Пятый угол Йоханнес Марио Зиммель «Пятый угол» — знаменитый роман австрийского писателя Йоханнеса Марио Зиммеля, принесший автору международную известность. Вторая мировая война. Проживающий в Лондоне немецкий банкир Томас Ливен необычайно умен, прекрасно изъясняется на английском, французском и, разумеется, немецком — чем не секретный агент? Однако, убежденный пацифист, он старательно избегает внимания любых спецслужб. Попав в лапы гестапо, он соглашается работать на германскую разведку ради освобождения, а позже — и на британскую за право вернуться в Лондон. Затем, добавив к своему послужному списку должность французского агента, Томас смиряется с судьбой и, пользуясь своим положением, старается спасти как можно больше людей. Йоханнес Марио Зиммель. Пятый угол. Роман ПРОЛОГ 1 — Нам, немцам, дорогая Китти, легче сотворить экономическое чудо, чем приготовить хороший салат, — говорил Томас Ливен черноволосой девушке с приятными формами. — Ваша правда, господин, — ответила Китти, затаив дыхание, она была без памяти от своего обаятельного работодателя. Влюбленными глазами она смотрела на Томаса Ливена, стоявшего рядом с ней на кухне. Поверх смокинга — темно-синего с узкими лацканами — Томас повязал фартук. В руке он держал салфетку, в которую были завернуты нежные листья двух кочанов первоклассного салата. «Что за мужчина», — думала юная Китти, ее глаза блестели. Влюбленность Китти не в последнюю очередь объяснялась тем, что ее работодатель, владелец виллы с множеством комнат, совершенно естественно и непринужденно чувствовал себя в ее царстве — на кухне. — Правильно готовить салат — искусство почти утерянное, — говорил Томас Ливен. — В центральной Германии в него добавляют сахар, и по вкусу он напоминает неудавшийся пирог, на юге Германии он кислый, словно кроличий силос, а на севере Германии домохозяйки используют даже салатное масло. О святой Лукулл! Дверные замки нужно смазывать этим маслом, а не в салат класть! — Как верно, господин, — повторила Китти, у которой по-прежнему перехватывало дыхание. Вдали послышался звон колоколов. Было 19 часов 11 апреля 1957 года. 11 апреля 1957 года казался обычным днем в череде прочих. Но не для Томаса Ливена! Ибо в этот день он рассчитывал окончательно подвести черту под прошлым — мрачным и далеко не безупречным в глазах закона. Обладатель солидного счета в Рейн-Майн-банке и роскошного спортивного автомобиля немецкого производства стоимостью 32 тысячи марок, Томас Ливен, которому незадолго до этой даты исполнилось 48 лет, проживал на вилле, снятой им в аристократической части Цецилиен-аллеи Дюссельдорфа. Стройный, высокий, загорелый, с умным, слегка меланхоличным выражением глаз и нервным ртом на узком лице, Томас Ливен для своих лет чрезвычайно хорошо сохранился. Черные волосы его были коротко подстрижены, на висках проглядывала седина. Женат Томас Ливен не был. Среди соседей он слыл спокойным и приятным человеком. Они считали его солидным западногерманским предпринимателем, хотя их несколько раздражало, что о нем нельзя было узнать ничего определенного… — Моя дорогая Китти, — продолжал Томас Ливен, — вы привлекательны, молоды; без сомнения, вам предстоит еще многое познать. Не хотите ли поучиться чему-нибудь и у меня? — С радостью, — согласилась Китти, на этот раз едва дыша. — Хорошо, я выдам вам сейчас рецепт, как сделать кочанный салат вкусным. Что мы делали до этого? Китти изобразила книксен: — Два часа назад мы вымочили в воде два кочана салата средней величины. Потом мы удалили кочерыжки и отобрали только нежные листья… — А что мы сделали с нежными листьями? — продолжал расспрашивать он. — Мы завернули их в салфетку, а потом, взявши за ее четыре угла, связали узлом. Потом вы, господин, махали этой салфеткой… — Вращал ее, дорогая Китти, вращал, чтобы избавиться от последних капель воды. Чрезвычайно важно, чтобы листья были совершенно сухими. Однако теперь сосредоточим все наше внимание на приготовлении соуса. Передайте мне, пожалуйста, стеклянную миску и прибор для салата. Случайно коснувшись длинной узкой руки своего работодателя, Китти ощутила сладкий трепет. «Вот это мужчина», — подумала она… «Вот это мужчина», — думало бесчисленное множество людей, познакомившихся за минувшие годы с Томасом Ливеном. Что это были за люди, можно понять, если вспомнить, что любил и что ненавидел Томас Ливен. Томас Ливен любил: красивых женщин, элегантную одежду, антикварную мебель, быстроходные машины, хорошие книги, изысканную еду и здравый смысл. Томас Ливен ненавидел: мундиры, политиков, войну, тупость, вооруженное насилие и ложь, дурные манеры и грубость. Было время, когда Томас Ливен считался образцом почтенного гражданина, далекого от любых интриг, стремящегося к жизни, в которой ценятся безопасность, покой и удобства. И именно такого человека причудливая судьба вырвала из спокойной и привычной среды (о чем будет рассказано подробно), заставив его, добропорядочного гражданина, участвовать в фантастических акциях, не обходившихся без насилия. И при этом он ухитрялся водить за нос такие организации, как германские абвер и гестапо, британскую «Сикрет сервис», французскую разведку, американское ФБР и советскую секретную службу. Образцовый гражданин Томас Ливен в течение пяти военных и двенадцати послевоенных лет был вынужден пользоваться шестнадцатью паспортами девяти разных стран. Во время войны Томас вносил неслыханную сумятицу в немецкие и союзные штаб-квартиры, что не доставляло ему никакого удовольствия. После войны у него, как, впрочем, и у всех нас, создалось было ощущение, что с хаосом, в котором он жил и который использовал в своих целях, покончено навсегда. Заблуждение! Секретные службы уже не отпускали его. За это он мстил своим мучителям. Он брал свое с богатых в период оккупации, с гиен, вскормленных валютной реформой, с нуворишей периода экономического чуда. Железного занавеса для Томаса Ливена не существовало. Он действовал, переходя с Востока на Запад. Чиновники трепетали перед ним. Депутаты различных ландтагов и парламентарии в Бонне трепещут и по сей день, поскольку Томас Ливен жив и знает немало об игорном бизнесе, строительных подрядах и заказах для нового немецкого бундесвера… Конечно, его зовут не Томас Ливен. Читатели простят нас, что с учетом обстоятельств мы изменили его имя и адрес. Но история этого некогда мирного гражданина, страстью которого до сих пор остается стряпня и который вопреки своему желанию стал одним из крупнейших авантюристов нашего времени, — эта история не вымышлена. Мы начнем ее с вечера 11 апреля 1957 года, в тот исторический момент, когда Томас Ливен педантично наставлял Китти, как готовить салат. Так что вернемся на кухню его виллы. — Салат никогда не должен соприкасаться с металлом, — говорил Томас Ливен. Словно загипнотизированная, Китти не отрывала глаз от тонких рук работодателя и, вся трепеща, слушала его лекцию. — Для соуса, — продолжал Томас Ливен, — берем перец на кончике ножа, столько же соли, чайную ложку острой горчицы. Добавляем мелко рубленное крутое яйцо. Побольше петрушки. Еще больше лука-резанца. Четыре столовые ложки настоящего итальянского оливкового масла. Китти, масло, пожалуйста. Покраснев, Китти подала требуемое. — Четыре столовые ложки, как сказано. А теперь еще четверть литра сметаны или сливок, это дело вкуса, я беру сметану… В этот момент кухонная дверь распахнулась, и вошел человек-гигант. На нем были темно-серые в полоску брюки, голубая в белую полоску домашняя куртка, белая рубашка, белый галстук. На голове — жесткий ежик. Будь он лысым, то показался бы увеличенной копией Юла Бриннера. — В чем дело, Бастиан? — спросил Томас Ливен. Слуга, в надтреснутом голосе которого сквозил легкий французский акцент, ответил: — Прибыл господин директор Шалленберг. — Минута в минуту, — сказал Томас. — С этим человеком можно иметь дело, — он снял фартук. — Итак, еду подавать через десять минут. Обслуживать будет Бастиан, а вы, дитя мое, на сегодня свободны. Пока Томас Ливен мыл руки в ванной комнате, облицованной черным кафелем, Бастиан еще раз прошелся щеткой по его смокингу. — И как выглядит господин директор? — спросил Томас Ливен. — Как обычно, — ответил великан. — Толстый и солидный. Бычья шея и брюхо арбузом. Типичная провинция. — Звучит не так уж плохо. — И еще два шрама. — Беру свои слова обратно, — Томас поправил смокинг. При этом кое-что обратило на себя его внимание. — Бастиан, ты опять прикладывался к коньяку, — в его голосе прозвучало неодобрение. — Всего глоточек. Я немного волновался. — Брось! Если события примут скверный оборот, мне понадобится твоя ясная голова. Пьяным ты не сможешь как следует отделать господина директора. — С толстяком я управлюсь даже в состоянии белой горячки. — Тихо! Ты понял, как действовать, если я позвоню? — Так точно. — Повтори. — Один звонок — я несу очередное блюдо. Два звонка — приношу фотокопии. Три — являюсь с мешком, набитым песком. — Буду тебе признателен, — сказал Томас Ливен, обрабатывая свои ногти, — если ты ничего не перепутаешь. 