Зеленый человек
Кингсли Эмис








Кингсли Эмис, современный английский писатель с мировой славой, известней у нас двумя романами — «Счастливчик Джим» и «Я хочу сейчас». Роман «Зеленый человек» (1969) занимает особое место в творчестве писателя, представляя собой виртуозное сочетание таких различных жанров как мистический триллер, психологический детектив, философское эссе и эротическая комедия.






Кингсли Эмис

Зеленый человек





Счастливчик Эмис


Подбирая первую фразу для статьи о Кингсли Эмисе, хотелось бы сделать ее оригинальной и сразу «высветить» какую-нибудь особенность его биографии или творчества, но под перо просится пресловутое слово «типичный»: типичный англичанин, типичный английский автор, ряд добротно сделанных романов в типично английской литературной манере… У Эмиса типичная для Англии и, с точки зрения российского наблюдателя, благополучная судьба: в отрочестве и юности — учеба в престижных учебных заведениях, потом — какие-то искания, которые не привели ищущего на баррикады, какое-то недовольство, которое не закончилось отстранением недовольного от работы, лишением прав, ссылкой или десятилетними раздумьями в местах не столь отдаленных, а в зрелости, когда награды, почести и слава еще имеют вкус и значение, — хорошая литературная премия (Букеровская), орден (Британской империи), а к старости, когда все равно приятнее получать награды, чем выносить оскорбления, возведение в рыцарское звание: с 1990 года перед именем Уильяма Кингсли Эмиса, некогда одного из «рассерженных молодых людей», в английских энциклопедических словарях и ежегодниках «Кто есть кто» ставится «сэр», указывающее на дворянский титул.

Кингсли Эмис родился в 1922 году в Лондоне, учился в Оксфордском университете, преподавал в Кембриджском. Написал и опубликовал восемь сборников стихов и восемнадцать полновесных романов, куда входит представляемый читателю «Зеленый человек». Зная о литературной премии, даже двух — ведь кроме Букеровской была (в 1955 году) еще премия Моэма, — помня об ордене и о возведении в рыцарство, как не подумать: человек жил и живет полной жизнью. А если еще добавить, что Кингсли Эмис был на войне и остался жив, дважды женился и, похоже, к собственному удовольствию дважды развелся, что у него два сына, один из которых тоже литератор, довольно известный в Англии, и еще дочь, то так и хочется воскликнуть: счастливчик Эмис!

Причем — без той иронии, которая была заложена в названии романа «Счастливчик Джим» — первого романа, написанного Кингсли Эмисом в 1954 году, тут же напечатанного и принесшего известность автору — молодому человеку из среды «рассерженных». Как и большинство английских литераторов, начиная, наверное, с Чосера, включая Шекспира и Диккенса, Эмис любит иронизировать, шутить, ставить своих персонажей в комические ситуации. В подобных ситуациях не раз оказывается и герой «Зеленого человека» трактирщик Морис Оллингтон — своего рода Пантагрюэль, постоянно подогревающий себя спиртным, любитель разного рода исследований и изысканий — от сортов и видов спиртного до истории своего постоялого двора, от прелестей женского тела до скульптуры. Вполне комичной можно считать ту пикантную сцену, когда нашему любвеобильному Морису после всякого рода маневров и приготовлений удается уложить в постель сразу двух женщин — свою жену и ее подругу. Честно говоря, читая это место, я опасался, что у автора не хватит такта вовремя остановиться и он уронит себя, сбившись, как это получается у очень многих пишущих, на хорошо известные мелколитературные приемы, с помощью которых принято живописать «физиологию любви».

Гадая, чем кончится «маленькая оргия» Мориса с Джойс и Даяной и как выпутается из созданной им ситуации — нет, не наш любитель женской плоти Морис, а наш любитель английской словесности Эмис, — я ошибся, не угадал: он выпутался самым неожиданным для меня образом — все «искания» Мориса оказываются тщетными и обнаруживается, что он «третий лишний» в этом любовном треугольнике, и ему ничего не остается, как послать своим «партнершам» воздушный поцелуй, выйти из гостиничного номера и повесить на дверь табличку «Не беспокоить». Я заговорил именно об этом эпизоде, потому что на любовных сценах, будь то невинные романтические вздохи под луной или вздохи иного рода под гостиничными простынями, проверяется каждый литератор. Кингсли Эмис не стесняется раздевать своих героев в «Зеленом человеке», но решение любовных сцен, их второплановость по отношению к основной сюжетной линии и позволяют сейчас обсуждать роман не как продукт потребления для самой невзыскательной публики, которую, среди прочего, нужно обязательно «попотчевать клубничкой», но как замечательное литературное произведение с запоминающимися событиями, вполне выпуклыми характерами и некоторыми мотивами, которые заставляют вспомнить о Рабле.

Эмису посчастливилось, наверное, еще и в том, что он не читал статей, посвященных его творчеству советской «энциклопедистикой». Данный очерк не является скрупулезным литературоведческим исследованием, так что я не стал соскребать по книжно-журнальным сусекам всего, что было, есть (или нет?) у нас по творчеству Эмиса, я обратился только к «академическому» источнику информации под названием «Краткая литературная энциклопедия» — издание 1975 года.

«Литературная энциклопедия» приводит точные даты: родился, учился, преподавал, положительно оценивает его принадлежность к «рассерженным молодым людям», за этим уже следует «оценка» с выверенных классовых позиций.

В романе «Счастливчик Джим», 1954 (русский пер. 1958 г.), автор высмеивает ханжество и косность английской провинции. Это злой сатирик и критик буржуазных нравов (романы «Вынь да положь», «Девушка, 20 лет»)… Эмис зло издевается над шпиономанией, высмеивает военную истерию (роман «Лига против смерти», 1966 г.)… В середине 60-х годов взгляды Эмиса правеют, он пишет апологию реакционного шпионского романа Иэна Флеминга («Досье Джеймса Бонда», 1966 г.), а после смерти Флеминга пытается «продолжить» его серию книг об агенте 007 («Полковник Сан», 1968 г., публикуясь под псевдонимом Р. Маркхэм).

Мне вспомнилось: я тоже был когда-то молодым, сердитым, учился некоторое время в Кембридже, обедал как-то в трактире под названием «Зеленый человек»… Было это в 1973 году. Когда мы возвращались в Советский Союз, таможенники в Шереметьево, пропуская без досмотра наши многочисленные сумки, чемоданы и пакеты, задавали только один вопрос: «Флеминга не везем?» Создавалось впечатление, что в сводном «черном» списке зарубежной, «западной» продукции, как материальной так и нематериальной, запрещенной к ввозу в СССР, первым пунктом значился «ярый антисоветчик» Ян Флеминг со своей низкопробной «шпионской стряпней» о «пресловутом» Джеймсе Бонде. Я не вез книжек Флеминга в багаже; один из наших студентов купил в Англии «Доктора Живаго», но брать с собой не рискнул: роман Бориса Пастернака был тоже в числе запрещенных…

Читая статью в «Литературной энциклопедии», понимаешь: еще одного писателя-недруга, а именно Кингсли Эмиса, советские, не знаю уж какие, «службы» в свое время, что называется, «проглядели». Статья написана как будто только для этого — оправдаться за «недогляд»: иностранный автор несколько ввел нас в заблуждение своим «Джимом», человеку поверили — поскольку он критикует пороки буржуазного строя, ему оказали честь — перевели на русский язык, — его обласкали вниманием — «молодого и сердитого», «злого сатирика» буржуазной действительности, а он отплатил черной неблагодарностью — отошел вправо, оказался почитателем Флеминга, «реакционным апологетом» и продолжателем его шпионского сериала! В более современном издании «Энциклопедического словаря» по Эмису дополнительно проходятся за «натуралистическое изображение патологических состояний» (роман «Конец», 1974 г.); на этом «ознакомление» советского читателя с творчеством Кингсли Эмиса оборвалось; читателя, видимо, подталкивали к мысли, что «Счастливчик Джим» остался единственным литературным достижением Эмиса, а после «Досье Джеймса Бонда» наступил неизбежный закат и духовная смерть бывшего «молодого и сердитого».

Думаю, что прежде всего советского читателя оберегали от следующего «реакционного» произведения Кингсли Эмиса — его романа «Игра в прятки по-русски» (Russian Hide-and-Seek), появившегоя в 1980 году. Автор заглядывает в будущее, в двадцать первый век, и видит там свою зеленую Англию окраинной провинцией Красной России; Александр Петровский — молодой блестящий офицер; Соня Коротченко — жена одного из высокопоставленных чинов, дама большегрудая и в любовных играх ненасытная; Соня расставляет амурные сети, Александр в них запутывается… В офицерской столовой Александр, Дмитрий, Виктор и Всеволод за завтраком обсуждают последние новости, пересыпая речь казарменной бранью… Мадам Табидзе крупно выигрывает за карточным столом, в то время как ее муж, полковник Табидзе, рассуждает о справедливости: «Ее нет. Все, что есть, все, что было в прошлом, — это цепь более или менее несправедливых действий, событий и государственных актов, а параллельно им живет идея справедливости. Во имя этой идеи совершаются все несправедливости. Возьмите любую форму рабства и идею свободы, возьмите варварские преступления во имя прогресса…»

Прямо какие-то толстовские, куприновско-бунинские мотивы! Но события имеют место не под Курском, а в английской провинции, на английской земле, которую, как считает после некоторых раздумий Александр Петровский, надо вернуть англичанам. Начиная действовать, он не подозревает, что попадет в куда более опасные сети мужа Сони Коротченко, старшего офицера госбезопасности…

Но вернемся к «Зеленому человеку». Его появление в 1969 году было встречено английской критикой «положительно», но без того горячего внимания, которое заслужил до него «Счастливчик Джим», а после него, скажем, «Девушка, 20 лет». По-моему, критика не усмотрела в «Зеленом человеке» того, что она так любит усматривать, — злободневности. «Счастливчик Джим» был злободневен, в нем — столкновение «передовых» детей с закоснелыми отцами; «Один толстый англичанин» — в нем тоже болезненная тема: давнее сравнение — противопоставление всего английского всему американскому; «Игра в прятки по-русски» — это о «красной угрозе», куда уж актуальнее! А вот «Зеленый человек» — это о потустороннем, о подсознательном, то есть о чем-то «отвлеченном». На мой взгляд, отсутствие злободневности — как раз тот большой плюс, который выделяет «Зеленого человека» из всего Эмисом написанного, и позволю себе сделать предсказание, что по прошествии какого-то времени «Зеленый человек» поднимется на более высокое место в длинном списке эмисовских произведений.

Так вот, о художественности: в романе присутствует фантастика — та фантастическая мистика, реальность которой так хорошо нам знакома по шагам командора в пушкинском «Каменном госте», по гоголевскому «Вию», по «Мастеру и Маргарите» Булгакова; из нашей недавней классики сразу вспоминается «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. В романе Эмиса привидение рыжеволосой женщины, дух Томаса Андерхилла и, наконец, сам зеленый человек, лесное чудище из сучков, веток, прутьев и листьев, — все эти образы из мира сверхъестественного вводятся в повествование и действуют в нем с естественностью остальных, «живых» персонажей — Мориса, его жены Джойс, его дочери Эми… Чудо в подлинных произведениях искусства не требует научно-логических объяснений; и вот мы видим Мориса, беседующего с самим «князем тьмы», который скромно выступает в образе прилично одетого молодого человека.

Расследование, предпринятое Морисом, чтобы разгадать тайну Андерхилла и противостоять его «дьявольским козням», ведется по всем правилам английского детектива: смерть отца Мориса (так на него подействовало видение рыжеволосой женщины в старинном платье), «контакты» самого Мориса с Томасом Андерхиллом, развратным чернокнижником из далекого прошлого, выкапывание останков Андерхилла, нападение зеленого страшилища на Эми — короче говоря, завязка, перипетии, кульминация и развязка — все происходит на узко ограниченном пространстве — внутри стен постоялого двора, под его стенами, в ближайшем соседстве с ними. Лишь один раз Морис для продолжения своих расследований отправляется в «дальний» путь — в Кембридж, который всего лишь в получасе езды: там, в колледже Всех Святых — библиотека, а в библиотеке — рукопись, дневник чернокнижника, а в том дневнике, возможно, разгадка, каким образом Андерхилл уберег свое тело от тления и приобрел власть над лесным зеленым чудищем.

Читая в свое время «Зеленого человека», я вдруг начал смутно ощущать, что речь идет о знакомых местах… Однажды нас вывезли на обед (вместо студенческой столовой) за город — не знаю уж почему, в какую-то деревушку, в таверну (трактир) с вывеской, на которой красовалась густо-зеленая личина «зеленого человека» — утопленника, водяного, как подумалось мне тогда, лесного чудища, лешего, персонажа местных предании, как выяснил я позже. Вполне возможно, что это был тот самый постоялый двор, под крышей которого разворачивается реальность — фантастика нашего романа.

…«Потом возник город, где никогда не увидишь людских толп, и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: школа Лейс, Адденбрукская больница, улица Фитцуильяма, Питерхаус… Продолговатый и словно спиленный с торца прямоугольник колледжа Св. Матфея… тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: „Имущество колледжей — в общественное владение!“, „Бастуем в голом виде — сбор в субботу в 2.30 около колледжа Гертон…“»

В том 1973 году, когда я ходил теми улочками мимо «знакомых ориентиров», на той стене было выведено — не мелом, а едкой краской из баллончика — не про экспроприацию и забастовку, а упадническое: «Завтрашний день отменяется — поскольку он не представляет никакого интереса». «Сердитое» поколение к тому времени уже кануло в прошлое, брюки в дудочку сменились джинсами-клеш, длинными волосами, цветочком на щеке, протесты — демонстративно-безразличным лежанием на транс городского парка, ничегонеделанием и покуриванием «травки» — наступила эпоха хиппи.

Уже несколько раз помянув сердитых молодых людей, я чувствую, что слишком широко раздвигаю границы уже устоявшегося термина, который относится к довольно четко очерченному литературному явлению. Необходимо уточнение: сердитость, проявляемая с большей или меньшей энергией, характерна для каждого нового поколения, здесь действует хрестоматийное гегелевское «отрицание отрицания», а вот «рассерженные молодые люди» (Angry young men) — это конкретная группа, а точнее, ряд именно британских авторов, появившихся после десятилетия «пустоты», образовавшейся в искусстве из-за второй мировой войны. В число «рассерженных» входил Кингсли Эмис, Джон Осборн, известный прежде всего по пьесе «Оглянись во гневе» (1957 г.), Джон Брейн, роман которого «Комната наверху» (или, в другом переводе, «Путь наверх») весьма популяризировался в Советском Союзе — в связи с вышеупомянутой «критикой буржуазной действительности», Джон Уэйн, чей роман «Спеши вниз» (1953 г.) тоже отражает мироощущение «рассерженных», Колин Уилсон с его антигероем Джимми Портером (роман «Аутсайдер», 1956 г.); это объединение нескольких писателей под одним названием носит довольно условный характер, поскольку они не оформляли своего творческого единства разными документами и совместными акциями; английские источники включают в круг «рассерженных» Алана Силлитоу, Айрис Мердок и других. События в их произведениях вращаются вокруг одинокого героя, точнее, антигероя, он без корней, «со стороны» (к примеру, тот же «счастливчик Джим»), действие происходит в провинции, в английской глубинке, герой конфликтует с начальством, с окружением — людьми консервативными, пошлыми обывателями, его поза — сардоническая усмешка, нежелание смешиваться с местными, им презираемыми «сливками». И еще существенная деталь: деятельность «рассерженных» ограничивается пятидесятыми годами, позднее вышеперечисленные писатели отошли от указанного героя и темы. Сегодня движение «рассерженных» воспринимается иначе, чем современниками-пятидесятниками, возникает желание произвести «переоценку» их литературного наследия, но это не входит в задачу автора данного очерка, поэтому ограничусь личным, в общем-то субъективным высказыванием по поводу нашего уважаемого Кингсли Эмиса: хорошо, что он перестал быть «рассерженным», и настроением его творчества стало не единичное чувство, а все многообразие чувств, присущих человеку.

«Жесток гнев, неукротима ярость» — это из Библии; «на сердитых воду возят» — это из простонародных речений (это в связи с осборновским «Оглянись во гневе»); писатель должен садиться за письменный стол со спокойной душой и спокойными мыслями — это рекомендация Чехова. В том, что Кингсли Эмис политически поправел, английские источники вторят советской «Литературной энциклопедии», но только не делая при этом оценки с классовых позиций, а просто констатируя факт. Повторяю, мне кажется куда более важным не политическая, а литературная переориентация Кингсли Эмиса, отказ от героя и темы ради героев и тем. В одном из выступлений по радио (в 1979 году) Эмис высказывает ту мысль, к которой пришел он сам и к которой должен прийти рано или поздно любой человек, желающий писать художественную литературу, а не «откликаться» на те или иные события или состояния в обществе: «Пусть это прозвучит банально, но, по мере того как проходят годы, писательство становится для меня все больше и больше литературным упражнением; составление словесных рисунков стало намного важнее, чем высказывание своих наблюдений о жизни, куда более важным занятием, чем попытки изменить общество».

Помимо чисто художественных произведений, Эмис написал кучу «беллетристики», как он это называет: «Социализм и интеллектуалы», «Редьярд Киплинг и его мир», «Загадка Джейн Остин», обзор научной фантастики «Новый атлас преисподней» и многое другое, в том числе исследование об алкогольных напитках и «культуре пития» (вот откуда такое удивительное знание «темы» при работе над портретом трактирщика Мориса!); он редактировал оксфордское издание английской поэзии, избранную фантастику в пяти томах и даже песенник («Песни Великобритании»)!

В 1989 году я отправился в Англию — в потоке советских граждан, которых подхватил и понес на Запад через проломы в границах и «занавесах» ветер перемен, он же вихрь иллюзий. Работа что-то не «подворачивалась», в эмигрантском издательстве мою рукопись вежливо отклонили — за аполитичность и отсутствие злободневности, как я полагаю, хозяева лондонской квартиры — молодая пара, не отягощенная интеллектуальными исканиями, рано уходила на работу, чтобы как можно быстрее сделать карьеру и заработать как можно больше денег, оставляя меня в одиночку убивать время (опять!) у телевизора; совпадение: «зеленый» вновь «явился» мне — с экрана, из только что созданного на Би-би-си телефильма: он бродил ночами под стенами трактира и вдоль кладбищенской ограды, дожидаясь, когда злая воля его хозяина повелит ему пустить в ход свою немую, грубую силу… Не верю в мистику, которая якобы присутствует где-то рядом с нами, под знамя которой шарлатаны собирают легковерных невежд, но верю в мистику художественного образа и в мистическую силу художественного слова; когда «зеленый человек» выбрасывает вперед руку и наносит удар, который отбрасывает и валит на землю, тебя вытряхивает из обыденности и мыслям дается ход, бывает, что самый неожиданный: оглянись, и лучше не во гневе, всмотрись — в себя, в окружающих, в историю своего дома, в судьбы авторов и книг; мыслям дан ход и помыслам движение: или пригнись и замолчи, или постарайся нагнать упущенное — стихами, романами, беллетристикой, переводами, любовью, жизнью и, может быть, даже успехом.

Константин Васильев




Глава 1. РЫЖЕВОЛОСАЯ ЖЕНЩИНА


Фархем, Херц, в полумиле от А595

«Зеленый человек», Милэнд, 0043

Не успев оправиться от изумления, что менее чем в сорока милях от Лондона и восьми от Ml попали на настоящий постоялый двор, вы сразу же придете в восторг от достоинств столь же неподдельной английской кухни (случайные неудачи не в счет!). Гостиница была здесь уже в средневековье, часть ее построек сохранилась по сей день: она прослужила около 190 лет по своему прямому назначению и даже сохранила в какой-то мере свой первоначальный облик, а в 1961 году была реставрирована. Мистер Эллингтон расскажет каждому, проявившему интерес, ее историю (а в ней живет или жило по крайней мере одно привидение) и будет самым доброжелательным советчиком при изучении пространного меню. Попробуйте уху из угрей (6 шиллингов), паштет из фазана (15 шиллингов 6 пенсов), седло барашка в каперсовом соусе (17 шиллингов 6 пенсов), булочку на патоке (5 шиллингов 6 пенсов). Список вин небольшой, но вина высококачественные (за исключением белого бургундского), недорогие. Пиво «Вортингтон Е», «Басс», «Витбред-Тенкард» — прямо из бочки. Обслуживают быстро, доброжелательно. Скидок для детей нет.

Замечания. По воскресеньям услуги ограничены. Необходим предварительный заказ. По пятницам, субботам и воскресеньям работает ресторан. Время работы — с 12.30 до 15.00 и с 19.00 до 22.30. Стоимость основных спиртных напитков от 12 шиллингов 6 пенсов до 25 шиллингов. 40 мест. Автомобильная стоянка. С собаками вход запрещен. Цена номера на два спальных места от 42 шиллингов и выше. Гостиница класса «А».

Посетители: Бернард Левин, лорд Норвик. Джон Денкворт, Гарри Гаррисон, Уинфорд Воган-Томас, Денис Броган, Брайан В. Олдис и многие другие.




Дело в том, что белое бургундское я сам терпеть не могу. Беру любое по доступной цене у своего поставщика вин (с другими напитками мне бы и в голову не пришло так обходиться).

Сердце радуется, когда видишь, как юнцы-преподаватели из Кембриджа или начинающие телепродюсеры и их девчонки, принюхиваясь и приглядываясь, то и дело отдергивают языки в попытках пропустить по стаканчику «Шабли» или «Пуйли Фюиссе», которые напоминают простывший белесый суп с приправой из сердечных капель и еще каких-то специй, отчего смесь смахивает на детское пипи и по цвету и по запаху. Такая малая и невинная награда не так уж часто достается на долю хозяина гостиницы.

Фактически большая часть моих клиентов действительно приезжает из Лондона или Кембриджа, расположенного на двадцать миль дальше, некоторые — из ближайших хертфордширских городков. Бывает, разумеется, забредет случайный прохожий, но у моих коллег, живущих по А10, что к востоку от меня, и по А595, что к северо-западу, таких посетителей куда больше. А595 — это просто одна из веток дороги, связывающей Стивенейдж с Ройстоном, и, хотя я поставил на ней рекламный щит в тот самый день, когда открыл гостиницу, проезжающие редко дают себе труд свернуть и поискать «Зеленого человека», предпочитая останавливаться в каком-нибудь кабаке прямо у главной дороги. Ну и бог с ними. Единственное, в чем я солидарен с Джоном Фодергилом, пижоном с пряжками на туфлях (хозяин «Орлиного крыла» в Тейме во времена моего детства, слывший, по отзывам гостей, малоприятным субъектом), так это в нелюбви к клиентам, которым достаточно двух полулитровых кружек горького пива и двух стаканов томатного сока, чтобы на всех парах промчаться в туалет или умывальник. Крестьяне из Фархема, Сендона и Милэнда — оба последних местечка в миле отсюда — были, очевидно, людьми совершенно иного склада. Они спокойно и степенно отодвигали кружки с пивом, когда по воскресным дням, набившись в пабы, без липших слов выясняли отношения с выряженными в обеденные сюртуки исследователями деревни и подлинной жизни трудящихся.

Местные жители при поддержке некоторых добронравных молодых людей, приезжавших пообедать, управлялись с таким количеством горького пива, что летом за неделю опустошалось до двух дюжин десятилитровых бочонков этого напитка. Вино также распродавалось быстро, что бы ни говорили о его цене. Так как я всегда подавал на стол только свежее мясо, овощи и фрукты, ежедневно возникала проблема с транспортом. Все это, а также уход за цветами, хранение запасов соли, зубочисток, порошка для полировки металлических предметов доставляли массу хлопот. Так или иначе, мне приходилось почти каждый день на добрых два-три часа отлучаться из дома. Но это ничтожная нагрузка для человека, обремененного свеженькой второй женой, дочерью-подростком от первого брака и старым дряхлым отцом (не говоря уже о штате из девяти работников), с которыми так или иначе надо находить общий язык.

Прошлое лето, оно-то явно было рассчитано на куда более закаленного и многоопытного борца с невзгодами, чем я. Словно члены какой-то подпольной организации по борьбе с хозяевами гостиниц, мои постояльцы то пытались изнасиловать горничную, то требовали священника в три часа ночи, то желали заполучить комнату, чтобы фотографировать девиц, то испускали дух прямо в постели. Группа студентов-социологов из Кембриджа, которых пристыдили за то, что они во всю силу легких, как на митинге протеста, выкрикивали непристойности, вылила пиво на голову юного Дэвида Полмера, моего помошника-стажера, а затем организовала сидячую забастовку. Демонстрируя почти год посредственное, но удовлетворительное поведение, кухонный рабочий-испанец начал проявлять синдром «замочной скважины» в самой тяжелой форме, в основном (хотя и не только) у дверей женского туалета, чем привлек внимание полиции, и в конце концов был депортирован. Дважды загоралась духовка, один раз во время заседания южнохертфордширского отделения общества потребителей спиртных напитков и прочей пищи. Моя жена, казалось, впала в летаргию, дочь ушла в себя. Мой отец, которому шел восьмидесятый год, получил еще один удар, третий по счету, не очень серьезный, но отнюдь не способствующий здоровью. Я испытывал некоторое напряжение и выпивал бутылку шотландского виски в день, впрочем, это была моя обычная норма в течение последних двадцати лет.

Одна из сред, где-то в середине августа, оставила далеко позади себя все прочие дни. Утром были заморочки с Рамоном, наследником репатриированного шалуна, — Рамон отказался собрать мусор и поджечь его на грунте, так как пришло время готовить завтрак. Затем, пока я выбирал чай, кофе и другие товары на складе в Больдоке, сломалась морозилка. Она как нарочно выходила из строя во время жары, а температура в эти дни была выше 70 по Фаренгейту; Нужно было найти и привести электрика. Три семейства с четырьмя малолетними детьми, не иначе, как по приказу Главного управления по борьбе с хозяевами гостиниц, словно с неба свалились на нас где-то между 5.30 и 5.40 утра. Жена добилась полного успеха, обвинив в этом меня.

Позднее, усадив отца у открытого окна гостиной со стаканом разбавленного виски в руках, я вышел в коридор и увидел, что кто-то стоит ко мне спиной рядом с лестницей. Мне показалось, что это женщина в вечернем платье, несколько тяжеловесном для августовского душного вечера. Банкетный зал, единственное помещение общего пользования на этом этаже был закрыт до следующей недели, а наши комнаты, по всем признакам, были частными апартаментами. Со своей обычной вызывающей галантностью я произнес:

— Чем могу быть вам полезен, мадам?

Без единого звука фигура сразу же повернулась ко мне. Я смутно различил бледное тонкогубое лицо, тяжелые темно-рыжие локоны и что-то вроде синеватого кулона на шее. Куда яснее я испытал более чем явные удивление и тревогу, вызванные, казалось бы, незначительным обстоятельством: мои шаги, когда я поднимался по лестнице, трудно было не услышать, если находишься на расстоянии двадцати футов, а кто такой я сам — пояснений не требовало.

В этот момент меня окликнул отец, и я моментально обернулся.

— Да, отец?

— Ох, Морис… ты не захватишь для меня вечернюю газету? Местную, если не возражаешь.

— Я скажу Фреду, чтобы он принес.

— Побыстрее, если можно, Морис, и если Фред ничем не занят.

— Да, отец.

Разговор занял не больше дюжины секунд, но на площадке уже никого не было. Женщина, должно быть, решила обнаружить свою «сверхвосприимчивость» этажом ниже. Во всяком случае, там она преуспела больше, потому что я не заметил ее, ни спускаясь по лестнице, ни пересекая холл длиною в несколько футов, ни войдя в бар.

В баре, длинной комнате с низкими потолками и маленькими окнами, обнаруживающими толщину стен, где летом обычно было прохладно и сухо, в этот вечер царила гнетущая духота. Фред Сомс, бармен, включил вентилятор, но когда я встал за стойку рядом с ним и стал ждать, пока он кончит разливать спиртное, почувствовал, как под моей рубашкой с брыжами, поверх которой был сюртук, струится пот. Мне было не по себе, но несколько иначе, чем обычно, когда просто не удавалось понять, что к чему. Беспокоило нечто во внешности или поведении женщины, которую я видел на площадке, но определять, что именно, было уже поздно. Без долгих размышлений я мог с уверенностью сказать, что, окликнув меня, отец тут же забыл, о чем хотел спросить. Вообразить, что первоначально пришло ему в голову, не стоило и пытаться, и конечно, выяснить это теперь я был не в состоянии. Память в таких случаях отказывала ему через пару секунд.

Я отправил к отцу Фреда с газетой, отпустил, пока того не было, три порции хереса и (с тайным отвращением) немецкое пиво с лаймом, ознакомил группку ранних посетителей с обеденным меню, расхваливая надоевшую лососину и слегка состарившуюся свинину немного более напористо, чем «Путеводитель по вкусной и здоровой пище». После этого посетил кухню, где Дэвид Полмер вместе с шеф-поваром держали все хозяйство под контролем, не делая исключения и для Рамона, который тут же меня уверил, что не хочет возвращаться в Испанию. Потом — визит в контору, расположенную наискосок от главной лестницы. Моя жена равнодушно оформляла счета, но от равнодушия почти не осталось следа (хотя освободиться от него полностью ей, кажется, вообще никогда не удавалось), как только я сказал, чтобы она бросила заниматься ерундой и пошла переодеться. Она даже торопливо чмокнула меня в ухо.

Возвратившись в бар через кладовую, чтобы принять большую порцию шотландского виски, оставленного для меня Фредом, я снова ознакомил с меню посетителей. В числе последних оказалась пожилая пара из Балтимора, которая путешествовала в поисках достопримечательностей и по пути в Кембридж остановилась у меня в надежде найти здесь какие-нибудь исторические экспонаты или что-то в этом роде. Муж, юрист на пенсии, очевидно, проделал далеко не ученическую домашнюю работу по интересующему его вопросу. Иносказательно и учтиво он осведомился о нашем привидении или привидениях.

Я пустился в привычные разглагольствования, но вначале почти благоговейно опорожнил рюмку;

— Главное привидение известно под именем некоего доктора Томаса Андерхилла, который жил здесь в конце семнадцатого столетия. Он получил духовный сан, но пастором в церковном приходе не стал: учась в Кембридже, по каким-то причинам покинул студенческое братство и купил эти земли. Его похоронили на маленьком церковном кладбище, но погребения вообще могло не состояться. Он был таким отвратительным типом, что могильщик отказался копать землю, а местный пастор не захотел совершать службу на похоронах. Тогда вызвали могильщика из Ройстона и священника из самого Питерхауза, что в Кембридже. Некоторые в округе поговаривали, что Андерхилл убил жену, с которой постоянно ссорился; видимо, его подозревали и в расправе над фермером, с которым у него были нелады из-за какого-то земельного участка.

В самом деле, странная штука — и жену, и фермера отправили на тот свет очень ловко, а тела самым зверским образом растерзали, но в обоих случаях трупы оставили на виду, на одном и том же участке дороги, ведущей к деревне, хотя между убийствами прошло шесть лет; однако, как неопровержимо установлено, в момент преступления и в первый, и во второй раз Андерхилл оставался дома. Само собой напрашивалось предположение, что он нанял каких-то проходимцев, чтобы их руками сделать грязную работу, но схватить их не схватили, даже видеть — не видели, хотя поговаривали, что наемные убийства не совершаются с такой жестокостью.

Как бы там ни было, Андерхилл, а вернее, его привидение, не раз возвращалось к окнам помещения, где сейчас ресторан, и заглядывало туда, видимо, за чем-то наблюдая. Всех очевидцев без исключения ошеломляло выражение его лица и манеры, но, как гласит предание, начиналась полная неразбериха, когда речь заходила о том, как же он все-таки выглядел. Одному парню показалось, что он смахивает на обезумевшего. Кто-то утверждал, что Андерхилл проявляет холодное любопытство ученого червя, наблюдающего за опытом. Звучит неправдоподобно, как вы считаете? Но…

— А разве нельзя предположить, мистер Эллингтон, разве нельзя предположить… что призрак, если можно так выразиться… получил распоряжение наблюдать за ходом преступлений, вернее, за тенью тех реальных злодеяний, которые совершены по его вине, а различные очевидцы стали свидетелями его реакции на сцены, которые поочередно разыгрывались в этом спектакле ужасов… от стадии клинического равнодушия и до панического страха или, возможно, агонии совести.

— Интересная точка зрения. — Я утаил, что подобные мысли приходили в голову каждого, кто слышал эту историю, правда, не в такой откровенно джеймсианской форме. — Но в таком случае он перепутал окна, потому что глядел не туда, — лесная тропа, где были совершены убийства, находилась за его спиной. Насколько мне известно, в доме никогда ничего похожего не происходило, во всяком случае, похожего на эти события.

— Согласен. Тогда позвольте обратить ваше внимание на другое предположение. В последней части вашей странной, но зачаровывающей истории, мистер Эллингтон, которая касалась… привидения, я заметил, вы употребляли только глаголы прошедшего времени, давая тем самым понять, что эти видения тоже принадлежат прошлому. Я правильно вас понял, сэр?

Мозги у старикашки, очевидно, работали чуть-чуть быстрее, чем органы речи.

— Абсолютно правильно. С тех пор как я купил дом семь лет назад, здесь никто ничего такого не замечал, и прежние владельцы, которые жили тут намного дольше, тоже никого никогда не видели. До них дошли слухи о том, что один старый родственник их предшественника, когда был мальчишкой, то есть еще в викторианские времена, до смерти напугался чего-то, что он принял за призрак Андерхилла. Да, боюсь, теперь с этим покончено, хотя прежде, возможно, здесь и случалось невесть что.

— Пусть так. Но я читал, что дом прославился по крайней мере одним призраком. Кажется… это говорит о том, что нельзя исключить существования хотя бы еще одного.

— Да. Но сейчас он на глаза не попадается. Были, правда, люди, которые рассказывали, что слышали, как по ночам кто-то ходит вокруг дома и старается открыть двери или окна. Разумеется, в каждой деревне найдется два-три негодяя, которые не прочь поорудовать в таком доме, найди они лазейку.

— Неужели ни у кого не возникло такого естественного желания — выглянуть и… посмотреть, что же там творится?

— Видимо, нет. Люди говорили, что им очень не нравился шум, который поднимал этот кто-то, бродивший снаружи. Когда он расхаживал, что-то трещало и хрустело. Вот и все, что я мог взять в толк.

— И это… существо больше здесь не появляется?

— Нет.

Я оборвал разговор. Обычно такие рассказы доставляли мне удовольствие, но сегодня почему-то казалось глупостью целиком и полностью ручаться за них, несмотря на письменные свидетельства, которые в то же время смахивали на очевидную, набившую оскомину чепуху. Сердце билось неровно, на душе было гнусно, снова страшно хотелось выпить. В жарком влажном воздухе с приближением вечера одежда все сильнее липла к телу. Напрягая силы, я старался вслушиваться во все новые и новые вопросы, которые относились главным образом к документам, связанным с этой историей. Уклоняясь от ответов, я лукавил, говорил, что лично у меня этих документов нет, что они хранятся в архиве графства, в городе Хертворде. Окончание беседы затянулось надолго из-за того, что у моего гостя была привычка то и дело останавливаться и подыскивать выражения более мудреные, чем первые пришедшие на ум. В конце концов, когда клиенты, сидевшие в противоположном углу, погрузились в меню, я направился к ним, правда, не раньше, чем у него иссяк поток благодарностей, запись которых заняла бы не меньше двух абзацев.

Было уже двадцать минут десятого, когда я, обслужив клиентов за дальним столиком, умирая от жажды, со всех ног помчался в кладовую и, выйдя оттуда освеженным, провел экспресс-инспекцию ресторана в стиле «пожелание — закон», лицемерно согласился, что уксусный соус для авокадо пересолен, от широты душевной дал обещание повысить его вкусовые качества (забракованные авокадо еще пригодятся шеф-повару для салата к завтрашнему ленчу); отклонил заказ на двойной номер на одну ночь от какого-то подвыпившего кембриджского студента или младшего преподавателя социологии, позвонившего по телефону в контору; и подал жене, спустившейся в нарядном серебряном платье, фужер «Тио-Пепе». Мы собирались пообедать в 10 часов у нас в комнатах, предварительно выполнив все работы, занесенные в список самых неотложных. Я ждал приезда моих личных гостей, доктора Мейбари и его жены. Джек Мейбари был нашим семейным врачом и моим другом, точнее, человеком, с которым я мог говорить без раздражения. В очень тонкой прослойке людей, которые вызывают к себе более живой интерес, чем плохая телевизионная передача, Джек занимал не последнее место. А в присутствии Даяны Мейбари любая телепрограмма становилась скучной и ненужной; а это уже большое достижение.

Они приехали, когда я снова стоял за стойкой, чистосердечно доказывая смотрителю Лондонского музея, что третья порция кларета, самого дорогого вина в списке, хоть и стоила денег, но оправдывала любые затраты. Джек, выделявшийся копной светлых волос и костлявой фигурой, упакованной в помятый костюм из льняной ткани светло-коричневого цвета, махнул мне рукой и пошел, как обычно, в контору, чтобы предупредить местную телефонную службу о том, где он находится. Даяна подсела к моей жене, расположившейся в небольшой нише у камина. Сидя рядом, они представляли впечатляющее, скорее даже волнующее зрелище обе высокие, светловолосые, с пышной грудью, но так непохожие друг на друга во всем остальном, что могли бы стать учебной иллюстрацией, показывающей диапазон различий между двумя чрезвычайно близкими по физической природе типажами; хотя более всего эта картина напоминала кадр эротического шведского фильма, посвященного демонстрации далеко не невинного секса. Только в самой унылой душе не возникло бы желания воспользоваться случаем и взять обеих себе в постель. Различия между ними бросались в глаза: Даяна — тонкокостная, рыжеватый блеск в волосах, карие глаза, загорелая кожа, нервная утонченность, а рядом другая — сильная, округлая, желтая грива, синее сверкание глаз, бледно-розовая кожа, медленные уверенные движения — это Джойс, моя жена; а ведь эти различия являются залогом других, не менее поразительных, которые еще нужно обнаружить. Уже несколько недель я двигался к поставленной цели, которая была для меня жизненно важной: убеждал Даяну лечь со мной в постель. Джойс об этом ничего не знала и, разумеется, не догадывалась о моих самых рискованных планах на будущее; но когда я наблюдал, как они обменивались поцелуями в нише при встрече, мне сразу стало ясно, что они всегда испытывали друг к другу чувственное влечение, которое подавляли. Хотя не берусь сказать, так ли все ясно в действительности: где правда, а где фантазия, какой бы привлекательной она ни казалась.

Смотритель музея в конце концов внял моим советам и, сэкономив 11 шиллингов на кларете, как я и прикидывал, все-таки заказал полбутылки «Шато д'Икем» (37 шиллингов 6 пенсов), после чего сразу же впал в блаженное состояние. Я одобрительно кивнул, велел Фреду сказать пару добрых слов поставщику вин, а сам смешал джин с лимоном для Даяны, которая перед обедом не пила ничего другого, и понес вино ей. Мне хотелось поцеловать ее в губы, но вмести этого мой рот уткнулся в кончик ее подбородка. Наступило молчание. Уже не в первый раз мысль о том, как хорошо приласкать сразу обеих, показалась мне менее привлекательной, чем минуту назад.

Я продолжал исследовать тему взаимовлияния жары и влажности, когда показался Джек. Он поцеловал Джойс с той же бесцеремонностью, с какой помахал мне рукой по приезде, а затем отвел меня в сторону. Ходили слухи, что он неутомим в постелях своих пациенток, но, как большинство мужчин с подобной репутацией, Джек не испытывал склонности к женскому обществу.

— Привет, — сказал он, приподнимая стакан кампари с содовой, который ему подал Фред. — Как поживают твои домочадцы?

Такой вопрос в устах семейного врача был не просто вежливой фразой, и Джеку всегда удавалось придать ему недружелюбный оттенок. В отношении здоровья он проявлял некоторый снобизм, утверждая, что любые расстройства — следствие вульгарных человеческих слабостей, неизбежных и потому не вызывающих категорического осуждения. Вероятно, кроме всего прочего, его снобизм был своеобразной формой давления на пациентов и помогал лечению.

— Прекрасно, я думаю.

— Как твой отец? — спросил он, нащупывая одно из слабых мест в моей обороне, и, не сводя с меня глаз, зажег сигарету.

— Почти без изменений. Очень «пияно».

— Очень что? — Конечно, Джек мог и не расслышать моих слов из-за грохочущих голосов клиентов, разгоряченных алкоголем, но, скорее всего, здесь крылся упрек ведь я использовал фривольный анекдот в таком сакраментальном контексте. — Что?

— «Пияно». Сам знаешь. Очень подавлен. Ничего не делает, почти не говорит.

— Пойми, в его возрасте и положении другого и ожидать нельзя.

— Понимаю, можешь не сомневаться.

— А Эми? — спросил Джек настороженно, справляясь о моей дочери.

— А… кажется, она в порядке, насколько я могу разобраться. Почти не отходит от телевизора, гоняет пластинки с поп-музыкой и все такое.

Джек уставился в стакан, хотя я бы не сказал, что именно этот напиток заслуживал такого пристального внимания со стороны любителя спиртного, и ничего мне не ответил. Возможно, он почувствовал, что в моих словах содержалась изрядная доля самокритики, и его помощь будет излишней.

— Да ей и нечем здесь заняться, — продолжал я защищаться, — у нее не было времени, чтобы обзавестись друзьями. Представить не могу, что общего может у нее быть с деревенскими ребятишками. А ведь сейчас каникулы.

Джек все еще молчал. Он усиленно сопел без всяких на то физических оснований.

— Джойс слегка перетрудилась. В последние недели у нее было очень много работы. А кроме того, погода. Честно говоря, этим летом мы все намучились. В начале сентября я постараюсь на несколько дней увезти их отсюда.

— Ну а ты-то сам как? — спросил Джек с оттенком презрения.

— Со мной все в порядке.

— Слава богу. Но вид у тебя — хуже некуда. Послушай, Морис, потом у меня не будет возможности высказаться, — ты должен обратить на себя внимание. Цвет лица у тебя жуткий, — знаю, знаю, у тебя нет времени дышать воздухом, но ты обязан организовать дело так, чтобы выкроить хотя бы час на утреннюю прогулку. Ведь пот льет с тебя ручьем.

— Конечно, — платком я вытер влажные волосы над ушами. — С тебя бы тоже лил, если бы на твоих плечах лежало такое хозяйство, черт бы его побрал, полдюжины дел одновременно, и за каждым нужен глаз. Да еще такая погодка.

— Я тоже не болтаюсь без дела, но мое состояние не идет ни в какое сравнение с твоим.

— Ты на десять лет моложе.

— Ну и что? Морис, потоотделение вызвано у тебя алкоголем. Сколько ты уже выпил за вечер?

— Парочку порций.

— Хм. Знаю я твою парочку. Парочка тройных. Ты выдуешь еще полпорции до нашего ухода и не меньше двух с половиной после обеда. Вот тебе уже полбутылки с гаком, плюс три-четыре стакана вина, да еще в середине дня бог знает сколько. Это чересчур.

— Я привык. У меня получается.

— Ты привык, это правда. Но ведь от твоего первоклассного здоровья осталось одно воспоминание. Ты не можешь вести себя, как прежде. Тебе пятьдесят три. Ты топаешь по дорожке, которая вот-вот пойдет под откос. Ты скатишься вниз, если не изменишь поведение. Как сейчас себя чувствуешь?

— Прекрасно. Я же сказал.

— Нечего, нечего. Как ты себя чувствуешь на самом деле?

— О… чертовски плохо.

— Ты чувствуешь себя чертовски плохо уже пару месяцев. Потому что слишком много пьешь.

— Могу поклясться, что перестаю себя чувствовать чертовски плохо за час-другой до сна, если предварительно целый день накачиваюсь спиртным.

— Скоро ты в этом разубедишься, поверь мне. Как твои судороги?

— Думаю, лучше. Да, безусловно лучше.

— А галлюцинации?

— По-прежнему.

Тема, которую мы обсуждали, не была неприятна в такой степени, как может показаться. Некоторые формы судорог, начинающиеся обычно перед самым сном, известны почти каждому по собственному опыту: это конвульсивное выпрямление ноги, которое часто сопровождается сном, разъясняющим, что ты якобы споткнулся или оступился, спускаясь по лестнице. Распространены и широко известны случаи, когда судорожные движения затрагивают практически любые мускулы, включая лицевые, и продолжаются иногда до дюжины раз кряду, пока человек не засыпает или не перестает обращать на них внимание.

Когда интенсивность судорожных сокращений достигает этого уровня, появляются гипногогические галлюцинации (сразу же после засыпания). Таким галлюцинациям предшествуют подергивания, возникающие, когда человек находится в полудреме или бодрствует полностью, но с закрытыми глазами. Это еще не сновидения. Скорее, их можно охарактеризовать как видения, не имеющие какого-либо определенного смысла и возникающие в сложных условиях полусна. Их ближайший или, скорее, не самый дальний аналог — ощущения людей, которые провели почти весь день, пристально всматриваясь в какую-то панораму, менявшуюся только внутри жестко ограниченных рамок, например, при езде на автомобиле; и оказывается, что, когда они ночью закрывают глаза, немые кадры дневных зрительных впечатлений проходят перед их взором на внутренней поверхности век; но разница между галлюцинациями и их аналогом есть, и большая. При галлюцинациях внутри рамок отсутствует ощущение глубины изображения, почти нет фона, иногда его нет вообще. Кусок стены, угол камина, мимолетный абрис стула или стола — вот и все, что можно разглядеть; при галлюцинациях действие происходит только внутри замкнутого пространства, если вообще можно определить место действия. Но самое главное, картины, возникающие при галлюцинациях, если можно так сказать, обязательно вымышленные. Ничего реального увидеть практически невозможно.

В основном — это образы, связанные с человеком. Из темноты может выплыть лицо, или голова на плечах, или часть лица, или что-то неподдающееся описанию, но больше всего похожее именно на лицо, которое, как вам кажется, медленно движется или меняет выражение. Обычно появляются и другие части тела: ягодица и бедро, торс целиком, одна-единственная ступня. Если говорить обо мне, то я часто вижу обнаженные части тела, хотя, возможно, это объясняется моими эротическими наклонностями, а не жизненным опытом. Странные искажения, наросты, которые сопровождают легко узнаваемые формы обнаженной плоти, будто стремятся уменьшить их эротическую притягательность. Я не могу испытать чувственного волнения при виде груди, разделенной на части, как очищенный апельсин на дольки, или бедер, сходящихся с двух сторон в одно раздутое колено.

Все сказанное может навести на мысль, что гипногогические галлюцинации должны вызывать страх. При их избытке — конечно, но лично меня все эти меняющиеся картинки, как бы гротескны они ни были, привести в ужас не в состоянии. Совсем другое дело, когда неприметный профиль вдруг развернется и, обратившись к тебе лицом, устремит в твою сторону свирепый и яростный взгляд сомнамбулы или превратится в нечто жуткое, нечеловеческое; но бывает и так, правда, редко, что короткая вспышка осветит мягким желтоватым сиянием какой-то необъяснимо прекрасный образ только для того, чтобы через мгновение растворить его в небытие, как исчезнувшую фантазию. Самое же неприятное, что вместе с видениями приходит ожидание судорог, толчков, подергиваний, ударов, способствующих полному пробуждению и бессоннице, которые обязательно идут следом.

Во время разговора с Джеком в баре я на короткое время увидел все, что привычно подстерегало меня впереди; бар начал заполняться первыми гостями, пришедшими из ресторана, и клиентами из близлежащих местечек, которые подъехали сюда, чтобы скоротать остаток вечера. Я сказал Джеку.

— Думаю, ты собираешься все мои недомогания приписать пьянству.

— Конечно, связь самая прямая.

— В прошлый раз, когда мы обсуждали мои расстройства, ты усмотрел их связь с эпилепсией. Как же совместить одно с другим?

— А почему бы и нет, если и в самом деле действуют оба фактора? Как бы там ни было, диагностировать эпилепсию — вопрос техники. Не в моих силах обещать, что у тебя никогда не будет эпилептического припадка, так же как я не смогу поручиться за целость и невредимость твоих конечностей. Но я могу сказать, что в данный момент признаков подобных неприятностей у тебя нет. Однако должен заметить, что налитые кровью глаза указывают на самую прямую связь между алкоголем, дрыганьем и этими твоими рожами. Это стресс. Самый настоящий стресс.

— Алкоголь снимает стресс.

— Только вначале. Послушай меня, брось ты это, Морис. Двадцать лет не можешь оторваться от бутылки, какой прок читать лекции о том, что ты в порочном кругу, катишься по наклонной плоскости и так далее и тому подобное. Я ведь не прошу, чтоб ты окончательно бросил пить. В этом тоже пользы мало. Попробуй понемножку. Удержись, не пей много до вечера. Чем раньше начнешь себя ограничивать, тем лучше, ведь уже сегодня ты дошел до такого состояния, будто твой седьмой десяток не за горами. Но я вовсе не хочу, чтоб ты себя чувствовал, как покойник на собственных поминках, поэтому давай оставим сейчас этот разговор. Пойди-ка предложи гостям какое-нибудь фирменное блюдо, а затем сделай пробежку между столиками, извиняясь, что поперчил пудинг из потрохов собачьим дерьмом; а я пока поболтаю с нашими пташками.

Я почти полностью последовал его советам, но отправился восвояси позже, чем предполагал, так как мой балтиморский гость с поспешностью заики, обращающегося к собранию отборных дебилов, сделал пространный обзор достоинств моей кухни. Я выслушал все от начала до конца и, ответив с подобающим красноречием, покинул зал и пошел к себе.

Из спальни моей дочери доносились звуки властного и одновременно капризного мужского голоса, произносящего слова с сильным центрально-европейским акцентом. Тринадцатилетняя Эми, высокая, тонкая и бледная, сидела на краешке постели, ссутулив спину, подперев руками щеки и упершись локтями в коленки. Все, что было вокруг нее, с предельной точностью отражало и ее возраст и ее среду; цветные фотографии певцов и актеров, вырезанные из журналов и приклеенные скотчем к стенке, маленький пастельно-розовый проигрыватель без крышки, пластинки и их разноцветные футляры, в которых самих пластинок почти не было, разбросанная повсюду одежда, казавшаяся слишком узкой, если пользоваться ею по прямому назначению, множество кувшинов и горшков, маленькие пластмассовые флакончики, расставленные на туалетном столике вокруг телевизора. На экране волосатый мужчина разговаривал с лысым.

«Результаты наступления на доллар, разумеется, проявятся не сразу. Нужно подождать и разобраться, какие средства окажутся эффективными».

— Дорогая моя, ради всего святого, зачем ты это смотришь?

Эми пожала плечами, сохраняя прежнюю позу.

— Что по другим каналам?

— По одному — музыка, разные там скрипки и прочее, ну, сам знаешь, а по другому — лошади.

— Ты же любишь лошадей.

— Других.

— А эти чем плохи?

— Они все как по струнке.

— Что ты имеешь в виду?

— Они все как по струнке.

— Не понимаю, почему ты только и делаешь, что смотришь телевизор, любую чушь, лишь бы смотреть. Ты бы не могла… Мне бы хотелось, чтоб ты иногда брала в руки книжку.

«Сами понимаете, что наши первоочередные проблемы Международный валютный фонд мало беспокоят», — сказал волосатый с презрением.

— Солнышко, выключи ты его, а? Слышать не могу… Так-то лучше, — сказал я, когда Эми, не отрывая глаз от экрана, протянула руку с длинными пальцами к дистанционному переключателю и уменьшила волосатому голос, превратив его в придушенный хрип.

— Послушай, доктор Мейбари с женой будут у нас сегодня обедать. Они придут с минуты на минуту.

Почему бы тебе не надеть вечернее платьице, не почистить зубы и не заглянуть к нам, чтобы поболтать перед сном?

— Нет, папочка, спасибо.

— Но они же тебе нравятся, сама говорила.

— Нет, спасибо.

— Ладно, пойди и пожелай спокойной ночи дедушке.

— Уже.

Когда я стоял у постели дочери, стараясь придумать, как пробудить в ней интерес к жизни, то случайно увидел фотографию ее умершей матери, как всегда висевшую на стенке у окна. Почему мой взгляд на нее упал, не имею представления, и хотя мне казалось, что я себя не выдал даже жестом, Эми, и не покосившись в мою сторону, видимо, поняла, что я заметил фото. Она слегка пошевелила ногами, словно ей стало не по себе. Неожиданно воодушевившись, я сказал:

— Знаешь что, мне нужно завтра утром снова отправиться в Больдок. Де́ла у меня там на пару минут, поэтому, если хочешь, поедем вместе. Мы могли бы распить с тобой по стаканчику… кока-колы.

— Хорошо, папа, — сказала Эми примирительным тоном.

— Я забегу к тебе минут через пятнадцать, чтобы пожелать спокойной ночи. Надеюсь, ты уже будешь в постели. Не забудь почистить зубы.

— Хорошо.

Власть волосатого сразу же была восстановлена: он рекламировал шампунь, но его интонации точь-в-точь соответствовали всхлипам при оргазме; они заполняли маленькую комнату до краев, когда я захлопывал за собой дверь. Эми еще не стала женщиной, но даже когда была помладше, уже проявляла характерную для всех женщин манеру — держать себя так холодно и отчужденно, что хотелось доискаться до причин такого поведения, хотя она готова была стоять насмерть, отрицая не только существование причины, но и самой манеры. Сейчас я не дал ей шанса вступить со мною в спор, да мне и не хотелось ей перечить. Меня смущала эта ее манера, а причина ее появления просто пугала, хотя я и избегал задавать вопросы. Мы с Эми никогда не обсуждали ни смерть Маргарет, которая наступила полтора года назад из-за несчастного случая на улице, ни ее уход от меня вместе с Эми за три года до этого, ни самое Маргарет; без особой нужды мы просто не упоминали ее имени. Но всему приходит конец, и я должен был найти какой-то путь, чтобы воздействовать на поведение Эми и на его причины. Возможно, поездка в Больдок завтра утром станет первым шагом. Почему бы и нет?

Я спустился по наклонному переходу и вошел в столовую, просторную с невысокими потолками комнату, где находился прекрасный выложенный камнем и украшенный геральдическим гербом очаг XVII века, который я обнаружил за викторианским камином кирпичной кладки. Магдалена, жена Рамона, низенькая толстуха лет тридцати Пяти, расставляла чашки с охлажденным картофельным супом-пюре (желе Виши) у пяти приборов на овальном столе. Окна были открыты, занавеси раздвинуты, но когда я зажег свечи, их пламя, чуть вздрагивая, направления не изменило. Из прибрежного Чилтернса сюда прорывался бриз. Однако его дуновения не приносили прохлады. Когда Магдалена, с удовольствием бормоча себе что-то под нос, вышла, я подошел к окну, расположенному на фасаде дома, но облегчения не почувствовал.

