Потомки
Кауи Харт Хеммингс


Кауи Харт Хеммингс — молодая американская писательница. Ее первая книга рассказов, изданная в 2005 году, была восторженно встречена критикой. Писательница родилась и выросла на Гавайях; в настоящее время живет с мужем и дочерью в Сан-Франциско. «Потомки» — дебютный роман Хеммингс, по которому режиссер Александр Пэйн («На обочине») снял одноименный художественный фильм с Джорджем Клуни в главной роли.

«Потомки» — один из самых ярких, оригинальных и многообещающих американских дебютных романов последних лет Это смешная и трогательная история про эксцентричное семейство Кинг, которая разворачивается на фоне умопомрачительных гавайских пейзажей. Как справедливо отмечают критики, мы, читатели, «не просто болеем за всех членов семьи Кинг — мы им аплодируем!» (San Francisco Magazine).


Кауи Харт Хеммингс

Потомки


Пресса о романе


Судя по дебютному роману, Хеммингс ждет незаурядная писательская карьера.

    
The Chicago Tribune


Впечатляет… Невероятно забавно — и в то же время грустно… Неутомимое гавайское солнце и безмятежный пейзаж создают уникальный фон для книги о запутанных отношениях детей и родителей.

    
Time Out New York


Мастерство Кауи Харт Хеммингс, ее тонкое понимание природы абсурда позволяет роману уверенно двигаться вперед по интереснейшей дороге, где трогательное и смешное постоянно соседствуют друг с другом.

    
The Daily Mail (London)


Мэтт Кинг, в котором нервозная напряженность так органично сочетается с детской ранимостью, чем-то неуловимо напоминает лучших героев Дугласа Коупленда.

    
The New Statesman


Хеммингс отлично владеет легкой комедийной интонацией, и дар этот особенно ценен, когда речь идет о загадочной юной поросли двадцать первого века… Мы, читатели, не просто болеем за всех членов семьи Кинг — мы им аплодируем!

    
San Francisco Magazine


Красивая без красивостей проза Хеммингс исследует территорию людской печали, обещая в конце нечто еще более ценное, чем рай на земле.

    
San Francisco Chronicle


Проницательный, временами невероятно смешной и бесконечно трогательный рассказ о человеке, который пытается удержать от полного распада свое колоритное семейство.

    
Publishers Weekly


Умно, проницательно, убедительно… Отточенный, зрелый стиль, превосходное владение темой… Виртуозно исполненный и во многом поучительный портрет одной семьи, на которую неожиданно свалилась беда.

    
Booklist


Не впадая в банальное морализаторство, Кауи Харт Хеммингс создает полномасштабную трагикомедию о хрупкости бытия, о трудном счастье быть мужем и отцом и о власти прошлого.

    
Time Out London


«Потомки» — смелый и умный роман.

С подкупающей горькой иронией он рассказывает о том, что иногда путь к подлинному пониманию в семье лежит через раскол и отчуждение.

    
The Telegraph


Передать смятение чувств, настигающее нас с уходом любимого человека, — задача чрезвычайно трудная…

Автор сумел показать не только острую боль, но и яркие вспышки надежды.

    
Entertainment Weekly


Серьезная заявка! Будем надеяться, что «Потомки» — только первый в длинной череде интересных, умных и в лучшем смысле слова развлекательных романов, которые выйдут из-под пера Кауи Харт Хеммингс.

    
KQED Arts and Culture


Мало кому из писателей удавалось показать Гавайи так, как это сделала в своем романе Хеммингс. Помимо всего прочего, это выдающееся произведение современной гавайской литературы.

    
The Honolulu Advertiser


Этот роман как прибойная гавайская волна: весело искрится и пенится, а потом вдруг бьет в лицо и валит с ног… и ты не можешь понять, что за силища на тебя обрушилась.

    
Дэниел Хэндлер (Лемони Сникет)


Новое пополнение в литературной коллекции незабываемых, потрясающих родителей — Мэтт Кинг, удивительный герой романа «Потомки»…

    
Энн Пэкер («Прыжок с пирса Клозен»)


Если не знаешь, то ни за что не догадаешься, что у тебя в руках дебютный роман. «Потомки» — книга зрелая, трогательная, умная.

    
Лайонел Шрайвер («Цена нелюбви»)


Этот смелый, без тени фальши голос вам непременно захочется услышать снова…

    
Элизабет Страут («Оливия Киттеридж»)


Просто невероятно, что Кауи Харт Хеммингс, молодой женщине, удалось так безошибочно воспроизвести голос убитого горем мужа и отца девочек-подростков!

    
Том Барбаш («На вершине мира»)


Идущий от сердца, сдобренный экзотической красотой Гавайских островов, роман «Потомки» непохож на другие книги. Герои Кауи Харт Хеммингс смелые, строптивые — и стопроцентно живые.

    
Стивен Эллиот («Счастливый малыш»)


Секс, смерть, семья, деньги — столько проблем сразу!

Обо всех разочарованиях Мэтта и о его пробуждающемся чувстве ответственности Хеммингс говорит просто, честно и с большим юмором.

    
The Oregonian


Сколько неподдельной доверительности, метких наблюдений… Мастерство молодого автора вызывает искреннее восхищение.

    
The Miami Herald


Первый роман Кауи Харт Хеммингс, при всей своей насмешливой непочтительности к устоям, обладает одним очень важным качеством: он трогает душу.

    
The Guardian


Часть I

Маленькие вояки


1


Сияет солнце, щебечут майны, раскачиваются пальмы, чего ж еще! Я в больнице, и я здоров. Сердце работает как часы. Мозг отдает команды громко и четко. Моя жена полулежит на больничной кровати, как пассажир, уснувший в кресле самолета: тело неподвижно, голова повернута в сторону. Руки сложены на коленях.

— Может быть, дадим ей лечь как следует? — спрашиваю я.

— Подожди, — отвечает моя дочь Скотти и щелкает «Поляроидом». Потом обмахивается готовым снимком, а я нажимаю кнопку на кровати, чтобы верх опустился, и убираю палец с кнопки, только когда ее тело лежит почти горизонтально.

Джоани в коме уже двадцать три дня, и в ближайшие несколько дней, когда врач огласит вердикт, мне придется принять решение. Собственно говоря, мне нужно просто выслушать мнение врача. Никаких решений от меня не потребуется, потому что Джоани предусмотрительно составила так называемое завещание о жизни[1 - Предварительное медицинское распоряжение о передаче другому лицу права принимать важные медицинские решения в случае утраты завещателем дееспособности. — Здесь и далее примеч. пер.]. Моя жена, как всегда, все решает сама.

Сегодня понедельник. Доктор Джонстон сказал, что разговор состоится во вторник, и я волнуюсь, как перед первым свиданием. Я не знаю, как в таких случаях полагается себя вести, что говорить, что надевать. Раз за разом я прокручиваю в голове свои вопросы и его ответы, но лишь по одному сценарию — благоприятному. План Б я не репетировал.

— Вот, смотри, — говорит Скотти.

Скотти — ее настоящее имя. Джоани решила, что классно будет назвать дочь в честь своего отца, которого зовут Скотт. Вынужден не согласиться.

Я смотрю на фото: оно напоминает те снимки, где ради шутки снят спящий человек. Не понимаю, что в них смешного. Когда спишь, с тобой можно делать что угодно. Да, похоже, в этом весь смысл. Смотри, как ты уязвим, когда не осознаешь, что творится вокруг. Но женщина на этой фотографии не просто спит, это сразу видно. Джоани лежит под капельницей, и у нее изо рта торчит такая штука, которая называется эндотрахеальная трубка, — она ведет к дыхательному аппарату. Кормят Джоани тоже через трубку, а лекарств в нее вливают столько, что хватило бы всем жителям деревни на каком-нибудь острове в океане. Скотти тщательно записывает все, что у нас происходит, чтобы потом использовать это на уроке социологии. Взгляните: перед вами женщина по имени Джоани, пациентка Королевского госпиталя, она четвертую неделю в глубокой коме — 10 по шкале Глазго и 3 по шкале «Ранчо Лос-Амигос». Джоани участвовала в гонке на открытой воде и вылетела за борт на скорости восемьдесят миль в час, но я думаю, с ней все будет в порядке.

— На внешние раздражители она реагирует. Правда, неосознанно, но иногда осмысленно, хотя и непоследовательно, — быстро-быстро говорит невролог, молодая женщина с легким тиком на левом глазу. Я не успеваю вставить ни одного вопроса. — Рефлексы слабые, практически идентичные, независимо от раздражителей.

Все это мне очень не нравится, но невролог уверяет, что Джоани держится молодцом. Мне начинает казаться, что в один прекрасный день она пойдет на поправку. Обычно мои предчувствия сбываются.

— Зачем она участвовала в гонке? — спрашивает невролог.

Вопрос ставит меня в тупик.

— Наверное, чтобы выиграть. Первой прийти к финишу.


— Убери ты это, — говорю я Скотти.

Она закрывает альбом, куда вклеивала фотографию, и пультом выключает телевизор.

— Да нет, вот это! — Я показываю на окно, за которым солнце, и деревья, и птицы, шныряющие в траве в поисках крошек, которые им бросают туристы и чокнутые дамочки. — Невыносимо.

В тропиках трудно хандрить. Наверняка в каком-нибудь мегаполисе можно сколько угодно бродить по улицам с хмурым видом, и никому в голову не придет остановиться и спросить, что у тебя случилось, или попытаться тебя развеселить, но нас ведь все считают счастливчиками, потому что мы живем на Гавайях, — все думают, что у нас не жизнь, а сущий рай. Будь он неладен.

— Гадость, — говорит Скотти и опускает жалюзи, закрывая окно и все, что за ним.

Надеюсь, она не догадывается, что я за ней наблюдаю, и меня чрезвычайно беспокоит то, что я вижу. Она слишком возбудимая и вообще странная. Ей десять лет. Интересно, чем весь день занимается человек десяти лет от роду? Скотти ведет рукой вдоль подоконника и бормочет: «Можно подхватить птичий грипп», затем приставляет ко рту ладонь и делает вид, что трубит в рог. Она малость чокнутая. Кто знает, что творится в ее голове? Кстати, о голове: Скотти не мешало бы подстричься или хотя бы причесаться. На голове у нее черт знает что. Куда ее водят стричься? Была ли она хоть раз в парикмахерской? Скотти чешет макушку, потом внимательно разглядывает ногти. На ней футболка с надписью: «Я НЕ ТАКАЯ, НО У МЕНЯ ВСЁ ВПЕРЕДИ!» Хорошо, что она не слишком хорошенькая, хотя, боюсь, все еще может измениться.

Я смотрю на часы, которые мне подарила Джоани. «Стрелки светящиеся, а циферблат из перламутра», — сказала она.

«И сколько они стоят?» — спросил я.

«Так и думала, что ты это спросишь!»

Я видел, что она обиделась, ведь она так старалась, так долго выбирала подарок. Джоани обожает делать подарки — выбирать их, потом дарить, чтобы оказать знак внимания, показать, что она тебя понимает, она к тебе прислушивается. Во всяком случае, так это выглядит. Зря я спросил, сколько они стоят. Джоани просто хотела показать, что она меня понимает.

— Сколько времени? — спрашивает Скотти.

— Половина одиннадцатого.

— Еще рано.

— Да, — говорю я.

Ума не приложу, чем бы нам заняться. Мы сидим в больнице не только потому, что приехали навестить Джоани — в надежде, что за ночь ей стало лучше и она начала реагировать на свет, звуки и боль, — но и потому, что нам больше некуда идти. Обычно Скотти весь день в школе, откуда ее забирает и привозит домой Эстер, но на этой неделе я вдруг решил, что ей лучше побыть здесь, со мной, и забрал ее из школы.

— Что будешь делать? — спрашиваю я.

Она открывает альбом для вырезок и фотографий, возня с которым, по-видимому, и занимает ее весь день.

— Не знаю. Есть.

— А что ты обычно делаешь в это время?

— Торчу в школе.

— А если бы сегодня была суббота? Что бы ты делала?

— Поехала бы на пляж.

Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз ее оставляли со мной и что мы тогда делали. Кажется, ей был год, нет, полтора. Джоани тогда нужно было лететь на съемки в Маури, найти няню не удалось, а ее родители почему-то не могли взять Скотти к себе. У меня был судебный процесс в самом разгаре, я сидел дома и работал, нужно было срочно составить какие-то бумаги, поэтому я подхватил Скотти на руки и посадил ее в ванну, бросив в воду кусок мыла. И стал смотреть, что будет. Сначала она плескалась и пробовала пить воду, потом нащупала мыло и захотела взять его в руки. Мыло выскользнуло, Скотти снова попыталась его поймать, от удивления открыв рот. Я тихонько вышел в холл, где у меня стоял компьютер. Связался со своим офисом и включил. Пока я слышал, как Скотти плещется в ванне и смеется, я знал, что она не захлебнулась. Интересно, сработает ли сейчас такой трюк? Что, если посадить Скотти в ванну и дать ей скользкий кусок туалетного мыла?

— Ладно, поедем на пляж. — говорю я. — Мама повела бы тебя в клуб?

— Ну да. Куда же еще?

— Значит, решено. Сначала ты с ней поговоришь и мы дождемся медсестры, потом заскочим домой и сразу на пляж.

Скотти вытаскивает из альбома какую-то фотокарточку, сминает ее в руке и отбрасывает в сторону. Интересно какую? Уж не фото ли ее мамы на больничной койке? Наверное, не самая ценная семейная реликвия.

— У меня есть желание, — говорит Скотти. — Угадай какое?

Это у нас такая игра. Она загадывает место, куда она хотела бы попасть прямо сейчас.

— Я бы хотела, чтобы мы сейчас были у дантиста, — наконец решает она.

— Я тоже. Чтобы нам сделали рентген всего рта.

— И чтобы маме отбеливали зубы, — говорит она.

Мне тоже ужасно хочется, чтобы мы оказались в кабинете доктора Бранча, где получили бы дозу веселящего газа, а потом чувствовали, как постепенно немеют губы. По сравнению с тем, что с нами происходит, лечение любого, даже самого сложного зуба — чистейшее развлечение. Впрочем, на самом деле мне хотелось бы оказаться дома и заняться делами. Мне нужно решить, кому передать право владения землей, которая принадлежит нашей семье с середины девятнадцатого века. Если сделка состоится, мы останемся без земельной собственности. Мне просто необходимо все тщательно взвесить, прежде чем я встречусь со своими кузенами, что произойдет через шесть дней, считая с сегодняшнего. Это конечный срок. В два часа, в доме Кузена Шесть, через шесть дней состоится встреча с покупателем. Скверно, конечно, что я так долго ее откладывал, но, думаю, не только я, а вся семья хотела потянуть время. Мы пренебрегали своим имуществом, очевидно дожидаясь того момента, когда вдруг явится кто-то, кто взвалит на себя и наше наследство, и наши долги.

Боюсь, что Скотти придется пойти на пляж вместе с Эстер, и я уже собираюсь об этом сказать, но мне становится стыдно. Жена лежит в больнице, дочери требуется родительское внимание, а мне, видите ли, нужно работать. И я вновь сажаю ее в ванну.

Я вижу, как Скотти внимательно разглядывает мать. Девочка стоит, прижавшись спиной к стене, и теребит край футболки.

— Скотти, — говорю я. — Если ты ничего не хочешь сказать маме, тогда, пожалуй, нам лучше уйти.

— О’кей, — говорит она. — Пошли.

— А ты не хочешь рассказать ей, как у тебя дела в школе?

— Ее никогда не интересовало, как у меня дела в школе.

— А как насчет внеклассной работы? У тебя в ежедневнике записей больше, чем у президента. Покажи маме свой альбом для вырезок. Или то, что ты сделала на том уроке, где вас учили выдувать стекло. Что там у тебя получилось?

— Бонг, — отвечает дочь.

Я бросаю на нее внимательный взгляд. Вид у нее такой, словно она не сказала ничего особенного. Никогда не могу понять, что она хочет сказать.

— Очень интересно, — говорю я. — А что это такое — бонг?

Скотти пожимает плечами:

— Меня один парень из старших классов научил. Сказал, что на эту штуковину можно будет класть и чипсы с соусом, и вообще что хочешь. Это такое круглое блюдо.

— И сейчас оно у тебя есть… это блюдо?

— Не-а, — отвечает она. — Мистер Ларсон велел переделать его в вазу. Можно будет поставить в нее цветы и подарить ей. — Скотти показывает рукой на мать.

— Отличная мысль!

Она бросает на меня недовольный взгляд:

— Кричать об этом на всю больницу вовсе не обязательно.

— Извини, — говорю я.

Я откидываюсь на спинку стула и смотрю на дырки в потолке. Не знаю, почему я спокоен, но это так. Я знаю, что с Джоани все будет хорошо, потому что у нее всегда все хорошо. Скоро она придет в себя, и у Скотти вновь будет мама, и я смогу поговорить с ней о наших отношениях и развеять все подозрения. Я продам свое наследство и куплю Джоани катер; увидев его, она онемеет от восторга, а потом закинет голову и рассмеется.

— В прошлый раз тебе тоже пришлось лечь в больницу, — говорит Скотти.

— Ага.

— В прошлый раз ты нам соврал.

— Я знаю, Скотти. Прости.

Она имеет в виду случай, когда я угодил в больницу. Я упал с мотоцикла — не справился с управлением, перелетел через руль и врезался в кучу красной глины. Дома я рассказал Джоани и Скотти, что случилось, но твердил, что со мной все в порядке и в больницу я не поеду. Тогда Скотти, дабы выявить мою неблагонадежность, устроила мне проверку. Джоани выступала в роли помощника. Получилась игра в доброго и злого полицейского.

«Сколько пальцев?» — спросила Скотти, показав мне мизинчик и большой палец.

«Да идите вы обе!» — огрызнулся я.

Не люблю, когда мне устраивают идиотские проверки.

«Отвечай», — приказала Джоани.

«Два?»

«О’кей», — подозрительно глядя на меня, сказала Скотти. — А теперь закрой глаза, дотронься до носа и встань на одну ногу.

«Скотти, отвяжись. Я и в обычном состоянии такого не сделаю, а ты говоришь со мной, как с пьяным водителем».

«Делай, что тебе говорят! — заорала Джоани. Она всегда на меня орет, я к этому уже привык. У нас, можно сказать, такая манера общения. Когда она кричит, я чувствую себя дураком, но дураком любимым. — Дотронься до носа и встань на одну ногу!»

Я встал, хотя внутренне протестовал. Я понимал, что со мной что-то не так, но ехать в больницу все равно не хотелось. Пусть организм сам решает, что делать. Интересно, что из этого выйдет? Странно, но мне почему-то было трудно держать голову прямо. «Все нормально, видите?»

«Тебе просто жалко денег», — сказала Джоани.

Конечно, она была права.

«Ты права», — сказал я.

Я уже представлял себе эту сцену. «У вас имеются повреждения», — скажет мне врач и сообщит, что лечение обойдется как минимум в тысячу долларов, после чего назначит абсолютно никчемные процедуры и осторожности ради посоветует на некоторое время оставить работу; потом мне придется ходить по страховым компаниям, которые будут наверняка нарочно терять мои документы, чтобы не платить, а из больницы пришлют мою карту, и мне придется без конца звонить по телефону и объясняться с людьми, у которых и нормального аттестата-то нет. Я не доверял врачам даже сейчас. Тараторка-невролог и нейрохирург говорят, что в организме больной необходимо поддерживать определенный уровень кислорода и контролировать отек мозга. На словах все легко, но, чтобы накачивать пациента кислородом, хирург не нужен. А тогда я потрогал голову с правой стороны и выложил Джоани все, что думаю о врачах.

«Ты на себя-то посмотри», — сказала она.

Я в это время смотрел на стену, где висела картина, на которой была изображена дохлая рыба, и пытался вспомнить, откуда мы ее взяли. Попытался прочитать имя художника: кажется, Брэди Черкилл. Или Черчилл?

«Ты ведь даже не можешь смотреть в одну точку», — сказала Джоани.

«Как же я тогда посмотрю на себя?»

«Заткнись, Мэтт. Собери вещи и садись в машину».

Я собрал вещи и сел в машину.

По-видимому, у меня был поврежден четвертый нерв, тот, который отвечает за зрение, потому что перед глазами все плыло и качалось.

— Ты же тогда мог умереть, — говорит мне Скотти.

— С какой стати? — отвечаю я. — Из-за четвертого нерва? Да зачем он нужен?

— Ты нам соврал. Сказал, что все в порядке. Сказал, что видишь мои пальцы.

— Я не врал, а просто угадал. К тому же мне тогда казалось, что у меня теперь двойняшки. Две Скотти.

Дочь бросает на меня косой взгляд, оценивая мою уловку.

Помню, что, пока я лежал в больнице, Джоани налила мне водки в желе. Потом нацепила мою глазную повязку, легла в мою постель, и мы провели там какое-то время. Это было неплохо. Это было последним из моих по-настоящему приятных воспоминаний о нашей супружеской жизни.

Я никак не могу избавиться от подозрения, что у Джоани есть — или был — другой мужчина. Когда я привез ее в Королевский госпиталь, то полез в ее кошелек, чтобы достать страховку. Вот тогда я и обнаружил маленькую голубую картонку, предназначенную, похоже, для тайных посланий. В записке говорилось: «Думаю о тебе. Увидимся в „Индиго“».

Этой записке может быть невесть сколько лет. Джоани вечно таскает с собой старые квитанции, старые визитки старых фирм, давно прекративших свое существование, использованные билеты на фильмы типа «Водный мир» или «Слава». Эту записку могла написать какая-нибудь из ее веселых подружек-моделей. Они вечно сюсюкают друг с другом, к тому же цвет карточки — тиффани блу[2 - Tiffany Blue (англ.) — голубой тиффани, оттенок голубого (бирюзовый), получивший свое название по цвету коробочек для украшений ювелирной фирмы «Тиффани», Нью-Йорк.] — был вполне женский. В тот момент я решительно отбросил все подозрения, но теперь, хотя и хочу забыть о записке, ловлю себя на мысли, что считаю жену женщиной скрытной и склонной к любовным авантюрам: она пить может и пьет, а к чему ведет алкоголь, и сколько ночей она провела у подружек… Когда я начинаю так думать, роман с другим мужчиной кажется уже вполне возможным, если не неизбежным. Я забываю, что Джоани моложе меня на семь лет. Забываю, что ей нужны комплименты и развлечения. Нужно чувствовать себя желанной, а я слишком занят, чтобы делать комплименты, развлекать и желать. И все-таки я не могу представить себе, чтобы у моей жены был любовник. Мы знаем друг друга больше двадцати лет. Мы женаты и не ждем друг от друга слишком многого. Мне нравится то, что есть, и я знаю, что и ей нравится то, что есть. Нет, сейчас мои подозрения не к месту.

Скотти не сводит с меня прищуренных глаз.

— Ты тоже мог бы лежать вот так, — говорит она.

Не понимаю, при чем тут история с мотоциклом.

В последнее время Скотти постоянно меня обличает и ловит на лжи. И допрашивает. Я для нее дублер. Отец. По-моему, они с Эстер упорно готовят мой выход, но я хочу им сказать, что все в порядке. Я — второй состав, звезда скоро вернется.

— Чего еще ты хочешь? — спрашиваю я.

Скотти сидит на полу, положив подбородок на сиденье стула.

— Я хочу есть, — заявляет она. — Умираю с голоду. И пить. Мне нужна содовая.

— Поговорила бы ты с мамой, — вздыхаю я. — Расскажи ей что-нибудь, пока мы здесь. Давай-ка я схожу за содовой, а ты побудешь с ней. Без меня. Так что тебя никто не услышит.

Я встаю, закидываю руки за голову и потягиваюсь. Когда я перевожу взгляд на Джоани, у меня сжимается сердце. Я-то могу двигаться сколько угодно, а она…

— Хочешь чего-нибудь диетического?

— Ты считаешь, что я толстая? — спрашивает Скотти.

— Вовсе нет, но Эстер постоянно пичкает тебя сладким, так что могу предложить небольшой курс детоксикации, если ты, конечно, согласна. Все меняется.

— А что такое детоксикация? — спрашивает Скотти, встает и потягивается, точь-в-точь повторяя мои движения.

Я уже не раз замечал, что она во всем меня копирует.

— Это то, что давно нужно было пройти твоей сестре, — невнятно бормочу я. — Скоро вернусь. Никуда не уходи. Поговори с мамой.


2


Я выхожу в пустой холл. В центральной приемной — медсестры и дежурные врачи, а также посетители, которые ждут, когда медсестры и дежурные врачи обратят на них внимание. Каждый раз, проходя по коридору мимо палат, я мысленно приказываю себе никуда не смотреть, и каждый раз мне это не удается; вот и сейчас я заглядываю в соседнюю палату, где лежит какая-то знаменитость. Там постоянно толкутся друзья и родственники, там воздушные шарики, цветы и гирлянды, словно болезнь невесть какой подвиг. Сейчас в палате пусто. Знаменитость босиком выходит из ванной, придерживая руками больничный халат. Наверное, вне больницы, в костюме, он выглядит круто, но в больничном халате вид у него хрупкий и беспомощный. Он берет со стола открытку, читает, кладет на место и тащится к постели. Терпеть не могу открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления. Это все равно что пожелания безопасного полета. От тебя тут ничего, в сущности, не зависит.

Я иду дальше по коридору, навстречу мне Джой и еще одна медсестра. По-моему, Джой полностью оправдывает свое имя[3 - Joy (англ.) — радость, удовольствие.].

— Мистер Кинг! — радостно восклицает она. — Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно, Джой, а вы?

— Все хорошо.

— Вот и замечательно, — говорю я.

— Я читала о вас в сегодняшней газете, — весело сообщает она. — Вы уже приняли решение? Все ждут.

Вторая медсестра подталкивает ее локтем:

— Джой!

— А что тут такого? Мы с мистером Кингом — вот как! — Джой кладет средний палец на указательный. Я, не останавливаясь, иду дальше.

— Не лезьте не в свое дело, юная леди.

Я изо всех сил стараюсь говорить беззаботным тоном. Просто удивительно, до чего посторонние люди уверены, что все обо мне знают, и сколько людей, включая моих кузенов, умирают от желания узнать, что я собираюсь делать. Если бы они знали, как мало это меня занимает! После того как Верховный суд огласил свое решение относительно распределения фонда, сделав меня главным акционером, мне захотелось где-нибудь спрятаться. Как-то уж слишком много для одного человека, я даже почувствовал себя виноватым — зачем мне столько власти? Почему мне? Почему от меня так много зависит? И что, интересно, совершил кто-то для того, чтобы я все это получил? Возможно, в глубине души я был уверен, что за каждым большим состоянием скрываются темные дела. Разве не этому учит нас народная мудрость?

— Пока, мистер Кинг, — говорит Джой. — Если в газетах появится что-то новенькое, я вам сообщу.

— Отлично, Джой. Спасибо.

Я замечаю, что за нами внимательно наблюдают пациенты. И почему на меня все обращают внимание? Вероятно, помимо всего прочего, из-за моего имени — «мистер Кинг». Король в Королевском госпитале.

Нарочно не придумаешь. Пациентам не нравится моя известность, но неужели не понятно, что в больнице известность никому не нужна? В больнице хочется быть никем, и чем меньше тебя замечают, тем лучше.


На полках больничного магазинчика вещи, которые должны демонстрировать заботу и внимание: конфеты, цветы, мягкие игрушки. Все они помогают почувствовать себя любимым. Я прохожу в дальний угол, где стоит холодильник, и хочу взять диетическую содовую. Я горжусь своим правилом: никакого сахара, даже в содовой. Детям я своих принципов никогда не навязывал, разве что говорил: «Нет, тебе это вредно».

Прежде чем подойти к кассе, я просматриваю вертушку с открытками. Может, найду что-нибудь подходящее для Скотти, чтобы она подарила матери и обошлась бы без разговоров. «Выздоравливай. Очнись. Я люблю тебя. Не оставляй меня больше с папой».

На стойке полно открыток с видами Гавайев, и я их разглядываю: лава на скалах Большого острова, серфингисты на Банзай-Пайплайн[4 - Знаменитый гавайский пляж.], кит в огромных волнах возле Мауи, танцовщик в Центре культуры Полинезии, у которого вместо дыхания изо рта вырывается огонь.

Верчу дальше проволочную вертушку и натыкаюсь на нее. Александра. Эту открытку я уже видел. Я воровато оглядываюсь по сторонам, словно совершаю что-то постыдное. Сзади ко мне подходит какой-то человек, и я быстро становлюсь так, чтобы скрыть от него фотографию дочери. Когда Александре было пятнадцать, она снималась для местных открыток в духе: «Жизнь — чертовски горячая штучка». Причем снималась не в закрытом купальнике, а в стрингах и лифчике, который становился все откровеннее и наконец превратился в узенькую полоску ткани. Об этой фотосессии жена и дочь сказали мне только после того, как открытки поступили в продажу; разумеется, я немедленно пресек и без того краткую модельную карьеру дочери, но с тех пор мне то и дело попадается какая-нибудь из тех открыток. Больше всего их в лавках на пляже Уайкики, куда наши знакомые не ходят, поэтому я частенько забываю о том, что тело моей дочери по-прежнему выставлено на продажу. Его можно купить, поставить на нем штамп и отправить куда-нибудь в Оклахому или Айову, надписав на обороте что-нибудь вроде: «Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь!» Вот так, на одной стороне открытки надпись, а на другой — Алекс в лучах солнца, раскинувшаяся в бесстыдной позе, посылает всем воздушный поцелуй.

Я оглядываюсь в поисках продавца, но в магазине никого нет. Я ищу другие открытки, где изображена моя дочь, но других нет, только пять экземпляров этой. Алекс, в белом бикини, пытается удержаться на доске, заслоняясь руками от кого-то, кто собирается ее обрызгать. Она хохочет. Голова откинута назад. Алекс изящно изогнулась, на гладкой груди блестят капельки воды. Этот снимок мне нравится, он у меня, можно даже сказать, любимый. Здесь, по крайней мере, Алекс смеется и вообще делает то, что делают все девчонки ее возраста. На остальных открытках она выглядит старой, сексуальной и измученной. У нее такой вид, словно она знает о мужчинах все, что только можно, отчего кажется одновременно и похотливой, и разочарованной. Ни одному отцу не пожелал бы я увидеть такое лицо у своей дочери.

Когда я спросил Джоани, зачем она позволила Алекс сниматься, она ответила:

— Потому что сама снимаюсь. Я хочу, чтобы Алекс уважала мою профессию.

— Но ты снимаешься для каталогов и газетной рекламы. Это же совсем другое дело!

Я сразу понял, что не следовало мне этого говорить.


В магазинчике появляется китаянка и встает за кассу.

— Выбрали? — спрашивает она.

На ней свободная длинная рубаха и темно-синие полиэстеровые брючки. У нее такой вид, будто она сбежала из психушки.

— Зачем вы это продаете? — спрашиваю я. — В сувенирном магазине? Чтобы больные быстрее выздоравливали? Это же не пожелания здоровья.

Китаянка берет у меня открытки и просматривает их.

— Все одинаковый. Хотите покупать одинаковый?

— Нет, — отвечаю я. — Я хочу узнать, зачем вы продаете такие открытки в больничном магазине подарков.

Я уже понимаю, что из нашего разговора ничего не выйдет. Мы будем препираться на ломаном английском, не понимая друг друга.

— Ви не любить девушки? Или что?

— Нет, — отвечаю я, — я люблю женщин, а не девчонок-подростков. Вот, смотрите. — Я беру открытку с надписью: «Выздоравливай скорее, бабуля!» — Вот что нужно здесь продавать. — Я показываю фотографию дочери. — А вот такие — нельзя. Это же рекламная открытка, а не открытка с пожеланиями.

— Это мой магазин. В больнице лежать больной люди. Им плохо, а потом они выздоравливать и хотеть купить сувенир на память о своей поездка.

— На память о поездке в больницу? Да послушайте! А впрочем, ладно.

Китаянка забирает у меня открытки и хочет поставить их обратно на стойку.

— Нет, — останавливаю я ее. — Я их покупаю. Все. И еще две бутылки содовой.

Она колеблется. У нее настороженный вид, словно она опасается, что я решил над ней подшутить. Но не произносит ни слова и даже не смотрит на меня, нажимая на кнопки кассового аппарата. Я протягиваю ей деньги. Она мне — сдачу.

— Пожалуйста, мне нужен пакет, — говорю я. Китаянка дает мне пластиковый мешок, и я прячу в нем свою дочь. — Спасибо.

Она кивает, но на меня не смотрит. Она склоняется над прилавком. Наверное, это моя судьба — затевать ссоры с престарелыми китаянками.


Я возвращаюсь в палату номер 612, где сидит еще одна ненормальная — моя младшая дочь. У меня появляется какое-то странное ощущение — словно все это время Алекс ждала моей помощи, а я об этом не знал и только сейчас смог прийти и спасти ее.

Между Джоани и Алекс частенько возникают «разногласия». Так отвечает мне Джоани, когда я ее об этом спрашиваю. «Ничего, повзрослеет, и все пройдет», — говорит Джоани, но я всегда думал, что повзрослеть не мешало бы ей самой. Когда-то Джоани и Алекс все делали вместе, и я даже думаю, что Джоани ужасно нравилось быть матерью, потому что тогда она была молодой, эффектной и стильной, но, когда Алекс перестала сниматься для открыток, теплые отношения между матерью и дочерью внезапно прекратились. Алекс замкнулась в себе. Джоани увлеклась гонками на катерах. Алекс стала сбегать из дома. Потом принимать наркотики. В прошлом году Джоани придумала отослать ее в закрытую школу, но в январе Алекс вернулась и снова пошла в старую школу. На Рождество между ними что-то произошло — кажется, крупная ссора, — после чего Алекс вдруг вновь полюбила свой интернат, куда и вернулась, на этот раз по собственной воле. Я спрашивал их, из-за чего вышла ссора и почему Алекс решила уехать, но обе отвечали уклончиво, а я привык, что дочерьми в нашей семье целиком и полностью занимается Джоани, поэтому дальше допытываться не стал.

— Ей нужно подумать о своем поведении. — сказала Джоани. — Пусть поживет в интернате.

— Видишь ли. — сказала Алекс. — мать выжила из ума. Я больше не хочу иметь с ней ничего общего и тебе не советую.

С тех пор между ними установились весьма натянутые отношения. Жаль, потому что я скучаю по тем временам, когда мы с Алекс были друзьями. Иногда мне кажется, что, если бы Джоани внезапно умерла, мы с Алекс прекрасно поладили бы. Мы доверяли бы друг другу и любили бы друг друга, как было когда-то. Она вернулась бы домой, где ей никто не действовал бы на нервы. Хотя на самом деле я вовсе не уверен в том, что, если бы моя жена умерла, наша жизнь стала бы лучше — какая ужасная мысль! — к тому же я вовсе не считаю, что Джоани — корень всех зол в жизни Алекс. Уверен, мне еще предстоит разбираться с ее проблемами. Я никогда не был примерным отцом. Я жил в состоянии какого-то вечного оцепенения, но теперь хочу это исправить. И думаю, у меня получится.

Я стою в дверях палаты и вижу, как Скотти играет в классики, выложив их на полу медицинскими шпателями.

— Я хочу есть, — говорит она. — Пойдем домой. Ты купил мне содовой?

— Ты поговорила с мамой?

— Да? — отвечает она, и я понимаю, что она лжет: когда Скотти говорит неправду, она всегда отвечает с вопросительной интонацией.

— Прекрасно, — говорю я. — Тогда пошли.

Скотти направляется к двери, даже не взглянув на мать, и на ходу выхватывает у меня бутылку содовой.

— Возможно, мы навестим маму еще раз, попозже, — зачем-то говорю я.

Я смотрю на жену. На ее лице застыла слабая улыбка, словно она знает что-то такое, чего не знаю я. Из головы не выходит записка на голубой бумаге. О ней трудно не думать.

— Скажи маме «до свидания».

Скотти замедляет шаг, но не оборачивается.

— Скотти, ты меня слышала?

— Пока! — орет она.

Я хватаю ее за руку. Я тоже мог бы наорать на нее — за то, что она хочет поскорее уйти, — но я сдерживаюсь. Она вырывает руку. Я быстро оглядываюсь по сторонам — не наблюдает ли кто за нами, — потому что в наше время не полагается хватать детей за руку против их воли. Времена норки, угроз и пряников ушли в прошлое. Им на смену пришли психоаналитики, антидепрессанты и спленда[5 - Популярный заменитель сахара.]. В конце коридора я замечаю доктора Джонстона. Он идет к нам. Затем останавливается, чтобы переговорить с каким-то врачом, и делает мне знак, чтобы я подождал. Он вскидывает руку: «не уходи». На его лице читается нетерпение, но он не улыбается. Я отвожу взгляд, снова смотрю на него. Он быстрыми шагами идет ко мне, я прищуриваюсь и зачем-то делаю вид, что не узнаю его. Я думаю: «А что, если я ошибся? Что, если Джоани так и не выкарабкается?»

— Скотти, — говорю я, — иди сюда.

Потом быстро разворачиваюсь и иду прочь от доктора Джонстона. Скотти послушно идет за мной.

— Быстрее, — говорю я.

— Зачем?

— Давай поиграем. Бежим наперегонки? Ну, кто первый?

Скотти вихрем срывается с места. У нее на спине подпрыгивает детский рюкзачок; я бегу за дочерью, затем перехожу на медленную рысцу. Поскольку доктор Джонстон — отец моего друга и когда-то был другом моего отца, я чувствую себя так, словно мне вновь четырнадцать лет и мы с приятелем удираем от наших предков.

Помню, как мы удирали из дома доктора Джонстона, после того как устроили какую-то пакость его сыну, Скипу. Наша троица — Блейк Келли, Кекоа Лиу и я — была настигнута доктором, который нагнал нас на своем грузовичке и едва не задавил, а когда мы заскочили в какой-то глухой переулок, перегородил дорогу, буквально загнав нас в угол. После этого доктор достал из кабины пакет, в который обычно кладут продукты, и сказал, что у нас два пути: либо он все рассказывает нашим родителям, либо мы помогаем ему избавиться от «изумительного тофу», который приготовила ему на обед жена. Мы выбрали последнее. Доктор покопался в сумке, и мы получили по куску «лекарства». Домой мы шли перемазанные в тофу с ног до головы, а доктор до сих пор называет нас «соевыми мальчиками», хохочет и громко кричит «бу-у!», отчего я до сих пор слегка подскакиваю. Хотя нет. В последнее время он этого не делает.

Я бегу по коридору за дочерью и чувствую себя так, словно попал в другую страну. Люди вокруг говорят на ломаном английском и смотрят на нас как на двух ненормальных европейцев, хотя мы гавайцы. Правда, мы не слишком похожи на гавайцев и не считаем себя настоящими гавайцами, поскольку даже не владеем родным языком.

Доктор Джонстон сказал, что разговор состоится во вторник. Так мы с ним решили; в этот день я и приду. А сейчас ничего не хочу знать. Сейчас у меня много других дел. Я оглядываюсь по сторонам. Двадцать три дня у меня был свой мир: люди, которые смотрят друг на друга и пытаются понять, зачем они сюда пришли, обложки журналов с фотографиями абсолютно здоровых людей. Я смотрю на игрушечный поезд под стеклянным колпаком: он медленно пробирается вдоль игрушечного побережья, где на игрушечном пляже сидят игрушечные люди. Я ничего не хочу знать о диагнозе, я бегу от него прочь. Завтра, завтра я буду готов.


3


Я прошу Эстер не пичкать Скотти топленым свиным жиром. Нет никакой необходимости поливать им рис, курятину и бобы. Я говорю Эстер, что она не читает блоги, а я читаю и лучше знаю, чем нужно кормить ребенка.

Я вхожу в курс домашних дел. Помогаю вести хозяйство, помогаю решать, чем кормить Скотти, когда уложить ее спать, что ей надеть, что смотреть по телевизору, что делать. Я произношу такие слова, как «все, время вышло» и «все вернулось к исходной точке», я велю ей регулярно проверять «заветную дверь». Это мое собственное изобретение: на двери, ведущей в темный чуланчик, где любит играть Скотти, я вывешиваю список поручений, которые ей необходимо выполнить в течение недели. Я изобрел новую игру и думаю, что Джоани придет от нее в восторг.

— Жир — хорошо, — говорит Эстер. — Девочка совсем худышка. Такой жир — хорошо.

— Нет, — отвечаю я. — Полезный жир бывает, я согласен, но этот жир вреден.

Я тычу пальцем в белое вещество на сковороде, которое медленно тает, словно воск. На родительских сайтах я вычитал, что кукурузный сироп, нитраты и гидрированные жиры вредны, в то время как соя, органические продукты и цельные злаки полезны. Кроме того, я выяснил, что Скотти пора сделать прививки от коклюша и менингита и что вакцина против ВПЧ[6 - Вирус папилломы человека.] может вызвать образование генитальных бородавок, что может привести к раку шейки матки. Эта вакцина рекомендована в качестве превентивной меры для подростков, еще не вступивших в период половой зрелости. Когда я это прочитал, я так перепугался, что даже принял участие в беседе онлайн по поводу вакцинации и получил гневную отповедь от некой «мамы Тейлора». «Разве не должны мы защищать наших детей всеми возможными способами? Да, Папа Скотти, я прививала бы своих детей от одиночества и сердечной боли, если бы такая вакцина существовала, БС, но речь вовсе не об этом! Генитальные бородавки — не чувства! Это просто бородавки, и с ними нужно бороться».

Пришлось спрашивать Скотти, что значит БС, поскольку теперь, занявшись ее делами, я заметил, что она постоянно что-то пишет по Интернету подружкам; по крайней мере, надеюсь, что это подружки, а не какой-нибудь извращенец в купальном халате.

— БС — это Большое Спасибо, — ответила Скотти, а у меня появилось чувство, что я попал в засаду.

С ума сойти, сколько должен знать современный отец. Я с детства привык к тому, что когда отца нет дома, это нормально. А теперь я то и дело встречаю мужчин, нагруженных сумками для подгузников и младенцами в рюкзачках, которые висят на груди отцов, словно маленькие деревянные фигурки на носу корабля. Помню, что, когда я сам был молодым отцом, мои девчонки меня несколько раздражали; раздражало меня и то, как с ними носились и сюсюкали. Меня раздражала Алекс, которая, сидя в коляске, сползала вниз так, что одна нога торчала наружу. Когда Джоани что-нибудь ей протягивала, Алекс демонстративно отворачивалась, и Джоани послушно предлагала ей что-нибудь другое; так повторялось до тех пор, пока Алекс наконец не соизволяла протянуть руку. Я смотрел на дочь, которая с довольным видом уплетала что-то вкусненькое, и мне казалось, что передо мной взрослый человек, который нас всех дурачит. Что касается Скотти, то она просто показывала на то, что ей было нужно, и начинала бормотать или визжать. Иногда у меня появлялось ощущение, что рядом со мной растут особы королевской крови. Я сказал Джоани, что подожду, пока девчонки повзрослеют, и уж тогда ими займусь. Вот так и получилось, что они выросли где-то рядом, но без меня.


Эстер, как обычно, что-то напевает себе под нос. У нас довольно большая кухня, но она становится маленькой, когда мы там вдвоем с Эстер. Она низенькая и круглая и не имеет никакого представления о своих габаритах; она то и дело толкает меня животом. Я нарезаю морковь и сельдерей для Скотти, чтобы она макала их в «Ранчо». У нас с Эстер что-то вроде кулинарного поединка, домашний «Железный повар»[7 - Японское кулинарное шоу-поединок (1992–1999; специальные выпуски — до 2002 г.), очень популярное также в США.].

— Ты уже переговорила со своей семьей?

— Нет еще, — отвечает она.

Неделю назад я сказал Эстер, что в ее услугах мы больше не нуждаемся; из-за этого я чувствую себя отвратительно, но Эстер говорит, что ее семья сейчас в Сан-Диего, а у нее нет ключей от дома.

— Они все еще в отпуске? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она.

— Ты сказала, они в Нью-Джерси?

— Да, в Нью-Джерси.

— Вот и славно.

Я наклоняюсь, чтобы поднять упавшие со стола кусочки овощей, и Эстер обходит меня. Я чувствую, как ее живот шаркнул по моей заднице.

— Вы еще не готовы, — говорит она. — Я вам еще многого не рассказала.

Вот уже много лет она использует Скотти в качестве прикрытия — чтобы как можно дольше оставаться у нас. Я не возражаю, потому что Эстер действительно мне помогает, к тому же она обожает Скотти. В вопросах воспитания она гений; мне действительно нужно многому у нее научиться, прежде чем она уйдет. Я вновь чувствую себя учеником — забиваю себе голову правилами и инструкциями, изучаю девчачью логику и язык. Эстер перечисляет, что любит Скотти: игровые приставки ХВох, танцы, журнал «Смарт», миндальное масло, гамбургеры, рэпера Джей-Зи, Джека Джонсона, подбирать музыку для своего айпода, общаться через Интернет. Я говорю себе, что все это придется изучить и мне, потому что Джоани не сразу сможет включиться в жизнь семьи, ведь она будет еще слаба; возможно даже, что она будет слаба — физически или умственно — еще довольно долгое время, но я ни разу себе не сказал, что мне необходимо изучить привычки Скотти потому, что Джоани может умереть.

— Может, продолжим? — спрашиваю я.

Эстер тяжело вздыхает, желая показать, как ей скучно, но я-то знаю, что на самом деле она обожает эти уроки. Она получает возможность стать наставником своего работодателя, продемонстрировать, как хорошо она знает мою дочь, а также представить ее такой, какой ей хотелось бы видеть свою любимицу.

— Ей нравится читать «Джейн» и слушать музыку, — говорит Эстер, помешивая варево из бобов и жира. Один запах способен довести до инфаркта. — Раньше она любила переписываться в MySpace, но сейчас ей нравится собирать разные вырезки и вклеивать их в альбом. Она любит шоу «Охотники за головами». Любит, когда ей чешут спинку.

— Чешут спинку?

— Да, когда она была маленькой, я чесала ей спинку до тех пор, пока она не засыпала. Я и сейчас так делаю, если Скотти просыпается, когда ей приснится кошмар.

Эстер помешивает в кастрюле деревянной ложкой.

— Кошмар? Какие у нее кошмары?

Дурацкий вопрос. Мать Скотти лежит при смерти, ее мозг практически перестал работать, а я до сих пор не хочу признать, что это серьезно влияет на психику ребенка.

— Не знаю, — отвечает Эстер. — Я еще не рассказывала вам о детских кошмарах. Это обычное дело. Поговорим о них на следующей неделе.

Я и в самом деле привязан к Эстер и не хочу, чтобы она уходила. Это ее идея, что мексиканская нянька мне не подходит. Я никогда не считал, что Скотти нужна нянька, потому что Джоани практически не работала, а я не люблю выбрасывать деньги ради того, чтобы за моим ребенком присматривал неизвестно кто. К тому же, когда в доме Эстер, я начинаю чувствовать себя плантатором-рабовладельцем. Особенно сейчас, когда я взялся за дело, оставив Эстер уборку и кухню. С тех пор как мы стали больше бывать вместе, я обнаружил, что Эстер за словом в карман не лезет и с чувством юмора у нее все в порядке, что она колоритна, как няня в мексиканском сериале, — дерзкая и мудрая. И все же мне приходится думать в первую очередь о своей семье, а не о том, что о нас думают посторонние люди, — недостаток, от которого я не могу избавиться всю жизнь, упорно пытаясь всем доказать, что я и сам как человек чего-то стою, а не просто жалкий потомок знатного рода.

Мне предстоит решить сложную головоломку с наследством. Я отпрыск одного из тех гавайских родов, что сколотили состояние благодаря удаче или покойникам. Моя прабабка была принцессой. В свое время некая маленькая монархическая династия определила, какие земли являются ее собственностью; их-то прабабушка и получила. Мой прадед, бизнесмен, хоуле[8 - Haole — гавайское слово для обозначения американцев и англичан.], был тоже не промах. Он прекрасно умел спекулировать землей и был хорошим банкиром. Его потомки, подобно потомкам гавайских миссионеров, владельцев сахарных плантаций и так далее, до сих пор получают прибыль от старых дедушкиных сделок. Мы просто сидим и смотрим, как из прошлого нам летят миллионы. Мой дедушка, мой отец и я почти не трогали деньги, которые нам достались. Мне совсем не нравится, что размер нашего состояния стал достоянием общественности. Я адвокат и живу только на то, что получаю за свою работу. Отец всегда говорил мне, что именно так и следует жить и что в старости мне будет что завещать своим наследникам. Честно говоря, я не люблю, когда наследство просто сваливается тебе на голову. Я считаю, что каждый человек должен начинать с нуля.

Я вспоминаю Джой и ее многозначительную улыбку. Вероятно, мне следует заглянуть в сегодняшнюю газету, но Джой, как я подозреваю, прочла о размерах наследства и гадает, какое мы примем решение на этой неделе, вернее, какое я приму решение, поскольку мой голос решающий. У меня одна восьмая часть фонда, у всех остальных одна двадцать четвертая. Не сомневаюсь, что они злятся.

— Хорошо, — говорю я Эстер. — Кошмары можешь оставить себе, но остальное выкладывай сейчас.

Пока мы готовим еду, я могу еще немного послушать наставления Эстер, после чего займусь бумагами семейства Кинг. Выберу наконец покупателя — и точка!

— Ей нравятся дамские сумочки и джинсы «Seventeen» с заниженной талией.

Эстер берет большую тарелку и выкладывает на нее горячую лепешку, рис, бобы и курятину. Я тоже беру тарелку и выкладываю на нее овощи и сэндвич с индейкой. Потом рядом со своей тарелкой расставляю миски с тремя соусами: «Ранчо», сальса из манго и миндальное масло, на которое Эстер бросает обиженный взгляд.

— И… что еще? — спрашиваю я.

— Еще… даже не знаю. Вам так много нужно запомнить. Она любит еще ужас сколько всего, но вам ведь нужно знать и то, чего она не любит. Все рассказывать — не один месяц уйдет. Даже ваша жена, когда вернется, она и то всего не знает.

В холле раздаются шаги Скотти, и Эстер понижает голос:

— Она любит, когда я ей читаю «Сказки матушки Гусыни».

— Свою детскую книжку?

— Да. Она ее обожает. Иногда я читаю один и тот же стишок по нескольку раз. Она так радуется. И хохочет.

Я думаю о том, что таким способом Скотти, возможно, пытается вернуться во времена своего младенчества, когда была невинным и счастливым ребенком.

— Ей пора читать книги для детей ее возраста, — шепчу я.

— Она читает то, что ей нравится, — шепотом отвечает Эстер.

— Нет. По-моему, ей пора читать книги, где есть мораль, есть нормальные молодые женщины, а не одинокая мать бесчисленного потомства, которая ведет беспорядочный образ жизни и живет в зашнурованном башмаке.

Появляется Скотти, и мы замолкаем. Эстер ставит перед ней тарелку со своей едой, я — со своей. Скотти усаживается на высокий табурет и смотрит сначала на нас, затем — на тарелки.

И принимается за энхиладу[9 - Мексиканская лепешка с густым соусом.]. Другой рукой она набирает на своем смартфоне текст сообщения одной из своих подружек.

Эстер с улыбкой смотрит на меня:

— Она любит свиной жир.


4


Именно в тот момент, когда я собираюсь отправиться в свою комнату и погрузиться в работу, Эстер сообщает, что звонила миссис Хиггинс и просила немедленно ей перезвонить. Эстер тщательно вытирает плиту и, ворча себе под нос, ногтем соскребает что-то присохшее. Готов поклясться, что делает она это исключительно из желания вызвать к себе жалость.

— Какая еще миссис Хиггинс?

— Это мать Лани.

— А кто такая Лани? — спрашиваю я.

— Наверное, одна из подружек Скотти. Позвоните ей.

Эстер делает большой глоток воды и шумно вздыхает.

— А ты не могла бы сама ей позвонить? Ты же знаешь, мне нужно работать.

— Я с ней уже говорила. Она хотела поговорить с миссис Кинг.

— И что ты ответила?

— Что миссис Кинг больна. Тогда она попросила к телефону вас.

— Хорошо. — говорю я.

Скорее всего, дама попросит меня помочь с продажей партии выпечки, или уладить какие-нибудь проблемы с автомобилем, или принять участие в танцевальном вечере. Что поделаешь, кризис. Моя жена в коме, но жизнь тем не менее продолжается. Теперь мне придется заниматься школьными делами Скотти, оплачивать счета, да еще и пестовать свой фонд.

Эстер удаляется и уносит с собой ведро, сложив в него принадлежности для уборки; кухня остается в моем полном распоряжении. Я звоню миссис Хиггинс. Тарелки, оставшиеся после ланча, убраны. Большая черная кастрюля перевернута вверх дном и стоит в сушилке. Намытый пол сверкает. В столешнице кухонной стойки я вижу отражение своего лица.

Трубку берет женщина и мягким певучим голосом произносит:

— Я слушаю.

Люблю, когда у людей такой голос. Люблю женщин с нежными голосами.

— Здравствуйте, это миссис Хиггинс?

— Да, — отвечает она.

Должно быть, телефонные компании ее обожают.

— Это Мэтт Кинг. Вы просили меня перезвонить.

Я отец Скотти. Простите, не знаю, кто ваша дочь — подружка моей дочери, одноклассница? Я просто подумал, что…

— Да-да, моя Лани — одноклассница вашей Скотти, — отвечает женщина. Мягкие нотки в ее голосе исчезают.

— Простите, моя жена больна и не может с вами связаться. Я могу чем-то помочь?

— Ну что ж, давайте попробуем. С чего начнем?

Решив, что это риторический вопрос, я молчу, но женщина, по всей видимости, ждет моего ответа.

— С самого начала, — говорю я.

— О’кей. С начала так с начала. Ваша дочь посылает по Интернету и на мобильный моей дочери записки абсолютно непристойного содержания. Я намерена положить этому конец.

— Господи! И что же она пишет?

— Она называет ее Лани Пиггинс и Лани Му.

Лани Му — это, кто не знает, кличка мультяшной коровы, которая является символом местной молочной фирмы.

— Вот оно что, — говорю я. — Мне очень жаль. Но дети любят давать друг другу прозвища. Так они выражают свою симпатию.

Я бросаю взгляд на часы и вспоминаю, что это подарок Джоани.

— Она присылает дочке сообщения вроде: «Красивенькая рубашечка». Или: «Красивенькие трусики».

— Очень мило.

— Вы что, не понимаете? Она же издевается! — взрывается она, и я отодвигаю трубку подальше от уха, потому что оттуда раздается грозный сиплый рык мамаши-волчицы.

— Ну почему обязательно издевается? Может быть, она искренне говорит комплименты.

— В конце своих сообщений она ставит буквы «УСС» — «умираю со смеху». Кроме того, она называет мою дочь Ланикаи[10 - Ланикаи — обширный песчаный пляж на Гавайях.], явно намекая на ее габариты.

Я молчу. Я даже слегка улыбаюсь, потому что это довольно остроумно.

— Кроме того, — продолжает миссис Хиггинс, — ваша дочь не хотела идти в связке с моей дочерью на школьном скалодроме, поскольку ей, видите ли, страшно провалиться в щель между ягодицами Лани. Грубая бессмыслица!

Я чуть не пускаюсь в объяснения: «Видите ли, Скотти уподобляет щель между ягодицами горной расселине исходя из внушительных Ланиных форм. Это, конечно, гипербола, в которой получает логическое развитие традиционный комический образ толстушки. В сущности, ничего обидного». Вслух я этого не произношу.

— Да, ужасно, — говорю я.

— Вот, — клокочет миссис Хиггинс, — послушайте, я вам зачитаю ее последний шедевр: «Все знают, что этим летом у тебя на лобке выросли волосы». Представляете? И такие сообщения она присылает моей дочери! С какой стати? Моя дочь не сделала ей ничего плохого.

Я вспоминаю, как Скотти поглощала ланч и одновременно посылала кому-то эсэмэску, и задаю себе вопрос: уж не было ли это очередным посланием Лани?

— Ужасно, — снова говорю я. — Совершенно не похоже на мою дочь. Вообще-то, она славная девочка. Понимаете, сейчас ей нелегко, ее мать попала в больницу, — вероятно, этим все и объясняется. Я думаю, Скотти таким способом пытается снимать напряжение.

— Мне глубоко наплевать, кто там у вас куда попал и что за проблемы у вашей дочери, мистер Кинг.

— Даже так? — говорю я.

— Я знаю только одно: моя дочь приходит из школы в слезах. Да, она рано начала созревать, и очень переживает по этому поводу, и, в отличие от вашей Скотти, не имеет возможности покупать себе одежду в роскошных магазинах типа «Нейманс Кид».

— Конечно, конечно, — поспешно соглашаюсь я. — Простите. Ради бога, простите.

Я не успел ознакомиться с блогами, в которых обсуждались бы детские дразнилки, и Эстер меня в это тоже еще не посвящала. Выходит, все это время Скотти меня дурачила. «Кто же ты на самом деле?» — хочется мне спросить.

— Просить прощения должна ваша Скотти. Я требую, чтобы она пришла к нам и извинилась. Я хочу, чтобы вы ее как следует отчитали.

— Я обязательно с ней поговорю, — обещаю я. — И очень серьезно. Только, боюсь, на этой неделе нам придется заниматься… э-э… нашими семейными проблемами, но мне действительно очень жаль, что все так получилось. Я немедленно поговорю с дочерью, миссис Хиггинс.

— Рада это слышать, — отвечает она. — Но я хочу, чтобы ваша дочь сама извинилась перед Лани. И хочу, чтобы она больше ей не писала.

«Пусть пишет, только что-нибудь хорошее!» — слышу я в трубке еще чей-то голос.

— Лучше бы ваша дочь пришла к нам прямо сегодня. В противном случае я намерена обратиться с жалобой к директору школы. Вам не удастся откупиться, мистер Кинг.

— Простите? Что вы сказали?

— Поступайте как знаете, мистер Кинг. Либо я говорю Лани, что вы приезжаете к нам немедленно, либо разбираться с вами и вашей дочерью будет администрация школы.

Я записываю ее адрес. Я клятвенно обещаю. Жизнь продолжается.


5


По дороге к Хиггинсам, которые живут недалеко от нас, в Кайлуа, я даю Скотти наставления. Мы должны прийти, быстро извиниться и быстро уйти.

— Ты должна извиниться, причем искренне, а мне нужно поскорее вернуться к работе, так что никаких фокусов, поняла?

Скотти молчит. Поскольку я отобрал у нее гаджет, она сидит, положив руки на колени и слегка скрючив пальцы.

— Зачем ты ее дразнишь? Что она тебе сделала? Где ты набралась таких слов?

— Нигде, — зло бросает Скотти.

— Ты довела ее до слез. Тебе нравится, когда кому-то плохо?

— Я не знала, что она такая чувствительная. Когда она мне отвечала, то иногда тоже писала «УСС». Я же не думала, что она поведет себя как дурочка.

— А что такое «УСС»?

— «Умираю со смеху», — бурчит Скотти.

— Скажи, ты эти письма сама сочиняешь?

Скотти не отвечает. Мы проезжаем антикварные магазины, автостоянки с огромными грузовиками. Приближаясь к району современных магазинов, мы оба смотрим на детей, катающихся на скейтбордах под огромным баньяном. Мы всегда на них смотрим; наверное, на них смотрят все, кто сворачивает на Кайлуа-роуд.

— То есть ты просто пишешь кому-то гадости, а потом как ни в чем не бывало занимаешься своими делами?

— Нет.

— А как в таком случае это происходит?

— Я не одна пишу, а с Риной. Она всегда смеется, а потом еще показывает, что я придумала, девчонкам — Рейчел, и Брук, и всем остальным.

— Так я и думал.

Рина Берк. Двенадцати лет. Я видел ее в клубе: крошечное бикини, губная помада, в глазах — призыв. Рановато для двенадцатилетней девочки. Она чем-то напоминает Александру — такая же красивая и нетерпеливая, рвущаяся избавиться от детства, как от скверной привычки.

— Отныне я запрещаю тебе с ней видеться, поняла?

— Но, папа, я уже договорилась встретиться с ней и ее мамой! В четверг.

— Тебе нужно встретиться со своей мамой.

— Моя мама даже глаз не может открыть! И никогда не откроет.

— Разумеется, откроет! Что ты такое говоришь? — (Скотти не отвечает и смотрит прямо перед собой.) — Ты должна быть со своей мамой, а не с чужой.

— А Рине можно пойти со мной в больницу? В школу я не хожу, мне тут скучно одной.

Странно, что Скотти хочет привести в больницу свою подружку; хотя, рассуждаю я, если Рина будет рядом, моя дочь, может быть, поговорит наконец с Джоани, а не станет сидеть как истукан.

— Хорошо, — говорю я. — Но сначала ты извинишься перед Лани. И если ты перестанешь ее дразнить, я разрешу тебе в четверг прийти в больницу вместе с Риной.

— Тогда верни мне мой «блэкберри», чтобы я могла ей об этом сообщить и еще написать Лани Му.

— Возьми мобильник и, ради бога, перестань называть ее этим именем!

Мы проезжаем по Кайлуа; не так давно в нем появились целые улицы, сплошь состоящие из магазинов, и теперь он стал похож на один из тех милых городков, каких полно в Америке. Повсюду снуют туристы, а раньше они к нам почти не заглядывали. Я знаю, что, когда я продам свои земельные угодья, новый владелец превратит их в нечто подобное, хотя, честно говоря, мне такие городки нравятся, да и Джоани тоже. Она обожает, когда районы жалких лачуг сменяются «облагороженными» кварталами.

— Ты не купишь мне смузи[11 - Густой напиток из смешанных в блендере ягод или фруктов с добавлением льда, сока или молока.]? — просит Скотти.

— Нет.

— А бургер?

Неплохая идея.

— Нет.

— О господи, папа, только не говори, что именно сейчас ты бы выпил пива.

— Ты только что ела, Скотти.

— Ладно. Тогда купи коктейль с арахисовым маслом.

Я сглатываю слюнки:

— Перестань, Скотти. Не сейчас.

Поток автомобилей замедляет движение, и мы медленно подползаем к светофору. Рядом с нами по зеленой траве гордо вышагивает семейство; его глава тащит на голове лодку — желтый пластиковый каяк. На всех членах семьи — двое детей и двое взрослых — фиолетовые футболки с надписью: «Дружное семейство Фишер».

— Придурки, — говорит Скотти.

Мы обгоняем Фишеров и останавливаемся; затем они обгоняют нас. Загорается зеленый свет, мы трогаемся. Проезжая мимо Фишеров, Скотти высовывается из окна и громко кричит: «Придурки!» Я успеваю заметить, что отец семейства резко вскидывает руку, чтобы закрыть жену и детей от какого-то летящего предмета.

— Скотти! — говорю я. — Что это было?

— Я думала, тебе будет смешно.

Я смотрю в зеркало заднего вида. Фишер-папа отчаянно жестикулирует и что-то кричит старшему сыну, который срывает с себя футболку и швыряет ее на землю. У меня начинает стучать в голове.

— Немедленно подними стекло, — говорю я дочери.

— Здесь ручки нет. У нас новая модель.

— Тогда нажми на кнопку. Ради бога, да сделай ты хоть что-нибудь! Между прочим, на дорогах полно машин, у которых стекла поднимаются вручную. Их вообще большинство. Прекрасные машины.

— Здесь поворот, — говорит Скотти.

— Ты знаешь, где живет Лани?

— Она же меня каждый год приглашает на день рождения!

— Слушай, перестань разговаривать со мной так, словно я обязан знать все на свете!

— Приехали, — говорит Скотти.

— Нам сюда?

— Да, сюда.

Я жму на тормоз и останавливаюсь. Смотрю на дом, который ничем не отличается от домов, расположенных по берегам Зачарованных озер: вечно распахнутая передняя дверь, которой никто не пользуется, за ней дверь, затянутая антимоскитной сеткой, открытый гараж: перед входом в дом — резиновый коврик, на котором валяются пляжные шлепанцы и туфли. Мы выходим из машины и по подъездной дорожке направляемся к дому. Я спрашиваю дочь о Лани:

— Значит, вы были подругами?

— Ага. До прошлого года. Она меня пригласила на вечеринку, а потом выставила за дверь, и я весь день просидела вон там, пока остальные веселились в доме. — Скотти показывает пальцем на стол, стоящий в гараже. На Зачарованных озерах всегда так: никто не использует гаражи по назначению. В них устраивают обеды на открытом воздухе или ставят дополнительные холодильники. — Она думала, что вся из себя крутая, а потом я раз — и начала всем нравиться, а она стала жирным поросенком, и удача изменилась.

— Удача ей изменила, — уточняю я. — Отвернулась от нее…

За сетчатой дверью появляется силуэт миссис Хиггинс. Дверь открывается, мы входим в дом. Мы с хозяйкой здороваемся, пожимаем друг другу руки, и, поскольку миссис Хиггинс держит дверь открытой, мне приходится подойти к ней совсем близко; так мы и стоим, словно собираясь не то расцеловаться, не то сцепиться в драке.

— Спасибо, что приехали, — многозначительно говорит миссис Хиггинс, словно делает мне огромное одолжение.

— Пожалуйста.

Мне ужасно хочется сообщить ей, что у меня жена в коме, но я дал себе клятву: никогда не использовать этот факт ни для получения каких-то преимуществ, ни как аргумент в споре.

Миссис Хиггинс смотрит на мои туфли; я тоже смотрю на свои туфли и наконец понимаю, что должен их снять. Ненавижу дома, где принято снимать обувь.

