Трагедия абвера. Немецкая военная разведка во Второй мировой войне. 1935–1945
Карл Бартц








Оригинальная версия причин трагического финала самой мощной разведывательной службы Третьего рейха, которая неразрывно связана с личностью адмирала Вильгельма Канариса, возглавлявшего ее с 1935 по 1945 год. В книге представлена ценнейшая информация о формировании сети заговора по отстранению Гитлера от власти и ликвидации режима. Приведены уникальные свидетельства очевидцев, редкие документы и фотографии.






Бартц Карл

Трагедия абвера. Немецкая военная разведка во Второй мировой войне. 1935–1945





Предисловие


Работая над одной темой периода Второй мировой войны, я постоянно наталкивался на названия «абвер», «отдел Z», на имена Канарис, Остер и многие другие. Вскоре я смог установить, что за этими именами скрывается большая политическая и человеческая трагедия. Сквозь исторические факты явственно проступали человеческие слабости: заблуждения, надежды, непорядочность, угрызения совести… Предмет захватил меня. Передо мной открылось обилие возможностей докопаться до новых сведений, и тогда я решил в одном труде собрать и исследовать исторические сведения и факты об абвере.

Без предубеждения и только следуя заветам Ранке[1 - Ранке Леопольд фон (1795–1886) – немецкий историк.] отображать ход истории так, как это и было в действительности, я ограничил себя выявлением и интерпретацией исторического положения вещей. Только в этом видел я свою задачу, а не в выяснении вопроса вины или невиновности той или иной личности.

Вскоре мне пришлось убедиться, что почти не сохранилось документов о причинах, которые привели к гибели абвера, самого адмирала Канариса и многих его сотрудников. Отдельные немногочисленные фрагменты не дают исторически однозначных объяснений. Общеизвестно, что протоколы допросов до последнего времени находились в руках американцев. Ими и до сих пор нельзя пользоваться. Точно так же выяснилось, что содержание обширной литературы о Канарисе и абвере не соответствует фактическим обстоятельствам дела.

За два года я встретился со всеми доступными мне свидетелями трагедии, независимо от того, к какому лагерю они принадлежали. Свидетельства каждого из опрошенных я критически сопоставлял и анализировал. Если некоторые из моих доверителей обозначены только инициалами, то это сделано либо по законному желанию опрашиваемого, либо вследствие соблюдения обычного человеческого такта.

Я не претендую на то, чтобы мое описание явилось истиной в последней инстанции. Но я верю, что мне удалось набросать реальную картину, которая отличается от прежних мифических историй. Сегодня любой желающий имеет возможность проверить мой отчет, поскольку еще живы люди, причастные к этой трагедии. И даже те разделы или главы, которые могут показаться сконструированными из диалогов, возникли на основе тщательного опроса очевидцев.

Задача заключалась в том, чтобы написать историю абвера, но я исследовал причины и процессы, приведшие к падению окружения Канариса, подчинению большей части абвера Главному управлению имперской безопасности и осуждению множества высокопоставленных офицеров службы.




Канарис – человек и его дело


Кто же был тот человек, который к началу войны возглавлял огромную службу германской военной разведки и контрразведки? Как она была выстроена и кто были сотрудники адмирала Канариса? Отчего перестал существовать абвер?

Сорокасемилетний Вильгельм Канарис, родившийся в Аплербеке под Дортмундом, был уже пенсионного возраста, когда в 1934 году его вызвали в Берлин и в январе 1935 года назначили главой германской военной разведки и контрразведки – абвера.

Он сделал обычную карьеру морского офицера, когда его перевели комендантом крепости в Свинемюнде. Этот не слишком завидный пост обычно расценивался как последний этап перед выходом на пенсию.

В Первую мировую войну Канарис в чине обер-лейтенанта служил на крейсере «Дрезден» и с командой был интернирован в Чили, где пленных содержали не слишком строго. В конце 1915 года он, владевший испанским языком, бежал в Аргентину и по фальшивому чилийскому паспорту выехал в Голландию, а оттуда – в Германию. Годом позже он объявился в Мадриде (с подводной лодки его высадили на испанском побережье). Там он должен был собирать информацию экономического характера для германского военно-морского атташе.

Его биографы рассказывают о таинственном бегстве из Испании через юг Франции в сопровождении священника. На итальянской территории оба были арестованы и ожидали смертной казни. Однако влиятельные друзья спасли их. Тогда, преодолевая новые серьезные опасности, Канарис на судне снова прибывает в Испанию. Этот авантюрный побег документально не подтвержден. Зато известно, что Канарис после выполнения своей миссии на подводной лодке ушел из Испании (то ли из Картахены, то ли из Виго) в Германию.

После войны он был принят в рейхсвер и во время беспорядков познакомился с такими путчистами и командирами добровольческого корпуса, как капитан Эрхардт и майор Пабст, с которыми впоследствии на протяжении всей жизни поддерживал тесные дружеские отношения. Правда, однажды он внезапно отказал в поддержке Пабсту.

Благодаря протекции первого военного министра Носке Канарис воевал против Веймарской республики, на службе которой он находился, на стороне Каппа и бригады Эрхардта.

Удивительным образом этот прыжок в сторону не привел его к увольнению со службы. В 1920 году его перевели в Киль, где он прослужил до 1922 года. Затем его назначили 1-м офицером на «Берлин», учебный крейсер для морских кадетов. На крейсере он познакомился и с тогдашним морским кадетом Гейдрихом.

Годом позже Канарис получил чин капитана 3-го ранга и продолжал обычную карьеру военно-морского офицера. Как и все офицеры, он совершал многочисленные заграничные походы и в это время ознакомился со многими восточноазиатскими и японскими портами.

В 1924 году мы видим его сотрудником штаба командования военно-морских сил в Берлине. Отсюда он частенько выезжал в Испанию.

Через четыре года, в июне 1928 года, Канарис – 1-й офицер старого линкора «Шлезвиг».

Еще четыре года спустя Канарис принял командование над «Шлезвигом», затем в период с октября 1930-го по 1932 год он возглавлял штаб гарнизона военно-морской базы на Северном море. Когда в 1932 году Канарис стал командиром «Шлезвига», его корабль посетил Гитлер. Увеличенная фотография, снятая во время этого визита, позднее висела в доме Канариса в Берлине. В чине капитана 1-го ранга Канарис в 1934 году был назначен комендантом крепости в Свинемюнде и, казалось, пристал уже, наконец, к тихой гавани уходящего на пенсию военного, когда прежний руководитель еще маленького в то время отделения разведки и контрразведки в имперском военном министерстве, капитан 1-го ранга К. Патциг, неожиданно рекомендовал его в качестве своего преемника. Редер одобрил выбор Патцига, и 1 января 1935 года Канарис стал шефом абвера. С его приходом скромный абвер очень быстро разросся до огромных размеров.

С того момента, как Гитлер пришел к власти, отпали все финансовые ограничения. Гитлер видел в абвере важный инструмент. И поскольку он благоволил к Канарису, новый шеф мог хозяйствовать, не зная ни в чем отказа.

Когда ушел Бломберг[2 - Бломберг Вернер фон (1878–1946) – в 1933–1935 гг. – министр рейхсвера, в 1935–1938 гг. – военный министр и главнокомандующий. В 1938 г. уволен в отставку.], военное министерство было расформировано, затем создано главное командование под руководством Кейтеля, и Канарис со своим абвером стал подчиняться напрямую лишь Кейтелю и самому Гитлеру, более никому. При этом, как старший по званию начальник в ОКВ[3 - ОКВ – Главное командование вермахта.], он был даже заместителем Кейтеля. Это было внушительным сосредоточением власти в руках одного человека, который, кроме того, был прекрасно информирован – как никто другой. Канарис собирал всю информацию, достойную внимания; по своему характеру он был удивительно любознательным человеком, и мало что ускользало из его видимости.

С 1938 года отделение военной разведки и контрразведки стало называться служебной группой абвера. Позднее, в 1939 году, ее огромный аппарат был переименован в заграничную службу абвера. На улице Тирпицуфер гигант поглощал одно частное здание за другим.

В 1938 году служебная группа абвера была разделена на пять крупных отделов, которые сохранились до конца существования организации.

I отдел был сосредоточением заграничного шпионажа и включал службу сбора и рассылки секретной информации. Этой важной рабочей сферой руководил сначала полковник Пикенброк, а позднее полковник Хансен. Отдел подразделялся на группы: армия – IH; ВВС – IL; ВМС – IM; техника – IT; экономика – IWi; секретная служба (фотография, паспорта, симпатические и спецчернила и т. п.) – IG; радиослужба – IJ. Отдел добывал сведения, которые затем передавал для анализа, – правда, нередко с собственной оценкой, – отделениям генштаба по армии, военно-морским силам, люфтваффе. Штаб оперативного руководства вермахта под руководством генерал-полковника Йодля также получал информацию через III и заграничный отдел.

II отдел – диверсионный центр. Здесь представители недовольных меньшинств и немцы, проживающие за границей, готовились для последующего применения. Задачи агентов этого отдела были сложными и очень опасными. Саботаж в странах противника, диверсии на судах, самолетах, в промышленности, подрывы мостов и т. п. В компетенцию этого отдела также входили «мятежи» и работа с национальными меньшинствами в странах противника. Отделу подчинялась позднее сформированная дивизия «Бранденбург». Она была создана в 1939 году под кодовым наименованием «Строительно-учебная рота «Бранденбург». Вскоре рота достигла численности полка, а в 1942 году была развернута до дивизии.

В начале 1940 года по одному батальону от этой части дислоцировалось в Бранденбурге, неподалеку от Вены, и в Дюрене, в земле Рейнланд. В дивизию в основном входили фольксдойчи или иностранцы, в большинстве своем – ярые националисты. Их задача состояла в том, чтобы в обмундировании армии соответствующей страны выбрасываться на парашютах над указанными целями и взрывами объектов и тому подобными акциями сеять панику и неразбериху в рядах противника. Они были прообразом будущих английских и американских «командос».

Начальником II отдела и приданных ему частей до 1939 года был майор Гросскурт, затем, до 1943 года – полковник Лахоузен, а с лета 1943 года – полковник фон Фрейтаг-Лорингховен.

III отдел: его задачей была борьба со шпионажем. Отдел подразделялся по направлениям: армия – IH; люфтваффе – IL; ВМС – IM; экономика – IIIWi. К ним примыкал еще один подотдел, о котором говорили, будто его включение в III отдел было организационной ошибкой. Этот подотдел IIIF под командованием капитана Протце занимался переброской за границу агентов, которые должны были там внедриться в разведслужбы противника.

Служба контршпионажа работала в тесном сотрудничестве с Главным управлением имперской безопасности, поскольку не абвер, а полиция обладала компетенцией исполнительной власти по уголовно наказуемым деяниям.

Германский вермахт никогда не наделялся правами для проведения мероприятий, необходимых для предотвращения диверсий и шпионажа против вооруженных сил рейха. Соглашение прусского военного министра и министра внутренних дел от 1869 года определяло, что полиция должна бороться со шпионажем противника. Тайная государственная полиция[4 - Гестапо.] ссылалась на это положение, и абвер был согласен с этим, поскольку многие призванные из запаса офицеры абвера после продолжительной гражданской жизни могли лучше входить в курс дела благодаря накопленному опыту государственной тайной полиции. Напротив, секретная служба сбора донесений была и оставалась делом абвера.

Заграничный отдел: этот отдел, который позднее вырос до служебной группы, был центральным ведомством германских военных атташе за границей. В него стекались все доклады и сведения от военных дипломатов. Отсюда они шли дальше Верховному главнокомандованию вермахта (Кейтель), в штаб оперативного руководства вермахтом (Йодль), а также в министерство иностранных дел. Этот отдел возглавлял контр-адмирал Бюркнер, который был заместителем Канариса.

Центральный отдел под обозначением «Отдел Z»: эта служба первоначально ограничивалась чисто административными задачами. Но благодаря энергичному, цепкому характеру его начальника, впоследствии генерала, Остера он вырос до важнейшего ведомства абвера, которое, как подводная скала, впоследствии потопило весь абвер.

Однако прежде, чем Остер стал руководителем отдела Z, ему в отделе IIIс было поручено руководить группой или сектором абвера в органах власти. Поэтому у него сохранились отличные отношения с руководителями госучреждений.

Когда был задуман центр управления, отдел Z поначалу возглавлял огромный аппарат абвера. Ему подчинялись бухгалтерия, агентурная картотека, правовой, паспортный отделы. Но Остер расширил свои полномочия для достижения собственных целей. Он подчинил себе связи с НСДАП, через графа Хельдорфа, и с Главным управлением имперской безопасности, через директора уголовной полиции Небе, который руководил там V отделом (имперская уголовная полиция).

Остер сохранил и все связи с гражданскими учреждениями. В его службу поступали все входящие отчеты и донесения, которые сортировались в центральном отделе и далее препровождались в соответствующие отделения. Что это означало, мы еще увидим.




Над всем этим аппаратом с четырьмястами офицерами и десятками тысяч агентов возвышался адмирал Канарис, «маленький грек» (он был ростом не более метра шестидесяти), уже давно седовласый, с обветренным лицом моряка, с водянисто-голубыми, слегка навыкате глазами под кустистыми бровями. У «маленького грека» в жилах не текло ни капли греческой крови, зато он был ломбардцем.

Голос у него был тихий; но он мог становиться весьма саркастическим. Его любовь к животным, в особенности к собакам, была настолько велика, что многим казалась гипертрофированной. Его считали доброжелательным человеком и противником насилия. Но так было только до тех пор, пока не затрагивались его интересы или лично он сам. Тогда Канарис превращался в холодного врага-ненавистника, всегда находившего пути, чтобы любыми средствами расправиться с неугодным, и даже не брезговал использовать для этого гестапо. Он старался избегать каких-либо скандалов и делал все от него зависящее, чтобы их притушить.

Среди своего окружения Канарис слыл человеком непроницаемым и трудноуловимым. Он любил отвечать на вопрос вопросом и сотни раз проявлял свою находчивость в сложных ситуациях.

Ну а что можно сказать теперь об отношении адмирала к партии и к Гитлеру? В начале существования режима Канарис не имел ничего против национал-социализма и его вождя. Он был немецким националистом, и в Гитлере видел человека, способного сделать Германию свободной. Канарис был удовлетворен тем, что Гитлер устранил с его пути все препятствия, мешавшие безграничному развертыванию абвера. Гитлер сам был очень высокого мнения о Канарисе. Но с годами Канарису все больше претило насилие, исходящее от тоталитарного государства; он осуждал его. При этом его неприятие концентрировалось на личности Гиммлера, который – что примечательно! – не имел о том никакого представления и, ничего не подозревая, был расположен к адмиралу вплоть до самых последних месяцев существования абвера. Однако многое из того, что адмирал в своем окружении высказывал о «черных», подразумевая СС, скорее было желанием Канариса сказать острое словцо, нежели действительно выражало его подлинную антипатию.

Окружение Канариса подтверждало, что он делал все, чтобы поддерживать хорошие отношения с СС.

Доктор Бест, который, как представитель Главного управления имперской безопасности, часто обсуждал с Канарисом разграничение компетенций обеих служб, сказал о нем: «В серьезных вопросах – хотя между нами и возникали сложнейшие столкновения интересов – я не встречал другого такого партнера по переговорам, который действовал бы столь же открыто и искренно и держал свои обещания, как Канарис».

Политика адмирала, по выражению одного человека из его окружения, заключалась в следующем: «Одновременно сидеть на всех стульях. Дружить с каждым. Танцевать на всех свадьбах сразу. Успевать повсюду».

Когда Канарис, самый информированный человек в Германии, еще задолго до начала войны, понял, что Третий рейх скатывается к войне и тем самым к своей гибели, он стал подыскивать себе новый стул. Канарис был миролюбивым человеком и опасался войны, поскольку предвидел, что Германия в ней погибнет.

Но при всем этом он верой и правдой служил Гитлеру и наводнил мир своими агентами. Канариса не останавливало нарушение международного права. Так, в его распоряжении находилась эскадрилья разведывательных самолетов под командованием капитана Ровеля, которая начала действовать в 1936 году. Его самолеты на большой высоте (до 12 000 метров) облетали многие страны и фотографировали укрепления, портовые сооружения, промышленные предприятия, аэродромы и многое другое, что могло заинтересовать военную секретную службу.

Перед началом войны, чтобы лучше вести разведку на Востоке, он разместил несколько таких самолетов в Будапеште.

Адмирал не являлся знатоком человеческих душ; он был падок на лесть. Нередко он предъявлял к своим офицерам чрезмерные требования, которые повергали их в тяжелые нравственные переживания. Организаторские способности Канариса оценивались его окружением не очень высоко; точно так же он был мало приспособлен к руководству личностями особого склада, офицерским корпусом. Благосклонностью пользовались льстецы и карьеристы. Многие из его сотрудников знали об этом и в поисках своей выгоды неприкрыто и откровенно льстили. Так, один доживший до наших дней сотрудник кормил хлебными крошками птиц на подоконнике своего кабинета и держал пуделя, чтобы только засвидетельствовать перед шефом свою любовь к животным. Когда Канарис однажды вошел в комнату этого господина, то ревностный любитель животных не упустил возможности, чтобы обратить внимание оживившегося адмирала на толчею пировавших за окном пернатых.

Вскоре сфера деятельности адмирала превратилась в арену интриг. Все злословили друг о друге, и каждый находил в Канарисе внимательного слушателя. Неудивительно, что и без того уже далеко не сплоченный офицерский корпус вскоре стали раздирать личные обиды, и открытая и тайная вражда разделила всех на враждующие группы и группки. Господствовало ощущение, что не существует единой четкой линии и что благосклонности шефа можно добиться не профессиональными достижениями, а интригами. В результате развился фаворитизм, при котором адмирал предпочитал никчемных льстецов. Оттого и в самом абвере сильно бранили Канариса, и вообще нельзя было сказать, что он являлся для всех любимым начальником. Заграничная служба абвера под руководством контр-адмирала Бюркнера вообще занимала враждебную к нему позицию. Канарис не прикрывал своих офицеров. В управлении личного состава сухопутных войск он никогда не протежировал отдельным офицерам для повышения в чине или получения заслуженных наград. Хотя и тут он все-таки предпочитал морских офицеров.

Многие годы отношение Канариса к Гитлеру было весьма лояльным. Но между ними стоял Кейтель; он являлся своеобразным фильтром, который позднее передавал информацию от Канариса к Гитлеру только в дозированном виде.

Но кто же были те руководящие лица, которыми окружил себя Канарис? Начальником штаба и впоследствии руководителем центрального отдела был генерал Остер. В кругах абвера он характеризуется как тщеславный, непроницаемый, ловкий человек с моноклем, нелюбезный, холодный и необщительный. Его деланая манера говорить с сильным саксонским акцентом имела оттенок пренебрежительности. В гражданской одежде он предпочитал кричащие тона. Над его письменным столом висело многозначительное изречение: «Орел мух не ловил» (латинская пословица). По своим политическим взглядам Остер был ярым монархистом старой закваски и противником национал-социализма. В огромном аппарате абвера он завоевал для своего отдела ведущую роль.

Руководитель I отдела, полковник генштаба Пикенброк, описывается как незаурядная личность. Он был женат на дочери генерала Хассе. Жизнерадостный западный немец «был открытым человеком. Крупный и темноволосый, с редкими уже волосами, он был элегантным и светским человеком, чья тонкая ирония и широкий взгляд на жизнь оценивались всеми по достоинству».

Его преемником стал полковник генштаба Хансен. Стройный, высокий мужчина с открытым лицом. Он далеко не всегда был одного мнения с Канарисом; как друг Штауфенберга, он являлся членом Сопротивления. Но в то же время у него были настолько хорошие отношения с Главным управлением имперской безопасности, что позднее он возглавил остатки абвера, когда в 1944 году его влили в РСХА.

Во главе II отдела стоял генерал-полковник генштаба Гросскурт. Крупный блондин, в очках, он производил впечатление замкнутого человека, немного «гессенца». Он был участником движения Сопротивления, и вместе с Остером осенью 1939 года совершил поездку на фронт, чтобы прощупать готовность высших офицеров к путчу против Гитлера. Этот офицер вследствие событий, которые будут описаны позже, в конце 1939 года был переведен в Верховное главнокомандование и возглавил отдел военного дела. Здесь обрабатывалось все то, что не полагалось рассылать по другим ведомствам. При этом особенно важным было обстоятельство, что ОКВ не могло непосредственно отдавать приказы частям вермахта. Предложения ОКВ передавались по инстанциям частями вермахта как самостоятельные приказы.

Для армии разработка производилась в отделе военного дела. Здесь также трудился подполковник Шрадер в качестве доверенного лица Остера и Догнаньи.

На смену Гросскурту пришла личность совсем иного склада: бывший офицер австрийской военной разведки и контрразведки и впоследствии генерал Лахоузен, в чистом виде тип прежнего офицера k.u.k.[5 - Императорский и королевский офицер (в Австро-Венгерской империи).] В отделе разведки австрийского генерального штаба он был консультантом по Чехословакии под началом генерала Бёма. Между абвером и этим ведомством еще до Канариса существовало взаимодействие в форме обмена разведданными по Чехословакии. Но Лахоузен позднее не предпринимал ничего, чтобы снабжать Канариса сведениями из австрийского генштаба.

Германским офицером связи с этим ведомством был руководитель отделения абвера граф Маронья-Редвиц. До аншлюса он руководил абвером в Мюнхене, затем возглавил абвер в Вене. О графе с сильно обезображенным лицом говорили, что это был в высшей степени благородный человек. Из-за сбора информации однажды он был осужден в Швейцарии. Через посредничество Маронья Лахоузен, который уже давно задумывался об аншлюсе, приехал в 1938 году в Берлин и быстро получил звание. Как прогермански настроенный австриец, он вначале был сторонником аншлюса, и, когда позже наступило разочарование, в Канарисе он увидел человека, который мог бы разрушить систему Гитлера. Выступление Лахоузена на Международном военном трибунале в Нюрнберге произвело сенсацию, но его критическая оценка не во всех пунктах была состоятельна. Лахоузен в абвере оставался по 1943 год. Летом 1943 года его сменил полковник Фрейтаг-Лорингховен.

Руководитель III отдела, полковник генштаба Бамлер, поддерживал очень хорошие отношения со службой контрразведки тайной государственной полиции. И все же уже в 1939 году он принял командование над войсковой частью. Его преемником стал полковник генштаба Бентивеньи, представлявший собой итальянский тип, маленький и щуплый, «абсолютно корректный и приличный человек». Его взаимоотношения с Канарисом, которого он не принимал из-за его «лукавого, неискреннего характера», не выходили за служебные рамки.

Шефом заграничного отдела был контр-адмирал Бюркнер. Большой, крупный мужчина с грубым добрым лицом не мог свыкнуться с манерами Канариса.




Что происходило в службе Z? Римские переговоры


– Господин подполковник просит войти!

Внештатного консула доктора Шмидгубера осенним днем 1939 года ввели в кабинет подполковника Брассера из отдела Z.

– Коллега Тешенмахер из Мюнхена информировал меня о вас и о вашей просьбе.

Доктор Шмидгубер делает легкий поклон.

– У вас имеются контакты с Ватиканом, герр доктор? Очень интересно! Не могли бы вы рассказать об этом поподробнее?

– Благодаря моей деятельности за границей, – рассказывает доктор Шмидгубер, – у меня налажены хорошие связи с Ватиканом. Сегодня Ватикан – единственная организация в мире, которая, несмотря на войну, поддерживает устойчивые контакты почти со всеми странами. И у нас должна быть прямая связь с Ватиканом.

Подполковник слушает с нарастающим интересом:

– А вы можете назвать мне имена, адреса?

Шмидгубер называет их.

Офицер встает.

– Могу я попросить вас немного подождать? Дело представляется мне столь важным, что мне хотелось бы тотчас доложить о нем.

Через некоторое время Брассер возвращается:

– У меня к вам вопрос: готовы ли вы поехать в Рим по поручению абвера?

– Разумеется. Но чтобы полностью использовать имеющиеся возможности, мне потребуется помощь одного человека, который смог бы чрезвычайно плодотворно дополнить мои контакты. Я имею в виду адвоката доктора Мюллера в Мюнхене.

Таким способом доктор Йозеф Мюллер, который позднее приобрел в Мюнхене популярное прозвище Упрямый Баварец, и доктор Вильгельм Шмидгубер установили контакт с абвером. Кто бы тогда мог предположить, что личность доктора Шмидгубера послужит поводом к разгрому абвера!

Доктор Шмидгубер, богатый светский человек, из старинной семьи кадровых военных, любил насыщенную событиями жизнь и ненавидел войну. 20 августа его призвали на переподготовку офицеров запаса, окончание которой вследствие разразившейся войны сделалось призрачным. В качестве дежурного офицера он поступил в распоряжение штаба воздушного округа 3-го воздушного флота под командованием генерала Шперрле в Нюрнберг-Роте.

На этой должности Шмидгубер чувствовал себя не очень уютно и подумывал о том, как бы уволиться со службы и вернуться на прежнее место португальского консула. Для него, много разъезжавшего по свету, было очень важно поддерживать контакты с заграницей.

Тут на ум ему пришел один старый приятель, подполковник Тешенмахер из отдела абвера в Мюнхене. Размышляя, как бы в качестве консула получить освобождение от призыва в армию и при этом не оказаться на службе у Канариса, он пошел к Тешенмахеру. Когда подполковник узнал, что у Шмидгубера есть связи с Ватиканом, он тотчас направил его в Берлин к подполковнику Брассеру из отдела Z.

О паспортах позаботился абвер, и вскоре после завершения польской кампании оба мюнхенца отправились в Рим и остановились в отеле «Флора». У доктора Мюллера здесь также были хорошие связи. Так, он знал монсеньора Шёнхёфера, венчавшего его, патера Лейбера, одного из влиятельнейших лиц в папском окружении, и монсеньора Кааса. Шмидгубер знал бельгийского главного аббата на Малом Авентине, Г. Ноотса, и монсеньора Крига, главного капеллана швейцарской гвардии.

Оба мюнхенца встретились с этими священниками и сразу открыли им, кем они были на самом деле: противниками национал-социализма и войны. Об абвере они умолчали; они хотели установить, возможно ли еще после кампании в Польше уладить отношения, прежде чем они приведут к расширению войны на Западе.

Ответ из Ватикана не заставил себя долго ждать. Монсеньор Шёнхёфер передал его, и он был результатом зондажа придворными папы сэра Осборна, английского посланника при Ватикане: имеется ли возможность устранить войну на основе переговоров, пока она не переросла в боевые действия на Западе.

Мюнхенцы прямо из отеля «Флора» отправили доклад в Берлин. Он вызвал большой интерес у шефа абвера, который приветствовал все, что обещало мирные перспективы.

По воле случая у Канариса сидел один человек, который лично знал доктора Мюллера: доктор Ленц, впоследствии госсекретарь в ведомстве федерального канцлера, обсуждал ситуацию с полковником Остером и советником имперского верховного суда фон Догнаньи, который в чине старшего зондерфюрера (соответствовало званию командира батальона) служил в отделе Z абвера. Оба также были членами Сопротивления; они признали в докторе Мюллере человека, который, помимо своей деятельности в абвере, мог сослужить службу и группе генерал-полковника Бека. Так Мюллер стал римским уполномоченным группы Сопротивления в службе Канариса.

С этого времени – с октября 1939 года – Мюллер стал выступать не только в качестве противника национал-социализма, но и в качестве представителя немецкого Сопротивления под прикрытием сотрудника абвера.

Доктор Мюллер снова попал под надзор патера Келлера, состоявшего на службе в СД[6 - СД – Служба безопасности партии.], и аббата Гофмейстер-Меттена, работавшего на абвер. Аббат Гофмейстер хотел занять кафедру пражского архиепископа. Когда он производил фотосъемки в Швейцарии, его арестовали; но ему удалось подменить отснятую пленку засвеченной.

С тех пор стали использовать псевдонимы; так, если говорили о некоем «К», то это было буквенное обозначение для «Corpore» – патера Лейбера. Под «Дядей Людвигом» скрывался прелат Каас, который, однако, устранился от переговоров уже на ранней стадии.

Теперь доктор Мюллер все чаще встречался со связными Ватикана. И если доктор Шмидгубер оставался в тени, то он нередко вел переговоры с главным аббатом Ноотсом, с которым был одного мнения по поводу неверной наступательной диспозиции союзников. Французы и англичане слишком близко стояли у границы, так что они, не имея возможности уклониться, подвергались опасности германского удара и окружения.

Вскоре они достигли конкретных договоренностей. Через патера Лейбера доктор Мюллер установил контакт с сэром Фрэнсисом Осборном, английским посланником в Ватикане. Англичанин должен был попытаться разузнать, при каких условиях его правительство готово заключить с Германией мир. Вскоре патер Лейбер смог передать английские предложения. Германская оппозиция обязывалась еще до начала боевых действий на Западе сместить Гитлера. Еще Сопротивление должно было дать обязательство, что оппозиция способна воспрепятствовать наступлению на Западе.

Полковник Остер обсудил это недвусмысленное требование со своими людьми: фон Догнаньи, Дитрихом Бонхёфером, Гизевиусом.

Бек также был проинформирован, и, как само собой разумеющееся, считалось, что Канарис тоже посвящен в дела, хотя он, и это было для него типичым, лично никогда ни появлялся на переговорах, ни нес какую-либо иную ответственность.

Остер сделал следующее обязывающее заявление: «Мы в состоянии произвести внутренний переворот и предотвратить планируемое наступление на Западе, если английские условия мира будут приемлемыми».

В то время как доктор Мюллер и доктор Шмидгубер находились в Риме, без их ведома начался зондаж о мирных переговорах с другой стороны, зондаж германской стороной проник в Англию.

Примерно в это же время в швейцарском ресторанчике в Риме сидели двое молодых людей за маленьким столиком и пили мюнхенское пиво.

Среднего роста, темноволосый прикурил сигарету.

– Итак, вы женились, и ваш тесть теперь – бывший посол господин фон Хассель?

Деталмо Пирцио Бироли улыбнулся:

– Именно так, мистер Брайанс.




Брайанс, молодой англичанин, хорошо знал министра иностранных дел лорда Галифакса. Он находился со своеобразной миссией в Риме, с миссией, которую он сам на себя возложил. Он уведомил Галифакса о том, что в Германии имеются влиятельные противники национал-социализма, которые достаточно сильны, чтобы свергнуть режим. Лонсдейл Брайанс поставил себе задачу установить из Рима контакт с немецкими противниками Гитлера. Галифакс одобрил эту идею. Пока на Западе еще не начались крупные сражения, мир еще был возможен. Итак, Лонсдейл Брайанс отправился в Рим; он был принят в курии и начал зондаж. В «Альбрехте» он совершенно случайно познакомился с Деталмо Пирцио Бироли, будущим зятем господина фон Хасселя. После первоначального осторожного прощупывания друг друга молодые люди вскоре подружились. Англичанин намекнул на задачу, которую он поставил перед собой, а крупный и высокий итальянец – узким лицом и темно-серыми глазами он скорее походил на англосакса (бабушка его была американкой) – дал понять, что он – антифашист. Деталмо сообщил насторожившемуся англичанину, что фон Хассель рассказывал ему, будто в Германии имеется влиятельная группа немецких патриотов, готовых освободить страну от национал-социалистического режима и заключить мир с Англией и Францией. Хассель также сказал ему, что было бы очень важно, если бы он, Деталмо, сумел найти в Риме доверенное лицо, способное передать это Галифаксу.

Брайанс тотчас же поехал в Лондон и сообщил лорду Галифаксу:

– Хассель – будущий министр иностранных дел свободной Германии.

– Никто так горячо не желает мира, как я, – оживленно сказал Галифакс.

Брайанс тотчас снова вернулся в Рим.

Между тем Пирцио Деталмо после трехлетних ухаживаний женился на прекрасной дочери Хасселя Фей. Он договорился встретиться со своим тестем в Швейцарии. Это было возможно, поскольку у Вольфа Ульриха, старшего сына посла, была тяжелая форма бронхита и в это время он находился в санатории в Арозе. Отец часто навещал его. Лонсдейл Брайанс должен был выдать себя за специалиста, который прибыл в Арозу для консультации его сына. Там они и должны были встретиться…




Молодые люди допили свое пиво.

– Вот фотография моего тестя. По фотографии вы его и узнаете.

– Да, – заметил Лонсдейл Брайанс, – такое лицо непросто забыть.

– Когда вы полагаете ехать? Кстати, жена фон Хасселя, которая в гостинице «Исла» ухаживает за сыном, бегло говорит по-английски. Где вы остановитесь?

– В «Эдеме», – ответил англичанин. – Из-за множества шпиков мне не хотелось бы останавливаться в том же отеле, что и семейство Хассель.

– Я сразу же телеграфирую вам в Арозу о времени прибытия моего тестя, – пообещал итальянец.




Холодным февральским утром Лонсдейл Брайанс направляется из «Эдема» в «Ислу», которая находится недалеко – в каких-нибудь пятистах метрах. О прибытии Хасселя ему уже сообщили. Вон стоит нужный отель, немного ниже санатория в Арозе. Его почти не видно. Время от времени очередной постоялец исчезает в дверях отеля; но никто не выходит наружу.

Тщетно молодой англичанин ожидает посла, которого ему описали как темно-русого мужчину со слегка седеющими висками и небольшими усами.

Идет сильный снег, и, когда Брайансу становится совсем неуютно, он входит в отель «Исла».

– Есть ли свободные комнаты? – спрашивает он у портье.

– Пожалуйста, комнаты имеются. Какую сторону вы предпочитаете?

Постоялец осматривает номера долго и основательно, пока не наступает время завтрака.

– Могу ли я здесь позавтракать?

– Пожалуйста, сударь!

Его проводят в маленькую очень теплую столовую. Он садится за один из столиков с тремя швейцарцами, которые делятся впечатлениями после катания на лыжах. Осторожно оглядывается. Никого.

Вдруг входит одна «дама весьма привлекательной внешности», которая заказывает завтрак за соседним столиком, расположенным у стены.

Она одета в черное. «Это может быть только жена фон Хасселя», – думает англичанин и заводит на английском разговор со швейцарцами. Довольно громко он упоминает, что прибыл из Рима и только что неподалеку от города посетил замечательное местечко под названием Деталмо, да, Деталмо. Здесь, в Арозе, он живет в «Эдеме». Дама за соседним столиком должна была бы все прекрасно понять. Но так как далее ничего не происходит, ясно, что фон Хассель еще не приехал.

Когда Лонсдейл Брайанс возвращается в «Эдем», он находит телеграмму: Хассель приедет в четверг.

Снова англичанин бредет в отель «Исла» с блокнотом для рисования в руке. Но его рисование, похоже, никого не интересует.




В Куре господин фон Хассель пересел в поезд на Арозу. На старый епископский город уже опускались вечерние сумерки. Посол не любовался заснеженным ландшафтом.

Его мысли были в Берлине. Там перед своим отъездом он еще раз навестил всех своих друзей. Повсюду он сталкивался с подавленностью, настроением безвыходности и отчаяния. С 5 ноября, когда Гитлер накричал на Браухича, все пошло вкривь и вкось. Гаммерштейн[7 - Гаммерштейн-Эквор был генерал-полковником и возглавлял командование армией, когда Гитлер пришел к власти. Он был известен как противник национал-социализма и еще в 1933 году был заменен на Фрича. (Примеч. авт.)], возглавлявший командование в Кельне, теперь при Гитлере полностью впал в немилость. И план Вицлебена потерпел провал. Генерал-полковник, ставка которого находилась во Франкфурте, должен был сразу появиться в Берлине, как только поблизости окажутся выводимые с Востока дивизии. С помощью этих войск он должен был нейтрализовать в Берлине СС. Затем Бек должен был выехать в Цоссен и из рук Браухича получить главное командование. В одном из обращений, составленном фон Догнаньи, Гитлер объявлялся сумасшедшим. Война бы продолжалась, но только до тех пор, пока бы не был достигнут разумный мир.

И тут разразилась беда. Технически оказалось невозможным стянуть войска к Берлину. Потому провалилась и акция Вицлебена. Теперь даже генерал Гёрделер превратился в пессимиста. Фон Хассель встречался и с генералом Рейхенау, командовавшим 6-й армией; Хасселя ждал резкий отказ. Генерал холодно сказал, что наступление перспективно и его следует провести: «Теперь нужно выстоять».

Неутомимый Гёрделер снова рассчитывал на Гальдера. Но это был расчет без фундамента. Гальдер уступил.

Таково было положение дел, когда фон Хассель зимним вечером ехал в Арозу…




Рисовальщик захлопывает свой блокнот, решительно подходит к отелю «Исла» и звонит.

Дверь открывается – в ее проеме стоит стройный, еще довольно молодо выглядящий человек. «Это он».

– Не подскажете ли, сударь, здесь ли находится пансион «Деталмо»?

Человек в проеме двери улыбается, подходит к иностранцу и протягивает ему руку. Лонсдейл Брайанс показывает документ. Затем начинает обычный политический разговор. Но фон Хассель не говорит ни слова о цели встречи. Англичанин разочарован.

Поскольку обе стороны начинают издалека, чтобы перейти к серьезным вещам, собственно предмет переговоров теперь неоднократно затрагивается намеками.

– Не встретиться ли нам еще раз после полудня? – предлагает немец.




Они встретились на заброшенной, практически непроезжей дороге. Теперь Хассель держал себя совершенно иначе.

– Я все обдумал и решил передать с вами лорду Галифаксу письменное изложение ситуации. – Затем он поясняет свое мнение о развитии событий: – Перед государственным переворотом должно быть достигнуто полное взаимопонимание с Англией… Прежде всего, важно было бы знать, что Англия собирается извлечь не только военную выгоду из изменений в рейхе, но и будет готова тотчас же начать переговоры с новым германским правительством. Если я получу подобное письменное согласие, то тогда смогу добиться большего у моих пока еще колеблющихся единомышленников.

Молодой англичанин отвечает с радостным возбуждением:

– Во время моей встречи с лордом Галифаксом 8 января он твердо заверил меня, что лично употребит все свое влияние в желательном смысле.

– Мне это весьма отрадно слышать. Однако необходимо, чтобы я привез в Берлин какое-то документальное подтверждение, что убедило бы моих друзей.

– Это не так просто сделать.

Фон Хассель остановился:

– Все идет к европейской катастрофе. Мы обязаны предотвратить ее. Подумайте, что означала бы подпись лорда Галифакса для моих друзей! Это было бы нечто солидное, осязаемое. Это, без всякого сомнения, послужило бы толчком. Стало бы большим моральным оправданием наших начинаний; это привлекло бы пока еще колеблющихся… это… – добавил он, – разрушило бы широко распространенное в Германии мнение, будто Англия стремится более всего к уничтожению Германии, нежели к свержению Гитлера. Я даже утверждаю, что успех или неудача государственного переворота полностью зависят от письменного заявления лорда Галифакса.

Лонсдейл Брайанс тонко чувствует, что происходит в Германии, он понимает его.

– Я сделаю все, что в моих силах, – с искренней убежденностью обещает он. – Когда вы хотели бы передать мне заявление лорду Галифаксу?

– Сегодня после обеда, лучше в «Посте».




Когда они вечером встречаются, в «Посте» нет ни одного свободного столика. Они идут дальше и находят маленькую тихую гостиницу. Здесь они обсуждают заявление, написанное Хасселем его крупным характерным почерком.

На следующее утро они еще раз встречаются в небольшой чайной, и Лонсдейл Брайанс забирает заявление и подписанное письмо к Галифаксу.

Посол разработал мирные предложения лорду Галифаксу. По мнению фон Хасселя, цель состоит в том, чтобы получить от английского министра иностранных дел гарантии, что смена режима в Германии будет использована союзниками не для собственной выгоды, а лишь для того, чтобы установить длительный мир.

Заявление фон Хасселя гласило:




«Крайне важно как можно быстрее покончить с этой безумной войной.

Это необходимо, поскольку постоянно возрастает опасность, что Европа окажется полностью разрушенной и прежде всего большевизируется.

Для нас Европа – не поле битвы или основа мощи, а отечество, в рамках которого здоровая, жизнеспособная Германия станет незаменимым фактором стабильности, особенно при наличии большевистской России.

Целью мирного договора должны стать долгосрочное умиротворение и оздоровление Европы на твердой основе и гарантия предотвращения легкомысленной вспышки военного противостояния.

Для этого необходимо выполнение условия, по которому объединение Австрии и Судетов будет находиться вне рамок обсуждения. Точно так же не подлежит обсуждению вопрос западных границ Германии, тогда как германо-польская граница должна совпадать с границей Германской империи 1914 года.

