Аврора. Канта Ибрагимов (rukavkaz.ru)
Канта  Хамзатович Ибрагимов


«Аврора» — роман о некоторых реалиях новейшей истории нашей страны. В основе сюжета — судьбы людей, являющихся невольными участниками трагических событий, происходящих в современной России. Герои романа — представители нашего общества, которые страдают, мучаются, верят, любят… и надеются.

Роман «Аврора» о любви и чеченских войнах, о восстановлении научно-исследовательского института в военные годы, в первые годы после завершения войны.

Мало кто в России, надо полагать, сейчас помнит о том, какая она, война, насколько отвратителен и страшен её лик. Война, ради каких бы целей она не велась, связана с насилием, смертью, с обогащением группы людей за счет уничтожения поколений в стране военных действий.

В 2012 году роман Канта Ибрагимова «Аврора» оказывается невероятно актуальным. Его нужно читать всем здравомыслящим людям России, чтобы точней понимать, какой мир и чей мир мы защищаем, отказываясь от экстремизма и насилия в любых проявлениях, не желая идти на поводу у людей, подрывающих стабильность нашего измученного войнами и кровавыми революциями общества. «Аврора» — литературный эквивалент всемирно известного полотна Пабло Пикассо «Герника», предельно точно отразивший ужас войны, разрушение ранее цветущих городов во время авиационных ковровых бомбардировок.


Канта Ибрагимов

АВРОРА


Вокруг профессора Цанаева царило ожидание. Все, прежде всего врачи, да и родственники, ожидали смерть — таков был его диагноз, так показывали медицинские приборы. А сам Цанаев ожидал иное: он знал, он чувствовал, он верил, что она так или иначе даст о себе знать, выйдет на связь. Она наверняка знает его состояние и должна с ним обязательно попрощаться. Поэтому Цанаев почти не обращает внимания, как неравномерно и все в замирающем ритме бьется его пульс. Он ждет звонка — телефон в руке, а увидел ее на телеэкране — сразу узнал. Но это мгновение: вроде выясняют личность.

А в интернет залез… Да, это точно она. Эта ее неописуемая улыбка или ухмылка, когда ее и без того, казалось бы, не совсем красивое лицо становилось еще более непривлекательным — какая-то невзрачная женщина: тонкие-тонкие губы, редкие зубы, узкие карие глаза, беспорядочные, большие веснушки, — словом, какая-то бездумная простота, наивность, и только волосы — черные, густые, настоящая толстая коса, вызывающе брошенная на заманчиво-девичью грудь. Но последней на экране уже нет, — на вид искривленное от боли и ужаса лицо. Да, так она порою смеялась при жизни; по крайней мере, той жизни, что он ее знал, — уже немолодой.

Он всё ещё упорно смотрел на монитор, вспоминая ее, как позвонил тот, кто с ней его познакомил:

— Видел, слышал? — у Ломаева голос придавлен, глух.

Он боится назвать даже ее имя, быстро связь отключил. А сколько она ему сделала дел?!

Видимо, то же самое вспомнил Ломаев, вновь перезвонил:

— Гал, буквально на днях она была у меня, долг вернула. Сказала, что со всеми рассчиталась. Ведь у нее было столько долгов. Инвалиды на шее… Да благословит ее Бог! Такая девушка!

— У-у, — простонал Цанаев, хотел было что-то сказать, но его друг уже отключил телефон: мало кто из чеченцев захочет на эту тему говорить, да вот другие говорят — это зашла медсестра сделать укол — действительно укол — больно, и также она Цанаеву говорит:

— Опять от ваших чеченцев житья нет. Выйти боюсь, за детей боюсь. Все взрывают, себя взрывают. Теперь даже женщины этим занялись… Что за народ?! Просто кошмар.

— У-у, — опять простонал Цанаев: ведь этой медсестре ничего не объяснишь — нет времени и сил. Да и не поймет, что ни говори, потому что он сам ничего не понимает.

А медсестра, как нарочно, дверь за собой не прикрыла, и из коридора слышится:

— Понаехали! Гнать надо этих чеченов!

— Они нас взрывают, а мы чеченца в отдельную палату!..

От этого и всего прочего Цанаев был в шоке. За всю свою жизнь он такого никогда не слышал. Дожил… Хорошо, что после укола все поплыло, как в тумане, — и как некое успокоение, из коридора донеслось:

— Этот профессор…

— А что, у них и профессора есть?! Выучили на нашу голову.

— Да он не чеченец, не похож, — последнее, что услышал Цанаев, а потом тишина, то ли дверь прикрыли, то ли он после укола впал в беспамятство, как бы вернувшись в уже прожитую им жизнь.

…Конечно же, Цанаев — чеченец. Чеченец, рожденный в Подмосковье. И его отец, ученый, главный инженер закрытого военного завода, всегда это напоминал и внушал:

— Сынок, хотя бы ты уезжай на Кавказ, среди своих комфортней жить. А тут, вроде интернационализм, а в решающий момент генеральным конструктором меня не избрали. Секретарь парткома за застольем так и сказал: «Квартиру получил — довольно. А генералом чеченцу не быть».

И все равно его отец упорно трудился. И даже когда его, как он считал, преждевременно отправили на пенсию, он науку не бросил, все стремился членкором Большой академии стать — тщетно. Это отца скосило, и как он напоследок говорил — успех его в одном: сын по его стопам в науку пошел, да и женил он сына на горянке из родового села — симпатичной девушке, которую Гал всего пару раз видел, по-русски она едва говорила, и то, что не смогли родители, она сумела: Гал заговорил по-чеченски, а она с годами словно в Москве родилась, — освоилась и уже с детьми общается лишь на русском, из-за чего муж ее ругает: хоть дома говори на родном, а то забудем о происхождении.

Благо, окружающие не давали забыть. Речь не о бытовых проблемах — кого только в России не ругают. А вот учился Цанаев в аспирантуре: объявили, кто первым диссертацию представит, поедет на стажировку в американский университет. Так ему отец такие наработки оставил, что он на год, если не на два, опережал всех — ему тоже в парткоме однозначно намекнули: не тех кровей. Ничего, и это Цанаев пережил, зато быстро защитил не только кандидатскую, но и докторскую. Ему кафедру и лабораторию дали — чего более желать? А тут война, первая чеченская кампания. К ним беженцы из Чечни приехали, а вслед за ними — милиция. Нет, обысков и ничего такого не было, но все равно неприятно, — все чеченцы под контролем, доверия нет. И тогда Цанаев выступил пару раз — не то что с протестом, а как ему казалось, наоборот: в Чечню не армию, а интеллигенцию для возрождения надо посылать, с добром, с уважением и просвещением надо туда идти.

«Вот вы и пойдите, — настоятельно предложили ему. — Восстановите НИИ, мы вам подсобим».

Его жена, что все грезила родными краями, — ни в какую. В глубине души и он с ней был солидарен. В Чечне у них жилья нет, разруха, даже школ нет, а он хотел, чтобы дети его учились в мирном месте, но сам поехал в Чечню.

Провожая, жена все время твердила, что в Чечне до науки дела нет, да и сам не выдержит более недели. И если бы не эти колкости, он бы через день в Москву сбежал; ведь Цанаев с детства привык, да и иного не ведал, ко всем благам цивилизации плюс еженедельная банька с товарищами, а там и выпивка и прочее, что есть и доступно в европеизированном обществе.

А Чечня образца 1999 года — это почему-то Ичкерия, тут провозглашен основным законом шариат: какое уж там пить, даже за запах спиртного палками бьют. Так это более на слуху и для агитации и устрашения на местном телеэкране. А в жизни — кто пил, так и пьет, правда, какой-то суррогат, от которого три дня в себя прийти не можешь. Да без этого не проживешь, можно с ума сойти от происходящего вокруг: после первой войны весь город в руинах, и даже признаков возрождения нет, наоборот, руководство республики, якобы одолевшее Россию, вновь грезит войной, все вооружены, и, конечно, им не до науки. Вот только премьер-министр — известный во всем мире полевой командир, принял Цанаева и, поглядывая на его предложения, почесывая густую бороду, выдал:

— Ты на военном заводе работал?

— Я по научной части.

— Неважно… Бомбу сделать сумеешь? Ядерную… Надо. Деньги у нас есть.

Цанаев не знал, что ответить. Ведь перед ним не просто глава правительства, это же, согласно средствам массовой информации, террорист № 1 в России и в мире, но не дикарь, по крайней мере, почти закончил высшее учебное заведение в центре России, прямо при нем неплохо изъяснялся по телефону с собеседником из Москвы, явно с начальником — деньги вымаливал, а ему, подытоживая разговор, грубо, с издевкой:

— На бомбу все, что хочешь, дам, а на науку — зачем? Мы и так все знаем: все в руках Бога, — от одного этого следовало бежать, но и это сделать в Грозном нелегко, прямого сообщения с Москвой нет — кругом блокада.

Цанаев был в унынии, и уже свое грязное белье собирал, как знакомый предложил попариться.

Почти в центре Грозного — частный надел, и все, как положено в бане: и пар, и веники, и после стол от всего ломится, так что жить захотелось, как среди ночи премьер с сопровождающими завалился, оказывается, здесь не впервой.

В предбаннике стало тесновато, да как говорится, изба красна не углами, а пирогами: шашлыки, плов, тосты, и вдруг охрана услышала шорох на чердаке, команда проверить — а премьер достал огромный пистолет:

— Зачем кого-то посылать, когда быстрее пулю послать? — и он в потолок — всю обойму.

Еще штукатурка осыпалась, как выяснилось: на чердаке сын хозяина что-то искал, к счастью, даже не задело. Цанаев не хочет знать, пил ли террорист № 1 или не пил, как велит шариат, но с тех пор в Грозном он старался не пить. А от той бани польза была — премьер дал добро на восстановление НИИ, не намекая больше на бомбу.

Правда, одно дело — устное распоряжение в какой-то бане, а другое — получить на руки документ, помещение, бюджет. И больше он премьера не видел — не подпустили, и ни за что он бы ничего не восстановил, если бы не простые чиновники, как он их до этого называл — клерки; простые, образованные гражда-не Чеченской Республики, которые смотрели на него то с удивлением, мол, зачем приперся из благодатной Москвы; то с надеждой, хоть кто-то, как и они; то удивленно — кому это надо? Но, тем не менее, все они, вопреки всему, ему абсолютно во всем помогали, даже порою нарушая всякий закон, так что под НИИ получили небольшое полуразрушенное здание, старенькую машину и даже бюджет.

Но что это за бюджет — одно слово. И что может выделить разрушенная республика, если экономики вовсе нет? Так науки не будет — одно название. Да хоть начало есть, и Цанаев с этим зародышем поехал в Москву — авось, помогут.

Он даже иллюзий не питал. Ну, кто будет помогать отделяющейся с боями республике? Однако, все ученые России, начиная от Президента Российской Академии наук и министра вплоть до рядового ассистента, знали, какие процессы творятся в России, Чечня — полигон, и лишь знания, культура знаний Россию спасут. А ведь во всей России на науку лишь копейки выделяют, сами еле-еле концы с концами сводят — не пожадничали, подали мощную братскую руку молодой чеченской науке.

Цанаев уже разрабатывал проект капитального строительства: какие будут лаборатории и отделы, однако у некоторых политиков и военных был уже разработан свой бизнес-проект — в августе 1999 года началась вторая чеченская война…

* * *


Судя по руинам Грозного после первой войны, Цанаев думал, что может представить весь этот кошмар. Оказывается, на самом деле, такое представить и пережить — совсем разное состояние тела и души.

В войну ему казалось, что он жалкая, мелкая мышь в изолированной, захламленной строительным мусором комнате, и не одна пара здоровенных новеньких сапог с шипами, наслаждаясь игрой, пытаются его не то чтобы сразу сдавить, а погонять вначале, чтобы его писк, панику, страдания и боль издыхания с местью прочувствовать, словно он до этого в их сыроварне жрал и гадил…

Сегодня все это и вспоминать не хочется и не можется. Правда, до сих пор иногда во сне этот ужас является: он вскакивает в холодном поту, голова трещит, в ушах давит, и сердце колотится — вот-вот выскочит, как у той мышки в углу. И он до сих пор поражается, как остался жив, — судьба. А особенно тяжело вспоминать один эпизод.

То ли он был контужен, то ли жар и болезнь до того довели. С начала войны он жил, если так можно сказать, в здании, точнее, в подвале своего НИИ, то один, то кого случайно заносило. И все его помыслы — как спастись, как бежать от этого кошмара. Но кругом — шквал огня, и он вновь и вновь возвращался в свое убежище, там хоть вода самотеком сочится. Да и голод похлеще всего — о жизни не думаешь, лишь о животе; и тогда посреди ночи шел в ближайшие жилые кварталы, точнее, в те, где недавно жили люди.

Так он более двух зимних месяцев прожил на Старопромысловском шоссе. Все его белье и рубашки так изгадились и завшивели, что их невозможно было надеть. И он уже не помнит, — так тяжело болел, что в калошах и пальто на голом теле стал под утро в самом центре шоссе.

Говорят, что даже БТР-ы от него шарахались, но, на счастье, проезжали местные врачи — они-то и отвезли его в больницу, и когда Цанаев пришел в себя и увидел, что вокруг, первая мысль — лучше сразу смерть, чем эти изувеченные, искореженные тела: даже не калеки. И сколько их?

В Москве, лаская детей, глядя на плачущую жену, он твердил: больше не поеду в Чечню, там нынче точно не до науки. А потом, целыми днями сидя перед телевизором, лазая в интернете, он то и делал, что искал новости из Чечни, просматривал изображения Грозного, а они все печальнее и печальнее: и что там его НИИ, уже от Грозного ничего не осталось; и что дома, что улицы и строения, главное, он словно чувствовал изнутри, как с каждым взрывом в Чечне он что-то самостийное, значимое для себя терял. И он ощущал себя некой мышью… Нет, он внешне тот же, но безропотно сидя в уюте московской квартиры, чувствовал свою ничтожность — мышь под сапогом.

А тут, и не просто так, а в пять утра, резкий, продолжительный звонок, стук в дверь. Дети всполошились, испугались. Пять человек: двое в гражданском, милиционеры при автоматах. Ничего не объясняя, не разуваясь, они прошлись по всем комнатам, в шкафы заглядывали:

— Есть ли посторонние, оружие, наркотики? А документы на жилье? Паспорта? Ваши дети? Террористов растим?

— Сами вы террористы! Я в милицию позвоню, участковому, — возмутилась жена, а сам Цанаев слова не проронил, хотя внутри все кипело, даже элементарное не потребовал: «Есть ли у вас ордер на обыск?» — потому, что знал ответ.

В тот день они детей в школу не пустили, все были подавлены, а жена вдруг выдала:

— Ты после Чечни стал как нечеченец.

— А какие чеченцы? — удивился Цанаев.

— Может, и ненормальные, но дерзкие: ноги об себя вытирать не позволяют.

Он в ответ ей нагрубил, но от этого стало еще хуже. И Цанаев уже не мог смотреть по телевизору, как «восстанавливают конституционный порядок в Чечне», эти руины. Да и не смотреть не мог… Он понял, что единственное спасение собственного «я», его достоинства — это быть в Грозном, в своем НИИ, ведь он директор, руководитель хоть какого-то учреждения, коллектива.

— Ты что? Какая наука, какой НИИ? — возмутилась было жена, а потом резко изменилась в лице, поникла, плечи обвисли. — Да, никто не сделает за нас… Береги себя.

Сказать, что Грозный разрушен — ничего не сказать. По роду научной работы он бывал на военных полигонах — ощущение, что на город атомную бомбу сбросили.

Однако наступила весна, солнца стало много. Воробушки как-то еще остались, чирикают. А на соснах, что во дворе НИИ, даже белки появились, видно, с удивлением смотрят, как директор на место водружает потресканную вывеску института. Ведь вроде «конституционный порядок» в республике почти что восстановлен. По крайней мере, в городе редко стреляют. Боевиков не уничтожили, может, не смогли; им, по официальной версии, дали коридор и вытеснили из столицы в горы. Правда, потери и у боевиков есть (все всем доподлинно известно). Так бывший премьер — террорист № 1 — подорвался на мине, в полевых условиях ногу ампутировали (даже имя врача и сам процесс по телевизору показывают)… В общем, линия фронта на юг ушла, туда без устали авиация путь держит, грохот, земля содрогается, другие населенные пункты бомбят. Людей в городе почти не видно, а те, что остались, как тени, молчаливые, подавленные, землянистого цвета, с угрюмыми лицами, тусклыми глазами, и, казалось бы, здесь не до науки и образования, но работники в институт потихоньку потянулись. Часть здания, как могли, сами отремонтировали, а наука в ином — того убили, того ранили, там взрыв, того-то из дома люди в масках забрали, бесследно исчез. А под конец: «Зарплаты не будет?»

Какая зарплата? Какая наука? Воды, света, газа — нет. У самого Цанаева жилья нет, а теперь и снять невозможно. Сам живет в рабочем кабинете: так сказать, и сторож, и директор. И порою жалко самого себя, и его не раз спрашивали: «Ты-то что в Москву не уедешь?»

Он хотел уехать и не мог; что-то его держало здесь, и ему все казалось, что этот сапог всё его существо пригвоздил к земле — и не раздавит, но и дышать спокойно не дает. И он ждал, он знал, что вот-вот наступит развязка; бессонница и боли в сердце и желудке все более беспокоили его, и он уже сдался, уже почти окончательно сломался и хотел уезжать, как вспомнили про институт — официальный документ: приглашают директора на заседание временной администрации республики.

От НИИ до Гудермеса, где все начальство — и гражданское, и военное — не более тридцати километров, а по сути — восемнадцать блокпостов. Всюду проверки, расспросы, очереди, поборы.

А к администрации не подойти: вот как боятся. И хотя Цанаев в список включен, и письмо есть, все равно еще четыре раза его досматривали, ощупывали, целый час во дворе всех держали, пофамильно сверяя, кто приехал, кто нет. Потом провели в небольшой зал: камеры, вооруженная охрана и здесь стоит. В душном зале они еще с час просидели, и наконец появился президиум — руководство республики: в основном, военные, есть и штатские, с краю один чеченец.

Глава временной военной администрации, со странной фамилией, важно вышел к трибуне и стал читать доклад, что все было плохо, а стало и станет гораздо лучше. Что международный терроризм, засевший в Чечне, будет истреблен, но нужны еще и еще деньги, в том числе и на восстановление — называются астрономические суммы. В итоге: деньги выделят — мир настанет!

С чувством исполненного долга временный глава двинулся к своему месту, давая знать, что достаточно, пора, мол, заканчивать, как из зала вопрос:

— Что-то вы все о деньгах и деньгах. Скажите, сколько убито мирных граждан, сколько осталось сирот, инвалидов и сколько пропавших без вести?

Временный глава грузно опустился в кресло, поверх очков долго осматривал зал, ожидая, пока включат его микрофон:

— Да, этот вопрос очень сложный. Мы над ним скрупулезно работаем.

— Это не ответ! — крик из зала, раздались недовольные возгласы.

— Так, — визжит микрофон. — Давайте не устраивать балаган. Меня ждет иностранная делегация. Если есть вопросы — в письменной форме; мы все рассмотрим, ответим. Я всегда к вашим услугам.

В зале начался недовольный гул, гвалт. Несколько человек рванулись к президиуму:

— Дайте нам слово! У нас есть вопросы! Выслушайте нас!

— Хорошо, хорошо! — глава, уже стоя, успокаивал встревоженный зал. — Только по одному… Поднимайте руки. Регламент — пара минут, меня ждут иностранцы.

Зал угомонился. Как положено в чеченском обществе, первым дали слово старцу — мулле. Мулла говорил всю правду — зачистки, бомбежки, блокады селений, мародерство, однако он слабо владел русским, поэтому сбивался, терялся.

Ему не дали договорить, отмахнулись, усадили.

Следом слово дали пожилому человеку — председателю сельсовета. Он тоже говорил плохо, с места, из конца зала, еле слышно, зло, откровенно ругая военных. Но и его под мощью микрофона остановили. А Цанаев даже не понял, что с ним случилось, видать, что-то екнуло: ведь у него русский — почти родной, к тому же лектор, если не оратор, последние годы лек-ции читал. Но не с места; он уже шел меж рядов к трибуне, как у самого президиума узкий проход преградил здоровенный солдат с автоматом наперевес.

— Пропустите, пожалуйста, — сказал Цанаев, и видя, что тот даже не шелохнулся, он, запнувшись, опустил взгляд, и тут только сверху увидел здоровенные сапоги и у него вдруг вырвалось: — Пшел вон!

Солдат чуть отпрянул, но дорогу не уступил, и тогда сидящие в передних рядах вскочили:

— Отойди в сторону, — оттолкнули военного.

Вначале Цанаев даже не слышал своего голоса, да за кафедрой он не новичок, не перед такими аудиториями выступал, да и говорил он только то, что всем известно по новостям, только с комментариями, ведь он лично кое-что повидал, пережил.

— Вы намекаете на неадекватное применение силы? — перебил его временный глава.

— Более того, на планомерность и методично-раз-работанный подход по истреблению всего и всех.

— Правильно! — вскочил тот же председатель сельсовета. — Это геноцид! Варварство, страшнее депортации 1944 года!

— Не кричите с мест! — потребовали с президиума.

— Ваше время истекло, — это уже Цанаеву, но он продолжал, и тут отключили микрофон, а весь президиум удалился, у них переговоры с иностранцами…

Цанаев толком не понимал, что с ним случилось, но когда он вышел за железобетонные стены временной администрации, он почувствовал такой прилив сил, внутреннее вдохновение и просто счастье, что ему показалось — вся эта война, все эти жертвы и страдания ради этой минуты, этого чувства и духа свободы! И когда все пожимали ему руки, и благодарили, и восторгались им, он ощущал в себе силу, как-то по-новому, почти что отрешенно стал смотреть на мир, он перестал бояться, словно переродился.

И когда через день ему с тревогой сообщили, что тот мулла — зачинщик спора, убит на пороге мечети, вроде бы боевики, а председатель сельсовета арестован за связь с теми же боевиками, и ему настоятельно советовали уезжать, он даже не подумал.

А следом разом отправили в отставку всех руководителей республики — мол, уже взрослые, старой, просоветской формации и связь с режимом сепаратистов; более-менее молодых, неопытных, малограмотных, а потому и сговорчивых назначили.

Правда, Цанаева не тронули: какое-то НИИ, к тому же должность выборная, в Москве утверждается; просто взяли и вычеркнули из реестра учреждений — строку, из бюджета — деньги, из республики — науку. Более Цанаева в Чечне ничего не держало — даже негде жить.

* * *


Возвращению Цанаева в Москву никто особо не удивился. Не в прежней должности, но его сразу же восстановили на той же кафедре и, более того, ректор пообещал, что осенью будут выборы, и он вновь станет заведующим.

Жизнь в Москве, можно так сказать, довольно быстро устаканилась: вечеринки, встречи, дача, шашлыки, баня. Вот только под парком и хмельком, когда языки развязываются, ему, и не один, то ли прямо, то ли иносказательно, намекнули, что он после Чечни чеченцем стал.

Он не знал, радоваться этому или печалиться. Успокаивало лишь то, что он, как мог, постарался исполнить наказ отца: уехал жить в Чечню, и самые тяжелые годы прожил — вытурили.

А как ученый, он знал, что нация — это общество, которому живется совместно комфортно, и каждому члену комфортно. В этом отношении он, конечно, москвич, россиянин. И жить в Москве, особенно после Грозного, не то что комфортно, очень приятно.

И пусть это банальности, но это жизнь: с утра — душ, завтрак, дети, и не думаешь, что такое свет, газ, вода, отопление. А тем более — безопасность… Да, что не жить! Вот так, именно так и надо жить! А Чечню, этот кошмар, как прошлый сон, выбросить из головы.

Однако он нервничал, изменился и, можно сказать, стал дерзким, где-то самоутвердился, но на самом деле стал резким, раздражительным, ко многому нетерпимым. И он пытался объяснить это тем, что отныне его существование в Москве — это обывательское ожидание пенсии и конца жизни. А как иначе? Ему еще прилично до шестидесяти, а он профессор, доктор физико-математических наук, кафедра опять светит — и все! И, наверное, он не великий ученый, все еще на разработках отца сидит, но он и не последний в своей дисциплине. Тем не менее, как и у отца, никакой перспективы роста в карьере и в научном плане нет, и член-корром, а тем более академиком, не изберут — в Москве он достиг своего потолка, и более лучше не рыпаться.

А в Грозном совсем иное дело: какой-никакой, он директор академического института, в любом случае — статус! И с имеющейся научно-производственной и кадровой базой он открытий не свершит, да свою школу, свою лабораторию создал бы. А главное, он ученый, и его знания были бы полезны при восстановлении Грозного — об этом сообщают по СМИ.

Это, конечно же, как он сам себе объяснял, чисто научное объяснение ситуации. На самом деле, если говорить прямо, его бесило все это вранье вокруг Чечни и чеченцев, и он, действительно, чеченцем становился, ведь даже мышка до конца за свою жизнь борется. И как иначе, если в школе одноклассница его сына обозвала террористом и даже кличку дала по имени террориста № 1 в России — чеченца.

Ну, ходил Цанаев в школу, огрызался. А ему завуч:

— Вы, вроде, профессор, и так не сдержанны.

— Я не «вроде профессор», а профессор. И как бы вы себя повели, если бы вашего ребенка назвали террористом?

— Ну, извините, по телевизору все говорят — дети повторяют.

В том-то и дело, что всех принимают за детей, почти за дураков. Одного, раненого, террориста № 1 не могут поймать и ликвидировать; он где-то в лесу, в норе: так надо всю Чечню перелопатить, всех чеченцев к террористам приравнять… Хотя, если честно, ведь Цанаев в Чечне был, и террорист № 1, конечно же, террорист, и может даже № 1 или № 2, но в Чечне, а не в России. И Цанаев в военных делах не силен. Однако, если грубо применить научный подход, то есть терминологию, то этот террорист № 1 — какой-то ас-систент, ну, в лучшем случае, старший преподаватель или лаборант, и не более.

А вот глава временной администрации Чеченской Республики и те, кто сидели с ним в президиуме, — это, в лучшем случае, доценты, ну, может, один и.о. профессора. Тогда в каких президиумах заседают член-корры и академики? А террористу № 1 надо еще пару нулей приписать, если вовсе не во вторую сотню зачислить… Да это его, так сказать, научный подход, точнее, бзык, о чем он даже на кухне с женой не может говорить — все равно не поймет. А если честно, детский лепет, мышонок под сапогом. Он чувствовал свою слабость, ущербность, — просто доживал свой век в ожидании очередной пятницы и субботы, когда ресторан или баня, — в воскресенье с болью, зато в кругу семьи приходит в себя. А тут лето, уехал на дачу к другу: ну, чем не жизнь?! Однако он ни один блок новостей не пропускает — война в Чечне все идет, террорист № 1, без ноги, пуще прежнего всему миру и России, сидя в лесу, в горах, через интернет угрожает… Вот цивилизация и прогресс в Чечне! А он в двадцати километрах от Москвы — интернет никак уловить не может, невозможно. Да и телевизора ему хватает; хоть и врут, а он, как совковый воспитанник, между строк читать и слушать обучен, как ныне говорят — базар фильтрует.

А тут, в самый разгар дачного сезона, — новость: назначен новый Глава администрации Чечни — чеченец, муфтий.

Эту новость он только и обсуждал по телефону с московскими чеченцами — едины все в одном, это гораздо лучше, не какой-то временщик прикомандированный, а свой, как вновь звонок: девушка сообщила, что новый Глава вызывает его к себе в представительство на Новый Арбат.

Цанаев думал, что будет собрание, будут московской диаспоре представлять Главу, — столько в огромной приемной людей, а его пригласили отдельно. Цанаев его видел впервые: по цвету лица — он явно из Чечни, суровая там жизнь; и его супруга говорила, что у него, возвращаясь из Грозного, землистого цвета лицо — гарь войны…

А муфтий, точнее, Глава, по-деловому сух, без излишних церемоний:

— Бог сказал, главное для человека — знания. Нам нужна наука, наука и культура — прежде всего. Надо восстановить институт. Когда вы сможете вылететь?

— Когда надо? — удивился Цанаев.

— Сегодня же, со мной…. Ни дня медлить нельзя. Война — от безграмотности народа.

В Грозном ситуация не изменилась — война. Цанаев живет и работает, просто существует в полуразрушенном здании института. Главу он более не видел, только частенько на экране допотопного телевизора, а доступа к нему нет. А с наступлением осени, с дождями, с прохладой Цанаев заболел, простыл, его энтузиазм остыл. И он уже подумывает, как только выздоровеет, уедет в Москву, здесь не до науки. И уже билет на последние деньги купил, как про него вспомнили — совещание правительства в том же Гудермесе, в том же зале, только в президиуме один Глава и разговор совсем иной — конкретный, четкий. Что касается Цанаева, то через три дня в институт прибудет комиссия.

Цанаев, конечно, ожидал, хотя мало верил. А тут, такая охрана — Глава и все правительство с ним. Ди-ректор просил восстановить одно здание. А Глава осмотрелся и своим министрам:

— Сделайте отвод земель. Здесь будет научный центр — Академгородок, — он пальцем указал территорию… — А ты почему ко мне не заходишь?

— К вам не допускают, — оторопел Цанаев.

— Есть предложение, — Глава несколько отвел его в сторону. — Согласишься моим советником по науке и образованию стать? Я ведь все сам не осилю.

— Сочту за честь.

— Тогда служебную машину и квартиру получай и все свои и не свои вопросы по данной сфере решай. А я — рядом.

Работы — непочатый край. Цанаев не только советник, директор, но и профессор в местном университете и нефтяном институте — вузам для аккредитации профессоры нужны, а также руководитель экспертной комиссии при правительстве республики. Так что любимая баня только раз в месяц, — это когда он ежемесячно на недельку командирован в Москву, где еще больше дел — согласование проектов, экспертизы, финансирование, штатное расписание и прочее, прочее.

Его труд можно было оценить по-разному. Но Глава им был доволен. А вот жена ворчит: мол, нашел там какую-нибудь старую жеро


. Но это более профилактически, ибо, ему казалось, что жена тоже им довольна — как-никак, а так получилось, что в Грозном он получает в пять-шесть раз больше, чем в Москве. Да все это не просто так — буквально сутками пашет, с зари на работе. А как-то, впрочем, как обычно, в ин-ститут спозаранку пришел, а сторож ему:

'Жеро (чеченск.) — свободная, разведенная женщина.

— Вас какая-то дамочка уже ожидает, — даже в его тоне было что-то не то.

Наверное, поэтому Цанаев лишь мельком глянул на нее в приемной и сказал:

— У нас рабочий день с девяти, сейчас семь тридцать, — плотно закрыв за собой дверь, он сел за рабочий стол и разбирая многочисленную корреспонденцию, уже забыл было о ней, как легкий стук и, не ожидая ответа, она вошла, поздоровалась на русском, стала прямо перед ним.

Можно было бы об этом не говорить, но его взгляд скользнул по столу, и первое, что он увидел и более положенного приковало взгляд, — ее ноги… Учитывая холостяцкий образ жизни в Грозном, можно было бы это простить, ибо он, как положено, посмотрел на лицо, которое не хотелось описывать — невзрачно; перевел взгляд на костюм — такие в Грозном не носят, только деловые женщины в Москве. Правда, этот серый костюм уже изрядно поношен, да это не умаляет его достоинства, ибо он строго по фигуре сшит — прекрасное лекало. И мало того, смоляно-чер-ные толстые две косы прямо ниспадают, словно прикрывая грудь, и до талии, которой они не коснутся, разве что она сядет.

— У нас рабочий день с девяти, — опомнился он.

— А мне сказали, с раннего утра вас лучше всего застать.

— Кто сказал?

— Неважно, — от этого Цанаев опустил взгляд.

А она, с вызовом, будто выдающийся ученый:

— Я микробиолог, доцент МГУ.

— А что вы тут делаете?

— Обстоятельства, — тут ее голос чуть дрогнул.

А он по протоколу продолжал:

— В нашем институте микробиологией не занимаются. У нас, если честно, и микроскопа нет.

— Я могу и по другой специальности, — настаивает она.

— Как это «по другой специальности»? Вы микробиолог или специалист по всем наукам?

— Мне нужна работа.

— Простите, но вакансий нет, штат переполнен. После нового года обещают дать несколько единиц, тогда посмотрим. Но микробиологией мы не занимаемся, простите, я очень занят, — как бы выпроваживая ее, Цанаев встал, мужским взглядом проводил до двери. А если честно, то еще и в окно выглядывал, пока она не скрылась за поворотом.

Конечно, ему не понравился ее вызывающий тон — «доцент МГУ микробиолог», — так на работу не устраиваются, тем более, в Чечне, тем более, что он сказал ей так, как есть, и совесть его чиста. И более он ее не вспоминал, в Москву срочно надо было вести отчет. Там-то ему о ней и напомнили — в гости пришел Ломаев.

Ломаев чуть старше, для него более чем уважаемый человек, потому что их отцы дружили. Отец Цанаева Ломаева любил, и не без помощи отца Ломаев в аспирантуру МГУ поступил. И Цанаев-старший всегда с горечью говорил: «Не дай Бог, помру, Ломаев не защитится — базы нет». Так и случилось. Но Ломаев упорный, в университете лаборантом остался, женился на коллеге, русской. И Цанаев думал, что он никогда не защитится, а вот защитил кандидатскую, и не просто так, а на стыке наук — биофизика.

В отличие от Цанаева, Ломаев вел довольно правильный образ жизни, поэтому они и раньше редко встречались, больше по телефону общались, и тут он нагрянул:

— Как там, в Чечне? Как институт? Война не закончилась? — все его интересует, и вдруг: — К тебе на днях заходила девушка, Аврора зовут?

— Какая Аврора?

— Такая, — он в воздухе описал фигуру, аж страсть в руках.

— А! — было от чего Цанаеву засмеяться. — Так ее Аврора зовут?.. А что она про тебя не сказала?

— Ненормальная.

— Ха-ха, то-то и видно.

— Не-не, она хорошая девушка, все знает, вот-вот должна была защитить докторскую.

— А что она в Грозном делает? — перебил Цанаев.

— Я конкретно не знаю, но большое горе в ее семье. Война… Возьми ее на работу, — умолял Ломаев.

— А что ты печешься о ней? — усмехнулся профессор. — Если честно, то штат переполнен. Да и зачем мне микробиолог?

— Она все знает, все умеет!

— По-твоему — гений! — съязвил Цанаев. — А меж вами?.. — он сделал непристойный знак: реакция Ло-маева сильно поразила его.

— Не смей, — побагровел гость, вена вздулась на шее. — Я таких достойных не встречал… И, вообще, как ты смеешь про чеченскую девушку!? — он нервно сжимал ручки кресла.

— Ой, ой! «Чеченские девушки», «чеченские джигиты»! — Цанаев тоже занервничал, встал.

Чуть не предложил чай, что в данной ситуации было бы равносильно «уходи». Наступила неловкая пауза, и Цанаев уже думал, почему бы ее на работу не взять, ведь директор — на то и директор, чтобы решить любой кадровый вопрос.

А Ломаев вдруг сказал:

— Я бы тебя так не упрашивал, не будь она достойной и не будь я ей очень обязан, — теперь он тоже встал, тронулся к выходу.

— Возьму я ее на работу! — почти крикнул хозяин, так что жена заглянула в комнату:

— Что-то случилось?

— Закрой дверь! — еще громче крикнул Цанаев. — А ты сядь, не суетись. Из-за какой-то… — на полуслове он сумел остановиться.

— Она не «какая-то», — процедил Ломаев. — А если честно, тебе скажу, — тут он вновь тяжко вздохнул. — Она мне написала диссертацию и помогла защититься.

Еще более Цанаев заинтриговался.

— Ты физик, а она, как я знаю, биолог, даже микробиолог.

— Вот и сделали мы, точнее, она, на стыке биологии и физики. В двух словах это не объяснить. В общем, ее микробиологические опыты мы описали с позиции физики. Конечно, что-то спорно, но это наука, — можно было подумать, что он защищается перед ним.

А Цанаев о своем:

— Сколько?

— Что? — Ломаев всегда носил очки, теперь линзы, но так занервничал, что машинально попытался поправить очки, словно они еще на носу. — Ты, небось, о деньгах?.. Какие деньги!? И разве они когда водились у меня?

Цанаев лишь повел плечами: мол, если не деньги, то за что ему написали диссертацию? Амурные дела?

— Нет! — вскричал Ломаев, как-будто читал мысли. — Ты там, в Чечне, совсем очерствел…

— Но-но-но, — перебил командно Цанаев. — Еще скажешь — озверел.

— Так ты и мыслишь, — исподлобья косился Ломаев. — А все не так. Она замечательная девушка.

— Она девушка? Замужем не была? — что на уме ляпнул Цанаев.

У Ломаева на лице появилась какая-то болезненная, мучительная гримаса. Наступила тягучая пауза, в течение которой его лицо, видимо, из-за воспоминаний, стало резко меняться: совсем задумчивое, печальное, и тут он, словно для себя, глядя прямо перед собой, стал медленно, негромко говорить:

— Ты ведь знаешь, я в науке слабоват, слабая сельская школа — базы нет, и как бы я не пыхтел, а диссертацию к сроку подготовить не смог. И вернулся бы в Грозный, да женился на Кате, ребенок. Наверное, из-за нее меня оставили на кафедре, и так как степени нет, предложили профсоюзную линию. Вот где мое упорство и кропотливость дали некие плоды: в начале девяностых, когда во всей стране бардак, а в Чечне совсем ужас царил, но войны еще не было, я уже некий профсоюзный босс МГУ. И как-то звонок с проходной общежития главного корпуса — девушка из Чечни, на вокзале обворовали: ни паспорта, ни денег, спрашивает земляков.

Сам знаешь, сколько с нашими земляками в Москве проблем, а тут еще девушка. Нехотя я пошел к проходной. Думал, сейчас увижу ревущую чеченку. А на ее лице, как мне сперва показалось, какая-то неприятная ухмылка, и держится почти вызывающе, — в общем, вроде нет уныния. И я хотел было сразу же развернуться и уйти, но мимо проходили люди в шубах — минус тридцать на улице, а она в легкой курточке. И только мы поздоровались, даже ритуальных о житье и бытье не успел я спросить, а она сходу:

— Я биолог. В аспирантуру МГУ хочу поступить.

— А какой вуз окончила? — спросил я.

— Чеченский университет.

Я, дурак, в ответ:

— Можешь туда же и возвращаться.

А она:

— Я отличница! — и, видя мою реакцию: — Не надо думать, что чеченский университет и МГУ совсем разные вузы, программа ведь одна.

— Тогда зачем сюда подалась? — я был почти раздражен, а она в ответ:

— Вы ведь знаете, в Чечне развал, а университет ныне — одно название, и аспирантуры там нет.

— А чем я могу помочь? — на чеченском это почти что прощание, а она, голос повысив:

— Я столько лет училась, не пропадать же моим знаниям?

И если бы в этот момент я на ее лице увидел уныние и мольбу, я бы ее на ночь-две устроил бы в общежитии и как-нибудь помог бы вернуться обратно. Однако на ее лице была какая-то улыбка, то ли ухмылка, — что-то вызывающе-надменное, так что мне просто захотелось ее проучить, эту чеченскую дерзновенность поставить на место. Так что на следующий день, не считаясь со своим временем, повел на кафедру «Молекулярной химии», где заведующая — моя хорошая знакомая.

Завел я землячку в кабинет, а сам, чтобы не слышать этого позора, — в коридор, думая, что собеседование продлится минут пять, для приличия — десять. А прошло полчаса — я удивлен. Ну, и академический час позади, — не стерпев, я приоткрыл дверь и только тогда, оказывается, отвлек разговорившихся собеседниц:

— Заходи, заходи, Ломаев, — позвала по фамилии меня заведующая. — Очень хорошая девочка, — так и сказала — «девочка». — Да, вот что. Ваше имя — Урина, конечно же, прекрасно и романтично, как вы перевели — Утренняя Заря, но, простите, по-русски это слово как-то звучит….

— Урина — Аврора, — чуть ли не перебивая вскрикнула землячка.

— Аврора?! — призадумалась заведующая. — А что? Очень красивое имя — Аврора! Я вас поздравляю, Аврора Таусова: для начала вы стажер — исследователь МГУ. А ты, Ломаев, помоги ей с общежитием, пропиской и прочим.

Вот таким образом взвалил я сам себе на шею заботы о ней, ведь у нее ни паспорта, ни денег… а если честно, я тогда был потрясен. И я так не желал помогать, просто заведующая мне была очень близка, а ведь кафедра «Молекулярной химии» — одна из сложнейших в вузе. Думая об этом, — справится или нет, — я через пару недель случайно вновь встретил заведующую, и на мой немой вопрос она дала ответ:

— Упорна, очень упорна; вот только с компьютером у нее большие проблемы, — в Чечне она о них только слышала. Если она с компьютером совладает… А так, ты ей подсоби, Ломаев.

Я и так ей все, что мог, сделал: документы, общежитие, деньги, правда, как она настояла, в долг. А тут, как-то с утра, Аврора у меня в профкоме объявилась, с тем же неунывающим видом, со своей странной улыбкой, и сходу говорит:

— Мне работа нужна.

— Ты работаешь.

— Еще работа: утром, вечером, ночью.

— На жизнь не хватает?

— Хочу компьютер купить и на компьютерные курсы пойти…. Уборщицей могу.

— Уборщицей? — призадумался я. Как раз мы за пьянство уволили одного мужика. — А на улице?

— Куда угодно.

— Снег убирать нелегко, — я лично познал эту работу. — И зарплата — незавидная.

— Мне хватит, — рада она, и как испытание, в том году зима была суровая, снежная.

Как-то задержался я на работе допоздна: снег валит, со свистом пурга до костей прошибает, а вдалеке какая-то тень лопатой скребет.

Я подумал, что она совсем раздетая, а на ней та же легкая курточка — я аж сам съежился.

— Холодно? — спросил я, а она:

— Работа спасает.

В ту ночь я не спал, все думал о ней. Как ей купить хотя бы пальто в подарок? На следующий день обзвонил земляков, по-моему, и ты помог, скинулись.

А она наотрез отказалась деньги брать, говорит, и так много долгов.

Тогда я на свой глаз и вкус купил пальто, занес в ее комнату в общежитии, и она в тот же вечер в этом пальто зашла ко мне на работу — как я угадал размер? — и, как бы в ответ, принесла очень вкусный чеченский тыквенный пирог. И как она умудрилась в условиях общаги его приготовить?

— Она нравилась тебе? — перебил Цанаев.

Ломаев не ответил, только протяжно вздохнул, вновь продолжил рассказ:

— После этого я Аврору долго не видел, а она вновь удивила — вдруг узнал, что уволилась с работы уборщицы. Но мне в то время было не до нее, я готовился к повторной защите кандидатской, мне надо было набрать очень сложный табличный и схематический материал, и кто-то посоветовал наборщицу — Аврору: быстро, грамотно работает и недорого берет.

«Неужели это наша Аврора?» — подумал я.

А это и впрямь она. О деньгах и заикнуться не позволила, а работа — все четко.

Боясь повторного провала, я от всех день защиты скрывал, а она — в зале!.. Конечно, она не при чем — я слабый физик, работа хилая, хотя мне кажется, из-за нее я еще более смущался — вновь прокатили… А ты сам знаешь, — продолжает свой рассказ Ломаев, — если и повторную защиту провалили, то в МГУ практически шансов нет: как на ученом, поставили крест. Но я не хотел сдаваться, работал, хотя, если честно, даже не знал, что я делаю и к чему должен прийти. И я постоянно пытался понять, что же делают остальные: вроде ничего особенного, да я и этого не могу. А тут, гляжу: в сборниках молодых ученых одна за другой стали выходить статьи Авроры Таусовой, и динамика не только в статьях, но и в статусе: стажер — аспирант — ассистент — старший преподаватель. И как-то незаметно годы пролетели; я все тот же профсоюзный клерк, а Аврора явилась ко мне на работу и деньги на стол:

— Спасибо огромное, вы меня так выручили, просто спасли. Я вам так благодарна…. До сих пор вернуть не могла.

— Деньги забери, — почти потребовал я. — Не я один помогал, а многие земляки.

— Я вышла к защите, — как праздник сообщила Аврора, — хочу чистой, без каких-либо долгов быть.

— Это не долг, — возразил я.

— Все равно возьмите, — настаивает она. — Теперь поможете другим.

— Нет, — я ведь тоже упертый.

— Тогда, — Аврора несколько смутилась, задумалась, — если моя защита пройдет, вы с супругой и я пойдем в театр. Я так мечтаю в Большом театре побывать… А то столько лет в Москве, и нигде не была, разве что в библиотеках.

— Хорошо, — согласился я, — только на эти деньги, я думаю, мы не раз в театр сходим.

— Спасибо, — сияла Аврора. — Можно вас на защиту пригласить?

Наверное, по привычке, только я один в диссертационном зале сильно волновался. А защищающаяся Аврора была, как мне показалось, очень уверенной, и это неудивительно: она владела материалом, четко, ясно и лаконично отвечала на все вопросы. Ни одного «шара» против. А один из оппонентов вполне серьезно заявил, что после некоторой доработки эта работа соответствует уровню докторской.

Что касается меня, то я был горд за Аврору и потрясен. И единственно, что мне оставалось — достать билеты в Большой театр, изначально лишь два. А Авроре соврал, что жена приболела.

Если честно, на тот момент я сам в Москве жил уже второй десяток лет, лишь пару раз был в театре, и то по принуждению, — через профком билеты навязывали, а в Большой Аврора пойти заставила.

От Большого, декораций и самой атмосферы я был в некотором шоке, но от оперы стал зевать, а во время антракта, как и все, поторопился в буфет, взял два бокала шампанского с некими мыслями насчет вечера с Авророй. Но она категорически отказалась пить и так жестко пристыдила меня, мол, какой-никакой, а мусульманин, что и я к бокалу еле притронулся; заодно понял, что она недотрога.

Тем не менее, мы еще пару раз ходили в театр. Кстати, от балета уже и я был в восторге, а более — от возможности быть рядом с ней. Однако это продолжалось недолго. В Чечне уже шла война, и она как-то обмолвилась — братья воюют.

Я на это почему-то не обратил особого внимания. И как-то, помню, по весне — погода была прекрасная — она к театру не явилась, и лишь на следующий день я узнал, что Аврора уехала в Грозный — брат погиб.

Вернулась она не скоро, внешне почти не изменилась. Только вот вместо театра стала меня агитировать идти в мечеть, хотя бы на пятничную молитву. Я как-то сумел от этого отказаться, но отказаться от встреч с ней я уже почти не мог. Все искал повода встретиться, а увидимся — я не знаю о чем говорить, разве что о науке и моих неудачных изысканиях. И до того я, видимо, договорился, что она как-то предложила:

— Давай соединим твою физику и мою микробиологию.

На что я предложил иное:

— Давай лучше соединим наши судьбы.

— Вначале только наука, — строго постановила Аврора. — Вы ведь женаты. Дочь…

— Я себя считал всю жизнь самым упорным и трудолюбивым, — продолжал свой рассказ Ломаев. — Однако Аврора — что-то особенное. И главное, у нее все по графику, по плану, все расписано — и никаких отклонений. И где-то через месяц-полтора после начала совместной работы, когда она полностью освоила мой материал, заявила: через год будешь защищаться, заранее подадим заявку, а сейчас публикации, побольше статей.

Честно говоря, я сомневался, а ее требование к труду было почти несносно: я выспаться мечтал, а тут телеграмма — еще один брат погиб.

Вернулась она из Грозного через две недели: сильно изменилась, исхудала, даже почернела:

— Отца жалко, — не раз повторяла, — столько детей воспитал, а своего собственного угла до конца жизни не заимел. Гибель сыновей его подкосила… А в Чечне еще больший бардак… Нам надо работать.

С еще большим усилием и усердием она взялась вновь за мою работу, так что через год я крайне удивил своего научного руководителя:

— Кто помогал? — был первый вопрос.

Я все, как есть, рассказал.

— А на защите сам отстоишь или тоже подруга будет отвечать?

— Сам, — отвечал я.

Так оно и получилось, потому что к тому времени началась вторая чеченская война, у Авроры погибли еще два брата, она вновь была в Чечне. А приехала — вновь она в трауре, а я, тем не менее, хотел было объясниться в любви, все подбирал удобный момент, и она это чувствовала, не давала возможности объясниться. Но я упрямый, и, наверное, какой-либо определенности в наших отношениях добился бы, да Аврора поступила непредсказуемо — вошла в контакт с моей женой, благо в одном корпусе работают, и как-то вечером пришел я домой, а Аврора с супругой чай на кухне пьют, как закадычные подруги.

Тем не менее, через пару дней или неделю, я все же встретился с Авророй. Как и у всех чеченцев, вначале тема одна — война в Чечне. А потом я вдруг выдал:

— Суна хьо еза![1 - Суна хьо еза (чеченск.) — досл. Ты мне нужна. (По смыслу: Я люблю тебя)]

— Ты женат, — не раздумывая ответила она. А чуть погодя добавила: — Твоя супруга — хорошая женщина. Надо бы ее в Ислам обратить, — и, наверное, увидев мое удивление: — Впрочем, это ваше семейное дело…. А мне надо докторскую защитить, очень надо. За два года я уложусь.

— Я ничуть не сомневался, — продолжал Ломаев, — что она за эти два года уложится. И не как ранее, а изредка, мы с Авророй встречались: она сутками пропадала в лаборатории, все какие-то опыты проводила, и по публикациям и выступлениям на научных конференциях я понимал, что она уже идет к завершению эксперимента… как вновь война в ее жизнь вмешалась, радикально все изменила. Аврора вновь умчалась в Грозный, и теперь — надолго…. Я точно не знаю, но говорят, бомба попала прямо в их дом.

После этого я только раз ее видел — Аврора раненого отца привозила в Москву на лечение. Пришла ко мне в долг просить. Вновь пропала. А на днях звонит, я рассказывал, что ты мой друг… В общем, если можешь, возьми ее на работу, не пожалеешь, она ученый-специалист, и никогда не подведет… Видимо, тяжелая у нее ситуация. Я прошу…

* * *


По правде, будучи еще в Москве, Гал Цанаев пару раз отчего-то вспоминал эту Аврору, и то с каким-то странным ощущением неуравновешенности, словно имя под стать «залпу Авроры» могло предвещать что-то революционно-переворачивающее. Дабы знать, что за ученый эта Аврора, коль Ломаев так яростно восхвалят ее, Цанаев решил просмотреть труды, благо и по своим научным делам он должен был посетить библиотеку. Кандидатская диссертация Таусовой, действительно, очень качественна, добротна, в ней, поистине, есть актуальность и научная новизна. А вот последние публикации на грани фола: она применяет в своих экспериментах опасные реагенты… Однако Цанаеву ныне не до научных споров, оргвопросы поглощают все время. Наверное, поэтому он постарался побыстрее выкинуть из головы рассказ Ломаева и его просьбу. А прилетев в Грозный, Цанаев вовсе о ней позабыл: в прифронтовом или фронтовом городе не до чужих бед, как бы самому выжить, да и институт на ноги нужно поставить.

Конечно, понятно, что никто Цанаева жить и работать в бушующем Грозном насильно не заставлял, у него, как уже отмечалось, свой интерес, в том числе и материальный. Однако, это не главное, а главное, в этом Цанаев и сам себе боится признаться, но это так: как ученый, на все это насилие, хаос, бойню и кажущееся безумие он смотрит диалектически — идет борьба — единство и борьба противоположностей, где даже отрицание отрицается, — вся эта философия жизни давно известна, и как об этом легко рассуждать через толщу лет, через громадное время и пространство, а как тяжело в этом сумасбродстве жить, точнее, быть, ибо это не жизнь — здесь господствует смерть. Но в том-то и дело, что именно здесь умирает и отмирает все старое, прогнившее, догматически нежизнеспособное и тормозящее развитие, и рождается новое, может быть, не совсем развитое и совершенное, да это новое: новая жизнь, новая поросль, новый этап человеческих отношений, — и Цанаев неосознанно, чисто интуитивно, хотел быть здесь, в эпицентре событий, в эпицентре взрывов, канонады, стонов. Когда природные вихрь и гром — благодать! И если бы здесь же, в Грозном, была бы его семья, его любимые дети, то переживая за них, Цанаев бы здесь и неделю не выжил… А так, он один, лишь за себя в ответе и, наверное, поэтому он в этом хаосе находит своеобразные прелести. Он уже знает, когда летят лениво самолеты и как на учениях пускают легкие, пустые ракеты-болванки, а когда со свирепым ревом в пике и ярый свист смертоносных бомб.

Знает, когда холостыми бесконечный залп канонады, — музыкой держат фон войны, а когда настоящий «Град» с такой мощью рванет, что аж воздух кругом накаляется, и пусть цель далеко в горах, даже в Грозном все содрогается. Знает он, когда идет колонна солдатиков-срочников, как они сами от любого шороха дрожат, а когда контрактники — мародеры — убийцы, от которых надо бежать. Знает он бравых чеченских боевиков, чей завидный боеприпас, как и сапоги, новизной блестит. Знает он и простых чеченских ребят, у которых трофейный перекошенный от стрельбы автомат, за поясом тесак, а глаза, подростково-юношеские глаза — в них взрывы горят, — не отступят и не уступят — их убьют… Однако их дух, дух новой молодой жизни не истребить, — он бессмертен, ибо только этой юной, свободной, независимой и горделивой волей, энергией, напором и бесстрашием сердец держится и развивается человеческая мысль, история и цивилизация. Именно кипение, столкновение и становление этого нового миропорядка ощущает Цанаев в Чечне. И, конечно, он не боец, не воин, да и возраст и пыл далеко не юношеский, но он, будучи в самой гуще этих кровавых событий, чувствует себя не иначе, как носителем знаний, учителем, созидателем нового кавказского дома, нового общества. И пусть кругом бесконечный рев войны, смерть, слезы, грязь, бардак, неудобства, — словом, бе-шено-удручающий дискомфорт, но это жизнь, борьба, развитие и прогресс!..

Вот так думает ученый Цанаев, и в этом хаосе отсутствует внутренняя дисгармония, а наоборот, он находит здесь свои прелести и новизну существования. И как иначе, если вдруг, чего ранее никогда не было, прямо во внутреннем дворе института на огромной плакучей иве шесть пар огромных сов дни коротают. А по огромным старым тополям, кои из-за обстрелов чудом сохранились, бегают стайкой задорные, пушистые белки и людей совсем не боятся, и к кормушкам уже привыкли, и с рук корм едят.

Цанаев и так спозаранку является, а ради такой прелести — белок покормить, он с удовольствием на работу пришел, а тут его опередили. Какая-то девушка белок уже приманивает. Лишь вплотную приблизившись, Цанаев ее узнал — Аврора.

— Удивительно, — говорит она. — В Норвегии, в институтском дворе, тоже вот так белки по деревьям бегали, тоже с рук ели.

— А вы были в Норвегии? — спросил Цанаев.

— Да, по приглашению. Мы там совместные эксперименты проводили.

— Ну и что в результате получили?

— Эксперимент не закончила, — она как-то сразу обмякла, даже рука с кормом опустилась. — Обстоятельства заставили вернуться сюда, — тут она постаралась выдавить улыбку. — Постараюсь у вас закончить эксперимент.

— Приборы есть?

— Будем создавать, если на работу возьмете.

— Как не взять? Друг Ломаев за вас просил, рекомендовал, — они уже поднимались по лестнице. — А создавать не с чего — деньги лишь на зарплату. А зарплата ученого в России — это далеко не Норвегия.

— На все воля Божья, — выдала Аврора.

— Ты хочешь сказать, что в Норвегии Бога больше, чем здесь или верят лучше, искреннее?

— По-моему, там рай земной.

— А что там не осталась?

— Хм, кому я там нужна?.. А, впрочем, предложение было… Но я чеченская девушка. К тому же обстоятельства заставили сюда вернуться.

— Какие обстоятельства? — поинтересовался Цанаев.

— Война.

— От войны все бегут, а ты сюда… Впрочем, сам такой, — он еще что-то хотел сказать, но зазвонил его мобильный, и когда они продолжили разговор в кабинете, перед ним уже лежали документы. Цанаев сказал: — Странное у тебя имя — Урина!

— Я старшая в семье, — она опустила голову. — Мои родители чабанили в степях Калмыкии. Как-то посреди ночи моей матери стало плохо. На трехколесном мотоцикле отец повез ее до ближайшего села. Не довез… говорят, с зарею появилась на свет и я, поэтому Урина — Утренняя Заря. А вообще-то меня везде называют Аврора.

— Это имя — Аврора, ты сама выдумала? — спросил Цанаев.

— Да, — она на мгновение потупила взгляд и вновь прямо глядя в лицо: — Вы можете называть меня, как вам удобно.

— Мне все равно, — бесстрастно выдал директор. — Как ты хочешь, так и буду называть.

— Тогда Аврора, — с неким вызовом и чуть громче положенного сказала она, отчего Цанаев слегка встрепенулся и, исподлобья поглядев на девушку, сказал:

— Если честно, то в моем сознании почти что разные имена, по сути. Урина — Утренняя Заря — это спокойствие, умиротворение и счастье предстоящего дня. А Аврора — бунт, страсть, революция и переворот.

— Называйте, как вам удобно.

— Лучше Урина.

— Пожалуйста, — она улыбнулась, и Цанаеву показалась, что если раньше ее улыбка вызывала странное отторжение, то на сей раз она была с каким-то внутренним страданием, словно прося прощения за свое счастье. — Называйте, как вам удобно, — повторила она, — а если вакансий нет… то, что поделать… Я согласна на любую работу.

— Ты ведь кандидат наук.

— Ну, какое это теперь имеет значение? Разве в Грозном ныне знают, что такое наука?

— Знают, — рассержено сказал директор. — Я знаю. В нашем институте знают. Просвещенные кадры нужны, — как советник Президента по-государственному выразился Цанаев.

А она тем же тоном:

— А на работу не берут. Только по блату, по знакомству.

— Значит, и сюда «по блату»? — она не ответила, потупила взгляд. — В общем, да, — после глубокого вздоха подтвердил директор. — На какую должность тебя взять?

— Как вам удобно.

— Старший научный сотрудник, отдел экологии и природоохраны, — Цанаев еще раз пристально посмотрел на нее. — Возьму на полную ставку, если будешь на работе сидеть.

— А как иначе?

— Вот так. У чеченцев постоянно — то ли свадьба, то ли похороны, то ли кто заболел, а работа… — он небрежно махнул рукой.

— Я буду работать, — обиженно сказала она, и когда заявление уже было подписано, будучи у дверей, она вдруг остановилась: — Простите, можно вопрос?.. А вы знаете, что означает ваше имя — Гал?

Отец Цанаеву говорил значение этого имени, и сам Гал в глубине души этим гордился, но у нее спросил:

— Что значит?

— Гал — Бог Солнца в древнечеченской мифологии… Так что наши имена где-то родственны, — объяснила она. — Я Урина — Утренняя Заря, значит следом появляется Солнце… Впрочем, это все сказки. Простите. Спасибо, я вам очень благодарна. Когда мне приступить к работе?

— Заявление подписано сегодняшним числом… — пояснил было Цанаев, хотя знал, что со времен распада СССР наука не в почете, зарплата — позорная, так и относятся ученые к своему труду…. Так это в России, в целом, а в Грозненском НИИ еще хуже: никакой инфраструктуры нет, в полуразрушенном здании несколько кабинетов. И о какой экологии и природоохране можно во время войны говорить? Приходи два раза в месяц — в день зарплаты и на заседание Ученого Совета. Ну, и в конце года отчет — заслуги прошлых лет и ничего нового, и план — все будет хорошо!

Вот так и работали, такую же зарплату получали…. Пока не появилась Аврора. Она, действительно, как утренняя заря, раньше всех, с зарею, на работе, и что она делает, неизвестно, что-то там пишет, читает.

И почти каждую неделю напоминает Цанаеву:

— Вы обещали компьютер в отдел приобрести.

— Купим, купим, — раздражен Цанаев.

На какие деньги компьютер взять? Да и зачем компьютер — никто не работает. Вот у секретаря в приемной один есть, — достаточно.

Однако случай или, точнее, рабочий момент, почти радикально изменил ситуацию.

Как-то Цанаев примчался на работу: надо было срочно набрать письма в правительство и в Москву. И он знает, что секретарь заставит его не один раз письма перечитывать, выискивая ошибки. А тут секретаря на месте нет, кто-то догадался позвать Таусо-ву, и она с полуслова смысл писем поняла, буквально через пять-десять минут на стол документы положила, и Цанаев удивлен лаконично, четко и, главное, грамотно.

Так Таусова стала исполнять с тех пор обязанности если не секретаря, то наборщицы. А позднее, к концу года, все ученые обязаны были сдать годовые отчеты, и директор, ознакомившись не только с содержанием, но и с формой подачи отчета Таусовой, решил предложить ей должность ученого секретаря, а она его опередила:

— У нас уборщица уволилась, можно мне на ее место?

— Уборщицей? — удивился Цанаев. — Я хочу, чтобы ты стала ученым секретарем. Согласна?

— Вы думаете, я справлюсь?

— Надеюсь. Твой отчет показателен. Согласна?

— Согласна…. И уборщицей возьмите меня, — и на удивленный взгляд директора: — Деньги нужны.

— Деньги всем нужны, — недобро выдохнул Цанаев. — А со всем этим справишься?

— Постараюсь. Если станет хуже, уволите.

Уволить, вернее, самим уволиться, пришлось некоторым нерадивым сотрудникам, которых Цанаев давно хотел уволить, но не решался, как-то осторожничал, даже побаивался: ведь среди чеченцев, обозленных войной, отношения, в том числе и служебные, не совсем предсказуемые, тем более, что у кое-кого всегда найдутся влиятельные родственники-покровители.

А тут Таусова, как ученый секретарь, на одном из заседаний Ученого Совета заявила:

— Научные отчеты ученых должны быть подлинно научными, а не какими-то отписками, где из года в год — одно и то же, то есть ничего.

— Краткость — сестра таланта, — чья-то реплика.

— К сожалению, ничего талантливого пока что наш институт в области науки не выдает.

— Как выдать — война?

— Война — войной, — констатирует ученый секретарь, — но добросовестные ученые все равно трудятся и у них соответственные отчеты.

— Какая зарплата — таков и труд.

— У нас у всех одинаковая зарплата и все одинаково должны трудиться.

— И как вы, микробиолог, оцените мой труд в области математики?! Где одна формула может перевернуть мир.

— Даже десять лет войны не перевернули мир, — еще тверже стал голос Таусовой. — А в формулах и в математике у нас есть кому разобраться. По крайней мере, знаем, что никакие формулы не переворачивают Богом созданный мир.

— Вы будете меня учить?!

— Учить я никого не буду, не маленькие. А требовать у вас всех положенный отчет обязана. Так что, еще одна неделя — последний срок, и я положу на стол директора докладную.

— Да что это такое!? Это что — угроза? Да кто ты такая?

— Я ученый секретарь, и требую у вас только одно: как положено по форме и содержанию написать научный отчет.

— Я вам написал отчет!

— Это ваш отчет, — Таусова продемонстрировала всем помятый листок, где всего пару строчек. — Это ваш труд за год?.. Даже в заявлении об увольнении больше смысла и слов.

— Что ты себе позволяешь, девчонка?

— Я не девчонка и нечего меня тыкать, — жестко ответила Туасова.

— Перестаньте! — наконец подал голос директор.

В зале началась перепалка, чуть ли не гвалт. Кое-кто демонстративно стал покидать заседание. Вот это Цанаеву ни к чему, и он попытался было их остановить. Но кто-то от дверей крикнул:

— Теперь-то за спиной братьев не спрячешься.

— Я за спиной братьев не пряталась, — как волчица огрызнулась Таусова, — и не вам моих братьев поминать.

— Замолчите, прекратите, — вслед за директором и самые пожилые ученые стали к порядку коллег призывать.

Позже, вечером, когда, как говорят, в кабинете директора шел разбор полетов, кто-то сказал:

— А Таусова-то вовсе не Урина, а впрямь Аврора — революцию хочет учинить. Впрочем, справедливо.

— Справедливость — утопия.

— А вот насчет ее братьев, — спрашивает Цанаев, — я что-то не понял.

— Так ты здесь не жил, — объясняют Цанаеву коллеги, — ее братья отчаянные, дерзкие были парни.

— Как камень — твердь!

— Все погибли во время войн.

— Вроде один остался — ранен, инвалид.

— Нам конфликты не нужны, — как руководитель рассуждает Цанаев. — Надо всех примирить.

Однако через неделю Таусова положила перед Цанаевым докладную — кто не сдал годовой отчет.

— Хорошо, — Гал Аладович подальше в ящик закинул документ, — я на днях в Москву улетаю, по приезду разберусь.

Когда Цанаев вернулся после кратковременной командировки, на его столе лежали четыре заявления об увольнении «по собственному желанию» — всех, кто был указан Таусовой в докладной.

Такого демарша Цанаев, конечно же, не ожидал, всерьез насторожился, даже несколько испугался и попытался еще раз встретиться с этими учеными и поговорить. Но они на контакт не пошли, и тогда Цанаев по слухам восстановил картину, произошедшую в дни его отсутствия.

Оказывается, те ученые, о которых Таусова упомянула в докладной, как-то вечером подкараулили ее, когда она, исполняя обязанности уборщицы, задержалась на работе, и хотели молодую коллегу либо образумить, либо напугать, словом, надавить своим авторитетом. И, как рассказывал сторож, Таусова от этой выходки подбоченилась, а потом швабру в ход пустила, ну, и сама поболее получила, в том числе даже плевок с непристойностями.

Как бы там ни было, а слухи ходили разные. Таусова не отступила, нюни не пустила и последнее слово оставила за собой:

— Вы думаете, за меня некому постоять?

И, по слухам, брат Таусовой — бывший боевик, хоть и был раненым инвалидом, но за сестру сумел постоять, как говорят, какой-то шорох навел: вмиг все написали заявления. А Таусову с тех пор никто Уриной не называл — это и впрямь Аврора; навела в институте порядок, в том числе и как уборщица — все блестит. И Цанаев удивляется: когда она умудряется уборку делать? По крайней мере, он и рано на работу приходит и порою задерживается, но ни разу в виде уборщицы не застал. Аврора, видимо, не хочет, чтобы кто-то ее за таким занятием видел. Да, Цанаев — директор, и он должен все и вся знать: вызвал он к себе Аврору, а она сходу:

— Может быть, мне уволиться?.. Хотя без работы, без зарплаты мне нельзя. Я хотела, как лучше, а получилось…. Давайте я тоже напишу заявление, вам легче будет.

Наверное, так было легче, но не лучше, потому что Аврора уже взвалила на себя такой объем работы, что без нее теперь Цанаев даже не представлял себе институт:

— Давай, работай, — постановил директор, надеясь, что все утрясется.