Я снимаю туфли и остаюсь в черных носках. Один из них немного темнее другого. Скотти делает несколько шагов вперед и сует в рот жевательную резинку. Я хочу сказать ей, что жевать резинку, находясь в гостях, неприлично. Этим ты выказываешь пренебрежение к хозяевам. Миссис Хиггинс ведет нас в столовую, где на диване, положив ногу на ногу, сидит девочка с пышными, как у африканки, волосами. Должно быть, это и есть Лани. У нее характерные для европейки каштановые волосы, густые и мягкие, и вздернутый нос. Теперь понятно, откуда взялось это прозвище — Лани Пиггинс[12 - Piggie (англ.) — поросенок.]. При виде Скотти лицо девочки озаряется; она вскакивает и идет нам навстречу.

Я смотрю на ее мать, точную, хотя более с тройную, копию толстушки на диване, вижу прекрасные голубые глаза Лани и ее нежную белую кожу и понимаю, что очень скоро она станет восхитительной девушкой… Впрочем, может быть, и нет.

— Скотти, — говорю я, — что ты хотела сказать Лани?

— Извини, — буркает Скотти.

— Да ладно, — отвечает Лани.

— Вот и отлично, — подытоживаю я. — Ну что ж, приятно было познакомиться.

— Скотти, — не унимается миссис Хиггинс, — ты писала очень злые слова.

Я смотрю на дочь, взглядом стараясь сказать: «Терпи. И молчи».

— Не знаю, что такого страшного случилось в твоей жизни, но ты стала очень гадкой девочкой.

— Послушайте, — говорю я, — Скотти уже извинилась. Она ведь ребенок и ведет себя как все дети. Им просто необходимо доказывать свое превосходство.

— Ваша дочь должна понять, что она такая же, как все, — что в реальной жизни, что в виртуальной.

— Согласен.

— Она должна понять, что и в виртуальном мире нельзя хулиганить. Это одно из главных школьных правил.

— Тебе все ясно, Скотти? — спрашиваю я и опускаюсь перед дочерью на колено, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Этому меня научила Эстер, которая высмотрела это в каком-то шоу, посвященном трудной работе сестер милосердия. — Если хочешь выяснить с кем-то отношения, говори с человеком лицом к лицу и смотри ему в глаза.

Скотти отвечает выразительными кивками; ее подбородок сначала задирается к небу, затем падает на грудь.

— Она ничего не поняла. — На лице миссис Хиггинс играет злая улыбка, что мне очень не нравится. — И явно ни в чем не раскаивается. Я же вижу.

— Нет, — отвечаю я. — Она все прекрасно поняла. К тому же это ваша Лани сначала пригласила Скотти на день рождения, а потом выставила ее за дверь. Это было жестоко, но ты, вероятно, поступила так потому, что хотела покрасоваться перед другими, да? — спрашиваю я, обращаясь к Лани.

Та кивает, затем спохватывается и настороженно замирает.

— Скотти просидела в гараже целый день, — продолжаю я.

— Я этого не знала, — не моргнув глазом заявляет миссис Хиггинс.

— Вы же принесли мне кусок торта! — говорит Скотти.

— Вы принесли ей кусок торта, — повторяю я. — И боюсь, извиняться должна ваша Лани, поскольку данный инцидент и спровоцировал те самые… «злые слова», как вы выразились.

Вы имеете дело с адвокатом, леди. Уж что-что, а говорить я умею, даже стоя в разных носках.

— Извини, — говорит Лани.

Миссис Хиггинс стоит скрестив руки на груди; вид у нее самый несчастный — еще бы, «удача изменилась», как говорит Скотти.

Я хлопаю себя по бокам;

— Отлично! Просто превосходно. Лани, если хочешь, приходи к моей Скотти. Поплаваете в бассейне, покатаетесь на велосипедах, поиграете во что-нибудь. Или займетесь ее альбомом.

— О’кей, — говорит Лани.

Скотти мрачно смотрит на меня, но я знаю, что позже она оценит мое предложение. Иметь друзей просто необходимо, особенно таких, с которыми ты чувствуешь себя на высоте.

— Ну вот, миссис Хиггинс, Лани, еще раз прошу прощения за причиненные неприятности. Надеюсь, мы скоро увидимся, и, конечно, не в столь печальных обстоятельствах.

Миссис Хиггинс поворачивается и идет к двери.

— НВП, — говорит Скотти.

— НВП, — отвечает Лани.

«Ну все, пока». Я сам догадался. Мы направляемся к сетчатой двери, я смотрю на Скотти. Интересно, о чем она сейчас думает? Каждый раз, когда мне кажется, что я ее разгадал, она подсовывает мне новые загадки. Да, мы разобрались с техническими деталями проблемы, но сама-то проблема осталась! Скотти проявила настоящую жестокость, и я не могу понять, откуда у нее это. Что это — признак взросления или все гораздо сложнее?

— Мне нужно заняться делами, — предупреждаю я Скотти, пока мы надеваем обувь, — а у тебя, как мне сказала Эстер, какие-то занятия. По культуре речи, что ли.

— Да пошла она, эта культура, — говорит Скотти. — Я хочу на пляж. Ты же обещал!

Я ищу глазами миссис Хиггинс, чтобы попрощаться. Мне нужно завязать шнурки на туфлях, и я опускаюсь на колено. И оказываюсь на уровне обувной полки. У миссис Хиггинс полно пляжных туфель со стертыми каблучками. Каблучки на всех маленькие, в полпальца. Почему? Сам не зная зачем, я беру в руки одну туфлю. У Джоани есть туфли, где каблук длиной с мою ладонь.

Если Джоани умрет раньше меня, смогу я быть с другой женщиной? Даже думать не хочется о том, чтобы по второму разу проходить всю эту дребедень: сначала светские беседы, потом легкая болтовня и совместные обеды. Опять прогулки, рассказы о своей жизни, шутки, вымученные комплименты, отчаянные попытки сдерживать урчание в животе и кое-что похуже. Нет, нужно будет сразу сказать ей, что я вдовец. Уверен, Джоани ни за что бы не закрутила роман с другим мужчиной. Слишком хлопотное это дело.

Подойдя ко мне, миссис Хиггинс молча замирает. Я аккуратно ставлю на место ее туфлю. Леди бросает на меня такой яростный взгляд, что я пугаюсь — вдруг она сейчас даст мне пинка?

— Желаю удачной сделки, — говорит она, я встаю, и мы пожимаем друг другу руки.

Хорошо видно, что на Скотти она сердита вовсе не за то, что та натворила, а за то, что она моя дочь.

— А как это произошло? — спрашивает миссис Хиггинс. — Почему все деньги опять переходят к вам?

— Вам это действительно интересно? — спрашиваю я.

Мы оказываемся совсем рядом, и она отступает на шаг.

— Конечно, — отвечает она.

— Пап, — начинает ныть Скотти, — поехали домой.

Я прочищаю горло:

— Ну что ж… Моего прадедушку звали Эдвард Кинг. Его родители были миссионерами, но он посвятил себя другому занятию. Он стал банкиром, а потом и главным казначеем короля Калакауа. Ему доверили управлять состоянием принцессы Кекипи, единственной прямой наследницы короля Камехамеха.

Я замолкаю в надежде, что миссис Хиггинс уже потеряла ко мне интерес, но она стоит, приподняв брови, и явно ждет продолжения.

— Принести мой альбом? — спрашивает Скотти. — Там есть ее фотография.

— Нет, — отвечаю я.

— Да, — говорит миссис Хиггинс.

Скотти распахивает сетчатую дверь и идет к машине.

— Ну хорошо, а потом случилось вот что… Согласно несколько странной традиции гавайских монархов, Кекипи должна была выйти замуж за своего родного брата. Кошмар какой-то. Но когда брачный союз должен был вот-вот свершиться, она влюбилась в своего управляющего, Эдварда, и вскоре вышла за него замуж. Разумеется, ее немедленно лишили всех королевских привилегий, поскольку выйти замуж за бизнесмена-хоуле считалось величайшим позором. Тем не менее оба обладали огромным состоянием, а когда умерла одна из родственниц Кекипи, тоже принцесса, выяснилось, что она оставила Кекипи триста тысяч акров земли в районе Кауаи и свое поместье. Затем Кекипи скончалась, и состояние перешло к Эдварду. В тысяча девятьсот двадцатом году он основал фонд, после чего умер, и деньги перешли к нам.

Скотти возвращается с альбомом и раскрывает его на первой странице. Оказывается, она уже успела вырвать несколько страниц из трех книг по местной истории и вклеить их в свой альбом, который теперь пахнет как сундук из кедрового дерева. Мы смотрим на фотографию Эдварда. В его глазах усталость, взгляд серьезен. На нем высокие сапоги, рядом на столике лежит его цилиндр. А вот и Кекипи, чье имя переводится как «бунтарка». У нее смуглое, круглое и пухлое личико. И густые брови. Каждый раз, когда я смотрю на эту фотографию, становится хорошо на душе. Она вызывает у меня улыбку.

Миссис Хиггинс тоже разглядывает фотографии.

— А что было потом? — спрашивает она.

— Мой отец умер в прошлом году. Перед этим он объявил о ликвидации фонда. Так что теперь мы, его наследники, располагаем обширными угодьями и совсем не имеем денег. И собираемся продать нашу земельную собственность… кому-нибудь. Кому — мы еще не решили.

— И ваше решение может повлиять на всю дальнейшую судьбу Гавайских островов, — говорит миссис Хиггинс; в ее голосе слышится насмешка.

Мне кажется, что она цитирует какую-то газету. Закрадывается подозрение, что все, что я ей сейчас рассказал, она уже знает. Я захлопываю альбом.

— Счастливчик, — говорит миссис Хиггинс и распахивает передо мной сетчатую дверь. Я бросаю взгляд на гараж, где стоит скамья и обеденный стол, и думаю о том, что Скотти просидела там целый день.

— А можно мы с Эстер пойдем на пляж, а не на урок? — спрашивает Скотти. — Ты же сказал, что мы пойдем на пляж. Можно?

Я смотрю поверх головы Скотти на миссис Хиггинс:

— Мое наследство — это мое наследство, нравится это кому-то или нет.

— Сожалею о смерти вашего отца, — говорит она.

— Спасибо, — отвечаю я.

Я жду, что она скажет что-нибудь еще, но она молчит, и тогда я поворачиваюсь и вместе со Скотти иду к машине. Я чувствую себя так, словно только что прочитал длинную проповедь, однако моя речь помогла мне настроиться на нужный лад. Просматривая портфолио потенциальных покупателей, я буду думать об Эдварде и Кекипи. И тогда, возможно, смогу забыть. Мне становится холодно; я занимаюсь делами, а Джоани в это время лежит на длинной и неудобной кровати и пролежит так еще очень долго.

— Можно? Можно Эстер отведет меня в клуб?

— Можно, — отвечаю я. — Идите.

Мы садимся в машину, я завожу двигатель.

— Ты больше не будешь дразнить Лани? — спрашиваю я и вспоминаю о Томми Куке.

Томми Кук был бледный мальчик, больной псориазом. Мы привязывали его к стулу и ставили на середину дороги, а сами прятались в сторонке. По Рейнбоу-драйв машины проезжали редко, но, когда они появлялись, я, к своему изумлению, видел, как водители сбавляли скорость и осторожно объезжали стул. При этом ни один из них не остановился и не вышел из машины, чтобы помочь Томми, и казалось, что они с нами заодно. Не понимаю, как Томми все это терпел. Возможно, ему просто нравилось, что ему уделяют внимание.

— Попробую, — отвечает Скотти. — Но это трудно. У нее такое лицо, по которому так и хочется врезать.

— Понимаю, — говорю я, думая о Томми, но тут же спохватываюсь. — Что это значит? «Лицо, по которому так и хочется врезать». Где ты это слышала?

Иногда я спрашиваю себя, понимает ли сама Скотти, что говорит, или она бездумно повторяет чьи-то слова, как те дети, которых заставляют учить наизусть Декларацию независимости?

— Мама так говорила. О Даниэль.

— Ясно.

Джоани так и осталась девчонкой. Она посылает неудачные фото бывших подружек в «Эдвертайзер», на страничку светской хроники. В ее жизни до сих пор есть душераздирающие драмы и есть друзья, чьи имена мне запрещено произносить, и мне запрещено приглашать их к нам на барбекю. Иногда я слышу, как она приглушенно, полным притворного ужаса голосом обсуждает с кем-то очередной скандал. «Ты погибнешь, — слышу я ее голос. — О боже, тебе этого не вынести».

Может быть, этих разговоров Скотти и наслушалась? Может быть, не раз замечала, как мать проявляла жестокость для того, чтобы немного поразвлечься? Я чувствую прилив гордости: до всего этого я дошел сам, без помощи блогов и Эстер. Непременно расскажу об этом Джоани. Я обязан доказать ей, что способен справляться и без нее.


6


Я просматриваю заявки: планы, предложения, истории, кредо. Я лежу на нашей кровати, в доме тихо, потому что Скотти и Эстер ушли. Я-то думал, что возьму и выберу покупателя, но оказалось, что все не так просто. Я хочу принять единственно правильное решение. Перед глазами стоят лица Эдварда и Кекипи; я чувствую, что не имею права обмануть их ожидания. Все планы по застройке земли практически одинаковы: кондоминиумы, торговые центры, площадки для гольфа. Один хочет, чтобы там был «Таргет»[13 - Сетевой супермаркет, где продаются одежда, мебель, товары для дома.], другой — «Уол-Март»[14 - Сетевой продуктовый универсам.]. Одному подавай «Хоул Фудс»[15 - Сетевой продуктовый универсам с упором на «натуральные и органические» продукты (полное название — «Хоул Фудс Маркет»).], другому — «Нордстром»[16 - Сетевой магазин дорогой одежды, косметики и аксессуаров.].

Наш адвокат Майкл Нэссер хочет, чтобы мы приняли предложение «Холитцер пропертиз». Я знаю, что часть моих кузенов и слышать об этом не желает, поскольку заявка Холитцера далеко не самая лучшая; а дочь Майкла Нэссера замужем за финансовым директором Холитцера. Другая часть тоже против этой сделки, считая ее инсайдерской, однако, на мой взгляд, покупатель известный, а нам как раз такой и нужен. Насколько я помню, Джоани думала так же. И даже, к моему удивлению, не раз об этом говорила. Поразительно, как досконально она вникала во все детали сделки. Раньше она и не думала интересоваться моими делами. Когда я пытался рассказывать ей о своей работе, она закрывала уши и трясла головой.

Много ночей подряд Джоани с таким интересом расспрашивала о сделке, что я начал что-то подозревать, причем еще до того, как нашел записку. Я даже стал подумывать, что она собралась подать на развод, когда я продам свою долю акций. Но если бы это было так, то ей наверняка было выгоднее агитировать меня продать акции подороже, а не за ту цену, которую предлагал Холитцер.

«Продай все Холитцеру, и дело с концом, — сказала она как-то раз. Мы лежали в постели, и Джоани листала журнал с кухнями. — Остальные могут потом сто раз передумать. А Холитцер местный. Его семья из Кауаи, все — выходцы из простого народа. Холитцер — свой человек».

«А почему ты за него хлопочешь?» — спросил я. «По-моему, он тот, кто нам нужен. В общем, не знаю».

«Думаю, мне больше подходит предложение ньюйоркцев», — сказал я исключительно для того, чтобы увидеть ее реакцию.

«Интересно посмотреть, что из этого выйдет, — отозвалась Джоани и перевернула страницу. — Какая чудесная мойка, посмотри».

Я посмотрел.

«Не мойка, а раковина. Нам такую негде поставить». «Вот именно. Потому что у нас полно всякого барахла. Выброси его, и место сразу найдется. Знаешь, иногда самое непрактичное решение оказывается лучшим».

Заметив, что уголок ее рта кривится, я рассмеялся. В этом вся Джоани — говорить об одном, имея в виду другое.

«Джоани, — сказал я, — к тебе это не относится».


Я держу в руках самую лучшую заявку одной серьезной фирмы из Нью-Йорка, которая предлагает полмиллиарда долларов. Мне не хочется продавать землю ньюйоркцам. Нехорошо это как-то, и Джоани, по-моему, думала так же; ей хотелось, чтобы наша земля перешла в надежные руки.

Я вспоминаю похороны своего отца и всех тех людей, которые буквально дрались за места в первом ряду, словно пришли на театральную премьеру, а не на проводы покойника.

«Все ждут, когда я умру», — как-то раз сказал мне отец.

Мы сидели в его библиотеке; отец любил копаться в своих книгах, где обычно хранил вырезки из старых газет.

«А ты не умирай», — посоветовал я.

Пролистав книгу об Оливере Уэнделле Холмсе-младшем, отец вынул оттуда газетную вырезку и вслух прочитал; «В день смерти принцессы Кекипи на город обрушился страшный ливень. Гавайцы говорят, что если в день чьей-нибудь смерти или похорон идет дождь, то это kulu ka waimaka, uwe 'opu, то есть „слезы падают с неба, рыдают облака“. Боги плачут, и их слезы смешиваются со слезами тех, кто плачет, исполненный горя и алоха[17 - Aloha (гавайск.) — дух истинного гавайца, в котором сочетается любовь к ближнему, миролюбие, сострадание, гостеприимство.]».

— В ноябре дожди — обычное дело, — сказал отец, возвращая вырезку в книгу. — Люди надеялись, что земля перейдет к ним. Этого не случилось, и теперь они ждут, когда умру я.

Должно быть, это очень странное чувство — знать, что все ждут твоей смерти. Теперь наследникам — а их двадцать один человек — больше ждать не нужно, потому что мой отец умер. Я хочу продать землю Холитцеру, потому что он местный, но если я выберу аутсайдера, то мы без проблем проведем самую выгодную сделку. Проблем я не хочу.

Я внимательно просматриваю все папки. Даже пытаюсь разобрать документы и письма тысяча девятьсот двадцатого года, пытаясь представить себе, какое решение приняли бы два человека, которых я никогда в жизни не видел. Принцесса, последняя из королевского рода. И мой прадед, деловой белый парень. Какой же тогда поднялся скандал! И как он, наверное, их позабавил. Какая любовь, какие амбиции! Чего же вы хотите, сладкая парочка, юные мятежники? Чего хотите сейчас?


Я просматриваю документы Холитцера. Возле его имени стоят восклицательные знаки. Значит, Джоани все же следила за моей работой. Я вижу подчеркнутые фразы и отметки на полях. Нажимаю на смайлик. Затем протягиваю руку и нащупываю шкатулку из душистой древесины дерева коа, стоящую на ночном столике жены. Там лежит только ее ожерелье — серебряная цепочка с амулетом в виде кривобокого сердечка. Я подарил его жене много лет назад. Она его никогда не носит. Не знаю, что я надеюсь найти, но я встаю с кровати и начинаю рыться в ее вещах: кошельках, коробках из-под обуви, выдвижных ящиках, карманах. Затем перехожу в комнату Алекс. Что-то меня гложет, и мне просто необходимо успокоиться.

Я роюсь в вещах старшей дочери — ищу там, наверное, документы на развод. Заглядываю под раковину в ее ванной, за унитаз, перекладываю стопки полотенец. Перетряхиваю книги и заканчиваю тем, что нахожу детские игрушки Алекс — обезьянку, червячка и Смурфа — и ее детские книжки «Пинг» и «Фердинанд»[18 - Имеются в виду книжка в картинках Марджори Флэк и Курта Визе о приключениях утенка Пинга на берегах китайской реки Янцзы и книжка Манро Лифа и Роберта Лоусона о миролюбивом испанском быке Фердинанде.], которые и сам читал в детстве. Среди моих детских книжек было много историй о хулиганистых и своенравных зверюшках с глубокими психологическими проблемами. Нахожу старые фотографии Алекс, снятые в детском лагере в Сан-Хуане. Вот она катается с подружками на парусной лодке в Пьюджет-Саунд[19 - Залив на северо-западе США, в штате Вашингтон.], вот разводит костер перед входом в типи[20 - Конический шалаш, покрытый шкурами бизонов или оленей; жилище североамериканских индейцев.]. Нахожу ее школьные дневники и пространные записки, где кто-то советует моей дочери «не расстраиваться». Читаю письма на целую страницу, написанные каким-то птичьим языком: «Не забудь горячие штаны и грязную Кристину[21 - Вероятно, имеются в виду записи поп-музыки — песни группы «Hot Pants» и Кристины Агилеры.]! Ядовитый плющ[22 - Персонаж комиксов Ядовитый Плющ — злодейка, экотеррористка, с которой сражается Бэтмен.] и ведерко! Мурашки??? Главное — фургон[23 - Подразумевается хит середины 1970-х гг., песня Сэмми Джонса «Chevy Van».], любимый кайфовоз моей мамаши!»

Я представляю себе, как состарившаяся Алекс читает их через много лет и не понимает ни слова. Девушки любят аранжировать прошлое. Я нахожу самые разные памятки той счастливой поры, когда Алекс проводила выходные с подружками. По-видимому, все закончилось с ее отъездом в интернат. Джоани часто заходила в комнату дочери, объясняя это тем, что хочет там все переставить и, возможно, устроить комнату для гостей. Я заглядываю в шкатулку, где однажды Джоани обнаружила наркотик. Она показала мне крошечный мешочек с каким-то прозрачным и твердым веществом.

— Что это такое? — спросил я, потому что ни разу в жизни не принимал наркотиков. — Героин? Кокаин? Крэк? Айс? Что это? — заорал я, глядя на Алекс.

— Отстань, я не колюсь! — заорала она в ответ.

Пластиковая балеринка на крышке шкатулки внезапно оживает и начинает медленно кружиться под музыку, которая звучит фальшиво и хрипло. Розовый атлас внутри стал совсем грязным. Из всех драгоценностей в ней осталось лишь ожерелье из черного жемчуга, остальное — ржавые скрепки да старые резинки для волос с застрявшими в них темными волосами. Из-за зеркальца в крышке выглядывает клочок бумаги. Я беру шкатулку в руки; балеринка крутится возле моего пальца, и я отодвигаю ее в сторону. В записке написано: «Зачем прятать дважды в одном месте?»

Я фыркаю. Неплохо, Алекс. Я закрываю шкатулку и качаю головой. Я отчаянно скучаю по дочери. И зачем только она уехала из дома! Не могу понять, почему она так резко изменила свое решение. Из-за чего поссорилась с матерью? Что между ними произошло?

Я возвращаюсь в спальню. Мне стыдно, я больше не хочу ничего искать. Моя жена чрезвычайно интересовалась сделкой. Ей нравился Холитцер. Она думала, что эта сделка что-то изменит в нашей жизни. У моей жены были друзья, с которыми она встречалась в «Индиго». Этот ресторан обожают топ-модели и геи. Моя жена хранила памятки прошлого. У нее была еще одна жизнь вне дома. Вот и все, все очень просто.


7


Вторник. Сегодня я встречаюсь с врачом. Сегодня я не сбегу. Я сообщаю дежурной, что я пришел для беседы с лечащим врачом.

«Улучшение идет медленно, но стабильно, — скажет мне доктор Джонстон. — Когда она придет в себя, ты будешь ей нужен. Тебе придется заново учить ее самым обычным вещам. Ты будешь ей нужен. Ты, и никто другой».

Мы со Скотти идем по больничному коридору. На дочери футболка с надписью: «Миссис Клуни» и сандалии на деревянной подошве, которые на каждом шагу стучат — бум-бу-бум-бу-бум. В больнице все страшно заняты; можно подумать, они на днях закрываются и сегодня день большой распродажи. У Скотти оживленный вид; она что-то шепчет, наверное репетирует предстоящий разговор с матерью. Сегодня утром она сообщила, что сочинила для нее интересный рассказ, и мне не терпится его послушать. Мне тоже нужно поговорить с Джоани. Нужно будет сказать ей, что сообщит доктор Джонстон.

Когда мы входим в палату, я вижу, что жена не одна. У нее какая-то приятельница. Я ее не знаю, но где-то уже видел. Ее зовут не то Тиа, не то Тара. Она тоже модель, как и моя жена. Я как-то видел ее снимок в газетной рекламе, незадолго до того, как с женой случилось несчастье. На рекламном снимке она пила воду из бутылки и держала в руке соломенную сумочку, а на запястье сверкал дорогой бриллиантовый браслет. Я не стал читать текст, поэтому не знаю, что она рекламировала: браслет, воду, сумочку или что-то еще — скажем, новый кондоминиум или страхование жизни. Рядом с ней стоял мужчина и три ребенка с разным цветом кожи, и все они дружно высматривали что-то в небе. Я это запомнил, потому что спросил у Джоани:

— Это всё ее дети? Тогда почему они такие разные? И что она рекламирует?

Джоани бросила взгляд на снимок:

— А, это «Хило Хэтти»[24 - Торговая фирма, названная по имени знаменитой гавайской певицы и актрисы Хило Хэтти (1901–1979).]. Они любят, чтобы у них в рекламе были азиаты, хапа[25 - Hapa (гавайск.) — метисы, потомки смешанных браков гавайцев и негавайцев.] и филиппинцы.

— Да, но родители-то белые. Откуда у них цветные дети?

— Может быть, они приемные.

— Глупо, — сказал я. — Не понимаю, почему нельзя было снять женщину-азиатку и мужчину-филиппинца?

— Филиппинец никогда не женится на азиатке.

— Ну, тогда женщину-хапа и мужчину-азиата.

— Рекламные компании предпочитают снимать взрослых европейцев и цветных детей.

— А чем им не нравятся африканцы? Например, почему у этой пары нет чернокожего ребенка?

— У нас здесь всего несколько африканцев, да и те военные. С какой стати совать их в рекламу?

Я сердито сложил газету:

— А куда все они смотрят? Что они там увидели?

— Свое светлое будущее, — сделав каменное лицо, сказала Джоани.

Я рассмеялся, она тоже; в это время на кухню вошли девочки и спросили, над чем мы смеемся, и мы в один голос ответили: «Ни над чем».


Женщина из газетной рекламы садится на кровать к Джоани, а я не знаю, что делать. Мне хочется уйти; честно говоря, я не люблю, когда здесь посторонние, но уже поздно. Она замечает нас и улыбается, затем берет пульт и включает в палате свет.

— Привет, — говорю я.

— Привет, — отвечает она.

Она смотрит на Скотти с сочувствием — совсем как я, когда смотрел на Лани.

— Не возражаете, если мы тут посидим? — спрашиваю я.

— Конечно. Я скоро уйду.

У нее на коленях поднос с целым набором одинаковых кисточек и баночек; она выбирает одну из кисточек и начинает накладывать макияж. Окунает кисточку в блеск для губ и точечными движениями, словно французский художник-пуантилист, накладывает его на губы Джоани. Хотя это кажется мне чистейшим абсурдом, не могу не признать, что Джоани это понравилось бы. Она обожает чувствовать себя красавицей. Обожает выглядеть «роскошной женщиной» — это ее собственные слова. И я всегда желал ей удачи. Удачи тебе в достижении твоих целей.

Мне кажется, что мы с Джоани всегда были недостаточно внимательны друг к другу. Даже в начале. Словно мы познакомились сразу на седьмом году супружеской жизни, когда начинается кризис. За несколько часов до того, как случилась катастрофа и Джоани впала в кому, я слышал, как она говорила своей подруге Шелли, что я совершенно никчемное существо — развешиваю свои носки на дверных ручках по всему дому. На свадьбах нас раздражают приторные пожелания любви и счастья, ибо мы знаем, что вскорости все клятвы в любви и верности превратятся в нечто другое: обещаю не лезть к тебе с поцелуями, когда ты хочешь почитать. Обещаю терпеть тебя в болезни и полностью игнорировать во здравии. Обещаю позволять смотреть дурацкие новости из жизни звезд, ибо знаю, насколько неинтересна твоя собственная жизнь.

Барри, брат Джоани, однажды заставил нас пойти на консультацию к психоаналитику. Он сказал, что так поступают все порядочные пары. Барри помешан на психологии, свято верит в еженедельные посещения психоаналитиков, доверительные беседы и проверку пульса. Как-то раз он показал нам тесты, которые сам прошел у психолога вместе со своей подружкой. Нам с Джоани было предложено объяснить — пользуясь общими соображениями на примере конкретных ситуаций, — почему мы живем вместе и до сих пор не развелись. Я сказал, что, когда Джоани напивается и делает вид, будто не знает, кто я такой, она начинает меня старательно соблазнять. Джоани сказала, что у замужних налоги ниже. Тогда Барри расплакался. В открытую. Выяснилось, что недавно его бросила вторая жена, — бросила ради кого-то, кто понимал, что настоящий мужик волонтером работать не станет.

— Перестань, Барри, — сказала Джоани. — Держи себя в руках. У нас просто такой стиль.

Я с ней согласен. Когда она говорила Шелли, что я никчемное существо, я слышал в ее голосе улыбку и знал, что она сердится на меня не всерьез. На самом деле без моей никчемности она просто не знала бы, куда себя девать, равно как и я без ее вечных жалоб и попреков. Так что пусть все будет так, как есть. Неверно, что мы недостаточно внимательны друг к другу; дело в другом: мы оба понимаем, что сарказм и маска безразличия позволяют нам держаться на плаву, и нам не нужно без конца извиняться и осторожничать.

— Какие-то вы оба холодные, — сказал Барри в тот вечер.

Мы сидели в ресторане «У Хоку» в «Кахала-Резорт», и на Джоани были джинсы и белый маленький топ. Помню, что я то и дело поглядывал на ее грудь. В заурядные кафешки Джоан ходит расфуфыренная, а в модные места одевается кое-как. Помню, что тогда она заказала онагу, а я — свиные отбивные киаве.

— Божественно, — сказала Джоани, съев кусочек из моей тарелки. — Прелесть.

Я отдал ей свою тарелку, и мы продолжили обед, любуясь океаном, наслаждаясь вкусной едой и тем чувством умиротворения, которое испытываешь, когда попадаешь в первоклассный ресторан. Я поднял бокал, она тоже, и мы тихонько чокнулись. Что бы там ни говорил Барри, но мы с Джоани одна команда.


Тиа (или Тара) закончила накладывать макияж и неодобрительно смотрит на Скотти. На лицо женщины падает яркий свет, и я вижу, что ей не мешало бы заняться собственным макияжем. Ее лицо напоминает конверт из манильской бумаги — какое-то пятнистое, с белыми крупинками на бровях. Маскировочный макияж что-то плохо маскирует недостатки ее кожи. Я вижу, как, заметив на себе ее взгляд, Скотти словно ощетинивается.

— Что? — спрашивает Скотти и добавляет: — Я не люблю косметику.

Скотти выразительно смотрит на меня в поисках поддержки, и у меня сжимается сердце. Все подруги Джоани из модельного бизнеса зачем-то лезут к Скотти, будучи свято уверены, что их помощь ей просто необходима. Конечно, она не так красива, как ее мать или старшая сестра; наверное, поэтому подруги считают, что если наложить ей на лицо слой румян, то это ее подбодрит. Тоже мне, миссионерши.

— Я просто хотела сказать, что твоей маме понравился бы вид из окна, — говорит Тиа (или Тара). — Смотри, как там красиво. Открой жалюзи.

Дочь смотрит на окно. Ее маленький рот приоткрылся. Рука тянется к «перекати-полю» на голове.

— Послушайте, Ти. Ее маме не нравится вид из окна. Ее мама в коме, и яркий свет ей противопоказан.

— Меня зовут не Ти, — поправляет меня подруга. — Я Элисон.

— О’кей, значит, Эли. Пожалуйста, не сбивайте с толку мою дочь.

— Скоро я стану прекрасной молодой леди, — говорит Скотти.

— Вот именно! — Сердце у меня стучит, как деревянные сандалеты Скотти. Не понимаю, почему я так разозлился.

— Извините, — говорит Элисон. — Мне просто хотелось, чтобы в палате было немного светлее.

— Это вы меня извините. Я не хотел на вас кричать.

Она роется в сумке, достает оттуда круглую коробочку и начинает придирчиво осматривать лицо Джоани, словно собирается производить хирургическую операцию. Потом наносит на щеку какой-то мазок, хмурится, убирает коробочку, достает другую и проделывает то же самое, после чего улыбается, довольная результатом.

Я не замечаю никакой разницы. Макияж — одна из самых загадочных вещей на свете.

— Хочешь поговорить с мамой? — спрашиваю я Скотти.

Та смотрит на Элисон.

— Потом, — отвечает Скотти.

Она включает телевизор, и у меня сразу портится настроение. У меня заканчиваются игрушки и идеи, чем бы ее развлечь. Обычно мне удается превращать в игрушку любую вещь. Ложку, пакетик сахара, монетку. Такая у меня работа — занимать дочь, заботиться о том, чтобы у нее было нормальное детство.

Я вспоминаю, что у меня есть банан, который я захватил с собой для Скотти. Я беру ее детский рюкзачок и вспоминаю об одной игре, придуманной мною для Джоани, которую тоже приходилось постоянно развлекать. У нас тогда еще не было детей. Мы сидели, обедали, пили вино, и Джоани бросала на меня взгляды, в которых можно было прочесть: «Посмотри, какая скучная у нас жизнь. Посмотри, во что ты меня превратил. Я была как вулкан, а теперь стала тихой, предсказуемой и прибавила четыре фунта. Я женщина, которая по субботам сидит вечером дома, жует конфеты и смотрит, как муженек уминает ужин и пытается подавить отрыжку». Вот что читалось в ее взгляде.

Тогда она только что переехала в мой дом, в котором мы живем и сейчас. Ей было двадцать два, и она только начинала входить во вкус жизни в Маунавили: прекрасный большой дом, огромные ухоженные угодья. У нас есть хлебные деревья, бананы и манго, но все это гниет, привлекая мух. У нас отличный, сверкающий на солнце бассейн, но к концу дня в нем полно листьев. И широкая подъездная аллея тоже вся в листьях и в трещинах из-за корней большого баньяна. У нас кусты чая, которые желтеют и их нужно прореживать, офио-погон[26 - Офиопогон японский (ландышник) — декоративная стрельчатая трава, образующая красивые розетки.], и тиаре[27 - Тиаре — гардения таитянская.], и индийский жасмин, и множество других растений, которые нужно поливать. У нас есть полы из роскошных пород дерева, но у нас также есть летающие тараканы, тростниковые пауки, термиты и гусеницы, которые обожают грызть не только полы, но и потолочные балки.

Я объявил ей, что раз в неделю приходят садовник и уборщица, но в остальные дни мы должны заботиться обо всем сами. И если Джоани не станет мне помогать, то мне придется, помимо основной работы, заниматься еще и домом, но моих рук на все не хватит. Ей также придется работать. Джоани это не понравилось, потому-то она и бросала на меня выразительные взгляды. Я встал, взял банан и налил ей еще один бокал вина. Я сосредоточился на своих действиях, чтобы не видеть выражения ее глаз. Я нарезал банан на кусочки и положил один на льняную салфетку. Задача заключалась в том, чтобы подбросить банан вверх так, чтобы он прилип к потолку. Обычно я играл в эту игру с матерью, когда она выпивала несколько порций коктейля. Заканчивалась игра совместной уборкой кухни. Я подбросил банан. Он прилип к потолку. Джоани смотрела на меня, стараясь казаться равнодушной, но я-то уже понял, что подцепил ее на крючок. Я знал, что ей непременно захочется меня обыграть. Джоани дожевала, сделала большой глоток вина, положила кусочек банана на салфетку, прицелилась и подбросила к потолку. Банан не прилип.

«Один — ноль», — сказала Джоани, и игра началась.

Мы играли час за часом, пока не выпили все вино и не извели все бананы.

Я показываю Скотти игру, в которую мы играли с ее матерью.

Дочь смотрит в телевизор, потом на меня и решает подойти. Высунув кончик языка, она подбрасывает вверх кусочек банана. Он не прилипает, но это не важно. Скотти смеется и запускает второй, бросая его на этот раз всем телом. Когда он прилипает к потолку, она кричит: «Есть!» — и ловит на себе мрачный взгляд Элисон. Скотти хватает кожуру от банана, но я успеваю ее перехватить, и тогда она берет самый большой кусок. Она излишне возбуждена, и меня это немного беспокоит. Такое с ней случается в последнее время — мгновенная, какая-то чересчур буйная вспышка веселья. Скотти издает крик, как в каратэ — хай-йа! — и швыряет банан вверх, но вкладывает в это простое движение столько несуразной силы, что банан, пролетев через всю комнату и ударившись о потолок, шлепается вниз. На Джоани! Элисон, которая в это время водит кисточкой по ее лицу, едва успевает откинуться назад. В комнате наступает тишина. Я смотрю на кусок банана. Он ярко выделяется на белом одеяле, которым накрыта Джоани. Элисон смотрит сначала на меня, потом на банан с таким видом, словно перед ней кусок дерьма.

У Скотти вид человека, который только что совершил нечто ужасное. Я протягиваю ей второй кусок банана:

— Возьми, Скотти. Попробуй еще раз. Понимаешь, секрет в том, что тут достаточно всего-навсего легкого движения кистью. И не следует… слишком увлекаться.

Она не берет банан. Она делает шаг назад и хочет уцепиться за мою рубашку. Я отстраняю ее руку:

— Чего ты испугалась?

— Нужно убрать это с мамы, — говорит Скотти.

Я смотрю на банан:

— Ну так убери.

Скотти не двигается с места.

— Хочешь, чтобы я убрал?

Она кивает.

Я подхожу к кровати и снимаю с одеяла расквашенный банан.

— Вот и все. Возьми, — говорю я и протягиваю его Скотти. — Попробуй еще раз.

Но Скотти больше на меня не смотрит. Она толкает меня в бок: я мешаю ей пройти. Игра окончена. Скотти возвращается на свой стул и смотрит на экран телевизора — так она чувствует себя в безопасности. Я подбрасываю банан к потолку, он прилипает, и я опускаюсь на стул. Элисон смотрит на потолок.

— Что? — говорю я.

Да пошла бы она, эта Элисон.

— Странные у вас методы воспитания, — говорит она.

— Эти методы отлично работают, не сомневайтесь.

Она смотрит на Скотти, которая в это время следит за шоу, где какие-то мужчины бросают автомобильные покрышки.

— Понятно, — говорит Элисон и возвращается к своему занятию, пытаясь придать красок бледному лицу Джоани.

— Родители не должны наступать на горло собственной песне в угоду детским капризам, — тихо говорит Скотти.

Эту фразу я уже слышал. Когда Алекс упрекнула мать в том, что та одевается не по возрасту ярко, Джоани ответила: «Родители не должны наступать на горло собственной песне в угоду детскрш капризам». Тогда Алекс спросила, какую такую песню Джоани имеет в виду. Уж не арию ли проститутки? И моя жена ответила: «Очень может быть».

— Хорошо, Скотти. Иди сюда. Ты что-то хотела рассказать маме. Скоро придет доктор, мне нужно будет с ним поговорить, так что поторопись. Ну давай.

— Нет, — отвечает Скотти, — сам рассказывай.

Я смотрю на Джоани и мучительно соображаю, что бы такое сказать.

— Джоани, — говорю я. — знаешь что? Мы очень по тебе скучаем. Дождаться не можем, когда ты вернешься домой.

Скотти молчит и равнодушно смотрит на мать.

— Когда ты поправишься, мы с тобой пойдем к Баззу, — говорю я.

«У Базза» — один из любимых ресторанов Джоани, мы туда часто ходим. Обычно вечер заканчивается одним и тем же: Джоани встречает компанию своих приятелей и заваливается с ними в бар, бросив меня одного, но мне это даже нравится. Я люблю смотреть, как Джоани общается с людьми. Мне нравится ее магнетизм. Ее смелость и ее индивидуальность. Однако сейчас в голову приходит другая мысль: а может быть, все это мне нравится только потому, что она в коме и, возможно, больше никогда не станет такой, как прежде? Трудно сказать.

Как-то раз менеджер ресторана меня даже поблагодарила. Сказала, что моя жена заметно оживляет атмосферу заведения — у клиентов поднимается настроение и они наперебой заказывают выпивку.

Я бросаю взгляд на лицо Джоани. Миленькое личико. Не прекрасное, а именно миленькое. Сквозь румяна проступают веснушки, на щеках скорбно лежат темные ресницы. Ее ресницы — единственный резкий штрих. Все черты сделались мягкими и округлыми. Джоани выглядит прелестно и вместе с тем чуточку театрально, словно покоится в хрустальном ящике или в гробу.

И все же я благодарен Элисон. И понимаю, что отныне цель моей жизни — сделать Джоани счастливой. Дать ей все, что она захочет, а она хочет быть красивой.

— Элисон, — говорю я, — спасибо вам. Уверен, теперь Джоани счастлива.

— Ничего подобного, — отвечает Элисон. — Джоани в коме и ничего не чувствует.

Я изумленно и даже с оттенком восхищения смотрю на нее.

— О господи, — говорит Элисон и начинает плакать. — Как я могла такое сказать? Я же просто хотела ответить вам в вашей манере. Чтобы мы были квиты. О боже!

Она торопливо собирает свои щеточки и коробочки; несколько щеточек падают на пол. Я подбираю их и подаю ей. Она выхватывает щеточки из моей руки и, всхлипывая, быстро выходит из палаты.

— Господи боже, — говорю я. — Я круглый дурак.

— Дурак, — повторяет Скотти.

— Да, — говорю я. — Дурак и шляпа.

— Папа-шляпа.

— Господи боже, — говорю я.

Я смотрю на жену. Ты нужна мне. Ты нужна мне и нашим дочерям. Я не знаю, как нужно разговаривать с людьми. Я не знаю, как нужно жить.

В палате включается переговорное устройство: «Мистер Кинг, доктор будет через двадцать минут».

Скотти вопросительно смотрит на меня.

— Все хорошо, — говорю я. — Все будет хорошо.


8


Я не мешаю Скотти смотреть телевизор. Я стараюсь быть спокойным и сдержанным, но не нахожу себе места. Я все еще надеюсь, что Скотти поговорит с матерью. Наконец я не выдерживаю:

— Ты говорила, что хочешь что-то рассказать маме. Рассказывай. Можешь? Элисон уже ушла. Маме будет интересно тебя послушать. Это ей поможет.

Скотти смотрит на мать:

— Давай сначала тебе расскажу.

— Хорошо, давай. Я слушаю.

— Не здесь, — говорит она и кивает в сторону коридора.

Я встаю, стараясь скрыть разочарование. В первую неделю после того, как Джоани попала в больницу, Скотти вела себя прекрасно. Не понимаю, что с ней приключилось? Что происходит в ее головке? Доктор говорит, что это нормально: любому человеку трудно общаться с тем, кто на тебя не реагирует, особенно если это отец или мать, но у Скотти дело не в этом. Она словно стесняется своей заурядной жизни. Она думает, что матери нужно сказать что-то особенное. Когда я прошу ее рассказать о школе, Скотти отвечает, что там нет ничего интересного, а ей бы не хотелось, чтобы мама считала ее занудой.

Мы выходим в коридор.

— О’кей. Не будем откладывать. Сегодня ты поговоришь с мамой.

— Я думаю, мой рассказ ей понравится.

Скотти встает на цыпочки, поднимает руки над головой, складывает их в виде буквы «О» и начинает выделывать какие-то балетные па. Скотти берет уроки танца, потому что когда-то балету училась ее старшая сестра, однако ей явно не хватает грации и артистизма. Сандалета сваливается с нога и шумно ударяется об пол. Бум! Скотти смотрит сначала на нее, потом на меня.

— Ну все, хватит. Рассказывай.

— О’кей, — говорит она. — Представь, что ты мама. Закрой глаза и замри.

Я закрываю глаза.

— Привет, мама, — начинает Скотти.

Я вовремя успеваю сообразить, что не должен отвечать. Я храню молчание.

— Вчера я сама доплыла до рифа, того, который рядом с общественным пляжем. У меня куча друзей. Моя лучшая подруга — Рина Берк, но мне казалось, что я одна на всем белом свете.

При упоминании Рины Берк я невольно открываю глаза, но тут же спохватываюсь и продолжаю слушать.

— На пляже стоит киоск, и там работает один парень. Рине он тоже нравится. У него глаза как у жирафа. Я поплыла к рифу как раз напротив его киоска. Был отлив. Под водой я видела много интересного. В одном месте рос такой темный коралл, что я даже не поверила, а когда пригляделась, то оказалось, что это во все не коралл, а угорь. Мурена. Я чуть не умерла. Вокруг были миллионы морских ежей и несколько морских огурцов. Одного я даже поймала и сжала в руке, как ты мне показывала в тот раз.

— Отлично, Скотти. Маме это понравится.

— Я еще не закончила.

Я закрываю глаза. Лечь бы куда-нибудь. Слушать приятнее лежа.

— Потом я полезла на риф, поскользнулась, упала в воду и ухватилась рукой прямо за морского ежа. Он воткнул в меня все свои колючки. У меня рука стала как подушка для иголок. Было очень больно, но я вытерпела.

Я беру руки дочери и подношу их к своему лицу. На ее левой ладошке следы от игл морского ежа. Они выглядят как маленькие черные морские звезды, которые вдруг решили переселиться на детскую руку. Такие же звездочки видны и на кончиках пальцев Скотти.

— Почему ты мне ничего не сказала? Эстер знает?

— Да все нормально, — шепотом отвечает Скотти, словно боится, что мать ее услышит. — Это я сама сделала. Никуда я не падала.

— То есть как это «сама»? Ты что, нарисовала это ручкой?

— Да?

Я внимательно разглядываю черные отметины. Затем надавливаю на них рукой.

— Ой! — вскрикивает Скотти и вырывает руку. — Нет, я их не рисовала. Они настоящие.

— Зачем же ты солгала?

— Не знаю, — отвечает она. — Я не совсем солгала. Я не падала в воду.

— Значит, морской еж сам на тебя набросился?

— Нет, — отвечает Скотти.

— А что?

— Я стукнула по нему ладонью. Только маме не говори.

— Что? Что значит «стукнула»? Скотти, ответь мне, тебя этому Рина научила?

Мой сердитый тон удивляет и пугает ее.

— Я хотела, чтобы рассказ получился интересным. Скотти вытягивает ногу и поворачивает голову — еще одно балетное па.

— Не увиливай, — говорю я. — И оставь, пожалуйста, свои танцы.

Скотти опускает ногу на пол.

— Тебе было очень больно?

Я пытаюсь представить себе, что ей пришлось вытерпеть: шипы, кровь, морская соль, попавшая в ранки. «Ненормальная, — хочу я сказать дочери. — Ты пугаешь меня».

— He-а, не очень.

— Как ты могла, Скотти? Это же опасно. Я потрясен. Абсолютно. Где была Эстер?

— Ты хочешь узнать, что было дальше? — спрашивает Скотти.

Чтобы самому почувствовать, какую боль должна была испытывать моя девочка, я изо всех сил сжимаю руку в кулак, впиваясь ногтями в ладонь. И лишь качаю головой:

— Хочу.

— О’кей. Тогда не забывай, что ты мама. Молчи и не мешай.

— Не могу поверить, что́ ты с собой сделала. Но зачем…

— Не разговаривай! Молчи, а то больше не буду рассказывать.

Она продолжает рассказ, в котором есть все элементы хорошего рассказа: красочность, напряженность, тайна, боль. Скотти рассказывает, как с торчащими из ладони иглами забиралась на скалистый выступ рифа, словно краб с одной клешней, а перед тем, как вернуться на берег, бросила прощальный взгляд в сторону океана, где возле катамаранов в волнах плескались купающиеся. И добавляет, что их белые шапочки были похожи на уплывшие буйки.

Я ей не верю. Никакого прощального взгляда она на океан не бросала. Скорее всего, прямиком побежала к Эстер или в клубный медпункт. Скотти выдумывает эти детали, чтобы рассказ получился более живым и ярким. Ей очень важно, чтобы он понравился матери. Александра иногда проделывала то же самое — из кожи вон лезла, чтобы привлечь к себе внимание Джоани. А может, чтобы отвлечь внимание от Джоани. Подозреваю, что Скотти отлично усвоила эти уроки.

— Из папиных скучных лекций про океан я знала, что у морского ежа не иглы, а острые известковые выросты на панцире, которые выделяют особое едкое вещество.

Я улыбаюсь. Умница.

— Пап, тебе не скучно?

— Скучно? Мне? Ни капельки!

— О’кей. Теперь ты снова мама, так что замолчи. Сначала, мама, я хотела пойти в клуб, потому что там есть медицинский кабинет.

— Умница.

— Ш-ш-ш, — командует Скотти. — Но я пошла к тому симпатяге, который торгует в пляжном киоске, и попросила пописать мне на руку.

— Что ты попросила?

— Да, мамочка. Я ему так и сказала. «Извините», — говорю и объяснила, что поранила руку. Он давай ахать и охать. «С вами все в порядке?» — спрашивает. Будто мне восемь лет.

— Постой, — говорю я. — С меня хватит. Я больше не мама.

— Он не понял, чего я от него хочу, — продолжает Скотти, — и тогда я положила руку на прилавок, чтобы он ее увидел.

— Скотти, хватит, говорю тебе! Объясни, что происходит? Опять твои фантазии? Скажи, что ты все это выдумала. Ты фантазерка и выдумщица и вообще невероятно впечатлительная юная леди. Ведь выдумала, да?

Где-то я читал, что дети в этом возрасте склонны ко лжи. Нужно объяснить ребенку, что лгать нехорошо, что ложь больно ранит окружающих.

— Слушай, — говорю я, — ты отлично умеешь сочинять небылицы. История получилась великолепная, и маме она очень понравится, но все-таки — между нами — скажи, ты ее не выдумала?

— Нет, — отвечает она, и я, к несчастью, ей верю. Я не произношу ни слова. Я только качаю головой. Скотти продолжает рассказ, сначала робко, затем все увереннее, отдаваясь во власть своих переживаний.

— Сначала он начал ругаться как сумасшедший. Я не могу повторить того, что он говорил. Потом велел мне топать в больницу. «Или, может быть, ты член клуба?» — спрашивает, а потом заявляет, что сам меня туда отведет. Очень мило с его стороны. Он вышел из киоска — там сзади дверь, — и я пошла к нему и тоже зашла за киоск. Там мы и встретились. Я ему повторила, что нужно сделать, чтобы колючки сами вышли наружу, он заморгал, а потом снова начал ругаться. Я такого еще ни разу не слышала. Я заметила, что у него к реснице пристало что-то белое, протянула руку и убрала это. Он совсем растерялся — стоит и только оглядывается по сторонам. А вокруг никого нет. Мы с ним одни. Тогда я снова сказала, что он должен сделать, — ты уже знаешь. Пописать мне на руку. Тут он говорит, что видел в сериале «Спасатель», как один парень ртом высасывал яд из тела женщины. «Но та тетка билась в припадке, — говорит. — Валялась на песке и дергалась как дура! — Скотти пытается изобразить речь паренька, грубую и безграмотную. — Не стану я этого делать! — говорит. — Я здесь лосьоны от солнца продаю, и все, и писать тебе на руку не собираюсь!» Тогда я говорю ему то, что обычно ты, мамочка, говоришь папе, когда он упирается: «Да не будь ты бабой!» И знаешь, сработало. Он велел мне отвернуться и попросил, чтобы я что-нибудь говорила или насвистывала.

— Я больше не могу это слушать, — говорю я.

— А уже почти все, — хнычущим голосом произносит Скотти. — Ну вот. Чтобы он не стеснялся, я рассказывала ему, что ты гоняешь на катерах, но ты вовсе не мужик в юбке, а фотомодель и совсем не задавака, и что все парни в клубе в тебя влюблены, а ты любишь только папу.

— Скотти, — говорю я, — мне нужно в туалет.

— О’кей, — отвечает она. — Я уже все. Ну как, смешно получилось? Не слишком длинно?

Я неважно себя чувствую. Хочется побыть одному.

— Отлично. Просто великолепно! Иди расскажи это маме. Поговори с ней.

Все равно она тебя не услышит. Надеюсь, что не услышит.

Я иду по коридору. Хочется, чтобы рядом был кто-то, кто подсказал бы, что мне делать со Скотти. Откуда у нее эти фантазии? Зачем она схватила морского ежа? С какой стати ей захотелось, чтобы парень помочился ей на руку? Самое здесь примечательное, что Джоани и в самом деле понравилась бы эта история. Я вспоминаю, какой она была, когда мы с ней только начинали встречаться. Она обожала выдумывать истории, где были боль, мужчины и секс.

«Ну все, хватит, — в сотый раз говорила она. — Я больше не могу сидеть в четырех стенах. Пошли туда, где много людей». Но никуда не уходила. Джоани стенала, язвила, жаловалась на жизнь, но не уходила. Я так и не смог понять почему.


9


Когда я вхожу в палату, Скотти сидит на кровати. Она так близко к матери, что я почему-то пугаюсь. Там же лежит поляроидный снимок. Джоани с макияжем. Двадцать четвертый день комы. Фотография мне не нравится. Джоани похожа на забальзамированного покойника.

— Неважно получилось, — говорю я, показывая на снимок.

— Знаю, — отвечает Скотти, складывает его пополам и сминает в руке.

— Ты поговорила с мамой?

— Нет. Над рассказом придется еще поработать, — говорит Скотти. — Потому что если маме станет смешно, что тогда делать? Вдруг смех застрянет у нее в легких или в мозгу и не сможет выйти наружу? Это может ее убить.

— Не может, — авторитетно заявляю я, хотя понятия не имею о том, может или нет.

— Я решила сделать рассказ немного печальнее. Тогда маме, может быть, захочется к нам вернуться.

— Куда уж печальнее!

Скотти недоумевающе смотрит на меня.

— Не нужно все усложнять, Скотти, — повысив голос, заявляю я.

— Ты почему на меня кричишь?

— Тебе нужно с ней поговорить.

— Когда мама проснется, тогда и поговорю, — отвечает она. — Чего ты злишься?

Я не могу сказать ей, что теряю контроль над ситуацией — оттого и злюсь. Я не могу сказать, что хочу показать жене, как умело обращаюсь с ребенком, как наша дочь постепенно становится милой, воспитанной девочкой. Я не могу объяснить Скотти, откуда у меня отчаянное желание заставить ее поговорить с матерью, словно времени у нас остается в обрез.

Я присаживаюсь на кровать и смотрю на жену: Спящая красавица. Волосы стали немного сальными. Она выглядит как в тот день, когда рожала. Я прикладываю ухо к ее груди и слушаю, как бьется сердце. Я зарываюсь лицом в ее ночную рубашку. Такой близости между нами не было уже давно. Что с тобой происходит, Джоани? Моя жена. Гонщица, модель, любительница выпить.

Я вспоминаю о записке на голубой бумаге.

— Ты меня любишь, — говорю я. — Мы же с тобой не такие, как все. Ты ведь справишься, да? Ты обязательно справишься.

— Что ты делаешь? — спрашивает Скотти.

Я встаю и подхожу к окну:

— Ничего.

— Пошли домой, — говорит Скотти. — Мне нужно сочинить новую историю.

Я отвечаю, что мы пока не можем уйти. Нужно дождаться доктора Джонстона. Не успеваю я это сказать, как он входит в палату, на ходу читая историю болезни.

— Привет, Скотти, привет, Мэттью. — Доктор поднимает голову, но на меня не смотрит. — Я вас вчера видел, хотел поговорить, но вы ушли. Ты меня не заметил?

— Нет, — отвечаю я.

— Привет, доктор Джей, — говорит Скотти. — Я только что рассказала маме потрясающую историю.

Вот лгунья! Зачем она лжет?

— Скотти, сбегай в магазин и купи себе лосьон от солнца.

— У меня есть. Лежит в рюкзаке, — отвечает она.

Чертов рюкзак. Похоже, в нем есть все, на все случаи жизни. На ближайшие десять лет.

— Между прочим, в нашем магазине продают отличные конфеты, — говорит доктор Джонстон и вынимает из кармана пластиковую карточку. — Вот, иди купи себе чего хочешь.

У доктора бодрый вид. По-видимому, он настроен оптимистично.

— Не хочу я конфет, — заявляет Скотти и усаживается на стул. — И никуда не пойду. Я хочу знать, что с мамой.

Доктор Джонстон бросает на меня многозначительный взгляд. Его лицо внезапно меняется, теперь он выглядит растерянным и измученным. Он сутулится, бессильно опускает руки, и история болезни зависает над полом, словно доктор вот-вот ее выронит.

Я смотрю на него и медленно покачиваю головой. Скотти чинно сидит на стуле, положив ногу на ногу, а руки на колени. Она ждет.

— Ну что ж. — Доктор выпрямляется. — Как вам известно, до недавнего времени состояние больной было стабильным, однако на этой неделе ей стало хуже. В нашей практике случается, что умирающему внезапно становится лучше и он идет ка поправку, а бывает и наоборот — показатели хорошие, а выздоровления нет, но в вашем случае мы… мы…

— Скотти, мне нужно поговорить с доктором Джонстоном. Выйди, пожалуйста.

— Нет, — отвечает она.

— В общем, нужно подождать. Может быть, позднее станет ясно, сколько она еще продержится… в этом состоянии, — говорит доктор.

— Это хорошо, да? — спрашивает Скотти.

— Хорошо, что пациент, находящийся в состоянии комы, не умер в первые семь-десять дней после травмы мозга. В этом случае можно надеяться на выздоровление, пусть и длительное, но, видите ли…

— Мама пролежала в больнице гораздо дольше! Дольше семи дней!

— Скотти, дело не в этом. — говорю я.

— Возможно, она и выживет, но это будет неполноценная жизнь, — говорит доктор.

— Она не будет такой, как прежде, — говорю я и смотрю на доктора, надеясь на его поддержку. — Она больше не сможет гонять на мотоциклах. И катерах.

— Ну и что, зато не попадет в аварию, — говорит Скотти.

— Все, дружок, хватит. Пошли-ка на пляж.

Я смотрю на доктора Джонстона, на его лохматые брови, на покрытые пятнами узловатые руки. Я вспоминаю Ханалеи, где наши семьи собирались на Рождество в старинном плантаторском доме, со скрипучими полами, тусклым освещением, антимоскитными сетками и привидениями. Доктор Джонстон практически не снимал тогда ковбойскую шляпу, наполовину закрывавшую его лицо, и дни напролет либо сидел с удочкой на берегу, либо бренчал на гитаре, и это притягивало к доктору нас, детей, потому что рядом с ним нам было спокойно. Мой отец, когда хотел порыбачить, уходил далеко в море. Один раз он поймал марлина. Острая, похожая на меч морда марлина с немым укором была задрана вверх. Но чаще отец привозил тунца, и тогда мужчины дружно гремели на кухне посудой, колдуя над соусами и поддерживая температуру в гриле.

Иногда я спрашиваю себя, помнит ли доктор те времена и меня, мальчишку, который, открыв рот, смотрел, как он пощипывает струны гитары? Наверное, нет.

Наверное, теперь все это кажется ему таким далеким. Впервые мы встретились, когда мне был час от роду и я был красный и мокрый.

Доктор что-то записывает в истории болезни. Меня охватывает жгучее желание прижаться к нему и сказать, что я не знаю, что делать, и попросить о помощи. Я хочу, чтобы он прямо сказал, что меня ждет. Чтобы сыграл мне на гитаре. Чтобы забрал меня отсюда.

— Значит, с мамой все нормально, — говорит Скотти.

Доктор Джонстон молчит, а я так и не понял, что происходит. Ясно одно: с моей женой что-то не так. Скотти собирает вещи, и, когда она поворачивается к нам спиной, доктор берет меня за плечо. Меня пугает страдальческое выражение его лица.

— Ты не мог бы зайти ко мне в другой раз? — спрашивает он. — Мне нужно с тобой поговорить. Наедине.

— Хорошо.

Доктор выходит в коридор, и в дверях я вижу его профиль, решительный и немного сердитый.

— На пляж! — объявляет Скотти, выходя из палаты.

Она даже не взглянула на мать. Я молча прошу прощения у жены за то, что оставляю ее здесь, за ее неважные шансы, за то, что ничего не смыслю в медицинских делах, за то, что мы с дочерью уходим на пляж, где будем приятно проводить время. Что ждет Джоани? Полный паралич? Потеря памяти? Я целую ее в лоб и шепчу, что никогда ее не брошу. Что бы ни случилось, я буду рядом. Я говорю ей, что люблю ее, потому что так оно и есть.


10


Кусты возле спортивного клуба скрыты под прислоненными к ним досками для серфинга. Недавно дул сильный южный ветер, но волны уже улеглись. По песчаной дорожке мы проходим в столовую на открытой террасе с коралловыми колоннами и вентиляторами под потолком. Этот клуб сто лет назад основал дедушка моего кузена, большой любитель водного спорта. За десять долларов в месяц взял в аренду кусок пляжа, принадлежавшего королеве. В холле, рядом с портретом герцога Каханамоку, висит табличка с надписью: «ЗДЕСЬ ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ СЛИТЬСЯ С СОЛНЦЕМ. МОРЕМ И ПЕСКОМ. ЗДЕСЬ ЦАРИТ ИСТИННАЯ ДРУЖБА И ИСТИННЫЙ ДУХ АЛОХА. ТОЛЬКО ЗДЕСЬ МОЖНО ЗАНЯТЬСЯ НАСТОЯЩИМ ГАВАЙСКИМ СПОРТОМ». В наши дни возможность слиться с морем, солнцем и песком здесь получает тот, кто в состоянии платить минимум пятнадцать тысяч долларов в месяц, а также согласен пройти проверку, в ходе которой отсеивается нежелательная публика. Когда отца одной из подружек Скотти отказались принять в члены клуба, мне пришлось объяснять это дочери. Члены правления заподозрили его в связях с якудза. Скотти меня не поняла.

— Сомнительное происхождение? — спросила она. — Он как бы пекинес, да?

Мы все терпеть не можем этих собачек.

— Ну да. Вроде того. Нет. В общем, это неинтересно, детка.

Говоря по совести, отец ее подруги мне нравился. Спокойный, сдержанный. Большинство моих знакомых рта не дают раскрыть, а этот, как правило, ограничивался несколькими словами. Мне всегда было приятно с ним поболтать. Слухи о том, что он связан с японской мафией, сделали его в моих глазах еще более привлекательным. Ну кто не хочет иметь своего человека в мафии?

Я веду Скотти мимо больших открытых окон с деревянными жалюзи. Она поднимается по ступенькам и проходит в столовую, где почти никого нет. Все ушли заниматься старым добрым гавайским спортом или современным, новомодным гавайским спортом. Кстати, этот клуб считается родоначальником пляжного волейбола, и над всеми площадками взлетают мячи, то и дело опускаясь на головы мирно загорающей публики.

— Мы не уйдем, пока со мной не случится что-нибудь смешное, грустное или ужасное, — заявляет Скотти.

— Я с тебя глаз не спущу.

— Не-ет!

— Да-а-а. Я не буду тебе мешать, а ты, будь любезна, играй где-нибудь поблизости.

— Так нечестно. Это неинтересно, — говорит Скотти, оглядываясь по сторонам.

— А ты представь себе, что меня нет, — говорю я. — Хватит, Скотти, это не обсуждается! К тому же все твои приятели все равно в школе.

Вернуть бы ее в школу. Мне нужно работать, ей — учиться. Не знаю, зачем я притащил ее сюда, а теперь не отпускаю ни на шаг.

Скотти показывает на столики, стоящие по периметру террасы, и говорит, что я мог бы посидеть здесь. За одним столом сидят три леди и играют в карты. Мне они нравятся. Им лет по восемьдесят, на всех юбочки для тенниса, хотя вряд ли они до сих пор играют в теннис.

Скотти направляется к бару. Бармен Джерри кивает мне. Я смотрю, как Скотти забирается на барный табурет и Джерри начинает готовить для нее безалкогольный дайкири, затем дает попробовать напитки собственного изобретения. «С гуайявой вкусно, — слышу я голос Скотти, — а от лайма у меня щиплет в горле».

Я читаю газету, которую одолжил у одной из дам. Я пересел за столик поближе к бару, чтобы видеть и слышать все, что там происходит.

— Как мама? — спрашивает Джерри.

— Все еще спит, — отвечает Скотти, ерзая на табурете. Она не достает ногами до металлической перекладины, поэтому подтягивает их под себя и так и сидит, с трудом удерживая равновесие.

— Ладно, передавай ей привет. Скажи, что мы ее ждем.

Скотти о чем-то задумывается.

— Я с ней не общаюсь, — к моему удивлению, честно отвечает она.

Джерри добавляет в ее бокал взбитые сливки. Скотти делает глоток дайкири и чешет голову. Потом еще раз. Устраивается поудобнее. Делает снимок Джерри и начинает напевать: «Все меня любят, а муженек нет. Что мне теперь делать? Плесни-ка мне „Куэрво Голд“, Джерри-беби».

Джерри демонстративно гремит бутылками.

Сколько раз Джоани пела здесь эту песенку? Вероятно, так она заказывала себе текилу.

— «Плесни мне еще чуток!» — голосит Скотти, окончательно войдя в роль своей матери. Нужно спасать Джерри, но я этого не делаю. Пусть сам разбирается.

— А еще какие песни ты любишь? — спрашивает он. — Спой что-нибудь еще.

Я разглядываю потолок, где вентиляторы с шумом гоняют воздух. Солнечные лучи подпекают мне правый бок, и я немного отодвигаюсь в сторону. Я пытаюсь вникнуть в статью, которую читаю. Она называется «Вот как поступают дети из школы Крейтон Коширо». В ней рассказывается о гавайских детях — тех, в ком живет алоха, дух истинного гавайца, кто хорошо учится и кто совершил что-нибудь необыкновенное — скажем, проскакал марафонскую дистанцию на одной ноге или отдал все свои накопления в фонд помощи девочкам Зимбабве. Вся эта показуха противна не меньше, чем хвастливые надписи на бампере какого-нибудь роскошного авто, что в нем, видите ли, едет круглый отличник. Надеюсь, мои девочки никогда не станут похожими на «детей из школы Крейтон Коширо».