Смотреть было не на что, пустая комната отражалась в большом квадратном оконном стекле. Скульптуры стояли на своих местах: голова старика из терракоты, прекрасная Копия с древнеримского оригинала, на подставке у двери; два юных кавалера в одежде елизаветинского времени, загадочно переглядывающиеся в квадратной нише на противоположной стене, бюсты двух офицеров — морского и пехотного эпохи Наполеона — над камином и слева от меня на пьедестале — бронзовая статуэтка хорошенькой девушки, вероятно, французской школы, выполненная в 1890-х или чуть позднее, которая была поставлена напротив окна таким образом, чтоб на нее по утрам падало солнце. Так как я стоял спиной к комнате, бронзовую фигурку разглядеть почти не удавалось, остальные же работы, казалось, потеряли ту странно точную соразмерность одухотворенности и безжизненности, которая постоянно ощущается, когда смотришь на них прямо. Отражаясь в оконном стекле, они выглядели лишенными всякой живой искры. Я повернулся и снова взглянул на изваяния в упор: да, в камне опять затеплилось что-то человеческое.

Так как ветка А595 находится в стороне от главной магистрали, шума проезжающих машин здесь не слышно, да и сейчас во двор ни одна не свернула, казалось, все кругом погрузилось в тишину, но стоило прислушаться, как я стал различать шум голосов, доносившийся снизу, хотя выделить среди них чей-то один было невозможно. Я решил, что, если за минуту до ушей не донесется никакого определенного звука, можно пойти в спальню и взять из шкафа чего-нибудь выпить. Мысленно я стал считать: одна — тысяча — две — тысячи — три — тысячи — четыре — тысячи… Эта штука со счетом помогает войти в нужный ритм, и благодаря многолетней практике я не побоюсь дать гарантии, что ошибка в определении времени у меня не превышает двух секунд за минуту. Заметьте, это очень полезная вещь, например, когда варишь яйца без часов; впрочем, практическая выгода тут ни при чем.

Я дошел до тридцать восьмой тысячи и уже хотел себя поздравить с тем, что до конца упражнения осталось меньше трети, когда из расположенной через коридор гостиной до меня долетели отчетливые звуки, которые нельзя было назвать неожиданными, — вздохи вперемешку с покашливанием. Отец, услышав, как Магдалена уходит, но не желая сознаться, что это послужило ему сигналом, решил встать на ноги и пойти к столу. Из-за него мне пришлось отказаться от выпивки, но взамен признать, что нет худа без добра.

Я услышал его медленные тяжелые шаги, и в следующее мгновение открылась дверь. Он устало и неприязненно заворчал, когда заметил, что у самого порога его опередил Виктор Гюго, который попадался ему под ноги даже чаще, чем остальным. Виктор — абсолютно голубой сиамский кастрированный кот, которому пошел третий год. Как обычно, он не вошел, а, скорее, влетел в комнату, но не из страха перед опасностью, а из соображения, что береженого бог бережет. Обратив внимание на меня, он по своему обыкновению подошел поближе, выказывая полное недоумение не столько по поводу того, кто я такой, сколько из любопытства, что же я все-таки такое, и без предвзятости ожидал любого ответа. Может, я щепотка соды, или двенадцатый октябрь в году, или целая религия — христианство, или шахматная задача — возможно, вариант противогамбитной защиты Фолкбира? Подойдя ко мне вплотную, он отказался от поисков ответа и рухнул к моим ногам, подобно слону, забитому выстрелом в самое уязвимое место. Из-за Виктора, наряду с другими причинами, вход в «Зеленого человека» собакам был закрыт. Попытка отвести каждому свое место могла обернуться для него слишком тяжелым испытанием.

Отец захлопнул за собой дверь и рассеянно кивнул мне головой. Пожалуй, я похож на него — тот же высокий рост, та же сухощавость, те же темно-рыжие волосы, которые, как живые островки среди седины, еще сохранились у него на голове. Но у меня вместо его внушительного, с высокой спинкой носа и сильных, как у пианиста, рук с широкими ладонями было что-то от матери, менее мужественное.

Безразличие его приветствия было просто слабым отблеском того непривычного недовольства, с которым он сегодня смотрел вокруг, словно приглядываясь к миру. Казалось, сюда зашел чужой человек, жизнь которого была мне непонятна. Его распорядок дня, только в воскресное утро позволявший понежиться в постели, был крайне суров: невзирая на погоду, ровно в десять — поход в деревню, чтобы «посмотреть, что к чему» (хотя, смотри не смотри, в деревне ничего нового не увидишь, во всяком случае, нашим с ним глазом горожанина), покупка в лавке за углом пачки сигарет «Пикадилли» и газеты «Таймс» (которую старик домой не приносил), посещение чайной «Лакомка», где выпивалась чашка кофе с шоколадным бисквитом и прочитывалась от корки до корки газета, а затем ровно в полдень — визит в «Королевскую рать», там полагалось заказать две порции легкого эля «Кураж», поломать голову над кроссвордом и поболтать со «старыми хрычами», хотя о чем шла речь, понять было трудно. Во всяком случае, мне этого сделать не удалось, когда как-то тихим утром, случайно, я сопровождал его на прогулке. Ровно в час пятнадцать — возвращение в «Зеленого человека», холодный ленч у себя в комнате, послеполуденный сон, затем снова кроссворд до победного конца или попытка окончательно его добить, и чтение детективов в газетных приложениях, которые я привозил ему из Ройстона или Больдока. Где-то между шестью и шестью тридцатью — здесь Дозволялась маленькая вольность — он появлялся в гостиной, подготовившись принять до обеда первую из двух порций виски и, как я могу предположить, настроившись на беседу, потому что он никогда ничего с собой не приносил, даже кроссвордов. Но и Джойс, и Эми, и я были заняты своими делами, более важными для нас, чем болтовня со стариком, и он опять просил прислать ему вечернюю газету, как сегодня вечером, или просто глазел на стены. Когда я изредка к нему заглядывал и находил его в таком состоянии, мне становилось не по себе: я не мог заставить его читать, усадить за расшифровку акростихов, приказать учить латынь, делать чертежи механизмов, а он сам, по его собственному выражению, скорее бы нафаршировал череп кабачками вместо мозгов, чем стал бы смотреть телевизор.

Сейчас он оглядывал столовую еще более хмуро, чем обычно, стараясь, вероятно, понять, что же в окружающей обстановке вызывает у него самые неприятные ощущения. Его взгляд упал на обеденный стол, и он обвел его глазами.

— Гости, — сказал он тоном, далеким от доброжелательности.

— Да, у нас Джек и Даяна Мейбари. Фактически они уже…

— Знаю, знаю, ты говорил мне утром. Петух да и только, правда? Оригинальничает. Все эти его замашки — «я самый ответственный и квалифицированный главный практикующий врач в нашей проклятой округе, я лучший друг всех и каждого, что ни возьми — все я». Знаешь, Морис, что-то он мне не по душе. Самому хотелось бы относиться к нему иначе, ведь ничего, кроме добра, я от него не видел, как от врача, конечно. Здесь его ни в чем нельзя упрекнуть. Но как человека я его все-таки недолюбливаю. Уже одно то, как он обращается с женой. Знаешь, чувств между ними нет и в помине. Да это и понятно. Что за манеры у этой дамочки — уставится на вас, как на чудо-юдо, будто вам чего-то не хватает, не то ноги, не то руки. Ладно, в моем возрасте на другое отношение трудно надеяться, но она ведет себя так со всеми. Конечно, ей нельзя отказать в привлекательности. А ты-то, случаем, не?..

— Нет, — сказал я, почувствовав острое желание выпить. — Ничего подобного.

— Вижу я, как ты на нее смотришь. Ты ведь дрянной мальчишка, Морис.

— Смотрю себе и смотрю, без всякой дурной мысли.

— Кто бы говорил, скверный ты мальчишка. Хочешь мой совет — не прикасайся к ней ни в коем случае. Из-за этой стервозы ты можешь нарваться на такие неприятности, которых она просто не стоит. Женщина не только в постели может пригодиться. Как раз вспомнил — я собирался поговорить с тобой о Джойс. Она несчастна, Морис. О, я вовсе не хочу сказать, что она вызывает жалость, ничего подобного, она с головой окунулась в хозяйство — тебе очень повезло в этом. Но счастливой ее все-таки назвать нельзя. Думается мне, она считает, что ты бы никогда на ней не женился, если бы не нужна была мать для маленькой Эми. И здесь не все ладно, потому что ты бросил дочь на ее руки вместо того, чтобы помочь и заняться девочкой вместе с нею. Она молодая женщина, Морис. Я знаю, что у тебя дел по горло и человек ты добросовестный. Но это не оправдание. Вот хоть сегодня утром. Какой-то дурень закатил скандал из-за того, что Магдалена плеснула капельку чаю ему в мармелад, вот и вся беда, черт побери. Джойс уладила дело, а потом сказала мне…

Он замолк, когда его ухо, в ту же секунду, что и мое, уловило стук наружной двери, ведущей в жилую часть дома. Затем, услышав знакомые голоса, он поднялся со стула возле стола, чтобы, как только откроется дверь, быть на ногах.

— Потом доскажу, — шепнул он.

Чета Мейбари вместе с Джойс вошла в столовую. Я направился к буфету посмотреть, достаточно ли вина к обеду, и заметил, что Даяна последовала за мной. Джек, как всегда, проявлял к отцу легкую снисходительность, так как, по его мнению, неразумно ожидать, чтобы в семьдесят девять лет человек сохранил безупречную физическую форму. Джойс осталась с ними.

— Итак, Морис, — то ли спросила, то ли констатировала Даяна, умудрившись превратить пару слов в образцовый пример сверхъестественно точного произношения. Уже одним только тоном она давала понять, что без всяких усилий сумеет поднять вас на такой уровень, где пустая болтовня станет просто неуместной.

— Да, Даяна.

— Морис… вы не возражаете, если я задам вам вопрос?

В этих словах, как в миниатюре, предстала вся Даяна — любуйтесь. У меня возникло искушение ответить — и ответ был бы недалек от истины:

— Возражаю, клянусь богом, если вы, действительно, хотите узнать слишком много.

Но я заметил, что вместо ответа уставился в глубокий вырез ее змеино-зеленого платья, который тоже демонстрировал Даяну — любуйтесь, — и промычал что-то нечленораздельное.

— Морис… почему у вас всегда такой вид, будто за вами гонятся? Почему вы чувствуете себя таким затравленным?

Она говорила так четко, словно помогала мне вести счет ее слов.

— Я? Затравленный? Что вы имеете в виду? По-моему, никто за мной не гонится.

— Тогда почему у вас такой вид, будто все время вы ищете от чего-то спасения?

— Спасения? Но от чего? Если от подоходного налога, векселей, которым подходит срок в будущем месяце, от приближающейся старости и тому подобных вещей, то мы все…

— От чего вы хотите избавиться?

Снова стараясь сдержаться, чтобы не ответить резкостью, я посмотрел через ее плечо — такое гладкое и загорелое. Джек и отец говорили оба одновременно, а Джойс старалась выслушать каждого. Понизив голос, я произнес:

— Скажу вам в другой раз. Например, завтра во второй половине дня. Буду ждать вас за поворотом в половине четвертого.

— Морис…

— Да? — почти процедил я сквозь зубы.

— Морис, почему вы так невероятно настойчивы? Что вам от меня нужно?

Я почувствовал, как из кожи на груди выступила капля пота.

— Причина моей настойчивости в том, чего я от вас добиваюсь, и если вы не догадываетесь, что же это такое, могу в ближайшее время все показать наглядно. Так придете туда завтра?

Именно в этот момент Джойс позвала к столу.

— Давайте начинать? Вы все, должно быть, очень проголодались, обо мне и говорить нечего.

Не скрывая торжества, что представился случай не отвечать на мой вопрос якобы на законных основаниях, Даяна отошла. Я откупорил пинту «Вортингтон Вайт Шилд» для отца, захватил одну из бутылок «Батард Монтраше» 1961 года, которую официант открыл полчаса назад, и пошел за ней. За пять минут наше завтрашнее свидание после полудня стало почти невероятным, потому что Даяна заняла чрезвычайно выгодную позицию, позволяющую отразить мой наскок, не вызывая ненависти за несостоявшуюся встречу. С другой стороны, следуя собственной логике, она могла отправиться к условленному месту, чтобы удостовериться в моем отсутствии и вывести меня, образцово «честного парня», на чистую воду, а затем обрушиться с вопросами на тему: «Почему вы такой непостоянный и почему вы такой самоуверенный?» — хотя сам-то я полагаю, что только из-за собственной неуверенности мне пришлось бы хорошенько попотеть после таких наладок. Для Даяны зайти так далеко и отправиться на свидание означало бы только одно — она не сомневается, хотя и не отдает себе отчета, что и я тоже пойду до конца. Следовательно, мне бы не мешало отступить. Но я все-таки не откажусь от своих намерений.

Тем временем я разлил вино и сел в свое кресло из резного орехового дерева времен королевы Анны, которое было моей самой любимой вещью, хотя в доме и сохранились один-два более старых предмета. Справа от меня сидела Даяна, рядом с которой, как раз напротив двери, расположился отец, за ним — Джек, а слева от меня — Джойс. Когда мы занялись желе Виши, отец сказал:

— Последнее время, мне кажется, в доме болтаются какие-то посторонние люди. Я имею в виду — в жилых помещениях на этом этаже, где им просто нечего делать, когда нет банкетов. Где-то с полчаса назад по коридору туда и обратно с хозяйским видом мотался какой-то тип. Я едва сдержался, чтобы не отправиться посмотреть, как он себя поведет, когда я разнесу его в пух и прах. В последние дни это не первый случай. Ты бы написал какое-нибудь объявление или что-то в этом роде, а, Морис?

— У главного входа есть…

— Нет, нет, его надо повесить внизу у лестницы, чтобы они вообще не заходили на этот этаж. А то жилье превратится в сумасшедший дом. Морис, а ты разве ничего подобного не замечал?

— Раза два, — сказал я равнодушно, думая о Даяне и наблюдая за ней боковым зрением. — Да, вспомнил, действительно, некоторое время назад мне попалась какая-то женщина, околачивающаяся на лестничной площадке.

В первый раз до меня дошло, что позже я не видел ее ни в баре, ни в ресторане, ни где-либо еще. Безусловно, она зашла в женский туалет на первом этаже и выскользнула из дома, когда я стоял за стойкой вместо Фреда. Нет сомнения, так оно и было. Тут я краем глаза заметил, что Даяна положила ложку и уставилась мне прямо в лицо. Представить, как она, скандируя каждый слог, начнет вопрошать, почему я такой, или что меня таким сделало, или — неужели я не понимаю, что я совсем не такой, было выше моих сил. Я поднялся, сказал, что пойду пожелать Эми спокойной ночи, и действительно отправился к ней, по пути вызвав наверх Магдалену.

И вид, и поза Эми почти не изменились, только если раньше она сидела на постели, то теперь — в постели. На экране телевизора женщина помоложе угрожала женщине постарше, которая упорно поворачивалась к ней спиной и скорее всего не из-за невнимания или нарочитой грубости, а из желания демонстрировать свою физиономию зрителям ровно столько же времени, сколько и ее обвинительница. Пару секунд я наблюдал, в надежде, что хотя бы в конце диалога они незаметно поменяют позицию, и задавал себе вопрос, как сильно изменилась бы наша жизнь, если б установился новый обычай в обязательном порядке вставать спиной к собеседнику, прежде чем начать разговор. Затем я подошел к Эми.

— Когда это кончится?

— Теперь скоро.

— Пожалуйста, выключи на минутку. Ты почистила зубы?

— Да.

— Умница. Не забывай, что утром поедем в Больдок.

— Хорошо.

— Тогда, спокойной ночи.

Я наклонился, чтобы ее поцеловать. И в это самое время из столовой донеслась целая канонада звуков: вопль или громкий крик отца, торопливые распоряжения Джека, сильный грохот после удара о мебель, неясные голоса. Я приказал Эми не двигаться с места и побежал в столовую.

Не успел я открыть дверь, как Виктор, подняв хвост трубой, шерсть дыбом, бросился наутек. Джек с помощью Джойс старался дотащить до ближайшего кресла моего отца, беспомощно обвисшего у них на руках. Стул, где сидел у стола отец, был перевернут, на полу валялась посуда и ножи. Разлилось немного вина. Даяна, наблюдавшая за окружающими, обернулась и посмотрела на меня со страхом.

— Он куда-то уставился, затем вскочил и закричал, а потом — коллапс. Наверное, он рухнул бы на стол, если бы Джек его не подхватил, — сбивчиво сказала она дрожащим голосом, от былого красноречия не осталось и следа.

Я прошел мимо нее.

— Что случилось?

Джек опускал отца в кресло. Управившись, он сказал:

— Кровоизлияние в мозг, я думаю.

— Он умрет?

— Да, вполне возможно.

— Скоро?

— Не исключено.

— Чем-нибудь можно помочь?

— Ничем. Если ему суждено умереть, он умрет.

Я смотрел на Джека, он — на меня. Я не мог догадаться, о чем он думает. Пальцем он щупал отцу пульс. Я не чувствовал тела ниже пояса, только лицо и грудь. Я опустился ка колени рядом с креслом и услышал медленное глубокое дыхание. Глаза отца были открыты, а зрачки устремлены, видимо, куда-то в левый угол. Во всем остальном он выглядел совершенно нормально, даже немного расслабился.

— Отец, — сказал я, и мне показалось, что он зашевелился. Но о чем говорить, я не знал. Я задавал себе вопрос, что происходит в этом мозгу, видит ли он что-то в действительности или только грезит наяву: возможно, ему чудится что-то далекое от реальности, но зато приятное — солнечный свет или луга; а возможно — что-то отвратительное, уродливое и раздражающее. Мне представилось, что он совершает отчаянное непрерывное усилие, пытаясь понять, что случилось, и испытывает при этом такое беспокойство, которое хуже всякой боли, потому что в отличие от нее оно не наделено спасительной властью заглушать мысли, чувства, осознание собственного «я», ощущение времени — все, кроме самой боли. Эта мысль подавляла меня, но она же подсказала с предельной ясностью и четкостью, о чем нужно спросить.

Я наклонился к нему ближе.

— Отец. Это я, Морис. Ты не спишь? Ты знаешь, где находишься? Это я, Морис, отец. Расскажи, что происходит там, где ты сейчас. Ты что-нибудь видишь? Опиши, что ты чувствуешь. О чем думаешь?

Стоя за мной, Джек холодно сказал:

— Он не может тебя услышать.

— Отец, ты меня слышишь? Тогда кивни головой.

Тягучим механическим голосом, словно на замедленной скорости играла граммофонная пластинка, отец сказал:

— Мо — рис, — затем менее четко еще несколько слов, которые можно было расшифровать как «кто» и «там у…». Затем он умер.

Я встал и обернулся. Даяна смотрела на меня со страхом, который читался и в лице, и в позе. Прежде чем она успела что-то произнести, я прошел мимо нее и подошел к Джойс, которая глядела на накрытый стол. Там стоял поднос с пятью покрытыми салфеткой тарелками и какими-то овощными блюдами.

— Ума не приложу, что делать, — сказала Джойс. — Я велела Магдалене оставить все на месте. Он умер?

— Да.

Она заплакала. Мы обняли друг друга.

— Он ужасно старый. Все произошло так быстро, он не мучился.

— Мы не знаем, что он испытал, — сказал я.

— Старик был такой славный. Не могу поверить, что он ушел навсегда.

— Мне бы надо пойти и сказать Эми.

— Хочешь, я с тобой?

— Не сейчас.

Эми выключила телевизор и сидела на постели, но в другой позе.

— Дедушке стало нехорошо, — сказал я.

— Он умер?

— Да, но все так быстро кончилось, что ему не было больно. Он и не подозревал ни о чем. Понимаешь, дедушка — такой старенький, что этого можно было ждать со дня на день. Со стариками иначе не бывает.

— Но я хотела столько ему рассказать.

— О чем?

— Много о чем.

Эми встала, приблизилась и положила руки мне на плечи.

— Очень жаль, что твой отец умер.

После этих слов у меня брызнули слезы. Я сидел на ее постели несколько минут, пока она держала меня за руку и гладила по шее. Когда слезы высохли, она отослала меня прочь, сказав, что о ней беспокоиться не надо, что она выдержит, а завтра утром мы увидимся.

В столовой обе женщины сидели на подоконнике, Даяна обнимала Джойс за плечи. Джойс опустила голову, и ее желтые волосы падали на лицо. Джек протянул мне бокал, наполовину наполненный виски с водой. Одним глотком я выпил все.

— Эми в порядке? — спросил Джек. — Хорошо, я загляну к ней через пару минут. А сейчас давай перенесем твоего отца к нему в постель. Мы справимся, но если тебе трудно, я могу спуститься и привести кого-нибудь.

— Я сам. Вдвоем мы донесем.

— Тогда пошли.

Джек взял отца под руки, а я — за ноги. Даяна поторопилась открыть дверь. Держа верхнюю часть тела, Джек следил, чтоб голова отца не болталась. Пока мы шли, он продолжал говорить.

— Как только положим его, я позову юного Полмера, и, если ты не возражаешь, он сделает снимки. Сегодня вечером больше ничего предпринимать не надо. Районная сестра придет рано утром и займется им. Я также буду у тебя со свидетельством о смерти. Кому-нибудь надо зарегистрировать свидетельство в Больдоке и договориться о похоронах. Ты это сделаешь?

— Да.

Мы стояли в спальне.

— Что ты ищешь?

— Простыню.

— Там, в нижнем ящике.

Мы накрыли отца простыней и вышли. Все остальное тоже было вскоре улажено. Мы немного поели, Джек, пожалуй, больше других. Вошел Дэвид Полмер, он слушал, говорил и смотрел вокруг с выражением самого глубокого сочувствия, затем вышел. Я позвонил моему сыну Нику, двадцати четырех лет, ассистенту преподавателя французской литературы в университете в Мидленде. Он сказал, что найдет кого-нибудь, кто присмотрит за двухлетней Джозефиной, и приедет на машине с женой Люси завтра утром, как раз ко второму ленчу. У меня защемило сердце, когда я понял, что больше оповещать некого: брат и сестра отца умерли, а у меня не было ни брата, ни сестры. Около половины двенадцатого, когда до ухода последних завсегдатаев оставалось еще добрых три четверти часа, разнеслось известие о смерти и наступили покой и тишина. Под конец у выхода из жилого помещения стояли только мы с Джойс и чета Мейбари.

— Не спускайтесь, — сказал Джек, — Фред нас проводит. Вам надо хорошенько выспаться. Пусть Джойс примет одну красную таблетку, а Морис — три таблетки бельрепоза.

Без всякого выражения он добавил:

— Да, мне жаль, что его больше нет. Старик был порядочным здравомыслящим человеком. Полагаю, тебе будет его недоставать, Морис.

Это слабое проявление сочувствия и взгляд, выражающий какую-то отрешенную симпатию, были первым и вполне бескорыстным откликом Джека на случившееся, других соболезновании не последовало. Он пожелал спокойной ночи высоким монотонным голосом, каким случалось посылать приветствие через зал Фреду или другому бармену, и пошел к лестнице. Поцеловав Джойс и бросив взгляд в мою сторону, но не на меня, Даяна последовала за ним. На ее лице не было привычного многозначительного выражения, говорящего о том, что в ее молчании заключены более красноречивые откровения, чем в словах, и это меня почти растрогало. То же самое можно было сказать и о ее ранее неприступном виде. Я почувствовал, что обделен состраданием, когда спрашивал себя, сколько же времени будет продолжаться столь необычное поведение, но интересоваться этим не переставал. Ведь только под давлением непреодолимых обстоятельств человек может измениться к лучшему.

— Пойдем сразу же спать, — сказала Джойс. — Ты, должно быть, совершенно измучился.

Действительно, физически я был выжат, как лимон, словно целый день простоял в одном положении, но спать или ложиться в постель в надежде на сон мне не хотелось.

— Выпью еще виски, — сказал я.

— Много не надо, Морис. Только одну порцию, самую маленькую, — сказала она с мольбой в голосе. — Не пей здесь, возьми с собой в спальню.

Я так и сделал, но вначале заглянул к Эми, которая спала, можно сказать, без всякого выражения на лице, не демонстрируя ни сосредоточенности, ни раскованности, которые я наблюдал у взрослых женщин. Оставит ли пустоту в ее мирке уход из жизни отца? Я не мог себе представить, что она хотела ему рассказать: он вел себя с ней с какой-то нерешительной искренностью, она почти так же, только по-детски. Между ними царила ясность, в которой эгоизм уживался с бескорыстием, и, насколько я знаю, они вообще подолгу не говорили друг с другом. Но он был рядом с ней уже полтора года, с тех пор, как девочка поселилась здесь после смерти матери, и я отчетливо видел, что любая пустота в ее маленьком мире может стать безграничной.

— У нее все в порядке? — спросила Джойс, когда я принес виски в спальню, которая примыкала к комнате Эми и была не шире той от окна до двери, но немного длиннее. Стоя на этом крохотном излишке площади, она положила в рот красную таблетку и запила ее водой.

— Спать, только спать. Знаешь, где твои таблетки бельрепоза?

— Здесь. Не много ли — три сразу, да еще с виски? Но, думаю, Джек знает свое дело.

— Это не барбитураты.

Отправляя в рот белые таблетки и запивая их виски, я наблюдал, как Джойс сбросила туфли, стянула через голову платье и повесила его в стенной шкаф. Тех нескольких мгновений, пока она поворачивалась и шла по комнате к шкафу, было достаточно, чтобы под безукоризненно белым лифчиком открыть взгляду великолепную округлость груди, соразмерность которой с шириной плеч, спины и начинающим полнеть торсом казалась совершенной. Не успела она сделать и трех шагов к постели, как я поставил стакан на туалетный столик и обнял ее за обнаженную талию. Она крепко прижала меня к груди, словно желая поддержать и утешить. Однако, быстро поняв, какого утешения я ищу, напряглась всем телом.

— О, Морис, только не сейчас, пожалуйста.

— Именно сейчас. Немедленно. Вперед.

Прежде только раз в жизни я испытал такое же непреодолимое желание заняться любовью, когда вдруг мозг непроизвольно охватила дрема, а тело потребовало немедленной разрядки, минуя все подготовительные стадии. Это было, когда я на кухне смотрел, как моя любовница резала хлеб, а ее муж в то же самое время расставлял приборы в столовой, которая находилась через коридор. Поэтому и мой мозг, и тело чуть ли не сразу должны были вернуться к нормальной работе Этой ночью все будет иначе.

Когда я, стянув одеяло, бросил Джойс на постель, на мне еще оставалась какая-то одежда, она же вся была обнажена. Теперь она отвечала мне в своем замедленном протяжном ритме, глубоко дыша, когда едва заметно ускорялся темп, и сжимая мое тело сильными ногами. У меня появилось чувство, что развязка близка, хотя, казалось, само это ощущение могло длиться бесконечно долго. Разумеется, это была иллюзия, и по какому-то едва заметному знаку — отдаленному шуму машин, отрывочному воспоминанию, непривычному движению, моему или Джойс, или мелькнувшей мысли о завтрашнем дне — я подвел нас к пронзительному мигу, затем еще… и вроде бы еще раз. Буквально сразу же в памяти так четко всплыли события прошедшего часа, как будто до этого я знал о них только понаслышке от какой-то бестолочи. Сердце, казалось, замерло на мгновение, а затем яростно забилось. Я буквально сорвался с постели.

— Что с тобой? — спросила Джойс.

— Все хорошо.

Постояв некоторое время не двигаясь, я снял с себя оставшуюся одежду, надел пижаму и пошел в ванную. Потом я заглянул в гостиную и увидел, что сложенная вчетверо вечерняя газета так и лежит на низком столике, у которого всегда сидел отец, затем направился в столовую и остановил взгляд на кресле, где он умер. Банальность этих впечатлений на мгновение меня успокоила. Возвратившись в спальню, я заметил, что Джойс, которая обычно любила поболтать в такие минуты, лежит, натянув на голову одеяло. Это подтвердило мои подозрения — ей стыдно, но не от того, что занималась любовью в ночь смерти свекра, а из-за испытанной радости. Однако, когда я лег, она сказала далеко не сонным голосом:

— Думаю, вполне естественно, что сегодня мы так поступили, это голос инстинкта. Знаешь, природа хочет, чтобы жизнь продолжалась. Забавно, но, с другой стороны, у меня такое чувство, будто инстинкт ни при чем. Скорее, ты об этом уже где-то читал. Так что сама идея…

Я не думал об этой стороне дела до сих пор и был чуть-чуть раздражен ее проницательностью, вернее тем, что со стороны могло показаться Проницательностью. Все же я порадовался, что рядом со мной Джойс, а не Даяна, которая бы впала в экстаз и бесконечные словоизлияния.

— В этой не было фальши, — сказал я. — Мужчина не может фальшивить в такие минуты.

— Знаю, дорогой. Я хотела сказать о другом, просто неловко выразила мысль.

Перекинув руку, она сжала мою ладонь.

— Как ты думаешь, тебе удастся заснуть?

— Думаю, да. Ты не можешь объяснить мне одну вещь? Это займет не более минуты.

— Что именно?

— Тогда я смогу об этом забыть. Опиши мне точно, как все произошло. У меня навсегда останутся сомнения, если я не буду знать точно.

— Хорошо, он говорил о том, что люди имеют право на покой в собственном доме. Внезапно замолчал, встал с места куда быстрее, чем обычно, и начал пристально вглядываться.

— Куда?

— Не знаю. В пустоту. Он смотрел на дверь, затем закричал, и Джек спросил его, что случилось, все ли в порядке, а потом старик чуть не рухнул на стол, но Джек его подхватил.

— Что он кричал?

— Не знаю. Ничего членораздельного. Затем мы с Джеком потащили его, и тут вошел ты. Кажется, боли он не чувствовал. Просто выглядел очень удивленным.

— Был испуган?

— Да… Пожалуй, немного.

— Немного?

— Ладно, он был очень напуган. Наверное, чувствовал, как это надвигается, ну, сам знаешь, что-то с головой…

— Да. А тебя бы это не испугало? Сомневаюсь.

— Не переживай, — Джойс пожала мне руку. — Ты не мог ничем ему помочь, даже если бы там был.

— Думаю, что не мог.

— Разумеется, нет.

— Я забыл сказать Эми, где… что он у себя в комнате.

— Она не пойдет туда, я послежу за этим утром. А теперь буду спать. У этих таблеток — убийственная сила, с ног валят.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи и выключили боковые лампы. Я повернулся на правый бок, к окну, хотя за ним не было видно ни зги. Ночь все еще дышала жаром, но духота за последний час заметно спала. Как только моя щека прикоснулась к подушке, я почувствовал, что она прохладнее самой подушки, на которой образовались твердые складки и неровные впадины. Сердце билось тяжело и умеренно быстро, словно я был на пороге не очень серьезного испытания, например визита к дантисту или публичного выступления. Я лежал в ожидании момента, когда сердце увеличит темп, а затем даст сбой, как произошло десять минут назад или раз двадцать в течение дня и вечера. Я рассказывал об этом феномене Джеку, который, пожалуй, снисходительно, но без нетерпения и с подъемом ответил, что ничего страшного нет, просто мое сердце часто по собственной инициативе посылает преждевременный дополнительный импульс, стимулирующий биение, поэтому следующий удар как бы запаздывает и может показаться более сильным, чем в норме. Подводя итог, я имел полное право сказать, что временами, например сейчас, сердчишко, эта расстроенная штуковина, чересчур важничает. Через одну-две минуты, не обманувшись в ожиданиях, я затрясся мелкой дрожью, затем наступили такая длинная пауза, что прервалось дыхание, после чего последовал толчок в грудь. Я говорил себе, что все в порядке, что это нервы, что состояние, как всегда, улучшится, что я ипохондрик, что таблетки бельрепоза с минуты на минуту начнут действовать, что все естественно и что я эгоист. Да, вот оно уже забилось спокойнее, более ровно, не так стучит, приходит ощущение комфорта, прохлады, покоя, дремоты, все становится расплывчатым…

Перед моими закрытыми глазами, как всегда, стояла колеблющаяся пелена, окрашенная в темно-пурпурные, темно-зеленые и прочие глубокие тона, которые меняли оттенки, но не резко, так что новые цвета не появлялись. Пелена окутывала все кругом, но теперь я начал рассматривать ее в упор, зная, к чему это приведет, однако не имея сил оторваться, ибо другого выхода у меня не было. Почти сразу зажегся тусклый, оранжево-желтый свет. Он выхватил из темноты какую-то часть человеческого тела, гладкую, округлую, сужающуюся книзу, но без указания масштаба трудно было определить, смотрю ли я на ногу или нос, предплечье или подбородок. Через некоторое время сероватый мужской профиль, обрисованный почти полностью и имеющий выражение не то загадочное, не то задумчивое, проплыл по диагонали мимо, стирая за собой все, что было на втором плане. По его верхней губе прошла судорога, губа стала увеличиваться и, оторвавшись, неспешно двинулась вперед, медленно продолжая раздуваться, пока не приобрела сходство с толстой кишкой кишечника. Снова в нижней части моего поля зрения зажегся зыбкий оранжевый свет и заиграл на кишкообразном предмете, освещая его снизу и выявляя скользкую прочерченную венами поверхность. Профиль наклонился и закончил свое существование. Когда оранжевое сияние потухло, начался новый тур: дрожащая желто-коричневая вуаль, не успев показаться, исчезла, чтобы открыть взгляду мрачную пещеру, стены которой и потолок, безусловно, имели человеческую природу, хотя сходство было самое отдаленное. Выделить какой-то один элемент было невозможно, только необычные качества поверхности, полуматовой, полублестящей, говорили о том, что это — обнаженная человеческая кожа.

Видения множились, крутились в вихрях, меняли форму, но за какое время, определить не берусь — возможно, минут за пять, хотя дольше получаса они наверняка не задерживались. Некоторые из них были совершенно удивительными, но ни одно не поджало своей неожиданностью. Вдруг на глазах они начали дрябнуть, сокращаться, их стало трудно различать. Затем вдруг какой-то съеженный пласт бурой плоти конвульсивно задрожал и в его сердцевине появилось концертино. Пласт разделился на продольные лоскутья, наливающиеся оливково-зеленым цветом, а затем превратился в крону и ствол молодого деревца, многие ветки которого росли почти вертикально и параллельно. Это было новинкой и, скорее, утешительной в среде, которая прежде проявляла себя исключительно как антропоидная. Плоть, породившая древовидные образования, продолжала свое дрожащее конвульсивное движение. Медленно ее ветки и более мелкие сучки затвердевали и начинали превращаться (по сомнительным стандартам правдоподобия, которые действуют сегодня) в нечто похожее на человеческие бедра, гениталии и туловище, обрывающееся на уровне грудной клетки. Выше ничего в данный момент различить не удавалось. Некоторые фрагменты сохраняли растительный облик, образуя плотную амальгаму сучьев, веточек, стеблей и листьев. Я старался вспомнить, что же напоминает рисунок или картина этой структуры, когда услышал шум, отдаленный, но почти узнаваемый: он был похож на хруст зеленого покрова и мелких веток под ногами человека или большого животного, двигающегося сквозь чащу леса. И в это самое время под новым освещением показалась верхняя часть груди, горло и шея — до самого подбородка из дерева.

Я щелкнул пальцами перед глазами и стал их яростно тереть: у меня не было желания видеть лицо, которое венчает такое тело. Буквально в мгновение ока все рассеялось, пропал шум и прочее. Мне хотелось думать, что шум доносится снаружи, но я знал, что этот хрустящий звук, в буквальном смысле слова, существует где-то внутри меня. Я никогда не сомневался в нереальности всего, что «видел» закрытыми глазами, точно так же, как и того, что «слышал». Завтра, возможно, меня испугает перспектива постоянных или спорадических слуховых приложений к ночным кошмарам, но сейчас я слишком устал. Когда я закрыл глаза, то увидел, что представление закончено: послания, исходившие из моих зрительных нервов, потеряли всю энергию и потенциал, темный занавес с каждым дыханием все слабее волновался перед глазами.

Теперь я подошел к преддверию сна. Я знал, что начнутся подергивания. Вздрогнула ступня, потом вся правая нога, правда, не очень сильно; затем голова, рот вместе с подбородком, верхняя губа, сама воспринимающаяся как целая половина тела, потом левое запястье, снова левое запястье — все они согласованно втягивались в судорожное движение; раза два эти судороги возобновлялись, но перед тем возникало ощущение, что тело, распавшись на части, погружается в воду, причем зачастую такое чувство появлялось совершенно неожиданно. Несколько раз меня внезапно будило некое подобие конвульсий, хотя локализовать их я не мог, а один раз трижды дернулось плечо, будто кто-то намеренно старался стряхнуть с меня сон и если бы сразу же не вспомнилось, что и в прошлом случались такие же резкие судороги, я бы сильно испугался. Под конец образы, мысли и слова всплывали неизвестно откуда и, переплетаясь друг с другом, превращались в какие-то посторонние предметы, которые все больше и больше теряли со мной связь: красивое платье, извините, вам надо, вы должны понять, очень вкусный суп, если я что-нибудь смогу, много времени назад, все в пыли, не соглашайтесь на это, когда она была там и потом, вода с этим, мимо, дорогая, дерево, ложка, окно, плечи, лестница, горячо, сожалею, человек…




Глава 2. ДОКТОР ТОМАС АНДЕРХИЛЛ


На следующее утро я был в конторе и к десяти часам заканчивал отдавать распоряжения на день Дэвиду Полмеру.

— Как Рамон? — спросил я.

— Рамон, он приготовил овощные блюда — у него неплохо получилось, правда частично, и я отправил его варить кофе. Пока что никаких жалоб. С его стороны, конечно.

— Не спускай с него глаз, пока он возится с посудой, понимаешь? Особенно с бокалами для мороженого. Объясни, что они должны блестеть, как новенькие, даже если гости их не видят.

— Я объяснял, мистер Эллингтон.

— Ладно, тогда объясни еще раз, пригрози, если понадобится. Скажи, что он должен собственноручно отдать их лично мне перед ленчем. Ах да, к ленчу — два дополнительных прибора наверх. Приедет мой сын с женой. Все на месте?

— Почти. Вместе с парой из Бирмингема исчезло банное полотенце и пепельница. Фред говорит, она из тех, что из толстого стекла.

— Знаешь, Дэвид, меня так и подмывает поехать в Бирмингем, разыскать дом этих подонков и выкрасть оттуда полотенце. Иначе нам его не видать, как собственных ушей. На будущее — надо вешать к ванную кухонные полотенца и грязные тряпки, а для окурков ставить пустые банки из-под консервов. Сам не пойму, чего ради мы так о них заботимся. Думаю, другого выхода все равно не останется. Если у тебя все я уезжаю в Больдок.

— Хорошо, мистер Эллингтон. — Длинное, забавное лицо Дэвида приняло решительное выражение. — Разрешите сказать, если вам понадобится что-то еще, ну, что-нибудь особенное, я буду просто счастлив оказать вам любую услугу. Только намекните. И весь персонал тоже — от всего сердца.

— Благодарю, Дэвид, сейчас ничего в голову не идет, но если будет необходимость, я обязательно тебе скажу.

Дэвид вышел. Я собрал деньги, чтобы сдать их в банк, нашел и положил в карман список, заготовленный для поставщика вин, надел клетчатую кепку и вышел в холл. Уборщица, моложавая и, пожалуй, симпатичная женщина, с пылесосом в руке шла по залу к ресторану.

— Сегодня прохладнее, — сказала она, приподняв брови и, вероятно, намекая на мой вид или одежду.

— К вечеру будет прежняя жара, вот посмотрите.

Женщина согласилась, кивнув, и исчезла из виду. Я решил, что она принадлежит к числу тех, кому чужая жизнь или смерть совершенно безразличны. Затем с решительным видом появилась Эми, нарядившаяся в чистую ситцевую полосатую рубашку и юбку.

— Когда мы едем, папочка?

— Ох, дорогая… — Впервые за утро я о ней вспомнил. — Мне очень жаль, но, боюсь, тебе придется подождать до другого раза.

— Ой, нет. Ой, почему ты опять тянешь резину?

— Ну… Мы с тобой уговаривались до…

— До дедушкиной смерти, я знаю. Но она-то здесь при чем? Он бы не возражал, чтоб я поехала. Ему нравилось, когда мы вместе занимаемся делом.

Знаю, но мне надо заняться совсем особенным делом — зарегистрировать смерть и сходить в бюро. Ты таких вещей терпеть не можешь.

— Я не против. А что это за бюро?

— Там организуют похороны. Похоронное.

— А разве я против? Могу посидеть в машине. Ведь кофе-то ты все равно пить будешь, спорим? Могу походить по магазинам и встретиться с тобой у машины.

— Прости, Эми.

Мне действительно было ее жаль, но я и мысли не мог допустить, что проведу ближайшую пару часов в чьем-то обществе, даже если оно окажет самое благотворное воздействие, а с Эми, как я давно понял, мне всегда было не по себе.

— Такие вещи не для тебя. С тобой мы можем поехать завтра утром.

Это привело ее в ярость.

— О, опять тягомотина. Не хочу завтра, хочу сегодня. Тебе просто нужно от меня отделаться.

— Эми, перестань орать.

— Ты на меня чихать хотел. Тебе безразлично, чем я занимаюсь. С утра до вечера мотаюсь без дела.

— Можешь помочь Джойс прибрать в номерах, это было бы просто замечательно…

— О, фантастика! Огромное спасибо. Пап-уля-улю-лю!

— Не смей говорить со мной таким тоном.

— А вот и смею. И наркотики начну глотать, тогда попрыгаешь. Хотя чего там. Тебе до меня, как до лампочки.

— Эми, марш в свою комнату.

Она испустила трубный звук — этакий стонущий вопль — и умчалась. Я подождал, пока через стены до меня явственно не донесся стук двери. В ту же минуту с отменно ехидной синхронностью в ресторане загудел пылесос. Я вышел из дома.

Сегодня, конечно же, было прохладнее. Лучи солнца, стоявшего над лесной тропой, за которой, по слухам, наблюдало привидение Томаса Андерхилла, еще не пробились сквозь тонкую пелену тумана или низко плывущие облака. По пути к «фольксвагену», стоявшему во дворе, я подумал, что стоит только почувствовать удовольствие от одиночества (не потому, что я отделался от Эми, а благодаря возможности некоторое время побыть одному), как сразу же осознаешь — оно предполагает погружение в самого себя, в глубины собственного тела, в свои воспоминания, предчувствия и сиюминутные настроения, в эту неопределенную сферу существования, которая складывается из вышеперечисленного и чего-то еще, лежащего за его рамками; одиночество — не что иное, как уход в конфликтную целостность всей гаммы человеческих переживаний. Двое — это коллектив, который, конечно же, имеет много пороков, но когда ты один, в тебе оживает целая толпа.

Не успел я включить зажигание, как почувствовал внизу, в левой части спины, немного ниже поясницы, спазматическую, тупую, но четко выраженную боль. Каждый приступ продолжался где-то около двадцати секунд, без снижения интенсивности, потом сразу же проходил. Эти ощущения я испытывал уже около недели. Была ли сегодняшняя боль острее, приступы чаще, их продолжительность дольше, чем в первый раз? Я подумал, что, вероятно, она, действительно, стала более резкой и возвращалась раньше. Это — рак почки. Нет, не рак, а болезнь, из-за которой почка перестает функционировать и нуждается в удалении хирургическим путем, причем другая почка будет безупречно работать до тех пор, пока тоже не станет бесполезной и не потребует операции, после чего ты попадешь в полную зависимость от машины. А может, это даже не почечнокаменная болезнь, а вызванное избытком спиртного легкое воспаление, которое без труда снимается с помощью нескольких доз голландского джина и снижением дозы ликеров. Да и вообще, это не воспаление, вернее, воспаление, проявляющееся только в болях и коликах, не имеющих патологической природы и проходящих самостоятельно, — их просто не замечаешь, если о них не думаешь. Но как найти прием, помогающий не думать о боли, этой или любой другой?

Бель возобновилась, когда я поворачивал на юго-запад, к ветке А595, и задержался секунд на двадцать с небольшим, хотя, возможно, остановка — только игра моего воображения. Мне подумалось, насколько больше пользы приносил бы нам этот божий дар — воображение, если бы научиться определять, включилось оно в работу в данный момент или нет. К тому же это могло бы повысить его коэффициент полезного действия. Мое собственное воображение, безусловно, не справлялось с ролью наставника, подсказывающего, как поступить, если над почкой действительно нависла смертельная угроза. В свое время я становился жертвой самых серьезных расстройств, но пока все они поддавались лечению. Прошлым летом мне удалось приостановить и даже купировать атаку хореи Хантингтона (прогрессирующей болезни нервной системы, которая обычно приводит к полной беспомощности и, как правило, считается неизлечимой), просто-напросто сократив употребление шотландского виски. За год до этого или несколько раньше перестал развиваться и законсервировался рак толстой кишки, стоило мне перестать есть местные сливы — ренклод и прочее, выпивать по две бутылки кларета в день и отказаться от пристрастия к сырому луку, маринованным огурчикам и пряным приправам. Новая, более сильная настольная лампа в течение недели излечила меня от серьезнейшей опухоли мозга. Все прочие поражения тканей, новообразования, атрофии и редкостные вирусные инфекции исчезали тем же путем. По сегодняшний день включительно.

В этом-то все и дело. Ипохондрия у других всегда служит поводом для издевок, более того, стоит человеку только мысль допустить о чем-то подобном, как он сразу становится мишенью для насмешек. Каждый приступ ипохондрии, как только он остался позади, у вас самих вызывает смех. Беда ипохондрика состоит в том, что он, став объектом для зубоскальства, будет ошибаться относительно состояния своего здоровья девятьсот девяносто девять раз, но окажется абсолютно правым в тысячный, тысяча первый или какой-нибудь следующий за ними раз. Как только я уяснил для себя эту истину, боль в моей спине, возвратившись через полминуты, элегантно ее подчеркнула.

Я выехал на ветку А507 и добрался до Больдока, ничего вокруг не замечая и механически выполняя действия, позволяющие не сбиваться с пути. Теперь, когда пришло время отдать последний долг отцу, мысли о нем меня не покидали, что бы я ни делал. Ставя «фольксваген» у обочины широкого шоссе, главной магистрали города, я вспомнил, как играл с отцом в крикет на песчаном берегу бухты Пивенси в, дай бог памяти, 1925 или 1926 году. Когда я промахнулся по шару в первый раз, он тут же похвалил меня за спокойствие, с которым и подобает держаться настоящему спортсмену. Пока я ждал и улаживал дела в бюро записи актов гражданского состояния, то думал о его ежедневных прогулках в деревню и жалел, что не сопровождал его туда чаще. Придя в похоронное бюро, я мучился мыслью о первом ударе, который он перенес, и о его выздоровлении, а в банке старался представить, какое влияние инсульт оказал на его умственную и психическую деятельность, и воображение нарисовало это настолько ярко, что я, стремглав перебежав дорогу, ровно в одиннадцать тридцать оказался в пивной «Джордж и Грегори». Чем бы я ни занимался, я не терял способности примечать, как тривиальны и скучны все процедуры, в них не было никакой значительности, даже проблесков драматизма, и чиновника из бюро по регистрации актов гражданского состояния, и гробовщика, и банковского клерка можно было спокойно поменять местами.

После трех двойных виски, выпитых залпом, я почувствовал себя лучше: фактически полностью захмелев, я ощутил ту первобытную свежесть, тот полумистический подъем духа, которые, как чудится каждый раз, будут длиться вечно. Сейчас я владел всем, что достойно познания, вернее, сумел бы узнать все, что желал, стоило только сконцентрировать на этом внимание. Ни жизнь, ни смерть не таят загадок, это просто точки отсчета, к которым стягиваются различные, большей частью ошибочные теории. Согласно определению или чему-то в этом роде, любая загадка в действительности лишена всякой загадочности. Впечатленный безыскусной силой этого суждения, я украдкой кивнул самому себе и, выйдя из пивной, отправился туда, где, по моему глубокому убеждению, имел все основания найти оставленный «фольксваген».

Поиски машины заняли некоторое время. Разумеется, они не прервались, когда стало ясно, что я веду розыск не в Больдоке, а во дворе «Зеленого человека», куда, по-видимому, недавно сам машину и пригнал. На обшивке корпуса, сзади, бросалась в глаза зияющая вмятина, которую почти наверняка я раньше не замечал. Это несколько обеспокоило, пока я не понял, что любое происшествие, которое не воспрепятствовало моему прорыву к дому, в расчет не принимается. В следующую минуту я оказался в холле и говорил с Дэвидом Полмером вполне связно, в ясном уме и твердой памяти, но постоянно затруднялся вспомнить, что же сообщил ему десятью секундами раньше. Кажется, он решил, что мои огорчения, расспросы, заверения, какими бы интересными и ценными сами по себе они ни были, не заслуживали его сиюминутного отклика. Сопровождаемый по непонятной причине Фредом, я оказался у лестницы, где и находился некоторое время, наглядно демонстрируя, что не только не нуждаюсь даже в самой незначительной помощи, но и просто ее не потерплю.

На лестничной площадке я также показал себя с самой лучшей стороны, но только после того, как были приложены огромные усилия, чтобы привести меня в чувство. Прежде я никогда не страдал временными провалами в памяти с утра пораньше, а также после такой маленькой дозы спиртного. Да, сегодня — день особенный. Я направлялся к дверям в жилые комнаты, когда женщина, попавшаяся мне на глаза вчера вечером почти на этом же месте, неожиданно прошла мимо — откуда, представления не имею, — и заторопилась к лестнице. Недолго думая, я окликнул ее, с усилием ворочая языком:

— Что вы здесь делаете?

Не обращая внимания, она начала спускаться и, когда после далеко не профессиональной погони я тоже выскочил на площадку, уже исчезла.

Я устремился вниз по лестнице с той скоростью, которая исключала падение вниз головой, то есть практически заплетаясь ногой за ногу. Дэвид как раз подходил к паре ступенек, ведущих вниз, в ресторан. Я окликнул его по имени, но громче, чем хотелось, и он резко обернулся.

— Да, мистер Эллингтон? Что случилось?

— Посмотри, Дэвид…

— Хэлло, папа, — послышался голос моего сына Ника. — Мы добрались раньше, чем…

— Подожди, Ник. Дэвид, ты видел женщину, которая только что спустилась по лестнице?

— Нет, думаю, я…

— В длинном платье, с рыжими волосами? Господи, всего за десять-пятнадцать секунд до того, как я тебя окликнул?

Дэвид размышлял на предложенную тему так долго, что мне хотелось на него заорать. Времени, чтобы оглянуться по сторонам и посмотреть, не привлекаем ли мы внимания, у меня было хоть отбавляй, но я им не воспользовался. В конце концов Дэвид сказал:

— Мне по пути никто не попадался, но я шел прямо из бара и мог не заметить. Мне очень жаль.

— Ладно, Дэвид, это все ерунда. Я подумал, а вдруг это та самая баба, что как-то раз всучила мне фальшивый чек, вот и все. Не имеет значения. Если в ресторане возникнут проблемы, сообщи. Хэлло, Ник.

Мы поцеловались, Дэвид пошел дальше.

— Прости, что так получилось, просто я подумал… А где Люси? Путешествие было приятным?

— Все хорошо. Люси во флигеле, моется. Случилось что-нибудь, папа?

— Ничего. Просто день сумасшедший, сам понимаешь, все эти…

— Нет, сейчас. У тебя такой вид, будто ты сильно перепугался или…

— Да нет.

В действительности я был напуган. Признаться, я и сейчас испытывал страх. Я не знал, чего бояться больше — мыслей, которые лезли в голову, или того, что они сюда вошли и неизвестно, убрались ли восвояси. Я старался не анализировать ситуацию.

— Говоря по правде, Ник, в Больдоке я второпях опрокинул пару лишних порций, ты должен меня понять — немного поспешил, наверное, а только что чуть не полетел вниз головой, когда гнался по лестнице за этой чертовой бабой. Все могло плохо кончиться. Тебе ясно, надеюсь.

Ник, высокий, широкоплечий, с темными волосами и глазами, унаследованными от матери, смотрел на меня бесстрастно. Он знал, что я не сказал ему правды, но уличать меня во лжи не хотел.

— Тебе бы не помешало выпить еще в таком случае, — торопливо и мягко произнес он; таким тоном Ник впервые заговорил со мной, когда был десятилетним ребенком.

— Может, поднимемся? Люси дорогу знает.

Несколько минут спустя Люси присоединилась к нам в столовой, где мы уже сидели с Ником и Джойс. Она подошла и поцеловала меня в щеку, всем видом давая понять, что, хотя и не собирается подавлять свою антипатию и менять негативное ко мне отношение, но в связи с обстоятельствами сегодня не намерена меня задевать, если, конечно, ее не спровоцируют. Меня всегда удивляло, что Ник нашел в этой унылой курносой коротышке со стрижеными волосами неопределенного цвета, с этими ее вечными дурацкими шалями и сумочками с бахромой. Сам же он ни разу не попытался просветить меня на сей счет. Однако, должен признать, между собой они прекрасно ладили.

Вошла Эми и в упор уставилась на меня, пока я не заметил, что она переоделась в грязный свитер и джинсы вместо утреннего наряда. Затем, все еще буравя меня время от времени глазами, она подошла к Люси и с театральным наигрышем стала проявлять к ней симпатию и сердечность, хотя всегда считала ее зазнайкой, чего от меня не скрывала. Я что-то говорил Нику, но в голове крутились совсем другие мысли, это сближало мой мозг с разумным животным, делающим работу без постороннего присмотра — пробираясь сквозь частокол вопросов и загадок, он группировал факты. И усердно занимался этим до самого ленча.

Джойс подала холодные закуски: артишок с соусом, бреденхемскую ветчину, язык, который шеф-повар прессовал собственноручно, паштет из дичи его же производства, салаты и блюдо из сыра с редисом и зеленым луком. Я отодвинул артишок, блюдо, которое вызывало у меня постоянное отвращение по биологическим причинам. Я неоднократно повторял, что человеку с излишним весом не следует есть ничего другого, потому что с каждым разом он будет получать меньше калорий, чем пережигать, с трудом выковыривая из этого чертова овоща ничтожные крохи питательности. Могу предположить, что очень маленький человек, вынужденный принимать пищу не намного реже, чем полевая мышь или крот, быстро умер бы от голода или истощения, оставшись на складе, заваленном артишоками; но он испустил бы дух еще скорее, совершая, помимо всего прочего, идиотскую процедуру макания каждого листа в соус. Однако я хранил эти мысли про себя, частично из-за Джойс, которая любила любую съедобную вещь, а артишоки особенно, так как она не осталась бы в долгу и обрушилась бы на меня с упреками за мое отвращение к пище.