Однако последовало продолжение вне стен института: люди в масках, наверное, какие-то спецслужбы, увели из дома брата-инвалида Авроры — пропал. Говорили, что это последствие инцидента, а может, и нет. По крайней мере, этот случай не единичен: молодые люди, как-то причастные к боевым действиям и даже сочувствующие, пропадали бесследно еженощно.

Пропала и Аврора. Правда, официально взяла отпуск на неделю, и все знали, что она занимается поисками брата. Видать, какое-то движение навела, потому что, как-то поутру, без разрешения секретаря в кабинет Цанаева буквально ввалились двое мужчин в гражданке — русский и чеченец. По-хозяйски расселись, и не предоставляя удостоверений, заявили:

— ФСБ России. Как у вас обстановка?.. Кто такая Таусова? Она подвержена религиозному экстремизму? Вы знали, что ее братья боевики? Она оказывает давление на сотрудников?

— Никакого давления — она требует исполнять обязанности, — отвечает взволнованный директор; несмотря на отсутствие отопления — испарина на лбу. — Может, ее уволить?

— Пока повремените, мы вам скажем.

От этих слов директор вскочил, карандаш в его руках хрустнул, наверное, от этого звука он как-то пришел в себя, вновь сел и глядя поверх очков то на одного, то на другого:

— А может, вы еще скажете, как работать, как науку развивать, как кадры растить? Таусова — ученый секретарь, микробиолог!

Эти слова, по крайней мере внешне, не возымели на пришедших никакого воздействия; наоборот, они невозмутимо сказали:

— Вы многого не понимаете.

— Да, я многого не понимаю, — тяжело вздохнул Цанаев. — Если посреди ночи из дома люди в масках могут увести молодого человека, и без суда и следствия он пропадает, то почему бы без стука и разрешения не ввалиться в кабинет какого-то «непонимающего» директора какого-то там НИИ?! А между прочим — это учреждение Российской Академии наук, — с подчеркнутым ударением на последних словах сказал Цанаев, — и Ученый совет института решает, кого избирать ученым секретарем, а кого нет. А у ФСБ, по-моему, иные функции. Или по вашей указке нам кадры выбирать?

Пришедшие переглянулись, и чеченец на родном Цанаеву сказал:

— Неуместная речь, и вы многого не понимаете.

— Да, я ученый, — еле сдерживается Цанаев. — И ваших темных делишек и вашу войнушку — бизнес на крови — не понимаю и понимать не хочу. А речь моя, конечно же, неуместная, как и ваш визит ко мне, — при этих словах он встал. — Еще есть у вас ко мне вопросы?

— Хм, — удивленно ухмыльнулись пришедшие, тоже встали. — Мы ради вас стараемся. Как хотите, — они и войдя не подали руки, так и ушли.

А Цанаев занервничал, весь день он был как-то придавлен, озабочен, а с наступлением ранних зимних сумерек стало усиливаться чувство тревоги, так что он даже не посмел пойти в свою пустующую квар-тиру и до того отчаялся, что, ища защиты, он набрал номер Главы, чего ранее, даже будучи советником, никогда не делал, — обычно, если надо, его вызывали.

— Я в Гудермесе, на работе, — говорит Глава. — Сам не выезжай. Я за тобой высылаю машину с охраной.

От Грозного до Гудермеса путь недолгий; правда, более десятка блокпостов, где кое-какая жизнь, по крайней мере, свет от движков, а меж блокпостов никакого движения, ни одной машины, хотя всего восемь вечера. А вокруг, до самых гор, заснеженные волнистые поля, отражающие под луной безмолвный фосфорно-мертвецкий фиолетовый свет, который и без того наводит на Цанаева щемящую тоску. Зачем он едет к Главе? По такому пустяку жалобится. Словно в республике иных забот нет. Однако Глава, всегда подчеркивающий, что его первый Указ был о поддержке науки и образования в Чеченской Республике, встретил его радушно:

— Ну, как поживает наша наука? — и, выслушав рассказ Цанаева: — Конечно, в кадровые вопросы никто не должен вмешиваться. Вместе с тем, экстремизм пустил глубокие корни. Надо действовать сообща, а с конторой лучше дружить, как-никак, но они стоят на защите государства… Не волнуйся, я позвоню к председателю ФСБ, все будет нормально. Может, здесь останешься? У меня много бумаг, лишь по ночам время есть посмотреть, — и, уже провожая Цанаева: — Кстати, а как фамилия ученого секретаря?.. Таусова? — Глава задумался, видимо, что-то вспоминал. — Знал я этих Таусовых, — молодые, в чем-то заблуждались. Но лихие, смелые и честные были парни. Слово — камень.

— Все о них так говорят, — поддержал Цанаев.

— Да, бескорыстные, идейные, настоящие патриоты… Их все уважали и боялись. По-моему, один выжил.

— Вроде, его недавно ночью увели, исчез.

— Как исчез? — лицо Главы перекосилось, бровь вздернулась вверх, он тяжело вздохнул. — Если этим ночным вакханалиям спецслужб не положить конец, порядка не будет… Пусть Таусова напишет заявление на мое имя. Срочно!

Срочно не получилось. Весь институт знает, что Таусова где-то рядом в частном секторе живет. Но это не их дом: то ли снимают, то ли родни. Да и не осталось жильцов в близлежащих кварталах: после бомбежек — сплошь руины, даже дороги бурьяном заросли, и сотрудники института побаивались туда ходить — может, мины, может, неразорвавшаяся ракета, может, боевики, а то и вовсе какие-либо наркоманы или бандиты. Словом, коллеги Авроры, как ученые, подходили к вопросу поиска эмпирически, — если даже среди ночи к ней позвонить, и такое бывало, Аврора через десять минут появлялась. Пять минут привести себя, по-женски, в порядок, а Таусова всегда в меру ухожена, и еще пять минут пусть уйдет на дорогу. Но коллеги и в радиусе часа ходьбы Таусовых искали — не нашли, никто таковых не знает. И лишь когда догадались сказать, недавно, среди ночи федералы какого-то молодого человека-калеку забрали, сразу среагировали:

— A-а! Да. БТР-ы ночью приезжали, квартал оцепили… Но Таусовы здесь никогда не жили. Там русские жили, давно, еще до первой войны все выехали, — теперь сплошь куща — развалины, и как они там живут?

Почти то же самое доложили коллеги и директору:

— Гал Аладович, не дом, а хибара, вот-вот развалится. Мы даже войти побоялись. На окрик вышел мальчик-инвалид, не по годам серьезный, насупленный, как-то недоверчиво, пугливо смотрит, все за дверной косяк прячется — воспитан войной, а на Аврору похож. Племянник ее сказал, что тети нет, обещала к вечеру вернуться.

В тот же вечер Аврора неожиданно объявилась в институте — постучала, стала перед Цанаевым, как тень: худая — щеки впали, острые плечи торчат, а сама потемнела, как ее черный платок, который повязан по-новому, траур, лишь видно лицо, — глаза воспаленные, но не плачут, в них глубокая, потаенная, бесконечная, раздирающая душу тоска.

— Садись, — вскочил Цанаев. — Мы тебя ищем.

— Я брата искала.

— Да-да, мы в курсе… Я был у Главы по этому поводу, он сказал, чтобы ты написала лично ему заявление о пропаже брата.

— Брата нашли, — голос Авроры изменился, глухой, не узнать.

— Где он?

— В поле, на краю города… Они таскали его за БТР-ом, пока голова не оторвалась. Потом сожгли.

У Цанаева чуть не подкосились ноги; держась за стол, он еле сел. Такое он слышал не впервые. Однако, то были слухи, а это из первых уст, от родной сестры, и что его более всего поразило — Аврора не плачет. И после очень долгой, томительно-щемящей паузы Цанаев нашелся:

— Благослови его Бог.

— Да благословит Бог его Газават,[2 - Газават (арабск.) — священная война, объявленная против иноверцев.] — жестко поправила Аврора.

— Да-да, благослови Бог его Газават, — повторил директор.

Вновь наступила долгая пауза, и Цанаев, с ужасом представляя все это варварство, вдруг спросил:

— А как ты его нашла?

— За деньги… Они же и продали мне эту информацию… Может, мне уволиться? — она в упор глянула на Цанаева, так что ему стало не по себе. — Я напишу заявление.

— Нет! — вновь встал Цанаев. — Ты мне нужна. Лично мне нужна! — неожиданно даже для самого себя выпалил он, так что глаза Авроры расширились. — А тезет[3 - Тезет (чеченск.) — ритуал похорон и соболезнования.] где?

— Не будет. Запрещено. Да и негде и некому проводить… мужчин не осталось, всех истребили, — и тут она даже не прослезилась. — Видимо, так предписано Всевышним.

— А ведь, вроде, отец есть, — осторожно поинтересовался Цанаев.

— Под бомбежкой ранен. Прикован к постели… как раз хотела его на операцию повезти, а тут такое… Сама виновата, язык не сдержала.

— Ты думаешь, кто-то из бывших наших коллег навел? — насторожился директор.

— Ничего я не думаю, — резко ответила она. — Всем все прощаю, лишь бы простили меня. А от предписан-ного свыше не уйти… Гал Аладович, если не увольняете, дайте еще неделю на отпуск.

— Отца хочешь на операцию повезти?

— Теперь на это денег нет.

— Может, я и весь коллектив поможем?

— Нет. Спасибо. Сейчас не до этого, других забот хватает, — она постаралась выдавить улыбку. — Спасибо вам за все.

— Напиши заявление на матпомощь, — все, что мог, предложил Цанаев.

— Спасибо, огромное спасибо, — словно только этого желая, она не заставила директора повторять, сразу же написала заявление. И чуть позже, когда Аврора зашла подписать расходный ордер, Цанаев, с еле-еле возникшей неприязнью в глубине души, подумал, что как только вопрос коснулся денег, Аврора как-то изменилась, даже глаза ее блеснули слабым азартом, будто вновь наполнились смыслом жизни.

От встречи с Таусовой директор был потрясен. Как ни пытался он отгонять, а ему вновь и вновь представлялось, как БТР тащит молодого человека. Но БТР — машина, железо. А неужели там еще были люди? Из чего у них сердца? От этих мыслей его неумолимо потащило на чердачный этаж. Там он курит, чтобы никто не видел, ведь он в очередной раз бросил, но вновь закурил… А что он видит свысока? Не обходя из-за забора квартал, а по извилистой тропинке, проложенной только ею, да, может быть, и собаками, Аврора очень торопливо дошла до забора, уж очень ловко, даже не по-женски, видать, приноровилась, перемахнула через бетонный забор. Там почему-то остановилась. А любопытство Цанаева так разыгралось, что он на цыпочки стал. Конечно, явно не видно, но он догадался, что она пересчитала деньги: разложила по разным карманам. После этого пересекла почти позабытую разбитую дорогу и побежала, скрываясь средь развалин, перекошенных заборов и дико заросших иссохших по зиме палисадников некогда цветущей окраинной улицы Грозного.

* * *


В бурляще-кипящем Грозном, где гибель человека уже мало кого удивляет, научно-исследовательский институт — некий оазис мира и стабильности, где действительно думают только о будущем, прогрессе и цивилизации. И вдруг такое: демарш группы ученых, хоть и нерадивых ученых, сотрудники ФСБ, а потом ситуация вокруг Авроры и ее изуверский рассказ, который уже не первую ночь не дает одинокому Галу Аладовичу спать в новой, пустой квартире. А ведь в этом доме всего проживает с десяток человек, а в его подъезде — одна семья, и та повыше, а он на втором. Могут ведь и за ним неизвестные люди в масках явиться, — и кто его тогда будет искать? — ведь у него нет такой сестры, как Аврора. «Эх, лучше бы он этой Авроры, этой революции, вообще не знал», — мучаясь от бессонницы, думает Цанаев. И хорошо, когда всю ночь бомбят, стреляют, взрывают, и самолеты, и вертолеты летят — все-таки жизнь, борьба. А когда этого гула и канонады нет, то жутко становится, к каждому шороху ночи прислушиваешься, словно 1937 год на дворе, а может быть, и похлеще.

Нет, вроде бы, Цанаев не трус, по крайней мере, трусом себя не считает, но он осторожен. Да и зачем ему всякие ненужные, чужие проблемы? Ведь он ученый, гуманист, словом, мирный труженик. И хотя Ца-наеву эта война, этот разгул стихии и эта жестокость не то что нравились, да чем-то, как процесс борьбы, как он считал, зарождение нового миропорядка, где участвует и он, в целом, его привлекали, как стороннего наблюдателя или вяло-пассивного участника, с малой долей риска, но и с утешительными дивидендами, с внутренним удовлетворением — он в этом действе, вроде, в гуще национальных событий. Однако, когда эти события коснулись его, он занервничал и, как тайм-аут, для разрядки, решил улететь в Москву: по семье соскучился, дела.

Еще будучи в аэропорту, только пройдя регистрацию, он уже ощущал и предвкушал мощный, пусть где-то хаотичный и нервный, но культурно-цивилизованный масштаб столицы России, в коем ты песчинка, и никто про тебя не вспомнит и не подумает, — не как в Грозном, но жизнь, вроде мирная жизнь, да тоже в Москве кипит… А тут, что он видит! Из-за формы одежды и так на нее все смотрят, а она еще в темных, огромных очках, и явно кого-то выискивает. Неужто его ищет?

У Цанаева еще был шанс прошмыгнуть через спецконтроль. Но он уже стал понимать натуру Авроры. Она любое препятствие преодолеет. И лучше, чем в узком месте, в просторном аэропорту.

Вот она его увидела, конечно же, его искала, решительно двинулась.

— Гал Аладович, пожалуйста, простите, — Аврора говорила по-русски, значит разговор будет официальный. — Я знаю, это некорректно, но у меня нет другого выхода… У меня нет никого, к кому бы я могла обратиться, — тут она взяла очень большую паузу.

Цанаев интуитивно понял, что разговор о деньгах, и он все, что у него есть, отдал бы, лишь бы эта сцена произошла не здесь, у всех на виду.

— Очки-то зачем надела? — с нескрываемым раздражением спросил он.

Аврора резко, более чем приличествует, приблизилась к нему, чуточку опустила очки, тут же поправила. А Цанаев только вскользь заметил обширный, темный синяк. Зато глаза — проникновенно-мечущие-ся, унылые, влажно-теплые глаза.

— Тебе деньги нужны?

— Да, три тысячи… долларов.

— Откуда у меня такие деньги? — Аврора, как провинившаяся школьница, опустила голову, и Цанаеву она показалась совсем маленькой, жалкой, еще более похудевшей за последнее время. — Я из Москвы привезу.

— Я вам верну. Через пару месяцев верну… А когда вы прилетите?

— Через неделю.

Услышав это, Аврора быстренько отошла в сторону, стала кому-то звонить, видно, разговор был нелегкий, потому что, когда она вернулась к Цанаеву, обильная испарина у нее на лбу.

— Откуда синяк? — спросил Цанаев.

— Света нет, споткнулась, упала, — Аврора улыбнулась или пыталась улыбнуться, что так не нравилось Цанаеву.

А чуть позже, уже в самолете, он развернул газету — и вновь статья о Таусовых, точнее, о ее брате.

Оказывается, он член НВФ — незаконного вооруженного формирования, уже много лет был в розыске. На днях спецслужбы после долгих поисков обнаружили бандита; последнего, из братьев, уничтожили после того, как Таусов оказал яростное сопротивление.

Конечно, в этом очерке сплошная ложь. Но суть есть: скорее всего, и сама Аврора прямо или косвенно связана с боевиками и, наверное, деньги для них просит. Так и Цанаев может попасть в пособники НВФ. Такая перспектива его никак не прельщала, он даже мучился в сомнениях, и деньги для него немалые, да слово дал. И чтобы хоть как-то перехитрить ситуацию, он намеренно вылетел в Грозный на день раньше — и что от коллег слышит? — мол, Аврора со спецслужбами повязана, с ними общается, кто-то видел.

— Как повязана? Ведь ее брата спецслужбы и убрали.

— Так они сами вербуют, сами воспитывают, сами помогают, как им не надо или надо, сами же парней ликвидируют. И служба есть, и погоны есть, и боевые с полевыми и с наградами.

Об этой ситуации все знали или догадывались, что все не так просто в этой войне. И, наверное, поэтому Цанаев, впрочем, как вся интеллигенция, пытался держаться вне этих событий, соблюдая как бы нейтралитет: он ученый и занимается только наукой. А тут его ученый секретарь, действительно Аврора, почти революцию не только в институте, но и в его душе учинила.

«Надо от нее избавиться, — твердо решил Цанаев. — Вот отдам три тысячи долларов, словно откупаюсь, и пусть увольняется. Ни мне, ни институту эти проблемы не нужны».

Настроившись, он так бы это ей и сказал. Но Аврора опередила его. Как всегда, она с зарею была около института. И на свежем снегу Цанаев увидел ее следы: только она ходит в туфлях на шпильке. Конечно, это бедность — сапоги, видимо, купить не может. И пока директор об этом думал, она выскочила из-за тополя, испугав его, и сразу вопрос:

— Вы деньги привезли? Я долг верну. Я в течение двух-трех месяцев рассчитаюсь, — она нервно сжимала у груди посиневшие от холода руки, словно вымаливала.

— Не на улице ведь, — сказал Цанаев. — Хотя бы в здание пройдем.

В кабинете Цанаев первым делом бросил перед ней на стол деньги и после этого хотел поговорить, — мол, расчет с последующим увольнением, и не поминай лихом. Однако Аврора вдруг резко схватила пакет, вновь руки прижала к груди:

— Здесь три? — она быстро попятилась к двери, и уже выходя: — Я так благодарна вам, так благодарна!

Цанаев даже слово сказать не успел, и первое ощущение — будто цыганка его облапошила. Сразу же захотелось курить. Вообще-то, по его распоряжению, в здании института не курят. Он и сам на работе очень редко курил, и то на самом верху, на чердачном балкончике, куда он в одном костюме и заторопился.

С высоты вид всегда завораживающий. Выпавший за ночь обильный снег многие изъяны войны прикрыл, но все равно вид разбитого города уныл, пе-щерен, как нависшие хмурые, беспросветные, тяжелые тучи. Как гром — гул привычной канонады, некий предопределенный ритм воюющей Чечни. И словно под этот ритм, преодолевая небольшие сугробы, по своей тропе торопится Аврора.

У забора она остановилась, стала звонить. Разговор был недолгий, после чего она ловко перемахнула через преграду и, видимо, кого-то поджидая, стала прямо посредине разбитой, редко посещаемой дороги.

Этой ситуацией Цанаев так заинтересовался, что успел выкурить не одну сигарету, а изменений нет, и тогда, поняв, что холод одолевает, он вернулся в кабинет и уже сел в свое кресло, да любопытство вновь потянуло к балкону, и он даже надел пальто, надеясь выстоять до конца.

Ждать пришлось недолго: вторую сигарету докуривал, как появился «Уазик» — мчался, словно на праздник. Около Авроры резко, с юзом, затормозил, как будто заигрывая, чуть не сбил ее. И что Цанаев видит: с некой лихостью из машины выскочил уже знакомый Цанаеву усатый фээсбешник-чеченец, который интересовался Авророй.

Что они говорят, Цанаев, конечно же, не слышит. Видно, разговор не мирный и, как показалось ему, Аврору попытались посадить в машину, она отбилась, кинула что-то в салон и побежала. Мужчина что-то крикнул ей вслед, тут же умчался.

«Она связана со спецслужбами», — с такой мыслью Цанаев вернулся в кабинет, но вновь не усидел. По горячим следам он должен разобраться с Авророй и уволить ее.

Так он и сделал. По ее следу добежал до забора. Но тут чуть-чуть рассудок возобладал. Вдруг кто увидит, как он лезет через забор. Да и не просто, забор-то высокий.

Цанаев быстренько вернулся обратно во двор института, и пока отряхивал со штанов снег, думал идти в кабинет, да ноги повели за Авророй, правда, в обход, как положено, по тротуару, что, оказалось, действительно очень далеко.

Цанаев вовсе не охотник, но тут ничего не надо — все на виду, только Авроры след — туда и обратно. Как ни странно, живет она совсем рядом, да найти ее и вправду было бы непросто. Никто не догадался бы, что в этих развалинах кто-то может жить.

Для приличия Цанаев постучал в перекошенную калитку, крикнул негромко «Аврора!», не услышав ответа, осторожно приоткрыл. Маленький дворик. Здесь чувствуется жизнь, не кое-какой, а заметный порядок и еще кто-то наследил.

— Аврора! — уже во дворе вновь крикнул Цанаев, подошел к окну, да оно заклеено клеенкой. Рядом — разбитое ракетой крыльцо, новая дверь, за которой он в полумраке обнаружил покрытые коркой льда ведра с водой, колотые дрова, пушистый, рыжий кот, который, увидев его, прильнул к двери в комнату, как бы за собой приглашая, что Цанаев сделал, и тут же, в дверях, как вкопанный, стал. Аврора только-только поставила капельницу мужчине, успокаивает его:

— Потерпи, сейчас станет полегче.

В ногах у мужчины, на тех же нарах, двое мальчиков: старший с изуродованным шрамами лицом, и тело такое же кривое. Младшему годика три — плачет.

Еще одна женщина у дровяной печи, руки — в тесте, удивленно-испуганно уставилась на Цанаева.

— Гал Аладович? — выпрямилась Аврора, явно стушевалась. — Проходите, — хотя и проходить-то вроде некуда.

— Э-э, — Цанаев тоже замялся, не зная, как быть: от этой картины он потерял дар речи, понятно — война, и он одно лишь смог сказать. — Твои родные?

— Да. Мой отец. Ранен. Позвоночник. Мои племянники. А это невестка, их мать.

— Это ваш дом?

— Наш дом разбит… Одна ракета: и дом, и их всех накрыла, — говорит Аврора и, как ни странно, вновь на ее лице не печаль, а эта странная улыбка или ухмылка, словно маска, которая скрывает ее лицо; вот только глаза всю трагедию выдают. — Проходите. Может, чаю? — предлагает она.

— Нет, нет, я пойду, — еще что-то пробормотал Цанаев, и он даже не помнит, как обратно дошел до института, и на сей раз ему просто для утверждения самого себя захотелось, как и Аврора, перемахнуть через забор. Преграду он преодолел, вот только штаны распорол. Злясь на весь мир, после этого сидел в своем кабинете, никого не принимая, думая об увиденном, о своих детях и о племянниках Авроры и самой Авроре, как она после стука появилась, без спроса села и сразу:

— Может, я уволюсь? Деньги я верну. А то мои дела — вам проблема.

— Кстати, о делах, — очнулся Цанаев. — Какие дела у тебя со спецслужбой?

Словно от боли исказилось лицо Авроры, и она сразу же резко ответила:

— Никаких дел у меня со спецслужбами нет, не было и не будет.

— Как же! — Цанаев встал. — Я ведь видел утреннюю встречу.

Аврора тяжело вздохнула, опустила голову, молчала. А директор уже склонился над ней, будто допрашивает:

— А что ты кинула в машину этого фээсбешника, если не секрет?.. Хм, — он недобро ухмыльнулся. — Я подумал было, может, граната?

— Надо бы, — вдруг, жестко, не своим, а металлическим голосом ответила Аврора, поднимая голову и в упор глядя на директора: — А кинула ваши деньги.

— Три тысячи! — отпрянул Цанаев. — Зачем?

— Честно? — она отвела взгляд, надолго уставилась в окно, как раз в ту сторону был ее дом. — Может, вы знаете, мои братья воевали… Сейчас их нарекли НВФ — боевики-бандиты. Но они никого не грабили, не насиловали, на мой взгляд, Родину защищали… Теперь их нет. Остались отец и два ребенка — племянники. Вы их видели — инвалиды, — тут она надолго замолчала, а директор, думая, что Аврора вот-вот заплачет, потянулся было к графину с водой, но она так же жестко продолжила. — Этот усатый чекист-чеченец сообщил, что есть решение истребить всех Таусовых мужского рода.

— Детей? Инвалида? — вырвалось у Цанаева, и он сел от какого-то появившегося бессилия в ногах.

— Да, — продолжила Аврора. — И как спасение, потребовал выкуп.

— Три тысячи долларов?

— Вначале требовал десять… Сошлись на шести. Три я отдала. Еще три — ваши.

— Вот так торг! — выдал Цанаев. — Ужас!.. Я сообщу Главе.

— Прошу вас, — мягче стал голос Таусовой, — никому ничего не говорите. Не впутывайтесь в эту грязь.

— Да как так можно?! — вновь Цанаев встал.

— Пожалуйста, не говорите, — Аврора тоже встала. — Я думаю, все все знают. Ничего поделать не могут — для того и война.

— Да, — не смог не согласиться Цанаев, и тут же спросил: — А чей этот дом?

— Это дом русских. Моей знакомой, они сейчас в Москве.

Вновь наступила тягучая пауза, которую нарушила Аврора:

— Мне уволиться?

— Позови завхоза, — распорядился директор, и когда Аврора с ним вернулась, Цанаев обратился к завхозу. — По резиновой трубе от нашего института проведи газ в дом Авроры, тут недалеко.

— Это невозможно, — воспротивился завхоз, — это запрещено. Нас накажут. Гособъект…

— Замолчи, — жестко перебил директор, — бомбить можно, а газ инвалидам провести нельзя?! Выполняй приказ! А если не можешь, увольняйся… Постой! Еще и воду в их дом проведи: на все срок — три дня. Исполняй!

— Гал Аладович, неужели?.. — когда завхоз вышел, Аврора с широко раскрытыми глазами уставилась на директора. — Это нам?.. Как мне вас благодарить?

— Выйди на работу, дел много, — ответил Цанаев.

* * *


В институте, действительно, дел с годами все больше и больше. В Москве, в Российской академии наук, что финансирует деятельность НИИ, требуют науку. А какая наука может быть среди войны? Так, по гуманитарным отраслям кое-что есть, и то все местечкового формата, а по техническим, тем более естественным, наукам — почти полный провал, потому что отсутствует лабораторно-экспериментальная база, без оборудования опыты не проведешь. А как физик, Цанаев, в первую очередь, отвечает за естественные науки. Он просит в Москве деньги хотя бы на простейшее научное оборудование, а ему отвечают: у вас естественные науки не развиты.

— А как развивать науку, если приборов нет? — докладывает Цанаев на Президиуме РАН, а ему в ответ:

— Зарабатывайте, как все, на научных грантах.

— Как гранты получить, если нет приборов? — жалуется директор.

— У нас денег нет, только гранты.

Вот такой замкнутый круг. Академия дает деньги только на зарплату и намекает: не будет развития науки, институт могут закрыть. Давайте науку!

Словом, так называемая рыночная экономика вторглась и в науку России. И если другие институты как-то выживают, то грозненское НИИ на дотациях содержать государство более не намерено, и Цанаев волей-неволей пытается на каждой копейке экономить, а тут бухгалтер жалуется — на интернет расходуются значительные суммы, и как выяснилось, более в этом деле преуспела опять Аврора.

— Таусова, — от раздражения Цанаев называет ее по фамилии, — что за переписка у тебя в интернете? Такие суммы!

— Гал Аладович, простите, только наука… Вы ведь знаете, я работала в Норвегии, опыты проводила на уникальном оборудовании. Так там богато живут и устаревшие приборы списывают. Зная это, еще работая в МГУ, я заключила договор, что данное оборудование в рамках научного обмена будет передано в дар московскому университету. Теперь эти приборы поступили в Москву, они на таможне. А МГУ приборы не забирает, им оно не нужно, работать некому, я ведь ныне здесь. И вот веду переговоры, чтобы это оборудование передали нам.

— И что? — заинтересовался Цанаев.

— Если бы эти приборы установить здесь, то мы бы выиграли не один грант, хоздоговоры и прочее. И наука была бы, и я докторскую закончила бы.

— Так в чем дело?

— Надо лететь в Москву, договоры переделать и нам оплатить растаможку. Деньги немалые, но все окупится с лихвой, а главное, у нас появится наука, настоящий эксперимент.

— Можешь все расписать на бумаге? — недоверчив Цанаев.

— Запросто, — улыбается Аврора. — Но вы лично, как руководитель, должны быть в Москве, документы подписывать.

— А кто бумажной волокитой займется? Ты должна вылететь со мной.

— Как я брошу инвалидов? — задумалась Аврора. — Ладно, я с одной медсестрой договорюсь.

— Я оплачу затраты, — предложил Цанаев.

— Спасибо. Деньги мне нужны, — как всегда сказала Аврора. — А командировочные? Два-три дня надо будет провести в Москве.

Они вместе вылетели. В отличие от Авроры, Цанаев предполагал, что это дело затянется, как минимум, на неделю, и ему придется изрядно побегать по инстанциям, соблюдая бюрократическую волокиту.

Отчасти так и получилось — две недели они провели в Москве. Однако самому Цанаеву бегать почти не пришлось, Аврора сама всюду моталась и по вечерам она прямо на дом приходила к Цанаеву для подписи или печати на очередном документе.

— Ты зайди, чайку попей, — предлагает Цанаев.

— Нет-нет, я не голодна, уже поздно, еще дела, — дальше дверей Аврора не проходит, тут же, как бы извиняясь, все директору докладывает, а после ее ухода вдруг жена Цанаеву говорит:

— А у тебя с этой Авророй ничего нет?

— Ты о чем? — удивился Цанаев.

— Как о чем?! — недовольна жена. — Ты там в этом Грозном один, можно сказать «холостой» мужчина. Квартира своя, пустая. А эта Аврора уже не юная девица… Да и девица ли вообще? Вроде весь мир объездила, всюду побыла, все повидала и, видать, испробовала.

— Замолчи! — перебил супруг. — Как ты смеешь так говорить!

— О-о! Уже защищаешь? — ухмыльнулась жена. — То-то, она так смотрит на меня, будто я тебя у нее отнимаю.

— Не неси чушь!

— Это не чушь. Я по-женски все вижу и чувствую. Она неровно дышит к тебе.

— А, может, и я неровно дышу к ней? — усмехнулся Цанаев.

— Вот это меня и беспокоит, — констатировала жена и, как про себя отметил Цанаев, не без основания. Потому, что он стал замечать, что хочет быть рядом с Авророй, общаться с ней, и ему это приятно, хотя их точки зрения по многим событиям не совпадают, но у Авроры очень странная, даже оригинальная жизненная позиция, которая Цанаева и отталкивает, и одновременно притягивает.

Иногда, когда Аврора ему среди дня звонит, что-то согласовать, он, если жена не слышит, предлагает ей где-либо в кафе посидеть, обсудить дела, правда, все официально. А она также сухо отказывается, и лишь под конец сама предложила:

— В честь успешного завершения давайте пойдем в Большой театр.

— Я билеты куплю, — загорелся Цанаев, но Аврора его остудила.

— Тогда четыре — еще ваша супруга и моя знакомая.

Такой состав Цанаеву не очень интересен, но пришли еще и Ломаев с супругой (тоже Аврора пригласила), хоть было с кем в антракте коньяк распивать.

А сама опера Цанаеву не понравилась — убаюкивала, он все позевывал; в общем, по окончании его вердикт:

— Чуть не заснул, — на что Аврора сказала:

— Не надо было пить, — а уже дома жена Цанаева подытожила:

— Эта Аврора корчит из себя светскую даму. Тоже мне, оперой увлекается, а в Большой пошла чуть ли не в парандже, всех напугала… Дура!

Почти то же самое подумал и Цанаев, когда через месяц, работая даже ночами, Аврора все же умудрилась собрать экспериментальное оборудование. Да это все можно считать пустое, потому что материалов для исследования нет, и еще нужен дорогущий термовакуумный пресс.

— Как ненужная мебель, — стал возмущаться Цанаев.

«Вот сейчас бы уволить ее», — даже подумывал он. Но за что? Не только как ученый секретарь, но и всю документацию Аврора ведет; как уборщица — тоже все в порядке. Да вот жена к Цанаеву из Москвы ежедневно звонит и непременно, как бы между прочим, спросит:

— Ты еще эту Аврору не уволил?.. Смотри, что-то есть в ней революционно-реакционное. Эта дура что угодно учудит, тебе отвечать придется.

А сама Аврора в то же время говорит:

— Гал Аладович, я уже договорилась с Норвегией. Мой институт дает нам материалы для исследования бесплатно.

— Ну и в чем дело? — сух Цанаев.

— Надо поехать, привезти.

— Ну и в чем дело?

— Деньги на дорогу нужны.

— Тебе, Аврора, постоянно деньги нужны.

Как обиженный ребенок, она потупила взгляд и чуть погодя сказала:

— Мы могли бы получить не один грант: и наука, и деньги. И я бы докторскую добила, — последнее она сказала так жалостливо, что Цанаев, прекрасно понимающий значение защиты для ученого, все же поддался:

— Сколько денег и срок исполнения? — и, ужесточая требование: — Все в письменной форме. Не уложишься — пеняй на себя.

На следующий день, увидев справку Авроры, Цанаев усмехнулся:

— Ты посчитала только дорогу? Ведь там жизнь дорогая.

— Общежитие бесплатно, уже договорилась, — сообщает Аврора, ее глаза жизнью загорелись. — А питание — пятнадцать долларов в день… Я и на пять долларов там жила — нормально.

— А срок? Две недели.

— У меня открытая виза.

— Ну, смотри, — Цанаев дал добро, и когда Аврора вновь зашла подписать расходный ордер, он сказал: — Вижу, тебе Норвегия нравится.

— Сказать честно… — она немного задумалась. — Там, как мне кажется, словно в раю. Все живут честно, хорошо и добросовестно трудятся.

— А мы здесь не трудимся?

— Трудимся, — гримаса появилась на ее лице, — зарабатываем мало… Несправедливо.

— Это про меня? — возмутился Цанаев.

— Да при чем тут вы? Государство такое.

— Так что ж ты в Норвегии не осталась?

— Осталась бы с удовольствием. И была бы возможность, — ее голос стал несколько вызывающим и вдруг осекся: — Здесь трое инвалидов на мне.

— Да, — согласился Цанаев и, глянув в окно, про себя подумал, что Норвегия должна быть раем по сравнению с руинами Грозного. — А с кем больных оставишь? — поинтересовался он.

— С медсестрой договорилась, и сноха… Я, надеюсь, быстро управлюсь.

Быстро не получилось. Не исходе была уже четвертая неделя. Цанаев был в Москве и почему-то постоянно думал об Авроре, и с раздражением — так задержалась. А что ни говори, а оказывается, институт без нее еле функционирует; все на ней, а она пропала в райской Норвегии.

И вдруг жена Цанаева выдает:

— Оказывается, твой институт, кого хочет, в Европу командирует.

— Ты это о чем? — удивился Цанаев.

— Как «о чем»? Твоя Аврора в Норвегии.

— А как ты узнала?

— Хм, — усмехнулась жена. — Тут целая драма, — она смакует тему. — Оказывается, по этой старой деве вроде бы сохнет твой друг Ломаев. И даже хотел вместе с Авророй лететь, якобы, помочь. Так знаешь, как эта Аврора отшила Ломаева?

— Как? — не сдержался Цанаев.

— Позвонила жене Ломаева, и спросила: отпускаешь супруга?

— И что?

— Ясное дело, «что?». Скандал в семье… Так этой Авроре этого мало. Несмотря на это, она по электрон-ке прислала письмо Ломаеву: «Деньги нужны».

— И что? — встрепенулся Цанаев.

— Жена Ломаева письмо перехватила. Вновь скандал… А ты что побледнел? Может, тоже за Авророй в Норвегию полетишь?

— Замолчи, — крикнул Цанаев, и гораздо мягче: — Она мой сотрудник. Я ее командировал.

В тот же день он встретился с Ломаевым.

— Сколько у тебя она просила?.. Всего сто долларов?!

— Дело не в деньгах, — оправдывался Ломаев. — Хотя я Авроре столько помогал. Ей всегда нужны деньги!

— Деньги всем нужны! — раздражен Цанаев. — Сколько она тебе должна?

— Она мне ничего не должна… Но, поверь, не зря она сама себя нарекла Авророй — точно революция. Вокруг нее все не так.

— Перед женой подставила? — недобро усмехнулся Цанаев. — Дай мне ее реквизиты.

— Правильно, — сказал Ломаев, — должна была сразу к тебе обратиться, ты ведь ее начальник.

— А может, она тебя посчитала другом? Любишь ее? — прямо спросил Цанаев.

— От нее лишь проблемы.

В этом же в очередной раз убедился и Цанаев. То ли он переусердствовал, то ли просто сложилось так. Но он, искренне желая помочь, отправил в Норвегию триста долларов, а более того и существеннее, он дал задание в Грозный посетить дом Авроры и там тоже подсобить деньгами, как бы в счет зарплаты. И надо же, через день, они ужинают с женой и с музыкой приходит SMS-ка.

От Авроры Цанаев никогда SMS не получал, а сейчас просто нутром догадался, что она. Он резко встал из-за стола, быстро прочитал: «Всем сердцем благодарна за Ваше участие… Здесь бюрократы похлеще наших. На днях все разрешится. Дай Бог Вам здоровья (на чеченском)».

Цанаев сразу эту запись стер, но жена тут как тут — за спиной:

— Небось, твоя Аврора к себе кличет? Эта старая дева… Хе-хе, вроде, старая дева. Весь мир объездила, нагулялась, а теперь к чужим мужьям! Сучка! Дрянь!

— Замолчи! А ну, дай телефон.

Не только в семье Ломаевых, но и у Цанаевых из-за Авроры скандал. К сценам ревности Цанаев вроде бы относится спокойно. Да его беспокоит иное: он почему-то много стал думать об этой Авроре, в то время, как ему надо было бы готовиться к докладу на Президиуме РАН, где ему сразу же заявили:

— Гал Аладович, мы понимаем, что у вас тяжелая постконфликтная ситуация, и мы вам всеми способами помогаем. А вы еще просите средств, но науки-то у вас, согласитесь, как таковой, нет. Одни гуманитарии — историки и филологи, и у них мелкотемье, местечковый уровень. А естественные науки — совсем провал… Мы не требуем от вас фундаментальных исследований, но хотя бы прикладной характер должен быть. Иначе…Что нам занести в протокол?

— Через год у нас будут фундаментальные исследования, — заявил вдруг Цанаев.

— Фундаментальные? — удивился председатель.

— Да, — твердо подтвердил Цанаев, и он думает вновь только об Авроре, лишь она теперь может спасти его личную репутацию и весь институт.

Из Норвегии Аврора вернулась совсем иной: светский костюм, открытое лицо, ухоженная прическа. Однако это мало кто видит; Аврора сутками пропадает в лаборатории.

Цанаев волнуется, как бы она не сдалась, а у нее, наоборот, в глазах огонь, видно, что занимается любимым делом и у нее все идет. А идет она по уже проторенной дорожке, и Цанаев даже представить не может, что Аврора, точнее, их институт совместно с норвежским научным центром уже выполняют задание на крупный международный грант, где исследование Авроры — составная часть.

По контракту, который Цанаев хранит в своем портфеле, Аврора обязана в течение пяти месяцев завершить экспериментальную часть. От себя Цанаев по привычке добавляет еще пять-шесть месяцев — всего год. Как раз он успеет к Президиуму РАН показать результат. А Аврора ровно через три месяца вдруг заявила:

— Гал Аладович, мне с отчетом надо срочно лететь в Норвегию. Я готова, и меня ждут.

— Деньги нужны? — непонятны чувства директора.

— Нет, — улыбается Аврора, — мне на счет уже выставили аванс.

— Аванс?.. А если… — директор запнулся.

— «Если» не будет. Я уже выслала по электронке полученный результат, и получила прекрасные отзывы. Меня там ждут.

— А ты останешься в Норвегии? — вырвалось у Цанаева.

— Как я останусь? — вмиг омрачилось лицо Авроры, видать, вспомнив родных.

На сей раз Аврора была в Норвегии всего нару недель. Приехала — не узнать! Настоящая европейка: ухоженная, статная, уверенная. И ее первый вопрос директору:

— Деньги не поступили?

— А что, должны? — обрадовался Цанаев; на счету института — ноль, и они кругом должны, даже связь отключили.

В ожидании денег он каждый день ездил в банк.

В прифронтовом Грозном всего один банк — это военно-полевой банк, который соответствует своему названию. Кругом высоченный забор с колючкой, БТР-ы, многочисленная охрана и огромная очередь на входе.

У Цанаева привилегия — удостоверение советника Главы, да и оно действенно, если внутри мзда. От того, что Цанаев проник в банк, вовсе не значит, что деньги поступили на счет. Цанаев уже злится, Аврора беспокоится, ведь европейцы — четкие в своих делах. А тут сообщение: согласно контракту сумма не может быть зачислена на счет института, а только на личный счет грантообладателя — Таусовой. Так на имя Авроры поступила огромная для нее сумма — сорок пять тысяч евро.

«Ты поможешь институту?» — хотел было сказать Цанаев, но Аврора его опередила:

— Четвертую часть могу оставить себе? А остальное институту.

— Я думал, половину, — доволен Цанаев. — Но если так, то треть точно твоя.

— Боже, как я благодарна тебе, — прошептала Аврора. — Эти извечные долги — как удавка на шее, — тут она чуть ли не подпрыгнула. — Никому не буду должна. Как я счастлива!

Это счастье длилось недолго. Уже на следующее утро, как раз Цанаев курил на балконе, он увидел свысока въехавший во двор «Уазик». Тот самый усатый чеченец-чекист направился ко входу.

Директор подумал, что это к нему, вернулся в кабинет. Прошло более четверти часа — никто не зашел. Цанаев выглянул во двор, машина уже разворачивается. Он сразу же пошел в кабинет Авроры, а она улыбается своей странной улыбкой-ухмылкой.

Теперь Цанаев знал, что это некая маска Авроры, за которой она скрывает чувства свои.

— Этот усатый у тебя был?

— Да, — Аврора встала, как положено приветствуя мужчину.

— Чего он хотел?

— Денег.

— Узнал, что на твой счет поступили деньги?

— Они все знают, — грустно выдала Таусова.

— И сколько? За что?.. Я это так не оставлю. Мы ученые! Я советник Главы. Я…

— Гал Аладович, не впутывайтесь в это дело. Грязь! Ведь вся эта гарь войны — из-за денег и ради денег. Лучше я в последний раз откуплюсь, и все. Дальше будем спокойно работать; у нас еще не один грант впереди, денег еще больше.

— Да, — быстро согласился Цанаев, понимая, кто правит балом, и надеясь от этого уйти. — А крышу починить сможем?

— И крышу починим, и отцу с племянником операцию в Европе, и себе дом! — вот теперь улыбается, буквально сияет Аврора. — Лишь бы не было долгов и никто не мешал… Все будет хорошо, — и вдруг, как бы внушая самой себе, она выдала: — Я сильная, очень сильная! Я вынесу все!

* * *


Как настоящий ученый, тем более естественник, Цанаев политику, точнее, политиканство, не любил. Он это объяснял просто. Бог создал мир по одним, неизменным, законам, которые люди должны познать, чтобы выжить и жить еще лучше. А политика зависит от людей, от тех законов, которые выдумывают и изменяют люди — это не постоянство, это нестабильность, и вообще, политика — это в угоду одних, назло другим и так далее. То ли дело физика: любой человек поскользнется — упадет, а не взлетит — вот это закон!

Но как бы там ни было, а человечество все равно должно жить по каким-то законам, конституции. И вот после долгих-долгих лет войны, хотя военный конфликт еще тлеет, Глава Чеченской Республики в поисках мира добился права провести референдум по статусу республики и по конституции.

Цанаев всегда и во всем поддерживает Главу, и когда объявили, что в НИИ, по традиции со времен СССР, будет организован избирательный участок и председатель он, Цанаев, как советник Главы, добросовестно взялся за это политическое дело, однако, без особой любви, потому что к нему в первый же день явился усатый особист, и хотя он и раньше представлялся, Цанаев его фамилию не запомнил, а теперь вроде придется работать вместе:

— Бидаев — ответственный за этот участок и, вообще, за всю территорию в округе, — он грузно, по-хозяйски расположился на стуле. — Я обязан знать и знаю все, что творится здесь.

— Вы участковый?

— Хм, — ухмыльнулся вошедший. — Скажем так — смотрящий.

— Это жаргон? — удивлен директор.

— Ну, чтобы было понятней — ответственный… И мне до окончания референдума нужен здесь рабочий кабинет.

Цанаев — законопослушный человек. Он понимает, что референдум — дело архиважное, и необходимо ради общества немного потерпеть. Тем более, что теперь вокруг НИИ постоянно дежурят военные и милиция. Но они не докучают, кабинеты не требуют.

А вот Бидаев, хорошо еще, что не отобрал директорский, зато выбрал кабинет ученого секретаря. Так Таусова в кабинете почти не бывает — почти всегда в полуподвальной лаборатории. И Бидаев, мол, осматривает здание, частенько в лабораторию заглядывает, порою там задерживается, и случается даже так, что встревоженно-напряженная Аврора первая выходит из лаборатории и стоя у двери:

— Мне надо запереть дверь, здесь очень ценное и уникальное оборудование.

— Ты ведь так рано не уходишь, — слышен вальяжный голос Бидаева.

— Я устала, покиньте, пожалуйста, служебное помещение.

— Для меня закрытых дверей нет!

— Даже в ад! — уходя крикнула Аврора.

— В загробный мир не тороплюсь, — усмехнулся Бидаев. — И есть ли он вообще?

— Безбожник, — процедила Аврора. — Таковы и ваши дела.

А дела, в смысле научные дела Авроры, совсем не шли. Как директор, Цанаев все это видел и знал, но он ожидал, что Таусова вот-вот к нему явится с жалобой на Бидаева, а она, наоборот, вовсе перестала на работу ходить и уже по институту ходит слушок, якобы, как-то поздно вечером Бидаев явился под хмельком и стал к Таусовой приставать, и, вроде, дело дошло до потасовки. У Таусовой синяк, поэтому она не приходит на работу.

Чтобы не оперировать слухами, а самому во всем убедиться, а если честно, то Цанаев сам хотел видеть Аврору, и пошел к ним — пожалел. Авроры дома не оказалась, а он вновь вошел — эти инвалиды, — у него сердце защемило. Он даже не помнил, как вернулся в свой кабинет, и почти следом — Аврора, в темных очках.

— Правда, что я слышал? — суров директор.

— Вы об этом, Бидаеве?.. Гал Аладович, пожалуйста, хотя бы вы не связывайтесь с ним. Тем более, из-за меня. Грязь!.. Может, я в отпуск уйду до окончания референдума?

— Какой отпуск!? У нас контракт, сроки поджимают, и сама знаешь — одна надежда на твой грант.

— Я думала, — после некоторой паузы сказала Аврора, — что никого и ничего не боюсь, кроме Бога. Но он такой мерзкий. Не связывайтесь с ним.

— Работай, — чуть ли не крикнул директор, — а я с ним разберусь.

Цанаев официально вызвал Бидаева в свой кабинет и специально стал говорить на русском:

— Слушай, — перебил его Бидаев, — может, у тебя с ней того? — и он показал непристойный знак.

— Чего?! — вскочил разгневанный директор. Некоторое время он не мог найти подходящих слов, потом рванулся к двери, настежь раскрыл: — Пошел вон!

— Для меня все двери раскрыты, — нагло и развязно Бидаев приблизился к Цанаеву и, прямо в лицо обдавая неприятным запахом, прошипел. — А ты знаешь, что твоя Аврора проходит по нашей разработке — за экстремизм?.. Хе-хе, теперь и ты с ней будешь на пару.

— Пошел вон, — также в лицо выдал Цанаев, — и пока я здесь директор, чтобы духу твоего не было.

— А то что будет? — Бидаев небрежно ткнул Цанаева локтем.

— Что будет! Что будет! — директор чуть ли не дрожал от ярости. — Посмотришь, что будет! — прошипел он.

— А что откладывать? — усмехнулся Бидаев.

— А-а, — почти рассвирепел Цанаев. Был конец февраля, здание института почти не отапливается — газ еле горит, все в верхней одежде. Цанаев прямо в кабинете скинул пальто: — Пошли, пошли, — схватил он за локоть Бидаева, ощущая его природную мощь, от этого еще более раздражаясь. — А ну пошли, я тебе покажу.

Выросший в Москве, никогда, даже в детстве, не дравшийся интеллигентный Цанаев рвался в бой, по-нимая, что других аргументов в этом городе у него нет.

В сгущающихся сумерках они обошли здание института, где горами припорошенный снегом послевоенный хлам, строительный мусор и подбитый грузовик.

Не зная, что делать и как делать, Цанаев скинул пиджак, потом галстук, даже боксерскую позу занял.

— Я вижу, ты серьезно болен, — усмехнулся Бидаев. — Надо мозги вправить, — тут он тоже медленно скинул камуфляжный ватник. Под ним оказывается огромный пистолет в кобуре, нож и еще масса непонятного для Цанаева оружия.

— Ну, давай, — дал команду Бидаев.

Цанаев бросился, от удара полетел, упал всем телом на разбитые кирпичи, почувствовал сильную боль.

Раздались крики, из-за угла появились сотрудники института. Цанаев только помнил, как Аврора повела его в кабинет, чистила его одежду, мыла испачканные руки. А потом она сама наливала ему чай, заботилась о нем.

Это внимание Авроры было так приятно, что Цанаев, наверное, еще не раз пошел бы драться. Однако сама Аврора была крайне встревожена:

— С ним, точнее с ними, нельзя вступать в контакт. По жизни не отстанут и не откупиться. Они как попрошайки: раз повод дашь, не отстанут… А вы ведь директор, советник. Референдум на носу. А вдруг кто узнает?

Узнали, даже в подробностях.

Через день в администрации Главы на совещание по референдуму Цанаев получил публичную взбучку.

А потом Глава попросил его задержаться и говорил почти то же самое, что и Аврора, правда, добавил:

— Со спецслужбами связываться опасно. Но ты ничего не бойся… А, впрочем, честь женщины защищать надо!

— Откуда вы все знаете? — подивился Цанаев.

— Я все обязан знать, должность такая. А Бидаев обязан был рапорт написать… На носу референдум! А ты драку устроил… Так что давай, со своим напарником Бидаевым хочешь-не хочешь, а сдружись, нам порядок нужен.

— Он мой напарник? — удивился Цанаев.

— Называй его как хочешь — напарник, подельник, друг… но не враг. Нам провокации не нужны. Все в их руках, понял?

Цанаев понял, что помимо своей воли он потихоньку втягивается в политику, то есть ему со всеми необходимо быть политкорректным, но и это не главное, главное, как он стал понимать, живя в полувоенном Грозном, он, сам того не ведая, стал принимать тоже полувоенные, то есть, почти полу-варварские, методы выяснения отношений — с помощью кулаков. А что, если бы и у него, как у Бидаева, было бы оружие?

Не успел он об этом подумать, как его вновь вызвали в администрацию — перед ним крепкий, самодовольный молодой человек:

— Для вашей безопасности, ну, и чтобы были уверенней, время, понимаете, какое, мы хотим вам выделить табельное оружие.

— Не надо, — категорично отказался Цанаев. — Я и пользоваться им не умею.

— Тогда, может быть, личную охрану? Перед референдумом всякие могут быть провокации.

— Я ученый, — стоит на своем Цанаев. — Больше на провокации не поддамся, — оправдывается он, сам подумал: «До референдума улечу в Москву, к семье».

А ему, словно его мысли читают:

— До окончания референдума никаких командировок, никаких отъездов и разъездов. Все должны быть не местах.

— Я ученый… — хотел было отстоять свою свободу Цанаев, а ему жестко в ответ:

— Вы советник Главы и член избирательной комиссии. Время военное… Вам оружие и охрана нужны?

— Нет.

— Смотрите. Вы должны быть бдительны и осторожны.

— У вас есть какая-то информация? — насторожился Цанаев.

— Война — чей-то интерес. Референдум — окончание войны — наш интерес. За наш интерес мы должны бороться.

— Что я должен делать?

— Быть начеку.

Этот разговор и без того насторожил Цанаева, а тут еще жена из Москвы звонит:

— Все говорят, что перед референдумом в Грозный вновь войдут боевики, бойня будет… Приезжай. Никому твоя наука не нужна. Тем более, в Чечне.

— Я не могу вылететь.

— Как это не можешь? Всегда прилетал… Ах, я поняла. Тебя эта сучка Аврора охмурила. Ты, говорят, из-за нее дрался.

— Кто говорит?

— Все говорят. Про тебя уже анекдоты ходят. Приезжай немедленно, либо я вылетаю.

К ужасу Цанаева, буквально на следующий день супруга прилетела.

— С кем ты оставила детей? — первый вопрос Гала Аладовича в аэропорту.

— Не переживай, соседка присмотрит, — отвечает жена, и когда они приехали на квартиру: — Отличное жилье, какая большая жилплощадь. Вот только вид за окном — мрак! А квартира приватизирована?

— Я ее еще не оформил. Некогда. Да и служб таких здесь вроде нет.

— Ну, слава Богу, женщин ты сюда, видимо, не приводишь.

— Замолчи! Какие женщины?! Здесь война.

— Вижу, вижу. Я такого даже не представляла. Просто ужас! Как ты здесь живешь?.. А где твой институт?

— Зачем тебе мой институт?

— Сам повезешь, либо я сама найду?

— Поехали, — с напускным спокойствием произнес Цанаев.

Путь от аэропорта до центра, где квартира Цанаева, по возможности, обихожен, нет блок-постов, прикрыты признаки войны и разрушений. А вот институт почти на краю города.

Супруга Цанаева потрясена.

— Ужас, ужас! — шепчет она, плачет. — Наш город даже не узнать. Это не Грозный. Тут невозможно жить.

А когда они въехали во двор института, ее столичный апломб полностью угас.

— Это и есть твой институт? Эти развалины? Это ж руины.

— Почему? — оптимистичен Цанаев. — Новая крыша. Отремонтировали первый этаж. Есть подвал… Исполняем международный грант. Такое и в Москве не у всех… Так что наука в Чечне есть, несмотря на войну и весь этот бардак. А посмотри на это дерево — древняя ива, ей более полувека, — с огоньком говорит директор. — А видишь на ней птицы — двенадцать, шесть пар.

— Что это? — поражена жена.

— Это совы… Видишь, какие большие красавцы. Нас не боятся. Наоборот, знают, что у нас мир, у нас днюют. Знаешь, какое завораживающее представление, когда они в сумерках вместе взлетают, огромные крылья — магия, волшебство!.. А посмотри на тот тополь. Видишь кормушку, белочка.

— Прямо как в лесу, — говорит супруга. — То-то ты одичал… Как ты здесь живешь? Зоопарк! — в ужасе жена.

— Живу, чтобы ты в Москве хорошо жила. Зарплата гораздо больше. А иначе жена профессора такой наряд не имела бы, — он погладил ее шубу. — Пошли, помещение покажу.

Цанаев знает, что его кабинет супругу мало интересует, тем более, что он по-военному скромно обставлен. Она рвется увидеть Аврору:

— Вот наша наука, наша гордость! Мы сюда категорически никого не пускаем, но тебе… — раскрыл дверь в лабораторию: едкий воздух, пропитанный реагентами и бензином, шум генератора, и Аврора, в поношенной, грязной куртке, в огромных защитных очках, как раз вручную пытается освободить мощный пресс.

— Здравствуйте, с приездом, — Аврора явно смутилась, бегло, с ног до головы, будто сравнивает, осмотрела одежду Цанаевой, почему-то скинула с себя куртку. — Проходите… Может установку отключить? Шумит.

— Нет-нет, — сказал Цанаев.

— Нет! — словно всему окружающему бросила приезжая.

Она явно в шоке, побледнела, попятилась, прислонилась к стене.

— Тебе плохо? — забеспокоился директор.

— Это от самолета и смены климата… Отвези домой, — просит жена.

В квартире ей лучше не стало: отопления нет, спала в шубе. На следующий день супруга с энтузиазмом засобиралась на базар и по магазинам, дабы обустроить быт мужа. Но вид и бытность Грозного быстро погасили и этот пыл.

— Я волнуюсь за детей, отправь меня побыстрее в Москву… Здесь жить невозможно, — ее окончательный вердикт, но увидев зарплату Цанаева: — Дети растут, затраты растут. — А перед самой посадкой: — Ты квартиру приватизируй, продавай и — в Москву. Здесь жизни нет и не будет.

«А про Аврору забыла»? — напоследок хотел было спросить Цанаев, но интеллигентность помешала.

И помешало то, что он теперь почему-то сам про Аврору не может забыть, постоянно о ней думает, хочет быть рядом с ней. Почему-то рядом с ней ему спокойно.

А вот Аврора неспокойна:

— Гал Аладович, — говорит она, — какое-то предчувствие у меня нехорошее. Кажется мне, что Бидаев что-то замышляет.

— Пусть только покажется, — хорохорится Цанаев.

— Надо лабораторию перенести в подвал.

— Чего? Ты с ума сошла? У тебя и так дышать нечем, а ты — в подвал.

— Кстати, — вдруг улыбнулась Аврора, — давайте выйдем, подышим свежим воздухом, — она недвусмысленно осмотрела кабинет директора.

Уже был март, но погода еще держалась зимняя — влажный холодный ветерок, мокрый снег, слякоть. Вечерело.

— Ты думаешь, что в моем кабинете подслушивающие устройства? — во дворе спросил Цанаев.

— Береженого Бог бережет, — ответила Аврора, глядя на высокую густую иву. — Сейчас наши совы взлетят, — и точно, как в сказке, огромное заснеженное дерево зашевелилось, издав громкий гортанный звук «уху» взлетела одна сова, огромными крыльями как бы очищая путь. Облетев по кругу весь двор, словно убедившись, что все в порядке, эта сова издала еще раз, гораздо громче, «уху», и тогда, как по команде, вся стая взлетела — завораживающий шелест мощных взмахов, казалось, что магическая сила птиц перекрыла весь небосвод; они резко унеслись в сторону окраинных лесов. Стало еще сумрачней, печальней и пустынно. А Цанаев и Таусова все еще смотрели на небо, потому что откуда-то стал доноситься нарастающий гул вертолета.

— Пошли под иву, — предложил Цанаев, зная, что от таких летающих птиц лучше скрыться. Они долго стояли под деревом, видя под ногами щедрый белеющий совий помет и комочки погодков, потому что, как им показалось, вертолет завис над их институтом, и они даже чувствовали вихрь от его лопастей.

Лишь когда вертолет улетел и стало совсем тихо, Цанаев прошептал:

— Тревожная, пугающая тишина… Говори.

— Мне подбросили записку. На днях будет нападение на наш институт.

— Хотят сорвать референдум?

— Не думаю. Главная мишень, как я поняла, мое окно, наша лаборатория.

— Бидаев? — некая дрожь в тоне директора.

— Не знаю… Но почерк, мне кажется, знаком: лесные братья.

— Ты связана с боевиками?

— Клянусь, нет. Сама боюсь и ненавижу всех, кто с оружием. Но вы ведь знаете, что мои братья… а это их… — Аврора резко прервала речь.

После долгой паузы Цанаев сказал:

— Надо срочно сообщить Бидаеву. Вроде он здесь хозяин, как сам говорит.

— А я по своему опыту скажу, — тверд голос Авроры, — что все, кто с оружием, зачастую в сговоре. Правда, иногда лупят друг друга… Разве вы это до сих пор не знаете? Здесь царит абсурд.

— Да, спецслужбы что угодно творят, — согласился Цанаев. — Я обязан доложить Главе и позвонить Бидаеву.

— А если Бидаев спросит, откуда такая информация?

— Да, — задумался Цанаев. — Что делать?

— Надо лабораторию перенести в подвал.

— Ты не сможешь там работать, задохнешься.

— Смогу, вытяжку сделаем. И мне спокойнее, а то кажется, что все время кто-то в окно подглядывает… Потеряем установку — мне конец: это деньги, моя докторская, моя жизнь! Согласитесь.

Он дал согласие, планируя на завтра перенести оборудование в подвал, с этой мыслью он ушел из института домой. Как раз за ночь выпал небольшой снег. И когда, как обычно, спозаранку Цанаев пришел в институт — ничьих следов, даже Аврору опередил.

Полюбовавшись совами, Цанаев постучал в дверь. Сторож не открывает. Он еще сильнее стал стучать:

— Ну, ты спишь, — пожурил директор старика, а тот в ответ:

— Лишь под утро заснул, всю ночь помогал Авроре оборудование переносить.

— А где она?

— Теперь в подвале, — сразу же туда направился Цанаев.

Работает генератор: холод, сырость, сквозняк, спертый, угарный воздух.

В подвале лишь одна комната была более-менее благоустроена. Цанаев осторожно постучал, думая, что Аврора на своей раскладушке спит, а она отключилась, склонившись над микроскопом. Светятся два экрана компьютеров.

— Аврора! Разве так можно?! — озабочен Цанаев. — Ты не спишь, ты загубишь себя.

— Да вы что? — ее глаза устали, да горят, даже на щеках румянец. — Я занимаюсь любимым делом! Получаю такое удовольствие… А выйду отсюда — столько проблем. Война. Инвалиды… — И, словно пытаясь заглянуть в иной мир, она вновь прильнула к микроскопу. — Сейчас, еще один замер сниму, — и продолжая глядеть в микроскоп: — Гал Аладович, получаются потрясающие результаты. Все будут просто удивлены… Еще пять минут, и мы будем пить чай.

Такого меж ними не случалось: между ними лишь старый, но еще прочный табурет вместо стола. Над ним из-за прохлады клубится пар от стаканов с чаем. Тут же варенье и подсохший хлеб. В руках Цанаева — листки с таблицей, где множество цифр и диаграмма.

— Вот видите, видите, какой резкий произошел скачок от перепада температур и давления. Сразу же меняются все характеристики, структура и свойства вещества… Это парадоксально! — возбуждена Аврора. — Я думаю еще дважды провести этот же эксперимент, и если тот же результат, то это прорыв!

— Да, — директор очень долго изучает результаты, и вдруг о своем: — Аврора, а почему в Норвегии, в Европе, с их условиями и возможностями не смогли провести эти же опыты?

— Смогли бы, но не хотят, — Аврора в упор смотрит на Цанаева. — Там все очень заботятся и берегут свое здоровье. Вы-то ведь знаете, что эти реагенты-химикаты страшно влияют на весь организм, — на ее лице появилась та странная некрасивая улыбка-ма-ска, и она несколько иным тоном продолжила: — В этот подвал европейцы и не зашли бы — дико: а мы чай пьем, ха-ха-ха… Простите… А, кстати, доказано, что эти реагенты влияют на деторождаемые органы и мозг… Может, вы покинете лабораторию? Я серьезно говорю.

— Детей я уже родил, — строго ответил директор. — А вот ты… Ты была замужем? — неожиданно спросил он, хотя ответ знал.

— Не была.

— Почему? — тут Цанаев сам смутился. — Прости за дурацкий вопрос.

— Ничего, — Аврора улыбнулась, а Цанаев только сейчас стал, как ему казалось, ее понимать. У нее, видимо, это рефлекторно, выработано годами и нелегкой судьбой — две улыбки: одна — открытая, чистая, приятная, а есть еще улыбка-маска, за которой она скрывает все свои чувства, переживания и тяготы, но это тоже улыбка, странная улыбка, быть может, она не хочет свою пожизненную печаль показать. И как бы в подтверждение этого она стала говорить: — Мои родители из-за депортации безграмотные люди. Ни родни, ни кола, ни двора, в поисках куска хлеба направились в калмыцкие степи чабанить, а на иное в то время и рассчитывать не могли. Я старшая в семье, после меня пять мальчиков. Как себя помню — я за отарой хожу, в кошаре за хозяйством и детьми присматриваю. А отец меня любил и жалел, и он мне частенько говорил:

«Урина, я сам безграмотный, поэтому чабан, и боюсь, у тебя судьба будет такой же. Я тебе любые книги куплю, выучись сама… Вот тебе букварь, в этом я помогу… Учись, не то жизнь твоя будет хуже бараньей.

Так я стала сама учиться. Очень полюбила книги, учебу, чтение, что отец, хоть я и нужна была на точке, определил меня в районный интернат. Мне был тогда уже десятый год, и меня вначале посадили во второй, а через месяц, увидев мои знания, в третий класс.

Я была круглая отличница, и не читала, а буквально ела книги, будто зная, школа не для меня. Так и случилось. Когда я была в седьмом классе, мать умерла, и я вместо нее — единственная женщина на точке… Но книги я не бросила, самостоятельно прошла весь школьный курс и даже более, а вот аттестата не было.

Тут страна СССР развалилась. Наша кошара разорилась. А в Чечне какие-то революционные дела, генерал пришел к власти, призвал к борьбе за свободу, и мои братья присягнули в верности Родине. Так свое слово и сдержали, все погибли, — тут ее голос заметно дрогнул. Цанаев подумал, что она вот-вот заплачет, но нет, сдержалась. На ее лице появилась эта странная, улыбка-маска, которая как-то быстро сошла, и Аврора продолжила: — В начале девяностых, когда у нас в стране продавалось и покупалось все и вся, впрочем, как и сейчас, мой старший брат как-то говорит мне:

— Вот тебе подарок — школьный аттестат, ты ведь об этом мечтала?

Рассматриваю аттестат — вроде выдан мне, и все в порядке: средняя школа № 26 г. Грозного, печать и подпись директора.

Я пошла в эту школу, прямо к директору. Он рассмотрел без особых эмоций мой аттестат и спрашивает:

— Что ты, девушка, хочешь?

— Настоящий аттестат, — говорю я.

Тогда он тут же разорвал мой аттестат и говорит:

— Ответишь на десять вопросов по школьной программе — получишь. Он задал гораздо больше вопросов и подвел итог: — Ты достойна иметь аттестат, и у нас у обоих совесть чиста.

Как я была рада! Я мечтала стать врачом, но на медицинский факультет такой конкурс, и меня сразу предупредили: без взятки не возьмут. И тогдая поступила на химико-биологический, где был недобор…

Сегодня многие говорят, что девяностые годы — самое трагичное время в истории Чечни. А я тогда была студентка и считала и считаю, что это было самое счастливое время, по крайней мере, для нашей семьи. Потому что в то время все знали, что будет с Россией война, почти все из Грозного уезжали, бежали, за бесценок, буквально за копейки продавая дома, ведь спроса никакого, а в Чечне, как и в России, якобы, рыночная экономика. Вот тогда-то мои братья по-дешевке смогли купить несколько домов, чуть ли не квартал почти в самом центре Грозного.

Только вы не думайте, как все сейчас считают, что мои братья были боевиками, значит, бандитами и прочее. Мои братья были верующие, очень набожные, и я считаю честными до конца, что их и сгубило. Правда, они были малообразованны и, наверное, поэтому поддались агитации и пропаганде того режима, стали военными. И не просто так, а им выдали табельное оружие и у них были удостоверения, где я видела печать: «Министерство обороны Российской Федерации».

Тогда я спросила:

— Может, и эти удостоверения, как и мой аттестат, вы купили на базаре Грозного?

— Ты что? Ненормальная? — ответили братья. — Мы присягу дали на военной базе в Моздоке. И зарплату нам в аккурат каждый месяц из Москвы какой-то полковник привозит, все по табелю, обещают пенсию за выслугу лет.