Я слышу голос Скотти и опускаю газету. Девчонка сидит на табурете и, вывернув шею, любуется на свой зад. Вихляя задом, Скотти напевает: «Мне нравится одна красавица, ох и жирная у нее задница».

Так, с меня хватит. Я откладываю газету и хочу встать, но тут замечаю, что к бару подходит Трой. Высокий, величественный, золотоволосый Трой. Я быстро разворачиваю газету и прячусь за ней. Моя дочь внезапно замолкает. При виде Троя желание дурачиться у нее сразу пропало. Уверен, что когда он ее заметил, то хотел уйти, но было уже поздно.

— Привет, Скотти, — слышу я его голос. — Хорошо выглядишь.

— Ты тоже, — отвечает она, но ее голос звучит как-то странно. Я почти его не узнаю. — Улыбнись, — говорит Скотти, и я слышу щелчок фотокамеры.

— Э-э… спасибо, Скотти.

«Э-э… спасибо, Скотти». Трой — тугодум. Когда-то его прадедушка изобрел магазинную тележку, так что теперь Трой занят лишь тем, что спит с разными женщинами, и по вине этого бездельника моя жена в коме. Конечно, он не нарочно, но она в больнице, а он цел. В тот день Джоани и Трой участвовали в ежегодных гонках. Они выступали на сорокафутовом катамаране «Скейтер», к тому же Джоани была единственной женщиной в том заезде. Трой рассказывал мне, что на восьмом круге они сели на хвост другому катеру, и Трой решил вырваться вперед. Увидев, что подошел слишком близко и катера сейчас столкнутся, он резко взял влево.

— В каком смысле ты «решил вырваться вперед»? — спросил я Троя.

— Я был за штурвалом, — ответил он. — Джоани сидела у движка. Я хотел сам вести катер.

Пройдя отметку «одна миля», Трой опять попытался обогнать другой катер, но встал боком к волне, катер мгновенно накренился, и Джоани выбросило за борт. Когда спасатели достали ее из воды, она не дышала. Трой, которого доставили на берег, без конца повторял: «Волна. Была большая волна». За штурвалом он сидел впервые. Обычно катером всегда управляла Джоани.

— Ты к ней ходил? — спрашивает Скотти.

— Да. Там был твой папа.

— Что ты ей сказал?

— Сказал, что с катером все в порядке и что он ее ждет. Сказал, что она очень храбрая.

Неандерталец чертов! Ненавижу тех, кто восхищается чьей-то храбростью, когда человек еле-еле выжил. Джоани таких тоже терпеть не может.

— У нее рука дернулась, Скотти. Я думаю, она меня слышала.

Трой без рубашки. Он их никогда не носит. У парня такие мускулы, каких я в жизни не видел. Он великолепно сложен, богат и глуп. Глаза у него цвета воды в гостиничном бассейне. Именно с такими любит заводить дружбу Джоани.

Я уже собираюсь отложить газету, когда слышу, как Скотти говорит:

— Тело реагирует само по себе. Если курице отрезать голову, она продолжает дергать лапками, но ведь она все равно уже мертвая!

Я слышу, как Джерри начинает кашлять, а Трой умничает: мол, если жизнь подсунула тебе лимон, сделай из него лимонад.

Когда я опускаю газету, Троя уже нет, а Скотти выбегает из столовой. Я бегу за ней. Она направляется к пляжной стене; я перехватываю ее в тот момент, когда она собирается спрыгнуть. В глазах у нее слезы. Она изо всех сил старается их сдерживать, но они все равно текут. Мне тоже хочется плакать. Грохнуться рядом с ней на колени и зарыдать.

— Я не хотела говорить о мертвых курицах. — плачет Скотти. — Просто мама все время подергивается. Это же ничего не значит!

— Идем домой, — говорю я.

— Почему все так любят спорт? Ты, и мама, и Трой. Думаете, что вы такие крутые? Здесь все так думают. Ну почему вы не стали членами какого-нибудь книжного клуба? Почему маме не сиделось дома?

Я обнимаю ее, и она прижимается ко мне.

— Я не хочу, чтобы мама умирала, — говорит Скотти.

— Я знаю. — Я наклоняюсь и заглядываю в ее карие глаза. — Я знаю.

— Я не хочу, чтобы она умирала вот так, — говорит Скотти. — Из-за гонок. Я один раз слышала, как она сказала: «Умирать, так с музыкой». Я хочу, чтобы она умерла, подавившись кукурузой, или поскользнулась на клочке туалетной бумаги, — только чтобы она уже была совсем старушкой.

— Господи, Скотти, что ты говоришь? Пошли домой. Никогда больше так не говори. Мама не умрет.

У Скотти заплаканное лицо, сальные волосы. В глазах отвращение. Взгляд такой, как будто она совсем взрослая.

— Послушай меня. Мама считает тебя замечательной девочкой. Она считает, что ты самая хорошенькая, самая умненькая, самая глупенькая девочка в городе.

— Она думает, что я трусиха.

— Ничего подобного. С чего ты взяла?

— Я не захотела сесть вместе с ней в катер, и она сказала, что я трусишка.

— Она просто пошутила. На самом деле она считает тебя самой храброй девочкой в городе. Как-то раз она мне сказала, что ее даже пугает, до чего ты храбрая.

— Правда?

— Чистая правда.

Джоани не раз говорила мне, что мы растим двух отчаянных трусих, но сейчас я обязан солгать. Я не хочу, чтобы Скотти ненавидела свою мать, как когда-то ее ненавидела — а может быть, и сейчас ненавидит — Александра.

— Пойду поплаваю, — говорит Скотти.

— Нет, — отвечаю я, — на сегодня хватит.

— Пап, ну пожалуйста.

Она берет меня за шею, притягивает к себе и шепчет:

— Я не хочу, чтобы все видели, что я плакала. Мне нужно окунуться.

— Хорошо. Я буду ждать тебя здесь.

Скотти убирает фотоаппарат в рюкзак, снимает одежду, бросает ее мне, затем протягивает два снимка. После этого вскакивает на стену, спрыгивает на песок и со всех ног бежит к воде. Бросившись в волны, она ныряет и показывается на поверхности где-то через минуту. Я сижу на коралловой стене и смотрю на дочь, на других детей, на их матерей. У них с собой масса всего: пакеты с едой, игрушки, зонтики, полотенца. У меня же ничего нет, даже полотенца, которым могла бы обтереться Скотти, когда выйдет из воды. Слева от меня небольшой риф. Я вижу черных морских ежей, прилепившихся к темной расселине. Я до сих пор не могу поверить, что Скотти схватила ежа голой рукой.

Я смотрю на снимок Джерри, затем на снимок Троя. Какая у него искренняя улыбка, гладкая и блестящая кожа. Интересно, чем он натирает свой великолепный торс? Маслом? Террасу постепенно заполняют люди.

На столиках появляются бокалы с розовыми, красными и белыми напитками со льдом. Из воды выходит старик, несет на плече одноместное каноэ. На его лице усталая, но довольная улыбка, словно он с победой вернулся из битвы, разразившейся где-то далеко, в открытом океане.

На террасе и моле зажигаются огни. Я смотрю, как мимо полосатых ветровых конусов проплывают прогулочные яхты, направляясь к берегу. Парящее высоко в небе солнце превратилось в шар и зависло над горизонтом. Еще немного, и наступит время зеленого луча. Ждать осталось совсем недолго. Иногда, когда солнце скрывается за горизонтом, над поверхностью океана вдруг вспыхивает зеленый луч. Все о нем знают и каждый вечер ждут его появления. Я вспоминаю, что пора вытащить Скотти из воды, отвезти ее домой и идти к жене в больницу.

Дети выскакивают из воды и бегут к матерям, которые поджидают их с развернутыми полотенцами. Со стороны океана доносится женский голос: «Скорее плыви сюда, детка. Они там повсюду».

В воде остается только Скотти. Я хватаю ее вещи и спрыгиваю с парапета.

— Скотти! — во все горло ору я. — Скотти, немедленно вылезай!

— В воде полно португальских корабликов[28 - Португальский кораблик — сифонофора физалия — беспозвоночный морской организм, близкий родственник медуз; свое название получила за выступающий гребень-пузырь, похожий на парус старинного португальского фрегата.], — говорит мне женщина. Возле нее, крепко держась за ногу матери, стоит малыш; женщина пытается отодвинуть его в сторону. — Наверное, пригнало ветром. Ваша? — спрашивает она, показывая на плывущую к берегу Скотти.

— Да, — отвечаю я.

Да, она моя, и я не знаю, что с ней делать, куда ее девать.

Скотти выбирается из воды. В руке у нее крошечная сифонофора: ее тельце и прозрачный, наполненный газом голубой пузырь лежат на ладони, синий хвост обвился вокруг запястья.

Я хватаю палочку и снимаю сифонофору с руки дочери:

— Что ты делаешь? Зачем она тебе?

Я протыкаю пузырь, чтобы сифонофора не обожгла кого-нибудь из детей.

Дети смотрят на руку Скотти, где четко видна ярко-красная полоса. Затем отступают на пару шагов. Малыш ковыляет к лежащей на песке сифонофоре и хочет ее потрогать, но мать успевает схватить его за руку. Малыш разражается громким ревом.

— Может быть, позвать кого-нибудь из спасателей? — спрашивает женщина.

— Не надо, я сам справлюсь, — отвечаю я. — Скотти, немедленно вымой руку. — (Она поворачивается, собираясь пойти на террасу.) — Нет, в соленой воде.

— У меня не только рука, — бормочет Скотти. — Их там был целый косяк, я проплыла сквозь них.

— Тебе помочь? — спрашивает ее женщина. Дети хотят вернуться в воду, но она громко, словно судья на матче, командует: — Назад!

— Ничего, все в порядке, — отвечаю я, отчаянно желая, чтобы женщина оставила нас в покое.

Ее ребенок все еще плачет, и это действует мне на нервы. Что она, в самом деле, не может дать ему воды или конфету?

Я поворачиваюсь к женщине спиной и подхожу к воде:

— Почему ты сразу не поплыла обратно, Скотти? Тебе же было больно!

Сифонофоры, или португальские кораблики, обжигали меня сотни раз; сама по себе боль несильная, но дети обычно пугаются и плачут.

— Я подумала, что маме будет интересно узнать, что на меня напали «маленькие вояки».

— Никакие они не «вояки», и ты это прекрасно знаешь.

Когда Скотти была маленькой, мы с Джоани часто брали ее с собой на пляж. Пока Джоани занималась гимнастикой, я пил пиво возле небольшого рифа и любовался на заходящее солнце. Джоани показывала мне разных морских обитателей, а я придумывал им смешные названия. Сифонофор я называл «маленькими вояками», потому что они напоминали крошечных, но отлично вооруженных солдатиков — наполненный газом пузырь, сильный и гибкий хвост, ядовитые щупальца — и передвигались исключительно большими группами. Иглобрюха я называл «иглобухом», морского ежа — «морским ужасом», а морских черепах — «морскими касками». Тогда мне казалось, что это смешно, но теперь я вижу, что Скотти до сих пор ничего о них не знает. Боюсь, те уроки нам еще аукнутся.

— Да все я знаю, — говорит Скотти. — Они называются «португальские лодочки», я просто пошутила. Маме понравится.

— Нет, не «лодочки», — говорю я.

Скотти окунается в воду.

— Они называются «кораблики», «португальские кораблики», — говорю я.

— Угу.

Скотти выходит из воды и вытирается полотенцем. На ее груди и ногах такие же ярко-красные полосы, как на руке.

— Мне все это не по душе, — говорю я. — Ты лучше скажи маме, как сильно по ней скучаешь. Зачем ей такие истории?

— Хорошо. Тогда пошли в больницу. Я расскажу ей, что со мной случилось.

— Сейчас мы пойдем домой. Нужно обработать ожоги. Смазать мазью и положить на них лед. А вот от кислоты тебе станет гораздо хуже, так что если ты хочешь пойти к своему мальчику-жирафу и попросить его пописать тебе на руку, то, боюсь, быстро об этом пожалеешь.

Скотти молчит. По-видимому, она к этому готова — к наказанию, к лечению, к отекам, к боли, которая начинает донимать ее сейчас и будет мучить потом. Но она держится. Видя мой укоризненный взгляд, она делает вид, что все нормально. Она нашла себе достойное рассказа приключение, а заодно поняла, что физическую боль терпеть легче, чем душевную. Жаль, что она узнала это в столь юном возрасте.

— В больнице наверняка есть мази и лед, — говорит Скотти.

По песчаному склону мы поднимаемся к террасе. За столиком сидит Трой, с ним несколько моих знакомых. Я смотрю на Скотти. Заметила она его или нет? Очевидно, заметила, поскольку показывает ему поднятый вверх средний палец. Все, кто видит эту сцену, невольно ахают, а я молчу. Наверное, во всем виноват закат и зеленый луч над океаном. Мы всё прозевали. Он зажегся без нас. Солнце уже село, небо окрасилось в розовые тона. Я протягиваю руку, но не для того, чтобы перехватить неприличный жест Скотти, а чтобы его подкорректировать.

— Не так, Скотти. Палец не должен торчать сам по себе. Чуточку приподними остальные пальцы. Вот, теперь правильно. Все верно.

Трой таращится на нас и слегка улыбается. Он не знает, куда деваться от смущения.

— Ну все, хватит, — говорю я, потому что мне становится его жаль. Наверное, ему сейчас очень несладко.

Я кладу руку на спину Скотти и слегка подталкиваю ее вперед. Она морщится, и я сразу убираю руку, вспомнив об ожогах.

— Мы поедем в больницу? — спрашивает меня Скотти, когда мы идем к парковочному гаражу.

— Нет, я отвезу тебя домой, — отвечаю я.

— Я хочу рассказать маме о своем приключении.

В гараже ее голос звучит громко. Скотти внезапно останавливается. Я тоже, потом оборачиваюсь к ней:

— Пошли.

Скотти трясет головой. Я подхожу к дочери и хватаю ее за руку, но она вырывается:

— Я к маме! Сейчас! Я же забуду, что хотела ей рассказать.

Я вновь хватаю ее за руку, на этот раз с силой, и она кричит. Я оглядываюсь, иду к машине. Скотти продолжает кричать, а потом кричу я, и мы оба кричим друг на друга, и наши гневные вопли эхом разносятся по всему гаражу.


Скотти сидит в машине и дуется. Я принимаю решение позвонить доктору Джонстону. Не хочу ехать в больницу. У меня слишком много забот. Я прошу медсестру связаться с ним, и через несколько минут доктор мне звонит. Скотти нажимает на автомобильный гудок. Я не реагирую.

— Я слушаю, Мэттью, — говорит доктор.

— Мы не могли бы поговорить прямо сейчас? — спрашиваю я. — Говорите все как есть.

Я стою в гараже, возле своей машины, и смотрю на Скотти.

— У твоей жены начинается отек мозга, — говорит он. — Мы откачиваем жидкость и даже можем сделать операцию, но, учитывая ее показатели по шкале Глазго, боюсь, это мало что даст. Как ты мог заметить, у нее перестали подергиваться даже веки. Все указывает на серьезное поражение мозга. Мне очень жаль, — помолчав, добавляет он. — Мы с тобой уже говорили о том, что если…

Я хочу ему помочь. Не нужно, чтобы он произносил все страшные слова. Нелегко говорить такое мальчишке, которого знаешь с момента его появления на свет.

— План Б? — подсказываю я.

— Да, боюсь, что так. План Б.

— Ясно, — говорю я. — Понял. Тогда до завтра. Вы уже начали подготовку? Собираетесь отключить это прямо сейчас?

— Я подожду до завтра, Мэттью. Я дождусь тебя.

— О’кей, Сэм.

Я захлопываю мобильник-раскладушку. Я боюсь подойти к своей машине. В ней сидит девочка, которая ждет, что папа сделает все как надо, что ее мама поправится, вернется домой и жизнь вновь наладится: по вечерам папа будет приходить домой, обедать и всех смешить, утром он будет завтракать на кухне, а потом, перешагивая через школьные учебники, сумки, гаджеты и предметы одежды, пробираться к выходу. Я неподвижно стою в гараже и думаю о плане Б. Этот вариант означает, что моя жена превращается в растение. У нее серьезная неврологическая дисфункция. Со мной начнут заводить осторожные разговоры о донорских органах. План Б означает, что Джоани прекращают кормить, прекращают за ней ухаживать, отключают от аппарата искусственного дыхания. Снимают капельницу и перестают давать лекарства. План Б означает, что мы позволим ей умереть.

Я слышу шуршание автомобильных шин. Я вижу, как в наш сектор заезжает машина. На глазах у меня слезы, и я быстро смахиваю их рукой. Заметив меня, водитель тормозит. Водитель — пожилая женщина, совсем старушка, которая вряд ли видит хоть что-то дальше переднего бампера своего «кадиллака». Я смотрю на ее руки, крепко вцепившиеся в руль, и думаю: «Почему ты живешь так долго?» Я вижу, как опускается боковое стекло, но не ухожу. Интересно, как она заставит меня уйти с дороги?

— Нельзя ли мне проехать? — спрашивает она.

— Извините, — отвечаю я и отхожу в сторону.


11


Мы плетемся по шоссе Н1 за грузовичком, на заднем окне которого аэрозолем намалевана красотка с грудями круглыми, как обеденные тарелки. Грузовичок закрывает обзор, поэтому я не вижу, почему мы так плетемся. Возможно, без всяких причин. Дорога для меня такая же загадка, как мозг, или макияж, или десятилетние девочки. Ожоги на руках Скотти опухли и покраснели; когда она хочет их почесать, я хватаю ее за руку. Ее кожа покрыта грязно-белыми пятнами; это морская соль, которую я не дал ей смыть.

— Голова не кружится? — спрашиваю я. — Тебя не тошнит?

Скотти шмыгает носом:

— Кажется, я простудилась.

Она ни за что не признается, что это из-за сифоно-фор. Вид у нее несчастный, и, по-моему, она уже не так рвется в больницу, потому что поняла: в ее истории, в сущности, нет ничего хорошего.

Чтобы хоть немного приободрить дочь, я говорю:

— Завтра, чтобы полностью избавиться от ядовитых капсул, придется тебе побрить ноги.

Скотти смотрит на свои ноги, покрытые светло-коричневыми волосками, и улыбается:

— Рина с ума сойдет. Ну вот, теперь придется еще и ноги брить! Всегда?

— Нет, — говорю я. — Побреешь один раз, и хватит.

— Как ты думаешь, морскому ежу было так же больно, как мне? — спрашивает Скотти.

— Не знаю.

Из грузовика слышна музыка, вернее, не музыка, а ритмичное буханье, от которого слегка вздрагивают наши стекла. Я думаю о морском еже. И в самом деле — больно ему или нет?

— А почему их называют корабликами?

— Это старое название, все давно уже забыли, откуда оно взялось.

— Или просто так придумали, с ходу, как папа.

— Все может быть.

Грузовик внезапно уходит вперед, в потоке машин образуется просвет, а я проезжаю съезд, по которому мы сворачиваем домой. Скотти этого не замечает.

На прошлой неделе, когда мы с доктором Джонстоном обсуждали немыслимый, но возможный вариант развития событий, он сказал, что обычно у постели пациента, жизнь которого, согласно его собственной воле (как в случае Джоани), не поддерживается более с помощью искусственной вентиляции легких, собираются родственники и знакомые, чтобы сказать последнее «прости».

— По крайней мере, у них есть время заняться необходимыми приготовлениями и сказать все, что они хотели сказать. Когда наступает последний день, все к этому готовы. Насколько это возможно.

Тогда я слушал доктора примерно так же, как слушают стюардессу, которая рассказывает, что нужно делать, если самолет сядет на воду.

План Б.

Впереди море красных огней, я притормаживаю. Мне предстоит собрать всех родственников и друзей и объявить, что нам придется отпустить Джоани на вечный покой. Говорить это по телефону я не стану, поскольку и сам терпеть не могу, когда важные новости мне сообщают таким образом. На «необходимые приготовления» у меня от силы неделя, а забот невпроворот. Кто научит меня быть главой семьи? Как нужно прощаться с женщиной, которую я люблю так, что даже перестал осознавать, как сильно ее люблю?

— Кораблик ведь не медуза? — спрашивает Скотти.

— Португальский кораблик не медуза, — рассеянно отвечаю я. — Ты задаешь каверзные вопросы, Скотти, я даже не всегда знаю, что отвечать.

Я не уверен, что принял правильное решение, взяв Скотти с собой, но я больше не могу полагаться на Эстер. И вообще на кого бы то ни было. Пора привыкать самому воспитывать дочерей, и я принял решение, что сегодня обе будут ночевать дома.

Я вижу поворот на дорогу в аэропорт и бросаю взгляд на часы.

— Куда мы едем? — после некоторого молчания спрашивает Скотти.

Над нами с ревом пролетает реактивный лайнер. Я смотрю вверх и вижу его серое брюхо, тяжело распластавшееся на фоне неба.

Я сворачиваю к аэропорту.

— За твоей сестрой.


Часть II

Дорога Кингз-Трейл


12


Каждый раз, прилетая на Большой остров, я чувствую себя так, словно попал в прошлое. Вид у него заброшенный, как будто недавно здесь прошлось цунами.

Я еду по знакомой дороге, мимо киаве[29 - Kiawe (гавайск.) — рожковое дерево.], мимо пляжей с черным песком, кокосовых пальм, где сидят попугаи. Становится холоднее, в воздухе висит легкая дымка — смесь тумана с вулканическим пеплом, который пахнет как порох, отчего сильнее ощущение заброшенности и опустошения. С обеих сторон дороги лежат поля, покрытые черной застывшей лавой, на фоне которой ярко выделяются вкрапления белых меловых глыб; молодежь использует этот мел для своих граффити вроде: «Кеони любит Кайалу», «Гордость Гавайев»[30 - Надпись «Hawaiian Pride» (англ.) может быть интерпретирована и как «Гавайский прайд (гей-парад)».] или, например, подлиннее: «Кто это читает, тот гей». В полях, среди острых меловых скал, я вижу храмы-хейау и камни, сложенные на чайных листьях в приношение богам.

— Что это? — спрашивает Скотти.

Она свернулась клубочком на сиденье, и я не вижу ее лица.

— Что именно? — не понимаю я, оглядывая пустынную местность.

— А вон та дорога, — отвечает она.

Я бросаю взгляд в сторону и вижу на лавовом ложе полосу утрамбованных камней.

— Это Кингз-Трейл — Королевская дорога.

— «Кингз» в честь нашей семьи?

— Нет. Разве вам в школе не рассказывали о Королевской дороге?

— Не помню, — отвечает она.

— Какая же ты гавайка?

— Такая же, как и ты, — говорит она.

Мы смотрим на широкую бесконечную ленту, опоясывающую весь остров.

— Ее построил король Калакауа. Позднее он ее расширил. Здесь ездили твои предки.

Мы едем вдоль старой дороги — похожей на старое шоссе, чем, в сущности, она и является, — построенной каторжниками и утрамбованной копытами скота и колесами повозок и экипажей. Я запомнил, что не платили налог за дорогу только те, кто ее построил.

— Она старая? — спрашивает Скотти.

— Старая, — отвечаю я. — Построена в девятнадцатом веке.

— Да, правда старая.

Скотти смотрит на дорогу и ее каменное ограждение, а когда появляются холмы и ранчо Уаймеа, я замечаю, что она спит. Днем на зеленых холмах Уаймеа пасутся коровы и лошади, но сейчас их не видно. Я проезжаю мимо покосившихся серых деревянных заборов и опускаю стекло, чтобы вдохнуть холодный воздух, наполненный запахами трав, навоза и кожаных седел — ароматами Камуэлы. Здесь когда-то жили мой дед и бабка. Когда я был ребенком, то часто приезжал к ним на ранчо, чтобы полакомиться клубникой, покататься верхом и посидеть за рулем трактора. Это был странный мир — мир солнца, холода, ковбоев, пляжей, вулканов и снега. Здесь всегда видна вершина горы Мауна-Кеа, и я часто махал ей рукой и думал, что, наверное, ученые смотрят в телескоп на меня, а не на безмолвные планеты.

Я сворачиваю на грязную проселочную дорогу, проезжаю мимо низкой конюшни, здания школы и останавливаюсь возле спального корпуса.

Я хочу видеть свою дочь. Я немного нервничаю. На прошлой неделе, когда я с ней говорил, она показалась мне немного странной. Когда я спросил ее, в чем дело, она ответила: «В цене на кокаин». Тогда я спросил: «Нет, серьезно, что случилось?» — «А что, разве может что-то случиться?» — ответила она.

Потом она сказала, что это шутка. Шутка вышла мрачноватой.

Не знаю, что я сделал не так. Похоже, во мне есть что-то такое, что вызывает у моих девочек стремление к саморазрушению. Джоани и ее гонки, катера, мотоциклы, алкоголизм. Скотти и ее странное желание схватить голой рукой морского ежа. Алекс и ее наркотики и позирование для открыток. Алекс сказала мне, что в первый раз попробовала наркотик, чтобы напугать Джоани, но возможно, она сделала это для того, чтобы узнать, каково быть Джоани, экстремалкой. Мне кажется, что Александра в равной степени мать и любит, и презирает, но сейчас не время сводить счеты. Нельзя сердиться на умирающего человека.

Я вспоминаю ресторан «У Базза» и его менеджера, которая говорила мне, что присутствие Джоани оживляет атмосферу. Уверен, что, если моя жена умрет — то есть когда она умрет, — в ресторане непременно вывесят ее портрет. Здесь принято украшать стены картинами с изображениями местных знаменитостей и умерших патронов. Потом, став призраками, они наверняка поселяются в своих портретах. Печально сознавать, что Джоани придется умереть для того, чтобы ее портрет повесили на стене, чтобы я полюбил все, что с ней связано, и чтобы Алекс простила ей все, что она сделала не так.

Я еду медленно, потому что на дороге сплошные ухабы и ямы. Я смотрю на Скотти. Она все еще спит. Мне нравится, что школьное начальство до сих пор не заасфальтировало дорогу.

Я останавливаюсь на парковке и выключаю двигатель. Скотти открывает глаза.

— Приехали, — говорю я.


13


Десять часов вечера. Дежурная воспитательница смотрит на меня так, словно я самый безответственный человек на свете. На улице холодно, а на Скотти лишь легкие шорты. Ее ноги в следах от ожогов. Я не нашел ничего лучше, чем поздно вечером явиться в спальный корпус, да еще притащить с собой дочь, вместо того чтобы, как все нормальные люди, приехать днем, в часы посещений. Мы разговариваем, стоя на пороге; за спиной воспитательницы виднеется телевизор. На ней жуткая фланелевая ночная рубашка; насколько я могу судить, она смотрит шоу «Американский идол»[31 - Американский аналог российского телешоу «Фабрика звезд».]. Мне ужасно неловко и за нее, и за себя.

Воспитательница ведет нас к лестнице. Скотти обгоняет нас и бежит наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Слыша тяжелое дыхание воспитательницы, я замедляю шаг.

Хорошо, что все уже спят. Хорошо, что это не спальный корпус какого-нибудь колледжа, где в десять часов вечера жизнь только начинается. Я говорю воспитательнице, что потрясен. Я знаю, что это одна из лучших частных школ-интернатов на Гавайях, и все же строгая дисциплина, царящая здесь, действительно впечатляет.

— Мы стараемся, чтобы дети чувствовали себя как дома, — говорит воспитательница. — Дома дети в это время уже лежат в постели или читают перед сном. По выходным мы позволяем им не спать подольше, но у них так много уроков и занятий спортом, что к концу недели они просто не в силах делать что-то еще. Комната Александры в самом конце.

Воспитательница останавливается на верхней ступеньке лестницы, положив руку на перила, и показывает в дальний конец коридора.

Скотти бежит вперед.

— Которая? — кричит она на ходу.

— Тише! — кричу я, а воспитательница хмурится — ей не нравятся наши вопли.

Она говорит, что постучит и войдет первой на случай, если Александра или ее соседка по комнате «не одеты». Мы ждем, когда она отдышится, затем тихо идем по коридору. Я смотрю на часы. Когда Скотти наконец оказывается в конце коридора, она первая стучит в дверь, и, ей-богу, воспитательница едва сдерживается, чтобы не дать ей затрещину.

— Это не та комната, — говорит она.

В дверях появляется незнакомая девушка, и я быстро отвожу взгляд — на тот случай, если она не совсем одета.

— Извини, Юки, — говорит воспитательница. — Мы перепутали комнаты.

— В таком случае можно мне вернуться в кровать?

Я спала.

— Да, конечно. Спи.

— Спокойной ночи, — говорю я.

Нет, все-таки дисциплина здесь и в самом деле железная. Так и видятся стройные ряды кроватей, на которых, подоткнув одеяла, мирно спят девушки — все как одна.

Воспитательница стучит в дверь Александры. В ответ — тишина. Моя девочка спит, завернувшись в одеяло.

— Я ее разбужу. — говорит воспитательница и ныряет в темноту.

Скотти вытягивает шею, чтобы заглянуть в комнату сестры. Я думаю о том, что скажу Александре. Как сказать ей, что она вот-вот потеряет мать? «Потеряет»?.. Как странно это звучит. Мы теряем нашу маму. Моя жена скоро умрет.

Воспитательница возвращается и закрывает за собой дверь.

— Александра спит?

— Нет, — отвечает она.

Я жду, что воспитательница скажет дальше, но она молчит.

— Она не совсем одета?

— Хуже, — отвечает воспитательница. Ее рука лежит на дверной ручке. — Александры нет в комнате.


Мы обыскиваем ванную комнату, читальный зал, комнату для просмотра телевизора.

Воспитательница в панике. Скорее всего, ее беспокоит не столько безопасность Александры, сколько последствия ее отсутствия. Воспитательница говорит не переставая. Мне начинает казаться, что от меня что-то скрывают.

— Девочки приходят в спальный корпус к семи часам, — говорит она; мы идем по коридору в обратную сторону, направляясь к комнате подруги Алекс, чтобы разбудить ее и задать несколько вопросов. — До девяти они занимаются. Никаких игр, фильмов и пустой болтовни.

Скотти явно шокирована происходящим. При электрическом освещении красные пятна на ее ногах кажутся еще ярче. На ней футболка с надписью: «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПЕДРО», хотя я понятия не имею о том, кто такой Педро. Ее волосы всклокочены и торчат в разные стороны, возле уха к ним что-то прилипло. В самолете она пила фруктовый пунш, и ее губы и подбородок стали цвета сырого мяса. Она напоминает зверька, погибшего под колесами автомобиля, из-за чего я чувствую смущение и тоже пытаюсь что-то доказать воспитательнице. В результате между нами начинается нечто вроде состязания — кто лучше знает, как воспитывать детей.

— Уверен, что она ушла к подружке, — говорю я. — Вы же знаете, девчонки любят поболтать.

— Они болтают только о парнях, — заявляет Скотти.

— Нет, на этот счет у нас самые строгие правила. Такое строго пресекается, — говорит воспитательница.

— Что ей теперь будет? — спрашивает Скотти. — Ей все запретят? Меня так наказывают. Запрещают смотреть телевизор, но я все равно смотрю. По цифровому видику. Эстер не знает, что такое видик.

— Я знаю, я пользуюсь видео, — говорит воспитательница.

— Эстер — наша служанка, помогала нам по хозяйству, — объясняю я.

— Она и сейчас помогает, — уточняет Скотти. — Готовит, убирает в доме и чешет мне спинку.

— Скотти, не болтай глупости, — смеясь, говорю я.

— Это не глупости.

— Где комната подруги? — спрашиваю я.

Кажется, что коридор никогда не кончится. Наконец воспитательница останавливается, стучит и входит в комнату, прикрыв за собой дверь. Мы со Скотти остаемся в коридоре. Перед нами два имени: «Ханна» и «Эмили», аккуратно выведенные фиолетовым маркером на лиловом картоне и обрамленные вырезанными из бумаги желтыми цветочками. Я узнаю запах фломастера «Крейола». Кто-то потратил уйму времени, рисуя имена и вырезая бумажные цветы, и мне становится радостно от мысли, что у Александры такие трогательные подруги. На досуге рисуют и вырезают из бумаги сложные фигуры.

Воспитательница выходит из комнаты; взглянув на нее, я понимаю, что хороших новостей мы от нее не услышим.

— Эмили там тоже нет. Давайте вернемся в комнату Александры. Возможно, она уже вернулась.

— Или ее соседка по комнате объяснит, что же все-таки происходит. — говорю я.


Соседка по комнате прячет глаза и уходит от ответа. Это продолжается довольно долго. Девушка повторяет, что, если расскажет правду, Александра ее убьет, я же уверяю ее, что она сильно преувеличивает. Бедная девушка! Как ее могли поселить вместе с Алекс? Застенчивая дурнушка с жидкими волосами и с аллергией. На ее кровати, прикрытой голубым покрывалом, множество мягких игрушек и ни одного постера или фотографии, которая могла бы рассказать о ее вкусах, увлечениях, друзьях среди подруг или достатке родителей. На этой половине комнаты все буквально кричит об одиночестве, тогда как на половине Александры чувствуется яркая, популярная личность. Стена возле ее кровати увешана постерами и фотографиями парней на мотоциклах, взлетающих над изрытой колесами землей. Я вижу компакт-диски, косметику, одежду, туфли и столько сумок, что для одной девушки явно многовато.

Мы втроем выходим на футбольное поле. Не знаю, что мы хотим там найти, и кажется, мы с воспитательницей испугались. Она набросила на рубашку легкое пальто, а я, чтобы согреться, потираю плечи. В темноте Скотти берет меня за руку. Часть площадки вся в ямах, и Скотти все время спотыкается. Трава мокрая. Края моих брюк тоже мокрые. Я смотрю на голые лодыжки Скотти. От дыхания у нее изо рта вырывается пар, потому что воздух очень холодный. Скотти смотрит на клубы пара как завороженная.

Наконец в дальнем конце поля мы замечаем два силуэта. В руках у этих двоих что-то вроде клюшек для гольфа. В небо взмывает белый мячик, слышатся восторженные крики. Моя дочь при свете луны играет в гольф со своей подругой. Мне даже становится немного жаль, что у меня никогда не было такой жизни — школа-интернат, подружки.

— Девушки! — кричит воспитательница.

Они оборачиваются к нам.

— Алекс! — зову я.

Ее волосы стали еще длиннее и спускаются ниже лопаток. Даже отсюда видно, как она хороша, — черты лица правильные и соразмерные, словно специально подобраны друг к другу.

— Папа?

— Алекс! — кричит Скотти. — Это я!

Вторая девушка хочет удрать и бросается прочь, но, пробежав всего несколько шагов, падает, не выпуская из рук клюшки. Я спешу к ней, чтобы выяснить, в чем дело. Она лежит, уткнувшись лицом в грязь и распластавшись, словно собралась загорать. Я наклоняюсь и осторожно трогаю ее за плечо. Она переворачивается на живот. Ее рот широко открыт, глаза закрыты. Тут я понимаю, что она заходится от смеха и что совершенно пьяна. Немного придя в себя, она бормочет:

— Да помогите мне подняться, чертовы сучки!

К нам подходит Александра. Чтобы не упасть со смеху, она хватается за меня:

— Что ты здесь делаешь, папа?

— Миссис Мерфи, — еле ворочая языком, бормочет ее подруга, — хотите с нами сыграть? Восемнадцать лунок, идет?

Девушек охватывает новый приступ хохота — ни одна не может выговорить ни слова. Наконец они немного успокаиваются. Александра падает на колени.

— О господи, — говорит она. — О господи.

Заражаясь весельем сестры, Скотти тоже начинает смеяться.

— Восемнадцать лунок, — давясь от смеха, говорит девица. — Восемь… надцать… колес… нет, лунок!

— Девушки! — продолжает взывать миссис Мерфи. Я не знаю, что сделать, чтобы это прекратить. Мне нужно забрать дочь и ехать в аэропорт, чтобы успеть на последний рейс на Оаху, где собрать самых близких нам людей и сообщить им страшную весть: Джоани, наша непобедимая воительница, на сей раз проиграла.

Неожиданно мне на помощь приходит Скотти.

— Алекс, — говорит она, — мама возвращается домой.

Алекс сразу замолкает и вопросительно смотрит на меня, а я смотрю в небо. Прекрасная ночь. Здесь, где нет моря городских огней, заливающего Оаху, звезды заполоняют все небо.

— Нет, — говорю я. — Нет, это не так.

— А в чем тогда дело? Ей лучше или наоборот? — спрашивает Алекс. Она стоит опершись на клюшку и презрительно усмехается.

— Я приехал забрать тебя домой, — говорю я. — Маме не лучше.

— Вот черт, пошла она на хрен!

Алекс делает несколько шагов в сторону, размахивается и швыряет клюшку куда-то в темноту. Мы смотрим, как клюшка, переворачиваясь в воздухе, улетает. Никто из нас не видит, куда она падает.


Когда мы приезжаем домой, Скотти молча выходит из гаража и идет в свою комнату. Я несу Алекс на руках. Она такая тяжелая, словно налита свинцом. Я с трудом дотаскиваю ее до спальни. Я мог бы уложить ее на диване в маленькой комнате, но я хочу, чтобы она спала в своей постели, которая когда-то была моей. Мне нравится нести дочь на руках, нравится видеть, как она прижимается к моей груди, как ребенок.

Я снимаю с нее туфли и накрываю одеялом. Она похожа на Джоани. Я молча стою возле постели, глядя на дочь. Что с ней случилось? Эта фраза без конца вертится у меня в голове. Я выхожу из спальни, не закрыв ставни. Завтра над вершинами Коолау поднимется солнце, и его лучи ударят Алекс по лицу.


14


Я пытаюсь дать Алекс время, чтобы она сама извинилась за свое поведение. Мы сидим на кухне. Алекс пьет колу и ест хлопья, которые чем-то напоминают крупный кроличий помет.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами и, не переставая жевать, подносит миску с хлопьями ко рту.

— Мама разрешает тебе пить содовую за завтраком?

— Она не видела, как я завтракаю.

— Где Скотти? — спрашиваю я.

Алекс опять пожимает плечами.

— Ну что ж, рад тебя видеть, Алекс. Добро пожаловать домой.

Она приветственно машет ложкой, затем встает и ставит пустую миску в раковину.

— Положи в посудомойку, — говорю я.

Алекс, ни слова не говоря, выходит из кухни, а я беру ее миску, споласкиваю в раковине и ставлю в посудомоечную машину. Алекс возвращается, разговаривая с кем-то по мобильнику. У нее в руках солнцезащитные очки, книга, полотенце и бутылка колы.

— Алекс, — говорю я, — нам нужно поговорить.

— Я иду в бассейн, — отвечает она.

— Отлично, в таком случае я иду с тобой.

— Давай.

Она спрыгивает в воду и несколько раз окунается, затем изящным движением отбрасывает мокрые волосы. Я прыгаю в воду рядом с ней, стараясь поднять фонтан брызг, и Алекс с отвращением смотрит на воду. Вода в бассейне холодная, солнце закрыто облаками. Я плыву среди качающихся на поверхности манговых листьев и коричневых трупиков термитов.

— К нам приедет Сид, — сообщает Алекс.

— Кто это?

— Мой друг. Я вас познакомлю. Я ему только что звонила и попросила приехать.

— Что за друг? Из твоего интерната?

— Нет, он здесь живет. Мы учились в одном классе, когда я ходила в школу на Пунахау. Я его сто лет знаю.

— Вот как? Ну хорошо.

— У него кое-какие проблемы. Думаю, он у нас задержится, потому что, когда начнется вся эта канитель, он будет мне нужен.

— Ладно, — говорю я. — Похоже, ты уже все продумала. Где он живет?

— В Кайлуа.

— А с его родителями ты меня познакомишь?

— Нет, — отвечает Алекс, глядя мне в глаза.

— С нетерпением жду встречи с твоим старым другом, — говорю я.

Мы слышим, как распахивается дверь, ведущая к бассейну. По мощенному кирпичом патио бежит Скотти в черном пеньюаре. На худеньком тельце пятна белого крема. Скотти вскидывает фотоаппарат и фотографирует Алекс.

— Ты что, охренела? — кричит та. — Немедленно снимай мою одежду!

— Не кричи на нее!

— А какого хрена она нацепила мой пеньюар?

— Ну и что, Алекс? Что в этом страшного? — Я смотрю на Скотти: зрелище и в самом деле страшноватое. Пеньюар висит на ней как на вешалке. — Скотти, иди переоденься. У тебя же есть свой купальник.

— Зачем?

— Скотти, я что сказал!

Она показывает мне средний палец — по всем правилам, как я ее учил, — и убегает.

— А ты делаешь успехи в воспитании, — замечает Алекс.

— Речь не о моих успехах и не о Скотти и твоем пеньюаре, а о тебе. Чем ты занимаешься в своей школе? Вместо того чтобы учиться уму-разуму, учишься напиваться?

— Да что в этом такого, папа? Уму-разуму я научилась давно, только вы, предки, этого почему-то не замечаете. Никто мне доброго слова не сказал — какая я молодец, как я справляюсь со всеми своими проблемами, как здорово я сыграла в том идиотском спектакле, который ни один из вас не удосужился приехать посмотреть! И что с того, что я умудрилась набраться именно в ту ночь, когда тебе вздумалось приехать? Что с того?

— Перестань, — говорю я. — Возьми себя в руки, успокойся.

— Открой глаза, папа! — говорит Алекс.

— В каком смысле?

— В таком, что ты ни черта не видишь и не знаешь.

Я хочу вернуться в школу.

Алекс поднимает лицо вверх, чтобы ее длинные каштановые волосы окунулись в воду. Когда она выпрямляется, волосы лежат у нее на спине, гладкие и блестящие. Алекс садится на ступеньку лестницы и начинает выбирать из воды термитов и раскладывать их рядками на краю бассейна.

— Почему Скотта намазалась кремом? — спрашивает она.

Я рассказываю ей все: о морских ежах, о португальских корабликах, о Лани Му.

— Бред какой-то. — говорит она.

— Ты должна мне помочь. Одному мне со Скотти не справиться, — говорю я, держась за край бассейна и болтая ногами в воде.

Алекс соскальзывает со ступеньки и уходит под воду, затем выныривает. К ее сверкающим волосам прилип маленький, похожий на бриллиант листик. Я снимаю его и пускаю плыть.

— Ладно, я с ней поговорю, — говорит Алекс, подставляя лицо солнцу и закрывая глаза. — Может быть. О чем-нибудь. Кто-то ведь должен с ней поговорить.

— Очень хорошо. Только не кричи на нее. Ты ее кумир, так что не кричи на нее, даже если она нацепила твою одежду. Кстати, зачем тебе черный пеньюар?

— Мне его мама подарила, — отвечает Алекс. — Я его ни разу не надевала.

— Вот и хорошо, — говорю я. — В общем, будь с ней помягче.

— Буду. Может быть. А может быть, и нет. Со мной никто не церемонился, и ничего, я справилась. Вон какая стала сильная — как бык.

Алекс поднимает руку и демонстрирует свои бицепсы.

Мне становится и смешно и грустно. Сейчас не время шутить. Сейчас в нашей жизни нет ничего веселого. И может быть, уже не будет. Пора сказать ей, что нас ждет.

Алекс опирается спиной о край бассейна и вытягивает под водой ноги. Я вспоминаю открытки с ее изображением. Почему Джоани разрешала ей сниматься?

— Маме стало хуже, Алекс.

— Немудрено, — замечает она.

— Выбирай выражения. Не говори того, о чем потом можешь пожалеть, как вчера. Мама уже не проснется. Врачи хотят отключить аппараты. Ты слышишь, что я говорю? Мы прекращаем борьбу.

Алекс неподвижна, она никак не реагирует.

— Ты слышала, что я сказал? Иди сюда.

— Зачем? Чего тебе?

— Ничего. Я просто хотел тебя утешить.

— Ах да. Ладно, утешил!

— Почему ты кричишь?

— Потому что хочу убраться отсюда! — Алекс хлопает руками по воде и морщится, потому что брызги летят ей в лицо. — Прекрати! — пронзительно кричит она. Ее мокрое лицо становится красным.

— Что прекратить? Я ничего не говорю.

Алекс закрывает лицо руками.

— Алекс. — Я хочу обнять ее, но она меня отталкивает.

— Я не понимаю, что происходит, — говорит она.

— Мы должны попрощаться с мамой. Вот что происходит.

— Я не могу.

Алекс делает два судорожных вдоха; ее плечи вздрагивают.

— Я знаю, — говорю я. — Нам всем придется через это пройти, так что давайте поддерживать друг друга. Что мы еще можем!

— А если она все-таки выживет?

— Поговори с доктором Джонстоном, он тебе все объяснит. Мама сама так хотела. Она оставила завещание, в котором говорит, что мы должны поступить именно так.

— Жуть какая, — говорит Алекс. По ее щекам текут слезы, голос срывается. — Нашел где мне об этом сказать! В бассейне!

— Прости. Прости, я все понимаю. Так уж вышло.

— Мне сейчас не справиться! — вопит она.

— Понимаю. Давай поедем к ней. Хочешь, прямо сейчас и поедем? Как скажешь.

— Нет, — говорит Алекс. — Я не могу так сразу. Мне нужно прийти в себя.

— Хорошо. — соглашаюсь я. — Вчера я думал о самых близких наших друзьях. О тех, кого следует известить. Я решил, что такие вещи следует сообщать лично, не по телефону. Из уважения к этим людям. К твоей матери. Ты не могла бы поехать со мной?

К этому времени мы с Алекс каким-то образом оказываемся на середине бассейна. Мы держимся на поверхности, двигая руками и ногами. Я вижу, что Алекс начинает уставать.

— Мы навестим наших друзей и расскажем о маме. Будем утешать друг друга и вспоминать, какая она была хорошая.

Алекс смеется.

— Ну да, это звучит сентиментально, но ведь мы встретимся только с самыми близкими друзьями, и еще с Барри, с бабушкой и дедушкой. Мы не будем у них задерживаться, а просто скажем, что нам всем предстоит. Но мне хотелось бы сказать им об этом лично.

— Я не поэтому смеюсь, — говорит Алекс.

— Так ты поедешь со мной или нет? Сначала к Рейсерам, потом к бабушке и дедушке.

Я давно все продумал — кому лично сообщить о нашей беде — и решил ограничиться лишь членами нашей семьи и теми, кто лучше всех знал Джоани и любил ее.

Вчера ночью, составив список адресов, я посмотрел на ту сторону кровати, где всегда спала Джоани. Ее подушки так же уложены одна на другую, как она любила. Я не привык спать один и даже теперь, когда в моем распоряжении вся кровать, стараюсь спать только на своей половине. Здесь мы с Джоани смотрели телевизор и обсуждали текущие дела. Именно в это время ночи мы начинали понимать, как хорошо мы знаем друг друга — как никто в целом мире. «Представляешь, что было бы, если бы кто-нибудь записал наш разговор? — смеясь, говорила Джоани. — Он решил бы, что мы свихнулись».

Но я помню и другие ночи — когда Джоани возвращалась домой после вечеринки со своими подругами и валилась на постель, распространяя вокруг себя запах текилы или вина. Иногда она приходила поздно, но абсолютно трезвая и тихо, одним грациозным движением ныряла под одеяло; от ее кожи пахло гарденией. Не знаю, может быть, меня в какой-то степени устраивало то, что она сама находила себе развлечения, давая мне возможность заниматься своими делами, то есть с головой уйти в заботы о том, чтобы что-то оставить посте себя — то, что заработано собственным трудом, а не просто перешло ко мне по наследству от предков. Да. В какой-то степени меня это устраивало, даже очень.

Алекс побледнела и тяжело дышит. В ее глазах такая боль, словно она о чем-то умоляет. «Я не могу тебе помочь, — хочется мне сказать. — Я не знаю, как тебе помочь».

— Держись, — говорю я.

Она молчит, а потом цепляется за мое плечо, как делала когда-то в детстве. Я плыву к мелкой части бассейна и тащу ее за собой. Мы подплываем к бортику, и я кладу руку на спину дочери. Выглядывает солнце и снова скрывается. Вода в бассейне становится темной, как в океане.

— Заедем сначала к Рейсерам, благо это совсем рядом, потом к бабушке и дедушке, а потом поедем в больницу, идет? Это разумный маршрут.

— Не понимаю, зачем все это, — говорит Алекс. — Ты же можешь просто позвонить. Не хочу говорить о маме со всеми подряд. Идиотизм какой-то!

— Алекс, я знаю, что на Рождество вы с мамой серьезно поссорились, но сейчас об этом нужно забыть. Все это пустое. Ты же любишь маму, а мама любит тебя.

— Не могу, — говорит она.

— Почему? Из-за чего можно было так рассориться?

— Из-за тебя, — отвечает она. — Мы поссорились из-за тебя.

Вновь появляется солнце. Его лучи ласково греют мне плечи.

— Из-за меня?

— Ну да, — говорит она. — Я просто очень рассердилась на нее за то, как она с тобой обращается. А ведь ты так ее любишь. — Алекс бросает на меня взгляд и сразу отводит глаза. — Она обманывала тебя, папа.

Я смотрю в лицо дочери. Оно неподвижно, словно окаменело, только ноздри гневно трепещут. Над нами слышится какой-то шум, словно кто-то торопливо стучит по клавишам пишущей машинки. Я поднимаю глаза и вижу вертолет, взлетающий над горой Оломана. Вертолет зависает над ее склоном.

Кажется, сейчас мне полагается испытать бурю эмоций — то ли меня должен сковать леденящий холод, то ли ошпарить нестерпимый жар, однако я не чувствую ничего; в голове вертится только одна мысль: мне сказали то, что я давно знал. Так давно, что уже свыкся с этим. Я вспоминаю о записке на голубой бумаге и громко вздыхаю.

— Она сама тебе сказала? — спрашиваю я. — Или ты их случайно застукала?

— Нет, не совсем. Хотя, в общем, застукала. Почти.

— Расскажи, — прошу я. — Просто расскажи, как все было. Бред какой-то.

Я вылезаю из воды и усаживаюсь на край бассейна.

Алекс садится рядом. Мы сидим и болтаем в воде ногами.

— Я приехала домой на Рождество, как известно, — говорит Ллекс. — Ну и решила заехать к Бренди. Тогда я ее и увидела — с ним.

— Куда ты поехала? По какой дороге?

— По Кахала-авеню. Я ехала к своей подруге Бренди.

— Ну и что? Ты увидела маму на улице с каким-то мужчиной и решила, что между ними что-то есть?

— Нет, не на улице. Я ехала в Блэк-Пойнт, а они стояли на подъездной дорожке возле дома. Его дома.

— Он живет в Блэк-Пойнте?

— Судя по всему, да, — отвечает она.

— И что они делали?

— Он обнял ее за плечи, и они вошли в дом.

— А потом?

— Потом ничего. Она вошла с ним в дом. Он обнимал ее за талию.

— И что ты сделала?

— Ничего. Поехала к Бренди и рассказала ей все, что видела. Мы об этом весь день говорили.

— А с мамой ты об этом говорила? Почему ты ничего не сказала мне?

— Не знаю. Мне сразу захотелось уехать. Противно было видеть ее рядом с тобой. Мне было жаль тебя, а от нее меня просто трясло. Я вернулась в школу и решила, что все, с меня хватит, больше не хочу ее знать. Она поняла, что я все поняла. Поэтому и отправила меня обратно в школу. — Алекс сжалась в комок, подтянув колени к груди. — Потом я собиралась тебе позвонить и все рассказать, но тут случилась авария, и я передумала. Наверное, решила отложить до тех пор, когда мама вернется домой.

— Прости нас, Алекс. Нехорошо, что ты оказалась втянутой в проблемы взрослых.

— Да ладно, — отвечает она.

— Я не… мы не должны на нее сердиться.

Алекс молчит. Мы смотрим на вертолет, который кружит над одной точкой.

— Какой он? — спрашиваю я.

Алекс пожимает плечами:

— Не знаю.

— А как мама поняла, что ты все знаешь?

— Я ей сама сказала. Сказала, что не могу ее видеть, потому что знаю, чем она занимается. И еще сказала, что пока никому об этом не говорила. В общем, мы здорово поссорились. И я уехала. И все ужасно этому обрадовались.

— Алекс, нам нужно держаться вместе.

Она отворачивается. Она всегда так делает, когда с чем-то согласна.

— Мне нужно знать, кто он, — говорю я.

Алекс спрыгивает в воду. Я за ней — погружаюсь почти до самого дна. Мы так и стоим под водой, слегка поводя руками, чтобы удержаться в вертикальном положении. Волосы Алекс медленно покачиваются у нее за спиной, вокруг тела пляшут солнечные блики. Я достаю ногой до дна. Мы смотрим друг на друга до тех пор, пока из ее рта не вырывается цепочка пузырьков. Алекс отталкивается ногой от дна и всплывает, я тоже.

— Я собираюсь навестить Митчеллов. Поедешь со мной?

— Зачем? — спрашивает она.

— Рассказать о маме и спросить, кто он.

— Я хочу дождаться Сида, — говорит она.

Мы вылезаем из бассейна. Наверное, я скверно выгляжу, потому что дочь спрашивает, как я себя чувствую. Мы возвращаемся на кухню, и я подхожу к стойке. С моих шорт на пол капает вода. Скотти зачерпывает ложкой мороженое и накладывает его на крендель. Я смотрю на кончик ее языка, который она высунула от усердия, ковыряясь в картонном стаканчике. Мне хочется плакать. Ллекс трогает меня за руку, и я вздрагиваю, затем заставляю себя улыбнуться, но губы у меня дрожат.

— Я еду к Митчеллам, — снова говорю я.

Входит Эстер, у нее в руках стопка кухонных полотенец. Она смотрит сначала на девочек, потом на меня. Должно быть, я очень бледный. Должно быть, я выгляжу совсем больным, потому что она качает головой и цокает языком. Она укладывает полотенца в шкафчик, что-то шепчет на ухо Алекс и решительно направляется ко мне. Я делаю шаг назад, но она берет в ладони мою голову и прижимает к своей груди. Я в ужасе смотрю на ее грудь, но потом сдаюсь и впервые за все время позволяю себе заплакать, словно только сейчас понял, что происходит с моей женой, и со мной, и со всей нашей семьей. Моя жена никогда уже не вернется домой, моя жена меня не любила, и отныне на меня ложится забота о наших девочках.


15


Я сворачиваю на подъездную дорогу, ведущую к дому Митчеллов. Их сад утопает в зарослях папоротников и чайных кустов. Даже столбики автомобильного навеса не простаивают зря, а служат опорой для виноградной лозы. Алекс посоветовала мне купить Митчеллам пирожных, но подозреваю, что заботилась она прежде всего о себе (вдруг и ей что-нибудь перепадет?): за один присест Алекс может умять целую коробку сладких пончиков маласадас.

Я поднимаюсь на крыльцо, держа под мышкой коробку с пирожными. Мне кажется, что из-за этого у меня какой-то угодливый вид. Митчеллам я не звонил, так что у них не было времени подготовиться к моему визиту и подобрать надлежащие слова.

— Эй, есть кто дома? — спрашиваю я, заглядывая внутрь через сетчатую дверь. Затем вхожу в переднюю и снова кричу: — Это я, Мэтт!

Они спускаются ко мне со второго этажа; у обоих злые и красные лица. Марк и Каи Митчелл — наши друзья. Правда, они скорее друзья Джоани, чем мои. На Марке только пижамные штаны, что, по-видимому, его смущает. Вид у них такой, словно они только что занимались сексом, хотя вряд ли. Супружеские пары не занимаются сексом по утрам — в этом я абсолютно уверен.

— Вы еще спали? Простите.

Каи небрежно машет рукой:

— Ничего, все в порядке. Мы просто ссорились. Заходи, садись. Хочешь кофе?

— Хочу, — говорю я. — Вот пирожные принес.

Я ставлю свое подношение на кухонный стол, но Марк демонстративно гремит коробкой с хлопьями.

— Цельные злаки, — поясняет он.

— А, ну да.

Они садятся за стол и принимаются за свои цельные злаки, кофе и витамины. Фарфоровый кувшинчик в виде коровы наполнен пятьдесят на пятьдесят смесью молока и сливок, и я подливаю ее себе в чашку.

— Из-за чего ссорились? — спрашиваю я.

— Из-за ерунды, — отвечает Марк.

— Это не ерунда. Ему, видите ли, нравится приглашать гостей и устраивать вечеринки, а кому вкалывать? Мне.

— Но ведь тебе ничего не придется делать. Не нужно ни убирать в комнатах, ни бегать по магазинам, ни шить себе новый наряд, ни выдумывать новый коктейль. Я приглашаю своих друзей, они приходят, мы угощаем их выпивкой и от души веселимся!

— Это не так просто.

— Наоборот! Все очень просто.

— О господи, — спохватывается Каи, — Джоани… Надеюсь, с ней все в порядке? Мы тут мелем всякий вздор…

— Да, — говорю я. — В смысле, пока с ней все в порядке.

И замолкаю, потому что представляю себе их лица, когда они узнают, что ожидает Джоани. Я не хочу их расстраивать. Я хочу, чтобы они спокойно доели свои злаки. Мне не нужно сочувствия, я и сам не умею его выражать. Внезапно я понимаю, что не смогу рассказать о Джоани никому из тех, кто занесен в мой список.

— Мне нужно кое-что для себя прояснить, — говорю я, глядя на Каи, и добавляю: — Иначе мне не будет покоя.

— Да-да, конечно, — говорит она.

Марк молчит. Молчать он может часами. У него и вид такой — словно он находится в состоянии перманентного потрясения.

— Кто он? — спрашиваю я.

Они подносят кружки с кофе ко рту и дружно замирают. Наступает молчание. Марк берет пирожное с заварным кремом и сует его в рот.

— Она его любит? Кто он?

Каи через стол протягивает ко мне руку.

— Мэтт… — говорит она.

— Я понимаю, что поставил вас в неловкое положение, простите, но мне нужно знать. Мне очень нужно знать, кто трахал мою жену.

Внезапно я ощущаю, что мне холодно. Странно, только что я изнывал от жары.

Каи убирает руку.

— Не надо так злиться, — говорит она.

— Я злюсь? Надо думать. — Чтобы заставить себя замолкнуть, я сую в рот кусок пирожного, но все равно бубню: — Еще бы я не злился!

— Вот потому так и вышло, — тихо говорит Каи.

Марк выразительно смотрит на нее.

Я жую пропитанное кремом тесто. Вкусно. Но я не унимаюсь:

— Что «потому»? О чем ты?

Марк и Каи молчат. Я улыбаюсь, потому что Каи загнала себя в ловушку:

— Поэтому она меня и обманывала? Потому что я говорю с набитым ртом? Или потому что у меня поганый язык и я плевать хотел на гребаный этикет?

— Ну и ну! — Каи качает головой. — Знаешь, ты лучше приходи в другой раз, тогда и поговорим. Тебе нужно остыть.

Я смотрю на Марка:

— Я никуда не пойду.

— Ты его не знаешь, — говорит он.

— Ох, но ведь ты его тоже не знаешь, Марк, — встревает Каи. — И потом, ты же ее друг. Как тебе не стыдно!

— Мэтт мне тоже друг. К тому же сейчас особенный случай.

Каи встает из-за стола:

— Это предательство, Марк.

— Эй, постойте-ка. То есть как это «предательство»? А я? Она же меня обманывала, вы что, забыли?

— Послушай, — Каи кладет локти на стол и тычет в меня пальцем, — это не ее вина. Она не могла иначе. Ей было очень одиноко.

— Сколько это продолжалось? До самой аварии?

Марк кивает.

— Кто он? — вновь спрашиваю я.

— Я этим не интересовался, — отвечает он. — Когда Каи о них заговаривала, я выходил из комнаты.

— Ну, ты-то, держу пари, потирала руки, — говорю я Каи и тоже тычу в нее пальцем. — Наверняка поощряла ее, а как же — тебе ведь интересно, все какое-то разнообразие в жизни, а риска при этом никакого, да?

— Ты невыносим, — жалобно говорит Каи и для большей убедительности пару раз всхлипывает, но меня этим не пронять.

— Слушайте, вы кого защищаете? — спрашиваю я. — Джоани? Она в этом не нуждается. — В горле образуется какой-то комок, который мешает мне дышать. — Она скоро умрет.

— Не смей так говорить! — набрасывается на меня Каи.

— Она уже не проснется. Ей стало хуже. Мы отключаем аппараты.

Каи начинает плакать, а мне становится легче. Я принимаюсь ее утешать, Марк тоже.

— Прости меня, я не в себе. Я не хотел так срывать на вас свою досаду.

Каи кивает; наверное, она согласна, что я напрасно сорвался.

— Она его любит? — спрашиваю я.

Марк, хлопая глазами, смотрит на меня. По нему видно, что он понятия об этом не имеет. Все верно, такие дела — территория женщин.

— Как ты можешь спрашивать об этом, когда твоя жена умирает? — возмущается Каи. — Какая теперь разница? Да, она его любит! Она была от него без ума! Она собиралась с тобой развестись!

— Замолчи, Каи, — одергивает ее Марк. — Черт бы тебя побрал, прекрати болтать!

— Собиралась со мной развестись? Вы это серьезно? — спрашиваю я и смотрю на них.

Каи плачет, закрыв лицо руками:

— Не стоило этого говорить. Особенно сейчас. Какое это имеет значение?

— Но это правда?

— Прости, Мэтт, — говорит она. — Прости. Сама не понимаю, что на меня нашло.

Марк закрывает глаза, глубоко вздыхает и незаметно отодвигается от жены.

— Значит, у Джоани был роман, — говорю я. — У нее был роман, и она любит своего любовника, а не меня. Моя жена умирает, жизнь летит в тартарары, а вы так и не сказали, кто он.

— Брайан, — говорит Марк. — Брайан Спир.

Я встаю из-за стола.

— Благодарю, — говорю я.

Каи продолжает плакать. Ее залитое слезами лицо напоминает мне лицо их сына, Люка. Он выглядит так же, когда плачет. Помню, когда ему было немного меньше, чем сейчас Скотти, он отзывался исключительно на имя Человек-паук. В результате даже учителя в школе, когда он поднимал руку, чтобы ответить, обращались к нему так: «Да, Человек-паук?» Отучил его от этой привычки я. Я же научил его отзываться на собственное имя. Как это мне удалось — наш с Люком секрет. Не думаю, что Люк об этом помнит.

Я выхожу из кухни, забрав с собой пакет с пирожными. Я думаю о Митчеллах. Сколько раз мы вместе проводили время, но ни разу они даже не намекнули, что между мной и Джоани кто-то стоит. И как мне теперь к ним относиться? Марк провожает меня до двери и распахивает ее, стараясь на меня не смотреть. Я выхожу, не сказав ни слова. Думаю, что Митчеллам я не скажу ни слова еще очень и очень долго.

Я иду к машине и вспоминаю о том, как отучил Люка от его вредной привычки. В тот день мы с Джоани пришли к Митчеллам в гости. Я стоял на крыльце, расположенном со стороны сада, и смотрел, как Люк ловит жаб. В одной руке у него был сачок, в другой — фигурка Человека-паука. Жабы не попадались, и Люк готов был расплакаться.

«Смотри, Люк, — сказал я, — вон там еще одна».

Люк обернулся и замер, глядя перед собой. Никакой жабы он не увидел.

«Люк, иди-ка сюда, — позвал я его. Джоани и его родители о чем-то весело болтали, стоя возле барной стойки. Только что все трое выкурили по сигарете с травкой, поэтому на повышенных тонах несли всякую чушь. Я опустился возле Люка на колено. — Слушай, что я тебе скажу, — обратился я к нему. — Посмотри на Человека-паука. Он же не мужчина, видишь?»

Люк взглянул на меня, затем на фигурку в своей руке.

«Ты посмотри, — сказал я, — у него между ног ничего нет, там гладко, как у женщины».

Люк погладил Человека-паука рукой.

«Человек-паук — это же лузер, вечный неудачник. Знаешь, как называют его другие супермены? Шестерка. Они ему так и говорят: „Катись отсюда, ты, паршивая шестерка!“»

Не понимаю, зачем я ему так сказал. Правда, потом, слыша неестественный, преувеличенно веселый смех его обдолбанных родителей, я понял зачем.

Люк внимательно посмотрел на свою куклу.

«Ну как, хочешь, чтобы тебя по-прежнему называли Человек-паук?»

Он замотал головой.


Я выезжаю из района Нууану и сворачиваю на шоссе Пали. В голове вертятся лишь две мысли: моя жена умирает; ее любовника зовут Брайан Спир.


16


Приехал Сид. Он высокий и тощий. Когда Алекс представляла нас друг другу, он сказал:

— Выпить бы чего, — затем схватил меня за руку, рывком притянул к себе, похлопал по спине и оттолкнул.

— Никогда больше так не делай, — сказал я ему, а он в ответ лишь коротко хохотнул.

По какой-то причине мы стоим на лужайке, где я обычно встречаю гостей. Я предложил ему чего-нибудь прохладительного и протянул бокал «Севен ап». Видеть Сида с бокалом в одной руке и салфеткой для коктейля в другой смешно и странно; такое впечатление, что я принимаю у себя будущего зятя, хотя я очень надеюсь, что этого не произойдет.

Алекс молча стоит возле Сида. Трудно понять, как она к нему относится.

— Алекс, ты поедешь со мной к Рейсеру, а потом к бабушке с дедушкой? Я скоро еду, так что…

— Я уже сказала, что поеду, — отвечает Алекс. — Мы с Сидом вместе поедем.

Она прижимается к нему, он обводит взглядом наш дом и снимает с ее плеча пушинку.

Я смотрю на его белые туфли. Они на удивление чистые.

— Сиду вовсе не обязательно с нами ехать, — говорю я.

— Как Алекс скажет, так и будет, мне без разницы.

— Алекс, он знает, куда мы едем и зачем?

— Да, — отвечает она. — Он все знает.