Мирный договор должен быть построен на определенных, всеми сторонами признанных принципах».




Затем следовал ряд основополагающих принципов: восстановление независимой Польши и независимой Чехословакии, сокращение вооружений, справедливость и законность как основа общественной жизни. Контроль за государственной властью со стороны народа, свобода слова, совести и умственного труда.




19 марта 1940 года фон Хассель был у Бека. Генерал-полковник вообще оценивал наступление на Западе очень пессимистично. Затем появился Остер и Догнаньи. Только здесь и теперь Хассель узнал о связке Остер – доктор, Мюллер – доктор, Шмидгубер – Ватикан – сэр Фрэнсис Осборн.

Первые ответы от Галифакса уже поступили: он полагал необходимым децентрализацию Германии и плебисцит в Австрии.




Как заметил Догнаньи, Ватикан особо подчеркивает, что известные формулировки Галифакса в целом не являются принципиальными, главное – смена режима, а это обещано.

– Хотите ли вы ознакомить Гальдера? – спросил Остер. – Но не называя имени нашего посредника в Италии. Лучше мы предоставим вам доклад. Нашего Мюллера в Риме мы назовем господином Х.

– Итак, Х-доклад, – улыбнулся фон Хассель. – Поверит ли мне Гальдер?

Гальдер выразил желание увидеться с Хасселем. Но вскоре он стал сомневаться; он ссылался на свою офицерскую клятву, и Гёрделер, посредничавший в переговорах, вычитал в одном из писем к нему Гальдера, будто Англия и Франция объявили Германии войну и она теперь «неминуема». Будто компромиссный мир бессмыслен. Только в случае крайней необходимости следует поступать так, как хотел бы он, Гёрделер.

Заключительный отчет был составлен фон Догнаньи. Гальдер получил его для ознакомления, он же передал доклад Браухичу. Позднее его обнаружила тайная государственная полиция, когда в сентябре 1944 года нашла абверовский сейф Остера в Цоссене.

Дни шли за днями. Драгоценные дни. Хассель ждал сигнала из Арозы. Каждое утро он думал: «Вот сегодня придет весть от мистера…»

Но никакой вести не было.

Сомнения охватили посла. Возможно, его посредник еще не установил контакт с Галифаксом; или же британский министр иностранных дел больше не желает консультаций?

Тут зазвонил телефон. Звонок из Италии. Зять Хасселя у аппарата. Английский друг только что прибыл в Арозу. «В 21 час в курзале», – закончил итальянец разговор.

Ну вот! Все подозрения оказались ложными. Мистер Лонсдейл Брайанс говорил правду.




Была середина апреля, когда фон Хассель выехал в Арозу. Он мучительно размышлял о гарантии, данной Остером англичанам от имени Сопротивления – воспрепятствование наступлению на Западе и ниспровержение режима Гитлера.

Это обещание через Рим отправилось в Лондон.

А если он не сможет выполнить обязательства оппозиции? Что тогда скажут англичане?

Последние события вокруг Гальдера и Браухича, собственно говоря, подтверждали, что от этих офицеров ожидать нечего. Любые переговоры с ними оказывались лишь тратой времени. Было ли движение Сопротивления на верном пути? Стоило ли понапрасну тратить время с нерешительными генералами? Но с кем же тогда можно было решиться на путч? Не с кем – вот ответ, который был вынужден дать себе Хассель. Но надежда не покидала его. Если он сможет предоставить генералам гарантии Галифакса, они станут решительнее и сговорчивее.




В Арозе Лонсдейл Брайанс, приехавший из Лондона, располагается в своем прежнем отеле «Эдем». Сезон кончился, и гостиница почти пуста. В «Посте» Брайана ждало известие. Тогда он пускается в путь, постоянно курсируя мимо отеля «Исла». Но дом словно вымер, никто из него не выходит. Брайанс разочарован и снова возвращается в «Пост».

Правда, сэр Кедогэн, которому Галифакс передал меморандум Хасселя, не смог в достаточной степени похвалить посла. Галифакс и Чемберлен поручили ему выразить Хасселю признательность за его мужество, с каким он поставил свою собственную подпись под письмом, в которое был вложен меморандум. Но сам Галифакс более не желает передавать что-либо написанное собственноручно, поскольку незадолго до того он уже передал подобные гарантии «другим каналом», а именно: папе. Они были переправлены и оппозиции.

Лонсдейл Брайанс размышлял, не позвонить ли ему Деталмо. Ситуация просто комичная. Из «Поста» можно видеть «Ислу», до гостиницы рукой подать. Но он осторожен. Поэтому он звонит Деталмо в Рим: тот может сказать своему тестю, что специалист на месте.




После ужина фон Хассель поджидает перед «Эдемом». Ему не приходится долго ждать, Лонсдейл Брайанс вскоре его обнаруживает.

– Я тщетно прождал вас долгий день, – встречает его англичанин. – Немного прогуляемся?

– С удовольствием.

Вытянутое в длину вдоль южного склона долины Плессур местечко погружено в сумерки.

– Ваше заявление я передал Галифаксу, он показывал его Чемберлену.

– Что на это сказал сэр Галифакс? – спрашивает Хассель.

– Он был очень благодарен мне за сообщение. С основными положениями он согласен. Но письменного подтверждения дать не может.

Хассель скрывает свое разочарование и молчит.

– Он не может его дать, – продолжает Брайанс, – поскольку всего неделю назад передал его по другому каналу.

– Ах, вот как… – Фон Хассель сразу вспоминает о бумагах, которые ему показывали Догнаньи и Остер в доме Бека. – Я знаю, но это не совсем то, что нам нужно, и не то, что нужно мне самому.

– Сознаюсь, что я и мои люди скептически относимся к этому другому каналу. Я даже обеспокоен, является ли этот другой путь, о котором говорил Галифакс, правильным.

– Вот именно, – кивает фон Хассель.

– Думаю, что речь идет об известной мне серьезной акции, которая была поручена той самой группе, с которой у меня имелась связь. Ее сообщение я могу лишь с жаром приветствовать как своего рода подтверждение. – По некотором размышлении фон Хассель добавляет (наступление на Данию – Норвегию было в полном разгаре): – Я хотел бы только знать, придерживается ли Лондон все еще и теперь позиции справедливого мира. Это то, чего я жду.

– Непременно! Я рад, что вам известен другой канал. Если бы вы ничего об этом не знали, то это было бы неправильно. Но достойно внимания кое-что иное: у нас уже нет полной уверенности в изменении системы в Германии. Мы сомневаемся!

Но на изменении системы строились все английские обязательства.

– У лорда Галифакса поменялась точка зрения?

– Нет, – невозмутимо говорит Брайанс, – его позиция принципиально неизменна.

Когда господин фон Хассель по узкоколейке едет в Кур, он не везет с собой долгожданного письма лорда Галифакса.

– Ваш меморандум надежно хранится в сейфе Форин Офис, – на прощанье сказал англичанин. – Возможно, мне еще удастся привезти вам письменное подтверждение.




И все-таки англичане слишком долго возлагали надежды на обязательства немецкой оппозиции. Это было заметно даже по их военным приготовлениям во Франции. Но шли месяцы, и ничего не происходило. Доктор Шмидгубер все больше проникался скепсисом, и на свой вопрос он получает от доктора Мюллера таинственный ответ: «День Х неотвратимо надвигается; я знаю его точную дату. Режим Гитлера сотрут в порошок».

Когда доктора Мюллера некоторое время спустя снова спросили: «Так почему же ничего не происходит?» – он признался: «Браухич не желает принимать участие».

С конца марта Лондон стал нервничать и проявлять недоверие. Разведка доносила, что немецкие приготовления к наступлению продолжаются. Вдобавок у двух немецких летчиков, 10 января 1940 года сбившихся с курса над бельгийской территорией, были обнаружены без всякого сомнения подлинные карты наступления на Бельгию и Голландию. Эти факты свидетельствовали о кое-чем ином, нежели то, что говорил отдел Z.

Бельгия уже была заранее проинформирована о планах Гитлера войти в нейтральные Бельгию и Голландию. И вновь бельгийский генеральный консул в Кельне, господин Г. ван Шендель, обратил внимание своего правительства на то, что немцы готовят наступление в Арденнах с прорывом к Кале. Но первые предупреждения о германском наступлении пришли из Рима.

16 декабря 1939 года у итальянского военного атташе в Берлине, генерала Марраса, состоялась беседа с генералом доктором Вальдемаром Эрфуртом, тогда обер-квартирмейстером V главного командования вооруженных сил. Эрфурт заявил ему, что германская армия уверена в своем успехе, если у нее будет необходимое стратегическое пространство. Поэтому неминуемо вторжение в Бельгию и Голландию. Провести операцию сравнительно легко, поскольку эти страны в военном отношении слабы, а французские войска у границы намного малочисленнее, нежели в центре. «Мы надеемся, – сказал генерал, – что французы частью своих сил пойдут на помощь бельгийцам. В таком случае они будут отрезаны от основных сил своей армии, и решающее сражение может произойти во Фландрии».

18 декабря итальянец сообщил бельгийскому послу в Берлине виконту Давиньону: наступление на Западе предрешено.

Маррас уведомил свое правительство в Риме.

26 декабря 1939 года Муссолини лично поручил графу Чиано тайно ознакомить дипломатических представителей Бельгии и Голландии с содержанием донесения генерала Марраса. 30 декабря бельгийская принцесса Мари-Жозе, как супруга итальянского кронпринца, была проинформирована об обстоятельствах дела, и, когда Чиано 2 января 1940 года принимал бельгийского посла, он сказал ему: «Бельгия находится в большой опасности. Будьте готовы к любым обстоятельствам, ибо иногда агрессор отказывается от своих намерений, если замечает на своем пути серьезные препятствия».

5 января шведский посланник в Берлине Арвид Рейхерт уведомил своего бельгийского коллегу о генеральном наступлении на Западе. Начало – 15 января или несколькими днями позже, в зависимости от погодных условий.

В среду, 10 января, папский нунций в Брюсселе, монсеньор Микара, предупредил бельгийское министерство иностранных дел – опасность на пороге.




Через посредников в Швейцарии и Лиссабоне доктор Шмидгубер узнал: в Лондоне придерживаются мнения, что германской оппозиции давно пора осуществить свои планы. Наконец она должна начать действовать. В Лондоне уже стали задаваться вопросом, уж не является ли это странное немецкое Сопротивление изобретением национал-социалистов и не создано ли оно для того, чтобы снизить английскую обороноспособность.

Сомнения в Англии зародились еще и по другим причинам. Два английских офицера контрразведки, Бест и Стивенс, были вовлечены в переговоры с одной группой СД (Служба VI РСХА). Представители группы выдавали себя за уполномоченных вести переговоры от имени военных инстанций. Англичане поддались на уловку и были похищены и вывезены через границу вместе с одним голландским лейтенантом. Голландец поплатился жизнью.

Это происшествие и нерешительность немецкого Сопротивления создали в Англии впечатление, будто в Германии не существует никакой оппозиции: на деле это только «игра». Министр иностранных дел Галифакс поставил в известность своего посланника в Ватикане об этом мнении, а сэр Фрэнсис д’Арси Осборн сделал об этом доклад папе, ведомства которого, в свою очередь, оповестили о том немецкую сторону. Ватикан также чувствовал себя обманутым.




Пришел апрель. Он принес с собой операцию в Норвегии, и мирные перспективы становились все призрачнее. Ежедневно ожидалось наступление на Западе.

В начале мая доктора Мюллера не было в Риме. Между тем Канарис узнал дату наступления на Западе. Остер сообщил эту дату доктору Мюллеру и поручил через Ватикан передать информацию английскому посланнику. Доктор Мюллер в Мюнхене передал одному своему доверенному лицу записку с четким заданием отвезти ее в Рим и вручить «С», то есть патеру Лейберу. В записке говорилось:

«10 мая 1940, четыре часа!»

Доверенное лицо тотчас же выехало в Рим и уже в понедельник, 6-го, или, самое позднее, во вторник, 7 мая, подтвердило из Рима передачу записки патеру Лейберу. По телефону он сообщил доктору Мюллеру в Мюнхен:

– «С» молча принял сообщение. Легким кивком он дал понять, что ему все ясно.

– Передайте «С», – сказал доктор Мюллер, – заседание наблюдательного совета переносится на двое суток.

Это новое сообщение «С» своевременно переправить дальше уже не успел. А дату «10 мая» он уже передал.

Бельгийский посол в Ватикане, господин де л’Эсколь, по радио передал сообщение в Брюссель:

«Только что прибывший из Берлина немец сообщил мне, что наступление начнется на следующей неделе, через Бельгию и Голландию».

Ответ из Брюсселя гласил:

«Проверили ли вы надежность этого немца?»

Де л’Эсколь радировал в ответ:

«Я знаю этого немца. Он надежен и рекомендован одним нашим соотечественником».

Этот радиообмен был перехвачен германскими службами. Гиммлер приказал СД провести расследование. Параллельно этому расследование вел и абвер. Руководил им полковник Роледер, тогдашний начальник группы IIIF (внедрение в разведслужбы противника). Роледер отправил одного ловкого доверенного человека в Рим (доверенное лицо Ашер) и поручил ему выяснить суть дела[8 - Тогда как доктор Мюллер вплоть до 1952 года считался посредником при передаче даты наступления в Рим, сам он на суде в Мюнхене осенью 1952 года заявил, что не называл и не знал «даты» ввода войск. (Примеч. авт.)].

Доверенный человек вскоре сообщил, что подозрения относительно доктора Мюллера укрепились. Насколько можно судить, только Мюллер мог быть источником переданной по радио информации. Отчет доверенного лица поступил к полковнику Роледеру; он положил его перед полковником Бентивеньи. Бентивеньи передал его Канарису, который направил его Остеру. Остер вручил отчет доктору Мюллеру для «комментария».

Канарис, посоветовавший Остеру доверить доктору Мюллеру передачу даты наступления, распорядился допросить его. «Ибо в случае необъявленного нападения, – сказал генерал-полковник Бек, – нам не стоит ожидать от союзников, что они будут делать различие между порядочной Германией и режимом Гитлера».

Когда доктор Мюллер объяснился, доверенный человек (Ашер) был отправлен на пенсию и затем услан в Швецию.




Еще до того, как началось майское наступление, вера в оппозицию за границей была сильно поколеблена. Слишком часто Остер делал на Западе заявления о предстоящем уничтожении режима Гитлера и назначал ближайшую дату дня Х. А день Х все не наступал и не наступал.

В Лондоне от министра иностранных дел Галифакса знали, что существует оппозиция. Но была ли она подлинной?

Когда разразилось наступление на Западе, а попыток свержения Гитлера так и не произошло, кредит доверия германской оппозиции в Англии, да и в других странах, был окончательно подорван.

Оппозицию и режим сравнивали с бронированным кулаком, внутренняя часть которого была режимом, а поверхность – оппозицией. Поэтому было совершенно не важно, какой из двух факторов доминировал – внутренний или внешний. Кулак все равно оставался кулаком.

Но разве генералитет не происходил из кайзеровской эпохи? Разве не были почти все оппозиционеры немецкими националистами? То есть той партией и теми восточногерманскими юнкерами, которые, не долго думая, «нейтрализовали» Гинденбурга и определили его в немощные старцы, отправили в отставку Брюнинга, поскольку боялись разоблачения своей политики на Востоке и его скромной земельной реформы? Разве не германские националисты расчистили путь Гитлеру?

В глазах англичан и других эти юнкера были абсолютными реакционерами, а военная диктатура, – невзирая на социальный регресс, который англичан не волновал, – являлась большой угрозой миру. Англичанам был слишком хорошо известен прорусский настрой всего германско-прусского генерального штаба. Они знали о линии Секта, знали о поездках в Россию Гаммерштейна и его дочерей-коммунисток. Им также было известно и об испытаниях германского оружия, самолетов и танков. Потому они пришли к убеждению, что даже в том случае, если существующий режим будет свергнут германскими националистами и генералами, политика нового режима в общем и целом не изменится. Складывалось представление, будто военная каста жестоко обыграла друзей Запада и ищет подстраховку в Москве. Кроме того, в Лондоне не могли избавиться от ощущения, что их ловко провели.

Поэтому после майского наступления все более поздние предложения германской оппозиции отвергались. Ведь они, добившись власти, не поступят иначе, а станут продолжать гитлеровскую политику дружбы с Россией.




Полковник Остер называет дату нападения на Норвегию и наступления на западе


3 апреля по затемненным улицам Берлина едет автомобиль. Машина въезжает на Байришештрассе в Вильмерсдорфе и останавливается у дома № 9, неподалеку от Пройсен-парк. Из автомобиля, который сразу же отъезжает, выходит хорошо одетый человек. Едва он касается звонка, как дверь мгновенно отворяется. Полковник Остер в форме спешит навстречу своему гостю и вводит его в дом.

– Здесь мы одни, – говорит он.

Часы показывают 17.00.

Полковник Сас, голландский военный атташе в Берлине, садится напротив полковника.

– Как старому знакомому, должен тебе кое-что сообщить, – говорит Остер. Он серьезен и задумчиво подпирает рукой голову. – Речь снова идет о нападении…

– На Голландию! – испуганно восклицает Сас.

– Пока нет! Но в перспективе. Сейчас же на очереди Дания и Норвегия.

– Норвегия? – Сас сражен. – Отчего же Норвегия, что же нужно там немцам?

– Гитлер хватается за любой проект. Чем фантастичнее, тем лучше, – отвечает Остер.

Сас все еще не может опомниться:

– Если бы ты сказал: Голландия – я бы сразу в это поверил; но Норвегия?..

– Для нас это не так маловажно, как ты думаешь. Мы зависим от шведской руды, которая идет через Нарвик. К тому же Рёдер хочет использовать норвежские порты в качестве баз для подводных лодок.

Сас продолжает качать головой.

– Но как же, скажите, ради бога, они предполагают захватить Норвегию? Ведь германский флот такой малочисленный…

– Для безумца все возможно, – говорит Остер. – Правда, при этом ему следует отдать должное, ведь фактически не исключена возможность английской высадки в Северной Скандинавии. Но где же тогда ему брать руду, если Нарвик будет занят союзниками?

Голландский атташе теперь понимает. Какое-то мгновение этот план кажется ему не чем иным, как плодом больного воображения. Кроме того, он знает полковника слишком хорошо. Информация Остера всегда была надежной, а если иногда и не сбывалась, то из-за тех случайностей и перемен событий, которые невозможно было предугадать. Изменившиеся обстоятельства нередко делали необходимым принятие иных решений, и вот тогда предсказания Остера не сбывались. Вот как в прошлом ноябре. Они тогда встретились – голландец помнит точно, 7 ноября, – и Остер сказал ему: «12 ноября – наступление. Возвращайся в Голландию и предупреди свое правительство. Обо мне могут сказать, что предаю собственную родину. Но в действительности это не так. Я считаю себя гораздо лучшим немцем, нежели те, кто бежит вприпрыжку за Гитлером».

Но тогда наступление было отменено Гитлером в самый последний момент.

У Саса не было оснований сомневаться в подлинности сегодняшней информации.

– А что говорит генштаб по поводу этого намерения?

– Там считают, что переброска морем крупных соединений невозможна. Тогда ефрейтор, не долго думая, просто-напросто взял и устранил генштаб. Браухич уже мобилизовал шесть дивизий. Разработка операции передана Кейтелю и Йодлю. Тебе в последние дни ничего не бросилось в глаза на улицах Берлина?

Полковник Сас отрицательно покачал головой.

– Нет, насколько я понимаю…

– Кругом появилось множество солдат с эдельвейсами на эмблемах головных уборов.

– Ах да, горнострелковые войска. Теперь понимаю. Это горные стрелки для Норвегии.

– Ефрейтор еще вызвал Фалькенхорста, генерал-полковника, который в 1918 году принимал участие в финской кампании, и расспрашивал его об условиях ведения войны на севере.

– Когда начнется нападение?

– Точно 9 апреля, – отвечает Остер. – Операция называется «Везерюбунг».

– Не знаю, как тебя благодарить.

На другой день Сас разговаривал с датским военно-морским атташе Кьолзеном и советником дипломатической миссии Стангом, которые были очень недоверчивы: ведь Германия не способна провести столь крупную операцию по переброске войск через море.




О сообщении Остера относительно наступления на Западе существует подробный голландский следственный протокол. Из него следует, что Остер сообщал обо всех датах германских наступлений.

Остер выдавал голландцам не только то, что было известно лично ему, но и старался узнавать в других отделах информацию, которая была недоступна его собственному отделу.

Когда Канарис в разговоре с датским посланником в Берлине, камергером Херлуфом Цале, подтвердил, что Гитлер намеревается начать акцию на севере, тот стал чрезвычайно внимательным. Цале тотчас передал это сообщение своему правительству, а Копенгаген, в свою очередь, передал информацию англичанам.




Каким образом Канарис и вместе с ним Остер получали эти сведения? Ведь Кейтель и Йодль, а не Гальдер разрабатывали планы по «Везерюбунгу».

Дело в том, что в феврале был сформирован особый штаб, разрабатывавший операцию. Канарису удалось ввести одного своего старого знакомого, капитана Лидига, в этот штаб в качестве представителя абвера, а тот сообщал обо всех деталях подготовки, так что Канарис и Остер были прекрасно информированы.




4 мая в Берлин из Гааги пришла телеграмма, в которой Сас извещался, что Ватикан предупредил Голландию о германском вторжении. Сас в ответ радировал: «Донесение соответствует истине».

9 мая, в пятницу, Сас и Остер снова встретились. Остер знал, что у Саса возникли осложнения с их генеральным штабом.

Полковник Сас несомненно питал доверие к Остеру, каждому слову которого он верил, даже вопреки мнению своего главнокомандующего, генерала Винкельмана, который сказал об Остере: «Собственно, источник – пустой болтун». Сас протестовал.

Ниже я дословно привожу отрывок из доклада полковника Саса голландской следственной комиссии в 1948 году:

«…Я приехал в Берлин и возобновил мое старое знакомство с одним человеком, которого знал уже семь лет, тогда полковником, а позднее генералом Остером, вторым или третьим лицом в иерархии германской контрразведки (абвер). Летом 1939 года – в апреле, мае, июне, июле – мне, как военному атташе, стало совершенно ясно, что на пороге – война, и я неоднократно об этом докладывал. Так оно и произошло. Первая мобилизация была проведена в августе 1939 года; на основании, как я полагаю, моего доклада мобилизация была проведена вовремя, и в начале сентября генерал Рейндерс объявил мне благодарность за мои донесения…

В пятницу, 3 мая, я сначала вновь получил сообщение от Остера о возможном вторжении в Голландию. Мы совместно приняли решение еще немного выждать, потому что Остер сказал мне: «У тебя и так трудности в Голландии; тебе не верят. Подождем и посмотрим, что будет дальше». Это было во второй половине дня пятницы. В субботу из Гааги пришла телеграмма от министра иностранных дел с сообщением, что Ватикан предупреждает о возможности вторжения в Голландию. Далее в ней запрашивалось, что об этом известно военному атташе. Посланник в ответ радировал, что сообщение Ватикана полностью подтверждается информацией, получаемой военным атташе, и что вторжение запланировано на середину следующей недели…

В четверг после полудня у меня был последний контакт с Остером. Вечером в семь часов я приехал к нему. Я ездил к нему регулярно почти каждый день. При этом он сообщил мне, что на этот раз машина действительно запущена, что приказы о начале вторжения на Западе отданы и что Гитлер выехал на Западный фронт. Но к этому он добавил: «Еще существует вероятность, что операция будет отложена. Так происходило уже трижды. Так что давай немного подождем. В половине десятого – критическая точка отсчета. Если до 9.30 не последует отменяющего приказа, то это уже бесповоротно».

Затем Остер и я поужинали в городе. Конечно же это была в какой-то мере тризна, причем мы прошлись еще раз по всему, что мы успели сделать. Остер вдобавок рассказал мне, что после авантюры с Данией проводилось расследование, поскольку обнаружилась утечка информации. Хотя проводилось расследование, но подозрение пало не на нижеподписавшегося, а на бельгийского военного атташе, поскольку тот был связан с католическими кругами главного командования вермахта. «Итак, – сказал Остер, – мы хорошо перетасовали наши карты. Они до сих пор не догадываются, как в действительности обстоит дело».

Словом, мы поужинали в городе, и в половине десятого вечера я поехал с ним в штаб главного командования вермахта. Я ждал его на улице, прячась в тени, пока минут через 20 Остер не вернулся и не сказал: «Стало быть, мой дорогой друг, это правда. Отменяющего приказа не поступило, эта свинья выехала на Западный фронт, теперь это уже действительно бесповоротно. Надеюсь, после войны мы увидимся…» и проч.

Разговор наш происходил на такой вот ноте, а затем я быстрым шагом направился в нашу дипломатическую миссию, куда предварительно вызвал бельгийского военного атташе. Он уже ждал меня там, и после того, как я поделился с ним информацией, он, в свою очередь, помчался в свою миссию, чтобы отправить сообщение. Я же снял трубку и позвонил в военное министерство в Гааге. Конечно же это были незабываемые мгновения, поскольку в те двадцать минут, что я ждал соединения, сердце обливалось кровью. Минут через двадцать меня соединили, и у телефона оказался офицер, которого я, по счастью, хорошо знал, тогда лейтенант 1-го класса, а теперь капитан 1-го ранга Пост Уитвеер. С ним у меня состоялся разговор следующего содержания:

– Пост, вы узнаете мой голос, не так ли? Это Сас из Берлина. Я могу сказать вам лишь одно. Завтра рано на рассвете: ушки на макушке! Вы поняли меня? Повторите!

Он повторил и затем сказал:

– Итак, письмо 210.

Я подтвердил:

– Да, письмо 210.

Это был принятый нами в последний момент условный код, «письмо» означало вторжение, а две последние цифры – его дату. Итак, в этом случае письмо 210 было получено. Но на этом в тот день дело не кончилось, однако в любом случае мое сообщение получило ход. Примерно полчаса-час спустя после этого мне позвонил полковник ван де Пласше. (Полковник ван де Пласше был шефом отдела заграничной разведки.) Итак, он позвонил мне и сказал тоном, более или менее выражавшим сомнение:

– У меня такие дурные вести от вас о том, что вашей жене предстоит операция. Очень сожалею. Вы проконсультировались у всех врачей?

Отчего я, уже дважды скомпрометированный открытым разговором по телефонной линии, пришел в бешенство и, помимо всего прочего, заявил:

– Да, и я не понимаю, отчего вы в таких обстоятельствах еще и беспокоите меня. Я беседовал со всеми врачами. Операция состоится завтра на рассвете.

После чего я швырнул трубку…

Мое первое сообщение по телефону прошло в десять двадцать вечера по берлинскому времени, то есть без пяти девять по гаагскому. По второму разговору с полковником ван де Пласше у меня нет полной уверенности. Это могло быть и часом позже, в десять вечера по голландскому времени; а могло быть и в половине одиннадцатого.

На том моя роль военного атташе в Берлине была сыграна. Я исполнил свой долг. Я вернулся в свой отель, захватил зубную щетку и пижаму и отправился спать в дипломатическую миссию, поскольку посланник хотел, чтобы я больше не покидал представительство. На следующее утро в половине шестого в мою дверь забарабанил посланник: «Свершилось! Меня вызывает Риббентроп». И он уехал к Риббентропу, а мы стали крутить приемник. Тут мы услышали, что вторжение в самом разгаре…

Я оставался в дипломатической миссии. Через двое суток нас всех в ней полностью изолировали. К тому времени я уже уничтожил большую часть своего архива, а остатки его мы, то есть посланник и другие господа из дипломатической миссии, тщательно просмотрели в последний вечер перед нашим отъездом во Фридрихсхафен, чтобы запомнить наиболее важные вещи. Потому у меня теперь нет ни единой бумаги, которой я мог бы подкрепить справедливость своего рассказа. Но по прибытии в Швейцарию мы сделали краткие записи того, что произошло между 3-м и 10 мая. Во вторник вечером нас всем составом дипломатической миссии выслали в Фридрихсхафен, куда мы прибыли в среду и где ждали, когда нам разрешат перейти через швейцарскую границу. Ее мы пересекли у Романсгорна. Было это 20 мая…»




В 1933 году Геринг создал «Исследовательскую службу» и превратил ее в прекрасно слаженный аппарат, который с помощью многочисленного персонала успешно работал над расшифровкой радио-, телефонных и телеграфных переговоров. Особенно тщательно регистрировалась передача информации иностранными дипломатами. Входящие донесения всегда передавались абверу для анализа.

Днем позже полковник Пикенброк и адмирал Бюркнер (заграничная служба абвера) держали в руках донесение «Исследовательской службы», воспроизводившее удивительный разговор между Гаагой и Берлином.

Оба офицера, знавшие о хороших отношениях, существовавших между Остером и Сасом, сразу подумали об Остере как первоисточнике донесения о наступлении на Западе.

Это было необычайно неприятное открытие. Оба были одного мнения – Остер ни в коем случае не должен быть скомпрометирован…

Канарис прикрыл Остера, сказав, что он сам запустил информацию о наступлении на Западе как «дезу». Так дело осталось внутри абвера и не получило дальнейшего развития.




Канарис и Гейдрих


Как случилось, что фактам перехваченных радиограмм из Рима, подслушанных телефонных разговоров голландского полковника Саса с Гаагой, Гиммлером и СД не был дан ход, хотя РСХА было об этом информировано? Чтобы понять это, нам следует разобраться с личностью Гейдриха и его должностью в качестве руководителя Главного управления имперской безопасности (РСХА) и прояснить его личные отношения с ведомством Канариса.

Абвер – даже если поначалу и был скромным учреждением – был таким же старым, как и сам рейхсвер. При Гитлере он получал неконтролируемые средства для своего свободного развития. Гитлер же определил и сферу его деятельности и значительно расширил ее против прежнего. Одним из своих распоряжений он предоставил вермахту исключительное право проводить все представляющиеся необходимыми мероприятия, требующиеся для ликвидации шпионажа и саботажа, направленных против вооруженных сил рейха, находящихся на этапе строительства. Компетенция, по мнению абвера, выходила далеко за военные границы. Например, на промышленных предприятиях или в инстанциях исполнительной власти обучались так называемые уполномоченные абвера. Они работали на предприятиях по производству оружия, самолетов и т. п., чтобы на производственных местах налаживать защиту от шпионажа и диверсий. В результате этого сфера деятельности абвера стала почти всеохватывающей, а поскольку он пользовался расположением Гитлера, никто даже из функционеров партии не осмеливался крикитовать или обвинять его.

Мощным и отлаженным организмом был абвер уже тогда, когда Гиммлеру в 1936 году удалось сделаться начальником Германской имперской полиции. До этого момента существовали только полиции земель, например баварская, прусская и т. д. Сначала Гиммлер стал начальником баварской полиции, когда после 1933 года Дильса вызвали в Берлин для назначения на пост начальника прусской полиции. Но незадолго до путча Рёма Гиммлеру удалось прорваться в Пруссию и он стал – как и в других землях – начальником и прусской полиции. Была создана прусская тайная государственная полиция, в штат которой зачислили большой процент проверенных полицейских чиновников из Пруссии и других земель.

Только в июле 1936 года Гиммлер стал «начальником германской полиции в имперском министерстве внутренних дел» со следующими подразделениями: Главное управление полиции общественного порядка во главе с начальником Даулюге; Главное управление полиции безопасности во главе с Гейдрихом. Гиммлер теперь был в ранге государственного секретаря.

Гейдрих, этот честолюбивый и, без всякого сомнения, очень талантливый человек, постепенно из тайной государственной полиции создал полицейскую власть высшего ранга, которая в 1939 году была переименована в Главное управление имперской безопасности. С годами началось соперничество абвер – РСХА за сохранение или расширение компетенции.

При споре об интерпретации полномочий Гейдрих мог опираться на соглашение между военным министерством и министерством внутренних дел Пруссии от 1869 года.

К этому добавлялось еще кое-что. Издавна вооруженные силы или рейхсвер при проведении обысков в квартирах, арестах и всех уголовно-процессуальных мероприятиях прибегали к помощи полиции, поскольку сами не обладали исполнительной властью.

Оба этих факта образовывали отправную точку при переговорах о компетенции между Канарисом и Гейдрихом. Даже если у Канариса и была более выгодная позиция, нежели у Гейдриха, то имперское военное министерство настойчиво рекомендовало ему не ввязываться в конфликт с Гиммлером как начальником имперской полиции. Канарис охотно следовал этим пожеланиям.

Переговоры велись между Гейдрихом, доктором Бестом, с одной стороны, и Канарисом – с другой. Констатировалось, что они действуют в духе сотрудничества. Они пришли к некоему соглашению, названному его автором доктором Бестом «Десятью заповедями».

Сфера деятельности разграничивалась так, что за абвером сохранялись секретная служба по сбору информации, военный шпионаж. Также в его сферу входила военная контрразведка. За тайной государственной полицией признавалось право исключительной уголовно-процессуальной компетенции по делам, исходящим от абвера.

Этого соглашения, по многочисленным свидетельствам, среди них – одного бывшего члена узкого круга руководства абвера, Канарис никогда не придерживался. «Его ошибка состояла в том, что он нарушал договоренности с политической разведкой. Также из еще небольшого заграничного отделения он сделал огромное ведомство. Он говорил, что хочет быть информирован не политически, а «военно-политически».

В заграничном отделе сидел чиновник внешнеполитического ведомства для координации связи. Нарушения соглашения не оставались секретом для Гейдриха. Риббентроп также сильно обижался за это на Канариса, поскольку теперь скорее адмирал был в состоянии докладывать Гитлеру о политических настроениях за границей, нежели Гиммлер или министр иностранных дел.

Любопытно, что и между Герингом и Канарисом существовало соглашение. Канарис со всех донесений, которые он направлял Гитлеру, передавал копии Герингу. Если речь шла о важных и срочных донесениях, то их копии направлялись лично Герингу через одного майора абвера.

Перед началом польской кампании произошло следующее.

Канарис, видевший приближение войны и пытавшийся предотвратить ее, подготовил для Гитлера ряд донесений, которые недвусмысленно доказывали, что в ответ на вступление в Польшу следует ожидать объявления Англией и Францией войны Германии. Канарис передал эти донесения Гитлеру с пометкой особой важности. Геринг получил копии. Когда он прочитал их, то возмутился и добился издания приказа, запрещавшего Канарису передавать Гитлеру пораженческие донесения.

(Это свидетельство опровергает распространенную во множестве публикаций точку зрения, будто Геринг делал все, чтобы сохранить мир.)

Затем Канариса обязали передавать сведения в тайную государственную полицию о каждом новом завербованном агенте. От абвера шла напрямую пневматическая почта в гестапо. У Канариса также были шпики в гестапо; речь преимущественно шла о чиновниках, служивших в СА.

И в НСДАП у Канариса также были отличные связи с источниками, которые от Остера шли к графу Хельдорфу, начальнику полицейского управления Берлина, и к директору уголовной полиции Небе (РСХА). Потому он, несмотря на то что ему не подчинялась служба внутриполитической разведки и надзора, был информирован подробнейшим образом.

У Канариса были и другие преимущества. У абвера имелась собственная паспортная служба. Правда, она должна была выдавать только паспорта и визы военным. Доверенные лица категорически исключались, они должны были связываться с полицейскими ведомствами или паспортным отделом министерства иностранных дел. Но и тут Канарис поступал по своему усмотрению. Многие информаторы получали свои паспорта и визы в абвере. И удостоверение об арийском происхождении можно было легко получить в абвере (даже с ведома Гиммлера).

А как Гейдрих относился к соглашениям?

Разумеется, ему хотелось бы больше знать о вермахте и подчинить себе его разведслужбу. Но в целом он чувствовал себя недостаточно сильным перед вермахтом, которому Гитлер явно отдавал предпочтение. Он строго придерживался соглашения. Потому он запрещал как службе безопасности, так и тайной государственной полиции любую разведывательную деятельность, пересекающуюся с интересами вермахта. Сотрудникам тайной государственной полиции, действовавшим вопреки запрету, грозили строгие дисциплинарные взыскания. Но, несмотря на это, Гейдрих получал сведения из вермахта. Ему поставляли отчеты национал-социалисты, призванные в армию члены СС и т. п. Он распорядился классифицировать их по карточкам и отложил до окончания войны.

Так германская военная разведка и контрразведка долгое время во время войны была государством в государстве. Она ощущала себя защищенной благорасположением Гитлера и чувствовала себя уверенно. Ни один сотрудник абвера не мог быть допрошен или арестован тайной государственной полицией.

С абвером в принципе ничего не могло случиться, даже тогда, когда партийным службам удавалось перехватывать подозрительную информацию, исходящую из недр абвера. Они были вынуждены передавать эти доклады абверу для обработки и расследования и не имели права дальше разрабатывать данное дело самостоятельно.

Неудивительно, что с течением времени в абвере развилось чувство собственной неуязвимости. Оно выросло до опасно надменного лозунга «Нам никто не указ!». Натуры вроде Остера были слишком им захвачены – в ущерб себе, в ущерб абверу. Все реже и реже уделяли внимание элементарным мерам безопасности; они поверили в свою почти что неприкосновенность.

Если раньше в Германии существовали лишь политическая полиция, военная разведка и контрразведка и служба информации министерства иностранных дел, то с возникновением Третьего рейха картина изменилась.

Была сформирована СД. Заграничная организация НСДАП занималась шпионажем за рубежом. Министерство пропаганды создало свой отдел разведки и контрразведки. Имперское управление по делам молодежи сформировало секретную разведслужбу. Занималось этим и Управление по делам фольксдойчей. Да, имелись даже приграничные организации, имевшие свои собственные разведслужбы. Одно время даже у «Германского трудового фронта» была разведка.

Гейдрих стремился к тому, чтобы заполучить в свои руки различные разведслужбы. Это удалось ему лишь частично. Гесс и позднее Борман повторно запрещали партии и ее заграничным организациям держать собственные разведслужбы. Лишь СД разрешалось заниматься разведкой и контрразведкой, только к ним должна была стекаться вся информация. Хотя в 1938 году разведслужба «Германского трудового фронта» и была упразднена и переведена в СД, тем не менее не удалось сосредоточить все разведки в одних руках. Несмотря на это, со всеми организациями и властями существовали соответствующие письменные договоренности, по которым Гейдрих хотя бы формально был шефом всех разведслужб. Разумеется, это не относилось к абверу. Разделительная линия пролегала там, где начинался военный сектор.

Существовал спор по поводу введенного Канарисом термина «военная политика». Гейдрих говорил, что не существует никакой военной политики, а есть только политика. Но Канарис оставался при своем мнении. Несмотря на то что даже с годами он все более и более сближался с точкой зрения Гейдриха.

Но разговоры оставались разговорами: в службе Канариса ничего не менялось.

И у Геринга была своя «Исследовательская служба» под руководством принца фон Гессена неподалеку от Литцензее (Вестенд), которая добилась значительных результатов в прослушивании переговоров иностранных дипломатов.

Но единственным ведомством, всерьез воспринимаемым абвером, было РСХА – Главное управление имперской безопасности. Речь шла об объединении под этим названием трех организаций – частично государственных властей, частично партийных, которые территориально были самостоятельными:

уголовной полиции;

тайной государственной полиции;

СД.

Уголовная и тайная государственная полиции были органами исполнительной власти, их сотрудники – чиновниками или служащими органов власти. Вплоть до назначения Гиммлера они работали более или менее самостоятельно по отношению друг к другу. С июня 1936 года и до момента основания РСХА Гейдрихом они были преобразованы в Главное управление полиции безопасности во главе с управлением прусской тайной государственной полиции (руководитель Гейдрих) и имперским управлением уголовной полиции (руководитель – директор имперской уголовной полиции Небе).

Организация выглядела следующим образом:




Руководящие инстанции располагались в провинциальных центрах или в резиденциях земельных правительств; инстанции тайной государственной полиции – при регирунспрезидентах[9 - Начальник окружного управления.].

СД была учреждением партии. Ее членами были сотрудники СС и партийные служащие. Главой ее было Главное управление СД, шефом которого являлся Гейдрих, который в этом качестве входил в штаб рейхсфюрера СС.

Подчинялись:

СД-руководящие участки (как указано выше);

СД-отделения;

Организация РСХА:

Шеф полиции безопасности и СД (Гейдрих, а с 30 января 1943 года Кальтенбруннер);

Управление I: кадры;

Управление II: административное и правовое;

Управление III: сферы жизни (служба СД внутри страны под руководством Олендорфа, одновременно Главное управление для нижестоящих подразделений СД);

Управление IV: разведка и нейтрализация противника (служебное Главное управление тайной государственной полиции под руководством Мюллера);

Управление V: борьба с преступностью (служебное Главное управление уголовной полиции под руководством Небе);

Управление VI: служба внешней разведки (заграничная служба СД под руководством Шелленберга со структурой собственных нижестоящих органов);

Управление VII: аналитический отдел (СД должно было выполнять аналитическую работу, но вначале пробуксовывало).