2 — Суп великолепен, — сказал директор Шалленберг. Он откинулся в кресле и промокнул камчатой салфеткой тонкие губы. — Леди Керзон, — сказал Томас и выдал один звонок, надавив кнопку под столешницей. — Леди — кто? — Керзон — это название супа из черепахи с шерри и сметаной. — Ах да, конечно. Пламя свечей, стоявших на столе, внезапно дрогнуло. Бесшумно вошел Бастиан и поставил курятину с перцем. Пламя успокоилось. Его теплый желтый свет падал на темно-голубой ковер, широкий старинный фламандский стол, удобные деревянные стулья с плетеными спинками, старинный фламандский буфет. Теперь господин директор Шалленберг пришел в восхищение от курятины. — Деликатес, воистину деликатес. Очень мило с вашей стороны, господин Ливен, пригласить меня на ужин. Особенно учитывая, что говорить вы хотели со мной о делах… — Любое дело лучше всего обсуждать за хорошей едой, господин директор. Возьмите еще риса, он перед вами. — Благодарю. А теперь скажите же, наконец, господин Ливен, о чем, собственно, пойдет речь? — Еще немного салату? — Нет, благодарю. Выкладывайте же, наконец. — Ну хорошо, — сказал Томас Ливен. — Господин директор, у вас крупная бумажная фабрика. — Да, это так. Двести работников. Все восстановлено из руин. — Поразительный успех. Будем здоровы… — Томас Ливен поднял бокал. — Присоединяюсь. — Господин директор, насколько мне известно, вы изготавливаете особую высококачественную бумагу с водяными знаками. — Верно. — В частности, вы обеспечиваете ею выпуск новых акций, которые именно теперь немецкие заводы «Штальунион-верке» выбрасывают на рынок. — Правильно. Акции DESU. Хлопотное дело, откровенно говоря, нужен глаз да глаз! А то как бы моим людям не пришло в голову напечатать пару акций для себя, ха-ха-ха. — Ха-ха-ха. Господин директор, я хотел бы заказать у вас 50 крупноформатных листов этой бумаги с водяными знаками. — Как… как вы сказали? — Заказать 50 крупноформатных листов. Вам как главе фирмы, несомненно, не составит труда обойти контроль. — Ради всего святого, что вы собираетесь с ними делать? — Напечатать акции заводов DESU, разумеется. А вы что подумали? Директор Шалленберг сложил салфетку, не без сожаления посмотрел на недоеденное в тарелке и заявил: «Боюсь, мне пора уходить». — Ни в коем случае. Будут еще яблоки с муссом в винном соусе и тосты с сыром. Директор поднялся: — Сударь, я постараюсь забыть, что когда-то побывал здесь. — Сомневаюсь, что вы это когда-нибудь забудете, — сказал Томас и положил себе риса на тарелку. — Почему вы, собственно, встали, господин вервиртшафтсфюрер[1 - Уполномоченный рейха по военной экономике. — Примеч. пер.]? Сядьте же. Лицо Шалленберга стало пунцовым. Он тихо произнес: «Что такое?» — Сядьте же, ваша курица остынет. — Вы сказали: вервиртшафтсфюрер? — Сказал. Вы же им были. Даже если вы в 1945 году напрочь забыли о своем звании. Забыли указать в своей анкете, к примеру. Да и к чему вспоминать? Вы же тогда раздобыли новые документы на чужое имя. Ведь когда вы были вервиртшафтсфюрером, вы носили фамилию Мак. — Вы сошли с ума. — Ни в коем случае. Вы были вервиртшафтсфюрером в Вартегау. И вы по-прежнему числитесь в списке преступников, разыскиваемых польским правительством. Под именем Мак, а не Шалленберг, разумеется. Директор Шалленберг поник в своем старофламандском кресле ручной работы, провел тонкой салфеткой по лбу и сказал чуть слышно: — Не могу понять, зачем я все это выслушиваю. Томас Ливен вздохнул. — Видите ли, господин директор, и у меня тоже непростое прошлое. Я хочу покончить с ним. Для этого и нужна ваша бумага. Подделка потребовала бы слишком много времени. А вот надежные печатники у меня есть… Вам нехорошо? Ну-ну… Выпейте глоток шампанского, это подбодрит… Так вот, видите ли, господин директор, после окончания войны я имел доступ ко всем секретным досье. К тому времени вы скрывались в Мизбахе… — Ложь! — Извините, я имел в виду Розенгейм. Поместье Линденхоф. На этот раз директор Шалленберг лишь слабо пошевелил рукой. — Я знал, что вы там прятались. И я мог бы вас тогда арестовать, моя должность это позволяла. Но я подумал: а что тебе с этого? Ну, посадят его, выдадут — и что дальше? — Томас с аппетитом съел кусочек куриной ножки. — И я сказал себе: если ты оставишь его в покое, этот господин через несколько лет опять выплывет. Люди такого сорта никогда не тонут, они всегда наверху… — Какое бесстыдство! — прохрипел голос из кресла. — …и тогда он сможет принести тебе пользу. Так сказал я тогда сам себе и поступил соответственно, и теперь вижу, что это было правильно. Шалленберг с трудом выпрямился. — Сейчас я иду прямо в полицию и сделаю заявление. — Возле вас телефон, — Томас Ливен дважды нажал на кнопку звонка. Вновь всколыхнулось пламя свечей, это слуга Бастиан бесшумно вошел в комнату. В руках у него был серебряный поднос, на котором лежали фотокопии. — Прошу вас, не стесняйтесь, взгляните. На некоторых фото господин директор в военном мундире, на других — копии распоряжений господина директора за 1941-1944 годы, а также расписка так называемого казначея рейха в получении 100000 рейхсмарок в качестве пожертвования для СС и СА. Директор Шалленберг вновь опустился в кресло. — Вы можете убирать со стола, Бастиан. Господин директор уже сыт. — Слушаюсь. После того как Бастиан удалился, Томас сказал: — Кстати, ваша доля в этом деле составит 50 тысяч. Вам этого достаточно? — Я не позволю себя шантажировать! — А в недавней избирательной кампании вы не участвовали, господин директор? Не делали крупных пожертвований? Как же называется тот журнал, интересующийся подобного рода делами? — Вы совсем рехнулись! Хотите печатать поддельные акции? В тюрьму угодите, и я вместе с вами! Если я вам дам бумагу, мне крышка. — В тюрьму я не попаду. А вам крышка именно в том случае, если вы мне не дадите бумагу, господин директор, — Томас выдал один звонок. — Попробуйте хотя бы фаршированные яблоки, вам понравится. — Я больше ни кусочка не проглочу в вашем доме, шантажист. — Итак, когда я могу рассчитывать на получение бумаги, господин директор? — Никогда! — крикнул Шалленберг в страшном гневе. — Никогда вы не получите от меня ни листочка. 3 Близилась полночь. Томас Ливен и его камердинер Бастиан сидели в большой библиотеке, освещенные мерцающими огнями камина. Сотни корешков — красных и золотых, голубых и белых, желтых и зеленых — поблескивали в полутьме. Был включен проигрыватель: тихо звучал фортепьянный концерт номер два Рахманинова. Томас Ливен по-прежнему был в своем безупречном смокинге. Бастиан расстегнул ворот рубашки и, взглянув искоса на своего хозяина, положил ноги на стул, правда, постелив на него газету. — Директор Шалленберг поставит бумагу через неделю, — сказал Томас. — Сколько времени понадобится твоим друзьям-печатникам? — Примерно десять дней, — ответил Бастиан, поднося ко рту пузатый бокал с коньяком. — Тогда первого мая — прекрасная дата, день труда — я выеду в Цюрих, — сказал Томас. Он передал Бастиану одну акцию и лист бумаги. — Это образец для печати, а на бумаге номера, которые я хотел бы видеть на акциях. — Знать бы, что ты затеваешь, — восхищенно пробормотал человек, стриженный под ежика. Бастиан обращался к своему хозяину на «ты», только когда они оставались наедине, поскольку знал Томаса уже 17 лет и был когда-то кем угодно, только не камердинером. Бастиан привязался к Томасу с тех пор, как познакомился с ним на квартире женщины, возглавлявшей банду гангстеров в Марселе. Кроме того, у обоих за плечами было несколько совместных и опасных авантюр — такое сближает. — Томми, не желаешь сказать, что ты задумал? — В принципе, дорогой Бастиан, речь идет о чем-то вполне легальном и приятном: о завоевании доверия. Моя афера с акциями будет достаточно элегантной. Никто — постучи по дереву — вообще ничего не заметит и не раскусит, в чем дело. Все на этом только заработают. И все будут довольны. Томас Ливен мечтательно улыбнулся и извлек золотые часы-луковицу. Это были отцовские часы. Томас пронес их через все жизненные перипетии, они находились при нем во время всех головокружительных побегов и преследований. Томасу неизменно удавалось прятать, охранять и возвращать их. Он нажал на кнопку, встроенный механизм откинул крышку и серебряным звоном возвестил точное время. Бастиан произнес грустно: — Это не умещается в моей башке. Акция — это долевое участие в каком-нибудь крупном предприятии. Купоны акций через определенные промежутки времени отовариваются дивидендами, составляющими часть прибыли, полученной предприятием. — Ну и что же, малыш? — Черт побери, но купоны поддельных акций ты не сможешь предъявить ни в одном банке мира! Их номера совпадают с настоящими, и у них есть владелец. Обман немедленно раскроется. Томас поднялся: — Разумеется, купоны никогда не будут предъявлены к оплате. — В чем же тогда состоит трюк? — Пусть это будет для тебя сюрпризом, — сказал Томас и, подойдя к настенному сейфу, набрал цифровую комбинацию. Тяжелая стальная дверь отошла в сторону. В сейфе лежали наличные, несколько золотых слитков с сердцевиной из свинца (с ними связана занятная история) и три коробочки с драгоценными камнями в оправе и без. Кроме того, куча паспортов. Томас заговорил рассеянно: — На всякий случай поеду-ка я лучше в Швейцарию под другим именем. Посмотрим, что у нас есть из немецких паспортов? — он с улыбкой произносил вслух имена. — Боже, сколько воспоминаний — Жакоб Озе… Петер Шойнер… Людвиг барон фон Тренделенбург… Вильфрид Отт… — Под именем Тренделенбурга ты сплавлял «кадиллаки» в Рио. Барону я бы дал немного отдохнуть. А также и Озе. Его все еще разыскивают во Франции, — сказал Бастиан задумчиво. 