Как я знаю, перед самой войной, якобы для продления срока, эти удостоверения у братьев забрали. Позже, когда война уже шла и один брат уже погиб, я у остальных спросила:

— Почему вы воюете? Ведь силы явно неравные. С автоматом против танка и самолета? — на что они ответили:

— Мы клятву дали. От своего слова не отступим, пока не будет иного приказа… А воюем за Родину, как Бог дал. И как Богом предписано, так и будет. Аминь. Ты лучше, сестренка, благослови наш Газават…

— Гал Аладович, — продолжает Аврора, — вы простите, но отвечая на ваш вопрос, далеко забежала. А перед войной, когда я была студенткой, был у меня парень-однокурсник. Мы любили друг друга, встречались, письма писали. Перед самой войной он сделал мне предложение. А я то ли для приличия, то ли не судьба, сказала: «Можно, я немного подумаю?» Тут началась война, больше я его не видела, и только позже узнала — он погиб в первый день войны от авиаудара.

После этого была долгая пауза:

— Налить вам еще чая? — предложила Аврора и чуть погодя сказала: — Было у меня в жизни еще одно предложение от вашего друга Ломаева.

— А ему почему отказала? — спросил Цанаев.

— Женат, ребенок… А если честно, не в моем вкусе.

— А ты не боишься одинокой на старости лет остаться? — вдруг ляпнул Цанаев.

— Уже старая, — усмехнулась Аврора, и тут же, став серьезной: — Очень боюсь, — она резко встала. — Гал Аладович, вам нельзя здесь долго быть, вредно.

— А тебе не вредно?

— Вы не поверите, — улыбнулась Аврора, — я здесь себя так хорошо чувствую… Этот разбитый город, руины. А дома стоны и вид изуродованных… И дома своего нет. Здесь, как в раю! — грустно улыбнулась она, и совсем неожиданно: — Гал Аладович, а вы почему не молитесь, вы ведь мусульманин? И вредные привычки у вас, — это похлеще нашей лаборатории.

Этим Цанаев был явно смущен. Стушевавшись, он вяло выдал:

— Ну и «рай» у тебя, — пошел на самый вверх, на балкончик, захотелось курить, а заодно подышать чистым воздухом после спертого угара подвала.

* * *


Цанаев и не предполагал, что политика, точнее — такое сверхважное для республики и чеченского народа событие, как референдум, окажется столь тяжелым мероприятием. Столько вопросов, проблем, постоянно совещания на разном уровне, и он уже ждет и не дождется, когда же этот день, 23 марта 2004 года, останется позади, и если честно, то результат не вызывает сомнения: народ скажет «да» — в составе России. Будет принята новая Конституция Чеченской Республики. Однако до этого ждать еще целую неделю. А работы — непочатый край: вновь расширенное совещание, которое ведет сам Глава. Замечаний очень много. И Цанаев получил нагоняй, на его участке есть упущения. А после совещания Глава попросил зайти.

— Будь бдительным. Могут быть всякие провокации. Особенно на твоем участке, ты на отшибе.

Цанаев хотел сказать о записке, полученной Авророй, но Глава его опередил:

— Есть всякие, не совсем добрые слухи. Я уже дал команду усилить охрану вокруг твоего института.

Так оно и стало, даже Цанаева еле пропустили на работу, все досматривали. Эта опека военных уже была в тягость. А тут как-то сторож-старик под вечер пришел и говорит:

— Что-то эти федералы как-то организованно убрались, даже странно.

— А наши милиционеры? — спохватился Цанаев.

— Наши на месте — трое или четверо.

— А может, пересмена? — попытался успокоить прежде всего самого себя Цанаев.

— Может быть, — согласился сторож, — только раньше такого не бывало.

— Пойдем, посмотрим, — директор вместе со сторожем вышли во двор.

Сумерки уже сгустились. Сов на иве не было. Погода скверная; вторые сутки шел мелкий моросящий дождь, легкий туман, грязь, сыро.

— Все будет нормально, — постановил Цанаев.

Он захотел закурить, хотя здесь не положено, даже военным сам запрещает. А на балкон подниматься было лень. Он вспомнил Аврору, и ее «вредные привычки».

— Пойду-ка я в «рай», — высказался он и, видно, это его спасло, потому что он был вместе с Авророй в лаборатории, когда вдруг раздался взрыв, другой, сверху началась беспорядочная стрельба, словно сошлись две армии.

Погас свет. Тьма.

К войне привыкнуть нельзя: оба очень испугались. Первой нашлась Аврора, в ее руках фонарик — свет, значит надежда.

— Там люди, — в страхе прошептал Цанаев.

По коридору они заторопились к лестнице и стараясь перекричать выстрелы директор заорал:

— Вниз! Все вниз! В подвал. Сюда все.

В темноте Цанаев даже не понял, кто прибежал — человек пять-шесть, зато он, даже в этом кошмаре, ощутил горячее, учащенное дыхание Авроры и ее слова:

— Мои родные, там стреляют, — вдруг она бросилась наружу.

— Ты куда? — Цанаев успел схватит ее за ногу, и если бы она крикнула «отпусти», он не отпустил бы ее, но она крикнула: «Не трогайте меня!»

Цанаев видел, как она, согнувшись, бросилась к тополю, чуть погодя прошмыгнула за угол в сторону своей тропы. Тут, то ли от удара или взрыва, Цанаев полетел вниз, в перилах застряла рука, адская боль…

Он пришел в себя от света фонарика, над ним усатое лицо Бидаева:

— Живой? Дай руку, — руку подать Цанаев не смог.

Только поздно ночью, в больнице, Цанаев пришел в себя окончательно. Он не ранен, говорят, контужен, руку поломал, гипс наложили. Зато душа болит: как там институт, как сотрудники, и главное, что с Авророй?

От уколов он забылся, а утром проснулся, в палате двенадцать человек, но он, по сравнению с остальными, явно не больной. С этим и врачи согласились — выписали. Он сразу же в институт: масса людей, тут же сам Глава, и Аврора тоже здесь, даже улыбнулась ему. Однако толком поговорить они не успели, потому что в оставшиеся до референдума дни Цанаев стал строителем, под его командой — целое СМУ.

К 23 марта институт внешне стал гораздо пригляднее. Цанаев даже не предполагал, что на голосование явится столько людей. И когда все закончилось, избирательный участок официально закрыли, усталый директор поднялся на свой балкончик покурить, и только сейчас, сверху оглядев все, он понял, что, оказывается, главной мишенью нападения была лаборатория Авроры — именно туда целился гранатомет.

«А где Аврора?» — подумал он, спустился в подвал, а она по-прежнему перед компьютером.

— Может, и случайно, но целью нападения был твой кабинет, — удручен Цанаев.

— Не думаю, что я мишень, — спокойно ответила Аврора. — Меня убить не сложно, и кому я мешаю?

— Тогда что? Референдум?

— Думаю, и референдум, и наука — мы ведь можем стать свободными, и наука у нас, и деньги, и международное признание наших интеллектуальных трудов… Думаете, нашим врагам и нашим предателям это понравится?

— Ты Бидаева имеешь в виду?

— Бог всем судья, от предписанного не уйти, — тут она улыбнулась: — Через месяц-два, даст Бог, я закончу И тогда…

— Что тогда?

— Тогда будут деньги. Возьму отпуск за все годы, а это почти полгода, и отца с племянниками повезу на операцию в Москву, а может, и в Европу… Кстати, Гал Аладович, вы были заняты, и я не хотела вас отвлекать, а у нас приятные новости: если раньше срока исполним грант, премия 25 % процентов, и это не все. Нам поступило еще одно предложение на эксперимент.

— А ты в отпуск на полгода.

— Отец — главное в моей жизни.

— А потом? — Цанаев все же думал о гранте, а она:

— Потом докторская. Но это в рамках эксперимента, — она очень рада. — Я стану независимой, обеспеченной. Дала мукълахь.[4 - Дала мукълахь (чеченск.) — если Бог даст.]

— Аминь! — и Цанаев доволен. — Давай чайку попьем.

— Простите, мне домой надо, к больным. Ой, время молитвы прозевала. Я побежала, простите. Всех уложу, в полночь вернусь.

— А когда ты спишь? Не устала?

— Я так счастлива здесь, — сияет Аврора. — Эксперимент идет — это как дорога в рай, в земной рай. Я так довольна, даже боюсь сказать.

Не менее доволен и Цанаев: итоги референдума впечатляют — народ за мир, за Главу, и теперь предстоят выборы Президента Чеченской Республики. Кто будет Президентом — гадать не надо. А вот итоги по гранту тоже можно подводить: он стал считать, сколько за грант получит институт, сколько лично он, — сумма внушительная, так что он гипсом ударил по столу и сказал:

— Ну, Аврора, дает! И наука, и деньги, и почет с уважением! Действительно — революция! — и как бы в подтверждение этого, поздний звонок из Москвы: вице-президент РАН очень вежлив, поздравляет с итогом референдума и говорит:

— Вы в науке здорово преуспели. Ваш эксперимент мы хотим включить в ежегодный доклад академии как значительное достижение нашей науки. Когда вы будете в Москве? Ждем с нетерпением.

Цанаев и сам рвется в Москву, по семье соскучился. Но надо подвести итоги референдума. И вот последнее заседание — Цанаев потрясен: за верное служение Отечеству, за мужество и героизм его награждают орденом. Этот эпизод, а он еще в гипсе, показывают во всех новостийных программах центрального телевидения. У него берут интервью. Столько звонков из Москвы от коллег, знакомых. Но это не все: главный подарок от Президента Чечни — почетная грамота, премия, именные часы и «Волга» впридачу.

На радостях Цанаев устроил в институте банкет, обмывали «Волгу». Это была первая личная машина в его жизни. Он был очень рад, всему рад и поэтому от души пил, и тут Аврора оказалась рядом:

— Пить — грех, тем более в таких дозах, — она явно огорчена. — Разве можно так пьянить свой разум, вредить здоровью?

«Пошла ты», — хотел было сказать Цанаев, да не настолько еще был пьян, поднял здоровой рукой бокал. — За наше здоровье!.. Аврора, гуляй, как все, ешь-пей, как все, живи, как все!

— Мне работать надо.

— Работа не волк — в лес не убежит, — кричал Ца-наев. — Надо уметь и работать, и отдыхать, и жить! Давай, Аврора! — но она уже исчезла.

Гуляли заполночь. Однако Цанаев как-то еще соображал. Понимая, что назавтра он улетает в Москву, свою «Волгу» решил поставить в укромном месте институтского двора, и тут увидел, как Аврора торопится по своей тропе домой.

— Эй, Аврора! — крикнул он. Она даже не обернулась. — Подожди, — он пошел за ней, как мужчину, она его страшно манила; споткнулся, упал.

Когда встал, ее уже не видно и не слышно. А он, хоть и был изрядно пьян, не решился в кромешную тьму идти, лишь прошептал вслед: — Дура!

В Москве Цанаева чествовали как героя. Он расслабился, наслаждался жизнью, отдыхал, по вечерам — застолья. И как-то ночью после обильной пьянки позвонил Авроре:

— Я в лаборатории, все нормально, — сухо ответила она. — Но, по-моему, вы выпивши, пожалуйста, не звоните мне в таком состоянии, — она отключила связь. Он вновь ее номер набрал. — Гал Аладович, — так же сух ее голос, — если у вас дело, спрашивайте. А звонить просто так — вы женатый человек, — связь прервалась.

— Дура, — вновь постановил Цанаев.

На следующую ночь, будучи вновь под градусом, он вновь ей позвонил, но она не ответила. Это, конечно, его расстроило, но ненадолго, ибо журналисты его, как говорится, разрывают:

— Гал Аладович, а не страшно было отбивать атаку боевиков?

— Вы были на грани жизни и смерти — как вы себя чувствовали?

— Вы не только герой, вы известный ученый, ваши труды признал Запад, у вас столько международных грантов и популярности. Вас не приглашают работать в Европу, в Америку?

— Я патриот большой родины — России, и малой родины — Чечни, — скромно отвечает Цанаев. — А без науки не будет и России, и Чечни. Наука — это прогресс, цивилизация и будущее человечества.

— А правда, что ваши открытия выдвинуты на Нобелевскую премию?

— Посмотрим, посмотрим, — уклончив Цанаев.

Конечно, орден на груди, гипс на руке придают ему, как отмечает его жена, мужественный и достойный вид. Однако гипс уже пора снять, и это, в общем, неплохо, потому что из-за гипса он по ночам плохо спит. И тут так крепко заснул, а на рассвете — звонок.

Все боятся ранних звонков.

— Цанаев? — голос ему незнаком. — Следователь прокуратуры Грозного. Ночью в вашем институте совершен грабеж.

— Что? Что случилось? Моя «Волга»!

— К сожалению, «Волгу» угнали… Вы не могли бы срочно прибыть? Документы на машину у вас?

— Да, да, вылетаю.

Только чуть придя в себя, Цанаев понял, что главное — не его «Волга», а лаборатория Авроры. У нее телефон отключен. Набрал секретаря:

— Гал Аладович, украли «Волгу» и все компьютеры.

— А где Аврора? Где сторож?

— Аврору увезли на допрос в милицию. Она последняя покинула институт. А сторож в больнице. Врачи говорят, ничего страшного — легкое сотрясение.

По прибытии в Грозный Цанаев сразу же помчался в милицию. Ничего удивительного. В Грозном каждые сутки кого-то убивают, тем более, грабят, к тому же новенькая машина во дворе.

Цанаев переживал, переживали сотрудники института, а вот с Авророй случился удар, она была в трансе, вызывали врачей. В больницу она не поехала. Много дней и на работе не появлялась, даже когда директор за ней посылал, телефон отключила. Только через неделю она пришла: исхудала, даже почернела, в глазах тоска, а на лице — эта странная непроницаемая улыбка-ухмылка, и она говорит:

— Их не ваша машина интересовала… Простые бандиты не догадались бы в подвал пойти, и не разбили бы так варварски оборудование.

— Но машину-то угнали, — нервничает директор.

— Видимо, как гонорар за труд.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что вы на весь мир об эксперименте говорили… В интернете только об этом и говорят.

— Ну и что?

— Как что?! Как может быть у чеченцев-дикарей наука? Чеченцы могут и должны только грабить и воевать.

— Ты думаешь, что… — Цанаев даже побоялся продолжить.

— Я уверена, — твердо говорит Аврора. — Их интересовала только лаборатория, а остальное — для отвода глаз.

— Бидаев? — вырвалось у Цанаева.

— Бидаев — пешка…. Хотя мог получить приказ.

— Аврора! — воскликнул Цанаев. Он хотел сказать «Ты дура!» но сказал: — Ты всегда неординарно мыслишь. Кому нужна наша лаборатория?

— Мне нужна! Нам нужна! А тем, кто с нами воюет, мешала… Да, я знаю, что дура. Но это понять не трудно, — она, не прощаясь, ушла.

Эта версия Авроры некоторое время не давала покоя Цанаеву, но потом он понял, что в Грозном, где вроде бы линии фронта нигде нет и она же везде есть, грабеж — дело заурядное, повседневное, как к нему позвонил следователь:

— Поедете на опознание? Вашу машину нашли. Сожжена.

— Зачем мне сожженную машину видеть?

— Там же компьютеры ваши, инвентарные номера надо сверить для бухгалтерии.

— Я пришлю бухгалтера, — сказал Цанаев, но подумав, все же поехал.

Свалка за городом. Остов его машины или нет — ему не понять. А вот рядом грудой валяются их перебитые и уже разобранные кем-то компьютеры: так обыкновенные грабители явно не поступили бы.

— Что будем делать? — прибыв на работу, Цанаев вызвал к себе Аврору. Она, вроде, уже пришла в себя, правда, печальна, уныла. — Может, из Норвегии нам еще раз помогут?

— Я им уже обо всем доложила… Соболезнуют.

— Оборудование пришлют?

— Категорично — нет… Правда, меня для продолжения опыта зовут к себе, даже визу открыли.

— А ты? — насторожился Цанаев.

— Как я поеду? Отец, племянники.

— А может, поедешь? Как командировка от института, грант ведь сгорит.

— Отца таким не брошу.

— А мы няньку наймем, врача.

— Нет, — тверд голос Авроры. — Если что с отцом случись, а я в Европе, век себе не прощу… И как я там ему в глаза посмотрю?

— Где это там? — не понял Цанаев.

— В загробной жизни, в раю.

— А ты уверена, что в рай попадешь?

— Живу, вроде, верно.

— Вроде, — съязвил Цанаев. — Ладно, прости… Но ведь деньги, чтобы жить, операцию отцу сделать, здесь нужны?

— Суждено, деньги будут.

— Хм, — усмехнулся Цанаев, — зарплата ученого?

— У многих и этого нет… Просто грант нам немного мировоззрение поменял. Надежду дал. Будем на Бога надеяться, — и тут она выдала: — Гал Аладович, вам молиться надо.

— Ты за меня молись, — обиделся Цанаев.

— А я за вас молюсь, — спокойно ответила Аврора.

— А что это ты за меня молишься?

— А как же! Вы мой работодатель, благодетель. С ваших рук я зарплату имею. И вам молиться бы надобно.

— Иди-иди, — вскочил Цанаев, — твоих молитв нам будет предостаточно, — и вдогонку, думая, что она не слышит. — Что-то от твоих молитв у тебя самой-то ничего не улучшается…

* * *


Цанаев — вновь директор провинциального института; науки практически никакой нет, тем более, на фоне былого всплеска. И он даже не знает, какой научный отчет в Москву везти, как вновь письмо из Норвегии, уже не по Интернету, а официальное, на бланке. «Приглашается доктор Таусова для продолжения исследования и написания диссертации. Проезд, проживание, питание — за счет норвежского научного центра. Тут же оговорена понедельная зарплата в евро (для ученого Грозного — мечта!) Это помимо контракта — обещают еще один грант, учитывая интересы грозненского НИИ. И в конце примечание: срочно дайте ответ, в случае вашего отказа мы вынуждены привлечь иного специалиста».

Все обозвали Аврору дурой, даже Цанаев на таких условиях хоть куда бы поехал, но он в установке не разбирается.

А Аврора сказала:

— Отца не брошу.

— Тебе ведь вечно деньги нужны, — возмущается директор. — А институту — наука, тоже деньги.

— Все будет, как Бог даст.

— Ну и иди, моли у Бога деньги.

— Я у Бога деньги не молю, — она быстро ушла, вся сгорбленная, тихая и подавленная.

А Цанаев тут же подумал: что за кощунство он несет, тем более, с ней.

— Остопирла, остопирла,[5 - Остопирла (арабск.) — Прости, Бог.] — прошептал он, чуть погодя добавил: — Пошли ей, Бог, удачу, хорошая она девушка.

Весь день он почему-то думал о ней, а вечером секретарь занесла документы и среди них заявление Таусовой — просит недельный отпуск без содержания.

Цанаев тут же вызвал Аврору к себе:

— Зачем тебе отпуск?

— По семейным делам.

— Занимайся, чем хочешь, — он заявление порвал. — Вон другие в месяц раз только за зарплатой приходят, ничего не делают. Так что зарплату сохраним, но ты забегай, когда время будет — дела, — это на самом деле так — без Авроры работа не идет.

А Аврора стала подавленной, совсем немногословной и незаметной, а тут явилась как-то поутру — и некий огонек в глазах:

— Гал Аладович, можно к вам обратиться не как к директору, а как к советнику Президента и члену комиссии?

— Говори прямо и по существу.

— Вы член комиссии по компенсационным выплатам.

— У-у, — выдал Цанаев, словно зуб заболел.

Это, действительно, очень больной, а для кого-то очень прибыльный, вопрос. Дело в том, что, как жест доброй воли, правительство России «за утраченное во время военных действий жилье» выплачивает компенсацию по триста пятьдесят тысяч рублей семье — то есть, десять тысяч долларов — гроши. Но и это не дают. Только половину — какие-то откаты. При этом надо собрать массу справок для комиссии.

Из-за неких соображений, а также, чтобы хоть как-то уменьшить коррупцию, Президент своим указом ввел в состав комиссии и Цанаева.

Пару раз Цанаев поучаствовал в работе комиссии, понял, что он эту систему не переделает, пачкаться не хотелось, и он попросил исключить его из комиссии, заявление написал. Об этом он сообщил Авроре, а она:

— Но вы до сих пор в списке, как член комиссии.

— Не может быть, — Цанаев тут же позвонил председателю «Временного комитета по компенсационным выплатам».

— Вы, как член комиссии, утверждены Москвой, — отвечает председатель, — и процедура вашего выхода не проста, должна быть резолюция Президента.

— У-у, — еще хуже стало Цанаеву, отключил телефон и Авроре: — Что у тебя?

— Я вам рассказывала, мои братья еще до первой войны законно купили в Грозном пять домов — ныне одни руины. Я отдала все свои сбережения — пятьдесят тысяч, восстановила документы и подала на комиссию, неделю в очереди стояла.

— Ну и что? — перебил Цанаев.

— Сказали, получу половину, но и это, если повезет, через месяц, а может, полгода. Посредники просят сто тысяч сразу — процесс ускорят. У меня больше денег нет. А деньги нужны, отца на операцию надо везти. Каждый день его губит, у него адские боли. Он и дети на уколах. Я вся вновь в долгах. Помогите.

Не в тот же день, а сразу же, Цанаев направился в комитет по компенсациям. Столпотворение — словно базар.

— Брат, брат, тебе помочь? — пристал к Цанаеву один обросший, с отталкивающей внешностью молодой человек. — Все, что хочешь, любой документ, любую улицу, любой адрес — все сделаем, — чересчур навязчив он.

— А если документы утеряны? — поинтересовался Цанаев.

— Нет проблем, только бабки вперед, все будет на мази!

— А если на один дом двое хозяев?

— Проблем нет — только плати… Слушай, брат, даже если улицы такой нет, лишь бы твой паспорт и заявление — я отвечаю.

— А потом мне придется отвечать?

— Чего? — рассмеялся посредник. — Посмотри вокруг. Кто ответит за этот бардак, за эти руины, за наши смерти?.. И разве это компенсация — это обман, в котором я вынужден участвовать. Знаю, харам,[6 - Харам (арабск.) — грех.] но иных вариантов нет, или с автоматом в лес?

— Нет, только не в лес, — сказал Цанаев.

— Так тебе помочь? Скидку сделаю.

Цанаев собеседника поблагодарил, направился ко входу, а тот вдогонку:

— Тебя туда все равно не пропустят. Только — своих, и только — за бабки.

— Пустят, — уверен Цанаев, предъявил федералу-охраннику удостоверение советника, а тот небрежно:

— Мы подчиняемся Москве, и местные бумаги не в счет.

— Что значит «не в счет»? — вскипел Цанаев. — Ты находишься в Грозном, а не в Москве.

— Ваша, ваша,[7 - Ваша (чеченск.) — брат.] — подскочила к Цанаеву одна женщина, и на чеченском: — Не связывайся с ними, чего доброго, стрелять начнет. Для них документ один — деньги, и пускают лишь своих.

— Погоди, — нервничает Цанаев, он достал удостоверение Российской академии наук. — А этот документ вас устроит? Выдан в Москве, РАН. Я директор академического учреждения.

— Слушай, — склонился над ним здоровенный контрактник, — здесь любой документ подделывают и продают.

— Это вы все подделываете и продаете, — вскипел Цанаев. — СССР — продали, Россию — продали, Чечню — уничтожили!

— Ваша, ваша, — уже множество рук обхватило Цанаева, потащило в сторону. — Ты с ними не спорь. Посмотри вокруг — сплошь варварство, а ты к порядку призываешь. И кого?.. Ты видел его автомат? Износилось железо — столько стрелять! И в кого?

Когда Цанаев отошел в сторону ему говорили:

— Давай, поможем. Без денег поможем. Что надо, скажи?

Цанаев поблагодарил всех. Покурил, успокоился, позвонил председателю.

— Скажи, член комиссии может к тебе на прием попасть?

— Цанаев, ты? Где ты?.. Сейчас пришлю человека.

Внутри здания атмосфера и обстановка даже хуже, чем снаружи. По коридорам, торопясь туда-сю-да, снуют люди. Всюду горы бумаг, документов, дел и, кажется, эта контора либо собирается переехать, либо все это вывести на свалку и сжечь.

«Да, — подумал Цанаев, — несуществующие адреса, несуществующие и несуществовавшие дома, несуществующие люди, паспорт поддельный — «мертвые души»? Гоголя ныне нет. А в таком обществе Гоголь разве родится?»

Зато кабинет председателя, как положено, флаг и герб России!

— А почему чеченской символики нет? — удивлен Цанаев.

— Мы ведь федерального подчинения. Бюджет России. Помогает нам.

— Да, — грустно выдал Цанаев и, наверное, что-то некорректное ляпнул бы, но в кабинет постоянно заходят разные люди с бумагами — председатель подписывает, торопится. Чтобы это понять, и высшего образования не надо: здесь деньги делаются.

— Может, я в коридоре подожду?

— Не-не, прости… Закройте дверь! — наконец-то гаркнул председатель. — Видите, у меня советник президента, член нашей комиссии!

— Последнее мог бы не уточнять.

— Хе-хе, это я для порядку… Ну, может, чай?

— Спасибо, — Цанаев понимает, что здесь витают такие суммы, что пить некогда — бухгалтерия сложная; сделал бабки — и форс-мажор: шальной снаряд угодил, или боевики напали, словом, пожар, а «ревизор» даже не приедет.

А председатель объясняет Цанаеву:

— Я понял. Ты хочешь, чтобы твой сотрудник получил компенсацию — быстро и в полном объеме. Первое — помогу. А со вторым — прости. Дело в том, что тридцать пять процентов от суммы сразу же оседает в Москве — так называемый откат. Еще пятнадцать мы здесь пилим — военные, милиция и прочее, кому не угодишь — сам знаешь, все при оружии.

— Но это ведь обман! — возмущен Цанаев. — Какая эта компенсация — копейки! И их не выдают.

— И за это огромное спасибо Кремлю! — громко сказал председатель и демонстративно вознес палец, повел глазами по потолку: мол, здесь прослушка.

— Гал, Гал Аладович, — он встал, подошел к Цанаеву, руку положил на плечо. — Ты здесь не жил, многого не знаешь. Ты замечательный человек, ты ученый, занимайся наукой и не лезь в политику — грязный бизнес.

— А я и не лезу, сотруднице хочу помочь, у нее три инвалида на иждивении; всех и все раздавила война, а с нее и сейчас хотят три шкуры содрать. Так войну не закончить! Мир — это честность и справедливость! А когда друг друга обманывают — это война!

— Гал, Гал, замолчи, — не на шутку забеспокоился председатель.

— Я доложу Президенту, — в запальчивости Цанаев тоже встал.

— Он все знает, ничего поделать не может и не сможет.

— Советники плохие, — Цанаев беспомощно опустился вновь на стул.

— Советник ты хороший, — погладил председатель Цанаева по плечу, и на ухо: — Против системы пикнешь, растопчут… даже Президента. — И уже выпрямившись, громко: — Гал, пусть твоя сотрудница сама ко мне придет, мы разберемся.

— Да, «торг здесь не уместен», — процитировал Цанаев классика.

Оказалось, не зря…

Через пару недель Цанаев был в Москве. Раньше с ним такого не случалось, а теперь ему отчего-то постоянно хотелось звонить Авроре, слышать ее голос, по всякому поводу с ней советоваться и для этого выдумывать проблемы, якобы связанные с институтом и наукой. А тут она сама прислала ему СМС-ку: «Я вам очень благодарна за участие. Все получилось. Спасибо».

Неизвестно почему, но Цанаеву это послание показалось если не признанием в любви, то существенным знаком взаимности. Он тут же ей перезвонил, и как будто не знает, в чем дело:

— Аврора, что случилось?

— Разве вы не поняли? Я получила.

— Что получила?

— Компенсацию… Огромное спасибо. Я так счастлива! Гал Аладович, вы мне дадите отпуск? Отца повезу на операцию.

— Ну, ты хоть дождись моего приезда. В институте и так работать некому.

— Разумеется. К тому же, мне еще справки и направление подготовить надо.

— Ты мне обстановку докладывай, — как обычно потребовал директор, а буквально пару дней спустя докладывала секретарь:

— Гал Аладович, ЧП! Здесь просто ужас!

— Что случилось? Что?

— Зачистка! Оцепили весь район. Все в масках. Нас не выпускают.

— А где Аврора? — почему-то спросил Цанаев.

— Ее увезли… Больше никого не взяли.

— Я вылетаю.

Всю дорогу он набирал Президента — недоступен. Цанаев знал, что Президент с рабочим визитом за рубежом. А иных вариантов не было, и Цанаев на ночь глядя вылетел в Минводы. Среди ночи, рискуя жизнью, — помогало удостоверение, или мзда, но он проехал на такси более десятка блокпостов, где правят подвыпившие контрактники, а вокруг института спокойствие — лампочка над входом мирно горит, лишь сторож-старик встревожено ответил:

— Ой, Гал Аладович, что здесь творилось. Ни чеченского, ни русского не понимают, в масках, нас всех лицом в грязь, даже женщин.

— А Аврора где?

— Ее забрали… Говорят, вроде, к вечеру ее отпустили. Прямо к дому привезли, но я ее не видел, — и шепотом: — Здесь Бидаев командовал. Он тоже в маске, рожу скрывал, но я его по голосу узнал.

— А что они искали?

— Говорят, здесь, в округе, а точнее, у Авроры, боевики были, — и вновь шепотом: — Вы ведь знаете, ее братья, — он здесь осекся.

А директор резко спросил:

— И что ее братья?

Старик опустил взгляд, потом в упор уставился на Цанаева, у него задрожал подбородок:

— Ее братья — къонахи![8 - Къонах (чеченск.) — витязь, благородный, аристократ.] — и словно для того, чтобы это никто не оспорил, старик тут же направился в свою сторожку.

А усталый Цанаев, дабы более не рисковать, ночь на дворе, решил поспать на раскладушке Авроры. И от этой постели — смешанный запах, или вонь, химреагентов и, может быть, ее тела. И он не поймет, нравится ему или, наоборот, противен этот аромат. Он очень устал, но заснуть почему-то не может, как не ляжет — штыри в бок. И все время он думает об Авроре: где она? Какая спецслужба ее забрала? Неужели она в каком-то карцере, а может, допрашивают с пристрастием?.. И все-таки, с мучительной думой о ней, под самое утро он заснул. А когда проснулся, считая, что еще очень рано, он в одной майке направился в санузел, а тут она — в упор, резко развернулась, ушла.

Минут через двадцать он вызвал ее в кабинет:

— Слава Богу, ты жива. Рассказывай.

— Что рассказывать? — у нее под глазами синющие мешки, она усталая, как-то явно постарела.

— Что произошло? Тебя ведь, говорят, увезли.

Она опустила голову, молчит. Цанаев думал, что Аврора вот-вот заплачет, и тогда и ему, и ей стало бы полегче, но она вдруг уставилась на него, — то ли улыбается, то ли ухмыляется, словом, вновь на ней эта странная маска-улыбка.

— Говори, как есть, — стал раздражаться Цанаев, и не выдержав: — У тебя боевики были? Есть с ними связь?

Она выдержала паузу, изменилась в лице, став очень серьезной:

— Я вам уже говорила — связи с боевиками у меня нет.

— А говорят…

— Лучше я вам расскажу, — перебила Аврора директора. — Расскажу, как есть… Благодаря вам я полу-чила так называемую компенсацию. И буквально в ту же ночь к нам постучали — обросший, вооруженный молодой человек, называет имена всех моих братьев, с ними, мол, воевал, и просит помочь, боевикам на питание и медикаменты — пятьдесят тысяч.

— А он знал, что ты получила деньги? — спросил Цанаев.

— Намекнул.

— А откуда они знают?

— Не знаю. Но я подумала, — продолжает Аврора, — за своих родных и погибших дам милостыню, как закат[9 - Закат (арабск.) — милостыня, одно из пяти обязательств в Исламе.] — десять процентов, и дала ему восемьдесят тысяч.

— Восемьдесят тысяч? — удивился директор. — Так ты получила только половину компенсации?

— Да, только половину. Как мне объяснили, других вариантов не было, откат Москве и так далее. Впрочем, вы, да и все это знают.

У Цанаева в недовольстве сжались кулаки:

— А дальше что? — нервничает он.

— А на следующий день — зачистка. Меня арестовали, отвезли домой, и пока вели обыск, меня стали расспрашивать.

— О чем?

— О боевиках… Но, как мне показалось, это их мало интересовало, потому что, как только в изголовье отца нашли пачку денег, пересчитали, и расспросы закончились. Ушли.

— А деньги?

— Отцу и племянникам бросили по пять тысяч, а мне сказали: «Молись Богу, что так обошлось».

— Ты их узнала бы?

— Все в масках. В основном, видимо, русские. Но тот, что деньги искал и говорил со мной — чеченец.

— Бидаев?.. Нет. Впрочем, сколько этих Бидаевых развелось?!. А ты тоже хороша — деньги под подушку.

— А куда ж еще?

— Ужас, — Цанаев закрыл лицо руками.

— Да вы не переживайте, — уже Аврора успокаивает его, — эти деньги грязные, на крови… Не суждено, — теперь она искренне пыталась улыбнуться. — Гал Аладович, можно я сегодня отдохну?

— Конечно, — Цанаев встал. — Что ж ты спозаранку явилась? Могла бы позвонить.

— Телефон украли, — она улыбается, — я только позже заметила, — и будучи у самых дверей: — Гал Аладович, вы меня не уволите? Без работы я больных не прокормлю, одних лекарств…

— За это не переживай… Как я без тебя?

Если бы он сказал «Как без тебя институт?», то Аврора не застыла бы на мгновение в дверях, и он бы так не смутился.

Однако эти сантименты в полувоенном Грозном не к лицу, ибо в тот же день в кабинет Цанаева явился Бидаев: ухожен, румянен, подстрижены усы. Правда, ведет он себя не как раньше по-барски, немного сдержан, но уверен:

— Вы, как директор, наверное, в курсе последних событий?

— Что вы имеете в виду? — для официальности оба говорят на русском.

— Ну, не буду тратить нашего времени, просто рекомендую, пока еще что-то не случилось, Таусову уволить.

— А что случилось?

— У нее связь с боевиками.

— А мне кажется, что у вас связь с боевиками, — Цанаев постарался выдавить усмешку и тем же тоном: — И если что в нашем институте случилось, то в этом и вы виноваты, ведь вы ответственный за этот участок. Разве не так? Вы это утверждали… А кого уволить или принимать — это научно-акаде-мическое учреждение, и в ваших рекомендациях не нуждаемся.

Цанаев встал, давая понять, что разговор окончен. То же самое был вынужден сделать и Бидаев, и он постановил:

— Если не уволите Таусову, то придется уволить вас.

— Я за это разбитое кресло не держусь, — Цанаев пытается быть хладнокровным. — А увольняет Ученый совет и Президиум РАН, а не майор спецслужбы.

— Я не майор, а полковник, и вы забываете, где живете, — зашевелились усы Бидаева. — Если через три дня Таусову не уволите…

— Освободите помещение, — вежливо попытался сказать директор, но он-то действительно забыл, где живет: ведь все, тем более в Чечне, определяют спецслужбы.

Единственная надежда — на Президента. У него столько проблем, что только в ночное время может заняться делами науки.

— Знаешь, — выслушав Цанаева, устало говорит Президент, — со спецслужбами надо дружить — время такое. И если они советуют, тем более связь с боевиками…

— Нет у Таусовой никаких связей, она ученый…

— Погоди, — перебил Президент. — Ты опять о Таусовой, — он задумался, видимо, о чем-то вспоминая. — Ее братья, по молодости они заблудились, но честные, смелые были, как кремень!.. Один раз, когда я был муфтием, они меня спасли… Их сестру трогать не дам, раз и ты рекомендуешь. И помочь надо ей, и всей науке… Если мы не возродим в республике науку, образование и культуру, то никогда не вылезем из этого болота… Так, Цанаев, подготовь программу развития, поедем в Москву выбивать на науку деньги.

* * *


Позже Цанаев считал, что в его дальнейшей судьбе эта поездка в Москву сыграла неблаговидную роль. Но в этом отчасти он сам виноват: не был пластичным, или как сейчас говорят, неэффективный менеджер, не модернизирован.

Впрочем, при чем тут Цанаев? Ведь был Президент, который в ту одну лишь поездку сделал для науки Чечни не только то, что возможно, но и то, о чем и мечтать было невозможно. Вот перед кем открывались все двери, и он убеждал, что только наука, образование и просвещение могут восстановить мир, наладить диалог, дать развитие и процветание всему региону.

Цанаев поначалу в это даже поверить не мог. В ближайшие годы в Грозном планировалось открытие научного центра — это три-четыре специализированных академических института, общий штат научных сотрудников до тысячи человек. Это два семидесятиквартирных жилых дома для привлечения ученых из иных регионов. Словом, это целый Академгородок. И раз рыночная экономика, все определяют деньги: весь проект на сотни миллионов рублей. А претворяя это, надо оформить столько документов, столько бумаг, а сколько получить виз и всяких разрешений!

Бывало и так, что какое-то министерство России, точнее, какой-либо чиновник не подписывал документ по каким-то причинам, и тогда все заклинивало. Но за Цанаевым, точнее, наукой, стояла мощная фигура Президента Чечни — один звонок, и все продвигалось. И практически к майским праздникам 2004 года все было почти что завершено, и Цанаев с чувством исполненного долга отдыхал в Москве, как 9 мая из Грозного пришло ужасное известие: во время парада в честь Дня Победы на стадионе «Динамо» от взрыва погиб Президент Чеченской Республики.

Наверное, после гибели отца, эта была самая большая трагедия в жизни Цанаева. Он понимал, что это страшный удар по чеченскому народу, по науке, в частности, и самое главное, он предчувствовал, что это скажется на его личной судьбе…

Наступило время так называемого безвластия, когда настоящего Президента нет, а выборы нового еще не состоялись. Есть какая-то фигура исполняющего обязанности президента, а на самом деле — безотцовщина, политический коллапс, хаос. И в это время, просто так по протоколу сложилось, — проект грозненского научного центра полностью завершен и утвержден, в ближайшие три года будут выделены колоссальные деньги: заказчик — директор НИИ и его вызывает министр. А Цанаев ведь ученый — не политик, тем более, не менеджер, и он забыл, что настоящего чеченского Президента уже нет, и он автоматически уже не советник Президента, хотя удостоверение советника никто у него не отбирал.

А министр краток и деловит:

— Так, вы знаете требование времени? От вашей суммы — 30 % откат Москве, 20 % — пилим здесь, еще 5 % — спецслужбам, чтобы жить не мешали, ну, а остальное в вашем распоряжении.

— Ха-ха, — невольно рассмеялся Цанаев, вмиг погрустнел. — Вы, небось, шутите?

— Тут не до шуток.

— Ну, это ведь ни по каким законам невозможно, — изумлен Цанаев.

— Гал Аладович, — говорит министр, — я сам ученый, кандидат наук, кстати, педагогических. И знаю, как и вы, что законы природы, то есть естества, неизменны, как Бог устроил природу и Вселенную… А вот общественные законы, то есть гуманитарные, в том числе и экономические, нам спускает Москва.

— В том числе и войну?

У министра чуточку скривилось лицо в гримасе, он сделал вид, что последний вопрос не услышал, продолжив:

— Наше дело — исполнять.

— Как я построю академгородок за меньшую сумму, чем половина?

— Все строят и не жалуются. Даже мечтают.

— И что они строят? Потемкинские деревни?

— Мы строим города!

— Пока не видно.

— Короче, Гал Аладович, я с вами как с коллегой-интеллигентом, а вы… Я не пойму ваше упрямство. Или вы не понимаете? Заберите и лично себе процента три, даже пять. Это минимум два-три миллиона! В долларах!

— Нет! — повысил голос Цанаев. — Не смейте так со мной! Я ученый! В конце концов, я чеченец, я не позволю! Наша наука…

— Замолкни! — министр ударил по столу кулаком, вскочил. — Не я и не ты устанавливаешь порядки… И никому здесь твоя наука не нужна.

— Нужна! Нужна! Народу нужна — будущее за наукой! — раскрасневшийся Цанаев тоже вскочил.

— Сядь! — чуть помягче, но приказал министр. Цанаев сел, тяжело дыша. — Гал Аладович, мы уважаем вас как ученого, но институту на данном этапе нужен эффективный менеджер, а вы занимайтесь любимым делом — наукой.

Цанаев понял, что его хотят убрать:

— У вас уже есть кандидатура?

— Рассматриваем.

— Ищете сговорчивого?! Это беззаконие. У вас ничего не получится. Слава Богу, институт подчиняется только Москве, Президиуму академии наук.

— Все подчиняется деньгам, — жестко выдал министр, встал, выпроваживая директора.

Всего полчаса назад Гал Аладович был, если не самым счастливым человеком, то самым счастливым руководителем научного коллектива… а тут такой поворот событий! Он был в шоке. На улице выкурил подряд несколько сигарет, не понимая, что происходит. Помчался в институт. Здесь, в родном кабинете, ему стало значительно легче. Надо было соображать. А что соображать? По Уставу и по закону его никто не имеет права тронуть, по крайней мере, еще год — до очередных перевыборов, он избран сроком на пять лет. Противное возможно, если есть явные нарушения Устава и Положения. Как ему кажется, у него все нормально. Однако он знает, где живет, понимает, что все, абсолютно все, в этой стране, тем более в Чечне, возможно, и ему хочется хоть с кем-то поделиться, и он первым делом позвонил жене в Москву: не прямым текстом, а как бы законспирировано объяснил ситуацию и порядок озвученных фактов и цифр.

Жена быстро все сообразила:

— Ты ненормальный! Дети растут, ремонт в квартире, деньги нужны. Возвращайся к министру и сообщи: согласен даже на процент, на полпроцента — это ж миллионы! А у тебя ж и гроша ломаного за душой нет. А вдруг кто помрет — на что похороним?.. Судьба дала нам шанс за твои труды… Ты всю войну в этой Чечне, сколько раз был на краю гибели! Возвращайся быстрей, умоляй, проси. Иди к министру.

Первая мысль Цанаева: жена права, время такое…

Но тон. Какой тон! Словно в сказке Пушкина старуха старику: «Возвращайся к синему морю, зови золотую рыбку…» «Боже, во все времена так», — думает он. И еще терзался, как поступить: скорее всего, как жена советует, точнее, велит, как в кабинете появилась Аврора:

— Гал Аладович, на вас лица нет. Вы закурили в кабинете. Что случилось?

Цанаев рассказал, как есть, и даже наказ жены.

— И что вы решили? — Аврора вся напряглась.

— А ты что советуешь?

— Это харам! Даже слышать это грех! — Аврора вскочила. — Эти изверги, эти предатели и подонки продали Родину, всех и вся. Из-за них мои братья погибли!.. И вы можете встать в их ряд! — она выскочила из кабинета, за ней задрожала дверь.

Если бы не эти слова Авроры, то Цанаев почти что готов был звонить и бежать к министру. Однако Аврора засовестила, и Цанаев впал в тягостное сомнение под влиянием двух женских мнений — жены и коллеги. Еще ночь он колебался, а потом заиграло тщеславие: какой-то кандидат наук, и то под сомнением, пусть даже и министр, на него повышает голос, даже кричит. Нет! Ни за какие деньги!

«Все решается в Москве», — правильно подумал Цанаев, вылетая в столицу.

В их квартире ремонт, и жена очень приветливая:

— Ну что, был у министра? Что сказал?

— Не был.

— Что?.. Ты что, ненормальный?! Наконец-то судьба нам благоволит, а ты — спиной.

— Что ты несешь? В чем ты нуждаешься? Ты не знаешь, как люди в Грозном живут.

— Я знаю, как люди живут, — закричала жена, стала перечислять фамилии знакомых москвичей.

— Я не банкир и не бизнесмен, — оправдывался Цанаев, и чуть погодя: — Этот министр-чеченец — кандидат сомнительных наук, ничего не решает. Все решается здесь, в Москве. Я завтра пойду к вице-пре-зиденту РАН и все утрясу.

Вице-президент — негласный куратор Цанаева, человек высокообразованный, воспитанный, сразу же откликнулся на просьбу Цанаева.

Цанаев, как говорится, не стал выносить сор из избы: про «откаты» и «распилы» — ни слова, только то, что его хотят местные власти снять.

— Нет, нет, это невозможно, — говорит академик, — вы избраны по Уставу и закону. Лишь через год перевыборы, и все решается Ученым советом и Президиумом РАН. Так что не волнуйтесь.

Успокоенный Цанаев покинул здание Президиума, снял с «беззвучного» телефон — столько звонков из Грозного. Вновь звонок:

— Цанаев? Гал Аладович, вы в Москве? Срочно вылетайте. Вас вызывают на заседание правительства.

— Да-да, — доволен Цанаев; без науки, без его личного участия, как ученого, какое может быть правительство, тем более в такой тяжелый период, когда фактически президента нет и неизвестно, кто рулит.

Из-за задержки рейса на заседание он опоздал, сел, как указали, у самого края, и тут же ведущий объявил:

— Возвращаемся к первому вопросу, слово министру.

Недолюбливая этого министра, Цанаев даже не стал вникать в его слова, как услышал свою фамилию и следом — «назначить исполняющим обязанности директора НИИ доктора наук, профессора…».

— Это невозможно! — как ужаленный вскочил Цанаев. — Это беззаконие. Только ученый совет и Президиум РАН имеют право снимать и назначать.

— Воюя, мы отстояли эту власть, — парировал министр, — и нам решать, кого снимать, кого назначать.

— Кто воевал, а кто нет, мы знаем, — закричал Цанаев, он еще как-то яростно возражал; видел, что напротив чиновник жестами умоляет — «замолчи». А сидевший рядом руководитель за карман пиджака тянул вниз — «сядь», — ткань порвалась, но Цанаев все не садился, отстаивая свою позицию и называя происходящее беззаконием, пока к нему не подошел здоровенный охранник:

— Ваш вопрос решен, — огласил ведущий. — Посторонние, покиньте помещение.

Все же Цанаев не до конца потерял голову — понял, что он здесь уже посторонний. Прибыв в свой кабинет, понял, что и здесь лишний: не на его месте, но уже, сидел и.о. директора, перед ним — «распоряжение правительства».

— Гал Аладович, — извиняется и.о. директора, — я не виноват. Сам был в Москве, а тут такое… Надо ж руководству подчиняться.

— Я знаю, где руководство, — как бы про себя обиженно пробормотал Цанаев. — Мы еще посмотрим. Руководство-то в Москве, — с этими словами Цанаев покинул кабинет и уже будучи во дворе пытался набрать вице-президента, все руки дрожат, как сам вице-президент звонит:

— Гал Аладович, тут дело такое… Сами понимаете: политика есть политика. А Чечня — дело щепетильное. Словом, был звонок из Администрации президента России… Мы обязаны поддержать кандидатуру правительства Чечни.

Цанаеву, наверное, надо было бы и хотелось отключить телефон, а он вместе этого:

— Спасибо… Я понимаю. Так даже лучше для меня. Что мне делать в этой дыре?! Науки никакой.

— Да-да, вы ведь, Гал Аладович, ученый с мировым именем. И любой московский институт сочтет за честь вас в штате иметь… Тут у вас и семья, и квартира.

— Спасибо, спасибо, — последнее Цанаев говорил искренне, потому что ему напомнили о подаренной Президентом квартире в Грозном, на которую он так и не удосужился получить хоть какую-либо бумажку, не говоря уж об ордере.

С этой целью он направился в регистрационную палату, а там ему заявили — для оформления квартиры необходим документ-основание.

— Эту квартиру мне подарил Президент, — утверждал Цанаев. — Вручил ключи, это по телевизору даже показывали.

— Телевизор не документ, нужен ордер.

— Вот вы и выдайте мне ордер.

— На основании чего?

— Президент подарил.

— Президента нет.

— Ха-ха, уже забыли? Другому господину служите?.. Совести у вас нет, — и еще более нелицеприятное нес Цанаев, пока его почти силой не выставили, хорошо, что еще не побили — интеллигентный вид спас.

Боясь, как бы и квартиру не отобрали, Цанаев поспешил домой и по пути увидел вино-водочный магазин. В Грозном это случалось крайне редко, а вот в Москве Цанаев не то что запоем, но к бутылочке частенько прикладывался, и вот напиться-забыться решил. Взял сразу же пять бутылок водки, на следующий день столько же и про запас, а потом даже не помнит: оказывается, телефон потерял и дверь никому не открывал, а может, никто и не стучал, а если стучал, он не слышал, пока не появилась — действительно, как утренняя заря — Аврора, и, конечно же, как озарение иль отрезвление, Цанаев протер глаза:

— Ты что на балконе делаешь? — пришел он в себя. — Как ты сюда попала? — он тоже вышел на балкон: яркое, теплое, солнечное, летнее утро. — Ты залезла на второй этаж? — он посмотрел вниз.

А она в ответ жестко:

— Гал Аладович, как вам не стыдно? Перед Богом не стыдно?

— Брось, — махнул рукой Цанаев, — голова трещит.

— Мне вас не жалко, работу жалко. Вы бросили институт.

— Меня уволили. Бросили, как шавку.

Она, то ли с презрением, то ли с жалостью, осматривала его с ног до головы:

— Надо же бороться. Ученый совет впереди, — убежденно сказала Аврора. — Приведите себя в порядок и идите на работу, — как и залезла, она уверенно перемахнула через перила балкона.

— Ты что?! — протянул ей руку Цанаев. — Выход там.

— Не трожь, — грубо отрезала Аврора, — как пришла, так и уйду.

По газопроводной трубе она довольно ловко спустилась, правда, плюхнулась наземь неудачно, больно.

— Я вас жду на работе, — уже снизу крикнула она.

— Этот и.о. в моем кабинете? — стал соображать Цанаев.

— А вы до ученого Совета посидите в моем, — все спланировала она.

В тот же день, после обеда, чувствуя себя неловко, Цанаев появился на работе. Сел на место Авроры, она устроилась рядом.

— Ну и что? — растерянно промямлил Цанаев.

— Что? — как бы дразня, ответила Аврора. — Надо действовать, бороться. Не уступать же просто так институт, ваше, можно сказать, детище, этим подонкам… Думайте, вы же умный и смелый человек. А пока дайте мне ключи от квартиры, я там приберу.

Было стыдно, неудобно, но Цанаев высидел в кабинете Авроры до концарабочего дня, пришел домой — свежо, опрятно, даже уютно. А он мечтал опохмелиться, от водки и следа нет, — напротив, в комнате — молитвенный коврик, четки, тюбетейка, а на почетном месте — небольшой Коран.

Молиться Цанаев не стал — даже не умеет. Но и в водочный магазин не пошел и стал думать: вариант борьбы лишь один — чтобы члены Ученого совета проголосовали за него.

Как положено по Уставу, было объявление «на должность директора НИИ», и хотя Цанаева еще раз предупредили, он подал заявление на участие в конкурсе. При поддержке Авроры он встретился со всеми членами Совета. И не раз. Почти все выражали ему сочувствие, называли случившееся беспределом и выражали солидарность в борьбе за справедливость. Сам Цанаев тоже не голословен: всем он обещает квартиры в академических домах, премии от грантов и доказывает очевидное — если его не изберут, то этого ничего не будет, — приготовились академгородок в зародыше разворовать.

Члены Ученого совета — люди не глупые, все это понимают, Цанаева на словах поддерживают. Но главная ударная сила — Таусова Аврора — ее ведь не уволили с должности ученого секретаря, вся документация под ее началом, и она готовит выборы. Однако случилось неожиданное: за неделю до выборов умер отец Авроры. Для Цанаева почему-то это был знак — он не выиграет на выборах, его ударная сила вышла из строя. Лишь за два дня до Ученого совета Аврора вышла на работу, и то ради Цанаева: она в трауре, очень печальна и это маска-улыбка на лице.

— Аврора, — вдруг выдал то, что думал Цанаев, — почему ты не плачешь? Ты ведь хочешь плакать… Поплачь, станет немного легче.

— Гал Аладович, — тихо молвила Аврора, — не могу, точнее, нельзя.

— Почему? — удивился Цанаев.

— В первую войну, когда один за другим подряд погибли мои братья, я сильно плакала и не могла угомониться. Тогда однажды меня вызвал отец (тогда он был здоров) и твердо сказал: «Дочь моя, для меня это страшное горе. Но, как ты видишь, я не плачу. Потому, что я в праведных трудах вырастил своих детей, и никогда нечестивым куском хлеба вас не кормил, хотя этот кусок не всегда был с маслом, но хлеб у нас на столе всегда был. И мои сыновья выросли мужчинами. Они не поддались новым модным религиозным веяниям, когда дети не чтут отца, а остались и оставались в той вере, которой я их приучил, и всегда почитали меня, как положено по чеченским адатам.[10 - Адат — свод законов кавказских горцев.] А когда враг с оружием вступил на нашу землю, они не спрятались, не бежали, а испросив моего благословения, стали на защиту отчизны. Война сыновей не родит, да кто-то должен был грудью стать… Мои сыновья стали. Я горжусь ими, я сам за себя горд, что вырастил таких детей… Так что я сам не плачу, хотя душа болит, и ты не смей плакать… видать, так предписано судьбой. Да благословит Бог их Газават! Аминь… Поняла? Больше не плачь. Никогда не плачь, даже когда я умру, ибо я доволен своей жизнью, доволен своими детьми. А что еще надо человеку? Ведь ценность мужчины определяет потомство», — тут Аврора глубоко вздохнула. — Так что с тех пор, Гал Аладович, я не плачу, как бы тяжело мне не было.

— А как племянники?

— Растут. Младший — крепыш. И другой, вроде, поправляется. Слава Богу, мать у них есть. А вот жилья своего нет, — она вновь печально вздохнула. — Гал Аладович, я-то искренне за наше дело и институт борюсь. Но не скрою, у меня ведь тоже свой интерес: если бы вы построили в академгородке жилые дома, я могла бы иметь квартиру… А это жулье… — она махнула рукой.

— Неужели я племянников жильем не обеспечу? — она с потаенной надеждой глянула на Цанаева, тот опустил взгляд, а она с вопросом: — Что нового?

— Ничего, — тихо выдал Цанаев, — вроде все по Уставу. Спокойно.

— А меня это их спокойствие пугает. Мне кажется, они что-то коварное замышляют.

— Не посмеют, — как-то уж очень неуверенно прошептал Цанаев, а Аврора в ответ:

— Посмеют, еще как посмеют. Эти подонки, ради денег, нашу Родину исковеркали, людей истребили… а что им институт, зачем им наука? Когда большими деньгами пахнет, они, как звери, человеческий облик теряют… Но я, — она глянула на Цанаева и исправилась, — но мы ведь будем бороться до конца за справедливость?

— Будем, — вяло кивнул он, — хотя шансов мало.

То, что шансов практически нет, стало ясно за день до выборов: объявили, что в целях безопасности и для торжественности заседание, и не простое, а «расширенное», состоится не в конференц-зале института, а в доме правительства. Там же в ресторане планируется роскошный банкет.

Итог голосования Цанаев уже предугадал — всем уже известно, и если бы он сам не был внесен в бюллетень, то он не пошел бы на это шоу, где он станет посмешищем. Однако случилось совсем удивительное.

В зале больше чиновников и их охраны, чем членов Ученого совета. А сами чиновники — министры, депутаты и прочие руководители республики, в президиуме, среди них, сбоку, в сторонке, новый и.о. директора, и не он ведет совет, а министр, который, особо не затягивая, объявляет сходу, что в бюллетень для голосования внесена всего одна фамилия.

— А где Цанаев? — посмел кто-то спросить.

— По положению Цанаев не проходит, — отвечает министр. — Дело в том, что на днях вышло распоряжение правительства, согласно которому первые лица, то есть руководители, должны быть прописаны в Чечне. А Цанаев прописан в Москве, москвич.

— Это незаконно! — вдруг с задних рядов закричала Аврора. Все обернулись в ее сторону: она в траурной одежде, кулак вознесен над головой. — Это несправедливо! Во-первых, понятно, что это распоряжение вы сочинили конкретно под эти выборы и завтра забудете, потому, что сами прописаны в Москве и ваши семьи там. А во-вторых, на момент объявления выборов директора этого распоряжения не было. Так что не занимайтесь самодеятельностью. Закон — это власть.

— И закон, и власть — это мы! — в микрофон прошипел министр. — Мы воевали за эту власть, и что хотим, как хотим будем делать, — он еще что-то хотел сказать, но Аврора его перебила:

— Вы-то и ваша родня — точно не воевали, в Москве отсиживались. А кто воевал, мы знаем, многих нет.

Наступила неловкая пауза, некое замешательство в зале.

— Кто такая? — возмутился министр. — Слушай, у тебя дома что, мужчин нет, что ты так распоясалась?

— У меня дома нет, мужчин нет! Все погибли в боях, все уничтожено.

— Выведите ее из зала, — приказал министр.

Несколько охранников бросились к ней.

— Не подходите ко мне, не тронь! — не своим голосом, как хищница выкрикнула она и в этот момент в зале кто-то произнес:

— Сестра Таусовых.

Эта фамилия — как искра. Атмосфера накалилась, словно встретились силы прошлого, настоящего и будущего. И почему-то голос подал уже немолодой, коренастый охранник, что стоял в углу у президиума:

— Оставьте ее, — негромко, но властно и жестко прошипел он.

Стало ясно, что в зале, как и в республике, есть одна власть, но сила не одна. Даже в начальствующем президиуме — некое замешательство, и тут поднялся один из старых членов Ученого совета:

— Товарищи! Давайте соблюдать демократический централизм. Итог за большинством, — как старый коммунист рассуждал он и тут же к древности: — Женщина по адату должна молчать. А с властью лучше жить мирно. Они ведь будут нам помогать. Нам нужно согласие, единение. Поддержим мнение министра, а он поддерживает нас.

— Да-да, — согласились многие члены совета.

— Тогда одобрим решение министра. Тем более, что все законно… Давайте проголосуем. Открытое голосование, нам нечего скрывать… Поднимите руки.

Даже Цанаев руку поднял.

— Нах яц шу![11 - Нах яц шу (чеченск.) — Вы не люди, не мужчины.] — крикнула Аврора и смотрела она на Цанаева, когда покидала зал.

* * *


Изначально Цанаев знал, что Чечня — это не просто война, это хаос, бардак, беззаконие и некий полигон или плацдарм сверхмощных интересов. И как ученый, воспринимая все это диалектически, он считал, что это революционно-эволюционный путь развития, в котором он хотел и вправе был участвовать и участвовал. Однако жизнь и события стали развиваться так, что он не то что не вписался в эту реальность, он просто был вышвырнут из этой системы, как инородное, чуждое тело. И он, конечно же, самокритичен, но не настолько, чтобы не знать цену самому себе: ведь что ни говори, а он доктор физмат наук, профессор, один из ведущих специалистов в своей области. И если в нем не нуждается Чечня, то он считает, что республика не нуждается в высококвалифицированных специалистах — это явно революция, но не с эволюционной, а наоборот, с доминантной деградацией. И если бы это качество превалировало только на местах, в Чечне, то это было бы полбеды, но, как он считает, та же ситуация стала господствовать и в центре, в Москве, где его просто не взяли на прежнее место работы — штатов нет.

Как считает Цанаев, с его уровнем квалификации работу в Москве он в любое время найдет. Но разве это работа? Зарплата — гроши, а оказывается, он по уши в долгах, даже процент капает.

— Как ты могла такой кредит взять? — орет Цанаев.

— А на какие деньги я этот евроремонт в квартире делаю? — в том же тоне отвечает жена.

— Как ты посмела заложить эту квартиру?!

— Думала, квартиру в Грозном продать, еще мебель взяли бы. А ты такую квартиру профукал.

— Замолчи! — кричит Цанаев, самому стыдно; он был в состоянии похмелья, когда через день после выборов пришли какие-то люди и попросили показать документы на жилье, намекая, что это служебная квартира. При этом один, как показалось Цанаеву, — старший, предложил побыстрее в течение двух-трех дней документы оформить, даже свою помощь предлагал, но Цанаеву все осточертело и он, плюнув на все, бросив ключи в приемной, даже не рассчитавшись в институте, улетел в Москву А жена, оказывается, рассчитывая на эту грозненскую квартиру, взяла кредит: в нынешней ситуации огромная сумма — миллион рублей, не говоря уже о процентах. И если он, как профессор, будет получать в месяц тридцать тысяч — тысячу долларов, то только для погашения кредита надо пахать более трех лет, но и этого нет, а жена язвит:

— Ведь мог миллионером стать… Ну, живи как все, и все. Нет, он честный, принципиальный, ученый… Видите ли, и Аврора ему так велела. Харам! Нельзя! Всем можно и нужно, и все это ждут, за это борются и воюют, а ему нельзя.

— Нельзя! Нельзя! Я ученый.

— Да болван ты. Пока за этой дурой Авророй бегал, институт и денежки другие прибрали, вышвырнули тебя.

— Замолчи, я тебя выкину из квартиры.

— Я сама от тебя уйду! Развод! Разменяем квартиру! Я не хочу с тобой жить. Не можешь содержать семью, что ты за мужчина!

За такие слова Цанаев с кулаками бросается, и это от того, что он почти каждый день к бутылочке прикладывается. А как иначе, началась черная полоса в его жизни, и в доме вечно скандал. Так это от того, что он ныне зарабатывать не может. А самый страшный удар — на работу нигде не берут: везде, говорят, сокращение штатов, в стране не до науки. Только в подмосковном Королеве знакомый и коллега по аспирантуре взял его на полставки профессора: двенадцать тысяч. Так эти деньги уходят на дорогу и обед. А сколько времени в пути — почти три часа. Выгоднее дома сидеть. Цанаев так делал бы, наукой занимался.

Но жена вечно ворчит, скандалы устраивает, и ему совсем не хочется домой… Еще больше стал пить. Уже у того, у другого стал брать в долг. Одному Ломаеву задолжал большую сумму, и знакомые его сторонятся, на звонки не отвечают, а он потихоньку спивается. А жена достает, и он тогда устраивает дебош, так что и милицию вызывали. И вот жена его пьяным в дом не пускает.

Наверное, Цанаев мог бы спиться окончательно, но друзья и коллеги не дали: пристыдили, поругали, помогли устроиться на работу в академический институт в центре Москвы. А Ломаев, как настоящий друг, выбил для Цанаева отдельную комнату в общежитии университета, так что, если Гала Аладовича начинает жена сильно донимать, то у него, как говорится, есть запасной аэродром, где он может спокойно отдохнуть, поработать, а порою, правда скрытно, и сто грамм выпить.

Конечно, знакомые облегчили и как могли улучшили быт Цанаева. Однако жизнь от этого легче не стала — наступило время погасить банковский кредит, а денег даже на жизнь не хватает. А ситуация вокруг заложенной квартиры обостряется. Уже с описью имущества были банковские работники и аудиторы, уже приходил судебный пристав, уже оценивают их квартиру. И ужас Цанаева не только в том, что он потеряет жилье и получит гораздо меньшее где-то в Подмосковье, а в том, что он не сумел сохранить квартиру отца. А куда он денет библиотеку отца?

Пожалуй, последнее заставило Цанаева отрезветь, он заметался, поднял все свои связи, все свои возможности и единственное, что смог — сам получил еще один, правда, небольшой, кредит, которым сумел погасить задолженность по процентам основного кредита жены.

И как-то ночью, когда беда не миновала, а лишь отодвинулась на какое-то время, он сидел на кухне, тайком выпивал, курил и делал в очередной раз неутешительные финансовые расчеты, в дверях появилась помятая спросонья жена:

— Дочке пальто надо, сыну — куртку. Я в порванных сапогах хожу, а этот пьет. Хе-хе, копейки считаешь? Меня не послушался, от миллионов отказался. Видите ли, какая-то сучка Аврора эти деньги грешными назвала. А пить не грех? Что ж ты не молишься, как Аврора велела?

— Иди, спи, — процедил Цанаев.

— Не могу я спать, не могу… Почему ты не послушался меня, а пошел на поводу этой шлюхи?.. Ты о семье не подумал? На блюдечке ему миллионы принесли, а он не смог поступить, как другие мужчины. Потому что Аврора сказала!

— Замолчи! — ударил Цанаев кулаком по столу.

— Это ты мне, законной жене?! Матери твоих детей! Лучше бы ты кулаком эту ведьму Аврору ударил. Она на тебя порчу навела, тряпкой сделала, споила.

— Замолчи!

— Не замолчу! Ты побоялся, как другие мужчины, дело сделать, вот тебя и вышвырнули с работы и квартиры. Правильно сделали. Трус!

— Замолчи! — вновь ударил Цанаев по столу, не добившись результата, пару раз ударил жену и среди ночи ушел ночевать в общежитии. По пути, где-то в привокзальном ларьке, купил дешевую водку и такую же закуску к ней.

На следующий день с утра его тошнило: думал, отравился, а на работе случился удар. Цанаев пришел в себя в машине скорой. Сутки был в реанимации — откачали, перевели в общую палату и диагноз: прединфарктное состояние, гипертонический криз, сердечная недостаточность и еще масса чего. В итоге: нервное истощение — надо лечиться, отдыхать, бросить вредные привычки и кардинально поменять образ жизни.

В палате, где восемь больных, есть и особо тяжелые, даже бомж. Кардинально образ жизни поменять нелегко — по вечерам водку распивали. Так что Цанаев через трое суток выписался и его сильно удивило то, что никто его не навестил, никто о нем не вспомнил, даже жена.

Ему прописали лечение, массу лекарств, но гораздо дешевле стоила водка. Он вновь стал пить, не запоем, еще не считает себя алкашом, да почти каждый день после обеда он уже под хмельком, неухожен, частенько небрит, и, как результат, на теле выступила сыпь, постоянно чешется, болит. А он не может и даже не хочет образ жизни менять, и порою, как облегчение, он мечтает внезапно, главное, моментально, умереть… и никаких проблем, долгов, кредитов!

Почти что так и случилось — сердце не выдержало, инфаркт, но он не умер; вновь в реанимации, вновь в той же больнице, в той же палате, где вылечиться нелегко. И, наверное, все пошло бы по новому кругу до очередного, может быть, последнего удара, да разве дадут эти кредиторы спокойно умереть? Даже в больнице его нашли судебные приставы. И ладно, эти денежные дела, уже понятно, что он погряз в долгах и выхода нет: придется уступить заложенную квартиру. Благо, что хоть у семьи еще будет возможность купить жилье на окраине Москвы. А тут вновь прямо в палату доставили повестку в суд — супруга подала на развод… Это был удар, тяжелый удар, после которого Цанаев окончательно поверил в свою ничтожность. Он никто, никому не нужен… И помереть нелегко. Сколько на нем долгов?! Какое он оставит наследство детям? А кто сохранит библиотеку отца?