Позднее прибавилось управление «Мил.» (военная разведка), с февраля 1944 года – под руководством полковника Хансена; с 20 июля 1944 года руководилось лично Шелленбергом.

Структура руководства тайной государственной полиции многократно менялась. Ниже мы показываем структуру, существовавшую в основных чертах с 1939-го по 1 апреля 1944 года (то есть большую часть войны):

РСХА (шеф полиции безопасности и СД);

Управление IV: шеф управления – группенфюрер СС, генерал-лейтенант полиции Мюллер;

Группа IV A: правая и левая оппозиция;

Группа IV B: церковь и евреи;

Группа IV C: архив, картотека, служба безопасности, дела партии, аресты;

Группа IV D: оккупированные территории;

Группа IV E: контршпионаж.

Отдельные группы, в свою очередь, делились на отдельные сектора. Группа IV E (до 1941 года – руководитель Шелленберг) имела следующую структуру:

IV E 1: общие вопросы разведки и контрразведки;

IV E 2: контрразведка в промышленности;

IV E 3: разведка и контрразведка на западе (Франция, Бельгия, Швейцария);

IV E 4: разведка и контрразведка на севере (Англия, Голландия, Скандинавия);

IV E 5: разведка и контрразведка на востоке (Польша, Россия, Япония);

IV E 6: разведка и контрразведка на юго-западе (Чехословакия, Средиземноморье, Восток).

Структура секторов с 3-го по 6-й чрезвычайно прозрачна, их задачи заключались в том, чтобы устанавливать разведслужбы (политические и военные) в странах их компетенции, наблюдать за ними и централизованно руководить контрмерами против разведывательных акций, а именно: совместно и во взаимодействии с военной разведкой и контрразведкой. Отдельные случаи рассматривались территориальными органами государственной полиции, которые также возбуждали уголовные дела и должны были отчитываться перед сектором IV E.

Сотрудничество между территориальными органами государственной полиции (отдел III – контршпионаж) и территориальными организациями военной разведки и контрразведки (орган абвера в соответствующем военном округе, руководитель которого находился при органе I C штаба корпуса в мирное время) в случае необходимости должно было быть тесным и надежным. Абвер информировался органами государственной полиции по каждому отдельному случаю и наоборот.

Внутри РСХА существовали трения, в особенности между СД и тайной государственной полицией. Тайная государственная полиция, с одной стороны, чувствовала, что Гейдрих обходит ее в пользу своего СД, а чиновники СД, с другой стороны, ощущали свое значительное превосходство в опыте и профессионализме.




Рейнгард Гейдрих родился в 1904 году. Его предположительно частично еврейское происхождение решительно оспаривалось семьей. Выросший в артистическом доме без упорядоченного быта – отец Гейдриха был директором консерватории в Галле, – в юности он быстро вытянулся и долгое время был болезненным. После окончания средней школы Гейдрих пошел в военно-морские силы, и благодаря железной воле, а также с помощью таких различных видов спорта, как парусный и фехтование, ему удалось так закалить свое тело, что он мог спокойно переносить суровую морскую жизнь. Фенрихом[10 - Фенрих – выпускник кадетского училища, кандидат в офицеры.] Гейдрих проделал поход в Исландию на «Берлине», где 1-м офицером был Канарис. Это был 1923-й или 1924 год. Они были знакомы с той поры. Гейдрих стал позднее офицером связи и дослужился до чина обер-лейтенанта. Душой и телом он был морским офицером. Один радист, служивший под его началом на «Берлине», сказал о нем: «Как офицер связи, он любил прикрикнуть на нас; но никогда не подвергал наказанию».

Затем произошла история с дочерью советника по вопросам военно-морского строительства, на которой Гейдрих якобы пообещал жениться. Между тем он познакомился с суровой красавицей Линой с востока. Она, позднее ставшая его женой, расскажет об этом: «Я была дочерью простого деревенского школьного учителя, а другая гораздо красивее меня и к тому же дочерью советника и друга Рёдера».

Возмущенная невеста написала Рёдеру, а Рёдер распорядился созвать суд чести, в котором среди прочих принимал участие один старый морской товарищ Гейдриха, и поныне живущий в Вангенхейме. По рассказам госпожи Гейдрих, ее будущий муж был поставлен перед выбором: жениться или уйти в отставку. Он не женился на дочери советника и был вынужден уйти со службы. Это был не единичный случай. Так, один высокопоставленный офицер абвера в заграничном управлении был уволен в 1932 году из армии даже за супружескую неверность и снова взят на службу в абвер в 1934 году…

Как Гейдрих нередко сам рассказывал, в Гамбурге он вступил в СС. Гиммлер для создания разведслужбы искал подходящего человека и приказал ему, как бывшему «офицеру разведки»[11 - Здесь игра слов: по-немецки слова «разведка» и «связь», «информация» – однокоренные.], прибыть в Мюнхен. Гейдрих поехал к Гиммлеру. В ходе разговора выяснилось, что Гейдрих на флоте был всего лишь офицером технической связи (радио и т. п.), но никогда не работал в разведке. Несмотря на это, Гиммлер взял его. Летом 1934 года мы встречаем Гейдриха в Берлине, где он принимает на себя руководство тайной государственной полицией.

Однажды прекрасным летним днем 1934 года Гейдрих с женой и детской коляской прогуливаются по Дёллерштрассе, где они живут. Возле них останавливается пара.

– Да ведь это Гейдрих! – восклицает маленький господин в сером костюме. Он представляет жену. Это Канарисы.

– Как, герр капитан живет здесь, в Берлине? – вопрошает пораженный Гейдрих.

– Недавно, недавно, – улыбается Канарис.

– Мы всего несколько дней как поселились здесь, на Дёллерштрассе, герр капитан.

– Не может быть! Мы тоже. Вот так совпадение!

Пока госпожа Канарис склоняется над детской коляской и что-то по-женски обсуждает с госпожой Гейдрих, мужчины пускаются в беседу.

– Будем рады видеть вас у себя, – говорит Канарис, – вы все еще музицируете, Гейдрих?

– С удовольствием примем приглашение. И если позволит герр капитан, я все еще музицирую.

Канарис подмигивает.

– Моя жена неплохо играет на скрипке. А в саду мы можем сыграть в крокет…

Они сердечно прощаются.

С этого дня началось общение между семьями Канариса и Гейдриха, окончившееся только со смертью Гейдриха.

Гейдрих никогда не забывал своего военно-морского прошлого. Он всегда ощущал привязанность к флоту, а в Канарисе видел авторитетного старшего товарища, внушающего уважение.

Позднее Канарис купил небольшой дом в берлинском районе Шлахтензее, на Дианаштрассе, которая впоследствии была переименована в Бетацейле.

Когда в 1937 году один предприниматель построил дома на Аугустасштрассе, позднее названной Штауфцейле, Гейдрихи купили себе дом без отделки под № 14. Теперь обе семьи, разделенные лишь старомодным угловым домом, жили настолько близко друг от друга, что их сады имели общую границу.

Канарис питал слабость к кулинарии. Из всех поездок по разным странам он привозил рецепты.

В белом колпаке возился он с кастрюльками и горшочками. Достаточно часто адмирал приглашал семейство Гейдрих на густой рассольник или индийское блюдо из риса с пряностями, приготовленные по рецептам, которые он держал в секрете.

Потом Гейдрих музицировал с госпожой Канарис.

Если у госпожи Гейдрих был день рождения, Канарис появлялся с подарками. Однажды он подарил ей старинную гравюру, на которой был изображен ее родной остров Фемарн.

Адмирал был отцом двух дочерей, очень привязанных к матери и державшихся особняком от других детей. Он никогда не говорил о своих детях. Его излюбленной темой, которую он постоянно поднимал, были собаки. Когда Канарис возвращался из-за границы, он всегда накануне отъезда отдавал распоряжение своим сотрудникам звонить ему домой и сообщать о его прибытии. При этом следовало спрашивать о самочувствии собак. Здоровьем жены и дочерей никогда не интересовались.

Подлинными хозяевами в доме были длинношерстные таксы; они делали что хотели, и никому не позволялось одергивать их, иначе Канарис мог сильно рассердиться.

Гейдрих считал Канариса монархически настроенным офицером. Адмирал не утаивал от него также и то, что он поддерживает отношения с капитаном Эрхардтом и майором Пабстом и время от времени встречается с ними. Но у Гейдриха никогда не возникало ни тени подозрения, что его бывший начальник готовит заговор против Гитлера.

Правда, однажды он сказал о Канарисе: «Он шпионит за самим собой и сам заваривает свою кашу». Но это скорее относилось к абверу, которым Канарис так гордился.

Можно предположить, что подчеркнуто теплые отношения Канарис – Гейдрих не были лицемерными ни с той, ни с другой стороны. Возможно, они оба были искренне убеждены, будто и в людях им удалось обнаружить приятные стороны.

Когда позднее Гейдрих уехал в Прагу, Канарис совершенно не сошелся с Кальтенбруннером. Если бы его дружба с Гейдрихом не была искренней и он бы лишь прикидывался, чтобы как можно больше вытянуть из Гейдриха и извлечь пользу для своего абвера или самому защититься от него, то Канарису было бы логичнее сразу установить подобные отношения и с Кальтенбруннером. Но он никогда не искал его дружбы. Хотя в 1943 году в Цоссене, после того как абвер был разбомблен, он устраивал несколько обедов, на которые был приглашен и Кальтенбруннер, оба ни разу не оставались один на один, а находились в окружении своих сотрудников. Доверительные отношения, существовавшие между ним и Гейдрихом, в отношении Кальтенбруннера никогда не возникали.

Мало известно, что Канарис поддерживал личные отношения с Гейдрихом даже тогда, когда его сосед уже пребывал в Праге в качестве имперского протектора. Так, уже после 15 мая 1942 года он посещал семью Гейдриха в декорированной Нейратом летней резиденции Юнгферн-Брешан под Прагой. Он приехал с женой и провел там три дня. Оба семейства совершали совместные прогулки, посещали Прагу и провели дни в добром согласии.

В те дни в Праге проходило совместное заседание руководителей абвера и гестапо, на котором вступили в силу недавно заново сформулированные «Десять заповедей», сопровождавшиеся выступлениями Канариса и Гейдриха. Был организован и большой товарищеский ужин. Все участники были гостями Гейдриха. В своих гостиничных номерах они нашли подарки, и им были оказаны другие знаки внимания.

Через восемь дней после отъезда Канарисов, 27 мая 1942 года, было совершено покушение на Гейдриха. 4 июня он умер от газовой гангрены. Благодарственное письмо Канариса за товарищеское гостеприимство одновременно явилось и выражением соболезнования. В собственноручном письме адмирал сердечно благодарил за оказанное гостеприимство. Он часто вспоминает о чудесных днях. Он был бы бесконечно счастлив, если бы у него была возможность провести и последние дни вместе с Гейдрихом.

Со служебной стороны Канарис думал о дальнейшем развитии и укреплении своего абвера. Честолюбие Гейдриха, без всякого сомнения, простиралось до того, чтобы создать мощный разведывательный аппарат и в один прекрасный день присоединить к нему абвер.

Хотя Гейдрих знал, что Канарис не придерживается их договоренностей, он не чувствовал себя еще достаточно сильным, чтобы в разгар войны забрать в РСХА и абвер. Но он вынашивал идею поглотить военную разведку и контрразведку после заключения мира. Об этом он открыто говорил, когда в 1941–1942 годах проходили новые переговоры по разграничению компетенций.

При этом речь шла главным образом об изменениях в отделе III, полномочия которого нередко пересекались с полномочиями гестапо. Канариса сопровождал полковник фон Бентивеньи, Гейдриха – шеф гестапо Мюллер, Хуппенкотен и Штрекенбах. Незадолго до Рождества Гейдрих на охоте обговорил круг проблем с Йодлем, который согласился пойти навстречу Гейдриху.

Обсуждение состоялось на Альбрехтшрассе. Гейдрих появился с часовым опозданием после поздравительного приема у Геринга. Канарис попросил Гейдриха переговорить с ним с глазу на глаз. Оба вышли в соседнее помещение и вскоре вернулись. Гейдрих начал совещание.

– Господин адмирал Канарис и я пришли к единому мнению, что объединенная разведка должна находиться в одних руках, а именно: моих. Но мы согласны, что это должно произойти после войны.

Канарис не возразил ни единым словом. Главным образом потому, что не верил в сохранение режима после войны.

– А сейчас мы хотим ограничиться лишь внесением изменений в «Десять заповедей», – продолжал Гейдрих. – Я предлагаю, чтобы господин полковник фон Бентивеньи и регирунгсрат[12 - Правительственный советник.] Хуппенкотен разработали поправки и согласовали их.

Канарис кивнул и сказал:

– Я согласен.

Затем начались обсуждения, и за коктейлями, коньяком, чаем с ромом быстро пришли к миру.

Хуппенкотен разработал проект на основании обсуждений. Ответ адмирала состоял во встречном предложении, разработанном неким господином Герцлибом из абвера, в котором нивелировались уступки, сделанные им.

Когда Гейдрих прочел этот завуалированный отказ Канариса от своих обещаний, он впервые пришел в ярость, разозлившись на Канариса. Он написал резкое письмо шефу абвера, в котором среди прочего говорилось:

«Я больше не вижу смысла в переговорах, внешне проходящих в самой приятной форме, в ходе которых достигается согласие по всем вопросам, но затем вдруг выясняется, что стенографистка допустила ошибку и поэтому необходимо все начинать с самого начала. С сего момента я отказываюсь вести с вами какие-либо переговоры».

Канарис, опасавшийся, что Гейдрих обратится к Гиммлеру, в сопровождении Бентивеньи появился лично в приемной Гейдриха и предложил переговорить.

Но напрасно. Гейдрих отказался.

Канарис настаивал на дискуссии. Он тщетно прождал несколько часов. Наконец начальнику управления Мюллеру удалось убедить адмирала в бесперспективности его притязаний. Канарис ушел и оставил Бентивеньи, который еще долго ждал, чтобы потом также уйти несолоно хлебавши.

Канарис проинформировал Кейтеля, как своего непосредственного начальника, который позвонил Гейдриху и сказал ему, что тот, как младший, должен уступить.

Вскоре после этого в Ванзее состоялось примирение, и предложения Гейдриха с поправками были подписаны 1 марта 1942 года.

В скором времени Гейдрих уехал в Прагу. На прощальном вечере в близком кругу в доме Гейдриха присутствовал и Канарис, буквально до 10 вечера. Затем он отправился домой. В это время адмирал всегда ложился в постель.

Соглашения – как уже говорилось – были объявлены за несколько дней до покушения в Пражском Граде.




Управление Z


Чтобы понять дальнейшие события, необходимо обсудить компетенцию управления Z, центрального отдела, и заняться людьми, которые в него входили.

Этот отдел сначала был задуман как скромный административный аппарат, и, еще будучи под руководством капитана Патцига, он был передан майору Остеру, в 1932 году уволенному из вермахта. Поначалу просто подразделение, оно все разрасталось и приобретало все больший вес. Майор Остер, затем полковник, а с января 1943 года – генерал-майор и начальник штаба Канариса, урывал себе все больше и больше полномочий.

Так отдел Z в конце концов стал управлять всеми кадровыми вопросами абвера. Здесь составлялась огромная агентурная картотека. Отсюда все нити абвера расходились к другим органам власти. Здесь обрабатывалась входящая и исходящая почта. В отделе Z подготавливались программы поездок, также ему подчинялась общая бухгалтерия абвера, первый руководитель которой, регирунгсрат Шнейдер, покончил с собой, выпрыгнув с третьего этажа дома на Ноллендорфплац, поскольку ему предъявили такие требования, которые никак не вязались с его безупречной репутацией. Из картотеки управления Z труба прямой пневматической почты шла прямо в тайную государственную полицию. Входящие сообщения агентов из отделений абвера в рейхе проходили через отдел Z, где они сортировались и распределялись по отдельным группам. После обработки они направлялись в заинтересованные ведомства. Наиболее важные сообщения шли через Канариса или отдел Z высшему руководству.

Тем самым у отдела Z имелась возможность видоизменять информацию, передавать ее командованию армии как недостоверную или же задерживать ее.

Наоборот, другие отделы работали без политической ангажированности или без замыслов переворота.

Необходимо сказать, что – за исключением некоего круга внутри отдела Z – большинство офицеров абвера, а также прочие его служащие выполняли свои обязанности и долг корректно, как им и предписывалось. Оценки абвера свидетельствуют, что там работали напряженно и надежно. Хотя Остер и являлся руководителем отдела Z, его нельзя было назвать генератором идей. Им, без сомнения, был фон Догнаньи, происходивший из венгерской семьи художников.

Молодой юрист был личным референтом имперского министра юстиции и еще в мирное время лично принимал участие в ужесточении законов в отношении государственной измены. Позднее он стал руководителем бюро министерства. Необычайно рано, в возрасте 34 лет, фон Догнаньи был назначен советником имперского верховного суда. В 1942 году Догнаньи оставил юридическое поприще и вошел в правление одного кельнского страхового общества. Одновременно в звании зондерфюрер-майора он начал военную службу в управлении Z, где вскоре интеллектуально и духовно подчинил себе Остера; к его рекомендациям охотно прислушивался и Канарис.

В отделе Z сидел также и фон Гуттенберг (издатель «Белых страниц»). Здесь же работали Дельбрюк и доктор Йозеф Мюллер, который в своем мюнхенском отделении абвера категорично заявлял, что он подчиняется только и исключительно отделу Z, чьи указания и выполняет.

Этому управлению нелегально были подотчетны некоторое число доверенных лиц.

Доверенные лица заграничного управления абвера по службе сразу распределялись по отделам I, II и III. Каждый информатор проверялся и затем официально «ориентировался», то есть его вводили в интересы абвера, посвящали в технические детали и очень точно инструктировали о его задачах. На каждое доверенное лицо заводилась личная карточка «доверенного лица». В нее заносились его задания, поездки и отчеты.

Это были легальные доверенные лица заграничного отдела абвера. О них вышестоящие начальники могли тотчас составить мнение; стоило им только заглянуть в соответствующую карточку.

Но иначе обстояло дело с доверенными лицами отдела Z. Они оплачивались из черного, неконтролируемого бюджетного фонда. От этих людей не требовались, как от доверенных лиц других отделов, точные документальные подтверждения их заданий и отчетов по поездкам. Например, одно доверенное лицо отдела Z могло получить для однодневного пребывания в Копенгагене тысячу крон. Эти люди не были заранее ни «ориентированы», ни ознакомлены со своими задачами.

В этот круг входили, скажем, священник Дитрих Бонхёфер и некто майор Кратохвилл, служащий страховой фирмы «Яух и Хюбенер» в Гамбурге. Владельцы этой фирмы находились в родстве с Остером через его супругу.

Этот круг был необычайно тесно связан родственными и дружескими узами. Так, Ганс фон Догнаньи, Дитрих Бонхёфер, его брат Клаус, Дельбрюк и Гуттенберг были знакомы еще по берлинской гимназии. Из школьных отношений рождались родственные связи. Догнаньи женился на сестре братьев Бонхёфер; другая их сестра была замужем за министериальратом Шлейхером, который разрабатывал для отдела Z проекты. Невеста Дитриха Бонхёфера была кузиной Фабиана фон Шлабрендорфа.

Остер обеспечивал «черным» доверенным лицам броню, хотя не имел на это никакого права. Из некоторых доверенных лиц по приказу Канариса или Остера составляли отдельные группы и оказывали им всяческую поддержку для выполнения их (в большинстве случаев фиктивных) заданий. При этом всегда ссылались на то, будто бы эти люди выполняли особые задания для адмирала или Остера. Таким способом священник Шёнфельд, Герстенмайер, Гейнц Рюман и многие другие якобы доверенные лица отдела Z выезжали за границу. Затем позднее они передавали фиктивные донесения.

Случалось даже, что некоторые из так называемых доверенных лиц после возвращения из Швеции или Швейцарии предоставляли своим ведущим офицерам фиктивные отчеты, чтобы скрыть растрату валюты.

Однажды одно из таких псевдодонесений было действительно передано в штаб по военной экономике. Оно вернулось оттуда со следующей оценкой: «1. Донесение совершенно бесполезное; 2. Списано с одной из швейцарских газет восьмидневной давности; 3. Доверенное лицо должно быть тотчас уволено и наказано за подлог».

Ведущий офицер принес извинения, сославшись:

«Агент является личным доверенным лицом адмирала».

Если доверенные лица не могли длительное время уклоняться от призыва в вермахт, то Остер переводил их в дивизию «Бранденбург». Там они не были обязаны нести службу, но образовывали особую группу, на которую собирались опереться в случае переворота.

Об этих замыслах, естественно, не знали ни в подразделениях, ни в командовании. Но способ призыва между тем невозможно было долго скрывать втайне; вскоре об этом везде заговорили. В результате командование военных округов заявило протест по поводу подобного призыва в дивизию «Бранденбург»; так было в Гамбурге, Штеттине и Граце.

Остер и люди отдела Z держали власть в своих руках. Они были обо всем информированы. Они также знали, что тайная государственная полиция не имеет права допрашивать или задерживать военнослужащих вермахта. Они чувствовали себя уверенно под сенью «Десяти заповедей» и Пражского соглашения. Как подсказывает здравый смысл, деятельность их не была бы раскрыта вплоть до 20 июля, если бы они не чувствовали себя столь неуязвимыми. Это чувство вскоре привело к непоправимым последствиям.




Канарис требует ввести звезду Давида


Адмирал Канарис сидит в форме за своим письменным столом и разговаривает по телефону.

Кабинет шефа абвера чрезвычайно скромный и небольшой, в целом – вроде обычной конторы, в которой проводятся и небольшие совещания. У окна в правом углу стоит письменный стол с моделью крейсера «Дрезден», на котором Канарис служил младшим офицером и участвовал в сражениях у Коронеля и Фолклендских островов. Рядом с ней находится символ абвера, бронзовая группа обезьянок: «Все видим, все слышим и молчим!»

У стены, противоположной двери, стоит старый кожаный диван. Далее – стол, за которым собираются руководители отделов для докладов. Собрание руководителей отделов называется колонной. У одной из стен стоит походная кровать. Одна дверь ведет в приемную, где сидят две секретарши. Вторая выходит на террасу.

Разговор вскоре заканчивается, Канарис кладет трубку и закуривает черную сигару. Распоряжается, чтобы ему принесли кофе. Затем вызывает Догнаньи. Догнаньи быстро является; его служебный кабинет расположен за кабинетом Остера, отделенного от комнаты Канариса лишь одной приемной.

– Догнаньи, хочу вам сообщить приятную новость. Главный финансовый президиум земли Берлин-Бранденбург разрешил выезд семи евреев, которых я завербовал на работу в абвер в Южной Америке. После продажи своего имущества они могут вывезти с собой миллион в валюте. Мы организуем перевод денег в Швейцарию.

– Герр адмирал позволит задать вопрос?

– Спрашивайте.

– Господин Арнольд в списке?

– Адвокат и его семья – всего три лица – в списке.

Затем, подмигнув, Канарис замечает:

– Гитлер пожелал выслать евреев. Я воспринял это как приказ, пошел к Гиммлеру и пока заявил семерых евреев в качестве доверенных лиц для заграничной работы. Он тотчас согласился. Я также не стал мелочиться и вместо семерых евреев в главном финансовом президиуме перечислил пятнадцать. Ведь Гиммлер все равно не станет выяснять… Благодарю вас, Догнаньи.




Сотрудники абвера имели возможность помогать евреям и пользовались этим.

С 1939 года еврей, желавший эмигрировать, должен был выплатить 25-процентный беженский налог, вдобавок он должен был сдать 25 % своего имущества. Представим себе, что еврей с выездной визой обладает состоянием в 100 000 марок и собирается выехать. Тогда он сразу теряет 50 000 марок. Из оставшихся 50 000 он получал 4 %, которые конвертировались, это было 2000 марок, или чуть меньше 800 долларов. В то время отдельные эмигранты могли сохранить довольно крупную сумму, когда им вместо положенных 4 % разрешали вывезти 8 или даже 10.

Кроме того, сотрудникам абвера было легко переправить через границу не заявленные евреями деньги или незадекларированные украшения. Незадолго до войны в Швейцарии еще можно было покупать доллар за 10 марок. Во время войны курс вырос до 29–31 марки. До июня 1941 года для евреев существовала возможность выезда. В их паспорте должна была иметься виза принимающей страны. Если визы не было, то эмигрант при въезде в Швейцарию неизбежно арестовывался. Тогда путь лежал в Лиссабон, где обретались настоящие ловцы душ. Проезд из Лиссабона в США стоил 600 долларов на одного. Но, несмотря на все трудности и опасности и невзирая на все материальные потери, все больше евреев принимали решение покинуть Германию. Их положение в результате действий имперского правительства становилось невыносимым.




Как и в любой другой, в этот день к одиннадцати часам большой зал заседаний министерства пропаганды начал заполняться людьми. Ровно в одиннадцать Геббельс устраивал совещание, в котором принимали участие руководители отделов, заведующие радиостанциями и главный директор имперской радиостанции. Допускались и примерно шесть журналистов, а также представитель полиции и заместитель гауляйтера Берлина. Кроме того, присутствовали представитель штаба Гесс, позднее Борман, представитель «Германского трудового фронта», представитель люфтваффе и офицер связи между ОКХ – министерством пропаганды, полковник М.

Зал заседаний располагался на первом этаже бывшего дворца принца Леопольда, Вильгельмштрассе, 8, творения Шинкеля[13 - Шинкель Карл Фридрих (1781–1841) – немецкий архитектор, представитель классицизма.]. В прямоугольном помещении, бывшем тронном зале, стоял очень длинный стол со столешницей, обтянутой рыжевато-коричневой кожей, вокруг которого располагалось около шестидесяти кресел. Пол был покрыт серым велюром. На Вильгельмсплац выходили три высоких окна с длинными свешивающимися занавесями и гардинами из тяжелой серой с золотой нитью камчатной ткани. У стены, противоположной окнам, располагался узкий буфет с мраморной стойкой.

Геббельс проходит через портал, отделанный древесиной ценных пород, и садится в кресло во главе длинного стола. По его правую руку садится полковник М., по левую – государственный секретарь Гуттерер. На остальных местах рассаживаются другие участники ежедневного совещания. Сначала обсуждаются животрепещущие вопросы дня. Геббельс раздает свои указания, и вскоре кажется, что заседание подходит к концу. Но тут поднимается полковник М.

– Герр рейхсминистр! По поручению господина адмирала Канариса я вынужден сообщить вам неприятную новость. Господин адмирал доводит до вашего сведения информацию, многократно подтвержденную по каналам абвера, что почти во всех шпионско-диверсионных актах замешаны берлинские евреи.

Геббельс с удивлением смотрит на полковника. Куда он клонит?

М. продолжает:

– Берлинские евреи все еще сидят в своих старых квартирах на Курфюрстендамм, Галензее и в Груневальде. Установлено, что в этих районах постоянно общаются с проживающими там евреями сотрудники иностранных пресс-служб и дипломаты. Происходят встречи, на которых евреи передают иностранцам иногда весьма секретные сведения. Донесения через этих иностранцев попадают в центры шпионажа противника. Далее, абвер установил, что в очередях у продуктовых и прочих магазинов часто стоят еврейки, которые вступают в разговоры с женщинами из очереди и распространяют пораженческие слухи. Адмирал Канарис усматривает в этом большую опасность; поэтому он обращается к вам с просьбой, герр рейхсминистр, как гауляйтеру Берлина, чтобы вы приняли меры хотя бы внешне выделить берлинских евреев. Возможно, подобно тому, как это уже сделано в Польше.

(Там Франк приказал евреям носить звезду Давида.) В большом зале установилась мертвая тишина. Все взоры устремились на полковника, которому явно было мучительно выступать.

– В дальнейшем, – продолжал он, – следует выяснить, нельзя ли сосредоточить столичных евреев в восточной части Берлина в бараках или каких-либо иных жилищах. (Вероятно, Канарис за образец брал Варшавское гетто.) Благодаря такому размещению за ними будет намного легче и проще наблюдать. Под страхом суровых наказаний евреи не должны появляться на улицах без опознавательных знаков. Легче всего их было бы контролировать, если бы они содержались где-нибудь в Восточном Берлине на относительно ограниченной территории…

Геббельс, который еще во время доклада понял все последствия подобных мер, стал несколько взволнован. Хотя можно было предположить, что он совсем не был против ужесточения курса относительно евреев, но он еще не забыл неприятных последствий берлинской «хрустальной ночи». Он перебивает полковника:

– Это невозможно! Это совершенно невозможно! Я знаю моих берлинцев! Как мы будем выходить из положения? Начнется сплошное сострадание и сочувствие. Повсюду только и будет раздаваться: «Бедные евреи!» – и эффект окажется прямо противоположным. Некоторые чувствительные евреи из-за этих опознавательных знаков покончат жизнь самоубийством, и мы еще больше утратим за границей кредит доверия.

Так как все молчали, Геббельс окинул взглядом общество за столом:

– Хочет ли кто-нибудь высказаться по предложению адмирала Канариса?

Некоторые из присутствующих попросили слова. Если они и остерегались проявить человечность, то отклоняли предложения по деловым, реально-политическим соображениям: утрата партией престижа, нежелательный эффект за границей…

На этом вопрос был исчерпан, заседание закончилось.




Примерно через две недели полковник М. на очередном совещании опять берет слово и снова объявляет о пожелании адмирала Канариса внешне пометить берлинских евреев и разместить их на казарменном положении в каких-либо «сборных пунктах» на востоке Берлина.

На этот раз полковник достает из своей желтой кожаной папки несколько документов и со значительным видом стучит по ним пальцем:

– Я принес достаточно материалов, из которых неопровержимо следует, что во многих делах по шпионажу и о государственной измене евреи выступали в качестве связных.

Геббельс подпирает подбородок правой рукой:

– Как я уже здесь говорил, введение звезды Давида привело бы не к чему иному, как усилению симпатий к евреям. Партии это нанесло бы значительный ущерб. Вы хоть понимаете это?

– Тогда я попросил бы господина рейхсминистра предоставить возможность после совещания поговорить в узком кругу.

Геббельс согласно кивает.

Полковник убирает свои бумаги в желтую папку.

После совещания Геббельс, сопровождаемый офицером и государственным секретарем Гуттерером, направляется в свой рабочий кабинет.

– Итак, герр полковник, что вы еще хотите мне сказать? – Движением руки Геббельс предлагает ему сесть.

Полковник М. откашливается:

– Герр рейхсминистр, господин адмирал Канарис просит принять его. Он хотел бы сделать доклад по еврейскому вопросу.

Геббельс листает календарь и затем называет срок:

– Скажите адмиралу, я готов принять его.




Несколько дней спустя к Геббельсу является адмирал Канарис.

Канарис приходит в форме, и у полковника М., который сопровождает его, знакомая желтая папка в правой руке.

Министр идет Канарису навстречу и пожимает ему руку.

– Рад, господин Канарис, видеть вас. Как поживаете?

– Спасибо, спасибо, господин рейхсминистр, все у меня сегодня как у всех занятых по горло людей.

– А война, господин адмирал?

Канарис улыбается:

– Наступление в России впечатляюще. У нас имеются все основания доверять настоящему положению. Продвижение вперед неотвратимо.

Геббельс согласно кивает. Он просит господ садиться и указывает на кресла, обитые золотой парчой, стоящие вокруг круглого стола, обтянутого красной кожей.

Рабочий кабинет доктора Геббельса, место принятия роковых решений, заслуживает более пристального внимания. Напротив дивана на торцовой стене висит большой портрет Гитлера, под ним стоит письменный стол, столешница которого, обтянутая красной кожей, как всегда, выглядит голой. На бюваре рядом с настольной лампой одиноко лежит папка для дел, рядом с ней зажигалка. У продольной перегородки стоит только один телефонный аппарат с трубкой на колесиках. У аппарата около ста клавиш, в каждой белая, зеленая и красная лампочки. Кабель толщиной в руку уходит в стену. Это удивительный аппарат: нажатием на определенную клавишу можно соединиться с государственными секретарями, руководителями отделов; другим переключателем можно вызвать любого главу службы пропаганды в Париже, Брюсселе, Варшаве, Осло, Гааге, Вене и т. д. Вращением рычажка и нажатием на соответствующую кнопку можно одновременно созвать на селекторное совещание «по проволоке» руководителей всех управлений пропаганды.

С середины потолка свешивается большая люстра, пол сплошь обтянут серым велюром. Около круглого стола, поверх велюра, постелен персидский ковер. Окна выходят на Вильгельмплац, на стене против окон – шесть подсвечников.

Геббельс испытующе смотрит на Канариса:

– Что же, господин адмирал, перейдем теперь к делу, которое тревожит…

Тихим, хрипловатым голосом Канарис начинает. Он рассказывает, что шведские, швейцарские, а раньше американские и многие другие журналисты регулярно посещали ту или иную еврейскую семью, каждую из которых он может назвать конкретно. Затем он приводит ряд шпионских дел, в которые были замешаны некие берлинские евреи.

После этого довольно подробного вступления адмирал повышает голос:

– Обобщая, я хотел бы подчеркнуть: с точки зрения абвера существует настоятельная необходимость – евреев: обозначить; отселить. Это необходимо сделать при любых обстоятельствах, поскольку ущерб для рейха при сохранении настоящего положения окажется гораздо существеннее, нежели психологическая нагрузка, связанная с этим.

Тем самым Канарис намекает на опасения, высказанные Геббельсом по поводу изложенного плана.

Министр задумчиво глядит перед собой; все это дело явно было и остается для него неприятным. Но он не видит выхода.

– Партайгеноссе Гуттерер.

– Герр министр…

– Соберите совещание руководителей с привлечением всех министерств, партийных ведомств, учреждений вермахта, государственных секретарей, РСХА и так далее…

Гуттерер делает пометки. Канарис поднимается и прощается.




Через несколько дней после встречи Канариса и Геббельса участники совещания собираются в зале «Помпеи» министерства пропаганды. Зал находится на первом этаже, его вход с обеих сторон охраняют два льва из золоченой бронзы. Свое наименование зал получил по алому цвету стен, покрытых зеленым рисунком. Окна выходят в сад.

На совещании были представлены все министерства. Приехали младший государственный секретарь по иностранным делам Лутер, доктор Клопфер из партийной канцелярии, мелькало непроницаемое лицо начальника управления РСХА Мюллера; явились высшие офицеры и многочисленные сотрудники абвера.

Геббельс открывает совещание:

– Для более успешной борьбы со шпионажем и государственной изменой господин адмирал Канарис выразил желание, чтобы берлинские евреи, из которых многие, как это установлено абвером, вовлечены в шпионаж, были как-то обозначены особым образом, скажем, желтой звездой, как это сделано в генерал-губернаторстве. Далее, он хотел бы, чтобы все проживающие здесь евреи были переведены на восток города, в легко контролируемые сборные пункты, возможно в бараки. Прежде чем я попрошу вас высказаться, я хотел бы обратить внимание на психологический отклик, который вызовет это мероприятие, если пожелание адмирала Канариса будет удовлетворено. Теперь я прошу отдельные ведомства обсудить ситуацию и предложить подходящие меры. Правда, я должен указать на то, что смысл заседания заключается в обмене мнениями, а не в принятии решений. Право на принятие решения остается за совещанием министров.

Геббельс садится.

Младший государственный секретарь Лутер резко и категорически отклоняет предложение от имени министерства иностранных дел, принимая во внимание предсказуемую реакцию заграницы.

Гестапо в лице Мюллера, колеблясь, заявляет, что с его точки зрения маркировка евреев была бы желательна, но против этого говорит возможная негативная реакция немецкого народа. Тогда следует ожидать многочисленные последствия и осложнения. В любом случае дело нужно всесторонне обдумать и проверить.

В ходе примерно двухчасового обсуждения выясняется, что, собственно, предложение Канариса никого не радует. Многие из присутствующих держатся нейтрально.

И только представители абвера безоговорочно высказались за введение звезды Давида и переведение на казарменное положение берлинских евреев.

До обсуждения на уровне министров дело так и не дошло.




Канарис, сразу поняв, что его план может не получить никакой поддержки, направил его Гитлеру. Даже у Гитлера возникли сомнения, и он принял только первую часть плана, но приказал тотчас осуществить ее по всей Германии.

Создание гетто в Берлине не состоялось.

Заместитель Главного обвинителя в Нюрнберге, Кемпнер, еще в 1947 году узнал о требовании Канариса ввести звезду Давида.

Почему он об этом умолчал, не знает никто.

Для характеристики Канариса следует упомянуть, что наряду с доброжелательностью он проявлял необыкновенную жесткость. Такова была в 1940 году история с майором Р., одним из его ближайших сотрудников. У жены этого господина имелись связи в кругах СС, и через них она узнала, что должны быть сформированы пять новых строевых дивизий СС. При этом дело приобрело такой оборот, будто Канариса должны будут «убрать».

Когда майор в апреле 1940 года по делам службы был в Норвегии, жена майора без его ведома пришла к Канарису и сообщила ему об услышанном. Кроме того, она указала на то, что в его управлении было не все благополучно.

В ответ на это Канарис послал капитана Мейсснера к майору Р. в Норвегию, чтобы побудить того упрятать собственную жену в сумасшедший дом. Майор возмутился подобной бесцеремонностью, прилетел в Берлин и явился к Канарису, который напустился на него:

– Я расспросил одного высшего руководителя СС и теперь знаю, что утверждение вашей жены – вздор. Вы должны отправить свою жену в сумасшедший дом. Иначе она тут натворит много бед.

Майор Р. высказал своей жене горькие упреки и распорядился, чтобы ее обследовали двое невропатологов; оба признали госпожу Р. совершенно здоровой. Возмущенная дама составила доклад, в котором указывала на странные события, происходящие в службе Канариса; она хотела отправить письмо Рудольфу Гессу. Только после яростной ссоры майору удалось забрать у жены доклад и пообещать передать его Кейтелю.

Канарис прочитал сочинение госпожи Р. В июне 1940 года он уволил майора Р., даже не выслушав его, на том основании, будто он не соответствует служебному положению офицера отделения II C и вообще недостоин носить звание офицера Третьего рейха.

Затем Канарис отправил Гейдриху выдержки из доклада с просьбой арестовать госпожу Р. Она была задержана тайной государственной полицией. Канарис распорядился представить ему подробный отчет о ходе следствия и снова потребовал, чтобы госпожу Р. поместили в сумасшедший дом.

Позднее госпожа Р. получила предупреждение, но, как полностью здоровая, была освобождена гестапо.




По настоянию Канариса ландрат Фирнхабер выдал жене-еврейке капитана 3-го ранга Гертса паспорт чистокровной арийки. Когда Фирнхабера арестовали за фальсификацию документов и доставили в Берлин, он тщетно требовал свидетельских показаний Гертса, которые должны были бы подтвердить, что Фирнхабер действовал по заданию Канариса. Канарис давал защитнику ландрата обещания помочь, но в то же время запретил какой-либо допрос Гертса, и Фирнхабер был осужден.




Между политически неблагонадежным бывшим майором Пабстом и Канарисом сохранялись многолетние давние отношения. Несмотря на это, Канарис в декабре 1939 года отправил Гейдриху обвинительное письмо против своего старого приятеля. Более того, по этому доносу были выданы в руки гестапо два офицера вермахта, хотя они подлежали юрисдикции военного суда. Донос доказывает, что Канарис не находил ничего предосудительного в том, чтобы выдавать тайной государственной полиции своих знакомых и даже служащих вермахта.

Официальное письмо было следующего содержания: два поименно указанных кадровых офицера III военного округа (Берлин) – так писал Канарис – вызывают большие подозрения в шпионаже. За названными лицами абвер вел наблюдение в течение многих месяцев, и было установлено, что оба офицера поддерживают связь с иностранцами. Но в отношении этих иностранцев уже давно имелось подозрение, что они работают на вражескую разведку. Это вызывает большую озабоченность, поскольку есть информация, что оба офицера используют многих женщин в качестве связных. Эти женщины (перечислены поименно) очень элегантно одеваются. Равным образом его, Канариса, беспокоит, что этот круг находится в тесной связи с бывшим майором Пабстом, хорошо знакомым Главному управлению имперской безопасности. Обеим службам известно, что он отвергает национал-социализм. К тому же особо следует подчеркнуть, что Пабст благодаря своему общественному положению обладает обширной системой источников, делающих ему доступной информацию о вермахте, промышленности и экономике. В Пабсте видна ключевая фигура всего шпионского кружка, и он, Канарис, просит о тщательном расследовании дела. Чтобы тайной государственной полиции развязать руки, подозреваемые офицеры уволены из вермахта. С интересом ожидаем результатов расследования.