4 — Садитесь, пожалуйста, господин Отт. Чем можем быть вам полезны? — спросил руководитель отдела ценных бумаг и положил перед собой скромную визитку, на которой значилось «Вильфрид Отт, промышленник, Дюссельдорф». Руководителя отдела звали Жюль Вермон, его бюро располагалось на втором этаже Центрального банка Швейцарии в Цюрихе. Томас Ливен, которого теперь звали Вильфрид Отт, поинтересовался: «Вы француз, мсье?» — По материнской линии. — В таком случае давайте перейдем на французский, — предложил Томас, он же Вильфрид, говоривший на этом языке без акцента. Лицо Жюля Вермона просияло. — Могу ли я абонировать номерной сейф в вашем банке? — Разумеется, мсье. — Я как раз недавно приобрел новые акции немецкого «Штальунион». Хотел бы депонировать их где-нибудь в Швейцарии, в номерном сейфе и не под своим именем… — Понимаю. Немецкие налоги кусаются, да? — Вермон подмигнул. В том, что иностранцы депонируют здесь свои ценности, не было для него ничего нового. В общей сложности в Швейцарии в 1957 году покоились 150 миллиардов франков, принадлежавших иностранцам. — Да, чтобы не забыть, — сказал Томас Ливен, — давайте отрежем купоны за 1958 и 1959 годы. Я не знаю, когда снова приеду в Цюрих, а потому пусть они остаются при мне, чтобы я мог сам получить по ним. Это и вам сэкономит работу. А про себя подумал: а мне — тюрьму… Вскоре все было улажено. В нагрудном кармане Томаса Ливена покоилось подтверждение о депонировании в Центробанке Швейцарии господином Вильфридом Оттом, промышленником из Дюссельдорфа, акций DESU номинальной стоимостью один миллион немецких марок. В своем спортивном автомобиле, на который обращали внимание даже в Цюрихе, он возвратился в отель "Бар-о-ляк", чьи служащие обожали его. Впрочем, так было и в других отелях мира, где он останавливался. Причиной были его демократизм, веселый нрав и щедрые чаевые. Поднявшись на лифте в свои апартаменты, он перво-наперво направился в ванную и во избежание возможных неприятностей спустил в унитаз купоны за 1958 и 1959 годы. Выйдя на балкон, он уселся под тентом, удовлетворенно посмотрел на небольшие суда, плывущие по блестящей от солнца глади Цюрихского озера. Некоторое время он размышлял. Затем золотым карандашом на фирменном бланке отеля сочинил следующее объявление: «Германский предприниматель ищет для осуществления финансовых операций кредит сроком на два года. Высокий процент и первоклассные гарантии. Рассматриваются только действительно серьезные предложения с приложением банковских реквизитов». Это объявление два дня спустя появилось на видном месте рекламной полосы газеты «Нойе Цюрхер цайтунг». Был дан и номер почтового ящика, куда три дня спустя поступило сорок шесть писем. Погода была прекрасная, солнечная, и, сидя на балконе, Томас тщательно сортировал предложения. Их можно было разделить на четыре группы. Отправителями семнадцати писем были бюро по недвижимости, антикварные магазины, торговцы ювелирными изделиями и автомобилями, у которых денег, правда, не было, но взамен они расхваливали свой бизнес. Авторами десяти писем были господа, денег не имевшие, но зато предлагавшие свое посредничество в переговорах с другими якобы состоятельными господами. Одиннадцать писем, частично с фото, частично — без, поступили от дам, предлагавших самих себя. У одних был шарм, у других — нет, но денег не было ни у одной. И, наконец, восемь писем поступили от людей с деньгами. Тридцать восемь писем из первых трех групп Томас изорвал в клочья. Среди остававшихся предложений его заинтересовали два, абсолютно противоположные по содержанию. Одно было отпечатано на скверной машинке, на не очень качественной бумаге и на небезупречном немецком. Отправитель предлагал «за интересующие меня проценты сумму в пределах 1000000 швейцарских франков». Подписано: «Пьер Мюэрли, маклер по недвижимости». Другое письмо было написано от руки мелким изящным почерком. Лист бумаги ручной выделки цвета слоновой кости с небольшой золотой короной, увенчанной пятью зубцами, гласил: «Шато Монтенак, 8 мая 1957 года. Многоуважаемый господин. В связи с вашим анонсом в «Нойе Цюрхер цайтунг» прошу удостоить нас вашим посещением, предварительно договорившись по телефону. X. де Курвиль». Томас не торопясь отложил рядом оба таких разных письма, задумчиво извлек из кармашка жилета золотые часы и нажал на репетир. Пробило половину четвертого. Пьер Мюэрли, размышлял Томас, несомненно, весьма богатый человек, хотя и явно скуповат. Он покупает скверную бумагу и пишет на старой машинке. А этот X. де Курвиль хотя и пишет от руки, но на превосходной бумаге. Интересно, он граф или барон? Увидим… Шато Монтенак находился в огромном парке на южном склоне Цюрихской горы. Широкая дорога, усыпанная гравием, серпантином вела к небольшому палаццо, выкрашенному, как и положено дворцам, в желтый цвет. Томас запарковался перед просторным въездом на виллу. На редкость надменный камердинер внезапно вырос перед ним: — Мсье Отт? Прошу следовать за мной. Миновав множество роскошных помещений, они в конце концов очутились в великолепном рабочем кабинете. Из-за изящного письменного стола поднялась стройная, элегантно одетая молодая женщина лет двадцати восьми. Ее каштановые волосы мягкими волнами спадали почти до плеч. Рот крупный, розовый и блестящий. Косой разрез карих глаз. Длинные шелковистые ресницы, нежная золотистая кожа. Томас испытал волнение. Появление в его жизни дам с косым разрезом глаз и высокими скулами всегда было связано с крупными неприятностями. Этот тип женщин, подумал он, всегда держится одинаково. Дистанция. Холод. Надменность. Но стоит сойтись с такой поближе, только держись! Взгляд молодой женщины оставался серьезным: — Добрый день, господин Отт. Мы говорили с вами по телефону. Садитесь, пожалуйста. Она села и положила ногу на ногу. Платье немного поползло вверх. «И к тому же у нее еще длинные и красивые ножки», — подумал Томас. — Господин Отт, вы ищете кредит. Вы говорили о первоклассных гарантиях. Могу ли я узнать, о чем речь? «Однако это уже слишком», — подумал Томас и холодно ответил: — Боюсь, для вас это слишком скучная материя, мадам. Будьте столь любезны, сообщите господину де Курвилю, что я здесь. Он мне писал. — Это я вам писала. Меня зовут Хелен де Курвиль. Я веду все денежные дела моего дяди, — пояснила молодая дама еще более холодно. — Итак, господин Отт, что вы называете первоклассными гарантиями? Томас с улыбкой наклонил голову: — Новый выпуск акций заводов DESU, депонированных в Центробанке Швейцарии. Номинальная стоимость — миллион. Биржевой курс старых акций — двести семнадцать… — Какой процент вы предлагаете? — Восемь процентов. — И о какой сумме может идти речь? «Боже, какой холодный взгляд», — подумал он и сказал: — 750000 швейцарских франков. — Как вы сказали? К своему удивлению, Томас обнаружил, что Хелен де Курвиль внезапно занервничала. Кончик ее языка скользнул по розовым губам, ресницы затрепетали. — А это не слишком… э-э, большая сумма, господин Отт? — Простите, почему? При теперешней биржевой стоимости акций? — Конечно… да… но… — она поднялась. — Мне очень жаль, я думаю, мне все же следует позвать моего дядю. Извините, пожалуйста, я сейчас. Он встал. Она исчезла. Он снова сел. Он ждал, если верить часам, восемь минут. Внутреннее чутье, выработанное за долгие годы жизни и балансирования на грани законности, подсказывало: тут что-то не так. Но что? Дверь отворилась. Вернулась Хелен. Вместе с ней появился высокий и худой мужчина с лицом, обожженным солнцем, с крупными челюстями и короткими седыми волосами. На нем был однобортный костюм с белой нейлоновой рубашкой. Хелен представила его: «Барон Жак де Курвиль, мой дядя». Мужчины обменялись рукопожатием. Недоверие Томаса росло: лапа у барона, как у ковбоя. И челюсти такие, будто он всю жизнь жевал резинку. А акцент… Если он действительно окажется аристократом французского происхождения, то я съем веник. Он решил побыстрее покончить со всем этим: — Барон, боюсь, я напугал вашу очаровательную племянницу. Давайте забудем это дело. Для меня было большой честью познакомиться с вами. — Минуточку, мсье Отт, не стоит так уж торопиться. Давайте сядем, — барон тоже нервничал. Он позвонил. — Пропустим рюмку-другую, обсудим все спокойно. Когда надменный камердинер принес напитки, то виски оказалось «бурбоном», а не «скотчем». «Этот Курвиль нравится мне все меньше и меньше», — думал Томас. Барон возобновил беседу. Он признался, что рассчитывал на куда меньшую сумму долевого участия: «возможно, сто тысяч». — Барон, давайте оставим это, — сказал Томас. — Или сто пятьдесят тысяч… — Послушайте, барон… — А может, и двести тысяч… — это прозвучало почти как мольба. Внезапно появился надменный камердинер и доложил, что господина барона просят к аппарату. Звонок из-за границы. Барон и его племянница исчезли. Эта аристократическая семейка начинала забавлять Томаса. Когда через десять минут барон вернулся один, его бледное лицо было в поту, Томасу даже стало немного жаль его. Тем не менее он тут же распрощался. В холле он столкнулся с Хелен. — Вы уже уходите, мсье Отт? — Я отнял у вас слишком много времени, — сказал Томас и поцеловал ей руку. При этом он ощутил аромат ее духов и кожи: — Вы осчастливите меня, если согласитесь сегодня поужинать со мной в отеле или где прикажете. Пожалуйста, приходите. — Господин Отт, — ответила Хелен голосом, какой был бы у заговорившей мраморной статуи, — не знаю, много ли вы выпили, но могу объяснить ваши слова только этим. Всего хорошего. 