От этих мыслей ему все хуже и хуже… Жена подала на развод. А ведь она где-то права. Почему он не смог и не захотел жить, как другие? Чем он лучше или хуже?.. А все Аврора… Но он не мог и не хотел сваливать на нее вину. Хотя, как ему теперь казалось, если бы не слова Авроры — «это харам», то он, наверное, пошел бы на эту сделку и тогда — никаких проблем бы с деньгами. Наоборот, миллионер!.. А совесть? А совесть и сейчас неспокойна. Словом, как ныне модно говорить, лучше быть богатым и здоровым, чем, как он, нищим, больным и в долгах. И даже жена от него отвернулась, отвергла. Может, из-за Авроры? А при чем тут Аврора?

Впрочем, об Авроре он часто вспоминал. Сколько пил, столько и вспоминал. Утром с похмелья голова болит — вспоминает, ведь она просила не пить. Начинает похмеляться — снова ее слова вспоминает: «Вы бы лучше молились». А он злится и пьет. Эта Аврора всю жизнь молится: ну и что у нее хорошего? Тьфу ты, что за кощунство?! Что за мысли дурацкие, хмельные?

«Остопирла, остопирла, — шепчет он и думает: — Вот выпишусь из больницы, пить более не буду. Начну новую жизнь… Боже, а как ее заново начать, если столько долгов, и выхода нет?.. Надо, надо молиться. Вот выздоровею, выпишусь… А там долги».

И чтобы от этой реальности забыться, отрешиться, он снова хочет пить. А это — путь в могилу, и он уже мечтает об этом, лишь бы внезапно и побыстрее. И, наверное, поэтому лечащий врач ему говорит:

— Вы, Цанаев, сами не боретесь с болезнью. В такой ситуации мы вряд ли вам сможем помочь.

Этот утренний обход врачей Цанаев терпеть не может, все напряжены. А тут в палате появился молодой, симпатичный, хорошо одетый мужчина без бахил и халата. Он уверенно, даже как-то небрежно раскрыл дверь и почему-то Цанаев вспомнил Бидаева — «передо мной раскрыты все двери». Так и этот посетитель сходу, словно бывал уже здесь, подошел к Цанаеву:

— Доброе утро, Гал Аладович. Майор Федоров, — он даже не показал документ. — Могли бы мы пройти в коридор? У меня к вам несколько вопросов.

В провонявшем лекарствами обшарпанном холле отделения майор первым делом выключил старенький, допотопный телевизор, который более шумел, чем показывал; не скрывая брезгливости, первым сел на краешек дивана с потрескавшимся дерматином.

— Гал Аладович, простите, пожалуйста, за беспокойство — служба, — майор, видимо, для порядку, раскрыл папку. — Вы ведь знаете Таусову Урину, она же Аврора. Когда в последний раз вы ее видели или созванивались?

Для Цанаева этот вопрос был крайне неожиданным.

— Э-э, с тех пор, как уехал из Грозного, не видел и не слышал… У меня-то и телефона нет — потерял, — тут он соврал, потому что аппарат, будучи под хмельком, он у метро продал, точнее, пропил.

— А полковника Бидаева вы знали?

— Знал. А что? Вы о нем? — Цанаев не договорил, а майор сухо сказал:

— Да, машину Бидаева подорвали.

— Погиб?

— Заряд не пожалели.

— А при чем тут я?

— Машину взорвали у дома Авроры.

— Вы подозреваете Аврору?

— В то время Аврора была в Норвегии. Сейчас в Москве. Кстати, ищет вас.

— Хм, — усмехнулся Цанаев, — раз вы все знаете, могли бы ей подсказать.

Майор тоже деликатно усмехнулся:

— Гал Аладович, а вы не могли бы сказать, чем конкретно занимается Аврора в Норвегии? В плане науки.

— Не могу знать, — жестко ответил Цанаев. — Я и не знал, что она в Норвегии.

— А в Грозном чем она занималась? Какие эксперименты?

— Молодой человек, — задрожали губы Цанаева, — она и мы все занимались наукой. Если вас интересует конкретно чем, то все есть в отчете РАН, — Цанаев встал. — Простите, у нас обед.

— Да-да, — майор тоже встал. — Одно пожелание: если позвонит Аврора, сообщите мне, — он протянул визитку.

— Я ведь вам сказал, телефона у меня нет, — Цанаев бросил хмурый взгляд. — Прощайте.

Буквально десять минут спустя Цанаева в палате осматривали:

— А сердце-то у вас заработало, пульс выровнялся, — констатировал врач, — даже румянец пробудился, жизнь в глазах.

Так оно и было. Этот майор тронул какие-то потаенные струны его души, и теперь Цанаев не просто хотел, он жаждал встречи с Авророй; он хотел ее видеть, слышать ее. Оказывается, Аврора, в отличие от него, действовала, жила, была в Норвегии, а теперь в Москве, вроде, ищет его.

«Это я должен ее искать», — думает Цанаев, появляется смысл жить.

И как назло, в этот день у одного из пациентов по палате день рождения. Цанаев во время тихого часа выпил с удовольствием сто грамм коньяка и спал, когда его тронули за плечо:

— К вам посетительница.

Цанаев вскочил: если жена, то это вновь о долгах, о разводе, пьянстве. А это Аврора — какая-то светлая, стройная, помолодевшая, настоящая европейка, но красивая косынка на голове, и она жалобно:

— Как вы похудели, Гал Аладович. Даже здесь пьете, — она не ругает, сожалеет, а он очень рад:

— Как ты меня нашла?

— А что вас искать? Вы ведь известный ученый, физик… Все будет хорошо.

— Аврора! — сколько хотелось Цанаеву ей сказать, но он о майоре, о Бидаеве: — Ищут тебя.

— Меня искать не надо, — улыбается Аврора. — А Бидаев?.. Бог ему судья.

— Ты другое хотела сказать, — вдруг прошептал Цанаев.

— Что? — Аврора не может скрыть своей радости от встречи.

— Ты хотела сказать: собаке — собачья смерть.

— Вы уже мысли читаете?! Но я ведь этого не сказала… Давайте о них не говорить. У нас столько дел, я должна как можно быстрее вернуться в Норвегию… Вот вам витамины, — полный пакет фруктов и каких-то деликатесов.

— Как ты меня нашла? — Цанаев очень возбужден.

— Ваша жена подсказала, я ей позвонила, — от этих слов настроение Цанаева несколько ухудшилось, а Аврора продолжает: — Гал Аладович, у вас, оказывается, и телефона нет.

— Не нужен мне телефон, и я никому не нужен.

— Вы всем нужны, — улыбается Аврора. — Семье нужны, науке нужны и мне нужны. Я тороплюсь, дела. А завтра будет телефон.

Не завтра, а буквально через час, медсестра принесла коробку: новенький, дорогой аппарат, даже сим-карта уже вложена, но еще не работает. Цанаев поставил телефон на зарядку и уже засыпал, как поступил первый сигнал. Конечно же, это SMS-ка от Авроры: «Желаю, чтобы на этот телефон поступали только добрые звонки».

Тут же звонок. Надеясь, что это Аврора, Цанаев поторопился в коридор, дабы не мешать больным:

— Гал Аладович, добрый вечер, — оказывается, это майор Федоров. — Вы видели Аврору?

— Откуда вы узнали этот номер? — рассердился Цанаев.

— Мы все должны знать и знаем.

— Тогда почему у меня спрашиваете?

— Надеемся на сотрудничество.

— Я не стукач и на службе у вас не состою и состоять не буду, — он резко отключил телефон, а тут вновь звонок — это Аврора, и Цанаев сразу сообщил ей о предыдущем разговоре.

— Гал Аладович, эти майоры — коллеги Бидаева, так расплодились, что сами себе работу должны искать, создавать: им нужны взрывы, теракты, террористы. А иначе — погон, звездочек и заморских дач не будет. Ведь вам министр докладывал — пять процентов от оборота спецслужбам положено. А иначе — хана… Да Бог с ними, забудьте. Слава Богу, в Европе этих рэкетиров в погонах нет… Как здоровье?

— Теперь лучше. Гораздо лучше… Почему ты не спросишь от чего?

— Все в руках Бога.

— Аврора! — чуть ли не закричал Цанаев. — Я тебя увидел! — и вдруг, даже неожиданно для самого себя. — Я люблю тебя!

Была пауза, долгая пауза, после чего Аврора ответила:

— Больше так не говорите. Вы женатый человек.

— Жена подала на развод.

— Гал Аладович, вы женатый человек. Простите меня, и я вас прощаю. Рада была вас видеть, выздоравливайте, я на днях улетаю.

— Нет! — крикнул Цанаев. — Нам надо увидеться, поговорить… Пожалуйста! Прошу!

Так совпало, что наступил Женский день — 8 марта. К празднику больных выписывали. И Цанаев попросил, чтобы его тоже выписали.

— Не бросите вредных привычек — будет хуже, — предупредил врач.

— Брошу, брошу, — уверил Цанаев.

А как только выписался, проблема одна: денег нет, не говоря уж о долгах.

К счастью, «по больничному» выдали небольшую сумму, еще выпросил аванс, а сердце, сердце так даже в юности не стучало, бьется: у него свидание. Как он волнуется: у него одно эффективное лекарство — водка… но не злоупотребляя, чуть-чуть, для тонуса, чтобы Аврора не заметила. И он постригся, выбрился, брюки погладил.

— Какие цветы! — Аврора прильнула к букету, и тут же опечалилась: — Вы снова выпили.

— Нет-нет, это лекарства на спирту.

Аврора сделала вид, что поверила. От кафе она сперва отказалась, хотела погулять. Но Цанаев выдумал — нагрузки ему противопоказаны, да и погода пасмурная. Зашли в небольшое, уютное кафе в центре Москвы. Они были рады, счастливы от встречи, и не могли, и не хотели это скрывать. И, вспоминая работу в Грозном, обсуждали только радостные моменты. Но их было немного, только научные гранты, и сейчас Аврора работает по гранту в Норвегии:

— Мне просто повезло, — рассказывает она, — никто не мог и не хотел работать над данным экспериментом.

— Это как в армии, — перебил Цанаев. — Бедный солдат хвастал: никто не копал окопы лучше, чем я, и никому не поручали окопы копать.

— Ха-ха, где-то так. Но я все равно очень счастлива… Понимаете, написала по памяти письмо, а они тут же пригласили… Жалко только, что последний грант. Тему из-за вредности могут закрыть. Но я потом за докторскую возьмусь. А там, как Бог даст.

— А как племянники? — Цанаев вернул ее память в Грозный, и она явно опечалилась.

— Вроде, нормально. Я им новую квартиру сняла. Деньги послала… Нормально, — тяжело вздохнула. — А как у вас дела?

Цанаев рассказал все, как есть: картина весьма печальная. Настроение у обоих испортилось. В таком состоянии они и расстались у метро, как будто нет меж ними близости, тем более, любви.

Какую-то личную убогость, никчемность и страшное одиночество ощутил Цанаев в тот день. Он понимал, что не надо было рассказывать Авроре о проблемах своих. У нее и так забот хватает. А он мужчина — и плакаться.

Единственным спасением была семья, дети. Он поехал домой. Жена не ворчит, но и не разговаривает, даже не справилась о здоровье, чай не налила. И дети с ним пообщались как бы по протоколу.

Это была безысходность, от которой у него лишь одно спасение: купить водку — и в общагу.

Он спал, когда зазвонил телефон: Аврора — единственная искорка в жизни.

— Гал Аладович, вы… — она не сказала «пьяны», лишь сделала паузу и чуть погодя: — Я перенесла вылет. Я завтра увижу вас?

На следующий день в том же кафе они вновь встретились. Радость встречи, конечно же, есть, но более чувствуется некая напряженность.

— Гал Аладович, вы можете мне помочь?

— Я? — даже самому себе он жалок, а этот вопрос — словно пытка. — Чем я могу помочь? — рука у него дрожит, глаза увлажнились. — Я никому ничем помочь не могу. Вот до чего дожил.

— Гал Аладович, — улыбается Аврора, — вы всемирно известный ученый, помогите мне, — он молчит, а она мягким вкрадчивым голосом. — Дело в том, что мы и над прежними грантами вместе работали. Мне и сейчас для веса и солидности нужен коллега-руко-водитель, известный профессор. Вот я и прошу вас о помощи и сотрудничестве.

— А что я могу?.. Импотент — во всех отношениях.

— Пожалуйста, не говорите таких слов, — она смутилась, отпила глоток кофе и как-то загадочно улыбнулась. — Мне неудобно, но кто на днях в любви признавался?

Какая-то незримая, но ощутимая волна теплоты окутала их. Они просидели очень долго. Ни слова о чувствах, только о делах.

— Аврора, ты просто хочешь помочь мне, просто так уступаешь львиную долю своего заработка.

— Гал Аладович, — убеждает она, — во-первых, не уступаю, а мы совместно работаем. Во-вторых, и вам работа достается, и мне вы, как корифей науки, в проекте нужны. А в-третьих, сколько раз вы мне помогали? Никогда не забуду, как вы нам газ и воду в дом провели.

Он не давал согласия, чувствовал себя неловко, будто еще один инвалид на плечах Авроры. Но и она его согласия особо не спрашивала, уже все решила, расписала. И только выдвинула одно условие:

— Я умоляю вас, бросьте вредные привычки. Пить мусульманину, да и никому, нельзя… Вы лучше молитесь. Бог поможет вам.

— Да-да, — обещал Цанаев. — Пить более не буду, — он и сам очень хотел бросить, страдал.

— Если так, то заключаем контракт.

— Брачный контракт? — доля шутки в этом вопросе.

Также отвечает и она:

— Только научно-деловой контракт.

По оформлению этого контракта в последующие дни они не раз посещали нотариальные конторы, бюро переводов, какие-то зарубежные представительства и даже посольство Норвегии.

Как обычно бывает в таких случаях, планировали все оформить за день, а ушло два-три дня. Да они не переживали, наоборот, боясь минуты расставания, особо не торопили события. С утра до позднего вечера они были вместе, мотались по Москве. Говорили только о делах и все больше и больше молчали, боясь высказать то, что на душе. И даже в аэропорту, когда Цанаев Аврору провожал, — последние ее слова:

— Я постараюсь в течение месяца выслать на ваш счет аванс.

Думал ли Цанаев о деньгах? Конечно, думал, еще как думал. Но гораздо больше думал об Авроре, хотя жесткий пресс житейских проблем, как удавка, не давал жить.

Цанаев не смог погасить очередной процент по кредиту, и начался судебный процесс, результат которого очевиден: их квартира, заложенная как гарант, должна быть выставлена на продажу.

Параллельно у Цанаева развивается еще один процесс — бракоразводный. Этот процесс отложен из-за судебного дела по кредиту, потому что при расторжении брака произойдет раздел оставшегося имущества.

Под гнетом этих проблем Цанаев вновь запил, и сам удивляется — позвонить в Норвегию денег нет, а на бутылку находит. Однако теперь он не пьет до беспамятства, — боится, и не того, что Авроре слово дал, а то, что она позвонит, когда он выпивши. Поэтому по вечерам он телефон отключал. А тут вроде мало выпил, — на работе банкет, и время прошло, а телефон он не отключил, а она позвонила и учуяла:

— Вы выпили?

— Нет-нет, ты что, Аврора!

— Вы выпивши, — жестко констатирует она.

— Чуть-чуть, день рождения у коллеги… Не мог же я отказать.

Долгая пауза — и она грустным голосом:

— Вы ведь слово дали… Ладно. Завтра я на ваш счет перечислю оговоренный в контракте аванс. Еще через неделю — оставшуюся сумму, и наш договор исчерпан. Прощайте.

— Ты что, Аврора! — крикнул он, но телефон уже отключен.

Он много раз ей звонил — бесполезно. На второй день он пошел в банк — денег нет, и на следующий — нет. И вдруг сорок тысяч евро! На его личном счете! Он в тот же день побежал в банк, где были взяты кредиты. У них была большая задолженность по квартплате, за коммунальные услуги, телефон и прочее. Он оплатил общежитие, а потом дня два-три обходил всех знакомых и друзей, все выяснял, кому он сколько должен и даже пытался больше положенного вернуть.

Когда он со всеми и за все расплатился, у него еще оставались деньги, как поступили еще — двадцать тысяч евро и письменное уведомление от Авроры:

«Контракт завершен. — И приписка: — Просьба. На эти деньги не пейте».

Он пил. Конечно не запоем, как раньше и не каждый день, и не так много, но пил. Пил потому, что слабо. Оставшуюся сумму, а это в рублях почти миллион, отдал жене, и теперь у них в семье вроде мир да любовь, и бракоразводный процесс закрыт, жена отозвала заявление. Пил от того, что слабо: науку совсем забросил и числится каким-то старшим научным сотрудником, получая гроши. А главное, пил от того, что слабо: данное Авроре слово не сдержал, а теперь без нее жить не может, всякими путями старается ее разыскать, восстановить контакт, так что даже несколько раз в посольстве Норвегии был. И дошло до того, что жена ему как-то хладнокровно заявила:

— Слушай, ты, хватит тебе этой Авророй грезить. Достал всех. Оставь ее в покое, не ищи ее.

— А откуда ты знаешь?

— Она звонила.

— Оставила телефон?

— Да кому ты, пьяница, нужен?

— Замолчи… Она мне для науки нужна.

— Знаем мы твою науку.

— А как я миллионы сделал?! Твои долги погасил.

— Хм, — усмехнулась жена, — я тоже об этом думала… То ли Аврора от тебя откупилась, то ли хотела купить… да товар гнилой.

— Замолчи!

— Не замолчу. От этой ведьмы что угодно можно ждать: то она в парандже, то как европейская леди.

— Как тебе не стыдно? Она столько близких похоронила, но не вечно ж ей траур носить.

— Ой-ой-ой, какой заботливый! Как он о ней печется! А она, небось, в Норвегии развлекается.

— Замолчи!

— Ты на меня не кричи! И рот не затыкай. Сохнешь по ней, езжай к ней, в свою Чечню или Норвегию.

«Боже», — осенило Цанаева.

Впервые он свою жену за ум зауважал: ведь она ему все подсказала.

Он так и сделал: полетел в Чечню. Казалось, что в Грозном найти родных Авроры будет нетрудно. Не нашел. Аврора так замела следы, что Цанаев несколько дней потратил зря, и лишь случайно встретил в городе свою бывшую сотрудницу — подругу Авроры, она выболтала и показала письмо.

Время, пока Цанаев оформлял загранпаспорт и визу в Норвегию, длились как вечность. Правда, он время зря не терял. Можно было, как проводника, найти в Норвегии земляка-чеченца, и он бы все организовал. Да Цанаев даже такой огласки и посторонних глаз не хотел, все хотел сам, неожиданно предстать перед Авророй. А чтобы ее найти, он норвежский не знает, зато английский хоть и подзабыл, но он купил словари, книги, разговорник.

Однако все это второстепенное. Главное, он разом бросил вредные привычки, и если через три дня не выдержал, вновь закурил, зато о спиртном ни разу не вспомнил. Плюс к этому, каждый день все увеличивающиеся прогулки, физзарядка, словом, стал следить за собой, а сердце, вроде, больное сердце, вообще не слышно, не болит, лишь от радости скорой встречи иногда екнет.

Недаром Цанаев — ученый, провел целое исследование перед поездкой: Драммер — город-спутник столицы Осло, а там у моря кампус — отдельный научный городок. Цанаев, не без труда, да нашел лабораторию, где работала Аврора: объяснили, Таусова отпросилась, может, заболела. Он узнал, где она живет, а она за день до его визита съехала, куда — неизвестно. Еще три дня Цанаев без толку слонялся по научному городку, лишь поздно ночью возвращался в отель. Аврора исчезла, он не мог ее найти, и тогда на третий день он не выдержал, нашел какой-то паб и там от жажды начал с пива, а потом перешел на крепкие напитки, стал ко всем приставать, спрашивая Аврору, и вдруг, он, вроде, отрезвел: она сидит перед ним — строгая, даже суровая:

— Вы для этого сюда приехали? Опозорить меня, всех нас? Пить могли бы и в Москве.

Цанаев тяжело дышал, изо всех сил хотел прийти в себя, но у него уже и язык еле поворачивался:

— Аврора! Аврора! — только это он смог громко сказать.

— Не шумите, — Аврора вскочила, от неловкости оглядывалась. — Вставайте, я вас отвезу. Где вы остановились?

Дальнейшее Цанаев помнит фрагментарно. В пабе он задел, то ли опрокинул соседний столик, кого-то грубо толкнул, и Аврора извинялась. На улице его стало тошнить; он не помнит, вырывал или нет. А в такси, куда его с трудом усадили, вконец развезло, мир перевернулся, все рвалось наружу, и он более ничего не помнит. А пришел в себя от ужасной головной боли и жажды. Полумрак, откуда-то свет и какой-то шорох. От его стонов, как ангел, неожиданно появилась Аврора, и словно зная желание:

— Выпейте это, вам полегчает.

Он залпом осушил довольно емкий бокал. После этого долго сидел, тупым отрешенным взглядом упершись в пол, иногда выдавая отрыжку, и когда в его сознании мир, вроде бы, чуточку просветлел, чувствуя ее близость, он неожиданно прошептал:

— Аврора, я люблю тебя! — не услышав ответа, он поднял голову, повторил громче: — Аврора, я люблю тебя! — видя, как она, кинув сожалеющий взгляд, уходит, вдруг бросился к ней, пытаясь обнять, поцеловать, положить на диван.

Он помнит борьбу, и что проиграл, больше ничего не помнит… А когда очнулся, уже светло, откуда-то манящий аромат кофе и чего-то еще вкусного, жареного.

Цанаев тяжело встал, с ужасом обхватил голову. Он спал в костюме, только туфли сняты. Весь измят, брюки грязные, воняют, следы блевотины. Да кошмар в ином: он в жизни в постели не мочился. От стыда готов был сквозь землю провалиться.

— Гал Аладович, вы проснулись? — он вздрогнул от голоса Авроры.

Её не видно, тон отнюдь не жестко-повелительный, скорее, участливый.

— На стуле — вешалка для одежды, белье положите в пакет. Там же халат. Вешалку и пакет повесьте на ручку двери, — у него выбора не было, он исполнил ее просьбы. — Я в прачечную, — он увидел лишь ее руку, — через пару часов вернусь. Завтрак на столе, ванная рядом, разберетесь, — хлопнула входная дверь.

Жилплощадь очень маленькая, как раз для неприхотливой Авроры.

Цанаев долго принимал душ, после с аппетитом ел, — желудок горел, когда позвонила Аврора:

— Гал Аладович, у вас все нормально? В холодильнике есть еда.

Через час она вновь позвонила:

— Я уже рядом. Вы пройдите, пожалуйста, в комнату.

Цанаев вновь увидел лишь ее руку. Одежда свежая, аж пахнет. Он оделся. К сожалению, совесть так не выстирать: он мучается.

— Вы будете пить чай?

Маленькая кухня, маленький, уже накрытый стол, но она не садится, стоит в дверях.

— Садись, сядь, пожалуйста, — умоляет Цанаев.

— Я и так нарушила все каноны чеченской девушки.

— Какие «каноны»? — раздражен Цанаев. — Ничего не случилось.

— Случилось, — вдруг повысила голос Аврора. — Что вы еще хотите?.. К себе в дом сама привела! От алкоголя разве добро будет?

— Ты хочешь сказать, от алкоголика?

— Я хочу сказать, что это для меня позор. И этот изъян не отмоешь.

— Да о чем ты говоришь? — развел руками Цанаев. — Кто видел? Чеченцев тут все равно нет, а этим — сама знаешь.

— При чем тут «чеченцы» и «эти»? Бог все видит. А совесть моя? Вы хоть помните, что чудили?

И тут у Цанаева вырвалось, ляпнул, что думал:

— А ты хоть девственница?

— Ах! — воскликнула Аврора, зубы заскрежетали, дернулась, будто молнией прошибло, и такое напряжение, даже Цанаева ток прошиб. Виновато он уставился на нее. А ее лицо скривилось, а потом позабытая маска-улыбка, как защитная реакция; но и она не помогла — слезы ручьями покатились, она закрыла лицо, убежала.

— Прости, прости Аврора, — Цанаев теперь был в тесноватом коридоре, а она — в единственной комнате, где он спал. — Прости меня.

— Уходите, уйдите из моей жизни, навсегда.

Цанаев торопливо обулся, хотел было выйти, прикрыл дверь, нервничая, долго переминался с ноги на ногу в коридоре.

— Вы еще не ушли?

— Аврора, у меня денег нет… То ли потерял, может, пропил. Куда я?.. Чужая страна. Никого не знаю. Одолжи.

— Подождите на улице, — злобы не уловил Цанаев в ее голосе. А она: — Нет. Не выходите. Подождите на кухне. Я быстро.

Цанаев вновь очутился на кухне, понял, что Аврора молится. После этого он исполнял все ее пожелания.

Вечерним рейсом он вылетал в Москву.

— Спасибо, — говорил Цанаев. — Спасибо, что провожаешь.

— Я боюсь, что вы вновь начнете пить, все пропьете.

Теперь он обиделся, насупился, до спецконтроля молчал и у самой черты вдруг спросил:

— Аврора, а ты как узнала, что я лечу?

— Ваша супруга сказала.

— Она знала твой телефон?

— Как-то узнала. Здесь, в Норвегии, ведь немало чеченцев проживают.

— Да, — подтвердил Цанаев, задумался. — Кстати, у нее двоюродная сестра здесь живет… А что она тебе наговорила?

— У нее спросите, — она глянула прямо в его глаза. — В одном она оказалась права.

— В чем? — дернулся Цанаев, и видя, что Аврора упорно молчит. — В том, что я напьюсь? Я полтора месяца не пил, даже больше. А вчера… вчера я сорвался… Ты ведь исчезла, стала скрываться от меня.

— Я не от вас скрывалась, — перебила Аврора.

— А от кого? — оторопел Цанаев.

— От вашей жены. Прощайте, — она развернулась, быстро стала удаляться;

Цанаев, словно только проснулся, долго смотрел ей вслед, и когда она уже стала исчезать в толпе, бросился за ней:

— Аврора! Аврора! — кричал он, как сумасшедший.

Она остановилась, смутилась:

— Гал Аладович, — уже строгие, повышенные нотки появились в ее тоне и в жестах, — вы ведете себя…

— Прости, прости, — от бега задыхался он. — Аврора, послушай меня.

— Я послушала вашу жену и не хочу, даже боюсь, с вами впредь общаться. Прощайте, — она хотела уйти, но он схватил ее, тут же одернулся.

— Что вы себе позволяете? — она гневным взглядом измерила его с ног до головы. — Счастливого пути. Не опоздайте на рейс.

Она растворилась в толпе, а Цанаев, как вкопанный, простоял минут пять на том же месте. Он слышал, что уже не в первый раз объявляют посадку на Москву, однако глаза искали иное, и он уже был у барной стойки, как его легонько тронули:

— Гал Аладович, я вас умоляю, — ее голос был очень участливым. — Вы ведь в Грозном почти не пили. Отчего вы так сломались?

— Аврора, Аврора, ты позволишь мне звонить? — его глаза увлажнились, он дрожал. — Прошу тебя. Ты нужна мне… Клянусь, я больше пить не буду.

— Тогда можно.

— Правда? — он широко, словно ребенок, зачарованно улыбнулся. — Ты будешь отвечать? Мы ведь будем видеться?

— Да-да, вы опаздываете, — она уже подталкивает его.

Не говоря ни слова, они вновь дошли до линии спецконтроля.

— Доброго пути.

— Постой, — он весь вспотел, вытер пот со лба, почистил руку о пиджак и кончиком пальцев тронул ее кисть. Она не одернула. — Я больше пить не буду… Я хочу жить. Я хочу рядом с тобой жить.

— Вы опаздываете, — она его толкнула, дверь спец-контроля автоматически закрылась за ним.

* * *


Как только самолет приземлился, Цанаев получил SMS-ку «Берегите себя. Аврора». Он стал по этому номеру звонить — телефон отключен. У него настроение испортилось и более не улучшилось, потому что после Европы сама атмосфера аэропорта Шереметьево с этими пограничниками и навязчивыми таксистами действовали угнетающе.

Еще хуже обстояло дело дома. Жена встретила его подбоченясь:

— Ну что, вернулся? А что ж ты там не остался? Ха-ха, даже этой старой деве такая пьянь не нужна… И так денег нет, а он на всяких шлюх… Не трожь меня. Я милицию вызову… Лучше работай, как все, деньги в дом приноси.

— Миллионами приносил, миллионами! — кричал Цанаев.

— Это Аврора хотела тебя купить. Небось, должок отдавала.

— Замолчи, дрянь!

— Это твоя Аврора дрянь. С женатым мужчиной общается, заигрывает, к себе зовет… Но от тебя ведь проку нет. Вдруг умрешь, похоронить не на что. И заработать не можешь.

— Умирать я не собираюсь, — орет Цанаев, а вот насчет работы — как есть. Профессор, а платят копейки, еле-еле до очередной получки хватает. Адекватно и он, впрочем, как и большинство ныне, работает: с утра и до обеда время убьет, а после обеда, если нет какого-либо мероприятия, свободен, и в институте практически никого нет, и науки как таковой нет, одна показуха. Но в один день ему пришлось задержаться — неожиданно позвонили:

— Майор Федоров… тот, что вас в больнице навещал. Нам надо встретиться, поговорить. Как вам удобно? Я могу к вам на работу заехать, в три.

Было уже без четверти четыре, а майор не приехал. Цанаев, ясное дело, нервничал, все посматривал в окно. И вот увидел майора.

Цанаев уже немолодой и помнит, как выглядели работники спецслужб в советское время — скромно, тихо, незаметно. А теперь: дорогая иномарка, шикарно одет, походка барина, и Цанаев невольно вспомнил слова министра — «пять процентов спецслужбам, чтобы людям жить не мешали».

— Вы виделись с Авророй? — вновь тот же вопрос.

— Да, виделся. А что? — еле скрывает раздражение Цанаев.

— В общем, ничего, но вопросы есть.

— Говорите прямо, пожалуйста. Какие претензии ко мне и к Авроре?

— Хорошо… Дело в том, что Таусова перечисляла вам значительные суммы.

— Да, по контракту, за науку, грант. А что? Многие ученые на грантах живут, а иначе, как я сейчас.

— Я в курсе, — спокоен майор, по ходу он смотрит свои бумаги. — Просто грант международный, и мы хотели бы знать суть дела подробнее.

— Если честно, то я знаю суть, но не подробности — это работа Таусовой. Но если знал бы, то не сказал бы без разрешения Авроры… Еще вопросы есть?

— Есть. Когда вы общались с Авророй в последний раз?

— У меня нет ее телефона.

— Да, — улыбнулся Федоров, — она вас упорно избегает… Видимо, из-за вашей жены.

— Вы подслушиваете телефон?

— Ваш — нет… Кстати, вот новый телефон Таусовой.

— Вы будете подслушивать?

— Не знаю… Но знаю, и вас хочу предупредить, что с того же счета, что и вам, были перечислены в тот же день деньги боевикам, или лесным братьям, как вы их называете.

— Никаких боевиков я не знаю и не знал, — возмутился Цанаев.

— Зато ваша Аврора знает.

— А почему она моя? — на этот вопрос майор лишь повел плечами, ушел, а у Цанаева появился номер Авроры.

Час назад он об этом мечтал, а сейчас позвонить боится — прослушивают? Но как хочется услышать ее голос. Несколько раз он набирал, сбрасывал. Вновь набирал, вновь не решался. И не то что он боялся, что Аврору «подставит», — просто он не мог и не хотел представить, что между ними кто-то еще есть, кто не просто подслушивает, а как бы присутствует при их разговоре. Хотя никогда ничего лишнего, тем более интимного, они не говорили. И все же… От этих терзаний Цанаеву стало явно не по себе и, казалось бы, позабытое влечение начинало довлеть. Чтобы снять этот стресс, Цанаев, как-то бессознательно, направился в ближайший вино-водочный магазин, уже деньги достал, выбирая водку по средней цене, как зазвонил мобильный — Аврора!

— Гал Аладович, у вас был майор?

— Как ты узнала?

— Только что и мне звонил.

— Аврора, — Цанаев торопливо отошел от прилавка в угол, где потише. — Аврора, как ты там?

— Нормально… Я хотела вам сообщить, что деньги я перечисляла только вам и моим племянникам.

— Что ж он болтает?

— Они считают моих племянников-подростков потенциальными боевиками, раз у них фамилия Та-усовы.

— Безобразие, — прошептал Цанаев, и еще тише: — Он еще хотел, — тут он замялся, не зная, как это закамуфлировать, да Аврора прямиком:

— Эти гады-бидаевы хотят, чтобы я на них работала, шпионила здесь, там и всюду. Не выйдет!

— Аврора! — чуть ли не закричал Цанаев. — Тебя, нас подслушивают.

— Пусть подслушивают. Я не шпионка, я ученый, и мне нечего скрывать… А вы мне не звоните, подслушивать вас не будут.

— Погоди, погоди Аврора, — встревожился Цанаев, — позволь мне звонить, хоть иногда.

Наступила долгая, очень долгая пауза, и он слышит ее учащенное дыхание:

— А ваша жена?

— При чем тут жена?! Я хочу быть с тобой, — вдруг выдал он, от неожиданности умолк, а она вновь, после паузы:

— Как хотите. Вы мужчина, и вам выбирать. Но звоните только по делу и при одном условии.

— Каком? — перебил Цанаев, и зная наперед: — Не пью. Честное слово, не пью, не пил и пить не буду.

Они попрощались. Только сейчас Цанаев вспомнил, что он в вино-водочном магазине. После разговора с Авророй, с ее, как он считает, ангельской чистотой, этот магазин, с этими запахами, с этими испитыми, опухшими, угрюмыми лицами — чуть было не вырвал. Выскочил из магазина.

* * *


Цанаеву казалось, жить он начал заново: бросил пить и курить, и от этого такое просветление, словно мир стал ярче или зрение лучше, и в теле такая непонятная легкость, упругость, и эта вонь, вонь табака и спиртного, от его существа просто явственно каждый день исторгается — на душе покой, комфорт, ощущение радости каждого дня, а ведь это не все, потому что в неделю два-три дня просто праздники — он имеет возможность звонить Авроре. Она ему никогда не звонит. А он, вроде бы, только по делу, и недолго они говорят о науке, но для Цанаева это очень важно, приятно, ответственно. Почему-то после общения с Авророй он словно бы заряжается энергией, и хочется жить, по-новому жить. Он каждый день делает зарядку, увеличивая нагрузку. Он в поисках новой работы или допол-нительной нагрузки. Однако, то ли у него уже возраст не тот, то ли он не вписывается, в новое так называемое «рыночное» отношение по-российски, где о науке особо не пекутся, а довлеет лишь денежный вопрос, — нужны связи, предприимчивость, деловитость, чего у Цанаева нет. А Аврора ему говорит:

— С вашим бы потенциалом, вы здесь, в Европе, жили бы как положено профессору жить.

— Я ведь языка не знаю, — отвечает Цанаев, — да и возраст не тот, чтобы жизнь заново начинать. Дети взрослые, семья, — а она ему радостно говорит:

— По-моему, вы и курить бросили.

— Ты это заметила? — удивлен Цанаев.

— Конечно, хрипоты нет, кашель и одышка пропали… Берегите себя, вы ведь известный ученый. На ваши труды и труды вашего отца здесь часто ссылаются, ценят вас, — а в следующий раз она вдруг спросила: — Гал Аладович, я уже завершаю работу над грантом, и хочу за докторскую взяться. Вы не поможете мне? Станете моим научным консультантом?

— С удовольствием. Тем более, что материала для диссертации в избытке.

Так, или примерно так, они общались в течение некоторого времени, и если случалось, что Цанаев по каким-либо причинам задерживался со звонком, тогда она грустно говорила:

— А я вчера ждала вашего звонка. У вас все нормально?

— Нормально, — отвечает Цанаев. — Эти дни бегал, работу поприличнее искал. Без толку. Старый.

— Вы не старый, далеко не старый, — успокаивает Аврора.

— Я хочу тебя видеть. Я не могу без тебя. Я люблю тебя, — уже не в первый раз говорит Цанаев, а она в ответ:

— Вы женатый человек, не говорите так.

— Я не имею права любить?

— Не говорите со мной об этом. Прошу вас.

— Но я люблю тебя.

— Не говорите этого.

— Сказал. Буду говорить… А ты любишь меня?

— Нет. Женатых не люблю.

— Я разведусь.

— Я не буду с вами общаться.

— А диссертация?

Долгая пауза.

— Другого консультанта найду. Прощайте, — она прервала связь, и так получилось, что Цанаев не стал вновь набирать, он по тону Авроры, по интонации ее голоса почувствовал, он знал, что она тоже любит, но вряд ли когда признается, может, вновь вовсе связь прекратить, и вдруг так оно и случилось: неделю, десять дней он постоянно ее набирает — телефон отключен.

Цанаев встревожен, раздражен, места себе не находит, а жена:

— Что с тобой? Совсем бледный… Пойди в баньку с друзьями, расслабься, пообщайся, может, работу поприличнее найдешь.

— Ищу, не берут.

— Да, сдал, состарился… Вон, твои ровесники все при делах, а ты профессор, гроши получаешь.

Эта вечно гнетущая тема в их семье, и сам Цанаев думает так же, ведь только дееспособного мужчину, а не какую-то мямлю, могут полюбить женщины. Да любимая вновь неожиданно пропала, а мысли Цанаева только об этом.

А тут жена, ухмыляясь сообщает:

— Говорят, твою Аврору здесь арестовали, как пособницу боевиков.

— В Москве? Она ведь в Норвегии.

— Ха-ха-ха, ну и профессор! Водит она тебя за нос… Ой-ой, как побледнел… Чем об этой дуре думать, лучше работу ищи.

Цанаев так и поступил, в Интернете стал искать информацию и нашел, лишь одна строка: «В Москве задержана сестра известных боевиков Таусовых, прибывшая из-за границы».

Он не знал, что делать, как быть. Позвонил старому другу Ломаеву:

— Ведь она была в Норвегии, — говорит Ломаев. — Такие гранты получала. Может, того… действительно, на Запад или Восток работала?

— Что ты несешь? — возмущен Цанаев. — Аврора — чистая девушка, и ты сам это знаешь.

— Но братья у нее боевики. Историю ведь не перепишешь.

— Их давно нет в живых.

— А друзья, родственники, связи остались.

— Какие «связи»? Аврора — ученый, племянников хочет на ноги поставить.

— Не знаю, — холоден голос Ломаева.

Цанаев не знает, что ему делать, как Авроре помочь, где ее искать. Он вспомнил о майоре Федорове, но его визитку выкинул. Еще день-два Цанаев был в смятении, как Аврора сама позвонила:

— Гал Аладович, простите за беспокойство. Хотела в Грозный полететь на годовщину смерти отца, по племянникам соскучилась. А в Москве прямо в Шереметьево задержали. И знаете, кто меня допрашивал?

— Майор Федоров?

— И Федоров был, а второй, не поверите, Бидаев.

— Бидаев? — изумился Цанаев. — Так его ведь вроде подорвали.

— А это его сын, уже капитан.

— И что?

— Вначале по протоколу: откуда, куда, зачем? А потом заявляет: «Ты знаешь, что мой отец у твоего дома погиб?» Я говорю: «У нас дома нет, жилье снимали. Там жили дети и сноха. А меня и вовсе в то время в Грозном не было». А он: «Неважно… Для меня его гибель связана с тобой», — наступила долгая пауза.

Цанаев не выдержал:

— А ты что?

— А я его спрашиваю: «Мстить собираешься?» А он: «С женщинами не воюю… Племянники подрастут, тоже Таусовы… яблоко от яблони…» — Аврора вновь замолчала.

А Цанаев, зная ее:

— Что ты сказала?

— Сказала, что такие, как он и его отец, не воины, не мужчины, и воевать, даже с женщинами, не способны. Только стучать и деньги вымогать. А с племянников волос упадет… А он, усмехаясь: «И что? Своим лесным братьям скажешь?». Он начал меня провоцировать, а я в ответ: «Никаких лесных братьев не знаю, вы их знаете. А разберусь сама».

— Разве можно так с ними говорить?! — переживает Гал Аладович.

— Нельзя. Не выдержала, — Цанаев слышит ее всхлипы.

— Ты плачешь, Аврора?

— Я вам так благодарна, Гал Аладович, вы заставили меня плакать. Для меня это облегчение.

А Цанаев вспомнил ту ночь в Норвегии:

— Аврора, прости.

— Да ладно, сама виновата.

Вновь долгая пауза, и чтобы поменять тему:

— А в Грозный не полетела?

— Знаете, от этих спецслужб добра ведь не жди… Грешить ни на кого не хочу, может, сама потеряла, но у меня прямо в аэропорту пропал кошелек: деньги, кредитки. В общем, я рисковать не стала. У меня был обратный билет, дату поменяла и тут же обратно в Норвегию… Больше в Россию ни ногой, и племянников постараюсь вывезти, — она уже явно плачет.

— Аврора, Аврора? Чем тебе помочь?

— Да… Поэтому и звоню. Не могли бы вы помочь? Деньги выслать племянникам, а через месяц я вам верну.

— Сколько? Адрес сообщи.

По сравнению с той помощью, что оказала Аврора, сто тысяч рублей вроде бы ничего. Однако, когда их нет, это почти годовая зарплата Цанаева. Да это дело чести, и он из домашнего запаса все деньги забрал, на работе аванс попросил, вновь залез в долги — выслал. И был очень собой доволен. Да вот жена обнаружила исчезновение денег, а потом в кармане квитанцию на сто тысяч на имя Таусовых, и устроила настоящий бунт.

— Почему ты шаришь по моим карманам? — возмутился Цанаев.

Дома более жизни не было, и он вновь обратился к Ломаеву — комнату в общежитии. Друг, конечно же, помог, но как будто все знает, сказал:

— Оставил бы ты эту Аврору — от нее покоя не жди, бедовая женщина.

— Ты ведь сам ее мне навязал, — отвечает Цанаев. — Небось, до сих пор ее любишь.

— А ты? — в лоб спросил Ломаев.

— Люблю.

— Тогда женись.

— А ты почему на ней не женился?

— Не вышла… А за тебя выйдет. Уверен, тебя она любит. Как мусульманин, ты можешь иметь хоть четыре жены.

— И одна довела, — вздыхает Цанаев, — вот до чего дожил, — с грустью он окинул взором комнату в общежитии.

Конечно, как друг, как председатель профкома, Ломаев, все, что мог, вроде бы сделал — бесплатно комнату выделил. А как иначе, если рыночная экономика, и все — за деньги. Да что это за комната — два на полтора; скрипучая, старая кровать, на которой Цанаев может только калачиком спать. И это, как считает он, небольшая беда. Хуже, что санузел общий на этаже, за пятьдесят метров идти надо, там такая антисанитария. Впрочем, есть и значительные достоинства: именно в этой комнате когда-то жила Аврора — целых два года! Этот факт как-то скрашивает быт Цанаева, тем более, что все это, как он представляет, временное житейское неудобство, зато дух Авроры витает.

И вдруг от нее звонок:

— Гал Аладович, простите за беспокойство… Звонила ваша жена, оказывается, я разрушила вашу семью. Столько оскорблений! И все о деньгах. Я на днях вышлю вам долг.

— О чем ты говоришь? — перебил ее Цанаев. — Это я тебе должен.

— Гал Аладович, я прошу вас, мне не нужны эти сплетни, эти проклятия вашей жены. Давайте прекратим всякое общение.

— Аврора, перестань! А докторская?

— Сама как-нибудь разберусь, — у нее очень резкий, обиженный голос. — На этом конец! Я вам очень благодарна. Спасибо за все. Я вам очень многим обязана. Но больше оскорбления вашей жены я слышать не могу… Кстати, на какой счет или по какому адресу вам выслать деньги?

— Аврора, — как можно мягче говорит Цанаев, — о каких деньгах ты говоришь? Я тебе должен. Я…

— Гал Аладович, — перебила она, — дайте счет или адрес.

— Счета нет, — после паузы сказал он, — а где живу сейчас, скажу… Мне приятно, что в этой комнате когда-то жила и ты. Что-то мне здесь о тебе напоминает.

— Где вы живете? — изменился голос Авроры.

— В 1401. Ломаев сказал, что и ты здесь жила.

— В 1401? — Цанаев слышит ее учащенное дыхание. — Да вы что? Профессор Цанаев — в 1401?!. Я там жила будучи никем, без прописки, только приехав из Чечни, уборщица!.. Да что это такое?!

Связь оборвалась. Цанаев подумал, что Аврора опять и этот номер отключит навсегда. Набрал, занят, вновь набрал, вновь занят, и тут к нему звонок:

— Гал, — это Ломаев, — только что звонила Аврора, ругает: «Такого ученого в 1401!» А что я могу сделать, Гал? Ты ей скажи, что переехал, а то она меня съест. Оказывается, ты великий чеченский ученый, а мы, дикари, не ценим тебя.

— Все нормально, — смеется Цанаев, и чуть погодя, к его крайнему удивлению, звонит жена:

— Ха-ха-ха, — недобрый смех. — Это сумасшедшая — твоя Аврора, совсем охамела. Сама мне звонит и нагло заявляет, что сам Бог меня, якобы, осчастливил, дав такого великого и знаменитого мужа, как ты, а я, дура, это благо и добро не ценю. Мол, «такого ученого и профессора в общагу, в конуру». Знаешь, как я ее послала?

— Представляю.

— Так вот, если ты такой умный и великий… Ха-ха, что-то никто не ценит тебя.

— Как дети?

— Ой-ой, что ж ты о детях вспомнил?

— Я о них не забывал. На каждой молитве о них Бога прошу.

— Во-во, эта сучка тебя сверхнабожным сделала. Этот алкаш ныне молится, в мечеть ходит. Нет, чтобы как все, работать и зарабатывать.

— Я работаю.

— И зарабатываешь?.. Короче, сделай так, чтобы эта дрянь больше не смела мне звонить, — кричит жена. — И вообще, я ей сказала, если ты такое «счастье», пусть забирает себе, не жалко. Понял? И ей передай. Ха-ха-ха!

Цанаев был очень зол, и в первую очередь, на самого себя. Действительно, до чего он дожил, что очутился в этой каморке — это, и вправду, стыд и срам. Что он за мужчина? Какой профессор, доктор физ-матнаук? А его труды? Да, в России ныне не до науки. Наука одна — делать деньги даже на науке. Он этому не обучен. Вот и Ломаев неожиданно к нему почему-то явился:

— Гал, конечно, комнатенка маленькая, — они вдвоем не вмещаются в это помещение и Ломаев в коридоре. — Да ведь ты сам знаешь — ныне все за деньги, а ты, как воспитался в СССР, так там и остался… Потерпи, а через пару недель хорошая комната освободится, и я тебя переведу.

— Да что ты извиняешься? — смущен Цанаев. — И так мне столько сделал — комната бесплатно.

— Что смог, — виноват Ломаев, и вдруг предлагает: — А давай, пойдем, поужинаем, как в старые добрые времена?

— Пойдем, — от такого предложения Цанаев отказаться не мог, из-за безденежья уже два-три дня питался всухомятку.

А Ломаев расщедрился, повел друга в хорошее кафе и даже водку заказал:

— Я пить не буду, — сразу предупредил Цанаев.

— Как хочешь, — сказал Ломаев, думая, что по ходу трапезы Гал Аладович не выдержит.

А Цанаев лишь ест, и тогда Ломаев не раз просил:

— Ну, давай за компанию… хотя бы рюмочку — для здоровья и аппетита.

— Нет, — категоричен Цанаев.

А его друг по жизни на спиртное особо не налегал, да тут, дабы «добро» не пропало, Ломаев стал пить за двоих и под хмельком разоткровенничался:

— Гал, ты ведь знаешь, что Аврора мне с кандидатской помогла… А теперь и на докторскую материал дала.

— Она ведь тоже докторскую готовит, — удивился Цанаев.

— Клянусь, Гал, я не просил, она сама предложила. Говорит, у нее исследований на три диссертации.

Как ни странно, в этот момент запиликал мобильный Ломаева. Он стал серьезным, отвечал отрывисто, только междометиями и так, чтобы сосед не слышал. Но Цанаев по своеобразному тембру узнал голос Авроры, правда, он не слышал, о чем речь.

Ломаев признался:

— Звонила Аврора. Просит, точнее, требует, чтобы я тебя в лучшую комнату перевел, — он залпом осушил рюмку, сморщился и в упор глядя на соседа: — Если она тебе позвонит, скажешь, что я тебя перевел.

— Из-за диссертации или по старой дружбе? — усмехнулся Цанаев.

— Гал, перестань… Ну, я ведь не Бог. А ныне все за деньги.

— И Аврора дала тебе докторскую за деньги?

Ломаев насупился, еще налил водки:

— Выпьешь? — и, видя, что собеседник не притронулся к рюмке, выпил сам и, жадно закусывая, уже не желая смотреть на соседа, подытожил. — А ты, как перестал пить, изменился.

— Испортился? Загниваю? — усмехнулся Цанаев. — А то был заспиртован.

Далее разговор не клеился. Попросив счет, Лома-ев демонстративно щедро расплатился, мол, я плачу. Холодно они расстались у кафе. И когда Гал Аладович шел в общежитие, а еще более, попав в комнатенку, у него все более и более стало вскипать чувство собственного недовольства, даже ничтожества. И это ощущение было до того уничтожительным, так сдавило грудь, не давало дышать, что у него только и было сил, чтобы упасть на кровать, свернуться калачиком, а по-другому и габариты не позволяют, — и так лежал, злясь на самого себя — он хуже, чем иждивенец, неудачник!

Уже Аврора должна заботиться о нем. А он за свою жизнь даже на свой угол не заработал. Более того, жилье отца уступил, не отстоял. Не мужчина! Он хотел плакать, то ли уже плачет и стонет. И боль, знакомая, жгучая боль в груди все усиливается, не дает дышать, и он понимал, что надо выпить лекарство, которое он из-за отсутствия денег не смог купить… Еще была мысль вызвать скорую, но он почему-то и это не сделал; не хотел, не мог…

«Так даже лучше», — угасающая мысль.

А боль… уже колюще-жгучая боль, и он задыхается, и где-то, как искра, как маленький уголек надежды, что скоро, вот-вот, все это кончится, кончатся его мучения, жизненный позор и унижения. Он даже не стонет, он от боли и слабости жалобно скулит. Его большое, уже издыхающее тело хочет выпрямиться, да и это он по своей жизни не заслужил: спинка кровати не пускает. Только в могиле он сможет выпрямиться. «А будет ли могила? Похоронят ли? — еще есть в нем мысль. — А вдруг крематорий?» Вот тут он громко застонал, и словно этот крик был услышан, к нему пробился звонок:

— Аврора! — он сумел прошептать и еще слышал:

— Гал, Гал Аладович, вы где? Что с вами?.. Вы в 1401? Хоть слово скажите!

Из последних потуг он хотел привстать — рухнул.

* * *


На сей раз Цанаев не удивлялся: еще не раскрыв глаза, понял — живой. По запаху — в реанимации, по голосам — рядом врачи.

— Цанаев — вы профессор, не в лесу, а в самом центре Москвы, в МГУ находились, а вовремя скорую не вызвали, — доктор склонился над ним. — Лекарство не пьете. Надо бы хотя бы сто грамм, чтоб расслабиться. Ведь резко бросать пить тоже нельзя… Как себя чувствуете? Ничего не болит?.. Кардиограмма у вас нормальная. Еще полчаса, и… Повезло. А вообще, сердце еще крепкое. От природы крепкое. Надо отдохнуть, подлечиться. Лекарство регулярно пить. Мы переведем вас в общую палату.

А там его уже поджидает Ломаев, улыбается, руку пожал.

— Скажу честно, — после дежурных, приветственных фраз сообщает больному: — Аврора попросила зайти.

— Точнее, докторская, — съязвил Цанаев.

У Ломаева, словно от боли, скривилось лицо, а Цанаев осторожно дотронулся до его руки:

— Прости, друг, просто я хотел отметить, что Аврора и мне, и тебе не за деньги помогает, — Ломаев ничего не сказал, лишь кивнул. — Так что, слава Богу, не все в этом мире держится на деньгах.

— Не все, — согласился Ломаев, — но почти все. Поэтому Аврора прислала тебе деньги, — он под подушку сунул конверт, вздохнул. — Представляешь, Гал, если бы она из Норвегии не вызвала тебе скорую… Я тебе фрукты привез.

— Спасибо, спасибо, не беспокойся, я себя уже очень хорошо чувствую, — виновато говорит Цанаев. — Ты уходи, не теряй из-за меня время.

— Что тебе принести?

— Ничего не надо. Придешь, если я позову. А так, время не теряй, я уже здоров. Сам видишь… Только просьба одна — на телефон положи деньги, — полез под подушку.

Через пару часов телефон Цанаева ожил, запиликал — это SMS-ки о пропущенных звонках, и лишь один абонент о нем вспоминал — номер Авроры. Однако Цанаев первым делом позвонил старшей дочери:

— Папа, ты болеешь? — и тут же в трубке голос жены. — Ты опять в больницу попал? Небось, напился? — Цанаев сам отключил аппарат.

Он долго лежал, глядя в потолок. Думал, вот-вот перезвонит дочь, а позвонила Аврора, и только она звонила ему в последующие дни и всегда интересовалась, что он ест:

— Вам необходимо качественное, домашнее питание.

— Здесь кормят хорошо, — успокаивает Цанаев.

— Я знаю, как в больницах Москвы кормят… А жена, дети навещают?

— Дети звонят, учатся, им некогда, — сообщает он, а тут вдруг жена звонит:

— Ты еще в больнице? — это было сказано с некой заботой, а потом: — Слушай, эта дрянь, эта дура совсем обнаглела. Поучает, как обязана я, жена-мусульманка, своего мужа обихаживать. Ха-ха-ха, это дура говорит, мол, если ты, как супруг, не благословишь, я в Рай не попаду.

— Кха-кха, — то ли кашель, то ли поперхнулся от чего-то Цанаев, а жена продолжает:

— А я ей в ответ: как-нибудь разберусь, а вот ты, старая дева, на чье благословение рассчитываешь? Разве что какой древний, плешивый норвежец-лю-бовник за тебя слово вымолвит?

Цанаев выключил аппарат.

Больше супруга не звонила. И Аврора не звонила. Цанаев тоже день-два Авроре не звонил, хотя очень хотел: из-за жены было стыдно, зная, что она еще могла наговорить. Лишь когда его выписали, и он оказался в той же комнатушке общаги, ему стало невмоготу от одиночества, и он набрал Аврору:

— Я уже здоров, выписали.

— Гал Аладович, скажите честно, вы где, дома или в общежитии?

— В общежитии, — сказал он после долгой паузы.

— В 1401?

— Да, — ком поступил к горлу Цанаева, уже знакомая боль стала медленно, да неотступно сдавливать грудину. — Аврора, только ты у меня осталась. Лишь тебе я, получается, нужен… Но ты не волнуйся. Спа-сибо тебе. Теперь деньги есть, я завтра возьму другую комнату.

— Что значит «другую комнату»?! — возмутилась Аврора. — Профессор — среди студентов и аспирантов. Где это видано? Да и вообще, Гал Аладович, вы ведь чеченец. Как это вы могли уйти из своего дома, дома своего отца? Это не по-чеченски, не по-горски! Не хочет, не может жена жить с вами, в вашем доме — пусть сама и уходит.

— Аврора, — виновато говорит Цанаев, — это ведь Москва, тут свои законы и порядки.

— Для чеченца закон один — Адат, где бы ты не жил.

— Аврора, слабак я, и не чеченец, и не русский — просто никто, зря прожил жизнь.

— Перестаньте, — грубо пресекает она. — Вы известный во всем мире профессор.

— Ну и что? Кому я нужен?

— Всем нужны, всем. Стране, народу, семье, друзьям, — она сделала паузу и очень тихо, но твердо: — Мне нужны.

Наступила долгое, долгое молчание, которое нарушил Цанаев:

— Аврора, была б ты рядом. Ты мне так нужна.

— И вы мне очень нужны, — тут она резко осеклась и, меняя тему: — Вы мне поможете с докторской?

— Я люблю тебя! — очень громко заявил Цанаев. — Ты нужна мне. Очень нужна! Я хочу, чтоб ты была рядом… Помоги.

— Помогу, — прошептала Аврора, и чуть погодя уже четко и твердо: — Гал Аладович, я хочу доказать и показать вам и всем остальным вашу ценность и значимость. Можно, я это сделаю?

Цанаев понял, что Аврора на что-то решилась, и это решение, как и все, связанное с ней, будет резким, неожиданным и даже революционным. Он готов идти за ней, с ней, да одно «но»: есть ли у него здоровье и силы? Однако, выбора у него нет, и он совсем не хочет иного выбора — хочет быть с ней, и поэтому отвечает:

— Аврора, тебе все, что угодно, можно.

— Загранпаспорт с собой?.. У вас еще действующая виза. Деньги на дорогу есть. Вылетайте в Осло первым же рейсом.

— Я еще слаб после больницы, — он говорит как есть. — Может, я отдохну два-три дня, окрепну?

— В общаге? В 1401 вы не окрепнете и не отдохнете… Если не хотите…

— Хочу, — крикнул Цанаев.

Как только он это сказал, более не задумывался и не сомневался, и даже боль отступила, появились силы и как-то странно, по-особому, словно наступила весна, очень захотелось радоваться, жить, парить. Правда, это ощущение длилось совсем недолго. Уже первый затяжной поход в международные авиакассы показал, насколько он слаб.

Лето было в разгаре — в Москве жара, в метро от духоты не продохнуть, и он все чаще и чаще кидает к рот различные таблетки. Однако от этого не легче, ему очень тяжело ходить, тяжело дышать, а он, как юноша, из-за любви собрался на край света лететь. И лишь когда билет до Осло уже был на руках, он понял, до чего противоречивые чувства распирают его душу, его сознание и совесть.

Он понимал, что уже далеко немолод. Что даже, если Аврора ответит как-то взаимностью в любви, то он-то все равно не тот мужчина, который нужен еще молодой, девственнице. А что скажут и подумают родные, близкие, знакомые? Что ни случись, виноватым будет он, он старше, он мужчина, он чеченец, значит, в любом случае с него спрос, и он во всем виноват. А почему виноват? А может, действительно, виноват? Вон, Ломаев ему не раз говорил, что у него в семье никакой любви нет. Но это семья, и он — ради дочки. А может, все так живут.

А Цанаев не может, не хочет, и не дают ему жить. Но у него ведь взрослые дети, дочь на выданье… Столько противоречивых чувств, и Гал Аладович не выдержал, позвонил домой — никто не ответил, на мобильный жены — не ответила, только дочка на связи.

— Папа, ты как? Мы скоро приедем. Мы в Турции, на море отдыхаем.

— Хорошо, — он крайне удивлен. — Тебе, вам что-нибудь надо? Попроси маму позвонить.

Цанаев ждал, очень ждал звонка от жены, надеясь, что она как-то повлияет на его действия и жизнь. Именно жизнь, потому что он чувствовал, как ему тяжело, как ему тяжело идти, просто идти. А он — в другую страну, на самолете. И он даже не представляет, сможет ли он подняться по крутому трапу, — так он бессилен и немощен, ощущает смерть: сердце не может, не может работать и все слабее и слабее бьется. Ему ли куда-то лететь, тем более, из-за любви? Он не смог стать кормильцем, а стал обузой жене, и она его отвергла. Теперь он собирается стать обузой для Авроры. В чужой стране? А денег нет. А вдруг он там умрет?

В аэропорту душно, а его знобит, тошнота и холодный, мелкий пот пробивает. У самой регистрации, так не дождавшись ее звонка, Цанаев вновь набрал номер жены:

— Вы еще на море? Как дети?.. Я улетаю в Норвегию, — и он отчего-то добавил: — На лечение.

— Какое лечение!? Сучка позвала? Эта старая дева падшего мужика нашла. Небось, справку заиметь хочет, мол, замужем была. Знаю я эти блядские штучки. Да летите ты и она куда подальше. Это она тебя одурачила, околдовала — «великий, физик, профессор, ученый»! Она превратила тебя в тряпку, сделала больным… Ха-ха, как ты ее разочаруешь. Лети, куда хочешь.

После этого разговора Цанаеву стало совсем не по себе. Действительно, он летит не для лечения, не по делам, и не как праздный турист, — он летит из-за любви. Но он физик, и если рассуждать о любви как и о физическом процессе, то какой же он мужчина-лю-бовник? — Еле на ногах стоит, еле дышит. И зачем Ав-рору разочаровывать, для нее, и так несчастной, еще одной обузой быть?

Пребывая в большом сомнении, в нерешительности, он уже сделал шаг в сторону от стойки регистрации, как, словно это почуяв, Аврора звонит:

— Гал Аладович, вы на посадке? Как себя чувствуете? Что-то настроение у вас совсем вялое. Что? Сомневаетесь?.. Вы хотите остаться? Гал Аладович, — ее голос стал твердым, может, не приказным, но безап-пеляционным. — Если вы возвращаетесь в 1401, словом, в общагу, то это невозможно. Вылетайте.

— Я себя плохо чувствую.

— Тем более вылетайте. Я вас жду.

Все было хорошо. Он без заминок прошел границу. И пугающего высоченного трапа вовсе не было, через «рукав» прямо попал на борт и от усталости и слабости сразу же заснул. А вот когда самолет пошел на посадку, ему стало очень плохо, и таблетки не помогали, и стюардесса от его вида встревожилась. Цанаев не желал доставлять окружающим беспокойство, из последних сил постарался взять себя в руки, хотя он с трудом дышит, задыхается.

— Ваша фамилия Цанаев? — склонилась над ним стюардесса. — Вас встречает реанемобиль.

— Не беспокойтесь, мне сейчас полегчает.

— Это не мы. Кто-то из встречающих беспокоится.

Ему было неловко, неудобно и даже стыдно, но как позже он оценил, иначе бы вряд ли сам смог бы идти. Его буквально на руках вынесли из самолета.

Пока врачи в машине обвешивали его какими-то приборами, норвежские пограничники попросили паспорт. Никакой суеты и спешки, о чем вокруг говорят, Цанаев не знает, зато шприц узнал, совсем плохо стало.

* * *


Вначале Цанаев подумал, что умер и в раю — нет тяжести тела, никаких болей и ясный ум. Вокруг белым-бело, свежий мягкий аромат, тихо, и лишь увидев на стене некий текст на английском и еще каком-то непонятном языке, он сообразил — в больнице, в Норвегии. Сразу же тревожная мысль: тут за все надо платить, и он дернулся, намереваясь встать и тогда заметил — всюду на его конечностях присоски, провода, капельница. И пока он все разглядывал, раскрылась дверь — очень высокая сухопарая женщина в белом. Она заговорила с ним на английском, очень медленно, жестикулируя, чтобы он понял. А понял Цанаев, что в палате камера — вставать запрещено, любое его желание будет исполнено. Минут через десять к нему придет доктор.

Лечащий врач сразу расположил к себе. И хотя Цанаев мало что понимал, зато непременно «профессор», и еще он понял, что надо спать, еще спать — как раз этого он и хотел. И сон у него был какой-то легкий, воздушный, словно он парит над миром, над всей Вселенной и видит все, и ощущает все, и чувствует все. И будто кто-то, как бы голос отца, спрашивает его: «Где бы ты хотел жить, с кем бы ты хотел быть в будущей жизни?» И он даже не думает — это его грезы с детства, туда, на цветущие, высокие альпийские луга Кавказа, родину предков, когда-то в детстве возил его отец, и вот там он хочет жить, вечно жить. А с кем?.. В родных альпийских лугах он собирает яркий нежный небольшой букет диких ароматных высокогорных цветов и хочет найти, увидеть Аврору, и она вроде есть, вроде нет — какой-то смутный силуэт, и он мучается, пытаясь к ней подойти, но не может; между ними то ли пленка, то ли стекло, которое не дает пройти. Он орет, стучит, а она не слышит. И тот же расплывчатый, как горное эхо, голос доносит: «Там — Рай. Аврора в Раю. А ты скажи сам, какой участи достоин?»

Какой участи он достоин? Какой тяжелый вопрос! Как можно оценить самого себя? От этой мысли он тяжело страдает, и вдруг — Аврора, то ли ее тень или просто душа — четких очертаний ее тела вовсе нет, над ней озаренный нимб, который не ослепляет, не озаряет, а излучает яркий теплый свет, и вокруг нее, как алые лепестки роз, переливаясь в свете ее душевного огня тысячи и тысячи ангелочков как райские бабочки. И это озарение, этот нимб говорит на весь мир: «Я хочу быть с ним, я хочу быть вечно рядом с ним, где бы он ни был». И она, точнее, ее душа, летит к нему, и Цанаев явственно слышит, как она рвет или разбивает эту прозрачную, почти невидимую стену перед ним, он сразу же ощущает ее ласковый запах, нежный, сладкий аромат альпийских лугов. Аврора рядом! И иного не хочется. Но он пробуждается. И она, как во сне, рядом: высокая, красивая, в белом халате; развернув из целлофана букет, она ставит цветы в стеклянную вазу.

— Аврора! — прошептал Цанаев. — Ты будешь со мной? — она смотрит на него, улыбается. — Ты будешь со мной после смерти? Ведь там мы будем вместе, рядышком?

— Мы и здесь рядом, — отвечает Аврора.

— А там, хотя бы там, мы можем быть вместе?

— Гал Аладович, вам думать о той жизни надо, но думать о смерти рано. Вам еще жить и жить на земле… Как вы себя чувствуете? — Аврора перевела разговор в другую плоскость — говорили о науке, вспоминали Грозный; время пролетело незаметно, как появилась медсестра — визит окончен, и Авроре остается только перевести:

— Гал Аладович, несколько дней вас будут обследовать, брать анализы, поставят диагноз, а потом примут решение, как вас лечить.

— Погоди, — встрепенулся Цанаев, — а сколько это стоит? Как оплатить?

— Не волнуйтесь, Гал Аладович, — улыбнулась Аврора. — Все оплачено. Ваше дело — лечиться, отдыхать и ни о чем более, как о своем здоровье, не думать.

Думать о другом в этой клинике невозможно: с утра до вечера его развозят, именно развозят в инвалидном кресле с моторчиком по разным кабинетам и лабораториям. Через три дня, в его присутствии, в его палате консилиум врачей. Цанаев мало что понимает, но понимает, что его положение незавидное, и вот вечером, как обычно, появилась родная Аврора — только так он отныне думает о ней. И она, как врачи, тоже озабочена:

— Гал Аладович, ситуация непростая. У вас два инфаркта и еще целый набор болезней.

— Инфаркт только один, и то микроинфаркт, — испуган Цанаев.

— Не волнуйтесь, ничего страшного, — успокаивает Аврора. — Нужна операция. Операция на сердце.

— А деньги?

— Не думайте о деньгах, — просит Аврора. — За все заплачено… Операция сложная, длится будет много часов. Врачи говорят, что все будетхорошо, аиначе… — она замолчала и чуть погодя: — Гал Аладович, нужно ваше согласие и согласие вашей жены.