Гейдрих поручил органам тайной государственной полиции провести расследование, и они арестовали названный круг лиц, за исключением Пабста.

Расследование показало следующее: подозреваемые офицеры вели богемный образ жизни. Они могли позволить себе это, поскольку происходили из богатых семей. Но не было ни малейшего основания для подозрения их в шпионаже. Дамы же были хорошо оплачиваемыми сотрудницами в промышленности. Было прояснено и общение с проживавшими в то время в Берлине иностранцами. Это были знакомства, завязавшиеся на различных светских вечеринках. О шпионаже не могло быть и речи.

Майор Пабст точно так же исключался из круга подозреваемых.

Арестованные были отпущены, результаты расследования доложены Канарису.

Гейдрих встретился с адмиралом, чтобы переговорить о деле, он указывал на неблаговидность затеянного. Он подчеркнул, что слежка и расследование дела – в первую очередь задача абвера, а не тайной государственной полиции, поскольку речь идет о кадровых офицерах, находящихся на службе. Гейдрих сослался на «Десять заповедей» и призвал абвер и впредь их придерживаться. Затем он осведомился, чем вызваны подозрения Канариса относительно Пабста, поскольку расследование не дало ни малейших оснований усомниться в его благодежности.

В ответ Канарис не смог сказать ничего вразумительного и уклонился от объяснений.

Тогда Гейдрих сделал в документах своего ведомства подробные примечания и распорядился, чтобы при будущих подобных попытках абвера еще до начала расследования запрашивалось его заключение.

Видимо, Пабст чем-то стал неудобен Канарису, и шеф абвера таким образом попытался от него избавиться.




Канарис поручил своему другу подполковнику Лоршейдеру возглавить отделение абвера в Бордо. Лоршейдер использовал свою должность для того, чтобы пуститься в спекуляции вином в огромных размерах, что принесло ему миллионную прибыль. Случайно при проверке известных дорогих ресторанов на Курфюрстендамм обнаружили большое количество благородных вин, легальное происхождение которых не могли объяснить. Некоторые хозяева проболтались. Лоршейдер и его казначей были арестованы и приговорены к смертной казни Центральным судом армии. Шефом этого суда был генеральный судья Розенкранц, которого боялись из-за его жестоких приговоров. Он и главный судья Сак по представлению РСХА после 20 июля 1944 года арестовывали военнослужащих вермахта и передавали их в тайную государственную полицию. (Розенкранц ныне работает адвокатом в Гёттингене.)

В 1941 году были вскрыты и крупные спекуляции золотом при переправке его из Венеции в Фиуме[14 - Теперь г. Риска в Италии.], что привело к раскрытию валютных операций абвера. Еще долго после войны американская Си-ай-си[15 - Армейская контрразведка США.] искала тайники с золотом, которые во время войны в нейтральных странах устраивали некоторые сотрудники абвера.




Отчеты в сейфе отдела Z


– Здесь записи по моей поездке с графом Мольтке в Швецию. Я разговаривал там с Беллом, английским епископом из Чичестера, и дал ему понять, что в Германии существует Сопротивление.

Догнаньи указывает на документ, который держит его свояк.

– Это еще один смертный приговор. По мне, так я бы не хранил ни одного написанного листика. Если найдут эти документы, мы все пропадем. Но Бек настаивает. Он желает, чтобы все было задокументировано. Это самое неприятное в деле. Отдай свой отчет; ему место в сейфе Остера. Твои счета по поездке останутся здесь.

Этот разговор состоялся в конце мая 1942 года. Что же произошло?

Совещание шведского пастора с английским епископом из Чичестера, Георгом Беллом, закончилось. Англичанин мог быть доволен результатом. Отношения между английским и шведским священниками были установлены и укреплены.

По окончании этого совещания в Стокгольме епископ Белл смог бы посетить шведские провинции и наладить связи.

Епископ Белл только что закончил беседу с одним священником, когда увидел, что к нему подходит его шведский друг. Тот делает ему знак, и Белл следует за ним.

– Я должен сказать вам нечто важное, – начинает швед, когда они остаются наедине. – Кое-кто желает с вами поговорить… – Какое-то время он колеблется. – Он немец. – Заметив недовольное выражение на лице епископа, он быстро добавляет: – Доктор Шёнфельд из Берлина.

Георг Белл потрясенно кладет свои ладони на руки своего друга:

– Шёнфельд! Конечно же! Я знаю его много лет еще по работе в «Христианском всемирном совете жизни и труда», где я был президентом. Потом… погодите… также и в исследовательском отделе Всемирного совета в Женеве. Но ведь, насколько мне известно, доктор Шёнфельд сотрудничает с нацистами.

Швед качает головой:

– Послушайте, что он хочет сказать вам; это вас заинтересует.

Встреча происходит в теплый майский день 1942 года. Поначалу немец держится скованно. Он рассказывает английскому епископу о своей работе по обеспечению военнопленных и вдруг, не останавливаясь, выпаливает:

– Настоящая моя причина приезда в том, чтобы сообщить вам о существовании сильной оппозиции Гитлеру и национал-социализму. Мои друзья просят вас рассказать об этом в Лондоне.

Белл смотрит на своего немецкого собеседника не без некоторого недоверия. Тихим голосом Шёнфельд рассказывает, что существует тайная оппозиция, состоящая из трех главных элементов: членов – активных и пассивных – органов государственного управления, бывших профсоюзных деятелей и высших офицеров армии и полиции. Офицеры занимают высокие посты в главном командовании сухопутных войск, военно-морских сил и люфтваффе. Лидеры протестантской и католической церквей также поддерживают тесный контакт с движением Сопротивления.

– Можете ли вы назвать мне имена? – сдержанно спрашивает Белл.

– Епископ Вурм из протестантской церкви и епископ граф фон Прейсинг в Берлине. Цель Сопротивления – полностью уничтожить режим Гитлера, включая Гиммлера, Геринга, Геббельса, гестапо, СС и СА.

Затем немец излагает правительственную программу, состоящую из смеси идей Гёрделера – Крейзау. Она предусматривает также создание европейской федерации.

– Новое правительство отменит нюрнбергские расовые законы и вернет евреям отобранное имущество.

Но прежде чем это произойдет, необходимо устранить Гитлера. Для этого потребуется вермахт. Доктор Шёнфельд планирует две стадии освобождения: мятеж внутри партии. Гиммлер будет вынужден уничтожить Гитлера. Затем армия выступит против Гиммлера и СС.

– Что я должен для этого сделать? – задает Белл вопрос.

– Движение Сопротивления хотело бы знать, поддержит ли английское правительство подобное восстание против Гитлера и готово ли оно в случае успеха подобного восстания вступить в переговоры с новым правительством.

Епископ отвечает в очень осторожных выражениях, однако все, что он услышал, епископ собирается записать и передать в Лондон.

На этом беседа завершается.




Но сюрпризы для епископа на этом еще не кончились. Когда он остановился в Сигтуне, небольшом городке между Стокгольмом и Упсалой, к нему явился новый немецкий посетитель.

Когда ему назвали имя Дитриха Бонхёфера, лицо его просветлело. Он хорошо знал молодого человека. Белл знал, что Бонхёфер бескомпромиссно настроен против национал-социализма. Он знал, что Бонхёфер в кругах протестантской церкви пользуется наивысшим уважением и доверием. Он знал, что этого тридцатишестилетнего человека ждет большое будущее. Когда-то немец в Женеве излагал епископу идеи, которые были самыми прогрессивными из тех, что ему доводилось слышать. Этот теолог идентифицировал Бога с первохристианским идеалистически-социалистическим тезисом: жить ради других!

Таким был Бонхёфер, который на одном тайном церковном заседании в Женеве в 1941 году заявил: «Я молюсь за поражение моей родины. Только через поражение мы сможем искупить грехи за ужасные преступления, совершенные нами против Европы и мира».

У Бонхёфера была блестящая карьера. Уже в 25 лет он был приват-доцентом в Берлинском университете; в 1933 году он стал священником в Лондоне. В 1935 году – директор семинарии проповедников протестантской церкви в Финкенвальде. Но вскоре он был лишен доцентуры в Берлине.

Епископ Белл пожимает руку крупного блондина с высоким лбом и крепким подбородком. Едва они остаются одни, как Белл спрашивает:

– Можете ли вы, между нами, назвать мне имена главных заговорщиков?

Не колеблясь, Бонхёфер перечисляет:

– Полковник Бек, Гаммерштейн, Гёрделер, один бывший обер-бургомистр, Лейшнер, руководитель профсоюзов, и Якоб Кайзер, руководитель христианских профсоюзов.

– На этих господ можно положиться?

Бонхёфер утвердительно кивает:

– Безусловно.

– Зачем вы приехали, Бонхёфер?

Лицо Бонхёфера мрачнеет.

– Ситуация у нас становится все ужаснее. Человек, который хотел организовать покушение на антихриста, некто фон Галем, арестован. Мы со страшной скоростью катимся в пропасть.

– А государственный переворот?

– Разве не ужасно, что необходима подобная акция? Она должна свершиться через два-три дня. Наши люди расставлены на всех ключевых постах.

Беседу прервали. Когда мужчины снова сошлись, присутствовал и доктор Шёнфельд, к которому Белл уже не питал недоверия.

– Я обязан, – говорит Белл, – передать это британскому представителю в Стокгольме. Предупреждаю, чтобы вы не питали больших надежд. Не знаю, как британское правительство отнесется к вашим планам. Придется посвятить американцев и русских.

– Мы понимаем, – признается Бонхёфер.

– Что вы думаете о России?

– Германские армии углубились на более чем тысячу километров, – говорит Шёнфельд. – В пограничных вопросах мы надеемся найти общий язык со Сталиным. На высших германских офицеров советская элита произвела огромное впечатление, и они верят в возможность взаимопонимания.

Бонхёфер, который некоторое время молча и печально смотрит перед собой, вмешивается:

– Акция должна быть воспринята как акт раскаяния.

Епископ Белл кивает.

– Было бы полезным, если бы Германия раскаялась публично. И необходимо, чтобы союзные войска заняли Берлин.

– Иначе и не получится. С помощью оккупационных войск удастся лучше осуществлять контроль, – говорит Шёнфельд.

– Давайте еще раз сформулируем вопросы, которые вы задаете Англии. – Белл сделал пометки:

«Намерены ли правительства союзников в случае низвержения режима Гитлера вести с германским правительством переговоры о мирном урегулировании bona fide?[16 - Честно, добросовестно (лат.).] Это урегулирование включало бы вывод германских сухопутных войск со всей оккупированной территории и репарации. Далее, сообщат ли свой ответ союзники тайным каналом уполномоченного представителя оппозиции? Готовы ли союзники четко и откровенно высказаться в таком же смысле?»

Немецкие пасторы уехали в Германию. С Бонхёфером поехал и граф Мольтке, который сопровождал его из Берлина через Засниц в Швецию и обратно. Граф Мольтке был кригсфервальтунгсратом в рабочей группе заграничной службы под руководством адмирала Бюркнера, где он разрабатывал вопросы международного права. Документы для поездки ему подготовил центральный отдел абвера.

В начале войны Догнаньи, свояк Бонхёфера, склонил Остера в интересах абвера дать пастору броню от призыва.

Задача Бонхёфера состояла в том, чтобы устанавливать нарушения нацистским режимом законов, нравственности и морали и документально фиксировать их.

От епископа Белла не ускользнула глубокая подавленность немцев, в особенности Бонхёфера. Ужасный конфликт с совестью, с которым человек жил изо дня в день, был вынужден жить, глубоко потряс его.

Вернувшись в Лондон, он тотчас встретился с министром иностранных дел Энтони Иденом – это было 30 июня – и сначала подробно отчитался перед ним о своих переговорах. При этом прозвучали имена Бека, Гаммерштейна, Лейшнера, Хасселя и Гёрделера.

Иден, внимательно слушавший, сказал:

– Некоторые имена мне знакомы. К нам пришли и другие сообщения из нейтральных стран.

Затем епископ передал ему памятную записку, в которой содержалось то, что он сообщил министру устно.

– Вы должны понять, – заметил Иден, – мне приходится быть крайне осторожным, чтобы не подать ни малейшего повода заподозрить, будто переговоры идут в обход русских и американцев. Обещаю вам обдумать меморандум и дать вам знать.

На этом аудиенция закончилась.

Иден показал меморандум своему премьер-министру Черчиллю, который скривился, узнав о содержании. То, что немецкий генералитет готовит путч, вызывало у него недоверие. Германских генералов он считал реакционерами и настроенными прорусски… Разве еще в 1940 году германские генералы не обещали переворот – и где же он?

– Сдайте это в архив, Иден, – сказал Черчилль.

Вот так все и произошло…

Да, сейф Остера хранил чрезвычайно опасные материалы. Там лежал не только отчет по шведской поездке… В нем были спрятаны и совсем иные вещи. Тут хранились документы по прежним попыткам оппозиции, которые должны были привести к свержению Гитлера. Тут лежали отпечатанные воззвания к немецкому народу; проекты Бека с разработками по военной части восстания. Там содержались отчеты различных поездок Остера на фронт, которые он совершал, чтобы выяснить, кто из армейских военачальников готов выступить против Гитлера.

В этом сейфе хранились документы по римским переговорам доктора Мюллера под обозначением Х-отчет. Разве доктору Мюллеру в 1940 году не обещали уничтожить эти доклады с записками патера Лейбера? Обещали, но не исполнили.

Если когда-либо содержание этого сейфа обнаружится, по существующим законам соучастникам грозила гибель. Никто не знал этого лучше, чем Догнаньи.




Должен ли был абвер убить генерала Жиро?


Французскому генералу Жиро, содержавшемуся с 1940 года в германском плену, весной 1942 года удалось совершить крайне фантастический побег из Кёнигштейна, казалось бы, совершенно исключавшего такую возможность. Он скрылся на неоккупированной территории Франции. Этот побег вызвал небывалый гнев Гитлера. Он приказал: Жиро должен быть любой ценой – уговорами или силой – возвращен в Германию.

Подключили внешнеполитическое ведомство, и Абец, германский посол в Париже, получил от Вайцзеккера поручение Риббентропа встретиться с Жиро. Германская сторона должна была уговорить Жиро взять на себя дела по французским военнопленным в Германии вместо потерявшего на войне зрение Скапини.

Таким образом, Жиро вернулся бы в Германию добровольно.

Абецу удалось договориться с Жиро, проживавшим на неоккупированной территории, о встрече на территории Франции, подконтрольной Германии.

Она состоялась 2 мая 1942 года в Отель-де-Пари в городе Мулен-сюр-Аллье. Присутствовали: посол Абец, министр правительства в Виши Лаваль и Скапини.

Абец даже не обещал Жиро свободного пересечения демаркационной линии. Жиро сам дал честное слово солдата ничего не предпринимать против Германии. Но с идеей заниматься французскими военнопленными в Германии он не согласился.

В Отель-де-Пари находилась штаб-квартира 337-й немецкой пехотной дивизии. Когда командир дивизии узнал, кто находится в гостинице, он захотел арестовать французского генерала армии как бежавшего военнопленного.

Абецу удалось воспрепятствовать этим притязаниям, и Жиро свободно вернулся в неоккупированную Францию.

В ответ на это Гитлер потребовал, чтобы Жиро живым или мертвым был привезен обратно в Германию.

Биографы Канариса рассказывают, что эта акция, которая фактически сводилась к убийству Жиро, была поручена абверу. Но Канарис – а вместе с ним его ближайшие сотрудники – решил не выполнять этого задания. Кейтель безуспешно настаивал на уничтожении Жиро. Тогда Канарис решил переговорить с Кейтелем, чтобы освободиться от задания. Кейтель согласился, однако Канарис должен был передать дело Жиро СД, – но не сделал этого (как утверждают биографы).

Показания, будто Канарису поручили убить Жиро, сомнительны. Среди документов французского военного суда в Париже имеется текст сообщения государственного секретаря Вайцзеккера послу Абецу. Вот его текст в переводе:






«3 мая 1942 г.

Касательно: дело Жиро.

Только что мне позвонил фельдмаршал Кейтель и сказал:

«Вчера, 2 мая, на демаркационной линии между оккупированной и неоккупированной зонами, неподалеку от штаб-квартиры 337-й пехотной дивизии в Мулене произошел следующий инцидент:

В главной квартире дивизии должны были встретиться Лаваль, генерал Жиро и – предположительно – также Дарлан[17 - Дарлан Жан Луи (1881–1942) – французский генерал, с 1942 года главнокомандующий вооруженными силами «Вишес». Убит французским националистом.], с французской стороны, посол Абец – с германской, чтобы провести переговоры о выдаче генерала Жиро.

Но результат достигнут не был, напротив: французские господа беспрепятственно выехали на неоккупированную территорию.

Командир пехотной дивизии, который там находился, намеревался просто арестовать генерала Жиро, если переговоры окажутся безуспешными.

Но вследствие позиции, занятой послом Абецем, этого не произошло».

Кейтель добавил, что все происшедшее было доведено до сведения фюрера. Фюрер расспрашивал, какое давление оказывалось на командира дивизии, намеревавшегося арестовать французского генерала, а затем потребовал от министра иностранных дел отчет по этим событиям».





Вследствие этого посол в Париже был тотчас же отстранен от дальнейшей разработки данного вопроса, и дело Жиро передали Комиссии по перемирию в Висбадене.

Независимо от того, что Абец о замысле убийства Жиро «никогда ничего не знал, а до него доходили лишь слухи», остается невероятным, чтобы Кейтель обратился к Канарису с предложением отдать СД поручение уничтожить Жиро. Тогда Кейтель говорил бы с Гиммлером, а не с Канарисом – таково было бы решение.

Когда Кейтель тщетно спрашивал Канариса, почему ничего не происходит, то тот отговаривался тем, будто он передал поручение Гейдриху.

Но Гейдрих к этому времени уже был протектором Богемии. С Главным управлением имперской безопасности он уже имел мало дел; там заправлял Кальтенбруннер.

Это объяснение Канарис должен был дать в сентябре 1942 года. Жиро только 8 ноября уехал в Африку, а Гейдрих уже в конце мая 1942 года пал жертвой покушения.




Арест Доктора Шмидгубера


Осенью 1942 года в кабинете Догнаньи состоялось совещание. В нем принимали участие Остер, Догнаньи, Дитрих Бонхёфер, Гизевиус. Присутствовал ли при этом доктор Мюллер, точно не установлено.

Разговор вертелся вокруг доктора Шмидгубера; содержание беседы он узнал позднее лично от Бонхёфера.

На границе с протекторатом задержали некоего Давида, который вез с собой четыреста долларов. При аресте Давид показал, что он совершил свои трансакции с помощью некоего Шлёгеля, а Шлёгель, доверенное лицо абвера, не отрицал, что совершил сделки с часами, золотом и картинами. Во время допроса майор Шлёгель сослался на трансакции доктора Шмидгубера и капитана Иккрата в интересах евреев из протектората.

– Неслыханное свинство! – возмущенно восклицает Остер. – Адмирал вне себя и не собирается прикрывать Шмидгубера.

Гизевиус присоединяется к этому мнению и первым высказывается об устранении Шмидгубера.

– Абвер должен его прикрыть, – напротив, считает Бонхёфер, – тогда и другие будут защищены!

– Этого человека следует устранить, он слишком много знает, – твердо отвечает Остер.

Бонхёфер возмущенно заявляет, что такие методы ничем не оправданы.

– У доктора Шмидгубера, как португальского консула, большие связи с заграницей. Ему нужно создать условия для побега.

– Вы мечтатель не от мира сего, Бонхёфер; если мы дадим ему возможность бежать, за границей он все выболтает, и нашу лавочку очень быстро прихлопнут.

Бонхёфер возражает:

– Это невозможно. Я знаю доктора Шмидгубера. Это человек, который сам живет и дает жить другим и хочет, чтобы его оставили в покое. Я знаю его еще по Мюнхену. Он при любых обстоятельствах будет молчать.

– Тогда вы жестоко заблуждаетесь, – резко отвечает Остер. – Он приведет нас всех на виселицу, стоит его только выпустить за границу. Он знает слишком много. Где он сейчас, господин фон Догнаньи?

– Не знаю, господин полковник.

(Госпожа фон Догнаньи впоследствии говорила, что ее муж был категорически против устранения Шмидгубера и поэтому уклонился дать адрес консула.)

– Это легко установить по картотеке, – продолжает Остер. – Адмирал также придерживается мнения, что этого опасного человека следует устранить. Кто думает иначе?

Все молчат. Только Бонхёфер снова берет слово:

– В интересах абвера было бы выпустить доктора Шмидгубера за границу.

Остер снова возражает: адмирал этого не хочет, да и он, Остер, считает, что в интересах абвера следует устранить этого опасного человека. Ему известно не только о переговорах через Ватикан, он обладает и другими сведениями, корыстное разглашение которых может оказаться роковым для абвера. Правда, действовать следует чрезвычайно умно; Шмидгубер – продувная бестия. Доктор Мюллер получил необходимые указания, он не позволит Шмидгуберу бежать.

На этом совещание окончилось.




В холле одного цюрихского отеля у Шмидгубера назначена встреча.

– Поверьте, господин консул, вам грозит опасность, большая опасность! – говорит собеседник Шмидгубера.

Консул прикуривает сигарету.

– Благодарю вас за предупреждение. Я сумею защититься.

– Ни в коем случае не приезжайте в Германию.

– Я подумаю над этим, – говорит задумчиво Шмидгубер.

Визитер встает и сердечно прощается.

– Надеюсь вскоре снова встретиться с вами в Цюрихе… Я забыл упомянуть, что господа благополучно прибыли в Лиссабон. Они от всей души благодарят вас.

Шмидгубер улыбается. Ему снова удалось переправить нескольких евреев в Лиссабон по фальшивым паспортам.




Посетитель ушел, а консул еще долго сидит в холле и размышляет. Что же, собственно, произошло?

В 1940 году доктор Шмидгубер оказал абверу одну услугу. Тогда он привел в абвер доктора Мюллера и свел со своим знакомым в Ватикане. Позднее Шмидгубер попытался в меру своих сил и возможностей разрешить проблему евреев. В качестве португальского консула он мог снабжать отдельных евреев паспортами и благополучно переправлять их за границу. В контакте с некоторыми дипломатами он осуществлял валютные трансакции для гонимых. При этом он не искал собственной выгоды; доктор Шмидгубер был богатым человеком, ему не было нужды наживаться на несчастье других. Он сочувствовал изгоям и считал обязанностью и гуманным долгом помогать несчастным. Усилия его были неустанными, беспрерывными. Он ездил в пользовавшийся дурной славой лагерь для интернированных под Марселем и даже сумел проникнуть в лагерь для евреев Камп-де-Кур под По в Пиренеях.

Доктор Шмидгубер вместе со своими зарубежными друзьями придерживался мнения, что режим Гитлера незаконный и что ни в Германии, ни где-либо еще, и уж тем более на территории протектората, невозможно соблюдать какие-либо права человека и выполнять государственные функции. Мнение, которого после войны придерживались союзники и некоторые международные правозащитники. Законы и постановления национал-социалистического режима рассматривались как незаконные и несуществующие, поскольку Гитлер после прихода к власти вышел из правового поля и аннулировал конституцию.

Теперь имя консула называлось в связи с пресбургской валютной аферой. Полицейский атташе в Пресбурге установил, что Шмидгубер имел тесные связи с еврейскими кругами в Пресбурге и Праге. Арест некоего Давида переполнил чашу терпения. У него обнаружили четыреста долларов. Ваппенгейм (отдел таможенного розыска в Праге) сообщил об этом в Мюнхен и потребовал возбуждения следствия в отношении доктора Шмидгубера.

«Собственно, мне нечего беспокоиться, – размышлял Шмидгубер, – абвер, которому я оказал немало услуг, легко прикроет меня. Разве они не производят собственные трансакции? Валюта, которая переводится через них за границу, явно далеко не всегда предназначается для выполнения задач абвера. Целый ряд филиалов переправлял валюту, которая никогда не декларировалась. Далеко не всегда ими финансируются эмиграция или противники режима; сплошь и рядом они заботятся о собственном кармане и устраивают свое будущее после поражения в войне».

(После войны доктора Шмидгубера допрашивала Комиссия США по поводу того, насколько он информирован, что Канарис, Догнаньи и другие руководящие лица абвера открывали счета и делали вклады на свой страх и риск для личных нужд в Швейцарии, Соединенных Штатах и других странах. При этом также всплывали имена Гизевиуса и Хюбнера.)




Вечером того же дня Шмидгубер получил еще одно предупреждение. И все же он решил вернуться в Германию, чтобы привести в порядок свои личные дела и затем, примерно через три месяца, навсегда покинуть немецкую землю.




Когда при возвращении доктор Шмидгубер увидел людей в форме таможенной и пограничной охраны, он ощутил какое-то неуютное чувство. Как бы кто не подошел, не положил руку на плечо и не сказал: «Вы арестованы! Следуйте за мной!»

Но ничего подобного не произошло. Он мог беспрепятственно следовать в Мюнхен.

Из своей квартиры, на улице Ам-Костор, 1, Шмидгубер позвонил доктору Йозефу Мюллеру. Адвокат, типичный баварец, тотчас приехал.

– Вы знаете об истории с валютой? – спросил Шмидгубер.

Мюллер утвердительно кивнул.

– Отдел таможенного розыска начал против меня следствие. А по каналам в абвере я узнал, что прикрывать меня не собираются. При этом подобные валютные операции в абвере – обычное дело.

– Тогда вам следует покинуть Германию как можно быстрее! – восклицает Мюллер. – Забирайте жену! Куда вы собираетесь?

– Думаю улететь в Лиссабон.

– Я бы вам не советовал.

– Почему?

– Поезжайте-ка сначала в Рим. Выждите там. Понаблюдайте оттуда за развитием событий в Германии. Из Рима легче всего следить и анализировать.

– Возможно, вы правы.

– На вашем месте я немедля выехал бы в Рим. Я разыщу вас в Италии.

– Где же? – размышляет Шмидгубер. – В Риме у меня много дел. В португальской дипломатической миссии я должен сделать паспорта. Вы же знаете, каково это в наши дни. Затем мне необходимо оформить визы и еще авиабилеты. Все это не так просто. Для этого мне потребуется минимум восемь дней. А через неделю ко мне может присоединиться и жена.

Доктор Мюллер согласен:

– Хорошо, тогда, может быть, встретимся в Южном Тироле?

– Лучше всего в Меране, «Парк-отель».

Мюллер кивает:

– Договорились. Надеюсь, я смогу привезти вам добрые вести.

Доктор Шмидгубер качает головой:

– В принципе я не понимаю, почему абвер не желает заступиться за меня…

– Давайте немного подождем, – решает доктор Мюллер. – В любом случае как можно быстрее уезжайте за границу. Доброго пути и до встречи в Меране.




Ощутив под ногами почву Рима, доктор Шмидгубер с облегчением вздохнул. Пока что все шло хорошо: он выбрался из Германии. Первым делом консул посетил португальского посланника. Само собой разумеется, были выданы паспорта. По его желанию их выслали по меранскому адресу.

Повсюду, куда он ни приходил, двери перед доктором Шмидгубером широко распахивались. Вскоре португальский посланник смог сообщить, что от итальянской государственной полиции он получил твердое заверение в том, что доктор Шмидгубер может спокойно оставаться в Италии, его не выдадут немцам.

– Мы оформим вам визу в Испанию и Соединенные Штаты, – заключил посланник.

Тем временем и супруга Шмидгубера беспрепятственно покинула Германию; она поехала в Меран, где они с мужем снимали квартиру в «Парк-отеле». Доктор Мюллер заставил себя ждать. Ему уже давно следовало бы дать о себе знать.

Сентябрь подходил к концу. И в первых числах октября ничего не происходило. Наконец 7 октября доктор Мюллер позвонил. Он вызывал Шмидгубера в Больцано. Почему он не приехал в Меран?

Доктор Шмидгубер ехал в Больцано с тяжелым чувством. Что-то было не так. Сдержанное приветствие Мюллера укрепило его подозрения. Доктор Мюллер держался скованно.

– Я должен передать вам служебный приказ, а именно: от подполковника Фихта из отдела абвера в Мюнхене. В 24 часа вам надлежит вернуться в Мюнхен.

Пока доктор Мюллер говорил, лицо его покрылось краской.

Шмидгубер удивленно округлил глаза:

– Как? Кто это мне приказывает?

– Приказ подполковника Фихта, – отвечает Мюллер.

– Я не подчиняюсь господину Фихту.

– Приказ исходит из берлинского управления абвера, – говорит Мюллер официально и с нажимом.

– Хотел бы вам заметить, Мюллер, мне не может отдать приказ ни один человек!

– Как это – мы все подчиняемся компетентной власти.

– А я – нет! – улыбается доктор Шмидгубер. – С 1939 года я не имею ничего общего с военной службой. Я даже не являюсь доверенным лицом абвера. Поэтому мне не может отдавать приказания и абвер. Вам это ясно?

Доктор Мюллер выслушивает это, широко раскрыв глаза.

– Приказ гласит…

– Ах, нет же, Мюллер. Для меня не существует приказов. Я всего лишь согласился предоставлять отделу Остера и Канарису информацию или отчеты определенного рода. Если я для абвера столь драгоценное приобретение, центр в Берлине, собственно говоря, должен быть мне только благодарен. А теперь Остер отдает мне приказы? Что за странные люди!

Доктор Мюллер беспокойно заерзал.

– Вы обязаны выполнить приказ, – твердит он.

Ситуация начинает веселить доктора Шмидгубера.

– Вы пошли в солдаты? Предлагаю вам для очистки вашей солдатской совести прямо отсюда позвонить в Мюнхенский военный округ и уточнить мое отношение к военной службе. Вам подтвердят все, что я только что сказал.

Мюллер совсем не согласен с предложением. Он хмурится.

– Нет, ситуация совсем не такова, как вы ее себе представляете. В Берлине считают вас военнообязанным.

– Меня не волнует, что там думают в Берлине. Я не имею никакого отношения к военной службе. И довольно об этом!

Доктор Мюллер назидательно покачивает головой.

– Доктор Шмидгубер, вы рискуете навлечь на себя уголовное дело за дезертирство.

– Я совершенно уверен в своей правоте, – возражает Шмидгубер. – Никто и никогда не сможет обвинить меня в дезертирстве. Это полностью исключено!

Но доктор Мюллер упорствует:

– Однако это так.

– Ладно, – говорит консул, – давайте пока все же отвлечемся от проблемы дезертирства. Вы считаете, мое возвращение в Германию грозит мне опасностью?

– Против вас выдвинуты тяжелые обвинения.

– А именно?

– Обвинения не имеют ничего общего с дезертирством и валютными операциями.

– А с чем же имеют дело?

– Речь идет о вашей голове.

– Выскажитесь яснее.

Мюллер что-то бормочет, но не может выдавить ничего вразумительного.

– Выполняйте приказ, – вот и все, что смог разобрать Шмидгубер.

– Вынужден заметить, что вы даете мне странные советы, – наконец говорит консул. – Сначала вы намекаете, что речь идет о моей голове, если я вернусь в Германию, и тут же требуете, чтобы я поехал туда, где я, так сказать, суну голову в петлю. Дайте честный совет. Что, собственно, происходит?

– Поезжайте в Мюнхен.

Доктор Шмидгубер с сарказмом отвечает:

– В Мюнхен я вернусь лишь в качестве английского High Commissioner![18 - Верховный комиссар (англ.).]

– Как вы сказали?

– Да, в качестве High Commissioner, – смеется Шмидгубер. – Уж не держите ли вы меня за сумасшедшего, раз хотите, чтобы я добровольно отправился навстречу собственной гибели? Послушайте меня внимательно! Я не вернусь в Германию. Напротив, через Лиссабон я выезжаю в Англию, чтобы активно бороться на стороне союзников.

– Что? – вскричал доктор Мюллер. – Ведь вы, если мы придем к власти, лишитесь жизни, вы будете осуждены нами за дезертирство и предательство, впрочем, так же, как и нацистами.

Шмидгубер обескуражен. И это говорит Мюллер, тот самый доктор Мюллер, что выдал союзникам дату предстоящего наступления на Западе!

– Даже это, – говорит доктор Шмидгубер, – не изменит моих намерений.

Два дня доктор Мюллер с присущим ему упорством бился за Шмидгубера. Но ему не удалось склонить консула к возвращению в Германию. Однако оба согласились еще раз встретиться через две недели. Если опасность для доктора Шмидгубера станет серьезной, то доктор Мюллер пришлет курьера.

Но доктор Мюллер с этого момента мог донести в Берлин о месте, где находится консул.

Шмидгубер вернулся в Меран. Теперь доктор Мюллер представал перед ним совсем в ином свете. Он держался настороженно, уклончиво и противоречиво, словно что-то скрывал. Его сдержанность и уклончивость таила какую-то тайну. Консул безуспешно ломал себе голову. Объяснение не находилось.

Он не мог знать одного: весть об операциях Шмидгубера произвела в отделе Z (Остер) эффект разорвавшейся бомбы. Одно совещание следовало за другим. В Берлин был вызван Бонхёфер, который долгое время сотрудничал с Шмидгубером в Мюнхене. Точно так же на Тирпицуфер был затребован и доктор Мюллер. В обсуждениях принимали участие Канарис, Остер, Гизевиус, Догнаньи, Бонхёфер и время от времени доктор Мюллер.

Вскоре стало ясно, что доктора Шмидгубера прикрывать не станут.

Сегодня доктор Шмидгубер добавляет, что всегда говорил – его борьба была направлена не только против Гитлера и его режима, но и против самого прусского государственного устройства, которое Шмидгубер воспринимал как исторически ложное, и его инспираторов. В неоднократных разговорах он не скрывал, в особенности перед доктором Мюллером, что эти круги, куда входили и генералы, необходимы для устранения Гитлера и уничтожения его системы, но при создании новой Германии они должны так же исчезнуть со сцены, как и сами национал-социалисты.

Потому германское националистическое крыло, которое в то время составляло большую часть Сопротивления, очень плохо отзывалось о докторе Шмидгубере. Его ненавидели. Бонхёфер был единственным, кто сохранял ясную голову. Он предлагал с миром отпустить его в Лиссабон. Тогда снова высказывались иные соображения. Шмидгубер слишком много знал.

И вот прозвучало слово «устранение». Канарис был согласен. Несмотря на решительное возражение Бонхёфера, было решено устранить консула Шмидгубера.

Бонхёфер протестовал тщетно. «Он не смог настоять на своем мнении наперекор Канарису, Остеру и Мюллеру», – позднее объяснял доктор Шмидгубер.




Было разработано три варианта ликвидации. Хотели попытаться похитить Шмидгубера в Кампионе, или застрелить его у Бреннера[19 - Бреннер – пограничный перевал в Альпах.] «при попытке к бегству», или, наконец, отравить его в «Парк-отеле» в Меране. Этот отель особенно хорошо подходил для подобных операций, поскольку было известно, что его нередко навещает английская разведка. Тогда убийство Шмидгубера можно было бы свалить на них.

По некоторым пунктам абвер был весьма щепетилен, а так улетучивались все моральные опасения Канариса.




Между тем Шмидгубер тщетно ожидал в Меране условной встречи с Мюллером. Установленный срок прошел, но Мюллер не приехал. Тогда доктор Шмидгубер попросил соединить его с номером патера Шёнхёфера в Риме. У монсеньора Шёнхёфера кто-то ответил на вопрос Шмидгубера – да, доктор Мюллер в Риме, и только что в сопровождении монсеньора отправился к главному аббату Ноотсу. Там его можно точно застать.

Шмидгубер позвонил главному аббату Ноотсу в резиденцию на Малом Авентине. Монсеньор Шёнхёфер, баварец из Штарнберга, подошел к аппарату.

– Доктор Мюллер у вас? – спросил Шмидгубер.

– Да, разумеется.

– Он собирается приехать ко мне в Меран?

Совсем далеко послышались голоса.

– Возникли некоторые трудности с поездкой к вам; по телефону я не могу больше ничего сказать.

– Алло! – воскликнул Шмидгубер.

Но связь оборвалась. Рим больше не отвечал.

После такого весьма странного разговора доктором Шмидгубером овладело еще большее беспокойство. Что случилось? Что-то против него затевалось.

Доктор Шмидгубер выждал еще несколько дней. Но никаких вестей не приходило.

Тогда консул больше не выдержал.

– Закажите мне и моей жене билеты в Рим, – сказал он портье.

– Хорошо, господин консул.

Наконец-то хоть какое-то решение. Доктор Шмидгубер облегченно вздохнул.

Портье сидит в своей конторке и что-то тихо говорит по телефону. Шмидгубер поднимается и собирает чемоданы. Завтра вечером что-нибудь прояснится.

Вскоре после этого Шмидгубера вызвали в швейцарскую.

– Кто-то внизу меня спрашивает, – сказал он своей жене. – Возможно, Мюллер или курьер от него.

Когда он спустился в холл, то увидел двух человек, стоявших около конторки портье. По их виду он сразу догадался: «Полиция!»

– Вы господин Шмидгубер?

– Да, и что же?..

– Пройдите с нами.

Он механически кивает.

– Позвольте, я сообщу моей жене?

– В этом нет необходимости, – говорит один из них, – пойдемте!

На улице дожидалась машина; на ней поехали в город.

Шмидгубера отвезли в полицейское управление.

– Я протестую против моего ареста, – говорит он дежурному чиновнику. – Я португальский консул. Вы не имеете никакого права меня задерживать. Я желаю тотчас связаться с португальской дипломатической миссией в Риме.

Дежурный с сожалением пожимает плечами и распоряжается, чтобы Шмидгубера увели. Консул просит пригласить адвоката. Но не получает никакого ответа.




Доктор Шмидгубер недолго остается в Меране. Уже 2 ноября его перевозят в Больцано. Здесь его доставляют в квестуру, и там, благодаря его энергичным действиям, ему удается встретиться с квестором.

– Я протестую против моего ареста! Почему вы меня задержали?

– Вы – дезертир. Свои претензии вы сможете адресовать своим соотечественникам, немцам. Мы вышлем вас в Германию.

Шмидгубер все понял. Удар по нему мог нанести только абвер. Теперь он знал, что с ним собираются сделать. Без лишней шумихи его осудят военным судом за дезертирство и казнят.

Вскоре случилось еще одно потрясающее событие.

На перевале Бреннер консула передают германским властям, которые привозят его в Мюнхен. Здесь он предстает перед военным судьей.

Сначала его допрашивают о деятельности в Италии и Франции.

Затем судья делает паузу. Внезапно он резко говорит:

– Доктор Мюллер при своем аресте заявил суду люфтваффе, что при встрече с ним в Больцано, когда он потребовал, чтобы вы подчинились приказу вернуться в Германию, вы заявили, – тут судья делает искусственную паузу, – вы сказали доктору Мюллеру: «В Германию я вернусь только в качестве верховного комиссара. Я убегу в Англию».

Шмидгубер бледнеет. Теперь ему ясно: доктор Мюллер дал против него показания.

– Я? Никогда! – Шмидгубер понимает, что его ждет смертный приговор, если он признается в таком высказывании.

– Что же, – говорит судья, – благодаря этому высказыванию дело из уголовного перерастает в политическое. Признание доктора Мюллера побудило суд люфтваффе попросить гестапо произвести ваш арест.

Таким способом дело было переведено в политическую плоскость. Никто тогда не знал, какие ужасные последствия это будет иметь для абвера.




В камере доктор Шмидгубер задумался о своем положении. Оно не было обнадеживающим. Донос абвера о дезертирстве теперь отошел на второй план. Смертельная опасность заключалась в заявлении Мюллера. Если гестапо поверит в это заявление: «Я вернусь только английским верховным комиссаром», – то он – мертвец. «В любых обстоятельствах я буду отрицать это высказывание, которое никто не может доказать», – твердил себе Шмидгубер.

Вот только что заставило доктора Мюллера дать эти показания? Разве он не помог Мюллеру с абвером, когда тот плакался: «Я не хочу на войну, у меня ребенок…»

При этом сам он знает столько о Мюллере, что может отправить его, а также Остера и других прямиком на виселицу, стоит ему заговорить. Доктор Шмидгубер был логично мыслящим человеком. Он точно знал, что если он, как посвященный в дело о выдаче даты германского наступления на Западе, заговорит, то это бесповоротно решит и его судьбу. Итак, он молчал.