5 Насколько непродуктивной была беседа с бароном де Курвилем, настолько гладко вслед за этим прошла сделка с маклером по недвижимости Пьером Мюэрли. Вернувшись в отель, Томас позвонил ему, вкратце разъяснил, что он хочет, а именно: кредит 750000 швейцарских франков под гарантии акций DESU. — Не больше? — спросил Мюэрли на своем горловом швейцарско-немецком наречии. — Нет, этого мне достаточно, — сказал Томас, подумав: нельзя перегибать палку. Маклер, краснолицый и неуклюжий мужчина, пришел в отель сам. Этот человек времени не терял. На следующий день у нотариуса был составлен договор: «Господин Вильфрид Отт, промышленник из Дюссельдорфа, обязуется выплачивать восемь процентов годовых на предоставленную ему сумму в три четверти миллиона франков. Кредит должен быть погашен не позднее полуночи 9 мая 1959 года. До этого срока господин Пьер Мюэрли, маклер по недвижимости из Цюриха, обязуется не трогать депонированные акции, которые господин Отт передает ему в качестве гарантии. Однако если кредит не будет возвращен к указанному сроку, то господин Мюэрли будет вправе распоряжаться ценными бумагами по своему усмотрению». С договором в кармане Томас и Мюэрли поехали в Национальный банк. Подлинность свидетельства о депозите была подтверждена. Затем в конторе Мюэрли состоялась передача чека на 717850 швейцарских франков — кредит за вычетом процентов и комиссионных за два года. Итак, в мгновение ока Томас обрел капитал в 717850 швейцарских франков! Теперь в течение двух лет он мог и собирался работать с этими деньгами, в мае 1959 года аккуратно и в срок выплатить свой долг, забрать акции из банковского сейфа, порвать и спустить в канализацию. И все на этом заработают, никто не останется в убытке, никто и не заметит, какую операцию он провернул. Да, вот как просто сработает этот механизм, если сработает. Когда Томас Ливен, он же Вильфрид Отт, спустя несколько часов вошел в холл своего отеля, он увидел Хелен де Курвиль, сидевшую в кресле. — Хэлло, как я рад! Бесконечно медленно Хелен оторвала взгляд от модного журнала. С бесконечно скучающей миной ответила: «О, здравствуйте». В этот прохладный день на ней было коричневое платье в мелкую клетку и жакет из канадской натуральной норки. Не нашлось ни одного мужчины в холле, который бы не обернулся в ее сторону. Томас сказал: — Вы немного опоздали, но я счастлив, что вы все же пришли. — Господин Отт, примите к сведению: я пришла не к вам, а к своей подруге, которая проживает здесь. Томас сказал: — Если не получается сегодня, то, может быть, встретимся завтра, на аперитив? — Завтра я уезжаю на Ривьеру. Томас всплеснул руками: — Какое совпадение! Знаете, я ведь тоже завтра собрался на Ривьеру. Я заеду за вами. Скажем, в одиннадцать? — Разумеется, я поеду не с вами. А вот и моя подруга, — она поднялась. — Будьте здоровы — если сможете. На следующий день, в семь минут двенадцатого, Хелен де Курвиль на небольшой спортивной машине выехала из ворот Шато Монтенак, не остановившись возле Томаса. Он раскланялся с ней — она отвернулась. Он завел машину и двинулся следом. До Гренобля не случилось ничего примечательного. Но сразу же после него автомобиль Хелен встал. Она вышла, он притормозил рядом. — Что-то с мотором, — сказала она. Он исследовал движок, но не смог обнаружить никакого дефекта. Хелен тем временем отправилась к ближайшему дому, чтобы по телефону вызвать механика. Тот вскоре подъехал и объявил, что «полетел» бензонасос, машину придется эвакуировать, ремонт продлится минимум два дня. Томас был убежден: механик лжет, чтобы побольше содрать с клиентки, но был счастлив, что нарвался на жулика. Он пригласил Хелен продолжить путешествие в его машине. — Вы весьма любезны, господин Отт, — ответила она после долгих колебаний. Перегрузили ее багаж. Томас незаметно расплатился с лжецом по-царски. Первые сто километров Хелен разомкнула губы только единожды, сказав ему: «Будьте здоровы», когда он чихнул. После новых ста километров она объявила, что договорилась встретиться в Монте-Карло со своим женихом. — Бедняга, — сказал Томас. — Не часто он вас будет видеть. В Монте-Карло по желанию Хелен он подвез ее в «Отель де Пари». Здесь ее ожидало известие: жених задерживается в Париже и не сможет приехать. — Я беру его апартамент, — объявил Томас. — Очень хорошо, мсье, — сказал главный портье, незаметно пряча банкноту в пять тысяч франков. — Но если мой жених все же приедет… — Тогда пусть сам ищет, где остановиться, — отрезал Томас, отвел Хелен в сторону и прошептал: — Он вас недостоин. Вы что, не видите здесь руку провидения? Молодая женщина неожиданно рассмеялась. Два дня они прожили в Монте-Карло, потом отправились в Канны, где остановились в отеле «Карлтон». Томас провел несколько восхитительных дней. Он ездил с Хелен в Ниццу, Сен-Рафаэль, Сен-Максим и Сен-Тропе. Они купались в море. Он взял напрокат моторную лодку, катался с Хелен на водных лыжах, валялся рядом на пляже. Хелен смеялась над тем же, над чем и он, ей нравились те же блюда, она любила те же книги и картины. Когда спустя семь великолепных дней она стала его возлюбленной, выяснилось, что они понимали друг друга во всем. И тут случилось главное — на восьмой день в первом часу ночи… С влажными мерцающими глазами Хелен де Курвиль лежала в постели в своей спальне. Возле нее сидел Томас. Они курили. Он гладил ее волосы. В комнату издалека доносилась музыка. Горела лишь одна маленькая лампа. Хелен вздохнула и потянулась: «Ах, Билль, я так счастлива»… Она называла его Билль. Имя Вильфрид напоминало ей о Рихарде Вагнере, говорила она. — Я тоже, душа моя, я тоже. — Правда? И снова этот странный изучающий взгляд раскосых глаз, значение которого Томас объяснить не мог. — Правда, дорогая. Внезапно Хелен уткнулась в подушку, продемонстрировав свою прекрасную золотистую загорелую спину. При этом она зарыдала с таким отчаянием, что Томас даже перепугался: — Я тебя обманывала! Я мерзавка — ах, какая же я подлая! Некоторое время он слушал ее всхлипы, затем кротко сказал: — Если речь о твоем женихе… Она снова перевернулась на спину и закричала: — Чушь, какой жених! Нет у меня никакого жениха! О, Томас, Томас! Он почувствовал, будто ледяная рука прошлась по его спине. — Что ты сказала? — Нет у меня никакого жениха. — Нет, я не это имел в виду, — у него слегка перехватило дыхание. — Ты только что сказала «Томас»? — Да, — всхлипнула она, и крупные слезы полились ручьем по щекам прямо на грудь. — Да, разумеется, я сказала «Томас». Ведь так тебя зовут, мой бедный любимый Томас Ливен… Ах, ну зачем я тебя только встретила? За всю свою жизнь я не была еще так влюблена… — снова вскинулась она, последовал новый водопад слез. — И именно тебе я должна была это причинить, именно тебе. — Причинить? Что причинить? — Я работаю на американскую секретную службу, — с отчаянием в голосе пожаловалась Хелен. Томас не замечал, как огонек сигареты все ближе подбирался к его пальцам. Он долго молчал. Наконец, глубоко вздохнул: — Бог мой, значит, опять все сначала? — Я не хотела тебе говорить… — с трудом мрачно выдавила она из себя. — Не имела права… Они меня выгонят… Но я не могла не сказать тебе правду после этого вечера… иначе я жить не смогу… — Давай-ка помедленнее и с самого начала, — сказал Томас, постепенно приходя в себя. — Итак, ты американский агент? — Да. — А твой дядя? — Мой шеф, полковник Херрик. — А Шато Монтенак? — Сняли. Наши люди В Германии сообщили, что ты планируешь крупное дело. Потом ты приехал в Цюрих. Когда появилось твое объявление, мы получили полномочия предложить тебе кредит в сто тысяч франков… — Зачем это? — В твоем анонсе было что-то нечисто. Нам необходимо было