Внезапно меня охватывает беспричинная ревность.

— Мне кажется, это наше семейное дело, — говорю я. — Всю ближайшую неделю или сколько понадобится — больше, меньше — мы будем заниматься делами нашей семьи.

— Папа, я же говорила тебе, что Сид пока поживет у нас. Так что не возникай, ладно? К тому же при Сиде я буду вести себя гораздо лучше, честное слово.

Сид широко разводит руками и пожимает плечами;

— Видите? Что я могу поделать?

Я смотрю на Алекс, надеясь, что она заметит мое недовольство.

— Разве тебе не нужно ходить в школу? — спрашиваю я Сида.

— Я хожу, когда мне хочется, — отвечает он.

— Ладно, зовите Скотти. Мы уезжаем.


Скотти сидит на переднем сиденье, Алекс и Сид сзади. Скотти еще ни разу не вела себя так тихо. Я замечаю, что фотоаппарат и альбом для вырезок она оставила дома.

— Вы слышали про И-Ти[32 - Е. Т. (Extra-Terrestrial) (англ.) — инопланетянин, инопланетяне. Инопланетянин (И-Ти) — герой одноименного фантастического фильма С. Спилберга (1982).]? — спрашивает Сид. — Помните, кто это?

Я смотрю в зеркало заднего вида, чтобы понять, к кому он обращается. У Сида небритые щеки и синие глаза. Он смотрит в окно и говорит неизвестно кому:

— Что им было нужно? Зачем И-Ти явились на Землю?

— Не слушай его, — говорит мне Алекс. — Сид всегда так себя ведет, когда едет в машине. Насмотрелся сериала «Сайнфелд».

— А кто такие И-Ти? — спрашивает Скотти.

— Не знаю, — отвечаю я.

Мне не хочется ничего объяснять. Я сворачиваю в сторону Ланикаи и вижу дом Рейсера. Рейсер — один из самых близких наших друзей. Он был прежде всего моим другом, хотя теперь я так не считаю. Мне приходится сделать небольшой крюк, чтобы объехать соседний дом, поскольку здесь одностороннее движение. Мне ужасно хочется нарушить правила и срезать путь, ведь на дороге все равно никого нет, но я этого не делаю. Мне нравится ехать по безлюдной улице и видеть, как ветер гоняет по тротуарам белый песок. От этой картины у меня появляется такое чувство, словно мне удалось выжить после какой-то катастрофы.

— А что, если этот И-Ти — инопланетный маргинал? — фантазирует Сид. — Что было бы, если бы все земляне улетели на другую планету и на Земле остались бы только, скажем, Скрич[33 - Персонаж комедийного американского телесериала «Спасенные звонком» в исполнении актера Дастина Даймонда.] или Дон Джонсон[34 - Американский киноактер (сериал «Полиция Майами»).]? У инопланетян сложилось бы о нас ложное представление.

— Очень интересно, — говорю я и сворачиваю на подъездную дорогу. — Слушайте, вы, философы, посидите пока в машине. Я скоро.

Я захожу за дом и направляюсь к задней двери, и тут, к своему великому изумлению, натыкаюсь на Рейсера, сидящего на маленькой каменной террасе. На нем купальный халат, в руках кружка дымящегося кофе. Рейсер молча созерцает пляж и океан, по которому бегут маленькие кудрявые барашки волн.

Заметив меня, он устало улыбается. Кажется, мой визит его нисколько не удивляет.

— Привет, Рейсер, — говорю я, подхожу к столу и выдвигаю стул, но стул оказывается мокрым.

— Привет, Мэтт, — отвечает Рейсер и смотрит на мокрое сиденье. — Пошли в дом.

Он встает, и я вижу, что халат у него на спине тоже мокрый.

Мы проходим на кухню, где он наливает мне чашку кофе.

— Спасибо, — говорю я. — У тебя есть пятьдесят на пятьдесят?

— Нет, — отвечает он.

— Ну и ладно.

Рейсер начинает шарить в буфете:

— Где-то тут должен быть этот порошок, сухие сливки. Черт, никогда не знаю, где что лежит. У Нои все было разложено по местам. Молока тоже нет.

— Как она?

Рейсер усаживается за стол:

— Я отменил свадьбу. Мы расстались.

— Что? Ты серьезно? Почему?

Он барабанит пальцами по столу. На куске газеты лежат покрытые коричневыми пятнами плоды манго.

— Не сложилось, и все. — Рейсер прячет лицо в ладонях. — Она не понравилась моим родителям. Мне они, конечно, ничего не сказали, но я же видел, что она им не нравится. Что я мог поделать? Простая гувернантка, к тому же еще и танцовщица. Она из другого мира, понимаешь?

Я думаю о его семье. Старинное семейство, потомки крупного плантатора-сахарозаводчика. Родители Рейсера всегда казались мне милейшими людьми. Почему они не захотели признать Нои? У нас на Гавайях не принято быть снобом. Исключения довольно редки.

— Я думал, это пустяки, а оказалось, что вовсе не пустяки, понимаешь?

— Понимаю, — говорю я.

— Я чувствовал, что ошибся в выборе, — говорит Рейсер, отнимая руки от лица. — Но ничего, я переживу. Обязан пережить. Я не думал, что все так получится. — Его глаза блестят. Рейсер останавливает взгляд на мне. — А ты зачем приехал? Просто поздороваться?

Я смотрю на манго и делаю глоток кофе.

— Ага. Мы же давно не виделись. Проезжал мимо, дай, думаю, заеду…

Я машу рукой в сторону Кайлуа и только сейчас понимаю, что дом Рейсера стоит в стороне от дороги. За его домом — тупик.

— Как она? — спрашивает Рейсер.

— Нормально, — отвечаю я.

Никогда не замечал, чтобы Рейсер проявлял к кому-либо теплые чувства, поэтому не хочу лезть к нему со своими проблемами. Расставание с невестой — болезненное испытание. Не хочу усиливать его боль своей. Я думаю о его родителях, которым не понравилась Нои, о Сиде, который не понравился мне, об отце Джоани, которому не понравился я.

— Между прочим, принцесса Кекипи, — говорю я, — вышла замуж против воли родителей. Как и все мы. Делай то, что нравится тебе, а не твоим родителям.

Рейсер кивает.

— Все еще можно исправить, — говорит он.

— Конечно, — говорю я.

Он горестно опускает плечи. Неужели он так ничего и не предпримет?

— Ну ладно, меня ребята ждут.

Я встаю и начинаю прощаться, хотя выпил всего пару глотков кофе. Рейсер, кажется, даже не замечает, что мой визит до смешного краток и бесцелен. Он провожает меня к двери. На кушетке валяется пуховое одеяло, на столе стоит бутылка вина и лежит раскрытый «Телегид». Нужные передачи отмечены в нем красными чернилами. Рейсер распахивает передо мной дверь и рукой прикрывает глаза от солнца. Затем приветственно машет рукой моему семейству.

— Все будет хорошо, — говорю я, он кивает и закрывает за мной дверь.

Я иду к машине несколько ошеломленный; я молю бога, чтобы Рейсер женился на своей девушке. Не знаю, почему для меня это важно, но тем не менее это так.

— Я не смог, — говорю я, усаживаясь в машину.

— Чего не смог? — спрашивает Скотти.

— Все равно придется. Следующий адрес такой, что придется смочь, — говорит Алекс.

Рейсер был моим пробным камнем. В следующем доме меня ожидает настоящее испытание. Мне предстоит иметь дело с людьми, которые меня откровенно не любят. Я включаю зажигание, выезжаю на дорогу и еду исполнять свой долг.


17


Мы сидим на открытой террасе, потому что именно там нашли Скотта, когда подъехали к дому: он сидел в плетеном кресле и со стаканом, балансирующим у него на колене. Мне видно, как в нижнем дворике Скотти ведет бабушку под руку по саду и показывает ей то на одно, то на другое. «Камень. — говорит она. — Пруд». У матери Джоани болезнь Альцгеймера, и Скотту приходится самому заниматься и женой, и сиделкой, и домом. А еще он обожает плавать в бассейне. Я не раз смотрел, как он плавает: когда он выныривает, глотая воздух разинутым ртом, в круглых плавательных очках и купальной шапочке, то на лице у него точно такое же выражением, как у человека на картине «Крик» Эдварда Мунка. Другое из его многочисленных хобби — выпивка. Это у них семейное. Я сразу почувствовал запах виски, когда он увидел Скотти и сказал: «Бинго!» Он всегда так приветствует младшую внучку.

Я рассказал ему наши новости и отдал завещание, которое он сейчас и читает. Сид держится в сторонке и молчит, за что я ему очень признателен. Потом, присмотревшись, я вижу, что парень, нацепив черные очки и надвинув на глаза свою черную кепку, попросту спит в шезлонге. Алекс примостилась у его ног. Мне не нравится, что она не отходит от Сида ни на шаг.

— Ни черта не понимаю. Как будто другой язык. — ворчит Скотт, перелистывая страницы завещания.

— Я вам объясню, — говорю я.

— Давай.

— Это завещание о жизни. У вас такое тоже есть.

— Есть, но оно написано нормальным языком, а здесь какая-то тарабарщина. Это все равно что по-корейски читать.

Скотт трясет листками, глядя на меня и Алекс.

— Я уверен, что ваше написано точно таким же языком. Хотите, я вам все объясню?

Он пропускает мои слова мимо ушей и вновь погружается в чтение; наверное, он не хочет слушать мои объяснения. Он меня никогда не любил. Когда мы с Джоани еще только собирались пожениться. Скотт предлагал мне поддержать его бизнес-проекты, но я ответил, что никогда не веду бизнеса с друзьями и родственниками. Конечно, это был всего лишь предлог; я не хотел ввязываться в грандиозные планы будущего тестя, большая часть которых относилась к ресторанному бизнесу. Пришлось стерпеть все бесчисленные попытки убедить меня в том, что такой-то или такой-то городок может стать новым Уайкики. Один раз я даже сделал вид, что согласен — просто так, чтобы отвязаться. Слава богу, мне хватило ума не поддаться на уговоры.

— Тарабарщина, — бормочет Скотт.

— Давайте я вам помогу, Скотт. Я понимаю, юридический язык очень сложный. Мне он знаком хорошо, это моя работа.

Я вспоминаю строки из завещания Джоани, похожие на призывы «я» умирающего к «я» живому и здоровому. «В случае, если я окажусь в состоянии глубокой комы, прошу не поддерживать во мне жизнь никакими искусственными средствами, равно как и соответствующими процедурами. Я отказываюсь от процедур, направленных на поддержание во мне жизни, от искусственного питания и дыхания, а также от ухода за мной». Меня всегда поражало то, как Джоани выразила эту фразу: «Я не хочу, чтобы за мной ухаживали, дабы поддерживать во мне жизнь». Джоани словно не желает, чтобы о ней заботились. Эту часть завещания Скотт понял, ту часть, где его дочь ясно заявляет, что не хочет жить.

— Может быть, вы хотите, чтобы я вам что-нибудь разъяснил? — снова спрашиваю я. — Понимаете, это прямые инструкции, в которых Джоани указывает, какие медицинские процедуры она хочет получить, а какие, как в данном случае, не хочет. Например, она отказывается от искусственного дыхания, от…

— Не хочу этого слышать. Я все прекрасно понял. Здесь говорится, что она не желает, чтобы вокруг нее вился рой родственников, ожидающих, когда она скиснет, как молоко. Она не желает, чтобы доктора делали вид, что занимаются лечением, и заявляет, что хочет переехать в другую больницу.

— Дед, — говорит Алекс, — ты в своем уме?

— В своем. Я уже ко всему подготовился и рад, что Джоани хватило ума написать завещание. Моя девочка совсем не эгоистка и очень храбрая! — дрожащим голосом выкрикивает он. — Она всегда была сильнее, чем ее брат. Барри только ноет и ничего не делает. В шестнадцать лет он выглядел на тридцать. Черт его знает, может, он гомосексуалист.

— Никакой он не гомосексуалист, — говорю я. — Он любит женщин.

Я думаю о Барри. Он всегда был мягким, тихим, розовощеким. Сейчас Барри занимается йогой и еще чем-то под названием «будокон»[35 - Новый вид фитнеса, включающий в себя элементы йоги, восточных танцев и медитации.] и стал поджарым и подвижным, как дикий зверь.

— Джоани сильнее тебя, Мэтт, — продолжает Скотт. — За один год она пережила столько, сколько тебе не пережить и за десять лет! Сидишь в своем офисе да считаешь денежки. Может быть, если бы ты купил ей собственный катер и всякое необходимое снаряжение или почаще отпускал бы поболтаться по магазинам, она не связалась бы с таким опасным спортом. Если бы ей было чем заняться дома.

— Дед… — говорит Алекс.

— А ты, Александра? Набрасывалась на мать, хотя та хотела всего лишь немного тебя расшевелить. В Джоани всегда кипела страсть! Она у меня хорошая девочка, — повторяет он, словно кто-то пытается ему возразить. — Я ей никогда этого не говорил. А сейчас говорю!

Скотт встает и подходит к перилам, ограждающим веранду. Он стоит к нам спиной. Его плечи подергиваются. Упершись руками в бока, он смотрит куда-то вдаль, словно пытается определить погоду. Затем краем фланелевой рубахи утирает лицо, кашляет, сплевывает и оборачивается к нам:

— Эй, вы, хотите булочек? Я напек булочек. А выпить хотите?

В его глазах стоят слезы, руки засунуты в карманы, он нервно перебирает пальцами. Мне нравится смотреть, как плачут мужчины. Впечатляющее зрелище.

— Конечно, Скотт. Мы очень хотим булочек и чего-нибудь выпить.

Когда он уходит в дом, я смотрю на Алекс:

— Обиделась? Не обижайся, дед просто очень расстроен.

— Я знаю. Все нормально.

Однако по ней видно, что все далеко не нормально: лоб нахмурен, челюсти сжаты.

— Как это происходит? — спрашивает она.

— Что происходит?

— Ну… когда все отключают? В смысле, сколько потом времени?

Утром я говорил с доктором. Он сказал, что без аппарата искусственного дыхания Джоани продержится еще с неделю.

— Около недели, — отвечаю я.

— И когда это должно случиться?

— Врачи ждут только нас, — отвечаю я.

— О, — говорит Алекс.

Она машинально дотрагивается до Сида, но он не реагирует.

Скотти и бабушка возвращаются из сада. У каждой в руке пучок белого имбиря.

— Да, деду будет трудно пережить это в одиночку, — говорю я.

Скотти подводит бабушку к лестнице. Я никогда не умел разговаривать с Элис. Наши встречи напоминают ситуацию, в которой мне показывают младенца исключительно для того, чтобы посмотреть, как я буду реагировать.

— Привет, бабушка, — хором говорим мы с Алекс.

Она смотрит на нас. Возвращается Скотт и приносит булочки и поднос с напитками. Виски со льдом. Я даже не смотрю на то, что он предлагает Алекс. Я знаю, что в моем присутствии она пить не станет. Сид мгновенно просыпается и оглядывается вокруг с видом собаки, почуявшей мясо. Он тянется к подносу — я смотрю, как его пальцы обхватывают стакан. Заметив мой взгляд, он убирает руку и откидывается в кресле. Скотт бросает на него сердитый взгляд, и Сид отдает ему честь.

— Ты кто? — спрашивает его Скотт. — Откуда ты взялся?

— Это мой друг, — отвечает Алекс. — Он приехал со мной.

Скотт смотрит на Сида, затем поворачивается к Элис и протягивает ей стакан виски.

— Сегодня мы поедем навестить Джоани. — говорит он.

Элис расплывается в улыбке.

— И Чачи[36 - Джоани и Чачи — персонажи известного сериала «Джоани любит Чачи» («Joaiue Loves Chachi»).]? — спрашивает она.

Сид разражается хохотом; Скотт так резко оборачивается и так крепко берет его за плечо, что я начинаю опасаться за жизнь парня.

— Замолкни, сынок, — говорит Скотт. — Или я пристукну тебя вот этой самой рукой. Можешь не сомневаться.

Я качаю головой и смотрю на Алекс и Сида.

Скотт снимает руку с плеча Сида и поворачивается к жене:

— Нет, Элис. Мы поедем к Джоани, к нашей дочери. Мы привезем ей все, что она любит. — Он бросает взгляд на меня. — Как ты думаешь, чего ей хочется, Элис? Это мы ей и привезем. Доставим прямо к постели.

— Джоани и Чачи, — нараспев произносит Элис. — Джоани и Чачи!

— Да заткнись ты, Элис! — рявкает Скотт.

Элис смотрит на него так, словно он собрался ее фотографировать. Она складывает руки, улыбается и так замирает на несколько секунд. Скотт прищуривается.

— Извини, старушка, — говорит он. — Говори что хочешь и сколько хочешь.

— Ну и потеха, — говорит Сид. — Обхохочешься. А у бабули неплохое чувство юмора. Только и всего. Может быть, она знает, до чего потешно выглядит. Мне кажется, что знает.

— Сейчас я тебе врежу, — говорит Скотт.

Его руки висят вдоль тела, мышцы напряжены, жилы вздулись. Я знаю, что сейчас он действительно ударит Сида, потому что он всегда так делает. Я видел, как он ударил Барри. Меня он, кстати, тоже ударил, когда я обыграл его в покер. Руки у него сжались в кулаки — узловатые старческие кулаки, в коричневых пятнах, похожих на старые ожоги и свидетельствующих о больной печени. В следующую секунду Скотт выбрасывает кулак — молниеносное, как бросок змеи, движение. Я вижу, как Сид вскидывает руку, чтобы закрыть лицо, но тут же опускает и вцепляется себе в штанину. Словно он и не собирался защищаться. В итоге мы имеем картину: удар в правый глаз, вскрик старшей дочери, испуганное лицо младшей, отец, который пытается всех утихомирить, и его теща, которая заливается визгливым смехом, как будто мы все специально для нее устроили тут цирк.


18


Я веду машину по Кахала-авеню к дому Шелли и Ллойда. Я не хочу говорить Шелли, что моя жена скоро умрет. Не хочу не потому, что приносить дурные вести всегда неприятно, а потому, что Шелли не женщина, а просто какой-то питбуль. Она жена сенатора и убеждена, что может все, стоит лишь призвать на помощь нужного человека.

Сид сидит на заднем сиденье и молчит. Он явно потрясен случившимся.

— Отец всегда учил меня, что сначала человека нужно предупредить, а уж потом бить. — Это все, что сказал Скотт, после того как нанес удар.

— Правильно. — Это все, что ответил ему Сид.

После этого они молча посмотрели друг на друга, Сид забрался в мою машину, а Скотт ушел в дом, позвал Элис и велел ей собирать вещи дочери. Он не стал называть Джоани по имени, очевидно опасаясь, что Элис вновь заговорит о Чачи.

— Глаз болит? — спрашиваю я. — Господи, Алекс, ты не могла бы сесть впереди? А то я чувствую себя шофером, который везет двух важных персон.

— А что, это было бы здорово, — откликается Сид. — В смысле, если бы у нас был шофер. С глазом все в порядке. — Он отнимает от него пакет замороженного шпината, который мы купили по дороге в «7–11»[37 - «7–11» — сетевой супермаркет.]. — А вам бы хотелось иметь шофера?

Я смотрю в зеркало. Алекс сидит закинув одну ногу на ногу Сида. Откуда на мою голову свалился этот парень? Куда его деть?

Его глаз заплыл и приобрел светло-голубой оттенок. От этого Сид выглядит не как настоящий, бывалый мужчина, а как ребенок с аллергическим отеком.

— Ну и вид у тебя, — говорю я.

— Не могу поверить, в голове не укладывается, — говорит Сид. — Не так уж часто старики набрасываются на людей с кулаками. Сюр какой-то. — С этими словами Сид кладет руку на бедро Алекс.

— Алекс, — командую я, — пересядь на переднее сиденье.

Она перебирается вперед. Я слышу смачный шлепок по заднице.

Я шумно вздыхаю.

— Зачем ты отправил Скотти со стариками в больницу? — спрашивает меня Алекс.

— То есть как это «зачем»? Чтобы повидаться с матерью. Тебе бы тоже нужно ее увидеть.

— Но может быть, Скотти не обязательно без конца видеться с мамой? Особенно теперь. Наверное, она сильно начнет меняться, когда… Как ты считаешь?

— Не знаю.

— А вдруг она будет страдать, и мы это поймем?

— Ну и что? — говорит Сид. — Сидите возле нее, она это будет чувствовать, и ей будет легче. Только потом нужно сбрасывать напряжение, нельзя все держать в себе, так недолго и спятить. Не могу поверить, что ваш дед дал мне в глаз.

Он смотрит на пакет шпината.

— С него станется, — говорю я. — Кстати, он уже давно не дрался, вот что удивительно.

— Тебе нужно повидаться с матерью, — говорит Сид.

Алекс не спорит. Если бы то же самое сказал я, она непременно начала бы пререкаться. Не могу понять, благодарен я Сиду или он меня раздражает.

Я сворачиваю на Пуэо и сбавляю скорость. Я чувствую себя словно бродячий торговец, который едет по ухабам и кочкам Кингз-Трейл предлагать местным жителям товары, которые им вовсе не нужны. Я думаю о людях, которые ездили по этой дороге, и тех, кто спасался бегством. Все нарушители закона бежали от наказания по Королевской дороге.

— Как это получается, что на ССАВ всегда выбирают все самое бездарное? — недоумевает Сид.

— Ты о чем? — спрашивает его Алекс.

— ССАВ — «Самое Смешное Американское Видео», такой сайт. Так вот, из всей фильмотеки вытаскивают только всякую дрянь.

— Ты называешь его ССАВ? — переспрашиваю я.

— Да у них все фильмы паршивые, Сид, — говорит Алекс. — Ты что, не понимаешь?

— Не понимаю, — отвечает он. — Почему это все? Бывают очень даже ничего, обхохочешься.

— Слушайте, вы не могли бы заткнуться, оба? — говорю я, включаю радио и подъезжаю к краю тротуара.

Дом скрыт густыми зарослями бугенвиллеи и обнесен высокой каменной стеной.

В окне на втором этаже я замечаю девушку, которая смотрит на нас. Затем она исчезает.

— Это Кей, — говорит Алекс.

— Кей? Почему Кей?

— Некоторым нравится менять свое имя. Дэвид Чанг велит называть себя Алика, это его гавайское имя. А ей почему-то нравится свое имя сокращать. В общем, сокращала-сокращала и получила одну букву — Кей. Представляю, как ее раздражает имя Ллойд.

— Мы с ней в одном классе по креативному письму, — говорит Сид. — Помнишь, как однажды она пригласила на вечеринку танцовщиц на шесте? Потрясно!

— Вы не хотите зайти поздороваться? — спрашиваю я.

— Хотим, — отвечает Алекс, предварительно бросив взгляд на Сида.

Мы выходим из машины, подходим к дому, открываем деревянную входную дверь, затем звоним в звонок. За дверью слышатся шаги.

Нас встречает дочь Ллойда и Шелли. Вести с ней беседу я предоставляю Алекс. Девушки крепко обнимаются.

— Вернулась? — спрашивает Кей и смотрит на Сида. — А ты почему здесь?

Ока подходит к нему, и они целуются в губы. У этих юнцов все так естественно. Откуда им знать, что скоро от взаимной симпатии и непринужденности не останется и следа.

— Привет, мистер Кинг, — говорит Кей. — Ллойда нет дома.

— Сидит в офисе? — спрашиваю я. — Все так же пытается усовершенствовать наше общество?

— Нет, занимается серфингом, — отвечает она. — Сегодня южный ветер.

— Но ведь он совсем недавно перенес операцию!

— Ага, и очень не в духе. Хотите убедиться?

— Он же потерял несколько пальцев на ноге! Как он стоит на доске?

— Упертый — никогда не сдается.

В ее голосе слышится гордость; она отступает в сторону и впускает нас в дом.

— Я вижу, твой папаша всех вот где держит, — говорит Сид, словно прочитав мои мысли.

Да, Ллойд держит всех «вот где». Он задает тон, он правит. Я думаю о друзьях Алекс и их родителях, об их прошлом и настоящем, об их устремлениях и жизненных целях. Одни владеют ими сейчас, другие только вырисовываются. Я думаю о том поколении, что придет после нас. Похоже, их уже ничто не интересует. Они сдались. Они уже никогда не станут сенаторами или владельцами футбольной команды; ни одному из них не стать президентом западного филиала Эн-би-си, основателем компании диетических продуктов «Уэйт Уотчерс», изобретателем магазинной тележки, военнопленным, главным всемирным поставщиком орехов макадамия. Нет, вместо этого они будут пить колу, принимать наркотики, брать уроки литературного творчества и смеяться над нами. Возможно, вместе с генами к ним перейдет наша энергичность, но они не смогут ею воспользоваться. Я смотрю на стоящих передо мной девушек и читаю это в их глазах: жалость к нашему поколению и вместе с тем желание нас превзойти. Каким образом — этого они еще не знают, не нашли способа. Я так и не нашел способа превзойти тех, кто в свое время превосходил меня.

— Мама дома? — спрашиваю я Кей.

— Сидит на заднем крыльце, — отвечает она.

— Похоже, у нас на Гавайях все живут на заднем крыльце. Пойду поздороваюсь.

Дети стоят тесной группой. Я делаю несколько шагов, затем оборачиваюсь. Они сгрудились возле лестницы. Я слышу голос Кей: «Хочешь посмотреть мое платье для выпускного вечера? Такое прикольное. Я в нем на уличную шлюху похожа». Алекс начинает что-то говорить о своей матери, а я думаю о том, что Кей, наверное, — а может быть, и вся молодежь в округе — знает о любовных похождениях моей жены.

Я вижу Шелли под полотняным бежевым зонтом. На столе перед ней — пепельница и газета с кроссвордом. На Шелли черный купальник и черная полупрозрачная туника. Заметив меня, она прижимает руку к груди.

— Ты меня до смерти напугал, — говорит она и шлепает меня газетой.

Ее лицо покрыто темным загаром. Она курит и никогда не пользуется лосьоном от солнца, чем заслужила огромное уважение в наших кругах.

— Кей неплохо выглядит, — говорю я. — Кстати, а почему она называет себя просто Кей?

— Кто знает, — отвечает Шелли. — Наверное, хочет вытравить из себя все гавайское. Сейчас пишет стихи. Ужасные, читать невозможно. Садись.

Шелли убирает со стула газету, и я сажусь. Я смотрю, как под лучами солнца сверкает вода. Она чистого бирюзового цвета, какой и должна быть вода в бассейне.

— У меня новость о Джоани, — говорю я. — Врачи сказали, что ей стало хуже. В общем, мы собираемся ее отпустить. Дать вечный покой. Господи, не знаю, как нужно сообщать такие вещи.

Шелли сдвигает темные очки кверху, на волосы, и смотрит на меня:

— Кто ее лечит?

— Сэм Джонстон.

— Хороший врач, — говорит она.

У нее расстроенный вид. Она наклоняется вперед и сжимает руки. Характерная поза — так Шелли выражает свою готовность к действию, когда собирается исправить то, что уже не исправишь. На какое-то мгновение мне кажется, что она и в самом деле может мне помочь — вот сейчас она кому-нибудь позвонит или напишет, и все будет хорошо. Она найдет выход.

— Вот такие дела, — говорю я. — Я заехал сообщить тебе об этом. Если хочешь, можешь с ней повидаться.

— Вот блядство, Мэтт, не знаю, что сказать.

— Уже сказала.

Она откидывается на спинку стула, а я похлопываю ее по нагретой солнцем ноге.

— Ты ко всем ездишь? В смысле, сам — ко всем знакомым?

— Пытаюсь. Не ко всем, только к самым близким.

Шелли смотрит на пачку сигарет и снова опускает на глаза темные очки:

— Брось, не нужно. Я сама все сделаю. Сама всем позвоню или заеду лично. Господи, не могу поверить, что это происходит на самом деле.

Она всхлипывает; из-под темных очков по щеке сползает слеза.

— Нет, я сам. Мне необходимо чем-то заняться, понимаешь? — Я думаю о своих визитах. Я словно медленно наползающая лава, которая навеки меняет окружающий пейзаж. — Слушай, ты ничего не хочешь сказать про Джоани? — спрашиваю я. — Ты ничего про нее не слышала?

— Что-что? — спрашивает Шелли, вытирая лицо. — О чем ты? Хочешь, чтобы я сказала что-нибудь о ней на ее…

Шелли замолкает, не желая произносить это слово, а я не хочу его слышать.

— Да нет, — говорю я. — Я про другое. Иногда приятно послушать, что говорят о ней люди, но ты не бери в голову. Не сейчас. — Я встаю. — Не буду тебя задерживать. Извини. У меня такое чувство, что все летит в тартарары.

Шелли не встает, чтобы обнять меня на прощание. Она не из тех, кто любит обниматься. Она никогда не провожает своих гостей до двери, и сейчас я этому даже рад. Я не хотел расспрашивать о Джоани и ее любовнике; я не должен об этом думать.

— Я скажу Ллойду, — говорит Шелли. — Мы приедем к ней сегодня. Пожалуйста, если тебе что-нибудь понадобится, звони. Пожалуйста.

— Спасибо. Шелли.

— Да ладно, забудь. Я от тебя все равно не отстану, нравится тебе это или нет. Обзвоню знакомых дам, соберемся и продумаем, что нужно будет сделать и как. Ты только скажи, какие у тебя пожелания.

— Спасибо, — говорю я и пытаюсь вспомнить, как нужно устраивать похороны и поминки, какие покупать цветы и закуски, как проводить церемонию прощания.

Шелли вытирает лицо полой туники и тянется за сигаретами.

— Шелли, — говорю я, — помнишь Рейсера? Ты не могла бы сообщить ему о Джоани? Я сам собирался ему сказать, но не смог.

— Разумеется! — с готовностью отвечает она.

Как все-таки счастлив бывает человек, когда может заняться конкретным делом.

Дети стоят на кухне и едят курицу из алюминиевой сковороды.

— Хотите? — обращается ко мне Кей. На ее лице выражение горя и сочувствия. — Осталось после благотворительного мероприятия Ллойда. Еще суши есть.

Я беру деревянные палочки и съедаю несколько кусочков суши. Затем говорю Алекс и Сиду, что нам пора ехать.

Ребята обнимаются, целуются, обещают созвониться. Кей провожает нас к выходу, затем уходит в дом. Мы забираемся в машину и медленно отъезжаем.

— Наверняка она об этом что-нибудь напишет. Я ее знаю, — говорит Алекс.

— Надеюсь, она не станет писать всякие гадости, — говорит Сид.

— О чем тут писать? — отзываюсь я.

И в самом деле. Женщина живет. Женщина умирает.

Я веду машину и думаю о том, куда мы теперь направимся, спокойствие чьего дома нарушим. Где-то совсем рядом живет Рассел Клоув, но сейчас мне не хочется его видеть, так что я выбираю Бобби и Арта.

Я поглядываю на Алекс, делая вид, что слежу за дорожными знаками. Вид у нее усталый. Вид измученный, словно ей пришлось слишком много пережить.

Когда мы приближаемся к дому Бобби, она вдруг говорит:

— Я знаю, где он живет. Хочешь, покажу?


19


Алекс говорит мне, где остановиться.

— Это здесь. — говорит она.

Я хочу разглядеть дом, но его закрывает коралловая стена. Дальше видны крыши соседних домов, еще дальше — океанские волны. Его дом стоит почти на берегу, и, значит, он явно не бедствует, хотя в роскоши, судя по всему, не купается. Сначала я радуюсь этому, но потом мне становится не по себе. Если бы я увидел дом с каменными львами у входа, я бы это принял, но тут самый обычный дом. Получается, у них в самом деле была любовь. Я подъезжаю к тротуару и паркуюсь перед домом любовника моей жены.

— Красивая стена, — замечает Алекс.

— Да, ничего, — говорю я, бросив взгляд на стену.

— Мы что, так и будем сидеть, пока он не выйдет? — спрашивает Сид.

— Нет, — отвечаю я. — Приехали, посмотрели, и хватит.

Я хочу включить зажигание, но не включаю.

— Интересно, он дома? — говорит Алекс. — Может, позвоним в дверь?

— Иди звони, — подстрекает ее Сид.

— Сам звони, — отзывается она.

Сид пинает спинку ее сиденья, Алекс резко оборачивается и хочет схватить его за ногу. Он ловит ее руку, она смеется.

— Прекратите! — ору я. — Немедленно прекратите хватать друг друга!

— Во дает! — говорит Сид. — Теперь все ясно. Жена вам потому и изменяла, что вы к ней редко прикасались.

Я оборачиваюсь и смотрю ему в лицо:

— Тебе мало врезали, да?

Сид пожимает плечами:

— Почему? Достаточно.

Я смотрю на дочь:

— Ты хоть понимаешь, что встречаешься с умственно отсталым кретином? Понимаешь, нет?

— Между прочим, у меня брат умственно отсталый, — говорит Сид. — В прямом смысле. Так что я попросил бы выбирать выражения.

— О… — говорю я и замолкаю, надеясь, что Сид воспримет мое молчание как извинение.

— Псих, — говорит он и на этот раз пинает спинку моего сиденья. — Нет у меня никакого брата! — Эта выходка приводит его в хорошее расположение духа. — Кстати, к вопросу о кретинах, — говорит он. — Вам никогда не хотелось встретить на улице какого-нибудь шизика, или старика, или инвалида и крикнуть ему, чтобы переходил улицу быстрее? Мне иногда хочется. Правда, потом я сам себе противен.

— Заткнись, Сид, — обрывает его Алекс. — Вспомни, о чем мы с тобой говорили. И мы не встречаемся, пап.

Это срабатывает. Сид замолкает. Я вижу, как он пытается вспомнить, о чем таком они говорили.

— Нет, глупо сидеть в машине и чего-то ждать, — говорю я. — Будто мы его подкарауливаем.

— Мы его не подкарауливаем, — говорит Алекс. — Он наверняка на работе. Чтобы иметь деньги на такую стену, нужно вкалывать с утра до вечера. — Она поворачивает ключ зажигания и включает радио. — Не понимаю, зачем он тебе понадобился? Что ты ему скажешь?

Алекс включает кондиционер, и в лицо ударяет струя холодного воздуха.

— Не жги зря бензин, — говорю я.

— Да ладно тебе, — отвечает она.

— Ты думаешь, эта машина работает на метане, который нам поставляет сам Господь Бог? — орет позади нас Сид.

Мы с Алекс оборачиваемся к нему.

Сид расположился на середине сиденья, широко расставив ноги, которые занимают все пространство между сиденьями.

— Вы чего? Это цитата из фильма[38 - Имеется в виду американский кинофильм — «На берегу реки» (1986).].

— Я просто хочу увидеть, какой он, — говорю я.

Я начал было слушать музыку, но Алекс переключается на другую станцию, потом на третью, потом еще и еще.

— Слушай, выбери что-нибудь одно.

— Да здесь одна фигня, сплошной ритм-н-блюз.

Она продолжает переключать каналы.

— Найди сто один и семь, — просит Сид.

Он наклоняется вперед, и его лицо оказывается совсем рядом с моим. Я чувствую запах сигарет, дешевого одеколона и фруктовых леденцов.

— Сто один и семь. — Алекс нажимает кнопку, но из стереоустановки доносится лишь монотонный писк.

— Просто поставь на сто один и семь, — советую я.

В машину врывается чей-то сердитый голос, но на меня он действует успокаивающе. Приятно осознавать, что в мире есть люди, которые сейчас тоже злятся. Не я один. Через открытое окно залетает ветерок, неся с собой запах морской воды с легким привкусом кокоса. Из-за помех я не могу разобрать, о чем поет певец, и от этого на ум приходят одни ругательства. Вот хрень, думаю я. Прекрасное слово. Будь у меня возможность, я бы до конца своих дней только его и произносил. Сид слушает музыку, наклоняя голову то направо, то налево. Совсем как голубь.

— Ты знаешь, чем он занимается? — спрашивает меня Алекс. — Он женат?

— Не знаю. Я ничего о нем не знаю.

Я говорю это скорее себе, чем ей. Я ни разу не подумал о том, что он может быть женат. Хотя вряд ли. Его дом похож на типичное холостяцкое жилище, и даже имя его — Брайан Спир — звучит свободно и независимо. Одиночный пилотаж. Но имя знакомое. Наверное, потому я и хочу его увидеть. Мне кажется, я его знаю. У нас все друг друга знают. Я должен его знать.

— Разве ты не спросил о нем у Каи и Марка?

— Мы это не обсуждали.

— Почему?

— Не обсуждали, и все.

Мимо нас медленно проезжает автомобиль, и мы — все трое — машинально пригибаемся. Я чувствую себя круглым дураком. Автомобиль едет дальше и сворачивает в сторону вилл, расположенных на берегу океана. Я смотрю на Алекс, которая сидит сжавшись в комок, и меня охватывает ощущение полной беспомощности. Я плохой, я никудышный отец, вот в чем дело. Это чувство захлестывает меня как волна, пронизывая насквозь. Я представляю себе, как выгляжу в глазах дочери. Ее мать, которая изменяла ее отцу, лежит в коме, а дочь едет вместе с отцом, чтобы посмотреть на любовника матери. Ее младшая сестра разгуливает в дамском нижнем белье и намеренно хватает голыми руками морских тварей. Почему я позволил Алекс привезти меня сюда? Зачем открыл ей свои тайные желания?

— Как все это глупо! — говорю я и хочу включить зажигание, забыв о том, что двигатель я так и не выключал и он продолжает тихо урчать.

— Если бы кто-то полез к моей девчонке, я бы ему мозги вышиб, — говорит Сид.

— Ага, как же, — говорит Алекс. — И запомни, Сид: девчонкам не нужны рыцари.

Мне начинает казаться, что рядом сидит Джоани. Джоани тоже сказала бы что-нибудь такое. Но почему? Это же так здорово. Вот мне бы очень хотелось, чтобы рядом был рыцарь. Что плохого в том, что тебя спасают и защищают?

Мы выезжаем на середину автострады.

— У него темные волосы, — сообщает мне Алекс. — Говорю на тот случай, если тебе достаточно знать, как он выглядит.

Мы едем в сторону Даймонд-Хед. Я притормаживаю, пропуская стайку мальчишек с досками для серфинга. Один из них, рыжий, с длинными кудрявыми волосами, семенит, тяжело переваливаясь с боку на бок. В одной руке он держит доску, другой поддерживает трусы.

— Обычно я тебя здесь высаживал, помнишь? — тихо говорю я Алекс. Мне хочется, чтобы наш разговор не слышал Сид.

— А то! — Алекс издает короткий, почти сердитый смешок.

— Почему ты перестала заниматься серфингом?

— Просто перестала. Почему ты перестал играть в «Лего»?

— «Лего» — одно, а серфинг другое. У тебя неплохо получалось.

— Ты же меня ни разу не видел.

— Но мне говорили, что получалось.

Алекс смотрит на меня. Я отвечаю ей широкой, ободряющей улыбкой хорошего отца.

— Ты занималась серфингом? — доносится сзади голос Сида. — Прикольная куколка на дощечке, да?

— Почему ты бросила серфинг? — снова спрашиваю я.

— Сначала я бросила, потому что у меня начались месячные, а я не знала, как пользоваться тампонами, вот и просидела пять дней на берегу, а потом как-то расхотелось.

— Как это ты не знаешь, как пользоваться тампонами? — спрашивает Сид.

— А разве мама… не показала тебе… не научила, как это делается? — не понимаю я.

— Я ей год не говорила, что у меня начались месячные.

— Даже я знаю, как пользоваться тампонами, — сообщает Сид.

Я прибавляю громкость радио.

— В первый раз я подумала, что наделала в штаны, — говорит Алекс.

Я не смотрю на нее, но чувствую, что она смотрит на меня и ждет моей реакции.

— Ну ты даешь, Алекс, — комментирует Сид. — А может, так оно и было.

— Ну и что, — говорю я. — Это абсолютно никого не касается.

— Прокладки я прятала под матрас, потому что не знала, куда выбрасывать. В мусорном ведре мама нашла бы. Но кровь испачкала матрас, и мама все-таки узнала. Когда перевернула матрас.

Алекс выжидающе смотрит на меня, но я отвожу взгляд. Мне просто необходимо сказать что-то невероятно умное. Такое ощущение, будто меня экзаменуют.

— Почему ты от нее скрывала? Ты же сама устроила себе проблемы.

И сама же потом себя стыдилась, хочется добавить мне. Стыдилась себя!

— Не знаю, — отвечает она. — Может быть, потому, что она все время меня торопила, хотела, чтобы я быстрее взрослела. Месячные подтвердили бы, что я стала женщиной и все такое. А я, может быть, вовсе не хотела становиться женщиной. Мне было всего тринадцать.

Кажется, Алекс наконец-то произнесла вслух то, что так долго таила в душе. Интересно, что она скажет еще? Мы едем по дороге, огибающей спящий вулкан.

— Эй, Алекс, — спрашивает Сид, — а тебе не хотелось помыться? Ну, знаешь, несвежий запах и все такое…

— Заткнись.

— Он, вообще, понимает, что происходит в нашей семье? — спрашиваю я. — Он ведет себя так, как будто ни черта не знает и не понимает.

— Папа! — внезапно и так резко вскрикивает Алекс, что от неожиданности я жму на тормоза.

— Поехали назад, — говорит она.

— Куда назад?

Мы находимся возле парка Капиолани. Здесь полно любителей бега трусцой. Один перебегает дорогу прямо перед нашей машиной. Шорты у него подвернуты, ляжки оголены. Я вижу его ноги, покрытые темными волосами, мокрые от пота. К руке бегуна привязан айпод.

Я слышу, как сзади опускается стекло.

— Смотри, куда бежишь, придурок! — высунувшись в окно, кричит Сид.

— Развернись возле фонтана и поезжай назад, — говорит Алекс.

— Но зачем?

— Я там, кажется, кое-что видела. Только не уверена. Давай назад.

Мы сворачиваем к пляжу, объезжаем фонтан возле Калакауа и едем в обратном направлении.

— Где-то здесь?

— Кажется, да, — отвечает Алекс. — Давай еще, еще немного.

— Да, именно так она мне и говорила, — фиглярствует Сид.

— Да заткнись ты! — орет на него Алекс. — Остановись возле вон того дорожного знака.

Я останавливаюсь.

— Туда смотри.

Алекс показывает на дом на противоположной стороне улицы.

Это самый обычный, похожий на коттедж, светло-голубой дом с белыми ставнями в плантаторском стиле. Он выставлен на продажу. Джоани давно уговаривала меня переехать на эту сторону острова, где живут ее приятели, подальше от Маунавили с его дождями. Мне же никогда не хотелось жить здесь, где все занимаются бегом и где на Кахала-авеню стоят роскошные виллы. Алекс тоже нравится эта часть острова. Во всяком случае, раньше нравилась. Дом стоит со стороны, противоположной океану, но это настоящая усадьба, стилизованная под старину.

— Миленький домик, — говорю я. — Но на шоссе. — Я показываю на проезжающие машины. — Отсюда трудно выезжать на главную дорогу.

— Не то, — говорит Алекс. — Посмотри на рекламу. Я смотрю на рекламный щит, который сообщает о продаже дома, и вдруг понимаю, почему фамилия Спир показалась мне знакомой. Мимо этого щита я проезжал почти каждый день. Белым по синему написано: «БРАЙАН СПИР, БРОКЕР. ПОКУПКА, ПРОДАЖА НЕДВИЖИМОСТИ. 978–7878».

Я смотрю на фото брокера. У него темные волосы. И уверенное лицо. Он похож на парня из рекла мы пасты для отбеливания зубов. У него вид влюбленного.

— Обалдеть, — говорит Сид.

— Теперь ты знаешь, как он выглядит, — говорит Алекс.

Мы молча смотрим на рекламный щит.

— Ну что, доволен? — спрашивает наконец Алекс.

— Нет, — отвечаю я.


20


Я запомнил его номер, но не позвонил. Я не знаю, что ему сказать. Номер не выходит у меня из головы. Я знаю, что скоро придется его набрать.

Я сижу в полном одиночестве за обеденным столом и смотрю на сад и виднеющуюся вдалеке гору. Я пью виски и чувствую себя стариком. После того как я увидел тот рекламный щит, я уже не мог никуда ехать. Мне захотелось вернуться домой. Телефон у меня в руке. Если я наберу номер, то услышу его голос, потому что уже девять часов вечера. Вот сейчас позвоню ему, послушаю голос и отключусь. Мне кажется, я вот-вот загоню себя в угол, потому что, стоит набрать его номер, я будто подпишусь на что-то, будто подпишу контракт.

Я звоню, чтобы услышать его голос. После третьего гудка говорит автоответчик: «Привет, это Брайан. Извините, что не могу вам ответить. Пожалуйста, оставьте свое сообщение, и я непременно вам перезвоню».

Как может серьезный бизнесмен говорить «привет»? Помню, мать делала мне выговор каждый раз, когда вместо «здравствуйте» я говорил «привет». Голос у него уверенный и немного нетерпеливый, что хорошо. Такой голос дает понять клиенту, какое огромное одолжение ему делают, соглашаясь взять у него деньги.

После длинного гудка я вешаю трубку и направляюсь к комнате Скотти, но, услышав голос читающей вслух Эстер, прохожу мимо. Уже возле своей двери я слышу заливистый смех моих девочек. Я вспоминаю, как Эстер говорила, что Скотти обожает детские стихи. Я возвращаюсь, тихонько подхожу к комнате и начинаю слушать.

— «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек…»

— Прочитай еще раз про петуха, — раздается голос Алекс.

— Уже три раза читала.

— Прочти еще раз, — просит Скотти.

Слышится шелест страниц, затем:

— «Петухом зовется птица, про которую стишок, очень он собой гордится, петя-петя, петушок!»

Дальше все тонет в хохоте. Я качаю головой и тихо ухожу в свою пустую комнату. Мне почему-то приятно сознавать, что Скотти известно еще одно значение слова «петушок» и что на самом деле она не так уж и любит детские стихи. Мне также приятно, что мои дочери смеются, — давно я не слышал их смеха. Возможно, я вообще ни разу не слышал, чтобы они вместе над чем-то смеялись. Когда Алекс жила дома, то почти не выходила из своей комнаты. И все же от их смеха мне почему-то грустно. Выходит, меня для них не существует. Видимо, я слишком поздно спохватился. Мне уже не стать хорошим отцом. Интересно, почему их не смешат самые обычные, нормальные вещи?

— Привет, босс.

Из комнаты Алекс выходит Сид. В одних спортивных трусах.

— Вы ему звонили? — спрашивает он.

— Не твое дело, — отвечаю я. — Кстати, спать в этой комнате ты не будешь. И будь любезен, оденься.

— Зачем?

— Затем, что тебе пора ехать домой, — отвечаю я.

— Алекс это не понравится.

Он прав. Если я настою на своем, придется иметь дело с рассерженной дочерью.

— Хорошо, тогда ты будешь спать в комнате для гостей. Нравится тебе это или нет. Я думаю, в твоих интересах вести себя так, чтобы я тебе доверял.

Сид чешет живот. Он чересчур мускулистый, выглядит ненастоящим. Я машинально подтягиваю свой.

— Мы все равно будем делать то, что хотим, — говорит Сид.

— Понятно, но я не собираюсь облегчать вам задачу, — говорю я.

Я вспоминаю себя в его возрасте. Да, дети всегда найдут способ сделать то, что им хочется. Помню, что самым трудным для меня оказалось найти подходящее место, где можно было бы заняться сексом. Девчонка не захочет заниматься сексом где попало. Женщина может, но не девчонка.

Моя комната находится рядом с комнатой Алекс. Я переступаю с ноги на ногу.

— У нас скрипучие полы, — говорю я.

Сид смеется:

— Не беспокойтесь, я пошутил. Мы с Ачекс не такие. И вообще, это не вопрос. Я в любом случае не стал бы спать в ее комнате.

Синяк под глазом из голубого стал почти черным, с красной каймой, словно по глазу размазали ягоду.

— Он же никто, ноль, — говорит Сид. — Позвоните ему и скажите все, что вы о нем думаете. Вставьте ему фитиля.

Я поворачиваюсь и ухожу в свою комнату. Я думаю о Сиде. Я вижу, как он вскидывает руку, чтобы отвести удар, но вместо этого вцепляется в свою штанину. Похоже, он намеренно принял удар. Я мог бы спросить у него зачем, но я не стану этого делать. Не хочу, чтобы он мне нравился.

У себя в комнате я снова звоню Брайану и слушаю автоответчик, но на этот раз его голос, слова, интонации действуют на меня успокаивающе. Я не чувствую в нем угрозы, хотя это вроде бы мой соперник. Я представляю себе, как он сидит в каком-нибудь из его домов, протирает столешницу или печет хлеб, чтобы в комнатах стоял приятный домашний запах. Вытирает пыль. Он никто. Он вообще мог бы на меня работать.

Раздается гудок, и я говорю: «Привет, Брайан. — Я делаю паузу. — Меня интересует дом в районе Калакауа. Голубой, с белыми ставнями».

Я вновь слышу девчоночий смех. Я оставляю Брайану свой номер, вешаю трубку и молча сижу, словно боюсь что-то разрушить. Что мне от него нужно? Просто увидеть? Унизить? Сравнить с собой? Может быть, я только и хочу — спросить у него, любила ли меня Джоани?


21


На следующий день мы едем в больницу. Александра увидит мать второй раз после катастрофы. В первый раз она пришла сразу, когда Джоани привезли в госпиталь, и все. Она стоит в изножье кровати, положив руку на ногу матери под белым одеялом, и смотрит на мать так, словно хочет ей что-то сказать, но я жду, и она молчит.

Я замечаю банки с орешками макадамия и понимаю, что Скотт сдержал обещание. Принес Джоани то, что она обожает.

— Скажи что-нибудь, — шепчет Скотти.

Алекс смотрит сначала на нее, потом на мать, все еще подключенную к аппаратам.

— Привет, мама, — говорит она.

— Расскажи ей, как ты напилась, — говорит Скотти. — Пусть знает, что ты алкоголичка.

— Это у нас семейное. — говорит Алекс.

— Девочки! — укоризненно говорю я, но при этом не знаю, в чем, собственно, их укорять. — Будьте серьезнее.

Джоани выглядит так, словно ее только что вымыли. Без косметики, темные волосы кажутся влажными. Внезапно меня охватывает сильное желание увести дочерей из палаты. Я знаю, что им нечего сказать матери и от этого они испытывают чувство вины. Возможно, им вообще не стоило сюда приходить. Возможно, им не нужно быть серьезными. Возможно, я ошибся. Не следовало приводить их на последнее свидание с матерью.

— А где Сид? — спрашиваю я.

Странно, что я им интересуюсь.

— Вышел покурить. — отвечает Алекс.

— Попроси у нее прощения. — говорит Скотти.

— За что? — спрашивает Алекс.

— За то, что напилась. За то, что не родилась мальчиком. Мама хотела, чтобы у нее был мальчик. Бабушка мне сказала. А родились девочки.

— Прости за то, что я была плохой девчонкой. — говорит Алекс. — За то, что тратила папины деньги на кокаин и выпивку. Ведь ты могла бы потратить их на лосьоны для лица. Прости меня.

— Алекс… — говорю я.

— Папа разрешает мне пить диетическую колу. — говорит Скотти.

— Прости за все, — говорит Алекс, потом смотрит на меня и добавляет: — Прости папу за то, что был недостаточно хорош для тебя.

— Алекс, тебя понесло не туда. Сейчас же смени тон.

— Почему? Что мне за это будет? Запрешь меня дома? Или переведешь в другой интернат? Слушай, ты когда-нибудь оставишь меня в покое или нет?

Я не знаю, что ей ответить, как поступить. Мне не хочется орать в присутствии Скотти: «Твоя мать умирает!» Я делаю то, что обычно делал в подобных случаях: резко хватаю Алекс за плечо, поворачиваю к себе и шлепаю ее по попе.

— Так тебе и надо! — радуется Скотти.

— Скотти, марш в коридор!

— Она виновата, а мне выходить?

— Я что сказал! — говорю я и заношу руку.

Скотти пулей вылетает из палаты.

— Ты, кажется, меня ударил? — спрашивает Алекс.

— Ты не имеешь права так говорить о матери. Она умирает. Это ваше последнее свидание. Она же твоя мать, Алекс! Она любит тебя.

— Я имею право говорить о ней как хочу, и ты, кстати, тоже.

— Вчера ты плакала. Я знаю, что ты ее любишь и тебе есть что ей сказать.

— Прости, мне нечего ей сказать. Не сейчас. Я сейчас просто в бешенстве. И ничего не могу с собой поделать.

Алекс говорит тихим голосом, и мне кажется, что она искренна. Я верю ей, или, быть может, я ее понимаю.

— Не время сердиться, — говорю я. — Так мы загоним себя в угол, и больше ничего. Значит, ты считаешь, что мама нас не любила. Ладно, давай хоть сейчас ее порадуем. Подумай о чем-нибудь хорошем. Ведь было же в твоей жизни что-то хорошее? И перестань оскорблять мать в присутствии Скотти. Пусть хотя бы для Скотти она останется кумиром.

— Откуда в тебе столько спокойствия и всепрощения? — спрашивает Алекс.

Я не знаю, что ей ответить. Не хочется говорить, что на самом деле я готов взорваться от ярости и унижения, но мне стыдно за эту злость. Как я могу простить жену, которая любила другого? Брайан… Я ни разу не задумался о том, каково ему сейчас. Он не может ее увидеть. Не может с ней поговорить. Ему даже некому излить свое горе. Интересно, думаю я, скучает по нему Джоани или нет? Может быть, ей хочется, чтобы рядом с ней находился он, а не мы?

— Злиться я буду потом, — говорю я. — А сейчас просто хочу ее понять.

Мы снова смотрим на Джоани.

— Скажи ей что-нибудь хорошее, — прошу я.

— Я всегда хотела быть такой, как ты, — говорит, глядя на мать, Алекс, но тут же встряхивает головой. — Нет, я такая, как ты. Я твоя точная копия. — Она говорит так, словно только что это поняла. — Зря я это сказала. Слишком пафосно.

— Не зря, — говорю я. — Это прекрасно. Ты такая же, как твоя мать, и это замечательно.

— Все остальное она знает, — говорит Алекс. — Знает, что я ее люблю. Я просто хочу сказать ей то, чего она не знает.

— Она все знает. Можешь ей ничего не говорить.

— Говорят, тебя отшлепали?

В палате появляется Сид. За ним по пятам следует Скотти. Когда Сид рядом, она ничего не боится. Все утро она срывала с него шляпу и с визгом бежала прочь, а он ее догонял. Скотти больше не старается походить на меня. Она во всем подражает Сиду.

— Привет, Джоани, — говорит он, подходя к постели. — Я Сид, приятель Алекс. Я о вас все знаю. Вы крутая штучка, так что, думаю, вы поправитесь. Я, конечно, не доктор, но я так считаю.

Я вижу, как улыбаются Алекс и Скотти, и мне хочется крикнуть: «Он все врет! Ей уже не поправиться!»

— Я живу в вашем доме. Меня пригласила Алекс. Она со мной разговаривает, я помогаю ей держаться.

Алекс, по-видимому, немного успокоилась. Она подходит к изголовью кровати и касается щеки Джоани. Скотти прижимается ко мне и смотрит на руку Алекс.

— Не беспокойтесь, — говорит Сид. — Ваш муж на ночь сажает меня под замок. Нельзя, говорит, и все. А ваш дедуля дерется как черт. Вот, смотрите. — Он поворачивается правым боком к Джоани. — Ого, — говорит он, — а вы красавица.

Скотт становится рядом с Сидом. В палате стоит тишина, пока он разглядывает лицо моей жены. Я кашляю, он подходит к окну и раздвигает жалюзи.

— Хороший денек, — говорит он. — Облаков нет, и не слишком жарко.

Я смотрю на жену. Мне кажется, что сейчас она ему ответит. Сид ей понравился бы, я в этом уверен.

— Рина прислала сообщение! — внезапно вскрикивает Скотти. — Она здесь, в больнице!

— Черт возьми, Скотти, я же просил тебя не приводить сюда Рину!

— Ты сказал, что ей можно прийти в четверг, а сегодня как раз четверг. Я хочу, чтобы она увидела маму. Можно? Сид ей понравится, он настоящая личность. И я хочу, чтобы она познакомилась с Алекс.

— А как насчет меня?

— И с тобой она познакомится.

— Ну, не знаю.

Когда я разрешил Скотти привести в больницу Рину, то еще не знал, что моя жена умирает.

— Но, папа, почему Алекс можно привести Сида, а мне Рину нельзя?

— Хорошо, — соглашаюсь я, потому что не хочу больше не только спорить, но даже говорить. — Если тебе это так нужно, хорошо.

Конечно, это хорошо. Сейчас для нас важно все, что поможет нам держаться.

Скотти выбегает из палаты.

— Ну что? — говорю я. — Все готовы?

Через несколько мгновений в дверях появляется Рина. Рядом с ней стоит Скотти. Рина брезгливо оглядывает палату.

— Папа, это Рина. Рина, это моя сестра и Сид, а там, на кровати, моя мама Рина небрежно машет нам рукой. На ней теннисная юбочка из мягкой ткани и такая же курточка с капюшоном. И на том и на другом поблескивает серебристый логотип: «SILVER SPOON»[39 - Имеется в виду английское выражение to be born with a silver spoon in your mouth — «родиться с серебряной ложкой во рту»: соответствует русскому «родиться в рубашке».].

— Значит, это твоя мама, — говорит Рина и подходит к кровати. — Надо же! Вот, значит, она какая.

Я бросаю взгляд на Алекс, но она, судя по всему, сбита с толку не меньше меня. Скотти подходит к подружке и трогает мать за плечо.

— Я должна пожать ей руку? — спрашивает Рина.

— Если хочешь, — отвечает Скотти.

— Нет уж, спасибо, — говорит Рина.

— Бред какой-то. — бормочет Алекс.

Никогда бы не подумал, что маленькие девочки могут быть такими. Рина не обращает на нас никакого внимания. Как будто мы все ее прислуга. Сид смотрит на нее насупив брови, словно пытается решить сверхсложное уравнение.

На плече Рины висит сумка размером с артиллерийский снаряд. Скотти отходит от кровати и становится рядом с Сидом. Тот ласково треплет ее по голове. Скотти крепко прижимается к нему. Рича окидывает их понимающим взглядом и важно кивает. Затем смотрит на часы.

— А где твоя мама? — спрашиваю я.

— В салоне красоты, — отвечает она.

— Ты пришла одна?

— Ну да, одна. В смысле, в машине меня ждет мамин водитель, но сюда я пришла одна. Мне не нужны сопровождающие.

В ее голосе слышится что-то такое, отчего мне хочется выхватить пистолет и пристрелить ее на месте. Если бы сейчас с ней что-то случилось и она начала вопить от боли, я бы только улыбнулся.

— Послушайте, девочки, почему бы вам не сходить куда-нибудь поесть мороженого или чего-то еще…

— Слишком много углеводов. — бросает Рина.

— Что?

— Углеводов! — повторяет она.

— Тогда съешьте по листику салата, и потом, Рина, может быть, не стоит заставлять маминого водителя ждать так долго?

— Пускай ждет. Он самоанец. Золотые сердца, сами знаете.

— О’кей, пускай ждет. Скотти, теперь, когда мы все в сборе, предлагаю заняться нашими семейными делами.

— Все-все, — говорит Рина, — ухожу. — Она смотрит на Скотти, машет ей рукой и добавляет: — А ты, оказывается, не врала.

Скотти бросает быстрый взгляд на Сида, Алекс и меня. Ничего не понимаю.

— Разве ты не останешься? — спрашивает ее Скотти, отходя от Сида.

— Нет, у меня урок танцев. — Рина вытаскивает из своей сумки гаджет, читает сообщение и закатывает глаза. — Этот Джастин просто СУ, — говорит она. — Пока, Скотти, увидимся в клубе. Надеюсь, твоя мама поправится. Чмоки-чмоки.

Мы смотрим ей вслед, разинув рты. Когда она уходит, я спрашиваю Скотти:

— Объясни, пожалуйста, что означает эта фраза: «Ты не врала»? И что такое СУ? Что значит «Джастин — СУ»? Почему Рина считает тебя вруньей? И кто она вообще такая?

— Рина не верила, что моя мама спит и… — Скотти мнется и смотрит на Сида. Ее лицо медленно заливается краской и приобретает цвет помидора черри. — А СУ — это сокращение от «слабоумный».

— И?.. — говорит Алекс.

— И все.

— Выходит, ты пригласила Рину для того, чтобы показать ей, что мама действительно в коме? — спрашивает Алекс. — Слушай, у тебя в башке мозги или опилки?

— Да заткнись ты, сама… сучка подзаборная. — огрызается Скотти.

— Эй-эй, девочки, — говорит Сид, — полегче.

— О чем ты ей еще рассказала? — спрашивает Алекс.

Я вспоминаю, как Скотти только что прижималась к Сиду и как на них посмотрела Рина.

— А Сид? Что ты болтала про Сида?

— Ничего! — отвечает Скотти.

— Девочки, не надо ссориться из-за Рины. — пытаюсь образумить их я. — Какие у нее отношения с мальчиками, это ее дело, вы-то у меня не такие!

Я понимаю, что обязан сделать все, чтобы Скотти не стала подражать Рине, ибо чувствую, как неуклонно назревает в ней это желание. Еще немного, и оно вырвется наружу.

— Я просто сказала ей, что Сид — мой парень, чтобы она от меня отвязалась, — говорит Скотти.

— Ты что, идиотка? — говорит Алекс.

— А вот и нет. Он мне сам сказал, что он не твой парень. У него таких, как ты, может быть, тысячи. И со всеми он трахался.

— Скотти! — ору я.

В глазах у Алекс боль.

— Брось, мне наплевать, — говорит она. — Что мы с ним, семья, что ли?

Сид хочет что-то сказать, но лишь качает головой. Я смотрю на Джоани, молча лежащую на кровати.

— У тебя мобильник звонит, — говорит мне Скотти.

Она вынимает из кармана мой мобильник, который стащила, чтобы связаться со своей подружкой. Ей абсолютно наплевать, что она нарушила мой запрет. Наплевать, что только что она грязно выругалась в присутствии отца. Словно я и не отец вовсе.

Звонит кто-то незнакомый, поэтому я не отвечаю. Мне больше нравится, когда люди оставляют мне сообщения. Потом я им перезваниваю — когда сам готов к разговору.

— Ты никогда не отвечаешь на звонки, — говорит мне Скотти. — А что, если это что-то срочное?

— Пусть оставят сообщение, я перезвоню.

Алекс забирает у меня мобильник и говорит в трубку:

— Алло?

— Да что за… Как вы себя ведете, девочки?! Меня что, здесь нет? Я ваш отец, и вы обязаны меня слушаться!

— Кто это? — шепотом спрашивает сестру Скотти.

— Нет-нет, — говорит Алекс. — Вы набрали правильный номер. Это его секретарь… Шарон.

Скотти восхищенно приоткрывает рот. Просто поразительно, до чего ловко умеет лгать моя Алекс.

— Хорошо, мы подумаем, — говорит она в трубку и трогает меня за руку. — Где? Чудесно. И сколько он там пробудет? О’кей. Да, спасибо. Вероятно, мы назначим встречу на воскресенье. Большое спасибо. До свидания.

Она складывает мобильник.

— Ну что?

— Звонила риелтор из офиса Брайана. Сказала, что будет счастлива показать тебе дом, о котором ты говорил. Отлично, папа. Ты молодец.

— Умно, Кинг, — вторит ей Сид.

— А где Брайан? — спрашиваю я.

Странно говорить о нем в присутствии Джоани. Я становлюсь так, чтобы не видеть ее лица.

— Улетел на Кауаи, — отвечает Алекс.

— Надолго?

— До восемнадцатого.

— Ты узнала номер, по которому я смогу с ним связаться?

— Нет. Что ты ему скажешь? — спрашивает Алекс, и я не знаю, что ей ответить.

— О чем это вы? — влезает в разговор Скотти, вертясь возле нас.

— Как ты думаешь, он знает, что случилось с мамой? — спрашивает Алекс.

— Конечно знает, — говорю я.

Тут мне приходит в голову, что, может быть, он знает только то, что она в больнице, но что ей осталось жить совсем немного, может несколько дней, он, возможно, и не знает. Интересно, чем они занимались, когда встречались, моя жена и Брайан. Я вспоминаю, что говорила — или пыталась сказать — Каи: я сам довел Джоани до того, что ее потянуло к другому мужчине. В его объятия ее толкнули моя холодность, моя отчужденность. А я-то думал, что мы с ней не такие, как все, и что, в отличие от других женщин, она не любит, когда с ней носятся.

Я смотрю на орехи макадамия, на картинки с изображениями мотоциклов и катеров, которые Скотт развесил по стенам палаты. Я замечаю букет гардений, любимых цветов Джоани, и бутылку вина.

— А мы поедем дальше рассказывать о маме? — спрашивает Скотти.

Алекс пожимает плечами, а мне становится противно оттого, что я вынудил ее лгать, хотя ей это, по-видимому, нравится.

— Нет, — отвечаю я. — Мы больше никуда не поедем.

— А когда ты пригласишь всех к нам? — спрашивает Скотти.

Я стряхиваю с ее футболки несколько песчинок. Откуда она берег эти ужасные рубашки? Нужно купить ей новую одежду. На футболке нарисована пустыня и лежащий вверх ногами слон с длинным, высунутым наружу языком. Вокруг валяются горы пустых банок из-под пива. «ПРОПАЛ» — написано под слоном.