И в этом есть изрядная доля истины. По-моему, пища не только отвлекает от дела, пока ты ешь и сидишь в ожидании следующего блюда, но и обладает магической силой, принуждающей к безделью до и после ее приема. В отведенное для еды время никто не имеет права испытывать иные чувственные побуждения, а ведь ни одно из них не накатывает на вас так неотвратимо и так часто. Кое с какими съедобными вещами еще можно примириться. Фрукты проглатываются без труда, от хлеба во рту почти сразу ничего не остается, а пряности имеют вкусовую ценность, превосходящую их питательные качества. Что касается всего остального — разжевывания волокнистого мяса, вытаскивания костей из безвкусной, забивающей рот рыбы или заглатывания абсолютно бесполезных овощей, — все это не имеет ничего общего с моими представлениями об удовольствии. Во всяком случае, секс не нуждается в одновременной беседе, а алкоголь не требует пережевывания.

И никакими напитками такой ленч уже не украсить. Стараясь сосредоточиться на своих претензиях к пище, я залил кусок ветчины и языка острой приправой и горячим соусом и смыл все это в глотку полным стаканом крепкого виски с содовой. Внешне оно не выглядело таким уж крепким, так как я употреблял один из сортов мало окрашенной шотландской водки, которая очень удобна для человека, нуждающегося в более сильном зелье, чем он рекомендует другим. Лук и редиску удалось отправить в желудок при помощи небольшого куска свежего чеддера; мой завтрак удался на славу. Мы перешли к кофе — традиционному инструменту для искусственного затягивания пищеварительного процесса за общим столом. Я выпил довольно много кофе, но не из желания протрезветь, так как от кофе толку мало (а я сверх всяких ожиданий уже протрезвел), а чтобы стряхнуть сон. Мне нужно было сохранить форму на вторую половину дня.

Как только Эми вышла из-за стола, я привел мысли в порядок. Когда между собой разговаривают двое, сохраняется шанс, что один может выслушать другого со всем вниманием и отнестись к услышанному всерьез. Если собеседников больше, этот шанс сводится к минимуму. Я отказался от намерения отозвать Ника в сторону, налил себе еще кофе и, обращаясь все-таки к нему, а не к остальным, сказал как будто между прочим:

— Знаете, у меня возникло сомнение, а не могло ли в комнате появиться что-то необычное, когда старик умирал? Я спросил…

— Что значит необычное? — резко спросила Люси, твердо решившая внести в вопрос ясность, прежде чем мне удастся окончательно переключить беседу на футбол или виды на урожай.

— Я как раз к этому и подхожу. По рассказу Джойс, прежде чем потерять сознание, он вскочил и уставился на дверь, хотя там никого не было. Потом, перед самой смертью, он спросил меня: «Кто?» и «там у…» чего-то. Я думаю, он хотел сказать: «Кто там у двери?» То есть…

— Не вижу ничего необычного, — сказала Люси. — С ним случился удар… у него могли быть…

— Продолжай, папа, — произнес Ник.

— Хорошо. Это первое, скорее, два первых замечания. Дальше, за несколько минут до того он рассказал, что слышал, как кто-то прохаживался взад и вперед по коридору. Не думаю, чтобы это было какое-то живое существо, хотя, само собой, вряд ли важно, ходил там кто-то или нет, я это признаю. Потом, дважды, прошлым вечером и около часа назад, на верхней площадке лестницы я видел женщину, да-да, в простеньком домашнем платье фасона восемнадцатого века. И думаю как в первый, так и во второй раз она бесследно исчезала. Сказать что-нибудь наверняка про вчерашний вечер не берусь, но сегодня, когда она спускалась по лестнице, я бросился следом, однако никто, кроме меня, ее не видел. Если бы она вышла через центральную дверь, Ник бы ее заметил, правда, Ник? Прости, что плету всякую чушь про нее, но тогда я чуть не свихнулся. Признайся, ты видел хоть кого-то, когда входил в дом?

Острое желание облегчить душу, всего-навсего рассказав кому-нибудь о своих впечатлениях, наложило отпечаток даже на мой тон, и Ник отвечал очень обдуманно:

— Да, ничем не могу помочь, там никого не было. Но что из этого? Кто она, по-твоему, эта женщина?

Я понял, что не могу выдавить из себя ни слова, хотя в голове от слов было тесно.

— Но ведь ты сам слышал пересуды, якобы с нашим домом что-то неладно. Не знаю, разумно ли говорить о таких вещах, но все это действительно заставляет задуматься. Кроме того, там был Виктор…

Я бросил взгляд на Виктора, который, как крышка на блюде, сидел напротив камина, подобрав под себя лапки и изображая благонамеренного кота, с которым ничего или почти ничего необычайного, в принципе, приключиться не могло.

— Когда с отцом случился удар, Виктор вел себя так, будто был чем-то сильно напуган. Стрелой промчался мимо, когда я вернулся в комнату. Сам не свой от страха, это несомненно.

В тот момент я был не в состоянии оторваться от собственных мыслей. Все три мои собеседника выглядели так, словно долго вслушивались в какой-то рассказ, ни в коей мере не показавшийся им странным или неожиданным, но оскорбивший их до глубины души, иначе не скажешь. Я чувствовал себя болтливым, эгоистичным и очень, очень глупым.

В конце концов. Люси зашевелилась и бесстрастно изрекла (я вспомнил, что она получила вторую премию за участие в каком-то философском сборнике, сдаваемом «новым» университетом):

— Я делаю вывод, что в ваших словах содержится намек на присутствие в доме привидений.

Сердце чуть не выскочило у меня из груди, когда слово наконец было произнесено. Я не мог выдавить из себя даже жалкой шутки по поводу домов, населенных духами, или испаряющихся женщин в старинных одеяниях, которые, как принято считать, вызывают именно такие ассоциации.

— Да, — сказал я.

— Прекрасно, но, во-первых, считается, что не коты, а собаки чувствительны к паранормальным явлениям. Нет возможности выяснить, что видел ваш отец, если он вообще что-то видел. А вы делаете из мухи слона, ссылаясь на то, будто он пробормотал пару бессвязных слов, которые толком вы могли и не расслышать. Что касается женщины, которую вы видели, ну что ж… Кто-то мог подняться наверх из холле; и спуститься вниз. Вы уверены, что она не зашло в одну из комнат на нижнем этаже, например, в женский туалет?

— Нет, не уверен. А что скажешь по поводу шагов по коридору?

— Что? Разве не вы заявили, что сами по себе они значения не имеют?

— Хм-м. — Я выпил глоток кофе.

— Помнится, вы рассказывали нам историю о привидении, которое якобы наведывается в ресторан, но речь шла о мужчине, не так ли? Слышали ли вы когда-нибудь о женщине-призраке?

— Нет.

Люси не просила представить свидетеля, но сейчас это было уже и не нужно. Ник смотрел на меня снисходительно, Джойс — раздраженно, скорее, с чувством, которое вылилось бы в раздражение, если б ей не вспомнилось, что недавно я потерял отца. Я усиленно искал в голове ответы. Но найти их было очень непросто. Какое-то изменение в обмене веществ или, возможно, почти целый стакан виски, которым я заправился, сделали мои мысли слегка расплывчатыми. Потом, вопреки всем ожиданиям, что-то прояснилось. Я снова повернулся к Люси.

— А если бы существовало предание о женщине-призраке, одетой так, как я описал, ты бы поверила, что я видел именно ее?

— Да, — сказала она, сбивая меня с толку и давая понять, что знает, о чем говорит.

— Ты хочешь сказать, что веришь в привидения?

— Да. Но только в одном отношении — я готова признать, что люди их действительно видят. Понять не могу, как разумный человек может в этом усомниться. Разумеется, реальное существо вы видите совершенно иначе, чем привидение, это надо уточнить. Перед вами привидений нет, поэтому вы не можете их сфотографировать и все такое прочее. Но люди действительно их видят.

— Ты полагаешь, они думают, что видят, — сказал Ник. — В собственном воображении.

— Не совсем так, дорогой. Я бы скорее сказала, что призраки предстают наподобие галлюцинаций или мистических видений. Например, мы не говорим, что святая Бернадетта решила, будто видела деву Марию; так мы выразимся, если захотим обвинить святую во лжи или в том, что ее саму обманули или мистифицировали. В противном случае мы скажем, что она видела деву Марию.

— Которой в действительности и в помине не было. Полагаю, что это галлюцинация. У привидении та же природа.

— Сходство есть, безусловно, но это не совсем так.

Люси пощупала свою очередную сумочку с бахромой — нечто в красно-белых полосах, — приобретенную, вне всякого сомнения, чуть ли не на заказ, и вынула оттуда пачку ментоловых сигарет. Зажигая одну, она продолжала добросовестно объяснять.

— Разные люди видят одно и то же привидение одновременно или в любое другое время. Галлюцинации же, кажется, проявляются иным путем. Их можно вызвать у человека, дав ему определенные лекарства, но создать у него те же самые галлюцинации, что у других, не удастся. Люди видят привидения, не подозревая, что кто-то еще, совершенно им не знакомый, наблюдает за теми же призраками. Но эти люди не в состоянии стать зрителями целой галереи иных образов, которые населяют воображение страдающих галлюцинациями. Поместите человека в дом, где есть привидение, и тот может его увидеть, хотя раньше о нем и не подозревал. Дайте человеку психотропное лекарство, и у него начнутся галлюцинации. Мы не знаем, почему так происходит, как в первом, так и во втором случае, но одно можем сказать со всей определенностью — общей точки зрения по этому вопросу нет и не будет.

— А ты что думаешь, Джойс? — спросил Ник, внимательно слушавший, но, видимо, заинтересованный только в выяснении достоверности самой теории.

— Я ничего об этом не знаю, — сказала Джойс, — но думаю, что все эти привидения — чепуха. Такого просто быть не может. У Мориса сдали нервы, сами понимаете, и поэтому разыгралось воображение.

— Я тоже в основном так думаю, — произнес Ник.

Люси нахмурилась и, вертя пачку в руках, казалось, продолжала обдумывать свою позицию молча.

Меня по-прежнему всерьез не воспринимали, иначе говоря, никакого беспокойства, по всей видимости, я у них не вызывал. Я бы предпочел, чтобы меня сочли сумасшедшим или подняли на смех, а не занимались трезвой и спокойной оценкой моей идеи фикс.

— Ладно, но что же мне-то теперь делать? — спросил я.

— Забудь обо всем, папа, — сказал Ник, а Джойс кивнула.

Вздохнув, Люси осторожно произнесла:

— Если женщина появится снова, попытайтесь до нее дотронуться. И попробуйте ее разговорить. Это было бы очень кстати, потому что пока засвидетельствованных показаний о говорящих привидениях на удивление мало. Во всяком случае, пойдите за ней следом и выясните, видят ли ее другие. Обо всем этом неплохо узнать для вашей же пользы.

— Не вижу в этом смысла, — сказала Джойс.

— Ну, что ж… но это могло бы быть интересно.

Я понял, что злюсь на Люси. Именно она дала мне практический совет, которому я тут же решил последовать, но меня воротило от ее непробиваемой рассудительности, от самого вида, который, казалось, говорил, что хотя она на тридцать лет моложе, но накопила достаточно информации и мудрости, чтобы справиться с любой задачей, какую бы жизнь ей ни подбросила, и конечно же, сделала бы это лучше меня. Заинтересованно, без всякой задней мысли, с моей точки зрения, я спросил:

— Ты, по всей видимости, знаешь об этих вещах очень много интересного. Изучала их специально?

— Совсем не изучала, — ответила она с упреком в голосе, словно я намекал на то, что в университете она прослушала целый курс лекций о привидениях. — Но эта проблема не прошла мимо моего внимания. Я делала доклад о научной ценности свидетельств, не нашедших подтверждения, и сейчас неожиданно поняла, что ваше заявление о призраке, который вы видели, можно, в качестве особой рубрики, занести в перечень этих неподтвержденных свидетельств. Я читала некоторые отчеты. Отмечала кое-какие, думаю интересные, моменты в переписке по этому вопросу. Например, тот факт, что перед появлением привидения температура тела снижается, или, возможно, возникает такое ощущение. Были утверждения, что падение температуры регистрируют термометры, но я в этом не убеждена. Возможно, здесь должна идти речь о субъективных, сопутствующих симптомах у человека, впадающего в психологическое состояние, при котором он может видеть привидения. Вам не стало холодно перед тем, как у вас перед глазами появилась женщина?

— Нет, мне было жарко. Скорее, никакой разницы я не почувствовал.

— Значит, нет. С моей точки зрения, привидения ваш дом не посещают, по крайней мере, сейчас. Но скажите мне… Морис, — произнесла Люси с запинкой, давая понять, чего ей стоило назвать меня по имени, — скажите, вы-то сами верите в привидения?

— Господи, откуда я знаю?! — До событий, случившихся прошлой ночью, и сегодняшних, принявших такой оборот, я не размышляя ответил бы нет. Не такой я отпетый дурак, черт побери, чтобы купить «Зеленого человека», если бы хоть одно живое существо заикнулось о том, что и сегодня в доме не все чисто. — Разумеется, если появятся новые свидетельства…

— О свидетельствах, каковы бы они ни были, я уже высказала свою точку зрения. Могу ошибаться, но полагаю — привидение вам померещилось.

Ну а потом — потом завтрак расстроился. Джойс пошла проверять постельное белье. Я сказал, что немного подремлю, а затем заеду за фруктами и овощами на парочку близлежащих ферм. Ник заявил, что в таком случае он бы не прочь позвонить Джону Дьюеринксу-Вильямсу (филологу, специалисту по французскому языку, который был инспектором колледжа Святого Матфея, когда Ник там учился) и договориться о том, что они с Люси приедут к нему в Кембридж на чашку чая, а затем возвратятся назад часам к шести. Я сказал, что это прекрасная идея, и мы расстались.

Было без десяти три. Я принял душ, надел чистое белье, проще говоря, подготовился к встрече с Даяной. По какой-то причине, тогда неясной мне самому, я был уверен, что она придет. Я старательно причесал волосы, затем, решив, что те приобрели сходство с темно-рыжим париком, взбил их, после чего они легли небрежно, но в то же время выглядели ухоженными. К тому моменту, когда я остался доволен результатом, времени на сон уже не оставалось. Скорее, мне бы просто не удалось забыться: напряжение не ослабевало. Вообще-то я свыкся с этим малоприятным состоянием, но сейчас к нему примешивалось предвкушение любовных радостей. Я посмотрел на свое лицо в зеркало. Оказывается, все не так уж плохо: оно было бледным, под глазами небольшая краснота и возрастная, заметная, как обычно, ложбинка между подбородком и нижней губой; с точки зрения физической, его нельзя назвать отталкивающим. Но что меня в моем лице всегда удручало, так это то постоянство, с которым на нем отражались все тайные тревоги и мелочная ожесточенность. Это неизбежно подстегивало желание задавать лишние вопросы, от которых некуда деться. Выбрав самый подходящий момент, сердце у меня, по обыкновению, резко забилось, что сразу же вызвало боль в спине, о которой я с утра не вспоминал и которая в мгновение ока возобновилась. В отместку я состроил рожу самому себе, изобразив безграничный восторг перед собственной персоной, и решительно зашагал прочь. Я слишком тертый калач, чтобы отказаться от удовольствия, даже если в перспективе особых радостей оно не сулит. Чему быть, того не миновать.

Боль прошла. Я вывел задним ходом из гаража грузовичок вместимостью в восемь центнеров и поехал к центру деревни. Шум мотора не мог заглушить грохота и треска двух землеройных машин, которые выравнивали склоны за задними дворами вытянувшихся вдоль улицы домиков. Возможно, к началу 1984 года, если темпы строительства сохранятся, здесь появится целый ряд коттеджей, хотя мне трудно представить людей, которые отважатся в них жить. Деревня выглядела так, будто уже несколько недель была необитаемой. Почтовый грузовичок, покрытый пылью, стоял за углом лавки, а его водитель, скорее всего, нежился в объятиях начальницы почты, незамужней особы средних лет, по слухам, очень ветреной штучки, у которой было двое бесспорно незаконных детей и вполне законная мамаша, прикованная к постели. Обитатели других домов, пока были живы, беспокоились о своих пшеничных полях, тупо наблюдали за послеполуденной дойкой, надеялись, в общем и целом, что субботняя игра в крикет против Сендона пройдет удачно, заваривали чай в чайниках, играли с детьми, спали. Деревенская жизнь покрыта тайной, пока не поймешь, что в любом уголке земного шара она почти целиком проходит в подготовке к коротким, но изматывающим циклам, которые ведут к полному истощению сил и к длительному их восстановлению; она неотделима от работы на полях и от горького чувства, что занимаешься трудом, не имеющим конца, будто всю жизнь напролет стираешь что-то во дворе. Я никогда не понимал, как, начиная с пятнадцатого столетия, человек рискует стать крестьянином.

Дом, где жили Мейбари, выстроенное из природного камня здание, которое легко можно было переоборудовать под женскую школу или пищевую фабрику для производства маринованных огурцов, находился на дальнем конце деревни. Я проехал мимо него по изрытой ухабами тропе между двумя рядами живой изгороди из ежевики, повернул на песчаную стежку и остановился у перекрестка с дорогой, которая шла от какой-то фермы и петляла между пшеничными полями. Это было то самое место, где пару раз мне выпал случай, увы упущенный, встретить Даяну. Время подошло к трем часам тридцати двум минутам.

За полями пшеницы человек, сидевший на факторе, волочил по широкой полосе голой земли, где-то посредине участка, какое-то сельхозорудие. Отсюда казалось (возьму на себя смелость утверждать, что, находясь на моем месте, любой, даже вооружившись биноклем, увидел бы не больше моего), что несмотря на всю его активность пашня оставалась нетронутой, если не брать во внимание множество борозд, появлявшихся в почве. Вероятно, парень начисто измотал себе нервы, стараясь свыкнуться с мыслью, что на следующей неделе займется настоящей работой — пахотой.

Только грохот его трактора оглашал округу, если не считать трелей дрозда, которому, видно, нечего было делать. Уже почти не надеясь, что удастся отвлечься от своих мыслей, я различил еще один звук, повернул голову и увидел, что раньше всяких ожиданий, опоздав только на пять минут — верх благородства, по ее понятиям, — сюда идет Даяна; и это хороший знак. На ней была темно-синяя блузка и твидовая юбка, в руках она держала сложенную газету. Газета меня несколько удивила. Когда она подошла к грузовичку, я наклонился и открыл дверь с ее стороны, но сесть она не пожелала.

— Ах, Морис, — проговорила она.

— Хэлло, Даяна. Может, поедем?

— Морис, а вам не кажется, что ваш приезд сюда после всего случившегося не укладывается ни в какие рамки?

Она произнесла фразу как вдохновенный монолог какого-нибудь популярного телеведущего, отделяя слоги в длинных словах паузами, как дефисами. Чтобы я рассмотрел эту сцену в исполнении Даяны, она не только должна была пригнуть шею и колени, но и проникнуться убеждением, что мне удастся повернуться и сделать глубокий крен в ее сторону.

— Мы можем поговорить об этом по дороге.

— Неужели вы действительно так думаете? Вы готовы волочиться за чужой женой, хотя после смерти вашего отца не прошло и восемнадцати часов?

Железная уверенность в том, что прошло именно столько времени, говорившая о предварительных подсчетах, все расставила по своим местам. Теперь я понял, почему и раньше у меня не было сомнений, что она откликнется на мое приглашение и придет: я чувствовал заранее — она не сможет устоять перед искушением устроить чрезвычайно содержательный вечер вопросов и ответов.

— О, не знаю, — сказал я. — Но если вы сядете, возможно, я смогу это объяснить.

— Я считаю, что большинству мужчин и в голову бы не пришли подобные мысли, если б на них обрушилось такое несчастье. Почему вы так не похожи на других?

— Постараюсь, чтобы в самое ближайшее время вам все стало ясно. Садитесь.

Словно только сейчас приняв решение, она села рядом. Я обнял ее и насильно поцеловал. Даяна сидела спокойно, но стоило мне положить руку ей на грудь, как она сразу же ее отвела. Тем не менее я был убежден, что сегодня, подготовившись заранее, сна сдастся, и как раз в эту минуту понял, в чем причина моей уверенности. Разведя для меня ножки именно сегодня, она проявит удивительную отзывчивость, уступая удивительным домогательствам этого вызывающего удивление человека, с которым, возможно, на удивление споется, — другими словами, сможет представить самое себя как особу чрезвычайно интересную. Но прежде чем проявить эту удивительную отзывчивость, она сполна взыщет дань, заставив безропотно и долго мириться с ее вопросами и делать вид, что я тоже признаю ее интересной личностью. Видимо, к счастью для меня, ничего другого она не потребует, так как в действительности Даяна вовсе не нуждалась в подтверждении собственного мнения о своей персоне. Так неужели, говоря по чести, я ей нужен только для этого лицемерного признания ее достоинств? Нет, скорее, она предвкушала удовольствие полюбоваться тем, как я буду лезть из шкуры вон, чтобы обуздать свое нетерпение.

Даяна развернула газету — «Гардиан», разумеется, — но, по всем признакам, ее не читала. Когда мы заворачивали за угол и в поле зрения попал старик, сидящий в саду, она спрятала за газетой лицо. Неплохая маскировка и добрый знак на будущее, если оно нас ждет, но раз она хочет, чтобы ее не видели в моей машине, то почему вдруг вскочила и торчит на виду уже целую минуту? Да, чужая душа — потемки.

— Куда вы меня везете? — спросила она.

— Видите ли, боюсь, что свободного любовного гнездышка мне найти не удастся, но день сегодня теплый, дождя не было уже целых две недели, поэтому, думается, мы сможем прекрасно расположиться на природе. Менее чем в миле отсюда есть чудесное местечко.

— Которое вам хорошо известно по прежним наездам и с той же целью, конечно?

— Безусловно.

— Морис, вы не разозлитесь, если я вас кое о чем спрошу?

— О, с какой стати! Попробуйте, и посмотрим, что из этого получится.

— Морис, почему вы такой бабник?

— Какой там бабник. В молодости я действительно не упускал возможности приударить, но это время давно ушло.

— Вы — не-ве-роят-ный бабник. В деревне все знают, что ни одна миловидная женщина, зашедшая к вам в дом, не может чувствовать себя в безопасности.

— А вы думаете, свободные бабенки часто заглядывают в мой дом?

— Почему свободные? А что приключилось весною с женой датчанина, который разводит тюльпаны?

— Злые языки плетут небылицы. Все было иначе. Он напился до потери сознания в ресторане, и Дэвид уложил его в постель, а она заявила, что спать не хочет. И это была великолепная ночь. А что я мог поделать?

— Но в чем здесь дело, Морис? Почему вы так настойчиво хотите переспать со мною, например?

— Естество берет свое, так я думаю.

Я знал, что мои слова ни в коей мере не соответствовали тому душевному настрою, в котором она находилась все три года, что мы знакомы. Мрачно я старался подыскать какой-нибудь другой, неожиданный и свежий, ответ вместо общепринятого — репродуктивная потребность организма, энергетическая разрядка, демонстрация собственной потенции (чуть было не ляпнул, но тут же раздумал), внутреннее беспокойство, любопытство, склонность мужчины к полигамии, а женщины к моногамии (хоть и старая наживка, а вдруг клюнет) и прочая мешанина, которую придется изрядно сдобрить эротикой и лестью. Однако едва я принялся за эту черную работу, как сама Даяна, указав на дорогу, дала мне лазейку, чтобы от нее улизнуть.

— Куда мы едем? Вы везете меня обратно в деревню!

— Объезжаю деревню. Через минуту мы пересечем центральное шоссе и за холмом поднимемся наверх, совсем рядом со стройкой.

— Но это почти напротив «Зеленого человека».

— Не совсем. Вас оттуда никто не увидит.

— Все равно — почти напротив.

Впереди показался крестьянский грузовик, и «Гардиан» снова пошла в ход Когда мы разминулись, она продолжала:

— Морис, это что, составная часть авантюры? Она придает остроту вашим ощущениям? Вам нужно все выставить напоказ?

— Ничего не собираюсь афишировать, говорю я вам, никто вас не увидит.

— Однако… — она опустила газету. — Знаете, что еще меня ужасно озадачивает?

— Что?

— Почему вы не проявляли ко мне никакого интереса практически до последних дней? Мы познакомились сразу же, как я с Джеком переехала в Фархем, но вы относились ко мне чисто по-дружески, и вдруг, откуда ни возьмись, такой потрясающий напор. Я все время себя спрашиваю; почему… такая перемена?

Пока что это был самый осмысленный вопрос, во всяком случае, ответа на него я дать не мог ни сейчас, ни впоследствии. Я ляпнул первое, что пришло в голову.

— Думаю, понял, что становлюсь стариком. Времени осталось в обрез.

— Это полная чушь, Морис, вы и сами прекрасно знаете, дорогой. Живота у вас нет, волосы не поредели, я просто не могу понять — вы сильно пьете, а выглядите так, будто вам не больше сорока четырех — сорока пяти лет, поэтому перестаньте нести ерунду.

Ей ничего другого не оставалось, как сморозить что-нибудь в этом роде, потому что признаться в необъяснимой и позорной любви к престарелому, но цветущему пенсионеру означало ощутить себя не просто интересной личностью, но еще и глубоко порочной. Хотя, что ни говори, слышать это было приятно.

Мы успешно пересекли центральное шоссе неподалеку от старого, заросшего зеленью кладбища, где был похоронен Томас Андерхилл, и поехали вверх по петляющей дороге; подернутое дымкой солнце начало клониться вниз, спускаясь за разбросанные группами тополя. Сразу же за гребнем холма я вывел грузовик на поворот, такой узкий, что кустарник царапал дверцы машины с обеих сторон. Через две минуты мы въехали на поляну, почти замкнутую высоким откосом вздыбленной земли в форме неровного полукруга, поросшим ежевикой и отгораживающим нас от центрального шоссе. Я выключил мотор.

— Это здесь?

— Почти. Есть великолепная небольшая ложбинка за кустами, которую отсюда вам просто не разглядеть.

— Там безопасно?

— Я никогда никого по пути не встречал. Дорог в этих лесах почти не осталось.

Я начал ее целовать, не оставляя времени на размышления по этому или любому другому поводу, который может поразить ее воображение. Единственная реальная польза от коротких юбок заключается в том, что мужчина может спокойно прижаться рукой к бедру женщины, вплоть до колена, не рискуя услышать требование не лезть под юбку. Я от души этим воспользовался. Даяна задвигалась так энергично, словно решила доказать, что ее недавнее равнодушие бесследно исчезло. Но вскоре, воспользовавшись моментом, когда ее губы освободились от моих, спросила, будто действительно нуждалась в ответе.

— Морис, а вы не думаете, что нам надо выяснить кое-какие вещи?

Я представить себе не мог, что это за вещи, но сказал не без уныния:

— Давайте забудем об этом сейчас.

— О нет, Морис, об этом ни в коем случае нельзя забывать. Мы не должны.

В некотором смысле я чувствовал то же самое, меня это беспокоило раньше и будет беспокоить впредь, но не настолько, чтобы сдавать позиции. По-настоящему меня волновало другое — смутное, но твердое чувство, что она еще не все сказала — вернее, спросила — и ни за что сейчас не откажется от тех выгод, которые имеет, еще не уступив своего товара; и, не откладывая реализацию этих преимуществ на будущее, постарается использовать их как можно раньше, пока я не уложил ее на спину. А что если ей подыграть; и хотя, с учетом прошлого, особой охоты к этому я не испытывал, возможно, тогда уменьшится поток слов или, по крайней мере, сократятся интервалы между его отдельными порциями. Стоит попробовать.

— Вы правы, разумеется, — сказал я, выпуская ее из объятий, взяв за руку и устремив проникновенный взор куда-то мимо, за кусты. — Мы взрослые люди. И не должны с закрытыми глазами пускаться в такую опасную авантюру.

— Морис.

— Да? — спросил я хрипло, чтобы подчеркнуть свои мучения.

— Морис, почему вы вдруг так переменились? То соблазняете меня с упорством, на которое способны только вы, то сразу же идете на попятную, говоря, что мы должны отдавать себе отчет в своих действиях. Что у вас на уме?

— Ничего, — произнес я торопливо, — конечно же, ничего, но вы сами сказали, что нам надо выяснить кое-какие вещи, и это напомнило мне о хмм…

— Вы уверены, что действительно так думаете? — В ее тоне сквозило подозрение, и я понял: считать, что лицемеры, несущие вздор в силу привычки или из желания произвести впечатление, не способны вывести на чистую воду себе подобных — ошибка.

Она продолжала:

— Когда такие вещи говорите вы, ничего, кроме смеха, это вызвать не может.

Я на лету схватил ее мысль: весь вздор, что будет звучать сегодня вечером, нужно отдать на откуп ей.

— Хм, я… — пробормотал я и свободной рукой выписал в воздухе нечто затейливое. — Просто я был…

— Морис, — сказала она, вновь обретя уверенность и уставившись на меня широко раскрытыми карими глазами, — разве не предосудительно свое удовольствие ставить выше всего прочего, выше счастья других людей?

— Возможно, не знаю.

— Разве вы не согласны с тем, что наиболее типичный образ жизни, которому сегодня следуют все, — это жизнь по собственным законам?

— Вы недалеки от истины.

— Но меня беспокоит, правильно ли это. Вы же не станете утверждать, что мы просто животные, не правда ли?

— Нет.

— Морис… вам не кажется, что сексуальное влечение — самая непредсказуемая, необычайная и абсолютно сумасшедшая вещь на свете?

Тут мне стало немного веселее. То ли Даяна, сама того не сознавая, нащупывала свой следующий, сто шестьдесят четвертый вопрос, ту финальную порцию вздора, которая стала бы пробным камнем, определяющим, позволю ли я ей выиграть состязание, то ли у нее просто иссякла изобретательность.

— Я никогда этого не мог понять, — смиренно сказал я.

Но разве не правда, что люди, не обращающие внимания на зов инстинкта, непременно замыкаются, отгораживаются от мира и становятся просто невыносимыми?

К этому времени я дошел до такого состояния, словно много недель подряд не обращал внимания на зов инстинкта и уже никогда на него не откликнусь, но тут, чтобы подчеркнуть свои мысли о дурных наклонностях и о пренебрежении ими (а это еще вреднее), она так наклонилась вперед, что я смог разглядеть у левой груди полоску обнаженного тела, открывшуюся под чашкой бюстгальтера. Я отключился, но когда через пару секунд пришел в себя, то оказалось, что у меня с языка уже сорвались слова: «Ну, так давайте докажем, что мы люди другой породы», — и постарался открыть дверцу со своей стороны.

Она схватила мою руку, надула губы и нахмурилась. Еще до того, как она открыла рот, я понял, что, преодолев целый ряд небольших, но в совокупности важных преград, упустил из виду главную опасность. Но, как в любой игре, имеющей принципиальное значение, а именно такую игру мы вели с Даяной, один-единственный удар, попавший в цель, может вернуть потерянные в прежнем туре преимущества и даже их приумножить.

— Морис.

— Да?

— Морис… может быть, когда два человека по-настоящему хотят друг друга, в этом и нет ничего дурного. Вы действительно хотите меня?

— Да, Даяна, я действительно хочу вас. Я говорю это совершенно серьезно.

Она снова посмотрела на меня. Возможно, решила, что я сказал правду; господи, любой мужчина, который со смехом не отказался участвовать в этом спектакле и готов, если понадобится, разыгрывать его и дальше, без всякого сомнения и в прямом смысле слова хочет женщину. Наверное, в этой сексуальной игре я произнес, наконец, необходимую формулу убедительным гоном и обнаружил хорошие манеры. Видимо, и в самом деле есть какая-то разница между тем, как действительно хотят женщину и хотят без лишних слов, подумалось мне. Во всяком случае, последняя преграда осталась позади или, по крайней мере, мне так показалось.

— Давай займемся любовью, дорогой, — сказала Даяна.

Обозначилась новая проблема — помещать ей делать слишком много замечаний, пока не наступит момент, когда слова станут излишними. Я вышел из грузовика, обошел его и помог ей спуститься.

— Летом, — сказала она, глядя в небо, — под мягким солнцем…

— Да, на погоду нам грех жаловаться, — пробормотал я, увлекая ее за собой. Еще одна такая рулада, и силы мои иссякнут.

— Позднее обещали дождь, но разве можно верить прогнозам? Просто гадание на кофейной гуще.

Я первым спустился в ложбину и перенес ее на три-четыре фута вниз. Здесь было так же чисто, как накануне, когда я делал разведку, ни малейшего следа влюбленных парочек в глаза не бросилось. Вероятно, в Фархеме им недоставало энергии для ухаживаний, и из стеснения они сразу же вступали в брак, точно так же, как при случае брали деньги в долг или впадали в старческое слабоумие.

— Морис, я уверена, все будет удивительно красиво с…

Я закрыл ей рот поцелуем. Не отрываясь от ее губ, расстегнул блузку и лифчик. Грудь была упругой на ощупь, почти твердой. Это открытие сразу же подействовало, и я потянул ее за собой на землю. Она освободилась и отступила в сторону.

— Я должна раздеться. Ради нас я должна быть обнаженной.

Она сняла блузку, и я сразу же оценил ее стиль и утонченность. Если ей хотелось, чтобы я со всей искренностью признал ее интересной, то сейчас она нашла куда более надежное средство, чем раньше. Грудь у нее оказалась высокой, налитой и упругой, с острыми сосками, а еще через пару секунд я смог оценить, с каким тонким мастерством она выточена, каким стройным и длинноногим было ее тело. За тот короткий промежуток времени, пока она раздевалась, лицо у нее изменилось, только теперь исчез острый прямой взгляд и раздвинулся плотно сжатый рот, взор томно затяжелел, губы вспухли и стали мягкими от сдерживаемого возбуждения. Не торопясь, откинув назад плечи и втянув живот, она расположилась на травяной подушке и, кажется, только тогда подняла на меня глаза.

— Разденься тоже, — сказала она.

Эта новая и не особенно удачная идея меня ошеломила. Раздетый мужчина теряет достоинство; более того, на открытом воздухе он чувствует себя незащищенным, и у него для этого есть все основания. С точки зрения постороннего наблюдателя обнаженная женщина — или солнцепоклонница, или жертва насилия, мужчина в том же виде — или сексуальный маньяк или законченный лунатик. Но я заставил себя сбросить одежду, почувствовав при этом, что воздух был приятным и теплым. Даяна сидела и ждала, не гладя в мою сторону, прижатыми к телу руками она ритмично с боков слегка сжимала грудь. Стало абсолютно ясно, что ей необходимо быть обнаженной не ради нас, не говоря уже обо мне, но ради себя самой. Неожиданно в ней обнаружилась черта, характерная, согласно определению, для людей, страдающих нарциссизмом, которым безразлично, находят ли их интересными окружающие или нет. В этом был некоторый парадокс, если вспомнить, как Даяна вела себя, когда была одета, но времени на размышления не оставалось: я совершенно искренне готов был признать, что ее тело имеет самодовлеющую ценность.

Вскоре, лежа рядом, я понял, что верхняя половина ее фигуры влекла к себе особенно сильно. В определенном смысле все сексуальные и эстетические достоинство преобладали именно здесь. Каким бы привлекательным ни было лицо одетой женщины, оно становится еще более манящим, если та обнажена; тогда и подчас только тогда, оно превращается в ее глазную прелесть. Шея, плечи, руки, не говоря уже о груди, — очень индивидуальны или, по крайней мере, своеобразны; ниже талии кончается эта специфическая прорисовка деталей и остается лишь некоторая совокупность анатомических органов. Отобрав главные точки ее тела, я какое-то время усиленно трудился над каждой, вызывая безусловное и часто шумное одобрение. Но неотвратимо наступала пора переходить к ускоренному ритмическому продвижению под анатомические своды, когда, в определенном смысле, уже не до деталей. Восторг Даяны сразу же спал.

И тут я понял, что у меня имеется выбор. Вероятно, есть еще время заняться тем, что доставляло ей невероятное удовольствие, забыв (правда, не до конца) о собственных нуждах; мои действия можно было бы назвать сексуальным эквивалентом ситуации, когда, исполняя сонату на фортепьяно, ты не забываешь подкрепляться сэндвичами с блюда. Или, чтобы не делать над собой никаких усилий, я мог забыть о Даяне и, что намного важнее, о себе самом. Ведь сегодня мне необходимо было расслабиться куда сильнее, чем обычно, но, с другой стороны, удовлетворенная и благодарная Даяна (если такое вообще возможно) мне нужна была больше всего остального. Поэтому я выбрал первый вариант, фактически его улучшенную версию, и, выражаясь метафорически, продолжал играть заказанную оду, украшая ее арабесками и трудными пассажами для обеих рук спустя долгое время после того, как исчез последний сэндвич (а сэндвичи были очень хороши, как любые сэндвичи, когда они кончаются).

Я слегка отодвинулся от Даяны. Она взглянула на меня. Лицо у нее горело, кожа вокруг глаз и рта припухла.

— О, боже, — сказала она, — милый, это такое пиршество. Как мне хочется все запомнить. Я просто не могу описать своих чувств.

— Ты очень хороша. Ты прекрасна.

Она улыбнулась и опустила глаза вниз, рассматривая собственное тело. Вскоре Даяна перестала потягиваться и облизываться, подняла подбородок, скрестила ноги и подтянулась на локтях, приняв полусидячее положение. Когда она снова посмотрела на меня искоса, ее припухшие глаза почти потухли, в них читалась ее обычная легкая нагловатая тоска.

— Морис, — сказала она, — это было со-вер-шен-но по-тря-са-юще. Я не знаю, как ты… этого добиваешься. А тебе самому понравилось? Ты, безусловно, заслужил свою долю радости.

— Все было великолепно.

Я обнял ее снова и быстро прошелся пальцами по тем главным точкам, на которые потратил недавно столько времени, но сейчас сделал это небрежно и спокойно, стараясь подчеркнуть, как она соблазнительна и желанна для меня. Через несколько минут я сказал:

— Даяна.

— Да?

— Даяна, тебе приходилось делить постель не с одним партнером, а с несколькими? Я имею в виду — одновременно.

— Действительно, Морис… Пришлось однажды. Много лет назад. До того, как я встретила Джека.

— Это забавно? Я предполагаю, ты была с двумя мужчинами?

— Морис… Да, это были мужчины, если их так можно назвать. Я думала, что все организовано ради меня, но они интересовались только друг другом. Каждый поочередно ложился посредине, и то, что они требовали от меня, радости не доставляло. Я абсолютно измучилась, выдохлась и просто-напросто сбежала. Это было так ужасно. Но…

— Не сомневаюсь. Но, думаю, все было бы иначе, если бы ты…

— Хочешь сказать, была бы с тобой и Джойс.

— Да, да. Она всегда…

— Морис, не злись на меня, я ведь знаю, что ты часто сердишься, но я должна тебя кое о чем спросить. Как такая мысль могла прийти тебе в голову? Ведь это никому не нужно. Возможно, ты действительно стареешь? Если позволишь, я задам еще вопрос.

— Спрашивай.

— Часто ли вы с Джойс занимаетесь любовью? В среднем?

— Не знаю. Раз в неделю. Иногда реже.

— Ты верен себе. Нуждаешься в острой приправе, чтобы подхлестнуть себя, да еще таким ужасным образом. У тебя очаровательная молодая жена, которая души в тебе не чает, но ты соблазняешь меня, и тут же выясняется, что и этого тебе мало.

— Прости, Даяна. Давай забудем. Я сделал ошибку. Думал, ты относишься к той категории людей, с которыми можно говорить на такие темы. Прости.

— О каких людях ты говоришь?

— Ну, жадных до новых ощущений, новых экспериментов. О тех, кто хочет расширить… свои познания. — Ее голова надежно покоилась у меня на плече, поэтому заглянуть мне в глаза ей бы не удалось. — О тех, кто ко всему проявляет интерес, кого увлекают многие стороны…

— Морис, разве я сказала, что мне неинтересно? Просто безумно хотелось узнать, откуда у тебя такие желания. Ты понял меня иначе?

— Прости. Конечно же, ты права. Разумеется. И знаешь, у нас все было бы совсем не так, как с теми парнями. Я буду делать все, что тебе нравится, понимаешь? Здесь я устроил мини-показ того, что имел в виду. Разве не так, дорогая?

— О да. Ты делаешь это замечательно.

— И Джойс считает, что ты самая потрясающая женщина, которую…

— Она так думает? Что она говорит?

— О, что стоит на тебя посмотреть, и становится понятно, как выглядят лесбиянки, что ей хотелось бы самой разобраться, так ли это. Посмотришь, дорогая, ты будешь в центре внимания. Честно говоря, мы с Джойс привыкли друг к другу, но с тобой мы оба…

— Ты говорил ей об этом?

— Еще нет.

— Хорошо, тогда и не надо, пока мы не вернемся к этому разговору. Морис…

— Да?

— А что еще Джойс говорит обо мне?

Я пустился во все тяжкие, выдумывая и преувеличивая. И хотя Джойс, безусловно, нравилась внешность Даяны, но было ли это восхищение окрашено чувственностью или нет, я понятия не имел. Мои излияния в памяти не задерживались, но производили эффект. Даяна глубоко задышала, поднимая и опуская плечи при каждом вздохе. И я овладел ею.

Некоторое время спустя, полностью одевшись и испытывая в связи с этим облегчение, обязательно возникающее при каждом адюльтере, я подчинился требованию оставить ее минут на пять и, вскарабкавшись по откосу, выбрался из ложбины, которая до сих пор, как выяснилось, по-настоящему не привлекала моего внимания. Даже рисунок, который крест-накрест прочертила трава на моих локтях и коленях, бросившийся в глаза, когда я одевался, не имел ничего общего с теми отпечатками, которые остаются после лежания на траве; и возникшая наверху картина каменистых откосов, заросших ежевикой, с деревьями на заднем плане, казалось, лежала за гранью реального. Теперь в сумрачном свете под небом, покрытым облаками, это бросалось в глаза. Я пошел к лесу по тропе, пропадавшей за деревьями. Воздух был густым, солоноватым и неподвижным, без малейшего признака ветра. Пройдя сотню ярдов, я свернул в лес в сторону шоссе вначале чтобы справить малую нужду, а потом разобраться от нечего делать, где же находится мой дом. Я начал подниматься по склону, огибая непроходимые участки, густо поросшие дубом и ясенем, по которым были разбросаны заросли поддубка, орешника и бузины; они напомнили мне рощи, видные снизу, когда стоишь у фасада дома — прежде я никогда не забирался так высоко.

Продвигаться было трудно, ноги скользили по поросшему травой дерну, по сыпучей почве, разбросанной отдельными пятнами, то здесь, то там попадались ямы глубиной не менее фута. Когда я вскарабкался на вершину, стали видны тонкие трубы «Зеленого человека», скаты крыши, выложенные черепицей, и наконец центральное здание с пристройками. Флигель, где находились спальни для гостей, был скрыт за корпусом старой гостиницы. Пока я там стоял — незаметная фигурка, затерявшаяся на фоне высокого холма, — то сперва увидел, как подъехала и завернула во двор машина (вероятно, группа из Кембриджа, предварительно заказавшая номера по телефону), а затем человека, стоявшего у окна ресторана и смотревшего в эту сторону. Кем бы тот ни был, возможно официантом, дожидавшимся, когда подойдет время накрывать столы к обеду, рисковать все-таки не хотелось. Я совсем было повернул назад, когда заметил заросшую тропинку, ведущую через лес к той же самой дороге. Она увеличит на дюжину ярдов мой путь, но убережет от осыпей и бугров, которыми был усеян мой прежний маршрут. Я ступил на эту тропинку.

И сразу же меня охватил сильный испуг. Вначале, хотя не знаю, стоит ли об этом говорить, сам по себе он волнения не вызвал. Я привык к беспричинному страху с его набором случайных стандартных симптомов, варьирующихся от ускоренного пульса и дыхания до зуда в затылке и задней части шеи, неожиданного обильного пота и сильного желания завопить во всю глотку. Затем, когда сердце охватила судорожная неуемная дрожь, которая обычно сопровождает страх, а сейчас, вероятно, из-за него и возникла (хотя в ней самой тоже приятного мало), я остановился. Несколько секунд меня мучила мысль, не умру ли я прямо сейчас, но вскоре понял — надвигающаяся опасность не внутри, а вне меня. Что это такое или откуда исходит, я не мог понять. Да, стряслось нечто жуткое и чудовищное, настолько чудовищное, что тот ужас, который надвигался и расползался вокруг, перенести было труднее, чем реальную угрозу лично себе. У меня стала неудержимо трястись голова. Я услышал, а возможно, мне это только показалось, шорох, похожий на шелестенье травы под ветром, увидел, и в этом сомнения быть не может, как по плющу, обвивающему стоящий рядом дуб, пробежала дрожь и его листья заколебались, словно их всколыхнул порыв вихря, хотя того не было и в помине. Тут же я заметил, как в зарослях показалась чья-то тень, хотя знал, что в лесу никого нет, да и тени быть не могло, так как солнце пряталось за облаками. Это было то самое место, за которым, по словам очевидцев, наблюдал призрак Андерхилла, и то, что доктора приводило в ужас, находилось рядом. С резким хрустом сам по себе обломился у корня лист высокого папоротника, растущего рядом с тропинкой, и, вертясь, будто его подгоняли порывы шквала, понесся к зарослям, в которых показалась тень. Я не стал дожидаться, когда снова ее увижу, и сломя голову помчался по тропе через лес, а выскочив из него, — по той дороге, где прогуливался пять минут назад, и, не снижая скорости, налетел прямо на Даяну, которая сидела у кромки ложбины и курила сигарету.

Когда я очутился рядом, она обернулась с приветливым видом, но, взглянув на меня, тут же изменилась в лице.

— Что случилось? Почему ты несешься, как угорелый? Ты…

— Пошли, — сказал, а скорее всего, заорал я, задыхаясь.

— Что случилось? Тебе плохо? Что случилось?

— Все хорошо. Надо ехать. Не задерживаясь.

Даяна выглядела искренне взволнованной, пока мы усаживались в грузовичок, который было, не так-то просто развернуть; я повел его по тропе в сторону дороги, выжимая всю скорость, на какую он был способен. Выехав на шоссе, я сделал поворот, чтобы обогнуть деревню. Приблизительно через милю нашел пастбище с открытыми воротами и запарковал грузовик там. Дыхание стало нормальным, дрожь прошла, но страх все еще хватал за горло при мысли о лесе, хотя тот остался позади. Случившееся меня потрясло. Открыв щиток под приборной доской, я увидел, что не ошибся — там действительно была бутылка шотландского виски, наполовину полная. Мимоходом решил добавить туда немного воды для вкуса. И выпил все сразу.

Я понимал, что пора что-то сказать Даяне, которая непривычно тихо сидела рядом, во в голове было пусто. Я начал говорить, надеясь, что слова сами подскажут какие-то идеи.

— Прости. Неожиданно мне стало так нехорошо! Нужно было срочно оттуда выбираться. Не знаю, что приключилось, но чувствовал я себя из рук вон плохо.

— Хочешь сказать — у тебя что-то заболело?

— Не совсем. Нет, боли не было. Просто… Боюсь, это трудно описать словами. Наверное, что-то с нервами. Ну, да ладно, все позади.

— Морис…

После этого обычного призывного восклицания голос ее сразу зазвучал искренне и робко.

— Да, Даяна?

— Морис… скажи мне, только честно. Может, используя такой прием, ты даешь мне понять, что не хочешь иметь со мной… близких отношении, а?

— Что? Как это могло прийти тебе в голову?

— Да-да, возможно, ты понял, что чувствуешь себя ужасно виноватым или что-то в этом роде, забил этим голову и наговорил потрясающую чушь, будто все было слишком хорошо для тебя. — Неуверенные нотки в ее голосе исчезли. — Мне кажется, тебе стало ясно, что я тебя не устраиваю или как-то не так себя веду.

Про себя я отметил, что так говорит женщина, которая три минуты назад выражала, как могла, искреннее сочувствие другому человеку.

— Да нет же. Ничего похожего, уверяю тебя.

— Ведь если ты думаешь, что я недостаточно хороша для тебя, то лучше об этом сказать сразу.

— Раз это тебя так пугает, — сказал я с яростью, — то, вероятно, потому, что тебя не устраиваю я, как бы ни старался угодить. Неужели ты воображаешь, что каждый раз, занимаясь любовью, я так выкладываюсь?

Некоторое время она моргала глазами, кривила рот и пожимала плечами, что было признаком внутреннего разладе. Потом улыбнулась и прикоснулась к моей руке:

Прости, Морис. Я неожиданно впала в жуткую панику. Подумала, что совсем тебе не нравлюсь. Это так страшно, чувствовать неуверенность в себе. Знаешь, с женщинами иногда такое бывает. Хм, во всяком случае, с некоторыми. Я просто ничего не могла с собой поделать, поверь мне.

Я поцеловал ее.

— Понимаю, — сказал я, и это было правдой. — Но ведь там… ты провела чудесные минуты, признайся?

— М-м-м. Вели… колепные. — Как только ее гегемония на тонкость чувств была восстановлена, она могла проявить великодушие. — Совершенно великолепные.

— Но обещаю тебе — это ничто по сравнению с тем удовольствием которое мы с Джойс тебе доставим.

— Морис, ты совершенно необычайный человек. То ты несешь бог весть что про свое самочувствие, то настаиваешь, чтобы я участвовала в твоих оргиях. Почему ты меняешься прямо на глазах?

На обратном пути я выдвинул парочку теорий, разъясняющих мое поведение, не переставая повторять, что дело не во мне, а в ней, Даяне, в ее прелестях и очаровании. Сказал, что приеду за ней завтра, к тому же месту и в то же время, добился обещания, что она подумает о моем предложении насчет оргии (я был абсолютно уверен, что в душе она согласна, но признать это сейчас выглядело бы перебором даже для такой интересной особы, как она), высадил ее у поворота и поехал за овощами и фруктами.

Эта последняя операция заняла не более трех четвертей часа, а могла бы окончиться в два раза скорее, если бы оба фермера побыстрее поворачивались. Старший вел себя так, словно я явился торговать его дочерей, а не салат и томаты; тот, что помоложе, с верхним резцом, выпяченным горизонтально поверх нижней губы, от которого дурно пахло, обращался со мной с высокомерием царского акцизного чиновника. Но все это время мое приподнятое любовными утехами настроение омрачалось непрошеными воспоминаниями о происшествии в лесу и чувством вины перед отцом, о котором весь день я старался вспоминать как можно реже. Боль в спине усугубляла мои переживания, так как приступы стали более стойкими и острыми.

Когда я загнал грузовичок во двор «Зеленого человека» и позвал Рамона, чтобы отправить его разгружать машину, было двадцать минут седьмого, и мои мысли снова сосредоточились на спиртном. Я решил распить одну большую порцию — и единственную, потому что, пока мылся под душем и переодевался в вечерний костюм, не забывал доливать стакан, еще не успевая его осушить. Затем я заглянул к Эми, которая смотрела по телевизору отчет о страховании владельцев недвижимости и была со мной еще менее многословна, чем обычно, если вообще удостаивала ответом. Отсутствие отца, как мне показалось, заметно сократило ежедневную вечернюю программу. Я сказал пару слов Дэвиду Полмеру и сразу после семи присоединился в баре к Нику, Люси и Джойс, плохо представляя, как мне удастся проработать еще два часа. Мы выпили (как всегда в это время, я отдал предпочтение шерри), и очень скоро первые посетители, по всем признакам, созрели для изучения меню и заказов.

Трудностей не возникало, во всяком случае, сам я был в этом абсолютно убежден. К этому времени я обслужил третий, а возможно, четвертый стол, однако, как выяснилось, появились проблемы, с которыми я безуспешно боролся и раньше, когда вернулся из Больдока: поддерживать связную беседу мне удавалось, но вспомнить, даже в общих чертах, о чем говорилось минуту назад, было явно не по силам. Прийти на выручку мог блокнот, но только в том случае, если бы я знал, что туда записать. Бар почти опустел. Одни, решив поужинать пораньше, отправились в ресторан, другие, уставившись на меня во все глаза, спешили смыться, хлопнув дверью. Чуть позднее я снова напомнил Дэвиду, что сейчас самое время наведаться на кухню. Насколько я понял, он ответил, что идея превосходная, но она только выиграет, если пройдет немного больше времени после предыдущего посещения. Я поинтересовался, когда же оно имело место и не высказал ли я, находясь там, дельных мыслей, остроумных по форме и глубоких по содержанию и проникновению в суть человеческих проблем. Выражение лица Дэвида мало что прояснило. Своим особым, внушающим доверие голосом он произнес:

— Мистер Эллингтон, почему бы вам прямо сейчас и до конца вечера не передать все в мои руки? Заказов осталось немного, а у вас был такой тяжелый день, ведь в десять часов вы все равно поручите дела мне. Недавно вы сами признали, что мне нужно больше свободы для самостоятельной работы.

— Благодарю, Дэвид, но думаю еще немного потрудиться. Ты ведь помнишь, что к нам приедет профессор Берджес, который заказал столик на девять тридцать, я лично хочу его обслужить после несчастного случая с суфле в его прошлый приезд.

За последние двадцать-сорок минут моя речь, надо полагать, не стала более связной, но — любопытная деталь — я уже мог вспомнить, что недавно говорил сам и даже — что Дэвид. Я снова контролировал или почти контролировал себя, не приложив к этому никаких усилий, хотя по прежней практике знал, что в таких случаях помогает только сон или воздержание от выпивки. Но тот же долгий опыт мне подсказывал, что я смогу снова потерять над собой контроль, если серьезно не займусь профилактикой, поэтому я яростно набросился на сыр, бисквиты и фаршированные маслины, которые Фред выставил на стойку, и решил не пить до тех пор, пока не поднимусь к себе. Дэвид получил по заслугам, и ему ничего не оставалось, как убраться восвояси.

Через короткое время подъехал Берджес — этакая карикатура на ученого мужа — в сопровождении жены, ученой дамы с не менее карикатурной внешностью, но, скорее, немецкого образца, то есть более образованной. Она привезли с собой пару друзей, кажется, уступающих им в эрудиции. Как я и предполагал, все они приехали ради шотландской куропатки — это первый заказ с начала года, поэтому птичке пришлось повисеть и хорошенько подождать — и пары бутылок «Шато Лафит» 1951 года, которые я хранил под прилавком только для избранных, таких, как старина Берджес (а до вина подавался великолепный паштет из копченой сельди — фирменное блюдо шеф-повара). Я сам проводил их в ресторан; старший официант, предупрежденный заранее, встретил нас в дверях. Зал с невысокими потолками, заполненный более чем наполовину, выглядел приятно и приветливо, блики свечей играли на начищенном серебре и полированной дубовой мебели, обитой темно-синей кожей; здесь было прохладнее, чем в баре. Зрелище такого количества жующих ртов под аккомпанемент несмолкаемой болтовни меня несколько смутило, однако и спиртное не было забыто, правда, о нем вспоминали реже, чем мне бы хотелось, но мои надежды никогда не оправдывались.