— А ты как считаешь? — Цанаев попытался заглянуть в ее глаза.

— Надо делать. Я верю здешним врачам.

— Как ты скажешь, Аврора.

— Спросите жену.

— А надо?

— Обязательно, — твердо постановила Аврора.

— Тогда, — тяжело вздохнул пациент, — я хочу, чтобы ты присутствовала.

— Вот это не надо.

— Надо, — теперь тверд Цанаев, — мне нечего от тебя скрывать… Послушай, пожалуйста, что она скажет.

Цанаев почувствовал, как Аврора заволновалась. Почему-то это же волнение передалось и ему:

— Ты дома, в Москве? Как в Турции отдохнули? — Цанаев включил громкую связь.

— Я-то в Москве. А ты что, в Норвегии? У этой сучки? Как это старая дева поживает? Небось, молитесь, грехи замаливаете. Ха-ха, пьяница муллой стал.

— Я в больнице, — перебил супругу Цанаев. — Мне на сердце должны сделать операцию. Необходимо твое согласие.

— А зачем им и тебе мое согласие? Ты туда без моего согласия поехал. Пусть согласие твоя Аврора дает. Кстати, а кто платит за твое лечение?

— Платит Аврора, — громко ответил он.

— Ах! Даже так! Омолаживает?! Молодой и здоровый ей мужчина нужен? Ну-ну, давай. Только я хотела бы напомнить тебе байку про твоего родственника Узум-Хаджи.

— Для формальности нужно твое согласие, — перебивая процедил Цанаев.

— Молодую захотел? Делай, что хочешь. Я занята, в гостях. Прощай.

После этого разговора Цанаеву стало не по себе. Он видел, что и лицо Авроры стало пунцовым, и она первой нарушила возникшую неловкость:

— А что за байка про Узум-Хаджи? — спросила она.

— Был у нас родственник Узум-Хаджи, вроде, как и я, неудачник, посредственный человек. Предстояла ему операция аппендицита, и он стал донимать врача: «Скажи, буду ли я прежним мужчиной?» На что доктор, хорошо знавший пациента, ответил: «Станешь ли ты мужчиной или нет, я не знаю, но знаю, что прежним Узум-Хаджи ты останешься точно».

— Понятно, — Аврора вскочила и, словно на митинге, произнесла: — Во-первых, вы не «неудачник» и тем более «посредственный человек». Вы всемирно известный ученый-физик! Вы сын великого Цанаева. Во-вторых, у вас все еще впереди, и мы это докажем. А в-третьих, вашей жене надо бы напомнить другую байку: имеючи — не ценим, потерявши — плачем.

— Хм, — усмехнулся Цанаев. — Как ты слышала, моя жена не плачет и не жалеет.

— Еще не вечер, — вся взведенная Аврора стала собираться. Вдруг замерла. — Мы, точнее, я, не о том. Как насчет операции? — и увидев, что больной молчит: — Надо, обязательно надо делать. Врачи так говорят. И откладывать нельзя.

— А сколько это стоит? — виноват голос Цанаева.

— Ничего не стоит, копейки. Гораздо меньше, чем в Москве… И вообще, об этом не думайте, — она в упор глядя сверху на него: — Гал Аладович, я скажу, что все согласны на операцию.

— Я в твоих руках.

— Все и все в руках Бога. От судьбы не уйдешь.

То же самое Аврора сказала, когда Цанаева на носилках-каталке уже завозили в операционную, а он увидел на ее лице давно позабытую маску-улыбку, и понимая, что это значит, он спросил:

— Аврора, ты хочешь плакать?

— Н-нет, — она страдальчески улыбнулась, глаза увлажнились.

— Не плачь, не плачь, все будет хорошо, — успокаивал теперь Цанаев и вдруг схватил ее руку. Она не одернула. — Аврора, там, в той жизни, мы будем вместе? Скажи!

— О-об этом и думать не надо, — взмолилась она.

— Ты скажи, скажи, мы будем там вместе?.. Ты будешь рядом со мной?

— Буду, буду, Гал Аладович! Но мы еще здесь поживем. Вы долго, долго будете жить, я в этом уверена, — теперь она уже плакала и двумя руками сжимала его кисть. — Все будет хорошо. Не бойтесь.

— Я не боюсь. Ты рядом! Теперь ты вечно рядом. Ты любишь меня?

Она очень низко склонила голову и сквозь слезы, шепотом, лишь по губам видно:

— Люблю, очень-очень люблю, вечно буду любить!

* * *


— Профессор Цанаев, — доволен лечащий врач, — я с удовлетворением хочу вам сообщить, вы абсолютно здоровый человек, и ваше состояние соответствует вашему возрасту.

Гал Аладович сам это прекрасно понимал. Оказывается, как прекрасно жить, когда ничего не болит, когда ты не думаешь о дыхании, а просто свободно и глубоко дышишь, как будто заново родился на свет, и даже зрение улучшилось — словно прозрел, и мир стал совсем иным — светлым, спокойным, радостным. И все чувства обострены, в том числе и обоняние, и он уже издалека ощущает ее приближение — так она пахнет, цветет, источает аромат жизни, и сама она теперь светлая, умиротворенная и не может скрыть своей радости.

А врач продолжает:

— Тяжести не поднимать. Вредные привычки забыть. Острое, жареное и соленое не потреблять. А в целом, вы нормальный, трудоспособный мужчина. Единственно, мы рекомендуем, как реабилитацию, после операции, пару недель провести в нашем профилактории. Но это на ваше усмотрение.

— Да, уже договорились, — вместо Цанаева отвечает Аврора. — Огромное спасибо, профессор. Мы прямо сейчас уезжаем.

Всем руководила Аврора. Дорога до профилактории неблизкая, и таксист предложил, да и сам Цанаев хотел, сесть на заднее сидение рядом с ней, но Аврора безапелляционно порекомендовала Цанаеву сесть впереди.

И в профилактории никаких вольностей. Аврора даже не вошла в его номер.

— Здесь все, что необходимо, есть. Питание отличное.

— Мы даже не посидим, не поговорим? — удивился Цанаев.

— Вам надо отдохнуть, набраться сил, — деловито отвечала она. — А мне на работу. На том же такси поеду. Я вечером наберу… А вы домой позвоните.

Домой, в Москву, Цанаев принципиально не звонил, хотя очень хотелось услышать детей.

А тут жена сама позвонила:

— Тебе, серьезно, сделали операцию? На сердце?.. Я думала, ты выпил, шутишь. Как ты?

— Как в той байке. Тот же Цанаев Гал, только гораздо здоровее, спокойно дышу.

— Ну, слава Богу. Мы так волновались… А кто оплатил?

— Понятно кто. Аврора.

Долгая пауза. Цанаев слышит, как жена тяжело дышит, а затем вердикт:

— Все-таки купила мужика.

— Я не мужик, — возмутился супруг. — Я профессор Цанаев! И никто меня не купит и не продаст, — закричал он.

Однако последние слова, как он понял, уже произносились в отключенный аппарат. Это его еще более рассердило, и он быстро набрал Москву. Казалось, что там все невозмутимо, по крайней мере, голос более чем спокойный:

— Алло, я слушаю вас.

— Не смей бросать трубку, когда я говорю.

— Мобильный не бросают, просто отключают, — так она и поступила, а Цанаев еще не раз пытался ее набрать — идет сброс.

Он так занервничал, разозлился, что руки стали дрожать, ему стало плохо, и возникло одно желание, как спасение — покурить, выпить, точнее, напиться, чтобы забыть все. Но у него в кармане лишь загранпаспорт и немного российских рублей, коих даже на дорогу обратно в Москву не хватит.

Он заметался по комнате, бросился к окну: ухоженный сосновый парк, небольшой пруд; несколько человек неторопливо гуляют по аллеям. Этот сказочный, но чужой мир еще более разозлил Цанаева. Он даже не знал, что ему делать и как быть.

«Купила мужика», — эта фраза жены неотвязно жужжала в ушах и могла довести до невроза, как звонок — Аврора:

— Гал Аладович, вы чем-то расстроены? Вам плохо? Примите лекарство. Я выезжаю.

Ее голос вернул ему некое спокойствие. А когда, где-то через час, она тихо постучала в дверь и он ее увидел, сразу все плохое позабылось и ему захотелось радоваться и жить.

Аврора даже не переступила порог его номера. Вначале они сели в небольшом светлом холле; стали говорить на родном и громко, потому что сели по-чеченски, далековато друг от друга. Наверное, поэтому они привлекали внимание, а когда Цанаев начал говорить о причине своего расстройства, Аврора деликатно перебила его, предложив:

— Давайте, пойдем в кафе, я голодная после работы. — А там сели, как стол позволял — прямо друг против друга, и Аврора первым делом положила перед ним деньги — несколько сотен евро. — Деньги в этом грешном мире очень нужны, — и прямо глянув в изменившееся лицо Цанаева, она сказала: — Я уже немножко познала вашу жену. Как мне кажется, она женщина сугубо прагматичная. У нее все вокруг денег. Что она вам сказала?

— Честно? — Цанаев явно погрустнел. — «Все-таки купила мужика».

— Это про меня?

— Это про меня и тебя, — пояснил он.

— И что вы ответили?

— Что я не мужик, а профессор Цанаев. И никто меня не купит и не продаст.

— Четко.

— Но она это, по-моему, уже не слышала. Отключила связь.

— А вы перезвоните.

— Звонил, — уныло сообщил Цанаев, — слушать не желает.

Они надолго замолчали, потупили взгляды, словно виноваты друг перед другом. Их выручил официант. И пока Аврора делала заказ, Цанаев не выдержал:

— Аврора, спроси, здесь можно курить?

— На территории профилактория запрещено курить, — понял Цанаев слова официанта.

А Аврора добавила:

— Здесь курить не принято, неприлично и плохой тон, — и заметив кислое лицо профессора: — Вы очень хотите курить?

— Перетерплю.

— А пить? — жестко спросила она.

— До твоего появления хотел.

Они вновь надолго замолчали. Вновь это молчание нарушил официант, и когда в руках Авроры появились приборы, она, как будто вооружившись, впилась взглядом в него:

— Гал Аладович, — у нее даже голос изменился, — вы считаете, что я хочу или могу купить вас?

Цанаев опешил, даже не знал, что сказать, а она продолжила:

— Вы хоть помните, что заставили, точнее, вынудили сказать мне перед самой операцией?

— Я не вынудил и не заставил, — очнулся Цанаев, и очень тихо, даже умоляюще: — Ты ведь любишь меня, или просто пожалела?

— Вас незачем жалеть! — вдруг с вызовом заявила Аврора. — Вы очень многого в жизни добились — известный физик, профессор. Я горжусь, что вы есть у нашего народа. Ценю и уважаю вас, — и слегка улыбнувшись: — За одно то, как вы провели воду и газ в дом моего больного отца… Я вам так за это благодарна.

— Ты любишь меня? — не выдержав, перебил Цанаев. — Скажи!

Она опустила голову… слеза упала в тарелку.

— Я тебя и плакать заставил, — Цанаев уже улыбался, и перейдя на шепот, будто кто здесь их чеченский поймет. — Скажи, ты любишь меня?

Аврора все так же, не поднимая головы, кивнула, и когда он еще раз спросил, тоже шепотом ответила:

— Люблю… Давно люблю.

— Тогда, — воспрянул духом Цанаев, даже голос окреп, — как у ученых, у нас все должно быть диалектически закономерно. И если ты сказала «а», то надо сказать и «б», — он показно глубоко вздохнул. — Как переменчив этот мир — полчаса назад я от суеты земной страдал, а сейчас любим, очень счастлив и хочу сказать… — тут он сделал демонстративную паузу. — Аврора, я хочу и очень прошу.

— Погодите, Гал Аладович, — взмолилась Аврора. Она подняла голову, впилась в него взглядом, а влажные глаза излучают радость, и торжество, и страх с отчаянием. — Гал Аладович, — она уже отложила приборы и салфетку мнет. — Я подняла эту тему лишь для того, чтобы сказать, что я обо всем этом думаю: там, где настоящая любовь, нет и не может быть речи о деньгах, тем более какой-то купле-продаже. Разве это не так?

— Так, и только так! — с некоей торжественностью подтвердил Цанаев, и после некоторой паузы: — Аврора, я, конечно же, далеко не молод, вроде бы женат и, может быть, это кафе не место для таких речей, да другого нет. Словом, Аврора я хочу, чтобы ты была рядом, ты нужна мне… Мы любим друг друга, давай поженимся, хотя я сам знаю, просто даже в материальном плане незавидный жених.

Аврора рассмеялась:

— Гал Аладович, так вы делаете мне предложение или отговариваете, ссылаясь на некие временные материальные трудности?

— Кха, — кашлянул Цанаев и став очень серьезным: — Я хочу, чтобы ты была рядом, я хочу быть с тобой. Аврора, давай поженимся.

Она явно смутилась, но лишь на мгновение:

— Гал Аладович, — она говорила четко, громко и глядя прямо в глаза. — Не буду кривить душой и лямку тянуть — тоже не маленькая. Скажу честно, ваше предложение для меня — великая честь, и я об этом мечтала. Однако, прежде чем сказать «да» или «нет», я хочу высказать вам мои просьбы и пожелания.

— Любые условия, — загорелись глаза Цанаева.

— Нет, только не условия. Лишь просьбы и пожелания. Я не могу выйти замуж за пьющего. Это из-за религии, и вам врачи категорически запретили.

— Я ведь давно не пью. И не буду, — с готовностью ответил профессор.

— Все должно быть по чеченским традициям, — продолжила Аврора.

— Разумеется.

— Тогда, как женатый, вы должны поставить в известность свою жену и получить ее согласие.

— Нет, — воскликнул Цанаев и, как-то обмякнув: — Она ведь даже на звонки мои не отвечает.

— Есть иной способ — почтой письмо.

— Это очень долго.

— Тогда телеграмму.

— Что, так и написать — «женюсь, дай согласие»?

— Как хотите, так и напишите.

— Не буду я ей писать, не хочу я с ней общаться, — помрачнел Цанаев.

— А может, я ей позвоню? — вдруг заявила Аврора.

— Ты? — крайне изумился Цанаев. — И что ты ей скажешь?

— Скажу как есть, если вы не против.

— А знаешь, что она тебе скажет?

— Знаю. Про меня, как и прежде… А вот ценит ли вас, хочу узнать… Вы не против?

— Как хочешь, — он повел плечами, явно сник.

* * *


О революционной решимости Авроры Цанаев знал не понаслышке, а с самого знакомства, так ее Ломаев и рекомендовал. Однако о такой ее оперативности даже не подозревал. Не прошло и получаса, как ответная реакция — жена соизволила позвонить:

— Скажи этой сучке, чтобы более нас не тревожила. Представляешь, эта дочь чабана, что всю жизнь средь баранов росла, меня жить учит! От нее и сейчас овчиной воняет. А ты пьяница, импотент, альфонс, что на ее деньги существуешь, нам не нужен! Иждивенец, изменник проклятый! Ты мне жизнь погубил! Ты о детях подумал? Старый пьяница на девственницу позарился, — она еще что-то кричала, но теперь Цанаев отключил телефон.

Возникли ли у Цанаева какие-то сомнения? Конечно. И не просто сомнения, а терзания. И все это не по поводу жены, к ней у него давно уже не было никакой симпатии и привязанности, впрочем, это было взаимно, а вот есть, точнее, на грани развала, семья, ведь главное — дети! Он очень любит детей, скучает по ним, хочет видеть и слышать. И вспоминая детей, он думает: почему хотя бы они не позвонили ему до или после операции? Такой операции! На сердце. Ведь он мог умереть… Виновата мать… А может, он сам виноват? Так воспитал детей.

А как же Аврора?

Аврору он любит, очень сильно любит. В последнее время, уже почти год, он постоянно ею живет и думает о ней. А когда она рядом или даже по телефону с ним говорит — более ему ничего не надо… Но дети, семья! И как бы там ни было, но он иначе не мог и решил поступить так, как скажет старшая дочь. Он набрал ее телефон:

— Папа, я с подружками в кино, перезвони.

Как будто вечность прошла, через час Цанаев набрал вновь номер дочери — телефон отключен. Это был страшный удар. Он понимал, что теряет семью. А была ль она у него? Ведь если бы не операция, он вряд ли сейчас был бы жив, а если был бы, то полуинвалид.

А семья даже не отреагировала… Конечно, на родных нельзя обижаться, — как можно? — тем более на детей. Но, в то же время, он тоже человек и имеет право на собственную жизнь.

Он еще много о чем-то думал, пытался что-то вспоминать, анализировать свои поступки и получалось, всюду он виноват. От этого его настроение вконец испортилось, самочувствие становилось все хуже и хуже, и он понимал, что это депрессия, долговременная хандра, которую ранее, в Москве, он заглушал изрядным количеством спиртного.

Для него не было странным, что он вновь вспомнил водку. Странным было то, что теперь это воспоминание вызывает изнутри какую-то горечь, противный запах во рту, словно только что опохмелился. Самому противно. И если раньше он пил, значит, не хотел жить, по крайней мере наплевательски относился к жизни и здоровью, то сейчас этого чувства нет. Наоборот, сейчас, когда ему стало плохо, он крайне испугался за свою жизнь и свое здоровье, потому что знает — он очень любим и любит сам! Разве это не жизнь? Разве это не счастье? Ради этого ему очень хочется жить. Аврора! Она есть у него. Он любит ее, он мечтает о ней. Какая прелесть, какая романтика и идиллия! Но он не юноша, ему уже за шестьдесят, пенсионер. Какой он жених, какой муж? А ведь Аврора почти на двадцать лет моложе, хотя, конечно же, тоже уже не юна.

Ну, ладно, об этих плотских вещах, о них Цанаев даже думать боится — какой он молодожен! — сердечник, после операции, а туда же.

А есть ведь еще обыкновенное бытие. Какой он кормилец, добытчик, мужчина? Может, не зря жена его альфонсом назвала?

И вообще, как тяжело, очень тяжело быть чеченцем, настоящим чеченцем, как того требует Аврора. Были бы он и Аврора русскими, норвежцами, или, словом, европейцами, то жили бы как хотели — мол, свобода личности, демократия и прочее. Ну, не хочет и может он жить со своей женой — пожалуйста, ты свободен, выбор за тобой и все бы тебя поняли, даже одобрили бы: у профессора Цанаева новая подруга, гелфренд, гражданская жена, можно даже грубо, — любовница. И они по жизни были у него. Ну и что? Все нормально: физиология, влечение, порою даже любовь и яркая чувственность. И семье это, вроде, не мешает. Вроде, всех это устраивает. А как чувства притупились, или другая пригляделась, или просто для разнообразия можно кратко объясниться с партнершей, можно и не объясняться — расстались, и все, все культурно и спокойно. При встрече можно с улыбкой поздороваться, даже, если приспичит, вновь войти в контакт. И это нормально, это цивилизация, это некая мораль современного общества, которая устраивает многих, если не всех, в тех местах, где жил Цанаев. И это, может быть, для кого-то удобно, практично, где-то независимо, приятно и без последствий и головной боли…

Но Аврора!

Обычно так и бывает. Люди, которые живут вдалеке от своей родины, в другом культурно-ре-лигиозном пространстве, зачастую теряют свою национальную идентичность, ассимилируются. Но есть и такие — это редкость, — которые, наоборот, чем дальше от родины, тем ревностнее, глубже и последовательно берегут, отстаивают и пропагандируют национальную самобытность. Аврора не просто привержена к последним, — она радикальна в своих действиях и позициях.

Это значит, что меж ними никак не могут сложиться современные любовные взаимоотношения, а только брак, с соблюдением всех национальных и религиозных обрядов, то есть по Адату.

Как это возможно в Норвегии, Цанаев даже не понимает. Он взрослый, вроде бы солидный, к тому же официально женатый, семейный человек, — и такое?! Со стороны дико и смешно. А иначе как?

Ну, а женится — какой он мужчина? А деньги на жизнь? Столько вопросов, столько проблем.

От всех этих мыслей в душе Цанаева полный раз-драй: голова болит, гудит. А там, где еще не зарубцевался послеоперационный шрам — острая боль, словно вновь скальпелем режут. И страх! Страх! Такой страх, что он даже от звонка мобильного встрепенулся.

— Гал Аладович, как вы себя чувствуете?.. А по голосу — вам тоскливо. Какая погода! Как у нас на Кавказе. Может, немного погуляем? Я сейчас приеду.

— А не поздно? — Цанаев посмотрел в окно, а она в ответ:

— Боюсь, как бы совсем поздно не стало. Я еду, я уже в дороге, подъезжаю.

Эта безаппеляционная напористость Авроры обескураживала Цанаева. Он даже не знал, что делать, как быть. Лишь одно он стал явственно ощущать после звонка Авроры — это давным-давно позабытое чувство радости жизни, радости нового дня, ожидания какого-то праздника. Такое случалось с ним только в детстве, в ожидании первомайского и новогоднего праздника, когда отец сам его непременно вел на эти красочные мероприятия, и он наслаждался беззаботной сказочностью детства и знал, что рядом всемогущий, всесильный и родной отец, который купит, что хочешь, подарит то, о чем даже не мечтал, поведет туда, где только радость и такая карусель наслаждений, что он от бессилья на руках отца в упоении засыпал и тогда видел красочные сны веселья, счастья, мира, думая, что иного на земле нет и не будет… Практически Гал Аладович так и жил, пока его отец был жив. И ему кажется, что все его достижения — это, конечно же, в первую очередь, докторская, — лишь благодаря отцу. А как отца не стало, все пошло на спад, и вот, когда думалось, что уже набрал скорость падения и она под воздействием прожитых лет, как сила тяжести, только ускоряет на 9,8 м/с


 неизбежное падение в бездну, то есть в могилу, — появилась какая-то доселе неизвестная сверхсила — любовь! И эта любовь, наверное, не такая, как любовь отца, да тоже великая, неземная и волшебная и до того большая, что ему стало мало пространства этой уютной палаты. Он буквально выскочил из корпуса, и вдруг — она, Аврора, как озарение, румяная в лучах заходящего солнца, излучает она какую-то радость и торжество:

— Гал Аладович, какой вечер, какая погода!

— Да, — со всем готов был с ней согласился Цанаев, тем более, что предзакатный вечер уходящего лета был действительно зачарованно мил.

А она весело говорит:

— Я вам набрала — такой голос тоскливый. Что с вами? Наверное, жена позвонила?.. Я с ней тоже пообщалась. Сказать честно? — Аврора попыталась заглянуть в глаза Цанаева. — И вам, и ей, конечно, больно — семья. И я, наверное, виновата. Однако, и ваша жена виновата. Она испорчена цивилизацией. Она не ценит вас.

— Жена-то что, — как бы подтвердил Цанаев, — а вот дочь… даже разговаривать не хочет.

— Не смейте! Гал Аладович, на дочь, на детей обижаться не смейте. Им тяжелее вдвойне. А со старшей дочкой необходимо особое терпение. Главное, вы на нее обиду не держите.

— На днях у нее день рождения. Уже двадцать лет. Юбилей.

— Надо поздравить ее. Купим подарок. Спецпоч-той вышлем… Что она любит?

— Даже, не знаю.

— Я знаю. Купим ей новую модель телефона.

— На какие шиши?

— Ну, это не проблема, — как-то беззаботно заявила она, а Цанаев в удивлении:

— Аврора, ты стала миллионершей?

— К счастью или к сожалению, нет. Зато на днях получила еще один грант. Так что, рассчитаюсь с долгами — и вперед.

— У тебя тоже долги?

— А я всю жизнь в долгах — судьба. Привыкла. Но Бог всегда мне помогает… Кстати, время молитвы, — смеркалось. Солнце уже исчезло за горизонтом, и лишь огненно-яркий цвет облаков напоминал о нем.

С закатом сразу же стало прохладно, сыровато, так что Аврора поежилась. — Одно здесь плохо, помолиться негде.

— А ты в мою комнату пойди, — зная ее набожность, предложил Цанаев, а Аврора улыбнулась и с загадочной улыбкой на лице:

— К вам в комнату мне еще рано идти.

Цанаев намек понял, погрустнел. Немало шагов они сделали в полном молчании, которое он нарушил:

— Аврора, если честно и по-трезвому рассуждать, какой я мужчина?

— Вы хотите сказать, какая невеста в сорок? — она попыталась улыбнуться.

Эту улыбку, своеобразную улыбку-маску Авроры, которая скрывала ее горечь и слезы, Цанаев давно познал, и поэтому попытался быстро объяснить:

— Я имею в виду свой возраст, — он махнул рукой. — Да дело не в этом, я о другом. Ни кола, ни двора, в кармане пусто. Как чеченец-мужчина, в какой дом я тебя поведу, как буду содержать? Да и сколько еще проблем?!

— Вы боитесь проблем? — та же улыбка-маска застыла на ее лице. — Все в руках Бога, — как бы про себя высказала она. — Конечно, я преследую свои цели, есть у меня к вам собственный интерес. Даже, честно скажу, три задачи хотела я решить. Но это житейское, земное, бытовое. А ведь есть любовь! Зачем вы заставили меня в любви признаться?

— Я «заставил»?! — то ли поразился, то ли признался Цанаев.

— Пусть будет наоборот — я заставила вас, — она явно ускорила шаг, словно пытаясь от него уйти.

— Тогда простите меня. Прошу вас, простите. Я виновата! — вдруг она остановилась. — Только я одно хочу сообщить вам: я по жизни, конечно же, бывало, влюблялась, но даю слово — никому в любви не признавалась. И вы должны знать, если чеченская девушка до того дошла, что сама мужчине душу раскрыла, то настоящий чеченский мужчина просто обязан на ней жениться… Но мы не на Кавказе, и времена не те, — ее маска-улыбка не сходила с лица, она стала бледной и даже капельки пота на лбу от явного напряжения. — Гал Аладович, вы правы. Вам надо беречь себя и вам не нужны излишние проблемы и потрясения. Простите меня. Давайте я вас провожу.

Пытаясь скрыть от него лицо, она хотело было резко развернуться, но Цанаев, даже не ожидая от самого себя такой резвости, вдруг схватил обе ее руки, приблизив к себе, прямо в ее лицо требовательно прошептал:

— Выйди за меня. Стань моей… моей женой стань.

— Отпустите! — Аврора оказалась крепкой, довольно легко вырвалась, отступила на шаг.

Цанаева словно током прошибло и в сгущающихся сумерках его побагровевшее лицо, как и голос, стало мрачным, просящим:

— Аврора, — его руки еще протянуты к ней, застыли, слегка дрожат, — ты не выйдешь за меня? — и не услышав ответа. — Да, я бедный, бедный профессор, но ты не покидай меня… как же я без тебя?! — и совсем жалобно. — Я ведь один. Никого. Будь, пожалуйста, рядом! — он хотел было сделать шаг навстречу, а ног не почувствовал, они его не слушались. Но он не успел упасть, уже был в крепких объятиях и как чистые, свежо-кристальные капельки звездной ночной росы, он видел прямо перед собой лишь блеск слез и услышал горячий желанно-возбуждающий аромат ее частого дыхания:

— Буду рядом. Вечно рядом, только вы держитесь, не сдавайтесь. Вы нужны мне, всем нужны, всем.

* * *


О какой-либо свадьбе и речи не могло быть. Тем не менее, долеживая положенный срок в профилактории, Цанаев все же чувствовал, что Аврора ведет какие-то приготовления, что-то делает, организует. Так у Цанаева появился новый костюм, туфли, сорочки и прочее.

— Зачем все это? — беспокоился он. — Столько затрат.

— Ну, вы ведь жених, и не простой жених — профессор, — как бы отшучивалась Аврора. — А за деньги не беспокойтесь. Отработаете — столько дел: грант надо закончить, моя докторская, диссертация Ломаева и еще непочатый край, — настроение у нее деловое и приподнятое.

А Цанаев интересуется:

— Аврора, скажи правду, это и есть одна из трех твоих заветных задач?

— Не-е-т, — смеется она, — неужели вы думаете, что и я такая прагматичная? Вы-то мне и так обещали с диссертацией помочь.

— Тогда скажи, что у тебя за три задачи, которые после нашей свадьбы ты должна решить?

— Не должна, а постараюсь, — и после уговоров жениха. — Хорошо, об одной скажу… Ваша жена скоро начнет вас ценить и уважать.

Эти слова были сказаны с некой тоской и отстраненностью, как удаляющееся космическое пространство неземной любви.

— А разве не ты будешь моей женой? — удивился Цанаев. — Или ты будешь временной? — тут он осекся, а она дернулась, словно ее кольнули, и внимательно, очень пристально глянув на него:

— Все временно. Здесь все временно. Там будет вечность, — загадочно произнесла она, задумалась, а Цанаев любопытен:

— Здесь, имеется в виду в Норвегии «все временно!?

— Имеется в виду — на грешной Земле.

— Аврора, — встрепенулся Цанаев, — мы говорили о свадьбе, а ты думаешь о смерти?

— Я думаю о вечности и справедливом мире.

— Ты думаешь, там справедливый мир?

— Это слова безбожника, — резко выдала она. — А я выхожу замуж за верующего человека.

— Значит, я буду двоеженцем? — попытался пошутить жених, а она отпарировала:

— Как мусульманин, вы имеете право иметь четыре жены. Это лучше, чем одна жена и масса случайных связей… по крайней мере честнее, гигиеничней и, может быть, приятней. Я о мужчинах.

— А женщины?

— Я до сих пор считала и считаю, что это дикость. Себя второй женой даже представить не могла. Но у меня есть… — тут она оборвала речь.

— Есть свои задачи?

— От судьбы не уйти… Я пытаюсь… Вы не передумали?

* * *


К торжествам не готовились. Просто они договорились, что после профилактория будут жить вместе. Цанаев даже не представлял, как это будет выглядеть. А время шло и он, конечно же, волновался, но не так, как это ему представлялось, перед таким судьбоносным шагом, который, вероятней всего, круто изменит его жизнь. Это, наверное, было от того, что он практически ничего не предпринимал, лишь долечивался. Хотя он, уже зная Аврору, чувствовал: она что-то творит или вытворяет. По крайней мере, она все реже и реже появляется у него, и то ненадолго. Даже по телефону мало говорит. И вот настал день выписки, — случилось неожиданное — позвонила жена и сходу:

— Я не против вашей свадьбы, — очень спокойный голос и даже более того. — Благослови Вас Бог. Аминь.

Цанаев был в шоке и даже в недоумении, как его вновь встревожил звонок:

— У вас все нормально? Как здоровье? — и не дождавшись от него ничего вразумительного, Аврора сама спросила: — К вам из дома звонили? Что жена сказала?.. А она деловая женщина, — и пока профессор с трудом соображал, какие дела могут быть между его женой и Авророй, последняя сообщила или руководила: — Сейчас за вами заедет таксист-чеченец, он же местный мулла, и если вы до сих пор не передумали, то начнется процедура нашего бракосочетания по адату и шариату.

Цанаеву казалось, что этот таксист-чеченец прямо за дверью ждал, либо Аврора так все рассчитала. Словом, тут же стук в дверь, и Цанаев ожидал, раз мулла, то будет кто-то в бородке и прочая религиозная атрибутика, — отнюдь, коренастый молодой человек, вид европейский, небольшая, даже модная щетина и его не отличить от местных, так же широко и открыто улыбается и полное уважение к старшему. А Цанаев смущается — какой он жених?! Однако, выбора уже нет, и ему остается лишь одно — исполнять.

Они ехали довольно долго, наверное, через весь Осло, долго стояли в пробках и таксисту пару раз звонили. Цанаев не уверен, да ему показалось, что это была Аврора, — и таксист явно нервничает.

Он тоже сам очень нервничал, когда его проводили в небольшое здание, — оказывается, местная мечеть, и внутри весьма уютно, тихо, гармонично, так что Цанаеву стало спокойнее. А местный кадий, то ли турок, то ли курд, а чеченец-мулла — в качестве переводчика.

Цанаев не первый раз женится, и в первый раз его жена была чеченка, но он такой процедуры не проходил, то ли не помнит, зато помнит, что хорошо отметили — напились. А сейчас все трезво, тщательно: Цанаев платит положенный калым (урдо), по телефону из Грозного дальний родственник Авроры дал согласие на брак. Процедура свершилась, благословлена. Цанаева сдержанно поздравили. После этого на том же такси Цанаева повезли далее, и он как бы очнулся, увидев знакомые здания студенческого го-родка-кампуса. И подъезжая к центральному скверу, он издалека заметил Аврору — наряженная, красивая, явно переживает, ходит.

— Эх, я даже цветы не взял, — воскликнул профессор.

— В багажнике огромный букет, — улыбается че-ченец-таксист.

— Ты не шутишь? — удивился Цанаев.

— Зачем шутишь, — отвечает водитель, — тут все четко написано, что, как и когда я должен сделать: полный сценарий. А цветы от вас — шик!

— Ну, Аврора, даешь, — окончательно сдался Цанаев, а следом мысли: «Какой я жених? Какой я мужчина-молодожен?»

От этого Цанаев очень подавлен. А Аврора, хотя и пыталась быть торжественной, тоже чувствовала некую неловкость, скованность, смущенно поздоровалась.

Однако расписано все. Аврора проводила его в какой-то салон, а Цанаев даже таких слов, как визажист, стилист и прочее, не знает, да через час-полтора, когда они заходили в ресторан, в огромном стенном зеркале он восхитился грацией Авроры, а мужчину рядом даже не признал — в новом, строгом костюме, лакированные туфли — настоящий профессор!

Были приглашенные Авророй коллеги по науке, знакомые, были еще цветы, были тосты, правда, спиртного не было, да это не сказалось на приподнятом настроении присутствующих, потому что, как кульминация события, в зал на тележке завезли огромный торт со свечами и в этот же момент, словно в раю, зазвучала какая-то очень нежная, приятная мелодия на восточный манер, где сказочная гармония шепота горного, хрустального родника; беззаботное, радостное, весеннее пение птиц; чистый, ясный, задорный детский смех и что-то еще волшебное, завораживающее. И вместе с этим, в такт, ласковый перелив света и в этих лучах, точно на опушке девственного леса, беззаботно запорхали большие, красочные — всех цветов, даже черного и искряще белого и фиолетового с крапинкой — бабочки: такие легкие, игривые, добрые, нежные, доверчиво-преданные. И почему-то не одна, а несколько разноцветных бабочек опустились на плечи и голову Авроры. А одна, совсем маленькая, очень милая, села прямо на кисть жениха, и Цанаев был удивлен: если бы он не видел ее, то веса бабочки не ощутил бы, а так, ему показалась, что она своими лапками слегка щекочет, словно окрыляет, возбуждает, и от редких взмахов ее крылышек он сам хочет вспорхнуть…

— А что будет с бабочками? — когда уже покидали ресторан, спросил Цанаев у Авроры.

— Их выловят, вновь в коробочки, как в могилу, и до нового торжества, если кто-нибудь купит, то есть закажет.

— Ужас, — выдохнул Цанаев.

— Да, — поддержала Аврора, — попорхали бабочки в рампах славы — и в темень. Как день — ночь, ночь — день. Такова жизнь, — и поэтому должна была наступить ночь.

Они уже были в небольшой уютной квартире, которую Аврора сняла недавно к их совместной жизни. И Цанаев, как жених, должен был проявить инициа-тиву, но у него даже руки онемели, холодные. Да Аврора спасла:

— Гал Аладович, сегодня такая нагрузка. Вы устали. Ложитесь спать.

А кровать большая, одна, и он как-то с краюшку прилег, видать, точно, сильно устал, крепко заснул.

* * *


Если бы кто-нибудь Цанаеву сказал, что после шестидесяти, после такой операции на сердце он будет себя чувствовать даже лучше, чем в тридцать, он бы это посчитал как утешение пенсионеру. Но было почти так, и даже гораздо лучше. Наверное, от того, что он, пожалуй, впервые в жизни или, точнее, наконец-то почувствовал себя мужчиной, настоящим мужчиной, мужчиной во всех отношениях. И он, конечно же, понимал, что это все — заслуга Авроры, ее внимание и любовь. Однако она сама все категорически отвергала и всеми способами всегда утверждала и возносила его мужское достоинство, его верховенство, его силу, знание, опыт и ум.

Что бы Аврора ни делала, делалось лишь с позволения супруга. Даже идя на работу, она спрашивает разрешения мужа, и если немного задерживается, то непременно сообщает. А вообще, она постоянно хочет быть рядом с ним и постоянно заботится о нем, так что когда пришли на консультацию к лечащему хирургу, а Аврора здесь переводчик, врач просто удивляется столь быстрому выздоровлению, даже омоложению. И когда доктор задает молодожену интимные вопросы, Аврора от смущения их даже не пе-реводит, краснеет. А мужчины и без переводчика об этой теме говорить могут. И Цанаев, хотя тоже смущается, да удивляясь, рассказывает, какой бурный у него медовый месяц:

— Боже! — хватается за голову хирург. — Это в вашем-то возрасте? Невозможно… так часто нельзя.

— А я иначе не могу. Так получается… Только сейчас я почувствовал и понял, что такое любовь!

— Так нельзя. Опасно!

— Только так хочу, так хочу жить, — умоляет Цанаев.

А доктор, видя, как порхает вокруг супруга Аврора, спрашивает у профессора:

— Все чеченские женщины такие?

— Должны быть такими. Но не все, — отвечает Цанаев, а Аврора дополняет:

— Все от мужчины зависит.

— Как вас ценят, — улыбается доктор.

— Если честно, — смущен Цанаев, — даже не знаю, за что меня Бог наградил?!

А наградил — однозначно! И Цанаев — уже опытный мужчина, и он знает, что такое женское жеманство, показуха, артистизм. У Авроры этого от природы нет, и ей бы это не пошло. Она такая, какая есть: откровенная, искренняя, порой до грубости прямолинейная. Однако, последнее не в отношении к Цанаеву. И Цанаев восхищен, он витает в какой-то неземной прострации, потому что вокруг него забота; как ребенок, он окружен всемерным вниманием, а главное, он еще не может понять, но всеми порами души и тела ощущает то, что Аврора вообще о себе не думает, а основная забота — создать вокруг мужа и, главное, в его душе — комфорт, спокойствие и уверенность.

Поначалу Цанаев противился этим «телячьим нежностям», но потом понял, что все это необходимо ей, — на самом деле ему самому. После ужина, который Аврора готовила по его вкусу и пожеланию, — прогулка в парке, а перед сном — купанье в ванной. Даже в детстве его так не купали: с кончиков волос до мизинца, и отдельная процедура вокруг свежих ран. И она не просто мыла, Аврора, что-то нашептывала, методично обрабатывала каждую клеточку, просто соскабливала закупоренные возрастом поры, так что сам Цанаев удивлялся, как в первые дни мутнела в ванной вода, и когда казалось, что тело все выскоблили, началось иное: он явственно стал ощущать, осязать и чувствовать, как из его нутра через кожу стал выходить скопившийся за десятилетия никотин — эта смоляная гарь, от которой его ныне тошнит. А Аврора его моет, моет, ласкает и все шепчет:

— Расслабьтесь, успокойтесь, ни о чем не думайте, все будет хорошо, сейчас будем спать.

И она его, расслабленного, разморенного ванной и массажем, укладывала спать. Блаженно засыпая в полумраке спальни, он знает, что она еще немало повозится по хозяйству, и сквозь сон он не то что услышит, он чувствует, осязает шелест платья, шорох шагов и ее запах. А она, тут же в спальне, будет долго молиться, шептать, и он знает, она молится и о нем и за его родных. И потом, с молитвой на устах, она тихонько, осторожно ляжет рядом с ним, даже не прикасаясь. Да его тело уже током прошибло, даже волос дыбом встал; и все от пьяняще-дурманящего запаха ее тела, словно запах, впитанный с детства, аромат парного, нежного, кисло-сладкого молока… Он и не шелохнется, только сердце, будто только что завели, начинает бешено стучать, и под его звук он явно слышит, как и она учащенно-жарко задышала.

Лежа к ней спиной, Цанаев тихо шепчет:

— Обними меня.

Невесомая, словно облако любви, по-кошачьи ласково, осторожно прикасается она к нему — это сильное, молодое, упругое тело все в пылу. И она обнимает его — так нежно! Приятно, точно воздушные крылья бабочки обвили и как будто вознесли, воспарили.

— Вам нельзя… Врач сказал, — шепчет она.

А он уже развернулся, сам от страсти кипит… Но что его страсть, его желание и любовь?! Это просто стартер, толчок, импульс, от которого в ней возгорается такая неземная буря желания, настоящий взрыв! Космический взрыв любви. И Цанаев понимает, что вот, наверное, от такого взрыва произошла жизнь, произошла Вселенная, произошли люди, их любовь!..

…И Цанаев, вроде бы, знает Аврору, ее природную застенчивость и прямолинейность, ее революционное рвение и меру во всем, ее активность и одновременное пребывание в тени. Да это днем в иной ситуации. А вот ночью в ней пробуждается хищница — настоящая пантера или рысь, горделивая царица и хозяйка леса, буйство мира! Величавая пластика зверя, и она все проглотит, с наслаждением жадности все съест!

…За окном еще темно, да Цанаев проснется от шума воды в ванной: Аврора купается. А потом будет вновь шелест ее платья, шорох шагов, запах ее; она молится, в этой предрассветной тишине ночи он слышит шепот ее мольбы:

— Пошли мир, любовь и согласие всем людям доброй воли земли; дай здоровья моим родственникам и племянникам. Дай здоровья, спокойствия и здравомыслия моему мужу и его родным, его семье. Соедини их с миром и согласием… Прости меня, прости! Я так благодарна Тебе за это счастье. Заслужила ли я его? Или своровала, отобрала? Прости. Прошу, чтобы все меня простили. Прости!

С рассветом Цанаев просыпается. Она стоит рядом, тихая, покорная, словно не было ночью стихии вулкана.

— Мед, пожалуйста, — а потом настой из лечебных трав, и они пойдут на прогулку, после чего завтрак, где обязательно что-то национальное: сискал,[12 - Сискал (чеченск.) — кукурузная лепешка.] чіепалгаш[13 - Хингалш (чеченск.) — тыквенный пирог.] или хингалш.[14 - ЧІепалгаш (чеченск.) — творожный пирог.] И при этом всегда с утра тихо-тихо, ненавязчиво играет чеченская мелодия, и она, тоже как некий ритуал, спрашивает:

— Можно, я на работу пойду?

Была бы у Цанаева возможность, он ни за что ее никуда бы не пустил, хотел бы, чтобы она всегда была рядом, они были вместе — однако, без работы как жить? Откуда деньги на жизнь взять? И без того ему очень неловко и уже не в первый раз говорит:

— А для меня работы нет? Или старый уже? Впрочем, я ведь языка не знаю.

— Работа есть, и еще будет, — обещает Аврора. — Просто вам необходимо время для реабилитации.

— Я здоров, сама знаешь… И не могу я весь день здесь сидеть. Да и стыдно, какой же я мужчина-кор-милец?

— Гал Аладович, — отвечает она, — в моей лаборатории особых секретов нет, вы-то и не будете куда не надо лезть. Тем не менее, допуск ограничен. Я могу за вас поручиться?

— Ты сомневаешься во мне?

— Я уже подала на вас заявку. Будет собеседование и контрольный тест. Вы согласны? Таков здесь порядок.

* * *


Цанаеву представлялось, что особый отдел, куда его пригласили, будет каким-то мрачным помещением с зарешеченными окнами, как в России. Отнюдь. Было светло, свободно, приветливо, и его называли не иначе, как профессор. Лишь переводчик, мужчина в годах, нацмен, азиат, явно бывший гражданин СССР и, как Цанаев подумал, бывший чекист, хотя бывших не бывает, — был несколько угрюм, искоса глядел. Однако, и это, как считал Цанаев, не помешало ему успешно пройти собеседование. А потом ответы на тест — подобие или, так оно и есть, некий детектор лжи. И хотя переводчик несколько раз пытался Цанаеву подсказать, Гал Аладович эти советы отверг и ответил так, как считал нужным, — на то он и профессор.

Аврора переживала. И Цанаев был в ожидании. Ответ поступил скоро и совсем не такой, как они ожидали. Профессору Цанаеву предложили по контракту прочитать курс лекций по своей специально

го


сти в местном университете и такой гонорар, что он воскликнул.

— Особо не восхищайтесь, — пояснила Аврора. — Это, по сравнению с вашей зарплатой в Москве, сумма приличная, а по здешним меркам — средняя, как и отношение к вам, точнее, к нам.

— Что ты хочешь сказать? — удивлен Цанаев.

— Допуск в лабораторию ведь не дали.

— Ничего, — рад профессор. — Читать лекции в Норвегии — разве не почет?

— Почет, но за вами еще будут наблюдать.

— Да что за секреты в вашей лаборатории? — возмутился Цанаев. — Мне надо готовиться к лекциям, — все же он уже почувствовал свою востребованность.

Лекции были не обременительны: через день — две пары, так что он имел возможность спокойно подготовиться. Понятно, что читал он на русском, и тут же шел синхронный перевод. На удивление Цанаева, перевод делал компьютер. Все все понимали, и в аудитории — не только студенты, но и молодые ученые, профессора, а иногда, когда успевала, даже Аврора сидела за последней партой.

В отличие от Москвы, здесь задавали очень много вопросов, и Аврора потом говорила:

— Так приятно вас слушать, держались молодцом. Вас еще больше здесь стали уважать.

Цанаев и сам это чувствовал, гордился. Все его приветствовали — «господин профессор», даже автограф просили.

Контракт, то есть курс лекций, рассчитан всего на месяц, а тут через две недели Цанаев получил допуск в лабораторный корпус Авроры.

Само здание не ахти, в Москве академические корпуса куда солидней. Зато внутри все так напичкано оборудованием… Многие приборы Цанаев даже не видел и не представлял, что такие уже есть. А когда вошел в лабораторию Авроры, он почему-то вспомнил, как она работала в подвале грозненского НИИ.

— Да, — печально улыбнулась Аврора, — я тоже каждый раз, входя сюда, это вспоминаю… Какое было время, — у нее глаза увлажнинись, — отец был жив.

— Ты сегодня к племянникам в Грозный звонила?

Конечно, звонила. Каждый день, с раннего утра этим начинаются ее будни. О них Аврора не любит говорить, да Цанаев знает, что Аврора сама уже попросила «вид на жительство» в Норвегии и племянников хочет сюда перевезти — проблема у детей с загранпаспортами.

* * *


В официальных документах так и написано, что профессор Цанаев привлечен «для обмена научным опытом». Понятно, что все это благодаря Авроре, а главная задача Цанаева — это помощь в подготовке докторской диссертации Авроры, тем более, что он отныне утвержден как ее научный консультант.

В принципе, Аврора сама бы могла написать диссертацию, но у нее на это почти что нет времени: она завершает последний грант, занята исследованиями. А Цанаеву особо делать нечего, к тому же опыт есть.

По просьбе Авроры, он должен подготовить введение, первую главу, так называемый «обзор литературы», то есть достижения по этой теме исследований, и самое сложное — заключение, выводы и предложения.

Цанаев знал трудолюбие, целеустремленность и талант Авроры. Он знал и примерный объем ее трудов. Однако увиденное его просто ошеломило.

— Тут материал на три докторские, — воскликнул он, а следом: — Что ты отдаешь Ломаеву?

— Ломаеву я все уже отдала.

— Вот это да! — поражен профессор. — Ну, ты поработала на славу. Таких диссертаций теперь нет, почти все халтура.

— Это в России халтура, а здесь науку берегут.

— Так ты будешь защищаться в Москве или здесь?

— Гал Аладович, — улыбается Аврора. — Во-первых, не «ты», а мы. Правильно я говорю?

— Да, — доволен Цанаев.

— А во-вторых, защитить докторскую я хочу и здесь, и в Москве. Разве плохо?

— Отлично.

— Только язык надо подучить.

— Ты-то подучишь, — уверен Цанаев.

Он чувствует себя вполне комфортно: спокоен, здоров, вокруг него Аврора создала уют и тепло, и он теперь занимается любимым делом — наукой. Чтобы вплотную заняться диссертацией и систематизировать все труды Авроры, он вновь и вновь анализирует лабораторные опыты и как-то заявляет:

— Аврора, в этих исследованиях нет итога. Ты остановилась на полпути? — она молчит. — Не может быть, чтобы твои заказчики не захотели бы пойти до конца, — она продолжает молчать. — Гипотезы две: либо у твоих заказчиков кончились деньги, во что я не верю, либо результат получился ужасный и его разглашать нельзя.

— Гал Аладович, — удивленно прошептала Аврора. — Я знала, что вы одаренный. Живи вы здесь, сколько-го бы вы достигли!.. Вот почему из России умы бегут, там таким делать нечего.

— Да, наука у нас в плачевном состоянии… но я не бежал. Да и кому я здесь нужен?

— Мне, мне очень нужны, — улыбается Аврора, а Цанаев не унимается:

— Аврора, скажи честно, ты продолжила исследование?

После долгой паузы она отвечает:

— Гал Аладович, я от вас ничего не скрываю. Скажу одно, что опыт был продолжен. Однако результат строго засекречен и я вам верю, но по контракту разглашать не могу. Сами знаете.

— Знаю, что эти опыты к добру не приведут. Это следующий шаг после генно-модифицированной продукции. Если эти химикаты применить в пищевой промышленности, например к фруктам и овощам, то они будут храниться без порчи годами… В плане глобализации мира это огромный прогресс, можно решить продовольственную проблему. В плане экономики — это огромные прибыли, потому что порчи нет, затраты на хранение, упаковку и транспортировку сокращаются. Но если говорить о конечном потребителе — человеке, то здесь многое очевидно.

— Что? — насторожилась Аврора.

— Ну, если образно. Когда, скажем, яблоко гниет, то это закономерный природно-биологический процесс: завязь, оплодотворение, созревание, зрелость, старость, то есть порча, продукт умирает. Впрочем, как и человек… А вот реагенты надолго консервируют процесс зрелости, точнее, останавливают развитие… Тоже самое произойдет и с человеком. Я думаю, что все это скажется на умственном и тесно связанным с ним половым развитием человека.

— Гал Аладович! — перебила его Аврора. — Вы гений! — она приблизилась к нему и с жаром стала шептать. — Сюда пригласили ведущих ученых. Было закрытое совещание. Высказали такое же предположение и эксперимент был остановлен.

— Эксперимент не будет остановлен… То, что знают два человека, уже не секрет. А здесь сверхприбыль и глобальная политика — воздействие на умы и животы. Что еще надо господам мира?!

— Боже! Гал Аладович, прошу вас, не говорите об этом… Неужели я взяла на себя такой грех?

— При чем тут ты?

— При том… Я ведь тоже не последняя дура.

— Успокойся. Мы ученые, и обязаны познавать мир и природу. Там, где есть вред, там есть и польза… Главное, чтобы открытия ученых политики использовали лишь во благо.

— В свое благо?

— Да, — печально сказал профессор, — все политики — богатые люди, либо исполняют волю богатых людей.

— Что я наделала?

— Да при чем тут ты?! Не ты, так другой ученый сделал бы этот эксперимент. И по большому счету — это открытие! Ты молодец! И по правде, чем больше я изучаю твой труд, тем больше я тобой горжусь и восторгаюсь.

— Правда? — засияла Аврора.

Как отметил Цанаев, и не только он, после замужества она стала красивей, счастливей и даже заметно поправилась, округлилась. Однако сейчас в ней появилась некая печаль, точнее, задумчивость, и она полушепотом сообщает: — Гал Аладович, об этом тоже говорить нельзя. Но это не мой контракт и я лишь наблюдатель. Эксперимент над крысами и овцами уже идет.

— И что? — возгорелся исследовательский интерес Цанаева.

— Крыс не видела, боюсь. А вот с баранами я ведь все детство и юность провела, — она вздохнула, видимо, что-то вспоминая; взяла себя в руки. — В общем, скажу так, я повадки овец хорошо знаю. У этих лишь одно желание — брюхо набить. И даже у самцов очень слабый половой интерес. Но самое интересное в ином: самки редко рожают, а главное, самки своих детей отторгают, не кормят, не признают, не любят, если можно так сказать.

— Можно, можно, — задумался профессор. — В средние века люди вели эксперимент, чтобы дети забывали прошлое, не признавали родителей, даже родную мать — манкурт. А теперь пошли дальше — создают трукнам.

— А что такое трукнам?

— Это если слово манкурт прочитать наоборот. То есть трукнам — когда родители не будут любить и признавать детей. Это полный морально-нравственный регресс. Конец диалектики, жизни.

— Боже! — Аврора машинально, обеими руками обхватила свой живот, прислушалась, а Цанаев, улыбаясь:

— Ты ждешь ребенка?

Аврора смутилась, выбежала из комнаты.

* * *


Позже, вспоминая и анализируя свою жизнь, Цанаев считал, что если не учитывать годы молодости, проведенные с родителями, то самым счастливым периодом жизни была жизнь с Авророй в Норвегии. И думая об этом, сравнивая Аврору с первой женой, он понимал, что жена, как Аврора подчеркивала, «настоящая жена», мать детей, конечно же, была женщиной сугубо прагматичной, но и Аврора была не простушкой, всегда имела свой расчет. Недаром она не раз твердила, что своим замужеством она намерена решить триединые задачи.

Первую она сама озвучила: заставить всех уважать профессора Цанаева. Третью Цанаев никак разгадать не мог, и Аврора даже не намекает. А вот вторую задачу Цанаев сам разгадал и это было нетрудно, почти понятно: как и всякая женщина, она мечтает о ребенке и, почему-то, о дочке, хотя уже известно, что будет мальчик. Подсказки кругом: книги на всех языках для будущих мам. В интернете ее интересует та же тема. Пьет какие-то лекарства или витамины, где на упаковках изображены счастливые женщины. Помимо этого, Аврора частенько ходит по врачам. Но самое главное, хотя она это тщательно скрывает, да как в маленькой квартире утаить, — она уже купила белье для новорожденного, — нежно-голубого цвета. Да это все утайкой и при муже никаких по этому поводу речей. Она не хочет эту тему даже затрагивать, возможно, стесняется, скорее, так и есть, а может, боится сглаза, и это тоже понятно.

Как бы там ни было, в их молодой семье — гармония, мир, покой и любовь.

Опытный в семейно-житейских делах Цанаев не хотел верить, но точно предполагал, что это нежносладостная идиллия свежей любви, как медовый месяц, продлится месяц-полтора, но не более. Потом все приестся, и бытовые проблемы, груз прежних лет и забот дадут о себе знать, и любовь, если не охладеет, то отойдет на второй план. Но этого не случилось и через два месяца, и три, и даже четыре. Наоборот, они не то что привыкли, они как-то воедино слились, и дошло до того, что Цанаев уже не представлял жизни без нее, и даже, если полчаса с момента их расставания всего проходило, он начинал звонить, спрашивая, как дела, когда домой придет, словом, он в ней души не чаял, потому что она создала вокруг него, и даже в нем самом, удивительный комфорт и мужскую значимость. Однако, жизнь есть жизнь, и они, как ученые, понимали, что такие идеальные условия — только в задачах для детей, а современная жизнь — это множество факторов, порой непредсказуемых и ма-лоожидаемых. И Цанаев интуитивно чувствовал, что у этой гармонии почему-то будет печальный конец, и плохая весть придет ночью, под утро, по телефону. Наверное, поэтому он каждую ночь свой телефон отключал, и словно боялся, что Аврора улетит, крепко прижимался к ней, ненасытно ощущая аромат ее ска-зонного тела, невесомо-нежные, как крылья бабочки, теплые, родные объятия любви, которые вспугнулись от звонка телефона Авроры.

Будто неведомая сила ее влечет, она буквально выпорхнула из его объятий, он понял, что не удержит — навсегда! Потому что она, услышав первые слова, быстро удалилась на кухню.

Была еще ночь, ближе к рассвету, но за окном еще очень темно. Цанаев не шевелился и даже дыхание затаил, чтобы услышать, о чем речь, но он слышал лишь ее повышенные возгласы и удары своего встревоженного сердца.

Она так и не вернулась из столовой. И, может, Цанаев вновь заснул, то ли чуть отключился, да очнулся от шелеста ее платья, от тихих шагов. Она стала, как обычно, на утренний намаз… А Цанаева, к его огорчению, овеяло новым — ее тело, ее душа не истощали любовь, не возбуждали его, тем более, не пьянили: она думала не о нем, иные заботы овладели ею, и это Цанаев явно осознал и ощутил.

Конечно, Аврора мгновенно и заметно изменилась: печаль и тревога в ее глазах. Тем не менее, на быте Цанаева это вроде бы не должно было сказаться — утро с настоек лекарственных трав, потом прогулка, завтрак, но уже нет национальной чеченской кухни, и Аврора говорит:

— Все мои беды оттуда… Я должна срочно вылететь в Чечню.

— Что случилось?

— Племянника старшего ночью забрали.

— Он ведь ребенок, инвалид!

— Да, инвалид войны. Уже пятнадцать.

— За что?

— Не знаю. Сноха звонила… Я должна лететь.

— А без тебя?

— Сноха несчастная, безграмотная женщина. Два инвалида на ней. А более никого — всех убили… Почему я их не вывезла?

— Ты ведь не смогла, загранпаспортов нет.

— Сейчас куплю. Любые деньги отдам.

Лишь о семейных делах Таусовых они не говорят: негласное табу, и эта тема для Авроры болезненна. А в остальном между Авророй и Цанаевым секретов нет. Бюджет общий, открытый, и здесь все понятно: почти все деньги заработаны ею — всего пятьдесят тысяч евро. Она спрашивает у мужа, можно десять тысяч на всякий случай взять.

— Конечно. Можно, я с тобой полечу?

— Нет. Одной будет легче и не накладно.

Она специально выбрала маршрут не через Москву — боится, а кругом: Осло — Франкфурт-на-Майне — Баку — Грозный.

Они постоянно поддерживали связь, и Цанаев поражен, как она быстро, почти за сутки, добралась до Баку. А потом — территория России, и связи нет. Аврора обещала, что в Грозном возьмет местный номер и позвонит. Прошло два дня — Цанаев места себе не находил, пока Аврора не объявилась:

— Все нормально, — успокаивает она. — В дороге были некие неприятности. Я уже в Грозном. Гал Аладович, вышлите мне десять тысяч евро. Я поиздержалась в дороге. Сегодня вышлю вам здешний счет.

Они созванивались каждый день. Потом, вдруг, Аврора на пару дней исчезла, а когда позвонила, у нее появился новый номер:

— По тому номеру более не звоните, — по ее голосу Цанаев понимает, что у нее в Грозном много проблем, но она твердит: — Все нормально, все нормально.

— Давай, я вылечу. Может, помогу.

— Нет. Все нормально… Вышлите, пожалуйста, еще десять тысяч, — просит она.

Цанаев понимает, что, судя по затратам, дела усугубляются, а тут Аврора звонит:

— Гал Аладович, все нормально. Племянник дома, выпустили. Я сегодня через Москву к вам. Очень скучаю.

— Через Москву ведь опасно.

— Все одно. А так хоть напрямую.

Она звонила из Москвы, говорила, что проведет пару дней по делам здесь. По ее голосу Цанаев понимал, что ее настроение лучше, но она встревожена. Потом она призналась, что по женским делам должна лечь на недельку в больницу.

— Давай я вылечу, — просит Цанаев.

— Если хочешь увидеть семью, родных, то, конечно… А мне ничего не надо. У меня все нормально. Чуть подкреплюсь и вылечу.

Видимо, в больнице ей стало лучше, и голос у нее окреп, даже было некое озорство, и она уже не скрывала, что с нетерпением ждет встречи. Правда, пару раз она намекнула, что на границе в аэропорту у нее могут быть проблемы… Так и случилось. Аврора сообщила Цанаеву, что идет на посадку, с борта перезвонит, — связь исчезла, и Цанаев думал — Аврора в полете. Рейс из Москвы приземлился, а ее нет.

Цанаев в смятении. Он не знал, что делать, что предпринять. Единственная мысль, как спасение, — ждать следующий рейс, а это почти десять часов. Все это время он ходил по аэропорту; иногда пил чай, кофе. Потом захотел курить. От одной выкуренной сигареты ему стало еще хуже, выкинул пачку.

Он все же дождался следующего рейса, хотя уже знал, что Авроры на нем не будет.

По дороге домой его знобило, все тело болело, ныла душа. Он до того устал, просто иссяк, что буквально без чувств повалился на кровать, и не то что уснул, выключился.

Была глубокая ночь, когда Цанаев проснулся или едва пришел в себя. По нужде пошел в ванную, и машинально, заметив в зеркале свое отражение, он пристально вгляделся и не мог самого себя узнать — перед ним был состарившийся, изможденный, слабый и потерянный человек, которого никак нельзя было назвать мужчиной. И он еще понимал, что жизнь, эта зачастую мучительная жизнь, не закончилась, зато как искра, как сказка, как сладкий сон закончилась его счастливая райская жизнь в любви…

По житейскому опыту, по интуиции и по напряжению своего тела и чувств он понял — это конец; он что-то потерял. Это «что-то» — очень большое, великое, но не вечное. Это любовь! Которой отныне рядом нет. Но и это не все и не главное. Он еще потерял кого-то. Кто это? И в единственном ли числе?.. Как он жалок, бессилен, одинок.

…Он очнулся в ванной. Видимо, потеряв сознание, падая, он ударился, а может, от напряжения, носом пошла кровь, — и на полу уже застывшая, большая лужа.

Позже, все позже выяснится; наверное, это спасло ему жизнь. А может даже вернуло к жизни, потому что он сразу бросился искать телефон: ему никто не звонил, а он бесконечно набирал один и тот же номер — «абонент недоступен»… И тогда его осенило — он набрал справочник Москвы: все и вся в России платное, даже телефон милиции, ФСБ, скорой помощи и аэропорта. И все эти службы у него требовали информацию: кто он такой? откуда звонит? зачем? кто такая Таусова? кем ему приходится? и прочее.

Никакой вразумительной информации он не смог получить, а одна из служб посоветовала обратиться к психиатру. И он вновь набрал номер Авроры — «абонент недоступен». Это была единственная правда — аппарат не врал. Наверное, поэтому телефон более всех пострадал: со всей злостью, как настоящий псих, швырнул его Цанаев. Словно метился, угодил прямо в стеклянный шкаф: треск, вдребезги стекло и мобильный разлетелся. А Цанаев, будто его ударили, очнулся: как без телефона? Ведь Аврора позвонит. Она позвонит, обязательно позвонит!

С этой мыслью от стал спешно собирать разле-тевшие части мобильного и тут порезал ладонь, от колющей боли простонал, хлынула кровь. Он побежал в ванную — и там кровь.

— Какой ужас! — прошептал он и в это время вновь заметил свое отображение в зеркале — жал-кий, слабый, чуть ли не плачущий человек. Какой он мужчина?! Разве такого мужа достойна Аврора? Ведь Аврора стойкая, сильная, выносливая женщина. Она сейчас в непростой ситуации, скорей всего, в неволе… А он в тепле, в свободной Европе и то, как побитая собака, скулит.

— Возьми себя в руки, болван, — сам себя обругал Цанаев.

Первым делом собрал телефон, включил — никто не звонил. Он вновь набрал Аврору — «не доступна». Не только духом, он ослаб, почувствовал слабость и ломоту во всем теле: то жар, то озноб. А сердце стучит бешено, и он все же догадался выпить свои лекарства. Видимо, под их воздействием, он прямо в кресле заснул, — от резкого звонка встрепенулся в тревоге, так дрожат руки, что еле смог включить телефон:

— Гал, Гал, — к его крайнему удивлению голос жены, так сказать, первой жены. — Это я, — у нее тоже голос тревожен. — Только что по телевизору в новостях сюжет — «задержали в аэропорту чеченскую террористку». Фамилию не называют, вроде бы «в интересах следствия». Но фото Авроры. Точно она… Разве она не долетела?

— Что?.. А ты знала, что Аврора в Москве?

— Знала.

— У вас была связь? — возмутился Цанаев.

— Гал, сейчас не до этого. Я думала, она улетела. А ее задержали… Вот дочка говорит, что в интернете та же новость.

— Что?.. Я перезвоню, — Цанаев бросился к ноутбуку Авроры — не везет, так не везет во всем: срок оплаты исчерпан.

Тогда Цанаев побежал в лабораторию, а там все заперто. Оказывается, он потерял счет времени — только светает. А как долго тянется это время, когда ежеминутно смотришь на часы. И как назло, никто не звонит, а ему самому лишний раз позвонить домой в Москву тоже неудобно: попрекнут, как приперло к стене — объявился.

Все же рабочий день начался, зашел Цанаев в интернет. Конечно, он, как Аврора, компьютером не владеет, да она, слава Богу, кое-чему его научила. Про Таусову только та же самая информация. Даже в «Википедии» она есть: «известный ученый физхи-мик, участник многих международных конференций и т. д». А вот про террористку Таусову ни слова. И тогда Цанаев набрал домашний.

— Я-то в компьютере не разбираюсь, — говорит жена, — сейчас дочери передам.

— Папа, — к удивлению Цанаева сопереживает дочь, — всю ночь эта информация была, я ее почему-то сосканировала, а под утро исчезла, и ни слова про Аврору, — и тут, сквозь этот разговор на телефон Цанаева поступил сигнал, аппарат не врет — «абонент снова в сети».

С каким волнением Цанаев нажал «вызов»: сигнал доходит, но никто не отвечает. А он все повторяет и повторяет. Это оказалось даже мучительнее, чем — «абонент недоступен», кажется, что она игнорирует его звонки. И вдруг она сама звонит:

— Гал Аладович, — он по голосу понял, как ей тяжко.

— Аврора! Аврора, ты где, что с тобой?!

— Гал Аладович, простите, что перебиваю… — «Все-таки она сильная, очень сильная женщина», — восхищен Цанаев:

— Слушаю, Аврора.

— Спасибо. У меня все нормально… Просьба к вам. На мой электронный адрес поступило сообщение — счет. Оставьте себе деньги на дорогу, а остальные — все, все, — она это подчеркнула, — все, что есть, отправьте на этот счет. Это все…

Здесь связь оборвалась, а у Цанаева в ушах звучит ее прерванная фраза: «Это все — конец!»

* * *


Позже, все позже выясняется…

Конечно, не во всех подробностях и деталях, да основную канву прошедших событий Цанаев позже выяснил и восстановил.

Однозначно то, что у самой Авроры не было и не могло быть связи с боевиками, или как их еще более деликатно называли, «лесными братьями», или еще как… но это неважно. Словом, это люди, которые были против. И Аврора по-европейски считала, что если ты в оппозиции, то борись с помощью парламентских методов, либо смирись, либо уезжай, как она. Но ни в коем случае не бери в руки оружие и не направляй его в сторону себе подобных — это безбожие, страшный грех и никакими молитвами это не искупить.