Когда ты пригласишь всех к нам? В самом деле, когда, думаю я и понимаю, что это был бы лучший способ сообщить о Джоани тем, к кому я не заехал. Я больше не могу ездить от дома к дому. Пусть все сами ко мне приедут. Опять же нужно поговорить с доктором Джонстоном и попросить его немного повременить. Подождать. Я хочу, чтобы все получили возможность попрощаться с Джоани. Я хочу, чтобы к ней приехали все, для кого это важно.


22


Собрались почти все, кроме Кента Хэлфорда, который уехал в Сан-Вэлли, и Бобби и Арта, которые часто не принимают приглашения и никогда потом не извиняются. Алекс и Сид повели Скотти в кино.

Солнце садится. В столовой на обеденном столе суши, фрукты и лаваш. Все стоят вокруг стола с бокалами в одной руке и китайскими палочками в другой. Впечатление такое, что у нас вечеринка, и я чувствую себя ужасно, потому что вижу, что они не понимают, зачем пришли. Не знают, что я сейчас скажу им о Джоани.

Сначала я дал им немного освоиться — поболтать, пообщаться, а теперь пора. Я готов. Я занимаю место во главе стола, чтобы видеть всех собравшихся. Прочищаю горло. Нужно собраться с силами и сказать, и все.

— Внимание, — начинаю я. — Все вы спрашивали меня о Джоани, но я отвечал вам расплывчато, и вот сейчас я должен сообщить, что Джоани не выйдет из комы. Через некоторое время она будет отключена от аппаратов искусственного жизнеобеспечения. Жизнь Джоани подходит к концу.

Базз смеется над чем-то, что в это время говорит ему Конни. Лара шепотом говорит ему несколько слов, и улыбка Базза мгновенно улетучивается.

— Простите, что сообщаю вам это вот так. Я хотел заехать к каждому из вас. Вы наши самые лучшие, самые близкие друзья. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Вот черт!

У меня перехватывает горло, на глаза наворачиваются слезы. Только этого еще не хватало. К речи я готовился долго, тщательно ее репетировал, но все пошло вовсе не так, как я рассчитывал. Все смотрят на меня. Пауза. Затем женщины по очереди подходят ко мне, и каждую из них я обнимаю. Лара. Келли, Конни. Мэг. Я вдыхаю аромат их духов и прячу слезы в их волосах.

— Ты уверен? — спрашивает меня Конни. — Уверен?

— Да, — отвечаю я.

— Ее можно увидеть? — спрашивает Лара.

— Да, — отвечаю я. — Пожалуйста, приходите с ней проститься. Сегодня, или завтра утром, или когда у вас будет время. Это я и хотел вам сообщить. Для этого собрал вас.

— А Каи? — спрашивает Лара.

— Она уже знает.

Ко мне подходят Рассел и Том. Мне жаль Рассела — когда он обнимает меня, на его лице играет жалкая улыбка. Я почему-то тоже начинаю улыбаться, когда слышу плохую новость. Ничего не могу с собой поделать — стою и глупо ухмыляюсь. Рассел грубо похлопывает меня по спине, а я стою, уткнувшись подбородком ему в плечо.

— Диагноз окончательный? Два врача подтвердили? — спрашивает Орсон. Он адвокат-защитник. У него полно клиенток, которых он называет «Кружок жалобщиц». — Диагноз считается окончательным, если его поставили два врача.

Я молча смотрю на него.

— Да-да, конечно. — бормочет он. — Тебе виднее.

— Сколько ей осталось? — спрашивает Келли.

— Недолго, — отвечаю я. — Больше я ничего не знаю. Было бы замечательно, если бы вы пришли проститься с Джоани в ближайшие дни. Понимаете, я хочу, чтобы потом у девочек еще осталось время побыть с матерью наедине. Если вы, конечно, хотите с ней проститься. Никто вас не принуждает.

Новый бойфренд Келли облегченно вздыхает. Я замечаю, что он что-то жует, усиленно пытаясь это скрыть. Зато сын Кента Хэлфорда, Кент Хэлфорд-младший, даже не пытается скрыть, что голоден. Он берет крекер, накладывает на него щедрую порцию сыра бри и отправляет себе в рот. Мне нравится смотреть, как он ест, нравится сознавать, что он делает то, что хочет, хотя, по правде говоря, Кент всегда делает то, что хочет. Помню, когда они жили рядом с нами, он как-то раз угнал наш трактор и отправился на нем по шоссе номер 3 встречать своих приятелей. Вернулся он совершенно пьяный; я увидел его на нашей лужайке, где он разворачивал трактор.

Я подхожу к Кенту и тоже беру крекер и намазываю его сыром. Я знаю, что недавно умер дедушка Кента, к которому он был очень привязан. Думаю, что после смерти старика Кент либо окончательно съедет с катушек, либо попытается наладить свою жизнь.

— Дрянные дела, — говорит он.

— И не говори, — соглашаюсь я.

— Мне миссис Кинг всегда нравилась. Она была такой милой.

— Ты ей тоже нравился.

Кент погружается в раздумье. Он славный парень, не то что его отец. Я вижу, как отчаянно борется Кент со своей дурной наследственностью.

— А знаете, я воровал пиво из вашего холодильника. Того, что во дворе, — говорит он. — Довольно часто.

— Я знаю.

К нам подходит Базз:

— Не могу поверить, что все это на самом деле. А все Трой, гаденыш. Чтоб ему пусто было!

— Не надо так говорить.

Я оглядываюсь на гостей. Конни и Келли отошли в сторонку и что-то тихо обсуждают. Конечно, они говорят о Джоани и обо мне. Бойфренд Келли и новый муж Мэг, Кула, стоят на лужайке с бокалами в руках и смотрят на гору, не зная, что еще делать. Рассел примостился на ручке кресла, поближе к бару. Мэг… Кто знает, о чем она думает, убирая грязные тарелки и чашки? Казалось, они с Джоани всегда раздражали друг друга, поскольку ссорились часто и открыто — верное подтверждение тесной дружбы. Орсон что-то сердито внушает Ларе. Наверное, перечисляет тех, кого следует винить: Королевский госпиталь, катер, его владельца Говарда Аарона, Троя Кука, движок, штурвал, волны, любовь к гонкам…

Лара подходит ко мне.

— А где Шелли? — спрашивает она.

— Я ей уже сказал. Теперь все знают. Я даже Трою позвонил.

— Кого-то наверняка забыли, — говорит Мэг.

Она подходит к Кенту и, глядя на него, забирает с его ладони суши и смотрит на него с укоризной.

— Мама, какого черта! Я обожаю суши.

— Пусть ест, Мэг.

Гости выжидательно поглядывают на меня. Их можно понять.

— Я больше не могу, — тихо говорю я, так чтобы меня слышали только Базз и Кент.

— Уходи, — говорит Базз. — Я сам обо всем позабочусь. Мы всё понимаем. Ничего больше говорить не нужно.

Я смотрю на сыр, крекеры, красные икринки на суши.

— Простите меня, друзья. — говорю я. — Я знаю, вы хотите, чтобы я вам еще что-то сказал, что-то объяснил. Джоани составила завещание о жизни. Так что…

— Довольно! — громко говорит Лара. — Не нужно ничего объяснять. Это же не вчера случилось, Мэтт. Мы были к этому готовы и все понимаем. Мы твои друзья, мы с тобой.

Лара и Джоани вместе ходили на занятия хулой[40 - Hula — гавайский танец.]. Последний раз, когда я видел Лару у нас в гостиной, она тренировалась в компании с другими женщинами, ритмично раскачиваясь, топая босыми ногами по ковру и руками описывая круги над головой. Хотя взгляды женщин были прикованы к движениям рук, в них можно было прочесть: «Вы только взгляните, сколько тут всего. Прекрасный дом». Чувствуя, что сейчас заплачу, я забираю у Кента его стакан с колой, которая сильно отдает ромом. Кент с тревогой следит за мной, и я хлопаю его по спине.

— Мальчик мой, — говорю я, — ты парень не промах.

От рома мне становится легче. Базз не отходит от меня ни на шаг, будто он моя личная служба безопасности.

— Ребята, у вас, наверное, много своих дел, — говорю я вполголоса. — Хорошо бы теперь все ушли…

Базз хлопает в ладоши:

— О’кей, ребята, внимание! Пора и честь знать. Людям нужен покой.

Я чувствую, что краснею.

— Нет, пожалуйста, оставайтесь сколько хотите, — говорю я, но все уже поняли намек и начали собираться.

Первыми ко мне подходят мужчины и с серьезными лицами пожимают мне руку. Я начинаю чувствовать себя крестным отцом, к тому же рядом стоит Базз и строго следит за церемонией прощания. Потом подходят женщины и по очереди обнимают меня крепко, чуть ли не до боли.

— Может быть, нужно еще кому-нибудь сообщить? — спрашивает меня Мэг. — Мы никого не забыли? Будет ужасно, если кого-то забыли.

Кент допивает свою колу.

— Мама, если мы о ком-нибудь вспомним, мы ему позвоним.

Он обнимает меня, берет мать под руку, и они выходят. «Мы любим тебя, Мэтт», — доносится до меня. Я благодарю Базза, который, мгновенно забывает, что призыв расходиться по домам его тоже касается.

— Пойду прилягу, — говорю я ему. — Созвонимся.

Потом поворачиваюсь и ухожу, сосредоточившись на дорожке, вымощенной каменной плиткой, чтобы дойти до какой-нибудь кушетки или кровати и хоть немного отдохнуть. Я рад, что сделал все так, как задумал, хотя далось мне это нелегко. Наверное. Джоани осталась бы мной довольна. Я вспоминаю подарки, которые принес ей отец: вино, картинки, шоколадки — словом, все то, что она любила, — и когда добираюсь до кровати, думаю о том, что бы принес ей я. Что хотела бы она получить на память от меня? Внезапно в голову приходит мысль, о которой я тут же начинаю жалеть. Я думаю о том пути, который я проделал от дома к дому, о людях, которых собрал, чтобы попрощаться с Джоани.

А как же он? Я ведь ни разу не подумал о том, что он, возможно, знал и любил Джоани больше, чем все они.

Я ни разу не подумал о том, что, возможно, его она хотела бы видеть больше нас всех, вместе взятых. Он даже не знает, что происходит, а это несправедливо. Если оставить в стороне эмоции, то можно себе представить, какую боль почувствует он, когда узнает, — боль, которая отзовется и на нем, и на ней, и в конечном счете на мне. Да, теперь я знаю, кого мы забыли и что мне нужно делать. Нужно вызвать его с Кауаи и дать возможность проститься с Джоани. Нужно внести его в свой список. Нужно привести его к ней.


23


Дети посмотрели фильм о двух мальчишках, которые накачались наркотой и теперь пытаются раздобыть гамбургер. Я старательно слушаю Алекс, которая объясняет, что на самом деле суть вовсе не в гамбургере. Я заверяю ее, что все прекрасно понял.

— Как ты думаешь, он заслуживает последнего свидания? — спрашиваю я Алекс.

Она стоит в дверях моей комнаты. Это означает, что она в хорошем настроении. Раньше, когда Алекс приходила с вечеринки, она становилась в дверях нашей спальни и рассказывала нам с Джоани, как провела вечер. Мы смеялись, и Алекс вспоминала все новые и новые подробности, чтобы развеселить нас еще больше. Обожаю, когда она стоит в дверях моей комнаты.

— Ты имеешь в виду его? Чтобы он попрощался с мамой?

— Да, — отвечаю я. — Я говорю о Брайане.

— Ты с ума сошел.

— Почему?

Она бросает взгляд на диктофон в моей руке:

— Ты нас записываешь?

— Нет, просто подводил итоги финансовых расчетов.

— Как ты можешь работать?

— А как ты можешь смотреть кино? Или проводить время с приятелем?

Алекс отворачивается. Половина комнаты освещена настольной лампой. Вторая скрывается в тени; в окне виднеется темный силуэт горы. Этот вид напоминает мне панорамный снимок.

— Ты хочешь сам вызвать его сюда, чтобы он мог с ней попрощаться? — спрашивает Алекс.

— Да, — отвечаю я, хотя в данный момент больше всего на свете мне хочется послать ее куда подальше, а уж потом вернуться к роли доброго самаритянина.

— В таком случае ты лучше меня, — говорит Алекс.

— Нет, не лучше.

Она качает головой, а у меня возникает чувство, что я веду разговор со взрослым, умудренным жизнью человеком.

— Мне бы хотелось, чтобы вы поехали со мной на Кауаи, — говорю я. — Ты и Скотти. Думаю, ей нужно немного развеяться. Уедем утром, разыщем его, поговорим и вернемся, так что к вечеру будем дома. Если немного задержимся, ничего страшного, в крайнем случае заночуем там. Два дня — предельный срок. Если мы его не найдем, что ж, по крайней мере, будем знать, что сделали все, что могли.

— Зачем тебе это нужно?

— Это нужно ей, — отвечаю я. — Ей, a не мне и не ему.

— А если он слабак? Если впадет в истерику?

— Тогда я буду его утешать. — Я представляю себе, как Брайан Спир рыдает у меня на плече. Я представляю себе его у постели Джоани: он рыдает, и нам стыдно за его слезы. — И вообще, если хочешь знать, я очень даже злюсь. Я совсем не такой благородный и великодушный, как тебе кажется. Я хочу сделать это ради нее, но, если честно, мне хочется его увидеть. И задать пару вопросов.

— Позвони ему. Позвони в офис и скажи, что у тебя срочное дело. Он перезвонит.

— Нет, я хочу поговорить с ним лично. Я никому не сообщал о Джоани по телефону и ему не буду.

— А Трой как же?

— Трой не в счет. Мне это нужно, пойми. Когда говоришь по телефону, легко уйти от ответа, а так, с глазу на глаз, никуда не денешься.

Мы стараемся не смотреть друг на друга. Алекс стоит на пороге моей комнаты, не пересекая границы. Раньше мы с ней никогда не беседовали по ночам.

— У вас с мамой были проблемы? — спрашивает она. — Поэтому она тебе изменяла?

— Не было у нас никаких проблем, — отвечаю я. — В смысле, жили себе и жили, день за днем.

В этом и была наша проблема — в том, что один день был как две капли воды похож на другой. Джоани нужны были встряски. Ей нужны были события, происшествия, приключения. Странно, что она не выходит у меня из головы, а раньше, когда она жила рядом со мной, я практически о ней не думал.

— Я был не самым лучшим мужем, — говорю я.

Алекс отводит взгляд и старательно смотрит в окно.

— Если мы поедем к нему, что мы скажем Скотти?

— Скажем, что хотим прокатиться, отвлечься от грустных дум. Пусть она немного развеется.

— Ты это уже говорил, — замечает Алекс. — Ну а мне зачем ехать?

— Потому что, кроме тебя, у меня больше никого нет, — отвечаю я. — Я хочу, чтобы мы держались вместе. Так будет лучше.

— Ах вот как! Значит, теперь и мне есть место среди вас.

— Алекс, ты можешь думать о чем-то, кроме себя? Ну хорошо, прости нас за свое несчастливое детство.

Она смотрит на меня совсем как Джоани, и я начинаю чувствовать себя мерзкой вонючей тварью.

— Мы что же, скажем Скотти, что отправляемся на увеселительную прогулку, в то время как мама в больнице?

— Мы ненадолго, всего на день или два, — отвечаю я. — Скотти уже целый месяц ходит в больницу почти каждый день. Ей нужен отдых. Ей вредно перенапрягаться. Пожалуйста, помоги мне. Придумай что-нибудь, если она начнет расспрашивать. Тебя она слушает. Она сделает все, что ты скажешь.

Я надеюсь, что такая роль заставит Алекс почувствовать себя взрослой и обращаться со Скотти помягче.

— Ну как, согласна?

Алекс пожимает плечами.

— А если возникнут проблемы, — говорю я. — Ты всегда можешь на меня рассчитывать. На то я и отец.

Она смеется. Интересно, есть ли на свете дети, которые без насмешки встречают такие заверения своих родителей, как «Я тебя люблю» или «Ты всегда можешь на меня рассчитывать»? Должен признать, меня самого это слегка коробит. Ну не умею я делать подобные признания.

— А что, если мама умрет за эти два дня?

— Не умрет, — говорю я. — Я скажу ей, куда мы собрались.

На лице у Алекс сомнение. Ей неприятна мысль о том, что мои слова смогут продлить Джоани жизнь.

— Я возьму Сида, — говорит Алекс. — Учти, если он не поедет, я тоже не поеду.

Я собираюсь возразить, но, взглянув ей в глаза, понимаю, что эту битву мне не выиграть. Этот парень зачем-то ей нужен. Да и Скотти он явно нравится. Рядом с ним она гораздо спокойнее. А раз так, то Сид может мне пригодиться.

— О’кей, — решаю я. — Согласен.


Я звоню риелтору, которая говорила с Алекс. Она отвечает, что не знает — а может быть, просто не хочет сказать, — куда уехал Брайан, но потом все-таки говорит, что он в Ханалеи. Я распечатываю список всех отелей в Ханалеи и начинаю методично их обзванивать, но без успеха. Я заказываю два номера в «Принсвилле»; странно, но и там его нет. Значит, он либо остановился в какой-то неизвестной мне гостинице, либо снимает частный дом, либо просто не зарегистрировался. Я не знаю, что делать. Его нужно найти, но как? Впрочем, я уверен, что рано или поздно мы встретимся. Так всегда происходит на островах, особенно в таком крошечном городишке, как Ханалеи.

Я соображаю, что еще нужно успеть перед отъездом. Нужно подготовиться, попросить кого-нибудь внести деньги на депозит. Уговорить дочерей не ставить мне палки в колеса. Посидеть у постели жены, простить жену. Научиться смотреть на нее, не думая при этом о нем.

Нужно поговорить с доктором. Я звоню Сэму в больницу, а когда мне отвечают, что его нет, звоню ему домой.

— Нет, — говорит он. — Отложить не получится.

— Всего на пару дней, — прошу я. — Или хотя бы на день. Мне нужно слетать на Кауаи и кое с кем поговорить.

Он отвечает, что обязан выполнять условия завещания, поскольку диагноз сомнения не вызывает и это подтверждено официальным медицинским заключением. Все должно произойти завтра.

— Впрочем, — говорит он, — можешь ехать. Немного времени у тебя еще есть.

Я пакую дорожные сумки и надеюсь, что в своем прогнозе он не ошибся.


Часть III

Приношение


24


Утро прекрасное.

Я стою перед шкафом Джоани и трогаю ее одежду. Потом закрываю глаза и зарываюсь лицом в ее платья и блузки. Сегодня будет отключен аппарат искусственного дыхания. Из палаты уберут приборы, которые поддерживали в ней жизнь, а мы, ее семья, оставим ее совсем одну. При мысли об этом мне становится тошно, но все-таки уехать нам придется, и, если верить доктору, уехать мы можем. Он считает, что девочкам это пойдет на пользу, поэтому я стараюсь думать только о предстоящей поездке. Может быть, за это время нам удастся вместе создать что-то важное, что заставит нас сплотиться, стать одной семьей, ведь теперь нас осталось трое. Мне хочется, чтобы моя затея удалась.

Я отхожу от шкафа и вижу своих девочек, которые тихо входят в спальню.

— Мы готовы, — говорит Скотти.

— Тогда поехали. — Я выхожу в коридор.

Девочки не трогаются с места.

Они разглядывают мою комнату — нашу общую с Джоани комнату. Они смотрят на кровать, где спала их мама.

Я подхожу к комоду и начинаю выдвигать ящики, делая вид, что что-то ищу, чтобы они постояли здесь подольше. Птицы за окном орут как сумасшедшие. Я смотрю на огромный баньян; несколько птичек отчаянно дерутся за место на ветке. Одну из них все время сгоняют, но она упорно возвращается назад.

Над Коолау сияет солнце. Со стороны Уайманало наползают облака, принося в нашу долину жару.

— Когда ты продашь землю, мы сможем купить имение Дорис Дьюк? — спрашивает Скотти. — А еще я хочу иметь своего слугу-самоанца. Ты мне его наймешь?

— Нет, — отвечаю я.

— А можно мне будет взять мамины бриллианты?

Я оборачиваюсь. Скотти сидит на кровати и изучает содержимое ящиков прикроватной тумбочки Джоани. Она фотографирует их содержимое, и у меня возникает чувство, что эта комната — место, где недавно было совершено преступление.

— Нет, нельзя, — отвечает ей Алекс.

— Почему?

— Потому что ты маленькая эгоистичная гадина, да бриллианты на тебе от ужаса рассыплются в прах!

— Алекс!

— А пусть не болтает глупости. Плевать мне, что ей десять лет! Когда мне было десять, я уже знала вкус пива. Ей давно пора повзрослеть. Скотти, перестань без конца фотографировать! Что ты все время снимаешь? Тебе нужна фотка побрякушек на память?

— Да, — отвечает Скотти. — Ну и ладно, когда мама вернется, я у нее спрошу.

Она кладет на тумбочку фотоаппарат и новенький снимок и задвигает ящики. На снимке поблескивает жемчуг, фальшивый и настоящий. Бриллианты — фальшивые и настоящие. Витые ожерелья.

— Нам пора, — говорю я. — У нас очень мало времени. Так что давайте без глупостей.

— Почему мало времени? — спрашивает Скотти.

Я оставляю ее вопрос без ответа, подхватываю сумки и быстрым шагом иду в гараж. Девчонки идут за мной, на ходу продолжая переругиваться.

— Если хочешь знать, у меня на компе есть игра, где я отстреливаю уличных девок, — говорит Скотти, — так что думай, что говоришь.

— Ей-богу, — говорит Алекс, — ты просто ненормальная. Тебе нужно принимать успокоительное.

— Сама принимай, — отвечает Скотти. — Лекарство от прыщей. Вон у тебя на подбородке, целый вулкан. Скоро взорвется, как Мауна-Кеа.

— Мауна-Кеа — спящий вулкан, дура.

— Сама дура.

— Ты даже не знаешь, что такое спящий вулкан, Скотти.

— А ты знаешь?

— Да заткнитесь вы! — ору я, чувствуя, что сейчас ужасно похож на своего тестя.

Я запихиваю сумки в багажник, думая о том, что же в самом деле делать с вещами Джоани, ее драгоценностями, одеждой. Разумеется, Скотти получит эти бриллианты. Но пока ей рано об этом знать.

— Где Сид? — спрашиваю я. — Почему я должен вечно искать этого кретина?

— Не смей его так называть, — говорит Скотти.

Сид выходит к нам через заднюю дверь.

— Ты все запер? — спрашиваю я.

Он идет назад, и я слежу за ним глазами — убедиться, что он защелкнул замок.

— Это мое место! — вопит Скотти, но Алекс, не обращая на нее внимания, открывает переднюю дверцу и садится рядом со мной. Скотти вцепляется в сиденье, и я вмешиваюсь и велю Алекс перебраться на заднее сиденье. Пока она не вышла, я тихо ей говорю:

— Разве я не просил тебя помочь мне со Скотти? Ты ведешь себя как полная дура. Хватит. Возьми себя в руки.

Я сижу за рулем и обвожу взглядом все, что хранится в гараже. Сколько здесь убирать, выносить, выкидывать!

Сид садится сзади. От него так сильно несет табаком и марихуаной, что я невольно сдерживаю дыхание. Скотти усаживается рядом со мной и застегивает ремень. «Поехали», — говорит она, и, хотя я страшно нервничаю и готов в любой момент взорваться, я включаю зажигание. Я еду в эту странную поездку и надеюсь, что все будет хорошо.


25


Очередь к стойке досмотра ручной клади оказывается длиннее, чем я ожидал. Тем не менее люди в очереди стоят спокойно и кажутся довольными, что меня раздражает. Нет ничего хуже, когда ты кипишь от злости, а все вокруг спокойны. Сотрудники службы безопасности проверяют содержимое каждой сумки и чемодана, хотя рейс внутренний.

— По-моему, они так самоутверждаются, показывают всем просто, какие они важные, — ворчит Алекс. — Тоже мне «безопасность».

Слава богу, моя дочь не спокойна и не довольна. Мы наблюдаем, как офицер проверяет сумку женщины впереди. Волосы у нее белые и кудрявые, а спина сутулая, на ней бугор размером с каску. Офицер встряхивает какой-то пакет, после чего швыряет его обратно в сумку. А если там граната? Проверяете, так проверяйте как следует!

Четырех парней, стоящих впереди, спрашивают, где у них обувь.

— Нам сказали, что ее нужно будет снять, — говорит один из них. — Так мы пришли без обуви.

— Во дают! — громко произносит Скотти.

Парни оглядываются на нее. У всех на шее висят ожерелья из акульих зубов, у всех плоские и твердые животы. Один держит в руке укулеле[41 - Гавайский музыкальный инструмент, нечто вроде маленькой гитары.], на правой ноге у него татуировка, знак какого-то племени. На другом майка с узкими лямками, съехавшая так, что видно почти весь голый бок, черный сосок и густые волосы под мышкой. Я отворачиваюсь от Скотти, делая вид, что она не со мной.

— Обуйтесь, — говорит парням женщина из службы безопасности.

— Зачем? — спрашивает один из них, самый маленький.

Женщина открывает его сумку-холодильник и вытаскивает оттуда рыбину. Рыбина черная, у нее толстые приоткрытые губы и круглый желатиновый глаз. Вид такой, будто она в ужасе. Женщина поднимает ее за хвост, и трое парней гордо взирают на женщину.

— Класс, — говорит Скотти.

Алекс берет ее за рукав, отводит в сторону и что-то ей говорит.

— Неплохая добыча, — замечает Сид, и парни согласно кивают.

К стойке подходит еще один работник службы безопасности и кивает мне, делая знак подойти. У меня багажа немного: бумажник и папка с бумагами. Офицер бегло их просматривает и переходит к девочкам, а я изо всех сил стараюсь выглядеть спокойным. Если бы у меня была бомба, неужели я не запрятал вы ее получше? Офицер бегло просматривает вещи Скотти и, более внимательно, вещи Алекс. И вытаскивает пачку «Мальборо Редз».

Скотти ахает и широко раскрытыми, как у рыбины, глазами смотрит на меня:

— Ты ей всыплешь?

Офицер бросает взгляд на меня, секунду колеблется и протягивает мне сигареты.

Я демонстративно передаю их Алекс.

— Она уже взрослая, — говорю я офицеру, но так, чтобы меня слышала Скотти. — Пусть сама решает, что с ними делать.

Скотти с ужасом наблюдает, как сигареты исчезают у Алекс в сумке. Мы идем к выходу. Я чувствую: что-то изменилось. Алекс идет со мной рядом, Скотти молча тащится сзади.

— Это твои сигареты? — спрашивает Скотти у Сида.

— Нет, — отвечает он и хлопает себя по карману. — Мои здесь.

Скотти сердито смотрит на меня, очевидно ожидая, когда же я сделаю Алекс выговор.

— Расслабься, Скотти, — бросает ей Алекс.


В самолете Скотти молчит, Алекс читает журналы с фотографиями худосочных актрис. Скотти что-то пишет в тетради. Мои дочери сидят по обе стороны от меня, как два крыла. Сид сидит по другую сторону прохода. Я бросаю взгляд в его сторону и вижу, что он внимательно изучает ламинированную карточку с инструкцией по безопасности на борту судна. Стюардесса разносит картонные стаканчики с соком гуайявы. Босые парни каким-то чудом тоже попали на борт; я слышу, как один из них тихонько перебирает струны укулеле. Мне не хочется ни о чем думать. Я чувствую, что необходимо разработать план действий, но мозг сверлит лишь одна мысль: «Найди его».

Скотти что-то сосредоточенно записывает.

Алекс с удрученным видом смотрит в окно. Я слегка подталкиваю ее в бок.

— А если врач ошибся? — спрашивает она. — Вдруг ей станет лучше и она проснется?

— Даже если… — отвечаю я, — даже если она и проснется… — я стараюсь подобрать нужное слово, — то будет абсолютно беспомощной.

— Знаю, — говорит Алекс. — Все понятно.

Я смотрю в окно на остров Кауаи, его острые скалы и изрезанные берега. Я люблю бывать на этом острове. Там двухрядные дороги, однорядные мосты и длинные безлюдные пляжи. Здесь всё и все движутся медленно, и я надеюсь, что сумею подстроиться. Интересно, что он делает сейчас? Ждет своей очереди проехать через мост или беседует с управляющим отелем? Или у него деловой обед, или он загорает на пляже? Интересно, видел ли он меня хоть раз, был ли хоть раз в моей спальне, видел ли мои фотографии на комоде? Скоро его жизнь изменится.

Самолет заходит на посадку, и я заглядываю в тетрадь Скотти, чтобы посмотреть, что она там писала. Я читаю: «Я никогда не буду смеяться над коренными гавайцами. Я никогда не буду смеяться над коренными гавайцами». Этой фразой исписана вся страница. Я смотрю на Алекс и глазами показываю ей на Скотти.

— Что? — спрашивает меня Алекс. — Это я дала ей задание.


Скотти и Сид ждут, когда выдадут наши сумки.

Я спрашиваю у Алекс, что Скотти знает о нашей поездке на Кауаи.

— Я сказала, что мы едем навестить одного маминого друга, — отвечает она.

Я окидываю взглядом аэропорт. Я по-прежнему думаю, что встречу Брайана или хотя бы кого-нибудь из своих знакомых. На Гавайях, куда бы ты ни поехал, непременно встретишь знакомого; на острове затеряться невозможно. Может быть, нам переехать в Арканзас или еще куда подальше?

Ну конечно, так я и думал. «Э, да это Мэтт Кинг!» — раздается рядом голос одного из моих кузенов. Не знаю какого. Я даже не помню, как кого зовут, — они все на одно лицо, как гнедые лошадки. Я оборачиваюсь к нему. Ральф, он же Гудок, — бог знает откуда у него это прозвище. У всех моих кузенов есть прозвища, происхождение которых не знает никто, причем у всех тематика разбойничья или морская. Ральф одет примерно так же, как я: хаки, рубашка фирмы «Рейнс Спунер», резиновые шлепанцы и кейс — кейс, доказывающий всему миру, что мой кузен что-то значит. Не знаю, чем он занимается. Не знаю, чем они вообще все занимаются. Впрочем, должен признать, что, к чести моих кузенов, никого из них не назовешь скрягой, снобом или расфуфыренным дураком. У них одна цель в жизни — жить в свое удовольствие. Они участвуют в гонках на катерах и мотоциклах, занимаются серфингом, греблей, триатлоном, сдают в аренду острова на Таити. При этом кое-кто из этих самых могущественных людей на Гавайях похож на бродягу или на каскадера. Как все-таки эволюционировал наш род! Когда-то наши предки-миссионеры приплыли на Гавайи, чтобы сказать гавайцам, что нужно прикрывать наготу одеждой, упорно работать, а не танцевать хулу. Попутно они вели свой небольшой бизнес, и один за десять тысяч купил остров, другой женился на местной принцессе и унаследовал ее состояние, так что их наследникам работать не нужно. Их наследники разделись до шорт или бикини, играют в пляжный волейбол и снова танцуют хулу.

Ральф хлопает меня по спине. Он широко улыбается и то и дело кивает. Он смотрит на Алекс и, судя по выражению его лица, никак не может вспомнить, как ее зовут. Алекс отходит от нас к Сиду. Я едва ли не силой тяну ее к нам, чтобы не остаться с Ральфом один на один.

— Как ты загорел! — говорю я.

Он улыбается и отвечает:

— Ага.

Я знаю, что он так «загорел» благодаря спрею.

— Приехал повидаться с кузенами? — спрашивает меня Ральф. — Хочешь быть уверен, что все одобряют твое решение?

— Нет, — отвечаю я. — Честно говоря, я хочу принять решение сам, без давления.

— Правильно, — соглашается Ральф, но, кажется, он сбит с толку. — Как Джоани?

— Все так же, — отвечаю я.

— Сильная женщина, — говорит Ральф.

— Да, — говорю я, — она у меня сильная.

Мы с деланым интересом наблюдаем, как на транспортере вращаются чемоданы и сумки.

— Я видел ее пару месяцев назад, — говорит Ральф. — Как раз перед… Она прекрасно выглядела. — Он бросает взгляд куда-то вдаль. Хлопает меня по спине. — Ничего, все образуется.

— Я знаю, — отвечаю я, не зная, как уйти от этого разговора. Внезапно меня осеняет. — Слушай, а ты с машиной?

— Да, — отвечает он. — Вас подвезти? В «Принсвилл»?

— О, отлично.

Я вижу, как Сид снимает наши сумки с транспортера и идет к нам. Его глаза налиты кровью. После травки он молчалив. Что я должен с ним делать? Отругать его за то, что обкурился в моем доме? Неужели и Алекс курит? Или не обращать внимания? В конце концов, это не мое дело. Пусть делает что хочет.

— Все в порядке? — спрашиваю я Сида.

— Что?

— С тобой все в порядке?

— Ага, — отвечает он. — Все нормально, я просто задумался.

Мы следуем за Ральфом к парковке. Я опускаю плечи и глубоко вздыхаю. Смотрю на свою семью. Они все идут впереди меня. Со спины выглядят вполне прилично. Я бы даже сказал, хорошо.


У Ральфа джип «вранглер», который приводит в восторг не только Скотти, но даже Алекс. Взъерошенные волосы Сида стоят торчком, словно его ударили электрошокером. В жизни не ездил в такой неудобной машине. Даже на ровной дороге джип подпрыгивает так, словно потерял управление.

— Я есть хочу! — кричит с заднего сиденья Скотти, после чего раздается «ой!».

Кажется, Алекс ей поддала. Ну и пусть, не хочу ничего знать.

— Я вижу, на тебе футболка «Дукати», — говорит Ральф, глядя на Алекс в зеркало заднего вида. — Машину водить умеешь?

— Да, — отвечает она. — Меня мама научила.

— Что? — кричит Ральф, перекрывая шум ветра.

— Да! — вопит в ответ Алекс.

— Тебя мама учила? Или этот парень?

Ральф игриво бамкает меня кулаком по руке.

— Мама, — отвечает Алекс.

«Дукати» — машина Джоани. Странно, что Алекс надела именно эту футболку.

— Где ты видел Джоани? — спрашиваю я Ральфа. Невыносимо думать о том, что все знали про ее любовника, кроме меня. Ее любовника. Господи!

— На собрании акционеров, — отвечает Ральф.

— Джоани?

— Да. Ты что, забыл?

— Ах да, — говорю я, хотя понятия не имею, о чем идет речь. — Вспомнил.

Я представляю себе, как она мчится в аэропорт, летит на собрание акционеров, а потом быстро обратно, чтобы успеть забрать Скотти из школы. Бессмыслица.

— Тебе повезло, что у тебя есть человек, который способен так горячо защищать твои интересы.

— Точно, — соглашаюсь я.

— Есть хочу! — снова кричит Скотти.

Ральф сворачивает с главной дороги и направляется в сторону Капаа. Вскоре мы подъезжаем к рыбному магазину. Гравий громко хрустит под колесами, когда Ральф заезжает на стоянку и останавливается, при этом нас бросает сначала вперед, потом назад. Я даю Алекс денег и прошу купить нам что-нибудь поесть. Сид вылезает из машины, Скотти тоже. Он поднимает руки над головой и наклоняет корпус вправо. Скотти разглядывает его живот.

Когда они уходят в сторону магазина, я спрашиваю Ральфа:

— И что она там говорила? На собрании?

— Что не принять предложение Холитцера было бы величайшей глупостью. Что у него имеется тщательно продуманный план и что в случае его принятия перед Кауаи откроются блестящие перспективы. И как главный акционер и последний прямой наследник, ты будешь признателен за поддержку, хотя все равно поступишь так, как считаешь нужным. Вот как она сказала. Тут все чуть с ума не сошли. Кто он такой, этот Холитцер? Я что-то не слышал, чтобы он предлагал самый выгодный вариант. Нам-то нужна выгодная сделка, как по-твоему?

— Просто Джоани понравился его план, — говорю я, глядя на Ральфа. Мне очень хочется выжать из него еще какие-нибудь подробности. — Насколько я помню, он предложил сдать часть земли в аренду и таким образом ее законсервировать, а остальную часть разделить между наследниками и продать. Верно?

— Да, чтобы потом, когда истечет срок аренды, все перестроить.

— Точно, — говорю я.

В действиях Джоани нет рационального зерна. Все потенциальные покупатели предлагали в основном то же самое. Все собирались развивать бизнес, отдавать землю под застройку, затем все это продавать. Зачем Джоани тайком от меня ездила на собрание? Пыталась давить на моих кузенов?

— Я хочу поговорить со всеми. Ральф. Тебе это известно, не так ли? Я знаю, что решающий голос принадлежит мне, но я не хочу ни с кем ссориться, понимаешь?

— Я еду в «Принсвилл»! — говорит Ральф.

— Правильно, — отвечаю я.

Ральф — большой ребенок.

— Ага, жди!

Я киваю, не зная, как еще на это реагировать, но тут замечаю наушники и понимаю, что он говорит не со мной, а по мобильнику. Я чувствую себя круглым дураком. Из магазина выходят девочки. В руках у них картонные коробки и пластиковые вилки. Сид тащит несколько шоколадных батончиков и пять пакетов с чипсами. Мы садимся в машину и едем дальше, мимо домов моих предков, ныне превращенных в музеи. Я показываю их дочерям. Они уже видели их раньше, но смотрят с интересом. Ральф притормаживает, когда мы проезжаем мимо старинных усадеб, тропических садов и туристов в повозках, запряженных клайдсдейльскими лошадками.

— Здесь была сахарная плантация, — говорит Скотти.

— Правильно, — подтверждаю я.

Я смотрю на старинный дом. Странно, что наши далекие предки каким-то образом повторили жизнь людей, которых они никогда в жизни не видели и даже не подозревали об их существовании. Неужели и я повторяю жизнь тех, кто еще даже не родился?

— Мне бы хотелось жить в то время, — говорит Скотти.

— Мы из того времени и не вылезали, — отзывается Алекс. — И не вылезем.

Скотти замолкает. Интересно, о чем она сейчас думает? Сид грызет чипсы, распечатав все пять пакетов. За всю поездку он не произнес ни слова. Я жду очередного дурацкого высказывания, но Сид нем как рыба.

Дорога идет вниз, к Ханалеи.

— Смотрите, — говорю я девочкам. — Вон туда.

Внизу, греясь в лучах солнца, раскинулась плантация таро[42 - Тропическое клубневое растение, употребляемое в пищу (лат. Calocasia esculenta).]. Наверное, эта долина выглядит так же, как и сто лет назад. Дальше синеет океан, а когда мы спускаемся ниже, к подножию холма, глазам открывается широкий пляж. Смотрите, хочу я сказать дочерям, смотрите на эту землю. Очень скоро она перестанет быть нашей. Зачем Джоани ездила на собрание акционеров? Зачем ей понадобился Холитцер?

Я пытаюсь придумать, о чем бы еще спросить Ральфа. Так ничего и не придумав, оглядываюсь на детей:

— Сид, как ты, все нормально?

— Нормально, — отвечает он. — Спасибо.


26


Девочки и Сид стоят в холле возле мраморных колонн. Я прошу поменять два отдельных номера на один люкс. Мы будем жить все вместе. Девчонки в восторге. Они переглядываются и широко улыбаются. Им невдомек, что я взял роскошный люкс исключительно потому, что им не доверяю. Я еще раз просматриваю список постояльцев, но Брайана Спира среди них нет.

Когда мы идем к лифту, навстречу выходят три девицы; увидев Алекс, они бросаются к нам так поспешно, что едва не сбивают меня с ног.

— Алекс! — во всю глотку орут они.

Моя дочь морщится и орет в ответ:

— Боже! И вы здесь?

— Тебя как сюда занесло? — спрашивает одна из девиц.

На макушке у нее черные очки, на руке болтается дамская сумочка. Девица бросает на меня и Скотти взгляд, в котором можно прочесть: «Надо же, Алекс еще и своих притащила». Тут она замечает Сида:

— О господи, и ты здесь? — и обнимает сначала Сида, потом Алекс.

— А вас-то как сюда занесло? — спрашивает Алекс.

— Весенняя передышка, — отвечает другая девица, на секунду оторвавшись от мобильника, и тут же продолжает говорить в трубку: — Возьми с собой только костюм и несколько вещичек на выход. Никаких формальностей. Выбери что-нибудь прикольное.

Разговаривая, она разглядывает меня.

Я усаживаю Скотти на диванчик.

— Вы, ребята, однозначно должны заглянуть к нам, — говорит блондинка.

Алекс кивает:

— О чем речь!

Никогда не слышал, чтобы она так разговаривала. Обычно она тихая и немного ворчливая. Мне неуютно от этих сюсюканий.

Девицы начинают говорить тише, но потом до меня доносится:

— Да заткнись ты! — говорит блондинка.

— Полный отстой, — отвечает другая девица и смеется.

Я смотрю на Скотти, но та явно ничего не понимает.

— Там, конечно, есть парочка дебилов, но вам все равно стоит туда сходить. Мы уже ходили. И вы сходите, обязательно.

— Рада тебя видеть, лапуля. Мы по тебе скучали. Ты же никуда не ходишь. Завтра созвонимся, идет? Эй, Сидди, у тебя мобильник с собой?

— С собой, — отвечает Сид, — но завтра, наверное, мы поедем проветриться.

— О, какая жалость, — сделав грустную мину, говорит одна из девиц. — Ладно, я все равно позвоню.

Алекс широко улыбается, но я вижу, что все это сплошное притворство. Кажется, она расстроена, и переживает она сейчас не из-за матери, а из-за этих девиц. Наверное, такова участь всех родителей — смотреть, как дети общаются со своими сверстниками и видеть то, чего другие не видят.

Девицы удаляются, небрежно помахав на прощание мне и Скотти.

— Сучки, — говорит Алекс, когда мы направляемся к лифту.

— Дешевые подстилки, — говорит Скотти.

— Это что такое, Скотти?! — возмущаюсь я.

Она пожимает плечами.

— Кто тебя этому научил? — спрашиваю я.

Она показывает на сестру.

— Меня пригласили на вечеринку только потому, что со мной Сид, — говорит Алекс.

— Мы пойдем на пляж? — спрашивает Скотти.

— Пойдем, — обещаю я. — И будем кататься на яхте.

Я смотрю на Алекс, но ее взгляд устремлен куда-то вперед.

— Ты могла бы пойти с ними, — говорю я. — С твоими приятельницами.

— Они меня не звали.

Я всегда считал, что моя Алекс — заводила в любой компании. У нее для этого все данные.

— Последний раз я виделась с ними у нас дома, — говорит Алекс. — Ты, наверное, сидел у себя в кабинете, в общем отсутствовал. Мама была пьяная. Ей захотелось потанцевать. Я танцевать не хотела, но девчонки от нее тащились. И она поехала с ними. Просто взяла и поехала с ними. Танцевать. А я осталась дома.

Мы останавливаемся на пятом этаже, потом на шестом, седьмом, восьмом, девятом. Оглянувшись, я вижу, что в кабине горят кнопки всех этажей.

— Господи боже, Скотти, нашла развлечение!

— Это не я, это Сид.

— Тебе кажется, что это смешно?

— А что? Смешно. — отвечает Сид и смеется.

— Почему ты ни разу не приструнил маму? — спрашивает меня Алекс.

Мы наконец-то добираемся до своего этажа. Алекс выходит из лифта первой, за ней Скотти, которая громко распевает на весь этаж: «Полный отстой, полный отстой!»

— Я не знал, как ее приструнить, — говорю я.

— Ты просто ничего не замечал.

— Ты же не обо мне говоришь, а о матери. Чем не нравятся твои подруги?

— Нравятся, — отвечает Алекс. — Это я им почему-то не нравлюсь. Никогда обо мне не вспоминают. — Она глубоко задумывается, а когда вновь вскидывает на меня глаза, в них стоят слезы. — Я никогда не могла этого понять, честное слово. Мне всегда с ними плохо. Наверно, я просто не люблю общаться с девчонками.

— Совсем как твоя мама.

Мне хочется спросить у Алекс, что она нашла в Сиде. Он идет впереди, подняв руку, в которой что-то держит, а Скотти подпрыгивает и пытается это что-то достать. Сид вновь ожил. Я не спрашиваю Алекс, что она в нем нашла, — боюсь, что, увидев мою неприязнь, она прилепится к нему еще сильнее. У подростков всегда так. Лучше сделать вид, что Сид нисколько меня не интересует и что мне не хочется утопить его в море при первом удобном случае. Что-то в этом парне не так. Вернее, в нем все не так, только заметил я это лишь сегодня в машине. Он так странно притих, будто воды в рот набрал.


Алекс сидит в кресле на балконе нашего номера. Я отодвигаю стеклянную дверь и перехожу из кондиционированной прохлады на теплый воздух. Алекс курит сигарету; я сажусь в соседнее кресло и наблюдаю за ней с ностальгической грустью — не по курению даже, а по тем временам, когда я еще курил. В восемнадцать лет я и представить себе не мог, что когда-нибудь у меня будут такие проблемы. Насколько все-таки проще быть плохим отцом! Сидеть бы сейчас рядом с дочерью да покуривать, а еще выставить рядом батарею бутылок из холодильника и попивать себе, что понравится, а потом швырять пустые бутылки в бассейн. В молодости, когда я только начинал задумываться о женитьбе, мне казалось, что дети — это все равно что приятели по колледжу, с которыми можно играть и дурачиться.

— Хватит курить, — говорю я.

Алекс делает последнюю затяжку, затем ловко тушит сигарету о подошву сандалии. Раньше это привело бы меня в восхищение. Теперь этот жест меня обнадеживает — мне хочется думать, что у нее все будет хорошо.

— Ты могла бы курить «лайтс»[43 - Алекс курит крепкие «Мальборо»; «лайтс» — сигареты со сниженным содержанием никотина.], как Сид, — говорю я.

— Могла бы, — соглашается она.

Алекс забрасывает ноги на перила балкона и качается на двух ножках кресла. Сейчас она очень похожа на свою мать. Джоани никогда не могла сидеть на стуле на всех четырех ножках.

— С мамой все в порядке, — докладываю я. — Я звонил в больницу, мне сказали, что она дышит и, вообще, пока держится.

— Хорошо, — кивает Алекс.

— Скотти начала тебя слушаться, — говорю я. — Ты молодец, спасибо тебе.

— Ей еще долго придется вправлять мозги.

— Она же ребенок. Ничего, она со временем выправится. Скотти — славная девочка.

— Меня беспокоит Рина, — говорит Алекс. — Скотти только о ней и говорит. Знаешь, что она мне рассказала? Что один раз Рина позволила какому-то парню потрогать языком ее «дырку». Так и сказала: «Лизнуть мою дырку».

— Господи, что творится с детьми?

— А еще она сказала, что родители Рины обещали, что, когда той исполнится шестнадцать, ей позволят сделать силиконовые груди. Они считают, что к этому времени период созревания заканчивается.

— Рина та еще девица, — говорю я. — Ты заметила, какой у нее вид?

Мне нравится болтать с девчонками и обсуждать, у кого что не так. Я кладу ноги на перила балкона и осторожно откидываюсь в кресле так, чтобы оно встало на две ножки. Наш отель расположен на склоне горы; где-то далеко внизу виднеется водная гладь залива и крошечные человечки; белые барашки волн похожи на звезды в синем небе. Слева тянется бесконечное, уходящее за горизонт побережье Напали. Алекс сердито смотрит на океан, словно тот в чем-то виноват.

— А как насчет тебя, Алекс? С тобой все в порядке? Ты не… употребляешь, правда?

— Я? Употребляю? Господи боже, папа, иногда ты ведешь себя как полный дебил!

Я не отвечаю.

— Нет, — немного помолчав, говорит Алекс. — Я не употребляю.

— Совсем? — спрашиваю я. — От Сида пахнет травкой.

— То Сид, — говорит Алекс, — а то я.

— Значит, ты окончательно порвала с наркотиками? Разве это не трудный и длительный процесс? Не своего рода болезнь и все такое?

Я думаю о том, что мы ни разу не водили Алекс на медицинское обследование, чтобы проверить, действительно ли она перестала принимать наркотики. Она убеждала нас, что справилась с этой проблемой, а мне было легче поверить ей и не вспоминать о том, что она искусная лгунья.

— Никакая это не болезнь, — говорит она. — Нет, болезнь, конечно, только не в моем случае. Я не наркоманка.

— Значит, ты больше не употребляешь?

— Не употребляю. Подумаешь, большое дело! Дети употребляют наркотики, потом бросают. Кроме того, вы же сами отправили меня в интернат, ты что, забыл? Где мне там брать наркотики? Думаю, мама знала, что делает.

Я не знаю, как на все это реагировать. Моя мать в подобной ситуации залилась бы слезами, убежала в свою комнату и там захлебывалась рыданиями. Отец отправил бы меня в далекое плавание или пристрелил на месте. Джоани отправила свою дочь в школу-интернат, что ненамного лучше, а что сделал я? Ничего. Я не настаивал на медицинском обследовании, на лечении, я даже не поднимал этот вопрос на семейных советах. Отослать дочь с глаз долой — не лучший вариант, зато самый простой — для нас, ее родителей. За разгорающимся конфликтом я наблюдал со стороны, не испытывая ни малейших угрызений совести, словно Алекс и Джоани занимались обсуждением наряда для вечеринки.

— Я больше не употребляю наркотики, — повторяет Алекс. — Но по-прежнему считаю, что это было здорово.

— Почему ты вдруг стала так откровенна со мной? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами и откидывается на спинку кресла.

— Потому что мама умирает.

В глубине души я чувствую, что с Алекс все будет в порядке, и даже более того. Я верю ей, верю в то, что наркотики были всего лишь эпизодом в ее жизни, данью моде. Наверное, я стоял в стороне потому, что не слишком за нее боялся, хотя хорошему отцу полагается бояться. Я еще помню, что это такое — быть ребенком и быть сыном своих отца и матери. Что бы я ни вытворял, я знал — как сейчас это знает Алекс, — что мне не дадут пропасть. Очень может быть, что дети из богатых семей в глубине души тяготятся своим положением, отсюда их тяга к риску и саморазрушению. Каждый из них знает: если он упадет, ему подставят руки. Как-нибудь он да вывернется из любой неприятности. Уж на улицу его всяко не выкинет никто и никогда. Помню, какие проказы совершал я вместе с другими мальчишками, — и что? Мои проказы на следующий день превращались в семейные анекдоты, которые рассказывались за обеденным столом. Из-за этого я чувствовал себя каким-то неполноценным, словно во мне было что-то такое, что мешало мне быть таким, как все, даже оступиться не получалось. Может быть, Алекс чувствует то же самое? Считает себя несостоявшейся неудачницей?

— Я горжусь тобой, — торжественно произношу я, поскольку именно это говорят отцы в сериалах, проведя очередную душеспасительную беседу со своими чадами.

Алекс закатывает глаза:

— Нашел чем гордиться.

— Нет, горжусь, — говорю я. — Ты справилась. Мы отправили тебя из дому. Передали на попечение твоей, так сказать, интернатской маме. И вот теперь ты здесь, со мной. Помогаешь мне воспитывать Скотти. Прости меня, Алекс. Прости. И спасибо за помощь.

Она взяла на себя роль матери, думаю я. Эту роль она освоила в одно мгновение. Так из сухого концентрата получается полноценный продукт. Я представляю ее на дне стакана в виде горки гранул, которую заливают кипятком. Мгновенное превращение в мать.

— Да брось ты, — говорит Алекс.

Вот так, думаю я, семейство Кинг обсуждает проблему наркотиков.

Мы смотрим на раскинувшийся перед нами прекрасный океан, на фоне которого испокон веков случалось столько неловких, печальных и прекрасных моментов.

— А что происходит с Сидом? — спрашиваю я. — Он какой-то тихий.

— Он устал, — говорит Алекс. — Давно не спал. Ему нужно поспать. — Она изучающее смотрит на меня, проверяя, проглотил ли я эту ложь. Убеждается, что нет. — У него сейчас трудный период, — добавляет она.

— Правда? У нас тоже.

— Ладно, проехали, — говорит она. — Как мы будем искать того мужика?

Я задумываюсь. Надо же, а я и забыл про него, а ведь мы из-за него сюда прилетели.

— Вы с Сидом поведете Скотти на пляж. Я сделаю несколько звонков. Мы же на острове, Алекс! Куда он денется?

Она молчит, думает. Затем встает и протягивает мне руку, помогая подняться. Я понимаю, что моя собственная дочь меня удивляет и завораживает. Мне хочется узнать ее получше.

— Мы найдем его, — заверяет меня Алекс, и решительные нотки в ее голосе указывают на то, что и ей есть что ему сказать.


27


Он живет как раз под нами. Прилетел в командировку и остановился в одном из домиков на берегу залива, которые видно с нашего балкона. В его офисе сказали, что он здесь. Почему здесь, а не у постели моей жены? А почему я здесь?

Я стою на балконе и смотрю вниз, на берег, потом решаю надеть костюм и пойти на пляж. Поищу там своих девчонок. Поищу любовника жены и, возможно, искупаюсь и покатаюсь на гребне волны, как делал когда-то в мальчишеские годы.


Девчонки и Сид загорают возле мола. Скотти лежит на полотенце, аккуратно вытянув ноги и повернув лицо к солнцу, а мне хочется, чтобы она плескалась в воде. Не нужно ей так много времени проводить на солнце. Я встаю так, чтобы на нее упала тень:

— Хватит лежать, Скотти. Иди поиграй в мяч, займись чем-нибудь.

Она взмахивает рукой:

— Я хочу загорать.

— А где твой альбом? Почему ты его забросила?

— Дурацкое занятие.

— Ничего подобного, — говорю я. — Это было здорово. Мне твой альбом нравился.

Со Скотти что-то не так. Наконец я понимаю, в чем дело, — ее груди. У Скотти выросли огромные груди. Присмотревшись, я вижу, что это шары из мокрого песка, которые она затолкала себе в купальник.

— А это что такое? — спрашиваю я. — Скотти, что с твоим купальником?

Она прикрывает глаза от солнца и смотрит на свою грудь.

— Это пляжные сиськи, — говорит она.

— Немедленно убери, — командую я. — Алекс, почему ты ей такое позволяешь?

Алекс лежит на животе, с развязанными тесемками лифчика. Она приподнимает голову и смотрит на Скотти:

— Я не видела. Вытряхни песок, дуреха.

Сид тоже приподнимает голову.

— Ну, не скажите, — говорит он. — Большие сиськи — самое то.

— Биби говорит, — замечает Алекс, — что мужики от больших сисек балдеют. Сид у нас как раз такой. Обожает большие сиськи.

— А кто это — Биби? — спрашивает Скотти, вытряхивая из купальника песок.

— Персонаж из «Южного парка», — отвечает Сид. — Между прочим, Алекс, маленькие сиськи мне тоже нравятся. Я за равноправие во всех отношениях.

— Займись своим альбомом, Скотти, — говорю я. — Я хочу, чтобы ты его закончила, тебе же нужно будет принести его в школу.

Хорошо видно, что мои слова на Скотти не действуют. Заниматься альбомом — значит снова вернуться в детство, а ей этого уже не хочется. И я понимаю, что причиной этому Алекс.

— Как дела? — спрашивает меня Алекс.

— Неплохо, — отвечаю я. — Он здесь, в Ханалеи.

Я показываю на ряды зеленых садов, тянущихся вдоль побережья.

— Кто — он? — спрашивает Скотти.

— Мамин приятель, о котором я тебе рассказывала, — отвечает Алекс.

— Комедийный актер?

— Да, — отвечает Алекс, бросив на меня быстрый взгляд. — Комедийный актер.

— Как интересно, Алекс. — замечаю я. — Девочки, хотите искупаться?

— Нет, — дружно отвечают они.

— А прогуляться? Вдруг мы встретим того актера?

— Нет, — отвечает Скотти.

Лежа на животе, Алекс завязывает лифчик и встает.

— Я пойду с тобой, — говорит она.

— Я как раз собиралась сказать, что передумала и тоже хочу прогуляться, — тут же заявляет Скотти и встает. Из-под ее купальника струйкой бежит песок. Сид вскакивает и бодает головой воздух.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

— Ничего, просто встряхиваюсь. — Он по-свойски толкает меня в спину, потом делает захват за шею и ерошит мне волосы. — Все-таки вы его нашли. — говорит он. — Отличная работа.

Я отталкиваю его и качаю головой:

— Странный ты парень.

С этими словами я направляюсь прочь от пирса. Троица ребят следует за мной. Я чувствую себя мамашей-уткой во главе выводка.


Мы идем туда, где заканчиваются дома и течение гонит встречные волны, и они, сталкиваясь с откатывающейся волной, взлетают веером брызг, словно гейзеры. Мы смотрим на волны, затем Скотти говорит:

— Жаль, что с нами нет мамы.

Я думаю о том же. Наверное, это и есть любовь, думаю я, когда видишь что-то интересное и хочешь, чтобы рядом с тобой находился любимый человек. Я каждый день старался запомнить все анекдоты, занятные истории и сплетни, даже репетировал, чтобы вечером в спальне рассказать их Джоани.

Темнеет, и я начинаю опасаться, что мы его уже не найдем, что я уже ничего не смогу для нее сделать. Даже сейчас, разве не должны мы сидеть у ее постели, окаменев от горя? Как мы могли спокойно отправиться на прогулку? Я невольно думаю о том, что мы до сих лор не можем поверить в то, что случилось; мы так привыкли, что нас оберегают, что мы живем себе и горя не знаем. Мне совестно перед Скотти, потому что она до сих пор не понимает, что происходит с матерью.

— А мы будем плавать с акулами? — спрашивает Скотти. — Я читала в рекламе отеля: тебя сажают в клетку и погружают в воду, а потом начинают кидать приманку, и акулы приплывают и кружатся возле клетки, а ты на них смотришь. Будем?

— Однажды за твоей мамой гналась акула, — говорю я.

— Когда? — спрашивает Алекс.

Мы поворачиваем в обратную сторону. Сид тащится сзади, дымя сигаретой.

— Она каталась на серфе в Молокаи и, когда поднялась на волну, увидела внизу акулу. Тогда она легла на живот, чтобы не упасть, и на той же волне поплыла к берегу.

— Откуда она узнала, что это акула, а не дельфин? — спрашивает Скотти.

— Узнала, и все, — отвечаю я. — Она говорила, что тело у нее было широкое и темное. Потом волна ушла. Мама продолжала грести. Она смотрела в воду, оглядывалась, но акулы не видела. А потом оглянулась назад и увидела острый плавник.

Становится так тихо, что я оглядываюсь проверить, здесь ли они. Да, обе стоят у меня за спиной, опустив голову и ковыряя ногой мокрый песок.

— Мама изо всех сил гребла к берегу, не оглядываясь. Но плыла не в сторону нашего лагеря, а к каменистой косе, прямо на камни.

— А акула слопала мамин серф!

— Нет. Скотти, акулы она больше не видела. Она вскарабкалась на камни и пошла к лагерю. В тот вечер у нас на ужин была рыба, и ваша мама, уплетая тунца, призналась мне и Митчеллам: «Сегодня я могла остаться без ужина, зато кое-кто поужинал бы мною» — и рассказала нам, что с ней случилось.

Именно так она потом рассказывала эту историю своим приятелям. На самом же деле она бегом прибежала в лагерь. Митчеллы в это время уехали осматривать водопад, а я на костре готовил тунца. Я издали увидел, как она балансирует на скользких черных камнях, и сразу понял: что-то случилось. Я поднялся и пошел ей навстречу. Она сутулилась, ее била дрожь, колени подгибались. Потом она вдруг согнулась пополам, и я догадался, что ее вырвало. Когда я наконец добрался до нее, ее трясло, лицо было совершенно белое, купальник вымазан в грязи, колени и бедра ободраны в кровь. Я решил, что на нее кто-то напал, и начал орать. Не помню, что я кричал. Но Джоани покачала головой, а потом сделала то, чего никогда не делала. Она опустилась на камни, притянула меня к себе, спрятала лицо у меня на груди и заплакала. Сидеть на острых камнях было очень неудобно, но я помню, что замер, боясь пошевелиться, словно малейшее движение могло все испортить. Хотя она плакала в моих объятиях, но для меня это был приятный момент, потому что я был сильнее, потому что она была слабая и нуждалась во мне. Потом она рассказала о том, что произошло, а я слегка улыбался, потому что она говорила задыхаясь и всхлипывая, словно ребенок, которому приснился страшный сон, и только я мог ее успокоить: «Все хорошо, милая, я здесь, никто не прячется ни в шкафу, ни под кроватью».

«Я думала, — говорила Джоани, — все, мне конец. Знаешь, я так разозлилась оттого, что пора умирать».

«Нет, не пора, — сказал я. — Ты победила смерть. Ты здесь, со мной».

А потом, у костра, она снова пришла в себя, командовала, хлопотала, шутила. На меня она не смотрела. Мне хотелось спросить: «Что такого в том, что ты испугалась?»

«Сегодня я могла остаться без ужина…» — так закончила она свой рассказ и впилась зубами в кусок тунца, и все, включая меня, рассмеялись. Мне нравился этот спектакль и нравилось, что только я во всем мире знаю ее по-настоящему. Мысль о том, что Брайан знает ее не хуже меня или что она вот так же могла бы плакать в его объятиях, как плакала у меня на руках двадцать с лишним лет назад, была невыносимой.

— Она тогда часто рассказывала эту историю, — говорю я девочкам.

Мы повернули и снова идем к домам. На пляже люди на раскладных стульях сидят с бокалами вина в руке и любуются на закат. Я всматриваюсь в их лица, я ищу его, уже не слишком уверенный, что смогу проявить доброту и великодушие.

— А почему она не рассказывала этого нам? — спрашивает Алекс. — Я про акулу ни разу не слышала.

— Наверное, у нее появились другие истории, — отвечаю я.

У девочек растерянный вид. Очевидно, им трудно представить себе, что в жизни родителей было что-то, о чем они не знают.

— Например, как она устроила стриптиз на свадьбе Литы, — вспоминает Скотти. — Мне нравится эта история.

— Или как горилла в зоопарке протянула руку сквозь прутья и схватила ее, — подхватывает Алекс. — Или как она отбивалась туфлей от кабана.

— Или как она пришла на вечеринку без трусов, а платье прилипло к попе, — говорит Скотти.

— Она сказала, что все мужики ей свистели, потому что вид был что надо, — продолжает Алекс.

Теперь я понимаю, откуда у Скотти эта потребность приукрашивать и драматизировать, почему ее не устраивала ни одна реальная история. Она искала сюжет, который мог бы войти в семейные предания. Я смотрю себе под ноги. У меня в жизни не было ничего такого, что могло бы войти в предания. За исключением разве что этих последних дней.

Нас догоняет Сид, и я вижу, что он курил не просто сигарету. Он накурился до одури. У него тяжелый взгляд и бессмысленная улыбка. От одной мысли, что он даже не пытается этого скрыть, я прихожу в ярость.

— За что ты любишь маму? — спрашивает меня Скотти.

Я почему-то смотрю на Алекс, словно ищу у нее ответа. Она выжидающе смотрит на меня.

— За… Не знаю. Я люблю то, что любит она. Люблю быть с ней вместе.

Алекс смотрит на меня так, словно я не ответил, а попытался уйти от ответа.

— Например, нам нравится ходить в ресторан. Нравится кататься на велосипедах. — Я смеюсь, потом говорю: — Нам нравятся специфические приемы монтажа в кино — в романтических комедиях. Как-то мы признались в этом друг другу.

Я улыбаюсь, и обе мои дочери смотрят на меня с одинаковым странным выражением. Я жду, когда Скотти спросит, что такое монтаж, но она не спрашивает. Взгляд у нее почти сердитый.

Впереди, держась за руки, идет какая-то пара.

— Мне нравится, что она вечно забывает вымыть листья салата и на зубах хрустят песчинки, — говорю я.

— А я этого терпеть не могу, — ворчит Скотти.

— Я, вообще-то, тоже, — говорю я, — но она по-другому не может. Я уже привык. В этом она вся. Такая она, наша мама.

В голову мне приходят еще какие-то примеры, и я смеюсь своим мыслям.

— Чего ты смеешься? — спрашивает Скотти.

— Просто вспомнил о том, что нам с мамой не нравится.

— Например?

— Не нравятся люди, которые говорят: «Как смешно», но при этом не смеются. Если смешно, так смейся. И люди, которые не к месту говорят «делать» и «сделал». как будто в языке нет более подходящих глаголов. Например, я «сделал» обед. Нам не нравятся мужчины, которые ходят в косметические салоны.

Я мог бы продолжать и продолжать. От этих воспоминаний у меня голова идет кругом. Как мы весело жили. Как часто смеялись… Я думал, что женюсь на хорошенькой фотомодели, так же как мои друзья женились на секретаршах, на гувернантках, на азиатках, не умевших толком говорить по-английски. Я думал, что женюсь на женщине веселой и легкой, которая будет растить моих детей и всю жизнь будет рядом. Я рад, что ошибался.

— Эй, насчет мужиков, которые ходят в косметические салоны, я с вами согласен. — подает голос Сид.

— Господи, о чем мы говорим? — восклицает Алекс. — Это же полная хрень!

Пара, идущая впереди, слегка оборачивается в нашу сторону.

— Ну что смотрите? — громко спрашивает их Алекс.

Я ее не одергиваю. И в самом деле, чего они смотрят? Я замедляю шаг. Алекс шлепает Скотти по руке.

— Ой! — взвизгивает та.

— Алекс! Может быть, хватит?

— Дай ей сдачи, папа! — кричит Скотти.

Алекс хватает ее за шею.

— Мне же больно! — говорит Скотти.

— Я знаю, — отвечает Алекс.

Я хватаю их обеих за руки и тяну вниз, на песок. Сид, закрыв рот рукой, давится от смеха.

— За что ты любишь маму? — передразнивая сестру, говорит Алекс. — Слушай, заткнись, а? Папа, перестань с ней сюсюкать!