Я устроил Берджесов и их друзей и уже собирался направиться к другим столикам, когда заметил человека, стоявшего у окна, который, кажется, смотрел в щелку между занавесками, хотя в такой позе делать это было несколько неудобно. Я ни минуты не сомневался в том, что, когда входил в зал, его у окна не было. Вначале я решил, что это посетитель, озабоченный, например, состоянием фар на его машине. Затем, когда, побуждаемый безусловным рефлексом хозяина гостиницы, я в качестве официального лица решительной походкой устремился на помощь, то увидел на нем короткий седой парик, черную мантию и белую ленту, повязанную вокруг шеи. Теперь я находился от него в шести футах. Я замер.

— Доктор Андерхилл?

Совершенно неверно, будто мы настолько не контролируем свои действия, что хотя бы на долю секунды не отдаем себе отчета в случайно вырвавшейся фразе. Но сознательного намерения произнести это имя у меня не было.

Сразу же, хотя и медленно, его голова повернулась, и наши взгляды встретились. Глаза у него были темно-карие, веки изрезаны глубокими морщинами, густые нижние ресницы, а сверху — дуги бровей. Я также разглядел бледное лицо, какое бывает у затворников, испещренное необычайно густой сетью кровеносных сосудов, широкий лоб, длинный кривой нос и рот, который на другом лице мог показаться забавным, с очень четко очерченными губами. Потом, а скорее сразу же, доктор Андерхилл меня узнал. И улыбнулся. Такая улыбка может быть у бандита, приветствующего своего помощника, перед тем как начать совместную погоню за беспомощной жертвой. В ней сквозила и открытая угроза, что любое попустительство этой жертве будет рассматриваться как пособничество.

Я повернулся к ближайшему столику, где сидели три молодых лондонских юриста с женами, и спросил очень громко:

— Вы его видите? Человека в черном… Вон там. Стоило мне отвернуться, как Андерхилл исчез. Я испытывал сильное раздражение и усталость — ведь все это можно было предсказать заранее. Некоторое время я еще делал идиотские попытки выкрутиться, утверждая, что пару секунд назад он все-таки там стоял и что они не могли его не заметить, но тут почувствовал, как подо мной подкашиваются ноги. Сердце билось ровно. Не было ни головокружения, ни недомогания, а в обморок я не падал ни разу в жизни; просто ноги перестали слушаться. Кто-то, кажется, старший официант, меня подхватил. Я услышал взволнованные голоса и шарканье подошв вскакивающих со своих мест людей. Откуда ни возьмись, сразу же появился Дэвид. Он обхватил меня рукой, распорядился, чтобы позвали из бара жену и сына, и потянул за собой в холл. Там, у камина, он усадил меня в кресло с высокой спинкой времен Регентства и стал расстегивать воротничок, но я отвел его руку.

— Все хорошо, Дэвид, уверяю тебя. Просто… Все в порядке.

— Что случилось, папа? — спросил Ник.

— Я позвоню Джеку, — сказала Джойс.

— Нет, не надо. Это ни к чему. Просто у меня чуть-чуть закружилась голова. Я, должно быть, немного перебрал и не заметил этого. Со мной все в полном порядке.

— Где бы вам хотелось расположиться, мистер Эллингтон? Сможете ли вы подняться по лестнице, если мы вас поддержим?

— Пожалуйста, не беспокойся, думаю, прекрасно доберусь сам.

Я встал, правда, не совсем твердо, на ноги и заметил, что за мной наблюдают из ресторана и из бара, двери коих были настежь распахнуты. Короче, наблюдали отовсюду.

— Ты мог бы объяснить всем, кому интересно, что я недавно перенес сильный стресс, или запудрить им мозга чем-нибудь еще? Они решат, что я в стельку пьян; нужно что-то сделать, чтобы об этом не поползли слухи, раскинь мозгами.

— Это никому и в голову не придет, за немногим исключением, уверяю вас, мистер Эллингтон.

— Да пусть думают, что хотят. Теперь я пойду. Не переживай, Дэвид. Если Рамон примет нож для рубки мяса за рыцарский меч, ты все-таки дай мне знать, при любом другом раскладе — дом в твоем полном распоряжении до завтрашнего утра. Спокойной ночи.

Без особого комфорта мы вчетвером расположились в гостиной, как называл эту комнату мой предшественник, хотя небольшие размеры и удручающая симметрия, по моим представлениям, делали ее похожей, скорее, на приемную или прихожую. Я старался всего-навсего придать ей приличный вид, не более, и превратил ее в склад для мебели, которая не имела особой ценности, и скульптуры, начинавшей действовать мне на нервы; тут находился бюст некоего духовного лица ранневикторианской эпохи и статуэтка обнаженной женщины из неполированного дерева, которую я, изрядно нагрузившись за завтраком, купил в Кембридже и от которой мне было недосуг избавиться впоследствии. Только моему отцу, кажется, нравилась эта комната, во всяком случае, он ее регулярно посещал. Но, как бы там ни было, здесь нас никто не мог потревожить.

Я рассказал им обо всем, что видел. Ник смотрел на меня с глубоким сочувствием, Джойс — просто с сочувствием, Люси — с пристальным интересом, как член комиссии, проводящей всенародное обследование пьяниц, которые видят привидения. Где-то посредине рассказа я заставил Ника принести мне небольшую порцию виски с содовой. Он стал было возражать, но я своего добился.

У Джойс в течение моего рассказа выражение сочувствия постепенно сходило с лица. Когда я кончил, она сказала:

— А не похоже ли это на белую горячку, как вы считаете?

Она говорила тем же заинтересованным тоном, каким спорила со мной о том, есть ли у отца шансы пережить этот год, или давала понять, что причина замкнутости Эми в психическом сдвиге.

— Господи, что за мысль, — сказал Ник.

— А что в этом ужасного? Ведь с горячкой можно бороться, насколько мне известно. Вот если бы он сошел с ума, было бы куда страшнее.

Ник повернулся к Люси.

— Разве белая горячка — это не всякие там зверушки или что-то в этом роде?

— Часто да, — убедительно ответила Люси. — Что-то совершенно далекое от реальности. Человека, который стоит рядом и просто улыбается, едва ли можно увидеть в горячечном бреду.

Мне стало немного легче, но я бы предпочел, чтобы она не описывала моего призрака, как какого-нибудь официанта в грязном воротничке.

— Хорошо, — сказал я, — так что же это все-таки было?

Ник поджал губы и печально покачал головой.

— Ты был в стельку пьян, папа. Не знаю, отдавал ли ты себе отчёт, но, разговаривая с нами в баре, ты словно ворочал жернов во рту.

— Теперь я не пьян.

— Да, потому что недавно ты испытал потрясение, к тебе сбежались люди. До этого ты был пьян. О, ты говорил связно, но я знаю интонации твоего голоса и выражение глаз.

— Однако после этого я обслуживал людей, я говорил с Дэвидом… Послушай, Ник, спустись и поговори с профессором Берджесом. Он подтвердит, что я был в хорошей форме.

— О, папа, у меня язык не повернется спросить его об этом.

— Спустись, возьми с собой Дэвида и вместе с ним поговори в сторонке с кем-нибудь из наших постоянных клиентов. Дэвид знает, кто это. Спроси, видели ли они кого-нибудь у окна. Я описал, как он выглядел, они…

— Боже мой, папа… Прекрати. Вот тебе мой совет. Они и так будут чесать языки на твой счет. Не надо усугублять. Какая тебе польза, если по округе поползут слухи, будто хозяину «Зеленого человека» мерещатся призраки. Не настаивай, что рассказал об этом только нам троим, ведь все знают, что ты пьяница. И видели ли они кого-нибудь или нет, все равно ни за что не признаются. Брось ты в самом деле эту затею.

— Ник, пойди и приведи сюда Дэвида.

— Нет. — Лицо Ника стало жестким, больше десяти лет я наблюдал, как оно каменеет прямо на глазах. — Перестань упрямиться, папа, хватит.

Наступила тишина. Джойс подобрала под себя ноги и, не глядя в нашу сторону, пригладила волосы. Люси щелкнула зажигалкой перед ментоловой сигаретой.

— А ты что думаешь? — спросил я ее принужденно.

— Разумеется, не нужно проводить никаких расследований. Мы и так знаем все. В основном я согласна с Ником. Думаю, вы переутомились, голова была забита мыслями о привидениях, вы наслушались всех этих россказней про Андерхилла, скажем честно, алкогольные пары лишили сознание ясности, да и освещение в ресторане слабое, особенно у этого окна. Там действительно кто-то стоял, я готова в это поверить, но — реальный человек, официант или один из клиентов. Как и прежде, вам опять померещилось привидение.

— Но парик, одежда…

— Это плод вашего воображения.

— Но он узнал меня и улыбнулся.

— Разумеется, узнал, ведь вы его хозяин или хозяин гостиницы. Вероятно, он был слегка удивлен, когда его окликнули чужим именем.

— Но он исчез. Когда я…

— Он отошел.

Опять наступила тишина, и я услышал, как Магдалена вошла на жилую половину и направилась в столовую. Мне очень хотелось рассказать им всем, что случилось в лесу, хотя бы чтоб оспорить выводы Люси и ее постоянное Q.E.D.[1 - quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать (лат.).], но я не мог придумать ни малейшего повода, объясняющего, почему я вдруг оказался в лесу. И что ни говори, я действительно переутомился, слишком много выпил и все такое прочее.

— Значит, мне просто показалось, — сказал я, допивая виски.

— Именно так я и думаю, — заявила Люси, — но это только моя точка зрения. Мои утверждения нетрудно опровергнуть.

— Правда? Но как?

— Меня переубедит всякий, кто завтра, а фактически в любую минуту, заявит, что видел в точности то же самое, — хотя, если кто-то и видел, лично вам все-равно могло почудиться, — или, если благодаря привидению откроется нечто такое, чего самостоятельно узнать вы бы никогда не смогли. Конечно, это не доказательство в прямом смысле слова, но для меня оно бы имело существенное значение.

— Что же это такое?

— Ну, предположим, вы бы увидели, как привидение проходит сквозь стену там, где раньше, по всей видимости, была дверь, а затем обнаружили бы доказательства, говорящие о существовании этой двери в прошлом, причем без посторонней помощи найти ее вы бы не сумели. Ну, например, о ней вы могли бы узнать из книги или отыскав какую-то заделанную дверную панель, ключа к которой у вас нет; все это, я считаю, весомые аргументы.

Джойс сказала:

— Мне надо пойти присмотреть за Магдаленой, — и вышла из комнаты.

Ник тихонько насвистывал и раскачивался на стуле из стороны в сторону:

— Не валяй дурака, дорогая, — ну какие это аргументы? Оставь его в покое, и пусть он обо всем забудет, ладно? Прости, папа, я знаю, что ты еще не пришел в себя. Никому не доставляет удовольствия видеть привидения или думать, что за тобой наблюдают призраки, или, если хочешь, любая другая чертовщина. Хорошего здесь мало, даже если это происходит только в твоем мозгу; фактически последний вариант — страшнее всего. Папа, говорю тебе, выброси все из головы. Если ничего такого в природе нет, значит, нет. Если же что-то все-таки есть, ни один человек в твердом рассудке не захочет этого признать.

Положив руки на колени, Люси вздохнула и в назидание мне произнесла:

— Привидения не причинят вам вреда. Тут их нет, раньше я вам это уже объяснила.

— У тебя может поехать… э-э-э, ты можешь потерять душевное равновесие из-за этих идиотских штучек.

— Все зависит только от самого человека. Ни одно привидение не повредит его рассудок, если он сам не доведет себя до безумия. Люди теряют разум только тогда, когда у них что-то не в порядке в собственном организме.

Не поворачивая головы, я чувствовал, что Ник взглядами подает жене знаки. Воцарилось молчание. Я сказал, что не прочь на часок прилечь, а затем подойду, вероятно, сюда, чтобы выпить на прощание пару рюмок и поболтать, если кому-то придет охота составить мне компанию. В коридоре я наткнулся на Джойс.

— Обед готов, — сказала она, — я как раз иду…

— Я не хочу есть, спасибо.

— Ты должен немного перекусить. — сказала она не очень уверенно.

— Я не голоден. Позднее, может быть, пожую немного сыра.

— Хорошо. Куда ты идешь?

— Хочу чуть-чуть вздремнуть.

— Значит, ты встанешь как раз тогда, когда я лягу в постель, затем пойдешь поболтать с Ником, а потом, где-то до двух ночи, тебя будет не оторвать от бутылки, завтра я увижу тебя за ленчем, в следующий раз — вечером в баре в обнимку с твоими гостями; так было вчера, сегодня и так будет завтра.

Для Джойс это была очень длинная и полная горечи речь. Я решил не спрашивать, куда она клонит, и произнес:

— Знаю. И очень сожалею, дорогая. Это самое горячее время в году.

— Любое время — горячее. Не вижу причины, мешающей нам видеться.

Я подумал, что сейчас, в коридоре, прислонившись к стенке рядом с одной из моих охотничьих фотографий, она удивительно хороша, пожалуй, даже более привлекательна, чем Даяна: голубое шелковое платье облегало ее полное, но абсолютно пропорциональное тело, желтые волосы были гладко зачесаны наверх, открывая красивые уши.

— Понимаю, — сказал я.

— Тогда сделай что-нибудь. Для тебя я деловой партнер, экономка, мачеха Эми — вот и все.

— Разве это все? Разве постель не имеет значения?

— С экономками тоже спят.

— Я как-то не замечал, чтобы ты была слишком заботливой мачехой, должен сказать.

— А я и не могу навязывать свою заботу. У тебя с Эми союз, и вас обоих ничего не касается.

— Не думаю, что сейчас время, сегодня неподходящий день, чтобы…

— Это самый подходящий день. Если ты не удосужился поговорить со мной наутро после смерти отца, то какой еще нужен удар, чтобы ты наконец заговорил? Я не помню, когда мы в последний раз… Нет, — сказала она, отстраняя мою руку, когда я, сделав шаг вперед, постарался ее обнять. — Я не этого добивалась. Это не разговор.

— Прости. Когда бы тебе хотелось поговорить со мной?

— Говори не говори, толку не будет. Это безнадежно. Иди спать.

Она прошла мимо.

На какие-то переговоры пойти все-таки придется, подумалось мне, и не для того, чтобы сразу же попробовать заманить ее в постель со мной и Даяной, а для подготовки почвы. Первым делом завтра этим и займусь. А пока нужно выполнить другую работу (еще далеко не ясную мне самому).

Я прошел в столовую, где на столе стояли четыре накрытых горшочка с супом, и направился к книжным полкам слева от камина. Там я хранил две или три дюжины книг по архитектуре и скульптуре и около сотни сборников широко известных английских и французских поэтов, творчество которых не захватывало наше время: Малларме и лорд де Табли для меня самые современные поэты. Я не собираю романистов, потому что считаю их творения слабыми и вздорными, даже в лучших образцах им удается правдиво отобразить лишь малую толику огромного мира, который они рассматривают только в качестве отправной точки для собственных откровений. Нужно только испытать какое-нибудь чувство, любую эмоцию, просто-напросто что-нибудь отчетливое, и задуматься на минуту о том, как это можно было бы отобразить в романе — не в посредственном, а в произведениях самого Стендаля или Пруста. — как сразу же бросится в глаза достойное жалости несоответствие всей художественной прозы тем задачам, которые она перед собой ставит. Для сравнения: самая скромная вещь, относящаяся к области визуальных искусств или скульптуры, — это триумф изобразительных возможностей как в материальном, так и в духовном плане; а поэзия, по крайней мере лирическая, одинаково далека как от художественной прозы, так и от жизни, и существует сама по себе.

Однако книга, за которой я пришел, не имела никакого отношения ни к одному из упомянутых жанров. Это было второе издание (1838 г.) объемистого сочинения Джозефа Торнтона «Английские народные предания о привидениях и духах». Я снял его с полки, налил себе среднюю порцию шотландского виски (скажем, в три раза превосходящую ту, что подают в баре), пошел в спальню и расположился в моем кресле, обтянутом красной кожей.

Торнтон посвящает почти три страницы Андерхиллу в главе «Чародеи и заклинатели», но большей частью он описывает появления доктора в течение полутора столетий после смерти в самом фантастическом виде и приводит свидетельства людей, слышавших от очевидцев, как тот с треском и хрустом бродит неподалеку от дома после наступления темноты. Расследованию убийств и их последствий отведено меньше места; из-за нехватки времени или просто из-за отсутствия сохранившихся улик, к тому же противоречивых, Торнтон не смог обнаружить никакой реальной связи между Андерхиллом и двумя нераскрытыми убийствами и вынужден был ограничиться пересказом традиционных легенд, бытовавших среди жителей Больдока, Ройстона, а также окрестных деревень: они утверждали, что этот человек владел «загадочным и дьявольским искусством» расправляться со смельчаками, которые когда-либо перебежали ему дорогу; он на расстоянии «руками, протянутыми из другого мира, разрывал свои жертвы на части, поэтому ни один крестьянин не рисковал проходить мимо его дома ни днем, ни ночью из страха, что зловещий взгляд доктора остановится на нем и превратит в новую мишень для устрашения или ненависти».

Не имея ясного представления о том, что искать, я рассеянно пробежал глазами четыре или пять длинных абзацев, скорее, перечитал их в двенадцатый раз. Затем, почти закончив чтение, я наткнулся на пару высказываний, которых, как мне помнилось, раньше не видел: «…таковы были события, сопутствовавшие похоронам этого омерзительнейшего, по крайней мере с моей точки зрения, создания, внушающего отвращение вне зависимости от того, правдивы или нет многочисленные свидетельства о его колдовстве. Его чары то ли случайно, то ли по волшебству, но, видимо, все же рассеялись: большая часть книг и бумаг сгорела на второй день после его смерти (хотя я не могу найти ни одной убедительной причины для возникновения пожара); меньшая их часть по его требованию была захоронена вместе с ним; фрагмент дневника сохранился в библиотеке колледжа Всех Святых в Кембридже, где он учился. Об этой реликвии должно сказать, что не стоит затрачивать труда на ее изучение, ибо она представляет интерес только для человека, чье любопытство к обычаям тех, безусловно, варварских времен сможет подавить естественное отвращение к сему занятию».

Мне подумалось, что в этом последнем отрывке заметна некоторая странность. Почему Торнтон, который обычно (и, возможно, слишком часто) старается заразить читателей своим энтузиазмом настолько, чтобы заставить их самих просматривать источники, упомянув о фрагменте из дневника и о месте его хранения, сразу же рекомендует не тратить силы на его «изучение»? Ну что ж, эту загадку можно легко разгадать завтра. Если рукопись Андерхилла находилась в библиотеке колледжа Всех Святых в начале девятнадцатого столетия, есть надежда, что она все еще там. Так или иначе, я решил утром отправиться в Кембридж и все выяснить. Почему я сразу же пришел к такой мысли, сказать не берусь.

Между страницами книги о привидениях, касающимися Андерхилла, я обычно хранил некоторые имеющие к нему отношение бумаги, которые перешли ко мне «вместе с домом», главным образом вырезки из местных газет времен королевы Виктории, не представлявшие большого интереса, но содержавшие показания, сделанные прислугой в более ранние годы. В прежние дни я откладывал их в сторону, находя скучными, и не просматривал уже четыре или пять лет, но теперь почувствовал, что они приобретают важность. Я развернул слежавшийся, весь в пятнах листок:

«Я, Грейс Мэри Хеджер, горничная в услужении у Сэмюэля Роксбора, эсквайра, XLDC[2 - сорока девяти] лет от роду, христианка, торжественно присягаю в том, что вчера вечером, в третий день марта A°D. MDCCLX[3 - 1760 г. после Рождества Христова.], около пяти часов, вошла в малую приемную (сейчас это часть зала ресторана), чтобы уборкой заняться, и увидела джентльмена, у окна стоявшего. Платье оного господина походило на одеяние преподобного пастора Миллиншипа, коего в преклонные лета его видела я, будучи весьма юной девицей. Лицо же его — бледное весьма, однако все в красных прожилках, а нос длинный и кривой, а рот похож на женский. Показалось мне, что мрачные раздумья терзают его. Когда же спросила, что угодно господину, оный исчез, будто сквозь землю провалился, ибо комнаты не покидал. И охватил меня страх и ужас, и стала я оглашать дом воплями, и упала без чувств, и госпожа моя подошла ко мне. Не приведи Господь снова джентльмена сего встретить, а хоть бы и за сто фунтов. Клянусь, что сказала правду и только правду».

К сему Грейс Мэри приложила собственноручную подпись, и некто Вильям Тотердейл, пастор этого прихода, который, по-видимому, и записал показания, был указан в качестве свидетеля. Они оба сняли наконец тяжесть с моей души, во всяком случае, по одной причине: три точно указанные особенности лица Андерхилла были сами по себе чрезвычайно своеобразны, даже без упоминания о его одеждах, похожих на облачение старого пастора в двадцатые годы восемнадцатого века, — самая близкая параллель, пришедшая Грейс на ум. Я выпил за нее и возблагодарил за острую наблюдательность и цепкую память.

С другой стороны, хоть это и не ее вина, помочь мне она не могла. Убедить Люси или кого-то еще, включая себя самого, в том, что я не читал этих письменных показаний раньше, я бы не смог. Видимо, сам того не желая, я такую возможность допускал: когда прежде пару раз пробегал глазами газету, факты отпечатались где-то в дальних уголках памяти, а потом по какой-то причине всплыли, вызвав зрительную галлюцинацию. Эта специфическая «причина» сама по себе была загадочна, так как любая мысль о призраке Андерхилла также покоилась где-то в тайниках мозга, но проблемы такого рода нас перестали занимать сейчас, в далекое от философских раздумий время, когда вы будете признаны виновным уже потому, что не сможете доказать свою невиновность.

Я сложил листок с показаниями Грейс и, сунув его вместе с другими листами в книгу, уже собирался ее закрыть, когда мой взгляд упал на другой пассаж Торнтона, о котором я забыл, вернее, на одну-единственную фразу, заключенную в скобки в середине рассказа о невидимом ночном бродяге: «некоторые подозревали, что он посланец доктора». Сразу же прояснилось то, что я должен был заметить раньше, а возможно, и замечал, не отдавая себе отчета. Очевидцы, спорившие о выражении лица призрака Андерхилла, в действительности не имели предмета для спора: они и впрямь видели его лицо таким, каким оно было в разное время, хотя этот временной промежуток мог исчисляться секундами. В его взгляде сквозила пытливость медика, когда он хотел рассмотреть существо, которое своими чарами вызвал из леса, и его глаза наливались ужасом, если он видел, как на пути к нему эта тварь разрывала на части жену или врага. Чудовище, а скорее его призрак, и после смерти Андерхилла не могло найти себе покоя и время от времени искало путь к дому своего бывшего хозяина — не для того ли, чтобы получить инструкции? Когда оно двигалось, слышался хруст ветвей, сучьев, шелест листьев, потому что они были его плотью. Если бы у меня хватило выдержки подольше задержаться в зарослях, я бы сам увидел либо его самого, либо его призрак.

Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, раза четыре подряд с силой дернулась из стороны в сторону. Первая мысль, сразу же пришедшая в голову, — начались обычные судороги, но уже не во сне, а наяву. И меня охватил ужас, но потом я разобрался, что просто дрожу от страха, того удвоенного страха, который уже испытал однажды и который был вызван и образами, гнездившимися в мозгу, и самим фактом их возникновения, и их навязчивостью. Я не знал никого настолько хорошо (и не мог вообразить, что вообще возможно так довериться человеку), чтобы рассказать подобную историю. Вероятно, мысль поделиться с кем-то не показалась бы мне такой невозможной, если бы совсем недавно я не превратился из просто печального пьяницы в печально известного пьяницу, которому черти чудятся. Что, впрочем, сомнительно. Как бы там ни было, разбираться во всем придется мне самому, хотя я не имею ни малейшего представления о том, что же случилось и как уберечься от последствий. Но надо хорошенько подумать: а вдруг блеснет какая-нибудь идея? Я решил прокрутить в голове некоторые мысли не откладывая и пришел к выводу, что Торнтон потому не нашел прямой связи, вернее, никаких связей между Андерхиллом и лесным чудовищем, что никогда не посещал той рощи (а если там и бывал, то в те моменты не складывалось особых условий, как шесть часов назад). На этом умозаключении силы мои иссякли. Я почувствовал, что на данный момент сыт по горло собственной персоной, даже если принять во внимание все неудобства общения с публикой. Я прошел в ванную, в темпе помылся, протер лицо лосьоном, аромат которого мог перебить запах виски, и направился в бар.

Спустя полчаса, поболтав с парой бизнесменов из Стивенейджа и молоденьким фермером из соседней деревни, который был достаточно богат, чтобы позволить себе роскошь заниматься фермерством, так сказать, из принципиальных соображений, я вернулся обратно. Поднимаясь по лестнице, я обнаружил, что не помню ни слова из беседы с ними, но виной тому были не краткосрочные провалы в памяти, которые я дважды испытывал раньше, а вызванная алкоголем забывчивость, благотворно сказывающаяся в зрелом возрасте, ибо смягчает его невзгоды, хотя со временем все труднее поддается корректировке. На лестничной площадке я приготовился к встрече с рыжей дамой, по всей видимости, женой Андерхилла, привидением вполне послушным, по местным стандартам: но ее не было видно. Затем перед входом на жилую половину меня на мгновение затопила радость, простая и эгоистичная, при воспоминании о случившемся в ложбине, и сразу же возникла настоящая галлюцинация — я всей своей плотью почувствовал, как ко мне сладостно прижалось обнаженное тело Даяны. Я никогда не удивлялся тому, что некоторые мужчины стараются перекрыть список побед Дон-Жуана, удивляет другое — что большинство этого не делают. Обольщение — вот уникальный чувственный акт; прочие удовольствия, включая половые сношения, — это просто длительные и однообразные действия. Каждое новое обольщение — это вещь окончательная и бесповоротная, некая часть истории, подобно утоленному голоду, который мучил вас целую вечность перед ленчем, или выигранному состязанию (хотя в них и не награждают оргазмом). И статуя может показаться гротескной и пошлой, и поэма теряет свою утонченность, но ничего подобного не грозит тому, что вы испытали однажды ночью с барменшей или принцессой.

В столовой все трое сидели за кофе. Чашки были пусты. Пока они преодолевали молчание, которое воцарилось при моем появлении, я налил себе стакан кларета и начал жевать хлеб с кусочком чеддера.

Явно неудачно подготовившись, Ник, как бы между прочим, заявил, что, раз уж он случайно захватил с собой кое-какую работу, а в университете срочных дел не предвидится — разумеется, если это удобно, — он бы с радостью провел пару дней без малютки Джозефины, у которой снова режутся зубки, и остался бы на похороны. Люси тоже хотела бы возвратиться к похоронам, если нет возражений, а пока что, завтра утром, отправится обратно домой. Я сказал, что и это, и все остальное меня абсолютно устраивает.

Снаружи доносился шум, было слышно, как люди, выйдя из дома, останавливаются, болтая друг с другом, рассаживаются по машинам и отъезжают — эта разноголосица звуков всегда ненадолго пробуждала во мне оживление, печаль и беспочвенную зависть. Сегодня, впрочем, как и всегда по вечерам, старый римлянин, елизаветинские юные кавалеры, французские офицеры и девушка смотрелись в комнате лучше, чем днем, сливаясь с окружающими предметами, хотя их присутствие все равно ощущалось. Влажность воздуха, казалось, снова увеличилась, во всяком случае, у меня на лбу и у корней волос выступил пот.

— Подумать только, это просто невероятно, еще вчера дедушка был с нами, живой, — сказала Джойс.

Она никогда не принадлежала к людям, которые воздерживаются от неприятных замечаний в силу их очевидности.

— Ты права, — ответил я, — но о таких вещах стараются не думать, даже в трудном положении, когда кажется, что от тяжелых мыслей невозможно избавиться. Как это людям удается — просто невероятно! Честно говоря, не могу себе представить, почему человек, расставшийся с детством и теоретически достаточно зрелый, чтобы понять, что такое смерть, не посвящает всего своего времени размышлениям о смерти. Это завораживающая мысль — ты ничто, ты нигде, а мир продолжает существовать, как ни в чем не бывало. Только для тебя все остановилось и не на миллионы лет, а навсегда. Ты дошел до последнего рубежа, и впереди тебя ничего не ждет. Я могу представить любого человека, погрузившегося с головой в созерцание этой перспективы, потому что рано или поздно мы все там будем, и — скорее рано, чем поздно. Разумеется, сказать, что ничего, кроме небытия, тебя впереди не ждет, значит не открыть всей правды. Предстоит перенести и многое другое, например, сидеть в ожидании врача, решиться сделать анализ, ждать, пока его возьмут, считать дни до получения результатов, отважиться на другой анализ, тянуть время, пока его сделают и ты получишь ответ, лечь на обследование и остаться в больнице, и ждать операции, и прихода анестезиолога, и сообщения о том, что у тебя нашли, и решиться на вторую операцию, и томиться, теряясь в догадках, как она прошла, и услышать, что, к несчастью, нельзя рассчитывать на полное выздоровление, но, естественно, будут приняты все меры, чтобы продлить жизнь и облегчить страдания; это и будет вашим первым шагом. Но вам предстоит пройти долгий путь, прежде чем начнет разматываться цепь событий, которые случаются с вами в последний раз; например, последний день рождения, отъезд из дома, обед за общим столом, а затем потянутся заключительные звенья — прогулка, спуск по лестнице, тяга лечь в постель, бессонница, неподвижность, желание прикрыть глаза и вздремнуть. Но и это тоже только начало…

— Не со всеми так бывает, — сказала Джойс.

— Да, совершенно согласен, с некоторыми дело обстоит намного хуже. Я ничего не говорил о боли. Но для большинства из нас все будет либо так, как я описал, либо так, как случилось с отцом. Если соблюдать осторожность и если вам дьявольски повезет, можно протянуть еще с десяток лет, или с пяток, или два года, или шесть месяцев, но тогда, разумеется, и в этом я абсолютно уверен, стремясь к объективности, вы оцените совсем с других позиций то, что вам уже недоступно. Поэтому в будущем, каким бы оно ни было, каждый день рождения нужно подготавливать и справлять, как последний в жизни, то же самое можно сказать о любом уходящем вечере, и когда останутся позади четыре из отпущенных вам пяти лет или пять из оставшихся шести месяцев, радуйтесь всему, что вам еще доступно, включая сон или пробуждение и так далее. Таким образом, как бы ни повернулись события, разделите ли вы судьбу отца или вам уготовано иное, почувствовать себя победителем будет трудно, я не знаю, чей удел хуже, ваш или чужой, но в одном убежден твердо — в каждом заключено нечто такое, что вызовет у вас желание хотя бы ненадолго занять его место. Одно известно наверняка: наступит час, когда человек, каков бы ни был его жребии, вступит на свой последний путь, и это неотвратимо.

Ник зашевелился и что-то пробормотал. Люси, бросив на меня взгляд и убедившись, что пока я выложился полностью, произнесла:

— Страх смерти проистекает из нежелания подчиняться фактам, логике и здравому смыслу.

— О, в таком случае подавить его не составило бы труда. Но это не просто страх. И не только страх. К нему примешивается какая-то злость, ненависть, вероятно, возмущение, проклятия, отвращение, сожаление, думаю, даже отчаяние.

— Разве за этими чувствами не стоит эгоизм? — в голосе Люси слышалось что-то вроде жалости ко мне.

— Возможно, — сказал я, — но людям обычно становится не по себе, когда они замечают, что привязаны к одной из ветвей в той цепи событий, о которой я говорил раньше. Это чувство вполне естественно для любого человека, который поймет, что мы прикованы к этой цепи с самого рождения.

— Не волнуйся, Ник, я просто стараюсь помочь. Естественно, это так. Но естественно и другое — зачастую мы находимся во власти эмоций, которые лучше не испытывать. Боязнь темноты, например; она совершенно естественна, но сам человек может справиться с нею хотя бы с помощью разума. То же самое можно сказать и о смерти. Начнем с того, что смерть — не форма бытия.

— Именно это меня и не устраивает.

— Она даже не событие в человеческой жизни. А все, о чем вы говорили, — боль, тоска, которые действительно могут стать невыносимыми, — проявляются только в жизни.

— Именно этим она меня и отталкивает. И многим Другим тоже, позволь тебе заметить.

— Я имею в виду то, что, находясь при смерти, вы теряете ясность сознания и не можете сами за нею наблюдать. Было бы огромным потрясением стать свидетелем собственной смерти. Но нам этого не дано. Смерть — за гранью нашего опыта.

— В том, что мы испытываем до смерти, тоже хорошего мало и удовлетворения не приносит. Древние ассирийцы верили в бессмертие, не ведая ни о небе, ни об аде, ни о каких-то других формах потустороннего мира. С их точки зрения, душа остается рядом с телом навечно и ведет за ним наблюдение. Черт его знает, есть ли за чем наблюдать, но в любом случае она рядом. Некоторые, видимо, думают, что это ужасно, хуже, чем тлеть в могиле, но мне так не кажется. Хоть что-то от тебя остается.

— Несомненно, остается, но и только. Как бы при том вы проводили время? Уверена, вы бы поняли, что вам его просто некуда девать.

— Пожалуй. Ну что ж, можно было бы поразмышлять. Да мало ли чем еще заняться.

— Пойду спать, — сказала Джойс. — У меня утром стирка. Спокойной ночи, Ник. Спокойной ночи, Люси.

Она поцеловала обоих, потом без всякого выражения бросила мне:

— Не задерживайся.

Когда она уходила, я налил себе шотландского виски с содовой. Ник выглядел абсолютно измученным. Люси, кажется, устроила перерыв на пару минут, как на семинаре между двумя темами. Налив себе ровно полчашки кофе и добавив совсем немного молока, она произнесла:

— Э-э, Морис, если я правильно вас поняла, вы не допускаете возможности жизни после смерти.

— Господи, конечно, нет. Я никогда не верил в такую чепуху, даже ребенком. Смерть казалась мне чем-то вроде сна или забытья, это несомненно. В противоположной точке зрения слишком много эгоизма, если хочешь. И конечно же, преувеличений. Только сумасшедшему она близка и понятна. Но почему ты спрашиваешь?

— О, я просто подумала, что одна из традиционных причин, побуждающих верить в загробную жизнь, — это существование привидений, которые обычно похожи на реальных людей, живших прежде, и ведут себя, как они, вернее, повели бы, если бы встали из могилы.

— Но раньше ты утверждала, что привидения не являются реальными объектами, и когда ты видишь привидения, значит, у тебя перед глазами то, чего в действительности нет.

— Да, и я своей точки зрения не изменила, но есть спорные случаи, свидетельствующие об их реальном существовании. И я должна признать, что некоторые привидения устрашают впечатляющие спектакли, мгновенно возвращаясь в наш мир оттуда, где оказались после физической смерти. В основном я имею в виду не тех призраков, которые постоянно посещают какое-нибудь одно место, например ваш дом. Я веду речь о привидениях, которые появляются в самых обычных обстоятельствах, иногда днем, и заговаривают с людьми, часто с теми, кого хорошо знали при жизни. Например, так случилось с летчиком, который вошел в комнату друга и поздоровался с ним через пять минут после своей гибели в авиационной катастрофе и за час до того, как друг о катастрофе услышал. Или женщина, умершая шесть лет назад, вдруг показалась в дверях дома ее сестры как раз в тот час, когда обычно приходила с ней повидаться, однако сестра к тому времени переехала, и новые жильцы узнали покойницу по фотографии, которую показывала им сестра. И даже ваш друг Андерхилл… Есть одна особенность в том, что, по вашим словам, случилось сегодня в ресторане, которая не позволяет отнести Андерхилла к категории обычных призраков.

Я решил, что Люси протянет до самой смерти, так и не открыв мне этой особенности, если ее не поторопить, и я сразу же задал наводящий вопрос.

— Какая именно? — спросил я, почувствовав себя актером в телевизионном спектакле; в точности такое же ощущение преследовало меня практически постоянно, когда я имел дело с Даяной.

— Дело в том, по крайней мере вы сами так говорите, что Андерхилл вас узнал. Разумеется, он мог ошибиться и принять вас за кого-то другого, но если он действительно опознал именно вас, есть все основания утверждать, что он в каком-то смысле живет в двадцатом веке, хотя физически умер в семнадцатом, — живет, сохраняя все эти годы возможность выполнять, возможно, одну функцию, но требующую твердого ума и светлой памяти: он умеет различать людей. Мы не знаем, что еще он может делать. То есть пока не знаем. Но, познакомившись с вашими представлениями о смерти, должна сказать — сам бог велел, чтобы вы попытались установить контакт с тем существом, которое вы принимаете за призрак Андерхилла.

Ник заерзал на стуле.

— Установить контакт с призраком? Но как же это можно сделать, Лу?

— Я же говорила раньше, твой отец мог бы попробовать завязать отношения с женщиной, которую, как ему кажется, он видел, а пожалуй, и видел на самом деле — я никогда не отрицала, что это возможно — или попытался бы вступить с ней в разговор, если снова ее встретит. То же самое относится и к Андерхиллу. Тот, кажется, услышал, как сегодня вечером произнесли его имя. Хотя я не думаю, что это Андерхилл, но так считает твой отец. На его месте я бы задержалась в ресторане позднее обычного и подождала, не появится ли Андерхилл. В следующий раз он мог бы с ним и заговорить. С вашей точки зрения, это логично, у вас нет возражений, Морис?

— Господи, Лу, — сказал Ник, прежде чем я успел ответить (а я бы, конечно, согласился с ней). — Ну зачем папе сидеть до глубокой ночи, ожидая встречи с этим ублюдочным призраком? Кто его знает, какие напасти обрушатся на голову того, кто этим занимается. Вести игру с такими вещами, скажу я тебе, к добру не приведет. Посмотри на этих лохматых, которые ходят к медиумам, на спиритические сеансы, занимаются парапсихологией и так далее. Свихнувшиеся психи — вот кто они такие, во всяком случае большинство из них. И прекрати так усиленно интересоваться этими вещами. Папа сейчас чувствует себя очень неважно, в голове у него сумбур, ему не дают покоя мысли о дедушке. Оставь это, Лу.

— Хорошо, я больше не буду. Но напрасно ты думаешь, что все, как ты сам, поддаются настроениям. У тебя дьявольски светлый ум, Ник, но почти всегда, если только дело не касается Ламартина, твои мысли в разладе с чувствами. Я же предпочитаю не заблуждаться и относиться к словам твоего отца так, как они того заслуживают. Но обещаю к этому разговору больше не возвращаться. А пока пойду спать. Увидимся завтра утром.

— Ты не должен принимать слова Люси близко к сердцу, — сказал Ник, когда мы остались одни. — Она соскучилась по горячим академическим баталиям. Тут я ее не одобряю, но жены преподавателей университетов даже двух связных замечаний не могут сделать, о чем бы ни шла речь. А вообще-то с ней все в порядке. Знаю, ты не можешь понять, что я в ней нашел, не уверен, что сам понимаю, но я ее люблю. Несмотря ни на что. Как ты себя чувствуешь, папа?

Я был в нерешительности. До этого момента у меня и мысли не было о том, что в данную минуту мне хотелось ему сообщить незамедлительно; точно так же я выпалил на одном дыхании мою обличительную речь о смерти, словно знал ее наизусть, хотя, как понял с запозданием, сознательно не смог бы повторить ни единого слова. Я отбросил колебания.

— Думаю, что должен был сделать для деда больше, чем получилось на деле. Я говорю не о чувствах, которые каждый питает в душе, не о желании, чтобы при жизни к нему относились уважительнее, добрее и тому подобное. Я мог постараться и как-то помочь ему прожить дольше. Например, все эти прогулки, возможно, его излишне утомляли. Я должен был подумать об этом, потолковать с Джеком Мейбари или сделать что-то еще.

— Постой, начнем с того, что мой дед — не твой пациент. А Джек — хороший врач, он знал, что для деда лучше. Да и тот был крепким стариком; черт возьми, он умер бы намного раньше от душевного дискомфорта, если бы его все время держали взаперти. Не переживай.

— Хм-м. Не хочешь виски или пива?

Ник покачал головой:

— Налей себе.

Наливая, я произнес:

— Здесь очень крутая лестница. Я должен был…

— Что ты мог сделать? Встроить лифт? Не думаю, что удар получают от того, что поднимаются по лестнице. Дело в сердце, я полагаю.

— Не знаю, — я опять заколебался. — Все это навело меня на мысли о твоей матери.

— Мама? Какое она имеет к этому отношение?

— Знаешь, я чувствую свою ответственность и за нее, некоторым образом.

— О папа, единственный человек, на ком лежит ответственность, так это тот парень за рулем. Возможно, мама и сама была немного виновата, потому что переходила дорогу, хорошенько не посмотрев по сторонам.

— Меня никогда не покидала мысль, что она могла это сделать обдуманно.

— О боже, да ведь она держала за руку Эми! Мама ни за что не стала бы рисковать, когда Эми рядом. И зачем ей это было нужно? Я имею в виду самоубийство.

— Это очевидно. Томпсон ее унизил.

Томпсон — человек, ради которого Маргарет оставила меня и который за четыре месяца до ее смерти сказал, что вовсе не собирается оставлять жену и детей и создавать с ней новую семью.

— Ну, тогда пусть у Томпсона и болит голова, если вообще можно найти виноватого. Лично я в это не верю.

— Я должен был удержать ее от этого шага.

— Ох, ерунда. Как? Она — свободный человек.

— Мне надо было лучше к ней относиться.

— Ты относился к ней настолько хорошо, что двадцать два года она была с тобой. Все это чепуха. В действительности не твоя вина в ее смерти тебя беспокоит, а то, что она умерла. То же самое с дедом. Их смерти напоминают, что придет день, когда и тебя постигнет та же судьба. Знаю, тебе неприятно, что я сейчас подыгрываю Люси, но ты ведешь себя как эгоист. Прости, папа.

— Хорошо, может, ты и прав.

Он, безусловно, был прав, если говорить о первой половине его обвинений — меня преследовало смутное, но постоянное отчаяние, бессмысленный страх из-за того, что я прожил с покойницей столько лет, говорил, принимал гостей, выезжал, ел, пил с нею, а главное, занимался любовью и имел от нее детей. До сих пор не меньше трех-четырех раз я просыпался по утрам с мыслью, что Маргарет еще жива.

— А как Эми? — спросил Ник. — Она так выглядит…

Я перестал его слушать, когда до меня донесся (или просто показалось) хрустящий шорох, стелющийся по земле перед домом, где-то родом с центральной дверью. Я вскочил, подбежал к окну и выглянул наружу. Верхний свет еще горел, освещая стены, клумбу, дорогу, край крыши, которые были настолько унылыми и пустынными, словно никто никогда здесь вообще не появлялся. Шорох прекратился.

— Что случилось, папа?

— Ничего. Мне показалось, что у дверей кто-то есть. А ты ничего не слышал?

— Нет. Ты себя чувствуешь нормально? — Ник устало на меня посмотрел.

— Конечно.

Меня взволновало то, что шум, который я услышал или который мне послышался, долетел до ушей сразу после упоминания об Эми. Не имею представления, почему я связал одно с другим… Мне хотелось в этом разобраться.

— Ходят… слухи, что в округе появился бандит. Ты о чем-то говорил.

— Ты что-нибудь увидел?

— Нет. Продолжай.

— Хорошо. Я хотел спросить, как именно в эти дни Эми переживает смерть мамы?

— Думаю, в таком возрасте все очень быстро забывается, уходит в прошлое.

— Но она-то сама помнит? Что она говорит?

— Мы не обсуждаем таких вопросов.

— Ты хочешь сказать, что никогда не говорил с ней об этом? Но…

— Попробуй спроси у тринадцатилетнего ребенка, что она чувствует, когда видит, как мать сбивают с ног и она погибает прямо на глазах.

— Нет, это ты должен спросить. — Ник посмотрел на меня. — Берегись, папа, тебя затягивает в омут. С моей точки зрения, все не так страшно, пока твои фантазии не более чем экстравагантная причуда. Но нельзя допустить, чтобы она стала неуправляемой и отвлекала от самого важного. Ты должен поговорить с Эми. Если хочешь, я все устрою. Мы могли бы…

— Нет, Ник. Еще рано. Я хочу сказать, дай мне вначале немного времени, чтобы подумать.

— Конечно, но я к этому разговору еще вернусь, если не возражаешь. И даже если возражаешь.

— Договорились.

Ник встал:

— Паршиво на душе. Как-то все неладно, черт побери. Боюсь, что тебе от меня мало проку сегодня.

— Ошибаешься. Я благодарен за то, что ты приехал и решил остаться.

— Шуму много — толку мало. Боюсь, я только тем и занимался, что давал полезные советы — делай то, не делай этого.

— Наверное, они мне нужны.

— Да, надеюсь. Спокойной ночи, папа.

Мы поцеловались, и он вышел. Я выпил еще виски. В моей записной книжке, оказывается, было очень много самых разнообразных заметок. Я сделал круг по комнате и поочередно осмотрел каждую скульптурную группу. Они не натолкнули меня ни на одну свежую мысль, и я, не признав за ними сейчас ни художественной ценности, ни удачной имитации человеческой природы, никак не мог понять, чем эта скульптура привлекала меня прежде. Услышав, что кто-то скребется в дверь, я впустил Виктора. Он проскочил мимо, раздраженный, возможно, какими-то обрывочными воспоминаниями о Нике, посмевшем ненароком его вспугнуть. Я наклонился и принялся его гладить; под моей рукой он напружинился и заурчал, словно где-то рядом завели старый мопед Когда я расположился в кресле у книжных полок, он ко мне присоединился и не выразил неудовольствия по поводу того, что его спину используют вместо конторки. В книге, которую я на нем раскрыл, были напечатаны поэмы Мэттью Арнольда в издании Оксфордского университета. Я старался вчитаться в одну из них под названием «Берег в Дувре», которую в основном считал вполне удовлетворительной, хотя и приукрашенной повестью о жизни. Сегодня в ее стоицизме я обнаружил свободу суждений, а эти строки:
		…темнеющая равнина



		Охвачена смутной тревогой.



		На ней развернулась битва



		Двух армий, объятых безумством,








представляли разительный реалистический контраст с романтическими грезами и открывали перед человеком благодарное и интересное поле деятельности, где он может достойно себя проявить. Я сделал вторую попытку вчитаться в поэму, но на этот раз, как ни старался вникнуть в ее смысл, дальше чем на строчку продвинуться не смог.

Выпив еще немного виски, я стряхнул книгу и Виктора на пол и вновь прошелся по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудовище, Эми, Даяна: романист представил бы их в единой связке, в качестве звеньев головоломки, которую можно разгадать, если отыскать ключ. Попробуем. Одна — тысяча — две — тысячи — три — тысячи — четыре — тысячи — пять — тысяч — шесть… Если ничего не случится до тех пор, пока я досчитаю до ста тысяч или, лучше скажем, до двухсот либо двухсот пятидесяти, что будет круглым и красивым числом, тогда мы с Джойс сможем поздравить себя с удачным браком, и с Эми у нас все наладится. Как первая половина моих желании соответствовала или противостояла планам организовать оргию — девятнадцать — тысяч — двадцать — тысяч — двадцать — одна — тысяча — я представления не имел да и не хотел иметь; не лучше обстояло дело и со второй половиной моих устремлений (связанных с призраками), ибо, во что все это выльется, было не ясно. Я налил себе еще виски — тысяч — двадцать — девять — тысяч — тридцать…

…Тысяч — восемьдесят — семь — тысяч — восемьдесят — восемь — тысяч —… Я медленно, но успешно поднимался по лестнице, ведущей на жилую половину. В правой руке был пустой бокал, которым я только что пользовался; мизинец левой руки был прижат к ладони, четыре других пальца — растопырены. Это означало, что сумма подошла к пятистам тысячам и соответствовала четырем минутам с небольшим; но, принимая во внимание, что я завершил кон и теперь снова вел отсчет в сторону большого пальца, общий итог равнялся семистам тысячам или, ну разумеется, одному миллиону пятистам тысячам (то есть превышал двадцать минут), а возможно, и миллиону семистам тысячам или того больше. Я перестал считать. Направлялся-то я в постель, но где оказался?

Ручные часы показывали без десяти два. Я был внизу, но сколько прошло времени — определить не мог, даже приблизительно ничего подсчитать не удавалось: то ли полчаса, то ли все два. И я решил сделать ставку на ресторан, где все должно проясниться. Вернувшись туда, открыл дверь и зажег свет. Мне вспомнилось, что в прежних ночных блужданиях по дому я видел ресторан чаще всего именно таким: тяжелые шелковые занавеси задернуты, стулья с высокими спинками аккуратно составлены по два, четыре или шесть, большинство столов — пустые, те, что у окна, накрыты для завтрака; помещение выглядело таким безлюдным, как мне и показалось прежде, когда я смотрел на него снаружи, с лестничной площадки. Однако у меня возникла абсолютная уверенность: все, что я вижу теперь открылось мне впервые.

Обстоятельства, в которых я оказался, делали это мое чувство очень далеким от истинной уверенности. Я быстро обошел столы, проверяя их с помощью личной техники сыска, которую совершенствовал годами: я искал следы моих собственных художеств, такие, например, как разбросанные ножи или развернутая салфетка, которую я никогда не забывал подложить под стакан, — мне не доводилось (во всяком случае, до сих пор) напиваться до такой степени, чтобы поставить его прямо на полированное дерево. Но все было в абсолютном порядке, что являлось доказательством либо моего отсутствия, либо стараний скрыть присутствие, но не более того. Приходил ли я сюда раньше? Вероятно, да, показалось мне, но когда я считал, что иду по лестнице, возможно, это тоже мне только казалось. Не случилось ли здесь чего-нибудь? Да, я чувствовал уверенность, скорее, был почти уверен — что-то тут произошло. Но что именно? Что-то… необычайное, не просто интересное само по себе, но и открывающее передо мной новые перспективы. Узнаю ли я когда-нибудь, что это такое?




Глава 3. МАЛЕНЬКАЯ ПТИЧКА


Ответ я получил следующим утром. Первые полчаса нового дня прошли так, что и вспоминать не стоит. За пять с половиной часов я хорошо и без всяких сновидений выспался; сны мне вообще не снились уже с мальчишеских лет, и восстановить в памяти, что они собой представляют, я мог с большим трудом, но когда проснулся, сердце билось так беспорядочно, что, казалось, просто разучилось справляться со своей работой и каждый удар для него — новая проблема, которую надо решать особо. Не теряя времени, к боли в сердце присоединилось покалывание в спину. Лежа рядом с Джойс, которая, как всегда, спала так тихо и спокойно, что только дыхание ее выдавало, я думал, почему ни сердце, ни спина не мучили меня в течение нескольких часов до сна и почему Джек Мейбари неоднократно советовал сначала разобраться с неурядицами, беспрестанно случавшимися в хозяйстве, а затем посмотреть, не изменится ли мое состояние. И вот вам, пожалуйста, яркий пример его правоты. Сейчас, лежа в темноте без сна, я, безусловно, был наглухо отгорожен от всего и вся, а здоровье при этом нисколько не улучшилось…

Я приступил к утомительной процедуре вставания — со всей этой дюжиной действии, имеющих, думается, не больше смысла, чем религиозный обряд, который совершает человек, забывший его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил на подбородке справа новый прыщ. Иногда я все еще страдал от этих незваных мет молодости, говорящих о том, что с утратой ее привлекательных черт не приобретаешь гарантии на прощание и с ее отвратительными чертами. Этот экземпляр, в частности, был в совершенно цветущем состоянии, словно зрел много дней подряд и так хитро и глубоко укоренился, что подрезать его бритвой мне бы не удалось, а выдавить — означало пожертвовать десятой долей собственного лица.

— Инструкция для назревающего прыща, — сказал я себе, когда сбривал щетину над верхней губой. — Первое. Медленно формируй собственную головку. Исключение: если чувствуешь, что, следуя этому указанию, не успеешь выставить себя на всеобщее обозрение раньше шести вечера, отступи от инструкции. Назревшая головка, которую заметили уже утром, сведет на нет все жалкие попытки страдальца поухаживать, рассказать веселый анекдот и так далее. Второе. Вскакивай там, где выдавливание болезненно, то есть под нижней губой, на шее, сбоку (если речь вдет о шее, предпочтительнее выбрать то место, которое натирает воротничок рубашки). Третье. Вскакивай не в одиночку, а в компании, рядом с уже имеющимися пустулами (пустулой). Если их нет, возьми за ориентир сетку расширенных сосудов, родинку, пятнышко, любую дурацкую бородавку, — теперь я говорил вслух, хотя и негромко, — все, что поможет создать впечатление, будто какое-то общее кожное заболевание вот-вот прорвет преграды и займет каждый квадратный дюйм кожи, вплоть до корней волос, причем обязательно выбирай для наступления тот день, когда бедолага встречается со своей девушкой.

Заканчивал монолог, я не так громогласно, ибо внутренний голос тихо и отрезвляюще спросил, осознаю ли я, что эта самая штука на подбородке — ужасно забавна…

На кухне, где я стоя пил кофе с поджаренным хлебом и слушал шеф-повара, который рассказывал и показывал, как плохо вчера Рамон занимался уборкой, ничего нового не произошло. Я велел заняться уборкой Дэвиду, а также позаботиться обо всем остальном в ближайшие шесть-восемь часов и вышел, пока что в контору. Оттуда я позвонил Джону Дьюеринксу-Вильямсу в Кембридж. По любому поводу, а не только в связи с сегодняшним делом, в Кембридже я мог обратиться к нему одному, хотя был знаком еще с дюжиной университетских преподавателей (и отнюдь не как с посетителями моего заведения); я бы не решился встретиться ни с одним из студентов середины тридцатых годов из страха наглядно убедиться, сколько с той поры утекло лет, не говоря о том, что не отважился бы их просить о помощи в моем нелепом, по всей видимости, исследовании.