Так эта же война оказала и иное влияние, — ведь не все, как Аврора, учились, имели знания и могли свободно, то есть цивилизованно и грамотно, анализировать, мыслить и делать выводы. Ведь у Авроры в Чечне осталась еще родная кровь — племянники, а более — никого. А у этих племянников мать, сноха Авроры, — чересчур набожная, и совсем необразо-ванная женщина. И как многие считали, если бы эта сноха, как и многие чеченские послевоенные матери-одиночки добывала бы хлеб насущный своими руками, своим горбом, то так бы, наверное, не получилось. А тут Аврора своими руками многое наворотила: посылала снохе из Норвегии евро и доллары — вот и появились, а может, и не пропадали у снохи связи с сотоварищами мужа и деверей — боевиками или сочувствующими им. Помимо этого, раз деньги и время есть, появились у снохи всякие не совсем праздные, но, в какой-то степени, религиозно-фило-софские мысли. И понятно, как ни старалась Аврора, а ее старший племянник, уже юноша, поддался влиянию матери, да и собственная судьба диктовала, и под эту диктовку он, будучи, как и все Таусовы, революционным, неожиданно через интернет написал письмо самому Президенту России:

«Уважаемый Президент!

Я, Таусов Моца, родился в 1991 году, ровесник новой России. Моя судьба, словно история молодой страны, вся изранена. Я инвалид с детства, но не с рождения. Смутно, да кое-что я помню, кое-что мать и тетя рассказывали, кое-что взрослые знакомые. А книги и газеты, в основном, врут. Однако, я не об этом, а о другом, о себе, о своем будущем, если оно возможно.

Из родных у меня мать, тетя (она проживает в Норвегии и хочет там остаться) и младший брат, тоже инвалид: в один день пострадали.

У нас нет собственного жилья — разрушено. Снимаем квартиру. Получаем от государства пособие по инвалидности. Но мы не существуем, а вроде, нормально живем, потому что нам помогает тетя. Тетя хочет, чтобы я переехал жить в Норвегию (мать против). Я в раздумьях; тем не менее, по настоянию тети, уже более двух лет я пытаюсь получить загранпаспорт — все тщетно. А вот на днях меня буквально силком, прямо из школы, доставили в милицию, сфотографировали и почти тут же выдали паспорт — «гражданина Российской Федерации». Я спросил: «Зачем это?» А мне лишь в ответ: «По закону после четырнадцати ты обязан иметь паспорт. А тебе скоро пятнадцать… И нам теперь легче будет тебя контролировать. Совершеннолетний гражданин, отныне спрос по закону».

Господин президент! У меня нет отца или старшего брата, поэтому я, будучи гражданином России, обращаюсь к Вам, как к гаранту Конституции (Закона) России.

Когда мне в принудительном порядке выдали паспорт, один из чеченских милиционеров бросил: «Ублюдок Таусовых. Небось, тоже в лес убежит». На что другой добавил: «Этот, слава Богу, далеко не убежит». Намекая на мою ущербность.

Я сдержался. Не потому, что хил и юн, — этим мер-завцам-ментам горло бы перерезал — заточка всегда в рукаве. Просто я это не раз от плебеев слышал — всех не перебьешь, развелось прихлебателей-лизоблюдов. А сдерживает иное: большинство говорят, твои отцы — герои, за Родину свои головы положили. За какую Родину? За Чечню? За Россию? А воевала ли Чечня с Россией? Или просто «наводили конституционный порядок»? Это вопросы Вам. Ответьте, чтобы я смог здесь дальше жить. А я расскажу, как до этого дожил.

Я слабо помню. Был мал, но кое-что смутно перед глазами стоит. Мы, оказывается, жили в Грозном, в собственном большом доме. Почти квартал в центре города принадлежал Таусовым, отцы купили, когда был массовый отток жителей перед очередной и навязанной войной, после которой в Грозном, вроде бы, восстановился конституционный порядок.

Однако в августе 1996 года Грозный атаковали чеченские боевики. Тогда из пяти Таусовых двоих уже не было — погибли в самом начале войны. А мой отец, старший из братьев, был командир, первым зашел в город, и когда победа была уже в руках, он помчался к дому, к семье. Говорят, что когда он вбежал во двор, он от счастья стрелял в воздух и кричал:

— Свобода! Мы победили!

И тут, на месте дома увидел руины, воронка во дворе, а я с годовалым братишкой в крови. Вот тогда мой отец бросил оружие (больше в руки не взял) и помчался спасать нас. И знаете, что произошло? Русский госпиталь был осажден боевиками. Мой отец своим авторитетом эту блокаду снял. Русские врачи спасли нам с братом жизнь, а отец спас жизнь врачам, лично вывез их за город, в аэропорт.

С тех пор мой отец был только за мирные переговоры. Он участвовал в подписании Хасавюртовского договора. Между войнами занимался привычным для себя делом — животноводством. Но началась вторая война. Мой отец за оружие так и не взялся. А два брата не послушались, вновь пошли воевать, и оба погибли… А потом, когда казалось, что война уже закончилась, как-то на рассвете к дому подъехали БТР-ы, собаки залаяли, их пристрелили. Стали бить в дверь.

— Я открываю, открываю, — кричал мой отец, завозившись с ключами.

Его вывели во двор. Мы смотрели в окно. Он что-то говорил, а его избили прикладами, за ноги потащили к БТР-у, на котором российский флаг и даже «спецназ России».

Моя тетя нашла отца. Кто-то сообщил, что на окраине города сожженный труп. Опознала брата по ключам в кармане…

Я уже закончил девять классов, сдал экзамен, так сказать, на каникулах, в раздумьях. Хотя бездельничать некогда. Потому, что мать моя требует, чтобы я изучал арабский, читал Коран, соблюдал все каноны Ислама… Помнил и думал об отце и его братьях.

Моя тетя, я с ней постоянно на связи через интернет, просит, чтобы я хорошо учился. Учусь я только на «отлично». Занимаю первые места на олимпиадах, мечтаю стать, как и тетя, ученым… Но мать? Словом, мне тяжело. И как компромисс, — это и мать, и тетя очень поддерживают, я, несмотря на свою ущербность, — некоторых органов нет, один глаз почти не видит и одна нога короче, — занимаюсь восточными единоборствами, со сверстниками почти на равных. А еще люблю альпинизм, охоту люблю, горы люблю. Там я забываюсь, чувствую себя человеком. Жаль, что мы не в горах живем. Мать не любит. А в городе мне тяжело… С каждым днем все сильнее вскипает злость, месть, жажда справедливости. И у меня к Вам, господин Президент, один, всего один вопрос. Почему, почему люди в масках, да под флагом России, утащили моего отца и не просто «замочили», а сожгли? Почему, если наводили «конституционный поря-док», то отца моего не судили? Дали бы лет двадцать, хотя бы пожизненно. А сейчас, то ли я сын ублюдка — ублюдок или сын героя — герой? Кто был мой отец, кто я? Кто мне, гражданину России, что вразумительно объяснит, если не Президент России? Ведь Вы, как Президент России, — гарант прав и свобод граждан России. Помогите мне получить загранпаспорт, я уеду в Европу. А не то остается лишь одно удовольствие — в горы уйти.

Грозный, ноябрь 2005 года».

Вряд ли это письмо дошло до Президента России, зато до Москвы точно дошло, потому что его распечатали, множество штампов и, как положено в полицейско-бюрократическом государстве, это письмо с указанием «рассмотреть» было отправлено обратно в Чечню, где тоже вряд ли в текст вникали. Да и зачем? Вся, как говорится соль, в последней строке. Например, «в связи с этим прошу вас выделить мне машину, или миллион, или квартиру в Москве, или, в крайнем случае, ордер, лучше героя — отслужу, доплачу». А тут — бах! — прямо заявил: «В горы уйду, там хорошо».

Понятно, что все Таусовы в разработке. А тут такой вызов! За племянником Авроры стали следить. И вот поймали в горах. По словам Таусова, он намеревался посетить высокогорное родовое село. По записи следователя, юноша снабжал провизией боевиков в горах.

Позже, чуть позже, когда адвокаты пытались помочь Таусову Моце, обвиненному в пособничестве боевикам, в их руки попала копия протокола изъятых вещей:


1) нож (перочинный),

2) спички,

3) хлеб (откусанный),

4) мясо (вяленое, вареное — 150 гр),

5) шоколад «Сникерс» (2 шт.).


Тем не менее, Таусова задержали. Двое суток о нем не было никаких известий. Понятно, что сноха Авроры запаниковала, позвонила в Норвегию, где, вроде бы, богатая и влиятельная тетя. Аврора вылетела, и почему-то предпочла путь через Баку — Дербент — Грозный.

На пограничном посту Дербента Аврору задержали. То ли старая запись сохранилась, то ли новую занесли, да Таусова оказалась в списке «неблагонадежных» граждан. Ее более суток продержали на границе — все делали запрос в Москву: как быть? Так и не получив вразумительный ответ (все решается на местах), Авроре предложили оплатить въезд, то есть поделиться наличными.

Когда Аврора все же добралась до Грозного, ситуация уже прояснилась. По крайней мере, племянник жив — уже хорошо, и даже известно, где содержится. Правда, ситуация в самом Грозном и вокруг него с тех пор, как Аврора отсюда уехала, почти не прояснилась; только центральная улица кое-как отремонтирована, а остальное — в руинах. И хотя говорят, что война позади, так это только говорят: всюду вооруженные люди, много военной техники и всюду стреляют, да люди как-то живут, верят в мир и считают, что ситуация с каждым днем улучшается. И Аврора сама в этом убедилась, потому что в Грозном уже есть адвокатская контора, и Аврора решила идти цивилизованным путем. А иного нет, потому что прокуратура, суд, милиция и остальные правовые службы отгорожены от народа блок-постами и стенами так, что Китайскую стену легче обойти.

А адвокат, мужчина пожилой, опытный, Тау-совых знает, называет заблудшими дурачками, да уважает, и он прямо говорит, что нужно заплатить выкуп.

Вот тогда Аврора позвонила Цанаеву, чтобы выслал деньги. Не хватало, еще просила. Вроде всех ублажила. А ее, как в России принято говорить и порою делать, кинули.

Правда, адвокат был честным, а вот местный прокурор и его подельник — милицейский чин какой-то непонятной службы ОРБ или ОБР, в общем, подчиняется только Москве, туда эти молодые сотрудники вроде укатили с деньгами, пропали, на связь не выходят, и их никак не найти.

Вот когда Аврора, как потом в Москве объяснили, вступила в связь с боевиками. Это сноха кому-то звонила, о чем-то договаривалась, как выяснилось, искала друга братьев Таусовых — вместе воевали.

Поздно ночью в их квартиру пришел обросший, здоровый, обвешанный оружием мужчина — охрана в подъезде и во дворе, а на нем форма подполковника, где в двух местах — «МВД России». Он спокойно выслушал Аврору и ее сноху. Коротко сказал, что тех, кто деньги взял, он не знает и пока, по крайней мере, связаться не может. А вот племянника вытащить постарается.

— Я его хорошо знаю, слово сдержит, — постановила сноха, и к удивлению Авроры, ровно через сутки, тоже в полночь, этот подполковник лично племянника доставил и скоро уходя сказал:

— Больше меня не беспокойте. Сам хожу по лезвию ножа, ненароком вас подставить могу.

На это Аврора и не обратила внимание, обнимала любимого племянника. Еще день она внушала юноше, чтобы больше в горы не ходил, а учился. Дала деньги на загранпаспорт — за большие деньги обещали сделать, и спешно вылетела в Москву.

Об этом у чеченцев говорить не принято, но у Авроры из-за этих перелетов и переездов, а более, из-за нервного перенапряжения, возникли проблемы с беременностью. Посредством старых знакомств, а может, даже при помощи жены, первой жены, — это Цанаев точно не знает — Аврора легла в больницу для сохранения плода. Врачи рекомендовали ей полежать хотя бы пару недель, но она, как ей стало лучше, через неделю засобиралась в путь — она боялась не только за плод, но и очень волновалась и скучала по Цанаеву. И вот на границе, в аэропорту Шереметьево-2, ее вновь задержали.

Она думала, что снова откупится, но на сей раз дело оказалось серьезным, ее из аэропорта отвезли куда-то в центр Москвы, в светлое, но давящее своей подвальностью помещение, где долго ничего не объясняли, пока не появились ее личные кураторы — уже старые знакомые — Бидаев-младший и майор Федоров: устроили так называемый перекрестный допрос. А начали с того, что спросили:

— Все же ты приехала в Москву, Россию, хотя и божилась, что более не сунешь сюда нос? — а потом: — Твоя сноха — религиозная экстремистка, твой племянник — на сто пудов потенциальный террорист-боевик.

— Он калека, инвалид войны, — возмутилась Аврора.

— Есть инвалиды Отечественной и Афганской войны. А в Чечне мы наводим конституционный порядок. А твой племянник инвалид, а занимается восточными единоборствами.

— Он отличник учебы, ученым хочет стать.

— Да, Бог с ним. Речь не о нем, а о тебе… Ты-то все-таки пошла на связь с боевиками.

— Я не знаю никаких боевиков.

— А этого знаешь? — ей показали фотографию того чеченца-подполковника, что спас племянника.

— Знаю, — удивилась Аврора.

— А знаешь, что он, как террорист-боевик, во всероссийском розыске?

Для вескости своих слов они тут же раскрыли сайт «Особо опасные преступники», и там действительно фото и краткая биография, так сказать, послужной список преступника и в конце подчеркнуто — «в данный момент замначальника РОВД, подполковник милиции».

— Ха-ха, — невольно прыснула Аврора, — так оно и есть, он был в милицейской форме — «МВД России». Он же в розыске — опасный преступник?

— Эти менты — все суки, — почти в один голос заключили допрашивающие.

На что Аврора выдала то, что она всегда, как аксиому, твердила:

— Спецслужбам террористы нужны. И где процветает терроризм, процветают спецслужбы.

— Как ты к такому выводу пришла?! — ерничает Бидаев.

— Вы подсказали, — отпарировала Аврора.

Как бы там ни было, а накал допроса после этого спал. Федоров посмотрел на часы, мол, поздно, встал, беззаботно потянулся и как-то демонстративно покинул помещение. А Бидаев придвинул кресло поближе к Авроре и перейдя на чеченский:

— Хм, гулять в ночной клуб пошел… Эти гады всю Россию на откуп жидам отдали, нас подставили, — он пристально глянул на Аврору и не увидев ее реакции: — Мы должны Россию спасать. А то больше всех мы пострадаем.

— Ну и Россия, раз такие, как ты, ее спасать должны, — ухмыльнулась Аврора. — Ты лучше спасай свою душу, и меня выпусти — ни за что задержали. Мне нужен адвокат.

— Адвокат? — в такт ей тоже попытался ухмыльнуться Бидаев. — А больше ты ничего не хочешь?.. Короче, уже поздно, и я устал. Нам от тебя многого не нужно. Ты работаешь на нас, то есть в интересах России, подпишешь документ и будешь жить припеваючи, ну, конечно, исполняя наши поручения. Нас интересуют твои опыты, чем занимается норвежская наука и прочее.

— Ничего я подписывать не буду, — твердо заявила Аврора. — Мои опыты все опубликованы. И страну свою защищаю, на конференциях выступаю как представитель России, и докторскую буду защищать в Москве.

— Ты должна сотрудничать с нами, — перебил ее Бидаев, — и это облегчит тебе жизнь. Подпиши документ ия…

— И ты завербовал меня? — в свою очередь перебила Аврора. — Никогда! Мы, Таусовы, чистых кровей. Таусовы никогда не были стукачами, и поэтому вы нас преследуете.

Это могли понять только чеченцы. Бидаев от злости вскочил, сверху, уничтожающим взглядом посмотрел на нее и сквозь зубы, уже на русском:

— Либо ты подпишешь, либо… — он сделал паузу, а она с вызовом, тоже на русском:

— Нет. И не мечтай.

— Тогда и ты не мечтай о Норвегии, о науке, — он снова сел перед ней и с ехидцей в ее лицо: — Знаешь, что я сейчас сделаю? Пущу новостную строку — «в аэропорту задержали террористку. Фамилию в интересах следствия не разглашать». А фото представлю. Просто кнопку нажму, — подошел к компьютеру. — Считаю до трех — раз, два, три, — он нажал, с напускной торжественностью. — Теперь посмотрим, как ты в Норвегии работать будешь, террористка!

— Не мужчина ты, — на чеченском выдала Аврора.

— Чего?! Ах ты, сучка, — он подскочил к ней и звонко прозвучала оплеуха, отбросив в сторону ее голову.

Аврора звука не проронила, только позабытая было маска улыбка-ухмылка появилась на ее лице и она через паузу, тоже на чеченском, выдала:

— Мы все получим по заслугам.

— Что? — вскрикнул Бидаев. — Ты намекаешь про моего отца? Я не забыл, что его у твоего дома убили.

— Благослови его Бог, если захочет, — спокойной хочет быть Аврора, — только мы-то все знаем, эту школу войны и террора прожили… Убили-то твоего отца ваши коллеги, — она сделала ударение на последнем слове, — либо по их указке.

— Замолкни!

— А что молчать?! У вас командующий один, а все, кто воюет, его солдатики-игрушки: туда-сюда водит он вами. Но он ведь тоже не главный, не главный кукловод… А ты кукла, хоть и возомнил из себя…

— Замолкни! — еще одна хлесткая пощечина.

Да она вновь сдержалась, вновь эта маска-ухмыл-ка на ее лице и она шепотом говорит:

— Впрочем, есть Бог, хвала Ему!.. Могу я помолиться?

— Тебе не поможет, поздно.

— Это никогда не поздно… Ты бы начал молиться: на мир, на людей, на себя по-другому бы посмотрел.

— Это как?

— Просто, по-человечески.

— Ах, ты, дрянь! — возмутился Бидаев. — Ты хочешь сказать, что ты человек, а я не человек?

— А разве, что ты творишь, гуманно?

— Замолкни! Ты будешь учить меня, старая шлюха!

— Что? — вот тут Аврора дернулась, стала вскипать. — Я все стерплю, и терпела. Но «шлюха»?.. Не забудь. Я замужем, у меня есть муж.

— Ты о Цанаеве? — усмехнулся Бидаев.

— Есть и Таусовы.

— Ты о своем ублюдке калеке-племяннике? — и это она вынесла. А он продолжал: — Так он еще раз в горы пойдет, кокнем, и ваши боевики, то есть бандиты-менты, его не спасут.

— Все в руках Бога. Всех не истребишь.

— Ха-ха-ха, ты, наверное, об этом, — он грубо ткнул пальцем по ее слегка выпирающему животу — Оплодотворилась?! Хочешь, чтобы еще один ублюдок поперек моего горла встал?

Вот тут она не совладала собой, с воплем:

— Сам ты ублюдок и породивший тебя отец был ублюдок и тварь! — она, как защищающая свое потомство волчица, бросилась на него, словно жаждая вырвать его злобный язык, бессовестные глаза.

И неизвестно, как бы этот поединок закончился, все-таки Аврора и духом, и телом была сильна, подмяла следователя. Да все, как положено, было под контролем. В кабинет забежали сослуживцы, оторвали Аврору, и она в пылу гнева и борьбы услышала слова Бидаева:

— Шприц, укол ей всади.

— Нельзя, она ведь беременна.

— Я сказал, быстрей!

А Аврора еще более взбунтовалась, рассвирепела… Увы! Когда она пришла в себя — вокруг тишина, покой, белым-бело, лишь от постели сыростью и подвалом веет, а она первым делом провела по животу, ведь она уже привыкла его ласкать, с ним разговаривать, и он ее частенько, когда недоволен был, — ножками или головой…

Все. У нее все болело, все ныло. Она, наверное, впервые в жизни почувствовала какой-то надлом, — впереди только пропасть, бездна, как ад, и она с трудом, на ватных ногах пошла туда, постучала в это чертово логово, а кричать, кого-то звать, сил нет. Да и кого здесь возможно позвать? Да тяжелая дверь в преисподнюю отворилась и перед ней — крупная, взрослая женщина в выцветшем халате.

— Где мой ребенок? — взмолилась Аврора.

Слезы ручьями текли по ее изможденному, бескровному лицу.

— Какой ребенок? — женщина с бесстрастием и с презрением с ног до головы осмотрела Аврору. — Что надо?

— Где мой ребенок? — испуганно-мертвецким голосом произнесла Аврора.

— A-а, ты о выкидыше? В канализацию, куда ж еще?

— О-о! — вознесла дрожащие руки Аврора, будто хотела эту женщину задушить, но та ее грубо отпихнула, захлопнула дверь.

Аврора стала стучать в дверь, как могла, кричала, точнее, слабо стонала. Тишина, и вдруг она догадалась:

— Откройте! Я подпишу любую бумагу! Передайте Бидаеву, что я подпишусь.

Не мгновенно, но среагировали — появился Бидаев, тоже не совсем свежий, злой, с исцарапанным лицом (за это он получит медаль и повышение по службе, как борец с терроризмом).

— Что скулишь?.. Давно бы так. А то выпендриваешься, словно у тебя иной вариант есть.

— Отдай, верни! Будь человеком, — она на кафеле, полусидя, полуваляясь перед ним, умоляла: — Если ты чеченец, помоги. Отдай. Не дай бросить в канализацию. Помоги! Отдай!

— Ты о чем?.. Да успокойся и внятно скажи.

— Ребенок, ребенок, — скулила она.

— А! — додумался Бидаев. — Ну и что?

— Отдай, не дай в канализацию… Это ведь существо, моя кровь…

— Это невозможно, — он пихнул ее. — Вставай.

— Я заплачу.

Наступила пауза. Он сел на корточки перед ней, с брезгливостью на лице, но все же прильнул к ее уху и на чеченском прошептал:

— Сколько?

— Все. Все, что у меня есть, — так же на чеченском шептала она.

— Это сколько?

— Все. Все, что есть.

— Сколько? Цифру скажи.

— Двадцать.

— Что?

— Двадцать тысяч.

— Чего? Деревянных, русских? Или?

— Евро.

Лицо Бидаева оживилось, приняло вразумительный вид:

— Это почти невозможно. Но я постараюсь, — он встал, вновь ее пихнул. — Но ты не шуми.

Вернулся он скоро. Видимо, старался, аж запыхался. А она застыла в той же позе, лишь слезы текут и вся дрожит.

— Договорился, — тихо сказал он. — Только вашему брату веры нет. Как говорил классик: «Утром деньги — вечером стулья». Кому будешь звонить? — и пока она думала, он уже и это знал. — Цанаеву?

Как только произнесли эту фамилию, она встрепенулась, словно очнулась. Встала, даже спину выпрямить постаралась.

— Воды, дайте мне, пожалуйста, воды.

Ее зубы стучали о стакан, и любимый номер она еле набрала и, поразив даже Бидаева, говорила с мужем твердо, как можно спокойнее.

— Хе-хе, молодец, — доволен Бидаев, — из тебя получится хороший агент, — она ничего не говорит, вновь плачет. А он с вопросом. — А Цанаев перечислит?… И ты исполнительной будь. Не забывай, я тебе жизнь спас, а то могла бы, как и ребеночек, в канализации сгнить… А теперь слушай меня. Пойми и запомни.

Поняла она, что ее высадили из машины у метро на окраине города. Вроде свободна, да очень несчастна. А запомнила лишь одно: в восемнадцать тридцать, в центре зала метро «Киевская-кольцевая».

Час-пик, хаос, море людей, а она в этой толчее ощущает лишь одно — одиночество, боль, тоску. И одна лишь надежда, мечта — он живой. Ее ребеночек живой, живой. Лишь бы принесли. Неужели?! И она стояла в центре зала, пытаясь вглядеться в каждое лицо, вдруг ее не узнают, не найдут. Нашли. Ровно в восемнадцать тридцать, когда столпотворение стало невероятным, какая-то женщина ткнула ей что-то в живот, тут же исчезла. А Аврора теперь, поддаваясь течению толпы, с силой обеими руками обхватив небольшой сверток, на ходу пыталась его запихнуть под пальто, туда, где положено было ему быть… Но она не чувствовала знакомую радость жизни, тепла. А ноги, ее ослабевшие ноги, куда-то ее машинально вели. Было совсем темно, когда она вышла из станции «Проспект Мира». Совсем рядом — Центральная мечеть. В женской комнате на подоконнике, дрожа-щими, посиневшими от холода и смерти руками она разорвала пакет, с трудом развернула окровавленную грязную тряпку — темно-красное, в слизи, несбывше-еся существо, ее жизнь и мечта — мальчик:

— Сан гакиш,[15 - Сан гакиш (чеченск.) — мой ребенок.] — у нее подкосились ноги.

…Позже. Позже Цанаев найдет на татарском кладбище маленький холмик и такой же памятник. На нем краской красивый почерк Авроры:

— Цанаев-Таусов. Сан Малх, сан Дуьне»[16 - Сан Малх, сан Дуьне (чеченск.) — мое Солнце, моя Жизнь (Мир, Вселенная).] Н!

— Аврора — Урина — Утренняя Заря?! Так и не взошло твое Солнце на этом свете. А как твоя жизнь там? Тут ты жизни не видела, — на коленях плакал он. — Ты и могилки не заслужила?.. Какой я муж?! Какой я мужчина?!

* * *


Конечно, все это метафизично, но порою, если люди друг друга ценят, понимают, уважают, то как бы они далеко не находились, они всегда вместе, словно слиты воедино, как сиамские близнецы, и когда одному плохо или хорошо, то и другому плохо или хорошо. Это, может быть, любовь, может, еще как-то иначе называется, да это единение — духовное, и даже телесное, вопреки диалектике. Ибо Цанаев, будучи совсем далеко, в Норвегии, всем своим существом ощущает, как тяжело в данное время Авроре и, не имея никакой информации, он понимает, что-то случилось. Материнство Авроры под вопросом.

Лишь бы она сама осталась жива. Он должен быть рядом, должен помочь.

В аэропорту Осло он уже чувствовал крайнюю слабость; как ему показалось, был сердечный приступ, но он все время думал об Авроре и знал, какая она сильная, стойкая. Он гордился ею, он хотел быть достойным ее и держался, хотя пригоршнями лекарства пил. И его до посадки спросили: «Вам не плохо?» «Нет-нет, нормально, о кей», — отвечал он, и пытался, как и Аврора, изобразить на лице маску-улыбку.

А когда самолет взлетел, ему стало совсем невмоготу. Стюардессы окружили его. Ему неудобно, что из-за него беспокоятся люди, что он кому-то причиняет дискомфорт — значит, его состояние не совсем гиблое, силенки еще есть.

Правда, в Шереметьево все было на пределе. Он не смог бы стоять в очереди на погранконтроль — по одному его виду все его пропустили. И тут его встречали жена и старшая дочь: они обхватили его, заплакали, и не столько от того, что вернулся, долго не видели, а от его больного, несчастного вида.

В больнице, куда Цанаева в тот же день скорая увезла, определили, что он на ногах перенес грипп, плюс нервное истощение — осложнение на слабое сердце. Словом, Цанаев в первые дни пребывания в Москве никому бы помочь не мог, сам в помощи очень нуждался. А когда чуточку пришел в себя, сразу же стал думать и беспокоиться об Авроре, а ее телефон вновь недоступен. И вот как-то вечером его навестили жена и старшая дочь.

Дочь — раскрасавица, наряжена, прямо невеста. Но отец, по чеченским канонам, об этом и намекнуть при ней не может, а мать говорит:

— Посмотри, какая на дочери шуба — норковая. А драгоценности — чистые бриллианты, комплект, — она еще что-то в этом роде говорила, а Цанаев задумался, заволновался:

— Ты опять кредит или в долг взяла? Вновь квартиру заложила?

— Нет, успокойся.

— А откуда эти шубы, серьги, кольца?.. С неба сва-лилилсь? Или ты на работу вышла?

— Сказать честно?

— Конечно, говори. Говори, как есть!

— Аврора ей подарила.

— Что?! — Цанаев чуть ли не подскочил, так и застыл с раскрытым ртом, а жена продолжает:

— Вы только поженились, а у дочери день рождения. Они вначале через интернет переписывались, потом созвонились. И я с ней общалась. В общем, она нам здорово помогла.

— Боже! — Цанаев схватился за голову. — А я-то думал, что это ты такая добрая и ласковая со мной? — он еще долго мотал головой, а потом выдал: — Так, значит, ты вроде меня в аренду сдала?

— А может, Аврора тебя в аренду взяла? — в тон ему возразила жена.

После этого что-то скрывать было бессмысленно, и Цанаев сделал то, что его беспредельно волновало: он вновь попытался позвонить Авроре — «абонент не обслуживается». И тогда вдруг супруга ему помогла:

— Хочешь, я постараюсь вас соединить?

— Это возможно? — как на чудо посмотрел Цанаев. — Где она?

— В Норвегии, — уже набрала, показала мужу — не шуми.

А Цанаев потрясен — случилось невероятное: жена с женою говорит, и, как ни странно, очень вежливо, даже с уважением.

— Аврора, как ты там?.. Я прошу, поговори, пожалуйста, с Галом, — она передала ему трубку, вместе с дочкой торопливо вышла из палаты.

— Аврора! Аврора! Ты где? Как ты? — он от волнения еле говорил. — Почему со мной не общаешься? — и тут он не выдержал, а главном. — Как наш ребенок?.. Ребенок как?.. Ты плачешь?.. Алло! Алло! Аврора! Аврора! — связи уже не было.

И более номер не отвечал.

Пока родня присутствовала, Цанаев крепился, а как они ушли, наступила такая тоска, он чувствовал, что она его насилу, через «не могу», через боль, да все же от себя отторгает, а ему так горько, не по себе, что даже жить более не хочется, просто не хочется, и все. И даже вспомнил водку и табак. И точно бы выпил и закурил — так бесцельна стала жизнь, как на его телефон с интернета (без номера) поступила SMS-ка — на чеченском. Первое понятно — «берегите себя». А второе на русский и перевести сложно — многозначно. Словом — «Не теряйте достоинство. Держитесь!»

Свою Аврору Цанаев уже достаточно познал, и он понимает, что в этом кратком посыле она его вроде бы отторгает, расстается; однако ей очень плохо и «берегите себя» — это от нее самой; а вот вторая часть — «Не теряйте достоинство. Держитесь!» — это не только и не столько для него (хотя этого как раз и не хватает ему по жизни), но более призыв для самой себя — ей одиноко, тяжко. Он должен, он обязан лететь в Норвегию к ней.

А тут проблема банальна: у него просто нет денег куда-либо лететь, тем более, за границу. Тем не менее Цанаев настоял, чтобы его побыстрее выписали из больницы. Он уже привык жить в долг, успокаивал себя тем, что твердил: «Даже Америка вся в долгах», а посему с неким рвением взялся просить у знакомых в долг и тут понял, что жизнь в России кардинально изменилась, люди изменились — никто ему в долг давать не хочет, может, бедны; зато, даже среди друзей появились кредиторы, дают в долг, только под процент, и договор надо заключить и залог обеспечить. Словом, ныне слову в России не верят, даже чеченец не верит.

Рыночная экономика, империализм, глобализм — мир на глазах меняется, люди меняются. Однако Цанаев, к счастью, не ученый-гуманитарий-обществен-ник, где законы люди, как хотят, себе в угоду меняют. Цанаев — естественник, вот где законы вечны, незыблемы, как Бог дал, как в Коране и Библии прописано. Так это догмы, догмы прошлых веков, как в этом вновь убедился Цанаев. У него нет и не может быть достоинства, потому что сам за свою жизнь ничего не нажил, даже любимым помочь не может, и в этом отчаянии — единственный выход то, что нажито отцом — библиотеку продать. Дай он только клич, у него выхватят с руками. А оказалось совсем наоборот.

Конечно, интерес к библиотеке есть, престарелые ученые-академики, а также из научных центров. Однако, ни у ученых, ни у научных учреждений де-нег нет. И Цанаев понял, что фундаментальная наука в России в таком же плачевном состоянии, как и он сам — проблема одна — деньги, на науку их нет. И как ему не вспоминать норвежский научный центр — вот где науку поддерживают. Так это в Норвегии, а что творится в более развитых в научном плане странах — Америке, Германии, Японии? Да Бог с ними. Он науку не спасет, а вот Аврору спасать надо, он чувствует, что ей очень плохо, он обязан ей помочь, быть рядом. И в этой ситуации он иного и выдумать не мог, как сделать то, что прежде сделала жена — квартиру под залог. И тут, совсем неожиданно, на помощь пришла жена.

— Гал, — говорит она, — драгоценности дочери купила Аврора. Раз ты любой ценой хочешь к ней полететь, то мы их заложим в ломбард, вдруг за это время что-то изменится. Либо просто продадим их — раз ты к ней рвешься, сгораешь… Однако, я хочу тебя предупредить, у Авроры дела совсем неважные. Она по каким-то причинам уволилась, то ли ее уволили из научного центра. В общем, она без работы.

— Она звонила тебе?.. А почему мне не позвонит? Почему она со мной не общается?

— Не знаю. Видимо, не может или не хочет.

— Почему не хочет? Я должен ее увидеть и поговорить. Я должен туда полететь.

— Лети, — поддерживает жена. — У нас драгоценности есть. По сути, они ее, и ей сейчас действительно плохо. Но я должна передать тебе ее слова: Аврора ныне безработная, запаса денег нет, и она в какой-то студенческой общаге просто койку снимает, а тут явишься ты. И тебя содержать? Сам подумай.

— Я должен ее увидеть, — упрямо повторяет Цанаев, — я должен туда полететь.

И тут жена заявила:

— Наша дочь замуж выходит.

— Замуж? — встрепенулся Цанаев. — Как замуж?

— Вот так, взрослая уже, двадцать лет.

— Да, — задумался отец, за голову схватился.

Дочь! Старшая, любимая! А он, старый пень. Ему ли до любовных утех?.. А там ведь одинокая Аврора. И там, и здесь он должен быть. И там, и здесь нужны деньги. У чеченцев дочь выдать замуж — ой, сколько надо? А надо, как положено. Это ведь его дочь, дочь профессора Цанаева замуж выходит. А там Аврора… Что делать, как быть?

И вдруг он получает SMS-ку: «Дети — святое. Дочку надо достойно выдать замуж. Берегите себя. Аврора».

Это — словно приказ. Но как «достойно» выдать дочь замуж, раз денег нет? Да это ведь Аврора! Поис-тине, для него великая женщина! Потому что в тот же вечер позвонил Ломаев:

— Гал, дело стоящее есть, встретиться надо.

Это чудо! Понятно, что его сотворила Аврора. Сама нуждается, а Цанаеву, и не как могла, а очень здорово помогла. Видимо, она свои экспериментальные данные продала. Вот так стала развиваться наука, если это наука? Однако Цанаеву ныне не до этих мо-рально-этических норм — деньги, как и всем, нужны. И Аврора, видимо, так поставила условия, что сто процентов предоплата.

Принес Цанаев деньги домой, и даже жена признала:

— Аврора — удивительная женщина.

— Она звонила? — встрепенулся Цанаев.

— Звонила.

— А номер есть?

— Нет. Вновь из автомата… Правда, мне показалось, что голос у нее стал поживее.

Оживилась и жизнь Цанаева. По традиции, лично он должен выдать дочь замуж. Скоро свадьба. Многое надо успеть. Необходимо довести до логического конца докторскую Ломаева и также по экспериментам Авроры написать кандидатскую какой-то бестолочи — далекой от науки, да при деньгах.

Конечно, это вопреки принципам Цанаева. Однако, нынче не ему выбирать, а все же приятно наукой заниматься, тем более, что это труд Авроры, и он постоянно ощущает некое ее присутствие, и потому работает в охотку — тогда и время летит.

В день свадьбы дочери было много гостей, был мулла, был Ломаев. Как отец, Цанаев перед муллой произвел положенный ритуал, благословил дочь. Невесту увезли. А Цанаев думает, побыстрее бы гости убрались, он объяснится с женой — тяжелый разговор, и помчится в аэропорт на вечерний рейс в Осло — Аврору он найдет. А тут, как назло, Ломаев и мулла все не уходят, хоть выгоняй. И он так хотел поступить, а они ему:

— Гал, давай уединимся, разговор есть.

Насторожился Цанаев: неужто с дочкой что? А они без особых церемоний, прямо в лоб:

— Гал, сейчас Аврора позвонит, она просит, чтобы ты с ней развелся. Это у чеченцев просто делается — два свидетеля и два слова.

Цанаев вскочил, вскипел:

— Что вы несете?! Никогда! Вон! — как запиликал телефон Ломаева:

— Аврора, я передаю Галу трубку.

Цанаев не мог мобильный не взять; сколько он ее не слышал, как он соскучился по ее голосу, а она — вроде спокойно:

— Гал Аладович, я прошу вас, исполните мою просьбу.

— Аврора! Аврора! Ты в своем уме?

— Я прошу вас.

— Ни за что! Я лечу к тебе! — он буквально швырнул трубку Ломаеву, и еще как-то пытаясь соблюсти этикет: — Оставьте меня. Я устал. Уходите!

И как только за выдворенными закрылась дверь, рассерженный Цанаев в гневе крикнул жене:

— Я улетаю в Осло.

— Да-да, лети, — сразила она Цанаева. — Я уже приготовила твои вещи… Можно, я провожу в аэропорт?

Разве такой жене откажешь? А вот в аэропорту ему отказали:

— У меня еще месяц срок визы, — тряс Цанаев загранпаспорт.

— Да, на год и на одну поездку, — ответили ему. — Виза аннулирована. Можете возобновить.

С этой мыслю Цанаев и жена поздно ночью вернулись домой, а тут как тут, словно их ждали, вновь Ломаев и мулла, и последний спокойно говорит:

— Гал, раз женщина просит, настаивает… Веди себя достойно, — он узнал слова Авроры.

Вынужден был взять трубку:

— Гал Аладович, — он чувствует, что она плачет. — Я прошу вас. Так надо. Вам надо… Прошу.

— А тебе надо?

— И мне надо.

Он что-то промямлил вслед за муллой. Удрученно повалился на диван, бросил телефон. Весь мир померк, а ему вновь в руки суют трубку:

— Гал Аладович! Спасибо. Благослови вас Бог! Прошу вас, простите. Прощайте. Берегите себя, — частые гудки, в такт им потекли его слезы.

* * *


Чуть позже, вспоминая это время, Цанаев не мог понять, было ли это во сне или наяву. Было ли это счастье или горе. Иногда он на это время сердился, а потом благодарил судьбу. И ему казалось, что жизнь с ним поступила странно: как ребенку, дала лизнуть сладкое мороженое, но только лизнуть, так что вкус еще есть, остался на губах и кончике языка, а более — ничего.

И неужели это был он, это было с ним? Всего пару месяцев назад. И он не верит, никто не поверил бы, и даже лечащий врач не верил, да ведь это был он — мужчина-гигант, в котором круглые сутки необузданно бурлила страсть, расцветала любовь, хотелось жить и думал лишь о жизни, упивался счастьем, в гармонии с самим собой, со всем миром и чувствовал, что он человек, не простой человек — достойный ученый, мужчина, который в жизни многого достиг, всех уважать себя заставил… Так это было рядом с ней, с Авророй. Она поставила его на пьедестал, просто вознесла, и он воспарил, бремени лет не чувствуя, и считал, что это счастье он заслужил, заработал. Видимо, так она ему внушила.

Ныне Авроры рядом нет — словно крылья ему обрубили, пал он наземь. Еще не ползает, но уже еле ходит. А как иначе, уже седьмой десяток разменял, пенсионер, инвалид, операцию на сердце перенес и после этого серьезный жизненный удар, да не один. В общем, как-то сразу сдал, сник, погас. И вновь, и вновь он сам себе задает один и тот же вопрос: неужели все это было с ним всего несколько месяцев назад? Неужели это он был таким рьяным мужчиной? А теперь? Какой он мужчина? Даже мысли такой нет: он иссяк, выдал, истребил весь оставшийся потенциал и осталась лишь плоть, старое мясо — больное, дряблое тело, которое к вечеру так устает, все болит, сил нет, еле до кровати доползает, валится и даже мыслить, вспомнить ее не может, до того он слаб и все ноет и болит, — жить не хочется и не можется. Да порою, когда становится совсем невмоготу и тоска на душе, как говорят, предвестник старческого одиночества, вдруг, посреди ночи, он видит ее во сне, начинает ощущать ее дух, осязать ее запах, неповторимый аромат ее тела, ее волос, ее плоти, и в нем вдруг закипает вулкан чувств, страсть жизни и твердости… И он просыпается, вскакивает — тишина, темно, ее нет, но ведь Аврора была, была только что здесь. Даже запах остался… Он идет в туалет, звук канализации всю эту блажь, как и мочу, уносит. Он идет на кухню, хочет курить, сигарет нет. Может, пойти купить? К счастью, приходит жена, успокаивает. Вместе пьют среди ночи чай, она дает ему нужные лекарства, после уложит, укроет, доброе слово скажет. А как же иначе, ведь он муж, отец, кормилец. Впрочем, какой он кормилец? Его пенсия — шесть тысяч; на полставки, как и прежде, взяли в НИИ — физиков почти нет, по крайней мере, среди молодежи. Еще по четверть ставки, как научный авторитет, как член диссертационного совета, он работает, точнее, числится в двух местах. Итого где-то под двадцать пять тысяч — семьсот-восемьсот долларов. Не густо, а для Москвы вообще мало, тем более, что младшие дети подросли. В общем, нелегко, очень непросто при таком доходе жить, выживать. Но они живут, и многие так живут, даже еще скуднее. Ну, как говорится, благо — это как Бог пошлет, главное, в семье мир, да покой в душе, вроде что-то умиротворяется и вокруг никаких потрясений… Да в жизни так не бывает, где-то, когда-то рванет. А иначе развития не бывает, и Цанаев сам это, как ученый, понимает.

…Предстояли две защиты на диссертационном совете. Наверное, все знали, по крайней мере, представляли, что такие эксперименты здесь в последние годы не велись. Тем не менее, все довольны: как-никак, а наука есть. И Цанаева попросили, может быть, не просто так, стать на обоих защитах первым официальным оппонентом. От этого предложения Цанаев категорически отказался. Он не хочет прилюдно врать, официально присваивая труд Авроры другим, даже своему другу Ломаеву.

Тем не менее, первая защита назначена, и это при том, что не было, как он знает, никакой предварительной экспертизы, так сказать, предзащиты, хотя протокол заседания кафедры представлен. А предсе-датель совета вызвал Цанаева в свой кабинет и, дружески улыбаясь, сунул в руки конверт:

— Что это такое? — Цанаев заглянул — несколько знакомых купюр — евро. — За что?

— Твоя доля, за защиту.

Цанаев вспомнил Аврору, что-то сжалось в груди.

— А вы знаете, чей это в действительности труд, чей эксперимент?

— Гал Аладович, при чем тут это? Нынче все продается и покупается — рынок, дикий рынок.

— Знаете, что? — Цанаев положил конверт на стол. — Я был студентом, аспирантом, докторантом, профессором стал, и никто с меня копейки не попросил, и я не предлагал, и не было.

— Ну-у, конечно, — согласился председатель. — Тогда время было другое, а сейчас — деньги, деньги, деньги! Всюду деньги.

— А науки нет, — перебил Цанаев.

— Гал, время иное, а ты весь в долгах. Бери.

— До свидания, — ему деньги нужны, ой, как нужны. И Авроре нужны, раз все продает. Однако, есть принципы, которые он не преступит — в науке взятки невозможны, а иначе — это лженаука! А дилетанты за деньги остепеняются и такое творят: даже природа такого невежества не выносит… Да это лирика. А жизнь прозаична, и Цанаеву намекнули, раз он не вписывается в реформируемую научную стезю — время такое, то, может, и на защиту не придет, мол, приболел. А кворум есть — остальные взяли.

— Я буду на защите, — уперся Цанаев, он хочет, хотя бы так соприкоснуться с Авророй, ее трудами.

— Но ты ведь не будешь валить? Проголосуешь «за»? — спрашивает взволнованный председатель.

— Я всегда голосую «за», — отвечает Цанаев. — Слово не скажу.

Всю защиту он молчал. Зато его коллеги работу восхваляли. И было за что — какая мелодия формул и цифр! Какой у Авроры талант! А сколько труда?! А пожинает иной — молодой, холеный, импозантный и, видно, богатый.

И весь зал думал об одном: «Не дай, Бог, кто-нибудь элементарное спросит, хотя бы закон Ома или Ньютона, — хана». Но никто не спросил, наоборот, все наперебой твердили, что эта работа уровня докторской, гениальна, новизна!

А Цанаев сидит и думает: «Ну, понятно, что эти современные нувориши-дельцы-топменеджеры и политики валом «остепеняются», так сказать, хотят доказать всем, что и ум, и знания есть. Так это в политологии, экономике, юриспруденции, в крайнем случае — истории. Но зачем в физику лезть? Оказывается, очень актуально — на науку, в том числе и фундаментальную, государство стало выделять бешеные деньги — гранты, распределяющий чиновник специалистом должен быть, корочку иметь и не какого-то там экономиста-юриста, а физика-естественника — звучит всегда весомо!

Так почему же на такую работу не взять настоящего специалиста? Ну, может быть, он уже стар, пенсионер, на гослужбу не возьмут. Но ведь есть Аврора или другие ученые. Нет, это не государственный подход, не по-реформаторски, не современные реалии страны, где во главе уже какие-то новые экономические категории — «откат», «распил», «кидняк», которые так и ведут Россию к откату, распилу, в пропасть кинуть хотят.

Что за глупости? Зачем Цанаеву-физику об этой политике думать? Ведь он в этом не специалист и должен заниматься своим делом, тем более, что работа Авроры под фамилией Ломаева к предзащите подошла.

Казалось бы, никаких проблем нет, да за день до этого к Цанаеву явился встревоженный Ломаев:

— Гал, ты знаешь, с меня за защиту попросили денег. Мол, общеизвестно, что работа не моя, а деньги решают все.

— Сколько, кто? — изумился Цанаев.

— Ученый секретарь. Говорят, требуется тридцать, но, как своему, — скидка. Двадцать… Евро… Иначе ВАК[17 - ВАК (по инт.) — высшая аттестационная комиссия.] не пропустит.

— Что? — взбесился Цанаев.

Тут же направился не к ученому секретарю, а прямо к председателю.

— Вы что здесь творите?! Вы наше НИИ превратили в коммерческий киоск. Вы еще ценники повесьте… Как вам не стыдно! Вы ведь ученый!

— Время такое. Не заплатишь — не поедешь. И все знают, что Ломаев эти опыты не проводил.

— Ломаев не проводил, — согласился Цанаев, — но самое активное участие принимал, можно честно заявить, что он соавтор. И, в конце концов, он настоящий физик, ученый, наш сотрудник, в конце концов. И как можно о чем-то говорить, на фоне предыдущей защиты.

— Работа была прекрасной.

— Работа Таусовой прекрасна, — усмехнулся Цанаев. — А вот соискатель — ноль!

— Но вы проголосовали «за».

— И вы проголосуете за Ломаева, — безаппеляци-онно заявил Цанаев.

Однако, Цанаев — не авторитет. Ломаева не допустили к защите. А Цанаев устроил в совете скандал. Этим он только усугубил свое положение и лишь одно успокоение — сообщение от Авроры: «Вы нажили недоброжелателей. Берегите себя».

То, что врагов он нажил, было понятно. Но он даже не представлял, что с ним обойдутся так грубо и очень уж скоро.

Просто в стране все реформируется, реорганизовывается, так сказать, модернизируется. Вот и посчитало руководство, точнее, Ученый совет, а это — коллективное решение, что отдел, в котором работает Цанаев, не отвечает инновационным требованиям дня, которые стоят перед современной наукой. Отдел ликвидирован. И уволен не один Цанаев, а коллектив — отдел. Далее объявили конкурс, Цанаев в нем участвовать не может, не подходит по возрасту.

Он не мог побороться, отстоять свое место и имя в науке. Да и не стоит, опротивело все — не наука, а борьба за деньги, за гранты, за выгодную тему и госзаказ. А как в науке по заказу работать? Ведь это творчество, и кто знает, куда тебя выведет эксперимент, какой получится результат. А впрочем, что и кому он сможет ныне доказать, — не та прыть, пенсионер, старик.

Вот только дома, что скажет дома? — сократили, уволили, не нужен стал науке. А зарплата? Какое-никакое, а подспорье. А как на одну пенсию семью кормить? А жена скажет, что из-за Авроры и Ломаева работы лишился. И главное, почти выгнали, на старости лет.

Он был крайне удручен. От домашних скрыл, что безработный. Как и прежде, он каждое утро из дома выходил и не просто так время транжирил — работу искал: бесполезно, и возраст, и уже репутация пошла — не вписался в реалии дня. Он мог еще добавить — чеченец, что тоже играет существенную роль. Это как диагноз, многих пугает. Он мог бы еще заняться репетиторством. Да кто в Москве к чеченцу учиться пойдет? Кто домой чеченца просто так пустит? Да и чему чеченец может научить? В СМИ — чеченцы потенциальные бандиты и экстремисты.

В общем, все хождения Цанаева были напрасны, всю обувь, как говорится, износил, веру потерял, а жена ему говорит:

— Успокойся. Как-нибудь проживем. Ты ведь на пенсии. Побереги себя. Дома посиди, отдохни.

— Не могу я дома сидеть, бездельничать… Меня выгнали.

— Тебя не выгнали. Ты не прогнулся. Другу-зем-ляку хотел помочь. Свое имя, имя отца не замарал, не продался… А мы, как Бог даст, проживем, лишь бы ты здоров был.

А Цанаев о своем:

— Не могу я дома сидеть, я не стар еще, — продолжает работу искать.

Конечно, работа в Москве для пенсионера была — вахтер, сторож и прочее. Да он ведь профессор, ученый, педагог. А в столице вузов много, в том числе и коммерческих, частных. Но там зачастую нужны лишь юристы, экономисты, политологи. А вот физика не в почете. Не хотят молодые физику изучать.

«А зря», — думает Цанаев, и зря он ходит, обивает пороги. Ныне все через интернет. В этом деле он не силен. Но он хочет полноценно жить, он хочет быть востребованным и современным. Сел с детьми за компьютер и с их помощью стал свое резюме отсылать. Так, кое-кто на контакт выходит и сразу вопрос: сколько лет? Кто по национальности? Затем пишут, что вскоре выйдут на связь. Но никто более с ним не общается, не интересен. И он тоже потерял интерес к компьютеру, к интернету. И почти смирился — он старик, пенсионер-инвалид, и действительно, пора дома сидеть, как получил сообщение от той, по ком постоянно думает и скучает: «Откройте свою электронную почту».

Вот это он умеет. Скрытно от всех за компьютер сел, думал, наконец-то Аврора ему написала. А там какая-то иностранная компания, с длинным названием на английском, просит его заполнить анкету на русском языке.

Анкета объемная, на нескольких листках, напоминает советский «личный листок по учету кадров». Только здесь, помимо чисто биографических данных, упор сделан на тематику научных изысканий.

Пока Цанаев заполнял анкету, а на это ушло почти что полдня, от Авроры пришло еще одно сообщение: «в графе «владеете ли вы иностранными языками» пишите — «английским свободно». Не волнуйтесь — все будет на русском». А вслед за этим она пишет: «Прежде чем анкету отослать, повесьте ее на своем сайте. Я хочу посмотреть».

Цанаев так и поступил. Оказывается, очень скромно описал область своих исследований. А Авроры уже имела опыт заполнения таких документов, и она вписала все свои гранты, разработки московского и грозненского НИИ и прочее, чего Цанаев даже не представлял. Однако, по велению Авроры, он обновленную анкету подписал и хотя в эффективность этого документа не верил, зато хоть одна польза уже есть — он был в одностороннем, да в контакте с ней: разве не счастье?

А ответ поступил скоро — буквально через день его просят прийти на собеседование: адрес, контактный телефон, имя — иностранные. И тут позвонила старшая, замужняя, дочь, видимо, и с ней Аврора вступила в контакт:

— Папа, я сейчас заеду к вам. Поедем в салон.

Теперь Цанаев познал, что такое салон красоты и в Москве. Все чисто, красиво, приятные запахи, симпатичная девушка. Его уложили в кресло, и ему неудобно — в бровях, в носу, в ушах ковыряются. Потом за руки взялись. А голову мыли трижды, и волосы чуть ли не завивали. Так что глянул он в зеркало — обрадовался, явно помолодел. А когда увидел счет — двухмесячная пенсия! Дочь стала взрослой — уже оплатила.

А на утро родные его нарядили. Он-то все в обносках ходил. А куда и для чего ему наряжаться? У него один выходной костюм; тот, что Аврора к их свадьбе купила. В Москве он его не надевал, а теперь нарядился, словно к ней на свидание идет, очень волнуется.

Современное, новое офисное здание в центре Москвы, охрана. Его ждали, провели в просторный кабинет, предложили чай, кофе. Через пять минут появился высокий, стройный мужчина средних лет: улыбаясь, руку подал. На русском говорит чисто, хотя есть приятный европейский акцент.

Как понял Цанаев, к этой встрече и здесь готовились: иностранец раскрыл папку, где много бумаг с его фамилией на русском и английском языках.

— Господин Цанаев, вас рекомендовали нам европейские и российские научные центры как известного, компетентного ученого… Нам импонирует то, что вы не поддались коррупционным схемам, которые стали господствовать в некоторых научных сообществах России.

— Наука в России была и есть, — попытался отстоять позиции Цанаев.

— Мы знаем, прекрасно знаем, что есть достойные центры, умы. Поэтому и пригласили вас на работу. Если вы согласны, мы заключим с вами контракт. Пока на три месяца, как испытательный срок, а там посмотрим.

Когда Цанаев ознакомился с контрактом на русском и английском, чуть язык не прикусил — оклад четыре тысячи евро в месяц. Он безропотно подписал. Тут же его сфотографировали, очень быстро выдали пропуск, показали рабочее место — отдельный, небольшой кабинет, компьютер и все остальное, современное, ему малознакомое. На следующий день приступать. А сейчас, лишь покинув это здание, он понял, как от пота взмок. Что он сделал? Как он сможет работать? Ведь он в компьютерах слабак. Даже с мобильным еле разбирается. Вот и сейчас на «беззвучный», как просили, поставил, а включить забыл — столько звонков из дома:

— Ну как? — волнуется жена, а он деревянным голосом:

— Даже не знаю. Контракт подписал… Четыре тысячи евро в месяц. А я ведь не смыслю в этих компьютерах.

— Ты не волнуйся. Ты разберешься, умный… Такие деньжища!

Вот именно — столько денег просто так не платят. Он не справится, опозорится. И тут, как ангел-хранитель, на помощь явилась Аврора: «Поздравляю! Ваше обаяние и интеллект не могли не оказать впечатления. На первых порах я Вам помогу. Берегите себя».

Это сообщение тоже без обратного адресата, но она всегда рядом, всегда думает о нем. А как он по ней скучает! Хоть бы краем глаза ее увидеть, пару слов сказать. А вот крепко обнять, в аромат ее сути нырнуть, — мечта, тоска! Почему так устроена жизнь? За что такая разлука, страдания?

* * *


Не просто так такие деньги платят. Объем работы колоссальный. Да сама работа не пыльная, а главное — по его стезе, лишь по науке. И, конечно, без помощи Авроры он вряд ли все это смог бы осилить на первых порах. Да она вечно рядом, он постоянно чувствует ее душевное присутствие, он знает, что она тоже постоянно о нем думает, за него переживает, за него молится.

Позже он узнает, что эту работу предлагали ей, но она, по каким-то причинам, отказалась и предложила его кандидатуру, что, впрочем, не хуже — Цанаев профессор, притом потомственный ученый, в науке вес и авторитет.

А работа заключается в том, что Цанаев обязан отслеживать все, что выходит в России, в странах СНГ, а также во всем мире на русском языке в области физики и на стыке с ней, в целом, весь спектр естественных наук.

Понятно, что основной массив информации надо выискивать в Интернете, и здесь вначале без помощи Авроры он вряд ли справился бы. Очень много времени приходится тратить в научных библиотеках и даже в архивах, чтобы найти первоисточник и достоверные данные. Частенько приходится ездить в командировки для присутствия на узкоспециализированных, значимых научно-практических конференциях и симпозиумах, материалы которых не всегда поступают в открытую печать.

Конечно, информации набирается море. Если честно, то, в основном, просто белиберда, плагиат, повторы, даже в физике пустословие и славословие, и не то что просто топтание на месте, наука деградирует, остывает; о теоретической физике, о фундаментальной науке уже и говорить тяжело, — есть прикладной характер, но и там мелкотемье, — урывками и ужимками, а как иначе, если наука нынче на задворках истории, по остаточному принципу или для приличия, по инерции, и министры — олигархи — депутаты вдруг профессорами и адемиками стали, лженаука в цвету… Это раньше царь или генсек лично патронировали Академию наук, Академию художеств, Союз писателей. А теперь в почете Газпром и Роснефть, «Единая Россия» и Сколково нас спасут! Впрочем, эти больные мысли иногда на досуге посещают больного Цанаева. К счастью, досуга мало, работы много, — в конце каждого месяца он должен подготовить отчет — «о достижениях современной науки». Так сказать, пропустить через сепаратор — сливки получить.

Наука, как и любой творческий процесс, всегда субъективна, и то, что сегодня кажется открытием, — получается пшик, а бывает, что вроде утопия — а это прорыв. Последнее все реже и реже. Да так и должно быть. А Цанаев знает, что каким бы системным ни был кризис, да Россия и русские имеют в науке богатую школу, историю и традиции. Есть умы, есть труды, есть наука, которая малозаметна, не афишируется и, как всегда в России, на периферии, в провинции, в глубинке, там, где, кажется, уже и просвещения не осталось, и не может быть.

Эти редкие крупицы новых знаний, если не открытий, как богатство необработанных алмазов вкрапляет Цанаев в ожерелье своего научного отчета. А ему на месте, то есть в Москве, молодой начальник-англичанин, тоже вроде профессор, говорит:

— Ну, зачем эта мелочь, эти фантазии? Разве это наука? Неужели более весомого ничего нет?

— Это весомо, — упрям Цанаев. — Это наука, — стоит он на своем.

Начальник разводит руками, указывает вверх и дипломатично говорит:

— Там им виднее. Посмотрим, что скажут… Впрочем, еще два месяца по контракту вы зарплату получите. Но мы надеемся на ваш профессионализм и компетентность.

Цанаев понимает, что его начальник, как и все современная продвинутая молодежь, подвержен теории универсализма, глобализации, инновации и модернизации, когда важнее, что выдаст компьютер, а не творение Бога — человеческая мысль, интуиция, душа. И это по-философски понятно, закон отрицания отрицания, когда молодое поколение недооценивает стариков. Впрочем, есть и обратное. Да, Цанаев должен приспособиться, модернизироваться, отвечать реалиям дня и понравиться молодому начальнику. Однако возраст не тот, себя уже не переделаешь, а писать отчет в угоду кому-то он тоже не может: принципы, есть свое мнение. И можно было бы с Авророй посоветоваться. Но с ней ведь связь односторонняя, и она лишь по работе в месяц раз-два на его электронную почту огромный массив научной информации скинет. А он все читает, чужой, зачастую никчемный в научном плане труд, да во всем этом, словно так закодировано, законспирировано, — чувствуется ее душа, ее мысль. Ей тяжело, ей трудно и самое страшное — ей одиноко. Очень одиноко… А как ему, зная все это, тяжело. Но он на что-то надеется, он знает, он чувствует и только в это верит, что рано или поздно они будут вместе, рядом, вечно!.. А сейчас одно лишь спасение и успокоение — труд, и какое великое благо, что он может вновь заниматься если не наукой, то в области науки и научных знаний. И при этом много денег получать, что в наше время почти что немыслимо. Правда, эта блажь ненадолго, и его начальник так и сказал:

— Этот ваш отчет, может быть, последний. Испытательный срок позади. — И более деликатно: — Вы понимаете, что я ничего не решаю. Посмотрим, что скажут они, — указав вверх.

Кто такие «они», Цанаев не знает, но знает, что это умные люди, которые зрят в корень, помнят основу Божественных посланий Библии и Корана, ибо не капитал правит миром, а только знания. Знания, интеллект, ум — это и есть капитал, то есть стоимость, приносящая прибавочную стоимость. То есть уровень знаний надо постоянно повышать. Словом, учиться, познавать, исследовать! Вот кто правит миром и у кого есть капитал. Поэтому квалифицированный труд Цанаева достойно оценен; с ним не только продлили контракт на год, ему еще увеличили зарплату на тысячу евро. А с такой валютой в Европу ехать можно и нужно.

Через турфирму он довольно быстро получил вновь визу и билет взял, на Новый год у него получится целая неделя выходных. Как он ждал приближения этого дня, этого часа вылета. И ни от кого это не скрывал, и не смог бы скрыть этого праздника своих чувств. Наконец-то увидит он Аврору, окунется в ее волшебно-романтическую ауру души, вновь испьет ее сказочно-райский аромат родниковой любви…

На его удивление, жена и старшая дочь для Авроры купили подарок, судя по цене, дорогой. И Цанаев уже, как говорится, собирал чемоданы — поступило сообщение: «Гал Аладович, я не в Норвегии… Берегите себя».

Это был отказ, отказ его видеть, с ним встречаться. Цанаев был зол на весь мир. Он думал, что это жена донесла о поездке.

Случился первый срыв. Наверное, на этой почве, так сказали врачи, организм ослаб, а может, где простудился. В общем, вместо романтического путешествия Цанаев все новогодние праздники проболел — грипп с осложнением. А потом вновь труд, и ему казалось, что если бы не эта работа, которую, кстати, Аврора нашла, он сошел бы с ума. И он трудился, трудился, чтобы не подвести ее, чтобы прокормить семью, чтобы честно заработать на заслуженный праздник. И этот праздник он ото всех скрыл: тайком, на выходные, в пятницу вечером вылетел в Осло.

Как советовала и настаивала турфирма, как подсказывал здравый смысл, ведь он в понедельник с утра должен быть на работе: у него билет туда в воскресенье, вечером — обратно. Да, он мечтает, он верит, что Аврора попросит, скажет, хотя бы просто намекнет — останься, и он останется, только рядом с ней, навсегда! Однако он ее не нашел, не увидел.

То ли она как-то узнала, то ли случайно куда-то выехала, но ее нигде нет. Цанаев лишь увидел место, где она живет — угол, койка в двухместном студенческом общежитии и его фотография, сделанная еще в Грозном, в бытность директора НИИ, на фоне руин института.

Почему именно эта съемка? Ведь было еще немало фотографий.

Еще много-много вопросов задавал Цанаев сам себе, заочно Авроре и всему миру. Кое-что ему разъяснил земляк из местных.

— Аврора серьезно изменилась. Нелюдима. Ни с кем из чеченцев не общается, даже избегает нас. Как-то резко сдала, словно обмякла. Постарела… нет жизни в ней, не осталось… По-моему, и с работой у нее плохо, может, нуждается в деньгах.

— Ты ей, пожалуйста, передай это, — Цанаев отдал маленькую коробочку — подарок жены и конверт, в котором его двухмесячная зарплата.

Эта встреча состоялась в субботу, а еще было воскресенье, и Цанаев весь день простоял возле ее общежития под дождем.

А прибыл вечером в аэропорт, он вдруг, чуть ли не нюхом, определил, что она здесь, за ним издалека смотрит, и как он почувствовал, — прощается, прощается навсегда. Но он этого не хотел, а по аэропорту уже объявили, Цанаева просят пройти на посадку, а он не шел, все ходил, озирался, выискивал ее — не нашел. И когда его одного, последним подвезли к самолету, он еще стоял, все с надеждой смотрел в сторону аэропорта — может, где-то в окне появится, рукой махнет… Не видно. А он дрожит, дрожит от холода и страха.

— Пожалуйста, проходите, — его буквально подтолкнули, и на борту он словно прилип к запотевшему иллюминатору — лишь капельки дождя на стекле, — там ночь, холодно, ветрено и там останется Аврора.

А он уже в тепле и улетает, понимая, что более никогда не увидит Норвегию, как не увидит более в своей жизни любви, счастья, и нет мечты… только смерть впереди. Лишь она — перспектива.

* * *


В весьма угнетенном состоянии пребывал Цанаев весь полет. Он думал, что более не только видеть, даже общаться с Авророй не будет, она не хочет. А только борт приземлился — на телефоне сообщение: «Огромное спасибо за деньги. Очень нуждалась. Скоро заработаю большую сумму. Верну. Берегите себя. А со мной контакт более не ищите. Прошу. Так надо».

Даже имя не написала, номера, как всегда, нет. И Цанаев, конечно, чуточку зол — обратной связи нет, словно с потусторонним миром общается. А в тоже время как он рад, — не зря полетел, помог. Но самое главное, еще контакт безусловно будет — она попытается деньги вернуть.

Ждать пришлось недолго. Пару дней спустя звонит Ломаев:

— Гал, надо увидеться. Дело есть, — о чем угодно думал Цанаев по пути в университет, а старый друг его удивил, вернул ему коробочку — подарок Авроре.

— Откуда? Кто дал?

— Не знаю. После лекции на кафедру зашел, а это на моем столе. Сотрудницы говорят, какой-то студент, видимо, чеченец, заходил, попросил тебе передать.

По старой памяти они пошли в университетское кафе. Пока пили чай, Цанаев поведал о своей поездке в Норвегию. Потом еще долго говорили о жизни, науке, делах, и вдруг запиликал телефон Цанаева. Сообщение, словно она за ними следит: «Спасибо за подарок. Ну, зачем мне такая роскошь? Пусть это будет подарком Вашей младшей дочери. Берегите себя. Я Вам так за все благодарна».

Вновь ни имени, ни обратного номера нет. Цанаев от этого сообщения очень растрогался, опечалился. Ему захотелось остаться наедине, как в молодости, студенческие и аспирантские годы, прогуляться по живописному, вечнозеленому сосновому университетскому парку.

Была зима. Вечерело, крепчал мороз, ветерок слегка обжигал лицо. Такая погода ему всегда нравилась, возбуждала. Теперь этого не было. Постарел. На душе тоска, в теле озноб. Он ежится в своем стареньком пальто, руки в карманах, и в одной сжимает подарок Авроры — словно память и частичка ее, а в другой — телефон. Единственная мечта — вдруг позвонит. Услышать бы ее голос, поговорить бы с ней. А он и так мысленно постоянно с ней говорит; столько у него к ней вопросов и она будто услышала — запиликал телефон — новое сообщение: «Гал Аладович! Про меня могут быть всякие слухи. Пожалуйста, не верьте. Я та же Таусова».

«Бедная, одинокая Аврора! — подумал Цанаев. — Что она мне хочет сказать? Что-то хочет сказать, но не может».

И он не может ей позвонить, от этого ему плохо. Даже в этом прекрасном парке ему плохо, неспокойно.

Он поторопился домой. Когда сошел с трамвая, было уже темно. Сокращая путь, он шел по прото-реной меж больших сугробов тропинке и был уже у самого подъезда, как на пути оказался огромный джип.

В душе ругая водителя, Цанаев через сугробы проложил себе путь и уже был у подъезда, как из джипа его на чеченском окрикнули. В одном костюме, ежась, руки в карманах брюк, к нему засеменил крепкий, коренастый молодой человек.