Я сижу между ними и не произношу ни слова. Сид устраивается рядом с Алекс и говорит ей: «Полегче, тигра». Я смотрю, как на песок набегают волны. Мимо проходит несколько женщин. Они бросают на меня понимающие взгляды, как будто отец в окружении детей — это невероятно умильное зрелище. Как мало надо, чтобы тебя приняли за примерного отца. Я вижу, девочки ждут, что я еще скажу, но что нового я могу сказать? Я орал, увещевал, даже дрался, и что? На них ничего не действует.

— А за что ты любишь маму, Скотти? — спрашиваю я, бросая на Алекс строгий взгляд.

Она на секунду задумывается.

— Много за что. Она не старая и не уродина, как другие мамы.

— А ты, Алекс?

— Слушай, к чему все это? — упрямится она. — Зачем мы вообще сюда притащились?

— Чтобы поплавать с акулами, — отвечаю я. — Скотти захотелось поплавать с акулами.

— Это можно устроить, — кивает Сид. — Я читал рекламу в отеле.

— Мама ничего не боится, — говорит Алекс.

Она ошибается. Кроме того, я думаю, что это скорее констатация факта, а не то, что Алекс любит в матери.

— Пошли обратно, — говорю я.

Я встаю и стряхиваю с себя песок. Я смотрю на наш прилепившийся к скале отель, розовый в лучах закатного солнца. Глядя на лица девочек, слушавших о Джоани, я вдруг остро ощутил одиночество. Они никогда не смогут понять меня так, как понимала она. Они никогда не смогут понять ее так, как понимал я. Я тоскую по ней, хотя остаток жизни она планировала провести без меня. Я смотрю на своих дочерей, которые для меня полнейшая загадка, и на какой-то короткий миг мне делается тошно от мысли, что я не хочу оставаться с ними один. Я рад, что им не пришло в голову спросить, за что я люблю их.


28


Мы возвращаемся в номер ни с чем. Я звоню в больницу, и мне сообщают, что пока все хорошо. Я радуюсь, пока не вспоминаю, что «хорошо» означает всего-навсего, что она дышит. Еще не умерла. Мы заказываем еду в номер и садимся смотреть кинофильм о Второй мировой войне. Чересчур натуралистичный. Горы окровавленных тел.

— Режиссер хочет показать, что такое настоящая война, — объясняет Алекс в ответ на мое ворчание. — Я где-то читала. Это его форма протеста против насилия.

Мы все расположились на огромной кровати. Девочки и я лежим на животе, Сид устроился на противоположной от меня стороне, привалившись спиной к изголовью.

— Интересно, что сейчас делает мамин приятель? — говорит Алекс.

— Наверное, смотрит порно, — отвечает Скотти.

Сид прыскает от смеха. Во взгляде Скотти — невинность и тонкий расчет.

— Зачем ты так сказала? — спрашиваю я. — Думаешь, это смешно?

— Папа Рины смотрит порно.

— А что такое порно, ты знаешь? — спрашивает Алекс.

— Футбольные ролики, — отвечает Скотти.

Я растерянно смотрю на Алекс: должен ли я просветить свою малолетнюю дочь или лучше оставить ее в неведении?

— Порно — это фильм, где красивые тети и некрасивые дяди занимаются сексом, — говорит она.

Я не вижу лица Скотти, потому что она опустила голову.

— Скотти, — окликаю я.

— Я знаю, что такое порно, — говорит она. — Я просто так пошутила.

— Ничего страшного, что ты этого не знаешь, — говорит Сид.

— Нет, знаю! — Она оборачивается ко мне. — Я знаю про такие фильмы, просто я не думала, что они так называются. Рина называет их «киношки для мастурбации». Она их ставит, когда родителей нет дома, а один раз пригласила к себе мальчишек, чтобы посмотреть, заведутся они или нет. Один завелся.

— Твоя Рина — классная деваха, — говорит Сид. — Она все больше мне нравится.

— А ты там была? — спрашиваю я. — У Рины. Ты видела ее фильмы?

— Нет, — отвечает Скотти.

— Скотти, — говорит Алекс, двинув Сида под ребра, — твоя Рина — грязная подстилка, держись от нее подальше. Я тебе это уже говорила. Ты что, хочешь кончить так же, как я?

— Да, — отвечает Скотти.

— Я имела в виду себя прежнюю, когда орала на маму.

— Нет, — отвечает Скотти.

— Так вот, учти, Рина обязательно станет наркоманкой, только вылечиться она уже не сможет. Рина — блядь. Повтори.

— Блядь, — повторяет Скотти. Она спрыгивает с кровати и бегает по комнате, повторяя: — Блядь, блядь, блядь, блядь.

— Ну ты даешь! — удивляется Сид. — Не слишком ли смелые у тебя методы воспитания?

Алекс пожимает плечами:

— Возможно. Поживем — увидим.

— Не понимаю, — говорю я. — И не знаю, что делать. Что с ней творится? И не в первый раз, между прочим.

— Ничего, пройдет, — говорит Алекс.

— Неужели? Посмотри, как вы разговариваете. Даже при мне. Как будто отец для вас — пустой звук.

Дети смотрят телевизор. Я прошу их освободить мою кровать. Я хочу лечь.


Уже почти полночь, а я не могу уснуть. Я встаю, иду в туалет и вижу, что дверь в ванную приоткрыта и там свет. Внезапно я пугаюсь. Я боюсь застать там Алекс за каким-нибудь ужасным занятием — вдруг она тайком нюхает кокс, прямо с крышки унитаза. Я хочу уйти, но подкрадываюсь на цыпочках к ванной, заглядываю в щель и вижу Скотти перед широким стенным зеркалом. Она влезла на тумбу и стоит над раковиной, расставив ноги по обе стороны. Затем принимает «изящную» позу, застывает в ней на некоторое время, после чего принимает другую. Она играет в модель. Я хочу ее окликнуть, сказать что-нибудь, отправить в постель, но в это время она руками приподнимает груди, чтобы сформировать округлость, и я уже не хочу себя обнаруживать. Скотти смотрит сначала в зеркало, затем на свое тело, словно не веря зеркалу. Я слышу, как она бормочет: «Почему ты ее не приструнил? Я не знал как. Ты просто ничего не замечал, ублюдок. Иди ко мне».

Она наклоняется к зеркалу и начинает его целовать, водя языком по стеклу. Ее растопыренные пальцы прижаты к зеркалу. Затем я слышу: «О-о, беби, давай вынимай. Надень презерватив, беби. Тот, светящийся».

Господи боже! Стараясь не произвести ни малейшего звука, я отхожу от двери, прислоняюсь к стене и перевожу дух. В голову приходит ужасная мысль: Скотти копирует Алекс и Сида, я иду в гостиную, убедиться, что Сид крепко спит на разложенном диване. Я вижу горб на постели, но не знаю, он это или подушки под одеялом. С бьющимся сердцем, я подкрадываюсь к дивану. Сид поворачивает голову и смотрит прямо на меня:

— Привет.

Я чувствую себя полным идиотом, потому что навис над ним и тяжело дышу. Мне на грудь падает полоса лунного света.

— Привет, — говорю я.

— Проверяете?

— Не спится что-то. Слушай, меня беспокоит Скотти. Она в ванной.

Я замолкаю.

— Ну и что? — Сид садится.

— Она там играет. — Я не знаю, как это сказать. Да и не нужно. — Целуется с зеркалом.

— А, — говорит он. — Я в детстве тоже черт знает что делал. Да и делаю.

Я чувствую, что сна у меня нет ни в одном глазу, и от этого злюсь, потому что еще только середина ночи. Если я не высплюсь, я ни на что не годен. Но не могу заставить себя встать и уйти в свою комнату. Я сижу в ногах Сида, на его постели.

— Меня беспокоят дочери, — говорю я. — Мне кажется, с ними что-то не так. — (Сид трет глаза.) — Ладно, забудь. Прости, что разбудил.

— Дальше будет хуже, — изрекает он. — Когда ваша жена умрет.

Он подтягивает одеяло до самого подбородка.

— А что об этом говорит Алекс? Что вообще она тебе говорит?

— Ничего.

— Как это «ничего»? Она сама мне сказала, что вы с ней все обсуждаете.

— Нет, — говорит Сид, — проблемы мы не обсуждаем. Мы просто… не знаю, как сказать. Мы их так вместе решаем — просто не обсуждаем их, и все.

— У тебя не осталось немного травки? — спрашиваю я. — Не могу уснуть, а мне нужно выспаться.

Сид приподнимает подушку и достает косяк.

— Ты даже спишь с этим?

Он молча закуривает, затем подтягивает колени и протягивает косяк мне.

Я в нерешительности. Джоани это нравилось, а мне нет.

— Да ладно, не надо. Расхотелось.

— Можете покурить в патио, — предлагает Сид.

— Нет, — отвечаю я. — В самом деле расхотелось.

Мне кажется, траву я попросил исключительно ради того, чтобы произвести впечатление на этого идиота, и теперь сам чувствую себя полным идиотом.

Сид кладет косяк на тумбочку:

— Я тоже не хочу. Спасибо, что разрешаете. В смысле, курить. Помогает.

— Ну да. Наверное. Но я не могу делать то, что делаете сейчас вы, дети. Впрочем, у тебя от нее портится настроение, как я заметил. От травки.

Сид барабанит пальцами по одеялу. Я оглядываю комнату. На постели лежит пульт от телевизора. Я нажимаю несколько кнопок.

— Что бы ты делал, — спрашиваю я, — на моем месте? Как бы ты себя вел с дочерьми? С человеком, из-за которого мы здесь?

— Вы замечали, как театрально курят в кино некоторые актеры? — спрашивает он. — Все так преувеличенно. И слова у них будто липнут к языку. Затянутся и начинают говорить. Бред.

Сид показывает, как курят актеры. Очень похоже.

Я понимаю, о чем он.

— Прежде всего я дал бы этому парню под зад. Бумс! — Сид делает захват и переброс через колено. — Про дочерей не знаю. Взял бы в путешествие. Или нет, накупил бы им всякого барахла. С вашими-то деньгами вы можете купить им все что угодно. Алекс говорила, сколько вы получите за свою землю.

Я смотрю на него. Интересно, не потому ли он держится возле Алекс?

— Тебе нужны деньги?

— Конечно, — отвечает он.

— Если сейчас — вот сию минуту — я дам тебе много денег, ты уедешь?

— Нет, — отвечает он, — с какой стати?

— Ты не понял, Сид. Я прошу тебя об одолжении. Если я дам тебе денег, ты уедешь?

— Ах вот вы о чем. Вы серьезно? Хотите, чтобы я уехал?

— Нет, — отвечаю я, глядя на его всклокоченные волосы. — Пожалуй, не хочу.

— Я не знаю, что бы я делал с дочерьми, — говорит он. — Может быть, обменял бы их на сыновей.

— Ну да, и тогда мне пришлось бы иметь дело с кем-то вроде тебя.

— Я еще не худший вариант. Я умный.

— Да настоящего ума тебе как до Луны, мой друг.

— Ошибаетесь, господин учитель. Я умный, я могу о себе позаботиться. Я отлично играю в теннис и очень наблюдательный. Я хорошо готовлю. У меня всегда есть травка.

— Держу пари, родители тобой гордятся.

— Вполне возможно.

Сид прячет глаза. Мне кажется, я его обидел.

— Твои родители знают, где ты?

— Мои родители?

— Да, Сид. Твои родители.

— Мать сейчас занята, ей вроде как не до меня.

— Чем она занимается?

— Работает в регистратуре ветклиники «Пет».

— Мы туда носим кошку. Что, сейчас горячая пора для ветклиники?

— Нет, — отвечает он. — Мать занимается домом. Нужно закончить отцовские дела. Он умер пару месяцев назад.

Сначала мне кажется, что Сид шутит, что это розыгрыш, как про дебильного брата, но нет. Просто он ведет себя так же, как я, когда со мной говорят о Джоани, — пытается улыбаться. Он не хочет меня «грузить» и явно соображает, как бы сменить тему. И я делаю то, чего сам жду в таких ситуациях от других.

— Спокойной ночи, Сид, — говорю я. — Отдыхай. До завтра.

Он откидывается на подушку:

— Хорошо поболтали, босс. До завтра.


29


На следующее утро я иду на пробежку и вижу, как он бежит по пляжу мне навстречу и пробегает мимо. Он смотрит на океан, а я чуть выше, ближе к домам, где песок сухой и бежать труднее. Я разворачиваюсь и бегу за ним, одновременно спускаясь к полосе плотного сырого песка. Я разволновался, я нервничаю, я просто даже убит тем, что мы делаем одно и то же в одно и то же время. Я бегу и разглядываю его спину, его лодыжки, его шею. На его футболке написано: «STANFORD LACROSSE»[44 - «Команда Стенфордского университета по лакроссу». Лакросс — командная игра, в которой две команды стремятся поразить ворота соперника резиновым мячом.], что неприятно, а шорты как у серьезных бегунов — короткие, из тонкого материала, с разрезами по бокам. По-моему, он из тех, кто вечно таскает с собой мобильник. Он шустрый засранец, поэтому я прибавляю шагу. На пляже почти никого: несколько серферов примериваются к волнам, одинокий рыбак пристраивает удочку на песке да черная собака, что-то вынюхивающая в кустах. Утро обещает неплохой день, отличный день — прозрачная дымка начинает рассеиваться, краски становятся ярче, сверкает белый песок: туман поднимается выше, открывая ослепительно-яркий океан и зеленовато-голубые скалы.

Я притормаживаю, потому что не хочу к нему приближаться. Я чувствую небывалый прилив энергии и знаю, что это от ярости. Я пытаюсь сосредоточиться и напоминаю себе, зачем я здесь. Я люблю Джоани, а она любит этого человека, который бежит впереди и которого я собираюсь к ней привезти. Он имеет право с ней проститься. Он дал ей то, чего не смог дать ей я. И теперь я словно кошка, которая тащит крысу к порогу дома.

Накатывает волна, и он отпрыгивает в сторону. Я же остаюсь на месте, и холодная вода разбивается брызгами о мои ноги. Недалеко от пирса он замедляет шаг, смотрит на часы и идет вверх. Я останавливаюсь и провожаю его взглядом. Он ходит туда-сюда по пляжу, восстанавливает дыхание, а потом идет в сторону пирса. Я не знаю, может быть, у него там машина на парковке? Я иду за ним, не знал, что буду делать, если он сядет в машину. Готов ли я? Могу ли подойти к нему сейчас? Тут я вижу, как он разворачивается и идет мне навстречу, и я быстро становлюсь лицом к воде. И делаю вид, будто разминаюсь, что позволяет мне не выпускать его из виду. Я вижу, как он подходит к одному из голубых домиков, которые принадлежат моему кузену Хью. Я не знал, что Хью сдает летние домики. Интересно, знаком ли он с Брайаном? Брайан поднимается на крыльцо и открывает сетчатую дверь. Он наверняка знает кого-то из нашего семейства, что неудивительно: нас здесь полным-полно. Как тараканов. Можно спросить у Хью, где и как он познакомился с Брайаном, и таким образом получить о нем информацию, прежде чем что-то сделать. Или не нужно. Зачем мне эта информация? Вот же он. Я его нашел. Нужно просто собраться с духом.

Я смотрю на наш отель и жалею, что со мной нет дочерей. Все ясно: я боюсь. С каждой минутой солнце сильнее пригревает спину, а мне хочется, чтобы все оставалось таким, как вчера: ощущение, что ты на пути к цели. Суп варится, но пока не готов. Все, хватит выслеживать и подкрадываться. Я решительно направляюсь к голубому домику, увязая в песке, но, когда подхожу, вижу то, что заставляет меня остановиться. Я вижу, как Брайан входит в дом, как вскоре выходит оттуда со стаканом воды и садится в шезлонг, как следом за ним выходят двое мальчишек — одному лет тринадцать, второму, не знаю, лет восемь. А потом из дома выходит женщина в белом купальнике и большой белой шляпе. Она элегантна. Сногсшибательна. Она потрясающе красива. Это жена Брайана Спира.


30


Я возвращаюсь вниз и усаживаюсь на песок. Я жду, не придет ли на пляж Брайан со своим семейством. Я знаю, что они придут. Здесь все ходят на пляж. Мой план рухнул. Теперь, когда я знаю, что у него есть жена и дети, я не могу идти напролом. Не потому, что это трудновыполнимо, а потому, что теперь я не считаю, что это правильно. Я начинаю во всем сомневаться, хотя и знаю, что между ними было.

Я вижу, как, прыгая с камня на камень, ко мне приближаются мои дочери и Сид. Чтобы попасть с гостиничного пляжа на тот, где сейчас стою я, нужно либо карабкаться по камням, либо плыть по воде. Нормальной дорожки нет — вероятно, неспроста: так у посторонних отбивают охоту забредать на гостиничный пляж, а у постояльцев — его покидать.

Преодолев препятствие, они оглядывают пляж и замечают меня. Скотти бежит ко мне, на бегу разворачивая полотенце.

— Алекс заказала завтрак в номер! — ябедничает она.

— Хорошо, — отвечаю я.

Скотти никогда не знает наверняка, попадет она в цель или промахнется, но все равно стреляет — наугад. Правильная тактика. Следы от ожогов сегодня выглядят лучше. Они подсохшие, белые, как старые шрамы. Что с тобой происходит? — хочется мне спросить. — Чем тебе помочь? Я вспоминаю, как ночью она кривлялась перед зеркалом, как приподнимала свои груди. Раньше я как-то не замечал, что у Скотти есть маленькие грудки, но они есть.

Скотти растягивается на песке, повернув голову в мою сторону.

— Дома у тебя в комнате есть кабельное телевидение? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она.

— И что ты смотришь?

— «Клан Сопрано», — отвечает она. — «Охотники за головами». Погоди, ты имеешь в виду только кабельное или вообще все шоу?

— Лучше бы ты никакие не смотрела, — замечаю я.

— Еще чего! Да я скорее умру, — отвечает она.

К нам подходит Алекс, за ней, дымя сигаретой, идет Сид. Я вижу, как мужчины провожают глазами мою дочь, но, заметив меня, отводят взгляд.

— Как дела? — спрашивает меня Алекс. — Нашел?

— Ой, да, — говорит Скотти. — Ты нашел того маминого друга?

Я обдумываю свой ответ. Если они узнают, что я его нашел, то немедленно потребуют от меня действий.

— Нет, — отвечаю я, — не нашел.

Сид слегка кивает мне, я тоже отвечаю ему легким кивком. Теперь я смотрю на него иначе — он загадка, кремень. Наверное, он очень сильный. Или обкуренный.

— Хорошо позавтракали? — спрашиваю я.

— Угу, — отвечает Сид.

— Мы тебе булочку принесли. — Алекс протягивает мне булочку с изюмом.

— Как это мило. Спасибо.

Солнце становится жарче, приятно пригревает спину. Я сбрасываю теннисные туфли и зарываюсь босыми ногами в прохладный песок. Сид и Алекс лежат на животе, Скотти переворачивается на спину. Народу становится все больше и на пляже, и в похожей на стекло воде океана. По обе стороны от нас ставят шезлонги, раскрывают зонты, достают сумки-холодильники, полотенца, кремы от солнца, шляпы.

— Вы взяли крем от солнца? — спрашиваю я.

— Нет. — отвечает Скотти. — А вода у нас есть?

— Ты взял воду? — спрашивает меня Алекс.

— Нет.

Алекс вскидывает голову:

— А чего-нибудь перекусить?

— Можем пойти в город.

И как это матери не забывают взять с собой все, что может понадобиться ребенку?

Алекс приподнимается на локтях и смотрит куда-то мимо меня. Я прослеживаю за ее взглядом. Она смотрит на женщину в белом. Та бросает на нас дружелюбный взгляд, затем смотрит на песок. Двое мальчишек, которых я видел в голубом домике, бегут к воде, и женщина кричит им: «Не заплывайте далеко!» Мальчишки вбегают в воду и качаются на волне, как птицы, подпрыгивая вверх-вниз. Женщина подходит ближе к воде, и мне это на руку: я могу ее как следует рассмотреть. Она снимает с плеча пляжную сумку и достает полотенце. Взмах — полотенце взвивается в воздух, затем опускается на песок. Поверх купальника на ней полупрозрачная зеленая туника; женщина усаживается на полотенце и достает книгу. Книга толстая, в твердой обложке.

Мои дочери не спускают с женщины глаз, следя за каждым ее движением. Может быть, сравнивают со своей матерью, может быть, она просто им нравится. Я ищу глазами ее мужа, но вижу лишь рабочего с газонокосилкой да нескольких местных ребятишек с удочками.

Мальчишки катаются на досках, лежа на животе. Женщина время от времени поглядывает на них, заложив пальцем страницу книги.

— Пойдите искупайтесь, — говорю я своим.

— А ты пойдешь? — спрашивает меня Скотти.

Мне не хочется, но и отказываться не хочется тоже, поскольку я знаю, что женщина слышит наш разговор.

— Конечно пойду! — отвечаю я с преувеличенным энтузиазмом. — Алекс, а ты?

Алекс садится. Никогда не знаешь, как она отреагирует. Едва мне начинает казаться, что я налаживаю с ними контакт — понимаю, когда им весело, грустно, обидно, неприятно, — как тут же все снова меняется.

— Сид! Пойдешь с нами? — спрашиваю я, чувствуя, как фальшиво звучит мой голос, словно я заискиваю перед этим парнем: он заслуживает немного внимания с моей стороны, ведь у него умер отец.

— А что, пойду, — отвечает он, вскакивает и бежит к воде. Там он бросается в волну и ныряет. Я жду, когда он вынырнет, затем забываю о нем.

Я осторожно вхожу в воду.

— Лови вот эту, Стивен! — кричит старший мальчик своему младшему брату. Тот оглядывается на волну, нависшую над его головой. — Давай!

Мы ныряем одновременно. Вынырнув, я смотрю в сторону берега, чтобы узнать, сумел ли мальчишка вскочить на гребень волны. Вон он, вдалеке, уже у самого берега.

— Здорово! — кричит он.

— Я же говорил! — кричит ему в ответ старший брат.

Я заметил, как он мельком взглянул на Скотти. Больше он на нее не смотрит, потому что у него важная задача — он ждет следующую волну, а дождавшись, подпрыгивает на доске и шлепает по воде руками. Вот дурачок!

Мать мальчишек смотрит на нас поверх темных очков. Алекс и Сид заплыли за полосу прибоя и приближаются к зеленому плоту, качающемуся на воде. Скотти бочком подбирается к мальчишкам и замирает, готовясь поймать волну.

— Я первый! — кричит ей старший. — Давай, Стивен! Вот она, давай!

Стивен медлит. Он устал и тяжело дышит, крики брата сбивают его с толку. Покосившись на Скотти, он бросается в волну, но она уже прошла, и он уходит с головой в воду.

— Ты нам мешаешь! — кричит Скотти старший мальчик. — Уйди отсюда, плавай где-нибудь в другом месте!

Я вижу, как Скотти нерешительно останавливается, как будто мальчишка сказал это в шутку.

— Эй, парень, это же океан, — говорю я. — Места всем хватит.

— Я ему не мешала, — говорит Скотти. — Он сам зазевался и пропустил волну.

Что ты на это скажешь, крикун? Я сурово смотрю на него, и он пятится, возможно, потому, что его мать входит в воду. Я смягчаюсь и улыбаюсь ему.

— Ничего, сейчас придет следующая, и ты отличишься, — говорю я. — Давай, герой!

Мать мальчишек кивает мне. У нее на купальнике скромный вырез, на голове шляпа от солнца. Она скрывает лицо женщины, поэтому я вижу только тело, которое погружается в воду. Ее темно-рыжие волосы плывут по воде, словно капюшон, когда она подплывает к своим сыновьям. Скотти не может отвести от нее глаз. Джоани вышла бы в крошечном бикини и вела бы себя примерно так, как старший мальчишка, начав соревноваться со всеми подряд и заставляя всех двигаться, двигаться, двигаться.

Миссис Спир плывет на спине, взмахивая длинными руками. С ее пальцев срываются капли воды, от движения ног в воде образуются бурунчики. То, что она не сняла шляпу, кажется мне и глупым, и в то же время очаровательным.

— Прыгай на эту, мама, — говорит ей младший сын.

Женщина бросает взгляд на приближающуюся невысокую волну, переворачивается и брассом плывет к берегу.

— Быстрее! — кричит ей сын.

Скотти тоже пытается поймать эту волну; ее глаза по-прежнему неотрывно следят за женщиной. Та замечает Скотти и поддает скорости, чтобы ее догнать. Волна начинает расти, еще немного, и она достигнет пика. Мне становится страшно. Я боюсь не за Скотти — она отлично умеет кататься на волнах, — а за женщину, которая кажется мне хрупкой, словно фарфоровая статуэтка. Так и хочется поставить ее на верхнюю полку, чтобы никто не разбил. Женщина, улыбаясь, оглядывается на волну, видит нависший над головой гребень и ахает. Волна обрушивается на нее и уносит.

Я ловлю следующую волну и, вынырнув, вижу обеих на берегу, Скотти и женщину. Скотти стоит как ни в чем не бывало, а женщина лежит рядом, волосы у нее спутались, одна бретелька спустилась на плечо, купальник задрался, оголив зад.

Я бросаюсь к ним, но вспоминаю, что иногда женщины — такие как, например, моя жена — не любят принимать помощь от мужчин. Я делаю вид, что беспокоюсь исключительно за Скотти, и, улыбаясь, спрашиваю женщину:

— Все в порядке?

В это время на нее обрушивается вторая волна, едва не стаскивая обратно в воду; да, похоже, самой ей не выбраться. Я оглядываюсь на мальчишек, которые в это время заливаются истерическим смехом. Я подхожу к женщине, подхватываю ее под мышки и ставлю на ноги. Чтобы не упасть, она хватает меня за плечи, но спохватывается и убирает руки. Это самое странное, самое приятное ощущение из всех, что я чувствовал за последние месяцы и, может быть, годы: женские руки на моих плечах. Я все еще чувствую их тепло. Не знаю, возможно, я всегда его буду чувствовать как клеймо, выжженное на моей коже. Не потому, что это именно она, а потому, что это прикосновение женщины.

— Господи боже, — говорит она, — у меня такое чувство, будто я попала в автомойку.

Я смеюсь, вернее, заставляю себя рассмеяться, потому что в другое время я не стал бы смеяться.

— Как ты, девочка? — спрашивает женщина, обращаясь к Скотти. — Как тебе удалось выплыть?

— Я мальчик, — отвечает Скотти. — Смотрите.

В ее купальник набился песок, и под животом у нее здоровенный бугор. Скотти почесывает его рукой и произносит: «Ну, мне пора на работу». По-моему, она изображает меня, и у миссис Спир может сложиться совершенно превратное, далекое от реальности представление.

— Скотти, немедленно вытряхни песок.

— Как это, должно быть, увлекательно — растить девочек, — говорит миссис Спир.

Она смотрит на океан, и я, проследив за ее взглядом, вижу загорающую на плоту Алекс. Над ней склоняется Сид, их губы сливаются. Алекс закидывает руку ему на шею, и на какой-то миг я забываю, что она моя дочь, и думаю о том, как давно я сам никого не целовал и как давно меня никто не целовал.

— Хотя, наверное, и ужасно трудно. — добавляет миссис Спир.

— Нет-нет, что вы, — отвечаю я. — Это здорово. — Это и в самом деле здорово, хотя у меня такое чувство, что дочери появились у меня совсем недавно и я их толком еще не знаю. — С этим парнем она уже давно знакома. — говорю я, кивая в сторону Алекс и Сида.

Никак не могу понять, кто они — влюбленная парочка или просто сейчас у молодежи так принято.

Миссис Спир смотрит на меня с любопытством. Видно, что она хочет мне что-то сказать, но почему-то молчит.

— А вы как с мальчиками управляетесь? — спрашиваю я, показывая на двух маленьких балбесов. — Наверное, хлопот с ними не оберешься.

— И не говорите. Знаете, у них сейчас самый интересный возраст. С ними весело.

Она смотрит на сыновей. Судя по выражению ее лица, ей с ними не так уж и весело. Представляю себе, сколько родители ведут подобных разговоров и сколько всего утаивают. Просто черти какие-то, так и тянет вкатить им дозу лошадиного транквилизатора. Все время заставляют меня на них смотреть, а мне, между прочим, глубоко наплевать, что они вытворяют. Ну спрыгнул он в воду с вышки, ну и что? Велика важность.

Мои девчонки — две набитые дуры. Вот эта целуется с собственным отражением и несет черт знает что. У вас было такое, когда вы взрослели?

— У вас чудесные девочки, — говорит миссис Спир. — Сколько им?

— Десять и восемнадцать. А вашим?

— Десять и двенадцать.

— Мм… Здорово.

— Ваша младшая такая смешная, — говорит она. — Нет, я не то хотела сказать. Не смешная, а очень забавная.

— О да. Скотти такая. Ужасная шалопайка.

Некоторое время мы молча наблюдаем за Скотти, которая сидит наполовину в воде.

— Правда, — говорю я. — последнее время мои девочки немного грустные. Наша мама лежит в больнице. — говорю я и понимаю, что миссис Спир сейчас почувствует себя неловко. — Все будет хорошо, — поспешно добавляю я, когда слышу ее вежливое: «О нет!» — Они просто тревожатся за маму. Только и всего.

— Ну конечно. — говорит миссис Спир. — Наверное, им очень тяжело. А что с ней случилось? Простите, что спрашиваю.

— Она попала в аварию во время гонок на открытой воде.

Я внимательно слежу за ее лицом. Слышала она об этом или нет?

— Какая жалость! — говорит миссис Спир. — Это была гонка на яхтах или на этих… с мотором?

Я смеюсь, и шея миссис Спир заливается краской.

— С мотором. — отвечаю я.

— Простите, я не разбираюсь…

— Нет-нет, не извиняйтесь. Я смеюсь потому, что вы так очаровательно это сказали, вот и все. Вы очаровательны.

Она прижимает ладонь к груди. Я думаю, что с моей стороны это почти измена моей жене, почти моя месть. Если она полюбила другого, то почему ничего не сказала мне? Может быть, ждала, когда я продам свои акции, чтобы сразу подать на развод? Нет, надеюсь, что нет. Я благодарен судьбе за то, что я, наверное, так этого и не узнаю. Молчание Джоани дает мне возможность запомнить ее такой, какой я хочу.

Миссис Спир смотрит на океан. Я тоже.

— Вчера мы видели Джона Кьюсака, — говорит она. — И Нив Кэмпбелл. Они плавали на досках.

— О! — говорю я. — А кто это?

— Актеры. Из Голливуда. И не просто актеры, а звезды.

— Надо же! — говорю я. — Да, их здесь пруд пруди. А в каких фильмах они снимались?

— Ну, я точно не помню.

— Интересно, — замечаю я.

— Глупо, — уточняет она. — Глупо говорить о голливудских актерах.

— Ну что вы! — говорю я. — Это очень увлекательно, уверяю вас.

Я бросаю ка нее ободряющий взгляд. Она покусывает большой палец, смотрит в сторону, потом на меня и с улыбкой говорит:

— Мне кажется, меньше, чем вы, этим увлекаться уже невозможно.

Я смеюсь:

— Вы правы. Хотя нет. Мне в самом деле интересно! Просто я терпеть не могу знаменитостей. Если подумать, сколько мы им платим и во что обходятся их церемонии награждения, — господи боже мой! Это же полная нелепость.

— Я знаю. Знаю. Я это тоже понимаю, но ничего не могу с собой поделать.

— Неужели вы покупаете журналы о жизни кинозвезд?

— Покупаю.

— О нет, — говорю я.

Я прижимаю ладонь ко лбу и тут вижу Скотти, которая бежит к нам, и понимаю, что совсем забыл, с кем разговариваю. Это жена Брайана Спира. Она мне не друг. Я не должен сидеть рядом с ней, и смеяться, и наслаждаться жизнью.

— Ваша шляпа! — говорит женщине Скотти. — Я нашла ее.

Она протягивает женщине шляпу с большими обвисшими полями. Шляпа насквозь промокла и напоминает комок водорослей.

— Спасибо, — говорит миссис Спир и протягивает руку, чтобы взять шляпу.

Скотти застенчиво смотрит на нее, словно ожидая награды, затем спрашивает:

— Вам не нужно полотенце? У вас мурашки на ногах.

Я смотрю на ноги миссис Спир. Они и в самом деле покрылись мурашками.

— Да, наверное, мне нужно вытереться. — говорит она.

— Я вам принесу, — говорит Скотти и бежит к сумке миссис Спир, а я смотрю на нее извиняющимся взглядом, но она кажется вполне довольной.

Она отходит подальше от воды и садится на сухой песок. Я иду за ней и сажусь рядом. Я смотрю на ее ноги, покрытые мурашками.

Скотти возвращается к нам и, укутав плечи миссис Спир полотенцем, садится рядом с ней и сообщает:

— Я тоже брею ноги.

Миссис Спир смотрит на ее ноги.

— Вау, — говорит она.

— Пришлось, потому что меня атаковала целая стая маленьких вояк. В смысле, португальских корабликов.

Эту историю она придумала для матери. Я сержусь на такое предательство. Как быстро она перестроилась, приспособилась к образу новой матери! Чтобы перенести любовь на другого человека, ей понадобился всего один день. Впрочем, таковы, наверное, все дети. Они не будут оплакивать нас так, как нам хотелось бы.

— И тебе пришлось побрить ноги? — спрашивает миссис Спир.

— Ага. Чтобы убрать яд.

— Вы снимаете коттедж? — спрашиваю я миссис Спир.

— Да, — отвечает она. — Муж приехал сюда работать, и мы решили заодно немного отдохнуть. Он знаком с владельцем, так что…

— Его зовут Хью.

— Верно.

Женщине приятно, что у нас появился общий знакомый.

— Это мой кузен, — говорю я.

— О, понятно. О! О’кей. В таком случае вы, вероятно, знаете моего мужа. Его зовут Брайан Спир.

Я смотрю на океан. Сид и Алекс спрыгивают с плота. Старший сын миссис Спир отплыл далеко от берега. Так можно и утонуть; он безуспешно борется с течением, пытаясь вернуться к берегу. Я мог бы ей все рассказать. Мог бы заставить страдать, как страдаю сам, у нас нашлись бы темы для разговора более серьезные, чем возраст наших детей. Мы могли бы поговорить, например, о любви и разбитом сердце, о началах и о концах.

— Нет, я не знаю вашего мужа, — говорю я.

— О! — говорит она. — А я подумала, что…

— Скотти, иди скажи мальчику, чтобы плыл боком к волне.

Скотти на удивление послушно встает и входит в воду.

Миссис Спир смотрит на сына, прикрыв глаза от солнца, затем встает.

— Что там такое? — спрашивает она.

— Все нормально. Просто здесь коварное течение. Ничего, Скотти ему поможет.

Женщина с тревогой смотрит на меня. Тревога явно читается у нее на лице. Она хочет, чтобы я помог. Жена Брайана хочет, чтобы я спас ее сына. Я не вижу лица мальчика, но знаю, что он сейчас чувствует. Он боится, не знает, что делать, он не может поверить в то, что происходит. Он жив. У него одно желание: назад, назад, просто вернуться на берег.

Мне не хочется лезть в воду.

— Я помогу ему.

— Спасибо, — говорит жена Брайана. — Вы очень добры.


31


Обедать я веду детей в «Тики». В ресторане царит полумрак, на стенах развешаны плетеные циновки. Этот ресторан всегда кажется закрытым, здесь нет определенных часов и дней работы. Барная стойка и столики покрыты грубой тканью из рафии, в волокнах которой застряли осколки кокосовой скорлупы. Обслуживают здесь медленно; вид у официантов такой, будто им все надоели. Еду готовят как бог на душу положит, к тому же на жиру. И не стоит трудиться над выбором, какую рыбу заказывать (запеченную, гриль или соте): все равно принесут ее в кляре. «Тики» — мой любимый ресторан на Кауаи. Сюда водил меня отец. Иногда после обеда он направлялся к видавшей виды барной стойке, а я сидел за столиком, слушал звуки укулеле и рисовал на бумажной скатерти. Теперь бумажных скатертей нет, непокрытые деревянные столешницы, и дети, чьи отцы сидят в баре, вырезают на них столовым ножом.

В «Тики» по-прежнему собирается клуб укулеле. Они и сегодня здесь — старые гавайцы, которые курят сигареты и подкрепляются в перерывах вареным арахисом. Детям здесь интересно, но я привел их еще и потому, что Хью заходит сюда каждый вечер пропустить перед обедом стаканчик коктейля. Я хочу порасспросить его о тех, кто снимает у него коттеджи. Заметив его возле барной стойки, я прошу девочек и Сида выбрать столик. Сид отодвигает стул для Скотти. Она садится и во все глаза смотрит на него, когда он придвигает ее к столу.

— Ты куда? — спрашивает меня Алекс.

— Хочу поздороваться со своим кузеном.

Взглянув в сторону бара, Алекс радостно восклицает:

— Дядя Хью!

Я внимательно смотрю ей в лицо, ожидая увидеть насмешливое выражение.

— Все шутишь?

— Вовсе нет, — отвечает она. — Я люблю дядю Хью.

— Что вдруг?

Алекс прищуривается.

— Просто он старый и смешной, — говорит она.

Я вижу спину Хью, его белые космы, широкие плечи и тощие ноги. Раньше я его боялся, наверное из-за высокого роста и острого ума, но проходят годы, и тот, кто раньше внушал тебе почтение и страх, становится просто «милым стариканом».

— О’кей, в таком случае закажи мне что-нибудь, все равно что. И пожалуйста, ведите себя прилично с официанткой. Говорите попроще. Не надо, знаете ли, по-английски.

Они кивают. Они все поняли. Сид выпрямляет спину и внимательно изучает меню, будто он глава дома.

Я подхожу к бару.

— Привет, кузен, — говорю я, появляясь рядом с ним.

— Э! — произносит он, слегка привстает, но тут же плюхается обратно на табурет.

Я сажусь и ловлю взгляд бармена. Тот сразу отводит глаза. Хью подзывает его своим хриплым, прокуренным голосом и заказывает для меня коктейль «Старомодный», и это правильно. Хью хлопает меня по спине, и бармен кивает, на этот раз почтительно. Хью окидывает взглядом ресторан, чтобы выяснить, с кем я.

— Это…

— Скотти и Алекс, — говорю я.

— Уже совсем взрослые, — бросает он и поворачивается к ним спиной.

Иногда мне нравится, что у нас на самом деле никто ни на кого не обращает внимания. Если бы Хью сейчас поздоровался с девочками и принялся расспрашивать о них, о моей жизни, мне пришлось бы сказать ему, что моя жена в коме. А так — ничего подобного, и я ему благодарен.

— Я вижу, у тебя появились постояльцы. — говорю я.

— Что?

— У тебя кто-то снимает коттедж?

— А, да. Напористый такой сукин сын. Он… дай вспомнить… да, он приходится родственником сестре Лу. Нет, стой. У Лу есть сестра, а ее муж, то есть зять Лу, приходится каким-то родственником жене этого парня.

— Хью… — останавливаю я его, потому что решительно ничего не понимаю.

— Нет, подожди. О каком коттедже мы говорим?

Хью пьян. На лбу у волос проступил пот: круглые капельки нота. Я помню его таким с детства. Каждый раз, когда Хью напивается, у него на лбу пот, а он изо всех сил старается придать лицу серьезное выражение, чтобы никто не понял, что он ничего не соображает. Сейчас у него как раз такое выражение.

— Ты имеешь в виду коттедж на берегу или тот, что возле дороги?

— На берегу, — отвечаю я. — Там живет один парень с женой и двумя детьми.

Рафия больно колет мне ногу, и я ощупываю грубую ткань, проверяя, не застряла ли в ней рыбья кость.

— Да, я помню. Напористый сукин сын. — Хью придвигается к самому моему лицу. — Я тут обтяпываю одно дельце с одним парнем, так вот этот парень — в коттедже у моря — его приятель.

— Как это мило, — говорю я, — сдать ему коттедж.

Хью пожимает плечами и вдруг хватается руками за сиденье; наверное, ему показалось, что он падает.

— И какой он? — спрашиваю я.

— Кто?

— Да никто.

— «Хана хау»! — кричит Хью музыкантам, которые только что кончили играть.

Они начинают другую, быструю песню, и я смотрю на поющих стариков. Маленькие деревянные инструменты плотно прижаты к груди, пальцы с невероятной скоростью перебирают струны. Один встает и помогает плечом, словно его пальцам не хватает своей силы. У стариков темно-коричневые узловатые руки. Я смотрю на своих девочек, которые не спускают с музыкантов глаз. У Скотти во рту соломинка, и она тянет какой-то белый фруктовый напиток.

Бармен не сводит с меня глаз, словно хочет извиниться за свою первоначальную грубость и проверяет, не злюсь ли я. Я ему киваю, и он переводит взгляд на дверь, где появилась семейная пара. Мужчина в гавайской рубашке, у женщины на шее гирлянда лиловых орхидей, какие отель дарит всем вновь прибывшим постояльцам. Свои цветы Сид швырнул с балкона, Скотти, глядя на него, тоже. Алекс разодрала свою гирлянду, пока смотрела кино. Моя гирлянда висит возле кровати, на настольной лампе. Мужчина и женщина выглядят так, словно им хочется убраться отсюда, но они боятся показаться невежливыми. Они стоят у входа и ждут, когда им покажут их места; потом наконец муж не выдерживает и решительно направляется к ближайшему столику. Я слышу, как жена просит его вернуться, но оглядывается и идет за ним. Бармен на них не смотрит. Он бьет кулаком в ладонь, отбивая такт.

— Что за парень снимает коттедж? — спрашиваю я, делая глоток из своего бокала.

— Он счастливчик, — говорит Хью. — Ба-альшой счастливчик. Его сестра замужем за тем парнем.

— Каким парнем?

Вести этот разговор нет сил. Хью можно было бы пытать в любом застенке — он никого бы не выдал, потому что не смог бы.

— С которым я веду дело.

— А с кем ты ведешь дело?

— С Доном Холитцером.

— С Доном Холитцером? Черт возьми. Хью, да я сам веду дело с Доном Холитцером, ты что, забыл?

— Так я ж и говорю.

Меня обдает волной паники. Кажется, будто все это глупая игра.

— Ну да, — повторяет Хью. — В коттедже живет приятель Дона.

— Понятно.

Закрывать глаза на правду бессмысленно. Незаметно я делаю несколько глубоких вдохов. В голове вертится одна мысль: Дон — шурин Брайана. Дон — шурин Брайана?

— Интересно, — говорю я. — И в самом деле, ему повезло. Иметь такого шурина, как Дон!

У меня появляется чувство, что на меня снисходит озарение, хотя убейте меня, если я знаю, что это такое.

Я решительно не понимаю, в чем тут везенье и какой прок Брайану или Джоани от семейного статуса. Если у мужа твоей сестры есть деньги, у тебя их от этого не прибавится. Можно получить кое-какие льготы, но неужели ради них старалась Джоани? Нет, конечно. Скорее всего, дело обстоит так: дети Брайана играют с детьми Дона и, вернувшись домой, начинают канючить: «Почему у нас нет ХВох-айпода? Почему у нас в бассейне нет горки с водопадом? Почему у нас старая машина? Почему доктор не приходит к нам домой?» Черт знает что. Неужели Джоани именно это и задумала? Отдать сделку шурину своего любовника? Неужели настолько забыла о своей собственной семье, что принялась отстаивать интересы будущей родни? Я в ужасе оглядываюсь на своих детей, словно боюсь, что их могут похитить. На столе меня ждет обед, и от этого на глаза наворачиваются слезы. Дети заказали мне обед. Они знают, что мне может понравиться. Они обо мне не забыли.

— Он риелтор, — говорит Хью.

Я молчу. Хью смотрит на меня так, как будто я сделал что-то не так, и я спешу исправиться:

— Здорово. Надеюсь, его бизнес процветает.

— Будет процветать, скоро. — Хью берет в руку стакан и внимательно что-то там изучает, хотя я не понимаю что. Затем встряхивает стакан и делает глоток. Кубики льда падают ему на лицо. Хью вытирает лицо рукавом. — Если мы продадим землю Дону — а все к этому идет, ведь ты этого хочешь, так? — тогда Дон тут все застроит и продаст…

— Понятно.

Ну давай же, говори!

Хью выразительно взмахивает рукой.

— И тогда… — говорит он. — тогда все сделки с недвижимостью будет проводить его шурин.

Озарение наконец сошло на меня, вмиг заполнив меня и насытив, будто неведомое питательное вещество. До меня дошло. Наконец-то дошло. Брайан — основной риелтор на участке в триста тысяч акров земли с коммерческими и промышленными объектами. Моей земли. Джоани не стала бы разводиться со мной ради риелтора, который живет в скромном доме, она собиралась бросить меня ради бизнес-партнера Дона Холитцера, который должен был стать самым крупным землевладельцем на Гавайях. Развелась бы со мной ради того, кем потом могла бы играть.

Хью свистит — с таким свистом мультяшные персонажи падают со скалы.

Старики играют на укулеле какую-то медленную песню, и она звучит как псалом, как ода моему горю. Теперь мне трудно любить свою жену. Если бы я узнал это, когда она была здорова, я, наверное, пожелал бы ей того, что с ней случилось, по крайней мере на миг. Ну ничего, еще не все потеряно. Этот номер у Брайана не пройдет.

— Не один он прислал заявку, — говорю я. — Не факт, что он получит землю.

Я еще не проиграл, Джоани. Я представляю себе, как она лежит, тело обездвижено, в пролежнях от недостатка ухода, в поры въелась косметика, которую некому смыть. Никто не заботится о ней, потому что она отвергла нашу заботу. Нет, я не смогу с ней бороться. Здесь нет выигравших. Даже Брайан ничего не выиграет, потому что он не получит Джоани.

Я допиваю свой коктейль. От него в груди поднимается жар, который разливается по всему телу.

— Получит, — говорит Хью. — Мы же все проголосовали за Дона. И ты, между прочим, тоже.

Он со стуком ставит на стойку стакан, потом смотрит на меня и улыбается. Взгляд его серо-стальных глаз тверд, они не постарели, как все остальное. Они не «милые». Они молодые и умные, и я знаю, Хью скажет, что нужно делать. И он говорит мне, что мои отношения с семьей навсегда испортятся, если я не сделаю того, чего хочет она. Я вспоминаю о Рейсере, разорвавшем помолвку в угоду своей семье, и понимаю, что попал в ловушку.

— Ладно, завтра увидимся, — говорю я.

Завтра день моей встречи с кузенами. Завтра мне предстоит угождать людям, которых я едва знаю, но с которыми связан прочными, неразрывными узами.

— В следующий раз погости у нас подольше, — как обычно, говорит Хью.

Он сползает с табурета, кивает бармену, взмахивает рукой, прощаясь со всеми и глядя себе под ноги, словно стоит на зыбкой почве.

— «Хана хау»! — орет он музыкантам, нахлобучивает на голову свою ковбойскую шляпу и выходит на улицу.

Я иду к нашему столику, где меня ждет обед.

— Класс, — говорит Сид.

— Точно, — вторит ему Скотти, вынув изо рта соломинку.

Я, наверное, пустил бы слезу, глядя на дочерей, так что я на них не смотрю. Я смотрю на старых гавайцев и думаю о том, что когда-нибудь и я состарюсь и стану таким, как они. А может быть, и не стану, если умру молодым. Я кладу себе в рот кусок, но мне трудно глотать — тревога и боль проникли в меня, как наркотик, и горло как будто распухло.

Скотти отодвигает тарелку.

— Я заказала махимахи, а мне принесли только жареный хлеб. А рыбу забыли.

— Бывает. — Я совсем не удивлен.

— А мне еда понравилась, — говорит Сид. — Я люблю жареное. Сыр, овощи, фрукты — все.

У Алекс тарелка пуста. Откинувшись на стуле, она умиротворенно взирает на музыкантов. Ручаюсь, сейчас она просто наслаждается покоем, не думая ни о чем, и я рад за нее.

Музыканты в последний раз ударяют по струнам и для пущей выразительности делают широкий взмах рукой, а некоторые даже наклоняются вперед, словно завершая гонку. Девочки и Сид хлопают в ладоши и одобрительно кричат. Скотти громко топает ногами. Я смотрю в свою тарелку и забрасываю в рот еду, пытаясь заглушить чувства, которые вот-вот вырвутся наружу. Я поднимаю взгляд и вдруг вижу семейную пару. Я не свожу с них глаз. Руку мужчины закрывает кусок рафии, но я уверен, что она лежит на ноге жены. Женщина сняла с себя цветочную гирлянду, которая теперь висит на спинке свободного стула. На их столике стоят бутылки с пивом и стаканы со льдом, украшенные маленькими бумажными зонтиками; один такой зонтик женщина воткнула себе в волосы. Мужчина хочет угостить ее кусочком своего десерта — мороженым с жареными бананами, — но она отнимает у него вилку и ест сама, затем берет еще кусочек.

Когда крики за нашим столом стихают, Алекс бросает на меня виноватый взгляд, который я для себя объясняю так: она сознает, что демонстрировать бурную радость не в ее стиле, и сейчас это тем более не к месту — нам радоваться не положено. Мы все понимаем, что пора домой, но нам не хочется. Музыканты складывают инструменты.

— Еще так рано, — говорит Алекс, — а кажется, что сейчас десять часов.

— Это потому, что мы весь день провели на солнце. — Скотти смотрит на меня.

Я киваю.

Я думаю о сыне Брайана. Я вытащил его из воды.

Я научил его тому, чему должен был научить отец: если чувствуешь, что тебя понесло течением, плыви к берегу, развернувшись боком к волне, и никогда не разворачивайся к ней лицом. Пока я тащил мальчика, он крепко держался за мою шею. Я спросил у него:

«Ты похож на отца?»

«Не знаю», — ответил он, щекоча дыханием мое ухо.

«Потом, попозже, может быть перед сном, скажи маме, что я прошу у нее прощения».

«За что?»

Я не ответил. Не смог. Я видел, как она стоит на берегу по щиколотку в воде и ждет, когда я вытащу ее сына. Когда мы доплыли до берега, он соскользнул с моей спины, и я сказал ему, как нужно плавать, когда попадаешь в течение. Он не смотрел мне в глаза. К нам подбежала его мать, но, когда она хотела его обнять, он вывернулся из ее рук и сел на песок. Я помню, как она поблагодарила меня, после чего погнала сыновей домой. Я присел отдохнуть и увидел, как Скотти палочкой рисует на песке сердце. Я ЛЮБЛЮ… Набежала волна и смыла надпись.

— Кого ты любишь? — спрашиваю я. — Ты ведь это написала на песке?

— Никого, — отвечает она.

Алекс прыскает в кулак.

— Мальчика-жирафа, — говорит она.

— Заткнись!

Мы смеемся, а Скотти громче всех. Наверное, ей радостно оттого, что сработал ее трюк с мальчишкой из киоска, а может быть, гордится тем, что чувствует любовь. Потому что любовь поднимает тебя выше всех. Пока ты не узнаешь, что тебя-то не любят.

— Какая вам разница? — говорит Скотти, и ее пальцы двигаются по столу, словно она пишет на нем чье-то имя. Имя того, кто ей дороже всех.

— Я люблю… тебя! — говорю я.

Девочки смотрят на меня, не зная, к кому обращено это признание. Не думаю, что им хочется это знать, — они никогда не слышали, чтобы я говорил о любви всерьез. Почти все музыканты ушли, но несколько человек остались и продолжают играть. Мы испытываем чувство облегчения. Мой внезапный приступ любви может спокойно погаснуть.

— За вашего любящего отца, — говорит Сид, поднимая стакан с водой.

Алекс смотрит на меня, потом переводит взгляд на Сида. Интересно, знает ли она о том, что мне известно о смерти его отца? Алекс тихонько трогает его руку, ту, что не держит стакан. Я поднимаю свой бокал и торжественно чокаюсь с Сидом. Семейная пара встает из-за стола, женщина берет свою сумочку и свою цветочную гирлянду. Мужчина проверяет счет и достает деньги. Подержав их в руках, он кладет на стол несколько купюр. Женщина оглядывается на нас. Я машу ей рукой, она машет мне в ответ и направляется к выходу. Прежде чем последовать за ней, мужчина забирает со стола несколько купюр и сует их в карман.

Я смотрю на музыкантов. Двое из них сменили укулеле на гитары. Один играет на укулеле и гортанным голосом поет песню Гэбби Пахинуи «Hi'ilawe». Еще двое играют на гавайских гитарах, чьи звуки пьянят как вино. Я чувствую себя невероятно храбрым и в то же время испытываю печаль, я тверд как кремень. Гавайская гитара. Ki ho'alu. В переводе с гавайского это означает «ослабь струну». Именно этого мне сейчас и хочется. Откинуться на спинку стула, расслабиться. Отпустить все струны. Сидеть бы вот так и никуда не уходить. Но я не могу. Мне нужно работать.

Там, на пляже, я велел мальчику передать матери, что прошу у нее прощения. Сейчас, если бы он спросил меня: «За что?» — я бы ответил: «За то, что я собираюсь сделать».


32


Мы идем по дороге вдоль залива. Пусть Алекс и напомнила, что еще рано, я с удивлением смотрю на мягкий солнечный свет. Кроваво-оранжевое солнце погружается в океан. Скотти бежит впереди, заскакивает в сады при коттеджах и срывает цветы с чужих деревьев. Все думают, что мы возвращаемся в отель. Все думают, что у нас неприятности.

— Присмотри, чтобы она не рвала цветы в чужих садах, — говорю я Сиду. — И скажи, чтобы шла к выходу на следующий пляж.

Сид смотрит на меня, потом на Алекс, словно подозревает нас в заговоре.

— Ладно.

Он догоняет Скотти и ерошит ей волосы. Она ударяет его кулачком в плечо, а потом подбрасывает свой букет высоко в воздух. Сид пытается поймать падающие вниз веточки.

Алекс смотрит на него. Насмешливое выражение лица делает ее старше.

— Та женщина, с которой мы познакомились на пляже… — говорю я. — С двумя детьми. Это его жена.

— Ты шутишь, — Алекс останавливается и смотрит мне в лицо. — Горячая штучка в шляпе?

— Да, — отвечаю я. — Почему «горячая штучка»?

— Потому что красивая, — говорит она. — Про таких говорят: «Горячая штучка». Как ты узнал, что она его жена?

— Я видел, как они вместе выходили из коттеджа, — отвечаю я и иду дальше.

— Почему ты мне ничего сказал?

Я молчу.

— Не могу поверить, что у него есть семья. Что ты собираешься делать?

Я слышу, как нас догоняет машина. Мы сходим с дороги, только Алекс по одну сторону, а я по другую. Когда машина проезжает, Алекс вновь подходит ко мне.

— Хочу с ним поговорить, — отвечаю я.

— Когда?

— Сейчас. За этим мы сюда и приехали. Чтобы поговорить, не так ли?

— А как же его жена?

Я вспоминаю ее изящную шляпу, погубленную морской водой, ее замерзшие ноги.

— Неужели ты ему так прямо все и скажешь? — спрашивает Алекс. — Вот так, с порога? Постучишь в дверь и скажешь?

— Да, именно так. — (От удивления Алекс приоткрывает рот, в ее глазах — волнение, тревога.) — Не надо на меня так смотреть. А ты как думала? Мы сюда не развлекаться приехали.

— А я и не говорила, что собираюсь развлекаться. С чего ты взял?

— По тебе видно, — отвечаю я. — По глазам.

Алекс еще не знает, что парень получит в наследство гораздо больше, чем моя жена. Он получит все наше прошлое.

— Можно пригласить его вернуться тем же рейсом, что и мы, — говорю я. — Чтобы он мог попрощаться с Джоани. Ты к этому готова?

— Нет, — отвечает Алекс, глядя, как Скотти с разбегу врезается в Сида, затем протягивает ему ветку бугенвиллеи, а когда он хочет ее взять, быстро отдергивает руку.

— А ты готов? — спрашивает Алекс.

— Не совсем, — отвечаю я.

Никогда я не буду готов к этому. Хотя, если вдуматься, человек всегда стремится идти до конца. Нельзя сесть в самолет и зависнуть на полпути. Я хочу дойти до конца, и на душе тяжело. Конец — это смерть Джоани.

— Пойдешь со мной? — спрашиваю я у Алекс.

— Я?

— Да, ты, Алекс, ты.

— Когда ты будешь с ним говорить?

— Нет. Ты поговоришь с ней, пока я буду говорить с ним.

— А куда девать нашего цветочного ребенка? — спрашивает Алекс, показывая на Скотти, которая в это время засовывает цветок Сиду за ухо.

— Возьмем с собой. Ты за ней присмотришь. Вы трое будете отвлекать внимание посторонних. А я с ним поговорю. Просто скажу, что происходит. Я… в общем, я хочу с этим покончить.

— Прямо сейчас?

— Да, — говорю я. — Сейчас.

Сид и Скотти сворачивают к выходу с пляжа и исчезают из виду. Я замечаю, что Алекс замедлила шаг. Наверное, для нее это слишком тяжело. Не следовало мне ее втягивать. На такой случай следовало обзавестись верным другом, кем-нибудь постарше.

— А что случилось с отцом Сида? — спрашиваю я. Алекс бросает на меня быстрый взгляд:

— Что ты имеешь в виду?

— Я знаю, что он умер.

— А, — говорит она, — да.

Может быть, поэтому она так тянется к Сиду? Потому что у него умер отец?

— Погиб в автокатастрофе, — отвечает она. — Он был пьян. Другой водитель тоже. Оба ехали пьяные. Только тот выжил. Молодой парень.

Мне хочется спросить у дочери, не потому ли она пригласила Сида, что у них одно горе? Или она хочет заранее знать, каково это — терять родителей? Мне кажется, я уже и сам знаю ответы на свои вопросы.

— Сиду здесь легче? — спрашиваю я. — С нами?

— Не знаю, — отвечает Алекс.

— А тебе? Тебе с нами лучше?

— Да.

Я жду, что она еще что-нибудь скажет, но она молчит. Мы подходим к выходу с пляжа, и Алекс сбрасывает с себя туфли. Здесь песок сухой и рыхлый. Я провожу рукой по лицу. Я не брился уже дня четыре. Брайан наверняка будет чистеньким и свеженьким, словно только что из душа, его жена и дети тоже, и мне кажется неправильным идти к нему в таком виде. Мне нельзя выглядеть хуже, чем он. Я кричу Сиду и Скотти, чтобы остановились. Когда мы подходим к ним, я сообщаю, что мы идем к той женщине в шляпе, у которой двое сыновей.

— Ты имеешь в виду того придурка, который чуть не утонул? — спрашивает Скотти.

В уголках ее рта следы белого фруктового коктейля, и из-за этого Скотти немного смахивает на припадочную.

— Да, — отвечаю я.

До меня доходит, что эти мальчишки могли стать моим дочерям братьями. Мне почти хочется этого — вот это была бы месть так месть — напустить на Брайана моих разъяренных дочерей. Против них он бы ни за что не выстоял.

Алекс уходит вперед, на ходу трогает Сида рукой, и он идет за ней. Я знаю, что она передает ему наш разговор. Он оглядывается на меня, затем гладит Алекс по голове жестом, в котором мне видятся и близость, и холодность.

Я беру Скотти за руку, чтобы она не побежала их догонять.

— Она тебя пригласила? — спрашивает она.

— Нет. Мы просто зайдем на минутку. Я знаком с ее мужем. Мне нужно с ним поговорить.

Алекс и Сид подходят к нам.

— Неплохо, — говорит Сид.

— А ты как думал? — отвечаю я.

Отлив закончился, и от пляжа осталась одна кривая широкая полоса песка с отметинами прошлого прилива. Солнце село, но люди, которые пришли полюбоваться на закат, все еще сидят в шезлонгах, пьют вино и пиво. Плечи у них голые, как будто они все равно загорают. Когда мы подходим ближе, я чувствую, что я на пределе.

Я оглядываюсь на Сида, наверное ища поддержки, но ему не до меня. Каждый раз, когда он молчит, мне кажется, что он думает об отце, и тогда мне становится страшно и хочется отойти. Я даже почти что злюсь. Это мне не до него! У меня самого масса проблем, я не могу заниматься еще и его проблемами! Какое мне дело до порно, морских ежей, юной любви, но вот я почему-то должен всем этим заниматься.

Впереди показывается пирс, и какие-то дети бегут сначала к воде, затем вверх по склону. Скотти бежит к ним. Интересно, в каком возрасте перестаешь таскаться следом за старшими ребятами? Мы подходим ближе, и я вижу, что это сыновья Брайана. Я перевожу взгляд на людей в шезлонгах, которые загорают при свете звезд, но Брайана с женой среди них нет.

Облако закрыло луну, и от ее ярких лучей, бьющих из-за черного пятна, лунные облака похожи на рентгеновский снимок. Слышно, как волны с шипением набегают на песок, словно кто-то трясет коробку с битым стеклом. Мальчишки играют с мячом и бегут в нашу сторону. Младший бьет по песку кулаком.

— Родители дома? — спрашиваю я.

Для мальчишки, который играет на пляже, он выглядит на удивление чистеньким. У моей Скотти под ногтями черная каемка, а я все забываю их почистить.

— Ага, — отвечает он.

— Смотрят порно? — спрашивает Сид, подходя к нам.

Мальчик торжественно кивает, и по этому кивку видно, что он не понимает, о чем речь.

— Скотти, ты хочешь остаться здесь поиграть? — спрашиваю я.

— Ага! — откликается она.

— «Да», — поправляю я.

К нам бежит ватага из четырех мальчишек, пытающихся поймать летящий мяч. Я хочу крикнуть Скотти: «Осторожно!» — но она с ходу вступает в игру и подпрыгивает высоко в воздух, пытаясь достать мяч, который улетает куда-то в сторону.

— Сид, ты за ней не присмотришь?

Сид бросает взгляд на дом. За ухом у него цветок.

— Присмотрю, — отвечает он. — Я побуду здесь.

Скотти идет по пляжу туда, где стоят ребята постарше. Старший сын Брайана объясняет им правила какой-то игры.

— Погоди, — говорит он Скотти, останавливая ее жестом. — Тебе сколько лет?

— Десять с половиной, — слышу я.

— О’кей, можешь играть, но больше никого не принимаем, ясно? — говорит он.

Сид проходит мимо и закуривает сигарету. Дети восхищенно смотрят на него. Нужно сказать ему, чтобы не курил. А впрочем, какое мне дело?

Старший мальчик продолжает объяснять. Такое впечатление, что он посылает их на войну.

— А ты лучше не лезь, — говорит он кому-то. — Я не собираюсь за тебя отвечать.

О господи.

— Эй, сынок, — окликаю я его, когда мы с Алекс проходим мимо. — Как ты себя чувствуешь? Ты ведь сегодня чуть не утонул.

Он бросает быстрый взгляд на приятелей.

— Все нормально, — отвечает он и, понизив голос, добавляет: — Начали.

Мы с Алекс продираемся сквозь живую изгородь и подходим к дому.


33


Мы медленно идем по лужайке. Впереди маячит маленький дом.

— Что я ему скажу? — невольно вырывается у меня, и я тут же жалею о своих словах. Нельзя проявлять слабость. Моя дочь должна думать, что я знаю, что делаю.

— Скажешь, что мама умирает, — спокойно отвечает Алекс. — Сделай так, чтобы вы остались наедине. Я думаю, это будет нетрудно. Когда он узнает, кто ты, он сам постарается увести тебя из дома.

— Прости, что втянул тебя в эту историю, что рассказал о делах матери. Я просто эгоист.

— Да ладно, я и так все про нее знаю. — отвечает она.

Она ничего не знает. Не знает о том, как ее мать боролась за Брайана и за их совместную жизнь. О том, чего она боялась, как любила свою дочь. Она ничего не знает, впрочем, и я тоже.

В кухонном окне мелькают две головы, затем за сетчатой дверью показывается миссис Спир с тарелкой котлет для гамбургеров.

Алекс подталкивает меня локтем. Я боюсь ее напугать. Господи, зачем мы здесь?

— Привет! — говорю я.

Алекс машет рукой.

Сетчатая дверь распахивается, и перед нами возникает миссис Спир. Трудно сказать, рада ли она нашему приходу.

— Привет, — отвечает она. — Как дела? Очень хорошо, что зашли. Мы тогда убежали, и я даже не успела…

Мы стоим возле ступенек крыльца.

— Я просто идиот, — говорю я. — Я же знаю вашего мужа, я об этом только сейчас вспомнил. Мы возвращались в отель из «Тики», я увидел на пляже ваших мальчиков и решил заскочить к вам, чтобы поздороваться. И повидаться с Брайаном.

Алекс смотрит на меня и одними губами произносит;

— Здравствуйте.

— Заходите в дом, — говорит миссис Спир. — Вы не поверите, я как раз рассказывала мужу о вас и поняла, что мы даже не познакомились. После того, что вы сделали! Меня зовут Джули.

— Мэтт Кинг, — представляюсь я. — А это Алекс.

Мы поднимаемся по ступенькам. Мне кажется, имя Джули не идет миссис Спир. Я повторяю это про себя несколько раз.

— То-то я удивилась, когда вы сказали, что не знаете Брайана. Я была уверена, что вы наверняка где-то встречались. Он же целыми днями пропадает на работе.

— Да, — отвечаю я, — и в самом деле. Не понимаю, о чем я думал. Наверное, я на секунду отвлекся.

— Знаете, он так редко бывал дома. Я даже начала думать, что мы его вообще никогда не увидим. Но ничего, надеюсь, все уже позади. Хотите гамбургер?

— Спасибо, мы только что пообедали, — отвечаю я.

— Ну что ж, дело ваше.

Я прислоняюсь к перилам крыльца. Алекс становится на край ступеньки и опускает пятки. Потом поднимается на носках и снова опускает пятки.