Несмотря на все козни привратника колледжа Святого Матфея я в конце концов связался с Дьюеринксом-Вильямсом, который согласился встретиться со мной в одиннадцать часов. Собравшись было уезжать, я решил предварительно повидаться с Джойс, чтобы сообщить кое-что о планах на день; и тут мне на глаза попалась бухгалтерская книга, куда мы с Джойс и с Дэвидом обычно заносили различные пометки и замечания. Книга была согнута по корешку, и ее левые листы находились под задней обложкой; верхняя часть правого листа почерком Дэвида была заполнена какими-то записями о мясе, а ниже мной собственноручно с бесконечными подробностями была изложена информация (сравнимая по полноте с «curriculum vitae»[4 - краткая биография (лат.).]) о неком лондонском торговце произведениями искусства, который, бросив трубку, сразу же аннулировал заказ, как только я сообщил, что у нас в номерах нет телевизоров. Но все это произошло на прошлой неделе, дней десять назад. Затем начал читать записи, которых, как подумал вначале, прежде не видел, но вскоре понял, что этого быть не могло, ибо я сделал их собственноручно, бог весть в какое время, ночью и, прости господи, в сильном подпитии. Вот они:

«Акцент похож на западноанглийский с примесью ирландского. Голос дурной, искусственный. В движениях что-то неуловимо смешное, будто стоит где-то за стеклом.? воздух неподвижный. Не могу прикоснуться. Не видел, чтобы рука высунулась, было все же что-то похожее на руку 


 между ним и мной и даже эта рука протянулась вперед а между нами не более фута. 


. Все же „островумный“? — одарен(ный) умом. Не отвечает, где. Непроницаемый. За головой какая-то штука. 3 дюйма на 1,5, серебряная, руки тянет, левой кисти нет, улыбается. 


»

Человеку, который впал, по моей терминологии, в поверхностную алкогольную амнезию, легко напомнить о том, что он временно забыл. При более глубокой потере памяти, вызванной алкоголем, все воспоминания стираются безвозвратно. Произошло именно последнее: я готов был поверить в то, что прошлой ночью беседовал с призраком Томаса Андерхилла, но мне уже никогда не узнать, что же там случилось. Возможно, в следующий раз я постараюсь и справлюсь с ситуацией лучше; у меня предчувствие, что следующего раза не миновать. А если так, мне надо попытаться расшифровать некоторые темные места: что, например, означает «непроницаемость» блуждающих останков Андерхилла, а также — из чего они могли состоять? Мысль, что у него «за головой» укреплена какая-то гигантская серебряная заколка, была беспомощной и странной; я пришел к заключению, что, подобно большинству людей, которые по ночам делают краткие записи, чтобы те сослужили им службу днем, я не удосужился взять на заметку некоторые важные вещи, считая их очевидными и легко запоминающимися. Кроме того, при следующей встрече я смогу выяснить, были ли мои наброски об увиденном и услышанном блестящей попыткой описать неописуемое, или они — прямой результат вызванных алкоголем ошибок в моей ориентации в пространстве. Другие вопросы тоже удастся сразу же снять, например, почему я стал писать на странице, которая уже была использована (чтобы скрыть случившееся от посторонних глаз?), но одновременно оставил книгу открытой именно на этом месте (чтобы самому обратить на нее внимание?). Это объяснение было настолько правдоподобным, что показалось мне маловероятным.

Я заторопился наверх и на площадке встретил Джойс. Вначале она стояла поджав губы, что, по всей вероятности, выражало ее пламенное желание вызвать меня на разговор, потом передумала.

— Что случилось? — спросила она, окинув меня взглядом.

— Случилось? Что ты имеешь в виду?

— Ты какой-то взвинченный. Будто вот-вот взорвешься.

И это была правда. С тех пор как я получил собственное послание, меня неуклонно закручивало по спирали восторга и беспокойства — к такому состоянию я не привык. Могу предположить, что, равным образом, я не имел обыкновения браться за дело, конец которого непредсказуем. Не сумел я вспомнить и того, когда в последний раз ощущал такое же напряжение, вызванное сходными причинами, пусть даже это сходство было неполным и не слишком очевидным.

Я решил закончить разговор.

— Правда? Я этого не замечаю. Плохое самочувствие отличается от дерьмового только тем, как ты сам его воспринимаешь.

— Что ж, пусть будет так. Зачем ты едешь в Кембридж?

— Посмотреть кое-какие документы о нашем доме, ведь я уже говорил.

— Неужели на это уйдет целый день?

— Может, и не уйдет, я же сказал. Все зависит от того, как скоро я найду то, что мне нужно.

— Ты не за тем туда едешь, у тебя свидание, разве не так?

— Я хочу повидаться с инспектором колледжа, где учился Ник, зря ты меня подозреваешь.

— Хм-м. А что Ник будет здесь делать все это время?

— Сам найдет, чем заняться. Он привез какие-то материалы из университета. Или проведет время с Эми.

— Почему бы тебе не взять их с собою в Кембридж? Там куда больше всяких…

— И мне придется болтаться там, дожидаясь их? Говорю же тебе, может быть, я вернусь без задержек. Все равно я поеду один.

— Ладно. Ты знаешь, что Люси утром уезжает?

— Завтра спозаранку она вернется к похоронам. Но, если хочешь, попрощайся с ней за меня.

— А может, мне заняться расчетом жалованья, печатями и всякими другими делами, как ты считаешь?

— Решай сама. Мне нужно ехать.

Второпях я хлебнул в гостиной пару глотков и вскоре на «фольксвагене» уже огибал дорожные повороты на ветке А595. День был по-настоящему жарким, духота сразу же проникала во все поры, через зыбкое марево просачивались солнечные лучи. Машины сверкали и искрились на ходу, их металлическая фурнитура казалась полированной, а окрашенные части лоснились. Они проносились мимо, мчась мне навстречу; впереди, у перекрестков, то сворачивали с шоссе, то вылетали на него; стремительно сворачивали вбок, чтобы на полной скорости обогнать соседа, напоминая актеров, желающих покрасоваться на выгодном для себя фоне. Даже в густой тени деревьев, окаймляющих дорогу, отдельные ветви, переплетения листьев и участки почвы отражали свет с такой интенсивностью и, одновременно, с такой глубиной и точностью открывали взгляду свои собственные цвета, что подобную картину я обычно наблюдал только в приморских Альпах. На середине пути то и дело стали возникать и тут же исчезать призрачные полоски воды — миражи, вызванные рефракцией света. После Ройстона, где сходятся ветки А10 и А505, поток машин увеличился, но я сохранял свою прежнюю среднюю скорость — сорок пять миль в час и выше. Остались позади окраины Кембриджа с пышной зеленью деревьев и кустарника около дороги, что, скорее, говорило о близости леса, чем города. Затем все это исчезло. В болотистом просторе, характерном для данных мест, где даже по уграм в разгаре учебного года никогда не наблюдалось большого наплыва людей, появились знакомые названия: школа Лейс, госпиталь Эдденбрукс, улица Фицвильям (где я занимался зубрежкой в свои студенческие годы, в 1933-м), Петерхауз, Пемброк и впереди, почти бок о бок с колледжем Святой Екатерины, на перекрестке улиц Трампингтон и Силвер, длинное, с неровными стенами, прямоугольное, с плоским фасадом здание колледжа Святого Матфея, построенное в тюдоровские времена и совсем неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого столетия.

Я нашел место для стоянки только в ста ярдах от главных ворот. На стенах здания здесь и там мелом или белой краской были намалеваны лозунги: «ОБОБЩЕСТВЛЯЙТЕ И ПЕРЕДАВАЙТЕ В КОММУНУ ИМУЩЕСТВО КОЛЛЕДЖА», «БАСТУЕМ ГОЛЫМИ, В 14.30, В СУБ., В ГИРТОНЕ», «ЭКЗАМЕНЫ — ПРИЗНАК ТОТАЛИТАРИЗМА». Вначале один юнец с бакенбардами в открытой облегающей рубашке, затем другой, с длинными волосами, похожими на паклю, поравнявшись со мной, замедлили шаг, практически до полной остановки, чтобы разглядеть в упор и хорошенько проверить, не проступают ли на мне телесные признаки фашиста, душителя свободы слова, потенциального расового насильника и тому подобное. Я все это пережил, пересек двор (который выглядел, с моей точки зрения, убийственно чистым), прошел под низкой аркой и поднялся в квадратный, обшитый дубовыми панелями кабинет, окна которого выходили в сад колледжа, расположившийся по вытянутому склону холма.

Дьюеринкс-Вильямс, худой, сухопарый человек, выделяющийся сутулостью и сильной близорукостью, хотя и был лет на десять с гаком моложе меня, встал и, пристально вглядываясь мне в лицо, улыбнулся. Я встречался с ним по делам Ника, видимо, не один десяток раз.

— Salut, vieux — entrez donc. Comment ca va?

— Oh, pas trop mal. Et vous? Vous avez bonne mine.

— Faut pas se plaindre[5 - — Привет, старина, — проходите. Как жизнь?— О, неплохо. А у вас? Вы прекрасно выглядите.— Не могу пожаловаться (фр.).].




Затем он сделался серьезным, вернее, стал еще серьезнее.

— Ник рассказал мне о вашей утрате. Примите мои самые искренние соболезнования.

— Благодарю вас. Знаете, отцу было около восьмидесяти и последнее время он себя неважно чувствовал. Его смерть не застала нас врасплох.

— Вот как? Судя по собственному опыту, полагаю, — он произносил слова с таким выражением, словно его опыт восходил к временам основания колледжа плюс-минус одно столетие или что-то в этом роде, — такие вещи нельзя предугадать заранее. Но я рад, что все это вас не сломило. Не хотите ли промочить горло? Шерри? Пиво? Портвейн? Кларет?

Как всегда, он проявлял доброжелательность и ум, давая понять, что плохо разбирается в напитках и предлагая мне самому, без всякого смущения, выбрать все по собственному вкусу. Я ответил, что с удовольствием выпью один-два глотка виски. Вынимая для меня бутылку и по-прежнему демонстрируя полное отсутствие навыка, так как пролил чуть ли не полпинты на пол, он сказал несколько лестных слов о Нике. Затем, когда мы расположились у великолепного камина, сохранившегося со времен короля Георга, он спросил, чем может быть полезен. Я ограничился рассказом о своем интересе к истории собственного дома и, в частности, к Андерхиллу и его дневнику, упоминание о котором нашел в книге, случайно попавшей мне в руки; я выразил надежду, что он, Дьюеринкс-Вильямс, свяжется по телефону с библиотекарем колледжа Всех Святых и убедит того в моих самых бескорыстных и честных намерениях.

— М-м-м. Как срочно вы хотите познакомиться с дневником этого человека?

— Особой срочности нет, — солгал я. — Просто у меня так редко выпадает случай отлучиться из дома, что хотелось бы этим воспользоваться. Конечно, если есть какие-то…

— Нет, нет, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто библиотекаря может не оказаться в помещении. В колледже Всех Святых не любят сидеть на одном месте. Но я сразу же все выясню. Если позволите, я на минутку?

Он позвонил и вскоре вернулся.

— Нам повезло, Морис. Он не только на месте, но и совершенно свободен. Не хотите ли еще… этого самого? — спросил Дьюеринкс-Вильямс, будто не помнил, что именно я пил.

— О… нет, благодарю вас.

— В таком случае, мы можем отправиться. Нет, нет, уверяю вас, это не доставит мне никаких хлопот. Отсюда три минуты ходьбы, не больше. Да вы сами знаете.

Четыре минуты спустя через старинную резную деревянную дверь мы входили в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую с высокими потолками комнату, вытянувшуюся в форме гигантской буквы «L», в угловой части которой были окна из цветного стекла. В воздухе чувствовался характерный запах, главным образом пыли и чернил. Библиотекарь пошел нам навстречу, в его манерах уживалось высокомерие с подобострастием — черта, характерная для администратора универмага из Вест-Энда. Последовало официальное представление и разъяснения.

— Андерхилл Да. В колледже учился где-то в 1650-е годы. Да, — сказал библиотекарь, носивший, по всей видимости, фамилию Уэр, и добавил с видимым воодушевлением: — Понятия не имею, кто это такой.

— У вас в библиотеке большая коллекция рукописей, не так ли? — спросил Дьюеринкс-Вильямс.

— О, она, действительно, очень большая, — сказал Уэр, слегка раздраженный этим неуместным замечанием.

Кроме того, личные документы студентов, собранные в вашем фонде и проверенные в начале века, как я понимаю, хранятся у…

Уэр, кажется, слегка смягчился:

Возможно, у нас и имеется рукописный каталог, датируемый сороковыми годами восемнадцатого века. Тогда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и материалам более раннего периода. Скорее всего, мы основоположники этого дела. Вот и он. Вернее, его фотокопия. Великолепное изобретение. Андерхилл. Андервуд. Обри. Несколько случайных стихотворений — отрывки из «Филоктета», героической поэмы в стиле господина Драйдена. Ужас что такое. К вашему типу отношения не имеет? Нет. Надо сказать, Андерхилл — сомнительная фамилия. Ничего даже отдаленно на нее похожего нет. Какая жалость. Примите мои извинения.

— У вас нет другого каталога, в котором он может быть упомянут?

— Датируемого временем, которое указали вы, — нет.

— Но автор, на которого я ссылаюсь, видел рукопись где-то около 1810 года.

Дьюеринкс-Вильямс вглядывался в тексты, написанные четким каллиграфическим почерком.

— А не мог ли дневник войти в одну из подборок рукописей, которые не имеют авторства, такое случается при особых обстоятельствах, например, при утрате первого или первых листов, вырванных из сброшюрованного текста?

— О, об этом ничего сказать не могу, — ответил Уэр, снова раздражаясь. — Возможно, вы и правы. Давайте посмотрим в рубрике «Анонимные рукописи». Вот трактат без указания автора о пороках католицизма, относящихся к культу девы Марии, он написан джентльменом, никогда не издававшим своих произведений. Очаровательная вещь, но, полагаю, вы ищете другое. Есть еще работы без названия — большое количество проповедей, молитв, религиозных размышлений недавно скончавшегося пастора церкви Святого Стефания, издано в Литл-Эвердсене. Не то. Вот еще анонимные сочинения на самые разные темы, написанные каким-то ученым. Не слишком информативно, не правда ли? Но не стоит пренебрегать и этим, с моей точки зрения. Анонимные…

Других предложений не было. Уэр смотрел на меня с мрачным ожиданием.

— А не могу ли я ознакомиться с этими самыми рукописями на разные темы? — спросил я.

— Все они хранятся в кабинете Хобсона, — ответил Уэр с убеждением в голосе, но без малейшего намека на ожидаемую ответную реакцию: издам ли я животный вопль ужаса при этом известии, или зайдусь от хохота из-за чрезвычайной комичности и ничтожности просьбы, или натворю еще что-нибудь. Я повернулся к Дьюеринксу-Вильямсу.

— Полагаю, кабинет открыт для посещений посторонних лиц только с письменного разрешения ректора, — сказал тот, — но, как мне кажется, общее правило можно нарушить, если речь идет о мистере Эллингтоне, магистре искусств, выпускнике моего колледжа, за которого я счастлив буду поручиться.

— Разумеется, — сказал Уэр, испытывая теперь нетерпение и уже с ключом в руке.

В прежней манере администратора универмага он добавил:

— Не угодно ли пройти?

Как оказалось, кабинет Хобсона занимал целый этаж находившейся в противоположном углу двора башни, куда вела винтовая каменная лестница, а в его стенах с трех сторон были прорезаны маленькие окна. В комнате стояла прохлада, по всей видимости, это было первое помещение без удушающей жары, куда я попал за последние недели. Стены большей частью были уставлены дубовыми книжными полками времен короля Эдуарда, а два письменных дубовых стола и стулья с высокими спинками того же периода дополняли обстановку. На полках рядами стояли тома в серых папках, в которых, вероятно, и находились рукописи. Уэр старался рассмотреть, что написано в их верхней части сбоку, как делают, когда просматривают коллекцию граммофонных пластинок. Но мне было не до него: я силился разобрать надпись на корешке маленькой книги, которая втиснулась между другими, но не мог понять ни единого слова.

— А вот и она, — сказал Уэр. — Оказывается, есть даже форзац: «Томас Андерхилл», доктор богословия, olim Sodalis Collegii Omnium Sanctorum Universitatis Cantabrigiensis.

Последние слова ему пришлось произнести по памяти, потому что я, повернувшись, выхватил у него папку. Туда была вложена книжка или какая-то ее часть форматом в одну восьмую листа с сорванной обложкой — остались следы клея и брошюровки, — которая, если не считать редких бурых пятен, прекрасно сохранилась.

— Странно, что в анонимной рукописи на первой же странице во всю ее ширину выведено имя автора.

— Благодарю вас, — сказал я.

Редко мне хотелось так сильно, как сейчас, выставить обоих за дверь, чтобы заняться чтением того, что я держал в руках.

Дьюеринкс-Вильямс сразу же это почувствовал.

— Мы не станем вам мешать. Если, паче чаяния, освободитесь минут через тридцать, я буду счастлив пригласить вас на ленч в колледж Святого Матфея. Пища обычная — как в любой студенческой столовой, но вполне съедобная. Однако связывать вас этим приглашением мне бы не хотелось.

— Вас не затруднит закрыть дверь, когда будете уходить, и занести ключ в библиотеку, — сказал Уэр, протягивая ключ мне.

— Конечно, — ответил я, раскрывая книжку на одном из столов и включая настольную лампу. — Благодарю вас.

Наступила короткая пауза, во время которой они, вероятно, переглянулись или, к вящему моему удовольствию, скорчили мины, выдававшие бессильную ярость, затем звякнула железная задвижка на захлопнувшейся за их спинами дверью.

У Андерхилла был хороший четкий почерк, не пользовался он и какой-либо собственной системой быстрого письма: сокращения встречались редко и сразу же поддавались расшифровке. Он начал записи 17 июня 1685 года (а умер в 1691 году), начав с того, что воздал самому себе хвалу за ученость, и перечислил книги, которые прочел, коротко их описав. Очевидно, у него была обширная собственная библиотека. Большинства из упомянутых им авторов и книг я не знал, но философы неоплатоновской школы, на работы которых он ссылался и которые являлись его современниками, а возможно, и сокашниками, безусловно, были мне знакомы: это относится к «Интеллектуальной системе» Кадворта, «Божественным диалогам» Мора и паре других вещей. Я даже вспомнил, что Мора был членом секты (или близок к ней), которая занималась магией и в которую входил небезызвестный датский барон, пользовавшийся дурной славой. Что о нем говорили? Не имеет значения, возможно, его имя послужило бы любопытной подсказкой для школьника, но я не школьник и мой интерес к Андерхиллу далеко не ученический.

Я стал читать дальше, но находил все те же проникнутые мистикой рассуждения, которые были либо банальны, либо неразборчиво написаны, и я почувствовал, что чтение меня утомляет. Неужели и дальше не станет интереснее? Наконец я дошел до записи от 8 сентября.

«Мой человек Гарни, в соответствии с моим поручением, посоветовал мне посмотреть на дочку вдовы Тайлер, что пришла к моим дверям, для продажи овощей и фруктов. Когда это было сделано, спросил ее, не выпьет ли (она) чашку шоколада в гостиной, ибо на дворе ненаст(ье). Она охот(но) согласилась, мы говорили ок(оло) получаса. Расписыв(ал) чудеса, кои вершить могу, и как, по обычаю своему, осыпаю дарами угожд(ающих) мне. Она все выслушала и, клянусь, поверила каждому слову моему. Наконец сказал, что ежели желает доброго мужа, здоровья, богатст(ва) и удачи до самой могильной черты, должна прийти завтра вечером к десяти часам, но наложить печать на угта ибо искусен я в разоблачении обмана и, проговорившись, лишится (она) благодеянии, мною обещанных. Она сказ (ала), что страшится ночной тьмы. На это ответил — пусть держит в руках распятие (и сунул ей сию дешевую игрушку), ибо оно дарует покровительство удвоенное и нерушим(ое) Господа нашего на небесах и мое на земле. Она спросила, огражу ли ее от зла неодолимым заклятием? Самым непреодолимым, дорогая /(я) улыбнул(ся)/. Тогда (она сказала) приду, как не прийти.

А роста она — среднего, осанки — превосходной и грудь — как полная чаша. С местным людом (вовсе) не схожа: щечки розовые, не красные, зубки белые, ручка маленькая, как у настоящей леди. Четырнадцати лет от роду. Смею утверждать, что сам царь Соломон не обладал более восхитительной девкой».

После этого признания Андерхилл, очевидно, с обычным усердием возвратился к чтению: после полудня изучал латинский трактат некоего Алануса Кандидуса о тайной силе ветра, вернее, о предсказаниях с помощью наблюдений за интенсивностью, направлением и устойчивостью ветра; а после обеда у него начиналась совсем иная жизнь, о которой я раньше ни от кого не слышал. У меня было чувство, что его бесстрастное отношение к дочери вдовы Тайлер не сулит той ничего хорошего. Как зачарованный, со страхом я открыл записи Андерхилла, сделанные на следующий день.

«Как только явилась она ровно в срок, дал ей выпить зелья для гостей, с кларетом, и бренди, и с другими примесями, Якобусом Магнусом в его „De Inductione Luxurize“ предписанными. Разжег жаровню и бросил в оную, искусно последовательность просчитав, и ладану, и порошка, и прочих трав из запасов моих, а сделав так, воскурил дивное и сладострастное благовоние, с дымом чудным и многокрасочным смешанное. Когда же, как и положено тому быть, поддалась (она) дурману, внушил, будто слышит (она) сладкую музыку и голоса, возносящие любовные похотливые напевы. Затем призвал духов являться ко мне по первому зову в обличьях пастухов, пастушек, нимф, дам и кавалеров, гуляк, ведьм, машкерадных масок, героев, цариц античного мира и велел некоторым совокупляться. Потом возжелал, чтобы сбросила она одежду свою. Почему, сэр (сказала она), вводите меня во грех? Велико заблуждение твое, дитя (сказал я): какой грех в том, чтобы явить красоту свою тому, кто вложил столько труда ради веселья твоего и кто не устает заботиться о радостях твоих? Посмотри (указал я на греческого юношу и девушку в толпе), чем занимается сия пара на глазах твоих, дабы и тебе удовольствие доставить. Раздеться и только? (спросила она лукаво). Отчасти. Не противься желаниям моим (ответил я). Ну, что ж (сказала она), раз им дозволено, чем я хуже (как не плениться шаловливостью ума ее), и сразу сбросила одежду, представ в наготе своей. О quae deliciae![6 - Какая услада! (лат.)]

Затем показал ей создания, отвращающие видом своим, — ослов, грифонов, турок, гарпий, химер, кентавров, палачей, червей, которые бились между собой и пожирали один другого. Наполнил уши ее и воем диких животных, и раскатами грома, и стонами грешников. И разразилась она воплями, и умоляла изгнать видения сии. Надрывайся сколько душе угодно (сказал я), никто тебя не услышит, слуг я отпустил, а сии твари — не видения, посмотри, как вьются они вокруг, и, стоит приказать, разорвут (тебя) в клочья (утаил я, что это — лишь призраки, пугающие, но бессильные). Когда, по наблюдениям моим, ужас переполнил ее, я надругался над нею, бросив на пол, а потом вытолкал вон, швырнув следом скомканную одежду и предупредив, дабы не размыкала (она) рта, иначе дьяволы мои станут преследовать непокорную до могилы и за гробовой чертой, а сама снова являлась ко мне по первому зову, и была она во власти моей.

Я осушил стакан эля, дабы утолить жажду, и удалился в комнату, и открыл Иоганна Понтийского на строках, где повествует (тот) о яде жаб и змей, но доварим моего сии описания не вызвали, ибо фантастичны сверх меры, и отложил их в сторону с неудовольствием, и, от усталости обессилев (хотя и в ясном уме), отошел ко сну».

Как выяснилось, и в кабинете Хобсона бросало в жар. Мне сразу захотелось как можно скорее выпить — это просто безумие, что я не захватил с собой фляжку, — но вначале надо было привести в порядок мысли или, по крайней мере, самому в них разобраться. Однако какой уж тут порядок! Я не знал, умел ли в действительности Андерхилл вызывать духов, поднимать шум и так далее, но в одном не сомневался: и он сам, и девочка верили в его могущество, и ужас перед случившимся заставлял малышку постоянно держать язык за зубами, так как мне ни разу не довелось услышать даже намека на подобные любовные авантюры. Мне не удалось вспомнить дату смерти миссис Андерхилл, но я предполагал, что умерла она после 1685 года и, вероятно, все это время жила в доме, но пока, в тех записях, которые я прочел, о ней не было ни единого упоминания. Наверное, она понимала, слушая крики девочки, что ей лучше не вмешиваться. Мне стало ясно, что Джозеф Торнтон, будучи ученым, не мог не рассказать о существовании дневника и о месте его хранения, но, как моралист или просто как человек, он решил оградить своих читателей от тяжелого чувства, которое охватило его самого, когда он познакомился с этим дневником. Аналогичные мотивы, желание уберечь других от чтения, убрать записи из поля зрения, должно быть, охватило и того человека, который заносил эту рукопись в каталог за семьдесят лет до Торнтона. Мне тоже захотелось как-то помочь дочке вдовы Тайлер, но она была мертва уже два с половиной столетия, если не больше.

Через десять минут, съев сэндвич с ветчиной, который намазал суррогатом горчицы из тюбика, и сполоснув шотландским виски и бутылкой содовой, я возвратился и сразу же снова принялся за чтение дневника Андерхилла. Когда я подошел к записям конца 1685 года, то понял, что их характер начал меняться. Конспектирование стало более лаконичным, об определенных работах имелись только замечания, полезны те или нет для «целей», о которых он умалчивал. Вначале мне подумалось, что эти цели связаны с девочкой Тайлер (которая, как мимоходом заметил Андерхилл, «возвращалась в объятия его» почти каждую неделю), а может быть, кроме нее, и с другим существом под кличкой Канавка (его пренебрежение их христианскими именами само по себе было отвратительно); двенадцатилетняя Канавка попалась в его когти в начале декабря, и конечно, для отлова он воспользовался той же техникой, хотя сам об этом не распространялся. В тот период, очевидно, Андерхилла больше всего занимала его далеко идущая цель или, как он сам написал в январских заметках 1686 года, цели. Меня привело в бешенство одно обстоятельство — не успел я с удовлетворением отметить полноту информации о прочитанных им книгах, как он стал упоминать только авторов и названия, иногда в сокращенной форме. Разобраться в этих сокращениях я не мог, например: «Гео. Верул. — о духах и тому подобном»; однако напрашивалось заключение, что в любом случае интересы Андерхилла оставались постоянными.

Затем в записи от 29 апреля 1686 года я наткнулся на следующий пассаж:

«Нужно отказаться от плотских радостей и волнений (на данный момент). Теперь, когда мой метод до совершенства доведен, мне можно отбросить осторожность с теми, кто волнует меня. Место сие подходящее (id est[7 - то есть (лат.)] через густой ужасный лес лежит к нему путь, а там в достатке кустов и деревьев). То, чем отныне владею, осененное заклятием, несомненно дарует мне мощь невиданную в Королевстве ни во времена готические, ни при саксах, а доступную лишь диким первобытным племенам, жившим до пришествия Господа нашего Иисуса Христа, когда люди деревьям и кустам поклонялись (по жалкому невежеству своему или из мудрости? Для пам(яти): поразмышлять на сей счет и затем высказать суждение). Благословляю случай, открывший мне сей механизм, и талант, сподвигнувший понять пользу его.

Что касается второй цели моей, не сравнимой с первой по величию своему, то сейчас не о ней речь, но замечу: кто знает устремления ума моего, несомненно разыщет последнее хранилище, где я скрыл от глаз людских орудие, дающее силы для достижения этой цели и познания тайны, которая сделает сего избранника Хозяином собственного естества, а значит, владыкой всего и всея на земле (vide достопочт(енного) Вольдемара Пров. Verum Ingenium)».

Эти строки почти целиком заполнили правую страницу, и когда я ее перевернул, то других записей не обнаружил: последние двадцать или тридцать листов рукописи были чистыми. Я налил себе еще немного виски и стал размышлять.

Торнтон, как я и думал раньше, не прошел через испытание, выпавшее мне на долю в лесу на вершине холма, напротив моего дома, и поэтому не мог сделать никаких замечаний по поводу лесных зарослей, описанных на последней странице дневника. Он, должно быть, выпустил из поля зрения первую цель Андерхилла, сочтя ее слишком неясной и поэтому не заслуживающей упоминания, а возможно, воспринял ее как пустое бахвальство или обман. Если говорить о второй цели, то и здесь Торнтону, в отличие от меня, не привелось беседовать с призраком Андерхилла, и понять, что эта цель связана с какой-то формой жизни после смерти, он был просто не в состоянии. Если же Торнтон все-таки составил правильное представление о природе тайного места, описанного в заключительной части дневника, то, как я могу предположить после прочтения его книги, он, несомненно, являлся глубоко верующим человеком, и сама мысль о том, что будут потревожены останки усопшей души пусть даже «отвратительного создания», подобного Андерхиллу, показалась бы ему кощунственной. Меня не останавливали религиозные запреты, и я решил вскрыть могилу и гроб, чтобы посмотреть, какие «книги и бумаги» (о которых упоминал Торнтон), а также другие вещи там находятся.

Сидя на жестком ученическом стуле перед раскрытым дневником, я испытывал тот же восторг и тревогу, что и перед отъездом из дома, — пожалуй, они даже усилились. Мне было ясно, что надо действовать как можно осторожнее, но в то же время одно упоминание об осторожности вызывало отвращение. До встречи с Даяной жизнь долгие годы не предоставляла мне случая выйти за рамки тривиального легкомыслия и никогда прежде степень риска не была так высока. В предполагаемой тайне скрывался некий ключ — безусловно, вызывающий острый интерес, — который позволит мне стать хозяином собственной судьбы. Я, единственный из всех людей, мог узнать этот секрет. Не стану утверждать, что выпустил из виду, чем обернулись обещания, которые Андерхилл давал девочке Тайлер и, вероятно, той же Канавке. Фактически обе они каким-то образом повлияли на мое решение начать это расследование, хотя тогда я еще не мог сказать — как и насколько.

Но перейдем к Даяне… Было без двадцати пяти три, времени как раз достаточно, чтобы сделать копию последней страницы дневника Андерхилла, спрятать ее, закрыть комнату на ключ, возвратить его Уэру в библиотеку, оставить у привратника колледжа Святого Матфея записку с благодарностью Дьюеринксу-Вильямсу, доехать до Ройстона, вступить в яростный спор с тощим сморщенным молодым человеком, поставлявшим мне спиртные напитки, и принять меры предосторожности, дабы впредь он никогда не пытался всучить по завышенной цене товар, пока рост налога на него только намечается, доехать до Фархема и на условленном углу в три тридцать посадить в машину Даяну.

Именно так все и произошло. Вопросы Даяны были того же характера, что и накануне, и, без всякого сомнения, вливались в русло одной генеральной темы: почему мужчины так непохожи на женщин и что я об этом думаю; говоря по чести, задача не из легких. Затем, не успели мы добраться до ложбины, как она с похвальной скоростью стала раздеваться. Пожалуй, все происходило иначе, чем в прошлый раз. Когда она полностью сбросила с себя одежду, мне все еще не удавалось стянуть с себя брюки; Даяна лежала на спине и, глядя на меня, нетерпеливо ерзала по земле. Едва я к ней прикоснулся, как она сразу же дала понять, что уже перевернула последнюю страницу брошюры под названием «Прелюдия к любовным играм»; фактически не успел я ее поцеловать, как мгновенно был запущен в действие главный механизм любви. Казалось, он работал и работал часами, а необычайная энергия Даяны не ослабевала. Был ли этот пыл для нее естественен или она его симулировала, меня в тот момент не заботило, и не без основания. В любом случае различие между природными свойствами и их имитацией чрезвычайно сомнительно: оргазм сам по себе — рефлекс, но очень многое из того, что его сопровождает, далеко не рефлекторно (даже если оставить в стороне другие стадии любовной игры). Я не задавался вопросом, действительно ли Даяна испытывала оргазм так часто, как демонстрировала. В такие моменты я об этом не думаю и уверен в своей правоте. Тайна, эмоциональная скрытность, остраненность женщин, весь багаж переживаний, который они хранят в ожидании мужчин, способных ими управлять, — все указанное и несчетное число более конкретных проявлений чувственности — проистекают не из того ничтожного обстоятельства, что женщины носят, рожают и воспитывают детей, а из-за отсутствия у них эрекции и эякуляции (и пока это так, пока именно мужчины наделены подобными способностями, пассивным гомосексуалистам недоступна глубина и подлинность страсти).

Эякуляция, как знают все настоящие любовницы, — причина перемены настроения и расположения духа. И теперь, когда я лежал рядом с Даяной, в голову впервые пришла мысль о непредсказуемости, которую она проявила: вчера — полная пассивность; сегодня — неустанная активность. Некоторое время спустя, то ли из сострадания к ней, то ли по другим мотивам, и решил, что вчера она была слишком возбуждена и не могла вести себя так, как ей в действительности хотелось, а причина сегодняшних кульбитов в желании добиться восхищения ее сексуальными достоинствами: от непроизвольного нарциссизма, если можно так сказать, она перешла к намеренному. Ну и что из этого? И первое и второе меня устраивало.

Более или менее внятно я выразил свои впечатления по поводу ее непредсказуемости, и мои слова были благосклонно приняты. Я уже подготовил новые материалы в том же духе, когда она произнесла:

— Хочу вернуться к твоему предложению лечь в постель втроем, вместе с Джойс.

— Да?

— Я думала об этом.

— Прекрасно.

— Морис…

— Да.

— Морис, что ты собираешься извлечь из этой ситуации, объясни точнее? Кажется, я знаю, что получу для себя, по крайней мере, думаю получить, но Какова твоя роль? Нет, Морис, ты не должен так поступать, это ужасно и отвратительно. Понимаешь, что я имею в виду?

— Думаю, да. Однако, если учесть, как приятно находиться в постели с одной красивой женщиной, оказаться там сразу с двумя — приятно вдвойне, а возможно, даже более. Чем больше, тем занятнее. В любом случае попробовать стоит.

— М-м. Тебе хочется подглядывать за нами, как за куклами, не правда ли?

— Да, пожалуй. Не стану спорить. Никогда не находил ничего дурного в наблюдении за другими в постели, при условии, что сам не только наблюдаешь. А без дела, разумеется, я не останусь. И еще одно условие, которое я ставлю, — никаких посторонних мужчин. Но это нам тоже не угрожает.

— Я… понимаю. Ты хотел бы, чтобы я относилась к Джойс так же нежно, как она ко мне?

— Делай все, что тебе самой приятно.

— Но ты бы хотел?

— Да, конечно.

— О, Морис… Морис, а не поведем ли мы себя на деле так, как заранее и представить не можем?

— Почему бы и нет? Боже мой, все это в порядке вещей.

— Я считаю, что это просто мальчишество, и не возражай, пожалуйста.

— А, тогда понятно, почему к подобным вещам так тянет.

— Ладно, но должна сказать, что Джек бы не одобрил наш тройной союз, — выпалила она стремительно, хотя обычно первое слово тянула дольше, чем сейчас всю фразу целиком.

Я широко открыл глаза, инстинктивно чувствуя, что таким образом легче подготовиться к любому продолжению, хотя в поле зрения Даяны не могло попасть ничего, кроме плотно прижатой к ней щеки, кончика носа и подбородка.

— Конечно, — сказал я.

— Я знаю, что все врачи трахают своих пациенток, но Джек хотя бы мог притвориться, что он не такой, — продолжала она, некоторое время следуя новой тактике — говорить с нормальной человеческой скоростью. Затем вернулась к прежней манере. — Но это ерунда в сравнении с тем, что у меня действительно накопилось на душе против него.

Воцарилась тишина. Наступит день, когда я по самую шею зарою ее в муравьиную кучу или притворюсь спящим, когда она попытается закопать туда меня, но произойдет это не сегодня.

— В чем дело?

— Я его терпеть не могу. Просто ненавижу.

— Неужели?

В действительности я был удивлен куда сильнее, чем можно было понять по моему тону. Даяна так редко вызывала у меня всплески чувств (за исключением сильной похоти и крайнего раздражения), что я, вероятно, приобрел привычку в случае необходимости широко открывать глаза и еще шире улыбаться.

— Разумеется… не переношу его. Безусловно, ты должен знать об этом. Он против меня ничего не имеет, потому что я ему безразлична, как любая другая жалкая козявка, но я его ненавижу со страшной силой.

— Что тебя в нем не устраивает?

— О, все. Я убеждаю себя много лет подряд, что должна его оставить. Но, Морис, тебе не кажется это странным?

— Что именно?

— Послушай, ты знаешь меня и Джека более трех лет и никогда не замечал, хотя все абсолютно ясно и очевидно, что я его не переношу. Ты действительно не замечал? То есть ты не шутишь?

— Нет.

— Ты в этом уверен?

— Да. Да, я абсолютно уверен.

— Морис. — Она повернула голову, и я увидел огромные глаза, смотревшие на меня в упор. — Просто потрясающе, это неслыханное дело. Я всегда считала тебя одним из самых наблюдательных и чутких людей, о встрече с таким человеком можно только мечтать, так неужели тебе никогда не приходило в голову, что я не выношу собственного мужа, а ведь, полагаю, ты проявлял ко мне повышенный интерес.

Я был уверен, что никогда слыхом не слыхивал ничего такого о ее отношениях с Джеком, даже в худшем случае они укладывались в рамки взаимной терпимости, но сейчас не мог понять, сделано ли признание с целью оправдать наши отношения или оно — еще один тактический ход в кампании против меня, указывающий, насколько я менее чуток, чем другие, — сама она, например. Однако не успел я изобрести каких-либо избитых аргументов в защиту своей эмоциональной неполноценности, как — она, видимо желая создать удобный плацдарм для наблюдения, стала понемногу от меня отодвигаться, при каждом движении ерзая всем телом. Откат продолжался, на мой взгляд, до тех пор, пока челюсть у нее не отвисла, а глаза не поглупели, как вчера. Выгнув спину, она сказала, без всяких дефисов между слогами:

— Хорошо, давай устроим это. Когда захочешь. Я сделаю все, что доставит удовольствие тебе.

Я пришел в такое возбуждение, что наслаждения растянуть не удалось, однако мне не попадалась женщина, которая бы не оценила по достоинству накал страсти мужчины, и даже в самое короткое время я сумел разыграть виртуозное попурри на тему интимных ласк, испробованных нами прежде. На самом-то деле это в известной степени ложь. Мое воображение не в силах воспроизвести их во всей полноте, ибо я забыл, что именно тогда происходило, но вспомнить могу любую из них. И если они и несут в себе некоторую порочность, хотя бы в каком-то смысле, то пусть и будут порочны. В противном случае катитесь вы ко всем чертям. Кто считает, что обычный сексуальный акт, а возможно, и не совсем обычный, не должен приносить наслаждения, тот просто монстр, в большей или меньшей степени.

Когда мы ехали обратно, Даяна выглядела подавленной. Я задавал себе вопрос, не собирается ли она набить себе цену и, по обыкновению, повернув свою интересную Личность новой гранью, заявить, что передумала и отказывается от оргии; но размышлять над догадкой долго и всерьез не было возможности, ибо меня занимала другая мысль — как сделать ей еще одно предложение, в своем роде не менее хитроумное. В конце концов я сказал:

— Даяна, я хочу попросить тебя еще кое о чем.

— Понятно, ты, я и Дэвид Полмер?

— Ничего похожего. Полагаю, я нашел место, где зарыт клад. Не составишь ли компанию, когда я туда пойду?

— Морис, ты меня ужасно пугаешь. Какой клад? Откуда ты о нем знаешь?

— Я наткнулся на старинные документы, касающиеся моего дома, в которых, собственно, и указано, где клад зарыт, хотя что в нем — неизвестно. Разумеется, там может ровным счетом ничего не оказаться.

— Понимаю. А где это?

— Видимо, э-э-э, на том маленьком кладбище, которое расположено по дороге к «Зеленому человеку».

— В могиле? В чьем-то гробу?

— Именно так и написано в бумагах.

— Ты хочешь раскопать могилу и вскрыть чей-то гроб?

Она быстро схватила мою мысль.

— Да. Это очень старая могила. В ней не осталось ничего, кроме костей. И этого клада.

— Морис Эллингтон, неужели ты окончательно и бесповоротно сошел с ума?

— Нет, не думаю. С чего ты взяла?

— Шутишь? Раскапывать могилу!

— Я вовсе не шучу, уверяю тебя. Мне нужен этот клад. Я же сказал, возможно, там вообще ничего нет, а если есть — то какая-нибудь ерунда, заранее ничего сказать нельзя. Я попросил о помощи тебя, одну-единственную, ведь ты не из тех, кого такие вещи шокируют, а мне нужно, чтобы кто-то подержал фонарь и при необходимости был под рукой.

Все прошло гладко, но она не преминула меня поддеть.

— Признайся, тебе нужна не помощь? Нет, тебе нужен сообщник. Ты просто боишься взяться за дело в одиночку.

Я кивнул с преувеличенным раскаянием. Ее последние слова были далеки от истины: если при вскрытии могилы произойдет что-то неожиданное, необходимо, чтобы кто-то был рядом и видел это. Но я не кривил душой, сказав, что Даяна была единственным человеком, которого я мог попросить об услуге. И услуге существенной.

— Пойдешь туда ночью?

— Думаю, да. Не возражаешь? Ведь днем по дороге ходит народ, а если по нужде бродяга забредет — не отвяжешься. Нам понадобится не больше получаса.

— Над могилой не тяготеет проклятие или какая-нибудь другая пакость?

— Да нет, бог ты мой, ничего похожего. Старик просто подыскал безопасное место, чтобы кое-что спрятать.

— О, ну что ж, замечательно. Тогда я пойду с тобой. Забавно, ничего не скажешь.

— Во всяком случае, необычно. Как насчет сегодняшней ночи? Нет смысла откладывать. Сможешь отлучиться?

— Конечно. Я делаю то, что хочу.

Мы добрались до конечного поворота. Условились, что в полночь я подъеду поближе к ее дому. На обратном пути я остановился у кладбища и осмотрел могилу Андерхилла с особым вниманием. Показалось, что существенных трудностей не возникнет; могильную плиту удастся поднять беспрепятственно, почва, когда ее ковыряешь пальцем, видимо, такая же мягкая, как и везде вокруг. Какое бы впечатление ни производило это место в пять часов вечера в летнем сумраке, в нем не было ничего сверхъестественного, оно не возбуждало мыслей ни о прошедших столетиях, ни о тлении, просто там рядами вытянулись обветшалые надгробия, почти повсюду густо заросшие растительностью (правда, за исключением участка, где покоился Андерхилл) и замусоренные бумажными обертками от мороженого и пивными банками, а отнюдь не осколками каменных плит.

Я подъехал к «Зеленому человеку», поднялся по лестнице и, прежде чем помыться и переодеться, решил на скорую руку подкрепиться виски. Я сел в невзрачное, но комфортабельное кресло, что стояло у камина напротив окна с фасадной стороны дома. Занавеси на нем были задернуты, но свет проникал через другое окно, находившееся слева от меня, где виднелась бронзовая французская статуэтка девушки. Проигрыватель Эми разносил по всему коридору грохот, визги и удары, слитые в причудливое разноголосье. Когда я прислушался или, вернее, постарался приноровиться к шуму, он внезапно прекратился. Прихлебывая шотландское виски, я неосознанно ждал, когда Эми поставит новую пластинку. Воцарилась тишина, по контрасту — особенно глубокая; фактически умерли все звуки. Это было не просто странно, но почти невероятно. Ни в одной гостинице тишина не длится более нескольких секунд, если не принимать в расчет четыре или пять часов между отходом ко сну последнего постояльца и приходом первой прислуги. Я подошел к двери и открыл ее. Не было слышно ни единого звука. Когда я вернулся, мне показалось, что комната, несомненно, выглядит иначе, чем пять минут назад при моем появлении здесь. В ней стало темнее. Но как это могло произойти? Солнечный свет из бокового окна по-прежнему ее заливал. Ах, вот в чем дело, потемнело второе окно, ни один солнечный луч не просачивался между двумя занавесками и в боковые щели по сторонам. Это было просто невероятно. Не ощущая до поры ничего, кроме огромного любопытства, я поторопился к этому окну и раздвинул занавески.

Как показалось вначале, снаружи царила ночь, полнейший мрак, словно я открыл глаза под водой, на морском дне, в тысячах саженей от поверхности. Затем я понял, что в действительности было не так темно, как показалось вначале: в безоблачном небе низко повис месяц, серп которого был прикрыт лишь на четверть. Горизонт находился на том же расстоянии, что и в обычную ночь, только у его линии исчезли посадки хвойных деревьев. А где-то на полпути от него появились луга, заменившие небольшие возделанные поля, которые я привык видеть прежде… Совсем рядом, подо мной, исчезла живая изгородь, окаймлявшая дорогу, конечно, пропали и телеграфные столбы, а сама дорога превратилась в узкую бугристую тропу. Хотя все застыло в неподвижности, это была живая картина, совершенно не похожая на фотографию.

Я повернулся и осмотрел столовую, в ней ничего не изменилось. Мои изваяния, как обычно, вписывались в интерьер, но впервые мне показалось, что, несмотря на бесстрастность, в них затаилось какое-то лукавство. Я подошел к боковому окну и, выглянув, увидел знакомый дневной ландшафт. Пока я в него всматривался, светло-голубая спортивная машина, судя по ее виду, TR5, выехала из деревни и направилась, резко, но беззвучно наращивая скорость, к моему дому. Разумеется, через фронтальное окно ее видно не было.

Я стоял и думал. Напрашивалась мысль добежать до Эми и привести ее сюда в надежде доказать самому себе и другим, что мне ничего не померещилось, что я действительно вижу реальные вещи и, во всяком случае, абсолютно здоров. Но я не мог допустить, чтобы девочка пришла в ужас при виде того, что наблюдал я сам, либо поняла, что мы видим разные вещи. Кроме всего прочего, я далеко не был уверен в том, что, направившись по коридору в комнату дочери, действительно найду ее там или хотя бы увижу знакомую обстановку.

Все еще решая, как поступить, я услышал доносившиеся снизу голоса — мужской и женский, а затем стук захлопнувшейся наружной двери. Однако моя наружная дверь издавала другой звук, когда ее закрывали. Женщина, которую я дважды видел на лестничной площадке, вышла из дому с фонарем в руках и направилась в сторону деревни, и хотя мне лишь мимолетно удалось остановить взгляд на ее лице, контуры фигуры и походка не оставляли никакого сомнения. Чуть слышно с нижнего этажа до меня опять донесся мужской голос, но на этот раз интонация его была совсем иной и отличалась особой монотонностью, безусловно мне знакомой, — при желании ей можно подыскать близкую аналогию; речь пастора, священника, произносящего проповедь, сразу приходила на память.

Женщина почти пропала из поля зрения; дрожащий свет ее фонаря был едва заметен. Затем я стал различать какое-то движение, начавшееся с другой стороны, шум доносился из леса, вернее, из мест, которые повременю называть иначе. Высокая и невероятно широкоплечая фигура брела по тропе, неуклюже ступая массивными ногами, которые, видимо, имели разную длину и грохотали с размеренностью мощного механизма, причем огромные руки рассекали воздух почти в том же ритме. Если допустить, что это человеческое существо, то его вес равнялся бы почти 350 фунтам, однако ничего человеческого в нем не было: оно состояло из отдельных бревен с грубой ребристой корой или тонкой блестящей кожицей и ветвей, скрученных веревками, а также из спрессованной массы зеленых, сухих и гниющих листьев. Когда существо приблизилось, с усердием ускоряя шаг, я увидел, что его левое бедро, то, что ближе ко мне, кое-где покрыто пластинчатой древесной губкой, — ее частицы падали вниз при каждом шаге, и до моих ушей долетал хруст и треск, сопровождавший его продвижение. Когда чудовище поднялось по тропе вверх и оказалось напротив меня, оно повернуло в сторону дома глыбообразную шишковатую голову, и я сразу же зажмурил глаза, ибо желания лицезреть физиономию, приснившуюся мне две ночи назад в гипногогическом видении, с тех пор не прибавилось. В ту же минуту снизу донеслись проклятия и тревожные крики; я знал, что Андерхилл в это самое время (будь это сейчас или в далеком прошлом) наблюдает из окна ресторана, который в мою бытность в такой час пустел и был закрыт.

Когда я снова открыл глаза, существо гротескным валким шагом начало удаляться. Я ждал, размышляя, как поступить, если спектакль не прекратится и я останусь в подвешенном состоянии между современностью и веком Андерхилла. Возможно, если бы удалось перебраться в знакомые места, которые я все еще видел через боковое окно, возникли бы прежние звуки и я бы перестал за себя бояться. Но как туда добраться? Когда несколько мгновений назад я открыл дверь, достаточно было просто прислушаться, не вглядываясь, чтобы понять — эта комната, единственная в доме, не отброшена почти на три столетия назад. Оставался только один возможный путь — вылезти в окно и спуститься по стене. Меня стали мучить сомнения, не является ли привидевшаяся мне версия реальности только зрительной галлюцинацией, но тут я услышал пронзительные крики, раздававшиеся не рядом, а, вероятно, где-то в двухстах ярдах от дома, и в окружавшей сказочной тишине казавшиеся очень ясными и звонкими — их сопровождал еще один звук, такой же гулкий — то ли вой, то ли прерывистый свист, я часто его слышал, но только в другой гамме, скорее всего, он напоминал сильный шум ветра в ветвях деревьев. Я зажал уши пальцами и, не отрываясь, смотрел через фронтальное окно на этот новый ночной пустынный ландшафт. Надолго ли меня хватит, чтобы все это вынести?

Затем чуть слева по линии горизонта мгновенно вспыхнул ослепительно яркий свет или огонь желтовато-зеленого цвета. Прошло несколько секунду, скорее всего, в небе запылало еще одно пламя, огромное, напоминающее солнце, но зубчатое, ажурное, ярко-синего цвета. Через довольно продолжительное время еще две вспышки почти одновременно осветили окрестность, одна — желтовато-зеленая — появилась рядом с самой первой, а другая — еще более синяя — на противоположной оконечности неба. По оси той, что зажглась чуть раньше и имела форму слегка зазубренного толстого цилиндра, проступил темный тонкий вертикальный ствол. Я его сразу же узнал, хотя вначале не мог вспомнить, как он называется, и лишь потом понял, что это часть телеграфного столба. Следующие вспышки появлялись через короткие неравные интервалы и были похожи на сгустки расплавленного металла, брошенные на темную фотографическую пластину. Три сгустка слились воедино, и перед глазами открылось несколько ярдов освещенного солнцем и покрытого металлом шоссе. Я разжал уши; значительно быстрее, чем возможно в действительности, со стороны дороги нарастал гул приближающейся машины. Затем до меня донеслись голоса людей и скрип хлопающей наружной двери — моей собственной. Когда за окном осталось всего несколько отдельных темных пятен, дверь в комнату открылась настежь.

Я резко повернулся. Виктор в несколько прыжков оказался у моих ног и завалился на бок. За ним стояла Эми. Я заторопился к ней навстречу и прижал к себе.

— Что случилось, папа?

— Ничего. Все в порядке. Я просто неважно себя почувствовал.

— Ой, ты слышал крики?

— Что?

— Крики. Кажется, орали где-то на улице, но казалось, будто совсем рядом. Ты слышал?

— Да, — я старался говорить и выглядеть спокойно, но слова застревали в горле. — Разве ты не заводила пластинки?..

— Я как раз сняла одну и собиралась поставить другую, в доме было тихо.

— И за окном все потемнело?

— Потемнело? Нет. Как это?

— Кто кричал, как ты думаешь?

— Ты же сказал, что сам слышал.

— Да, — произнес я, наливая в стакан и залпом выпивая виски. — Но хочу знать твое мнение.

— Ой, ну… Наверное, это была женщина. Кажется, она очень перепугалась.

— Не думаю, дорогая. Скорее всего, это деревенские девчонки затеяли возню.

— Что-то непохоже.

— А какой-нибудь другой шум до тебя не долетал?

— Нет. Ой, да! Причитания, завывания, будто кто-то тянет мелодию без слов, поет себе и поет. То тише, то громче. Ты тоже слышал?

— О да. Народ веселится как умеет.

Эми помолчала, а потом произнесла:

— Хочешь, пойдем посмотрим вместе «Лучшие хиты»? Они начнутся в пять сорок.

— Пожалуй, я не смогу. Спасибо, Эми.

— Ты же сам говорил, что в прошлый раз тебе понравилось?

— Говорил? Ах да, но сегодня я буду очень занят. Мне надо переодеться и тут же спуститься вниз.

— Хорошо, папа.

— Я посмотрю в другой раз.

— Ладно уж.

Она вышла из комнаты в мирном настроении. Хотя я бы предпочел, чтобы она устроила сцену. Эми не успокоилась, а только ушла в себя и удовлетворения не чувствовала: она знала, что я не открыл правды. Но как ей объяснить, что нечего бояться криков и шума, раз дело происходит около 1680 года?

Несмотря на довольно сильное душевное потрясение, вызванное событиями, в гущу которых меня втянуло, я испытывал облегчение. Ведь немногим удавалось устоять, опираясь только на внутреннюю уверенность в собственном здравом рассудке перед лицом впечатляющих фактов, доказывающих обратное. В ознаменование собственной победы, а также из других побуждений я за пару минут выпил два полных стакана шотландского виски с содовой, причем без всякого усилия… Затем пошел принять ванну.

Лежа в оцепенении в ванне, я не мог пожаловаться на самочувствие. Не вызывало сомнений, что сердце и спина с самого раннего утра жизнь мне не портили. Джек Мейбари нашел бы что сказать по этому поводу, хотя мне не удалось бы объяснить, какие именно заботы почти весь день отвлекали меня от эгоистической рефлексии. Я ощущал себя трезвым, скорее, практически трезвым, так как чувство абсолютной трезвости было мне неприятно уже много лет. Иначе говоря, если для полного комфорта чего и недоставало, то об этих мелочах не стоило и упоминать. Зеленый человек. «Зеленый человек». Десятки, а возможно, и сотни английских пивных и гостиниц носят такое название; я вспомнил, что читал то ли о «Джеке в зеленом» — одном из персонажей традиционных майских гуляний, то ли просто о леснике, который в прежние времена одевался во все зеленое. Возможно ли, чтобы мой собственный дом, который имел неизменное имя со времени его основания в последние годы четырнадцатого столетия, настолько отличался от всех прочих жилищ, а сверхъестественный слуга Андерхилла существовал уже тогда? В таком случае освящение здешних мест для его изгнания означало бы, в некотором смысле, создание нового обряда. Интересная мысль.

Оцепенение сковывало меня все сильнее. Посматривая смутным взглядом из-под прикрытых век на линию стыка стены с потолком, я заметил какую-то красно-зеленую штучку, медленно передвигающуюся справа налево. Вначале лениво, потом в сильном волнении я старался понять, что это такое. Вероятно, муха или мошка. Безусловно, насекомых такой окраски не существовало, во всяком случае в Англии. И передвигалась эта тварь иначе, чем муха, часто и быстро взмахивающая крыльями, которые вместе с ногами сливаются в один круглый или округлый темный комок, да и мошка порхает совсем по-другому. Оба крыла твари, от которой я не отводил взгляд, бились в воздухе в едва различимом медленном ритме, почти незаметном для глаза, ноги — обе — снизу плотно прижимались к туловищу, виднелись шея и голова. Это была птица. Вернее, птичка размером не больше мухи или мелкой мошки.