— Добрый вечер, — на чеченском поздоровался, и как принято по-чеченски, обнял старшего, справился о здоровье, житье, бытье. — Вы меня узнали? — они стояли как раз под фонарем, и Цанаев, конечно же, его узнал, да сделал вид, что не может вспомнить, так он не желал этой встречи, но она уже была, и ему говорят. — Я Бидаев. Вспомнили?

— Ну и что?

— Поговорить надо. Дело есть.

— Что ж, — Цанаев развел руками. — Раз у порога, давай зайдем: чай попьем, поговорим.

— Нет-нет, спасибо… А давайте в кафе зайдем, тут рядом, а может, проедем, в ресторане поужинаем?

— Спасибо, тороплюсь, — отрезал Цанаев.

— Тогда хоть в машину сядем, — улыбается Бидаев. — Мне холодно, дубленку на работе забыл. Простужусь.

— Да, вас надо беречь, — сжалился Цанаев.

Машина большая, снаружи черная, а внутри белая. Тепло, приборы красиво светятся; правда, выражение лица Бидаева почти не видно, накурено, и хозяин вновь бесцеремонно закурил, как бы настраиваясь на разговор:

— Огороды городить не буду, как-никак, мы земляки, — он говорит на чеченском. — В общем, как нам известно, ты работаешь на иностранную компанию, — он сделал паузу, как будто задал вопрос.

— Ну и что? — Цанаев еще более насторожился.

— Собираете информацию, — это тоже то ли вопрос, то ли утверждение.

— Ну и что?

Бидаев глубоко затянулся и выдохнул дым на Цанаева.

— А это разве законно?

Цанаев невольно вздрогнул, он и так знал, что от встречи с Бидаевым ничего хорошего ждать нельзя, но теперь убедился, что желательно вести сугубо протокольный разговор, не поддаваясь на провокацию, и в таком случае лучше говорить на русском:

— Господин или, как у вас правильно, товарищ Бидаев. Кстати, какого вы звания?.. Уже майор? В тридцать лет? Ах, да, у вас в Чечне год за три и лычки в награду.

— Заслужил.

— Я верю, — в тоне Цанаева горькая усмешка и он сам неосознанно провоцирует, — могли бы и генерала дать.

— Еще не вечер.

— Это верно, — вздохнул Цанаев. — А в моей жизни вечер, как мне кажется, уже давно наступил, хе-хе, ночь на дворе, — некая печаль в тоне Цанаева. — И если выражаться вашей терминологией, то я, по-моему, до генерала дорос, по крайней мере — высшая степень в науке — доктор физмат наук, профессор, — тут Цанаев сделал многозначительную паузу и, пытаясь в темноте разглядеть лицо собеседника. — А вот что касается вашего вопроса, сразу отвечу — ни разу в жизни незаконно не поступал.

— Ну, это вам кажется, — ухмыльнулся Бидаев, тоже перешел на русский, тем более, что чеченский он знал лишь на бытовом уровне, — ведь вы передаете иностранцам сверхважную, секретную информацию.

— Секретного ничего нет. Я собираю, анализирую и системазирую ту информацию, которая есть в открытом доступе, то есть уже опубликована.

— Хм, — Бидаев докурил, вышвырнул окурок в приспущенное окно, и выбивая дробь на руле. Надо и нам сообщать ту же самую информацию.

— Наймите специалиста, и он вам даст эту информацию.

— Государство бедное, и нанять специалиста накладно… Кстати, а много ли вам платят?

— Достаточно, но гораздо меньше, чем вам. По крайней мере, такую машину я купить не смогу.

— Ха-ха-ха, — засмеялся водитель и только сейчас Цанаев почувствовал, что спиртным разит, а ему говорят уже на ты. — Думаешь, что у нас зарплаты большие?

— Может, у вас бизнес какой?

— Бизнес? Бизнесом заниматься нельзя, да и времени нет.

— Тогда как? — Цанаев действительно удивлен.

— А очень просто, — Бидаев сунул в рот еще одну сигарету, чиркнул зажигалкой и в этом слабом пламени как-то уродливо осветилось его лицо, прямо как и чудовищные слова. — В мире спрос на терроризм есть!

Цанаеву стало не по себе:

— И вы этот спрос удовлетворяете.

— Мы его, так сказать, регулируем.

— Своеобразный бизнес?

— Ха-ха, не я определил и не я выдумал. И хотя ученых степеней и званий не имею, да знаю, что давно известно всем: война — самый доходный бизнес! Террор — самая действенная власть!

— Позвольте мне выйти, — Цанаеву стало плохо.

— Сиди, — Бидаев почти силой схватил ученого.

— Я задыхаюсь от дыма… Тошно от ваших слов.

— Ха-ха! Ладно, больше не курю, — он выкинул сигарету. — Мне тоже не особо приятно с тобой общаться — служба… Короче, всю информацию нам надо показывать, не то… — водитель сделал многозначительную паузу.

— Не то что? — чуть ли не срывается голос Цанаева.

— Ну, сам понимаешь, ведь это шпионаж. Статья — вплоть до расстрела.

— Расстрел у нас отменен и пусть суд решает, — Цанаев вновь хотел было покинуть салон, ручку стал искать, а Бидаев вновь его удержал, и уже, почему-то шепотом, на ухо:

— А суд-то у нас прост, в подъезде кокнут.

— У-у, — невольный стон вырвался у Цанаева. — Угрожаешь, хочешь напугать?

— Ни в коем разе, — ерничает Бидаев, — просто хочу огородить тебя от беззаконных действий.

— Беззаконие — это ты! — вдруг повысил голос Цанаев, тоже перейдя на «ты». — Выпивши за руль. К тому же, перегородил тротуар, — он вновь попытался выйти из машины, говоря: — Мне тошно с тобой общаться.

— А придется, — Бидаев уже обеими руками схватил ученого. В темноте салона их лица сошлись, некая пауза статичной борьбы и слышно как тяжело, учащенным свистом задышал Цанаев и ему, наверное, как слабому, приказ. — Будешь, будешь сливать мне всю информацию. Не то…

— Что «не то»?

— Сам знаешь.

— Знаю, знаю, узнаю. Таким же был и твой отец, и…

— Что «и»? Продолжай.

— А что продолжать?! Сам сказал — в мире спрос на террор. Что посеешь — то и пожнешь.

— Э-у, — теперь простонал Бидаев. — Думаешь, я за отца не отомщу? Всех уничтожу!

— Это Аврору и ее племянников?

Бидаев не ответил.

А Цанаев продолжил:

— Террор порождает террор. А в убийстве твоего отца Таусова не при чем.

— В их дворе его взорвали, — теперь уже и Бидаев взведен, почти что орет.

В тон ему отвечают:

— Не во дворе Таусовых, а у их ворот.

— Какая разница?

— А разница в том, что ты-то сам сказал, кто регулирует терроризм. И сам знаешь, кто бы ни был исполнителем, команда из одного центра, где регулируют. Ты это прекрасно знаешь и сам на отцеубийц служишь… жируешь.

Последнее слово, видимо, как током больно ужалили Бидаева, он как-то дернулся, отстранился, словно не хотел слышать этих слов, даже хватку расслабил. А Цанаев воспользовался этой заминкой или слабостью, наконец-то сумел выйти из машины, попал прямо в сугроб и, пока из него вылезал, вновь перед ним Бидаев:

— Слушай, ученый, ты мне мозги не пудри. С этого дня будешь мне поставлять информацию и докладывать все…

— Прочь с пути, — прошипел Цанаев, его челюсть стала трястись. — Я-я-я, никогда, ты слышишь? Никогда не стучал и стучать меня никто не заставит.

— Ха-ха-ха! — как мороз, леденящий смех. — А ты знаешь, твоя Аврора тоже так всегда твердила, ха-ха, а приперли к стенке, и все подписала. Ха-ха, и знаешь какую мы ей кликуху дали? Как и ее имя — Урина — Аврора — Утренняя Заря.

И тут Цанаев вспомнил Аврору, точнее, ему напомнили о ней, и ее напутствие: «Берегите достоинство». И последнее сообщение, будто она знала или предчувствовала эту встречу: «Про меня могут быть разные слухи. Пожалуйста, не верьте. Я та же Аврора!»

— Конечно, та! Та же Аврора, — вдруг закричал Цанаев; он почувствовал какое-то опьянение, столько эмоций внутри и он неожиданно со всей силой ткнул пальцем прямо в грудь Бидаева, как бы пытаясь его проткнуть, чтобы запомнил на всю жизнь. — Аврору ты сможешь согнуть, ты сможешь прогнуть, но сломить, а тем более победить Аврору, ни ты, ни весь ваш террор не сможет. Ты ей мстишь за отца?!

— Мщу, мщу и буду мстить! — Бидаев небрежно отпихнул руку Цанаева и сам того чуть ли не за ворот схватил. — Ты знаешь это Таусовское отродье?! Сколько они наших ребят уложили?.. Зато Аврора ныне в моих руках, она теперь, как и назвали — урина, то есть моча, и я ее так всю ночь имел, что она обосралась, обкакалась, опорожнилась вся!

— Сволочь! Гад! — Цанаев весь затрясся, слезы потекли. — Это из-за тебя она потеряла ребенка. Я потерял. Мы потеряли сына, — он хотел ударить, не смог, его отпихнули, а он хочет вперед, не может, бессилен, даже язык не повинуется, он словно мычит, воет; лишь одно еле смог вымолвить. — Сука! Сукин сын! Сукам служишь!

…Ответа Цанаев не помнит. Помнит, что когда после первого удара он кое-как пытался выползти из сугроба, то слышал женский вопль «Помогите, соседа, профессора бьют», и тут же голос сына «Папа, Папа… Не бей отца!»

* * *


По жизни Цанаев знал, что он не боец и им никогда не станет. И как-то отстаивать свою честь и достоинство — ему это, вроде, не приходилось. Однако жизнь, порою, все кардинально меняет и он, конечно же, простил бы и забыл, что его избили. Да, честь Авроры — ведь она на тот момент была его женой… А почему только на тот? Она и сейчас для него очень близкий и родной человек. А этот сука и сучий сын (только так он теперь Бидаева называет), к тому же, побил и его сына. Такое забыть и простить невозможно. В нем все кипело, все бурлило: боль, жгучая боль изъедала его, и самое худшее, что он не может пообщаться с Авророй и почему-то она сама тоже на связь не выходит. Не вынес Цанаев таких душевных мук, и как только сквозь перебитую челюсть смог кое-как говорить, он передал жене диалог, произошедший с Бидаевым, и заново все переживая, он невольно прослезился, а супруга говорит:

— Что-то ты, по-моему, недоговариваешь, — увидев как Цанаев вовсе голову опустил, даже лицо прикрыл, она очень вкрадчиво просит: — Расскажи, все расскажи как есть. И тебе легче станет, и мне все понятнее.

И тогда Цанаев все рассказал, рассказал, как этот «сукин сын» смаковал, что всю ночь Аврору… И о выкидыше — как мыслит — «опорожнилась».

И жена зарыдала, в другую комнату ушла. И он не боец, да Бог дает всем все поровну, всех любит, оттого, наверное, у Цанаева жена боевая, кое в чем деловая, порою строптивая. Сам Цанаев, не оттого, что лень, а дабы не снизойти до того уровня, так бы, может быть, и ничего не предпринял, вручив судьбу всех в руки Господа. А вот жена не такая: она с первого дня стала собирать медицинские справки о побоях мужа и сына, взяла показания соседей-свидетелей, уже был нанят адвокат и готовилась исковое заявление в суд, как эта шокирующая подробность.

— Алло, алло, — она звонит другому, очень известному и дорогому адвокату. — Нам надо срочно встретиться. Меня устраивают ваши условия, но вы исполните и наши пожелания… Это вопиющий случай, Бидаев не просто преступник, он насильник и убийца.

Конечно, факты прямо в дело лечь не могли, и хотя Цанаев знал, что заявление подано, он не представлял, какой оборот принимает процесс. Солидная адвокатская контора взялась основательно, так что даже ученый удивлен, и он говорит:

— За Бидаевым мощная госструктура. Наши хлопоты, может быть, тщетны.

— Задета честь моего мужа, значит, честь нашей семьи, лично моя честь! — твердо стоит на своем жена, а адвокат говорит:

— Россия ныне не государство, а пристанище бандитов и ментов, и никакая госструктура за ним не стоит, и стоять не может. Это раньше ЧК именовалась — комитет государственной безопасности и они, действительно, охраняли интересы государства, но не людей. А ныне специально переименованы в федеральную службу безопасности, — что ни о чем не говорит, а они занимаются лишь личным обогащением. Свой бизнес, кого-то крышуют, кого-то рэкетируют, только олигархов охраняют, и то за отдельную мзду, но не за зарплату… И эти «суки», как вы выразились, друг друга ненавидят, кто проколется, того с удовольствием сдадут. А тут все улики налицо. Дело рассматривать будет суд присяжных. Народ таких не любит. Вдобавок, на скамье — чеченец!.. Хе-хе, дело абсолютно беспроигрышное.

Так и понял Цанаев, потому что у подъезда теперь как-то поджидал адвокат, представляющий интересы Бидаева; что-то невнятное говорил, деньги стал предлагать. Цанаев его подальше послал. И тогда, как говорится, появился в деле чисто национальный колорит. На квартиру Цанаевых нагрянула целая группа священнослужителей, то есть очень уважаемых людей.

Эти деятели весьма красноречивы, и они вели витиеватый разговор, мол, даже кровника, убившего отца, следует простить — так Бог велел. А тут драка.

С кем не бывает? Так что хозяин под напором веских фраз почти что стушевался. Да тут в дверях появилась жена Цанаева. Она, конечно же, не подбоченилась — гости какие! Но она твердо стояла на своем:

— Вы пытаетесь обелить насильника чеченской женщины и убийцу ребенка?

— О чем она говорит? — переглянулись гости.

— Я говорю о том, чего в деле нет, но в жизни случилось. Подробности расскажет вам ваш Бидаев… Чаю налить? — что по-чеченски означало «прощайте».

А Цанаеву показалось, что он навсегда распрощался с Авророй, ибо, если ранее, хоть изредка, она выходила на связь, то теперь — ни слуху, ни духу. И ему порою кажется, а жива ли она вообще? От этого ему становится совсем невыносимо; тогда он звонит адвокату, а судебный процесс, хоть идет, да не торопится. И тогда у Цанаева всего лишь одна отдушина в жизни — его работа, и благо, что она ему нравится, он в науке, и зарплата — для ученого просто мечта! И все это благодаря Авроре. Где она? Как она? Теперь он, вроде, понимает, почему Аврора не хочет общаться с ним, почему так резко оборвала все, даже связь. От этого ни ему, ни тем более ей, не легче. Но жить надо, бороться надо. Хотя. Хотя какой же он борец? И это вскоре подтвердилось. Потому что, кто бы что ни говорил, а за Бидаевым, точнее, такими, как он, стоит огромная сила — госаппарат и суд — последнее тоже часть госаппарата. И в это время вокруг семьи Цанае-вых начались разные веяния.

Самое странное — из Грозного звонок. Цанаев аж дернулся, никак не ожидал — сноха Авроры.

— Цанаев, это ты? — у нее очень грубый язык. — В общем, дело такое, заявление на Бидаева из суда забери.

— Это Аврора сказала? — оживился Цанаев.

— Нет. Аврора уже давно на связь не выходит, не звонит. Сама волнуюсь.

— А кто сказал?

— Друг моего мужа, Патрон.

— Патрон? Так его зовут?

— Это был позывной во время войн, так эта кличка закрепилась.

— А при чем тут он?

— Не знаю… Но дело в том, что Бидаевы объявили нам кровную месть за убийство отца.

— А при чем тут вы?

— Мы не при чем. Но нас обвинили, мол, у нас во дворе взорвали. А у меня мальчики. Я боюсь.

— А причем мое заявление?

— Не знаю. Патрон просил позвонить.

— А почему он сам не позвонит?

— Не знаю.

— А ты можешь дать мне его телефон?

— Э-э, не знаю… Я у него спрошу.

В неком волнении Цанаев ожидал звонка от снохи Авроры, а тут звонок — номер «засекречен», и он так и представился — Патрон. Голос от природы и жизни очень груб, но общепринятый чеченский этикет он соблюдает, хотя в требовании жесток и категоричен:

— Заявление на Бидаева надо отозвать.

А у Цанаева свой интерес.

— Ты телефон Авроры знаешь? Давно с ней общался?

— Не знаю, давно не слышал… Заявление забери.

— На каком основании? — Цанаев внутри негодует.

— Так надо… По телефону все не объяснить. Я в Москву лететь пока что не могу.

— Тогда я вылечу в Грозный, — вдруг вырвалось у Цанаева. — Только ты мне дай свой телефон.

— CMC-кой скину.

Цанаев хотел и не хотел лететь в Грозный. Хотел потому, что надеялся там уж точно он раздобудет номер Авроры и что-то разведает о ней. А не хотел потому, что он предчувствовал что-то неладное здесь, вокруг его семьи.

После долгих раздумий он решил: скинет Патрон свой номер — летит. Пришло сообщение, и Цанаев набрал телефон:

— Я в субботу вылетаю.

— Хорошо, — как-то безучастно ответил Патрон, а Цанаев, уже имея опыт поисковой работы, зашел в интернет, чтобы выяснить — кто такой Патрон?

Данных не густо, но есть, есть и настоящие имя, фамилия. А вот кто по-настоящему этот Патрон, выяснить нелегко. Те чеченцы, кто проживают за границей, называют его предателем. Здесь он герой. Воевал то за тех, то против тех. На него был объявлен всероссийский розыск — международный террорист, потом отменили. Потом вновь объявлен, вновь то ли отменен, то ли позабыт. В итоге — он подполковник российской милиции, командир спецназа, имеет свежие государственные награды и прочее. И если бы Патрон, как Цанаев предполагал, встретил бы его в аэропорту, то был бы весьма романтизированной фигурой, а тут — даже телефон вовсе отключен.

Хорошо, что хоть сноха Авроры трубку взяла, и Цанаев сразу же поехал на такси к ним. Картина — не то что не ахти, а удручающая: съемная однокомнатная квартира на краю города. Сноха, как Цанаев определил, помешана на религиозном догматизме — вся окутана на арабский манер, четки в руках. Она вряд ли работает, якобы религия запрещает, зато с ходу ругает всякую власть. На что гость заметил, что ее Патрон вроде тоже у власти. У нее молчаливая гримаса на лице, и она жалуется:

— Аврора давно не звонит. Пропала. Волнуемся очень, — и тут же: — Вы-то взрослый, должны были знать. Зачем вы это сделали?

— Что я сделал? — оторопел Цанаев.

— Зачем женились на ней?.. А теперь к своей семье. Ее бросили… Боже, что я несу?! Простите. Все Всевышним предписано. От судьбы не уйдешь. Несчастная Аврора… А какой человек! Стойкая, как все Таусовы… Пропала. Совсем не звонит. Уже месяц. А у нас денег нет.

— Хватит ныть, все у нас есть, — только сейчас Цанаев внимательно посмотрел на ребят.

Оба калеки, как и их жизнь, искривлены. Да старший, уже с рыжеватой порослью на лице, и хоть нескладный на вид, но чувствуется сила в нем, и глаза горят.

— Может… может я вам немного помогу? — Цанаев еще в Москве планировал это сделать, а теперь почти все, что было в кармане, выложил на стол.

— Мы ни в чем не нуждаемся, — с этими словами старший подскочил к столу, взял деньги и сунул обратно в руки гостя.

За это секундное прикосновение Цанаев почему-то вспомнил Аврору и ощутил некую мощь непокорности Таусовых.

Пребывая в неловкости, что-то промямлив, Цанаев решил быстро ретироваться. Через весь грязный подъезд, до улицы, его провожать взялась сноха. И уже прощаясь, с какой-то виной, словно откупаясь, Цанаев снохе протянул деньги, что до сих пор были в кулаке, — та с готовностью их взяла. А ученый, как будто куда-то опаздывает, дворами двинулся к основной дороге, — кругом мусор, грязь, руины, разбитые машины — словом, следы или последствия еще незаконченной войны. Только в центре Грозного он почувствовал себя спокойно — здесь уже некий порядок, чистота, новое строительство и жизнь.

Несмотря на позднее время, в центре города Цанаев обнаружил еще работающее кафе. Правда, ассортимент скуден, зато тепло, тихо, уютно, и если бы еще Патрон ответил бы на звонок, то поездка имела бы хоть какой-то результат. А так Цанаев лишь дозвонился до дальних родственников. За ним приехала машина. Родственники его встретили с большим вниманием. Было много людей, шикарное застолье. Цанаев давно не ощущал такой теплоты, такого комфорта и спокойствия. И он уже подумывал, что можно было бы продать квартиру в Москве и перебраться поближе к родным, как отключили свет и тут же, где-то рядом, началась стрельба.

Наутро, за завтраком, гость поинтересовался насчет ночной перестрелки, на что хозяева махнули рукой — забыли, уже привыкли:

— А вообще, по сравнению с тем, что было… мир, почти рай.

Из этого мира и рая Цанаев должен был и хотел улететь. Он уже собирался в дорогу, как неожиданность — звонок, сам Патрон:

— Вы где? Я за вами заеду.

Цанаев в волнении, все посматривал на часы, а Патрона все нет и нет. И когда до вылета оставалось всего пару часов, у ворот появилась целая кавалькада машин.

Оказывается, Патрон уже немолод, явно за сорок: сам при полном вооружении, а еще охрана. С Ца-наевым он подчеркнуто вежлив, и без панибратства и зазнайства. Почему-то сам сел за руль, а Цанаева по-росил сесть рядом. Машина мощная, как у Бидаева, — джип; и скорость даже в городе бешеная, а они вскоре выскочили за город и мчатся куда-то.

Всякие мысли зароились в голове ученого и от скорости он со страхом ухватился за ручку, пристегнул ремень и лишь после этого посмел сказать:

— Мой рейс через час.

— Подождет, — решил Патрон, он на ходу взял рацию. — Рейс на Москву задержать, — а они все мчатся и мчатся. Проехали мимо многих населенных пунктов и вот, наконец-то, свернули в одно село.

После войны много руин, разбитая дорога, запущенные сады, мычащая корова и пробегающая через дорогу тощая собака. И вдруг свернули, словно попали в иной мир — ровный асфальт, мрамор на тротуаре, чисто, клумбы ухожены и с обеих сторон на весь квартал огромные дома — точнее, замки. А Патрон только здесь резко скорость сбросил и говорит:

— Знаете, кто здесь живет?

— Кто живет? — Цанаев удивлен.

— Здесь живут Бидаевы.

— Тут не было войны?

— Как видишь — ни одна бомба не упала.

— И вы?.. — Цанаев осекся.

— Да, и мы не посмели их пальцем тронуть… И, как видишь, никто их не охраняет.

— А как так?

— А так — они во все времена при государевой службе и государство их охраняет. А вы с Бидаевым судиться.

Цанаев отчего-то вспотел; окружающий вид впечатлял и давил, однако он о своем:

— Наш адвокат, — он твердо называет очень известную фамилию, — говорит, — и далее уже неуверенность, — что никакого государства нет и никто за Бидаевым не стоит.

— Ха-ха-ха, — засмеялся Патрон, — как это — государства нет?! Вот вы выйдите в центре Москвы или Грозного и скажите во всеуслышание, что такой-то политик — вор и подлец, вас тут же так упрячут, что никакой адвокат даже пикнуть не посмеет.

— Так ведь говорят и по телевизору, и по Интернету.

— Говорят те, кому позволено говорить, так сказать, пар спускают. Спектакли для быдла устраивают. А иной, не дай Бог, пикнет — тут же пришьют, и концов не найдешь — все шито-крыто.

— У нас сильный адвокат, — о своем тихо промолвил Цанаев.

— Да при чем тут ваш адвокат — жид паршивый? Ему какая разница, что чеченец чеченца судит? Он с вас бабло стрижет и, небось, немало. А весь судебный процесс — ну, избил, мелкое хулиганство. Максимум — снимут Бидаева с работы. А он нам там нужен.

— Бидаев вам нужен?

— Да, нужен. Какой-никакой, а чеченец. Других в центральном аппарате нет. А он, порою, решает и наши вопросы, — Патрон приоткрыл окно, смачно сплюнул. — Правда, дорог, гад!.. А иначе, как бы они такие хоромы отстроили?.. Так что вы зазря с ветряными мельницами воюете, бесполезно. Заберите заявление, пока не поздно.

— Что поздно? — встревожился Цанаев.

Патрон ничего не ответил, лишь плечами повел.

Долго молчали. Уже выехали из села. Вновь заревел мотор, помчались в сторону города, и Цанаев уже скорости не боялся, что-то иное стало беспокоить его и он вдруг выдал:

— Патрон, ты знаешь, ведь этот Бидаев Аврору измучил. Все и сказать не могу.

«И-ю-ю!» — вдруг засвистели тормоза, ремень безопасности Цанаева удержал, но все равно он почувствовал боль — это Патрон сжал его кисть и, впившись тяжелым взглядом:

— Брат Авроры был мой командир, ближе, чем брат. И Аврора мне как сестра. Но я сегодня, — он сделал паузу, — в команде, — посмотрел на свои погоны, — и исполняю только приказ. Понятно?.. Но, — он освободил кисть Цанаева и вознес палец: — Бог не фраер. Всему свое время. А самодеятельность и инициатива наказуемы. Понятно? — с этими словами он вновь надавил на газ, так что Цанаев аж влип в кресло, и под бешеный рев мотора он слышал, как водитель все повторял:

— Команда! Команда! Команда!

А Цанаеву из-за шума казалось: «Банда! Банда! Банда!»

И когда джип набрал максимальную, некую крейсерскую, скорость, он не выдержал и спросил:

— Патрон, а у тебя с Авророй связь есть?

— Нет… Как ее в Москве эти подонки задержали, исчезла, — была долгая пауза и уже другим голосом: — Бидаев — сука, нашел кому мстить.

— А кто Бидаева-старшего убил? — явно провокационный вопрос задал Цанаев.

Патрон, вальяжно управлявший машиной, после этого вопроса вдруг вцепился обеими руками за руль, долго молчал, вдруг странно усмехнулся:

— Ты помнишь старый анекдот?.. После того, как Кирова замочили, дабы волнений не было, собрали рабочих на митинг в Ленинграде и старый член ЦК и ЧК тихим, скорбным голосом объявил: «Товарищи, Кирова убили». В огромной толпе это мало кто услышал и из зала закричали: «Кого убили? Кого убили?» Оратор так же повторил. Вновь из зала крики: «Кого убили? Кого убили?» Еще раз ведущий повторил, и когда вновь раздались вопросы, старый партиец заорал: «Кого надо, того и убили!» Хе-хе, — Патрон как-то странно ухмыльнулся и глянул на Цанаева. — Понятно?

Конечно, Цанаев мало что понял. Но ему стало отчего-то страшно и он уже двумя руками ухватился за ручку, словно она должна была его спасти от этой необузданной езды.

До самого аэропорта больше ни о чем не говорили, и когда Цанаев из машины выходил, Патрон напоследок как-то грубо бросил:

— Ты ученый, интеллигент. Занимайся своей наукой, а на рожон не лезь. Бидаев — не Родина, но как государство и власть — с ними шутить нельзя.

Машина было тронулась, да Цанаев дверь не прикрыл, ухватился, пару шагов пробежал и почти крикнул в салон:

— По-твоему, я не должен отстоять свою честь и достоинство?

Патрон лишь плечами повел и кивнул подбородком, мол, дверь прикрой. И видя, что ученый не повинуется, он с едва скрытым пренебрежением выдал:

— Я, уважая тебя как чеченца, жалея тебя, дал тебе наглядный совет. Ну, а ты… «честь и достоинство». Какая честь и достоинство в наше время?!

— Вот именно, — перебил его Цанаев, — тех, кто это имел, истребили.

Лицо Патрона как от боли искривилось:

— Закрой дверь, — жестко процедил он.

Машина рванулась, а Цанаев попытался перекричать рев мотора, на всю привокзальную площадь:

— А честь Авроры? Вроде сестра.

Джип резко затормозил. Темное стекло водителя приспустилось — мрачный, тоскливый силуэт. Патрон только сплюнул в окно. Вновь мотор заревел, вслед помчались машины охраны. А когда пыль слегка улеглась, Цанаев огляделся — вокруг ни души. Он был уверен, что его рейс уже улетел, а тут из здания выскочила какая-то женщина:

— Вы Цанаев? Пожалуйста, побыстрее. Багаж есть? Дайте билет… На час рейс задержали.

Из-за него столько людей страдает. Ему неудобно. Его буквально подталкивают в зал спецконтроля, как прямо перед ним вырос племянник Авроры.

Цанаев, как вкопанный, встал. Он чувствует взгляд юноши, и такой же вопрос тот задает тихо, но обжигающе:

— Скажи правду, мою тетю этот подонок измучил?

— Не знаю, не знаю, — Цанаев дрожит, он хочет уйти от ответа, из-под этого взгляда.

И его торопят, и он хотел было уже скрыться за дверью, как оказалось, что у этого юноши хватка пожестче, чем у Патрона:

— Почему ты не знаешь? — процедил Таусов. — Ведь на тот момент — это твоя жена, — и с явным вызовом: — И моя честь по жизни! И теперь я один за нее в ответе. Говори!

— Не знаю. Честно, точно не знаю.

— Тогда узнай и мне скажи.

— Пропусти пассажира. Проходите быстрее. Быстрее, и так вас одного сто человек ждет.

Когда Цанаев оказался в кресле, он опустил голову, прятал глаза, и не от пассажиров, а от всего света. Ему было плохо, стыдно, больно. Он весь дрожал; липкий, холодный пот по всему телу. И поедающую все нутро мысль — зачем? Зачем он все это сделал? Влюбился. Женился. На старости лет… Ведь он и в молодости был далеко не боец. А теперь? Улететь бы ввысь, с самолетом. Навсегда. А Аврора? А семья?

Одно спасение, как смерть, — это сон. Но и заснуть он не может, сердце болит, душа долит — таблетки не помогают. Какой он боец?!

* * *


С тяжелым сердцем прибыл Цанаев в Москву. Он думал на следующий день пойти в больницу, а пришлось прямо с аэропорта. И уже пришлось заботиться не о своем сердце, здоровье, жизни, а о более жизненном — в сквере перед университетом избили сына-студента.

Как заверили врачи, жизнь вне опасности. А вот следователь отметил, что это не какие-то скинхеды, а действовали профессионалы. А сам сын подтвердил — это были чеченцы: назвали его ублюдком, стукачом и сыном стукача.

Цанаев еще держался, а вот жена запаниковала, и было от чего — именно ей уже дважды звонили, предупреждали, чтобы отозвали из суда заявление на Бидаева.

— Нет, — уперся профессор. — Мы живем в Москве. Милиция во всем разберется.

— Какая милиция? О чем ты говоришь? Ты разве не видел, как эти менты вели себя? Рады, что чеченцы чеченца избили, — плачет жена.

А Цанаев о своем:

— Виновные будут найдены и наказаны.

— У Бидаева и этих подонков нет ничего святого. И за ними сила и власть государства. Мы должны заявление отозвать.

— Нет! — заорал Цанаев и даже сам удивился своей твердости и решимости.

Конечно, он понимал, что его практичная и прагматичная жена во многом права: соотношение сил несоизмеримо, и даже Патрон воочию все это показал. Однако в его жизни была, есть и всегда будет Аврора, и у нее есть племянник, который тоже свою, единичную, да силу показал, и его, Цанаева, жестко упрекнул, пристыдил: как это так, над женой надругались? Над беременной женой!

Такое пережить. С таким жить нелегко. А он мужчина, профессор, да в конце концов, просто гражданин. И он должен, он обязан отстоять не только честь Авроры, но и свою честь, честь своей семьи. А тут и на сына покушались. Нет, такое простить невозможно. И он не только заявление из суда не отзовет, он против Бидаева заведет новое дело об изнасиловании Авроры.

Практически — это утопия. Да Цанаев ведь — ученый муж, и он должен действовать, искать пути. И почему-то ему показалось, что в этом деле некую зацепку ему может дать Федоров.

У него была визитка Федорова, два номера на ней, оба отключены. Тогда Цанаев попытался найти Федорова через интернет. Ну, какая может быть информация в интернете на работника спецслужб? И тут Цанаева осенило: надо обратиться к частному детективу.

Детектива он тоже стал искать через интернет. Предложений масса; с двумя он даже встречался. Один бывший милиционер, видимо, за пьянство выгнали из органов. Второй тоже профессора не устроил — слишком молод, болтлив и требует предоплату, к тому же нешуточную. А Цанаев продолжил бы поиск детектива через интернет, как его вызвали к начальнику.

— Профессор Цанаев, мы ценим ваш профессионализм. Но заниматься поиском иной информации через нашу линию мы считаем неуместным.

Цанаев опустил голову, пот выступил на лбу: такую работу он более никогда не найдет. Однако, что есть, то есть, и он так и сказал:

— Виноват. Извините… Может, мне уволиться?

— Зачем? Просто более так не поступайте. А для сведения — у нашей компании есть служба безопасности. И если у вас есть проблемы, то мы постараемся вам помочь.

— Спасибо. У меня нет проблем.

— Но ведь частного детектива вы искали?

— Да, искал, — признался Цанаев. — Нужен, очень. А что, есть?

— Профессор Цанаев, вы работаете в солидной международной компании. К тому же, видимо, не хорошо ознакомились с контрактом. Там прописано, что компания несет ответственность за своих сотрудников в любой точке мира… Кстати, вы ездили в Грозный, не предупредив нас.

— На выходные, — оправдывался Цанаев. — Семейные дела.

— В горячие точки, без разрешения, вам ездить запрещено. Это тоже прописано в контракте.

— Грозный — горячая точка? Ведь война позади.

— Чечня — один из очагов международного терроризма. Так постановил Конгресс США.

— А Россия, Кремль это признали? — удивлен ученый.

— Гм, — кашлянул иностранец. — Отвечу так: дети и жены кремлевских работников живут, учатся и рожают в Майами — климат лучше… А вы, профессор Цанаев, пожалуйста, еще раз внимательно прочитайте контракт, заключенный с вами. А после обеда к вам зайдет наш коллега — сотрудник по безопасности.

Цанаев представлял, что это будет какой-нибудь импозантный молодой человек, как и все служащие компании. А к нему в кабинет зашел пожилой мужчина, этот даже старше него, да на вид еще крепкий, коренастый. Он по-военному четко представился:

— Начальник службы безопасности, генерал-майор контрразведки в отставке, Самойлов, — крепко пожал руку Цанаева.

— А как вы сюда попали? — что было на уме ляпнул Цанаев.

— Как и вы — большая зарплата.

— А разве разведчики или контрразведчики бывают в отставке? — по наивности спросил профессор.

— В России ныне все бывает. Вышвырнули, и — гудбай. Даже квартиру не дали, — генерал по-хозяйски, без приглашения сел, тоненькую папку положил на стол и чуть хитровато улыбаясь: — А за этими тоже пригляд нужен.

— Так вы в отставке или?..

— Скорее «или», — теперь генерал открыто, широко улыбнулся. — По мне бы, лучше где-нибудь в саду на старости лет ковыряться, внуков нянчить, путешествовать, как иностранные пенсионеры. Но я все это, видать, не заслужил и теперь сам на иностранцев пашу. Впрочем, вы ведь тоже профессор — пенсионер, и также пашете с девяти до девяти, — генерал тяжело вздохнул: — Сами виноваты, что посеяли…

— А почему виноваты мы? — возмутился Цанаев. — Я всю жизнь работал. Кстати, я в отцовской квартире живу. А мне лишь в Грозном жилье дали, и то отобрали, — Цанаев тоже тяжело вздохнул. — А если честно, то я тоже где-нибудь на даче хотел бы ныне пожить. Нелегко, сердце. Да на пенсию семью не прокормить. Цены кругом какие! А в наших институтах платят копейки… А здесь я, сами знаете, как могу, тружусь.

— Руководство вами довольно. Но не путайте службу и личную жизнь. Через наш поисковик в базу данных ФСБ. Вы думаете, там сидят идиоты, которые не могут себя защитить?

Профессор Цанаев, как провинившийся студент, опустил голову, а затем вдруг посмотрел прямо в лицо генерала:

— Для вас, лично для вас, как вы сказали, «наш поисковик» и «база данных ФСБ» — это разные вещи или?

— Я ваш вопрос понял, — после некоторого раздумья ответил генерал. — Я присягал стране СССР, которой уже нет. А служу тем, кто платит, время такое… А вообще, между спецслужбами разных стран договор о помощи и сотрудничестве. И теперь враг один — международный терроризм, у которого нет стран и национальности… Вас удовлетворил мой ответ?

— Политкорректно, как ныне говорят, — улыбнулся Цанаев. — Однако я слышал как-то от вашего коллеги, правда, молодого, иной тезис — «спрос на терроризм в мире есть: мы его регулируем и удовлетворяем».

— М-да, — постучал генерал нервно пальцами по столу. — Эта нынешняя поросль — под стать времени, — развел он руками.

А Цанаев любопытен:

— Позвольте второй вопрос… Вы сказали, что спецслужбы могут себя защитить. А меня, рядового гражданина, а народ, а государство наше они могут ныне защитить и защищают ли вообще?

— Так точно, — жестко ответил генерал. — В этом можете не сомневаться, — и чуть погодя, уже переходя к делу. — Не будем более тратить служебное время на пустую дискуссию — я на службе. Давайте обсудим вашу проблему. Кто и что вас волнует?

Цанаев как-то постарался объяснить, но Самойлов его перебил:

— Короче, вас интересовал Федоров?

— Да, майор Федоров.

— Уже подполковник, — Самойлов раскрыл свою папку. — Вам нужен его телефон, адрес?

— Да — замялся Цанаев. — Вообще-то, у меня к нему весьма деликатный вопрос.

— Личного характера? — прямо спросил генерал. — Тогда надо застать врасплох. Я вам помогу.

Оказывается, у Федорова своеобразный образ жизни: он поклонник казино и ночных клубов. А между этими походами, так сказать «откисает» (это жаргон генерала) в очень дорогом фитнес-клубе — там футбол, баня, массаж, бильярд.

— Для интимной, деликатной беседы полумрак бильярдной подходит более всего, — советует гене-рал. — И откладывать не надо, сегодня ночью он будет там.

— А я в бильярд играть не умею, — озабочен Цанаев.

— Там вход платный, а играть научат, тоже плати.

Так Цанаев и поступил. Купил разовый абонемент, пошел в бильярдную: огромный зал, полумрак, лишь за двумя столами играют, а Федорова нет, и профессор сам с собою шары гоняет.

Он уже устал, и уже объявили, что через полчаса клуб закрывается, и Цанаев подался было к выходу, как в бильярдную со смехом и шумом ввалились несколько человек: Федоров — самый высокий, симпатичный, в спортивном костюме, и выглядит он совсем молодым.

— Играем на кабак.

— А девочки входят?

— Девочки по вкусу, — веселятся они.

Уже рассматривают кии, подгоняют в треугольник шары, а Цанаев никак не решается к Федорову подойти, и вдруг Федоров сам его заметил, оглядывая Цанаева, застыл; отложив кий, подошел:

— Добрый вечер, — но руку не подал, Цанаева удивил — имя помнит. — Гал Аладович, вы здесь какими судьбами?

— Вас ищу.

— А как нашли?

— Ну, вы ведь не иголка в стоге сена — уже подполковник. И визитку давали, обращайтесь, коль нужда. Вот я и пришел.

— Понял, — Федоров явно раздосадован. — Рябята, начните без меня, — небрежным кивком он поманил Цанаева к барной стойке и, садясь на высокий стул, бросил бармену: — Как обычно. А вы что будете пить?

— Воду.

— Вода здесь бесплатно.

Всюду знаки — «не курить», а перед ними положили пепельницу, сигареты и рюмка с хорошим коньяком — аромат! Федоров, смакуя, глоток отпил, закурил и, не глядя на Цанаева:

— Я вас слушаю.

— Я по поводу Авроры, Таусовой, — выпалил Цанаев. — Вы последним допрашивали ее, — сказал он утвердительно, а не вопросительно, словно это знал. — Случилось ужасное. Моя жена, — тут голос Цанаева дрогнул.

А Федоров залпом осушил бокал.

— Повтори, — сказал он бармену уже не столь приказным тоном.

И эту порцию он также залпом выпил, искоса глянул на Цанаева:

— Тайну следствия запрещено раскрывать, — четко выговорил Федоров. — И в целом, раз мы уже встретились, то скажу: эти Таусовы, все, те, что были и есть, склонны к терроризму. В том числе и ваша Аврора, а тем более, ее племянник, что сейчас в разработке.

— Что значит «в разработке»? Причем тут Аврора и терроризм? — возмутился Цанаев. — Тогда вы и меня причислите к террористам, и весь чеченский народ.

— Я так не говорил и не обобщал, — Федоров усмехнулся. — А, впрочем, то, что вы меня даже здесь, во время моего отдыха, личного времени, достали, разве не попахивает не некое насилие?

— Насилие? Какое насилие, если вы спокойно попиваете коньяк?

— А я хотел играть в бильярд.

— А я ищу истину.

— Истину ищут в суде, к вашему сведению.

— Какой суд! Если у меня на руках нет никаких доказательств. А мою беременную жену задержали, изнасиловали, выкидыш и…

— Постойте, постойте, — перебил Федоров. — Кто кого изнасиловал? Вы о чем?

— Мне сам Бидаев это сказал. Так и сказал, «всю ночь имел, она опорожнилась».

— Вот с Бидаева и спросите, а я тут причем? К тому же, видите, вон работник нам подает знак? В полночь клуб закрывается. Прощайте, — Федоров встал.

А Цанаев с непривычки, как-то неуклюже с высока барного стула попытался соскочить, что-то зацепил, споткнулся, чуть не упал, Федоров его поддержал, и когда они оказались лицом к лицу, молодой человек спросил:

— Кстати, а кто вас на меня навел? Не Бидаев, случайно?

— Хм, — усмехнулся профессор. — Даже коллегам-сослуживцам не доверяете? Всех чеченцев подозреваете?

— Есть что-то в вас.

— Есть, еще немного свободолюбия и немного чисто кавказского достоинства, которое вы хотите окончательно истребить.

— Мы боремся с терроризмом.

— Да, — Цанаев очень часто и тяжело дышал. — А у вас, товарищ подполковник, есть старший или младший брат?

— Есть, старший. А что?

— А то, что, вероятнее всего, в детстве, из-за природной ревности, старший порою незаслуженно обижал вас. А вы отчаянно с ним боролись, дрались, отстаивали свое право на жизнь. И когда родители все выясняли, старший всегда говорил, что вы не слушаетесь, балуетесь, то есть где-то есть задатки терроризма.

— Ха-ха-ха! Ну и пример! Тут не до морали, — Федоров профессора слегка подтолкнул, — это фитнес-клуб, здесь облагораживают тело, а не душу.

— А для души в Москве заведение есть?

— Ха-ха, конечно есть — ночной клуб. Поедем, оторвемся, — он протянул руку.

Цанаев, будучи здесь впервые, порядка фитнес-клуба не знал, где-то оставил выданный брелок. Пока его искал, еще какое-то время прошло. А когда он оказался на улице, было уже за полночь; сыро, промозгло, ветрено. И он думал, как бы до закрытия метро успеть. Место тупиковое, парк, ни души, ни машин, как из подземной парковки яркий луч фар его ослепил. Набирая скорость, мотор взревел. Вдруг скрежет тормозов, машина пошла юзом, ударилась о бордюры, тут же рванулась назад, прямо около профессора — вновь по тормозам:

— Садитесь, до метро подброшу, — в раскрытом окне Федоров.

Цанаев с готовностью сел и не оттого, что до метро далеко, а он все же ожидает, что Федоров что-либо скажет. А Федоров, несмотря на то, что дорога скользкая, обороты дал, да так, что профессор в кресло влип, и невольно сравнивая, понял, что езда Патрона и его машина — проще говоря, гораздо проще.

И при такой езде не до разговора, но Федоров все же привык и до метро успел сказать:

— А насчет брата пример образный… Я-то старшего уже много лет не видел. На днях точно полечу.

— А вы откуда?

— Сибиряк, — сказал Федоров с некой гордостью. — И у нас тоже немного достоинство есть.

— Конечно, есть, — поддержал Цанаев.

Они вновь попрощались, чуть теплее, чем прежде, и профессор уже был у входа в метро, как услышал:

— Гал Аладович, постойте, — Федоров на хочу прикурил. — Вопреки службе, да отдавая дань достоинству Авроры, а оно у нее действительно есть — благородная дама, я вам отвечу на ваш вопрос, что знаю, вкратце, — он глубоко затянулся, как бы собираясь с мыслями. — Словом, в тот день я на допросе был до девяти. С Авророй остался Бидаев. Наутро я узнал об этом «ЧП» — выкидыше, попытались замять, и я даже помог Таусовой кое в чем, — тут Федоров сделал паузу, сигарету в рот, а Цанаев о наболевшем:

— А у вас телефон Авроры есть?

— Нет.

— А скажите честно, прошу вас, этот Бидаев ее, — тут он запнулся, — мучил?

— Насчет насилия — у нас это не практикуется, в принципе — исключено. Правда, какой-то нездоровый слушок был — тоже замяли. Но Бидаев, хе-хе, как чеченцы говорят, даже фамилия у него говняная — на все горазд, ничем не гнушается, и, по-моему, ваше чеченское-кавказское достоинство даже мимо него не проходило. К тому же к Таусовым у него личный счет — вроде мстит за отца. Так что мой совет, лучше с этим дерьмом не связываться, не судитесь, — ничего из этого не выйдет. Вам же хуже будет. Он просто купит всех. Так что заявление заберите.

— Никогда! Ни за что в жизни! — кричал Цанаев, как сумасшедший, в одиночестве спускаясь по эскалатору в метро. — Я его засажу в тюрьму! Я сгною эту суку! Я его придушу!

На следующий день в кабинет Цанаева, как бы невзначай, зашел Самойлов. Сел и, словно старый приятель, спросил:

— Ну что, встретили вы Федорова?

Профессор почти все, как было, рассказал.

— Да, — подытожил генерал, — ничего существенного или нового он вам не сообщил. А вот коллегу защитил, мол, заявление заберите.

— Ни за что!

— Правильно. Хоть как-то бороться с этой мерзостью надо.

— В общем-то, этот Федоров неплохой парень.

— Может, и был неплохой, как-никак сибиряк.

— А вы и это знаете?!

— Раз задание поступило — установить личность и контакт, то, по возможности, исполняем, — генерал нервно постучал пальцами по столу. — А как живут эти «правоохранители»? Страна загибается, вот-вот развалится, народ бедствует, не рожает, а они шикуют. Видели б вы их хоромы, машины.

— Видел, — согласился Цанаев, — машина у него гончая, небось, дорогая… Однако, я думаю, так ведь не все в спецслужбах живут.

— Конечно, не все… Но прихвостней хватает, и они у руля. Взять, к примеру, того же Федорова. Здоровый, красивый парень попал из Сибири в погранвойска. Там на заставе познакомился и женился на дочери замполита. Эти комсомольцы-стукачи сами с Горбачевым перестройку организовали, СССР свалили. А потом с Ельциным Россию грабить стали. Теперь тесть Федорова смотрящий — председатель совета директоров нефтегазовой компании. А зятек академию закончил, в Чечне побывал, вроде воевал, день за три — лычки, ордена, должность — департамент по борьбе с национально-религиозным экстремизмом! Да какой он боец, если до утра по казино шляется.

— А куда руководство смотрит? — возмутился Цанаев.

— А руководство — его тесть. Во, порядки в стране… А что, в науке и образовании у вас как-то иначе? Тот же кавардак. Суки, распродали, распилили Россию, — озлобленный Самойлов встал, а Цанаеву не до этих масштабных проблем, он о своем:

— Товарищ генерал, личная просьба: близкого человека помогите найти, телефон… Аврора, она же Урина Таусова. Сейчас, вроде, должна быть в Норвегии. Она и по науке нужна.

— У-у, — задумался генерал. — Для науки? У руководства спрошу. Посмотрим.

Видимо, это задание для Самойлова оказалось сложным. Через три дня лишь явился и вид совсем не генеральский. Однако какую-то бумагу он перед Ца-наевым положил — биографические данные.

— Так это в интернете есть, — усмехнулся профессор.

— А вы почитайте последний абзац.

И это для Цанаева не новость: «Таусова некоторое время была гражданской женой профессора Цанаева Г. А. Ее погибшие братья были лидерами (командирами) экстремистских и террористических формирований. Как и ее племянник, Таусова У подвержена влиянию экстремистских и террористических организаций».

— Как вам это? — спросил Самойлов.

— Все это чушь! — с гневом ответил Цанаев. — Ее братья не были экстремистами и террористами.

— Были боевиками.

— И боевиками они не были. Эти названия придуманы и навязаны спецслужбами и их СМИ. Таусовы были просто мужчинами, патриотами, ополченцами и защитниками Родины.

— У-у, — выдал генерал. — «Мужчины, патриоты, ополченцы и защитники Родины» — это позапрошлый век и осталось только в легендах. А ныне, в век глобализации, есть международный терроризм, а есть международная группировка войск и спецслужб.

— Какая у вас терминология?!

— Другой ныне нет. Герои теперь не нужны, Родины тоже нет, есть корпорации и компании, как наша, которым мы служим. И терминология проста: террор — антитеррор, а патриот, защитник Отечества — слова ругательные.

— Какой ужас!

— Ужас в другом, что это жернова террора и антитеррора находятся, в принципе, в одних руках, одно руководство или правительство.

— А это гуманно? — удивлен Цанаев.

— По их мнению — да. Один Бог над землей, правительство на земле. Соответственно, один закон, одна валюта, один язык, одна армия — словом, никаких барьеров, никаких границ, никаких традиций, наций, истории. А мораль одна — она прописана в Библии, как Вавилонская башня. Но кто сегодня святые писания читает, а читая, понимает? В общем, идем к тому, что каждый индивидуум, а не человек, будет под колпаком и про всех все будет известно.

— А телефон Таусовой неизвестен? — Цанаев о своем.

— М-да, — генерал задумался. — кажется мне, что ваша Таусова уже попала в эти жернова.

— Аврора не террористка, — заявил Цанаев.

— А я это и не сказал, — спокоен Самойлов. — Просто сами, как ученый, подумайте. Просто чеченец — уже ненормально. А с фамилией Таусов? Зачем изобретать велосипед? Уже раскрученный бренд — Та-усовы-чеченцы-террористы или потенциальные террористы. Это уже диагноз: чеченец — не совсем хорошо! То есть совсем нехорошо.

— Аврора не террористка! — чуть ли не закричал профессор, а Самойлов также спокойно говорит:

— Я тоже в этом уверен. Но ведь террористы и террористки нужны.

— Я это уже слышал — «в мире есть спрос на терроризм».

— Верно. И Таусова, наверняка, уже давно в разработке. И никто не удивится, когда ее братьев покажут и прокомментируют их деятельность в нужном им ракурсе.

— Не может быть, — потрясен Цанаев.

— Может, — уверен генерал. — Одно то, что в Европе, где все про всех известно и телефон общедоступен, а телефон Таусовой — секрет, уже о многом говорит.

— Нет, — возражает Цанаев. — Просто после неких событий она боится общения, боится Бидаева…

— Бидаев — пешка, мелюзга, — перебил генерал, — рядовой исполнитель, у которого одна цель — деньги!.. А вот Таусова в жерновах, как в сетях. У нее много болевых точек — братья, племянник, свое непоколебимое мировоззрение. На эти точки давят, и она действует бессознательно, неосознанно. Но ею уже манипулируют. И то, что она скрывается от всех, на руку борцам антитеррора. Они уж знают ее телефон и, как говорится, ведут.

— Куда «ведут»? — вскрикнул Цанаев. — Что делать?

— Что делать? Не знаю… знаю, что раз спецслужбы дали строку — связь с терроризмом, значит, она под колпаком всех спецслужб, и телефон они ее знают. В благополучной Европе это не просто диагноз, это почти приговор. Они свой мир берегут. А ей вид на жительство не дадут. В России Бидаев и его команда от нее более не отстанут. Вариант только один: купить в Норвегии дом, да любое жилье, машину и прочее — тогда обеспечена. А обеспеченный человек вряд ли станет террористом. Ведь террорист — это от безысходности и нищеты.

— Впервые жалею, что не богат, — высказал Цанаев, — ей бы помог.

— Таусовой помочь может только Таусова, — категоричен генерал. — Как говорится: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. И она правильно делает, что не тащит в этот омут и вас.

— Она пытливый ученый, и эту работу она мне дала.

— Я знаю. Но это в прошлом. А сейчас не забывайте о семье, детях и где вы работаете, сколько получаете.

— Я люблю ее, — прошептал Цанаев.

— У-у, — выдал по привычке генерал. — Этот диагноз пройдет. Хотя, где-то завидую вам, — он встал. — А как специалист в этой области, дам вам совет. Она, видимо, тоже очень любит вас и чисто интуитивно отстранилась, оберегая вас. Так что сторонитесь ее, любой контакт может пагубно сказаться для вас и для нее.

Цанаев об этом с болью думал, ничего не понимал. А у них в семье опять «ЧП»: вновь к их сыну, который только выписался из больницы, хотели было какие-то отморозки пристать, он чудом спасся — в корпус вуза забежать успел.

Жена плачет, боится. Цанаев нервный, за единственного сына переживает и сам ждет подвоха со всех сторон. А тут как-то с работы вышел, его по фамилии из какого-то черного джипа окрикнули: Федоров водительское окно приспустил, ему карточку протягивает, улыбается.

— Что это такое? — встревожился Цанаев.

— Вам в благодарность подарок — телефон Авроры, вы ведь просили.

И пока профессор что-либо сообразил, машина умчалась, а он в сгустившихся сумерках долго разглядывал номер — точно, код Норвегии.

Можно было вернуться в кабинет или дойти до дома, да он не хотел, чтобы кто-то услышал, хотя, наверняка, подслушивают. Ему на все плевать, он хочет, очень хочет ее голос услышать. Торопливо углубился в ближайший сквер, где потише, дрожайшей рукой набрал номер:

— Аврора! Аврора! — в тревожной радости закричал он. — Не бросай. Умоляю тебя!

А она очень строго:

— Гал Аладович, кто вам дал мой номер?

— Неважно.

— Этот дерьмо Бидаев?

— Нет. Федоров.

— А за что?

— В знак какой-то благодарности.

— Хм, за то, что вы заявление из суда отозвали. Что вы так этого Бидаева боитесь?!

— Ни за что, Аврора. Ни за что мы заявление не отзовем. Хотя, хотя, ты знаешь, Аврора, дважды на сына покушались.

— Ну и что? Дайте сыну нож, купите пистолет и кто подойдет — в лоб. Самооборона.

— Ты что, Аврора?! Мы ведь интеллигентная семья.

— Простите, Гал Аладович, — ее голос смягчился. — Зачем вам эти проблемы? Правильно, что заявление забрали.

— Да не забрали мы заявление, — она молчит. — Как ты?.. Только не отключай. Я прошу тебя. Я люблю тебя, Аврора! Очень, очень люблю! Я не могу без тебя. Скажи хоть слово, — он слышит, он чувствует, что она плачет. — Аврора, Аврора! — закричал уже в отключенный телефон.

Еще с десяток раз он этот номер набирал — «вне зоны». Хмурым он пришел домой, а жена у дверей:

— Что-то сын задерживается.

— Что ты о нем печешься? — заорал муж. — Взрослый дылда, двадцать лет. Дадим нож, пистолет — пусть стреляет всех, кто приблизится.

— Ты что несешь?! — возмутилась жена. — Какой пистолет?! Все. Я заявление забрала.

— Что? — застыл на месте потрясенный профессор.

— Что слышал, — отвечает жена. — Ты одного в утробе потерял. Этот единственный, и больше не будет. И я не хочу, чтобы Цанаевы, как Таусовы, были истреблены. Мне героев и патриотов не надо, мне живые дети нужны!

* * *


Как-то незаметно наступила весна. И жизнь Цанаева, как он сам любил говорить, устаканилась. По крайней мере, в семье, вокруг семьи и у него, вроде, все спокойно. Однако это внешнее спокойствие — внутри профессора все кипит и бурлит. Уж кто-кто, а он сам знает, что повел себя неправильно, не по-мужски и, как Аврора определила бы, недостойно. Не смог ударить по столу кулаком, стать хозяином в семье. А когда жена заявление из суда забрала, то получилось, так оно, наверное, и есть, что он тоже Бидаева испугался.

Конечно, можно было бы вновь заявление подать, делопроизводство восстановить, да как пояснил адвокат — в одну реку дважды не входят… Стыдно, стыдно ему перед Авророй. И если мог бы он с нею хоть раз, хотя бы по телефону, поговорить, то он ей многое объяснил бы, и она, может быть, его поняла бы, простила бы и, может быть, по-прежнему стала бы уважать, если не любить. А любит ли он по-прежнему Аврору? Конечно, любит; но не по-прежнему, когда была непонятная для его возраста страсть, чувственность, сила. А теперь как-то иначе — нежнее, теплее, с тревогой и заботой, с давящим пониманием, что все позади, и с искрой надежды, что все впереди, — это лишь после смерти… И тогда накатывает такая тоска, как черная-черная, тяжелая, грозовая туча, и тогда внутри него разыгрывается такая буря, порою ураган, что он даже внешне, даже цветом лица, рук и ногтей темнеет, становится пунцово-фиолетовым. И тогда коллеги по работе и дома спрашивают: «Что с ним? Нормально?» А он отвечает: «Нормально, все хорошо». Хотя понимает, что это шторм, душа кипит, ему воздуха, кислорода не хватает. И он знает, что врачи назовут все это «сердечная недостаточность», но он-то знает, что это душевная недостаточность. Ему недостает ее, ему она очень и очень нужна. И порою становится так тоскливо, так одиноко и уныло, что жить невмоготу. И в этот момент он вспоминает Аврору: а как одиноко ей?! У нее-то никого нет, и при том, за ней пристально следят. Террористкой обозвали, почти нарекли.

От этих мыслей Цанаеву становится тошно, невыносимо. А главное, он Авроре ничем не может помочь. А когда мог — не сделал, Бидаева не засудил, хотя бы начал процесс. А так он трус, не боец. После таких мыслей ему хочется умереть, хотя бы напиться, забыться. И он не раз уже посещал винно-водочный магазин. И даже как-то купил и водку, и сигареты, и закуску. Однако, курить не смог — легкие не те, а пить и вовсе не посмел: вдруг Аврора позвонит, а он пьяный. Ведь она все видит, все чувствует, всегда рядом. А потому он выбрасывает пакет и идет в мечеть, молится, долго и прилежно молится. И не замаливает свои грехи, о себе он не думает. Он молится за свою семью, и Аврора — его семья. Он молится за детей, и тот ребеночек-мальчик, что в утробе умер, тоже его дитя, и за него молится. Только это помогает ему, хоть как-то успокаивает и спасает его. После этого он сосредотачивается, и тогда в жизни у него остается лишь одно удовольствие — наука. Он любит свою работу, ценит, потому что лично Аврора рекомендовала его сюда. И на работе уважают его и его труд. Уже не на год, а на три года продлили с ним контракт. Были премиальные. И Цанаев понимает, что это дань его труду — с девяти до девяти он порою на работе. И ныне специалистов почти нет. Старые состарились, а молодые, талантливые — за бугор: там и зарплата, и оборудование, и перспектива, и внимание, и поддержка общества и государства.

Тем не менее, великая русская научная школа имеет глубокие традиции, и эти корни, нет-нет, а дают некие всходы, как яркие вспышки молний. Но это, в основном, на периферии.

А в центре, где казалась бы, есть, в том числе и нешуточные, гранты, попросту идет, как это принято говорить, «распил» этих грантов, и всюду не наука, а экономический смысл, то есть эффективность внедрения, мол, данный инновационный проект даст колоссальную прибыль в миллионах рублей. В общем, плагиат, повторы, мелкотемье, а порою — во-все белиберда и даже лженаука. А цель — не поиск и исследование, а защита кандидатской, мечта — докторской, диссертации.

В такой чехарде Цанаеву нелегко разобрать вал славословий. Словно золотоискатель, в потоке гравия и песка он хочет найти крупицу истинной породы, и вдруг, бах — просто по названию вызывающая вещь. Он даже не обратил внимание на автора — подумал, может, дагестанец, татарин или башкир. А когда стал саму статью читать, оторопел: это ведь исследование Авроры!

Неужто кто-то параллельно работал? А если своровали?

Только теперь он внимательнее пригляделся к автору, залез в интернет. Боже! Так это ж старый знакомый, чеченец, Забаев. Бывший министр Чечни, ныне на повышении в Москве — крупный общественный деятель, помощник сенатора, член политбюро партии «Будущая Россия», автор нескольких научных, научно-публицистических и даже высокохудожественных книг. Лауреат и номинант многих премий. Не единожды награжден, поощрен, окавалерен, ограмоте-нен. Закончил физмат факультет Чечено-Ингушского пединститута, а кандидатскую диссертацию защитил совсем недавно, будучи министром, и скромно — «педагогических наук». И вновь в лоно основной специальности — дабы отдать дань уважения родной физике, да еще как!

Цанаев понимает, что такой человек — прожженный чиновник Забаев, может и мечтает своровать бюджетные деньги. Но воровать научный труд — никогда. Значит, купил. У Авроры или еще кого?

В то же время одна статья еще ничего не значит. Цанаев притаился в ожидании. Ждать пришлось недолго, появился целый шквал научных статей Забаева и все публикуются не абы как и где, а в самых дорогих, так называемых Ваковских, журналах. Понятно, что это деньги, щедро проплаченные деньги, но не только это: кто-то из высоких научных боссов за этим стоит — лоббирует, проталкивает, рекомендует. Пример тому: научные доклады Забаева фигурируют в списках крупнейших международных и всероссийских научных симпозиумов и конференций.

Не ленясь, Цанаев лично посещает почти все эти мероприятия, докладчик Забаев по причинам занятости отсутствует и никто из научных кругов его не знает, но тезисы докладов публикуются в итоговом сборнике трудов, а большего и не надо.

И если поначалу Цанаев думал, что Забаев не будет особо наглеть, попытается вначале защитить кандидатскую, то по объему и масштабу публикаций понял — это докторская! Почти весь материал Авроры, за исключением секретных экспериментов.

Последнее наводит на мысль, вероятней всего: Аврора сама участвует в передаче материалов, то есть продает.

Аврора! Как она мечтала защитить докторскую, стать профессором! Ведь все для этого сделала, даже с лихвой. Материал, как минимум, для трех докторских был. А так как ныне защищают… К тому же, и Ломае-ву исследования дала.

Думал Цанаев, что поток таких масштабных публикаций вызовет какую-то реакцию в прессе, хотя бы критику в интернете. Ничего. До науки дела нет. Тем более, кому охота с чеченцем связываться?

А вот Цанаев очень захотел, хотя бы через посредника он хочет иметь некую связь с Авророй.

Выйти на Забаева — дело пяти минут. Конечно же, бывший министр Цанаева еще по Грозному помнит, уважает и приглашает.

Сразу видно, Забаев, как говорится, в обойме, государственный муж: особняк в центре Москвы, охрана, а в роскошном кабинете — герб и флаг России.

Сразу принесли чай, а Цанаев без особой дипломатии:

— Я слежу за вашими публикациями.

— Да, выборы на носу.

— Я о научных, по физике, — наступила тяжелая пауза, а Цанаев продолжил: — Вы эти исследования здесь проводили?

— Что хочешь сказать? — приветливость сошла с лица хозяина.

— Хочу сказать, что это материалы Авроры Таусо-вой. И многим это известно.

— Ты с этим сюда пришел?.. И что хочешь?

— Хочу спросить. Вы мечтаете докторскую защитить?

— Сам уйдешь или? — тучный Забаев встал, от злобы сопит.

— Раз выпроваживаете, уйду. Но вы должны знать, что Аврора мне не чужой человек и я тоже принимал некое участие в этих трудах.

— Я в курсе. Кое-что еще выясню. А тебе мой совет: твой язык — твой враг. Запомни.

— Запоминаю, — Цанаев тоже стоит и сам удивлен, как он спокойно говорит. — Только одно напоследок скажу: кандидату педнаук рановато давать советы профессору.

Реакцию следовало ожидать, и она оказалась неожиданной: позвонил Ломаев. По старой памяти, они встретились в университетском кафе.

— Звонила Аврора. Просила тебя не мешать, а, по возможности, всячески поддерживать.

— Она оставила телефон? — загорелся Цанаев.

— Нет. Правда, голос был не совсем унылый. Спросила, как ты, про твою семью, детей, все спросила. Тебе привет.

— Бедная Аврора, — тяжело вздохнул Цанаев. — Видно, тяжко ей, раз докторскую продала… Интересно, сколько ей Забаев заплатил?

— Не знаю. Труд-то капитальный.

— А на кафедре, факультете что говорят?

— Вроде ропот был. Да Забаев, видимо, всех щедро ублажил. Теперь, говорят, мол, Забаев в Грозном этим исследованием руководил. А про Аврору ни слова.

— Аврора! — с болью выдал Цанаев. — Почему она со мной на связь не выходит?

— Не знаю, — также печален Ломаев. — Но знаю иное: там, где Аврора, там революционный залп, всегда неспокойно.

— Это было по молодости. А сейчас, видать, пыл угас.

— Да, у нее свои, не очень простые принципы. С такой позицией в наше время нелегко жить. К тому же, балласт братьев, якобы террористов в прошлом, такие же племянники в настоящем.

— И я ни мужем, ни товарищем ей не стал.

— При чем тут ты? — успокаивал Ломаев. — Кстати, я думаю, ты ей, точнее, этому Забаеву скоро понадобишься. И никуда не денешься, Аврора просила. Придется помогать. Такова жизнь!

Так и случилось, правда, совсем в неожиданном ракурсе: Цанаева пригласил председатель диссертационного совета.

— Гал Аладович, в жизни всякое бывает. А мы вас, как известного ученого, всегда ценили и уважали. И вы знаете, в каком плачевном состоянии находится наша наука, денег почти не выделяют, молодежь в науку не идет, а физика вообще в упадке… В общем, у меня для вас весьма серьезные предложения — не откажите, пожалуйста.

— Я вас слушаю, — говорит Цанаев, да это он не ожидал:

— Я хочу и прошу вас вернуться в наш диссовет, это нас укрепит.

— А что во-вторых?

— Во-вторых, — тут председатель сделал долгую паузу. — Мы желали бы, чтобы вы, Гал Аладович, стали первым официальным оппонентом на защите докторской диссертации Забаева.

— Чего?! — Цанаев поперхнулся, словно чай был очень горяч, а председатель продолжает как ни в чем не бывало:

— Как-никак, а труд вам знаком. Очень достойный труд. Забаев — ваш земляк, и вряд ли вы откажете.