— Решила немного поразмяться? — говорю я ей.

— Нет, — отвечает она, — извини.

Она сходит с крыльца и усаживается в шезлонг. Джули держит в руке кухонную лопатку, потом пристраивает ее на перила. Я слышу шум океана и крики детей.

— Значит, завтра, да? — спрашивает Джули. — Все будет известно завтра. — Она опускает глаза. — Извините. Я зря это сказала. У вас конфликт интересов. Не умею вести деловые разговоры. Я сказала глупость.

— Ничего, все в порядке, — говорю я.

Она смеется, прислоняется к перилам, трогает ладонями ноги, потом поднимает руку и смотрит на свои ногти. На ней джинсы и белая футболка, влажные волосы собраны на макушке в тугой пучок.

— Завтра все закончится, — говорю я.

— Да. — отвечает она, — и слава богу.

Наступает долгая пауза. Волны разбиваются о берег и с шипением откатываются назад. Я вижу детей и ярко-оранжевый огонек сигареты Сида. Потом огонек исчезает.

— Может быть, хотите чего-нибудь выпить? — спрашивает миссис Спир.

— Хотим, — в один голос говорим мы с Алекс. Джули отходит от перил, и лопатка падает в темную траву. Я хочу спуститься и поднять ее, но Джули машет рукой и спускается сама. Я слышу, как открывается сетчатая дверь; за ней возникает силуэт Брайана. Затем появляется он сам и смотрит на меня и Алекс.

— Привет, — говорит он и протягивает мне руку. — Я Брайан.

Джули поднимается на крыльцо. К ее теннисным туфлям прилипли мокрые травинки.

— Брайан! — Я с жаром жму его руку, и потом он несколько раз встряхивает ладонь. — Мы с вами встречались, — говорю я, глядя на Джули. — Кажется, на собрании акционеров. Я Мэтт Кинг. Мою жену зовут Джоани. А это наша дочь Алекс.

Улыбка тотчас вянет. Он бросает быстрый взгляд на Алекс, отводит глаза и смотрит второй раз, наверное отыскивая сходство с любовницей.

— Это Мэтт. Я рассказывала тебе о нем. Он спас Кристофера.

Брайан смотрит на меня.

— Пойду принесу чего-нибудь выпить, — говорит Джули. — Обмыть наше знакомство.

У нее в руках металлическая лопатка. Я замечаю, что снизу она ржавая.

— Отлично, — говорит Брайан и легонько хлопает жену по спине.

Он открывает перед ней дверь. Сразу ясно, что он никогда этого не делал, потому что она не сразу понимает, чего он хочет.

— Вам помочь? — спрашивает Алекс.

За миссис Спир закрывается сетчатая дверь.

— Нет-нет! — кричит она в ответ.

Когда она скрылась в доме, я говорю Брайану:

— Она умирает. Я решил дать вам возможность попрощаться.

Он весь напрягается. Пакет с пшеничными булочками, который он держит в руке, выглядит нелепо.

— Для этого я к вам и зашел. Только для этого.

— Папа не хочет травмировать вашу семью, — говорит Алекс. — Мы просто делаем то, чего хотела бы мама, а она, что тут скрывать, хотела вас. — Она смотрит ему в лицо, затем переводит взгляд на пакет с булочками. — Одному Богу известно почему, — добавляет она и обращается ко мне: — Не понимаю, что она в нем нашла?

— Замолчи, Алекс, — строго говорю я и добавляю: — Не знаю.

— Не могу. — Брайан оглядывается на дверь. — Мне очень жаль. Никогда не думал, что все так получится.

— Вам очень жаль, — понимающе кивает Алекс. — Это меняет дело. А о чем вы жалеете? Что моя мать умирает, или что вы ее трахали, или что вываляли в дерьме моего отца?

— Нет, — отвечает он. И смотрит в пространство перед собой. — Да. Мне жаль, что все так получилось.

— Есть рейс в девять пятнадцать, — говорю я. — Уверен, вы сумеете что-нибудь придумать, чтобы отлучиться из дому.

— По этой части вы, наверно, мастак, — говорит Алекс.

— Алекс! — укоризненно говорю я, хотя он не слышит ее слов. Он думает о своем. — Тогда вы попадете в госпиталь сегодня или завтра утром. Вы, конечно, хотите ее увидеть и что-нибудь ей сказать. Мы вам не будем мешать.

— Что?

— Мы вам не будем мешать.

— Ладно… Послушайте. — Он оглядывается на дверь, потом поворачивается ко мне и говорит, понизив голос: — Вам нельзя здесь оставаться. Понимаете?

Джули выходит из дома с бокалами красного вина для нас и колой для Алекс.

— Я думаю, это вам понравится. — При виде наших лиц улыбка сходит с ее лица.

— Превосходное вино, — говорю я, сделав глоток.

— Брайан, хватит деловых разговоров. Я уже сделала эту ошибку. — Она весело подмигивает Алекс.

— Какую ошибку, Джули? — спрашивает Брайан. — О чем ты?

— Ни о чем, — отвечает она. — У вас были такие серьезные лица, я и подумала, что вы говорите о… сделке века.

— Нет, — говорит Алекс. — Мы говорили о любви.

— Вот оно что, — говорит Джули и легонько подталкивает плечом Брайана. Тот смотрит на нее; у него мрачный вид, на лбу пролегла глубокая складка. — А что именно? — спрашивает Джули.

Ей никто не отвечает. Брайан смотрит на меня и хмурится. Мне ужасно хочется сказать ему, чтобы не смотрел на меня с таким видом.

— Ты влюблена? — спрашивает Джули, обращаясь к Алекс. — В того мальчика на плоту?

— Нет, — отвечает она. — Тот мальчик — мой друг. У нас много общего, только и всего.

— Иногда с этого все и начинается, — говорит Джули.

Она обнимает мужа за талию и слегка прижимает к себе. Когда так делала Джоани, это означало, что она просит меня не быть букой и принять участие в общем разговоре.

— Нет, — упирается Алекс. — Между нами только дружба, и больше ничего.

— Но я видел, как вы целовались, — говорю я и понимаю, что не должен вступать в разговор. Алекс просто начала игру, которую один из нас должен закончить. Но я ничего не могу с собой поделать. Мне нужно знать.

— Ой, папа, ради бога. Мы всего лишь друзья, но Сид — парень и, как все парни, хочет, чтобы мы занимались сексом. Как любой мужик, — добавляет она, глядя на Брайана.

— Нам пора, не правда ли? — спрашивает Джули, глядя на мужа.

— Что — пора?

— Я о мальчиках. Пора звать их ужинать. Будь любезен.

— Пусть поиграют, — говорит Брайан и отодвигается от жены.

Ее рука бессильно опускается. Он кладет пакет с булочками на стол, рядом с круглой вазой, в которой лежат разноцветные гладкие стеклышки.

Я слышу, как один из мальчишек кричит: «Нет! Назад! Назад!»

Мы смотрим в сторону берега.

Алекс бросает на меня тревожный взгляд, и я отвечаю таким же: что делать?

— Как мне нравится этот старый дом! — говорит она, взглядом давая мне понять, чтобы я сделал хоть что-нибудь.

— Да, — подхватываю я, — хороший старый дом. Давно я здесь не был. Между прочим, в нем когда-то жила моя прабабушка.

Брайан сейчас, наверное, кипит от злости. Я мог просто ему позвонить. Мог сделать все иначе, но ведь я приехал сюда затем, чтобы увидеть его реакцию.

— Интересно, — продолжаю я, — изменилось что-то внутри или нет? Новые жильцы наверняка что-нибудь сделали с нестругаными досками. Когда мы были детьми, то проводили здесь летние каникулы, и мой кузен Хью вечно сажал себе занозы, когда дотрагивался рукой до стены.

— Если хотите, я покажу вам дом, — говорит Джули.

— О. Брайан. — оживляется Алекс, — может быть, вы сами покажете папе дом? А мы с Джули пока поболтаем о любви.

Женщины обмениваются улыбками.

— Отлично! — восклицаю я.

— В самом деле. — говорит Брайан. — Хотя я, в общем-то, здесь не живу. Пожалуйста, я вам все покажу, но…

Должно быть, он ловит на себе взгляд жены, поскольку мгновенно замолкает. Брайан открывает дверь и пропускает меня вперед. Алекс мне кивает. Не знаю, что это означает, не знаю, отчего у меня так стучит сердце. Я смотрю в спину Брайана так, словно на его синей футболке написаны ответы на все мои вопросы.

— Вот, смотрите, — говорит он, обводя рукой просторную теплую комнату.

На стенах теперь обои. Потолочные балки кажутся мне светлее, чем я запомнил.

Я прохожу в дальний угол и усаживаюсь в кресло-качалку, сделанную из дерева коа. В этом доме никогда не было удобной мебели. Вся она принадлежала миссионерам, и теперь наши гостевые домики превратились в склады старых диванов, кресел-кроватей, корзинок, гавайских одеял и антимоскитных сеток. В доме напротив, что стоит возле церкви, все та же старинная печь, старинная дверь, состоящая из двух половинок, маслобойка, станок для снимания сапог и лампы с китовым жиром. Потолки низкие, лестница узкая и шаткая, крыша похожа на островерхую шляпу пилигрима.

Брайан кладет руки на пояс. Показывая мне комнату, он сделал широкий жест рукой, смех да и только. Может быть, он вообще потешный малый?

— Дело обстоит так, Брайан, — говорю я. — Как я уже говорил, я хочу устроить вам последнюю встречу с Джоани. Вы будете одни. Больше я ничего не могу для вас сделать. За этим я и приехал — сказать, что я все знаю: что она вас любила и что вы собирались… — Я делаю неопределенный взмах рукой. Пусть додумывает сам. — Приходите с ней проститься. Вчера отключили аппарат искусственной вентиляции легких. Она протянет неделю, может быть немного дольше.

У него такой вид, словно я его обманул, а на самом деле всего лишь хотел увидеть дом.

— Как вы познакомились? — спрашиваю я. — Любопытно узнать.

— Довольно, я больше не могу, — отвечает он.

— Поверьте, — говорю я, — я тоже.

— Вы приехали сюда ради меня?

— Конечно. Чтобы познакомиться с вами и привезти вас к ней. Я хочу, чтобы с ней простились все, кого она любила, а вы в их числе. Спрашиваю второй раз, поскольку не могу узнать подробности у Джоани. Как вы познакомились? Я хочу это знать.

— По-моему, вы сказали, что приехали сюда сообщить мне о ней. Только за этим.

— Я передумал, — отвечаю я. — Так как же вы познакомились?

Я оказался прав. Он действительно свеженький и чистенький. Аккуратно причесан, волосы уложены назад, макушка блестит от геля, и теперь мне даже нравится, что я небрит. Нравится, что на коже осталась морская соль и что от меня пахнет алкоголем. Жаль, что я не попросил у Сида сигарету. Было бы еще эффектнее.

— На вечеринке, — отвечает он.

Сказав это, он опускается на тахту слева от меня. Мне хочется сказать ему, чтобы он немедленно встал. Это моя тахта!

— На какой вечеринке?

— Просто на вечеринке. По случаю Суперкубка.

Я понял, о какой вечеринке речь. В честь прошлогоднего Суперкубка. Новая Англия против Каролины. У меня в этот день шел судебный процесс: наш штат против Дорин Веллингтон. Накануне я работал всю ночь. Джоани пришла домой в шесть часов вечера, в отличном настроении, но к концу обеда ни с того ни с сего разозлилась — сначала на меня, потом на Скотти.

— Мы всегда должны есть фахитас[45 - Блюдо мексиканской кухни — кусочки жареного мяса с луком и овощами.] по воскресеньям? Надоело!

Я спросил ее, как прошла вечеринка, решив, что она чем-то расстроена.

— Это была лучшая вечеринка за много лет, — ответила она. — Я отлично провела время.

Но лицо у нее было печальное.

Почему я это запомнил? Печальное лицо, фахитас?

— Вечеринка была у Митчеллов, — говорю я.

Брайан кивает, взглянув на меня так, будто я ему надоел.

— Да, — отвечает он.

Качнувшись в кресле назад, я пытаюсь остановить его так, чтобы мои глаза были на одном уровне с глазами Брайана. Я ставлю бокал с вином на ручку кресла, что в детстве нам строго запрещалось.

— Ну что, полегчало? — спрашивает он. — Когда вы все узнали?

— Эй, — отвечаю я, — между прочим, я делаю вам одолжение. — Я отпиваю глоток вина. — Могли бы и повежливее, — (Он тоже отпивает глоток вина.) — Слушайте, у вас не найдется пива? — спрашиваю я. — Я не могу это пить.

— Я тоже.

Он встает, чтобы принести чего-нибудь другого. Я качаюсь в кресле-качалке. Я его сделал, этого Бранна. Я на минуту закрываю глаза. Мне хорошо даже в этом жестком и неудобном кресле. Здесь тепло, но не душно и не сыро, и здесь, в этом доме, я чувствую, что за моей спиной стоят люди — тетя Люси, дед и бабушка Хью и родители Хью — люди, которые меня любили, хотя давно умерли. Брайан возвращается, протягивает мне пиво, наши взгляды встречаются, и на одну секунду он становится просто парнем, который протягивает мне пиво, а я — просто парнем, которому он его принес. Я хотел отдать ему свой бокал с вином, но вместо этого ставлю его на пол.

— Что было потом? — спрашиваю я. — Выяснилось, что вы болеете за одну команду? Вам понравилось, как она одевается? Вы были потрясены тем, что такая шикарная женщина может смотреть футбольные матчи и обсуждать их со знанием дела?

— Да, примерно так, — говорит он.

— Одни носят сексуальную одежду, другие имплантируют силикон. Джоани любила смотреть футбол и гоняла на катерах. Это был ее способ нравиться мужчинам. По-моему, тут нет ничего странного.

Брайан смотрит на свое пиво.

— Как вам хватило смелости предложить ей встречаться?

Он качает головой.

— Нет, я серьезно. Мне в самом деле хочется знать, что заставляет человека переступить черту.

Он молчит, и я знаю, что он не ответит. Он смотрит в окно на противоположной стене. Я смотрю туда же и вижу его жену. На лице у нее выражение недоверия и ужаса, а потом я слышу смех моей дочери. Джули делает глоток вина. От вида Джули, беседующей с моей дочерью, мне становится грустно. Алекс как будто в самом деле хохочет, но она обманывает Джули. Как и все мы.

— Я слышал, у вас наклевывается выгодная сделка, — говорю я, не отрывая взгляда от окна. — Джоани хорошо постаралась, чтобы я принял предложение Дона. Отличный был план.

— Все совсем не так, как вы думаете, — говорит он.

— Что я думаю? Откуда вам знать, что я думаю?

— Что я бессовестный, — говорит он. — Что строил козни против вас. По-моему, вот что вы думаете. Мы с Джоани. Просто так случилось, и все.

— Ничего не случается просто так, — говорю я.

— Иногда случается. — говорит он.

— Да уж. Когда вы узнали, кто она, то решили завести с ней роман. Или наоборот — сначала роман, потом узнали? И попросили ее помочь вам, так? Потому что, приятель, знали бы вы, как она стояла за Холитцера! Подобные вещи просто так не происходят.

Он молчит. Он снова смотрит в окно, не глядя на меня. Я делаю большой глоток пива. Я вижу, как Джули откидывает крышку гриля и тычет лопаткой в бургеры. До меня доходит, что она сама разожгла угли. Потрясающе. Она больше не кажется мне ни хрупкой, ни глупенькой.

— Слушайте, — говорю я. — Я даже рад, что моя жена была влюблена, рад, что вы сделали ее счастливой. Наверное, вам нелегко. Теперь, когда все так обернулось.

Он по-прежнему смотрит в окно. Алекс и Джули стоят к нам спиной и смотрят на океан. До меня доходит, какую он избрал тактику. Он не отвечает, и я вынужден все время говорить. Выговорюсь и прощу его, без всяких усилий с его стороны.

— Она собиралась меня бросить? — спрашиваю я. Я не жду, что он скажет правду или хотя бы ответит, но он говорит:

— Собиралась. Но разводиться не стала бы.

— Почему? Из-за Скотти или как? Вы испугались, что Джули узнает?

— Нет, — отвечает он. — Я не бросил бы Джули, потому что люблю ее. — Он наклоняется вперед, выражение его лица меняется. — Пожалуйста, ничего ей не говорите. Пожалуйста. Я сам не понимаю, что я наделал.

Я вижу в его глазах страдание — то, зачем я сюда приехал. Но страдает он не из-за моей жены и не из-за меня. Неожиданно в голову приходит мысль, которая раньше у меня не появлялась.

— Джоани вас любила? — спрашиваю я.

Он кивает и подносит к губам стакан с пивом. На его штанине мокрый кружок от бутылки.

— А вы ее? — спрашиваю я.

Он делает большой глоток и ставит бутылку точно на мокрый кружок на штанине.

— А вы ее не любили. — Мне нужно сказать это еще раз. — Вы не любили.

Я слышу, как океан обрушивается на берег, в комнату влетает морской бриз, полный запахов соли и водорослей.

— Вы просто ее использовали, — говорю я, — чтобы подобраться ко мне.

Он вздыхает:

— Нет. Я не пытался к вам подобраться. Это был просто роман. Влечение. Секс. — Он смотрит мне в лицо, проверяя, не разозлился ли я. — Она предложила, и я не стал отказываться.

Он сидит ссутулясь. Будто мы играем в шарады, а он сделал ход, который наконец вывел меня на правильный ответ.

— А после сделки вы отделались бы от нее, — говорю я. — Все, что случилось, вам только на руку. Теперь Джоани ничего не может сказать, и вам даже не нужно придумывать, как от нее избавиться.

— Ничего подобного! Я и не думал ее использовать! — говорит он и встает. — Она сама это придумала. Я ни о чем не просил.

Он делает несколько шагов по комнате, возвращается на место, смотрит в потолок.

Я представил себе Джоани. Да, она любит во все влезать, даже в проекты, которые ее вовсе не касаются. Пытается всем указывать, всеми управлять, всех наставлять. Я думаю об Алекс и о себе. Нас Джоани тоже наставляла, указывала, направляла. Я встаю и делаю шаг к окну, но останавливаюсь на середине комнаты.

— Бедная девочка, — говорю я.

Мою жену обвели вокруг пальца. По счастью, она никогда не узнает, как жестоко ее одурачили. Впервые в жизни я думаю, что Джоани была не такой уж сильной.

Я вижу профиль Алекс. Она поворачивает голову и смотрит на меня. Господи, думаю я, это же моя дочь! Эта девушка за окном — моя родная дочь.

— Итак, насколько я понял, прощаться с Джоани вы не собираетесь?

— Я очень люблю Джули, — отвечает он. — Я люблю свою семью.

— Я тоже люблю свою семью.

Я подхожу к Брайану и протягиваю ему пустую бутылку из-под пива.

— Что дальше? — спрашивает он, показывая рукой на сетчатую дверь. — Хотите еще что-нибудь сказать?

Я качаю головой.

— Разве ваше место не рядом с ней? — спрашивает он.

— Да, — говорю я и направляюсь к двери.

Я прохожу мимо портретов своих предков, расплывчатых, мутных дагеротипов. Я прохожу мимо своего прапрадедушки, который смотрит на меня с обидой и горечью. Мне кажется, я физически чувствую суровый взгляд его темных глаз.

Брайан уходит на кухню, чтобы выбросить пустые бутылки и поставить бокалы в раковину. Я распахиваю сетчатую дверь и выхожу на крыльцо.

— Спасибо, что приняли нас, — говорю я Джули Спир.

— Спасибо, что зашли, — говорит она. — Алекс мне столько о вас рассказала, что теперь мне кажется, будто мы давно знакомы.

Она многозначительно улыбается, глядя на Алекс.

— Мне тоже так кажется, — говорю я. Сквозь сетку на двери я смотрю на Брайана. Тот с тревогой следит за мной. — По-моему, у нас с вами много общего.

Я беру руку миссис Спир и легонько ее пожимаю.

Она тоже отвечает мне легким пожатием. У нее влажная ладошка. Затем она мягко отнимает руку.

— Пока, Алекс, — говорит она. — Может быть, встретимся завтра на пляже.

— Доброй ночи, — говорит Алекс.

Она ступает с крыльца на темную траву В небе полно звезд, и сияет месяц, тонкий, как щепка.

Когда Алекс отворачивается, я беру Джули за плечи и целую. Я наклоняю голову, приоткрываю рот и целую ее. Потому что я этого хочу, потому что она жена Брайана, потому что у нас одинаковая судьба, потому что хочу, чтобы мой поцелуй ей понравился, потому что хочу, чтобы она почувствовала себя оскорбленной, смущенной, взволнованной, беззащитной, счастливой. Потому что я этого хочу.

Оторвавшись от ее губ, я не смотрю ей в лицо, я смотрю на ее губы. Она проводит по ним кончиком языка, словно хочет стереть мой поцелуй. Не говоря ни слова, я поворачиваюсь и ухожу, оставив ее с ее семьей.

Я иду к пляжу. Я чувствую, как внутри меня что-то освобождается, но вовсе не потому, что я наконец-то могу расслабиться. Что-то внутри меня сдалось, отказалось от борьбы, вернулось ко мне, ничего не принеся с собой.


34


Борт «9–15» на удивление полон. Туристы тащат набитые сувенирами сумки, чтобы доказать, что побывали на Гавайях. В сумках, конечно, национальные украшения, футболки и орехи макадамия. У всех на руках золотые браслеты, на которых выгравированы их гавайские имена. Вернувшись домой, они будут называть своих собак или своих детей Лани или Коа. Лично я думал, что мы в качестве сувенира повезем мужчину, которого доставим в больницу для прощания с моей женой, но нам не повезло: у нас нет сувениров, ничего на память об этой поездке.

Девочки мои устали. Скотти за последние дни сильно похудела. Она спит в кресле рядом со мной. Жесткий серый плед из самолетного пакета обрамляет ее лицо как капюшон, и она в нем выглядит бледной, как юная наркоманка, как Смерть. Нужно не забыть накормить детей. Проследить, чтобы умылись, почистили зубы, сходили к врачу и собрали школьные учебники. Заставить их заниматься спортом, научить дружить, учиться и читать хорошие книги. Сказать, чтобы не курили, не занимались сексом, не садились в машину к незнакомцам или к пьяным приятелям. Научить писать благодарственные открытки и есть то, что дают, отвечать «да», а не «ага», класть на колени салфетку и жевать резинку с закрытым ртом. У меня на это уйдет много времени.

— Что там у вас произошло? — спрашивает Алекс.

Я прижимаю палец к губам и показываю на Скотти, пытаясь увильнуть от ответа.

— Она спит, — говорит Алекс. — Расскажи. Когда он приедет?

Сид наклоняется к нам. Я смотрю перед собой, но чувствую на себе их взгляды. Я не знаю, что ответить. Это как с историей про акулу. Мне кажется, что нельзя говорить им все, они должны сохранить образ хорошей матери. Но я не знаю, какой образ лучше — Джоани влюбленная и страстно любимая или Джоани обманутая и несчастная. Она уже никогда не узнает о том, что совершила ошибку, но я не уверен, что меня это радует.

— Он был в шоке, — говорю я.

— Он просил у вас прощения? — спрашивает Сид. — Надеюсь, что да. Вы же могли все рассказать его жене, а вы этого не сделали. Надеюсь, он понял, как ему повезло. Я бы на вашем месте все выложил его жене. Пусть бы знала. А то так и проживет как последняя дура до конца своих дней.

— Угомонись, сынок, — говорю я. — Не надо так.

Алекс кладет руку на ногу Сида, и я вижу, как нога подпрыгнула. Она его ущипнула. Странно, почему он злится? Я вспоминаю, как по дороге сюда он внимательно изучал инструкцию. Чтобы отвлечь внимание Алекс и Сида, я достаю из кармана кресла ламинированный листок. Я смотрю на картинку, где пассажиры сидят на надувном плоту посреди океана. На них спасательные жилеты. На азиатском лице мужчины играет улыбка.

Алекс бросает взгляд на рисунок:

— У них даже одежда сухая.

Я показываю на плавающий на поверхности воды самолет.

— Так он приедет или нет? — спрашивает меня Сид.

— Думаю, что нет, — отвечаю я.

Слабая, беспомощная, неподвижная, обманутая. Я не знаю, стала бы Алекс ее больше любить за это, пожалела бы?

— По-моему, он все еще очень любит свою Джули, — говорю я.

— Скажите пожалуйста, — насмешливо бросает Сид и смотрит в иллюминатор. — Если оы он любил свою жену, то не стал бы трахать вашу.

— Сид, — на удивление спокойно говорит Алекс, — будь любезен, заткнись.

— Да, — стараясь подражать ее спокойному голосу, говорю я. — Пожалуйста.

Внизу проплывает часть Гонолулу. Видны огни на склонах холмов, потом глухое темное пространство, потом еще одна цепь огней. Странно представить себе, что где-то внизу живут другие люди. Каждый огонек внизу — это чей-то дом, где живет человек, или семья, или кто-то вроде меня, кому сейчас нелегко. Я чувствую, как самолет падает в воздушную яму, потом входит в облака, внизу ничего не видно, зато скорость становится зримой.

— Я думаю, тебе пора домой, — говорю я Сиду. — Повидаться с матерью. — (Он смотрит в иллюминатор.) — Сид, ты меня слышишь?

— Не могу, — отвечает он.

— Можешь. Она твоя мать и хочет, чтобы ты жил дома.

— Она меня выперла, — отвечает он.

Я пытаюсь поймать взгляд Алекс, но она смотрит в другую сторону. Ее рука по-прежнему лежит на ноге у Сида. Вместе эти двое непробиваемы. Впереди появляется посадочная полоса. Мы вернулись в реальность, оставив далеко позади тихий, спокойный остров.


Часть IV

Поиск пути


35


Встреча состоится в доме Кузена Шесть. Его зовут Кузен Шесть потому, что однажды в детстве он выпил шесть банок пива, после чего разбил себе нос. Сейчас ему под семьдесят, но прозвище держится так же крепко, как сам он стоит на ногах. Он встречает нас в гостиной, которая похожа на мою — такие же раздвижные стеклянные двери, выходящие на задний двор. Каждый раз, когда я попадаюсь ему на глаза, он начинает рассказывать свою любимую историю о том, как учил солдат серфингу в обмен на пропуск к своему любимому месту на пляже, в дни войны оказавшемуся в закрытой зоне. Вот почему я торчу возле бассейна и делаю все, чтобы кузен меня не заметил. Каждый раз он во всех подробностях описывает мне тех солдат, словно рассказывает в первый раз, а мне грустно, неловко, и я немного сержусь.

Я сижу за столиком. На нем разложены документы, заявление для прессы, лежит наготове ручка, но я еще ничего не подписал. Мысли заняты совсем другим. Скоро я овдовею. Дочери ждут меня в больнице, возле постели матери, которую мы оставили на одну ночь и два дня. С тех пор как мы приехали, я не видел Сида ни разу. Интересно, чего он добивается? Сначала я хотел позвонить его матери, но потом решил, что сейчас не до нее. Мне и так пришлось общаться со множеством людей, без которых я мог бы прекрасно обойтись. Я отодвигаю мысли о Сиде и своих дочерях. Сегодня мне предстоит разбираться с правами на наследство.

Некоторые из моих кузенов хотели бы продать землю тому, кто сделает наиболее выгодное предложение, не желая учитывать тот факт, что на месте плантации таро будет возведен очередной супермаркет, однако большинство предпочитает принять предложение Холитцера — единственного уроженца здешних мест. Мне эта ситуация не нравится. Я хочу, чтобы наша земля перешла в надежные, добрые руки, но их-то я как раз и не вижу, совсем как когда-то мой отец. А это значит, что победит Холитцер. И Брайан.

Кузены выходят во дворик. На них шорты, футболки и резиновые шлепанцы. У всех в руках бокалы с дорогим коктейлем. Жена Кузена Шесть проходит мимо вазы с какимахи[46 - Вид крекеров; готовятся с добавлением риса, соевого соуса, соевых бобов и различных специй.], из-за чего от всех гостей несет соевым соусом.

— Э, давненько мы не виделись, — говорит мне Хью. Он сидит рядом, со своим экземпляром документов, держа ручку во рту.

— Мы виделись вчера вечером. На Кауаи.

— Это было вчера? Надо же! — Хью опасливо оглядывает свой стул. — Слушай, эта штука меня выдержит?

Я смотрю на ветхий стул с плетеным пластиковым сиденьем. Сажусь поплотнее на свой, проверяю.

— Должна выдержать, — не очень уверенно отвечаю я.

Хью устраивается поудобнее. Слышится зловещий треск.

— Гамак для задницы, — говорит Хью и начинает перелистывать бумаги. — А, ладно, подпишу, и пошло все к черту.

Он разглаживает страницу и ставит на ней свою подпись.

Вот повезло так повезло. Я смотрю на кузенов возле бассейна. У них ослепительно-белые зубы и темно-коричневая кожа. Что со мной произошло? Почему я не такой, как они?

— Ты когда-нибудь чувствовал себя виноватым? — спрашиваю я. — Вот из-за этого.

Я показываю ему бумаги.

— Нет, — отвечает Хью. — Никогда.

— Ясно, — говорю я.

Хью прав. В чем его вина? Это ведь все равно что винить себя за цвет своих глаз. Лично я испытываю чувство вины исключительно из-за того, что обманул ожидания жены. Она-то думала, что я дам ей другую жизнь. Ей нужно было выйти замуж за кого-то другого, кто был бы более харизматичным. Более сильным и громогласным, кто ел бы быстро и жадно, вытирая рот тыльной стороной руки. Я думаю о том, как она и Брайан, обнявшись, входили в его дом в Блэк-Пойнте, и вспоминаю о Джули. Я представляю себе, как Джоани осматривает комнаты, насмешничая по поводу безделушек или развешанных по стенам картин, и уже планирует все там переделать. Мне хочется сказать ей: уймись. Это дом Джули. Джули, которая умеет разжигать угли для барбекю.

— Джоани стало хуже, — говорю я.

Хью выводит свою подпись на первой странице документа. Почерк у него совершенно детский. Слишком разборчивый. Хью легонько пожимает мою руку. Рука у него выглядит так, словно с нее содрали кожу. Она красная и вся в прожилках.

— Ничего, выкарабкается, — говорит он. — Она у тебя боец.

— Нет, — отвечаю я. — Уже не выкарабкается. Она умирает. Мы отключили все аппараты.

Я делаю глоток из стакана Хью, потому что он передо мной, а у меня нет коктейля. Хью — старший кузен, вождь племени, который всегда учил нас, что говорить и что делать, что строить, чем заниматься и, как в данном случае, что продавать и кому. Я хочу, чтобы он что-нибудь сказал по поводу моей умирающей жены. Я ставлю его коктейль на стол.

Хью смотрит сначала на стакан, потом на меня:

— Выпей еще.

— Все нормально, — говорю я и тупо смотрю на бумаги, на ручку с надписью: «HNL TRAVEL»[47 - Туристическое агентство на Гавайях.]. — Не хочу подписывать.

Хью берет стакан, взбалтывает содержимое и отправляет в рот. Затем выплевывает кубик льда.

— Подпиши и топай к своей жене. Всего-то.

— Я не хочу отдавать землю Холитцеру. Не хочу, чтобы она перешла к Брайану Спиру. Мы как-нибудь сами выпутаемся из долгов. Я хочу, чтобы земля осталась у нас.

Хью хмурится:

— Без твоей подписи сделка не состоится.

Я качаю головой. Моей подписи не будет. Никто ничего не получит.

— Не могу, — повторяю я. — Не подпишу.

Я думаю о принцессе. Умирая, она высказала желание передать землю под строительство школы для гавайских детей, но при этом не успела внести это в завещание. Лично мне такая школа ни к чему, у нас и так полно гавайских школ, и во всех учатся исключительно дети-гавайцы, что, между прочим, противоречит конституции. Однако сейчас я чувствую, что не хочу сдаваться, не хочу предавать свою землю, свой народ, своих предков. Сейчас я в ответе за то, чтобы не исчез последний кусок земли, принадлежащей коренным гавайцам. Пусть мы, наша семья, не похожи на гавайцев, потому что мы слишком часто смешивали кровь, отчего наши, раньше плоские, лица заострились, а волосы стали прямыми, пусть мы живем, как хоу-ле, учимся в частных школах, ходим в клубы и нам не с кем поговорить на ломаном английском, все равно и я, и мои дочери — гавайцы, и эта земля наша.

— Слушай, Мэтт, зачем тебе это сейчас? — спрашивает Хью, наклоняясь ко мне. Его красное лицо совсем рядом с моим, белые лохматые брови лезут на лоб, блестящий и на удивление гладкий. С его носа скатывается капля пота и падает на стол. Мы оба смотрим на нее, затем Хью берет меня за плечо, ласково, но слишком крепко. — В чем дело?

Дело в принцессе, думаю я. В моих предках, но не только в них. Мне бы хотелось, чтобы дело было в этом, но у меня есть другая, менее достойная причина: месть. А еще корысть: желание передать землю своим дочерям. Пусть они сами решают, что с ней делать. Желание сохранить, удержать, сберечь то, что досталось мне. Я не хочу делиться своей землей с Брайаном. Не хочу, чтобы она досталась его сыновьям. Не хочу, чтобы история его семьи смешалась с моей историей. Когда-то Кекипи показала, на что она способна, теперь мой черед.

— Ни в чем, — говорю я. — Просто я так хочу. У меня давно не было никаких желаний. А теперь вот хочу, и все.

Хью то ли мне не верит, то ли не понимает. Мой ответ слишком путаный, слишком эмоциональный. Он отпускает мое плечо.

— Это наше дело, — говорю я. — Холитцер считает, что спасает нас. Но наше главное богатство — земля, понимаешь? Мы гавайцы, и это просто чудо, что нам досталась такая часть Гавайев! Так что же — продать ее какому-то хоуле? Это безответственно.

— Налетит ураган, и все наше богатство…

— Это безответственность, Хью! Да, на какое-то время мы растерялись и не знали, что делать, но мы умные люди. Мы можем сами о себе позаботиться. Это наше дело.

Такой взгляд ему понятен. Я думаю о Джоани: что бы она сказала?

— Мы же не слюнтяи, — добавляю я.

Хью наконец улыбается:

— Ну, заварил ты кашу.

— Ничего, я заварил, я и расхлебаю, — говорю я. — Мы просто поторопились. Сам подумай: сегодня я дам согласие на сделку, а завтра все. Конец. Гора с плеч.

Хью кивает.

— А что потом? — спрашиваю я. — Да, у нас будут деньги, нам не придется искать работу, начинать новый бизнес, но…

— Короче, ты не хочешь продавать землю, — говорит Хью.

— Да, — отвечаю я. — Она, — я показываю рукой на остров, — наша. Дороже земли ничего нет.

Хью кладет пальцы в рот и свистит. Резкий свист слышат все кузены, перестают болтать и смотрят на меня. Как будто они уже знают.

Простите (должен сказать им я), я не сделал бы этого, если бы у меня не умирала жена, но дело в том, что она умирает. Она умирает, скоро ее не станет, и мои дочери останутся без матери. По какой-то причине — по прихоти судьбы, в общем-то, — вам требуется мое согласие. Я знаю, вы и сами прекрасно разбираетесь в сложностях наследных прав, знаете, что они одновременно справедливы и несправедливы. Но я принял решение. Вы не получите денег, но мы все сохраним кое-что очень важное, а потом передадим потомкам.

Я смотрю на этих людей. Они — моя семья. И надеюсь, они меня поймут.


36


Здесь новые цветы — имбирь, гардения, тубероза. После коктейля у нас к Джоани приходили гости. Много роз, и ни одной красной. Я представляю себе, как мужья говорят женам: «Все равно она их не видит». Я бы тоже так сказал. Я рад, что нас не было в больнице эти два дня. Скотти не поняла бы ни этих людей, ни их слез, а мы с Алекс избавились от неловкости, которую непременно чувствовали бы от всего этого.

Я вспоминаю, как мы с девочками гуляли по пляжу. Мне хочется вернуться в наш отель.

— Папа, — говорит Скотти, — ты о чем думаешь?

— О тебе, — отвечаю я. — Я думаю о тебе.

Алекс ушла покупать воду — единственное, что сейчас принимают наши желудки. Я хочу, чтобы она скорее вернулась.

Джоани изменилась. Она сильно похудела, побледнела, вид у нее отстраненный. Во рту больше нет трубки. Скотти ничего не сказала об этом, и я очень рад, потому что до сих пор не знаю, как ей сказать.

— Обо мне? — спрашивает Скотти. — А что ты обо мне думал?

— Думал, как быстро ты повзрослела.

— Вряд ли, — говорит она. — Я в нижней части процентиля[48 - Статистический термин.]. Правда, Рина тоже в нижней части. Рина говорит, что…

— Хватит про Рину. Вспомни, что мы о ней говорили.

— Ладно, только я хочу, чтобы завтра она пришла в больницу. Алекс приводит своего приятеля, и я тоже хочу позвать подругу.

— Скотти, Рина не может прийти сюда завтра.

— Почему?

— Ты знаешь, что будет завтра?

Скотти подходит к своему рюкзачку и начинает вытаскивать из него вещи.

— Скотти, я задал тебе вопрос.

— Да знаю, господи, папа!

— И что же? Скажи-ка мне, зачем мы пришли? Никакой Рины, поняла? И перестань копаться в рюкзаке. Скажи, зачем мы пришли в больницу и почему ты не хочешь прикасаться к маме или поговорить с ней?

— Папа!

Я поворачиваюсь. В дверях стоит Алекс. Она принесла бутылки с водой. Скотти сидит на стуле в углу палаты и смотрит в стену. Мне хочется ее обнять, но я не могу. Я поддался гневу.

— Зачем ты на нее кричишь? — спрашивает Алекс.

— Я не кричу. Твоя сестра говорила про Рину, вот и все. Девочки, я хочу только, чтобы все прошло гладко. Я не хочу вас… принуждать. Между прочим, где Сид? Мне нужно с ним поговорить.

— Наверное, ушел с девчонками, — говорит Скотти. — Вчера вечером, пока вы ходили в тот домик, на пляж пришли девчонки, которых мы встретили в отеле, и Сид ушел с ними.

— Что ты болтаешь? — спрашивает Алекс, и я вижу в ее глазах обиду.

— Наверное, пошли устраивать оргию, — с серьезным видом заявляет Скотти.

— Мне все равно, — говорит Алекс, хотя видно, что на самом деле ей не все равно. — О господи!

Я прослеживаю за ее взглядом. Рука Джоани поднялась вверх, словно она дает клятву.

Я мгновенно бросаю взгляд на ее лицо, но глаза закрыты. Да, Джоани иногда дергается, но Алекс еще этого не видела. Я поворачиваюсь к Скотти.

— Скотти, иди сюда, — говорю я.

Я смотрю на руку Джоани. Она сухая и бледная.

Ногти стали немного длиннее. Внезапно Джоани начинает шумно дышать, словно пытаясь справиться с одышкой.

— Она же не может дышать! — вскрикивает Скотти.

— Иди сюда, — властно приказываю я.

— Папа! — вмешивается Алекс.

Скотти подходит ко мне, опустив голову.

— Нет, может, — говорю я. — Доктор говорит, что это просто рефлекторные движения. Мама не борется, не страдает. А теперь возьми ее за руку.

Я вижу тонкие волоски на руке Джоани, морщинки на запястье. Я беру Скотти за руку и тяну к матери. Скотти упирается, Алекс кричит, требуя немедленно это прекратить, но я не обращаю на нее внимания. Разжав кулачок Скотти, я вкладываю ее руку в руку матери. По щекам Скотти текут слезы. Лицо идет красными пятнами. Я тоже так краснею, когда злюсь и когда занимаюсь сексом. Джоани продолжает громко дышать. Кажется, что она борется. Кажется, что она страдает. Я крепко держу Скотти, не давая ей вырвать руку.

— Папа! — кричит Алекс. — Прекрати!

— Возьми маму за другую руку, — говорю я ей, кивнув на кровать. — Бери! Сейчас же!

Алекс подходит к кровати с другой стороны и смотрит на мать. Потом закрывает глаза и нащупывает под одеялом ее руку. Лицо Алекс искривилось, словно ей предстоит съесть какую-то гадость. Она вынимает из-под одеяла руку матери и кладет ее сверху. Потом сжимает ее. Мне кажется, что крепко. Голова у Алекс опущена, и мне не видно ее лица. Скотти бьет дрожь. Я стою у нее за спиной, обнимая обеми руками, словно боюсь, что она упадет. Девочки должны это сделать, чтобы потом до конца своих дней не жалеть о том, чего они не сделали.

— Скажи что-нибудь, — говорю я Скотти.

— Нет, — отвечает она, и в ее голосе слышится мука. — Ты делаешь мне больно.

Я смотрю на Алекс. Ее голова опущена, плечи вздрагивают.

— Скажи что-нибудь. Алекс.

— Сам скажи! — кричит она, и я вижу, что она плачет.

Я наклоняю голову и начинаю тихо говорить с Джоани:

— Прости. Я не дал тебе того, о чем ты мечтала. Я не был тем человеком, о каком ты мечтала. Я не стал для тебя всем. А ты была для меня всем. Ты дала мне все, о чем я мечтал.

Я говорю так, словно читаю молитву. В голове жар, горло пересохло. Я мучительно пытаюсь что-то вспомнить, найти слова, которые заставят меня вспомнить, но в голове пусто. Мы с Джоани познакомились, когда мне было двадцать шесть, а ей девятнадцать. Почему я не могу ничего вспомнить?

— День за днем, — говорю я. — Дом. Вот и все. Обед, тарелки, телевизор. Выходные на пляже. Ты идешь туда, я сюда. Вечеринки. Дома ты жалуешься, что отвратительно провела время. Гоняешь на машине по Пали, не глядя на светофоры. — Больше ничего не приходит в голову. Такая v нас была жизнь. — Я все это любил, — говорю я и крепче сжимаю руку жены.

Я никогда так не говорил. Мне кажется, что Джоани посмеивается надо мной. Я поднимаю глаза и вижу Алекс. Ей не по себе. Скотти тоже. На лице у нее страх и смятение.

— Я прощаю тебя, — говорю я Джоани, и мне кажется, что она снова смеется.

Алекс обходит кровать и забирает у меня Скотти. Я держу за руку Джоани и смотрю на ее лицо. Она довольна. Я пытаюсь прочесть по нему, понять, что она хочет; мне тяжело видеть, как она довольна. Я наклоняюсь к самому ее лицу и говорю:

— Он не любил тебя. Я тебя люблю.


37


Почему выразить любовь так трудно, а разочарование легко? Я выхожу из палаты, не сказав дочерям ни слова. Стена слева стеклянная, и за ней виднеются темные очертания пальм и пустые парковые скамейки. Там огромное райское дерево; кажется, что его крона уходит в космос. В ветвях что-то блестит, но я не знаю, что это. Я подхожу к стоящим вдоль стены стульям и тяжело опускаюсь на один из них. Я закрываю глаза. Когда я их открываю, то вижу молодого человека, который что-то кладет на сиденье рядом со мной, потом идет дальше по коридору, на ходу раздавая свои бумажки всем встречным. Я беру листок, думая, что это рекламка большой распродажи или меню китайской закусочной. Вместо этого я вижу список похоронных услуг:


Стань частью кораллового рифа, когда уйдешь!

Люди алоха умирают в океане — пусть тебя увезут в каноэ и развеют над водой!

Пусть твой прах вознесется на земную орбиту!

Пусть твой прах взлетит на воздушном шаре и его развеют четыре ветра!

Погасни, как искра фейерверка!


Самая последняя фраза в этом списке заканчивается не восклицательным знаком. Там написано: «Пусть любимые люди смешают твой прах с землей, соберут в горшок и посадят в нем прекрасное деревце бонсай, которое проживет сотни лет, не требуя особого ухода».

В конце имя: Верн Эшбери. И номер телефона.

Я звоню, чтобы узнать расценки.

— Куда ты звонишь?

Я оборачиваюсь. Это Алекс. Она садится рядом.

— Сам не знаю, — отвечаю я. — Вот, дали рекламный проспект.

Я переворачиваю рекламку так, чтобы Алекс не прочла, и вновь закрываю глаза.

— Зачем ты это сделал? — говорит она. — Так нельзя, Скотти плачет. Она же еще ребенок!

— Она уже не ребенок.

— Сейчас она ребенок.

— Мне нужно домой, — говорю я и открываю глаза. — Я хочу поговорить с Сидом. У меня много дел.

— Зачем тебе Сид?

— Почему его выгнали из дома?

— У него спроси.

— Я спрашиваю у тебя.

— Не знаю. — отвечает она, и я ей верю.

— У нас нет на него времени, Алекс. Прости, что так говорю, но сейчас мне не до него. Скажи ему, чтобы оставил нас в покое и прекратил соваться в наши дела, черт бы его взял! Особенно теперь, когда тебе и так тяжело.

— Хорошо, — отвечает она. — Как скажешь.

Алекс протягивает руку и берет рекламный проспект. Я смотрю на нее, пока она читает.

— Верн Эшбери. Господи. Знаешь, мне нравится вариант с деревом. Очень трогательно.

— Да-да, — говорю я. — Кстати, что ты сказала Скотти? Она понимает, что происходит?

— Ей рука покоя не дает. Как увидела, что мама подняла руку, так решила, что ей теперь лучше.

— Ну и ладно, — говорю я.

— Нет, — говорит Алекс. — Не ладно. Тебе лучше с ней поговорить, папа. Ты все время на нее орешь. То она чего-то не знает, то не умеет себя вести, но ты пойми, она просто не понимает, что происходит. И знаешь, я больше не хочу заниматься ее воспитанием. Ей нужен ты, а не я.

С этими словами Алекс встает и уходит.

— Ты куда? — кричу я ей вслед.

Она не оборачивается, и я иду за ней, бросив рекламку со списком. Мы проходим мимо палаты знаменитости, которая кажется более одинокой, чем пустые палаты. Воздушные шарики сдулись, цветы в вазах поникли, в цветочной гирлянде, которую знаменитость повесил на ручку двери, видна белая бечевка.

В изножье его кровати стоит женщина.

— Поймите, я всего лишь волонтерка. — говорит она. — Я не имею права к вам прикасаться.

Алекс направляется к лифту напротив магазина подарков.

— Я тебя там нашел. — Я показываю на стойку с открытками.

Алекс на секунду задумывается, но, заметив открытки, кивает.

— Потрясающе, — бросает она. — Разве нет?

— Я купил их все и выбросил.

— Спасибо, — говорит она.

Я оглядываю коридор, надеясь увидеть Скотти, но ее нет. Она все еще в палате. Двери лифта открываются. Оттуда выходит человек, который тащит за собой свою капельницу. Мне хочется его поторопить, и я вспоминаю Сида — как он чувствовал себя виноватым за свое нетерпение, если вынужден был ждать, пусть даже и инвалида.

— Иди в машину, — говорю я Алекс. — Пойду поговорю со Скотти.


Я боюсь ее увидеть. Я знаю, что нужно извиниться, но она должна была это сделать. Должна была дотронуться до матери.

Подойдя к палате, я слышу голос Скотти:

— А знаешь, я очень меткая.

Я останавливаюсь у двери. Скотти говорит с матерью. Я отступаю назад, но уйти не могу. Я хочу посмотреть. Хочу знать, что она говорит. Скотти приникла к Джоани, положив руку матери так, будто та ее обнимает. Я ловлю себя на мысли, что Джоани жива На это почти невыносимо смотреть.

— Вон оно, на потолке, — говорит Скотти. — Самое красивое гнездышко. Такое золотистое, нежное и теплое.

Я смотрю на потолок. Да, там действительно что-то есть, только это не гнездышко. Это кусок банана, который прилип к потолку, когда мы со Скотти устроили соревнование. В эту игру мы когда-то играли с Джоани, теперь в нее играет моя дочь.

Скотти приподнимается на локте, склоняется к лицу матери и целует ее в губы, отстраняется, смотрит в лицо и опять целует. Целует снова и снова, и каждый поцелуй у нее нежный, целебный, и я вижу, что она все еще надеется. Я не мешаю. Пусть верит в волшебные сказки со счастливым концом, верит в то, что любовь способна вернуть человека к жизни. Пусть попытается. Я долго смотрю на нее. Я даже хочу, чтобы у нее получилось, но через некоторое время понимаю, что хватит. Пора войти. Пора назвать вещи своими именами. Пора сказать правду.

Я стучу в дверь:

— Скотти!

Она лежит под рукой матери ко мне спиной. Я присаживаюсь на край кровати и кладу руку ей на спину. Я чувствую ее дыхание.

— Скотти, — повторяю я.

— Что, папа? — говорит она, и я рассказываю ей все, что происходит сейчас и что произойдет завтра, и чувствую себя самым жестоким человеком на свете. Но я делаю то, что должен, как можно мягче, а когда умолкаю, мы долго сидим неподвижно.

Голова Скотти прижалась к груди матери, моя голова прижалась к спине Скотти, опускаясь и поднимаясь в такт ее прерывистому от сдерживаемых рыданий дыханию. Ее маленькое тельце превратилось в единый комок, напряженный, нервный, сопротивляющийся, и я знаю, что Скотти не хочет мне верить. Как в это можно поверить?


38


Девочки, Эстер и я сидим в столовой, чего не случалось давно. День благодарения и Рождество не в счет. Эстер раньше с нами за стол не садилась.

— Когда мы последний раз собирались вместе? — спрашиваю я.

— На Рождество, — отвечает Алекс.

Когда Алекс была маленькой, она сочинила рассказ, который мы потом читали гостям накануне Рождества, после чего торжественно называли автора. В этой истории рассказывалось об Иосифе, о том, что он делал в ту ночь, когда родился Христос. Иосиф спрашивал у мудрецов и домашних животных, как нужно заботиться о младенце, и каждый давал ему советы. В результате к моменту рождения ребенка Иосиф так разбирался в подобных вещах, что сумел по всем правилам запеленать младенца, чему его научил осел. Однако в прошлое Рождество, когда Джоани встала, чтобы прочитать рассказ, Алекс неожиданно вырвала листок у нее из рук. Не думаю, чтобы кто-то из гостей это заметил. Только наш ближайший сосед, Билл Тиг, который, решив, что сейчас Джоани прочтет молитву, склонил голову и закрыл глаза. Именно под Рождество Алекс увидела, как ее мать входит в дом чужого мужчины. Впрочем, теперь это не имеет значения, поскольку всей семьей нам уже не собраться никогда.

— Ну, — говорю я, — в таком случае ваше здоровье.

Никто не поднимает бокал. А Эстер пьет пиво. Она сжимает банку обеими руками, держа ее на коленях.

— Сид разве не голоден? — спрашиваю я.

Сид сидит в задней комнате и смотрит телевизор, и о нем никто не вспоминает, отчего мне неловко. Наверное, Алекс велела ему держаться от меня подальше.

— Ничего, с ним все в порядке, — отвечает Алекс. Мы принимаемся за обед, который я приготовил сам: салат, жареная курица, рис и брокколи под голландским соусом. Я изо всех сил сдерживаюсь и жду, когда кто-нибудь похвалит мою стряпню.

— Ладно, мы ему оставим. Захочет есть, придет. Эстер вилкой вытаскивает из своего салата кусочки помидоров и авокадо и складывает их на краю тарелки. Девочки поливают свой рис соевым соусом. Эстер кладет в него кусок масла.

— Вы звонили в школу? — спрашивает у меня Эстер. — Девочки пропустили много занятий.

— Да, — отвечаю я.

— Алекс, когда ты уезжаешь?

— Она не уедет, — говорю я.

— Ай, — сокрушается Эстер. — Тогда жди беды. Попомните мои слова. И очень скоро.

— Эстер, ты не могла бы выражаться яснее?

Она качает головой:

— Если только… если только.

— Эстер, договаривай. Ты хочешь остаться с нами? В таком случае так и скажи.

Девочки перестают есть и смотрят на нас. С тех пор как я заставил их взять мать за руку, они смотрят на меня так, словно я стал совсем другим. Они смотрят на меня как на своего отца.

— Да, я хочу остаться. У вас. Вот, договорила. — И сует палец в банку с пивом.

— Ну и прекрасно, — говорю я. — Оставайся.

Она ничем не показывает, что довольна. Девочек это, по-видимому, вообще не интересует.

— Я хочу уйти, — говорит Эстер. — Я не хочу есть здесь.

— О’кей. — отвечаю я.

Она собирается забрать свою тарелку.

— Оставь. — говорю я. — Я сам уберу.

— Нет, я еще доем.

Эстер забирает тарелку и пиво и уходит на кухню. Через минуту оттуда слышится дружный крик: «Колесо! Фортуны!»

Под потолком раздается стрекотание геккона.

— Я не поеду в интернат? — спрашивает Алекс.

— Нет, — отвечаю я. — Ты будешь жить дома.

В мою тарелку садится термит и карабкается на рисину.

— Ты заметила, что Сид все время что-нибудь сует в рот? — интересуюсь я. — То свои волосы, то рубашку, то кошелек?

— Как младенец, — говорит Алекс. — Да, заметила.

Еще один термит ползет по моему бокалу. Все, они до нас добрались. Обеденный стол ярко освещен, и они летят на свет. Девочки вынимают термитов из своих тарелок. Скотти выложила несколько штук на столе, оборвав им крылья.

— Они похожи на червяков. — говорит она.

В нашем доме есть все, что нужно термитам: влага, сырость, еда. Если так будет продолжаться, придется накрыть дом тентом и пустить газ, чтобы они сдохли. Интересно, а мы где будем жить? Я представляю себе, как мы бродим по улицам. Алекс выковыривает термитов из риса, Скотти снимает их с курицы: острый красный соус обжег им крылья. Я встаю и выключаю свет в столовой, затем включаю освещение бассейна. Термиты полетят туда и утонут.

Мы продолжаем обедать в потемках. Я почти не могу отличить дочерей друг от друга. Одна из них рыгнула. Обе смеются.

Я делаю глоток вина, и мой бокал напоминает мне о матери, о том, какой сюрприз я ей устроил в День матери в детстве. Я приготовил завтрак и подал ей в постель. Положил лист салата в красный винный бокал, насыпал мюсли и залил молоком. Я думал, что здорово это придумал, потому что там было все, что ей на самом деле нужно: хлопья и элегантная сервировка. Увидев мой подарок, она рассмеялась — тогда я был уверен, что от восторга. Я смотрел, как она ест мюсли и зеленый, пропитавшийся молоком салат. Раньше, когда мои девчонки были помоложе, я поражался тем дурацким подаркам, которые они мне дарили, тому, до чего по-своему они понимали мои желания, но их подарки были, по крайней мере, безопасны. Например, карты, и все.

— Слушайте, почему в День отца вы не устраиваете мне сюрпризов? — спрашиваю я дочерей.

— Ты же не любишь шум, — говорит Алекс.

— Ты же не любишь мусор, — вторит ей Скотти.

— А теперь люблю, — говорю я. — Так и знайте. Мне нравятся шум и мусор.

— О’кей, — говорит Скотти.

— Неплохо, — говорит Алекс. — Я про курицу.

Эта похвала наполняет меня гордостью. Я чувствую себя Иосифом из сочинения Алекс. Я научился думать о других. В конце ее сочинения Иосиф помогает младенцу срыгнуть, потом укачивает на руках. «Не плачь, малыш, — говорит он. — Я с тобой».


Пока девочки уносят посуду, я беру тарелку с едой и иду к Сиду. При виде меня он снимает ноги с кофейного столика, продолжая говорить по мобильнику. Я собираюсь уйти, чтобы не мешать, но слышу, как Сид говорит кому-то «пока».

— Ты с мамой говорил? — спрашиваю я.

— Не-а, — отвечает он и смотрит на тарелку в моих руках.

Я протягиваю ему еду.

— Спасибо, — говорит он.

— Мог бы и с нами поесть.

— Все нормально, — отвечает он.

На его лицо падает свет от телевизора, и оно становится сначала голубым, потом зеленым, потом черным. Я хочу включить свет, но, заметив ползущего по экрану термита, вспоминаю, что лучше сидеть в темноте.

— Слушай, — говорю я, — я ценю твое желание не мешать, но забудь. Просто веди себя нормально, и все. Так-то лучше.

Сид вновь водружает ноги на кофейный столик. К подошвам его обуви прилипла грязь.

— У вас с Алекс все в порядке?

— Ага, — отвечает он. — А что?

— Скотти сказала, что ты ушел с ее подругами.

— Ой, ради бога, на кой черт мне эти девчонки? Покурили, и хватит.

— Отлично, Сид. Рад слышать, что ты угостил девочек травкой.

— Извините, — говорит он. — Я забыл, что вы… вроде как отец.

— Почему мать тебя выгнала? — спрашиваю я.

— Ей не понравилось, что я сказал.

— А что ты сказал?

— Что смерть отца — это лучшее, что у нас было. Я не хотел так говорить, но так получилось.

Сид смотрит в свою тарелку и берет рукой кусок курицы.

— Зачем ты так сказал?

Его губы стали красными от соуса. Он жует, а я жду, но ждать приходится долго.

— Может, сядете? — с набитым ртом говорит Сид.

Я сажусь рядом с ним и тоже кладу ноги на кофейный столик, вернее, на круглый кожаный пуфик, поскольку Джоани считала, что нормальные кофейные столики уже не в моде.

«У Лары такой, она ставит на него поднос. Мне нравится», — сказала она.

«Не слишком практично».

«Зато красиво», — сказала Джоани.

На этом разговор о пуфике был закрыт.

Я смотрю на экран телевизора. Там спортивная студия, где женщины под музыку встают на скамейки и спрыгивают на пол. Тренер говорит: «И раз, два, напрягли!» — и показывает на свои ягодицы.

Сид переключает каналы. Мелькают лица, пока на экране не появляется бородатый мужик, рисующий луг.

— Хороший парень, — говорит Сид.

— Знаешь, Сид, у Алекс сейчас тяжелый период, так что…

Он не дает мне договорить:

— Да ладно вам.

— Может быть, тебе стоит о ней позаботиться, так же как она заботится о тебе?

— Она таскается за мной только потому, что нам не нужно друг друга утешать, — говорит Сид. — У нас поровну дерьма, на двоих.

Я думаю о себе и Джоани. Неужели люди перестали влюбляться?

— Ты собирался объяснить, почему ты сказал это матери, когда только что потеряла мужа.

— Ничего я не собирался, — говорит Сид.

— Сид, я прошу тебя.

— Хорошо, — говорит он, что-то выковыривает из зубов и глубоко вздыхает. — У меня есть, вернее, была подружка. Элиза. Нам было по пятнадцать лет. Мы вечно болтались вместе. Она была своя в доску. Та девчонка. Я ни разу к ней не приставал, хотя хотел, да и она, думаю, тоже была бы не против. — Сид вытирает рот бумажной салфеткой, комкает ее и швыряет в корзину для бумаг. Салфетка летит мимо. — Ну вот. Элиза часто у нас ночевала. Не в моей комнате. На диване в гостиной. Отцу она тоже нравилась. Они вечно друг над другом подшучивали. В тот раз отец угостил нас пивом, и мы были на седьмом небе от счастья — надо же, нам разрешили выпить пива! А потом он сказал мне шепотом, что пиво-то безалкогольное, что он просто хочет над ней подшутить, посмотреть, как она захмелеет от этого пива. Мы пили, Элиза шутила все больше, смеялась все громче, говорила разные глупости и даже споткнулась о ступеньку на кухне. Когда отец сказал ей наконец, что пиво без градуса, она принялась уверять, что всегда так себя ведет и градус тут ни при чем.

— Просто она растерялась.

— Ну да, наверное. Теперь, когда я об этом думаю, я знаю, что мы поступили как последние свиньи. Когда Элиза пришла в другой раз, отец предложил нам хорошего настоящего будвайзера. Мы выпили. Тут пришли приятели папаши поиграть в покер. Мы с Элизой пошли в мою комнату и стали слушать музыку. Мы здорово надрались, так что нас можно понять. В общем, это было неизбежно. — Сид улыбается. — Помню, какое облегчение я тогда почувствовал. Понимаете, нам больше не нужно было притворяться, что мы всего лишь друзья.

Я думаю об Алекс. Интересно, какие у нее отношения с Сидом?

— Ну вот, тут все и случилось — ну, не буквально все. Мы просто целовались, но очень — как бы это сказать? — увлеченно. И вдруг краем глаза я замечаю, что в дверях кто-то стоит. Мой папаша. Я лежал на полу, Элиза сидела верхом на мне, мы оба были в одежде, но движения были как если бы мы уже перешли к делу. А папаша стоял и смотрел на нас, а потом я заметил, что смотрит он не на меня, а на Элизу, вернее, на ее спину, и не сразу заметил, что я смотрю на него. Потом я столкнул Элизу с себя, а у папаши был какой-то странный взгляд. Словно это его застали врасплох. Элиза так и сидела на полу. Не помню, что она сказала или сделала. Тут папаша говорит: «Элиза, тебе лучше ночевать в другом месте». Сказал и стоит молчит. Элиза встала и пошла спать на свой диванчик в гостиной. Когда она ушла, отец бросил на меня странный взгляд — только злости в нем не было, скорее смущение, словно его застали за чем-то постыдным. Потом я пошел спать. Я был счастлив, но вместе с тем боялся, что отец все расскажет матери и та больше не разрешит Элизе у нас ночевать. Мы же теперь уже были не просто друзья.

Сид некоторое время смотрит на экран, а потом ровным, бесстрастным голосом рассказывает, что было дальше. Таким я не видел его еще ни разу. Из его речи исчезли сленг и шутки. Он говорит, глядя в телевизор — на художника, чей голос тоже звучит приглушенно, гипнотизирует.

Сид рассказывает, как его отец вошел в гостиную, где спала Элиза. Как она проснулась, почувствовав, что он навалился на нее и начал целовать, а потом срывать с нее одежду. Как на следующий день и потом в течение нескольких недель она избегала смотреть Сиду в глаза, а он решил, что чем-то ее обидел. Наконец она ему все рассказала. Сид разозлился и не поверил. Элиза сказала, что ей плевать, верит он ей или нет. Тогда Сид ей поверил и возненавидел своего отца, а заодно мать за то, что она любила отца. Когда отец погиб, Сид ей все рассказал — и об истории с пивом, и о поцелуях, и о том, как отец полез к его подружке. К его девушке. Вот и все.

— Алекс об этом не знает, — говорит он. — Она думает, что мать выгнала меня из дома просто потому, что не помнила себя от горя.

— Почему ты не рассказал Алекс?

— У нее своих проблем хватает, вы же сами сказали.

— А мне почему рассказал?

— Потому что вы меня об этом попросили. И вообще, чтобы не смотрели на меня так, словно я сейчас начну палить из пистолета.

— Мать поверила? — спрашиваю я. — Когда ты ей все рассказал?

— Нет, конечно.

Сид опять листает каналы. Жираф, отрывки из какого-то мультика, сварщик, судебный пристав показывает судье «о’кей».

— Зачем ты ей рассказал? Зачем ты ей рассказал после смерти отца?

Сид выбирает канал: диктор новостей рассказывает об ужасном землетрясении в Эфиопии, на бегущей строке я читаю: «До вручения „Оскара“ осталось пять дней! До вручения „Оскара“ осталось пять дней!»

— Потому что я ее уважаю, — отвечает Сид. — Отец обращался с ней по-свински. Он всех держал в напряжении.

— Но ты разрушил ее жизнь, — говорю я и думаю о Джули. Она бы точно сломалась, если бы узнала о Джоани.

— Ничего я не разрушил, — говорит Сид. — Пусть знает то, что знаю я. Я ведь все равно люблю отца, потому что не всегда у нас все было плохо, было и что-то хорошее, верно? — Сид в первый раз поднимает на меня глаза. — Или из-за него я теперь должен возненавидеть весь мир?

Я стараюсь смотреть ему в глаза, но, заметив слезы, отвожу взгляд. Я не должен смотреть на него, когда он плачет. Никто не должен. Я смотрю на диктора.

— Ты ничего никому не должен, — отвечаю я. — Можешь скучать по нему. Можешь любить.

Краем глаза я вижу, что Сид смотрит в потолок. Я встаю.

— Спасибо. — говорю я. — Спасибо за то, что рассказал.

— Ладно, чего там. — кашлянув, отвечает он.

Я прошу его не включать свет, потому что термиты, и желаю ему спокойной ночи. Я направляюсь к двери. У меня тяжело на душе, и хочется что-то сказать, чтобы ему стало легче. Не плачь. Я с тобой.

В дверях я оборачиваюсь:

— Тебе тут не холодно? У нас полно одеял. Если нужно, бери.

— Не надо, все нормально, — отвечает Сид. — Мне тепло.

— По телевизору, наверное, много интересного показывают? — спрашиваю я. — Познавательного и поучительного? — (Сид закатывает глаза и еле сдерживает улыбку.) — Ну смотри дальше.

— Как вам мультболезни? В рекламных роликах теперь герпес или грибок на ногах. Теперь они мультпер-сонажи. Орут, бегают, дерутся. Бред. Видели?

— Видел, — говорю я.

Сид смотрит мне в глаза:

— Не понимаю, почему нельзя просто взять и сказать, какими лекарствами лечится эта болезнь. Отвратительные мультяшки. Просто скажите, что чем лечить.

Сид снова отворачивается к экрану, и я ухожу, оставив его одного в темной комнате.


39


Доктор Джонстон входит в палату, а следом за ним еще один врач, который при виде девочек улыбается, и мне от его улыбки становится жутко. Вчера, уходя из больницы, я попросил доктора Джонстона помочь. Как объяснить младшей дочери, что надеяться не на что?

— Хочешь сказать, она до сих пор не понимает? — спросил он.