По поручению мюнхенского суда люфтваффе Шмидгубер и его экономический консультант Иккрат были переданы гестапо и доставлены на Принц-Альбрехт-штрассе в Берлине. Оба были подвергнуты допросам. К счастью для Шмидгубера, проводивший допросы чиновник был скептически настроен по отношению к обвинениям, исходящим от абвера. Так, он не верил, что консул сказал, будто сбежит в Англию и вернется оттуда верховным комиссаром. Соответствующим образом он информировал и свои вышестоящие инстанции, в результате чего опасное оружие против Шмидгубера утратило свою остроту.

Но по другим вопросам его прижали к стенке. Так, нашли записную книжку, в которой были помечены имена тех сотрудников абвера, которые получали от него подарки. Список возглавлял Догнаньи.

Правда, тогда еще не возникло общее подозрение против абвера. Но в результате ареста группы Мумма фон Шварценштейна, фон Галема и Беппо Рёмера появилось недоверие, по меньшей мере к Догнаньи[20 - Фон Галем был арестован одновременно с Муммом фон Шварценштейном 25 февраля 1942 года. Беппо Рёмер подозревался в качестве революционера. Он дал показания, будто бы Мумм и Галем подговаривали его убить Гитлера. (Примеч. авт.)]. Шмидгубера, а также Иккрата опрашивали об Остере, Догнаньи и докторе Мюллере. Те остерегались сказать что-нибудь лишнее, поскольку и сами в этом были замешаны.

Однажды доктора Шмидгубера доставили к комиссару Фелингу. Вместо того чтобы допрашивать Шмидгубера, Фелинг начал делать странные намеки.

– Не заблуждайтесь относительно своего положения. Оно очень серьезно, поскольку определенные круги абвера очень заинтересованы в вашей скорейшей ликвидации. Как произойдет ликвидация – с помощью имперского военного суда или народного суда – для них все равно. На сани абвера напали волки, и одного ездока – в данном случае вас – необходимо выкинуть из саней им на съедение, чтобы сани могли беспрепятственно катить дальше.

Фелинг и позднее обращал внимание Шмидгубера на угрожающую ему опасность. Поэтому Шмидгубер всеми силами противился намерениям военного судьи Рёдера перевести его в военную тюрьму, хотя и знал, что «там условия содержания намного мягче, нежели на Принц-Альбрехт-штрассе».

Но поскольку тайная государственная полиция проявила незаинтересованность в персоне Шмидгубера, его все же перевели в тюрьму вермахта.

Тюрьма Тегелер была строением из красного кирпича, в ней содержались подследственные военнослужащие. Там Шмидгубер находился до момента предъявления ему обвинения в валютных махинациях.

– Содержание было в целом сносным, – позднее вспоминал консул. – Нас, гражданских, было трое. Там был резидент Интеллидженс сервис в Тунисе, мистер Джонс, а позднее пастор Бонхёфер, которого тем временем тоже арестовали.

Гражданские лица имели полную свободу передвижения внутри тюрьмы. Поскольку охрана в основном состояла из противников режима нацистов, можно было поддерживать связь с внешним миром. Так, Шмидгубер дважды в день получал нецензурованную почту и равным образом дважды в день отправлял письма на волю. Еще во время своего содержания на Принц-Альбрехт-штрассе Шмидгубер дал знать о себе и своей жене. Из тюрьмы он даже мог звонить. В его камере – чудо в тюрьме – стоял радиоприемник.

Когда позднее в тюрьму был доставлен пастор Бонхёфер, Шмидгубер просидел с ним почти девять месяцев. Здесь впервые он познакомился с откровенными высказываниями Бонхёфера о плане Канариса и его окружения убрать его, не важно как – то ли убить, то ли осудить на смерть за дезертирство…

– Я, – сказал Бонхёфер, – всеми средствами пытался организовать ваше бегство в Португалию. Арест мог оказаться опасным не только для вас, но и стать гибельным для большей части абвера. К сожалению, Канарис, Остер, Гизевиус, мой свояк и доктор Мюллер были другого мнения.

Ежедневно доктор Шмидгубер проводил с пастором Бонхёфером три-четыре часа. Это были часы духовного обогащения, ибо Бонхёфер «был выдающейся личностью, который политически и духовно значительно возвышался над другими лицами из окружения Канариса», – говорит консул.

У Бонхёфера также имелись обширные связи с внешним миром. Его дядя, генерал Хазе, был комендантом Берлина, он даже как-то посетил его и щедро угостил шампанским. Бонхёфер полностью доверял консулу и подробно информировал, вплоть до его отправки, о ходе заговора, который должен был завершиться покушением.




Доктора Шмидгубера приговорили к четырем годам заключения, но позднее полностью реабилитировали. В наши дни установлено, что трансакции валюты он проводил для того, чтобы спасать евреев.




Роковой арест на Тирпицуфер


Расследование дела Шмидгубера тайная государственная полиция передала вермахту. Имперский военный суд назначил доктора Рёдера, старшего военного судью люфтваффе, судебным следователем.

Во время одного допроса доктор Шмидгубер показал, будто по служебным делам он однажды встречался в Швейцарии с капитаном Мейсснером и господином Гизевиусом, продвинутым Канарисом на пост вице-консула.

Доктор Рёдер решил проверить это показание. Поэтому он позвонил в отдел абвера в Мюнхене и осведомился, какие функции выполнял Шмидгубер. Так как полковник Фихте уклонился от ответа, доктор Рёдер приказал приехать в Берлин вице-консулу Гизевиусу.

Примечательно, что Шмидгубер до этого дня был задержан по обвинению в валютных махинациях, что, как он подчеркивал, «в абвере было делом обычным».

Гизевиус приехал из Швейцарии в Берлин и явился к Рёдеру. Он предложил занести в протокол свои показания. Рёдер не возражал.

Тогда Гизевиус продиктовал удивительные вещи, которые у следователя не укладывались в голове и были расценены им как клевета.

Так, Гизевиус продиктовал, будто Канарису было известно о планах свержения Гитлера. Они обсуждались в Риме и были выданы Канарисом русским. Он, Гизевиус, разговаривал в Швейцарии со Шмидгубером и Иккратом, и речь шла о переговорах в Ватикане. Некто господин Х. через какого-то немецкого иезуита вел переговоры с Ватиканом. Они передавались дальше в Рим неким доктором Францем Гартманом. (Доктор Гартман проживал в Риме по поручению абвера с ежемесячным содержанием в четыреста долларов фактически с 1940 года. Он должен был использовать свои связи с патером Цейгером в Ватикане. Абвер предложил ему устроиться на год, но вдруг он получил известие, что другой человек – доктор Йозеф Мюллер – станет исполнять его обязанности. Гартман, который тем временем уже снял в Риме квартиру, запротестовал, напомнив, что Канарис направил его в Рим на год. Канарис послал в Рим для урегулирования вопроса капитана Лидига, который в качестве руководителя группы I M тогда курировал Гартмана. Лидиг – по свидетельству Рёдера – вручил Гартману чек на крупную сумму. Если он подпишет чек, то получит деньги. Гартман так и сделал, получил пятьсот долларов, но остаток суммы так никогда и не увидел.)

Далее Гизевиус продиктовал для протокола, что один немецкий генерал танковых войск, части которого в 1941–1942 годах находились на переформировании в районе Эльбинга, должен был атаковать штаб-квартиру Гитлера и устранить всю нацистскую верхушку. Гизевиус подписал протокол. Затем ушел.

Доктор Рёдер был поражен. Все это он посчитал клеветой на абвер и вермахт.

После допроса Гизевиус отправился к Канарису и пересказал тому содержание разговора, – разумеется, далеко не все, что он там говорил. Канарис привел ему столь серьезные аргументы, что на следующий день Гизевиус вновь появился у доктора Рёдера. Теперь он хотел внести изменения во вчерашний протокол.

Рёдер отказался делать это. Но Гизевиус, если пожелает, может внести исправления. Теперь, в свою очередь, отказался Гизевиус.

На это доктор Рёдер заметил:

– Вы можете жаловаться.

Гизевиус так и сделал. Он продиктовал новый текст с жалобой для занесения в протокол. Позднее эта жалоба была отклонена президентом имперского суда.

В результате впервые была брошена тень подозрения на абвер. Обвинения были выдвинуты не тайной государственной полицией, а люфтваффе, к которой в 1939 году относился и доктор Шмидгубер. Доктор Рёдер отправил документы Шмидгубера в имперский военный суд для ознакомления.

4 апреля 1943 года военный суд выдал ордер на арест Догнаньи, его жены и Дитриха Бонхёфера, а также на изъятие вещественных доказательств.

Еще незадолго до этого Канарис в очередной раз посоветовал Остеру уничтожить все, что могло бы скомпрометировать абвер. Но Остер считал себя в безопасности от любых происков Главного управления имперской безопасности. Он ничего не сделал. Ему и в голову не приходило, что удар может исходить от военного суда. Кроме того, он чувствовал себя в безопасности еще и потому, что главные документы Сопротивления были перепрятаны.




5 апреля 1943 года двое людей высаживаются из машины перед домом абвера на Тирпицуфер, входят в здание и поднимаются на старом скрипящем лифте.

Один, в форме летчика со знаками различия главного военного судьи, – доктор Манфред Рёдер, который еще в прошлом году был судебным следователем по делу «Красной капеллы». Второй – сотрудник уголовной полиции Зондереггер из тайной государственной полиции.

Когда лифт останавливается, доктор Рёдер на мгновение задерживается.

– Как договорились, господин Зондереггер, вы должны только следить. Пока речь идет о военных вопросах, вы ни в коем случае не вмешиваетесь. Но все внимательно подмечайте.

Чиновник кивает.

Медленно они поднимаются еще на один пролет и теперь оказываются перед кабинетом адмирала Канариса под самой крышей.

Главный военный судья просит доложить о себе адмиралу. Проходит немного времени, и секретарша проводит в кабинет адмирала.

Помещение обставлено чрезвычайно просто – неуютная высокая комната с балконом на Тирпицуфер.

Адмирал, за время войны растративший много нервной энергии, производит впечатление подавленного, неуверенного человека, когда приглашает главного военного судью садиться. Снизу вверх он глядит на посетителя и пытается прикурить свою наполовину истлевшую сигару.

– С сожалением должен доложить вам, господин адмирал, что имперский военный суд на основании серьезных обвинительных показаний выдал ордер на арест господина фон Догнаньи.

Лицо за письменным столом начинает наливаться краской.

– Но нет, это невозможно. Догнаньи – нет, нет…

– Затем предписано изъять вещественные доказательства, – продолжает доктор Рёдер.

Канарис снова откладывает сигару.

– Желает ли господин адмирал присутствовать при аресте?

Канарис, что-то невнятно бормоча, поднимается, затем громко говорит:

– Идемте!

Лицо его становится багровым и одутловатым. Он первым проходит через приемную, в которой на машинках печатают две женщины. Затем втроем они входят в комнату генерала Остера.

Канарис явно возбужден, хотя эта акция для него – не такая уж неожиданность. Небе заблаговременно предупредил, что по абверу намереваются нанести удар, и еще накануне из другого источника Канарис узнал, что над его отделом Z нависла серьезная угроза. Остер прекрасно знал об этом. И фон Догнаньи знал. Канарис вызвал Остера:

– Остер, возникла серьезная опасность. Позаботьтесь, чтобы в вашем бюро не смогли обнаружить и намека на компрометирующие документы!

Адмирал в коротких словах объясняет своему генералу в отделе Z существо дела и распоряжается, чтобы тот следовал за ним.

Остер холодно разглядывает нежелательных посетителей сквозь монокль.

– Догнаньи ничего не совершал, насколько мне известно.

Никто не обращает внимания на это возражение. Во главе с Канарисом все проходят через кабинет Остера к двери, ведущей в комнату Догнаньи. Догнаньи сидит за столом и работает.

Его кабинет был угловым. У окна стоял круглый коричневый стол, напротив входа – письменный стол, рядом на стене висело пальто. Чуть далее находилась стойка для одежды, а напротив окна – старомодный обшарпанный сейф зеленого цвета.

Догнаньи беспокойно переводит взгляд карих глаз с одного неожиданного визитера на другого. Он поднимается, бледный и хрупкий. Доктор Рёдер медленно подходит к столу. Канарис остается стоять в дверях. Остер делает несколько шагов, а Зондереггер становится в угол за круглый стол, откуда можно обозревать все помещение.

До этого момента ни у имперского военного суда, ни у тайной государственной полиции еще не имелось каких-либо вещественных доказательств против абвера. Но легкомыслие отдела Z сослужило тайной государственной полиции огромную службу. Отдел дал ей в руки конец ниточки, с помощью которой тайная государственная полиция постепенно распутывала клубок тайн I центрального отдела, что привело к тяжелейшим последствиям.

– Герр Догнаньи, – сказал главный советник военного суда доктор Рёдер, – по поручению военного суда я произведу здесь обыск.

Догнаньи явно испуган, он бледнеет. Умному человеку сразу становится ясно, что его постиг злой рок. Он молчит.

– Отойдите от стола, пока я его буду осматривать, – приказывает доктор Рёдер.

Все еще молча Догнаньи становится у круглого столика. Возникает молчаливая сцена – как в театре. Адмирал неподвижно стоит в дверях, Остер в элегантном сером костюме – неподалеку у окна, рядом с круглым столом – сотрудник полиции, а между Остером и Канарисом – фон Догнаньи. Раздается лишь шум выдвигаемых ящиков и щелканье замков.

Потухшим взором Догнаньи смотрит на ящики. Только что доктор Рёдер взял в руки документ, содержащий «словарь-регламент», который пастор Дитрих Бонхёфер использовал при переговорах с христианами. Этот «регламент» состоит из сведений, предназначенных для Запада.

Там лежит опасный документ, а Догнаньи не может к нему приблизиться. Он не может отвести рок, который навис и над его свояком Бонхёфером.

Там лежит и другой, не менее компрометирующий документ: освобождение Остером от воинской повинности семерых протестантских священников, яро ненавидящих режим. Семь неправомочных освобождений от службы. Завороженный взгляд Догнаньи перебегает с одного акта на другой. Христианский регламент выглядывает из папки с документами.

Тут доктор Рёдер встает и кладет документы на круглый коричневый стол.

Мертвая тишина. Люди замерли.

После того как доктор Рёдер объявляет, что документы, которые он отложил на круглый столик, изымаются, он продолжает обыск письменного стола.

Пока доктор Рёдер сидит за письменным столом и обыскивает ящик за ящиком, Догнаньи подает Остеру знак глазами. Он показывает на папку на столе, на роковой «Регламент» для швейцарских переговоров Бонхёфера. Незаметно Догнаньи кивает. Теперь взгляд Остера прикован к документам – он узнал «Регламент». Он качает головой и начинает, отступая назад, приближаться к круглому столу.

Вскоре скрещенные за спиной руки нащупывают стол. Медленно скользит правая рука по краю стола, по папке, осторожно вытаскивает опасный «Регламент» и прячет его с правой стороны под пиджаком.

Вдруг раздается громкое: «Стоп!»

Все оглядываются. Скомандовал секретарь уголовной полиции. Правой вытянутой рукой он указывает на Остера.

Но и Рёдер заметил манипуляцию. Он поднимается с места.

– Герр генерал, я требую вернуть мне бумаги, которые вы только что вынули из папки.

Лицо Остера становится пепельно-серым. Канарис тоже бледнеет. Остер бросает отчаянные взгляды на адмирала, но тот делает вид, будто ничего не понимает.

Раздается голос доктора Рёдера:

– Немедленно отдайте записки!

Остер, все еще бледный как мел:

– Какие записки? Не брал я никаких записок из папки.

Тогда главный военный судья подходит к адмиралу Канарису.

– Прошу вас, господин адмирал, приказать генералу Остеру выдать мне записки.

Канарис тихо:

– Я ничего не видел.

– Тогда, – жестко говорит доктор Рёдер, – в соответствии с полномочиями судьи я вынужден прибегнуть к положениям военного уголовно-процессуального кодекса.

– Каковы полномочия? – спрашивает адмирал Канарис.

– Проведение личного досмотра, и притом прямо на месте.

Канарис бросает взгляд на Остера, и тот медленно вытягивает документ из-под пиджака и передает его главному военному судье.

– Пройдемте в ваш кабинет, – говорит доктор Рёдер.

Генерал, не произнося ни слова, покидает кабинет Догнаньи.

Канарис, качая головой, бормочет:

– Как же так? Ну как же это так?




Догнаньи скрещивает руки на груди, чтобы они не так заметно дрожали. Он чувствует, что силы готовы оставить его.

Теперь доктор Рёдер обращается к нему:

– Герр фон Догнаньи, отоприте сейф!

– У меня нет с собой ключа.

– Тогда пошлите за ним.

Тут Догнаньи хлопает себя по лбу, подходит к пальто, висевшему рядом с письменным столом, лезет в карман и вынимает ключ.

– Пожалуйста, откройте сами! – говорит доктор Рёдер.

Твердым шагом фон Догнаньи подходит к сейфу, который стоит рядом с дверью в кабинет Остера.

Там лежат чистые формуляры. Затем документ с грифом V 7. Его содержание гласит, что семеро евреев под видом доверенных лиц переправлены абвером в Швейцарию. Догнаньи вывез троих из них – адвоката Арнольда с семьей; остальные приходились на счет Канариса. Позднейшие изыскания показали, что многие из этих доверенных лиц службы Z были очень пожилыми, а один – так вообще слепой.

Но в сейфе обнаружили и другие документы огромной важности. Там были отчеты о командировках в Рим и Швецию. (Поездка Бонхёфера в Швецию с графом Мольтке.) Имелась записка с машинописной пометкой, что некий круг офицеров ОКВ, круги протестантской церкви и промышленников пришли к решению устранить национал-социалистический режим. Эта записка была помечена чернильной буквой «О» и снабжена датой 17 марта.

Когда Канарис немного приходит в себя, он проявляет большой интерес к той записке, которую Остер пытался похитить.

– Покажите мне еще раз документ!

Но Рёдер отказывается.

– Сожалею, но так не пойдет, господин адмирал. Предлагаю, не просматривая, запечатать документ в пакет и скрепить его нашими подписями.

– Не возражаю, – с досадой говорит Канарис.

После этого доктор Рёдер идет в кабинет генерала Остера. Остер в своем бюро. Он ходит взад-вперед и нервно курит сигару. Рёдер подходит к его письменному столу, берет лежащие на нем чернильные карандаши и кладет их в конверт.

– Что это значит? – смущенно и удивленно спрашивает Остер.

– Чернильные карандаши – вещественные доказательства и, как таковые, изымаются.

(Если бы Рёдер тогда обыскал сейф Остера, он, вероятно, наткнулся бы на документы, свидетельствовавшие о существовании заговора!)

Рёдер выходит из кабинета Остера и направляется обратно в бюро Догнаньи. Вещественные доказательства собраны.

Рёдер – Догнаньи:

– Я вынужден арестовать вас. Надевайте пальто и следуйте за мной.

Догнаньи был слишком хорошим юристом, чтобы сопротивляться.

– Пожалуйста, – говорит он сдержанно, – я в вашем распоряжении.

На седьмые сутки был выписан ордер на арест жен Догнаньи и Дитриха Бонхёфера.




Чистая случайность, что Догнаньи стал первой жертвой в абвере. Именно профессиональный, логично мыслящий Догнаньи. Самая умная голова заговора – и самая осторожная. Догнаньи всегда считал все вещественные улики опаснейшим делом и противился любым письменным свидетельствам. Но и он не сумел настоять на своем вполне разумном мнении. Пунктуальный Бек, бывший начальник генерального штаба сухопутных войск, генерал-полковник в отставке, неукоснительно требовал письменной фиксации всех шагов, предпринимаемых заговорщиками. Он был в высшей степени заражен чисто немецкой манией документально отражать каждый шаг, каждое высказывание. Последствия оказались ужасными!

Тщательно хранился любой отчет, любая бумажка. Если бы все эти документы были обнаружены, то тело заговора без всяких покровов оказалось бы на анатомическом столе.

Но старый Бек требовал документальных подтверждений. В случае удачного восстания он желал иметь в руках все доказательства для немецкого народа, насколько рано оппозиция начала действовать против Гитлера. Ему хотелось, чтобы он был в состоянии досконально продемонстрировать грехи режима; всю деятельность оппозиции следовало представить общественности документально.

Удар был ужасным. Этот внезапный переход от свободы к четырем стенам одиночки. Однако вскоре мысли Догнаньи пришли в порядок. Что ему могут инкриминировать? Что о нем знают?

Карандаши Остера исследовались в криминалистическом институте, гордости Небе. Пробы графита с «вероятностью, граничащей с уверенностью» показали, что конфискованная записка была помечена Остером.

Большое «О» Остера означало, что Бек одобрил содержание записки.

Поскольку на записке стояло имя доктора Мюллера, он был также арестован.

Доктор Рёдер сразу же начал допросы.

Вопросы фон Догнаньи:

– Что означает содержание этой записки с именами Бонхёфера и доктора Й. Мюллера?

– Это «Регламент», с которым были ознакомлены адмирал и генерал Остер. С помощью такого простого «Регламента» мой свояк Дитрих Бонхёфер должен был в Риме через Ватикан прощупывать Запад. (На самом деле Бонхёфер никогда не имел контактов с Ватиканом.)

– Значит, государственная измена, – полагает Рёдер, который вообще был настроен недоверчиво и – не имея какой-либо точной информации – напал на верный след.

– И речи не может быть о государственной измене, – возражает Догнаньи. – Это не что иное, как прощупывание; абвер должен иметь представление о готовности Запада к мирным переговорам.

Затем допрашивают Остера. Генерал попросту отрицает свою карандашную пометку на «Регламенте»:

– Я никогда не видел этой записки!




Канарис приходит в негодование, когда ему задают вопросы.

– Мне ничего не известно о направлении Бонхёфера и доктора Мюллера в Ватикан.

Доктор Рёдер:

– А как получилось, что из семи евреев, которым разрешили выезд, вы сделали пятнадцать?

Канарис возбужденно отвечает:

– Ко всей этой еврейской истории я не имею никакого отношения. Этим все время занимался Догнаньи.

– Среди изъятых документов имеется также указание на поездку в Швецию Дитриха Бонхёфера и графа Мольтке.

Канарис утвердительно кивает:

– Остер и я отправляли Мольтке и Бонхёфера в ознакомительную поездку в Швецию. Они должны были там прощупать деятельность англичан. Остатки шведской валюты вы нашли в сейфе Догнаньи. Граф Мольтке привез исключительно важную информацию из Стокгольма.

– Если информация была столь важной, – полагает Рёдер, – то у вас должен быть отчет по этой поездке. Я хотел бы на него взглянуть.

Канарис пожимает плечами:

– Мне лишь известно, что дело было очень важным. Но об отчете я что-то ничего не припоминаю.

Доктор Рёдер скребет подбородок:

– Весьма странно. Но должны же быть хотя бы счета по этой командировке в Швецию.

– Поездка была совершена на судне из Штеттина в Швецию, – уклоняется от ответа Канарис.

– Я имею в виду не маршрут, а финансовый отчет по поездке, – наседает Рёдер.

Канарис промолчал.

– Другой момент, господин адмирал. Отдел Z не имеет права никого освобождать от воинской повинности. Как вышло, что семеро пасторов протестантской церкви были освобождены от военной службы?

Канарис бросает сердитый взгляд из-под кустистых бровей на главного военного судью, палец его скользит по бородавке на шее – признак крайнего возбуждения.

– Об этом мне ничего не известно; это сделали Догнаньи и Остер за моей спиной. Они обманули меня.

После этого снова допросили Догнаньи. Он настаивал на том, что ватиканский «Регламент» был составлен им, Бонхёфером и доктором Мюллером. Канарису было известно о записке, и Остер видел ее, ведь он поставил на ней свою отметку.

Тогда, наконец, Канарису, Остеру, Догнаньи и Мюллеру устроили очную ставку. Рёдер сказал:

– Я собрал вас, чтобы дать всем возможность высказаться относительно диаметрально противоположных показаний по поездке Бонхёфера и протоколу Остера.

Канарис пускает слезу.

– Вы мне не верите?

– Герр адмирал аттестовал мне остальных господ как своих честных сотрудников. Если верить вам, то мне остается предположить, что эти господа дали неверные показания.

Канарис настаивает, что он ничего не знал.

После окончания очной ставки Канарис приглашает доктора Рёдера на послеобеденную чашку кофе.

После полудня доктор Рёдер вместе со старшим советником военного суда Ноаком отправился на Бетацейле; Ноак ничего не подозревал.

Подавал Али.

– Можете говорить свободно, парень не понимает ни слова по-немецки, – сказал Канарис.

Разговор не клеился.

Когда они возвращались назад, Ноак совершенно неожиданно сказал:

– Что за странная атмосфера! Мне все время казалось, будто меня хотят отравить.

У Канариса сдавали нервы.

Рёдер допросил майора Шмальца о неправомочном предоставлении службой Z освобождений от воинской повинности. Шмальц показал, что для дивизии особого назначения «Бранденбург» отделом Остера было выдано много освобождений от воинской повинности.

– Так много, – добавил майор, – что дивизию абвера «Бранденбург» стали именовать «Союзом бездельников».

Когда Канарис узнал об этом допросе, он вызвал командира дивизии, генерал-майора фон Пфульштейна, и сказал ему, что Рёдер назвал его дивизию «Союзом бездельников». Он не должен этого так оставлять; ему следует призвать Рёдера к ответу и дать ему пощечину.

Военная косточка Пфульштейн решил наказать обидчика и 23 января 1944 года в сопровождении одного лейтенанта появился в приемной Рёдера.

Доктор Рёдер сразу же приказал провести к нему в кабинет господ офицеров.

Фон Пфульштейн грубо набросился:

– Вы – следователь по делу господина фон Догнаньи?

– Хотя я и не обязан отвечать вам, прежде чем не узнаю цель вашего визита, но отвечаю утвердительно на ваш вопрос.

Тогда Пфульштейн, потеряв самообладание, вскричал:

– Вы обозвали мою дивизию «бездельниками»!

Он размахнулся, собираясь ударить Рёдера. Но Рёдер схватил стул и загородился им, а штабс-фельдфебель бросился между ними.

– Об этом будет доложено, – сказал Рёдер.

Пфульштейн несколько смущенно отступил. Он получил неделю домашнего ареста и письменно извинился перед доктором Рёдером. Это письмо сохранилось. Пфульштейну не повезло. Его отстранили от командования дивизией «Бранденбург» и назначили начальником второстепенной части. Канарис, зачинщик всей этой истории, получил от Кейтеля неделю домашнего ареста.




Так все и тянулось. О шведской поездке все молчали – как воды в рот набрали. Но множество противоречий оставалось, и они подорвали веру в правдоподобность показаний.

К югу от Мюнхена, неподалеку от Пуллаха, в 1942 году для Гитлера был построен большой бункер с центральной телефонной связью и прочими атрибутами. Разумеется, весь план строительства был совершенно секретным документом, в особенности предназначение некоторых сооружений, аналогичных тем, что были в «Вольфшанце». Само собой, строго секретными были и подъездные пути, прокладка железнодорожной колеи и моста.

Когда доктор Мюллер был арестован, дома у него произвели обыск. К своему огромному удивлению, следственные органы обнаружили полный план бункера у его секретарши фрейлейн Анни Хаазер.

Доктора Мюллера допросили относительно плана и того, как он к нему попал, но тот отказался давать любые показания. Он не желал объяснять, каким образом к нему попали совершенно секретные документы.

Канарис давал показания Рёдеру по этому делу. Поначалу адмирал вроде бы казался страшно удивлен такой историей, но потом через пару дней заявил, будто бы план был незначительным документом, даже не подлинным. Но возможно, имеет смысл провести экспертизу, идет ли речь о действительно строго секретном документе или нет.

Доктор Рёдер согласился. Он отдал план строительства на экспертизу в абвер. Заключение было кратким и недвусмысленным: план не заключает в себе абсолютно никаких секретов.

Но недоверчивый следователь отправил его на экспертизу и в ОКВ, а именно консультанту. Эта экспертиза показала, что на данном плане представлен сверхсекретный объект, и этот план ни в коем случае не должен попадать в чужие руки.

За письменной экспертизой последовало телефонное сообщение о том, что подобное заключение несколько дней назад было выдано абверу.

Абвер сфальсифицировал заключение экспертизы.

Тогда Рёдер допросил эксперта абвера, и тот признал недостоверность своей экспертизы, объяснив это ослышкой. Рёдер принял отговорку. Но тотчас проверили все переговоры, касавшиеся плана строительства, и при этом выяснилось, что ослышка была исключена, поскольку на телефонных переговорах все время обсуждалось, каким образом совершенно секретные документы могли попасть в посторонние руки.

Канарис почувствовал страшную опасность, угрожавшую его абверу. Без Догнаньи заговор в отделе Z стал словно тело без души. Даже если бы фон Догнаньи не имел ничего общего собственно с абвером, все равно Канарис почувствовал, что ему, шефу этой организации, угрожает великая опасность. Он также почувствовал, что Рёдер стал ему опасен. Если не удастся устранить все улики, свидетельствовавшие о государственной измене, и вывести их из игры, то абвер ожидают суровые времена.

Адмирал, который становился все неувереннее, поэтому возникала опасность, что он перестанет бороться и опустит руки, все-таки собрался с силами и стал защищаться со всей хитроумностью, свойственной абверу, и в первую очередь ему самому; ведь Рёдер шел уже по верному следу. Если Канарису не удастся устранить этого человека, то будет покончено с ним самим.

Еще раз эта двойственная натура затеяла большую игру.

У Канариса – нам это доподлинно известно – не было противоречий с Гиммлером или Кальтенбруннером. Итак, он отправился к обоим и воззвал к их лояльности. Дело Догнаньи – Бонхёфера – доктора Мюллера должно расследоваться на уровне ОКВ. Гитлеру не следует знать о нем.

Гиммлер и Кальтенбруннер признали справедливыми аргументы Канариса и согласились с его предложениями; кроме того, Гиммлер пообещал переговорить с Кейтелем.

Затем адмирал помчался к Кейтелю. Ему не составило труда убедить тяжелого на подъем человека, будто расследование – не что иное, как замаскированная атака СС на вермахт и самого Кейтеля.

Тем временем доктор Рёдер подготовил промежуточный отчет Леману, шефу правовой службы вермахта. Леман предложил Кейтелю не предпринимать шагов против Канариса и не придавать делу политический характер. Кейтель отправился с отчетом к Гиммлеру, который заявил:

– Я не желаю видеть этого отчета. Это дело вермахта. Но Канарис должен извлечь из этого урок и в будущем внимательнее присматриваться к своим людям.

23 июля 1943 года Кейтель лично позвонил доктору Рёдеру:

– Приказываю вам больше не расследовать дело с точки зрения государственной измены!

Рёдер был страшно удивлен. В этом он усматривал неправомерное вмешательство.

– Я вынужден просить письменного приказания.

Кейтель согласился. И письменный приказ последовал. Он предписывал более не нервировать абвер ввиду создавшейся напряженной ситуации из-за отпадения Италии.

Обоснование было тем удивительнее, что устный приказ Кейтеля был отдан еще до этого события.

В августе 1943 года в имперском суде против Остера, Догнаньи, Шмидгубера и Иккрата было выдвинуто обвинение. Они обвинялись в разложении вермахта в результате незаконных освобождений от воинской повинности, в сфальсифицированных командировках, подложных финансовых отчетах по командировкам и в махинациях с валютой.

Доктор Рёдер вел следствие до 25 августа 1943 года. Еще до этого он был назначен главным судьей воздушного флота. После событий 1 декабря 1943 года Рёдер был переведен на Балканы. Но покинул Берлин он значительно позднее. На его место заступил главный советник военного суда Куттнер. Дело было спущено на тормозах благодаря вмешательству главного судьи Зака.

Канарис победил еще раз. Но это была его последняя победа.




Артур Небе


В июле 1943 года за столиком винного ресторана «Эвест» на Французской улице в Берлине сидел Остер, тогда уже генерал-майор, вместе с одним высоким чином СС.

С этим винным заведением было связано одно обстоятельство. Его содержал некий морской офицер. В этом ресторане Канарис встречался со своими офицерами. Если нужно было обсудить что-либо важное, шли в «Эвест». Здесь же за стаканом вина собирались ценные для абвера агенты и обсуждали серьезные дела. Время от времени Канарис организовывал здесь обеды в мужской компании, причем иногда готовил сам. Выбор этого ресторанчика, имевшего один большой и два маленьких зала, с точки зрения контрразведки был неудачен. Любая иностранная разведка должна была быстро распознать, что здесь офицеры абвера постоянно встречаются со своими агентами. Даже если учесть то, что обслуживающий персонал подбирался с особой тщательностью, по-человечески вполне понятно, что в ресторане велись весьма конфиденциальные беседы. Но ведь во все времена за большие деньги удавалось подкупать не только обслугу, но и высокопоставленных лиц. В «Эвесте» обслуживающий персонал слышал слишком много, а в более поздние часы даже слишком много лишнего.

– Вы робеете, господин Небе? – с дружеской насмешкой говорит Остер.

Собеседник, стройный, с холеной внешностью человек в форме высшего офицера СС, приглушенно говорит:

– Нельзя не соблюдать мер предосторожности, господин генерал.

Собеседником Остера был не кто иной, как группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции Артур Небе, шеф V управления РСХА, тем самым по должности равный шефу тайной государственной полиции, IV управления.




Небе многими описывается как гениальный криминалист и выдающийся организатор. Его профессиональные познания в области криминалистики были всемирно признаны. С Остером он познакомился через абвер. После этого Небе стал завсегдатаем Конногвардейского клуба на Бендлерштрассе. И в Доме летчиков Небе был желанным гостем. У него была замечательная внешность: стройный, с удлиненным лицом, нос с горбинкой, непринужденная осанка с небольшим наклоном вперед.

Он говорил тихо, но твердо, был энергичен и всегда переполнен новыми идеями. Он высказал мысль, что для продолжительного снижения преступности необходимо «выбраковывать» асоциальный элемент. Как большой знаток международной преступности, Небе перед войной тесно сотрудничал с верхушкой английской и французской полиции. Для молодых судей люфтваффе он преподавал в Институте криминалистики. Небе посвящал судей в свою криминалистическую деятельность, демонстрировал возможности раскрытия преступлений техническими средствами. Он очень тесно сотрудничал со службами судопроизводства вермахта и везде и для всякого, кто в нем нуждался, был бескорыстным помощником.

Когда летом 1941 года по согласованию с вермахтом в тылу воюющего Восточного фронта были сформированы оперативные полицейские группы, Небе сразу же вызвался добровольцем. Он был назначен руководителем оперативной группы «Центр». Без судебного приговора, исключительно по произвольному решению какого-нибудь офицера полиции или вермахта, согласно показаниям Олендорфа в Нюрнберге, были казнены сотни тысяч поляков, русских, украинцев, евреев и многих других. До октября 1941 года Небе был одним из четырех руководителей этой страшной организации.

Кровавая деятельность Небе на центральном участке Восточного фронта (Смоленск) была хорошо известна Канарису, Остеру, Гизевиусу, Догнаньи и другим господам из абвера, имевшим с ним дело. Небе был для Канариса чрезвычайно ценным источником. Он сидел в Главном управлении имперской безопасности и, как руководитель управления, принимал участие в ежедневных совещаниях, которые сначала проводились Гейдрихом, а потом Кальтенбруннером. На них он узнавал многое и таким образом поставлял отделу Z ценные сведения о внутренней жизни РСХА. Остер познакомился с Небе через Гизевиуса. Остер был невысокого мнения о Небе, вполне возможно, потому, что Небе из чувства неполноценности – хотя он сам был генерал-лейтенантом полиции – всегда робел перед офицерами вермахта. Кроме того, Небе находился в сильной зависимости от Гизевиуса.

Столь же неоднозначным, как в политической, Небе был и в личной жизни. Он был большой охотник до женщин и вел двойную жизнь, подобно герою любовного романа. Например, он являлся галантным покровителем одного публичного дома в Берлине.




– У меня имеются на то свои причины, – возобновил он разговор. – Абвер совершил большую ошибку, арестовав Шмидгубера и Иккрата.

– Да их и не собирались арестовывать, – возражает Остер. – Мы просто приписали Шмидгуберу дезертирство.

– Тем не менее это произошло!

– Если бы Шмидгубер предстал перед военным судом за дезертирство, то дело было бы рассмотрено в течение четверти часа. Приговор. И приведение приговора в исполнение.

Небе кивает.

– Однако все пошло наперекосяк. Теперь Шмидгубер находится у нас и дает показания. Говорит не очень много, но все-таки. Уверен, этот человек знает намного больше, чем говорит.

Остер бросает напряженный взгляд на своего визави:

– Он дает показания? Что он говорит?

– Немного, но и этого достаточно, чтобы сильно скомпрометировать абвер. В любом случае будут арестованы Догнаньи и другие. При обыске на квартире обнаружили записную книжку, в которой был список лиц в абвере, которым Шмидгубер делал подарки. Возглавляет список имя Догнаньи.

– И что же?

– Я хочу просто предупредить, – говорит Небе. – Фон Галем и Беппо Рёмер арестованы; они дали показания. Галем знаком с Догнаньи, который передавал ему деньги по распоряжению Канариса. Беппо Рёмер сказал, будто бы получил деньги от Галема для покушения на Гитлера. Он сильно подвел Галема.

– Да, но к нам это не имеет отношения, – возражает Остер.

– Имеет, и самое непосредственное! Результаты расследования по делу Шмидгубера вызвали подозрения против известных господ в абвере. Отчет Рёдера представлен шефу управления Мюллеру, а тот написал докладную записку, в которой указывается, что это не соответствует истине, такого в абвере быть не может…

– Черт возьми, вот это да! – Теперь Остер пришел в крайнее волнение. – Я сейчас же доложу об этом Канарису.

Вскоре оба покидают ресторан.




Остер отправился домой. Дело Шмидгубера, принявшее нежелательный оборот, давало ему пищу для размышлений. В ноябре 1942 года консул был арестован, а позднее, 5 апреля 1943 года, – Догнаньи, Мюллер, Иккрат и Бонхёфер.

Между тем материалы расследования и допросов потекли в суд люфтваффе в Мюнхене, в РСХА и, наконец, позднее в суд люфтваффе особого назначения в Берлине.

Кальтенбруннер в январе 1943 года стал преемником Гейдриха, и Канарис в феврале в Мюнхене нанес ему свой первый визит в «Четырех временах года». Он появился с Бентивеньи. В ходе разговора Канарис заговорил о деле Шмидгубера, которое становилось для него все неприятнее, причем он сделал вид, будто не был знаком с консулом.

Он обратился к своему спутнику:

– Скажите, Бенти, как, собственно, зовут этого парня, которого я имею в виду? Мейергубер, Мюллергубер?..

– Шмидгубер, господин адмирал, – помог Бентивеньи.

– Ну да, верно: Шмидгубер! Это тот парень, что в Праге занимался махинациями. Теперь он имеет наглость утверждать, будто делал это для абвера.

– Ничего не знаю ни о каком Шмидгубере, – ответил Кальтенбруннер. – Я наведу справки.

Канарис перевел разговор в другое русло. Ему так и не удалось узнать, как обстоит дело со Шмидгубером.

По дороге Остера не отпускала мысль, что из дела Шмидгубера, вероятно, может получиться и дело Остер – Канарис.

Небе был прав со своим предупреждением. Гиммлеру отправили докладную записку. Но о чем не знал группенфюрер СС, так это о резолюции, которую Гиммлер наложил на записку зеленым карандашом: «Оставьте меня с вашим Канарисом в покое!»




Абвер лишается Канариса


Пока разыгрывались все эти истории, в ОКВ и в других местах против Канариса начало накапливаться недовольство из-за неудовлетворительной информированности абвера.

Так, Кессельринг уже заранее предсказывал англо-американскую высадку в Италии, а другие военные эксперты – где-нибудь в Средиземноморье или в Африке. В течение многих недель длилась подготовка союзников. Канарис перед высадкой находился в Италии. Здесь он дал главнокомандующему войсками «Юг» противоречивейший и самый поразительный прогноз, цитируя «особенно хорошо информированного посредника», имени которого, несмотря на настойчивые требования генерала Дейхмана, так и не назвал. Он ссылался на существующее в абвере правило не раскрывать имена источников.

Однажды он сумел сообщить о высадке противника на западноафриканском побережье с последующим маршем через Африку. Большое скопление судов в Гибралтаре позволило ему предположить, что высадка последует на Корсике, затем в Южной Франции и, наконец, даже на Балканах.