Я вскочил на ноги и всмотрелся в нее пристальнее. Несомненно, это птица: я отметил, как блестят перья, и, напрягая зрение, рассмотрел коготки на лапках и даже услышал шум крыльев. Я протянул руку, чтобы схватить ее, но птица сразу же исчезла, а потом появилась снова, вылетев из-под моей ладони. Я схватил полотенце, скомкал его и, прижав ко рту, около двух минут орал, не разжимая глаз. Когда я их все-таки открыл, птица пропала. Я вопил и стенал в полотенце еще две-три минуты, затем впопыхах вытерся им и, считая про себя, помчался в спальню. Если успеть одеться раньше, чем число достигнет четырехсот пятидесяти тысяч, загадал я, птица больше не появится, по крайней мере, некоторое время. Я зажмуривал глаза, как только предоставлялась возможность, завязывал вечерний галстук вслепую, но, причесываясь, все-таки взглянул прищуренным глазом в зеркало и тут же заметил мушку, беззвучно летающую вокруг головы. Абсолютно уверенный в том, что это всего-навсего муха, я не мог удержаться от воплей и, бросившись в постель, долго всхлипывал, уткнувшись носом в подушку, однако считать не переставал. Вначале я решил, что все мои вопли и всхлипы потянут не больше чем на сто тысяч и, вероятно, не ошибался, хотя точно сказать трудно: я не обратил внимания, когда назвал первую цифру, но так или иначе, меньше полутора минут пройти не могло. Я надел обеденный сюртук и на счете четыреста двадцать семь тысяч уже стоял в дверях, а следовательно, имел шанс какое-то время птицу не видеть.

Я беспрепятственно вышел на лестничную площадку, зажмурив один и слегка приоткрыв второй глаз. Там наткнулся на Магдалену и отправил ее за Ником или, если его не найдет, за Дэвидом. Затем вернулся в столовую, в основном на ощупь, и, обойдя стул, который стоял напротив фронтального окна, сел, все еще не раскрывая глаз. Не прошло и минуты, как я услышал шаги и тут же вскинул веки и перестал считать, хотя до последнего момента без всякой цели продолжал про себя это занятие. Теперь я дышал нормально.

Ник поспешно входил в дверь вместе с Джеком Мейбари. Оба выглядели весьма озабоченно — Ник по-своему, по-сыновнему, Джек профессионально, но без тени осуждения. Он подошел ближе и посмотрел на меня.

— Что случилось, Морис?

— Я что-то видел…

— Опять призраков? — Он взглянул на Ника, а затем снова на меня. — Наслышан о твоих встречах с духами.

— Зачем ты приехал, Джек?

— Сделать пару глотков по пути в клинику. И, кажется, заглянул не зря. Ник, вы не позвоните Даяне предупредить, что я задержусь? — Джек дал номер телефона, Ник вышел, а он произнес почти вкрадчиво. — Теперь, Морис, выкладывай свою историю.

Я рассказал почти все про зеленого человека, про женские крики, про признание Эми, заявившей, что она тоже их слышала. Не упомянул только о молитвенном бормотании, долетевшем до нашего слуха.

— Значит, полагаешь, что ты с Эми одинаково отреагировал на происшедшее, ну хотя бы в общих чертах? Понятно. Когда это случилось? Понятно. Хочешь еще что-то сказать?

— Да, я видел птичку, которая летала в ванной. Она совсем маленькая, — тут я снова всхлипнул, — но порхала, как большая. И крылышками медленно-медленно взмахивала. Потом взяла и улетела. Незадолго до того я сильно перебрал, поэтому просто камень с души упал, когда Эми призналась, что тоже слышала крики, понимаешь, не мне одному померещилось. В этом не мешает разобраться.

— Да, возможно, но ведь это у тебя не первый случай. Здоровье надо восстанавливать, вот в чем загвоздка.

— Думаю, это…

— Это действительно смахивает на начало белой горячки, спору нет, а вот твой деревянный парень, пожалуй, из другой оперы. Ты видел прежде сны, Морис?

— Да говорю же тебе, это не сон. Я никогда не вижу снов.

— А задремать в кресле ты не мог? Наверняка ты…

— Нет, я видел его собственными глазами.

— Хорошо.

Он стал щупать мой пульс.

— Что ты на это скажешь?

— Ровным счетом ничего, пожалуй. Ты все еще потеешь?

— Сегодня — нет.

— Судороги продолжаются?

— Как обычно.

— Хорошо. Итак, какие бы диковины ни привиделись, вреда тебе они не причинят. Понимаю, ты напуган, но не забывай — все, что они могут, — это вызвать страх, не больше. Белая горячка — только предупреждение, а не само несчастье, и мы можем ее лечить. Ее обычно вызывает эмоциональный стресс плюс алкоголь, и причину стресса я вижу в смерти твоего отца. Думаю, все твои привидения — прелюдии к происшествию в ванной, и твоя вера в зловещие и враждебные существа, которые тебя якобы окружают, в таких ситуациях достаточно банальна. Согласен?

— В определенном смысле да. Я понимаю, что ты имеешь в виду.

— Хорошо. Тебе нужно на какое-то время уехать отсюда. Юный Дэвид, вполне компетентный малый, да и Джойс…

—, Джек, я не позволю себя запереть.

— Боже мой, о чем ты говоришь! Это просто частная клиника, которая занимается практикой такого рода, с очень хорошим..

— Я туда не пойду. У меня слишком много работы здесь. Завтра похороны отца, это первое. Ну а дальше будет видно. Ты должен мне помочь. Скажи, что я… — Я услышал приближающиеся шаги и заторопился: — Никому ни слова и дай какое-нибудь лекарство, ведь есть таблетки от этого, правда?

Вошел Ник.

— Кое-что есть. Ладно. Но я с тобой не согласен. — Джек повернулся к Нику. — Все в порядке?

— Да. Сожалею, что не управился быстрее.

— Да, знаю. Итак, вот мое заключение по поводу вашего отца — слишком большое пристрастие к бутылке. Нужно бросить пить, не без помощи медицины, конечно.

— Прекрати молоть чушь, черт возьми, — сказал я. — Капли в рот не возьму в ближайшие пятьдесят лет.

— Нет, Морис, так нельзя. Это верный способ заработать неприятности. Для начала надо сократить норму спиртного наполовину, всего лишь наполовину, не больше. Относись ко всему как можно спокойнее. В делах положись на юного Дэвида. И поговори обо всем с Ником и Джойс. Это — медицинский совет. О, кажется, я ненадолго задержался, не предполагал. Ник, если не возражаете, загляните ко мне через полчасика, я дам вам кое-какие рекомендации для вашего отца. Звони в любое время, Морис. Все пройдет через пару дней, но при одном условии — делать, как я сказал. Ну, будь здоров.

— Я провожу вас, Джек.

— О, зачем… Хорошо, благодарю вас.

Как только они вышли, я прикрыл глаза. Предосторожности ради: я чувствовал себя намного лучше, во всяком случае не так плохо. Только под угрозой смерти жизнь сводится к чему-то одному. А пока, есть птичка или нет… Позднее я должен заехать за Даяной и посмотреть, что именно забрал с собой в могилу Андерхилл. Раскопки, вероятно, вгонят в холодный пот, но, как говорится, все к лучшему. Пока меня продирал мороз по коже при мысли о том, что может произойти на кладбище, никакая птичка не была страшна.

Ник вернулся и подвинул ко мне табурет.

— Он ведь не случайно здесь очутился, а, Ник?

— Нет. Я попросил его заехать. Он сам тебе сказал.

— О чем ты спросил его минуту назад?

— Не съехала ли у тебя крыша. Он сказал, действительно, кое-что вызывает сомнения, но в целом он так не считает.

— Ну что ж, должен признаться, это ободряет.

— Что у тебя не ладится, папа? Я хочу знать, тебе в самом деле плохо?

— Ничуть. Просто пристрастился к бутылке. Сам слышал. Джек настоящий пуританин в отношении спиртного. Его манера…

— Чепуха. Ты несешь ерунду, потому что стараешься щадить мои чувства, хотя сам меня абсолютно не уважаешь. Решил ни о чем не рассказывать и думаешь, что совершил благородный поступок. Героический и чувствительный Морис Эллингтон ни словом не заикнется о том, что грузом лежит на его героической и чувствительной душе. Ты слишком ленив, высокомерен и равнодушен, чтобы снизойти и заметить сына или жену и признать их, черт побери, достойными разделить великие секреты, которые тебя мучат: что со здоровьем, что на сердце, что с тобой творится, в конце концов. Прости, папа, сейчас не время говорить о таких вещах, знаю. Но замыкаться в себе — глупо; если речь идет о мелочах или если тебе словом обмолвиться не с кем — еще куда ни шло, молчи. Но ты-то в другом положении; твои близкие на тебя полагаются полностью, а ты боишься им довериться, это из рук вон плохо. Вижу, ты чувствуешь себя отвратительно, но, поделись ты со мной или с Джойс заблаговременно, все могло бы быть иначе. А если действительно случится что-то скверное, тебе некого будет винить, кроме самого себя, хотя и я с себя вины не снимаю — мог раньше поинтересоваться тобой. Не стану ни о чем расспрашивать сейчас, но когда начнешь выкарабкиваться, мы с тобой поговорим. Прости, папа. Забудем пока обо всем этом, — он протянул мне руку, и я схватил ее. — Ты только скажи, чего ты хочешь прямо сейчас, сегодня вечером — и у тебя будет все, я прослежу.

Я пробормотал что-то нечленораздельное насчет того, что все нормально и что я, возможно, посмотрю телевизор. Без всяких объяснений Ник заявил, что переставит телевизор (общий, не Эми) из гостиной, где он стоял почти все время, и установит его здесь, в столовой. Так он и сделал и сразу же уехал к Джеку за лекарствами, оставив меня, наподобие Эми, смотреть передачу о планируемом переселении жителей в новые дома (думаю) в Солфорде.

Как только Ник вышел, я взял из ящика с инструментом молоток, стамеску и какой-то стальной прут, нашел пару фонарей в конторе, вышел из дома и направился к сараю, где днем очень ленивый и неприятный старик (другого найти не удалось) коротал время, распивая чай и, несомненно, занимаясь своими делами, хотя ему платили за работу в саду; там я нашел лопату, которой по всем признакам давно не пользовались, затем сложил все инструменты в багажник «фольксвагена». Движение немного взбодрило, а главное, помогло заглушить мысли о том, чем же, черт подери, я все-таки занимаюсь. Должно быть, именно тогда я бесповоротно решил довести до конца всю эту историю с Андерхиллом, во всяком случае, впоследствии у меня ни разу не возникало желания отступить, поскольку пути назад уже не было.

Разумеется, отвлекали меня и соображения о том, как посвятить Джойс в план будущей оргии. Я решил переговорить не откладывая, хотя не имел ни малейшего представления, с чего начать и чем кончить. Если все остальное будет в порядке, первый шаг легче сделать навеселе или прикинувшись пьяным, но сейчас большая доза мне противопоказана, а дурачить Джойс, делая вид, что выпил, бесполезно: она слишком хорошо меня знает, по крайней мере с этой стороны, и ничего, кроме вреда, такая выходка не принесет. Я мысленно прокручивал все это, пока в сопровождении Дэвида делал блиц-обход бара, кухни и ресторана, но ничего путного в голову не приходило. Однако особой озабоченности я не ощущал, возможно, потому, что недавно открыл коробочку с лекарствами Джека и проглотил два цветных прозрачных цилиндрика с коричневым крупнозернистым порошком, которые отдаленно напоминали детскую игрушку. Значит, надо положиться на внезапное вдохновение, другими словами, броситься с головой в омут.

Решающий момент наступил незадолго до девяти часов, когда я, между делом поболтав с Эми у нее в комнате, зашел в столовую, где расположились Джойс и Ник. Не успел я смешать шотландское виски с водой — десять к одному — и подать Джойс стакан «Тио-Пепе», как Ник, взглянув на меня, сказал, что ненадолго спустится в бар и встретится с нами за обедом.

Джойс спросила, как я себя чувствую, и я удовлетворил ее любопытство, которое не показалось мне слишком уж жгучим. Затем я сказал:

— Я наткнулся на Даяну после полудня, когда возвращался из Кембриджа.

— Наткнулся?

— Когда я проезжал мимо почтового отделения, она как раз оттуда выходила, я остановился и подбросил ее. У нее была тяжелая сумка.

— Ну и что?

— Знаешь, все это мне показалось довольно удивительным. Могла бы ты себе представить, что ей приходится туго? Не так, как мне, но тем не менее?

— Нет.

Я тоже нет, но сегодня мне действительно показалось, что у нее не все благополучно. Во всяком случае, такие признаки есть. Думай, что хочешь, но она стала взахлеб тебя расхваливать — ты и необыкновенно привлекательная, и яркая, и фигура у тебя потрясающая, и прочее, и прочее. С каждым словом становилось все яснее, что она не просто говорит комплименты, но держит кое-что на уме. И туман начал рассеиваться.

— Продолжай.

— Долго-долго жаловалась на скуку в Фархеме: мол, для нее и для таких людей, как мы с тобой, жить здесь невыносимо; разумеется, я не мог с ней не согласиться; сказала, что надо что-то менять, взбодриться, поднять тонус. Да, но как? А что я думаю по поводу предложения устроить забаву на троих. — Джойс не отреагировала, и я продолжал: — Она имела в виду — в постели. Вначале подумал, что она шутит, но, видимо, дело обстояло иначе. Я усомнился, смогу ли я удовлетворить сразу двух дам, но она заметила, что беспокоиться не о чем, в этом не будет необходимости.

— Что она имела в виду?

— Ну, предполагаю, а, честно говоря, практически не сомневаюсь, — по ее мнению, вы с ней сами сумеете развлечься. Это будет как бы смешанный секс.

— Понятно. Что ты ответил?

— Сказал, что, с моей точки зрения, в ее предложении есть изюминка, но, естественно, ничего обещать не могу, пока не поговорю с тобой. Да, она призналась еще в одной вещи. Беспокоиться по поводу Джека нет необходимости, потому что, оказывается, она его ненавидит.

Джойс посмотрела на меня в первый раз с тех пор, как мы заговорили.

— Даяна ненавидит Джека?

— Она так сказала.

А ты сам не догадывался? — Тут в свою очередь промолчал я. — С нашей первой встречи было ясно, что она терпеть не может Джека. И не переносила его с самого начала, хотя и жила с ним. Забавно, как ты сам этого не замечал.

— Почему ты не ввела меня в курс дела?

— Мне казалось, это так бросается в глаза, что и говорить не о чем.

— Странное поведение. Обычно люди делятся друг с другом, и ты могла бы мне намекнуть как бы между прочим. Почему ты так долго все от меня скрывала?

— Потрясающее умозаключение, — сказала Джойс, видимо искренне и с легким восхищением, хотя я боялся, как бы она чего не заподозрила, особенно сейчас. — Не говорила, потому что ждала, когда ты сам разберешься, а у тебя даже догадки не возникло. И это очень характерно для тебя, причем характерно вдвойне — ты не просто ничего не заметил сам, но и не понял, что я не распространялась на эту тему намеренно. Ты верен себе. Все время наблюдаешь, и многое подмечаешь чертовски верно, но одновременно — чертовски слеп. Тебе ясно, о чем я говорю?

— Да, может, ты и права, — сказал я, стараясь скрыть нетерпение. — Но давай вернемся к предложению Даяны. Кажется, она полагает, что мы…

— Допустим, она имеет в виду, что сначала ты займешься ею, затем, пока ты отдыхаешь, мы с ней переключимся друг на друга, потом ты начнешь работать со мной сзади. Я, понятно, не против, но именно сзади, пока она будет заниматься мной спереди, после этого мы с ней продолжим сами, ты же, снова собравшись с силами, повторишь все сначала, только в других позах, или мы с тобой одновременно возьмемся за нее, причем у каждого будет свой участок, потом вы с Даяной таким же способом обработаете меня и так далее. Ты это имел в виду?

— В общих чертах да.

Наброски Джойс вполне можно было сравнить с фабулой «Ромео и Джульетты» в пересказе подмастерья штукатура. Пока она говорила, я прилагал все усилия, чтобы не расхохотаться:

— Разумеется, мы многое сможем придумать…

— Прекрасно.

— Что?

— Давай все так и сделаем.

— Ты в этом уверена?

— Да. Можем попробовать. Почему бы и нет? Договорись с Даяной о времени встречи и скажи мне. А теперь мне надо поискать Магдалену. На вечер шеф-повар приготовит «гаспачо» и телячьи отбивные котлеты «Реформа». Должно быть чертовски вкусно.

Устроив свернувшегося клубком Виктора у себя на коленях, я рассеянно следил за событиями пятничного «Игорного дома» — где усилия двух главных героев сводились на нет чрезмерным количеством второстепенных лиц. Ответ Джойс на мое предложение я воспринял как сенсацию: если прежде я и мечтать не мог о том, чтобы она согласилась на участие в наших увеселениях, то теперь жалел, что не встретил возражений и не имел случая их опровергнуть или добиться своего с помощью лести. Здесь скрывался материал для внутренней дискуссии на тему «Секс и мужская власть», но я отложил ее на будущее. Вероятно, реакция Джойс, кроме всего прочего, лишила меня триумфального настроения, так как робкий набросок предстоящей оргии сменился ее реальным планом, хотя не исключено, что тут сыграли свою роль таблетки Джека. В последнем случае дело начинало приобретать угрожающий оборот.

Пришло и миновало время обеда[8 - В Англии обед начинается в 7–8 часов вечера.], завершилась и телевизионная передача, кульминационным финалом которой стал диспут о Боге, где утверждалось, что Господь без промедления воздаст каждому по делам его, а значит, с этим нельзя не считаться, словно сфера влияния Всевышнего охватывает любое тысячелетие и распространяется на всю солнечную систему, в пространстве на несколько световых лет, и что достоверные следы его деятельности простираются аж до начала девонской эры. Джойс тихо ушла спать еще до окончания передачи. Ник некоторое время читал французский научный журнал, затем сказал, чтобы я его будил в любое время, если мне понадобится компания, и тоже ушел.

Было ровно двенадцать часов ночи. Я проглотил еще две таблетки, запив их привычным глотком виски, и вышел из жилого помещения, захватив по пути легкий плащ. Он мог пригодиться для камуфляжа, а не для плохой погоды; прежде чем спуститься по лестнице, я надел его, застегнул на все пуговицы, до самого подбородка, и выскользнул из бокового входа. Снаружи повсюду еще стояли и слонялись люди; укрывшись в тени и дожидаясь удобного момента, я порадовался тому, что выбрался из здания заранее. Наконец какой-то юнец подсадил в машину (которая, судя по его возрасту, вряд ли ему принадлежала) свою девицу и выехал со двора; стоянка для машин опустела. Я торопливо добежал до «фольксвагена» и, никем не замеченный, отправился в путь, сразу почувствовав в голове такую легкость, которая в буквальном смысле слова раньше мне и не снилась: та часть моего мозга, которая обычно предназначалась для умственной деятельности, теперь, видимо, была заполнена газом с низким атомным весом, плохо поддающимся контролю — скорее водородом, чем гелием.

Чтобы убить время, я пару раз объехал вокруг деревни. В ней было пустынно, и почти без огней. Даяна ждала меня там, где мы условились; я втащил ее в машину с ловкостью телегероя в кадрах о грабеже или убийстве. Эта ассоциация, очевидно, пришла в голову и ей, так как она тут же принялась вопрошать меня о вкусе к приключениям, и, если таковой у мужчин развит сильнее, чем у женщин, не означает ли сей феномен, что в душе мужчины не перестают быть детьми… во всех отношениях. Наверное, сказал я, это действительно так.

Мы добрались до кладбища. Я запарковал машину вдали от дороги, в глубокой тени двух вязов; в небе повис тонкий, но яркий серп месяца. Даяна стояла, засунув руки в карманы шерстяного свитера, напоминавшего форменную одежду учительницы, и ждала, пока я выну из багажника инструменты.

— Ты не боишься, Морис?

— Сейчас нет. А почему я должен бояться?

— Но ты сам признался, что можешь потерять присутствие духа, и попросил побыть рядом.

А, да. Закралась такая мыслишка, когда мы затеяли дело. Возьми-ка это, ладно? Не свети в сторону дороги.

Мы пошли по густой траве, останавливаясь каждый раз секунд на пятнадцать и пережидая, пока исчезнут огни очередной проносившейся мимо в том или другом направлении машины, наверняка набитой пьяными клиентами «Зеленого человека». Заржавленные железные ворота кладбища поддались. Мы вошли, фонарь, который держала Даяна, высвечивая зеленые пятна у ног и над головами, преображал их в миниатюрные слабые вспышки фейерверка. Мы то и дело спотыкались о какие-то мелкие преграды.

— Осторожно, — сказал я, — обогни стену, возьми чуть левее. Да, вот она.

— Пришли, значит… Морис, а тебе не жутко от того, что мы переступаем границу дозволенного? О, знаю, христианские представления доживают свой век, но существуют же, и это несомненно, какие-то нравственные законы, запрещающие тревожить мир в местах последнего успокоения, а потом, сам знаешь, какие бытуют суеверия, страхи и прочее. Ты действительно считаешь, что овчинка стоит выделки?

— Посмотрим. Крепче держи фонарь. Сейчас начнется самая утомительная часть работы.

И я это понимал. Даже сухая песчаная почва с прудом поддавалась лопате, и прошло наверняка не меньше часа, прежде чем я, обливаясь потом и едва держась на ногах, очистил от земли большую часть крышки длинного дубового гроба, ради которого сюда и пришел. Даяна вела себя самым похвальным образом, потратила много времени и труда, чтобы укрепить фонарь в расщелине стены, не заводила никаких разговоров, торопливо прикрывала свет, когда по дороге проезжала машина, и даже задремала на десять-пятнадцать минут. Она проснулась, когда я кончил копать, и снова взяла в руки фонарь, уже резервный, потому что у первого, пока я орудовал молотком и стамеской, села батарейка. Стамеску я обернул тряпкой, но ее стук тем не менее заметно нарушал окружающую тишину. Теперь ни один посторонний звук не вторгался в полное безмолвие ночи, мы находились по крайней мере в ста пятидесяти ярдах от ближайших домов, погруженных в темноту; дюжины ударов оказалось достаточно, чтобы поднять крышку гроба, которая все-таки скрипнула раз-другой, как я ни старался этого избежать.

Когда я открыл гроб, пахнуло сухой землей и, пожалуй, иначе не назовешь, ароматом чистых простынь, который даже намека на неприятные ощущения вызвать не мог. Я взял фонарь у Даяны, низко склонившейся над гробом, и лучом стал обшаривать его изнутри. Андерхилл был целиком обернут в полотняные простыни, которые западали на животе и бедрах и резко выступали на коленях и ступнях. Вначале ничего другого разглядеть не удавалось. Затем рядом с головой что-то сверкнуло тусклым металлическим блеском. Я зажал предмет пальцами и, вытащив наружу, осветил фонариком. В руке у меня лежала грубая свинцовая прямоугольная шкатулка величиной с пачку сигарет или чуть больше. Она была закрыта крышкой, припаянной к корпусу, и представляла собой водонепроницаемый контейнер. Я встряхнул шкатулку, и внутри что-то глухо и зловеще щелкнуло. Думаю, я не обманулся по поводу этого угрожающего стука.

— Что это? — спросила Даяна.

Я осветил гроб фонариком.

— Ничего другого я и не ожидал найти. Могу размотать простыни, если хочешь, но я…

— Нет, ни в коем случае, давай опять закроем его крышкой.

Работа отняла много времени, ведь гроб надо было засыпать землей и разровнять ее, чтобы ничего не бросалось в глаза. Вероятно, пройдут годы, прежде чем исчезнут следы вскрытия, но я не мог представить фархемского констебля, круглолицего парня, проводившего все свободное время на бегах в Ньюмаркете, а остальное — в разговорах о скачках и подобных вещах, в роли следователя по делу о предположительном осквернении затерявшейся в глубине кладбища могилы старого ублюдка.

— Ну что ж, вот и все, — сказал я.

— А ты не хочешь открыть эту вещицу?

Я сам думал об этом. Засыпая могилу и разравнивая землю, я не выпускал из мыслей шкатулку, но хотел вскрыть ее в полном одиночестве. С другой стороны, если уж Даяна в качестве верной помощницы молчаливо провела со мной два часа, она заслуживала вознаграждения или, по крайней мере, имела право на него рассчитывать — справедливости ради. И все же, если я в самом деле не ошибаюсь, что за вещица там постукивает… Однако перспектива поссориться с Даяной пока что мне не улыбалась.

Я нашел молоток и стамеску.

— Хорошо, давай попробуем.

Через пару минут я сделал столько насечек по стыку крышки со шкатулкой, что мягкий металл уступил, и крышку удалось отжать. Я перевернул шкатулку, и на ладонь упал небольшой предмет. Он был невероятно холодным, намного холоднее, чем крышка, которую я почти полностью открыл. Даяна посветила фонариком. Это несомненно была та самая фигурка, в полном соответствии с моим описанием. Она была из серебра, высотой около трех дюймов и около полутора дюймов от ладони одной вытянутой руки до другой, на лице странная улыбка. Я не знаток серебра, но не сомневаюсь, что фигурке было намного больше трехсот лет.

— Что за уродливое создание? — спросила Даяна. — Что это такое? Думаешь, она имеет ценность? Ведь она из обычного серебра, а?

Я ее почти не слушал. Вот оно доказательство, которое предоставил Андерхилл. Если раньше я подумывал, а не показать ли Нику или кому-то еще записи в рабочем журнале, которые прочел утром до начала ночной экспедиции, то теперь у меня появится возможность предъявить кое-что на обозрение всему миру. Конечно, не саму фигурку, а, возможно, какой-нибудь пример экстрасенсорного восприятия, любопытное совпадение, необычную историю, некую странность. А фигурка была лишь для одного меня, и я даже не мог сказать, насколько весомым доказательством она являлась и что именно доказывала. Пока что не мог, по крайней мере; но у меня появилась надежда, которой прежде не было.

— Морис, она имеет отношение к колдовству, а? Что это такое, как ты думаешь?

— Не знаю, но должен разобраться. Посвети-ка еще минутку.

Я заметил внутри шкатулки листки бумаги, которые и ожидал найти. Я вынул их и развернул. Они также были ледяными на ощупь, но из-за сырости или низкой температуры — я не мог понять, да это было и не так важно. И почерк и первые слова не оставляли никаких сомнений, но некоторое время я продолжал механически читать.

«Ave, о mi amice sapientissime[9 - Приветствую тебя, мой ученейший друг (лат.).]. Увидев строки сии, проникнись пониманием. Считай себя счастливейшим из чад человеческих. Еще немного, и величайший секрет Жизни будет доверен тебе. Прояви любопытство к тому, что прочтешь ниже, и ты овладеешь даром более долговечным, чем богатство, и более вожделенным, чем корона…»

— О чем идет речь? Какое-то колдовское заклятие?

— Пока не знаю. Большая часть текста — на латыни. Юридические советы, наверное. Докопаюсь до сути через некоторое время.

Прекрасно, значит, и по поводу бумаг я не ошибся, но в них не было ничего сверхъестественного. Я снова их сложил, вместе с серебряной фигуркой положил в шкатулку и засунул ее в боковой карман куртки. Затем стал собирать инструменты.

— И это всё? Нечем похвастаться, правда?

— Ну, кое-что мы все-таки нашли, согласись. И это совсем неплохо.

— Разве это похоже на клад?

— Фигурка может стоить денег, кто его знает. Я найду в Кембридже специалиста, он оценит.

— Что ты ответишь, если он спросит, откуда она у тебя?

— Придумаю.

Когда мы выходили за ворота кладбища, ветер, совершенно неожиданный для такой тихой ночи, раскачивал ветви деревьев и шумел в листве у нас над головами. Должно быть, я вспотел сильнее, чем думал, так как почувствовал озноб. В этот самый момент луч фонаря, который держала Даяна, внезапно ослаб. Мы пробирались к «фольксвагену» почти в потемках, луна едва светила. Над пустой дорогой и «Зеленым человеком» нависла темнота, царило глубокое безмолвие. И пока мы не дошли до машины и, открыв багажник, я с грохотом не бросил туда инструменты, тишину нарушали только наши шаги. Даяна, превратившаяся в смутную, колеблющуюся тень, едва тронутую светом у виска, плеча и локтя, повернулась ко мне.

— А что подумает Джойс о том, куда ты пропал? — спросила она осуждающим тоном, напомнившим манеры ее мужа.

— Если случайно проснется, хотя обычно спит крепко, решит, что я читаю, пью или размышляю. Послушай, я спросил, как она относится к нашей идее объединиться и немного развлечься. Джойс ответила, что ничего не имеет против. Ее устроит любое удобное для нас время.

Несколько секунд я не мог разобраться, как Даяна отреагировала на мои слова. Затем она подошла, прижалась ко мне, и ее тело задрожало.

— Морис…

— Да?

— Морис, ты не поверишь, но, кажется, я абсолютно развратное существо, хотя раньше и не догадывалась об этом, понимаешь?

— Думаю, ты ошибаешься. Но во всяком случае, мы с тобой стоим друг друга.

— Знаешь… В тот самый момент, когда ты заговорил о нас и Джойс, я вдруг почувствовала, что безумно хочу тебя. Я имею в виду прямо сейчас, не дожидаясь нашей встречи. Это очень безнравственно, а? Нет ли здесь связи с сегодняшним?..

Я уже был готов вслух сослаться на усталость и про себя обвинить во всем таблетки Джека, когда понял, что в этом нет никакой необходимости. Своеобразность Даяны начинала раскрываться во всё более интересных формах. Не прошло и минуты, как мы, укрывшись в тени, уже стояли на коленях друг перед другом.

— Но ведь мы не станем и вправду…

— Нет, давай попробуем…

— Хорошо, да, отлично.

Еще полминуты мы стояли в той же позе. Я с трудом мог представить, что рядом находится человеческое существо; это было то шерстяной, то прочей материей, то щекой, то чем-то трепещущим, шевелящимся, сжимающим; но я все-таки делал все, что мог. Какое-то время за неимением лучшего партию приходилось разыгрывать вслепую. Вдруг все изменилось и без особых усилий пошло на лад. Тело Даяны приподнялось и показалось мне огромным, затем опустилось и вновь стало хрупким и бессильным.

Обстоятельства не располагали к отдыху. Я уже собирался встать, когда сердце вдруг судорожно забилось, а Даяна надрывно закричала — это был не обычный женский визг, а вырвавшийся из глотки вопль ужаса.

— Кто-то на нас смотрит. Погляди туда, в…

Со всем проворством, которое мне доступно, я высвободился и, все еще стоя на одном колене, обернулся. Месяц светил не так ярко, как прежде, но если бы кто-то был рядом или шевельнулся, я бы заметил. Кругом — ни души.

— Это… Он стоял посреди дороги и смотрел на меня. О боже. Какой ужас. Он глядел на меня.

Отчаянно надвигавшись, она села. Я встал на колени рядом и обнял ее.

— Теперь там никого нет, — сказал я. — Все в порядке.

Он жутко выглядел. Тело у него просто ненормальное. Руки и ноги словно ненастоящие. Я видела его не больше секунды, но, клянусь, он какой-то покалеченный. И даже не покалеченный, калеки такими не бывают. Он сложен как-то не по-людски. Где-то слишком толстый, а где-то — чересчур тонкий.

— Из чего он был сделан?

— Сделай? — спросила она вновь дрогнувшим от страха голосом. — Что ты имеешь в виду?

— Прости… Во что он был одет?

— Одет? Я не разглядела. Ведь он показался всего на пару секунд.

— Какого цвета была одежда?

— Разве можно рассмотреть цвет при таком освещении?

Что правда, то правда: спрашивать об этом не имело смысла. Я не зря взял Даяну с собой в ночную экспедицию, хотя, как выяснилось, по другой причине: она рассмотрела то, что раньше видел только я. Новая мысль неожиданно пришла мне в голову:

— Делал он какие-нибудь движения, шевелился?

— Нет. Я же тебе сказала, он просто стоял и вдруг исчез.

— Ты хочешь сказать, пропал?

— Да, я не видела, как он уходит.

— Черт его знает, как он сумел так быстро убраться, ведь когда ты закричала, он стоял посреди дороги, а я его увидеть не смог.

— Да, наверное, так оно и есть. Кто это, как ты думаешь?

Я старался рассуждать не выходя за рамки рационального мышления! Призрак зеленого человека, как и положено привидению, — и этому правилу, видимо, подчинялся и призрак Андерхилла, — показался на мгновение и сразу же исчез; его вызвали из небытия то ли раскопки на могиле хозяина, то ли какая-то связь с серебряной фигуркой, которую мы потревожили и унесли, хотя та имела мало общего с образом зеленого человека. В любом случае, серьезных оснований для волнения не было, хотя нашу тревогу понять можно. Я инстинктивно чувствовал, что привидения, как и говорила Люси, не способны причинять вред (так же, как призраки, которыми Андерхилл запугивал девочку Тайлер), в их власти — вселять в человека страх, не более. Этот страх имел совсем иную природу, чем ужас перед красно-зеленой птичкой размером с муху… Такому страху можно противостоять, и в ваших силах избавиться от него; он куда менее опасен, чем маленький, бесконечно изменчивый бес, проникший в ваш мозг и разрушающий его. Я привел мысли в порядок.

— Очень жаль, что так случилось. Кто бы это мог быть? Какой-то малый с фермы, бредущий домой после пьянки. Среди местных парней попадаются удивительно нескладные экземпляры. Во всяком случае, узнать тебя он не мог, так что не переживай. Уже… боже, почти три часа. Я отвезу тебя домой.

Как раньше Эми, Даяна кивнула, но дала понять, что предложенное объяснение ее не удовлетворяет. На обратном пути Даяна почти не раскрывала рта.

— Я очень благодарен тебе за помощь сегодня ночью.

— О… какая ерунда.

— Когда тебе можно позвонить насчет встречи с Джойс? Какое время для тебя удобно?

— Любое.

— Давай не будем откладывать. Что скажешь о завтрашнем дне?

— Но ведь завтра ты хоронишь отца?

— Да, но к ленчу все закончится.

— Морис… — Она не стала тратить время на бессмысленные, нарочито многозначительные вопросы, к которым я приготовился.

— То… что там было… Может, я видела привидение, а, Морис? Ведь как мне показалось, оно сразу же исчезло.

На этот раз я был полуготов к ответу.

— Да, я думал над этим. Трудно сказать наверняка, но и встречу с привидением исключить нельзя, тем более, что такое случается. Хотя очень забавно, правда, обнаружить привидение посреди дороги? Я и сам не понимаю.

— Значит… твои слова о деревенском парне понадобились, чтобы просто меня успокоить, да?

— Да, конечно.

— А возможно, и себя самого?

— Не стану спорить.

— Морис… знаешь, что мне больше всего в тебе нравится — твоя честность. — Она поцеловала меня в щеку. — Теперь поезжай. Звони как можно быстрее по поводу нашей встречи с Джойс.

Она бодро побежала вперед, испытывая, видимо, двойное удовлетворение: и от того, что заставила меня признаться в необходимости самому успокоиться, и от того, что снова продемонстрировала свое превосходство, углядев привидение, которого мне лицезреть не удалось (правда, как ни странно, последним соображением она со мной не поделилась). Неужели она всерьез решила, что видела призрак? И какие мысли придут ей в голову, когда Джек при случае расскажет о моих признаниях по поводу привидений? Не беда, поживем — увидим; теперь же я окончательно выдохся и, направляясь от гаража к дому, шатался, словно пьяный (хотя в данный момент был трезв, как стеклышко).

Я проглотил еще две пилюли, запив их сильно разбавленным шотландским виски, и, закрыв шкатулку в конторе, отправился в постель. Нужно было хорошенько выспаться перед похоронами и теми пикантными развлечениями, которые маячили впереди и к которым, несомненно, прибавится что-то новенькое.




Глава 4. МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК


— В конце концов, смерть — составная часть жизни. Мы обречены на нее самим фактом своего рождения. Давайте посмотрим правде в глаза, мистер Эллингтон, не исключено, что мы воспринимаем конец нашего жизненного пути чертовски серьезно.

— А разве вы не находите, что мы должны относиться к смерти, как к преддверию иного способа бытия, или как к божьему промыслу, или чему-то еще?

— Господи боже мой, нет. Я вовсе так не думаю. Вовсе нет.

В голосе преподобного Тома Родни Сонненшайна, пастора церкви Святого Иакова в Фархеме, слышались оскорбленные нотки. Хотя сам он ни оскорбленным, ни шокированным не выглядел, потому что у него было одно из тех гладких, сохраняющих мальчишеские черты даже в зрелом возрасте, лиц, которые, думается, даже в минуты гнева или тревоги (если те выдадутся) не способны выразить ничего, кроме легкого раздражения. В церкви или на похоронах, у могилы, полагаю, он вполне мог изобразить возмущение в ответ на откровенно кощунственное поведение каких-нибудь безбожников или действительно от этого физически страдать; но теперь, в баре «Зеленого человека», было наглядно видно, что он просто устал. Я счел странным и, пожалуй, маловероятным знакомство с духовным лицом, которое, пользуясь политической терминологией, находится на левом фланге даже от такого закоренелого атеиста, как я сам. Несомненно, скоро пастора переведут в Лондон, где его приход, в отличие от здешнего, станет оплотом духовного свободомыслия; во всяком случае, встретить его здесь через некоторое время вряд ли удастся.

— «Вовсе нет»? — переспросил я.

— Знаете ли, все эти сказки о бессмертии — не что иное, как способ облегчить смерть. Надо смотреть на это под историческим углом зрения. Наши представление о бессмертии — понятие преходящее. В основных чертах оно было придумано викторианцами, главным образом ранними викторианцами, как нечто, продиктованное чувством вины. Они породили все пороки индустриальной революции и не могли не почувствовать, в какое чудовище в будущем превратится капитализм, поэтому единственным прибежищем от ада на земле, которое они могли вообразить, стала загробная жизнь, где не будет дыма, вони и слез голодных детей. Но сегодня в человеческие головы наконец стало проникать сознание того, что капитализм не обернулся чудовищем, что кровавых ужасов просто-напросто нет, и в новом обществе мы сумеем каждому обеспечить достойную жизнь здесь, на земле, да-да, а идею бессмертия пора отправить на свалку истории вместе с бакенбардами, лордом Гладстоном, Армией спасения и эволюцией.

— Эволюцией?

— Конечно, — сказал пастор, широко улыбаясь и сурово хмурясь одновременно, он раздувал ноздри и часто подмигивал, вероятно, по поводу каждого из предметов, отправленных на свалку.

— Ну, что ж, хорошо… Но я не очень-то понимаю, почему эти ваши викторианцы были такими пламенными поборниками идеи о загробной жизни, если их терзало чувство вины из-за тех безобразий, которые они натворили в жизни земной. Ведь не трудно было догадаться, что, скорее всего, они прямым путем отправятся в ад, а не…

— О, дорогой мой, в этом-то все и дело, судите сами. Они были просто в восторге от ада, ведь он представлялся им чем-то вроде филиала их собственного закрытого учебного заведения, дающего впечатляющий жизненный опыт, единственный, который им доступен. Битье тростью, порка, изнурительная учеба, холодные обливания, разносы, проматывание уроков и — всесильный, вызывающий ужас учитель, постоянно внушающий, что вы кусок дерьма и распущенная тварь. Клянусь, они были вне себя от счастья. Вы, надеюсь, понимаете, что далеко не случайно викторианское время стало великой эпохой мазохизма не только в Англии, но и за ее пределами тоже?

— Конечно, — согласился я, — эпоха мазохизма не может быть случайностью.

— Не может, верно? Эти качества целиком и полностью вытекают из капиталистического образа мышления, из желания испытывать боль, подвергаться наказанию и терпеть нужду, иначе говоря, из самых главных духовных ценностей протестантства. Если хотите иметь репутацию человека передовых убеждений, но не слишком поверхностного, можете спокойно заявить, что бессмертие души выдумано доктором Арнольдом из городка Регби; не очень красиво так отзываться о прежнем кумире, но что поделаешь?

— Как вы можете говорить такие вещи? Разве о бессмертии души не сказано еще в Библии? А сколько боли и наказаний обрушилось на человека в средние века? И не относилась ли к бессмертию всерьез католическая церковь на протяжении всей истории?

— Давайте разберем все ваши возражения по порядку, согласны? В Ветхом завете о бессмертии практически не сказано ничего, а по сравнению с Новым заветом он получил всеобщее признание как более достоверный и лишенный патетики источник. Разве, говоря откровенно, евангельский Иисус не смахивает порой на мягкотелого либерала, пока не воспарит на крыльях довольно слащавых семитских метафор? Что касается средневековья, то все эти ведьмы, раскаленные щипцы и прочее всего-навсего демонстрируют законность истязаний, которым здесь, на земле, подвергались противники веры. Католическая церковь, посудите сами… ведь для нее бессмертие — тот же журавль в небе, разве не ясно? Понимаете ли, я хочу сказать, что она не случайно всегда поддерживала старые реакционные, а вернее, преступные режимы, например, в Испании, Португалии, Ирландии и…

— Да, я знаю страны, которые вы имеете в виду. Мне пока трудно разобраться в ваших суждениях. Но, безусловно, вы сделали необычайно интересный обзор, пастор.

— Хочу вам посоветовать, мистер Эллингтон, хорошенько поразмышляйте над этими вопросами в более подходящее время. Понимаю, не очень-то приятно знакомиться с бесспорными истинами, вписанными в исторический контекст, знаю по собственному опыту.

— Что бы вы сказали, услышав от меня, что я смогу представить доказательства существования некоей личности, в той или иной форме, и после ее физической смерти?

— Я бы сказал, что вы не в своем… — Застывшее на гладком лице преподобного Тома раздраженное выражение моментально уступило место настороженности. — Э-э-э, вы говорите о привидениях и прочих подобных вещах, не так ли?

— Да. В частности, о привидении, предоставившем мне самую точную информацию, которую другим путем мне бы никогда не удалось получить.

— М-м-м, понимаю. Знаете ли, я бы сказал, если у вас что-то не в порядке с головой, то надо за советом обращаться к врачу, а не к человеку моей профессии. Э-э-э, а где Джек, я почему-то его не вижу…

— Уехал к пациенту. Вы считаете меня сумасшедшим, раз я верю в то, что со мной случилось?

— М-м-м — нет. Но разве мы ведем разговор не об отклонениях от нормы в человеческой психике, так это определяется?

— Да. Согласно этому определению, люди не могут существовать после смерти.

— Послушайте, будьте любезны, налейте мне еще одну порцию. Я не должен надираться, потому что вечером собираюсь пойти на восхитительный пикничок с жареным барашком в Ньюхем-гарден, но, думаю, пара-другая глотков не помешает.

— Что вы пьете?

— Бахарди и перно, — в его интонации сквозила явная насмешка над «психом».

— Что-нибудь добавить?

— Простите?

— Томатный сок, кока-колу или…

— Упаси бог, нет. Только лед.

Я передал заказ Фреду, который, прежде чем им заняться, на пару секунд прикрыл глаза. Сейчас с полным правом он мог расслабиться — гостиница и ресторан были закрыты до вечера. В доме находились только Даяна, Дэвид, три или четыре соседа и моя семья, а также пастор, который в эту минуту, уставившись в стакан, с ожесточением его встряхивал, не рискуя сделать первый глоток.

— Все в порядке?

— Конечно. Вы только что упомянули божий промысел, — сказал он, обнаруживая хорошую память, которую было обидно за ним признавать. — В связи с этим хочу отметить интереснейшую вещь. Смею вас заверить, что о божьем промысле человеческая фантазия создала больше басен, чем о любом другом догмате веры (за исключением мученичества, разумеется, в котором просматривается откровенная сексуальность), ибо, используя представления о божьем промысле, человек дает выход своему бессознательному и может адаптировать его в социально приемлемых формах. Божий промысел! Ха-ха. Ни я, ни любой другой на моем месте не скажет вам, что это такое и с чем его едят, а несчетное количество молодых служителей церкви не постесняются, черт возьми, поставить под сомнение само его существование. Безусловно, наметилась и еще одна тенденция — вслед за бессмертием души через двадцать — двадцать пять лет вытолкать взашей и скомпрометированного бога. А теперь я должен извиниться перед вами, потому что хочу пойти поболтать вон с теми двумя потрясающими куколками. Самое главное, это…

— Я пойду с вами.

Не сговариваясь (как я предполагаю), по случаю похорон Джойс и Даяна были одеты совершенно одинаково: черный шерстяной костюм, белая блузка, украшенная английским кружевом, черные сетчатые чулки и черная соломенная шляпка. Благодаря этому они еще больше, чем обычно, походили на сестер, даже на близнецов. Пока пастор развенчивал христианство в моих, а скорее в своих интересах, я наблюдал, как они болтали, сидя на подоконнике, и задавался вопросом, обсуждают ли дамы предстоящие нам забавы. Вспомнил, что предупредил Даяну о выдумке, предназначенной для Джойс, будто идея организовать оргию принадлежала Даяне, но стоило мне в сопровождении пастора, угрюмо и неуклюже шагавшего рядом, подойти к ним, как сразу понял: мои опасения напрасны. Все настолько хорошо, что лучше не придумаешь: их плечи и колени соприкасались, щеки заливал легкий румянец и каждая в характерной для нее манере бросала на меня заговорщицкие взгляды: Джойс открыто и серьезно, Даяна с наигранным смущением и легкой стыдливостью.

— Мистер Сонненшайн объяснял мне, что такое божий промысел, — сказал я.

Пастор сразу же дернул бедром и противоположным плечом. Он резко произнес:

— Действительно, знаете ли, время от времени я занимаюсь такими вопросами.

— Так что же, по-вашему, божий промысел? — спросила Джойс заинтересованно, вполне дружелюбным и рассудительным тоном, который, согласно моему опыту, означал предостережение.

— Видите ли, я думаю, проще ответить на ваш вопрос, объяснив, что не входит в это понятие. Например, он не имеет никакого отношения ни к адскому огню, ни к заботе о душах человеческих, ни к воскрешению из мертвых, ни к сообществу праведников, ни к грехопадению, ни к раскаянию, ни к исполнению своего земного предназначения, где…

Я набрался терпения для дальнейшего знакомства с перечнем понятий, к которым божий промысел не причастен, однако Джойс тут же прервала пастора:

— Но что же все-таки такое сам божий промысел?

— Я бы сказал… сказал, что… это те дела, которых ждет от нас Господь. — Фраза явно была отмечена лукавством. — Это борьба за социальную справедливость и против угнетения в любом уголке земли, будь то Греция или Родезия, Америка или Ольстер, Мозамбик, Ангола или Испания, или…

— Но это все политика. А что вы скажете о религии?

— Для меня политика и есть религия, в самом прямом смысле этого слова. Разумеется, я могу заблуждаться по поводу целого ряда вещей. И не собираюсь учить людей, как им поступать и что думать…

— Но вы же священник, — произнесла Джойс все так же рассудительно. — Вам платят за то, чтобы вы учили людей правильно думать.

— Простите, с моей точки зрения, ваши представления старомодны.

— Мистер Сонненшайн, — вмешалась Даяна, так резко разделяя его фамилию на три слога, что та стала похожа на китайскую.

Пастор выдержал длинную паузу. А затем спросил:

— Да, миссис Мейбари?

— Мистер Сонненшайн… Вы не испугаетесь, если я задам вам один дерзкий вопрос?

— Нет. Разумеется, нет. Это для меня…

— Какой смысл для человека, безразличного к таким понятиям, как долг, человеческая душа и грех, носить сан священника? Разве не об этих вещах должны заботиться служители Господа?

— Конечно, существуют традиционные…

— Я хочу сказать, что безусловно разделяю вашу точку зрения по поводу Греции и прочих стран, там творятся безобразия, но это всем известно. Не обижайтесь, прошу вас, но среди нас найдется немало людей, которые скажут, что человеку вашего звания не подобает произносить речи… так сказать…

— Телевизионных журналистов в передачах о сегодняшних проблемах, свободе и демократии, — произнесла Джойс еще более рассудительно, чем прежде.

— Видите ли, для этого вы нам не нужны. Мистер Сонненшайн…

— …Да, миссис Мейбари?

— Мистер Сонненшайн, неужели не ясно, что мы, к вашему сведению, люди передовые и широко образованные, и вы слишком много на себя берете, когда обличаете всех и каждого так пламенно и с такой резкостью и нетерпимостью, вместо того чтобы, понимаете ли?..

— Чтобы вести себя как все остальные, — сказала Джойс. Она посасывала шерри, глядя на меня поверх бокала.

— Но человек обязан говорить ту правду, в которую верит, иначе…

— О, вы действительно так думаете? А не кажется ли вам, что самая рискованная вещь на свете — говорить правду? По всей вероятности, это ваше собственное мнение, будто вы знаете всю правду, — закончила Джойс.

— Да. Ну что ж, пусть будет по-вашему. Мне нужно повидаться с майором, — неожиданно выпалил служитель Господа и с такой стремительностью и решимостью выскочил за дверь, что свидание с майором (хотя действительно здесь был такой отставник), видимо, было не чем иным, как фамильным эвфемизмом, обозначавшим потребность облегчиться.

Я повернулся к моим девочкам; раньше мне не приходилось присутствовать на их совместных выступлениях.

— Великолепно, вы его выпроводили наилучшим образом, без малейшего промаха. Не могу удержаться от комплиментов. Приглашаю вас выпить, не возражаете?

Во время моего монолога они переглянулись и обратили ко мне взоры, отнюдь не согретые теплым чувством. Даяна, широко раскрыв глаза, наклонилась вперед:

— Морис, зачем ты притащил сюда это отвратительное занудливое животное?

— Я его не тащил. Он сам выразил желание поболтать с вами, и я подумал, что смогу быть полезен, если отправлюсь с ним…

— Ты не мог его задержать? — спросила Джойс.

— Думаю, что смог бы, если б знал, как это для вас важно.

— Конечно, Морис, ты же видел, что мы беседовали.

— Прошу прощения. Но как бы там ни было, продолжим беседу…

— Хочешь поговорить о сексе на троих? — сказала Джойс, не понижая голоса, словно мы разговаривали на обыденные, менее эмоциональные темы.

— Ш-ш-ш… Да. Итак, что вы…

— Мы решили, что в четыре часа было бы удобнее всего, — сказала Даяна.

— Великолепно, мы могли бы…

— Где? — спросила Джойс.

— Думаю, мы могли бы устроиться в восьмом номере, во флигеле. До понедельника его никто не бронировал. Я предупрежу Дэвида, и он позаботится, чтобы нас не беспокоили.

— Что ты ему скажешь?

— Положитесь на меня.

С Дэвидом я переговорил, как случалось неоднократно и раньше, когда надо было принять даму в моем доме, хотя просить, по обыкновению, занести в номер бутылку шампанского, ведерко со льдом и бокалы не стал, и дело было не в моей скаредности, а в недостатке воображения, ибо объяснить, почему потребуется именно такое количество бокалов, я не мог. Короткий разговор с Дэвидом состоялся сразу же после завтрака в главном зале ресторана. Там был пастор, который полностью пришел в себя после выволочки, устроенной ему девочками; находясь в приподнятом настроении и попивая кофе, он то и дело намеренно придирался к Нику (тот признался мне в этом позднее), но, вероятно, полностью захмелев от трех стаканов «Тейлора» 1955 года, убрался восвояси. Про себя я пожелал ему на пикнике в Ньюхем-гардене окончательно сойти с рельсов. После его ухода я зашел в контору, запер дверь, выключил телефон и постарался сосредоточиться на мыслях об отце.

Скорее всего эта попытка закончилась неудачей, либо потому что связать похороны с памятью о нем самом оказалось трудно, либо в голове, хотя и безотчетно, засела мысль о приближающихся четырех часах, либо недавно ушедшую жизнь еще долго не воспринимаешь, как угасшую окончательно, либо во всем были виноваты пилюли Джека. Холодные и бессмысленные фразы блуждали у меня в голове: он умер легко, он дал мне жизнь, он был в преклонном возрасте, он сделал для меня все, что мог, он видел, как сын и внук стали на ноги и заняли достойное положение, он наверняка знал, что его час придет (как будто это служило ему поддержкой). Он ушел в лучший мир, его тело мертво, но дух жив — трудно что-нибудь прибавить к этому перечню, да и осознать в наше время значение таких понятий тоже было совсем нелегко. Эти слова звучали в мозгу и воспринимались так, словно несмотря на все свои явно ошибочные мотивации, идиот-пастор был прав. Я думал и о том, что обещал ему предоставить доказательства жизни после смерти, связанные с феноменом Андерхилла. Совсем особый случай, касающийся особи, которую и человеком-то не назовешь, от него осталось только имя, скелет и, возможно, нет, безусловно, его появления среди живых. Бессмертие представляется нам либо слишком экзотической, либо слишком несовершенной концепцией, чтобы спроецировать ее на человека, в течение долгих лет бывшего живым существом из плоти и крови. Но можно подойти к этому вопросу с другой стороны, то есть сказать самому себе — постарайся сделать Андерхилла более понятным лично для тебя, более живым, более близким, однако не выпускай из виду и его остраненность, иначе говоря, отнесись к нему в точности так же, как к отцу при жизни.

Я открыл ящик в конторке и из-под груды банковских счетов и оплаченных чеков вытащил шкатулку, в которой находилась серебряная фигурка и рукопись. Я слишком устал прошлой ночью, чтобы внимательно их рассмотреть, а днем ни времени, ни желания у меня не было. Теперь же мне очень захотелось ими заняться. Я поднес фигурку к окну и в ярком солнечном свете стал разглядывать со всех сторон. Только вокруг шеи и ног была заметна коррозия, в остальном она сохранилась неплохо, но, как оказалось, полировка была повреждена. И торс и конечности — почти цилиндрические, чуть-чуть намечена талия; локти, колени и сохранившаяся рука, которая была непропорционально длинной, не имели ни суставов, ни костяшек. Голова не суживалась книзу, макушка казалась почти плоской, а черты лица — едва намеченными; только рот, растянутый в широкую, словно вычерченную по линейке ухмылку, где виднелось полдюжины зубов почта одинакового размера, был детально проработан. Я не сомневался в том, что эта вещица сделана не в Западной Европе и искать ее восточные корни, как я остро ощущал, было бы крайне опрометчиво. Вряд ли она имела отношение к Африке, думалось мне, — если учесть время, когда жил Андерхилл, такое предположение надо оставить лишь на самый крайний случай. Новый свет, культуры доколумбовой эпохи — вот где разгадка ее происхождения: я видел ту же яростную, озлобленную веселость на лицах скульптур ацтеков. И вполне достаточно времени, где-то полтора столетия, чтобы она проделала путь от завоеванной Мексики до Англии времен Андерхилла, однако вообразить какой-либо правдоподобный маршрут ее странствий было довольно затруднительно; хотя, если предположить, что фигурка находилась на каком-нибудь захваченном испанском корабле, то такая версия становилась вполне вероятной. Но каково бы ни было ее происхождение, каким бы путем она ни попала в Фархем, внимательно ее разглядывая, я понял, что это самое отталкивающее создание рук человеческих, какое когда-либо мне попадалось. Даже прикасаться к ней было неприятно: на ощупь она казалась такой же холодной и влажной, как двенадцать часов назад, когда я впервые взял ее в руки, и, от контакта с моими пальцами она не нагревалась, хотя я держал ее уже несколько минут; несомненно, это было следствием каких-то примесей в металле. В общем, не вызывало удивления, почему Андерхилл, видимо, из целой коллекции подобных идолов, воплощающих человеческое скотство, решил взять с собой в могилу именно ее и пользоваться в качестве доказательства своей жизни после смерти.