разгадать, в чем дело, и тогда бы ты был в их руках. ФБР любым способом намерено ангажировать тебя, Оно жаждет заполучить тебя, — она снова заплакала, Томас вытер ей слезы. — Потом ты запросил 750 тысяч. Мы заказали срочный разговор с Вашингтоном. И что, ты думаешь, они нам ответили? Что 750 тысяч — безумие! Такой суммой они рисковать не захотели! И тогда решили использовать меня против тебя… — Тебя, — повторил он по-идиотски. — …и я предприняла эту поездку. Все было сплошным театром. Механик в Гренобле… — Боже, и этот тоже. А я-то, болван, еще дал ему чаевые! — …жених, все, Томми. А теперь — теперь я в тебя влюбилась и знаю, что если ты не согласишься работать на нас, тебя сдадут. Томас встал. — Останься со мной! — Я вернусь, дорогая, — сказал он с отсутствующим видом. — Мне только нужно с твоего позволения кое-что спокойно обдумать. Ибо нечто подобное, знаешь ли, со мной уже случалось… Он оставил ее, продолжающую всхлипывать, и вернулся в свою спальню. Здесь он уселся у окна и долго смотрел в ночь. Потом схватил телефонную трубку, подождал, когда ответит телефонистка, и сказал: — Соедините меня с шеф-поваром… Все равно, разбудите его… Через пять минут телефон зазвонил. Томас взял трубку: — Гастон? Это Отт. Я только что пережил тяжелый удар судьбы. Мне нужно что-нибудь легкое, возбуждающее. Приготовьте мне томатный коктейль и несколько сардин с жареным картофелем… Спасибо, — он повесил трубку. «Итак, от них не вырваться, — подумал он. — В 1957 году они опять подловили меня — так же, как и в 1939-м!» Из открытой балконной двери Томас Ливен смотрел на опустевший город и на далекие равнодушные звезды, блестевшие над Средиземным морем. И из бархатной темноты вдруг выплыли, начали приближаться и спускаться к нему — мужчины и женщины из его прошлого: фантастические красотки, холодные женщины-агенты, могущественные главы концернов, прожженные торгаши, безжалостные убийцы, предводители банд, устроители бойни. Вся его прежняя жизнь нахлынула на него — дикая, полная приключений жизнь, которая, подобно торнадо, раскрутилась в тот теплый майский день 1939 года… КНИГА ПЕРВАЯ Глава первая 1 24 мая 1939 года без двух минут десять перед домом 122 на Ломбарт-стрит в центре Лондона остановился черный кабриолет «бентли». Из машины вышел элегантный молодой господин. Его загар, небрежная походка, спутанные темные волосы удивительно не гармонировали с подчеркнуто строгой одеждой. Темно-серые брюки в полоску с острыми как бритва стрелками, черный двубортный пиджак, жилетка с золотой часовой цепочкой, белая рубашка с высоким стоячим воротничком, серый с перламутровым отливом галстук. Прежде чем захлопнуть дверцу, господин извлек из салона черный котелок, зонт и две газеты — «Таймс» и «Файненшл таймс» на розовой бумаге. После этого тридцатилетний Томас Ливен вошел в здание, вход которого украшала доска из черного мрамора, на которой золотом было написано: МАРЛОК&ЛИВЕН, АГЕНТСТВО ПО ДЕЛАМ ДОМИНИОНОВ. Томас Ливен был самым молодым банкиром в Лондоне, и очень удачливым. Такую блиц-карьеру он сделал благодаря своему интеллекту, способности производить впечатление серьезного человека и таланту вести два абсолютно несовместимых образа жизни. Воплощенная корректность и серьезность на бирже, Томас вне этих священных стен был обаятельным покорителем женских сердец. Никто, и меньше всего те, о ком речь, не подозревали, что он мог играючи быть участником сразу четырех любовных интрижек, поскольку был не только вынослив, но и умел хранить молчание. Томас Ливен мог быть более чопорным, чем самый чопорный джентльмен из Сити, но раз в неделю он проводил время в одном из известных танцклубов Сохо, не афишируя это, а дважды в неделю посещал занятия джиу-джитсу. Томас Ливен любил жизнь, и она, похоже, отвечала ему взаимностью. И хотя он был очень молод, о чем многие не догадывались, казалось, ему все падало с неба. Когда Томас, с достоинством приподняв котелок, вошел в операционный зал банка, там уже находился его старший партнер Роберт Э. Марлок. Высокий и худой, Марлок был на 15 лет старше Томаса. У него была не очень приятная манера: стоило кому-нибудь взглянуть на него, как он моментально отводил в сторону свои светлые водянистые глаза. «Хэлло», — сказал он, по привычке глядя мимо Томаса. «Доброе утро, Марлок, — сказал Томас с серьезной миной. — Доброе утро, господа». Шесть служащих, сидевших за столами, ответили на приветствие с такими же серьезными минами. Марлок стоял возле металлической стойки, накрытой стеклянным колпаком, из-под которого доносилось тиканье маленького латунного аппарата, печатавшего на нескончаемых бумажных полосах последние биржевые курсы. Томас подошел и взглянул на котировки. У Марлока слегка подрагивали руки. Человек недоверчивый мог бы сказать, что у него типичные руки карточного шулера. Но недоверие еще не успело поселиться в светлой душе Томаса Ливена. Марлок спросил нервно: — Когда вы летите в Брюссель? — Сегодня вечером. — Самое время. Видите, как рухнули котировки! И все из-за проклятого нацистского стального пакта! Успели прочитать в газетах, Ливен? — Разумеется, — сказал Томас. Он предпочитал употреблять «разумеется» вместо простого «да». Это звучало солиднее. В этот день, 24 мая 1939 года, газеты сообщали о заключении союзнического договора между Германией и Италией, названного также стальным пактом. Через темный старомодный операционный зал Томас прошел в свой темный старомодный кабинет. Тощий Марлок последовал за ним и опустился в одно из кожаных кресел возле высокого письменного стола. Сперва партнеры обговорили, какие ценные бумаги Томас должен скупить на континенте, а от каких избавиться. У «Марлок&Ливен» был филиал в Брюсселе. Кроме того, Томас Ливен имел долю в одном из частных парижских банков. После того как с деловой частью было покончено, Роберт Э. Марлок нарушил свою давнюю привычку и открыто посмотрел в глаза своего младшего партнера. — Э-э, Ливен, у меня к вам еще и личная просьба. Вы, конечно, помните Люси… Томас прекрасно помнил Люси. Красивая блондинка из Кельна несколько лет прожила в Лондоне и была подружкой Марлока. Затем, должно быть, случилось что-то крайне неприятное — никто не знал точно, что именно, — но только Люси Бреннер внезапно вернулась в Германию. — Мне неприятно обременять вас этим, Ливен, — сетовал теперь Марлок, стараясь усилием воли не отводить взгляд от младшего партнера. — Но я подумал, что если вы все равно будете в Брюсселе, то могли бы заскочить в Кельн и поговорить с Люси. — В Кельн? А почему бы вам не съездить самому? Ведь вы тоже немец… Марлок ответил: — Я бы охотно съездил в Германию, но международное положение… К тому же, честно говоря, я тогда сильно обидел Люси… Марлок часто и охотно говорил о своей честности. — …да, если честно. Тут оказалась замешанной другая женщина. Люси была вправе бросить меня. Скажите ей, что я прошу прощения. Я хочу все загладить. Она должна вернуться… В его голосе зазвучало волнение, сродни тому, какое появляется у политиков, когда они говорят о своем стремлении к миру. 2 Утром 26 мая 1939 года Томас Ливен прилетел в Кельн. На фасаде отеля рядом с собором развевались знамена со свастикой. Точно так же был декорирован и весь город. Праздновали стальной пакт. Множество военных. Из гостиничного холла то и дело, подобно выстрелам, доносилось щелканье каблуков. В номере на письменном столе стоял портрет фюрера, Томас прислонил к нему свой обратный авиабилет. Затем он принял горячую ванну, оделся и позвонил Люси Бреннер. Когда на другом конце провода взяли трубку, послышался подозрительный щелчок, на который Томас Ливен, впрочем, не обратил внимания. Будущий суперагент, каким он стал в 1940 году, в 1939-м еще ничего не знал о наличии подслушивающих устройств. — Бреннер. Это была она, ее прокуренный, возбуждающе-хрипловатый голос, который он хорошо помнил. — Фрейлейн Бреннер, вас беспокоит Ливен. Томас Ливен. Я только что приехал в Кельн и… — Он остановился. Хотя нового щелчка не последовало, зато прозвучал ее едва сдерживаемый вопль. Очаровательно улыбнувшись, он поинтересовался: — Это был крик радости? — Боже правый! — послышалось в трубке. И новый щелчок. — Фрейлейн Бреннер, Марлок попросил меня навестить вас… — Этот негодяй! — Ну пожалуйста, не надо так… — Жалкий подонок! — Фрейлейн Бреннер, выслушайте же, наконец! Марлок через меня просит у вас прощения. Вы позволите навестить вас? — Нет! — Но я обещал ему… — Убирайтесь отсюда, господин Ливен. Первым же поездом! Вы ничего не знаете, что здесь творится! Новый щелчок на линии, который Томас проигнорировал. — Нет, нет, фрейлейн Бреннер, это вы не знаете, что творится… — Господин Ливен… — Никуда не уходите, через десять минут я буду у вас! — Он положил трубку и поправил узел галстука. Его охватил спортивный азарт. Прихватив шляпу и аккуратно сложенный зонт, Томас бросился к такси. Оно доставило его в район Линденталь. Здесь, в Бетховен-парке, на третьем этаже виллы жила Люси