Маршал Кессельринг, главнокомандующий войсками «Юг» в Италии, логично считал, делая вывод из имеющихся фактов, что высадка возможна лишь в Северной Африке. На это он и ориентировался и соответственно своим взглядам распределил силы. В противоположность его взглядам у главного командования вермахта, благодаря донесениям Канариса, сложилось мнение, будто союзники высадятся в Южной Франции. В этом был убежден и Гитлер.

Еще 7 ноября 1942 года Геринг в телефонном разговоре заявил маршалу Кессельрингу: «Ваша оценка ситуации ошибочна. В штаб-квартире фюрера твердо убеждены, что нападение будет совершено на юг Франции. Я делаю вас ответственным за срочную передислокацию всего 2-го воздушного флота».

8 ноября 1942 года союзники высадились в Северной Африке.

За этими ложными донесениями о высадке союзников последовала история с Аме, которая страшно разозлила Гитлера, о чем он ясно дал знать Кейтелю, в подчинении у которого находился абвер.

Канарис хорошо знал прежнего шефа итальянской службы разведки и контрразведки генерала Роатту, а с его преемником, генералом Аме, даже был дружен.

Здесь следует отметить, что Канарис – что можно объяснить его происхождением – всегда был большим другом итальянцев. Он всегда питал добрые чувства к этой стране. Так, в начале войны на папке с докладом одного из своих офицеров о низкой боеспособности итальянской армии он разгневанно начертал: «Парень несет полный вздор, он ничего не смыслит в Италии».

Со спокойным, невозмутимым Аме Канарис был в добром согласии. От него и других итальянских офицеров контрразведки еще в августе 1941 года он знал, что против Муссолини складывается оппозиция, ядро которой сформировалось в армии. Говорили, диктатор скоро будет свергнут. Канарис знал, что предстоит смена режима, но не доносил ничего конкретного, в результате чего Гитлер и, главное, командование вермахта на деле не имели никакого представления о грядущих событиях.

Муссолини, к великому удивлению большинства профессиональных германских наблюдателей, 25 июля 1943 года был свергнут. Гитлер усмотрел в этом полный поворот итальянской политики, которая – даже ценой пожертвования союзниками – была готова капитулировать. Он чувствовал себя обманутым.

Тогда и заговорили о предстоящем отпадении Италии. Об этом доносили офицеры отделов I из германских главных штабов. Но им не верили, поскольку сведения шли не от Канариса, о тесных отношениях которого с Аме было известно.

Совершенно исключено, чтобы генерал Аме до апреля 1943 года не знал, что готовится в итальянских вооруженных силах. Так же как исключено, чтобы он не знал, что Италия перейдет на сторону союзников. Его предшественник Роатта принимал активное участие в подготовительных переговорах по отпадению Италии.

Еще весной Канарис вел длительные переговоры с Аме в Венеции. Тогда он и должен был получить сведения как о запланированном перевороте, так и о предстоящем выходе Италии из оси. Даже германские резидентуры абвера в Риме сразу после переворота доносили, что германской стороне не следует слишком доверять заверениям Бадольо. В обозримом времени Италия прекратит борьбу с союзниками и переметнется на их сторону. Эти и подобные доклады также поступали и Канарису.

Нам неизвестно, пересылал ли он их Кейтелю и, если он это делал, какими комментариями их сопровождал. В любом случае, об этом нет никаких свидетельств.

В первых числах августа Канарис снова поехал в Венецию и снова встречался там с генералом Аме.

Когда Канарис вернулся в Берлин, он – как это обычно делал время от времени – устроил обед для сотрудников Главного управления имперской безопасности. Здания абвера на Тирпицуфер, 74–76 были разбомблены во время авианалета 19 апреля 1943 года. Адмирал разделил огромный аппарат на несколько бригад и оставил в Берлине лишь небольшую руководящую часть. Большая часть службы была эвакуирована в Цоссен (Цеппелин), запасной командный пункт главного командования сухопутных войск.

Кальтенбруннер появился на ужине в штабном здании в сопровождении многих своих высших сотрудников. Разговор вращался вокруг переворота в Италии и возможного ее отпадения. При этом Канарис очень сожалел об аресте доктора Мюллера. «В лице доктора Йозефа Мюллера, – сказал он, – я потерял своего лучшего осведомителя!» Он поведал Кальтенбруннеру о сборе информации: все сведения об этом мятеже поступали от доктора Мюллера.

Затем Канарис сказал следующее: «В Венеции я разговаривал с Аме. По впечатлению, которое я вынес из разговора с ним, исключено, чтобы Италия предприняла что-нибудь для выхода из войны».




Несколько недель спустя, 8 сентября 1943 года, отпадение Италии стало свершившимся фактом. Потрясение в штаб-квартире фюрера было полным. Там приняли радиосообщение Бадольо о капитуляции. Йодль вечером позвонил Кессельрингу и хотел узнать, насколько это сообщение соответствует действительности. Кессельринг не имел представления и приказал узнать у Роатты, что же происходит на самом деле. Итальянец назвал все сообщения о капитуляции Италии чистейшим надувательством. Только поздним вечером он позвонил Кессельрингу, чтобы объявить ему, что информация соответствует действительности и что будто сам он просто поражен…




И снова Канарис дает обед. Присутствовали: Канарис, Бентивеньи, подполковник Йенке, Шелленберг[21 - Шелленберг – штандартенфюрер СС, в 1944 году был шефом IV управления РСХА. (Примеч. авт.)] и Хуппенкотен. В данном случае можно доверять свидетельствам Шелленберга – мы говорим об этом, поскольку сегодня установлено, что к его показаниям следует относиться с большой осторожностью. Его так называемый дневник кишит фальсификациями – в соответствии с этими свидетельствами Канарис будто бы предъявил штандартенфюреру Шелленбергу множество донесений, из которых следовало, что абверу уже давно было известно о выходе Италии из войны. Эти сообщения Канарис посылал Кейтелю. Генерал-фельдмаршал будто бы не передавал их дальше, чтобы «не рассердить фюрера».

Тем временем обнаружилось некоторое несоответствие в высказываниях адмирала, которое не осталось незамеченным РСХА. Менее месяца до того Канарис сам заявил, что капитуляция Италии исключена. Теперь же он говорит, что абвер обо всем знал и предупреждал об этом.

Если Канарис действительно передавал донесения Кейтелю, то мог давать им такую личную оценку, что Кейтель отказался докладывать о них Гитлеру.

Но вполне возможно, что Кейтель вообще не видел ни единого из этих донесений.

И все же осмелился ли бы Кейтель утаить столь недвусмысленные и бесспорные сведения большой важности от Гитлера? Это было совсем не в характере опасливого генерала. Из многочисленных разговоров внутри самого ОКВ ему было хорошо известно о том роковом эффекте, который должно было произвести отпадение Италии на главное командование группы «Юг». В случае внезапной капитуляции это было бы списано прямо на ОКВ.

Поэтому нельзя допустить, чтобы Кейтель утаивал сообщения подобной важности от Гитлера.




Позднее Кессельринг неприятно поразил Канариса. После выхода Италии из войны ему наконец удалось развернуть фронт под Кассино. Здесь маршал вступил в бои с превосходящими силами противника. К тому же Кессельринг опасался новой высадки союзников в своем тылу, например в районе Рима. Подобная высадка, по его мнению, была бы связана с наступлением на Южном фронте. У него имелась информация, которая укрепляла его предположения. Потому маршал отдал приказ о формировании четырех моторизованных дивизий в качестве резерва. Две дивизии были дислоцированы в районе Рима на случай возможной высадки противника.

В середине января 1944 года противник превосходящими силами перешел в наступление на участке Южного фронта в районе Карильяно и добился серьезного успеха. 10-я германская армия оказалась под сильной угрозой. В этой опасной ситуации Кессельринг попался на донесение Канариса. Оно уверяло, что не стоит опасаться высадки союзнических войск на юге в тылу немецкого фронта.

В тяжелейшем положении, стараясь воспрепятствовать отходу правого фланга 10-й армии, Кессельринг отдал приказ срочно перебросить обе дивизии из района Рима на участок прорванного фронта у Карильяно, чтобы остановить продвижение врага.

Трое суток спустя союзники высадились в тылу германского фронта в районе Рима под Неттуно.

Информация Канариса оказалась ложной.




В январе 1944 года новая гроза разразилась над абвером.

В сентябре 1943 года у фрейлейн фон Тадден собралось небольшое общество за чаем: госпожа Ханна Зольф, вдова бывшего посла в Японии; Артур Жарден, бывший помощник статс-секретаря в имперском министерстве финансов; Шерпенберг, зять Шахта; Фанни Куровски и доктор Отто Кип, бывший генеральный консул в Нью-Йорке, а также известный доктор Рекцех, врач отдела имперского здравоохранения. Вскоре разговор повернул в запретное русло, стали обмениваться мнениями о предстоящих политических изменениях. Обсуждались важные связи, имеющиеся в Швейцарии, в том числе с бывшим рейхсканцлером Виртом. Желание изменения режима было всеобщим.

«Чайные беседы» на одном из дней рождения оказались роковыми.

Один из присутствующих гостей донес имена участников и содержание разговоров в тайную государственную полицию. Но та не стала сразу производить аресты. Полиция начала прослушивать телефонные разговоры участников. Особенно Принц-Альбрехт-штрассе интересовали разговоры супругов Кип и фрейлейн фон Тадден.

Внезапно телефонные звонки прекратились. Тайная полиция сразу насторожилась: скорее всего, это означало, что собеседники были предупреждены.

Адвокат граф Гельмут Мольтке служил в абвере кригсфервальтунгсратом. Он узнал от капитана Гере, который работал в III отделе абвера, что супруги Кип и фрейлейн фон Тадден в огромной опасности.

– Откуда у вас эти сведения?

– В «Исследовательской службе» работает один мой друг, обер-регирунгсрат Блас. Он обратил внимание, что их телефонные разговоры прослушиваются.

Граф Мольтке тепло поблагодарил капитана за важный намек и тотчас предупредил этих людей. Но было уже поздно. Вскоре после этого участники праздничного чаепития были арестованы.

Поступок Мольтке имел для него самого печальные последствия. События произошли только после 20 июля 1944 года.

Постоянно повторяющийся вопрос следователей арестованным гласил:

– Кто вас предупредил?

Они долгое время крепились. Пока в январе 1944 года кто-то не проговорился. Всплыло имя Мольтке.

Тем самым его судьба была предрешена. Он был арестован. Гиммлер решил, что арестованного следует держать в тюрьме, но не отдавать под суд. Он не хотел, чтобы внучатый племянник всемирно известного фельдмаршала предстал перед судом. Так он считал до 20 июля 1944 года.




Когда гестапо схватило Гельмута Джеймса графа Мольтке, ему было около 38 лет. Под два метра ростом, с благородной внешностью, умным лицом, он был неординарной личностью и на любого человека производил сильное впечатление.

В начале войны Мольтке поступил на службу в абвер в качестве консультанта по международному праву. Когда его арестовали, тайная государственная полиция не имела ни малейшего представления о важности этого ареста. А в ее руках оказался не кто иной, как руководитель «Крайзауского кружка».

Хотя внимание тайной государственной полиции с момента задержания Догнаньи и отстранения от должности Остера и привлекали удивительные вещи, она все еще не знала, что абвер образовывал становой хребет заговора.

На деле и тайная государственная полиция имела слабое представление о происходящем, так как она все еще придерживалась пражского соглашения и не вмешивалась в компетенцию абвера. Да и в остальном указание Гиммлера «Оставьте меня с вашим Канарисом в покое!» оказывало сильнейшее сдерживающее влияние. Поступающие или обрабатываемые сведения сразу же направлялись в абвер или в отдельные ведомства вермахта. Поэтому тайная государственная полиция из разрозненных высказываний против режима или отдельных событий, известных им, никак не могла сложить цельную картину. Информация об этих высказываниях или событиях никогда не сосредотачивалась в одних руках или в одном месте. Наоборот, эти факты воспринимались различными службами как разрозненные процессы и без обобщения передавались в абвер.

Лишь расследование доктора Рёдера впервые позволило вермахту – но не РСХА – заглянуть в организационную структуру Сопротивления.

Равным образом Канарису благодаря Кейтелю и Гиммлеру еще раз удалось спасти то, что еще было возможно спасти, и Гитлер не узнал об этом деле.




Лишь некоторые вожди Сопротивления составляли опасные протоколы всех совершаемых шагов. Большинство же считало, что любой письменный документ в случае чего может стать роковым для заговора. И они были правы. Позднее именно таким образом в руки тайной государственной полиции попали записи с именами членов Сопротивления, занимавших высокие посты. Уже 21 июля такие списки были обнаружены на Бендлерштрассе. Доктор Йозеф Мюллер, будущий баварский министр юстиции, через посредство Ватикана вел переговоры с западными державами и передал на Запад дату наступления, установленную германским руководством. Позднее у него начался конфликт с членами Сопротивления. Когда-то он передавал им все свои документы, а общий отчет был записан на квартире у Догнаньи. Доктор Мюллер высказал свое пожелание, чтобы все они были уничтожены, поскольку англичане, в свою очередь, уничтожили все германские документы. Он хотел «корректной» игры. Но его отчет был уже «подшит к делу». Доктора Мюллера обманули, заверив, будто все его документы уничтожены.

В конце 1942 года задумался и сам Остер. В его кабинете хранился весь материал по заговору. Он переговорил об этом со своим другом, подполковником Фридрихом Вильгельмом Гейнцем, и тот посоветовал ему где-нибудь спрятать этот архив. Он был готов даже принять в этом личное участие.

Сначала все документы были рассортированы. Затем с помощью подполковника Шрадера и водителя Керстенхана на двух легковых машинах бумаги отвезли к господину Шиллингу в Прусский государственный банк. Там их положили в подвальный сейф. Господин Шиллинг был сводным братом Гейнца.

Туда отвезли далеко не все документы. Через некоторое время Шрадер и Гейнц снова забрали архив и с водителем Керстенханом отвезли его в Цоссен, где документы принял некий офицер по фамилии Радке и поместил их на хранение в сейф, расположенный в подвальном бункере.

Радке, в наши дни заместитель начальника Федерального ведомства по охране Конституции, в то время в чине полковника служил в отделении Ic Главного командования сухопутных войск (Восток). Он утверждал, будто документы заговора, включая знаменитый дневник Канариса, прятал в штаб-квартире «Вольфшанце»…

Ситуация для абвера начала становиться все более неблагоприятной, и тогда наконец пришли к выводу, что документацию нужно будет срочно уничтожить, как только возникнет серьезная угроза.

В конце 1942 года этот момент наступил. Гейнц сказал Шрадеру:

– Положение угрожающее. Документы нужно уничтожить.

– Уже сделано, – ответил Шрадер. И Гейнц успокоился.

Удовлетворенный, он доложил об уничтожении компрометирующих бумаг Остеру, который, в свою очередь, доложил об этом Канарису.

Почему Шрадер сказал неправду, никто никогда не узнает. Возможно, он хотел использовать материалы в качестве документальной основы для своих будущих публикаций об абвере.

Позднее водителя Керстенхана арестовало гестапо. Он служил рядовым в Ратенове, а теперь должен был идти на фронт. Но ему не хотелось воевать, и, возможно, он думал, что ему дадут отсрочку, если он сообщит что-то важное. Керстенхан рассказал о документах, которые он возил, один раз из абвера в банк, а другой раз – уже из банка в Цоссен.

– Как звали сопровождающего?

– Его имя было с и кратким…

– Может, Гейнц?

– Вот-вот, его звали Гейнц!

– Как назывался банк? – спрашивал сотрудник гестапо.

– Названия я уже не помню, но оно оканчивалось словом «торговля».

Один из сотрудников тотчас же поехал с Керстенханом. Он предполагал, что это «Прусская морская торговля», но попытался намеренно ввести Керстенхана в заблуждение, когда они проезжали мимо здания. Но Керстенхан проявил твердость.

– Вот сюда мы привозили документы и отсюда же их забирали. Я в этом совершенно уверен.




Абвер должна была добить одна маленькая деталь, маленькая капля, если Канарис сфабрикованными или неверными донесениями и так уже не сформировал у Гитлера мнение, что абвером плохо руководят.

Дело Фермерена решило судьбу военной разведки и контрразведки. Но это скорее было формальным поводом. Истинная причина заключалась в ложных донесениях Канариса.

Тротт цу Зольц, как управляющий фондом Сесилии Роудс, выхлопотал своему другу Фермерену стипендию для учебы. Во время войны он продолжал опекать его и устроил ефрейтору Фермерену должность в организации абвера в Турции.

Уже в 1943 году Фермерен с помощью своих родных, отца, матери и сестры, артистки кабаре Изы, сумел ликвидировать свои счета в Германии и приобрести имущество в Турции. Затем он отправил свою жену в Анкару и сообщил родственникам, что собирается «сняться».

В один прекрасный день Эрих Фермерен со своей женой, урожденной графиней Плеттенберг, сел в английский самолет и улетел в Каир.

Объясняя свой шаг тем, что из религиозных побуждений он больше не может работать на Гитлера и к тому же опасается, что может быть арестована даже его жена, поскольку она была связана с католическими кругами Сопротивления, Фермерен передал английским службам секретные материалы. Произошло это в январе 1944 года.

Этот переход на другую сторону приобрел огромный резонанс у союзников и в нейтральных странах и нашел своих последователей.

Так исчезла супружеская пара фон Клечовски, уже давно работавшая на абвер в Турции, а затем небезызвестный Паулус, родом из Вены.

Перебегали агенты абвера и в Швеции, и в Швейцарии. Побег Фермерена и Клечовски в английских газетах подавался под огромными заголовками. Вся организация абвера в Передней Азии была парализована, поскольку перебежчики сообщили о ней точную информацию. В Северной Америке организация абвера была провалена еще в 1941 году.

Судьбе было угодно, чтобы начальником Фермерена по службе был доктор Пауль Леверкюн, которого Гитлер недолюбливал. В 1943 году он позволил себе некоторое самоуправство. С одобрения Канариса он начал мирный зондаж, и об этом узнала СД. Гитлер назвал попытки Леверкюна свинством и рассвирепел на людей Канариса. Когда он получил донесение о перебежчике Фермерене, чаша терпения его переполнилась. Гитлер вызвал к себе Гиммлера:

– Быстро составьте предложения о создании единой разведывательной службы!

Гиммлер обсуждал проблему с Кальтенбруннером, шефом политической разведки Вальтером Шелленбергом и гестаповцем Мюллером.

Шелленберг выступал за то, чтобы весь абвер подчинить СД. Но против этого были Кальтенбруннер и Мюллер. Они имели представление о характере деятельности СД. Им было хорошо известно, что нельзя доверять ни методам работы, ни донесениям этой службы. Шелленберг, который не обманывался насчет некомпетентности и недостаточной подготовленности своих людей, нередко пытался переманить к себе в управление сотрудников тайной государственной полиции, но Мюллер постоянно пресекал это. Шелленберг не сдавался, и тогда пришли к следующей договоренности.

Необходимо создать единую германскую секретную «службу сбора информации». Гиммлер и начальник штаба Верховного главнокомандования должны подумать, как трансформировать службу военной разведки в секретную «службу сбора информации».

Пока шли эти обсуждения, Кейтель и Йодль проинформировали Канариса в его штаб-квартире в Цоссене, что абвер передают в РСХА. Тем самым военная разведка и контрразведка ускользали из рук адмирала.

Мгновенным следствием была отправка Канариса в феврале 1944 года в отпуск и последующее увольнение со службы. Несколько месяцев он провел «в отпуске» в одном замке во Франконии с ограничениями свободы, которые внешне вроде бы были неприметны.

Удаление Канариса и подчинение абвера Гиммлеру не было победой СС, поскольку он был завоеван с большим трудом. Гиммлеру абвер достался без всякой борьбы. Во многих случаях он сам покрывал Канариса («Оставьте меня с вашим Канарисом в покое!»). Канарис пал не как другие генералы – с позором и срамом. Вскоре он был назначен начальником особого штаба по ведению торгово-промышленной войны в Эйхе под Потсдамом (в июле 1944 года).

Новая служба не удовлетворяла деятельного человека. Только на вынужденном покое он заметил, насколько он не в ладу с самим собой.

С заговорщиками адмирал уже не поддерживал контактов. Теперь многое представлялось ему противоречивым. Внутриполитическая ориентация Штауфенберга и Крейсауэра ему, монархисту и немецкому националисту, совершенно не нравилась. Также он чувствовал, что техническая подготовка к покушению была недостаточно тщательной и разработка ее началась слишком поздно. Равным образом он больше уже не верил в то, что покушение произвело бы на союзников большое впечатление, в особенности после Касабланкской конференции в январе 1943 года, требовавшей безусловной капитуляции Германии. Также он знал, что зондаж мира немцами, который еще в 1943 году через Швецию пытался предпринять в Англии советник министерства иностранных дел Тротт цу Зольц, натолкнулся на жесткий отказ.

Тем временем Гиммлер и вермахт в лице генерала Винтера вели переговоры о передаче абвера в аппарат Кальтенбруннера. Был согласован перевод I отдела в Главное управление имперской безопасности. Оба этих отдела там получили новое название – управление Мил[22 - Сокращение нем. существительного Militar – армия, вооруженные силы.]. Полковник Хансен, энергичный, благосклонно воспринятый шефом тайной государственной полиции начальник секретной службы сбора информации, стал руководителем этого военного управления. Управление Z Остера было распущено. Половина групп отошла к управлению IV, часть влилась в управление Мил.

Армии была оставлена лишь та часть III отдела, которая занималась разведкой и контрразведкой непосредственно в войсках. Руководство ее подчинялось штабу оперативного руководства вермахта под командованием Йодля, а нижестоящие ведомства оставались в подчинении у армейского главного командования. Контроль зарубежной корреспонденции перешел к тайной государственной полиции, тогда как тайная военная полиция, недавно поступившая в подчинение абверу, осталась в армии. Начальником войсковой контрразведки стал полковник Мартини, работа группы заграничной службы подчинялась Йодлю.




Последствия 20 июля 1944 года – Канарис арестован


Примерно в полдень 20 июля 1944 года один человек в сером гражданском костюме, коренастого телосложения, входит в огромные ворота комплекса зданий на Бендлерштрассе в Берлине. Вскоре гражданский, в сопровождении генерала, покидает здание. На машине они отправляются в ресторан. Они садятся за столик, заказывают обед, полбутылки вина. Человек в костюме пьет за здоровье генерала.

– Что же, посмотрим, что сегодня будет.

Генерал смотрит на часы.

– Доклад обычно начинается в 12 часов, а сейчас как раз двенадцать. После этого все и должно произойти.

– Да, – повторяет слова генерала Ольбрихта уволенный в отставку генерал Гёппнер в гражданском костюме. – После этого все и должно произойти.

Вскоре оба поднимаются и едут обратно на Бендлерштрассе.

Там Гёппнер садится за стол, изучает карту. Затем из кабинета Ольбрихта приносит коробку, в которой лежит его форма; он снимает гражданскую одежду и облачается в генеральский мундир. Стрелки показывают 16 часов, когда генерал Тиле, представитель генерала Фельгибеля в информационном разведцентре на Бендлерштрассе, входит в рабочий кабинет Ольбрихта.

– Я только что разговаривал со штаб-квартирой. Там произошел взрыв, тяжело ранены множество офицеров. Фюрер, похоже, убит.

Точно в это же время часовые в воротах отдают честь въезжающему автомобилю генерал-полковника Фромма, командующего Резервной армией.

Часы показывают 16.10. Въезжает новая машина. В ней сидит бледный гражданский с впалыми щеками. Рядом с ним – офицер. Гражданский – бывший генерал-полковник Бек, военный глава заговора.

Вскоре после этого подкатывает еще один автомобиль. Из него выскакивает бросающийся в глаза своей бледностью молодой полковник с одной рукой и черной повязкой на глазу. Рядом с ним – его адъютант. Это полковник генштаба Штауфенберг с обер-лейтенантом фон Хефтеном.

В 15.30 в казарме из красного кирпича на Ратеноверштрассе раздался сигнал тревоги.

– Тревога! Тревога! – неслось от двери к двери.

Сирены воздушной тревоги пущены в действие. В 16 часов ворота казармы распахнулись, дежурный батальон дивизии «Великая Германия» погрузился в машины.




На Вильгельмштрассе в 18 часов: вкатываются грузовики. Из них выскакивают солдаты в касках и с заряженными боевыми патронами винтовками.

Прохожих просят быстрее покинуть улицу.

В 18.30 по радио передают сообщение, что на Гитлера совершено неудавшееся покушение…




А как прошел этот день для Канариса? Как сообщают его биографы, 20 июля адмирал находился в своем доме на Бетацейле. Он, как рассказывают, сидел с одним посетителем в рабочем кабинете, когда зазвонил телефон и Штауфенберг сообщил адмиралу, будто фюрер мертв, взрыв бомбы покончил с ним. Канарис в ответ спросил:

– Бог мой, кто же это сделал? Русские?..

Подобное описание верно лишь отчасти. Хотя Канарис и находился дома, но Штауфенберг ему не звонил.

После 16 часов дежурный офицер ведомства Канариса в Потсдам-Эйхе также получил предписания мятежников по плану «Валькирия», руководивших восстанием; он тотчас перезвонил Канарису и передал донесение.

Затем на Бетацейле у Канариса появился доктор Зак, начальник правового управления вооруженных сил и соучастник заговора, и сообщил ему, будто заговор удался.

После этого доктор Зак вернулся на Бендлерштрассе. Позднее доктор Зак снова поехал к Канарису на Бетацейле и во время этого второго посещения сообщил ему о неудаче.

Для тайной государственной полиции покушение явилось полной неожиданностью. Она ничего не знала ни о заговоре, ни о его масштабах. Когда в ночь на 21 июля стали поступать первые арестованные офицеры, на Принц-Альбрехт-штрассе находились в большом замешательстве.

Мюллер тотчас создал особую комиссию из сотрудников, которые должны были заниматься исключительно расследованием покушения и заговора.

Против Канариса не имелось ни малейших подозрений.

В воскресенье, 22 июля, обер-регирунгсрат Хуппенкотен находился в своем кабинете на Принц-Альбрехт-штрассе. Он уже готовился идти домой, как ему позвонил шеф Мюллер:

– Не уходите домой. У меня сидит подполковник Энгельхорн и дает письменные показания. Нам нужно задержать Хансена.

– Хансена? – недоверчиво переспросил Хуппенкотен. Полковника Хансена, руководителя управления Мил, любимчика Мюллера?

(Энгельхорн и Хансен были вызваны к Мюллеру. Энгельхорна допросили, поскольку на основании предписаний плана «Валькирия» он готовил мероприятия, о которых имелись некоторые весьма подозрительные сведения.)

Когда Хуппенкотен появляется у Мюллера, полковник Хансен еще здесь. Мюллер убеждает его:

– Хансен, ну, отдайте же мне нож!

Речь идет о карманном ноже Хансена. Мюллер явно боится, что Хансен совершит самоубийство.

Потом Мюллер поворачивается к Хуппенкотену:

– Полковник Хансен в вашем кабинете продиктует машинистке отчет.

– Я бы, – говорит Хансен, – лучше записал отчет от руки.

– Хорошо, – обращается Мюллер к Хуппенкотену, – тогда пусть ваша секретарша сразу перепечатает его записи.

Хуппенкотен с полковником Хансеном идут в его кабинет. Сам Хансен в день покушения не был в Берлине. Он ездил в Вюрцбург к своей жене, которая недавно родила пятерню и еще находилась в роддоме.

Полковник Хансен садится за стол и начинает писать подробный отчет. Затем он передает секретарше Хуппенкотена листки. Она пробегает их взглядом, и глаза ее расширяются от ужаса. Хансен подписал в них свой смертный приговор. Хуппенкотен перехватывает ее взгляд и все понимает.

Позднее Хансен дополняет свои показания:

– Виноват во всем Канарис. Он привел меня к Ольбрихту. После увольнения Остера он сказал ему: «Можете все рассказать Хансену, он передаст мне». Остер – паук, сплетающий паутину. Он уже многие годы готовил дело. Люди из его окружения давно готовили мятеж. Канарис постоянно спрашивал меня: «Как далеко вы зайдете?» Адмирал интересовался у меня перспективами путча во время судетского кризиса.

В своей записи Хансен указывает и на связь Канарис – Гизевиус, он уличает Гизевиуса в государственной измене, обращает внимание на ватиканские переговоры 1939–1940 годов и показывает, что у Канариса имеются контакты с русскими. У него самого нет никаких доказательств, но в качестве подтверждения упоминается дневник Канариса.

Тотчас Мюллер и Кальтенбруннер ставятся в известность о показаниях Хансена. Результат: Шелленберг должен арестовать Канариса!




Между тем угроза задержания нависла и над Остером. После ареста Догнаньи летом 1943 года он был уволен и с 1 января 1944 года находился в отставке. 20 июля 1944 года имперский военный суд предъявил ему обвинения по событиям 1943 года, не назначая дня слушания.

Когда Ольбрихт 20 июля издал приказ по плану «Валькирия», то Остер был назначен офицером связи Бека во временный штаб IV корпуса в Дрездене. Поэтому он был арестован органом тайной государственной полиции в Дрездене, поблизости от которого и жил. Остер поначалу все отрицал. Вскоре он был этапирован в Берлин.

Мюллер ознакомил Хуппенкотена с материалами допроса генерала. Допрос сначала вел Зондереггер.

Остер:

– Хуппенкотен, могу я с вами поговорить конфиденциально?

– Пожалуйста, господин генерал.

– Я не хотел бы, чтобы меня допрашивал Зондереггер, потому что в прошлом году он участвовал в аресте Догнаньи…

– Я буду сам вас допрашивать.

Поначалу материал против Остера был явно недостаточным. Остер отрицал какое-либо отношение к 20 июля. Он ничего не знал о том, что его имя фигурировало в приказах по плану «Валькирия».

Затем ему предъявили показания одного соучастника, графа Шверина, который заявил, что Остер предлагал использовать дивизию «Бранденбург» для ликвидации Гитлера. И Хансен называл Остера закулисным руководителем.

Но Остер отпирался.

Через три дня было получено веское показание полковника Маронья-Редвица:

– …Я посвящен Остером в заговор с 1942 года.

Протокол этого показания был предъявлен Остеру, ему продемонстрировали подпись Маронья.

Наступило долгое молчание.

Хуппенкотен предложил Остеру сигарету. Медленно и молча курил побледневший генерал, затем вдруг сказал:

– Скажу вам правду. Ситуация ясна. С 1942 года я посвящен Ольбрихтом в планы. Я участвовал в обсуждениях с Беком и другими. Канарис от меня знал обо всем. Сам он ничего не делал, но постоянно подталкивал к действиям. От Догнаньи у меня не было никаких тайн.

Остер не рассказал всего, и это было его законное право. В тюрьме он проявил необычайную выдержку. Этот прежде легкомысленный человек обнаружил беспримерное мужество и благородство. Остер никогда не пытался изобличать других. Как цельный человек, он отвечал за свои поступки и неизменно отказывался перекладывать какую-либо ответственность на других.

– Я один, – постоянно повторял он, – несу всю ответственность, и мои подчиненные действовали всегда и исключительно по моим приказам.




Воскресным вечером 23 июля автомобиль Шелленберга остановился перед домом адмирала Канариса. Вскоре в сопровождении Шелленберга из дома вышел адмирал в сером костюме.

Канарис не сразу был препровожден во внутреннюю тюрьму тайной государственной полиции. Основное здание Главного управления имперской безопасности находилось на углу Принц-Альбрехт-штрассе – Вильгельмштрассе. На другой стороне улицы располагались Дом летчиков и министерство авиации. К главному зданию со стороны улицы примыкали гаражи, затем следовал отель; и на углу, образованном пересечением Альбрехт-и Вильгельмштрассе, располагалось бюро РСХА. Задний фасад здания выходил в парк, который примыкал к дворцу принца Альбрехта. Немного ниже этой стороны главного здания и располагалась внутренняя тюрьма.

Говорили, что позднее Канарис содержался там в особенно унизительных условиях; например, его заставляли драить шваброй коридор. К тому же ему давали лишь треть тюремного рациона.

С другой стороны, это вступало в противоречие с задачей тюремщиков. Канарис никогда не отказывался от унизительной работы, уже по той простой причине, что он, содержавшийся в строгой изоляции, теперь имел возможность вступать в контакт с другими заключенными. А именно этого старались избежать. С другой стороны, следует отметить, что заключенные получали не только тюремный рацион, но и передачи.

После 20 июля Гитлер (или Гиммлер) издал ужасное предписание, чтобы заключенных круглые сутки держали в кандалах. «Мне не нужно самоубийц», – сказал гестаповец Мюллер. (И в наши дни в тюрьмах Федеративной Республики время от времени практикуется это средневековое варварство в качестве профилактической меры.)

Первая подвальная камера была сооружена для арестованных во внутренней тюрьме РСХА. Прежде она – что сильно раздражало некоторых сотрудников этого ведомства – была ходом, который вел в надежное бомбоубежище Гиммлера в саду дворца принца Альбрехта. В этот бункер имел доступ только определенный круг лиц по специальным пропускам; к ним не относились старшие и правительственные советники тайной государственной полиции, которые со своими сотрудниками были вынуждены искать укрытия на станциях городской железной дороги или на Ангальтском вокзале.

Когда в подвале было готово бомбоубежище для заключенных, под фасадом здания на Принц-Альбрехт-штрассе, 8 построили бомбоубежище и для сотрудников.

23 ноября 1943 года здание было сильно повреждено при бомбежке. При этом дворец принца Альбрехта сгорел со стороны Вильгельмштрассе, а также оказалась разрушенной часть крыла, к которому примыкала внутренняя тюрьма. Были уничтожены также телетайпная и казино[23 - Офицерский клуб.] Гиммлера. Особенно пострадало здание 5 февраля 1945 года.

Во внутренней тюрьме находились лишь наиболее важные или ожидавшие срочных допросов заключенные. Основная масса содержалась на Лертерштрассе, 3 в двух крылах здания, принадлежавшего тайной государственной полиции.

Во время воздушных налетов заключенные должны были оставаться в своих камерах. В тюрьме гестапо на Лертерштрассе правил эсэсовец Гут. Большинством он описывается как порядочный человек. Арестованным разрешалось каждый четверг получать передачи. Им можно было даже передавать алкоголь и табак. Тюремный рацион состоял из 350 граммов хлеба и Morgensuppe на завтрак, в полдень – опять суп, и вечером – чай, немного масла, мармелада или колбасы.

Канариса сначала доставили в Фюрстенберг. Здесь в огромном комплексе находилась школа уголовной полиции, в которой проходили обучение сотрудники среднего звена. Так как после 20 июля тюремных помещений в распоряжении РСХА стало не хватать, то в этом комплексе было подготовлено соответствующее здание. Здесь содержались лица, вина которых еще не была окончательно установлена или которых не могли тотчас же допросить.

Здесь Канарис пробыл несколько недель. После того как Остер сделал одно признание, Канарис был переведен в тюрьму на Принц-Альбрехт-штрассе.

О Канарисе знали лишь то, что о нем показывали другие. Хотя в Потсдаме была обнаружена часть дневника Канариса, но она начиналась только с 1 января 1943 года. В записях не было ничего, что могло бы представлять для адмирала опасность.




Вплоть до 20 июля Догнаньи благодаря умелой защите и умной тактике на допросах сумел оттянуть момент появления перед имперским военным судом. Точно так же на это рассчитывали Бонхёфер и в особенности Мольтке, поскольку об истинной цели их поездки в Швецию не знал ни один человек. Так как о Мольтке, кроме предостережения, которое он передал друзьям, ничего не было известно, его следовало отпустить. Гиммлер согласился на это с условием, что Мольтке сделает письменное заявление о добровольном желании пойти на фронт. Граф написал это заявление буквально за несколько дней до 20 июля 1944 года. 20 июля ситуация изменилась в одно мгновение.

Арестованные, еще не находившиеся в руках тайной государственной полиции, были тотчас забраны ею из военных тюрем. Один комиссар получил задание забрать Догнаньи из потсдамского инфекционного лазарета и перевести в концлагерь Заксенхаузен. Парализованного после дифтерита Догнаньи положили в больничный барак. К нему приставили заключенного, который должен был ему помогать, потому что Догнаньи уже не мог ходить. На деле же Догнаньи удалось всех провести. Он мог ходить, и при этом вполне бодро. Но для того чтобы избежать допросов, этот человек хрупкого сложения проявил неслыханное самообладание, изображая из себя парализованного больного и даже впадая в прострацию на допросах. Поскольку у него была связь с внешним миром, ему было известно о продвижении союзников в Германии. Речь шла всего лишь о нескольких месяцах. И тогда все было бы позади и ему удалось бы спастись.




Однажды некий комиссар забрал адмирала Канариса из Фюрстенберга и на машине отвез на Принц-Альбрехт-штрассе. Здесь его поместили в одиночную камеру. Не кто иной, как сам шеф управления Мюллер, желал заняться этим чрезвычайно важным делом. Он сам принялся допрашивать арестованного. Четыре утомительных часа мучился он с Канарисом, у которого на любой вопрос был наготове свой контрвопрос. Он ничего не знал об изменнической деятельности внутри вермахта. Любезно улыбаясь, он давал ничего не говорящие ответы, был оскорбительно вежлив, и Мюллер вскоре понял, что ему противостоит тот, кто ему не по силам. Через четыре часа допроса он находился на том же самом месте, что и вначале. Разозленный, он отказался от дела и передал его Хуппенкотену, заявив:

– Задание мне чрезвычайно неприятно. Канарис не однажды приглашал меня в гости, а теперь я попал в дурацкое положение.

Но это ему не помогло. Канариса закрепили за ним.

Что тогда, в августе, имелось против Канариса?

Переправка евреев получала дополнительно разрешение Гиммлера. Поездка Бонхёфера – Мольтке выполнялась по заданию абвера. Но в дневниках, начинавшихся с 1 января 1943 года, вырисовывалась явная попытка Канариса завуалировать связку Догнаньи – Бонхёфер – доктор Йозеф Мюллер.

На основании одного показания Остера был арестован генерал Пфульштейн, которого обвинили в недонесении высказываний Остера. За то, что Пфульштейну удалось уцелеть, он должен благодарить Хуппенкотена. Его отправили в крепость Кюстрин.

Канарису устроили очную ставку, он все сваливал на Догнаньи и Остера. Он даже отрицал, что Остер был начальником его штаба.

Случайно адмирал Канарис в душевой столкнулся со Штрюнком, одним соучастником заговора. «Все валите на Остера и Догнаньи», – прошептал он ему. Штрюнк был в ужасе от такой подлости. Он донес об этом наглом требовании своему следователю. Штрюнк был просто ошеломлен и назвал поведение Канариса бесстыдным. Как Канарис мог все переложить на своего друга Остера, Штрюнк не мог постичь.

Полковник Хансен ссылался на важные дневники Канариса. Но у гестапо была только их часть; не было дневников с 1939-го по 1941 год.

На допросе Канарис показал, что доверил дневник подполковнику Шрадеру.

Но это показание навредило Канарису, Остеру, Догнаньи, Бонхёферу и другим.

Канарис упомянул имя Шрадера, поскольку был твердо убежден, что дневники уже давно уничтожены.




Тайна сейфа


По Берлинерштрассе большой автомобиль катит на юг. Комиссар уголовной полиции Зондереггер сидит рядом с водителем Керстенханом, который указал на документы в Цоссене.

Чудесный осенний день 1944 года. Цель поездки – Цоссен, где Зондереггер должен присутствовать при вскрытии сейфа, содержимое которого обещает разъяснить многие до сих пор непонятные факты и взаимосвязи. Западные союзники уже стоят на границах рейха и сожгли Ахен. Из своей штаб-квартиры «Вольфшанце» Гитлер может слышать канонаду русских пушек.

И внутри Германии бурлит, это внезапно стало ясным после покушения 20 июля.

Обнаруженные записи и признания раскрыли причины покушения и способы его проведения.

Но над тем, чем занимались заговорщики с 1937-го по 1942 год, все еще висит непроницаемая завеса. Почти точно известно, что заговор сложился только к 1942 году. Будет ли эта завеса когда-нибудь приоткрыта?

Когда после 20 июля полковник Хансен был арестован, он указал на адмирала Канариса, шефа германской военной разведки и контрразведки, как на центр всей паутины заговора. Взяли Канариса. Тот отрицал любой факт, любое показание. Он только признал, что передал на хранение часть своего дневника подполковнику Шрадеру, который раньше служил в абвере. Этот офицер позднее должен был написать историю абвера. Сразу стали искать этого подполковника, еще ни в чем его не подозревая. Зондереггер направился к нему и предложил встретиться в штабквартире в Цоссене. Шрадер застрелился.