Я положил фигурку на конторку и взял рукопись, — она была написана на той же бумаге, что и дневник, который я просматривал в кабинете Хобсона в колледже Всех Святых; возможно, первоначально они находились в одном переплете. Текст на листках сильно выцвел, буквы казались почти коричневыми, но прочесть слова было можно. Рукопись состояла из четырнадцати-пятнадцати листов тонкой бумаги и на первых двенадцати было невозможно что-либо разобрать, кроме бессвязных отрывочных предписаний в адрес того, кто откопает рукопись; например: «Не спеши — и возвещу в срок тайну мою. Отдайся мне во власть и узришь великое чудо. Готовься; воздержись от питья ликеров и прочих крепких напитков (по крайней мере к этим требованиям я начал приспосабливаться уже сейчас), пей лишь то вино и пиво, что здоровье укрепляют. Помни, философия сия несет добро, хотя отдельные стороны странными и жестокими выглядеть могут…»

И так далее. Единственная запись, которая стояла особняком и была нацарапана на полях, словно для того, чтобы броситься, в глаза, и, возможно, была сделана Андерхиллом для самого себя (такой род общения с собственной персоной, если помните, был близок и мне), а вовсе не в качестве меморандума в мой адрес, выглядела следующим образом:

«Название деревни Fareham — Фархем; сравни с приютом Фархем в Южном Хемптоншире. О нем ничего не знаю. Похоже на Дальний (far) Дом (home), то есть далекий от человеческого жилья, или на Прекрасный (fair) Дом. Возможно, название произошло от саксонского и готского слова (feor), то есть „fear“ — страх. Таким образом, означает „feorhome“. Другими словами — „Страшное место“.»

Правильно или неправильно определил Андерхилл этимологию этого названия, она не лишена смысла, так же как и мои предположения по поводу различных версий, вскрывающих родословную «Зеленого человека». Но размышления на подобные темы относились к обширным областям человеческих знаний, бесконечно далеких от моих сегодняшних интересов. Я перевернул страницу и снова стал читать рукопись. На последней странице было нацарапано дрожащей рукой полдюжины строк, в которых с трудом узнавался почерк Андерхилла:

«Время мое наступит раньше, чем предполагал. Не мешкая, отпусти слуг; удали из дома всех, за исключением членов семьи, и сам не отлучайся. Сиди в комнате своей, не встречайся с домочадцами. Жди в одиночестве, когда приду. Пусть наш маленький серебряный друг неотлучно при тебе находится — иначе тщетными окажутся надежды твои. А теперь прощай, встреча — впереди».

Только одна из этих инструкций оказалась легко выполнимой, но она, очевидно, и была самой важной. Без всяких колебаний и размышлений, хотя и с отвращением, я взял фигурку и положил ее в левый карман пиджака, который сразу же уродливо оттопырился. Все в порядке, но что делать дальше? Прежде чем собрать бумаги, я перевернул последний лист и заметил на оборотной стороне пару строк. Оки были выведены твердой, неторопливой рукой, как и текст на предыдущих страницах. Я прочел:

«Буду ждать тебя в полночь в своей приемной на следующую ночь после открытий твоих. Приходи один».

Дрожа я вскочил на ноги, испугавшись не того, что прочел, а особенностей чернил: они были темно-синими, почти черными, совсем не поблекшими от времени, словно ими пользовались прямо сегодня. Но разве это возможно?

Меня охватило острое и (как и прежде) беспричинное ощущение — дело не терпит отлагательств. Надо не мешкая найти Люси. Я слышал, как она говорила, что после полудня собирается чем-то заняться. Но чем? Где? Ах, да — пойдет в сад позагорать и почитать. Я схватил бумаги и, выскочив из конторы, через холл и центральную дверь вырвался наружу и помчался вдоль юго-восточного крыла дома. Люси сидела на скамейке посреди полянки, Ник устроился рядом. Неуклюже, то и дело рискуя поскользнуться на сухой траве, чувствуя, как фигурка бьет меня по бедру, я подбежал прямо к ней:

— Люси, посмотри на эти чернила.

— В чем дело?

— Посмотри на цвет чернил. Они свежие, правда?

— Я не нахожу, что…

— Нет, на другой стороне, вот тут. Это свежие чернила, не отрицаешь?

Она заколебалась, но потом все-таки выговорила:

— По-моему, свежими они не выглядят, — и протянула бумагу обратно.

Разумеется, она была права. Буквы на обеих сторонах листа были блеклыми и коричневыми. Как бы я ни торопился, это, видимо, ничего бы не изменило. Он мгновенно сделал их блеклыми или, скорее всего, минуту назад создал впечатление, будто текст только что написан. Я заметил, что на Люси был купальник цвета морской волны со спущенными лямками, а на коленях лежала книжка в яркой обложке, и она выглядела немного осоловевшей от солнца. Ник взял от меня бумаги, посмотрел на них, затем начал читать. На нем были спортивные шорты и сандалии.

— Нет, мне показалось, — произнес я. — Теперь я все хорошенько разглядел. Не знаю, что со мной приключилось… Возможно, дело в освещении. В конторе темновато. Да, именно свет всему виной. Пока его не зажжешь…

— Что это такое, папа? — спросил Ник.

— А, это… думаю, часть какого-то письма или что-то в этом роде. Я его нашел.

— Где?

— О, разбирал старый шкаф, а оно завалялось внизу, под каким-то барахлом.

— В таком случае, как оно могло быть написано свежими чернилами?

— Не знаю. Просто мне так показалось.

— А что означает какой-то серебряный друг и открытие?

— Не знаю. Не имею ни малейшего представления.

— Ладно, тогда почему ты так взволнован? Ты…

— Не имеет значения.

Знакомая машина завернула во двор через центральный въезд, это был зеленый «мини-купер», принадлежащий Мейбари. Некоторое время я думал, что на меня как снег на голову свалился Джек со всеми его пилюлями и полезными советами, затем рассмотрел за рулем Даяну и все вспомнил.

— Не беспокойся, Ник, — сказал я, забирая бумаги. — Прости, что потревожил вас… Забудь об этом.

Я зашел в дом, сложил бумаги, хотя от моей спешки они вывалились у меня из рук, и снова запер их в ящике. Именно в тот момент, когда я покидал контору, Даяна через центральную дверь входила в дом, а Джойс спускалась по лестнице в холл. Обе после ленча переоделись: Даяна — в коричневую блузку и зеленые брюки, а Джойс — в короткое красное платье из какого-то блестящего материала; холеные, с серьгами в ушах и бусами на шее, они выглядели так, словно собрались на званый обед в саду перед домом. Когда секунда в секунду, будто отрепетировали заранее и даже превзошли собственные результаты, мы сошлись в бельэтаже, дамы воздержались от обычного при встречах поцелуя, что в данных обстоятельствах выглядело несколько странно. Джойс казалась еще более спокойной, чем всегда. Даяна была возбуждена и нервничала, ее расширенные глаза изредка мигали. Воцарилось непродолжительное молчание.

— Прекрасно, — сказал я, — нет смысла задерживаться, согласны? Пошли. Буду показывать дорогу.

Сказано — сделано. Мы пересекли пустой освещенный солнцем двор, подошли к флигелю, поднялись по лестнице и направились вперед по коридору, на стенах которого были развешены мои далеко не лучшие фотоснимки. Номер восемь находился в самом конце; я открыл его и запер за нами дверь. Постель была раскрыта, но из-за отсутствия личных вещей комната выглядела официально, как рабочее помещение; я вспомнил, как прошлым летом после полудня проснулся в этой самой постели и испытал чувство, будто меня поместили в выставочный зал универсального магазина. Я раздвинул занавески. Снаружи все погрузилось в глубокий покой: и солнце, и небо, и вершины деревьев. Я ощущал не столько возбуждение, сколько признательность за благополучный ход событий, что казалось почти невероятным.

Дамы переглянулись, а затем уставились на меня в точности так же, как в баре перед ленчем, когда обрушились с обвинениями за вмешательство в их беседу. Я улыбался и той и другой, стараясь определить, с чего начать.

— Ты ждешь от нас каких-то действий? — деланно спросила Даяна с едва заметным нетерпением в голосе.

— Давайте для начала разденемся, — сказал я.

Раздеваясь, женщина всегда может опередить мужчину, если проявит сноровку, а две женщины тем более в грязь лицом не ударят. Уже нагишом, несмотря на свои серьги и бусы, Джойс и Даяна обнявшись стояли у постели, пока я никак не мог справиться со вторым ботинком. Когда же наконец удалось к ним присоединиться, они уже лежали спинами ко мне и плотно прижимаясь друг к другу. Я устроился рядом с Даяной и стал целовать плечи, одно ухо и шею сзади, хотя ни один ее мускул не дрогнул в ответ. Я понял, что мне не удастся просунуть ладонь под руку Даяны, потому что снизу место уже было занято запястьем Джойс. К груди Даяны я смог подобраться только сбоку, ибо со всех других сторон та была перекрыта бюстом Джойс. Когда я несколько сместил вниз точку приложения сил, бедро моей жены превратилось в непреодолимое препятствие. Тогда я решил расположить партнерш согласно тем предписаниям любовных игр для троих, которые вчера вечером, не заботясь о тонкости выражений, выдала сама Джойс. Для этого в первую очередь надо было развернуть ее бедро, но оно не поддавалось. Перевернуть Даяну на спину не стоило и пытаться, так как ее собственное бедро попало в клещи между ногами Джойс. Человека всегда очень трудно сдвинуть с места без его помощи, но и та, и другая категорическим образом мне в таковой отказывали.

Так что же они делали сами? Целовались. И целовались, можно сказать, взасос, прижимаясь друг к другу с глубокими и протяжными вздохами. А что еще? С моего места было трудно что-то разглядеть, но руки Джойс я видел: одна находилась под головой Даяны, другая — у нее на талии; их объятия с самого начала были такими тесными и самозабвенными, что третьему здесь места не было. Обратить на себя внимание я бы сумел лишь вклинившись между ними, но очень сомневаюсь, чтобы их волновали мои проблемы. Я сказал самому себе, что не отступлю ни за что, затем произнес фразу вслух, добавив кое-что похлеще, но не переходя границ, без воплей и грубостей; обошел кровать и попробовал добиться победы с другой стороны, рядом с Джойс, но от перемены места результат не изменился.

Вот такие дела. Я стоял и наблюдал за ними; ничего не менялось, — одно и то же, без ускорения и замедления, словно их фантазия была настолько куцей, что не могла подсказать ничего нового, даже в том же духе. Как сейчас помню, какие чувства я испытал. А тут еще Даяна открыла один карий глаз, повела им по задернутым занавескам, по моей фигуре, опять по занавескам, словно между мной и занавесками не было ни малейшей разницы, и снова его захлопнула. Мысль о двух женщинах, занимающихся любовью, кому-то может показаться возбуждающей, но позвольте вам заметить — когда они так всецело поглощены друг другом, как эта парочка, реальное положение вещей оказывает на вас успокаивающее действие. И действительно, какое-то время я чувствовал себя намного спокойнее, чем в последние дни. Я послал им воздушный поцелуй, не испытывая желания чмокнуть каждую в плечико или другое местечко, ибо это скорее бы вызвало неприятности, чем было бы одобрено, и, не спеша собрав одежду, унес ее с собой в ванную.

Когда я вышел оттуда одетым, Джойс прижимала голову Даяны к груди, но остальное изменений не претерпело. Я снял с крючка табличку с надписью «Не беспокоить» и повесил ее на наружную дверную ручку.

Когда я вернулся в главное здание, там никого не было. Я зашел в контору и застыл в неподвижности, не в состоянии понять, чего мне хочется сейчас и захочется ли вообще в будущем. Затем я поднялся в столовую и стал читать заглавия книг, размышляя, не попутал ли меня бес при покупке. Стихи, любые стихи показались не более проникновенными и значительными, чем сборник кроссвордов или Святое писание. Книги по архитектуре или скульптуре — в любом случае — бессмысленный вздор. Мне даже представить было трудно, как можно судить о них по-другому. Повернувшись спиной к книжным полкам, я снова стал рассматривать свои скульптурные группы и понял, что они — тоже хлам, и все вместе и каждая в отдельности. Завтра утром я просто-напросто выброшу их все на помойку.

В доме было тихо, если не обращать внимания на назойливую болтовню, долетавшую с экрана телевизора из комнаты Эми, который знакомил ее с новостями, спортивными обозрениями, возможно, даже с какими-то образовательными программами, а уже потом отдавал во власть космических чудовищ или визжащих поп-идолов. Занавеси были раздвинуты, солнечный свет за окнами казался необычно резким и все же почти бесцветным. Через боковое окно был виден трактор, который, тарахтя, тащил на буксире какое-то сельскохозяйственное орудие, выкрашенное в красно-зеленый цвет; он приближался со стороны деревни в легком облаке пыли и раздробленных частиц почвы, которые вместе с клубами дыма расползались вдоль всей дороги. Затем он исчез из моего поля зрения. Некоторое время его грохот нарастал, а потом начал медленно замирать. Нет сомнения, тракторист решил остановить машину рядом с моим домом, чтобы на скорую руку ее отремонтировать и заполнить все вокруг дымом и треском. Одновременно произошло что-то странное со звуком телевизора, долетавшим сюда по коридору: он также стал снижаться, причем с той же скоростью, что и тарахтение трактора. Обычно такие вещи случаются с проигрывателями и магнитофонами, когда их отключают от сети; я не предполагал, что подобные казусы происходят и с телевизорами. Я стоял и прислушивался к биению сердца, пока шум трактора и звук телевизора абсолютно синхронно не исчезли за порогом слышимости и не наступила полная тишина. Затем я медленно подошел к фронтальному окну.

Трактор вместе с прицепом действительно остановился там, где я и предполагал, почти напротив меня. Однако тракторист не вылезал из кабины и, пожалуй, даже не шевелился. Одна его рука лежала на штурвале, а другой он вытирал цветным платком лоб, скорее, его рука застыла у лба. Вокруг него и трактора стояло неподвижное облако пыли и дыма, отдельные пылинки ежесекундно вспыхивали в лучах солнца и замирали. Я подошел к боковому окну. Внизу, слева, в сорока или пятидесяти ярдах отсюда, на траве, отбрасывая тени, расположилась пара восковых фигур, та, что сидела, протянула за чем-то руку, вероятно, за чашкой чая, которую ей передавало стоявшее рядом изваяние; это были Люси и Ник. Сейчас вид из обоих окон напоминал очень хорошую фотографию, где застывшее изображение одновременно наполнено внутренним движением. Теперь все разворачивалось иначе, чем в прошлый раз, так как я не собирался оставаться здесь и пассивно наблюдать за тем, что мне станут показывать.

Я быстро подошел к двери, открыл ее и уже собрался выйти в коридор, когда что-то резко меня остановило — какое-то подсознательное ощущение то ли звуковых, то ли воздушных колебаний. Я протянул вперед руку и кончиками пальцев прикоснулся к невидимому барьеру, твердому и абсолютно гладкому, на ощупь похожему на стеклянную пластину, только без бликов. Она заполняла весь дверной проем. Не зная, что делать дальше, я повернулся, поднял глаза и увидел какую-то фигуру в кресле у дальней стороны камина. Это был молодой человек с шелковистыми прекрасными волосами и бледным лицом, — разумеется, он не мог пройти в комнату незамеченным.

— Поздравляю, — сказал молодой человек сердечным тоном. Он наблюдал за мной со слабой, чуть снисходительной улыбкой. — У некоторых бы просто подкосились ноги, если бы им пришлось оказаться в такой ситуации. Значит, у вас выработались полезные рефлексы. А теперь присядьте, пожалуйста, и мы с вами немножко потолкуем. Ничего серьезного, уверяю вас.

Вначале я по-женски тревожно ойкнул. Тревога была оправданной и искренней, хотя сразу прошла, вытесненная напряжением еще более сильным, чем в прошлое утро перед отъездом в Кембридж, однако оно было насыщено отнюдь не нервозностью, а нервной энергией и волнением. Возможно, в это состояние меня привел мой гость. Я прошел вперед, сел в стоявшее напротив кресло и окинул его взглядом. Ему, по крайней мере на вид, было около двадцати восьми лет, лицо — с квадратным подбородком, чисто выбритое, оживленное, хотя открытым я бы его не назвал, довольно тонкие брови, негустые ресницы, хорошие зубы. На нем был темный костюм обычного покроя, серебристо-серая рубашка, черный шелковый галстук, завязанный узлом, темно-серые носки и черные блестящие ботинки. Его речь отличалась интонационным богатством, что выдает людей, заинтересованных в беседе, произношение говорило о хорошем образовании и было лишено всякой рисовки. В общем, он производил впечатление уверенного в себе и находящегося в хорошей физической форме человека, если не принимать во внимание его бледность.

— Вы ко мне по поручению? — спросил я.

— Нет, я решил прийти э-э… лично.

— Понятно. Могу я предложить вам что-нибудь выпить?

— Да, благодарю вас. Я целиком и полностью материален. Я собирался предостеречь вас от ошибки — чтобы вы не воспринимали меня как плод вашего воображения, однако вы избавили меня от сей необходимости. Составлю вам компанию, если позволите, и выпью немного шотландского виски.

Я достал стаканы.

— Вероятно, мне не удастся выйти в коридор, потому что любое молекулярное движение за пределами этой комнаты остановлено?

— Совершенно верно, здесь время течет по иным законам. Поэтому нас никто не побеспокоит.

— И физическая энергия любого происхождения тоже не может сюда проникнуть снаружи?

— Конечно. Вы, должно быть, заметили, как угасал звук?

— Да, заметил. Но в таком случае почему за окнами светло? И здесь, в комнате, тоже? Если подверглись воздействию волны всех частот, то совершенно непонятно, почему солнце светит, а грохота трактора не слышно? Ведь все должно было погрузиться в темноту.

— Великолепно, Морис! — Молодой человек на первый взгляд непринужденно и весело рассмеялся, но в этом смехе мне послышались нотки досады. — Вы, знаете ли, едва ли не первый среди людей, не принадлежащих к научным кругам, который подметил эту особенность. Я забыл, что вы широко образованный человек. Мне, видите ли, подумалось, что встреча пройдет намного приятнее, если обставить дело именно подобным образом.

— Вероятно, вы правы, — сказал я, подняв стакан и наклонив над ним графин, чтобы подлить воды. — Это что, какой-то тест?

— Благодарю вас, достаточно… Нет, это не тест. Зачем он? Что бы, по-вашему, произошло, если бы вы выдержали тест, который я подготовил? Или провалились бы? Уж если кто и знает, что это не в моих привычках, так это вы сами.

Я направился к нему с новой порцией виски и подал стакан. Протянув руку, он взял его, но и ладонь, и запястье, и предплечье, исчезавшее в серебристо-сером рукаве, лишь отдаленно напоминали настоящую руку — его пальцы стукнулись о стекло, а в нос сразу же ударил отвратительный зловонный запах, которым не приходилось дышать с 1944 года, когда я вместе с отрядом французских добровольцев переходил через Фалезское ущелье в Альпах. Мгновение спустя запах рассеялся, а пальцы, ладонь и все остальное приобрели, как прежде, естественную форму.

— Трудно сказать, — ответил я, вновь усаживаясь в кресло.

— Вы сами в это не верите, старина. Давайте наладим отношения. Ведь я не в гости к вам пришел, сами понимаете. За ваше здоровье.

Я не стал пить.

— Ну и что из этого следует?

— Очень многое, уверяю вас. Во всяком случае, и впредь я бы хотел появляться здесь так же часто, как в последнее время, чего вы не могли не заметить.

— И входить в контакт?

— Не пытайтесь меня провести, Морис, — сказал молодой человек со своей характерной косой ухмылкой. У него были светло-карие глаза, почти такого же цвета, как волосы, и тонкие брови. — Вы же знаете, что я могу читать мысли любого человека.

— Значит, вы пришли не потому, что заинтересованы именно во мне?

— Нет. Но в какой-то степени по той причине, что вы очень интересуетесь мной. Во всех отношениях. Не правда ли?

— Думаю, только в одном отношении, которое секунду назад вы мне сами продемонстрировали, — сказал я, делая глоток.

— Судить предоставьте мне. Нравится вам это или нет, известно или нет, но если вас притягивает какая-то одна сторона дела, придется познакомиться и с остальными. В вашей ситуации нет ничего необычного.

— Тогда почему вы ухватились именно за меня? Что я такого сделал?

— Сделал? — На этот раз он рассмеялся вполне добродушно. — Вы ведь человек, не правда ли? Родились в этом мире и прочее. И что такого ужасного, если я буду неожиданно появляться и встречаться с вами, вот как сегодня? Не самое большое несчастье, правда же? Нет, я ухватился за вас, как вы не очень деликатно изволили выразиться, по-видимому по той причине, что вы, э-э-э… — Он замолчал и стал помешивать кусочки льда в стакане, затем продолжил, словно собирался, как обычно, изречь непреложную истину: — Вы — самая надежная гарантия против всякого риска.

— Потому что я пьяница, которому чудятся привидениями вообще полоумный? Понятно.

— Да, ни один здравомыслящий человек не примет вас за святого, экстрасенса или кого-нибудь еще в этом роде. Именно так. Видите ли, мне надо быть очень осторожным.

— Осторожным? Но ведь вы сами диктуете правила игры, не так ли? Можете делать все, что захотите.

— О, вы плохо разбираетесь в ситуации, дружище. — И в этом нет ничего удивительного. Именно потому, что диктую правила, я и не могу делать вещи, которые нравятся мне самому. Хотелось бы поговорить с вами, если не возражаете, об одном субъекте — Андерхилле. Он совсем вышел из-под контроля. Предупреждаю, будьте с ним как можно осторожнее, Морис. Да-да, очень осторожны.

— Хотите от него избавиться, вы это имеете в виду?

— Конечно же, нет, — сказал он порывисто и, кажется, вполне серьезно. — Совсем напротив. Этот старик Андерхилл — опасный человек. Скажем, в определенном смысле. От него исходит пусть незначительная, но все-таки угроза мировому порядку. Если его предоставить самому себе, станет намного труднее поддерживать впечатление, что за гробовой доской человеческая жизнь обрывается. Мой фундаментальный принцип заключается в том, что веру в необратимость смерти нужно поддерживать во что бы то ни стало. У меня есть и второй принцип, пожалуй, не менее важный — создать иллюзию, будто все происходит только по воле случая.

— Понятно, но вы должны признать, что представление о могиле, как последнем рубеже жизни, появилось сравнительно недавно.

— Нонсенс. Вам известно лишь то, что люди говорят о своей вере в загробную жизнь. Никаких реальных трудностей в связи с этим никогда не возникало. Ну а теперь я хочу, чтобы вы без страха встретились с Андерхиллом. И э-э-э… рассчитались с ним.

— Как?

— Боюсь, что этого сказать не смогу. Простите, если доставлю вам лишние хлопоты, но должен полностью передать дело в ваши руки. Надеюсь, вы справитесь.

— Вы уверены? А если не справлюсь?

Молодой человек вздохнул, звучно отхлебнул виски из стакана и пригладил свои великолепные волосы.

— Что ж, и это возможно. Мне самому хотелось бы знать результат заранее. Люди думают, что я обладаю даром предвидения, очень хорошо, не будем лишать их иллюзий, но, рассуждая логически, сама эта идея бессмысленна, если ты располагаешь свободой воли, а мне с нею не совладать. Все стараются наделить меня несуществующим величием, и зачастую из самых благородных побуждений.

— Не сомневаюсь. Но как бы то ни было, сам я не собираюсь подчиняться вашим требованиям. Ваша исповедь не произвела на меня впечатления.

— Смею вас уверить, она и не претендует на это, если исходить из ваших представлений о том, что впечатляет, а что нет. Но самые разные люди не раз отмечали, что я могу быть весьма жестоким, когда противятся моей воле. Вам следует это взвесить.

— Стоит ли? Особенно если вспомнить, как вы можете быть жестоки с людьми, которые, возможно, никоим образом не обижали вас.

— Знаю, вы имеете в виду детей и тому подобное. Старина, перестаньте говорить, как какой-то безбожник. Дело здесь не в обидах или наказании или в любом другом старом хламе из сундука отца-покровителя. Просто-напросто идет спектакль. В мире нет зла. Ладно, думаю, вы примете во внимание мои слова, когда хорошенько их обмозгуете.

Я слышал, как в тишине тикают мои наручные часы, и подумал, проникаясь интересом к самому себе, что это единственные часы на планете, которые все еще идут.

— Наверное, в спектакле бывают сбои, раз вам приходится совершать такие путешествия.

— Спектакль разыгрывается как по нотам, будьте спокойны. Фактически за последние сто или двести лет мне удалось значительно сократить количество путешествий. Заметьте, я совершаю их лишь от случая к случаю. Уже три месяца никуда не отлучался, а сегодня в одно и то же время я, если можно так сказать, заглянул кроме вас к одной женщине из Калифорнии, которая кое в чем заблудилась. Просто — как бы это выразиться? — решил сэкономить силы. О, не тратьте здоровья на поиски этой женщины, у нее не останется никаких воспоминаний о нашем контакте.

— А у меня?

— Почему бы и нет. Полагаю, беседа может сохраниться в вашей памяти, но в действительности все зависит от вас. Давайте отложим эту тему на конец встречи, не возражаете? Посмотрим, как вы будете себя чувствовать.

— Благодарю вас. Не хотите ли еще выпить?

— Да, я не против, думаю, еще одна порция не помешает. Замечательно.

Подойдя к бару, я сказал:

— Но ведь вы могли бы поберечь силы и не перевоплощаться, как сейчас, в человека во плоти. Расстояние и время, что ни говори, для вас не играют никакой роли.

— Расстояние — согласен. Но время — совсем другое дело. О, в том, что вы сказали, есть смысл. Но если быть откровенным до конца, путешествия радуют сами по себе. Это моя слабость, поэтому я стараюсь отлучаться как можно реже. Но они развлекают.

— Чем?

Он снова вздохнул и прищелкнул языком.

— Трудно объяснить, не исказив общего и целого. Но попытаюсь. Вы играете в шахматы, Морис, или играли в студенческие годы. Помните, я хочу сказать — должны вспомнить, как вам хотелось оказаться на доске, превратившись в шахматную фигуру, и самому пройти по клеткам два или три хода, изнутри почувствовать сладость игры, не нарушая ее течения. Подобные ощущения испытываю и я.

— Так, значит для вас общее и целое — только игра? — Я возвратился к нему с полными стаканами.

— Лишь в одном отношении — ничего поучительного и особо важного в этом деле нет, здесь вы правы. С другой стороны, моя работа в чем-то сродни искусству, а искусство и произведения искусства — неразделимы. Знаю, вы полагаете, что у меня слишком легкомысленный подход. Неверно. Главное в том, как все это возникло, — сказал молодой человек, понижая голос и рассматривая виски в стакане. — Между нами говоря, Морис, с моей точки зрения, с самого начала я принял несколько очень спорных решении, ибо не наделен даром предвидения. Честное слово, этот дар — сплошной абсурд. Владей я им, как бы я с ним справился? В таком случае, принимая решение, я был бы связан по рукам и ногам их практическим результатом. И не мог бы отказаться от них. Единственное, что мне никогда не доверяли, — это право переделать то, что я сделал; например, я не могу упразднить ни одного исторического события и прочее. А мне часто этого хочется, ну, в общем, иногда. И не потому, что я жесток или, скажем, обнаружил, кто я такой на самом деле. Понимаете, ситуация нелегкая. Просто я понял, что где бы ни находился, там или здесь, где угодно, — все приходится делать самому, на собственный страх и риск, и своими силами. Должен сказать, удивляюсь, как вам удается справляться с проблемами. — В голосе его прозвучало раздражение. — Вы даже представить не можете, как трудно выбирать из множества вариантов, каждый из которых уникален и необратим.

— Ну что ж, надо полагать, вы умнее меня, хотя, судя по результатам, этого не скажешь. Но я даже мысли не допускал, что вы не всегда там… где вы есть. Что бы это ни означало.

— Это означает, что я везде, если уж разбираться, как вы сами отлично знаете, хотя, разумеется, не везде равное количество времени. Что касается того, всегда ли я рядом, то здесь сомнений быть не может — всегда. Но все находилось в развитии. Можно было бы установить дату, когда я обнаружил, что, так сказать, пребываю рядом с каждым из вас. Это произошло довольно давно. Именно тогда, на той же стадии, а практически речь идет об одном и том же, я и сделал открытие, кто я такой и на что способен.

— Должно быть, дела ваши приносят вам большое удовлетворение?

— О да. Очень большое, в некотором смысле. Однако дела все продолжаются и продолжаются. И чуть ли не все они теперь превратились в мой долг. А я все еще думаю о вещах, которые слишком поздно делать. Я не обязан ими заниматься, но меня к ним неудержимо влечет. Радикальные перемены. Вы даже не представляете, как меня терзает искушение изменить все физические законы, или начать работу над чем-нибудь нематериальным, или просто ввести в игру новые правила. А что, если всего-навсего устроить пустяковое столкновение в космосе или взять да швырнуть на арену цирка на Пикадилли живого динозавра — одного-единственного? Трудно сопротивляться соблазну.

— А может, стоит просто облегчить людям жизнь?

— Боюсь, это тупиковый путь. Он слишком ненадежен и чреват опасностями. Я не возьму на себя смелость в открытую идти Этим путем. Некоторые из ваших друзей уже сами многое поняли. Например, ваш приятель Мильтон, — молодой человек кивнул на книжные полки. — Он уловил, в чем суть творчества и каковы правила игры, и так далее и тому подобное. Но ни разу на него не снизошло озарение, чтобы понять, кто такой Сатана, вернее, чьей ипостасью он является. Хотя, если бы он догадался, мне пришлось бы вмешаться.

Я бросил на него взгляд, и меня опять поразила его бледность.

— Да-да… — Уголки его губ снова поползли вниз. — Сердечный приступ, возможно. Или паралич. Что-нибудь в этом роде.

— У вас, должно быть, есть про запас и менее жестокие средства воздействия?

— Ну, что ж… Признаюсь, имеются определенные методы, которыми пользуешься, когда человек проявляет свободу воли. Это всем осложняет жизнь. Понимаю, но другого выхода нет. И все-таки остается огромное количество людей, которые едва ли управляемы. Однако мне пора. Я и так засиделся, потворствуя собственным слабостям. Но позвольте дать вам один совет. Не пренебрегайте церковью. О, я не призываю вас ходить на проповеди этого патентованного идиота Сонненшайна, который превращает меня в какого-то провинциального Мао Цзэдуна. Но не забывайте, он служитель церкви и поэтому владеет методологией. Вы поймете, что я имею в виду, когда подойдет время. Помните, это вам говорит тот, кто, безусловно, знает больше вашего, какими бы недостатками вы его ни наделяли. А теперь, в благодарность за гостеприимство и за виски, разрешаю задать мне один вопрос. Хотите немного подумать?

— Нет. Есть ли жизнь после смерти?

Он нахмурился и прочистил горло.

— Полагаю, ничего, заслуживающего названия «жизнь», нет. И ничего, похожего на земное бытие, — тоже, вашему воображению тот мир недоступен, и мне не удастся его описать. Но я всегда буду с вами, пока все это длится.

— А разве оно не будет длиться вечно?

— Это уже другой вопрос, но неважно. Не знаю — вот мой ответ. Поживем — увидим. Поверите ли, но, пожалуй, это единственная, ослепительно прекрасная, первоклассная крупномасштабная проблема, которой я еще не занимался. Как бы там ни было, вы все поймете сами. Хотите запомнить наш разговор и все остальное?

— Да.

— Хорошо. — Молодой человек с юношеской легкостью вскочил на ноги. — Благодарю, Морис, я действительно прекрасно провел время. Мы еще встретимся.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Когда я буду… исполнять свои обязанности. Да. Рано или поздно вы что-то про меня поймете. Ко всем приходит понимание. К одним — в большей степени, к другим — в меньшей, разумеется.

— А к какой категории отношусь я?

— О, очевидно, к людям, способным оценить меня. Подумайте, и вы поймете, что я прав. Ах, да. — Он пощупал боковой карман своего костюма строго традиционного покроя и вынул маленький блестящий предмет, который протянул мне: — Небольшой сувенир.

Это было очень красивое, тонкой ручной работы серебряное распятие, относящееся, по моим предположениям, к эпохе итальянского Возрождения, но выглядело оно совсем новым, словно его выполнили час назад.

Он утвердительно кивнул:

— Славная штука, не правда ли? Хотя я это сам говорю. Как бы мне хотелось, чтобы кому-нибудь на моем месте было бы действительно трудно сделать подобное.

— Так это вы? Я хочу сказать…

— О да. Это часть меня.

— Так, значит, вы приоткрыли завесу?

— Хм. Должно быть, мне просто стало скучно. И я подумал: а почему бы нет? Затем я подумал, что это приведет меня к трагедии. Но нужно ли было волноваться? Ведь Он почти ничего не изменил в этом мире, сами знаете.

— Но вы только что говорили о важности церкви.

— В определенном смысле да. Но помощи от нее — никакой. В конце концов, Он был частью меня самого и никого другого.

Распятие дернулось, закрутилось и, прежде чем я сумел зажать его в руке, слетело с ладони, по косой упало на пол и покатилось в угол. Когда я бросился в погоню, послышался добродушный, искренне веселый смех гостя; тут же, блеснув серебром, вещица исчезла в трещине между стеной и полом, и появился нарастающий шум, в котором вскоре можно было четко выделить грохот трактора и звук телевизора, постепенно повышающийся до обычного уровня. Я успел подбежать к окну намного раньше, чем завершилась эта метаморфоза, и мне довелось увидеть уникальное зрелище: мир приобретал реальный вид, медленно возвращаясь к жизни в каждом своем движении, которое плавно менялось от замедленного к нормальному; пыль и клочковатый дым все стремительнее расползались вокруг, тракторист зашевелился, его рука, убыстряя темп, сунула в карман платок. Затем все стало таким, каким и должно быть.

Я отошел от окна, но куда направиться — не имел ни малейшего представления. Сердце за долю секунды дважды ударило в грудь и остановилось, я, наклонившись вперед, схватился за спинку стула, но следующий удар был настолько сильным, что, согнувшись в три погибели, я рухнул на колени и чуть не опрокинул стул. Возобновилась боль в спине, и, пока я старался нащупать болевую точку, она стала прогрессировать совсем в другом направлении. Я почувствовал, как на ладони, груди и лице выступил пот, дыхание участилось. Снова появился страх, которого я не ощущал во время визита молодого человека, во всяком случае, возникли сопутствующие симптомы. Я нашел бутылку виски, немного выпил, однако сумел остановиться и проглотил три пилюли, запив их водой. И тут понял, что нужно сразу же сделать две вещи.

В дверях я немного заколебался, но потом быстро пошел по коридору. Эми с Виктором, растянувшимся у нее на коленях, смотрела телевизор — табло на экране показывало счет в игре в крикет.

— Дорогая, который час?

Не шелохнувшись она произнесла:

— Двадцать минут пятого.

— Пожалуйста, посмотри на часы, нет, лучше покажи их мне.

На ее маленьких ручных часиках, которые она носила на запястье, стрелки показывали двадцать две минуты пятого. Я перевел взгляд на свои часы: четыре часа сорок шесть минут. Одной основательной причиной для волнения стало меньше, но страх не проходил. Я начал неловко переводить стрелки. Не спуская глаз с экрана, Эми решила завязать беседу.

— Значит, я тебе соврала, когда сказала, сколько времени?

— Нет, ты права. Было…

— Подумал, что я тебя обманываю, не поверил, решил сам посмотреть.

— Но ведь ты даже не взглянула на часы.

— Как раз перед твоим приходом посмотрела.

— Прости, дорогая, но я этого не знал и хотел убедиться сам.

— Ладно, папа.

— Прости.

— Думаю, у тебя не будет желания посмотреть со мной «Разбойничью планету»? — сказала она прежним тоном. — Она начнется в пять минут шестого.

— Увидим. Мне нужно кое-что сделать, но я постараюсь.

— Хорошо.

Затем я пошел в контору и собрал из двух фонариков, которыми мы с Даяной пользовались этой ночью, один действующий, принес из кладовки тот же молоток и стамеску, прихватил ломик и возвратился в столовую. Всего за пять минут я снял большой кусок паркетных плиток, но доски пола оказались из прочной строевой древесины и находились в прекрасном состоянии, потому что мой предшественник привел их в порядок. Стоял грохот, пол раскалывался, пот лил градом, пока я отдирал первую доску. Под ней ничего, кроме слежавшейся пыли; паутины на дранке и штукатурки в самом низу не оказалось, во всяком случае, свет фонарика был слишком слабым и разглядеть, нет ли чего между перекладинами, не удалось. Отбросив мысль, что распятие повело себя сверхъестественным образом после исчезновения, я полагал, что оно где-то внизу, у меня под ногами, если, разумеется, не закатилось в недоступное место. Но поиск необходимо было продолжить, альтернативы я не видел.

Время шло без всякой пользы, я уже отдирал четвертую половицу, когда вошли Ник и Люси.

— Хелло, пап, что случилось?

— Сейчас… — Я посмотрел на них и увидел, что они — достойная пара. — Я уронил тут одну вещицу в щель в полу. Думаю, она имеет большую ценность. Пытаюсь ее достать.

— Что это за вещица? — Ник говорил скептическим тоном.

— Одна фамильная реликвия. Мне ее подарил дедушка.

— А ты знаешь, в какую щель она провалилась? Похоже ты…

— Понимаешь, она куда-то закатилась, но куда именно — не представляю.

Ник посмотрел на Люси.

— А ты уверен, что с тобой все в порядке, папа?

— Прекрасно себя чувствую, только немного жарко.

— Это не имеет отношения к твоим привидениям и прочему в том же духе, а? Скажи, если это так.

— Честное слово, нет. Просто…

— Знаете, лучше скажите, ничего, кроме пользы, это не принесет, — сказала Люси. — Мы не думаем, что у вас какое-то психическое расстройство. Не хотите нам, расскажите кому-нибудь другому. Все будет хорошо.

— Да нет же, — сказал я, отметив про себя, что раз она употребила множественное число, значит, круг посвященных понемногу расширяется. — Если в ближайшее время не найду — брошу.

Я вновь принялся за работу, но почувствовал, что над моей головой идет безмолвное совещание, увенчавшееся их отступлением. Через пять минут с небольшим я отодрал четвертую половицу. И снова — ничего; хотя, кажется, кое-что обнаружилось: странный нарост на перекладные, оказавшийся маленьким предметом, прибившимся к ней — на расстоянии вытянутой руки. Мои растопыренные пальцы прикоснулись к металлу.

Несколько секунд спустя я держал в руках то, что лишь при большом желании можно было принять за распятие, подаренное молодым человеком, — все оно покрылось пятнами, щербинами и местами стало почти черным. Доказать его сверхъестественное происхождение в таком состоянии практически было нельзя; человек беспристрастный причислил бы его к бесконечному перечню в меру странных находок в старинных домах. Я не хотел сосредоточиваться на этих мыслях, но меня все еще переполняли чувства, близкие к ярости и разочарованию. Пока я вкладывал всю энергию в починку настила и паркета, ощущения несколько притупились. Но стоило закончить работу, как они захлестнули меня с новой силой.

Я оставил инструменты и фонарь там, где бросил, и сделал круг по комнате, пытаясь совладать с собой и понять, что же меня так угнетало. Вместо ответа мне бросился в глаза стоявший на низком столике между креслами стакан, из которого пил мой гость. Я схватил его и увидел отпечатки человеческих пальцев на его поверхности и губ на верхней кромке. Хорошо, ну что из того? Могу ли я показать стакан экстрасенсу, медику-криминалисту или хранителю музея при Ватикане? Я с силой бросил его в камин, задыхаясь и чувствуя, как к горлу подступают рыдания. Да, я испытывал жесточайшее разочарование — в нем, из-за его холодности и легкомыслия, в себе самом — из-за неумения задать нужный вопрос или выдвинуть самое жалкое обвинение, а также из-за тривиальности тех глубочайших тайн, к которым, по моему убеждению, я приобщился. И кроме того, я испытывал страх. Я всегда думал, что смерть сопряжена с величайшим ужасом, но, узнав из нескольких лаконичных намеков кое-что о загробной жизни, услышав его заявление, что мне от него никогда не скрыться, я многое для себя прояснил.

Непреодолимое желание убежать из дома охватило меня и помогло справиться с рыданиями. Но прежде чем уйти, надо было кое-что сделать. Легкий душ и переодевание избавили меня от пота и грязи после изнурительной борьбы с половицами. Одевшись, я отправился искать Люси, которую, к счастью, застал одну в просторной спальне, где она с невероятной энергией расчесывала свои коротко стриженные волосы.

— Люси, я собираюсь уйти и приду очень поздно. Ты предупредишь остальных? До ухода я поговорю с Дэвидом.

— Конечно.

— Хочу, ™бы ты мне помогла еще кое в чем. К полуночи необходимо всех отправить в постель, было бы прекрасно, если бы они уже спали мертвым сном. Да, я понимаю, усыпить их ты не сможешь, но для Джойс сон никогда не был проблемой, и если бы ты постаралась уложить Ника пораньше, мне бы это очень помогло.

— Разумеется, я сделаю все, что в моих силах. Э-э, Морис, это имеет какое-то отношение к привидениям или вы просто хотите с кем-то встретиться по личным, так сказать, мотивам?

С похвальным тактом она намекала на мои амурные похождения (я не предполагал, да и до сегодняшнего дня меня это мало заботило, что она о них знает).

— Дело связано с моими привидениями, — сказал я.

— Понятно. А вы бы не хотели пригласить меня в качестве свидетеля?

— Благодарю за предложение, Люси, но я уверен, что призрак не покажется, если рядом будут посторонние. Ты веришь, что я его действительно видел?

— Думаю все же, что он вам почудился, но могу и ошибаться. Вы нашли вещь, которую искали под полом?

— Да.

— Это что-то стоящее?

— Нет.

— С ней случилось то же, что и с буквами на бумаге?

Это была либо вдохновенная догадка, либо — вершина дедукции.

— В общих чертах — да.

— Прекрасно, вы расскажете мне о том, что произойдет этой ночью, если встреча состоится?

— Обязательно. Благодарю тебя, Люси.

Мне осталось только повидаться с Дэвидом и попросить его до полуночи выпроводить из здания тех немногих посетителей из дальних и ближних мест, прихода которых можно было ожидать. Клиентов, живущих в гостинице, запихать в номера практически не удастся, хотя навряд ли тем захочется пировать в баре в ночь после похорон. Я размышлял о том, что разговор с Дэвидом завершит мои дела в доме, когда на автомобильной стоянке буквально нос к носу столкнулся с Джойс и Даяной.

Они снова были при драгоценностях и в нарядах для приема, и встреча со мной вызвала у них непритворную досаду. Вначале я решил, что они нервничают (этого все-таки нельзя исключить) из-за чувства неловкости передо мной, потом — из-за нежелания делить компанию с кем бы то ни было, и наконец понял — именно моя персона являлась причиной их крайнего неудовольствия.

— Хелло, — сказал я бодро.

В тот момент мне в голову не пришло ни одного другого слова без иронической окраски или привкуса цинизма.

Они переглянулись, консультируясь друг с другом, что теперь вошло у них в привычку, и Джойс сказала:

— Мы собрались в деревню — развеяться и посидеть за рюмкой вина.

— Прекрасная мысль. Сам я тоже уезжаю. Не жди меня.

— Оставить тебе еду?

— Нет, благодарю. Встретимся позже.

Пока они неторопливо садились в «мини-купер», я быстро сел в «фольксваген», спрашивая себя, почему Даяна не проронила ни слова. Раньше она не успокаивалась, пока не переключала на себя львиную долю разговора, даже если он состоял из пары фраз. И вообще, в эти короткие десять-пятнадцать секунд Даяна вела себя покорно, почти раболепно. Видимо, что-то произошло между ними за этот срок, и его им хватило с лихвой, решил я, когда посмотрел на часы, показывавшие ровно восемь.

Мое немного улучшившееся настроение вновь резко упало, когда в мыслях я переключился на предстоящие четыре часа, которые надо было чем-то заполнить. Пока же у меня не было ни малейшего представления, куда направиться, и сама езда на большой скорости без всякой конечной цели лишь усиливала тоскливое желание сбежать на край света, вызвавшее в скором времени странное чувство, будто меня преследует или какой-то злоумышленник, или что-то непонятное. Хотя всерьез я в это не верил. Было совершенно ясно, что никакой погони нет и в помине, но я не знаю ни одной навязчивой фантазии, которую можно было бы ослабить всего лишь признанием ее иллюзорности. На ветке А595 я довел скорость до восьмидесяти миль, и только когда пара секунд отделяла меня от лобового столкновения с бензовозом, понял, что никакая стремительная езда не поможет человеку уйти от самого себя. Банальность этого вывода подействовала успокаивающе и позволила ехать не на такой бешеной скорости.

Я остановился у пивной «Георг» на окраине Ройстона, съел несколько сэндвичей с языком, выпил полторы пинты горького пива, принял таблетку, купил четвертную бутылку «Белой лошади» и покатил дальше. В Кембридже я зашел в кинотеатр и отсидел сорок минут на широкоэкранном вестерне (в котором, если исключить бесконечную болтовню и еще более бесконечное мертвое молчание, один тип выстрелил в другого и промахнулся), прежде чем пришел к выводу, что в напряжении и возбужденном состоянии мне больше не усидеть на месте. В худшие минуты жизни, когда я сидел в кинозале, меня охватывало удивительно сильное предчувствие смерти, которое складывалось из случайной комбинации темноты, ощущения присутствия невидимых незнакомцев, неестественно цветных, изменчивых образов на экране, голосов, не совсем похожих на голоса. Некоторое время я гулял по улицам, подсчитывая шаги и убеждая себя в том, что между трехсотым и триста пятидесятым должно произойти нечто интересное; это продемонстрирует, что Эллингтон неплохой прорицатель и на его предсказания можно положиться. Между трехсотым и триста сороковым шагом ничего заслуживающего внимания, даже более или менее смазливой рожицы на глаза не попалось, в связи с чем я направился к стенду с книгами в мягких обложках, который разглядел сквозь стеклянную витрину супермаркета. Магазин еще был открыт; я вошел и купил книгу, о которой ничего не слышал, написанную автором, чье первое произведение — сатиру на провинциальный образ жизни — рекламировали, как мне помнилось, некоторое время назад. В маленьком коктейль-баре «Университетского герба» я провел за чтением около сорока минут, а потом, по дороге к машине, выбросил книжонку в мусорную урну. В характерную для всей беллетристики надуманность автор сделал собственный вклад: любую, даже самую проходную фразу, он снабдил словесными узорами и завитушками, напоминающими о некоторых древних культурах, где было принято украшать каждый квадратный дюйм святынь — идолов или построек; привычно раскручивал фабулу насильственными и необоснованными переходами от одной едва обозначенной сцены к другой; однообразно строя характеры, где, описывая своего персонажа по одному типу клише, тут же выносил ему приговор в соответствии с другим, столь же приевшимся клише. А впрочем, чего я ожидал? Ведь эта штука была романом.

Снова отправившись в дорогу, на этот раз в полной темноте, я почти сразу же ощутил панику. Причин бояться встречи с Андерхиллом было более чем достаточно, но эта паника не имела к ним ни малейшего отношения: меня охватил подлинный, беспредметный, немотивированный страх, который в детстве заставлял выскакивать из дома и через соседний пустырь бежать до тех пор, пока буквально не свалишься с ног от усталости; позднее он же принуждал меня вслух читать самому себе газету от начала до конца и непременно выговаривать слова как можно быстрее, в том же темпе притопывая то одной, то другой ногой. В таком плачевном состоянии трудно вести машину на скорости тридцать-шестьдесят миль в час по загруженной транспортом не очень широкой дороге. Каждый раз, когда я забирал вбок, чтобы обогнать идущую впереди машину, а навстречу неслась вереница прорезающих темноту фар, или когда приближался к крутому повороту, обоснованный страх, казалось, навсегда сметал необоснованный, но снова отступал перед ним, как только опасность оставалась позади.

Авария произошла на повороте ветки А595, в трех милях к югу от Ройстона и в четырех — от моего дома. Я догнал машину с очень широким корпусом, видимо, марки «хамбер хок», которая ехала на скорости около сорока миль, и стал ее обходить где-то за двести ярдов от начала поворота, это не очень опасный маневр при условии, что «хок» не начнет менять скорость. Однако шофер, несомненно подстегнутый идиотской злостью из-за того, что какая-то наглая кроха пробует его обогнать, поддал газу. Когда две машины бок о бок принялись сворачивать влево, огромный спаренный грузовик с красными огнями по бортам, которые очерчивали в ширину габариты его груза, выехал из-за поворота нам навстречу. У меня не было запаса скорости, чтобы обогнать «хок», а поведение его шофера стало непредсказуемым; поэтому, доверившись собственной зрительной памяти, где запечатлелась траектория дороги, по которой ездил четыре раза в неделю в течение семи лет, я повернул машину наперерез грузовику вправо к широкой, как мне думалось, обочине, обсаженной густым травянистым дерном. Обочина действительно там была, по оказалась куда более неровной и крутой, чем я предполагал. По этой причине мою машину сбросило вниз, и она, видимо на очень малой скорости, срезалась в кирпичное прикрытие водопровода (как выяснилось позднее), а я стукнулся обо что-то головой.

— С тобой все в порядке, приятель? — послышался чей-то голос.

— Да, благодарю вас.

— Ну ты даешь, черт тебя дери! Что, последних мозгов лишился? Двойной обгон на таком повороте! Накачался, наверное, как водится.

— Нет.

— Или ты совсем косой, пли у тебя не все дома, одно из двух. Слышишь, он удачно отделался. Хочешь верь, хочешь нет — сам говорит.

Другой голос что-то ответил, но что именно, я вспомнить потом уже не мог. Знаю только, что какое-то время спустя я стоял напротив моего дома, а машина, возможно, «хамбер хок», от него отъезжала. Я чувствовал себя совсем невесомым, словно нахожусь на луне или собираюсь расстаться со своей телесной оболочкой, как бывало после тяжелой ночи и обильного ленча, или в детстве, когда с любопытством наблюдаешь за всем без всякой корысти и личного интереса.

Было без восьми двенадцать. Самое подходящее время, сказал я себе. За темными окнами дома был покой. Великолепно. Я вошел в бар, достал бокал, сифон с содовой и бутылку «Глен Гранта», затем немного выпил, проглотил таблетку и прошел в ресторан, чтобы провести там оставшиеся минуты. Я присел к угловому столику, там, где у Андерхилла была приемная, передо мной горела одна-единственная затененная лампа, которая не могла его отпугнуть. Я сидел почти напротив окна, у которого он обычно появлялся, дверь в холл находилась с противоположной стороны, по диагонали от меня. Ночь была теплой, но не душной. Я услышал очень отдаленный бой часов на деревенской церкви, отсчитывавших двенадцать ударов. Я не мог вспомнить, какой из них указывает точное время — первый или последний (если часы не бьют через каждые пятнадцать минут). Во всяком случае, пока стоял звон, ничего не произошло. Потом — тоже. Вероятно, часы спешили. Но и на моих было две с небольшим минуты первого.

В двенадцать десять я решил, что затея провалилась. Я мог неправильно расшифровать послание Андерхилла, да и само послание — фикция. Я ошибся, когда решил, что чернила свежие, он просто хотел посмотреть, сумеет ли меня одурачить и заманить на встречу, короче, пошутил, да и только. Я сидел, не зная, чем занять время. В голове проносились мысли о Джойс, Эми, Даяне, отце, Маргарет, молодом человеке, о смерти, привидениях, в водке, к снова о Джойс, и снова об Эми. В моем нынешнем (возможно случайном, но затянувшемся) состоянии отрешенности все эти темы казались очень интересными, но заботили меня так же, как, скажем, проблема отлова китов в Новой Англии в прошлом веке нынешнего рыбака из Гримсби, наделенного умом и воображением.

Я и не предполагал, что у меня хватит выдержки так долго не смотреть на часы. Затем все-таки взглянул. Был час ночи. Без трех минут. Прекрасно. В соответствии со всеми правилами вежливости и здравым смыслом часовое ожидание более чем достаточно. Я налил в бокал немного разбавленного вина и стал медленно его потягивать. Едва слышно, но, пожалуй, отчетливее, чем раньше, забили часы на церкви. Я встал, собираясь уходить.

— Постойте. Я пришел, как и обещал, — сказал кто-то из угла напротив двери, оставаясь в тени.

— Вы опаздываете, доктор Андерхилл.

— Нет. Я крайне пунктуален. Но перейдем к делу. Наш серебряный друг с вами?

Я не думал о фигурке уже много часов, но, пощупав карман, убедился, что она там.

— Да.

Из угла донесся шорох, напоминающий вздох.

— Что ж, хорошо. Будьте добры, положите его на стол перед собой.

Я выполнил его требование.

— Извольте, что дальше?

— Теперь я с вами побеседую.

— Могу ли я прежде задать вопрос?

— Конечно.

— Когда вы написали записку с просьбой о встрече?

— Этим утром, к вашему сведению, утром сегодняшнего дня. Но написана она вашей рукой, моя только ею водила.

— Я этого не помню.

— Забывчивость — ваше главное качество, мистер Эллингтон.

— Вы меня выбрали в помощники именно поэтому или для какого-то дела?

— Как это я вас выбрал, когда вы сами все время искали встречи со мной. Но, прошу вас, оставим это. Впереди нас ждет много чудесного.