Бреннер. Он позвонил. За дверью послышался приглушенный шепот. Девичий голос, мужской голос. Томас был несколько удивлен, но недоверие еще не поселилось в его светлой душе. Дверь отворилась. Показалась Люси Бреннер в пеньюаре, под которым, судя по всему, было надето немного. Сильно взволнованная, она, увидев Томаса, охнула: «Сумасшедший!» Дальше все произошло моментально. Из-за спины Люси появились двое. На них были кожаные пальто, оба смахивали на мясников. Один из них грубо отпихнул Люси, второй схватил Томаса за лацкан пиджака. Всю выдержку, спокойствие и сдержанность Томаса как рукой сняло. Обеими руками он ухватил кулак наглеца и развернулся неуловимо танцующим движением. Ошарашенный мясник тут же завис на правом боку Томаса. Затем небольшой наклон, рывок — и сустав хрустнул. Мясник пронзительно взвыл, пролетел по воздуху и приземлился на полу в прихожей, где и остался лежать, скрючившись от боли. «Уроки джиу-джитсу не прошли даром», — подумал Томас. — Ну, теперь вы, — сказал он, подходя ко второму. Белокурая Люси пронзительно завизжала. Второй мясник попятился и стал заикаться: — Н-не н-надо. Не делайте этого… — он извлек револьвер из подмышечной кобуры. — Предупреждаю вас, будьте благоразумны. Томас остановился. Только идиот бросается на вооруженного мясника. — Именем закона, — произнес струсивший мясник, — вы арестованы. — Арестован? Кем? — Тайной государственной полицией. — Ну и ну, — сказал Томас Ливен, — воображаю, как я буду рассказывать об этом в своем клубе! Томас Ливен любил свой лондонский клуб, и любовь была взаимной. Со стаканом виски в руках, с трубкой во рту, сидя перед горящим камином, члены клуба каждый четверг по кругу рассказывали самые захватывающие истории. «Когда я вернусь, — подумал Томас, — на этот раз я привезу историю не хуже других». Да, история была неплохой и становилась все интереснее. Вот только когда теперь доведется Томасу рассказывать ее в своем клубе? Когда он вообще увидит свой клуб? Он еще оставался в приподнятом настроении в тот майский день 1939 года, когда сидел в «Особом отделе Д» штаб-квартиры гестапо в Кельне. «Происшедшее — всего лишь недоразумение, — думал он, — через полчаса я выйду отсюда…» Комиссара, к которому привели Томаса, звали Хаффнером, это был толстяк с хитрыми свиными глазками. К тому же чистюля. Без перерыва он чистил свои ногти, доставая для этого все новые зубочистки. — Я слышал, вы избили нашего камрада, — злобно сказал Хаффнер. — Вы об этом еще жестоко пожалеете, Ливен! — Для вас по-прежнему господин Ливен! Что вам от меня нужно? Почему меня арестовали? — Валютные преступления, — объявил Хаффнер, — давненько мы вас поджидали. — Меня? — Или вашего партнера Марлока. С того момента как некая Люси Бреннер вернулась из Лондона, я установил за ней слежку. Я подумал: кто-нибудь из этих наглых скотов когда-нибудь да объявится. Ну вот и — хоп! — Хаффнер через весь стол подтолкнул к нему одну из папок. — Будет лучше, если я вас познакомлю с имеющимися против вас материалами. Надеюсь, тогда вы закроете свою нахальную пасть. Становится действительно любопытно, подумал Томас. Он начал перелистывать многочисленные подшитые документы. Спустя некоторое время он расхохотался. — Что вы находите здесь смешного? — поинтересовался Хаффнер. — Послушайте, но это же великолепно! Из документов следовало, что лондонский частный банк «Марлок&Ливен» несколько лет назад сыграл злую шутку с Третьим рейхом, воспользовавшись тем, что немецкие закладные письма из-за сложившейся политической ситуации долгое время котировались на Цюрихской бирже в одну пятую своей номинальной стоимости. «Марлок&Ливен» или тот, кто оперировал под этой вывеской, в январе, феврале и марте 1936 года скупил эти закладные в Цюрихе за нелегально вывезенные из Германии рейхсмарки. Затем некий швейцарский гражданин, выступавший как подставное лицо, был уполномочен приобрести обесцененные в Германии, но весьма ценимые в остальном мире полотна так называемого деградирующего искусства. Нацистские власти охотно разрешили вывоз картин. Во-первых, они избавлялись от нежелательных произведений, а во-вторых, получали валюту, столь необходимую для производства вооружения. Швейцарец как подставное лицо тридцать процентов стоимости оплатил в швейцарских франках. Оставшиеся 70 процентов оное лицо оплатило немецкими закладными (нацисты спохватились позже), которые таким образом вернулись на родину по номинальной цене, то есть пятикратно превышавшей ту, за которую их приобретал в Цюрихе «Марлок&Ливен». Пока Томас Ливен изучал документы, он думал: «Эту классную аферу провернул не я. И сделать это мог только Марлок. Но он должен был знать, что немцы ищут его, что Люси Бреннер под наблюдением, что меня арестуют, что не поверят ни одному моему слову. И что он станет единоличным владельцем банка. О, Боже правый…» — Итак, — с удовлетворением произнес комиссар Хаффнер, — вижу, что трепло, наконец, заткнулось? — Он извлек очередную зубочистку и на этот раз занялся своими зубами. «Проклятье, что делать?» — раздумывал Томас. Одна мысль пришла ему в голову. Не очень удачная. Но лучшей все равно не было. — Я могу позвонить? Свиные глазки Хаффнера сузились: — С кем вы хотите говорить? Теперь только атака, — подумал Томас, — только вперед. — С бароном фон Виделем. — Никогда не слышал о таком. Внезапно Томас сорвался на крик: — Его превосходительство барон Бодо фон Видель, посланник по особым поручениям в МИДе! Никогда не слышали о таком? — Я… я… — Вытащите хотя бы зубочистку изо рта, когда разговариваете со мной! — Что… что вы хотите от господина барона? — заикался Хаффнер. Он привык иметь дело с запуганными гражданами. С арестованными, которые орут и знакомы с бонзами, он не знал, как обращаться. Томас продолжал бушевать: — Барон мой лучший друг! Томас познакомился с Виделем, который был намного старше его, в 1929 году в студенческой компании. Видель ввел Томаса в аристократические кружки. Томас как-то дважды оплачивал просроченные векселя барона. Они тогда по-человечески сблизились — вплоть до того дня, когда Видель вступил в нацистскую партию. После бурной ссоры они расстались. «Интересно, как у Виделя с памятью?» — думал теперь наш герой, продолжая кричать: — Если вы сию минуту не соедините меня с ним, завтра будете искать себе новую работу! Комиссар Хаффнер отыгрался на телефонистке. Внезапно схватив трубку, он заорал: — Берлин, МИД! И побыстрее, сонная тетеря! «Здорово, ну просто здорово», — думал Томас, когда вслед за этим услышал голос бывшего собрата: «Фон Видель у аппарата»… — Бодо, это Ливен! Томас Ливен, ты меня еще помнишь? Раскатистый смех ударил ему в ухо: — Томас! Ты? Вот это сюрприз! Помню, однажды ты прочел мне воспитательную лекцию, а сегодня сам в гестапо! Томас на мгновение даже прикрыл глаза: налицо было чудовищное недоразумение. А веселый голос барона продолжал греметь: — Чудно, кто-то — Риббентроп или Шахт — говорил мне недавно, что у тебя в Англии свой банк! — Это так, Бодо, выслушай меня… — Ага, внештатная служба, понимаю! Прикрытие, да? Давно я так не смеялся! Осознал, наконец, что я тогда был прав, а? — Бодо… — И до кого ты дослужился? До комиссара? — Бодо… — Или до советника по уголовным делам? — Черт побери, выслушай же, наконец! Я не работаю в гестапо, меня арестовали! В трубке повисла тишина. Хаффнер от удовольствия зачмокал губами и, не переставая чистить ногти, прижал плечом вторую трубку к уху. — Бодо, ты что, не понял меня? — Да понял, к сожалению. И в чем… в чем тебя обвиняют? Томас объяснил, в чем. — Н-да, старина, это скверно. Не могу вмешиваться. Мы живем в правовом государстве. Если ты действительно невиновен, все выяснится. Всего хорошего. Хайль Гитлер! — Ваш лучший друг, да? — хрюкнул Хаффнер. 3 У него отобрали подтяжки, галстук, шнурки, портмоне и любимые карманные часы, после чего заперли в одиночке. В ней Томас провел остаток дня и ночь. Его мысль лихорадочно работала. Какой-то выход должен быть, должен, должен. Но он его не находил… Утром 27 мая Томаса Ливена снова повели на допрос. Войдя в кабинет Хаффнера, он увидел возле комиссара майора вермахта, бледного, озабоченного. Хаффнер выглядел сердитым. Все носило следы недавней ссоры. — Вот он, господин майор. Согласно приказу оставляю вас вдвоем, — сказал гестаповец и удалился. Офицер пожал Томасу руку: — Майор Лооз, военная окружная команда Кельна. Мне звонил барон фон Видель, просил позаботиться о вас. — Позаботиться? — Но вы же совершенно невиновны, вас подставил ваш партнер, это мне совершенно ясно. Томас вздохнул с облегчением: — Рад, что вы пришли к этому выводу, господин майор. Итак, я могу идти? — Куда идти? Вас посадят в тюрьму! Томас даже сел: — Как? Но я же невиновен! — Объясняйте это гестапо, господин Ливен. Нет, нет, ваш партнер все правильно рассчитал. — Гм, — сказал Томас и, посмотрев на майора, подумал: «Что-то он явно недоговаривает». И продолжение последовало незамедлительно. — Видите ли, господин Ливен, один выход для вас, конечно, есть. Вы германский подданный. Вы культурный человек, знаете мир, бегло говорите по-английски и по-французски. Такие качества в наши дни пользуются спросом. — У кого спросом? — У нас, у меня. Я офицер абвера, г-н Ливен. Я могу вытащить вас отсюда только в одном случае: если вы согласитесь работать на военную разведку. К тому же мы неплохо платим… Майор Фриц Лооз был первым представителем секретной службы, повстречавшимся Томасу. За ним еще последует череда других — англичане, французы, поляки, испанцы, американцы и русские. 