Обильный, холодный пот выступил на спине и лбу Цанаева. Он действительно не мог отказать — Ав-рора просила. Да ради нее, точнее, ее трудов, у него возникли свои мысли:

— Тогда и у меня к вам две просьбы, — твердо сказал Цанаев. — Во-первых, тогда пусть пройдет защита Ломаева… Мы-то с вами знаем, что то и то труд Тау-совой. Логически, так называемые «исследования» Забаева следуют после «исследований» Ломаева. Оба чеченца, оба, вроде бы, работали над темой в Грозном и в Москве. И пусть Таусова пока, — на этом слове он сделал ударение, — не может по разным причинам защититься: у ученых денег нет. То пусть хотя бы ее труды увидят свет. Для любого совета такие диссертации — честь!

— Ради науки на что не пойдешь, — согласился председатель.

— Ломаев защищается первым, по логике исследований.

— Да, наука порядок любит… А второе у вас что?

— Мелочь… В списке литературы обеих диссертаций указать все труды Таусовой.

— Оу! Это не мелочь! — на полушепот перешел председатель. — Какой риск! А кто заметит?

— Никто не заметит, потому что никто физику не читает. А хоть такую дань уважения Таусовой надо дать… Ради науки.

— Ради науки — надо! — согласился председатель.

Ломаев был просто в восторге, ликовал. Ну, и Цанаев получил свою порцию радости — на его телефон пришло сообщение: «Очень достойно. Огромное спасибо. Аврора».

* * *


Знал Цанаев, Авроре тяжело. Однако он чувствовал, что ее жизнь потихоньку налаживается. Потому что связь до сих пор, как она установила, односторонняя, да все чаще и чаще она вступает в контакт. Ломаеву звонит два-три раза в неделю, вроде бы по диссертации. И как Ломаев потом сообщает, непременно в конце тихо спросит:

— А как там Гал Аладович? Здоров? Передайте ему маршал.[18 - Маршал (чеченск) — приветствие, свобода.]

— А почему ты сама ему не позвонишь? — возмущается Ломаев.

— Позвоню, позвоню, — обещает Аврора.

И действительно звонила на домашний, когда Цанаев на работе был, и с женой и дочерью два-три раза общалась, говорила, что дела ее чуть лучше, скоро окончательно наладятся.

Может, это не так, но Цанаев думал, что, как и у многих людей, проблемы Авроры в деньгах. Видимо, Забаев проплатил аванс, и жизнь Таусовой стала чуть легче. А вот после защиты Забаева будет полный расчет, и тогда…

Все это догадки Цанаева, но он как-то обсуждал эту проблему с Ломаевым, интересовался темой по интернету и, по всей вероятности, цена вопроса в порядке ста тысяч евро. Тем более, что есть сведения — богатый, нахрапистый и напористый Забаев хочет не просто докторскую защитить, а мечтает и членкором, а то и вовсе академиком стать.

В рыночной экономике по-российски — все это возможно, лишь бы деньги были. А у Забаева они есть, и порядок цифр наводит на мысль, что Аврора некоторые проблемы с такой суммой сможет решить.

Какие это проблемы, Цанаев не знает, но ему кажется, что они так или иначе будут связаны с именем Бидаева.

Так оно и случилось, и случилось, так как Цанаев вовсе не ожидал. Позвонил председатель диссовета и взволнованным голосом попросил Цанаева срочно заехать.

— Сегодня утром сюда явился какой-то молодой человек, представился майором ФСБ. Чеченец… где-то я записал его фамилию.

— Может, Бидаев? — к своему удивлению Цанаев спокоен.

— Во-во, точно, Бидаев… Говорит, что Таусова оптом свои разработки продала, а мы эти труды пропускаем… В общем, еще много о чем говорил, я от волнения всего не помню. Помню, что сказал, все это на руку каким-то террористам.

— При чем тут наука и террористы? — натужно усмехнулся Цанаев.

— Ну, сам знаешь, вокруг чеченцев все как-то не так.

— Что, чеченцы не могут быть учеными, а только террористами?

— Не знаю, не знаю, — в замешательстве председатель. — Я академик, а тут такое? Зачем мне эти проблемы? Я пас. Я все верну.

— Что вы хотите вернуть? — жестко перебил Цанаев. — Оба автореферата в интернете. Сроки и оппоненты обозначены. Наука налицо. А тут какой-то Бидаев объявился, и вы — заднюю?

— Что мне делать, Гал Аладович? Я не хочу в ваших чеченских разборках участвовать.

— Вы о чем?! — усмехнулся Цанаев. — Какие «чеченские разборки»? Только наука! — и видя смятение в глазах председателя: — Чего вы боитесь? Этот Бидаев — аферист.

А сам Цанаев, хоть и стал перед председателем хорохориться, а в душе — мандраж, и даже от упоминания фамилии Бидаев ему становится плохо. Тем не менее, жить надо, и если не за себя, то за Аврору хоть как-то постоять надо. А как постоять, выстоять, если методы работы спецслужб ему вроде понятны и совсем непонятны? В такой неразберихе он вдруг догадался проконсультироваться с Самойловым.

— Ваша искренность подкупает, — говорит генерал. — Но впредь никому, даже дома, о таких вещах не говорите. Защищаться по чужим трудам — преступление.

— Ныне почти каждая третья, если не вторая, диссертация в России по халтуре идет, — вздыхает Цанаев. — Зарплата двести долларов. Тяжело в науке, в школе.

— Эх, дела, — поддерживает генерал. — Если бы только в науке и в школе. Во всей России беда… А мерзавец Бидаев, видимо, используя служебное положение, это пронюхал и решил шантажировать, вымогать. В общем, крыша и рэкет. Я уверен, что это все самодеятельность. Еще раз объявится, пусть покажет удостоверение и предписание для проверки госучреждения, — объясняет генерал. — А лучше всего сказать, что вы обратитесь к генералу Кондратенко. Это начальник особого департамента, контроль за деятельностью своих деятелей из ФСБ. Понял? Запомнил?

Такое понять несложно, но по телефону не передать. И поэтому Цанаев тут же поехал в институт. Председатель диссовета вроде все понял, но от этого ему не легче и он говорит:

— Гал Аладович, давай сделаем так. Если этот Бидаев еще раз объявится, то я его переправлю к тебе. Я не хочу влезать в ваши чеченские дела.

Хотел было Цанаев сказать, а деньги от чеченцев (от Забаева — точно!) брать хочешь?

Но профессор сказал:

— Да-да, сразу же звоните мне, — и от этой проявленной дипломатичности ему почему-то было не по себе, как уже второпях выходя из института, он вдруг заметил Бидаева — идет, курит, на ходу еще по телефону говорит. Разнаряжен, точно шнырь.

А Цанаев вспомнил Аврору и тут всякая дипломатия и воспитанность — словно не было.

— Эй, ты! Ты куда? Что, наукой заинтересовался? — профессор просто кипит.

А Бидаев встал, опешил, какая-то непонятная ухмылка на лице:

— Это вы? А что тут делаете?

— Я тут тружусь. Это научное учреждение. А ты что, и здесь решил террористов искать?

— А что вы орете?

— Я не ору, — еще громче выдал Цанаев, — а как хочу, говорю! Я здесь и профессор, и генерал. А ты что тут делаешь? Крышевать приехал? Где твое предписание, где удостоверение?

— Да не ори. А то погашу.

— Ты меня погасишь?! — Цанаев всей массой двинулся на Бидаева, он уже чувствовал, что теряет контроль, знал, что на сей раз пойдет напролом, как говорится, насмерть, лишь последнее он автоматически сообразил сказать. — Я сейчас позвоню генералу Кондратенко. Тобой займется особый отдел.

Профессор достал допотопный, массивный телефон, да не звонить, просто, как орудие сжимал в кулаке и надвигался:

— Ты что, ты что?! С ума сошел? — попятился Бидаев и тут выдал: — А Кондратенко при чем? Какой особый отдел? Да звони, куда хочешь.

— А я звонить не буду! Сам с тобой расправлюсь! За Аврору, за сына, за все получишь! — теряя контроль стал орать Цанаев.

На этот шум стали собираться люди, выглядывали из окон. Кто-то крикнул:

— Милиция! Позвоните 02! — а Бидаев сконфузился, все пятился назад и выдал: — Псих, сумасшедший. Ты еще получишь, — он фактически бежал, и где-то за сквером свистнула резина.

А Цанаева окружили сотрудники и прохожие:

— Вам плохо? Вы очень бледны. Может, скорую?

— Нет-нет, все хорошо. Спасибо, — попытался улыбнуться Цанаев.

На самом деле, как он понимал, только что пережил нервный и физический срыв. И в груди, во всем теле — боль, непонятная вялость и усталость. Он опустился на скамейку, таблетки глотал, но скорая ему не нужна, потому что, в отличие от дряхлого тела, душа ликовала! Он одержал очень маленькую, да победу. Его злостный смертельный враг, а иначе он о Бидаеве и не думал, пусть и временно, но отступил, бежал.

Знала бы об этом Аврора. Где она? Как она? А ему, если честно, плохо. И он боится: помрет, не увидев, не поговорив более с ней. Так много хочется сказать, крепко обнять и вдохнуть напоследок аромат незабвенной любви…

* * *


Врачи рекомендовали Цанаеву лечь в больницу для профилактики, однако на носу была защита Ло-маева, за которую он очень волновался, где и сам должен был выступить как официальный оппонент.

На свой страх и риск, а иначе он поступить не мог, в свой доклад Цанаев внес целый абзац о роли Таусовой в разработке данного эксперимента. Да это только абзац, а вот Ломаев в своем основном докладе несколько раз особо подчеркивал роль Таусовой, ее вклад и ее достижения.

Такая откровенность не осталась незамеченной, и почти все члены диссовета это отметили и подтвердили, что наука, тем более, физика — это коллективный труд, где роль каждого немаловажна. А сам Ломаев — настоящий ученый, темой владеет и внес личный весомый вклад в эксперимент, по крайней мере, был у истоков становления Авроры Таусовой. В итоге — все «за!» и, как говорится, гора с плеч и огромная радость, потому что пришло сообщение:

«Гал Аладович, я вам очень и очень благодарна. Достойно! А я кое-какие дела улажу и тоже на защи-ту выйду У меня еще много материала. С уважением, Аврора».

Следом предстояла защита Забаева, за которую Цанаев вовсе не печется, потому что там действуют не законы физики, а дикого рынка, в котором Цанаев участвовать не хочет, а приходится. Сам Забаев его как-то вызвал, то есть позвал, и с ходу выпалил:

— Ты Бидаева знаешь?

— И отца знал, и сына, к сожалению.

— Отца я тоже знал — дрянь еще та, благослови его Бог, если хочет. А вот сын в тысячу раз хуже — мразь.

— Какое совпадение взглядов! — удивился Цанаев. — А что вы о них вспомнили?

— Как не вспомнить! — рассердился Забаев. — Явился ко мне этот молокосос и говорит, что я то ли сотрудничаю, то ли поддерживаю каких-то террористов.

— И что? — заинтересовался Цанаев.

— Как «что»? Это возмутительно!

— Конечно, возмутительно, — поддерживает Цанаев. — А чего он хочет?

— Чего хочет? — тут Забаев запнулся, задумался, а профессор спрашивает:

— Как он хочет бороться с терроризмом? — и не услышав ответ: — Может, он просто деньги у вас вымогает?

— Вот именно… Говорит, ни гроша более Таусовой не давай, не то…

— Не то что? — напрягся Цанаев.

— Не то, говорит, моя защита не состоится.

— Кха, — кашлянул Цанаев. — А при чем тут защита докторской и терроризм?

— Гал, ну ты ведь не дурак! Этот мерзавец как-то пронюхал все и теперь пытается меня терроризировать.

— Так Бидаев борется с террором или сам распространяет терроризм?

— Меня эта терминология не интересует, — злится Забаев. — Ведь я знал, что эти Таусовы — террористы.

— Ты говоришь о братьях или Авроре?

— Обо всех!

— Кто террорист, а кто нет, решает суд, — пытается спокойным быть Цанаев. — А до суда дело ни разу не довели.

— Какой суд в России!? Все покупается и продается, — почти кричит Забаев, а Цанаев о своем:

— Тогда скажи, Бидаевы — террористы или нет?

— Абсолютно! А что мне делать?

— Все очень просто, — уже имеет опыт профессор, — в следующий раз, вдруг, явится — потребуй предъявить предписание и удостоверение.

— Что? Ха-ха-ха, — захохотал Забаев. — Какое предписание у бандита-рэкетира?

— Так он ведь работник спецслужб.

— Гал, о чем ты говоришь? Либо ты очень наивен, либо ты меня вовсе дураком считаешь?

— Ну, как ты можешь быть дураком? Докторскую защищаешь.

— Да, — согласен Забаев, — давай об этом поговорим.

Вот тут как раз и говорить не о чем, Забаев в физике — дурак дураком, и Цанаев даже не представляет, как эта защита может пройти. Однако даже председатель диссовета не только спокоен, а очень доволен. И об этом не принято говорить, да деньги сегодня ре-шают все. Точно так же мыслит и сам соискатель, и как-то во время очередной консультации Цанаев поинтересовался:

— Бидаев более не появлялся?

— Разве эта мразь отстанет?

— Ну и что?

— Какая разница, кому платить? — как бы про себя пробурчал Забаев, а Цанаев оторопел:

— Что? Что ты сказал? Повтори… Кому ты заплатил?

— Да никому я ничего не платил и не обязан платить, — стал твердить Забаев.

Но Цанаев уже не на шутку встревожился, он стал требовать, чтобы Забаев ему выдал предоплату.

— А кто ты такой? — огрызался Забаев. — Я с Авророй договорился и с нею будет расчет.

— Я ее муж, — утверждал профессор.

— Бывший… А вообще, пусть она сама позвонит. Ты тут не при чем.

— Как это «не при чем»?! — разгневался Цанаев, и с таким настроением он направился прямо в диссовет и заявил, что защиту Забаева надо отложить:

— Ты о чем? — возмутился председатель диссовета. — Это невозможно.

— Защиту надо отменить, хотя бы отложить, — на своем настаивал Цанаев.

— Да ты что! — удивляется председатель. — Уже разослан автореферат, обозначен срок, оппоненты и так далее.

— Нет! — уперся Цанаев.

— Гал Аладович, — взмолился председатель, — да что вы за народ! Даже меж собой поладить не можете.

Ты-то ведь вырос в Москве, имеешь высшее образование, профессор, а ведешь себя, как чечен.

— У-у, — разгневался Цанаев. — Вы превратили диссовет в коммерческий киоск.

— Но-но-но! Святое не трожь! — вознес палец председатель. — Наука не продается и не покупается, — и тут же чуть мягче на ухо Цанаева: — Аврора Таусова ведь тоже здесь будет защищаться. Она ведь умница, настоящий ученый!

Эти слова, как бальзам на душу Цанаева: доверился он судьбе. И думал он, что защита Забаева будет просто позор. Нет. Все довольны, даже не обращают внимания, что Забаев вряд ли закон Ома помнит. Посему и вопросы были к нему околофизические, больше политические: мол, как там в Чечне?

Ну, раз даже физикой занимаются — все нормально.

Также уверенно чувствует себя и соискатель. К досаде Цанаева, Забаев даже словом не упомянул Таусову в докладе и, более того, в списке литературы ее трудов тоже нет. Зато Цанаев, как официальный оппонент, сразу же четко отметил, что он оценивает не соискателя, а лишь предоставленную диссертацию — это «глубокое научное исследование, открытие», и тут же несколько раз сделал ссылку на уже опубликованные труды Таусовой.

Правда, это мало занимало членов диссертационного совета: кто надо, ублажен, к тому же в соседнем кабинете уже накрыт шикарный стол, аромат настоящего коньяка так и манит всех к роскошному банкету в ресторане.

На банкет Цанаев не пошел, а на следующий день побеспокоил он новоиспеченного доктора.

— После вчерашнего я себя очень плохо чувствую, — отключил телефон Забаев. На следующий день он отрывисто бросил Цанаеву: — Все нормально, — вновь отключил телефон и более не отвечает.

Понял Цанаев, что все ненормально, что Забаев либо заплатил, то есть откупился от Бидаева, либо будет говорить, что заплатил Бидаеву, а на самом деле нет. В итоге, как сейчас говорят, он Аврору, наверное, кинул, но это Цанаеву точно неизвестно, лишь предположение.

И тут явился удрюченный Ломаев:

— Гал, Аврора звонила. Говорит, что Забаев должен был на второй день после защиты перечислить ей деньги. На связь не выходит, пропал.

— Сколько?

— Три с половиной миллиона.

— Вот это да! — за голову схватился Цанаев. — Такие деньги Бидаев не упустит.

— А причем тут Бидаев? — удивлен Ломаев.

— Есть версия… В любом случае, надо действовать. Поможешь мне?

Что бы они ни думали и ни говорили, а точка отсчета одна: Забаев — должник.

Вроде все координаты Забаева известны, и Цанаев, и Ломаев там и сям пытаются его поймать, но ведь Забаев не такой простой, как эти ученые, у Забаева какой-то политический вес, чиновничий авторитет, деньги и, конечно же, от таких, как Цанаев и Ломаев — охрана есть, которая этих физиков к новому физику не подпускает. И тогда Цанаев понял, что иных меха-низмов в этом обществе нет: грубой, бесчеловечной и наглой силе необходимо противоставить такую же силу. Он позвонил в Чечню, к Патрону.

— Гал, — Патрон тоже озабочен, — мне на днях звонила Аврора. Я в курсе. Забаев переводит стрелки на Бидаева, этот мерзавец что-то невразумительное несет.

— А у вас есть с ними контакт? — удивлен Цанаев.

— Конечно, есть, в одной системе антитеррора, вроде, работаем.

— И что же делать?

— Они в Чечню не сунутся, боятся, рыльце у обоих в пуху. И мне особо за пределы республики, тем более, в Москве, показываться не резон. Да, видимо, придется. Ради Авроры надо рискнуть. Только там я смогу разрулить ситуацию.

После этого звонка у Цанаева затеплилась надежда, словно за спиной выросла сила и такое ощущение, как при Советском Союзе — есть государство, есть какая-то власть, готовая за тебя постоять, защитить, интересы твои отстоять. И Цанаев ожидал, что Патрон на днях приедет, а буквально на следующий день звонок:

— Гал, я в Москве. Ты можешь к шести быть у гостиницы «Россия», северная сторона? Как приедешь, позвони.

Цанаев так ожидал эту встречу, что прибыл за полчаса. Было лето, духота, даже зной. И он хотел было посидеть в каком-либо летнем кафе, водички попить, как увидел издалека Патрона: его не заметить нельзя, таких в Москве почти нет — здоровый, даже мощный, с седеющей приличной бородой и огромный пистолет на боку. А перед ним, как щенок, сидит не кто-нибудь, а Бидаев.

В основном говорит Патрон, жестикулируя, даже пару раз по столу кулаком.

Позже Цанаев с болью жалел, что к ним не подошел. А когда они, видимо, о чем-то договорились, вдруг встали, Бидаев, не обращаясь к официанту, просто кинул деньги на стол, и они подошли к джипу, который в нарушении всех правил был припаркован рядом.

Бидаев сел за руль, Патрон рядом. Машина рванула и пока Цанаев соображал — звонок от Патрона:

— Гал, ты подходишь?

— Я уже здесь.

— Подожди. Я по этому делу отъехал. Вроде, все нормально. Через полчаса вернусь.

До двенадцати ночи, до самого закрытия просидел Цанаев в том же летнем кафе. Много-много раз он набирал номер Патрона — недоступен. Профессор чувствовал, произошло неладное, а там, где Бидаев — коварное. Тем не менее, он на что-то надеялся, ведь Патрон — сотрудник милиции, офицер, награжден орденами и медалями за службу России. А может, просто загулял в Москве? Однако на душе тревожно, и на следующий день, будучи на работе, Цанаев никак не мог сосредоточиться, как позвонил Ломаев:

— Гал, ты новости смотрел?.. Посмотри.

Сводка МВД РФ: «Вчера вечером в центре Москвы при задержании был убит находившийся в розыске чеченский боевик, оказавший вооруженное сопротивление. По одной из версий, боевик прибыл в столицу для подготовки теракта. В интересах следствия личность убитого не разглашается».

«Может, не Патрон?» — еще сомнения были у Цанаева, пока не позвонили:

— Гал Аладович? Федоров, — и после краткого приветствия. — Вы, наверное, в курсе, что некий Патрон убит.

— Теперь в курсе.

— Дело в том, что последний звонок с его мобильного был к вам.

— Вы хотите знать, о чем мы говорили?

— Я хочу дать вам совет: забудьте про него, и все. Так легче будет жить.

— А может, мне напиться?

— Хе-хе, тоже неплохой вариант. Может, даже оптимальный.

— Тогда считайте, что я пьян и говорю: накануне Патрон уехал на машине Бидаева.

— Гм, ну, я ведь вам советовал…

— А я в ваших советах не нуждаюсь, — срывается голос профессора.

— Зря. Очень даже зря… Кстати, запишите мой новый телефон. Может, пригодится.

— А вы считаете, что пригодится?

— Не знаю.

И тогда Цанаев о своем:

— А вы телефон Авроры знаете?

— Нет, — последовал жесткий ответ, и вновь тот же совет: — Впредь лишнее не болтайте.

— Всем расскажу! — заорал Цанаев, отключил телефон.

И он подумал, что надо все, что он знает, разместить в интернете. А кто это прочитает? А какая будет реакция? И за себя он абсолютно не переживает.

А вот сын? А семья? Но он ведь не трус, но и не боец. И не мужчина! Будь он мужчиной, он бы смог защитить Аврору, хотя бы просто прокормить, содержать. И никто не посмел бы ее мучить, над ней издеваться.

Но он старый, дряхлый интеллигент, который влюбиться смог, любви хочет и хотел, а быть достойным, сильным мужчиной — не смог. Только поэтому, когда вконец приперло, Аврора обратилась к Патрону, как к последней надежде и силе… А Патрона, как теперь принято говорить, замочили…

«Несчастная, одинокая Аврора, — с досадой и тоской постоянно думал о ней Цанаев. — Не дай, Бог, она узнает о гибели Патрона… А она все знает. Все узнает. Как она это переживет?» — и словно отвечая на его вопрос, он неожиданно получил сигнал — новое сообщение:


«Я приношу лишь беды. Гал Аладович, прошу вас, простите меня. Забудьте меня. Про П. молчите. Ни слова. Поберегите себя. Ради семьи. Простите, если можете. Я столько доставила вам забот. Простите. Прощайте.

    
Аврора».


«Все, — с горечью подумал Цанаев, — он-то тряпка, а Аврора потеряла последнюю опору. Неужели она вконец испугалась? Неужели этот гаденыш Бидаев смог ее сломить.?. Я должен этого сучьего сына наказать! Либо я его, либо он меня. Я все обнародую. Я его самого найду, уничтожу!»

Эти мысли не возбуждали его, а, наоборот, угнетали, и остаток рабочего дня он чувствовал себя очень скверно — больное, прооперированное сердце не выносит таких нагрузок, не просто ноет от бессилия, а словно кипит от беспомощности, изнутри жжет.

В подавленном, гнетущем состоянии он пребывал весь день на работе. Коллеги предлагали ему пойти домой, даже вид у него очень болезненный. Но он работал, работал допоздна, используя мощный поисковый ресурс компании. А работал он не на науку, а собирал скрупулезное досье на Бидаева, в том числе и на Бидаева-отца. Это был небольшой, да очень емкий, аргументированный и фактологический материал об удовлетворении спроса на терроризм.

В этом очерке много известного, есть и сенсационного откровения, факты, имена. А главное, здесь анализ, выводы и ожидаемые плачевные перспективы. И все это будет не анонимно, не под подписью какого-либо подкупленного журналиста, а подпишет лично профессор Цанаев.

После этого вряд ли его оставят в компании, и из диссовета точно попрут. Все это неважно. Единственно, Цанаев напоследок не может подставить компанию. Поэтому забросить материал в интернет он хочет из личного, домашнего компьютера.

В одиннадцатом часу он закончил работу. На улице еще было светло, лишь к ночи спала духота, и москвичи вышли погулять. Цанаев тоже всю жизнь любил гулять, много ходить. Да это, видимо, в прошлом. И если раньше он до самого дома пешком шел, всю дорогу об Авроре думал и с нею, как сумасшедший, почти вслух говорил, то на сей раз он мечтал как-нибудь добраться до метро: тяжело, одышка, сил вовсе нет и даже полупустой портфель, где пара документов, несъеденный обед, аппетита нет, и сверх-важная флешка, — но и это превратилось в тяжелую ношу. И на сей раз, он, конечно же, думает об Авроре, да говорит, точнее, ругается, с другими — Бидаева он сотрет в порошок, попадет тот теперь в его разгневанные руки… И словно во сне, словно услышали его мольбу — перед ним, прямо посреди дороги, вырос лично Бидаев. И нагло, впритык, даже поддев небрежно старенький ремень Цанаева, обдавая профессора угаром спиртным, и говорит вперемежку на якобы родном и русском, как ныне чеченцы говорят, небрежно он выдал:

— Ты, старик, хочешь жить, прикуси язык. Не то отрежу, в одно место засуну.

— О-у-у! — на всю округу взбешенно заорал профессор, в ярости бросился вперед и словно в черную, бездонную пропасть, как дорогу в ад, провалился, полетел и сквозь падение он еще слышал: «Милиция! Скорую!..»

А он ведь жаждал такую мгновенную смерть.

* * *


В элементарной физике есть закон — «Золотое правило механики», который гласит: сколько выигрываете в силе, столько же и проигрываете в расстоянии». Проще говоря, сколько находите, столько теряете. И открыв этот закон, Архимед сказал: «Дайте мне точку опоры — я переверну мир».

Вот была бы у Авроры хоть какая-то опора — мир бы она не перевернула, но за себя бы постоять смогла. Однако Цанаев ей опорой стать не смог, не смог ее защитить, отстоять ее честь и достоинство. И она, как Цанаев думает, должна была его презирать. А на самом деле она во всем корит себя, говорит, что все проблемы его — из-за нее, и не свяжи он свою судьбу с ней, все бы у него было бы спокойно, благопристойно, словом, как должно быть на склоне лет у уважаемого профессора. А у него столько проблем, такие стрессы, что он был почти на грани смерти — врачи спасли; вновь операция на сердце, реанимация и он вот-вот приходит в себя. И основная его мысль: он не живой, не мертвый. Не больной, потому что ничего не болит, и нездоров, потому что только-только сам стал дышать, а есть самостоятельно еще не может. Словом, бренное тело его зависимо от аппаратов. Зато может мыслить, и этим он теперь живет, благо думать, вспоминать, анализировать времени предостаточно.

И подводя некие итоги, вспоминая свою жизнь, он думает, что она пролетела, как мгновение. И в этом мгновении было все: и радости, и печали, самое тягостное и тяжелое, когда родителей не стало, сразу бремя забот согнули хребет, и радость и счастье, когда дети рождались, когда первые шаги делали, первое слово сказали, когда он докторскую защитил.

В общем, было все, как у всех, — пролетело как миг. Однако в этом миге, под названием жизнь, что в целом — серость и обыденность, мещанство, был обособленный небольшой островок, как искра, как молния в ночи, как оазис в пустыне — это жизнь в Норвегии. И не потому, что в Норвегии, да хоть на Крайнем Севере, а потому, что там рядом была Аврора.

Какая это была жизнь! Какая любовь!

А ведь он был уже совсем не молод, пенсионер. С операцией на сердце. И все равно она вдохнула в него жизнь, свою энергию, страсть и любовь. И каждый день, что был с ней, под стать ее имени — Аврора — Утренняя Заря и, как рассвет, прекрасна была та жизнь. Ради нее все стоило пережить… И он сейчас готов умереть, лишь бы напоследок ее нежно обнять, аромат ее тела вдохнуть, в ее глаза, в ее волосы нырнуть — навсегда!

Но он это счастье не отстоял, не сохранил, не достоин. Хотя уверен, что она до сих пор его любит, боготворит, в каждой молитве за него просит. И он постоянно ощущает ауру ее тепла, чувствует, что она мысленно где-то рядом… И он любит ее! Но его жизнь прошла. Пора подводить итоги. И первый жестокий, откровенный и беспощадный вопрос самому себе: а жалеешь ли ты о чем?

Конечно, жалеет, еще как жалеет. Ведь Аврора просила — достоинство береги, по-чеченски это очень емкое слово — яхь.[19 - Яхь (чеченск.) — достоинство, благородство, честь.] Но он не смог. Понадеялся на государство, на суд, который, как говорится, «самый гуманный и справедливый». А в итоге понял, что в полубандитском обществе живет, где спрос на бандитизм есть, регулируется и управляется. Понял, что необходимо было набраться мужества, и с бандитом поступить по-бандитски, честь свою отстоять и погибнуть в борьбе, чем теперь обо всем сожалеть, лежа в реанимации.

А потом он думает: еще живой, еще встанет на ноги — и в борьбу. А какой он ныне борец? Он, будучи молодым и здоровым, им не был. А теперь все по законам физики. И, можно так условно сказать, что из «Золотого правила механики», вытекает другой, основной закон природы — закон сохранения энергии.

Энергия неизменна, она просто видоизменяется, то есть теряет или, наоборот, приобретает работоспособность, — это называется энтропией.

На своих лекциях Цанаев это образно объяснял так: от энергии солнца и его производной — газа, чайник вскипает, а чай не пьют — вода остывает, в результате чай не получился, а вода не живая и не мертвая, она прокипяченная и, в принципе, непригодная для жизнедеятельности — как и он сам, будучи в реанимации.

Это теперь он так мыслит, что надо на террор ответить террором. И, конечно, систему ему не переломить, общество не переделать. Зато честь свою отстоял бы и сейчас бы не мучился.

А потом, как озарение или помутнение, другая мысль: неужели я смог бы стать бандитом, террористом? Что за наваждение? Откуда такие странные мысли? Как я смог бы человека убить? Террор порождает террор?.. Можно сказать, что он на смертном одре, а какие мысли посещают его? Неужели таков итог его жизни, и лишь к этому выводу он пришел, что с волками жить — волком быть?! Мысленно, хотя бы теоретически, и его заставили террористом стать, вот только так даже он — профессор — может найти какую-то иллюзорную справедливость.

Что за странные, пагубные мысли?! А ведь его дети, видимо, не зря, тоже почему-то хотят, как они говорят, свалить за бугор. С тонущего корабля бегут?

Значит, виноват он и такие, как он, — вымирающее поколение, которое развалило все? А разве он не работал всю жизнь? Ведь он ученый, известный ученый, а чуть было террористом не стал. Или это только в уме? К чему он под конец жизни пришел? Вот именно, к чему? Он родился, вырос и жил в одной великой стране — СССР, где науку чтили, почитали, восхваляли, а умирает в другой, где даже слово ученый, педагог, тем более, физик, чуть ли не оскорбление или, как сейчас принято говорить, отстой.

От этих мыслей Цанаеву не легко, а доктор говорит:

— Вы сильно нервничаете. Давление скачет. Не переживайте. Все позади.

Вот именно — «все позади»! Он еще не мертвый, но и не живой — обуза для всех. Однако, сердце еще бьется, мысль, вроде бы, четко работает, он еще хочет, и как это ни страшно, хочет жить для того, чтобы отомстить, отстоять свою честь, свое достоинство. Поздно! Поздно он это понял. От этого страдал, нервничал и никакие антидепрессанты не помогали, пока врачи не позволили пользоваться телефоном и тут, после долгого перерыва, получил сообщение: «Время и Бог — всем судья! Берегите себя! Простите меня! Аврора».

Никакие капельницы не дали бы столько сил. Конечно, Цанаев не воскрес, даже встать не может, но у жены спросил:

— Ко мне кто звонил, искал?

— Да, спрашивают, как ты, беспокоятся.

— А из незнакомых?.. Говори.

— Был один чеченец. Все звонил, даже здесь был, но врачи в реанимацию не пустили. Ты-то и говорить не мог.

— Он телефон оставил? — оживился больной.

Цанаев сам набрал номер, и как он предполагал, незнакомец сразу же сказал, что у него вопрос, только не по телефону.

— Я договорюсь с врачами, приходи, — предложил Цанаев, и буквально через полчаса к нему — посетитель.

Профессор думал, что это будет какой-нибудь бородатый представитель из Чечни, а тут молодой, современный человек — москвич, а может, даже европеец, и он, что характерно, новое поколение чеченской молодежи, которое не то что самоуверенны, а уверены в себе, словно победители. Они, в основном, малообразованны, сами это признают, но не считают это изъяном. Потому что для них сила — в силе! И этот молодой жилист, подтянут, вызывающе одет, говорит на современном чеченском, вперемежку с русским, английским, арабским и без церемоний:

— Я по делу Патрона.

— Ты его родственник?

— Я юрист. В данном случае, адвокат.

— Что хочешь узнать? — Цанаев еще тяжело говорит, но у него тоже свой интерес.

— В принципе, нам все известно. Известно, что Патрон остановился в «России». От гостиницы уехал с Бидаевым. Последний звонок к вам.

— А откуда ты все это знаешь?

— Ну, спрос удовлетворяется предложением.

— Купили?

— У нас рыночная экономика, — невозмутим молодой человек, а Цанаев о своем:

— Небось, купили у коллег Бидаева?

Вместо ответа посетитель сам задал вопрос:

— Кто такая Аврора Таусова? Ведь по ее делу Патрон приехал в Москву?

Все, что знал Цанаев, кратко изложил, а тут убийственный вопрос:

— А может, Аврора выманила Патрона в Москву?

— Исключено! — Цанаев побагровел от напряжения.

— А невольно?

— Исключено!

— Вроде она сотрудничает с Бидаевым.

— Неправда! — Цанаев дернулся, пересекло, отключился.

* * *


Позже. Как Цанаев сам определил, все он позже узнает: про себя узнает, что он просто по жизни слабак и даже умереть вовремя и как положено не смог. Ведь, может быть, так ему кажется, эта встреча тоже сыграла роковую роль в судьбе Авроры, потому что он не смог, физически не смог переубедить и доказать, что Аврора никак не могла бы сотрудничать с Бидаевым. Зато Бидаев к Авроре прилип, как сейчас принято говорить, «достал», и не то, что он мстит, или по службе, — у него сущность такая. Ведь Бидаев сам говорил, «в мире спрос на терроризм есть!» А если не будет спроса на терроризм? Бидаеву, и таким, как он, на одну зарплату жить, лямку службы тащить, то есть государство и народ охранять? Нет! Потому что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. А спасатели нужны! Им «утопающие» нужны. И чем больше последних, тем больше должно быть первых… В общем, это почти статистика, некий научный подход, который не всегда соответствует логике жизни.

А жизнь такова, что Цанаев по-прежнему не живой — не мертвый, в постели, встать не может, да на поправку идет — уже самостоятельно ест, общается и жене своей говорит:

— Что-то ты очень озабочена, печальна. Дома что случилась?

— Ничего.

— Говори.

— Аврора была.

— Говори, — Цанаев приподнял голову.

— Оказывается, она почти месяц как в России, то в Грозном, то в Москве. Совсем сдала. Вид болезненный. И дела неважные.

— Что? — потерял терпение Цанаев.

— Ее племянника арестовали, — тут жена перешла на шепот. — Аврора говорит, что он должен был через Москву лететь к ней, в Норвегию, а его здесь посадили.

— За что?

— Вроде, здесь, в Москве, он планировал устроить теракт. Сам себя взорвать где-то в людном месте. В квартире, где остановился, нашли оружие, пояс ша-хида, еще много чего запрещенного. В общем, грозит ему теперь пожизненный срок.

— Она телефон оставила?

— Нет. И явилась ночью, без звонка… Словно сама скрывается.

— Деньги просила? — догадался Цанаев. — Дала?

— Все, что было. Даже с карточки сняла, — жена плачет. — Она просила, чтобы я тебе ничего не говорила.

— Говори, все говори, — дрожит Цанаев.

— Все рассказала… А Аврора говорит, что племянника просто подставили.

— У-у, — простонал больной. — Бидаев — сука!

— Она тоже так думает.

Наступила долгая, тревожная пауза. Цанаев обреченно вздохнул:

— Наши гроши ей не помогут.

— Может, что продадим?

— Набери Ломаева, — попросил муж.

Ломаев частенько навещал старшего товарища, всегда пытался Цанаева поддержать, взбодрить, но на сей раз он сам очень удручен, потупил взгляд.

— Что-то случилось? — спрашивает больной и видя немой ответ: — Аврора у тебя была, звонила?

— Была. Два раза.

— Деньги просила? — выпалил Цанаев.

— Нет, деньги не просила.

Этот ответ удовлетворил больного, значит, деньги у всех не просит, а у жены просила, значит Цанае-вых считает близкими.

— А что еще? Говори! — нетерпелив профессор.

— По-моему, все плохо, — печален Ломаев. — Вид у нее болезненный, загнанный, но глаза горят… В первый раз пришла, вела себя, словно шпионка, в темных очках, парик под блондинку. Попросилась переночевать. У нее была сумка, такая, простая, черная, она ее возле себя даже у нас дома держала. Рассказывала про племянника — за терроризм задержали. А она утверждает, что это провокация, подстава. Что хотят не только племянника, но и ее посадить… Кстати, ее, оказывается, тоже недавно задержали, две недели провела в камере. С каким-то условием выпустили.

— С каким условием? — перебил Цанаев.

— Так и не сказала. Сказала, что есть силы, у которых цель одна: показать всему миру, прежде всего всем россиянам, что все чеченцы — террористы, враги России и человечества. А Таусовы уже раскручены, известны, осталось повесить ярлык: шахид, ша-хидка, террорист, смертник. И если это раскручено в СМИ, то обратное доказать почти невозможно. Но она говорила, что у нее кое-какие материалы есть, то-то она сумку все рядом держала, — продолжает Ломаев, — и жена говорит, спать легла — сумку под подушку. И всю ночь не спит, стонет, какие-то лекарства пьет… Жене Аврора сказала, что болеет по-женски. Видимо, онкология.

— У-у, — простонал Цанаев.

Ломаев замолчал, а больной свинцовым тоном потребовал:

— Продолжай. Говори все, как есть.

— В общем, — продолжает Ломаев, — утром она очень много куда-то звонила. Говорила и на русском, и на чеченском, и на иностранном. А потом попросила позвонить куда-то с моего телефона — номер стерла. Еще попросила один звонок с домашнего. Словом, что-то затевала, что-то непонятное… Как я уловил, в одиннадцать у нее должна была состояться какая-то важная встреча у метро «Пушкинская». Уходя, она сказала, что к вечеру многое прояснится. А буквально через полчаса к нам звонит участковый милиционер, попросил зайти в отделение. Я пошел, а там Аврора — и если бы плакала, то мне было бы легче. А ее лицо, как у придушенной, мертвецко-багровое, даже жилы от напряжения на лбу и шее вздулись, вот-вот лопнут, и оно искажено, словно ухмылка, либо усмешка.

— Знаю я эту маску, — процедил Цанаев. — А случилось что?

— Видимо, ужасное. На автобусной остановке вырвали у нее сумку, на мотоцикле умчались… Нападавших было двое, в шлемах, умчались.

— А милиция? — просто так спросил Цанаев.

— А что милиция? Написали мы заявление. Ну и что?

— А что было в сумке?

— Видимо, все! Какие-то сверхважные для нее документы, флешки, паспорта, телефон, блокнот, деньги — все пропало… И когда я ее привел домой, она как-то вся сгорбилась, потемнела, а в глазах, а в глазах… уныние, тоска, как у загнанного, раненого зверя… Глядя в никуда, она как-то безразлично сказала: «Силы неравные. Они коварны, циничны и бесчеловечны. Я одинока и одна. Проиграла, и сдаюсь… Придется выполнить их условия, не то племянников засадят, убьют».

— А кто «они»? — голос Цанаева уже срывается.

— Кто очерняет нас, чеченцев? Кто заказывает террор? Кто хочет развалить Россию?

— Бидаев — сука.

— Бидаев — пешка в этой игре. Но он, как исполнитель, тоже нужен.

— А где сейчас Аврора?

— Не знаю… В тот день, до вечера, у нас была. Как стемнело, ушла. Уже много дней ни слуху, ни духу. Пропала совсем, — тут Ломаев запнулся, тяжело вздохнул, и продолжил: — Знаешь, что интересно; весь день она на диване корчилась, от боли душевной и той, стонала, да слезу не пустила, не плакала.

— Аврора! — заплакал Цанаев.

* * *


По прогнозам врачей, и они это сообщили супруге, Цанаев вряд ли восстановит полноценную жизнедеятельность, даже может не встать — сердце ослабло, почти что выработало ресурс. Словом, Цанаеву поставили окончательный диагноз-приговор — доживает.

Наверное, Цанаев тоже это понимал, чувствовал. Однако помирать ему сейчас нельзя, он должен хоть как-то помочь Авроре. Видимо, эта мысль мобилизовала какие-то внутренние силы и, вопреки ожиданиям врачей, Цанаев потихоньку встал, выписался из больницы и даже на работу вышел. Он хочет жить, а без работы жить не может. К тому же деньги нужны, а где еще такая зарплата? Но главное не это, главное, ему нужен потенциал компании для поиска Авроры.

Как считал Цанаев, ему не хватало двух-трех дней, чтобы все предотвратить. Да ведь он все позже познает, как говорится, не догоняет. А если честно, то угнаться за Авророй было почти невозможно. Потому что в ее действиях, впрочем, видимо, как и в голове, полное смятение. Логики нет. Хотя какая может быть логика у человека, которого, как зверя, загнали в западню? Вот она и мечется, ищет выход.

И это не ее частная, обособленная беда. В целом, это беда всего общества, всей страны Россия, которая тоже мечется, загнанная в тупик. Потому что жизнь и развитие — это свобода и демократия. Тогда надо искоренить коррупцию, упразднить власть бандитско-олигархического капитала или хотя бы чтобы эта власть думала о своей стране и своем народе, а не выкачивала бабки, нефть и газ из страны. Словом, не врать! Но это со времен СССР не изменилось: врут, умалчивают, либо гово-рят совсем о другом, а когда совсем плохо, выискивают врага — стрелки, по привычке, на чеченцев… А Аврора «на поводке», да пытается вырваться, пытается легализоваться и полноценным гражданином стать.

Цанаев знает, что Аврора при содействии Лома-ева получила в милиции справку вместо украденного паспорта. По этой временной справке она летает в Чечню, Калмыкию, вновь в Москве, и вновь — Чечня и Калмыкия.

Что она делает в Калмыкии, вроде бы, понятно. Система российской бюрократии и надзора за века не изменились: чтобы вновь заполучить внутренний гражданский паспорт, необходимо иметь «свидетельство о рождении», а его можно получить только там, где родился — Аврора родилась в Калмыкии. Копию «свидетельства о рождении» она получила, и это в базе данных есть. А вот внутренний паспорт, по крайней мере официально, нет. А его она может получить либо в Грозном, где «прописана» официально (вот такой крепостной порядок), либо в Москве, где она еще имела «временную регистрацию».

По закону без внутреннего паспорта заграничный паспорт не получить, но Аврора как-то умудрилась побывать в Баку и позже стало известно, что она там встречалась с чеченцами, которых называют «оппозиция».

По отношению к кому и к чему выступает эта «оппозиция», непонятно, только понятно, что источник финансирования един, и цель у всех одна — захват власти… А вот при чем тут Аврора, тоже непонятно. Лишь одно вполне понятно Цанаеву: раз Аврора совершает такие частые поездки, деньги у нее откуда-то появились. А откуда у нее такие деньги? Для диссертации у нее материала мало, разве что сама сможет защитить, но ей ныне не до науки.

Есть еще секретные исследования Авроры. Но официально их вынести из лаборатории невозможно, а неофициально — на это, та Аврора, которую знает Цанаев, не пойдет. Да и кому они нужны? Меценатов на науку в России нет.

Тогда откуда у Авроры деньги?

Цанаеву даже страшно думать об иных вариантах, но они все больше и больше доминируют в его сознании. И хотя он не хочет в это верить, да порою так складываются обстоятельства, такую создадут вокруг атмосферу, что человек, тем более такой одино-ко-замкнутый и эмоциональный человек, как Аврора, может на невероятное пойти. И первый признак — как-то явился Ломаев.

— Гал, ты новость знаешь? — возбужден он. — Оказывается, уже недели две-три назад племянника Авроры освободили.

— Ты откуда знаешь?

— Мой родственник из Грозного приехал, он отсюда в Чечню товары фурами и на автобусах отправляет. Говорит, что с ним в Грозный Аврора с племянником ехала. Вроде, они особо и не скрывались, но лишний раз из машины нос не высовывали. А Аврора в хид-жабе, постоянно молилась. В дороге почти не спала, а чуть заснет, стонет-стонет, кричит: «Не подходите ко мне! Расходитесь! Убегайте! Я взорвусь!..» В общем, говорят, очень больная, лица на ней нет.

— Когда это было? — вскрикнул Цанаев.

— Я ведь сказал, две-три недели назад.

— А что ты молчал?

— Я-то узнал лишь сегодня.

— У-у, — простонал Цанаев. — Надо ее спасать! Надо действовать, ее нужно найти.

Искать надо было в Чечне. Кто поедет? Сам Цанаев ехать не мог. Не потому, что по работе запрещено — можно просто уволиться, тем более, что по здоровью контракт вряд ли продлят. А потому, что это же слабое здоровье может в любой момент подвести, и он станет обузой для многих. Но это не главное. Главное, как считает Цанаев, Авророй манипулируют, и центр манипуляции — в Москве. Значит, и он должен быть здесь… Хотя, что он сможет?

Послать Ломаева тоже нельзя. А вот жену — можно. Потому что Аврора, как бы там ни было, а считает себя, пусть и неравноправным, но членом их семьи. В самую тяжелую минуту к жене обратилась. Если они встретятся, то по-женски договорятся, друг друга поймут.

Не встретились, буквально на два-три дня опоздали.

Как жена рассказала, Аврора с племянником прибыли в Грозный и, по рассказам соседей, все Таусовы стали спешно собираться в дорогу. Не скрывали: уезжают в Европу, навсегда. Что могли, продали. Чего-то ждали. Кажется, у снохи и младшего племянника не было еще загранпаспортов. А еще по Грозному ходил неоднозначный слух, что Аврора, вызволяя племянника из пожизненной тюрьмы, вроде бы пошла на какой-то страшный торг с кабальными условиями. Для жителей Чечни, переживших ужас двух прошедших войн, все это уже не странно, просто странна сама новейшая история страны. Но это общая беда, а если говорить о частном, то в это время Аврору и того же старшего племянника арестовали местные силы безопасности, вроде бы из-за того, что она подозрительна, ходит почти что в парандже, а племянник и так в разработке был. И якобы из самой Москвы прибыли высокие чины — Таусовых освободили.

Более в Чечне их никто не видел. А вот некие чеченки, спекулянтки-предприниматели, что возят товар из Азербайджана и Ирана, точно видели Таусовых на пограничном посту в Дербенте.

Наверное, сноха Авроры с племянниками границу пересекли. А вот точно известно, что Аврора с чеченками на автобусе поехала обратно. Всю дорогу ни слова не проронила; всю дорогу молилась, а пару раз от боли начала стонать, тогда таблетки глотала. Неожиданно, когда проезжали Махачкалу, сошла, и почему-то у всех попросила прощения. И вместе с нею, а может, они были и не с нею, там же сошли еще две женщины — русская и кавказских кровей, вот только наряд их был как у Авроры.

В Махачкале следы Авроры исчезли, и более ее никто не видел. А Цанаев вряд ли смог бы что еще узнать, да помог генерал Самойлов.

В закрытой базе данных МВД РФ промелькнула информация — рапорт лейтенанта ДПС.

Под Рязанью, на посту ДПС, был остановлен рейсовый автобус — «Элиста-Москва», и во время проверки документов одна женщина, одетая в хиджаб, подняла шум, стала просить милиционеров ее задержать. У этой женщины, как выяснилось, имелась лишь просроченная справка вместо паспорта на имя Таусовой Урины, рожденной в Калмыкии.

Оказывается, эту Таусову сопровождала какая-то женщина, тоже вроде бы уроженка Калмыкии, так же одетая.

Тут же между Таусовой и этой женщиной произошла ссора, даже стычка, после которой Таусовой стало очень плохо, она стала вырывать, потом почти что потеряла сознание.

Сопровождающая Таусову сказала, что Таусова очень больна (это было очевидно), везет на лечение. Она дала Таусовой какие-то таблетки, следом сделала укол. После чего Таусова успокоилась, притихла.

Все это Цанаев узнал лично, прибыв на этот пост ДПС. Того лейтенанта уже не было, то ли его перевели, то ли вовсе из органов выгнали. А пропустил он автобус то ли за взятку, то ли откуда-то звонок поступил.

В общем, Цанаев понял, что под Рязанью Таусова предприняла отчаянную, может быть, последнюю, попытку свернуть с «предписанного» пути — не удалось. А Цанаев чувствовал надвигающуюся трагедию. Его слабое сердце не вынесло этого напряжения: прямо в электричке при подъезде к Москве ему стало плохо. Очнулся он в какой-то небольшой больнице Подмосковья. Оттуда его перевезли в Москву. И там врачи были удивлены: вопреки всему, Цанаев ожил, и не то что забегал, ему даже ходить запрещали, но он вставал, не сдавался, и как говорили врачи, мобилизовались внутренние ресурсы, и врачи даже сказали:

— Профессор, а вы боец, держитесь молодцом.

«Эх, — с горечью думал Цанаев, — какой он молодец, тем более боец? Раньше надо было бороться за свою жизнь, честь, любовь. И идти надо было до конца. Хотя бы погиб бы с достоинством, а не как сейчас, не защитив, не отстояв близкого и родного человека, — любимую женщину…»

А теперь он чувствует, он знает, что что-то случится. Что, там, где Аврора, случится революционный залп. И он поэтому постоянно смотрит все новости по телевизору, постоянно включен ноутбук и он ведет поиск в интернете, и проверяет свой телефон — она должна позвонить, либо дать сообщение. Вместо этого в СМИ предупреждают, что известные международные террористы готовят террористическую атаку на столицу России. В Москву, якобы, уже прибыла группа террористов, в том числе женщины-смертницы. Настоятельно рекомендовано усилить всюду контроль и охрану: все под надзором и видеонаблюдением. Для эффективной работы спецслужб повышена зарплата, увеличена численность, выделена техника, квартиры, дачи под Москвой… Словом, «вставай страна огромная, вставай на смертный бой!» Ищи подозрительных людей и подозрительные предметы. Лица кавказской, особенно чеченской, национальности под пристальным вниманием.

Античеченская и кавказофобская истерия в СМИ почему-то нарастала, чувствовалось, что очередная кульминация вот-вот произойдет, и она произошла… «На международный авиасалон, несмотря на все предпринятые меры безопасности, проникла террористка-смертница, обвязанная поясом шахи-да». Лишь благодаря умелым действием правоохранительных органов удалось избежать жертв… на месте теракта найден паспорт на имя Таусовой Урины, уроженки Чечни… Уже известно, что террористка прибыла в столицу на рейсовом автобусе. Составлен фоторобот..»

«За предотвращение теракта многие работники спецслужб награждены, поощрены — звания, должности, прочее… впредь еще более усилить контроль и надзор». Словом, родина в опасности, враг налицо!

* * *


Аврора ему рассказывала, когда на войне один за другим погибли все братья и она плакала и убивалась, отец ей повелел: «Не плачь, они защищали Родину, я за них горд!» С тех пор Аврора плакала редко, и то от счастья и любви. А для слез в жизни у нее было случаев немало. Но она держалась, выработала на лице какую-то защитную маску ухмылку-улыбку. Именно эта маска и была взята как фоторобот террористки, — как ее судьба, но не как истинное лицо Авроры.

Именно эту маску-фоторобот, как вставку, Цанаев почему-то разместил на мониторе своего ноутбука. Как он понял, это случилось на подсознательном уровне, чтобы он тоже «надел» маску, характерную для данного маскарада, и не плакал. Не плакал, когда посетила семья: все были в трауре, жена не могла удержать слез, но они даже имя Авроры не упомянули, для них это была не она. И Цанаев молчал, держался.

И когда появился в палате Ломаев, профессор выдержал, срывающимся голосом, но строго спросил:

— Ты видел, узнал?

— Все видел, многое узнал, — сказал Ломаев.

— Неужели это правда?!

— Это неправда! — чуть ли не крикнул Ломаев. — Это спектакль для быдла! Аврора — не террористка, и не могла ею быть, ее к этому привели, подвели, вынудили. Это все ложь, как и все вокруг!

— Но Авроры нет, — тяжело проговорил Цанаев.

— Нет, — угас Ломаев, грузно сел.

Долго молчали.

— Ты знаешь, — сказал Ломаев, — как она туда проникла? Неизвестно, хотя, что тут думать, кому надо было — провели. В последний момент Аврора выскочила из толпы, она хоть и болела в последнее время, а ведь по жизни очень крепкая была. Так она на бегу отшвырнула двух ментов из оцепления и побежала в поле, на ходу крича: «Уходите, не подходите, берегитесь, я сейчас взорвусь! Спасайтесь!» — и ее рванули.

— Ты сказал рванули, а не взорвалась?

— Так оно и есть, потому что какой-то ретивый милиционер стал стрелять на поражение. И Аврора уже упала, не шевелилась, и лишь через секунд двадцать произошел взрыв.

— А может, будильник?

— Исключено, — как физик рассуждает Ломаев, — в таком людном месте определить время. Только сигнал со стороны… Взрыв был такой силы, что от нее почти ничего не осталось… А вот паспорт целым нашли.

— Не было у нее паспорта, — выдал Цанаев. — Со справкой была.

— Правильно, — согласился Ломаев. — У нее не было паспорта, вместе с сумкой вырвали, своровали. А тут на поле, после взрыва, вдруг нашелся.

— Аврора! Бедная Аврора, — прошептал Цанаев, и, тронув друга за руку: — Аврора очень набожная была. И не место ей на этой грешной земле… Пойди в мечеть, пойди к нашим муллам, за Аврору… — у него перехватило дыхание.

— Уже был, еще пойду, все сделаю, — сказал Ломаев.

В тот же вечер, после Ломаева, вновь пришла в больницу жена, и она сама сообщила:

— Не волнуйся, все делаем. За упокой ее души и Мовлид,[20 - Мовлид (арабск.) — религиозный обряд.] и Еса[21 - Еса (арабск.) — заупокойная молитва.] — каждый день, как положено.

— Спасибо, спасибо, — шепчет Цанаев.

Он не плачет, он держится, а на лице его — тоже маска-ухмылка, искривлено лицо, и врачи, не ему, а жене говорят, у Цанаева идет вялотекущий микроинсульт — лицо скривилось, одна рука почти атрофировалась, речь исказилась, но он все же жене с трудом сказал:

— Спасибо тебе… Прости меня за все. Я жил, как умел… Просьба одна, отвези в Чечню, в родном селе, на родовом кладбище похорони меня.

Жена плакала, а он попытался усмехнуться:

— Хм, даже в этом не умастил, сам не уехал, теперь придется тебе «груз 200» тащить… Прости, ни в чем и никому не товарищ… Аврору не спас.

— Не кори себя. Все предписано судьбой, — плачет жена над ним. — А ты обязательно поправишься… Я останусь с тобой ночевать.

— Нет, — чуть ли не закричал профессор.

Он по жизни всегда боялся доставить окружающим беспокойство, даже в виде своей болезни и надвигающейся смерти, которую он теперь с неким тревожным предчувствием ожидал. Однако во всем этом трагизме, как ученый-исследователь, он предвидел однозначную новизну переходного момента, когда одна фаза существования перейдет в иную, а это межфазовое состояние в неординарных средах всегда сопровождается флуктуацией, моментом переходного взрыва, — словно «точка росы».

Такое состояние бывает не у всех людей, а лишь у необыкновенных, какой, как он считает, безусловно была Аврора. И он, побывав рядом с ней, как бы заразился этой неординарностью, если не характера, то судьбы. И банальная смерть на больничной койке — не его удел. По крайней мере, он этого очень не хочет, и ему кажется, он об этом мечтает и словно ощущает, что от нее идет этот импульс, этот своеобразный посыл. И это может произойти лишь в интимной обстановке, лишь когда он будет один. Поэтому Цанаев так не хочет, чтобы жена оставалась на ночь. Даже медсестра не должна рядом быть.

И когда он остался в палате один, то он каждую минуту смотрел на телефон, ноутбук включен — никаких посылов и сообщений. А лекарства и снотворное свое дело делают — к сумеркам он просто провалился в сон, словно уже положили в могилу. Но он не умер, и пробуждаясь, как наяву, он увидел ее — Аврору! — печальную, повинную, грустную, да во всем белом, ангельском, ярком!

Он проснулся, будто бы ожил — в палате полумрак, а он явственно ощущает что-то новое, родное, близкое — перебивая застоялый запах лекарств, здесь витает и ее запах, ее аромат и ее дух. Он схватил телефон — новых сообщений нет. Нажал клавиатуру ноутбука — то же самое.

А у него сердце застучало, забило тревогой, как барабан в ушах, и пульс — словно по лестнице поднялся. И ему противопоказано вставать — утка рядом, да вопреки всему он ходит в санузел. И сейчас был, омовение сделал. Будет лежа молиться, за Аврору Бога просить. Только дверь ванной прикрыл, а в палате, как наваждение, — чувствуется вновь манящий куда-то аромат ее тела.

Он свет включил, лекарства выпить, замер: на тумбочке, уже слегка потемневший, измятый конверт. Он взял осторожно послание, почему-то понюхал — застоялая сырость подвала. Хотел бережно раскрыть, не получилось, руки дрожат, но когда он увидел ее почерк — с ним случилось чудо! Как в детстве, когда на Новый год ему родители дарили долгожданный подарок, — вот такую же он испытал радость и такое необыкновенное удовлетворение, как некий итог, намекающий — жизнь прожил не зря!

А что еще больному, пожилому человеку надо?

От этого простого человеческого счастья он тихотихо заплакал, и эти последние слезы, словно живительный родник, оросили его искривленное болезнью лицо, так что эта маска-ухмылка, как у Авроры, вмиг сошла, лицо разгладилось, успокоилось. И сквозь слезы, без очков, он не должен был на маленьком, как салфетка, использованном листке видеть этот очень маленький, расплывающийся, неразборчивый почерк, но он всю ночь плакал и всю ночь ее тихий, умоляющий, любящий голос просил:


«Уважаемый Гал Аладович! Дорогой Гал! Ты, действительно, Бог Солнца, моего Солнца, моей судьбы! Если в моей жизни было счастье, а оно было, то это — Ты!

Дорогой Гал! Вряд ли это письмо до Тебя дойдет, но я верю, я надеюсь, что Ты меня услышишь, поймешь, поможешь.

У меня к Тебе три нижайшие просьбы.

Первая. Прости! За все прости! Судьба Таусовых — судьба чеченцев.

Вторая. На мусульманском кладбище в Москве маленькая могилка нашего ребенка. Все охранники меня знают, могилку покажут… Просто, чтобы Ты знал.

Третья. Говорят, что без благословения мужа женщина в Рай не попадет. Если можешь, благослови… И еще. Там, хотя бы иногда, как в Норвегии, мы сможем увидеться?

… Я, как на чужбине, под открытым небом в чабанской степи родилась, так и помру — бездомной, гонимой, непогребенной. Но я, Урина — Аврора — Утренняя Заря, не жалею ни о чем. Ибо мое Солнце — мой Родной и Любимый Гал, был со мной, взошло! Если бы смогла стать матерью, мне кажется, по-другому бы сложилась моя жизнь… Прости, Гал! Если сможешь, прости!.. Им не верь».


* * *


Как бы там ни было, а Цанаев, хоть и проплакал всю ночь, да не зря. Видимо, вместе со слезами выплакал свою болезнь и под конец показал, что есть у него еще жизненные силы, некое достоинство и он, в принципе, боец. Потому что с рассветом он ходил по отделению и выяснял: кто же доставил письмо?

Передали охраннику. И запись камеры наружного наблюдения смотреть не надо, все равно на них лишь одна тень, — вот так борются с терроризмом. А просто по описанию Цанаев понял, что это был Федоров, а телефон его от неприязни к спецслужбам он давно стер. И тогда в тот же вечер профессор посетил фитнес-клуб, в бильярдном зале сидел, все таблетки пил, но Федоров здесь не появился. А Цанаев не сдался, поехал в ночной клуб, и тут даже деньги не помогли, не прошел фейс-контроль, уж больно лицо болезненно, другим отдыхать не даст. Однако Цанаев до двух ночи прямо у входа в такси просидел, точнее, выстоял.

— Профессор, вы что тут делаете? Вы ведь больной.

— Дело. Помоги, — Цанаев поманил Федорова в сторону от подруги. — От Авроры что осталось? Хоть кусочек. Захоронить надо.

— Вы больны.

— Я болен, умираю. Заклинаю. Очень прошу, помоги. Хоть что-нибудь. Захоронить останки положено.

— Это невозможно.

— В этой стране все возможно. Я заплачу.

— Отстаньте, вы больны.

— А с ребенком вы ей и мне помогли, — Цанаев уже задыхался, но горел, схватил рукав собеседника, он постарался заглянуть в лицо Федорова. — Тогда у вас еще сохранялось что-то гуманное, совестливое? Как-никак, сибиряк, мужик. Или все в кабаках выветрилось?

— Андрей, ты скоро? — возмутилась подруга Федорова.

— Вы больны, — довольно легко и брезгливо, как от заразного, отмахнулся Федоров и уже садился в лимузин, как услышал вдогонку:

— Мерзавцы! Убили женщину, моего ребенка.

Федоров резко выскочил из машины, почти в прыжке оказался вплотную с Цанаевым. Они стояли лицом к лицу, пытались глазами друг друга съесть.

— Не болтайте ерунды! — процедил Федоров.

— Я бы тебя и твоего подельника Бидаева придушил, — так же произнес Цанаев. — Жаль, не могу, сил нет.

— И не будет! — повысил голос Федоров.

— Хм, знаю, — усмехнулся профессор. — Замочить хочешь.

— Жажду! — шепотом, на ухо.

— Тогда просьба, — так же на ухо. — Сейчас, сегодня ночью. Как хочешь. Пояс шахида возьму. Мне — газават. Тебе — антитеррор, премия, звание, тачки, телки!

— У-г-г! — злобно простонал Федоров. — Какой вы, профессор, баран… Сам подохнешь, — отпихнул он Цанаева.

…На следующее утро вся семья Цанаевых была вновь на мусульманском кладбище. Накануне профессор написал заявление об эксгумации (точнее, щедро проплатил). Первым делом аккуратно завернули маленький надгробный памятник с надписью «Цана-ев-Таусов», и там же, краской, рукой Авроры — «Мое невзошедшее Солнышко, моя Жизнь!»

Когда откопали маленький-маленький гробик, все плакали.

Уже были заказаны билеты в Чечню: решено в родовом селе перезахоронить ребенка и поставить просто надгробный памятник Авроре.

Неожиданно зазвенел телефон профессора — «номер засекречен».

— Гал Аладович, это я, — он не называет себя и голос вроде изменен, да Цанаев отчего-то ждал его. — Я сегодня к десяти к дому подъеду.

Цанаев от этой встречи что угодно ждал. Загодя вышел во двор и стоял.

Федоров приехал на иной, простенькой машине. Даже не здороваясь, быстро раскрыл багажник, достал довольно увесистую коробку:

— Донесете? — Цанаев напрягся, со всей силой обхватил груз: он понял, что здесь. Слезы невольно, уже по привычке, потекли.

А Федоров — тихо:

— Сочувствую, — и стукнув пальцем по коробке: — А вы были правы. Оказывается, у нас в стране нынче все можно купить.

— Сколько я вам должен?

— Лишь одно — не все средь нас мерзавцы и убийцы. Кстати, я работу поменял, — торопясь Федоров хотел было сесть в машину, как на мгновение задумался, вернулся к Цанаеву и на ухо, словно кто-то мог их услышать. — Вы о Бидаеве слышали?

— Собаке — собачья смерть.

— Да, прямо у подъезда. В упор. И выстрел контрольный… Может, за нее? — он вновь ударил пальцем по коробке. — Вроде, следы ведут в Чечню.

— Может, и в Чечню, — согласился Цанаев. — Только приказ был, скорее, отсюда. Своим же не нужен стал.

— О чем вы говорите?

— Опыт.

— Прощайте, профессор.


От автора


Профессора Цанаева я знал не понаслышке, все-таки из одного села, хотя он здесь почти не жил. А вот, вдруг, приехал, и поползли всякие слухи: привез перезахоронить младенца — внутриутробная смерть. И это, вроде, понятно. А еще — голову какой-то террористки-смертницы, матери ребенка. Говорят, что с превеликими усилиями он смог все это из Москвы в Грозный доставить.

На похоронах людей очень мало. Ну, во-первых, Цанаевых мало кто знает — не жили. Да и случай-то неординарный. Так что даже места на кладбище не хотели давать. А потом, все-таки у профессора авторитет, решили захоронить на новом кладбище — старые, после двух войн, переполнены.

Я во время захоронения на кладбище был. К счастью, кого и что погребают, не видел, да и вряд ли кто, кроме местного муллы, что-либо видел — лишь ритуал, после которого Цанаев попросил оставить его одного возле могилок ненадолго.

Когда где-то через полчаса профессор с кладбища не пришел, спохватились.

Он лежал ничком между могилами, распростерши руки, словно насмерть попытался обхватить оба холмика.

…Ныне так одиноко и стоят эти памятники. Справа от маленького — простой — «Цанаев Гал, 1942–2007», а слева, как сам профессор при жизни заказал, из белоснежного мрамора, где позолотой выбито лишь одно — «Аврора!»


notes


Примечания


1


Суна хьо еза (чеченск.) — досл. Ты мне нужна. (По смыслу: Я люблю тебя)


2


Газават (арабск.) — священная война, объявленная против иноверцев.


3


Тезет (чеченск.) — ритуал похорон и соболезнования.


4


Дала мукълахь (чеченск.) — если Бог даст.


5


Остопирла (арабск.) — Прости, Бог.


6


Харам (арабск.) — грех.


7


Ваша (чеченск.) — брат.


8


Къонах (чеченск.) — витязь, благородный, аристократ.


9


Закат (арабск.) — милостыня, одно из пяти обязательств в Исламе.


10


Адат — свод законов кавказских горцев.


11


Нах яц шу (чеченск.) — Вы не люди, не мужчины.


12


Сискал (чеченск.) — кукурузная лепешка.


13


Хингалш (чеченск.) — тыквенный пирог.


14


ЧІепалгаш (чеченск.) — творожный пирог.


15


Сан гакиш (чеченск.) — мой ребенок.


16


Сан Малх, сан Дуьне (чеченск.) — мое Солнце, моя Жизнь (Мир, Вселенная).


17


ВАК (по инт.) — высшая аттестационная комиссия.


18


Маршал (чеченск) — приветствие, свобода.


19


Яхь (чеченск.) — достоинство, благородство, честь.


20


Мовлид (арабск.) — религиозный обряд.


21


Еса (арабск.) — заупокойная молитва.