— Понимает, — быстро ответил я и вспомнил, как Скотти целовала мать и как мне показалось, что она пытается вдохнуть в нее жизнь. — Но она все равно думает, что шанс есть. Даже когда я все объяснил. Понимаешь, у Джоани дернулась рука. И теперь я не знаю, что делать.

Доктор сидел за письменным столом, стараясь на меня не смотреть, словно я что-то сделал не так. Он явно на меня сердился. Я даже, смирив гордыню, рассказал ему о морских ежах и о португальских корабликах, но, конечно, не о порнофильмах Рины и не о спектакле в ванной. Он сказал, что поговорит с моими девочками и, кроме того, пригласит на консультацию одного хорошего детского психолога.

У психолога тяжелые веки, уголки губ слегка улыбаются. У него такой вид, словно он нюхнул дури. У него загорелое веснушчатое лицо и мягкие черты лица, так что прицепиться особенно не к чему.

Сид сидит у окна и листает журнал. На обложке — девица в коротком красном платье лежит изогнувшись на капоте «мустанга».

— Познакомьтесь, это доктор Джерард, — говорит доктор Джонстон.

— Всем привет! — говорит доктор Джерард, цепким взглядом окинув каждого из нас. — Ты, наверное, Скотти.

Говорит он едва слышно. Он протягивает Скотти руку, та протягивает ему свою, но доктор не трясет ее руку. Он слегка ее сжимает и накрывает второй рукой. Скотти хочет высвободиться, но доктор ее удерживает.

— А это Алекс, — говорит он, отпускает Скотти и подходит к Алекс.

— Привет. — Алекс горячо трясет его руку.

Мне доктор слегка кланяется. Из кармана у него торчит ручка, к которой привязан маленький резиновый осьминог. Заметив, что я разглядываю игрушку, доктор делает вид, что хочет швырнуть ее в меня, после чего бросает осьминога мне под ноги. Ударившись об пол, осьминожек начинает светиться.

— Вот он у меня какой, — говорит доктор.

Скотти нагибается и поднимает игрушку.

— Моя дурацкая игрушка, — добавляет доктор Джерард.

Скотти оттягивает щупальце осьминожка и отпускает. Щупальце «стреляет» обратно.

— Забавное существо, — говорит доктор. — Столько защитных механизмов! Разумеется, чернильный мешок. Уверен, вы знаете про чернильный мешок. Осьминог выпускает чернильное облако, когда ему нужно скрыться от хищника.

Доктор Джонстон стоит уставившись в пол. Сид бросает на нас взгляд поверх журнала, затем вновь опускает голову.

— Еще осьминоги умеют, скрываясь от хищника, менять свой цвет. Некоторые выделяют яд, другие принимают вид какой-нибудь более опасной твари, скажем угря. Наверное, я ношу его с собой, чтобы не забывать о защитных механизмах людей, — у нас тоже есть наш чернильный мешок, и яд, и способность к мимикрии.

Доктор пожимает плечами с таким видом, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

— Сегодня здесь лекция про осьминогов? — интересуется Сид. — А кино покажут?

Я пытаюсь сдержать улыбку; я благодарен Сиду за то, что он с нами. На его лице — выражение скрытой гордости, и я знаю, что оно появилось из-за моей улыбки, из-за моего одобрения.

— Ты прав, — говорит доктор Джерард. — Что-то я разговорился. — Он прижимает руки к груди. — Видите ли, девочки, я пришел сюда познакомиться с вами. Я так много о вас слышал, что просто умираю от желания с вами поговорить, если вы не против.

— Что вы о нас слышали? — спрашивает Скотти.

Доктор подпирает щеку кулаком и продолжает говорить спокойным, обыкновенным голосом:

— Например, что ты любишь океан, музыку и что ты удивительная и талантливая девочка.

Скотти задумывается.

— А еще я слышал, что твоей маме стало хуже, что она умирает.

Девочки смотрят на меня, а я смотрю на доктора Джонстона. Все так, все правда, но мне не по себе от этих слов. Можно ли сформулировать точнее?

— Тебе, конечно, сейчас тяжело, — говорит доктор. — Вот я и пришел познакомиться с тобой и сказать, что, если ты захочешь со мной поговорить, я с большим удовольствием помогу тебе разобраться в настоящем, отбросив наши дурацкие защитные механизмы. Я хотел бы помочь тебе пережить это трудное время, хотел бы помочь тебе жить. Не просто жить дальше, а двигаться вперед.

— О’кей, — говорит доктор Джонстон. — Спасибо, доктор Джерард.

Скотти протягивает ему осьминога. Он вновь пожимает ей руку:

— Спасибо.

В дверях доктор Джерард оборачивается и машет рукой Алекс, которая молча смотрит на него, явно считая чем-то вроде осьминога — существом без скелета и без мозгов:

— Что это было? — спрашивает она, когда за доктором закрывается дверь.

Доктор Джонстон смотрит на нас виновато, но не может признать неудачу. Он не может осуждать коллегу.

— Ну да, доктор Джерард любит поговорить.

— Точно. Познания из жизни головоногих, достойные ученой степени, — говорит Сид. — Ему бы на фестивале в Вудстоке выступать, ей-богу.

— Да-да, — говорит доктор Джонстон и оглядывается в поисках стула. Он колеблется, но я киваю, и он садится. — Как дела?

Алекс сидит на краю постели. У Джоани в лице ни кровинки, губы сухие и бледные. Она дышит неровно, словно ей снится страшный сон. Сейчас она похожа на старуху. Я притягиваю к себе Скотти, надеясь, что она меня простила за то, как я подвел ее к Джоани. Скотти прижимается ко мне.

— Когда он беседует с пациентом один на один, он совсем другой, — говорит доктор Джонстон. — Это была вступительная речь. Не обращайте внимания.

— А мне он понравился, — говорит Скотти.

— Вот и хорошо. — Я провожу руками по ее плечам. — Мы назначим день, когда вы с ним побеседуете, согласна?

Я бросаю взгляд на Сида и Алекс, давая им понять, чтобы молчали.

— Ну ладно, — говорит доктор Джонстон. — А теперь и я хочу с вами поговорить. Если у вас есть вопросы, спрашивайте, я отвечу.

Я чувствую, что Скотти учащенно задышала.

— Мама в самом деле умрет? — спрашивает она.

К моему удивлению, доктор Джонстон спокойно отвечает:

— Да. Мы делаем в точности то, о чем просила твоя мама. Мы прекращаем поддерживать в ней жизнь искусственно. — Он смотрит на Джоани и как будто о чем-то раздумывает. — Мы сделали все, что было в наших силах, но оказалось, что пострадали самые важные жизненные органы. Они отказывают. Или уже отказали.

Доктор смотрит на меня, ожидая одобрения. Я не знаю, что сказать.

— Я и еще один врач пришли к выводу, что она находится в состоянии запредельной комы[49 - Медицинский термин, означающий смерть мозга, после чего лечение больного признается бессмысленным. Больной, у которого констатирована смерть мозга, является фактически живым трупом.]. С того момента, как мы поставили этот диагноз, вступает в силу ее завещание о жизни, где она просит прекратить любое лечение и не продлевать ей жизнь с помощью каких бы то ни было искусственных средств.

— Так будет лучше, Скотти, — говорит Алекс. — Для нее лучше.

— Я знаю, — отвечает Скотти. — Я все знаю. — Я чувствую, как напряглось ее тело под моей рукой. — У нее отказал мозг.

— Скотти, я хочу, чтобы ты поняла, — говорит доктор Джонстон. — И ты, Алекс. Речь не о том, что мы не хотим помогать вашей маме, речь о том, что мы не в силах ей помочь. Моя работа — лечить людей, но вашу маму уже не вылечить.

— Вы все поняли? — спрашиваю я дочерей.

— Да, — отвечает Алекс.

— Да, — отвечает Скотти.

— Она не хотела, чтобы мы поддерживали в ней жизнь в таком состоянии. Даже если бы она вышла из комы, что маловероятно…

— …то превратилась бы в растение, — говорит Скотти.

— Ей не нужна такая жизнь, — говорю я.

— Я все это знаю!

— Сейчас ваша мама получает большие дозы морфина, так что она не чувствует боли, но больше мы ничем не можем помочь.

Мы просто ждем, когда она умрет.

— Еще вопросы есть?

Алекс качает головой.

— А что будет с ее телом? — спрашивает Скотти.

Доктор Джонстон кивает мне, и я понимаю, что на этот вопрос должен ответить я. Я крепко обнимаю Скотти за плечи. Как сказать ей, что тело ее матери будет кремировано и превратится в серый пепел? Что когда-нибудь и с нами произойдет то же самое?

— Мы развеем ее пепел над океаном, — говорю я.

Скотти на секунду задерживает дыхание.

— Мама когда умрет? — спрашивает она.

Доктор едва не пускается в длинные рассуждения, но вовремя останавливается.

— Сейчас третий день с тех пор, как мы отключили ее от аппаратуры. Боюсь, скоро. Но у вас еще есть время побыть с ней.

Мы смотрим на Джоани.

— Одни прощаются и уезжают из больницы, — говорит доктор Джонстон. — Другие остаются до самого конца.

— А мы как? — спрашивает Скотти.

— Как хотите, — отвечаю я. — Решайте сами.

Доктор встает:

— Если у вас появятся еще вопросы, пожалуйста, дайте мне знать.

Я замечаю у него на халате небольшое пятно. Это не кровь, а жирное пятно, может быть от арахисового масла. Я представляю себе, как он сидит в кафетерии больницы и ест сэндвич: горячие маисовые лепешки с арахисовым маслом и вареньем, — и почему-то это действует на меня успокаивающе. Джоани любила намазывать горячие маисовые лепешки арахисовым маслом; она говорила, что это ее любимая еда. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас она могла что-нибудь съесть. Чтобы она заказала последний роскошный обед, как смертник накануне казни. Пончики маласадас, ледяная стружка, гавайская тарелка, тунец на гриле от Базза, свиные отбивные от Хоку с киаве, териякибургер и мороженое «Дримсикл-шейк». Она любила все это.

— Спасибо, Сэм, — говорю я.

— Мне очень жаль, — говорит он, и я вижу, что ему искренне жаль и что для него это не просто чужое горе.

Я и забыл, что для врача смерть означает, что он проиграл. Он не справился. Доктор Джонстон подвел Джоани и подвел нас.

— Все в порядке, — говорю я ему, хотя звучит это странно.

— Оставляю вас с ней наедине, — говорит доктор и уходит.

В палате наступает тишина. Мы с Алекс сидим на кровати рядом. Хотя мне кажется, что лицо у Джоани осунулось и она словно стала меньше, в действительности она не так уж сильно изменилась. Я настроил себя, что она изменится — постареет, подурнеет, — прежде чем уйдет. Но я ошибся. Время для Джоани словно остановилось. Я не могу отогнать от себя мысль, что она продолжает за нами наблюдать и даже молча руководит нами, как делала это всегда. Скотти смотрит куда-то в пространство. Она как будто впала в транс.

— А теперь что? — спрашивает Алекс.

— Подождем дядю Барри и бабушку с дедушкой. — говорю я. — Они сегодня придут проститься.

— А мы что будем делать? — спрашивает Алекс. — Сидеть с ней до самого конца?

Сид опускает журнал.

— А как ты хочешь? — спрашиваю я. — Девочки, что вы решили?

Они молчат. Вероятно, им стыдно сказать, что они не хотят находиться возле матери до самого конца. Наше прощание и без того затянулось.

Хотел бы я знать, каким он будет, ее конец? Джоани просто уснет? Или будет бороться за жизнь? Открыв глаза и цепляясь за нас?

— Я думаю, вам незачем оставаться в палате до самого конца, — говорю я. Я не хочу, чтобы они видели, как она умирает. — Посидим все вместе возле ее постели, попрощаемся, и все. Если вы согласны. Если вы так хотите. Или можно входить по очереди, уходить, снова приходить, пока не поймете, что вам лучше уехать. Только дайте мне тогда знать.

— Нужно быть готовыми ко всему. — говорит Сид.

Алекс встает и подходит к нему, но он берется за журнал и прячет за ним лицо. Я вижу девицу на капоте машины. Так и хочется сказать ей: «Зачем тебе все это? Слезай с этого чертова капота и иди домой».

— Хорошая идея, — говорит Алекс. — Будем прощаться с мамой по одному.

— А глаза тоже сгорают? — спрашивает Скотти.

Я понятия не имею о том, сгорают ли глаза. Я бы никогда не осмелился задать такой вопрос. Наверное, сгорают. Не знаю.

— Что? — не понимает Скотти. — Почему вы на меня так смотрите?

— Тебе лучше спросить у доктора, Скотти.

— Не думай о таких вещах, — говорит Сид.

Я не знаю, как поступили с его отцом, похоронили или кремировали. Я не знаю, возможно, Сид тоже думал о глазах?


40


Сердце колотится, как будто я вышел на сцену. Я слышу голос своей тещи.

«Джоани! — зовет она, — Джоани!»

Я выхожу в коридор. Скотт идет, сунув руки в карманы, низко опустив голову, и шаркает, как ребенок. Элис оделась очень мило — вернее, сиделка или Скотт одели ее очень мило: на ней длинная красно-белая юбка и черный свитер, на руках золотые браслеты, волосы тщательно уложены. Понимает ли она, где находится?

— Джоани! Джоани! — взывает Элис. — Прокаженный! — бросает она больному, проезжающему мимо в инвалидном кресле.

Тот оторопело смотрит на нее, а Элис как ни в чем не бывало идет дальше.

— Привет, Элис, — говорю я.

Она проходит мимо, но Скотт догоняет ее, берет за руку и вводит в палату.

— Скоро придет Барри, — говорит он.

Взглянув на Джоани, он подходит к окну, раздвигает жалюзи. Он оглядывается, отходит в глубину палаты. Скотт ведет себя так, словно пришел с женой в магазин покупать дамское белье. Он не знает, что делать.

— Скотти, встань, пусть дедушка сядет.

— Привет, Бинго, — говорит Скотт. — Я тебя не заметил. — Он бросает взгляд на Алекс и замечает Сида. — И ты здесь!

Скотт садится и усаживает Скотти себе на колени.

Алекс стоит возле кровати и что-то шепчет. Я слышу: «Что получится, если аллигатора скрестить с ребенком?» — но я не слышу ответа. Я думаю: а что, в самом деле, получится? Наверное, аллигатор. Прощай, ребенок. Не знаю почему, но эта шутка-загадка терзает мне душу.


В палату входит Барри, с букетом цветов и чем-то похожим на альбом для фотографий. Он плачет. Он здоровается с каждым, затем без сил повисает у нас на руках. Я поддерживаю его и похлопываю по спине раскрытой ладонью. В другом случае я бы сжал ее в кулак.

— Привет, сын, — говорит Скотт.

Я забираю у Барри цветы. Он подходит к кровати Джоани и становится рядом с Элис.

— Что вы решили? — спрашивает Скотт.

— Насчет чего?

— Что вы решили?

— Будем ждать. Пока не поймем, что время пришло.

— Я не о том. Что вы решили по поводу продажи земли? Кому продаете?

— Скопидом, — говорит Элис, обращаясь к гирлянде из цветов жасмина.

Мои дочери прислушиваются. Им интересно знать, что я отвечу. Это невыносимо. Им хочется знать, сколько я получу. Сколько мы все получим.

— Вы считаете, что сейчас самое время это обсуждать?

— Сколько ты получишь за землю? — спрашивает Скотт.

Я смотрю на Барри в надежде, ища у него защиты, но он лишь произносит:

— Папа, ты об этом из газет узнаешь.

— Я не желаю узнавать из газет, — говорит Скотт. — Я хочу услышать прямо сейчас.

— Я уже сказал, Скотт, сейчас не время. Поговорим об этом позже.

— Какая тебе разница? Подумаешь, миллион туда, миллион сюда.

— Вас что-то беспокоит?

Скотти окаменела у него на коленях. Скотт собирается подняться, и она встает, но он так и сидит. Он старательно избегает моего взгляда. У него на лице жесткая, насмешливая ухмылка.

— Забавно, что Джоани угодила в аварию именно тогда, когда у тебя появилась возможность получить кругленькую сумму.

— Не вижу тут ничего забавного, — говорю я. — Во всем этом даже близко ничего забавного.

Вчера Хью сообщил кузенам о моем решении. Нужно сказать, что сделал он это великолепно: огласил решение спокойным, ровным и твердым голосом. Его тон был до того деловым и строгим, что никто не осмелился ни заорать, ни горестно повздыхать. Джоани уж наверняка закатила бы скандал. Будь она здорова, уж они-то выразили бы протест. Теперь же им придется ждать. Благодаря Хью я снискал репутацию человека пусть выбитого из колеи, но тем не менее способного на решительные поступки, репутацию оптимиста и храбреца. Ральф похлопал меня по спине. Кузен Шесть сказал: «А наплевать, все равно я скоро умру».

— Ты всегда был эгоистом, — говорит Скотт. — Она отдала тебе все, что у нее было. Она создала тебе теплый, счастливый дом.

— Скотт, чего ты хочешь? — спрашиваю я.

И снова смотрю на Барри. Тот делает вид, что его интересует только Джоани, и я понимаю, что он согласен с отцом, иначе он бы мне помог.

— Мы хорошо жили, — говорю я. — Очень хорошо. По-вашему, она была несчастна, потому что я давал ей мало денег? Вас это злит?

— Ей хотелось иметь собственный катер.

— У меня не было денег на катер! Не было. Мы не можем позволить себе такие траты. Мы живем на зарплату. Я буду брать деньги из основного капитала на то, чтобы заплатить за обучение дочерей в колледже, за их проживание на Пунахау, а это по двадцать восемь тысяч на каждую. Плюс уроки речи и танцев, летние лагеря. Список можно продолжить.

Девочки смотрят на меня с удивлением и обидой. Вот что значит дети из богатой семьи — они забывают о том, что учителям нужно платить. Забывают, что все стоит денег: участие в постановке пьесы, выдувание стеклянного бонга. Дети в бедных семьях прекрасно знают, что сколько стоит. Любая мелочь. Я смотрю на стену над головой Скотта и очень хочу садануть по ней рукой. К чему эти рассуждения о плате за обучение? С какой стати я пытаюсь защищаться?

— Если бы у Джоани был собственный катер, в котором она знала бы каждую деталь, ей, возможно, не пришлось бы… — Он машет рукой в сторону дочери.

— Она не в первый раз участвовала в гонках, и в том, что случилось, не было моей вины! Не я устроил аварию!

— Она заслуживала больше, чем катер, — говорит Скотт, глядя мне в глаза.

Не могу поверить, что он это говорит, да еще в присутствии своих внучек. Я едва сдерживаюсь, чтобы не выложить ему правду прямо в лицо. Я мог бы сказать, что Джоани мне изменяла и что я тоже кое-чего заслуживаю. Я мог бы сказать, что она разбила мне сердце, разбила сердце нашим дочерям.

— Знаю, — отвечаю я. — Заслуживала. — И сам понимаю, что так оно и есть, что это не просто слова, которые я произношу, чтобы угомонить Скотта. Я делаю вдох поглубже. Напоминаю себе, что он отец моей жены. Я даже представить себе не могу, что бы я чувствовал, окажись на месте Джоани одна из моих дочерей. — Вы правы, — говорю я. — Простите.

— Бога ради, кончайте издеваться над человеком! — говорит мне Сид.

— Да, дед, ты чего? — говорит Скотти.

— Папа делал все, что мог, — говорит Алекс.

Я едва ли не пугаюсь: а вдруг Скотт подумает, что я заплатил своим дочерям за то, чтобы они меня поддержали? Наш объединенный фронт выглядит странно, будто бы это не мы, а какая-то другая семья. Из тех счастливых семейств, что порой попадаются на глаза. А потом я думаю: а мы? Мы счастливое семейство? Мы же собрались в палате, несмотря ни на что. Где бы мы ни находились, кем бы ни были, мы пришли сюда только ради Джоани, только потому, что она молчит. Я вспоминаю Сида, который сказал своей матери, что смерть отца — лучшее, что у них случилось, и понимаю, что он сказал так вовсе не со зла, а чтобы она узнала правду, пусть горькую, но правду. Каким же нужно быть храбрым, чтобы это сказать.

Я мог бы сказать Скотту, что деньги не сделают мою жизнь лучше; смерть его дочери сделает ее лучше. В глубине души я знаю это. Я не хотел того, что произошло, я не желал жене зла, но сейчас, когда это случилось, сейчас, когда я знаю, что будет дальше, я уверен, что дочери это переживут и станут сильными, интересными людьми, а я буду им хорошим отцом, и у нас будет счастливая жизнь, гораздо лучше той, к которой мы привыкли. Мы будем счастливы. Джоани. Прости нас.

— Я не смог выбрать покупателя. — говорю я Скотту. — Сделка не состоялась.

Девочки изучающе смотрят мне в лицо. Алекс улыбается. Не знаю почему, не знаю, что значит для нее мое решение, но я рад получить ее одобрение.

— Я оставил землю в семье, хотя это и станет для нас еще одной занозой в заднице. Придется много работать.

— Это меня не касается. — говорит Скотт.

Мне хочется крикнуть, что и меня волнуют совсем другие проблемы, что сейчас мне приходится думать за всех, что моя жизнь неожиданно нанесла мне удар, но я устоял на ногах.

Скотт встает и подходит к Джоани. С видом знатока разглядывает цветы, словно книги на полке, и вдруг смеется:

— Держу пари, все чуть не лопнули от злости, когда ты им это объявил.

В его голосе слышится гордость.

— Точно. Могу представить, что́ они там говорили, когда я ушел.

Хотя мой поступок абсолютно допустим с точки зрения закона, я все же не гарантирован от неприятностей, какие может устроить какой-нибудь адвокат, который вполне способен найти слабое место в моей позиции и вцепиться в меня мертвой хваткой.

Элис смотрит на журнал Сида. У нее огромные, как у совы, глаза.

— Пойдем? — спрашивает она.

— Нет, мам. — отвечает Барри.

— Почему? — спрашивает она.

— Потому что…

— Да, Элис. — говорит Скотт, — нам пора.

Он складывает руки и обращает взор на свою дочь. Девочки с тревогой смотрят на меня.

— Девочки, — командую я. — Сид!

Я киваю на дверь. Все вместе мы выходим в коридор.

— Он прощается? — спрашивает Алекс.

— По-моему, да, — отвечаю я.

В коридоре мы проходим несколько шагов в одну сторону, разворачиваемся и идем в другую. Только Скотти стоит на месте и смотрит на деда. Через некоторое время мы не выдерживаем и тоже становимся в дверях, хотя и делаем вид, что смотрим куда-то в конец коридора. Скотт стоит с закрытыми глазами, а его рука лежит на плече Джоани. Скотт молчит. Барри стоит рядом, глядя на отца со страхом и почтением.

— Он читает молитву? — спрашивает Сид.

— Нет, — отвечаю я.

Элис отходит от постели дочери, Скотт смотрит на нее, потом на дочь, зажимает рот ладонью и зажмуривается. Затем открывает глаза и кладет ладонь дочери на лоб, гладит ее волосы. После этого подходит к Элис, берет ее за руку и ведет к двери. Мы дружно делаем шаг в сторону. Скотт бросает на меня мимолетный взгляд и уходит. Мне знаком этот взгляд — обычно так смотрит на меня адвокат проигравшей стороны после процесса. В этом взгляде и раздражение — вот черт, как ему это удалось? — и твердая уверенность в том, что мне просто чертовски везет.


41


После ухода Скотта Джоани как-то меняется. Словно прощание с ним приблизило ее к небытию, и на нее тяжело смотреть; я знаю, что родители никогда больше ее не увидят. Все вокруг будто бы изменилось. Мы стоим в коридоре. Мы ждем, когда Барри простится с сестрой.

— Дедушка нас еще любит или нет? — спрашивает Скотти.

Я и сам об этом думаю. Будет ли Скотт поддерживать с нами связь? Впрочем, это зависит от меня. Мне придется заботиться о том, чтобы внучки время от времени виделись с дедом. Придется следить за тем, чтобы о нем кто-то заботился. Теперь он тоже мой, хочешь не хочешь. Удивительно, но у моих девчонок совершенно одинаковые прически. Раньше я почему-то этого не замечал: у обеих волосы разделены на пробор и зачесаны на правую сторону.

— Разумеется, любит. Просто ему больно. Когда человеку плохо, он может сказать лишнее.

Сид смотрит в сторону, на двери лифта; это меня отвлекает.

— Ну, я пошел, — говорит Барри, выходя из палаты.

— О’кей, — отвечаю я, едва не брякнув: «Уже все? Так быстро?»

— Может, я еще вернусь, — говорит он. — Мне нужно прийти в себя. Я потом еще вернусь. Но сейчас мне нужно уйти.

— О’кей, Барри, — говорю я.

Он обнимает сначала меня, потом девочек.

— Можно делать все что угодно, — говорит он им. — Поступать так, как считаешь нужным, но нельзя давать волю гневу. Это очень некрасиво.

Я знаю эти слова. Я жарил на кухне мясо. Эстер готовила свои эмпанадас и смотрела шоу Опры Уинфри. Там выступала одна женщина, у которой погиб сын, и она произнесла именно эту фразу. Помню, я тогда замер, уставившись на экран, до того меня тронули ее слова, произнесенные с чувством и достоинством. Я почти поверил той женщине, поверил, что она сказала их членам своей семьи и что они ей тоже поверили, но у Барри они прозвучали иначе. Не верится, что он сам будет им следовать. Барри прочитал уйму книг по аутотренингу, однако все они были о любви, а не о смерти. Я думаю, что, когда на него обрушится внезапное горе или страдание, он не сможет найти нужных слов, дарующих утешение. Впрочем, любой из нас, получив удар судьбы, не знает, что делать. Хотелось бы мне узнать ответ на вопрос: как научиться помогать себе и тем, кто страдает рядом?

— Ну что ж, девочки, — говорю я, — теперь остались только я да вы.

— Нет, ты и я, — говорит Скотти.

— И я, — говорит Сид.

— Вы готовы? — спрашиваю я. — Идем в палату?

Они заглядывают в дверь, но войти не решаются.

— Что-то мы делаем не так, — говорит Алекс. — Стоим тут и вроде как наблюдаем. Ждем…

— Я знаю, — говорю я. — Знаю.

Сид оглядывает коридор, затем смотрит на часы и проверяет свой мобильник.

— Ты кого-то ждешь? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он.

Я вижу, что я его разочаровал. Конечно, он думает, что я должен был врезать Брайану, этому слабаку, который струсил бы и во «фруктовой битве»[50 - Детская компьютерная игра.]. Он думает, что, если бы я рассказал Джули о связи ее мужа с Джоани, мне сразу стало бы легче. От этого мне и смешно и грустно, поскольку парень так ничего и не понял. Если кто-то и должен уже кое-что знать о бессмысленности мести, так это Сид.

— Может, выйдем подышать свежим воздухом? Или поедим? Можно взять морскую тарелку.

— Тогда, может быть, простимся с мамой? — говорит Скотти. — На всякий случаи.

Я заглядываю в палату.

— Нет, — говорю я, — не надо. Все в порядке. Мы скоро вернемся.

Прощаться нужно один раз, на второй у нас уже не будет сил, поэтому мы уходим, надеясь, что к нашему возвращению Джоани будет еще жива, и боимся признать, что, возможно, совершаем ошибку.


42


Когда мы возвращаемся в палату, Джоани еще жива. Жива она и на следующее утро. Мы снова сидим в полутемной комнате, смотрим на Джоани и ждем. Цветочные гирлянды привяли, особенно имбирь и жасмин, но еще продолжают источать тонкий аромат. Кончики пальцев Джоани поголубели. Я не знаю, заметил ли это кто-нибудь, кроме меня? Джоани живет без аппаратуры уже пять дней.

В дверях появляется Джой.

— Привет, Джой, — говорю я.

— Здравствуйте, мистер Кинг. К вашей жене пришла посетительница.

Я видел горе в глазах отца, который молча прощался с дочерью, но что-то во взгляде Джой, в том, как она смотрит в сторону, как она серьезна, пугает едва ли не больше.

— Кто? — спрашиваю я.

— Женщина. Не знаю, кто она. Пропустить или вы хотите побыть одни?

Я пытаюсь сообразить, кто бы это мог быть. Все свои с Джоани уже простились. Может быть, это Шелли?

— Хорошо, — говорю я, — пусть войдет.

— О’кей, мистер Кинг.

Джой уходит, и я не знаю, почему она так грустна. Жалеет ли она меня или себя, потому что мы больше не ее клиенты? Скорее всего, она просто ждет, когда освободится палата, чтобы убрать постель и приготовить ее для следующего пациента?

— Кто это может быть? — спрашивает Алекс.

Она убирает волосы за уши и расправляет блузку.

Только сейчас я замечаю, как хорошо она выглядит. На ней черные слаксы и свежайшая белая блузка с воротничком. На Сиде тоже рубашка и джинсы, которые даже не сползают вниз. Никто не просил их одеться прилично, и я удивляюсь, мне даже становится грустно, оттого что обошлось без моих просьб и наставлении. Зато Скотти все еще на полном моем попечении, о чем свидетельствует ее вытянутая футболка, которая свисает, как мешок, ниже шорт, и кажется, что, кроме футболки, на Скотти больше ничего нет. На спине у нее красуется надпись: «ЯРОСТЬ» и нарисован питбуль с мордой в пене, задирающий заднюю лапу на маргаритку.

— А если мы не хотим никого видеть? — говорит Скотти. — Это же наше время!

— Все, теперь поздно, — говорит Алекс.

— А если она из агентства по защите прав детей? — говорит Скотти.

— С какой стати, Скотти? Что ей здесь делать? — спрашиваю я и окидываю взглядом ее футболку, волосы и ногти.

— Чтобы забрать меня и Алекс, — отвечает она.

— Куда?

— Да ладно, я пошутила. Ага, испугались!

Сид сидит на стуле и нервно постукивает ногой; похоже, ему не по себе. Потом он перестает стучать, выпрямляется, его лицо проясняется. Я перевожу взгляд на дверь и вижу огромный букет белых роз, за которым лица вошедшей не видно, но я мгновенно узнаю эти темно-рыжие волосы и белые бледные руки. Джули Спир.


Она ставит вазу с цветами на стол и оглядывает свой светло-голубой свитер.

— Воду пролила, — поясняет она.

У нее на груди пятно, которое по какой-то странной иронии имеет форму розы.

— Вот, — говорит Скотти, — возьмите.

Она подходит к шкафчику, достает оттуда больничный халат и протягивает его Джули.

Та секунду мешкает, затем говорит «спасибо», вытирает пятно рукой, после чего окидывает взором нас и Джоани. Да, я сказал ей, что жена больна, но никак не ожидал, что она приедет ее навестить. Алекс берет вазу и ставит в углу палаты, поскольку на столике возле кровати Джоани и так полно цветов.

— Как мило, что вы пришли, — говорю я. — Не ожидал…

— Я понимаю — мы едва знакомы, но я все думала о вас и о девочках. Вы сказали, что ваша мама в больнице. Мне показалось, я должна ее навестить.

Ее руки слегка дрожат. Она подносит руку к груди и тяжело вздыхает. Я беру Джули за локоть и подвожу к стулу рядом с Сидом. Тот кивает ей.

— Знакомьтесь, это Сид. Сид, это миссис Спир.

— Джули, — поправляет меня она. Сил протягивает ей руку, которую она пожимает и почему-то говорит: — Спасибо.

— А где ваши дети? — спрашивает Скотти.

Джули словно тщательно обдумывает ответ:

— Они остались на Кауаи с моим мужем. Скоро приедут.

— Вы мамина подруга? — спрашивает Скотти.

Джули внимательно смотрит на Джоани, словно ответ на этот вопрос зависит от того, что она увидит.

— Нет, — наконец отвечает она. — Мы никогда не встречались.

Мы с Алекс обмениваемся недоуменными взглядами. Я заметил, что это началось у нас уже довольно давно. Когда происходит что-нибудь странное, или смешное, или неприятное, я первым делом смотрю на старшую дочь. «Что здесь делает Джули?» — написано у меня на лице.

— Изумительные цветы, — говорю я. — Спасибо, что зашли, Джули.

— Алекс, — подает голос Сид, — Скотти, давайте выйдем на минутку.

— Что? — говорю я. — Нет-нет, не надо. Вам совершенно незачем выходить.

Но Сид, легонько подталкивая Алекс в спину, выводит ее из палаты. Скотти уходит за ними и прикрывает за собой дверь. Мы с Джули остаемся одни. Я должен сказать ей, что моя жена умирает и что ей лучше уйти. Я подхожу к кровати.

— Я все знаю, — говорит Джули.

Она стоит возле окна, закрытого вертикальными полосками жалюзи. Джоани их терпеть не могла, дома я их оставил только в своем кабинете. «Жалюзи бывают только у молодоженов», — заявила она, как только переехала в мой дом. Жалюзи были на всех окнах, когда я только его покупал, и я не хотел ничего менять — ни полы, ни балки, ни внутренний дворик, ни гараж и крышу, — пока Джоани не вцепилась в меня. Она велела расширить подъездную дорожку, посадить три вида папоротников, переделать крышу, соорудив на фасадной стене козырек на деревянных опорах, чтобы дом выглядел шикарно и гостеприимно. Она велела выбросить старый ковер, поменять старые обои, перестроить кухню и ванные комнаты. Она без конца торговалась с подрядчиками, добиваясь скидок. Она работала не покладая рук и превратила старый дом в новый шикарный особняк. Когда я его увидел, то и представить себе не мог, как тут жить.

— Мэтт, — говорит Джули.

— Да, — отвечаю я. — Слушаю вас.

— Знаете, зачем я пришла? Потому что мне все известно. Потому что муж отказался прийти.

Я молчу и зачем-то роюсь в карманах. Нащупываю бумажный шарик и пытаюсь определить, что это была за бумажка.

— Я знаю, что Брайан с ней спал. Знаю, что ей… стало хуже.

— Она умирает, — говорю я.

— Не понимаю, что я здесь делаю.

— Мне очень жаль.

— Жаль? Чего вам жаль?

— Я не должен был к вам приходить. Я не знал, что у него семья. Простите.

Джули смотрит на одеяло, переводит взгляд на лицо Джоани.

— Джоани была красавица, — говорю я. — Она не так выглядела.

Джули кивает:

— Я чувствую себя ужасно, и все потому, что злюсь. — Она начинает плакать. — Злюсь на них обоих.

— Я тоже. И это очень странно и очень скверно.

Джули смахивает слезы.

— Когда он вам все рассказал? — спрашиваю я.

— Кто? Муж? — удивленно спрашивает она.

— Да. Он рассказал, когда мы ушли?

— Ничего он мне не сказал, — отвечает она. — Это Сид. Вчера он позвонил нам. Мы с мужем чуть с ума не сошли. Можете себе представить?

— Сид, — говорю я. — Так-так…

— Это, знаете, как…

Джули начинает смеяться, потом обмахиваться рукой. Мне кажется, на нее сейчас лучше не смотреть, и я гляжу в потолок, но потом снова перевожу на нее взгляд, не в силах скрыть раздражение.

— Что смешного? — спрашиваю я.

— Это ужасно, — говорит она.

— Джули, простите, я очень сожалею, но сейчас не время для этого. Мне нужно побыть с женой.

— Я знаю, — почти сердито отвечает она. — Я подумала, что это ужасно… что мой муж отказался приехать. Я решила, что если он не едет, то должна поехать я. Понимаете, я хотела сказать вашей жене, что мне очень жаль.

Возможно, в глубине души она радуется, что мою жену постигла такая участь. Мне не нравятся взгляды, которые она бросает на Джоани; я вижу контраст между ними. Лицо у Джули после отдыха на побережье загорело. Джоани рядом с ней кажется съежившейся, усохшей. Мне хочется защитить Джоани; я чувствую, что люблю ее так, как не любил никогда. Мне хочется взять ее за руку и показать Джули на дверь.

— Он все мне рассказал, — говорит Джули, обращаясь то ли ко мне, то ли к Джоани. — Но я прощаю вас за то, что вы вторглись в мой дом и хотели разрушить мою семью.

— Остановитесь, — говорю я, — не надо.

Она хочет еще что-то сказать; вероятно, она тщательно отрепетировала свою речь, но я не могу позволить ей сражаться с женщиной, которая не может ответить тем же. Куда исчезли утонченность, изящество, элегантность Джули? Она-то считала, что совершит благородный, возвышенный поступок, но на деле это просто гнев. У нее одно желание, одно стремление — как, впрочем, и у меня — защитить то, что принадлежит ей. Это война. Это всегда война.

Я решительно иду к двери и распахиваю ее, давая понять Джули, что ей пора уходить. Она вновь бросает взгляд на Джоани. Может, вытолкать ее из палаты? Мельком взглянув на цветы, Джули отворачивается.

— Он не любил ее, — говорит она.

— Знаю, но, когда он был с ней, он и вас не любил.

Она становится передо мной:

— Я пришла… Я не хотела, чтобы все так получилось. Я просто люблю свою семью, вот и все.

— Она моя жена, — говорю я.

Она ждет, что я еще что-нибудь скажу, но я молчу. Я мог бы сказать: «Она — любовь всей моей жизни. Иди домой, к своей семье, а я останусь здесь». Но я больше не хочу ничего говорить. Последние несколько дней вымотали меня до предела. Уходите, все. Пожалуйста, уходите.

Джули медлит, очевидно колеблясь, она не знает, ло-жать ли мне руку или обнять, но я даю понять, что не нуждаюсь ни в том ни в другом. Я вспоминаю, как поцеловал ее ради того, чтобы поставить на ней свой знак, как Брайан оставил свой знак на моей жене. От этих воспоминаний на душе становится противно. Глупая месть. Из всех женщин для поцелуя я выбрал Джули. Идиот.

Она выходит в коридор, я закрываю за ней дверь и смотрю на пышный букет белых роз. Я подхожу к своей жене, превратившейся в призрак. Сажусь на ее постель. Беру ее за руку, хотя эта рука не похожа на руку моей жены. Трогаю ее лицо, смотрю на запекшиеся губы. Глажу лоб, как гладил ее отец. И молча прошу ее простить меня, но тут понимаю, что она не бог и мне вовсе не нужно возносить к ней молчаливые молитвы.

— Прости меня, — говорю я. — Я люблю тебя. У нас было столько хорошего.

Пришло мое время. Я не хочу обнимать ее, потому что не хочу чувствовать в руках ее бессильное тело; не хочу целовать, потому что ее губы мне не ответят, и все же я ее целую. Я прижимаюсь губами к ее губам и кладу руку ей на живот, потому что отсюда появилось все — моя любовь и боль, гнев и гордость. И хотя я собирался прощаться молча, я произношу вслух:

— Прощай.

Я целую Джоани в шею, прижимаюсь к ней лицом. Прощай. Джоани. Прощай, моя любовь, мой друг, моя боль, мое счастье. Прощай. Прощай. Прощай.


43


Я ставлю свой джин с тоником и смотрю на живую изгородь за окном, затем перевожу взгляд на мать Сида, которая сидит на диванчике. На ней слаксы и блузка. Она явно не привыкла к такой одежде, поскольку то и дело теребит верхнюю пуговичку на блузке и трогает ожерелье на шее. Я отворачиваюсь, чтобы она не подумала, что я ее разглядываю.

Я решил, что раз Сид так поступил, значит, так поступлю и я. Он позвонил Джули. Я позвонил его матери. Мы квиты.

Я протягиваю ей стакан с выпивкой. Мне нравится, что она согласилась чего-нибудь выпить. У меня в руках тоже стакан с выпивкой, к которому мне не очень хочется прикасаться, поскольку он совершенно ледяной. Внезапно сильно похолодало, набежали черные тучи, пошел дождь — самая подходящая сейчас погода.

Мэри держит стакан на весу обеими руками. До меня доходит, что я забыл дать ей подставку и она боится ставить мокрый стакан на деревянный стол. Салфетку для коктейля она смяла и держит в ней запотевший стакан.

— Вы поставьте стакан, не бойтесь, — говорю я.

Она смотрит на длинный деревянный стол и разложенные на нем толстые книги: «Найди свой рай». «Чувство места», «Закон в Америке». Она медлит, пытается разгладить влажный край салфетки, затем все же ставит стакан на стол. Возможно, до нее доходит, что здесь можно вести себя так, как хочется. Она не знает, что два дня назад умерла моя жена Она, с ее погибшим мужем и отступником-сыном, здесь свой человек.

— Знаете, я, вообще-то, не пью, — говорит она. — Тем более в такую рань.

— Понимаю.

Сын очень на нее похож: тот же острый нос и большие, немного раскосые глаза.

— С Сидом все в порядке? — спрашивает она. — Он хорошо себя вел?

Я вспоминаю, как Сид курил травку и сигареты, щипал за задницу мою дочь, хандрил, нес всякий вздор, едва не разрушил семью Брайана, «получил что положено» — по выражению Скотти — от моего тестя.

— Да, — отвечаю я, — Сид нам очень помог.

— Я могу вам заплатить, — говорит она. — За Сида. Вы же его, наверное, кормили.

— Ну что вы, не надо. Не беспокойтесь.

Она обводит взглядом мой дом, сад, бассейн, горку. Я слежу за ее взглядом, затем спрашиваю, не хочет ли она, чтобы я разыскал Сида.

— Он вам сказал, почему я выгнала его из дома?

— Он сказал, что у него умер отец и что он очень по нему скучает.

— У его отца был трудный характер. Но он о нас заботился. Он любил Сида.

— Не сомневаюсь, — говорю я.

— Вы, наверное, думаете, что я ужасный человек, если выгнала из дома родного сына!

У нее усталое лицо. По-моему, она выглядит старше своих лет.

— Ничего я не считаю. С детьми всегда трудно. Иногда ничего другого не остается, и, знаете, это срабатывает. Особенно с Сидом. Та еще овечка.

— Да уж, овечка!

Она смеется; между нами возникает некое внутреннее взаимопонимание — у нас обоих трудные дети, но других нам не надо. Я вижу, что она привезла Сиду один из его любимых журналов, где на обложке девушки на капотах авто или на дорогих мотоциклах.

— Хочу ему сказать, что я ему верю, — говорит она, глядя мимо меня, и я догадываюсь, что она увидела сына.

Он идет по садовой дорожке, выложенной булыжником, в дом, мимо портретов наших предков, мимо столика, на котором разложены карточки с соболезнованиями, мимо черного японского горшка с цветком, который звенит, словно гонг, если по нему постучать деревянной ложкой, обернув ее кухонным полотенцем. Джоани так созывала нас к обеду. «Обед! — объявляла она, ударив в гонг. — Обед!»

— Привет, мама, — говорит Сид.

Она встает, но не трогается с места, а так и стоит, между диваном и кофейным столиком, словно защищаясь. Он стоит возле меня. Я бросаю на него ободряющий взгляд. Мне кажется, он не хочет, чтобы я уходил, но это не моя проблема, у нас просто похожая задача — примириться со смертью и с мыслью о том, что мы знаем, какими на самом деле были наши мертвые. Мы хотим освободиться, умерить их власть над нами, не дать им распоряжаться нашей жизнью, и все же я знаю, что это невозможно, ибо мои мертвые распоряжались моей жизнью веками.

— Спасибо, что приехали, Мэри, — говорю я.

И ухожу. Я слышу их голоса. Мне хочется, чтобы они обнялись, но как я об этом узнаю? Услышать объятие невозможно.

Возле гонга стоит Алекс, и я увожу ее с собой.

— Они разговаривают? — спрашивает она.

— Наверное.

Мы проходим мимо фотографий Джоани. Я не смотрю на них, но знаю, в каком порядке они стоят. Джоани на Мауна-Кеа с Алекс на руках: мы с Джоани в компании друзей обедаем в крутящемся ресторане, после чего нас всех укачало: Алекс на грязном велосипеде катается по банановой плантации; Джоани в бикини на катере: Скотти свесилась за борт, делая вид, что ее тошнит; Джоани в каноэ взлетает на гребень волны, перегнувшись через утлегарь, чтобы лодка не перевернулась.


Скотти лежит на раскладном диване, укрывшись легким одеялом, которое она перетащила сюда из своей спальни. Она смотрит телевизор: последние два дня мы все только и делали, что смотрели телевизор. Я сбрасываю туфли и подсаживаюсь к ней. Алекс тоже. Я лежу и смотрю, как какая-то красотка получает приз за исполнение роли уродины.

Я подсовываю под голову пару подушек и укрываюсь диванной накидкой. Лежать бы так всю жизнь.

Я замечаю, что Скотти вновь взялась за свой альбом. Он лежит у нее на животе. Я беру его и начинаю перелистывать. Бежит время. Бежит. Об этом можно судить по фото: вот Трой за стойкой бара в тот день, когда Скотти заплыла в стаю португальских корабликов, вот Алекс в бассейне орет на Скотти — это был ее первый день после возвращения из интерната. Вот бесчисленное количество фотографий Сида, который вытворяет черт знает что. Сид сидит у бассейна и читает любимый журнал. Сид ест чипсы, Сид дремлет.

— Сид уедет домой? — спрашивает Скотти.

— Да. — отвечаю я.

— Ты все еще с ним встречаешься? — спрашивает она Алекс. — Даже после того, как он ушел с теми девками?

— Я же говорила, мы с ним просто друзья. — отвечает Алекс и в порыве искренности добавляет: — А в общем, не знаю. Сейчас мы вместе, а что будет потом… — Она показывает на альбом. — У тебя там сплошной Сид.

— Он очень фотогеничный, — поясняет Скотти. Она забирает у меня альбом и всматривается в фотографии, очарованная своей работой. Она крепко прижимает альбом к себе и не позволяет мне заглянуть в него. Она у нас хранитель семейной памяти. Хранитель традиций.

Следующая страница. Старый снимок, на котором я сижу в своем кабинете на фоне соответствующего антуража: кейс с документами и пиво.

Отныне мне придется сидеть в кабинете сутками, изучая документы, знакомясь со своими владениями, пытаясь наверстать упущенные годы, когда мы пренебрегали даром судьбы.

Скотти засунула мою фотографию под фотографии бабушки и дедушки. Здесь же фотография Джоани: после гонки на каноэ Молокаи — Оаху. Скотти тогда еще не родилась. Женщина на фотографии — воплощение здоровья: красивые зубы, прекрасная кожа и лучезарная улыбка. Она молода, красива и счастлива. Это было еще до нашей свадьбы.

Я треплю Скотти по голове. Дочь прижимается ко мне.

— Ты хранитель нашей семьи, — говорю я ей. — Семейный историк.

— Миссис Чан говорит, что у меня альбом плохо оформлен. В нем нет системы. И все не подписано.

— А мне нравится, — говорю я.

— И мне.

— Когда двинемся? — спрашивает Алекс.

— Завтра, с утра пораньше, — отвечаю я.

— А если дождь?

— Ну и что?

Пепел лежит в коробке. Коробка спрятана в фиолетовый пакет, и каждый раз, когда я на него смотрю, сначала вспоминаю о дорогом вине и только лотом говорю себе: «Нет, здесь прах моей жены».

Не знаю, как девочки прощались с матерью, что они при этом чувствовали, да и не хочу знать, потому что от этого слишком больно. Они заходили в палату по одной. Каждая что-то говорила, потом выходила и смотрела на меня так, словно искала ответа. Потом мы поехали домой. Скотти ушла в заднюю комнату и включила там телевизор. Алекс ушла к себе, я тоже. Почувствовав, что не в силах лежать на нашей с Джоани постели, я пошел к Скотти и обнаружил там Алекс. Теперь мы лежим на диване втроем. Джоани, наверное, ждала, когда мы с ней простимся. Она умерла на следующий день.

На экране мелькают фотографии давно умерших деятелей кино. Идет церемония награждения; кто-то выходит на сцену под бурные аплодисменты, кто-то в тишине.

Скотти постукивает меня по ноге пальцами ног.

— У тебя ноги холодные, — говорю я.

Тогда она прижимает ко мне всю ступню, и я вздрагиваю.

— Ну хватит, перестань.

Скотти громко смеется, а я прижимаю к себе обеих дочерей. Это крепкое объятие напоминает мне первое свидание с Джоани.

Мы вышли на безлюдный пляж возле отеля «Кахала Резорт». Мы только что позавтракали в ресторане у Хоку и выпили по бокалу вина. Я подошел к Джоани совсем близко и, словно случайно, коснулся ее руки, надеясь, что Джоани это заметит и ответит мне, а потом набрался смелости и прижал ее к себе, и она меня не оттолкнула. У нас за спиной был шикарный огромный отель, и мы представляли себе, что приехали провести отпуск на прекрасном экзотическом острове. Сейчас мне даже странно, что когда-то мы друг друга стеснялись.

— Хорошо, что ты не продал землю, — говорит Скотти.

— Правда? Почему?

— Потому что тогда у нас бы ее не было, — отвечает она.

— Когда-нибудь она станет вашей, — говорю я. — Твоей и Алекс.

— Земли у нас будет страшно сказать сколько, — говорит Алекс.

Скотти переворачивает последнюю страницу альбома, и я вижу тех, с кого все началось, — принцессу Кекипи и Эдварда Кинга.

— Почему они у тебя в конце? — спрашиваю я. — Может быть, лучше в начало?

— Наверное, — говорит Скотти и закрывает рукой портрет принцессы. — Потом переложу.

— Не надо, — говорю я. — Пусть будут в конце.

Забавно, я поставил бы их в начало, потому что и они были чьими-то потомками, в их ДНК сохранились гены множества поколений, свидетельства многих миграций. Они возникли не из ниоткуда. Все мы происходим от кого-то, кто тоже произошел от кого-то, и это замечательно. Мы не знаем тех, чья кровь течет в нас, но каждый из нас в свое время оказывается верхушкой дерева. Мэттью и Джоани. Придет время, и для кого-то мы станем тем же, кем являются для нас Кекипи и Эдвард.

Я задремываю, а когда открываю глаза, то вижу, что продолжается трансляция вручения «Оскаров». Алекс говорит, что Сид уехал, и мне становится немного грустно. Все, что мы делали вчетвером, осталось позади. Теперь он просто приятель моей дочери, а я просто ее отец. Вдовец. Больше мне не придется возиться с обкурившимся парнем, не придется устраивать его на ночлег. Теперь он, как и его сверстники, будет сам искать свое место в жизни, а это нелегко. Что ж, наверное, так и должно быть. Мы отпускаем Сида, а вместе с ним часть себя, и остаемся втроем. Я смотрю на своих дочерей. На то, что у меня осталось.


44


Я сижу на руле в маленьком каноэ, что для меня довольно тяжело, и мы идем то туда, то сюда, а мои дочери на веслах уже устали. Думаю, что мои полинезийские предки были бы мною разочарованы, да и вообще всеми нами. Я не умею прокладывать путь в океане по солнцу, звездам и течениям. Я утратил навыки своих предков.

— Может, здесь? — кричит мне Алекс.

Она сидит ближе ко мне, и я вижу, как у нее на спине ходят ходуном мышцы.

— Папа, там пловец! — кричит мне Скотти. — Там пловец!

Над водой подпрыгивает белая шапочка; сначала она движется в нашу сторону, затем пловец сворачивает и плывет к катамаранам.

— Давайте за волнорез, — говорю я. — Подальше от людей.

— Тогда держи курс прямо, — говорит Алекс.

— Я стараюсь.

— Старайся лучше. Нужно чувствовать, когда лодку начинает разворачивать. Ты опаздываешь.

Джоани справилась бы отлично. Я почти уверен, что девочки думают именно так.

Выбрав в качестве цели оранжевый ветровой конус, я держу курс на него. Из-под воды, словно острые зубы, торчат верхушки рифов. Солнце в облачной дымке. Вода темная, темные тени рифов под нами будто бы тоже плывут. Я задеваю один из них, и от него отваливается кусок, похожий на соты: тогда я беру вправо, туда, где глубже. Коробка с прахом лежит в пакете у меня на коленях. Каждый раз, когда мой взгляд падает на пакет, я остро чувствую несправедливость. Неправильно, что она так лежит. Я даже не могу к ней прикоснуться. Я вспоминаю о названии похоронного ритуала: «Пусть тебя увезут в каноэ и развеют над водой!»

Возле конуса ходят большие пологие волны. Одна из них проходит под нами: каноэ взлетает на гребень и соскальзывает вниз. Нос лодки уходит в воду, и тут накатывает вторая волна, которая кажется мне больше первой. Я крепче сжимаю коленями пакет. Скотти перестает грести.

— Греби, не останавливайся! — говорю я, из-за волнения срываясь на крик.

Нужно развернуть лодку так, чтобы ее не подхватило волной, иначе мы перевернемся. Каноэ взлетает вверх, вздымая брызги, из-за которых я ничего не вижу, и летит вниз, шлепнувшись в водяную яму с такой силой, что мы едва не слетаем со своих сидений.

— Быстрее отсюда, — говорю я.

Девочки молчат, и я понимаю, что им страшно. Они изо всех сил налегают на весла. Они делают быстрые взмахи. Мы заплыли гораздо дальше, чем предполагали. Волнорез остался далеко позади. Здесь вода еще темнее, а подводные рифы кажутся спящими существами. Здесь холодно, страшно и одиноко, но я ничего не говорю.

Девочки опускают весла. Я оглядываюсь назад, где виднеется тонкая полоска пляжа Уайкики. Каждый раз он выглядит иначе, хотя на самом деле он всегда одинаков: толпа отдыхающих, вода, любители серфинга на своих досках и белый, словно костяной фарфор, песок. Это я смотрю на него каждый раз иначе. Сегодня он напоминает мне о Джоани. Это был ее пляж.

Я беру пакет. В придачу к праху мне вручили серебряную лопатку, и теперь я разглядываю эту вещицу, похожую на игрушку.

Церемонию погребения я продумал.

— Алекс, — говорю я, — пересядь рядом с сестрой. Лучше на нос.

Алекс встает и, с трудом удерживая равновесие, перебирается к Скотти. Мокрые волосы собраны в пучок на макушке, похожий на осиное гнездо, и я снова вспоминаю о рифах.

— Здесь. — Я открываю пакет и передаю Алекс лопатку.

Секунду помедлив, она берет лопатку, запускает ее в пакет и достает горсть пепла; мы смотрим, как он разлетается, словно дым, и тогда Алекс направляет лопатку вниз, чтобы пепел сыпался в одну точку. Частички пепла медленно погружаются в темную бездну и исчезают. Мы провожаем их глазами.

Алекс передает лопатку Скотти, я подаю ей пакет. К моему удивлению, Скотти решительно погружает лопатку в пепел, словно играет в песочек. А я-то думал, что ей будет страшно. Она достает лопатку и подбрасывает пепел в воздух. Когда весь пепел осел в воду и утонул, девочки поворачиваются ко мне. От холода у Скотти стучат зубы, тело покрылось гусиной кожей. Дочери стоят в узком каноэ, балансируя, когда в днище толкают маленькие волны и лодка начинает качаться вверх-вниз. Я думаю, что пепел плывет в океан, а не к Уайкики, думаю, куда поплывут цветы. Я погружаю лопатку в пакет, взвешиваю ее в руке. Я бросаю пепел в воду и чувствую от этого почти физическую боль. Болит горло, болит живот, руки. Не знаю, что бы я сейчас делал, не будь со мной дочерей. Я не могу на них спокойно смотреть. Я знаю, что сейчас они плачут, и не хочу на них смотреть, потому что боюсь сам заплакать. Я беру пакет, переворачиваю вверх дном. Пепла много, мы даже слышим, как он стукается о воду. Мы провожаем его глазами; он похож на крупный серый песок. Девочки бросают в воду два венка из желтых плюмерий, и они покачиваются на волнах. Похоже, все; церемония завершена. Венки подплывают к каноэ, качаются рядом с бортом. Скотти достает их и забрасывает подальше. Мы смотрим им вслед, затем смотрим друг на друга. В наших глазах вопрос; «Что теперь? Пора возвращаться?»

Может, нужно подождать, пока венки скроются из виду. Тогда и поплывем назад. Алекс сидит на носу лодки, Скотти — на борту, наклонившись к сестре. Мы сидим лицом к берегу и смотрим на венки. Вдалеке виднеется терраса и люди на ней. Похоже, они завтракают, и я думаю о том, почему бы и нам не перекусить, вместо того чтобы ехать домой. Я перевожу взгляд на воду, желтых венков больше нет. Я берусь за руль, но тут сзади раздается свист, и я оглядываюсь. Мимо нас проходит прогулочная яхта. Я вижу компанию полуголых парней; у всех на шее гирлянда розовых цветов, на голове пластиковый козырек от солнца, в руке половинка кокоса с коктейлем. Не слишком ли рано начали? Скотти сидит тихо, Алекс прикрывает глаза рукой и смотрит на яхту. Волны плещут о борт нашей лодки, и она подпрыгивает на воде.

— Э-э-эй! — слышу я. — Эй! — кричат нам с яхты и машут руками.

На корме танцуют девушки. Играет ритмичная музыка.

— Э-эй! — вопят парни и поднимают вверх половинки кокосов, словно хотят выпить за наше здоровье.

Мы молча смотрим на них, а они смотрят на нас, не понимая, почему мы не отвечаем.

Алекс берется за весла. Скотти тоже, и парни на яхте орут:

— Давай, давай! Сильнее греби, сильнее!

Мальчишка с желтой полоской на носу снимает с себя цветочную гирлянду и делает вид, что хочет бросить ее нам.

— Девчонки, покажите сиськи! — кричит он, и все смеются.

Я разворачиваю каноэ, чтобы встать спиной к яхте. Девочки взмахивают веслами. Не знаю, о чем они думают. Надеюсь, веселая компания не окончательно испортила им прощание с матерью. Мы плывем к берегу, а у меня такое чувство, словно мы бросаем Джоани на произвол судьбы.

«Я тебя все еще люблю», — сказала она мне как-то ночью.

Это было незадолго до катастрофы. Мы только что выключили свет, но я слишком устал, поэтому буркнул: «Спокойной ночи» — и тут же уснул. Утром я повернулся к ней, положил голову на ее подушку и только тут вспомнил ее слова. Все еще? Ты все еще меня любишь?

Впрочем, я ей верю. Верю, несмотря ни на что. Она действительно меня любила.

— Простите, девочки, — говорю я. — За тех парней на яхте. Мы успели попрощаться с мамой, и это главное. Надеюсь, с вами все в порядке?

— Маме бы такое прощание понравилось. — говорит Скотти.

— А я думаю, она показала бы тем парням сиськи, — говорит Алекс.

Скотти смеется, и я знаю, что Алекс улыбается.

Девочки гребут медленно, Скотти то и дело останавливается передохнуть. Бросив весла, она сидит сгорбившись и смотрит в одну точку. Наверное, она плачет. Внезапно Скотти выпрямляется и показывает мне свою руку.

— Смотри, у меня мама осталась под ногтями, — говорит она.

Да, под ногтями у нее действительно остались частички пепла.

Скотти показывает свои ногти Алекс. Та качает головой и смотрит на Скотти взглядом, в котором можно прочесть: «Привыкай. Теперь мама будет с тобой до конца твоих дней. Она будет рядом в твой день рождения, на Рождество, когда у тебя начнутся месячные, когда ты окончишь школу, когда будешь заниматься сексом, когда выйдешь замуж, когда будешь рожать детей, когда умрешь. Она всегда будет с тобой, просто ты не будешь ее видеть».

Мне кажется, Алекс хочет сказать именно это; во всяком случае, между сестрами возникает некое молчаливое понимание. Они вновь берутся за весла, и от мерного плеска я впадаю в транс. Весло хлопает по воде, скользит вдоль борта каноэ, выныривает и описывает полукруг, разбрасывая сверкающие брызги. Хлоп! Ш-ш-ш! Хлюп! Хлоп! Ш-ш-ш! Хлюп! Я вспоминаю о том вечере, когда Скотти рассматривала свой альбом, и о том, как она переложила фотографию матери под фотографии моих предков.

— Я помещу ее в конце альбома, — сказала Скотти.

Так Джоани оказалась в самом конце. Не думаю, что Скотти что-то хотела этим сказать. В ее альбоме и в самом деле нет системы, но ведь это не фамильное древо, а просто альбом, где собраны маленькие кусочки нашей жизни, те моменты, которые нам хотелось бы помнить, а потом забыть.

— Конец, — говорит Скотти.

— Конец, — говорит Алекс.

Скотти закрывает альбом.

Я думаю о своей жене, о ее маленькой фотографии в конце альбома. Вот и все, что осталось от ее жизни. Жаль, что она ничего не сказала нам на прощание. Хотел бы я знать — что? Я злюсь на себя за то, что не знаю этого. И вдруг я понимаю, что свое последнее слово она все же сказала, и его услышали я и ее дочери. Я прошу девочек грести сильнее, чтобы взобраться вон на ту волну, что уже совсем близко. Они налегают на весла, каноэ взлетает на гребень, и мы легко проскальзываем над рифом и темными подводными тенями. С берега может показаться, что мы совершаем морскую прогулку и абсолютно счастливы. Что ж, когда-нибудь мы и в самом деле будем счастливы. И пусть я утратил способность прокладывать путь в океане. Я крепко держу в руках руль, чтобы наша лодка плыла к берегу.


notes


Примечания


1


Предварительное медицинское распоряжение о передаче другому лицу права принимать важные медицинские решения в случае утраты завещателем дееспособности. — Здесь и далее примеч. пер.


2


Tiffany Blue (англ.) — голубой тиффани, оттенок голубого (бирюзовый), получивший свое название по цвету коробочек для украшений ювелирной фирмы «Тиффани», Нью-Йорк.


3


Joy (англ.) — радость, удовольствие.


4


Знаменитый гавайский пляж.


5


Популярный заменитель сахара.


6


Вирус папилломы человека.


7


Японское кулинарное шоу-поединок (1992–1999; специальные выпуски — до 2002 г.), очень популярное также в США.


8


Haole — гавайское слово для обозначения американцев и англичан.


9


Мексиканская лепешка с густым соусом.


10


Ланикаи — обширный песчаный пляж на Гавайях.


11


Густой напиток из смешанных в блендере ягод или фруктов с добавлением льда, сока или молока.


12


Piggie (англ.) — поросенок.


13


Сетевой супермаркет, где продаются одежда, мебель, товары для дома.


14


Сетевой продуктовый универсам.


15


Сетевой продуктовый универсам с упором на «натуральные и органические» продукты (полное название — «Хоул Фудс Маркет»).


16


Сетевой магазин дорогой одежды, косметики и аксессуаров.


17


Aloha (гавайск.) — дух истинного гавайца, в котором сочетается любовь к ближнему, миролюбие, сострадание, гостеприимство.


18


Имеются в виду книжка в картинках Марджори Флэк и Курта Визе о приключениях утенка Пинга на берегах китайской реки Янцзы и книжка Манро Лифа и Роберта Лоусона о миролюбивом испанском быке Фердинанде.


19


Залив на северо-западе США, в штате Вашингтон.


20


Конический шалаш, покрытый шкурами бизонов или оленей; жилище североамериканских индейцев.


21


Вероятно, имеются в виду записи поп-музыки — песни группы «Hot Pants» и Кристины Агилеры.


22


Персонаж комиксов Ядовитый Плющ — злодейка, экотеррористка, с которой сражается Бэтмен.


23


Подразумевается хит середины 1970-х гг., песня Сэмми Джонса «Chevy Van».


24


Торговая фирма, названная по имени знаменитой гавайской певицы и актрисы Хило Хэтти (1901–1979).


25


Hapa (гавайск.) — метисы, потомки смешанных браков гавайцев и негавайцев.


26


Офиопогон японский (ландышник) — декоративная стрельчатая трава, образующая красивые розетки.


27


Тиаре — гардения таитянская.


28


Португальский кораблик — сифонофора физалия — беспозвоночный морской организм, близкий родственник медуз; свое название получила за выступающий гребень-пузырь, похожий на парус старинного португальского фрегата.


29


Kiawe (гавайск.) — рожковое дерево.


30


Надпись «Hawaiian Pride» (англ.) может быть интерпретирована и как «Гавайский прайд (гей-парад)».


31


Американский аналог российского телешоу «Фабрика звезд».


32


Е. Т. (Extra-Terrestrial) (англ.) — инопланетянин, инопланетяне. Инопланетянин (И-Ти) — герой одноименного фантастического фильма С. Спилберга (1982).


33


Персонаж комедийного американского телесериала «Спасенные звонком» в исполнении актера Дастина Даймонда.


34


Американский киноактер (сериал «Полиция Майами»).


35


Новый вид фитнеса, включающий в себя элементы йоги, восточных танцев и медитации.


36


Джоани и Чачи — персонажи известного сериала «Джоани любит Чачи» («Joaiue Loves Chachi»).


37


«7–11» — сетевой супермаркет.


38


Имеется в виду американский кинофильм — «На берегу реки» (1986).


39


Имеется в виду английское выражение to be born with a silver spoon in your mouth — «родиться с серебряной ложкой во рту»: соответствует русскому «родиться в рубашке».


40


Hula — гавайский танец.


41


Гавайский музыкальный инструмент, нечто вроде маленькой гитары.


42


Тропическое клубневое растение, употребляемое в пищу (лат. Calocasia esculenta).


43


Алекс курит крепкие «Мальборо»; «лайтс» — сигареты со сниженным содержанием никотина.


44


«Команда Стенфордского университета по лакроссу». Лакросс — командная игра, в которой две команды стремятся поразить ворота соперника резиновым мячом.


45


Блюдо мексиканской кухни — кусочки жареного мяса с луком и овощами.


46


Вид крекеров; готовятся с добавлением риса, соевого соуса, соевых бобов и различных специй.


47


Туристическое агентство на Гавайях.


48


Статистический термин.


49


Медицинский термин, означающий смерть мозга, после чего лечение больного признается бессмысленным. Больной, у которого констатирована смерть мозга, является фактически живым трупом.


50


Детская компьютерная игра.