Прежде чем Андерхилл начал представление, я успел прийти в восторг от точности, с которой описал его голос в журнале, — он действительно казался искусственным и имел какой-то глостерско-коркский акцент. Неожиданно в комнате вспыхнуло яркое освещение, хотя это была уже не комната, а пещера или вход в пещеру. Словно живые, замелькали обнаженные женские фигуры, исполняющие медленный, томительный, скорее всего, восточный танец. Их сладострастность была и вызывающей и надуманной одновременно, как на рисунках похотливого, но талантливого школьника: огромные бюсты с такими могучими сосками, которые даже на этой груди казались гигантскими, тонкие талии, слишком крутые бедра и чрезмерно выступающие ягодицы, половые органы с V-образными лобками, выдающимися вперед, как в индийских скульптурах. Слышалась монотонная музыка, и сильно пахло розами. Представление не вызывало бы ничего, кроме смеха, если б танцовщицы и их движения не существовали в каком-то двухмерном пространстве, что, создавало чувство неловкости и впечатление, будто наблюдаешь за ними в невидимый телескоп. И уж совсем меня не вдохновляла пара красных глазок, видимо, принадлежащих мелкой твари, вроде крысы или змеи, которая наблюдала за мной из глубины пещеры.

Музыка стала громче, запах роз — невыносимым, и целое стадо голых темнокожих мужчин, своими могучими физическими данными даже превосходящие достоинства женщин, с диким воплем ворвалось в круг танцующих. Началась оргия, поставленная и срежиссированная так грубо, что мне опять захотелось рассмеяться, но смех застрял в горле, когда я заметил бледные блестящие кольца плесени, въевшейся в стены и в свод пещеры, и вторую пару красных глазок большего размера, которые также в упор смотрели на меня. Они уже могли принадлежать существу ростом с маленького человека. Глазки были неподвижны и не моргали.

Затем картина стала растекаться, подернулась вязкой рябью, словно я смотрел на толстый желатиновый экран, куда волшебный фонарь «латерна-магика» проецировал изображение; беснующаяся оргия закончилась, и появились две черные девушки и, как мне показалось, белокожий подросток с прекрасными длинными девичьими волосами, телосложение которого по физическим достоинствам не уступало его предшественникам. На этот раз происходящее еще меньше отвечало моим вкусам, но еще до того, как и эта картина исчезла, девушки поразили меня тем, что даже цветом кожи не походили ни на одну из негритянок, которых я знал в жизни, — они еще больше напоминали изображение, сделанное рукой человека, знавшего о них только по книгам. Перекрывая музыку, которая стала слишком однообразной и тяжеловесной, послышался мужской голос, не Андерхилла, но знакомый и слишком слабый, чтобы можно было различить слова.

В следующей сцене, продолжавшейся не более нескольких секунд, участвовали две белые девушки, занимающиеся любовью: неуклюжая, бездарная попытка меня развлечь. Когда я вновь бросил взгляд в глубь пещеры, где прежде все оставалось на своих местах, там было пусто. Я очень надеялся, что Андерхилл узнал о моем душевном раздрае по случайному жесту или гримасе; мне не хотелось думать, что он прочел все это в моем сознании, а еще меньше — что он уже проник в тайну нашей послеполуденной встречи и, неверно истолковав ее, решил утолить мои желания. Тем временем музыка без всякого склада и лада, если можно так сказать, стала превращаться в пульсирующий переменчивый шум, а запах свидетельствовал о том, что розы завяли. Но две пары глаз опять смотрели на меня, как и прежде.

Следующая сцена развернулась совсем рядом. Началось какое-то движение, и две смутные тени, постепенно вырастая, начали продвигаться вперед, причудливо, как я замечал и раньше, сокращаясь в ракурсе, так, что их периферийные части несоразмерно выпячивались. Освещение постепенно слабело, но было достаточным, чтобы вначале я разглядел какое-то четвероногое существо размером с маленькую свинью, а потом — двуногое, с такой же, как у напарника, кожей. Его очертания отдаленно напоминали человеческие, но это был не человек, не какой-нибудь там троглодит и не обезьяна. Я не могу подобрать название ни для него, ни для его собрата. Плоть, которая их формировала, казалась мягкой и пористой и, приобретая все большую пористость и податливость, начинала распадаться, хотя сразу же сливалась вновь. Конечности, лишь отдаленно напоминающие реальные, уменьшались в размерах и исчезали, но в тот же момент новые наросты начинали вспучиваться на их туловищах, то перекручиваясь, то распрямляясь и постоянно меняя форму как одного, так и другого существа. В какой-то момент они оба сомкнулись друг с другом, связанные воедино очень толстым канатом, образованным, возможно, из живой ткани, но уже в следующую минуту большее из них начало разделяться надвое по продольной оси. Вероятно, это зрелище было воспроизведением тех гипногогических галлюцинаций, которыми я страдал и которые сейчас воссоздал другой разум; или они появились под внушением, направленным непосредственно на меня, хотя в данную минуту я бодрствовал и сидел с открытыми глазами. Я чувствовал, что теряю самообладание.

Шум, который сопровождал действо, по-прежнему лишенный всякого ритма и музыкальности, тем не менее сохранял способность менять громкость. Когда он спадал, мне удавалось различить монотонный голос Андерхилла — тот самый, что слышался в доме вчера вечером, когда меня преследовали видения, и который я принял за голос священника во время литургии. Я посмотрел на стол перед собой: серебряная фигурка исчезла.

Пока это было самое худшее из того, что произошло. Надо было шевелиться. Не успел я встать на ноги, как все погрузилось в кромешную тьму, и в то же мгновение шум превратился в плеск множества крыльев, визги и карканье, а запах — в вонь, характерную обычно для птичника или курятника, но во сто крат усиленную и совершенно невыносимую. Через несколько секунд вокруг моей головы уже роилось сонмище маленьких красно-зеленых птичек, очевидно, они фосфоресцировали, так как несмотря на отсутствие наружного источника света были такими яркими, словно под лучами солнца. Щелкая крохотными клювами, они шныряли и кружили около моего лица, пикировали на него и колотили крыльями по щекам, подбородку и глазам, хотя прикосновений я не чувствовал; внезапно, подобно огоньку свечи, темнеющему от нагара, теряли яркость, но их количество не убывало. Я смежил веки, но чувствовал, что они по-прежнему рядом, прикрыл глаза рукой — безрезультатно, заткнул пальцами уши — карканье и щелканье продолжались. У меня перехватило дыхание, я не мог даже вскрикнуть; время от времени старался пробиться к двери, но каждый раз одна из птичек бросалась мне в лицо, и приходилось начинать все сначала. Полностью и безвозвратно потеряв ориентацию, я услышал сквозь шум смех Андерхилла, и вдруг оказалось, что я наверху, в столовой, рядом со вскрытым участком пола, и что я кладу в карман распятие (о чем сразу же забыл). В следующую секунду я опять очутился среди птиц, в самой их гуще, но рука моя все еще (или снова) сжимала распятие. Несмотря на то, что птицы, удвоив энергию, с диким карканьем продолжали наступление, я бросил распятие в ту сторону, откуда доносился голос Андерхилла, и услышал, как оно ударилось о стену или пол.

Медленно, но неуклонно положение стало меняться. В поле моего зрения птиц стало меньше, они роились только прямо перед глазами или слева, но стало заметно, что каким-то невероятным образом они сплющиваются, хотя атак не прекращают, а их гомон словно у радиоприемника со сбитой настройкой постепенно убывает. Теперь, собравшись в узком и постоянно сужающемся секторе слева от меня, птицы слились в волнистую зыбкую массу, словно экран, на который проецировалось их изображение, развернули под углом ко мне, и до меня долетал лишь слабый единообразный гул. Вскоре перед глазами не осталось ничего, кроме вертикальной светящейся пятнистой полосы красно-зеленого цвета, постепенно угасавшей в полном безмолвии. Я стоял один посреди темного зала, и только сквозь окна просачивался лунный свет.

Я понял, что, вероятно, некоторое время назад погасил настольную лампу и направился к двери, рядом с которой находились выключатели. По дороге я заметил, что в углу, там, где вначале появился Андерхилл, что-то тускло сверкнуло. Я подобрал лежавшую на полу вещицу, но это было не распятие, а серебряная фигурка, и тут же услышал, как снаружи, с правой стороны, раздался слабый, но пугающий хруст, а с другого края — голос Эми, звавший меня.

Я выбежал в холл и бросился к центральному входу, не задерживаясь, чтобы включить свет, и так как мои пальцы на ощупь знали расположение задвижек замка, я почти сразу же выскочил на двор. Эми в белой пижаме шла по дороге, где-то в сотне ярдов от дома, и что-то держала в руках, вероятно, Виктора. Медленной походкой направляясь в сторону деревни, она все время оборачивалась, словно кого-то искала — не меня ли? Ее нагоняла странная, грубо сколоченная, бесформенная громада, неуклюжая и неловкая, но упорно продвигающаяся вперед, демонстрируя неизрасходованный запас сил, и я вспомнил, что наблюдал за призраком этого чудовища, которое при приближении к дому стремительно и весьма успешно умело набирать темп. Однако на этот раз чудовище было реальностью, а не призраком, и теперь я знал, еще не добежав до двери, какова вторая цель Андерхилла — не просто превозмочь смерть и подчинить живое человеческое существо своей воле, но, поднявшись из могилы, запустить в дело то, чему я немедленно стану свидетелем, если не сумею все это остановить.

Сотрясаясь всей массой, невероятное создание, бодрой, так сказать, походкой, с хрустом и треском перемещалось вперед; оно казалось более огромным, чем раньше, но менее плотным, словно процесс его формирования еще не завершился. Очевидно, пока оно меня еще не заметило. В отчаянии, что потерял три или четыре секунды, я на пределе скорости рванулся вперед и бросился к Эми прямо по траве, стараясь производить как можно меньше шума, но она услышала шорох, когда я был в двадцати ярдах от нее, и сделала попытку обернуться. Я крикнул, стараясь ее предостеречь, но напрасно: Эми увидела сначала меня, затем зеленого человека, и лицо у нее перекосилось. Я подбежал к дочери.

— Что это, папа?

— Гад какой-то. А сейчас отпусти-ка Виктора и беги что есть сил в деревню, беги и кричи, не переставая, пока тебя не услышат и не соберется народ.

— А ты что будешь делать?

— Обо мне не беспокойся, — выдохнул я, слыша за собой тряский топот, сопровождаемый треском и хрустом. — Ну-ка, быстро — с места в карьер. Беги.

Я оглянулся. Теперь чудовище продвигалось еще стремительней; мощно поднимая ноги и скрючив руки, оно продолжало наращивать скорость. Если не преградить ему путь, Эми никогда не удастся добежать до деревни. Я бросился ему наперерез и различил в паху существа, слева, место, которое, на первый взгляд, состояло из одних мелких веток, переплетенных плющом, так что, возможно, было уязвимо для кулака. И тогда в первый раз я разглядел его физиономию: почти плоский гладкий и пыльный кусок коры, чем-то напоминающий ствол шотландской сосны, с широким ухмыляющимся ртом, откуда торчала дюжина зубов из острых обрубков гнилого дерева, с асимметричными глазными впадинами, где мерцали светящиеся наросты, покрытые древесной плесенью; что-то похожее на эту образину я уже видел прежде. И тут, вытянув вперед руки разной длины, зеленый человек бросился на меня и из его глотки, как ветер сквозь листву, вырвался ликующий и одновременно угрожающий рев. Не успел я приблизиться к чудовищу вплотную, как оно на ходу подняло руку и с размаху ударило меня в грудь, отбросив на пару ярдов в сторону. И я ничком упал на землю. Это не был нокаут, но на какой-то момент силы покинули меня. Эми пробежала немного, затем остановилась и обернулась, но между ней и разящей лапой громады, выгнув спину и подняв дыбом шерсть, встал в боевую стойку Виктор. Под ударом деревянной ноги, из которой посыпались ветки, то бишь кости, он распластался по земле, а затем с трудом пополз через дорогу в канаву, на глазах превращаясь в бесформенный комок, из которого уходит жизнь. Тогда длинноногая Эми припустила что есть духу, по-настоящему стремительной побежкой, но даже на предельной скорости оторваться от зеленого человека ей не удавалось. Только теперь я осознал, что у меня в руке по-прежнему зажата серебряная фигурка и что надо делать; я вскочил на ноги и побежал по дороге к кладбищу. Впереди погоня продолжалась, но отсюда я не мог, да и не пытался определить разделявшее их расстояние; изо всех сил размахнувшись, я забросил серебряную фигурку за кладбищенскую ограду. Я услышал, как она ударилась о землю, и тут же бесформенная громада споткнулась и остановилась, вернее, изогнулась и была отброшена назад какой-то невидимой мощной силой. Затем отдельные ее части, дергаясь и колотясь друг о друга, стали обламываться и в воздушном водовороте понеслись на меня, кружась и осыпая голову листьями, сучками, ветками, пеньками; мне пришлось ничком броситься на землю и закрыть лицо руками, и, каждый раз жмурясь, я инстинктивно прижимался к почве, когда мимо со свистом пролетало полено или колючие щепки царапали ладони, в ушах стоял вой, наполненный нечеловеческой болью и яростью, но постепенно он ослабевал и затихал.

Наступила тишина, которую нарушал лишь тяжелый гул машин, несущихся в сторону Лондона по ветке А595. Я медленно поднялся, сделал несколько шагов, а затем, не переставая звать Эми, помчался к деревне. Девочка лежала на обочине дороги, и на лбу, колене и руке у нее запеклась кровь. Я отнес ее домой, уложил в постель и позвонил Джеку Мейбари.




Глава 5. ДВИЖЕНИЕ В ТРАВЕ


— Ее физическое состояние опасения не вызывает, — сказал Джек сразу после полудня. — Сейчас она спит спокойным здоровым сном. Никаких признаков сотрясения мозга. Лихорадки нет. Ссадины и кровоподтеки — незначительные. Ну а с точки зрения психики, думаю, нет причин для серьезного волнения, по крайней мере сейчас, хотя я плохо разбираюсь в таком заболевании, как лунатизм. Ты уверен, что она вела себя, как лунатик?

Я отошел от окна ее комнаты.

— Не знаю, это мое предположение, — я решил, что выдвинул наиболее обтекаемую предварительную версию случившегося. — Проснулся от стука парадной двери и увидел, как она идет мимо окна, поэтому спустился и…

— Ты уже говорил. Но что произошло, когда ты ее догнал?

— Я окликнул ее по имени и, видимо, совершил ошибку, но кто же мог предположить, что она с места в карьер пуститься бежать и, обернувшись, споткнется?

— И сильно ударится о землю, головой, но… маловероятно, чтобы удар, причинивший легкую травму, заставил здорового человека потерять сознание. Непонятно. А почему ты был в ресторане, а не в спальне?

— Люблю время от времени там уединяться. Навряд ли кому-нибудь придет в голову искать меня в таком месте.

— Ага. Значит, именно тогда тебе понадобилось уединение. Хорошо. Загляну вечером. Пусть пока полежит в постели. Посмотрим, как пойдут дела дальше. Завтрак легкий. В больнице есть хорошее отделение детской патологии, я могу с ними завтра связаться. Лично я очень сомневаюсь, что она действительно ходила во сне.

— Что же она делала, по твоему мнению?

— Вообразила себя лунатиком. Где-то прочитала об этом.

— С какой стати?

— Ну, чтобы кто-то обратил на нее внимание, — сказал Джек, окидывая меня откровенно критическим взглядом. — Ладно, пока что мне пора уходить.

И нехотя прибавил:

— А как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. Немного устал.

— Поспи после полудня. Маленькие птички больше не летают?

— Нет. Хочешь выпить?

— Нет, благодарю.

Когда он уже стоял в дверях, я спросил, не подумав:

— Как Даяна?

Джек остановился.

— Как? В полном порядке. А почему ты спросил?

— Просто так.

— Не могу не сказать тебе одной вещи, Морис. Считаю, что все должно идти естественным путем. Терпеть не могу хаоса, расстройств или внутреннего разлада. Я ничего не имею против людей, которые развлекаются, как им подсказывает фантазия, но при одном условии — нельзя превращаться в засранцев. Тебе ясно?

— Я придерживаюсь той же точки зрения, — сказал я, задавая себе вопрос, что же Даяна могла ему рассказать. Но с позиции экс-любовника, получившего вчера отставку, ситуация не вызывала у меня бурного интереса.

— Хорошо. Увидимся вечером.

Затем он ушел окончательно. Эми с великой неохотой открыла глаза, но отоспалась явно в охотку. Она улыбнулась мне, а потом пощупала повязку на лбу и провела пальцем по ее контуру. Мы обнялись.

— Папа, я ходила во сне?

— Видишь ли… Возможно, что да. Но не ты одна любишь побродить…

— Я видела странный сон, папа, — продолжала она, — и тебя во сне — тоже.

В первый раз за сегодняшний день она сказала больше, чем пару слов.

— Что тебе приснилось?

— Знаешь, будто лежу я в постели, а ты зовешь. Мол, вставай и спускайся вниз. Я взяла Виктора, он оказался под боком, и спустилась. Решила, что ты не рассердишься из-за кота. А потом ты сказал, чтобы я выходила на дорогу. Где ты сам — понять не могу, но голос твой. Я вышла за дверь, а тебя нет как нет, и я стала оглядываться — вдруг увижу.

— Продолжай.

— Попробую, но вспомнить, что было дальше, — очень трудно. Ты так меня напугал, но ты этого не хотел. Потом появился, велел отпустить Виктора и напрямик бежать в деревню. Я послушалась. И припустила со всех ног. А что было дальше — вылетело из памяти, но какой ты храбрый, папа, помню, как в тумане… За мной кто-то гнался?

— Не знаю, это же твой сон.

— Думаю, никакой это не сон. Ведь я не спала, правда?

Она пристально посмотрела на меня.

— Да, — сказал я, — это было наяву.

— Ты замечательно себя вел, папа, — произнесла она и взяла меня за руку.

— Чего ради?

— Не притворяйся. Ты такой храбрый. Что случилось с тем человеком?

— Он сбежал. И обратно не вернется.

— А что с Виктором? Этот человек убил его?

— Да. Но Виктор умер так быстро, что и не почувствовал.

— Он тоже был храбрый. Но это ведь не ты велел мне встать с постели и спуститься вниз, да? А кто?

— Думаю, кое-что тебе все-таки приснилось. Это плод твоего воображения. Впрочем, не совсем так. Над домом властвовали злые силы, поэтому привидеться и послышаться могло все, что угодно, хотя ничего и не было.

— Ты имеешь в виду тот страшный крик вчера?

— Да, и крик тоже. Но теперь все кончилось, обещаю тебе.

— Хорошо, папа. Я тебе верю, правда. Со мной все в порядке. А где Виктор? Он все еще лежит на дороге?

— Нет, я спрятал его в безопасное место. И скоро похороню.

— Правильно. Иди и возвращайся ко мне, когда выкроишь время.

— Не хочешь, чтобы Джойс или Магдалена посидели с тобой?

— Нет. Со мной ничего не случится. Передай, пожалуйста, тот журнал на столе, он о Джонатане Свифте.

— О Джонатане Свифте? А, вижу-вижу.

На обложке красовалась цветная фотография юнца (по моим представлениям), которому в первый раз в жизни пора побриться и подстричься. Снимок был намеренно некачественным из-за повышенной зернистости бумаги и сделан откуда-то снизу, то ли из подземной камеры, то ли из углубления в грунте прямо у ног модели. Я протянул журнал Эми, и, развернув его, она сразу же принялась за чтение.

— Что ты хочешь к ленчу?

— Гамбургер и жареные бобы, и чипсы, и томатный сок, и консервированный компот из вишен, и сливки, и кока-колу… э-э, пожалуйста, папа.

— А тебе не кажется, что это чересчур? Доктор Мейбари рекомендовал легкий завтрак.

— Ой, пап, я такая голодная. И я буду есть медленно.

— Хорошо. Я распоряжусь.

В поисках Дэвида я спустился вниз и нашел его в баре, где, как всегда в воскресное утро, было очень людно. У стойки толпились мужчины среднего возраста в кричащих разноцветных рубашках, распивающие пиво, и не столь модные дамы в тех же летах, в брючных костюмах с цветочным рисунком, потягивающие «Пимм». Все так громко говорили, словно, перекрывая уличный шум, старались докричаться до человека на противоположном тротуаре, но стоило им заметить меня, как они замолкли на полуслове и уставились в стаканы — либо из сострадания к перенесенным мною несчастьям, либо к моему психическому слабоумию. Дэвид принимал заказ сразу от шестерых клиентов, среди которых затесалась пара одинаково одетых чудаков-двойняшек; видимо, процесс был в самом разгаре, и бедняге приходилось туго, он пугливо со мной поздоровался, не без основания опасаясь услышать просьбу о подготовке комнаты для какого-нибудь графа или графини Дракулы, и страшно обрадовался, когда я всего лишь передал ему пожелания Эми и сказал, что приступлю к работе в шесть часов вечера (так как надеялся к этому времени со всем управиться).

Развязавшись с делами и решив, что Ник с Люси еще не выходили, а Джойс поблизости нет, я взял молоток и стамеску, сослужившие мне службу при корчевании пола в столовой, и положил их в кабину грузовика, рядом с местом водителя. Затем из домика садовника принес Виктора, который лежал там в мешке, куда я его засунул перед завтраком. Не забыл прихватить и лопату с косой. Наиболее приемлемый для меня план состоял в том, чтобы подъехать как можно ближе к воротам кладбища, выгрузить все из грузовика и отогнать тот на безопасное расстояние, чтобы никто не заметил, хотя сейчас и так все разбрелись по пивным или кухням.

Первым долгом — Виктор. Приглядевшись, я нашел укромное местечко неподалеку от кладбищенской стены, откуда могила Андерхилла не видна и где не представляло труда выкопать в почве ямку глубиной около восемнадцати дюймов. Я уложил его туда и забросал землей, размышляя о том, как мне будет недоставать его плохого характера и врожденного чувства собственного достоинства. Пару дней назад я бы, возможно, отнес трупик к ветеринару в надежде узнать, какие силы убили кота, и получить аргумент, проливающий свет на мою историю. Но сейчас прежние представления рассеялись: что видел, то и видел, а убедить в своей правоте других — выше моих сил. Я ладонями пригладил землю.

Второе дело было куда более трудоемким. Я знал направление, но границы поисковой зоны представлял плохо, пришлось полтора часа с лишком расчищать от травы землю на площади около двадцати квадратных ярдов, прежде чем под руку в зарослях ползучего пырея попалась серебряная фигурка. Положив ее на треугольный осколок какого-то надгробного камня и придерживая стамеской, я ударил по ней молотком; металл был мягким, и она сразу же разлетелась на дюжину бесформенных осколков, которые пришлось закопать в разных уголках кладбища. Когда я справился с работой, на душе стало немного спокойнее, хотя чувствовать себя в полной безопасности я не мог. Немало потребуется усилий, чтобы снова обрести присутствие духа.

Я уже совсем собрался уходить, чтобы приняться за новую работу, когда в голове мелькнула одна мысль. Я прошел к могиле Андерхилла и помочился на нее.

— Ублюдок, — сказал я, — как бы ты ни прикидывался, но после смерти у тебя одно было на уме — найти нужного человека среди домочадцев. Ждал, пока Эми подрастет и войдет в возраст, до которого ты большой любитель, а затем принялся разжигать мое любопытство. В твоем нынешнем состоянии ты не мог надругаться над нею, как над другими бедняжками, поэтому забавы ради решил ее убить. По всем правилам бесовской науки. Преднамеренно.

Незаметно, как и прежде, я возвратился к грузовику и поехал по деревне, которая под ярким солнечным светом выглядела сказочно благополучной, словно ее жители были самыми мудрыми и счастливыми обитателями Англии. Я вел машину к жилищу пастора, небольшому, но красивому домику времен королевы Анны, который расположился через дорогу от церкви. Окружавший его садик зарос зеленью и был завален мусором, среди которого валялись картины в рамках, раньше, по всей вероятности, висевшие в доме и изображавшие в основном сельские сцены. Изнутри рвалась в сад неистовая, бурная музыка. Я потянул за ржавую проволоку дверного колокольчика, и изнутри раздался органный перезвон. Не прошло и минуты, как в дверях появилась почти что копия Джонатана Свифта, только лучше причесанная. Что-то дожевывая, она уставилась на меня.

— Пастор дома? — спросил я.

— А вы кто?

— Его прихожанин.

— Его что?

— Прихожанин. Человек, живущий в его приходе. В этой округе. Он дома?

— Сейчас посмотрю.

Он повернулся спиной, но за его плечом ясно просматривалась фигура преподобного Тома Родни, одетого в трикотажную футболку бирюзового цвета и черные хлопчатобумажные брюки в обтяжку.

— Что случилось, Клиф? А… мистер Эллингтон. Вы ко мне?

— Да, мне бы хотелось. Если у вас найдется свободная минутка.

— Э-э, разумеется. Входите. К сожалению, мне придется извиниться за некоторый беспорядок. Ах, да, мистер Эллингтон — это лорд Клиф Освестри.

— Он самый, — вставил лорд Клиф.

— Рад приветствовать, приятель, — сказал я, терзаясь сомнениями — присвоил ли он себе титул по коммерческим соображениям или волей-неволей унаследовал его от предков.

Пока что, судя по его манерам, я склонялся ко второму предположению.

— Не было времени разобрать все это дерьмо, — сказал пастор, — мы возвратились в три утра и только что, валясь с ног от усталости, я отслужил утреннюю мессу. Клиф, дорогой, ты не убавишь немного звук? Знаете ли, мы с Клифом снова помешались на Бенджи. Он никого не оставляет равнодушным, правда.

В этот момент мы вошли в комнату, которая, вероятно, служила гостиной, три стены были оклеены черными обоями, а четвертая — золотыми, там стояла невысокая бамбуковая ширма, которая ничего не закрывала, и несколько шведских стульев. Никакого другого «дерьма» я не заметил, за исключением черепков фаянсовой посуды, которую, скорее, швыряли, чем роняли на пол, и предмета, похожего на инопланетную скульптуру, совершившую вынужденную посадку. Невидимый певец с завидным упрямством старался перекричать грохот оркестра несусветно высокими нотами. Вскоре все это низошло до шепота, видимо, при посредничестве лорда Клифа, которого я больше не видел.

— Итак, какие проблемы вас беспокоят? — спросил пастор, на этот раз почти как настоящий служитель церкви и, вероятно, под давлением традиций, против которых неуклонно боролся, но порой, как сейчас, не без осечек.

— Никаких проблем, — ответил я, ерзая на шведском стуле в поисках более удобного положения. — Есть два обстоятельства, о которых я бы хотел поставить вас в известность. Во-первых, в следующем месяце наступит семисотая годовщина со дня основания моего дома, «Зеленого человека», о чем вы сами наслышаны.

— О да, на днях мне кто-то говорил об этом.

Особой, давшей информацию, вероятно, была матушка «ложь» собственной персоной, так как идея «юбилея» только что пришла мне в голову. С тем же импровизаторским рвением я продолжал:

— Думаю в обязательном порядке организовать прием в честь этого события. Нынешнее лето оказалось очень успешным с финансовой точки зрения и, если погода не ухудшится, я устрою в саду настоящее шоу. Мой дом нередко посещают самые выдающиеся люди, подвизающиеся в шоу-бизнесе, на телевидении, в высокой моде, даже политики, и, полагаю, я приглашу многих из них. Трудно сказать заранее, кто может оказаться в числе гостей. Но как бы то ни было, мне бы хотелось знать, не окажете ли вы честь посетить мой дом, разумеется, с любым приятелем, которого сами пригласите.

Обычно глаза у людей начинают блестеть от слез, но пастор продемонстрировал убедительный блеск и не прибегая к слезам.

— А могу я прийти с епископом? Стариканчик обожает такие вещи.

— Вы вправе привести с собой самого главу Свободной церкви Шотландии, если пожелаете.

— О, шикарно. — Блеск в его глазах пропал. — О чем еще вы хотите рассказать?

— Ах, да. Думаю, вы слышали, что над моим домом тяготеет проклятие. Совсем недавно там произошли неприятные события. Мне бы хотелось, чтобы вы отслужили молебен во избавление от нечистой силы или любой другой напасти.

— Вы несомненно шутите.

— Я говорю абсолютно серьезно.

— О, продолжайте. Вы считаете, что действительно собственными глазами видели приведения? На полном серьезе видели?

— Да, действительно. Иначе не стал бы вас беспокоить.

— Неужели вы думаете, что эта религиозная туфта подействует? Окажет хоть какую-то помощь?

— Не знаю. Но хочу попробовать. Сочту за честь, если вы отслужите молебен прямо сейчас, пастор.

Я намеревался пойти до конца и популярно объяснить, что без изгнания злой силы приглашения на прием ему не видать, но пастор меня опередил. Несомненно, за годы церковней службы он хорошо натаскался в том, чтобы принимать quid pro quo[10 - услуга за услугу (лат.).], едва он положит на нее глаз, или даже перенатаскался, ибо никакой услуги он никогда от меня не получит. С раздражением, которое так органично вписывалось в конфигурацию его физиономии, он спросил:

— Когда?

— Сейчас. Я вас доставлю туда за три минуты.

— О, по правде говоря… — сказал он без особой горячности и на какое-то время ушел в себя. Могу поспорить, что пастор оценивал степень раздражения лорда Клифа, когда тот узнает, по какой эксцентричной причине я его увожу. — Что ж, хорошо, но должен заметить, у меня не укладывается в голове, как такой высокообразованный человек стал жертвой самых вопиющих религиозных предрассудков.

Однако пастор живо встал со стула.

— Думаю, вам не помешает надеть полное пасторское облачение.

— О, ради… — Тут, как мне показалось, лорд Клиф снова завладел всеми его мыслями, и пастор немного повеселел. — Я придерживаюсь мнения, что нужно добросовестно выполнять работу, пока она вменена тебе в обязанность. Чувствуйте себя как дома. Угощайтесь фруктами. Я вернусь через пару минут.

На столе, поверхность которого представляла необработанный кусок шифера, лежала гроздь бананов, я съел две штуки и убедил себя, что с ленчем покончено. Однако опыт подсказывал, что и после такого легкого завтрака надо промочить горло. Я подошел к сооружению, останавливающему внимание, но не радующему глаз и похожему на буфет, который заметил, как только вошел в комнату. Кроме свечек с ладаном и сигарет с марихуаной (в чем я почти не сомневался) в нем находился джин, вермут, «Кампари» и белый портвейн — вина разных сортов восточного Средиземноморья, но одинаково отвратительные на вкус — сифон с содовой и ни одного стакана. Я отбросил мысль смешать сухое мартини с пеплом стоящей поблизости пепельницы и сделал глоток джина прямо из бутылки. Теплый чистый джин далеко не нектар, но мне удалось загнать его в глотку почти без кашля. Я промыл рот содовой, струю которой волей-неволей пришлось направить внутрь прямо из сопла сифона — еще один несомненный подвиг, — и проглотил пилюлю. И тут меня обожгла мысль: если Андерхилл сумел создать сотни красно-зеленых птичек, сфабриковать одну для него не представляло никакого труда. В самом деле, ему удалось воспроизвести нечто, напоминающее мои гипногогические видения, хотя те посещали меня задолго до переезда в его дом; однако в его версии эти галлюцинации были лишь подделкой, посредственной копией, а птицы, действительно как две капли воды, походили (и это я понял именно сейчас) на ту, которую я увидал в ванной. Опробовать оружие, прежде чем пустить его в ход, — затея вполне в духе Андерхилла. Итак, пока я постепенно забывал и наконец забыл окончательно, как меня напугала эта одинокая птичка, я то и дело тянулся к бутылке и в результате ее половины как не бывало.

Время шло. Напротив стоял большой шкаф, набитый книгами, но, зная, что они приведут меня в ярость, я до них даже не дотронулся. Решил было пойти на новый приступ буфета, когда показался преподобный Том Родни в полном церковном облачении и с покрытым белой накидкой чемоданчиком в руке. Кажется, сейчас он был в хорошей форме и, вдохновленный определенными обстоятельствами во время переодевания, заметно повысил свой жизненный тонус.

— Поехали? — спросил он, вскидывая брови и плечи одновременно.

Я согласился, что пора.

По воскресеньям после трех в ресторане никого не бывает. Мы незаметно туда прошли через кухню, и я сразу закрыл дверь в холл. Пастор деловито поставил чемоданчик на сервировочный столик, вынул из него ритуальные аксессуары или что-то в этом духе, какие-то дополнительные вещи, надел все это на себя и достал книгу.

— Повезло, что она у меня оказалась, — сказал он. — Такие штуки требуются редко.

— Прекрасно. Начинайте, как только все будет готово.

— Хорошо. Однако я считаю, что это бредовая затея. О, нет! — воскликнул он, найдя в книге нужное место.

— Что случилось?

— Здесь написано, что для этой процедуры нужна святая вод а.

— У вас она есть?

— А где бы я ее держал, эту святую воду? Полагаете, поставил бы рядом с джином? Подождите минутку, здесь сказано, как ее делать. Нужно… Ради всего святого, неужели вы потребуете, чтобы я ее приготовил? Это займет…

— Если там написано, что вода должна быть святой, значит, так тому и быть. Приступайте. Что вы должны предпринять?

— О, черт! Хорошо. Мне понадобится простая вода и немного соли.

Я принес кувшин из кухни и полил водой соль на тарелке, принесенной из погреба и стоявшей на одном из столиков.

— Очевидно, по какой-то причине она окажет очищающее действие на нечисть. — Он протянул два пальца над тарелкой и прочел — «Я возвращаю тебе чистоту твою, чадо земное, во славу спасителя и святого духа, — здесь он перекрестился, — и да будешь ты избавлено от всех дьявольских ухищрений во имя Господа нашего Адонаи, царя небесного над ангелами и чадами человеческими…»

Я подошел к окну и подумал, не поискать ли еще раз распятие, которое тщетно пытался найти на рассвете? Но меня не покидала уверенность, что его сразу же забрали назад, как только оно выполнило свое предназначение. И я решил ждать. Через пару минут слабый голос, такой тихий, что услышать его в двух шагах от меня было уже невозможно, произнес:

— Зачем ты это делаешь? Хочешь уничтожить меня?

Осторожно, не спуская глаз с пастора, я кивнул.

— Я наставлю тебя на путь, где ты обретешь великое богатство; любая женщина в мире, если пожелаешь, станет твоей наложницей, тебя увенчает слава воинская, а равно и мирская, только останови заклятие.

Я покачал головой.

— «Я уничтожаю семена зла и нечестивые побуждения, — читал пастор. — Я налагаю на них заклятие святой церкви Христовой, и да будут силы зла скованы цепями и брошены в бездну вплоть до дня раскаяния своего и очищения, и да избавит Господь рабов своих от их лукавых происков…»

Когда до меня вновь донесся слабый голос, в него уже закрался страх и нотки мольбы.

— Я кану в небытие, ибо буду вечно отрицать раскаяние. Я превращусь в прах, рассеянный во вселенной. Неужели человек может причинить такое зло ближнему своему? Хотите сыграть роль Господа Бога, мистер Эллингтон? Но Бог, по крайней мере, милосерден к оскорбившим его.

Я снова покачал головой и очень пожалел, что не могу опровергнуть его заблуждения по поводу милосердия Господня к нему лично.

— Я научу тебя, как прийти к миру и покою души.

Новое предложение. Я повернулся спиной к пастору и, кусая губы, невидящими глазами уставился в окно. И представил, что отныне и до конца дней перестану узнавать самого себя, без сопротивления, каким бы тщетным оно ни было, утрачу собственную личность, свою связь с поэзией, искусством, другими людьми, не захочу ухаживать за женщинами, пить. Затем вспомнил о малютке Тайлер, о Канавке, об Эми, о следующей жертве, которую нельзя исключить; ведь лишившись зеленого человека, Андерхилл, безусловно, придумает другой способ причинять зло юным и беспомощным созданиям. Это был убедительный довод, и я уже не сомневался, что не отступлю и выполню свой долг; но впоследствии меня часто мучил один вопрос: вызвано ли мое решение неприемлемостью самой сделки или мы так неразрывно связаны с собственной личностью, что любое, даже самое благотворное, но радикальное ее изменение приводит к саморазрушению? Я отрицательно покачал головой.

Пастор окропил святой водой помещение и продолжал:

— «Во имя Отца, Сына и Святаго духа, в память мучений Господа нашего Иисуса Христа, под семью золотоносными свечами и еще одной, что подобно сыну человеческому стоит среди семи, под знаком святого, кровью обагренного и торжествующего креста, приказываю: сгинь отныне и вовеки веков…»

И тут я услышал такой же слабый, как прежде, но очень явный, один-единственный стон, наполненный отчаянием и ужасом. Еще не угаснув окончательно, он вдруг резко оборвался. Я вздрогнул.

Пастор посмотрел на меня:

— Простите, вы что-то сказали?

— Нет, пожалуйста, заканчивайте.

— Как самочувствие?

— Разумеется, все в порядке, — с яростью бросил я. За последние несколько дней эти вопросы буквально доконали меня. — Скоро конец?

— О да. Осталась парочка заклинаний. «Умоляем тебя, Господи наш, посещай это место, и отводи от него всякий враждебный умысел, и прикажи святым ангелам осенять его крылами своими ради мира и покоя среди нас, и даруй благословение свое. Во имя Господа нашего Иисуса Христа — аминь». Все. Я надеюсь, вы удовлетворены?

— Абсолютно. Благодарю вас. — Я предположил, что заклятие не повлияет на призрак рыжей женщины, которая и впредь будет появляться наверху; ну и прекрасно, у меня не было желания расправляться с этой застенчивой мимолетной тенью. — Значит, все кончено. Я отвезу вас обратно.

Пару минут спустя, когда я собирался сесть в грузовик вместе с пастором, ко мне подошел Рамон.

— Извините, мистер Эллингтон.

— Что случилось?

— Миссис Эллингтон хотела бы повидаться с вами, мистер Эллингтон. Прямо сейчас.

— Где же? Куда идти?

— В контору, под лестницей.

— Спасибо.

Я сказал пастору, что через минуту вернусь. В конторе Джойс говорила по телефону. Бросив в трубку, что должна уходить, она положила ее на рычаг.

— Рамон сказал, что ты хотела меня видеть.

— Прости, Морис, но я ухожу от тебя.

Я видел ее широко открытые ясные синие глаза, но заглянуть в них не смог: она смотрела прямо на меня, но не желала замечать.

— Понятно. А в чем дело?

— Я больше не могу. И пробовать еще раз не стану. Сыта по горло.

— Что пробовать? Заниматься хозяйством?

— Мне это дело не по душе, но я бы не стала возражать против него, было бы все остальное в порядке, я бы слова не сказала.

— Что остальное?

— Я старалась любить тебя, но напрасно — тебе всегда было не до меня. Твои представления о том, что когда и как надо делать, твои взгляды не менялись, ты никогда не обращал внимания на окружающих и на их реакцию. Разве можно любить человека, который постоянно чем-то занят, а тебя просто не замечает?

— Последние несколько дней у меня были…

— Эти последние несколько дней ничем не отличались от предыдущих, да и всех прочих, насколько мне не изменяет память. Более того, смерть отца, вся эта история с приведениями, а теперь с Эми, думаю, у любого человека вызвала бы желание сблизиться, быть вместе.

— Я сегодня никуда не отлучался, но как раз тебя не было рядом.

— А ты пытался меня найти? Нет. Пожалуйста, не говори, что у тебя много срочной работы. Ее у всех хватает. Не было бы работы, придумал бы что-нибудь еще. Не знаю, какого ты мнения о людях, плохи они или хороши, но ведешь ты себя так, будто от них одна морока. Правда, если дело касается секса, то тебе, на некоторое время, — с ними по пути. Ты обращаешься с людьми, как с бутылкой виски — одна кончилось, на помойку ее, подавай другую. Тебе главное что-то затеять и добиться своего. Как у тебя язык повернулся попросить жену лечь в постель с твоей любовницей? Небольшой эксперимент, не так ли? Что здесь такого? Ему потребовались две женщины — пожалуйста, они тут как тут, под рукой, одно удовольствие. А чего стесняться? Будь у тебя больше такта, мог бы обратиться за такой услугой к проститутке или кому-то в этом роде.

— Мне показалось, ты сама получила удовольствие.

— Да, получила, это было замечательно, но не имело никакого отношения к твоему замыслу. Даяна уходит со мной.

Теперь я понял, о чем утром говорил Джек, но ему еще не все сообщили, и это вполне понятно.

— Судя по твоим словам, ты даром потеряла со мной время.

— Я знала, что ничего другого не услышу. Первое, что приходит тебе в голову, — секс. Ничем, кроме секса, ты не интересуешься. Но между мной и Даяной не просто секс. И вообще, к сексу, будь он проклят, это не имеет никакого отношения. Просто рядом будет человек, и у него через две минуты не появится неотложного дела. Эми обойдется без меня. Я не могла ничего ей дать, когда была матерью, ведь ты палец о палец не ударил, чтобы она стала мне дочерью. Я уйду не сразу. Подожду, пока ты подберешь экономку. У нас еще будет время поговорить о разводе.

— Ну а если я попытаюсь что-то изменить?

— Не трудись. Да ты в мгновение ока забудешь о своем обещании.

Вот приблизительно и все. Я снова посмотрел ей в глаза, остановил взгляд на густых желтых волосах, не мягких и не жестких на ощупь, а просто пышных, которые легкой, но упрямой волной окаймляли широкий лоб и падали вниз на сильные плечи.

— Прости, Джойс.

— Все в порядке. Я буду приезжать, и мы еще не раз увидимся. А теперь уходи, прошу тебя.

Я вышел. Услышал, как щелкнул ключ в замке и приглушенные рыдания за дверью. Сейчас я не мог об этом думать, но и сразу выбросить из головы некоторые ее слова тоже не удалось: «Небольшой эксперимент, не так ли? Что здесь такого?» Неужели я действительно так отношусь к вещам и людям и это заложено в моем характере? Если она права, то Андерхилл остановил свой выбор на мне и постарался использовать в качестве удобного орудия не только и не столько из-за Эми: он почувствовал во мне родственную душу. Эта мысль была мне отвратительна, и, медленным шагом направляясь к грузовику, где сидел пастор, я всячески старался ее подавить.

Почтенный служитель церкви был очень возбужден, когда я садился в машину, смотрел на меня еще с большим раздражением, чем обычно:

— Надеюсь, ничего страшного не случилось?

Я включил зажигание и вывел грузовик с места стоянки.

— Том, я бесконечно благодарен вам за то, что вы не пожалели времени и приехали сюда, да еще в воскресенье.

— Воскресенье — не воскресенье, какая разница?

— Как угодно… Ну а воскресная служба? Разве не надо готовиться к проповеди?

— Неужели вы воображаете, что я стану готовиться к проповеди для кучки шведов, которые на нее притащатся? Пора бы понять, что подлинные проповеди канули в вечность вместе с салфетками на спинках кресел и кнопками на ботинках.

— И эволюцией.

— И эволюцией, совершенно верно. Во всяком случае, сегодня вечером я попросил выступить с проповедью Клифа. И не потому, что паства этого хочет… Эй, куда мы едем?

Вместо того чтобы свернуть к деревне и к дому пастора, я вел грузовик вверх по холму.

— Прошу прощения, но нам придется нанести еще один визит.

— Ну, нет. Что на этот раз случилось?

— То же самое. Изгнание нечистой силы. В лесу, недалеко отсюда.

— Вы, конечно, шутите. Я…

— Так что вы сказали о лорде Клифе?

Реплика сработала. Я увидел, как впервые за это время его рот растянулся в улыбке — видимо, он представил, какую лестную реакцию вызовет его продолжительное отсутствие. Когда мы подъехали к роще, я протянул взятую на кухне бутылку с отбитым горлышком, куда без его ведома налил полпинты святой воды. Он взял ее, сосредоточился и начал службу со всем доступным ему рвением. Я переходил с места на место, стараясь под метить, когда зеленый человек начнет материализовываться, а затем разрушаться. И такие признаки имелись: свежий шрам на стволе ясеня, оставленный оборванной веткой, до которой человеческой руке не дотянуться, развороченная груда потоптанных листьев от различных пород деревьев, числом до полдюжины. Все это — строительный материал для конструирования зеленого человека здесь, в лесах Англии; должно быть, его создали и привели в действие в местах, где в основном росли деревья с цилиндрическими стволами и ветками; как бы там ни было, очертания серебряной фигурки, разбитой сегодня вдребезги, по всей видимости, это подтверждали. Но сама фигурка и ее колдовская сила, как доказала жизнь, легко адаптировались к самым радикальным переменам в среде обитания.

В тенистой и пронизанной солнцем роще было очень спокойно. Голос пастора по обыкновению звучал слегка раздраженно и механически.

— «Под знаком ангельского глаза, собачьего зуба, рыбьего рта и львиного когтя я приговариваю тебя, враг света, порождение порока, к вечному изгнанию; через знамение духов черных вод и белой горы, и бесконечных пустынь, волею Иисуса Христа, приказываю тебе: сгинь, куда сам пожелаешь…»

Неожиданно в десяти ярдах отсюда я увидел и услышал, как трава и кусты отчаянно заколыхались под напором яростного и беспорядочного воздушного потока, задувавшего одновременно с разных сторон и поэтому мало похожего на порыв ветра. Расходясь из одной точки, колыхание травы, как мне показалось вначале, стало охватывать новые пространства, однако оно не распространялось концентрично, а меняло направление и скорость, сперва почти незаметно для глаза, затем в ритме прогулочного шага человека, наращивающего темп в направлении, где стоял пастор. Я стремительно обежал накатывающую волну и столкнул пастора с ее пути. Он пошатнулся, чуть было не упал на землю, но, схватившись за ствол дерева, выпрямился и посмотрел на меня.

— Какого дьявола вам от меня нужно, мистер Эллингтон? Вы что, спятили? Я сделал все, что в моих силах…

Пока он выпускал пар, я повернулся к нему спиной и увидел, что волна, все еще набирая скорость, прокатилась по тому месту, где он только что стоял, и скрылась из поля зрения за порослью остролиста. Возможно, получив первоначальный импульс, она уже не могла изменить направления, и само движение в сторону пастора было чистой случайностью, без тайного умысла; но я похвалил себя за предусмотрительность и стал наблюдать за перемещением волны. Теперь она почти докатилась до границы рощи.

— Идите сюда, быстро! — позвал я.

— И не подумаю.

Вырвавшись на открытое пространство, волна шла уже не сплошным фронтом, а стала растекаться, рассеиваться, и вскоре на одном участке размером с теннисный корт задрожала трава. Через минуту все успокоилось. Я почувствовал, как у меня расслабились мускулы, и пошел к пастору, который все еще стоял, обхватив ствол дуба.

— Простите меня, но разве вы сами ничего не заметили?

— Что именно? Я ничего не видел.

— Бог с вами. Во всяком случае, сейчас можно отправляться в обратный путь.

— Но я еще не закончил службу.

— Пусть, но она уже принесла результаты.

— Что? Откуда вы знаете?

Я понимал, что под раздражительностью, сопровождающей любую эмоциональную реакцию преподобного Тома, теперь прятался смертельный страх передо мной, но придумать объяснение, которое не напугало бы его еще сильнее, не удавалось, и я решил, что в любом случае, каков бы ни был источник этого страха, он не помешал ему совершить доброе дело. Я промямлил что-то по поводу своей интуиции, потащил его за собой и на обратном пути терпеливо сносил вначале бесконечные протесты, а потом угрюмое молчание. Уже у дверей своего дома он сказал примирительным тоном:

— Так вы не забудете уведомить меня о приеме?

«Прием? Какой прием? Вы что, спятили?» — хотелось мне завопить и уложить его наповал в стиле лучших шутовских традиций буффонады; нахмурившись, я чуть было не начал розыгрыш, но остановился, решив, что куда забавнее разочаровывать человека постепенно. Как бы там ни было, я сказал, что не забуду о его просьбе, извинился за доставленное беспокойство и поехал домой.

На стоянке я заметил «моррис» Ника с поднятой крышкой багажника, а некоторое время спустя показался и сам Ник с чемоданами в руках, в сопровождении Люси.

Мы уезжаем, папа, по дороге надо заехать за Джо и уложить ее спать.

— Конечно. Ну что ж… благодарю за приезд, за поддержку.

Ник посмотрел на жену и сказал:

— Джойс все рассказала. Нам очень жаль, но я всегда считал, что она тебе не пара.

— Скорее, я не подхожу для нее.

— Ну что ж, как бы там ни было… Приезжай к нам, если выберешь время. Пошли ненадолго подальше все свое хозяйство. Пусть старина Дэвид почувствует бремя ответственности.

— Благодарю. Постараюсь.

— Не надо стараться, — сказала Люси. — Просто соберитесь и приезжайте. Сами знаете, это вполне возможно. Мы будем рады вас видеть. Теперь у нас есть прекрасная комната для гостей, а Джо спокойно спит до восьми утра.

Я поцеловал ее первый раз со дня их свадьбы, но к настоящему поцелую этот имел самое отдаленное отношение. С Ником мы тоже расцеловались, и они сели в машину. Прежде чем отъехать, он опустил стекло со своей стороны и сказал так, чтобы не услышала Люси:

— Я хотел расспросить тебя обо всей этой истории с привидениями. Она все еще… ты меня понимаешь?

— Я сделал все, что требовалось. С ними покончено. Когда-нибудь я расскажу об этом подробнее.

— Не когда-нибудь, а в следующую встречу. До скорого, папа, вечером я позвоню. Да, Эми спрашивала о тебе. Сказала, что хочет поговорить. И ты выслушай, чем бы ей ни пришло в голову поделиться. И обязательно ответь ей. Пожалуйста, папа.

Когда я входил, Эми сидела на кровати. На экране телевизора красовалась пара пустых подсвечников, а старческий голос комментировал:

«Они очень красивы, не правда ли? По моему мнению, вещи датируются последними годами восемнадцатого столетия и, разумеется, выполнены не в Англии…»

— Выключи его, папа, пожалуйста.

Я вынул вилку и присел на край постели.

— Как ты себя чувствуешь, Эми?

— Прекрасно, спасибо! Джойс уходит, это правда?

— Откуда ты знаешь?

— Сама сказала. Пришла узнать, не надо ли чего, мы начали болтать, и я спросила, поедем ли мы, как в прошлом году до моего отъезда в школу, в Истборн, на уик-энд, а она ответила, что мы с тобой, возможно, и поедем, но ее уже с нами не будет. И все мне рассказала. Она очень волновалась, но не плакала, без нюней обошлась.

— Потрясающе. Взяла и рассказала, как ты мне.

— Если бы так. Сам знаешь, она может ляпнуть все что угодно. Ей все равно, что подумают другие.

— Да, знаю.

— Тебе не очень-то везет с женами, да, папочка? Видно, ты не обращаешь на них внимания. Ну да ладно, я сама обдумала, что нам надо делать. Теперь мне тринадцать. До двадцати одного замуж выходить не хочу. Значит, впереди, по крайней мере, восемь лет, а может, и больше, ведь настоящие мужчины на дороге не валяются. Все это время я буду тебе помогать. Готовить уже сейчас умею неплохо, а если ты не запретишь бывать на кухне в свободное время, пригляжусь и всему научусь. А еще я могу принимать заказы по телефону да и другую работу делать. А когда подрасту, то много чего смогу, например счета проверять. Я тебе очень даже пригожусь.

— Спасибо тебе, солнышко, — сказал я и потянулся, чтобы ее обнять, но она откинулась назад и внимательно посмотрела на меня.

— Нет, не надо. Я говорю не для утешения. Это ты хочешь меня успокоить. А я так много думала, что получился целый план. Во-первых, по моему мнению, ты должен продать дом, потому что и дедушка тут умер, и Джойс ушла, и вчерашний ночной гость — не подарок. Нам нужно переехать туда, где я смогу и в школу ходить, и жить дома. В Кембридж, Истборн или в другое место. Как ты думаешь, я права?

— Да. Ты абсолютно права. Здесь нам делать нечего. Но все зависит от того, разумеется, продаются ли отели и гостиницы там, куда мы собираемся переезжать.

— Ну, так ищи сам, это уже твое дело. Затем, когда мы решим, куда ехать, выберем и школу поблизости.

— Я завтра же начну наводить справки.

— Если у тебя будет время.

— Будет, обязательно будет.

Она потянулась ко мне, я поцеловал ее и крепко обнял. На мое предложение перед уходом включить телевизор она ответила отказом и сказала, что хочет подумать. Подошло время принять душ и переодеться к вечеру. Но стоило заняться привычными делами, как я сразу заметил, что все пошло своим обычным будничным ходом. Ну, если не все, то по крайней мере многое. Я снова ощутил напряжение, сердце тяжело забилось, что предвещало близкую дрожь и перебои. Кроме того, с недавних пор я стал все чаще замечать собственную неловкость; так, сейчас я ударился плечом о косяк двери в ванной, содрал кожу на костяшках пальцев, когда нащупывал кран от душа, в трезвом виде опрокинул на пол суп, схватив кастрюлю с такой неожиданной остервенелостью, словно был в стельку пьян или вестибулярный аппарат почти вышел из строя. Эта мысль мучила меня невыносимо, да и другие не меньше: ведь завтра наступит новая неделя и придется звонить в страховую компанию по поводу «фольксвагена», встретиться с адвокатом в связи с завещанием отца, завезти мясо, заключить новые соглашения на поставку фруктов и овощей и подготовиться к неделе, которая придет на смену этой. А еще была Джойс, и продажа дома, и поиски нового, и потребность в женщине, с которой можно переспать.

Намного раньше, чем можно было предположить (и это действительно так), я воздал должное пророчествам молодого человека о том, что такое смерть, и о ее возможностях. Именно смерть была для меня единственным средством без особых хлопот освободиться от тела, населенного фальшивыми симптомами болезней и страхами, от постоянного прислушивания к нему, от самого себя, как от личности безжалостной и сентиментальной, наделенной непродуктивными, неискренними, непрактичными понятиями о добропорядочности, избавиться от хронического пережевывания собственных мыслей, от счета на тысячи, дабы усмирить их, и от лицезрения своей физиономии в зеркале. Он сказал, что пока стоит мир, от него некуда укрыться, но, покончив счеты с жизнью, от мистера Эллингтона я избавлюсь навсегда.

Я надел вечерний костюм, выпил крепкого виски и спустился вниз, чтобы вступить в обычную круговерть.


notes



Примечания





1


quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать (лат.).




2


сорока девяти




3


1760 г. после Рождества Христова.




4


краткая биография (лат.).




5


— Привет, старина, — проходите. Как жизнь?

— О, неплохо. А у вас? Вы прекрасно выглядите.

— Не могу пожаловаться (фр.).




6


Какая услада! (лат.)




7


то есть (лат.)




8


В Англии обед начинается в 7–8 часов вечера.




9


Приветствую тебя, мой ученейший друг (лат.).




10


услуга за услугу (лат.).