Это неожиданное самоубийство побудило гестапо интенсифицировать поиски. Гестапо продолжало искать дневники адмирала. Это было скучное и бесперспективное занятие. В резервной штаб-квартире Верховного главнокомандования в Цоссене тайная полевая полиция вскрыла две сотни сейфов, обыскала их и ничего не обнаружила. Но там, в подземном бункере, стоял еще один сейф, ключа от которого не было. Этот ключ, который должен был храниться в опечатываемом месте на вахте, почему-то больше не сдавали на хранение.

У кого хранился ключ и что это был за сейф?

Название фирмы-изготовителя было выбито на шильдике сейфа. Фирма «Польшрёдер», Дортмунд. Тайная государственная полиция тотчас связалась с ней, и она согласилась прислать специалиста в Цоссен. Открыть сейф не составит для него труда. И вот Зондереггер направляется в Цоссен.

Машина замедляет свой ход, затем останавливается. Вот раскинулся резервный лагерь, хорошо замаскированный. Бараки, серо-зеленые бункера между высокоствольных сосен, верхушек которых даже и не видно. Лагерь обнесен проволочной сеткой и разбит на три контрольных сектора. Перед воротами каждого из них выставлена охрана.

Проверка необычайно строгая. На территорию можно попасть только по специальному пропуску. Монтер фирмы «Польшрёдер» уже ждет их. Во внутреннем секторе, так называемой «зоне Майбах», Зондереггер выходит. Здесь расположены самые важные службы Верховного главнокомандования и бывшего абвера.

После того как Зондереггер предъявил свое удостоверение, часовой спускается с обоими мужчинами в бункер, хранящий таинственный сейф. Обнаружится ли там что-либо? Или в нем окажутся малозначительные бумаги?

Работник умело и осмотрительно принимается за дело. Сейф взрывать нельзя, поскольку иначе может быть повреждено его содержимое.

Раздается скрежет металла о металл.

– Так, вроде бы порядок, – через некоторое время говорит монтер. Он взломал замок. Дверца распахивается и позволяет заглянуть внутрь. Там стоят скоросшиватели, красные, серые и черные папки. На одном из дел надпись: «Переговоры с Ватиканом». В нем рукописные заметки некоего патера Лейбера. В нем также и длинный рукописный отчет генерала Остера.

В других папках находились: призыв к германскому народу – воззвание гипотетического правительства после свершения государственного переворота, текст радиообращения генерал-полковника Бека, заявления британского посла в Риме, гарантии заговорщикам. «Цель» – так называется правительственная программа Гёрделера, а также еще черновики сообщений всем западным державам о дате германского наступления на Западе и пачка документов с грифом «Ватикан»…




Содержимое сейфа тотчас доставили в тайную государственную полицию на Принц-Альбрехт-штрассе – в кабинет руководителя отдела Хуппенкотена.

Тайна сейфа Хуппенкотену раскрылась. Эти листки и акты разрастались в книгу, целый архив заговора, начиная с 1937 года.

На отдельных актах стояли пометы «Z B». Это были документы группы «В» Догнаньи в отделе Остера «Z». Теперь без труда можно было проследить, как сначала зарождалась идея отстранить Гитлера, как постепенно замысел этот менялся и в конце концов вылился в покушение 20 июля. Можно было установить, что заговорщики поддерживали контакт с западными союзниками через Рим и Стокгольм и получили одобрение на формирование нового демократического правительства. Как это правительство должно было выглядеть, следовало из программы Гёрделера.

Ключ к 20 июля был найден.

Обширный доклад получил обозначение «дело № 8». В подшитом примечании пояснялось, что в изложении использован материал Хасселя и что имя поручителя не может быть названо, чтобы не помешать переговорам. Отчет составлен и подписан Догнаньи и касался переговоров, которые вел доктор Йозеф Мюллер осенью 1939-го и весной 1940 года в Ватикане. Эта разработка была представлена Томасом Гальдеру в начале апреля 1940 года. Высказывания и обещания британского посла в Ватикане сэра Осборна были зафиксированы с особой скрупулезностью. Далее, в этом документе упоминались все попытки бывшего германского посла в Риме фон Хасселя прийти с Англией к соглашению при условии устранения Гитлера. Перед 10 мая 1940 года фон Хассель получил определенные гарантии из Лондона.

Англия выдвинула два условия: a) устранение Гитлера и Риббентропа; б) наступление на Западе не должно состояться.

В то время полковник Остер гарантировал выполнение этих условий англичанам.

Переговоры доктора Мюллера излагались подробно, правда, без упоминаний имен.

Лондон был готов оставить Австрию и Судетскую область в составе рейха и урегулировать вопрос коридора. Английской стороной предусматривалось и разрешение прочих пограничных вопросов (Эльзас-Лотарингия). Предпосылкой этому было согласие французского правительства.

В папке «Ватикан» находились записи и рукописи прелата Лейбера, личного секретаря папы, содержавшие точные условия Запада, на которых он пойдет на мир с Германией. Отражались и личные взгляды папы.

Папка Фрича состояла из двух скоросшивателей и была заполнена рукой Остера. В этих бумагах Остер свидетельствовал, как после выхода из кризиса Фрича пришли к первому плану государственного переворота. Подробно описывались все шаги, предпринятые абвером для спасения Фрича.

Затем были письма Бека Канарису. Бек каждые два месяца производил оценку военного положения.

Рукопись доклада Канариса перед руководителями отделения военной разведки и контрразведки в Мюнхене в октябре 1939 года: Канарис говорил о войне как о несчастье. Весьма сомнительно, чтобы у Германии имелись перспективы выиграть войну. Далее он призывал всех исполнить свой долг, чтобы абвер пользовался уважением.

Ответное письмо Гальдеру от Остера на ненайденное письмо Гёрделера было конспективно записано Догнаньи. Гальдер объявил, что Браухич и он понимают обеспокоенность Гёрделера. Но они не могут решиться на государственный переворот. Такого еще не было в истории германских вооруженных сил. Если противник не решится пойти на германские мирные предложения, то на силу придется ответить силой. Немецкие перспективы в войне представляются отнюдь не неблагоприятными. Он благодарит за доверие, которое Гёрделер оказал ему пересылкой письма…

Разработки профессора Риттера были скорее мировоззренческого характера, так же как и памятные записки друзей Дитриха Бонхёфера.

Записанные на трех страницах в клетку наброски Остера демонстрировали план проведения государственного переворота во всех подробностях. В общих чертах он совпадал с путчем 20 июля 1944 года.

Остер поставил вопрос: «Как и с кого начинать?» В качестве ответа он писал: «Hi», «Gö», «Rib», «Hi», «Hey». Это означало: Гитлер, Геринг, Риббентроп, Гиммлер и Гейдрих. Их следовало уничтожить. Затем следовал вопрос, какие силы имеются в распоряжении. Среди частей, которые Остер считал пригодными для проведения переворота, он назвал: 9-й Потсдамский пехотный полк, 3-й артиллерийский полк во Франкфурте-на-Одере, танковый полк в Сагане. Остер намеревался провести переворот на рассвете. В качестве срочных мер он предусматривал перемещение правительственного квартала и захват органов имперской власти и важнейших ключевых служб, таких как почта, телеграф и радиоцентр, а также захват аэропортов, органов полиции и партийных учреждений.

Вермахт должен взять всю полноту власти в свои руки. Объявляется чрезвычайное или осадное положение. Все функционеры партии вплоть до крайсляйтеров должны быть арестованы и отданы под военно-полевой суд. Подготовленные призывы передаются по радио и публикуются в прессе. Тайный правительственный кабинет (он никогда не собирался), тайная государственная полиция, министерство пропаганды должны быть распущены. Функции правительства исполняет имперский директорат под председательством Бека.

Следует назначить выборы; одновременно необходимо начать переговоры о перемирии, которые должны привести к переговорам о заключении мира.

Компрометирующие деяния ведущих партийных функционеров должны стать достоянием общественности. Все документы, которые надеялись обнаружить в сейфах Геринга и Гиммлера, оглашаются. Кроме того, предусматривалось обязать ведущих сатириков и комиков страны высмеивать сверженный режим. В частности, приводилось имя Вернера Финка. Лиц, которые должны принимать участие в перевороте или их следовало сразу же проинформировать, Остер зашифровал: «Schu» – граф фон дер Шуленбург; «Gi» – Гизевиус; «Ne» – Небе и другие… В качестве действующих лиц военного путча Остер обозначил: «Wi» – Вицлебена; «O» – Ольбрихта; «Hoe» – Гёппнера и еще некоторых лиц… Знаком вопроса были снабжены: «Rei» – Рейхенау; «Fa» – Фалькенхаузен; «Gey» – Гейер и еще один генерал… В гражданском секторе указывались: «Scha» – Шахт; «Goe» – Гёрделер; «He» – Хельдорф; «Wa» – Вагнер, гауляйтер в Шлезвиге; «Ha» – фон Хассель и некоторые другие… Гейнца прочили на пост руководителя ведомства пропаганды вермахта.

В заключении на документе стоял номер телефона Догнаньи.

Обращения «К германскому народу», написанные от руки Беком, Остером и Догнаньи, были представлены в виде трех различных проектов, датированных 1938 годом.

Одно воззвание гласило, будто Гитлер болен. СС хотело с помощью государственного переворота устранить Гитлера. Фюрер находится под защитой вермахта и приказал вермахту уничтожить СС.

В другом обращении сообщалось, что Гитлер сошел с ума. Его необходимо поместить в санаторий. Вермахт взял на себя руководство рейхом, и Бек назначен главой регентства. Затем следовали имена высокопоставленных лиц.

В одном документе об утечке информации о запланированном наступлении на Францию было точно отмечено, каким способом Канарис препятствовал расследованию и установлению виновных.

Записки Остера о его выездах на фронт зимой 1939/40 года совместно с майором Гросскуртом объяснили цель этих поездок. Оба встречались с командующими на Западе, чтобы прощупать, насколько они готовы не подчиниться приказу о наступлении на Западе и повернуть войска на Берлин против Гитлера. Отчет по этой поездке был составлен рукой Остера.

Во время поездки на Западный фронт Остер оставил в одном из кабинетов прокламацию против Гитлера. Это воззвание в конце 1939 года переслали Гальдеру, который был чрезвычайно раздражен легкомыслием обоих офицеров. В разговоре с Канарисом, кроме того, Гальдер назвал адмирала пораженцем…

Далее Остер описывает, как Гальдер вызвал к себе Гросскурта и заявил, что ему известно о том, что тот с Остером предпринимал поездки на Западный фронт. При этом он продемонстрировал документы, компрометирующие обоих офицеров. Стоило бы им попасть не в те руки, последствия оказались бы непредсказуемыми. Их поведение безответственно. Гальдер приказал Гросскурту передать и Остеру его крайнее недовольство. (По показаниям Остера на допросах, этими документами были воззвания Бека и подобные разработки, которые среди прочих были показаны и генералу Винценцу Мюллеру.)

Гросскурт сразу же был освобожден от должности руководителя III отдела абвера и переведен руководителем второстепенного отделения по военным вопросам в ОКВ. После разговора с Гальдером он получил назначение на должность командира батальона с отправкой на фронт. Позднее он был начальником штаба одного из корпусов в Сталинграде.

Некоторые листки содержали переговоры генерала Томаса с генерал-полковником Гальдером, начальником генерального штаба. Как-то в середине ноября 1939 года у Томаса состоялась двухчасовая беседа с Гальдером. Он еще раз привел все аргументы, которые говорили о необходимости государственного переворота. Но Гальдер возразил, что германский солдат – не мятежник. И большая часть офицеров не присоединится, прежде всего молодежь, потому что они воспитаны в национал-социалистическом духе и поддерживают правительство.

В целом военные перспективы были далеко не неблагоприятными. Таким же было мнение и Браухича. Последний более не желал участвовать в этом деле и потому не хотел никаких посещений, в особенности Гёрделера и Шахта.

Томас защищался. На эту дискуссию его уполномочили Канарис, Остер и Догнаньи, поскольку он, как начальник управления военной промышленности, по службе имел доступ к Гальдеру…

В различных картонных папках, запрятанные между другими документами, хранились отдельные листки дневника Канариса. Они были отпечатаны на машинке. В них Канарис высказывался о здравомыслящих гауляйтерах Йозефе Вагнере в Бреслау и Йозефе Бюркеле в Рейнланд-Пфальце, которых следовало привлечь в оппозицию, ведь не все же превратились в национал-социалистов.

Чтобы без особых эксцессов переманить войска СС (как того требовали Остер и Догнаньи), следовало попытаться привлечь генеральской должностью пусть и запятнанного, но популярного среди своих людей Зеппа Дитриха.

Из материалов по поджогу рейхстага, собранных Гизевиусом, следовало, что рейхстаг поджег Геринг. Это была подборка документов и частных писем.

В 52 тетрадях содержались важные военные донесения германских агентов за границей. Эти донесения, обработанные и зашифрованные службой Догнаньи, нередко были сфальсифицированы подменой или пропусками какой-либо цифры или буквенного обозначения, в результате чего до вермахта не доходили подлинные сведения.

Предписания Канариса или Догнаньи имели рукописные исправления и содержали комментарии по поводу проблем, которые затрагивались Канарисом в беседах с военными и гражданскими лицами с сентября 1939-го по весну 1940 года. Канарис сам предпринял множество поездок к командующим войсковыми группами. Большинство генералов оценивали перспективы наступления как весьма неблагоприятные. С Вицлебеном и начальником его штаба Винценцем Мюллером он даже открыто говорил о перспективах путча. (Мюллер после раздела Германии стал начальником полиции Восточной зоны.) Были изложены и переговоры с Клюге. Интересовались и мнением Рейхенау. Сначала он отрицательно относился к кампании на Западе, но потом изменил свою точку зрения, поскольку считал, что солдат обязан повиноваться. Канарис сделал пометку, что он тщетно пытался переубедить Рейхенау; на него во время путча рассчитывать не приходилось.

В одном подробном заключении по поводу мюнхенского покушения на Гитлера 8 ноября 1939 года речь шла об известных связях майора Гросскурта с мюнхенским абвером.

Правда, в перечне незаконных деяний режима не приводились отчеты о насилиях, чинимых особыми подразделениями СД на территории Польши, о которых упоминал Гейнц на одном из судебных заседаний.

Имелись там и докладные записки Бека, и точные изложения переговоров оппозиционного характера.

Некоторые листы содержали ссылки относительно разведслужбы внутри евангелической протестантской церкви. Пастор Бонхёфер был ее центром. Собранную информацию он передавал дальше в Женеву. Были обнаружены записи его бесед с мистером Беллом, английским епископом из Чичестера. Также имелись пометки, подтверждавшие контакты пастора с представителями враждебных держав…




До того дня, когда эти документы были обнаружены в Цоссене, следствие против Канариса, Остера, Догнаньи, Бонхёфера и доктора Мюллера, а также других лиц шло обычным путем. То есть отдельные дела после завершения расследования главным имперским прокурором с обвинительным заключением передавались в «Народный суд».

Теперь после обнаружения документов сложилась новая картина. До сих пор предполагалось, что заговор зародился лишь в 1942 году. Теперь же выяснилось, что уже в период кризиса Фрича – Бломберга в 1938 году существовали разработанные планы переворота. Прежняя картина заговора изменилась.

Действующими лицами были уже не одни Остер и Догнаньи. Всплыли новые имена: Гейнц, Гизевиус из абвера. Совсем новыми оказались имена Гальдера и Браухича, прежних высших военачальников сухопутных войск. Новыми были и имена двух руководителей служб ОКВ, Канариса и Томаса. Равным образом всплыло и имя шефа правовой службы вооруженных сил, доктора Зака, который после 20 июля выдал тайной государственной полиции подозреваемых офицеров. Среди заговорщиков назвали и имя шефа V отдела Главного управления имперской безопасности Небе, заговорщика с 1938 года.




На основании обнаруженных документов Хуппенкотеном была составлена докладная записка-подборка на 160 страницах, направленная Гитлеру в двух фотокопиях. Вскоре от него поступило указание рассматривать весь комплекс вопросов как секретное дело государственной важности. Следствие и допросы начать немедленно, по их завершении доложить снова. Все решения Гитлер оставил за собой и запретил передачу дел и подследственных в «Народный суд».




Важнейшие дневники Канариса были найдены и переданы в Главное управление имперской безопасности только в 1945 году. Они состояли из несброшюрованных листов, заполненных машинописным текстом, и охватывали период с 1939-го по 1945 год.

Здание Главного управления имперской безопасности было разбомблено 3 февраля 1945 года, оперативное руководство перевели в барак в Ванзее в секторе воздушного флота «Рейх». Шеф гестапо жил в доме на краю сектора. В середине апреля 1945 года там появился группенфюрер СС Раттенгубер и передал находку шефу гестапо. Это были дневники Канариса – около 2000 страниц, напечатанных на машинке, в черном скоросшивателе. Дневники, написанные от первого лица, полностью изобличали его участие в заговоре. Они хранились в Цоссене в другом сейфе, где и были обнаружены.

То, что госпожа Канарис или госпожа Гросскурт, как это нередко утверждают, будто бы сожгли дневники адмирала, – чистый вымысел. Хуппенкотен увидел дневники, разделенные на 12 тетрадей, 11 апреля 1945 года. Но вполне вероятно, что несколькими неделями ранее они уже побывали в руках Кальтенбруннера, который накануне сообщил о них Гитлеру.

Этот дневник содержал второй смертный приговор Канарису.

Из дневников следовало, что Германия, по мнению Канариса, проиграла войну. Затем из них выяснялось, что шеф абвера поставил в известность датчан о дате нападения на Данию и Норвегию. Роковые листки содержали доказательства, что Канарис сообщил Остеру дату наступления во Франции, точно так же как и день вторжения в Югославию.

Канарис писал о том, что вместе с Догнаньи он встречался со статс-секретарем Вайцзеккером. Вместе они обсуждали, что предпринять. Вайцзеккер заявил, что ему уже известны замыслы Гитлера относительно Югославии. Результатом их обсуждения стало решение предупредить югославского военного атташе Владимира Ваухника.

Ваухника в ночь перед вторжением предупредили по телефону таким образом, чтобы он не догадался, кто звонил. Это произошло 2 апреля 1941 года.

Затем из этих дневников следовало, что Канарис через Стокгольм вступил в контакт с русскими. Тем самым раскрывалась подлинная цель шведских поездок Бонхёфера – Мольтке.

С дневников еще 20 апреля 1945 года имперской уголовной полицией были отсняты микрофильмы. По окончании войны они были сожжены в одном из барачных лагерей.




Гибель директора имперской уголовной полиции Небе


Немногим удалось бежать после 20 июля. Некоторые сразу отринули мысль о бегстве, чтобы не подвергать близких опасности, другие понимали, что им вряд ли удастся сбежать. В поездах регулярно проводились проверки, необходимо было предъявлять проездные документы. Если имелся автомобиль, то не хватило бы бензина; кроме того, всегда существовала опасность, что остановят. Если пойти пешком, то в любой момент можно было оказаться в руках патрулей. Если где-то затаиться и попытаться отсидеться, то рискуешь остаться без еды; продукты тогда в Германии можно было получить только на месяц.

Правда, одному заговорщику удалось скрыться и избежать ареста. Тогда как брат его был схвачен и казнен, доктор Отто Джон бежал на самолете в Португалию. Позднее, как стало известно, Джон стал президентом Комиссии по охране Конституции.

В качестве юрисконсульта «Люфтганзы» Джон многие годы входил в состав заговорщиков. Задолго до вступления Америки в войну он и многие из его друзей были знакомы с многолетним руководителем пресс-бюро Ассошиэйтед Пресс в Берлине. Перед тем как Лохнера интернировали в Бад-Наухейме после начала войны с Америкой, Джон еще в Берлине, до его высылки на родину, успел передать ему шифровку для президента Рузвельта. Лохнер попытался выполнить его поручение по возвращении в Америку, но ему не удалось прорваться к Рузвельту или передать шифровку кому-либо из высокопоставленных членов правительства.

У Джона были хорошие друзья и в Англии. Ему удался побег на самолете в Лиссабон. Там о нем позаботились англичане и переправили в Лондон.

Гизевиусу также удалось ускользнуть. Он, после различных метаний, укрылся в доме директора Пласмана и временами прятался в подвале Штрюнка, живя на его продуктовые карточки.

Небе расстался с Гизевиусом в конце июля. Долгое время полиция не предпринимала против Гизевиуса никаких розыскных мер, поскольку Шелленберг, шеф VI отдела (СД-шпионаж), уверенно заявлял, будто Гизевиус уже давно в Швейцарии, его источники сверхнадежны. Эта ложная информация Шелленберга спасла Гизевиусу жизнь. Под носом у тайной государственной полиции он полгода продержался в Берлине. Лишь в январе 1945 года на Принц-Альбрехт-штрассе поступил сигнал, что Гизевиус еще в Берлине. С этого момента его стали выслеживать, но тщетно. С фальшивым удостоверением гестапо он сбежал к своим друзьям в Швейцарию.




Группенфюрер Артур Небе 21, 22 и 23 июля, как всегда, обедал с Кальтенбруннером. Он разыгрывал самую великую и трудную роль в своей жизни. Он был столь активен при арестах, сам называл подозреваемых и проявлял такое рвение, что даже недоверчивый Шелленберг сказал о нем: «Небе предан как пес!»

И шеф ведомства Мюллер даже отдаленно не подозревал, что его друг Небе в какой-либо степени причастен к заговору.

И тут грянуло 24 июля…

Небе сидит в своем кабинете и говорит по телефону с Хельдорфом. Он просит полицайпрезидента Берлина приехать к нему в управление. Удивительная бестактность. Должно быть совсем наоборот.

Но Небе выполняет поручение и находит предлог, чтобы заманить Хельдорфа к себе в кабинет. Каково было у него на душе, когда от Кальтенбруннера и Мюллера он узнал, что против Хельдорфа существуют настолько серьезные улики, что его собираются арестовать. А сам Небе должен стать ловушкой.

Хельдорф прибывает в полной форме. Бесцеремонно и беззаботно он пожимает своему другу Небе руку.

У Хельдорфа хорошее настроение. Неудача с путчем не обескураживает его. «Тут может помочь только дерзость. Мы продолжим дело и будем делать вид, будто ничего не произошло».

В приемной происходит короткий обмен репликами. Лицо Небе становится серым, поскольку он знает, что сейчас произойдет.

Двери распахиваются, и на Хельдорфа наставляют несколько автоматов:

– Руки вверх! Вы арестованы!

– Ну да? – Хельдорф поражен, но нисколько не испуган. На его руках щелкают наручники.

– Пройдите с нами, – приказывает начальник Берлинской государственной полиции, который провел задержание.

Хельдорфа допрашивали сутками напролет. Он вел себя смело и мужественно. Хельдорф спокойно шел навстречу собственной участи.

Но когда позднее его допрашивали о Небе, он рассмеялся:

– Небе – заговорщик?! Да он трус. Невозможно! Друг Артур слишком труслив, чтобы пускаться в опасные предприятия…

Хотя Хельдорф подозревал, что его арестовали не без участия Небе, из его уст не раздалось против него ни слова.

Но невезучий друг Небе думал иначе. Он полагал, что Хельдорф его выдал.

В понедельник Небе еще раз увидели на Принц-Альбрехт-штрассе, а затем он исчез.

Вторник прошел без Небе. Его друзья, криминальрат Лоббес, его заместитель Вернер и другие чиновники уголовной полиции понимающе усмехались. Когда Небе исчезал, это всегда означало любовную интрижку. Его увлечение женщинами было известно, он был неразборчивым, хотя и галантным кавалером: никогда не появлялся у своей дамы без цветов и делал шикарные подарки. Но несмотря на то что чиновники и были уверены, что Небе опять ввязался в какое-то любовное приключение, тем не менее в конце концов они были вынуждены доложить об исчезновении своего шефа его коллеге Мюллеру из гестапо. Но даже подозрительный Мюллер не увидел в отсутствии своего друга ничего особенного. Он еще объявится.

Тем временем подстегиваемый собственными страхами отчаявшийся Небе помчался в подвал Штрюнка в Ней-Вестенде, Баденаллее, 5. Штрюнк был там, был там и Гизевиус.

Появление Небе вызвало тревогу. Только что бурно обсуждались планы побега в Швейцарию. Если бы Гизевиус знал, что на него еще не был выписан ордер на арест, то он мог бы уберечь себя и супругов Штрюнк от многого. Но разве Небе не являлся великим криминалистом и не оказывался на коне в любой ситуации? Итак, последовали совету запаниковавшего человека, с минимальным багажом вскочили в его «мерседес» и принялись для начала беспорядочно колесить по Берлину. Затем они пришли к единому мнению, что следует поехать к одному протестантскому пастору Бёму, которого знал Гизевиус. Там они надеялись получить дальнейшую помощь.

Пастор Бём дал адрес своего собрата, некоего доктора Хардера, жившего под Фербеллином. Но и сельский пастор не желал ничего знать о затравленных людях. Он даже не дал им приюта и послал загнанных людей к пастору Рейнике, который жил в Менце, провинция Бранденбург. Но и пастор Рейнике дал беглецам всего лишь несколько часов передышки. Отдых Небе использовал, чтобы сжечь свой мундир и с Гизевиусом отогнать ставшую теперь бесполезной из-за отсутствия бензина машину в направлении Фюрстенберга. На лесной просеке они оставили машину и вернулись пешком в идиллически расположенную у озера деревню Менц. Небе уже отпустил бороду.

Беглецы поехали обратно и еще раз напугали пастора Хардера своим появлением. Он предоставил им кров на одну ночь. На следующий день они все вместе сели на поезд в Берлин. Здесь Небе расстался с Гизевиусом и супругами Штрюнк и затем укрылся у фабриканта Шульца в Далеме.

Вскоре автомобиль Небе обнаружили. Уголовная полиция все еще разыскивала своего шефа. Еще до конца июля на него не падало ни тени подозрения. У Небе, возможно, сдали нервы, он сошел с ума, где-нибудь бродяжничает. Может быть, он мертв. Были созданы комиссии по его розыску.

В начале августа была назначена награда тому, кто что-нибудь сообщит о местонахождении Небе. 5 августа сообщили, что купающаяся пара в Ванзее обнаружила удостоверение личности Небе, а также белье и некоторые письма. Была проведена крупная поисковая операция. Но она не принесла никаких успехов. От Артура Небе не осталось и следа.

Только теперь, а это было 11 августа, Кальтенбруннер начал подозревать, что Небе мог иметь какое-то отношение к заговорщикам, и тогда была создана комиссия под руководством Пиффрадера.

В тот же день обер-регирунгсрат Лоббес, друг Небе, сделал важное признание, которое можно объяснить лишь его расстроенными нервами. Лоббес сообщил, что Небе 15 июня держал сотрудников уголовной полиции в полной готовности. Поскольку по показаниям задержанных уже было известно, что Штауфенберг на этот день запланировал покушение, стало ясно, что Небе действовал заодно с заговорщиками. Когда Пиффрадер узнал об этом важном признании, он сразу приказал задержать Лоббеса как важного свидетеля и доставить его на Принц-Альбрехт-штрассе.

Удивление, смущение и ужас охватили теперь тайную государственную и уголовную полиции. Такой высокий чин, как Небе, и соучастник путчистов; невероятно, но тем не менее… 22 августа на Небе был выписан ордер об аресте.

Пиффрадер дальше этого не пошел. Шеф управления Мюллер, друг Небе, пришел в ярость. Он вызвал оберрегирунгсрата Литценберга, уравновешенного мужчину:

– Литценберг, вам поручается дальнейшее расследование. Так дело дальше не пойдет.

Литценберг возразил:

– Вы не можете потребовать от меня, чтобы я вел расследование против своего бывшего коллеги. Лоббес арестован, как и криминальрат Фогт, который не передал донесение. Я прошу вас поручить расследование кому-нибудь другому.

Поколебавшись, Мюллер решил:

– Ладно, пускай расследование продолжит обер-регирунгсрат Лишка!

Но прошел октябрь, наступил ноябрь, а ни единого следа не было обнаружено.




– Шеф хотел бы с вами поговорить.

Литценберг не ждал для себя ничего хорошего от вызова Мюллера.

– Я понимаю причины, по которым вы хотели уклониться от дела. Теперь же я уже больше не могу проявлять снисхождение. Лишка нисколько не продвинулся, а существует предписание Гиммлера. Мы обязаны найти Небе! – Когда Литценберг покачал головой, Мюллер раздраженно заметил: – Вы просто обязаны взять на себя расследование, хотите вы этого или нет!

Литценберг мрачно берется за дело. За три ночи он пробегает уже ставшие к этому времени пухлыми папки по делу Небе и пытается составить общую картину. Прежде всего для него становится ясно, что в исчезновении Небе замешана женщина. Артур не мог жить без женщин. Еще раз Литценберг приглашает уже допрошенных свидетелей. Среди них Вальтер Фрик и советник уголовной полиции Хейде Гоббин. Чиновникам было известно, что госпожа Гоббин часто посещала Небе и подолгу оставалась в его служебном кабинете.

Хотя Литценберг не питал особых иллюзий, что ему удастся отыскать Небе, и, возможно, даже не желал этого, все же в первую очередь он вызвал Вальтера Фрика. Фрик был жизнерадостным полным господином с маленькими усиками и добродушно-доброжелательным взглядом. От него шел легкий запах спиртного: он подкрепился для допроса.

Фрик показал, что он живет в Мотцене, точнее, Мотценской мельнице, у Мотценского озера, в том Мотцене, что южнее Кёнигсвустерхаузена. Да, он хорошо знаком с Артуром Небе, его жена и жена Небе были школьными подругами. Нет, Небе он давно не видел. В августе его уже об этом допрашивали, и чиновник предупредил, чтобы он сразу же донес, как только Небе у него появится. Но до сего дня Небе в Мотцене не показывался.

Литценберг разочарованно заканчивает допрос. Затем по телефону он приглашает к себе на Принц-Альбрехт-штрассе Хейде Гоббин. Через некоторое время приходит госпожа Гоббин. Среднего роста, широкое лицо, блондинка с узлом волос на затылке, полная. Литценберг не имеет и представления, что Хейде – давняя близкая подруга Небе, он не знает, что она его и сегодня еще любит. Ему только известно, что она время от времени навещала Небе в его кабинете; «хотя, собственно говоря, мне не совсем ясно, что же она там делала».

– Известно ли вам что-либо о местонахождении Небе?

Ледяным враждебным тоном госпожа Гоббин отвечает:

– Наверняка Небе покончил жизнь самоубийством.

Литценберг молча выслушивает ответ. Он знает Небе и убежден, что тот никогда не осмелится на самоубийство. Не верит он и в то, что Небе за границей; у него не хватит духа даже на нелегальный переход.

Допрос – такие же враждебные ответы со стороны госпожи Гоббин – прошел безрезультатно.

Затем расследование зашло в тупик, и Литценберг уже было решил, что он так же мало чего добьется, как Пиффрадер и Лишка. Он не был этим недоволен; ему не хотелось выследить Небе.

Декабрь также не принес никаких результатов. И тут вдруг Литценбергу прислали протокол допроса от сентября 1944 года. Это был допрос одного обвиняемого из кружка Бонхёфера. Допрашиваемый показал, что на одной из встреч нескольких заговорщиков после покушения присутствовала женщина, которая должна иметь какое-то отношение к полиции. Имя ее у него не удержалось в памяти, но ему кажется, что оно оканчивалось как-то на – инг; в середине фамилии одно о или об. Он помнит, что эта женщина хвасталась, будто ей известно, где скрывается Небе.

Литценберг уже не сомневался: имя этой женщины – Хейде Гоббин.

Он тотчас позвонил ее начальнице, советнику уголовной полиции Вилькинг, и попросил вызвать к себе госпожу Гоббин. Перед этим он направил к ней нескольких своих сотрудников.

Хейде Гоббин была сразу же доставлена на Принц-Альбрехт-штрассе.

Литценберг поджидает ее в своей приемной. Когда ее доставили, он поначалу задает ей те же вопросы, что и при первом допросе. На этот раз все протоколируется. Госпожа Гоббин подписывает протокол. Присутствуют секретарша и регирунгсасессор Хаман.

Тогда Литценберг упрекает ее, что она говорит неправду.

Женщина упорствует. Разумеется, она говорит правду. В этот момент ей еще неизвестно, что ее арестуют, и она полагает, что ее отпустят, как и в первый раз.

– Тем временем, – говорит Литценберг, – ваше положение изменилось в неблагоприятную для вас сторону. Дело в том, что против вас имеется серьезная улика, что вы причастны к исчезновению Небе и знаете о его местонахождении. Несмотря на то что вы все отрицаете, на этот раз домой вы не попадете. Я арестую вас.

Хейде Гоббин пугается. Она озирается. А Литценберг молчит.

Вдруг госпожа Гоббин тихо говорит:

– Могу ли я переговорить с вами наедине?

Литценберг распахивает покосившуюся в проеме после воздушного налета дверь в свой кабинет. Там стоит письменный стол с креслом, этажерка с делами, круглый стол с двумя стульями.

Они останавливаются у окна, из которого видна другая сторона Принц-Альбрехт-штрассе.

– В любом случае вы подозреваетесь в пособничестве Небе. Как комиссару уголовной полиции вам должно быть понятно, что это означает. Но разве вы не знаете, каков Небе? Его давно следует найти у женщины крайне сомнительной репутации. – Хейде Гоббин ничего не отвечает, однако она явно приняла какое-то решение. – Готовы ли вы нести ответственность за подобного человека, фрау Гоббин?

Снова повисает пауза. Женщина размышляет. Она все еще любит Небе. Без всякого сомнения, Литценберг говорит правду о Небе, уж он-то его знает лучше. Даже сейчас этот человек не мог обходиться без женщин, даже у нее на глазах – у той, что помогла ему скрыться.

– Хорошо, – говорит она, – я вела себя с вами не очень-то вежливо, была заносчива. Не держите на меня зла. Я попала в скверную ситуацию. Моя мать совершенно слепа и без меня беспомощна. А моя сестра завтра ложится на операцию. Отпустите ли вы меня, – произнесла она, – если я вам расскажу все, что мне известно о Небе?

– Этого я обещать не могу. Но я постараюсь сделать для этого все, что в моих силах: я попробую добиться вашего освобождения у шефа управления Мюллера!

И тут плотина, сдерживавшая ее отчаяние, прорывается. Она рассказывает, ей необходимо выговориться. Отец ее был генералом. Ее дядя, тоже генерал, казнен в связи с делом 20 июля. Она была замужем, но всего лишь сутки; муж ее оказался гомосексуалистом. Тогда-то она и познакомилась с Небе; в то время он был еще только комиссаром уголовной полиции. Он стал ее первой настоящей любовью. Он клялся, что разведется и женится на ней.

Теперь Литценбергу все становится ясно. Он звонит Мюллеру, но того не оказывается на месте.

Хотя госпожа Гоббин и не знает, получит ли свободу, она продолжает торопливо рассказывать: все началось 28 июля. Она была у себя дома с советником уголовной полиции Пфаль. Они возились на кухне, когда зазвонил телефон. Госпожа Пфаль сняла трубку и затем в смущении прибежала на кухню: «Слушай, там Небе!»

Госпожа Гоббин подошла к телефону.

– Это Артур. Ты должна мне помочь. Я на пару дней приеду к тебе. Ты обязана мне помочь.

Потом он приехал, несколько опустившийся, заросший щетиной с проседью.

– Ты должна мне помочь; Фрик, славный Фрик мог бы укрыть меня в своем сельском доме в Мотцене, Хейде, помоги мне, заклинаю!

Тогда Хейде Гоббин отправилась к Вальтеру Фрику, у которого в Берлине была контора. Его жена держала ферму по разведению нутрий. Фрик, как порядочный друг, сказал «да», хотя и знал, какой опасности подвергается.

– Пусть приезжает, – сказал он просто и твердо. Затем они договорились, как Небе доставить в Мотцен.

Вскоре после этого разговора на улицах Берлина появился слепой в черных очках под руку с женщиной. На его повязке с тремя точками отражался солнечный свет, а он осторожно нащупывал тротуар палочкой. Так 30 августа Артур Небе прошествовал по улицам Берлина. Поблизости от автозаправочной станции они остановились. Им не пришлось долго ждать. Подкатила машина. Они уехали.

– Позднее, это было в октябре, я навестила Небе, – продолжает рассказывать Хейде Гоббин. – Я была страшно подавлена, когда вдруг обнаружила, что в доме Фриков находятся еще две женщины – разумеется, я не имею в виду фрау Фрик, – с которыми у Небе была явная связь. Одна крупная блондинка, подруга фрау Фрик. И другая, темноволосая, – приятельница блондинки. Она несомненно нацеливалась на Небе…

Криминальрат слушал молча. Перед ним разворачивалась женская судьба.

Литценберг снова пытается дозвониться до шефа управления Мюллера. Теперь тот на месте. Да, он готов принять, пусть криминальрат сейчас же приходит.

Пока госпожа Гоббин ждет, Литценберг рассказывает жадно слушающему собеседнику, что госпожа Гоббин знает, где находится Небе. Она готова назвать его местонахождение только в том случае, если ей гарантируют немедленное освобождение.

– Прошу вас добиться немедленного освобождения у Кальтенбруннера, – говорит Литценберг.

Мюллер согласно кивает и звонит Кальтенбруннеру.

– Я беру на себя ответственность за это перед Гиммлером, – говорил тот. – Гоббин может идти домой.

Криминальрат радостно сообщает ожидающей женщине благоприятный результат. Он несколько оторопел, когда госпожа Гоббин на его вопрос, желает ли она указать дом в Мотцене, изъявляет готовность не только лично сопровождать оперативную группу в Мотцен, но и присутствовать при аресте. Проснулся ли в ней криминалист, или столь велика оказалась ревность?

Литценберга снова вызвали к Мюллеру. Между тем уже было пять часов вечера.

– Хаман, – обращается криминальрат к своему асессору-блондину, – поедете вы.

У Мюллера сидит начальник берлинского гестапо. Если руководитель управления несколько возбужденно предлагает задействовать для ареста целую роту СС, то Литценберг считает, что четверых сотрудников будет вполне достаточно, чтобы арестовать Небе. Мюллер считает это непростительным легкомыслием. Всего четверо человек для Небе?

– Вы будете отвечать, если операция провалится.

Но в конце концов сошлись на двадцати сотрудниках.

Около семи часов вечера были подготовлены восемь легковых автомобилей. В первый сели Литценберг, Хаман и госпожа Гоббин. Они поехали в Мотцен по направлению к Кёнигсвустерхаузену.

В дороге госпожа Гоббин ведет себя очень оживленно. Она предлагает:

– У меня в Мотцене есть знакомый иностранец, и я предложу Небе сходить к нему. Тогда по дороге вы сможете его арестовать.

Автоколонна пересекает Кёнигсвустерхаузен. В Цеезене, где дорога разветвляется, машины сворачивают вправо и вскоре оказываются в идиллическом сонном Мотцене. Не догадываясь, они проезжают мимо дома Фрика, к вокзалу.

Там криминальрат приказывает остановиться. Двадцать сотрудников гестапо остаются на месте. В обратный путь отправляются Литценберг, Хаман, Гоббин и трое сотрудников. Они берут с собой для связи только нескольких человек. Вдруг госпожа Гоббин шепчет: «Вот этот дом».

Мужчины прячутся, а госпожа Гоббин звонит в дверь. Появляется мужчина.

– Нельзя ли поговорить с господином Фриком?

– Здесь нет никаких Фриков.

– Тогда это вот здесь. – Она подходит к соседнему дому и звонит. Выходит человек. Это снова не Фрик.

Тем временем собаки по соседству поднимают бешеный лай. Небе, будучи начеку и все время настороже, должен был давно забеспокоиться: сначала проехала вереница машин, теперь этот лай собак.

Литценберга охватывают противоречивые чувства. Он вынужден арестовывать старого знакомого – а ведь они знали друг друга с 1928 года. Может быть, он что-либо заметил, может, он уже ускользнул?

Из темноты вырастает тень.

– Вот здесь точно, – шепчет Хейде Гоббин и снова звонит в садовую калитку, а мужчины прячутся. В темноте слышны шаги, и у садовой калитки появляется мужчина…

– Герр Фрик, я – Хейде Гоббин, я хотела бы поговорить с Небе, но его нет дома. Я хочу переночевать у знакомых, и Небе мог бы меня туда проводить.