18 лет спустя, 18 мая 1957 года, Томас Ливен, размышляя в ночной тиши апартамента люкс в Каннах, понял: в принципе все эти люди были на удивление похожи друг на друга. Все они выглядели удрученными, огорченными, разочарованными, больными. Казалось, им приходилось заниматься не своим делом. Все они были скорее трусоватыми и потому беспрестанно окружали себя смешными атрибутами своей власти, своих секретов, старались напугать. Все они беспрерывно что-то изображали, все мучились комплексом неполноценности… Все это знал Томас Ливен в прекрасную майскую ночь 1957 года. Но 27 мая 1939 года это было ему еще неведомо. Он пришел в восторг, когда майор Лооз сделал ему предложение работать на германский абвер. «Таким образом я выберусь из дерьма», — думал он, не догадываясь, как глубоко он уже увяз в нем… 4 Когда самолет Люфтганзы пробил облачность, висевшую над Лондоном, у кресла номер семнадцать послышались какие-то странные звуки. К пассажиру поспешила стюардесса: — Вам плохо? — спросила она участливо. — Лучше не бывает, — ответил Томас Ливен. — Извините, я только что вспомнил кое-что смешное. Он вспомнил разочарованное лицо гестаповского кладовщика в Кельне, возвращавшего ему его вещи. С золотыми часами тот прямо-таки не мог расстаться. Томас забрал любимую вещь и нежно погладил часы по изящной крышке. При этом он обнаружил краску под ногтем указательного пальца и вновь засмеялся при мысли, что его отпечатки хранятся теперь в секретной картотеке, так же как и фотография на анкете. Некий господин Джон Смайт (пишется через вай-эйч-ти на конце) послезавтра придет к нему домой осмотреть газовую печь в ванной. Этому Смайту необходимо беспрекословно подчиняться, настоятельно предупреждал майор Лооз. «Господин Смайт очень удивится, — думал Томас. — Если он действительно появится, я вышвырну его вон — вместе с вай-эйч-ти!» Самолет пошел на снижение. Курсом зюйд-вест он устремился к аэропорту Кройдон. Томас спрятал часы, потер руки и с удовольствием потянулся. Снова в Англии! На свободе! В безопасности! Скорее за руль «бентли»! Горячая ванна! Глоток виски! Трубка! Друзья в клубе! Подробный рассказ… Н-да, а потом, конечно, Марлок. Радость от возвращения настолько переполняла Томаса Ливена, что его гнев наполовину улетучился. Действительно ли нужно расставаться с Марлоком? Быть может, есть какое-то правдоподобное объяснение? Может, у него неприятности? В любом случае Марлока надо сперва выслушать… Спустя семь минут наш герой быстро спускался по трапу самолета на мокрый асфальт перед четырехэтажным зданием аэропорта. Насвистывая, он шагал под зонтом к залу прибытия. Здесь было два прохода, разделенные шнурами. Над правым висела надпись: «Для британских подданных», над левым — «Для иностранцев». Продолжая насвистывать, Томас повернул налево к стойке с табличкой «Офицер по делам эмиграции». Пожилой служащий с желтыми от никотина моржовыми усами взял немецкий загранпаспорт, который Томас с улыбкой протянул ему. Пролистав его, он взглянул на Томаса: — Сожалею, но вам отныне запрещен въезд на британскую территорию. — Что это значит? — Сегодня вас вышлют, мистер Ливен. Пожалуйста, следуйте за мной, вас ожидают два господина, — и он зашагал впереди… Когда Томас вошел в маленький кабинет, оба господина встали. Они выглядели озабоченными, как будто страдали желудком и к тому же еще и не выспались. «Моррис», — представился один. «Лавджой», — сказал второй. «Кого мне они напоминают?» — подумал Томас, но так и не вспомнил. Он был рассержен, очень рассержен, однако взял себя в руки, чтобы по возможности не выходить за границы вежливости: — Господа, что все это значит? В этой стране я живу уже семь лет. И ни в чем не провинился. Человек по имени Лавджой поднял газету и показал на заголовок в три колонки: «Лондонский банкир арестован в Кельне!» — Ну и что из того? Сегодня я уже здесь! Немцы меня отпустили! — И почему же? — спросил Моррис. — Почему это гестапо отпускает человека, которого только что арестовало? — Выяснилась моя невиновность. — Ага, — сказал Лавджой. — Ага, — сказал Моррис, и они обменялись значительными взглядами. После чего Моррис с чувством превосходства произнес: — Мы из «Сикрет сервис», мистер Ливен. У нас своя информация из Кельна. Абсолютно бессмысленно что-то скрывать от нас. «Теперь я знаю, кого мне напоминают эти двое, — внезапно осенило Томаса. — Бледного майора Лооза! Те же приемы. Тот же театр». И он сказал гневно: — Тем лучше, если вы оба из «Сикрет сервис», господа. В таком случае вас несомненно заинтересует: гестапо отпустило меня только потому, что я согласился работать на германский абвер. — Мистер Ливен, вы нас считаете наивными простачками? Томас потерял терпение: — Я говорю чистую правду. Германский абвер шантажировал меня. Я не чувствую себя связанным моими обещаниями. Я хочу спокойно жить здесь. — Однако вы ведь и сами не верите, что после такого признания мы пустим вас в страну! Вы высылаетесь официально, поскольку любой иностранец будет выдворен из Англии, если он конфликтует с законом. — Но я же совершенно невиновен! Мой партнер обманул меня! Позвольте хотя бы увидеться с ним! Тогда поймете, что я говорю правду! Моррис и Лавджой со значением посмотрели друг на друга. — Почему вы смотрите так многозначительно, господа? Лавджой сказал: — Вам не удастся поговорить со своим партнером, мистер Ливен. — Это почему же? — Потому что ваш партнер уехал из Лондона на шесть недель, — сказал Моррис. — Из Ло-ло-лондона? — Томас побледнел. — У-уехал? — Именно. Говорят, отправился в Шотландию. А куда точно, никто не знает. — Проклятье, и что же мне теперь делать? — Возвращайтесь в свою фатерланд. — Чтобы меня там посадили? Меня же отпустили только для того, чтобы я занимался шпионажем в Англии. Оба снова обменялись взглядами. Томас знал, что продолжение не заставит себя ждать, и оно последовало незамедлительно. Моррис заговорил холодно и деловито: — Насколько я понимаю, для вас есть только один-единственный выход, мистер Ливен. Работайте на нас. «Святые угодники, — подумал Томас, — расскажи я это в клубе, никто мне не поверит». — Давайте вместе вести игру против немцев, и мы оставим вас в стране и поможем вам в истории с Марлоком. Мы защитим вас. — Кто меня защитит? — «Сикрет сервис». Томас не смог удержаться от смеха. Затем он посерьезнел, поправил жилетку, галстук и поднялся во весь рост. С растерянностью и подавленностью было покончено. Теперь он знал: то, что он считал нелепым розыгрышем, было не так уж смешно. Нужно бороться. И он будет бороться. Мужчина не позволит так просто разрушить свою жизнь. Томас Ливен сказал: — Я отклоняю ваше предложение, господа, и уезжаю в Париж. С лучшим французским адвокатом я начну процесс против своего партнера, а заодно и против британского правительства. — На вашем месте я бы этого не делал, мистер Ливен. — А я это сделаю. — Об этом вы пожалеете. — Посмотрим. Отказываюсь верить, что весь мир — сумасшедший дом! — сказал Томас Ливен. Через год он уже не был в этом уверен. А восемнадцать лет спустя, когда ночью в роскошном отеле в Каннах он вспоминал свою прошлую жизнь, он был просто убежден: весь мир не что иное, как дом для умалишенных. Эта мысль казалась ему единственной истиной, на которую только и можно опираться в этом безумном столетии. Можно и должно! 