Вальтер Фрик быстро собирается. Он возвращается в дом и выходит с пальто:

– Я сам провожу вас. Для Небе это слишком рискованно. Его легко может задержать патруль. Утром вы сможете здесь поговорить с ним.

Хейде Гоббин принимает сопровождение Фрика, и оба идут по улице. Фрик шагает беззаботно, он не замечает теней справа и слева по обочинам.

Они еще не успели отойти далеко от дома, как тени пришли в движение и быстро окружили пару. Вдруг раздалась приглушенная команда: «Руки вверх!»

Захваченный врасплох, он автоматически поднимает руки.

Слышится тихий голос Литценберга:

– Фрик, вы меня помните. Я хотел бы узнать, в какой комнате в вашем доме находится Небе?

– Я не знаю, где Небе.

Тем временем госпожа Гоббин исчезает в направлении вокзала.

– Нам известно, – говорит Литценберг, – что Небе скрывается в вашем доме. Назовите, в какой комнате.

И тут Фрик в том плачевном положении, в котором он оказался, делает нечто, что большинству людей не пришло бы в голову. Внезапно он начинает кричать так громко, насколько может: «На помощь, на помощь!»

Небе нужно предупредить, любой ценой, даже собственной жизни.

Но Небе ничего не слышит, он не может услышать, поскольку находится в помещении, расположенном вдалеке от улицы, а не в своей комнате, выходящей на нее, – он увлечен занимательной беседой с двумя женщинами, блондинкой и брюнеткой.

Сотрудники набрасываются на Фрика и грубо затыкают ему рот. Затем они защелкивают стальные наручники вокруг его запястий. Один из них выхватывает из кармана пистолет.

Теперь следует действовать. Небе должен был услышать крики в тихой ночи. Помочь могут только быстрые действия. В темноте Литценберг берет двух сотрудников и одного ставит у черного входа, а другого – у входной двери. И все без единого слова.

Хаман уже проник в дом, взбежал по лестнице и рванул дверь, из-под которой пробивался свет.

– Руки вверх, Небе! Яд!

В комнате за столом между двух женщин сидит человек в рабочей спецовке, с выкрашенными в черный цвет волосами и бородой. В этот момент подоспевает Литценберг. Хаман снова командует:

– Поднимай же руки!

Тогда Небе поднимает руки, и в этот миг его взгляд останавливается на Литценберге. Хаман также оглядывается. Криминальрат осуждающе качает головой. Как бы то ни было, у Хамана нет никакого права тыкать Небе. Хаман смущенно отворачивается.

Обе женщины, застыв в столбняке, стоят у стола. Они тоже подняли руки.

Хаман забирает у Небе пистолет, и Небе передает ему спрятанную в авторучке капсулу с синильной кислотой. Артур когда-то приказал изготовить в своей лаборатории эти капсулы с ядом и раздарил их своим друзьям. Они вызывали безболезненную смерть. От госпожи Гоббин было известно, что он постоянно носил с собой одну из таких капсул.

На него надели наручники.

– Спустимся вниз, – решает Литценберг.

Хаман собирает других обитателей дома и отводит их в комнату, где они должны находиться под охраной.

Литценберг и Небе медленно спускаются по лестнице. В жилой комнате горит свет, жарко натоплено. В углу стоит рождественская елка, на пол осыпаются сухие иголки.

Криминальрат указывает на кресло и садится напротив Небе. Еще есть время; только что прозвучала воздушная тревога. Он вынужден ждать отбоя.

– Пожалуйста, господин Небе, закуривайте.

С отсутствующим видом Небе берет сигарету и курит. Как же он выглядит! Как какой-нибудь опустившийся бродяга. Волосы его не стрижены многие месяцы и выкрашены в ненатуральный черный цвет. На нем старые рабочие штаны, синяя рубашка. На ногах деревянные башмаки.

Литценберг пытается завязать разговор. Не получается. Небе только непонимающе взглядывает на него и механически затягивается.

«Небе вообще не реагировал на мои обращения. Я в своей жизни редко сталкивался со столь глубоким шоком», – рассказывает Литценберг.

Шли гнетущие минуты. Около 23 часов дали отбой тревоги. В Берлине Мюллер, должно быть, весь в тревоге и нетерпении заждался исхода операции.




Автоколонна медленно катит обратно в Берлин. Часть обитателей дома забрали с собой, остальных оставили под охраной. В полночь автомобили втянулись на Принц-Альбрехт-штрассе.

– Господин Мюллер уже неоднократно звонил, – сообщает Литценбергу секретарша, – он страшно беспокоится, что вас так долго нет.

Литценберг звонит Мюллеру, который делает глубокий вдох, услышав, что Небе арестован.

– Я сейчас приеду. Приведите Небе в мой кабинет! Шеф уголовной полиции тоже будет.

Криминальрат с Небе и Хаманом идут в кабинет Мюллера. Там они садятся за длинный стол совещаний. Им не приходится долго ждать. Вскоре появляется Мюллер, который с удивлением разглядывает переменившегося Небе. Наконец он обращается к нему:

– Вы понимаете, что теперь я уже не могу обращаться к вам на «ты».

Небе кивает.

Литценберг рад возможности уклониться от этой сцены и ждать вне стен кабинета, так как только что приехал Кальтенбруннер.

Беседа Небе с Кальтенбруннером длится около получаса. О чем они говорили, так никто никогда и не узнал.

Затем Небе спускается по лестнице в тюрьму, в одиночку.

Теперь должен отчитываться Литценберг. Он пользуется возможностью, чтобы помочь советнику уголовной полиции госпоже Пфаль выкрутиться из затруднительного положения, в которое она попала из-за Гоббин.

Кальтенбруннер демонстрирует полное понимание.

– Что же вы с ней собираетесь делать? – спрашивает он, ухмыляясь.

Литценберг отвечает ему в тон:

– Прошу вас, обергруппенфюрер, передать мне фрау Пфаль, я уже избрал для нее соответствующее наказание.

С понимающей улыбкой Кальтенбруннер дает свое согласие.

Позднее Литценберг вызывает к себе госпожу Пфаль и допрашивает ее по делу Хейде Гоббин. Госпожа Пфаль ни в чем не сознается. Она получает выговор.




Утром 17 января 1945 года Литценберг приказывает привести Небе на первый допрос. Небе мерзнет в своем легком одеянии. Ему приносят одеяло, в которое тот заворачивается.

Покачивая головой, Литценберг глядит на него. Нельзя было оставлять Небе в таком маскарадном костюме.

– У вас есть еще одежда в Берлине?

– Да, конечно, в IKPK (Международная комиссия уголовной полиции) в Ванзее. Там целый чемодан с моими вещами.

– Я сейчас распоряжусь, чтобы их привезли. А пока нужен парикмахер.

Небе подстригли, побрили. Медленно начали проступать черты прежнего Небе. Когда доставили его чемодан, он вынул из него безупречный синий костюм и белье.

Кроме того, в чемодане еще был ящик с заграничными товарами и жестяная коробка с сотней импортных сигарет. Небе закуривает и великодушно предлагает свои услуги.

Литценберг готовился к жесткой борьбе. Небе не станет давать показания, и, честно говоря, ему и нечего было инкриминировать.

Поэтому Литценберг чрезмерно удивляется, когда Небе охотно отвечает на любой вопрос и часто повторяет: «Вам этого достаточно или мне следует дополнить показания?»

Литценберг в ответ на это в нескольких словах задает ему темы, по которым он должен дать показания. Небе садится в приемной, где, не прерываясь, диктует секретарше…




Сначала важно было доказать предположительное участие Небе в событиях 20 июля. Он ни в коем случае не был посвящен в детали. Только в одном он мог признаться: Небе поручил своему другу, обер-регирунгсрату Лоббесу, 15-го и 20 июля держать своих сотрудников в полной боевой готовности. (Они должны были направлять находящиеся в готовности в Арсенале штурмовые отряды в определенные здания, которые предстояло занять.)

Сверхосторожный Небе не объяснил своему другу, для чего держать в повышенной готовности сотрудников. Лоббес все время утверждал, что не имел ни малейшего представления, зачем была объявлена повышенная готовность. Но теперь Небе заявлял, будто он рассказал Лоббесу о цели этих мер. Будто бы Лоббес все знал. А это означало для Лоббеса петлю.

Литценберг, который хорошо изучил характеры Небе и Лоббеса, знал, что Лоббес был слишком дисциплинированным человеком для того, чтобы принимать участие в каком-либо заговоре.

– Вы понимаете, что будет с Лоббесом на основании вашего показания? – спрашивает Литценберг Небе.

– Разумеется, понимаю. Но я сказал правду.

– Ваше показание означает смертный приговор.

– Я сказал правду, – упорствует Небе.

Но Литценберг не дает себя заманить в ловушку, после настойчивого спора ему удается склонить Небе вычеркнуть эту явную ложь.

Готовность Небе давать показания была уже неудержимой. Подспудной мыслью, подхлестывавшей его к этим доносам, была надежда спасти свою жизнь, попав в «Списки без вести пропавших» Гиммлера. Он выдал всех знакомых и друзей. Даже женщин, с которыми у него были интимные отношения, он обвинил в политической неблагонадежности.

Он указал и на свою соседку, госпожу Фолланд, которая передавала для него деньги Лизе Небе, когда он уже скрывался в Мотцене. С цинизмом расписывал он свои интимные отношения с этой женщиной, о которых, как он говорил, знала и госпожа Небе.

Госпоже Фолланд удалось во время одного из допросов проглотить капсулу с синильной кислотой – подарок Небе. Она тотчас умерла.

Люди, которые так бескорыстно помогали ему, сделались его жертвами. Одной из них стал и врач штандартенарцт, в начале бегства Небе сопровождавший его при передвижениях по Берлину и доставивший к фабриканту Виктору Шульцу. Это стоило ему жизни. Небе назвал имена пасторов, к которым он приезжал с госпожой Штрюнк и Гизевиусом, он назвал Фрика и его супругу, которые дали ему кров в Мотцене.

– Попаду ли я в «Список без вести пропавших»? – был единственный вопрос Небе и его единственная забота.

Довольно быстро Литценберг закончил с допросами. Уже в начале февраля 1945 года Небе отправили в Бухенвальд.

В конце февраля его еще раз привезли в Берлин. Его ожидал «Народный суд». Он был приговорен к смертной казни и в начале марта повешен в Плётцензее: наказание, которое, несомненно, ожидало бы его и у союзников.




Трагический финал


Как уже говорилось, покушение существенно ухудшило положение целого ряда арестованных, таких как граф Мольтке, доктор Йозеф Мюллер, фон Догнаньи и Бонхёфер. Хотя следственные органы вроде бы пока еще мало знали о них, но следовало опасаться, что другие арестованные по делу 20 июля в какой-либо связи назовут их имена. И это случилось…

Но самым ужасным для арестованных стало обнаружение 22 сентября 1944 года сейфа в Цоссене. Там хранились доказательства виновности Канариса, Догнаньи и Остера.

Бонхёфер, как всегда, был оптимистически настроен. Его освобождение от военной службы вряд ли могло стоить ему головы, а об истинной цели его шведской поездки противная сторона также ничего не знала.

Однако она все знала! И именно об этом говорил граф Мольтке и дал показания под протокольную запись, из которой следовало, что Дитрих Бонхёфер дважды вел переговоры с английским епископом из Чичестера с целью ниспровержения режима Гитлера и создания Германии, способной пойти на мирные переговоры.

Был схвачен и Штрюнк. Его жена, участвовавшая в национальных женских союзах еще до 1933 года, была арестована 20 августа и помещена в полицейскую тюрьму на Кайзердамм. Сам Штрюнк дал показания на главного судью доктора Зака, описав беседы в кругу заговорщиков, в которых тот принимал участие. Доктора Зака после покушения передали под юрисдикцию вермахта. Граф Шверин-Шваненфельд также был уличен Штрюнком. Вследствие его показаний был арестован всегда услужливый адвокат Кох, который какое-то время скрывал и кормил Гизевиуса. На основании этого была арестована и жена получившего увечья на войне адвоката. Дважды арестовывали ее, но она держалась. Лишь когда к ней подсадили сокамерницу, которая уже неоднократно оказывала подобные услуги тайной государственной полиции, она заговорила.

Госпожа Штрюнк заболела в тюрьме флебитом. Комиссар Зондереггер навестил ее, вручил ей записку от мужа и передал ему весточку от жены.

Зондереггер, который поначалу официально не имел никакого отношения к делу этой женщины, посетил ее по просьбе ее мужа. Она показала ему ордер на арест, в котором обвинялась в недоносительстве о государственном преступлении. Позднее госпожа Штрюнк утверждала, будто бы госпожа Кох, привязанная к стулу, подвергалась пыткам в кабинете Зондереггера. Будто бы она сама подверглась десяти жестоким допросам со стороны Зондереггера – показания, которые сегодня не находят подтверждения.

В конце февраля 1945 года дело госпожи Штрюнк погибло в «Народном суде» (после авианалета). Вследствие этого суд направил в тайную государственную полицию запрос с просьбой восстановить дело. Оно было восстановлено, но Зондереггер бросил его в печку.

Позднее фрау Штрюнк была отпущена.




Однажды вечером комиссар Зондереггер приехал в Заксенхаузен и рассказал Догнаньи об обнаружении сейфа. Хладнокровный человек побледнел.

– Теперь все кончено, – сказал он. – Что будет с моими близкими? Заклинаю вас, спасите мою жену и детей!

Комиссар заверил его, что следствие против его жены не предусмотрено.




Благодаря цоссенской находке и положение Канариса и Остера стало крайне тяжелым. Но тяжелее всего было Остеру. Обнаруженные в сейфе «наброски» сильно изобличали его. Поначалу защита его была весьма умелой. С «набросками» все верно. Он составлял эти наброски, но только и всего. Но потом, когда ему предъявили документы, он открыто все признал. Он дал подробные сведения о лицах, с которыми тогда общался. Он назвал находившиеся в то время в готовности для участия в акции войсковые части, имена лиц, предназначенных для передачи им всей государственной власти и высших административных должностей. Он говорил и о том, что Канарис знал об этом и содействовал задуманному. Он рассказывал об участии Догнаньи, от которого у него не было тайн. Остер также признал, что был установлен контакт с Англией через Ватикан. Он ходил к Гальдеру и Браухичу, чтобы склонить их к действиям.

Канарис повел себя иначе. Можно представить себе весь его ужас, когда он узнал, что компрометирующие документы не уничтожены, а попали в руки тайной государственной полиции. Он всегда рассчитывал на то, что эти несчастные документы своевременно будут уничтожены. И вот они всплывают.

Ему предъявили проекты переворота, подписанные его собственной рукой. Канарис оспаривал собственную подпись. Всю вину он сваливал на своих сотрудников. Так, он пытался приписать Догнаньи исключительную ответственность за то, что многочисленные донесения германского шпионажа, поступавшие из-за границы, проходя анализ, фальсифицировались.




Доктор Йозеф Мюллер также попал в тяжелое положение из-за находки документов. Хотя он был оправдан, однако имперский военный суд не отменил ордер на его арест. Комиссар тайной государственной полиции забрал его из тюрьмы вермахта и на легковой машине перевез на Принц-Альбрехт-штрассе. Там он отказывался от любых поблажек, которые ему могло предоставить гестапо. Так, он отклонил возможность ходатайства к гестаповцу Мюллеру о снятии кандалов. Однажды чиновник, сопровождавший доктора Мюллера, заметил, что у того дырявые носки.

– Почему вы не потребуете других носков?

– Здесь я не попрошу ничего, – был ответ Мюллера.

И вот Хуппенкотен принялся допрашивать его о римских переговорах. Мюллер заявил, будто был совершенно уверен, что речь идет о контригре разведки с противником. Но тогда появились заметки прелата Лейбера, которые доктор Мюллер сам привез в Берлин. До этого момента он также с успехом оспаривал, что вел подобные переговоры.

Во время одного из допросов – примерно в середине октября – комиссар Зондереггер прочитал ему Х-доклад.

– Зачем вы постоянно отрицали, что вели подобные переговоры с Ватиканом, доктор Мюллер? Если бы, как вы до сих пор говорили, речь шла о разведигре, то вы могли бы давно спокойно об этом упомянуть.

Мюллер ответил:

– Я не хотел выдавать Догнаньи. Вы, господин комиссар, как член СС, сами понимаете, что своих товарищей не выдают.

Зондереггер от этого пришел в бешенство и наговорил доктору Мюллеру «гадостей». Допрос был прерван, и комиссар отправил заключенного обратно в камеру внутренней тюрьмы.

– Скажите, господин комиссар, – спросил доктор Мюллер, – сегодня вечером это было серьезно?

– Что вам еще нужно, доктор Мюллер? Герделер вас не уличает, а историю с Беком уже никто не сможет вменить вам в вину…

Тогда доктор Мюллер схватил комиссара за руку.

– Этого я вам никогда не забуду, – проникновенно сказал он.

С этого момента доктора Мюллера уже почти не вызывали на допросы, что противоречит его собственным утверждениям, будто его допрашивали 220 раз.




Приближаются рождественские праздники 1944 года. Догнаньи лежит в больничном отделении концентрационного лагеря Заксенхаузен. Для него, как юриста, нет никакого сомнения, что на основании цоссенской находки он будет изобличен. Как ему сделать так, чтобы не предстать перед «Народным судом»? Только оказаться недееспособным.

Догнаньи был совершенно здоров. Но чтобы сделаться недееспособным, нужно стать больным. Благодаря невероятным усилиям такой многогранный человек, как Догнаньи, мобилизует волю, притворяется больным и симулирует паралич ног. Паралич он мог обосновать перенесенным дифтеритом; в результате этой болезни нередки проявления паралича.

Разумеется, Догнаньи знал о положении дел на фронтах. Крах Германии мог быть делом всего лишь нескольких недель, в крайнем случае месяцев. Это время необходимо выиграть, физические лишения по сравнению с этим ничего не значили. Он готов был все перенести, лишь бы спастись ради своих близких. Догнаньи удалось настолько подчинить себя самовнушению, что он нередко засыпал на допросах от нервного истощения. Все это давало выигрыш во времени. Был дорог каждый день…

Перед его лагерной лежанкой стоит желтый деревянный сундучок с закругленными углами; ручка тоже деревянная. Крышка его открыта. На ее внутренней стороне нарисована свеча; слева и справа ее обрамляют еловые ветки, вырезанные по дереву. То был подарок его детей к Рождеству.

Это второе Рождество, которое он проводит в заключении. Сколько воды утекло с тех пор, как он покинул свой загородный дом из красного кирпича с большими, широкими окнами, выходящими в сад! Красный дом с плоской крышей в Сакрове на Хэмпхорне.

Сундучок мастерил его сын – к Рождеству 1944 года! Мальчику было пятнадцать. Когда они теперь свидятся? Его сыновья, дочери и его жена… Они будут одни у рождественской елки – без него.

На маленьком листке бумаги он нарисовал пастелью портрет дочери. Долго вглядывается в него, в каждую черточку, пристально и испытующе. Затем достает другую картинку: красный дом в Сакрове. Гавел протекал совсем рядом, летом приходилось натягивать сетку от комаров. Но сегодня был сочельник 1944 года.

2 февраля 1945 года Догнаньи с его желтым сундучком был доставлен из Заксенхаузена во внутреннюю тюрьму тайной государственной полиции. Там его поместили в одиночную камеру, которую он никогда не покидал, поскольку не мог ходить. За сутки до того – в первой половине дня – здание было сильно повреждено бомбежкой. Это был самый интенсивный американский дневной налет на Берлин. Основной корпус вскоре охватило пламя. Но подвальный этаж сохранился. С этого момента там уже не было ни воды, ни отопления; поначалу прекратилась даже подача электроэнергии.

Камера Догнаньи не запиралась, и Дитриху Бонхёферу, который также сидел в подвале, удалось наладить связь со свояком. Они смогли согласовать свои показания для допросов в тайной государственной полиции.

Вскоре внутренняя тюрьма опустела. Заключенных распределили между концентрационными лагерями в Бухенвальде и Флоссенбюрге. После широкого прорыва русских к Одеру 15 января 1945 года уже было немыслимо отходить в Мекленбург.

Отправкой во Флоссенбюрг руководил комиссар Зондереггер. Был заказан автобус. Впереди сидел шофер, далее разместились заключенные, кто – в гражданском, кто в тюремной одежде.

Они сидели следующим образом:

генерал Томас Штрюнк;

генерал Остер Шахт;

сотрудник гестапо Канарис;

старший судья Зак;

сотрудник гестапо Шушнигг с семьей.

Ехали через Хоф, Вейден на Флоссенбюрг – местечко, расположенное неподалеку от старой чешской границы. Когда автобус прибыл, было уже поздно, и коменданта в лагере не было. Заключенных разместили в кирпичном тюремном блоке.

Помощнику коменданта передали из Берлина следующий приказ: заключенных содержать в кандалах и хорошо кормить. Комендант отвечал за то, чтобы арестованные в любой момент были в состоянии морально и физически выдержать судебный процесс. Арестованных разместили в тюремном блоке таким образом, чтобы каждого из них отделяла камера с заключенным из совершенно чуждой среды. Письма были запрещены. Содержание полагалось приличное.

Среди узников, еще остававшихся на Принц-Альбрехт-штрассе, был Догнаньи. Поскольку он был вынужден продолжать играть свою роль, а никого не было, кто мог бы ухаживать за беднягой, принести ему воды, побрить, переменить белье, вскоре его постель и одежда оказались в ужасно запущенном состоянии. Он зарос страшной щетиной, а на его спине образовались гнойные нарывы.

Когда Зондереггер обнаружил его в подобном состоянии, он сразу же доложил об этом Хуппенкотену, который выделил для ухода подследственного, некоего доктора Энзе. Энзе мог находиться в незапиравшейся камере Догнаньи и должен был оказывать Догнаньи необходимую помощь.

Догнаньи удалось переправить жене весточку. Он просил прислать ему дифтеритную инфекцию, чтобы заразиться. Таким способом он хотел оттянуть судебный процесс.

Бациллы передал не профессор Бонхёфер, как утверждалось, а медсестра из потсдамского лазарета. Догнаньи получил мазок и сжевал его. Но дифтеритом не заразился.

В записке, которую он переправил жене после того, как занес себе бациллы, говорилось:




«Душа моя! С каким замиранием сердца вчера я наблюдал за появлением из чемодана присланного тобой бокала, ты себе не можешь и вообразить. А потом книги и термосы. Наконец, наконец-таки пара строчек от тебя – более чем за последние полгода – дар, за который я горячо благодарил Бога в ночной молитве. Я так тебе благодарен, любовь моя…

Допросы продолжаются, и ясно, что ожидает меня, если не свершится чудо…

Потому я не боюсь никакой инфекционной болезни… Конечно, я сразу же сунул в рот дифтеритный мазок, однако по техническим причинам это стало возможно лишь в половине восьмого вечера, и у меня такое впечатление, что ватка уже подсохла. Как можно быстрее я прожевал тампон. Как я слышал, дифтеритные бациллы не слишком подвижные, но не переносят высыхания, а нуждаются во влаге. Их инкубационный период – трое – восьмеро суток. Боюсь, что у меня иммунитет и я не заболею. Но повторное заболевание все-таки возможно. Можешь смело послать мне еще один мазок, а если у тебя есть и еще что-нибудь, то и это.

Я должен попасть отсюда в больницу, но таким образом, чтобы меня больше не могли допрашивать! Обмороки, сердечные приступы не срабатывают, и если я поступлю в больницу без нового заболевания, то это может стать даже опасным, поскольку тогда они меня быстро вылечат. Зондереггер сегодня сказал: «В ваших собственных интересах, чтобы допросы кончились как можно скорей. Рейхсфюрер не заинтересован держать вас здесь; он желает, чтобы вы выздоровели. Рейхсфюрер желает как можно быстрее покончить с допросами. На время, пока будет готовиться обвинительное заключение, вас направят в госпиталь – может, в Центральную Германию или в Баварию, чтобы снова поставить вас на ноги. В том состоянии, в котором вы сейчас находитесь, вас нельзя отдавать под суд, но через три-четыре недели вы тогда будете как огурчик!»

С каким удовольствием я разрушил бы планы этого малого! Поверь – к сожалению, до сих пор я, собственно говоря, видел вещи в их истинном свете, – нет иного выхода, нежели новое тяжелое заболевание. Не бойся за меня. Я преодолею его, но даже если этого не произойдет, то от этого другие не много выиграют, а я в результате ничего не потеряю, поскольку мне уже будет нечего терять. Но я должен сохранить себя для вас, если получится. Поэтому я предпочитаю негарантированную жизнь гарантированной смерти…

Не сердись на меня, душа моя, что я пишу тебе такие ужасные вещи; не думаю, что они тебя испугают. Тебе известно, как обстоят дела, ты знаешь даже больше, нежели желаешь признаться, понимая мое положение. Тебе не следует этого делать – я всему подвел итог, видел и пережил здесь столько, что существует лишь одно, что меня поразило бы, – если бы с тобой что-то произошло. Этого не должно быть. Об этом я каждый день молю моего Господа! И потому, прежде помыслов о помощи себе, я думаю о тебе и твоей свободе и здоровье. Помни, пожалуйста, об этом всегда-всегда… Я размышлял – может, было бы правильнее не посвящать тебя в мысли, которые сейчас посещают меня. Я думаю, это было бы неверно. Ты сильный человек, и ты, как мне кажется, предпочла бы жить вместе со мной, чем рядом. Или все это лишь эгоизм? Все равно я чудесно укрепился в мысли, что ты теперь знаешь меня лучше. Я в здравом уме, не собираюсь слишком часто ступать на этот путь, хочу многое из того, что мне выпало пережить, сохранить в памяти, чтобы потом рассказать людям. Но я вынужден от кое-чего освободиться, и прежде всего: пока мы можем действовать, мы обязаны действовать. Война, СС в любой момент могут расстроить наши планы, и я опасаюсь перевода из Берлина. При любых обстоятельствах я хотел бы остаться здесь, в Берлине, как можно ближе к вам. Но так долго я тоже не могу находиться в лапах этих парней. Все закончится при решении проблемы: новое заболевание. Крайне тяжел удел родителей. Я хотел бы помочь, как умею…»




Комиссар Зондереггер не верил, что доктор Энзе способен предоставить заключенному тот уход, который требуется. Это и явилось причиной перевода Догнаньи в больницу. Но и перед доктором Энзе Догнаньи продолжал играть свою роль, а тот, по собственному свидетельству, до последнего момента верил, что у больного полностью парализованы ноги.

Перед переводом Догнаньи в больницу полиции у Зондереггера состоялся с ним многозначительный разговор.

– Дадите ли вы мне в полицейской больнице знать, если угроза предстать перед судом станет реальной? – спросил Догнаньи.

Зондереггер ответил:

– Если для вас возникнет опасная ситуация, я своевременно дам вам знать.

В середине марта Догнаньи был помещен в полицейский госпиталь на Шарнхорстштрассе. Начальником отделения был доктор Тице. Врач поддерживал связь с госпожой фон Догнаньи.

Вместо того чтобы отправить заключенного в изолированное отделение, доктор Тице поместил пациента в своей комнате на первом этаже. Окно не было зарешечено, так что оттуда можно было без труда выпрыгнуть: Зондереггер выставил в передней охрану – двух чиновников, которые должны были сменяться день и ночь. Но поскольку оба жили далеко, а воздушные налеты ломали весь график, они фактически не могли выполнять свою задачу. Поэтому Догнаньи охраняли только по ночам, да и то в прихожей…

Желтый сундучок был с Догнаньи на Принц-Альбрехт-штрассе, теперь он стоял перед его постелью.

Когда доктор Тице оставался один со своим подопечным, Догнаньи наконец снова мог двигаться. В длинной рубахе он выскакивал из кровати, брал желтый сундучок и под руководством врача начинал выполнять гимнастические упражнения и интенсивно ходить взад-вперед.

Из-за окна манила необычайно ранняя весна, на улицу звала свобода.

Доктор Тице – один из немногих в Берлине – имел в своем распоряжении легковой автомобиль. Возможно, он мог бы спрятать Догнаньи, а затем куда-нибудь вывезти. Русские гигантскими шагами приближались к Берлину. На Западе все рушилось.

Об этом жена фон Догнаньи говорит:

– Мой муж не желал бежать без детей. Тице не мог бежать без жены, которая находилась в эвакуации в Вольфенгрунде на Глатцер-Бергланде.

Но пока еще казалось, что у Догнаньи есть шанс спастись.

Уже 7 марта американцы захватили Ремагенский мост. Две их крупные группировки были на пути к самому сердцу Германии. Русские должны были вот-вот пересечь рубеж Одера.

Во второй половине дня 5 апреля комиссара Зондереггера вызвал его начальник Мюллер.

– Завтра утром в восемь часов заберете Догнаньи из полицейской больницы и сразу отвезете его в Заксенхаузен. Там в комендатуре он предстанет перед военно-полевым судом. Приказ фюрера!

Комиссар понимал, что военно-полевой суд означает для Догнаньи смерть. После разговора с Мюллером он около 17 часов уведомил доктора Тице о своем намерении: «Завтра в восемь утра я забираю Догнаньи!»

Вот и подошел момент для бегства. Это означало: следуй указаниям судьбы!

Что говорилось между доктором Тице и Догнаньи после этого звонка, отчетливо восстановить уже невозможно. Во всяком случае, доктор Тице передал заключенному ужасную весть.

Разве не мог Догнаньи выпрыгнуть из окна и убежать? Но он не ушел бы далеко, потому что его единственной одеждой была ночная рубашка.

Доктор Тице дал ему 0,3 г люминала, чтобы тот мог выспаться. Но лекарство не помогло.

Около полуночи Догнаньи в отчаянии принялся колотить изо всех сил в дверь и кричать: «На помощь! На помощь! Помогите же мне! Выпустите меня!»

Тогда – уже после доктора Тице – ему дали еще 0,7 г люминала; на следующий день из-за сильной дозы лекарства он должен быть недееспособным и тем самым продлить себе жизнь и, быть может, спастись.

На следующее утро в восемь часов комиссар Зондереггер на машине подъезжает к больнице. Как он и предупреждал, Догнаньи переносят в автомобиль. В течение поездки он время от времени засыпает.

Заседание военно-полевого суда в Заксенхаузене длится до восьми часов вечера. Догнаньи, несмотря на дозу люминала, удивительно бодр и внимателен. Что он должен сказать в ответ на неоспоримые улики, предъявляемые ему? Он подтверждает написание радиообращения и правку короткого призыва.

– Не могу отрицать того, что я написал. Я участвовал и в государственной измене. Но я был противником покушения. Я не был активным соучастником!

Мозг его отчаянно работает. Ужасное сознание того, что придется погибнуть накануне краха. Если бы его процесс растянулся хотя бы на неделю, он был бы спасен. И тут ему приходит идея: «Я хотел бы поговорить с Гиммлером. Я пригожусь ему в качестве посредника для мирных переговоров!»

Но его не слушают.

Догнаньи был приговорен к смертной казни, это случилось 6 апреля 1945 года. 9 апреля его казнили. Месяц спустя Германия капитулировала.




Несмотря на то что Канарис был уличен собственным почерком и показаниями соучастников, и это было ясно ему самому, он до самого последнего момента все отрицал и всю вину перекладывал на своих подчиненных.

В начале апреля Гитлер приказал провести заседания военно-полевых судов СС в Заксенхаузене и Флоссенбюрге. Хуппенкотен был назначен обвинителем.

Заключенных доставили в кирпичный тюремный блок концлагеря Флоссенбюрг, который насчитывал около сорока камер. Канариса поместили в одиночную камеру 22 и – как и остальных заключенных – заковали в кандалы. Даже если он и понимал, что изобличен, то все равно жил большой надеждой на скорое освобождение союзниками, армии которых уже вклинились глубоко в Германию.

В тюрьме Канариса содержали как и всех прочих заключенных, только по распоряжению из Берлина он получал более качественное питание, нежели остальные арестованные; его кормили с кухни охраны.

Уже говорилось, что Канариса во Флоссенбюрге должны были подвергнуть дополнительному допросу. Во второй половине марта во Флоссенбюрге собирался появиться лично и Кальтенбруннер. Заключенный 21-й камеры, бывший датский шеф разведки и контрразведки Лундинг, утверждает, будто в щель двери своей камеры он видел, как Кальтенбруннер с Канарисом прогуливались по двору. Кальтенбруннер угрожал, тогда как Канарис энергично возражал, изящно и оживленно жестикулируя.

Вот только спрашивается, каким образом Лундинг узнал Кальтенбруннера. Кальтенбруннер никогда не бывал во Флоссенбюрге.




6 апреля судья СС Торбек в Мюнхене получил приказ из Главного управления СС. Тощий судья-эсэсовец покачал головой: «Ничего не понимаю. Военно-полевой суд?

Я должен председательствовать? В концлагере Флоссенбюрг? Кого судить?» Торбеку дали понять, что это совершенно секретное дело: «Все детали вы узнаете во Флоссенбюрге».

Доктор Торбек на грузовике немедленно выехал во Флоссенбюрг. Когда он сообщил там о своем прибытии, появился помощник. Но тот ничего не знал о предстоящем военно-полевом суде. Договорились, что Торбек будет ждать дальнейших распоряжений на постоялом дворе в ближайшей деревне.

В этот день поздно вечером Хуппенкотен встретился с шефом тайной государственной полиции Мюллером на его запасной квартире в Ванзее.

– Завтра, – сказал Мюллер, – вы выедете во Флоссенбюрг, чтобы там провести заседание военно-полевого суда против Канариса, Остера, Бонхёфера, Зака и Гере.

Хуппенкотен приехал в лагерь на следующий день между 19 и 20 часами вечера. Его принял комендант.

Затем, уже в воскресенье, Торбека доставили в лагерь на служебной машине. Его провели к коменданту и Хуппенкотену, который объяснил ему обстоятельства судебного процесса военно-полевого суда. Он обрисовал судье СС комплекс проблем, связанных с делом Канариса, он же сам по распоряжению Гитлера будет выступать обвинителем.

Затем эсэсовского судью проводят в помещение, в котором лежат пять следственных дел под охраной СС, и Торбек, как он показывал, приступает к их изучению.

Первое судебное заседание – против Остера – начинается в 15.30. Оно проходит в столовой.

В состав суда входят: судья СС Торбек в качестве председателя и двое заседателей. Один из них – комендант лагеря, имя второго до сих пор не установлено. С торца стола справа сидит Хуппенкотен. Перед каждым лежит обвинительное заключение.

Вводят Остера. Он бледен, но владеет собой.

На нем спортивные гетры, спортивные брюки, поверх белой рубашки без галстука – кожаный жилет.

Хуппенкотен оглашает обвинительное заключение. Остер обвиняется в намерениях государственного переворота. Затем в вину ему вменяются связи с врагом и разработка планов покушения. Остер заявляет, что он никогда не желал убийства Гитлера.

Его допрашивали по пункту обвинения в государственной измене, при этом обвиняли в том, в чем на него показали соучастники заговора. Генералу ставили в вину беседы с Гальдером и переговоры Бонхёфера с Гёрделером.

– Контакты с противником были необходимы, – защищается Остер, – поскольку только тогда путч имел смысл. Я признаю эти контакты. Но я отказывался от всего этого дела, поскольку уже тогда не верил в его успех.

Хуппенкотен потребовал смертного приговора.

Последними словами Остера на этом заседании военно-полевого суда были: «Я не могу отрицать своего участия. Больше на подобное я уже не пойду. Я прошу отправить меня рядовым на фронт».

Суд вынес ему смертный приговор. Произошло это в 19 часов.




После перерыва на ужин, продлившегося до 20 часов, военно-полевой суд собрался вновь.

Ввели Канариса. Он одет в серый шерстяной костюм. Говорят, он выглядел свежим и несломленным.

Хуппенкотен огласил обвинение. Он обвинялся в укрывательстве информации и пособничестве планам государственной измены. Потом его допросили о беседах с Гальдером. Ему предъявили его же собственные записи.

Хотя Канарис и признает, что знал обо всех этих планах, но возражает:

– Я был шефом абвера, моей задачей было соучаствовать в заговорах против фюрера, чтобы позднее их раскрывать.

Когда Канариса стали опрашивать о событиях 20 июля, он говорит, что ничего об этом не знал.

И тогда происходит драматическая очная ставка между Канарисом и Остером. Канарис стоит перед столом, напротив эсэсовского судьи, Остер находился справа от адмирала.

Генералу излагают показания Канариса.

– Все, что говорит адмирал, не соответствует истине, – заявляет Остер.

Тогда Канарис умоляюще поворачивается к нему:

– Остер, я же только притворялся.

Кровь бросается в лицо Остеру.

– Нет, не так. Я все же не законченный подлец и отвечаю за то, что совершил. Все было так, как я сказал.

Судья СС – Канарису:

– Вы утверждаете, что Остер лжет?

Канарис ищет лазейку, он все отрицает: свою собственную подпись, свои переговоры с другими; он ничего не признает.

– У вас есть что еще сказать? – спрашивает председательствующий.

– Прошу разрешить мне, – отвечает Канарис, – искупить вину на фронте.

Незадолго до полуночи выносится приговор; он гласит смертную казнь. Утром 9 апреля – уже в понедельник – Канарис и Остер были казнены.

Точно так же поплатились своей жизнью Бонхёфер, Зак, Гере и Штрюнк[24 - Штрюнк был приговорен еще в сентябре 1944 года; в ходе заседания военно-полевого суда против Зака его допрашивали в качестве свидетеля. (Примеч. авт.)]. Доктор Мюллер, в отношении которого Мюллер-гестаповец не верил, что тот был способен выдать дату наступления на Западе, пережил крушение Третьего рейха.

Таков был конец шефа германской военной разведки и его организации. Вина за раскрытие заговора внутри абвера большей частью лежала на самом абвере. Его руководители чувствовали себя слишком неуязвимыми и недооценивали опасностей хранения письменных свидетельств. Они считали невероятным, чтобы кто бы то ни было из посторонних осмелился провести обыски в их служебных помещениях или арестовать сотрудников абвера.

Канарис долгое время не без оснований полагал, что своим предложением ввести звезду Давида для евреев обеспечил себе неприкосновенность со стороны Гиммлера и Гитлера.

Но в конце концов события стали развиваться по-иному, и в результате одна из самых драматических и двусмысленных глав новейшей германской истории обрела свой горький конец.


notes



Примечания





1


Ранке Леопольд фон (1795–1886) – немецкий историк.




2


Бломберг Вернер фон (1878–1946) – в 1933–1935 гг. – министр рейхсвера, в 1935–1938 гг. – военный министр и главнокомандующий. В 1938 г. уволен в отставку.




3


ОКВ – Главное командование вермахта.




4


Гестапо.




5


Императорский и королевский офицер (в Австро-Венгерской империи).




6


СД – Служба безопасности партии.




7


Гаммерштейн-Эквор был генерал-полковником и возглавлял командование армией, когда Гитлер пришел к власти. Он был известен как противник национал-социализма и еще в 1933 году был заменен на Фрича. (Примеч. авт.)




8


Тогда как доктор Мюллер вплоть до 1952 года считался посредником при передаче даты наступления в Рим, сам он на суде в Мюнхене осенью 1952 года заявил, что не называл и не знал «даты» ввода войск. (Примеч. авт.)




9


Начальник окружного управления.




10


Фенрих – выпускник кадетского училища, кандидат в офицеры.




11


Здесь игра слов: по-немецки слова «разведка» и «связь», «информация» – однокоренные.




12


Правительственный советник.




13


Шинкель Карл Фридрих (1781–1841) – немецкий архитектор, представитель классицизма.




14


Теперь г. Риска в Италии.




15


Армейская контрразведка США.




16


Честно, добросовестно (лат.).




17


Дарлан Жан Луи (1881–1942) – французский генерал, с 1942 года главнокомандующий вооруженными силами «Вишес». Убит французским националистом.




18


Верховный комиссар (англ.).




19


Бреннер – пограничный перевал в Альпах.




20


Фон Галем был арестован одновременно с Муммом фон Шварценштейном 25 февраля 1942 года. Беппо Рёмер подозревался в качестве революционера. Он дал показания, будто бы Мумм и Галем подговаривали его убить Гитлера. (Примеч. авт.)




21


Шелленберг – штандартенфюрер СС, в 1944 году был шефом IV управления РСХА. (Примеч. авт.)




22


Сокращение нем. существительного Militar – армия, вооруженные силы.




23


Офицерский клуб.




24


Штрюнк был приговорен еще в сентябре 1944 года; в ходе заседания военно-полевого суда против Зака его допрашивали в качестве свидетеля. (Примеч. авт.)