5 28 мая 1939 года, после полуночи, молодой элегантный господин делал заказ в ресторане «У Пьера», знаменитом среди гурманов: — Эмиль, нам, пожалуйста, что-нибудь из закуски, затем суп из раковых шеек, за ним филе с шампиньонами. А на десерт — как насчет мороженого со взбитыми сливками и фруктами? Старший официант Эмиль, старый и седой, рассматривал посетителя с улыбкой и симпатией. Он знал Томаса Ливена уже много лет. Возле молодого человека сидела красивая девушка с блестящими черными волосами и веселыми кукольными глазками на овальном лице. Звали ее Мими Шамбер. — Мы голодны, Эмиль. Мы только что из театра, смотрели Шекспира с Жаном Луи Барро… — В таком случае я бы порекомендовал подогретые бутерброды с семгой, мсье. После Шекспира требуется восстанавливать силы. Они рассмеялись, и пожилой метрдотель удалился на кухню. Ресторанный зал был длинным и темным, в старомодном стиле, но весьма уютным. Куда менее старомодно вела себя молодая дама. На Мими было присборенное на боку белое шелковое платье с глубоким вырезом. Молодая актриса с грациозной маленькой фигурой была неизменно весела, даже по утрам после пробуждения. Томас познакомился с ней два года назад. Он улыбнулся Мими, глубоко вздохнул: — Ах, Париж! Единственный город, в котором еще можно жить, малышка. Мы проведем с тобой прекрасные дни… — Я так рада, что ты снова в хорошем настроении, дорогой! Сегодня ночью ты спал беспокойно… говорил что-то сумбурное на трех языках, я поняла только французский… Что-то не в порядке с твоим паспортом? — С чего ты взяла? — Ты беспрестанно говорил о высылке и о разрешении на проживание… Теперь в Париже так много немцев, у которых проблемы с паспортом… Тронутый, он поцеловал кончики ее пальцев: — Не беспокойся. Дурацкая история. Но ничего действительно неприятного, — он говорил со спокойной убежденностью, сам веря в свои слова. — Со мной поступили несправедливо, понимаешь, малышка? Меня обманули. Но несправедливость иногда хоть и длится долго, но все же не вечно. Теперь у меня прекрасный адвокат. И в ожидании — уверен, недолгом, пока передо мной не извинятся, — я хотел бы отдохнуть у тебя… Подошел гарсон: — Мсье Ливен, там двое господ хотят поговорить с вами. Ничего не подозревая, Томас поднял голову. У входа стояли двое в не совсем чистых плащах. Они смущенно кивнули ему. Томас поднялся: — Я сейчас вернусь, малышка. Он подошел к выходу: «Господа, чем могу служить?» Оба господина в мятых дождевиках отвесили легкий поклон. Затем один из них заговорил: — Мсье, мы уже побывали на квартире мадемуазель Шамбер. Мы из уголовной полиции. Нам очень жаль, но мы должны вас арестовать. — И что я такого натворил? — тихо спросил Томас, хотя ему хотелось рассмеяться. — Вы все узнаете. «Итак, кошмар продолжается», — подумал Томас. Он сказал дружелюбно: — Господа, вы французы. Вы знаете, оторвать человека от хорошей еды грешно. Могу ли я попросить вас подождать с моим арестом, пока я не поужинаю? Полицейские колебались. — Вы позволите позвонить нашему шефу? — попросил один. Томас согласился. Мужчина зашел в телефонную кабину и быстро вернулся. — Все в порядке, мсье. У шефа только одна просьба. — Какая же? — Нельзя ли ему прийти и поужинать с вами? Он говорит, за хорошей едой легче все обсудить. — Прекрасно, я согласен. Но кто, простите, ваш шеф? Полицейские сказали, кто. Томас возвратился к столу и подозвал старого официанта: — Эмиль, я ожидаю еще одного гостя. Поставьте, пожалуйста, третий прибор. — И кто же этот третий? — улыбаясь, спросила Мими. — Некий полковник Симеон. — О, — только и сказала Мими, вопреки обыкновению ограничившись этим возгласом. Полковник Жюль Симеон оказался человеком симпатичным. Своей ухоженной бородкой, римским носом и умным ироничным взглядом он отдаленно напоминал актера Адольфа Манжу, хотя и был выше ростом. Томаса он приветствовал вполне уважительно, Мими — как старую знакомую, что несколько обеспокоило Томаса. Синий костюм Симеона был явно от первоклассного портного, хотя рукава и спина немного блестели. Ансамбль дополняли золотая булавка для галстука с жемчужиной и небольшие золотые запонки, однако каблуки были стоптаны. За закуской и супом разговаривали о Париже. Когда подали филе, полковник перешел к делу: — Мсье Ливен, прошу извинить, что мы среди ночи нарушили ваш покой, к тому же за ужином. Хрустящий жареный картофель просто чудо, вы не находите? У меня приказ сверху. Мы разыскиваем вас целый день. Томасу показалось, будто откуда-то издалека он слышит голос Жана Луи Барро, игравшего сегодня вечером в шекспировской пьесе Ричарда III. Строфа слышалась неотчетливо. И он ее не разобрал. — Так, — сказал он, — да, картофельные чипсы великолепны, полковник. Здесь в них знают толк. Дважды в кипящем масле, вот и все. Ах, французская кухня… Томас коснулся ладонью руки Мими. Полковник улыбнулся. «Этот полковник нравится мне все больше и больше», — подумал Томас. — Но вы ведь приехали в Париж не только из-за хорошей кухни, — сказал полковник. — У нас тоже есть свои люди в Кельне и Лондоне. И мы знаем, что вам пришлось пережить у достопочтенного майора Лооза, — кстати, он все еще страдает из-за желчного пузыря? Томасу показалось, что он слышит голос актера Барро, декламирующего шекспировские строфы, однако понять снова ничего не смог. И почему улыбается Мими? Причем так нежно? — Мсье Ливен, — сказал полковник, — вы мне симпатичны, уверяю вас. Вы любите Францию. Вы любите французскую кухню. Но у меня приказ о вашей депортации, мсье Ливен. Вы слишком опасны для нашей бедной маленькой страны, которой все угрожают. Мы доставим вас на границу сегодня же ночью. И отныне вы никогда больше не должны появляться во Франции… Томаса охватил приступ смеха. Мими глядела на него. И впервые за все время знакомства не поддержала смех. Тогда и Томас посерьезнел. — …впрочем, — продолжал полковник, накладывая себе на тарелку новую порцию шампиньонов, — впрочем, мсье Ливен, если вы смените курс и начнете работать на нашу разведку… Томас насторожился. «Мне что, мерещится спьяну?» — подумал он и тихо произнес: — Вы предлагаете мне работать на французскую секретную службу в присутствии мадемуазель Шамбер? — А почему бы и нет, дорогой? — нежно сказала Мими и поцеловала Томаса в щеку. — Я ведь тоже из этой конторы! — Ты… — Томас едва не поперхнулся. — Немного подрабатываю себе на булавки. Не сердишься? — Мадемуазель Шамбер — очаровательнейшая из всех патриоток, которых я знаю, — объявил полковник. Внезапно в его ушах четко прорезался голос, давно уже мучивший Томаса Ливена, — голос актера Жана Луи Барро, и Томас разобрал теперь слова короля Ричарда III: Раз не дано любовными речами Мне занимать болтливый пышный век, Решился стать я подлецом…[2 - Перевод А. Радловой.] — Мсье Ливен, — вопрошал полковник с бокалом красного вина в руке, — хотите работать на нас? Томас взглянул на Мими, очаровательную нежную Мими. Посмотрел на полковника Симеона, человека воспитанного. Оглядел вкусную еду. «Другого пути для меня нет, — подумал он. — У меня неверное представление об этом мире. Я должен изменить свою жизнь — и немедленно, если я не хочу погибнуть в этом потоке безумия!» Голос Мими проникал в его уши: — Ах, дорогой, будь паинькой и переходи к нам. У нас будет такая прекрасная жизнь. И голос Симеона проникал в его уши: — Мсье, вы решились? И голос актера Барро: «Решился стать я подлецом»… — Решился, — мягко ответил Томас Ливен. 6 Сперва германский абвер. За ним «Сикрет сервис». Теперь французское «Второе бюро». И все в течение девяноста шести часов. «Четыре дня назад, — думал Томас, — я еще жил в Лондоне, был уважаемым гражданином, преуспевающим банкиром. Кто мне поверит в моем клубе, расскажи я все это?» Томас Ливен провел узкой красивой рукой по своим коротко стриженным черным волосам и сказал: — Мое положение кажется безнадежным, но не совсем. Сижу на руинах моей обывательской спокойной жизни. Вот так. Исторический момент. Эмиль! — Старый официант приблизился к столу. — У нас есть повод кое-что отпраздновать. Принесите шампанского. Мими нежно поцеловала его: — Разве он не прелесть? — спросила она полковника. — Мсье, уважаю ваш выбор, — сказал Симеон. — Счастлив, что вы готовы работать на нас. — Я не говорил о своей готовности, у меня просто нет другого выхода. — Это одно и то же. — Конечно, вы можете рассчитывать на меня до тех пор, пока длится мой процесс. Если выиграю его, то вернусь в Лондон, ясно? — Абсолютно ясно, мсье, — ответил полковник Симеон, улыбнувшись так, словно он был провидцем и уже знал, что Томас Ливен не выиграет свой процесс и на протяжении, и по прошествии мировой войны никогда не будет больше жить в Лондоне. — Вообще-то для меня загадка, в какой области я могу пригодиться вам, — сказал Томас. — Вы банкир. — И что дальше? Симеон подмигнул: — Мадам рассказала мне о ваших способностях. — Но, Мими, — обратился Томас к маленькой актрисе с блестящими черными волосами и веселым взглядом, — это с твоей стороны довольно бестактно. — Мадам сделала это из патриотических чувств. Она — достойная личность, к тому же очаровательная. — Полагаю, вы можете судить об этом не понаслышке, господин полковник. Мими и Симеон заговорили, перебивая друг друга: «Даю вам слово офицера» и «Ах, дорогой, это было задолго до тебя». Тут они замолкли и расхохотались. Мими прижалась к Томасу. Она была действительно влюблена в этого мужчину, который выглядел таким серьезным, а мог быть и таким несерьезным, который мог быть прототипом британского банкира-джентльмена и при этом был нежнее и изобретательнее всех мужчин, которых она знала. А знала она очень многих. — Задолго до меня, — сказал Томас. — Ага, так-так. Ну, хорошо… Господин полковник, из ваших слов я заключаю, что могу рассматривать себя в качестве финансового советника французской секретной службы? — Именно так, мсье. Вы будете выполнять особые поручения. — Позвольте мне, — произнес Томас, — сказать еще несколько слов начистоту, прежде чем принесут шампанское. Несмотря на свою относительную молодость, у меня уже есть определенные принципы. Если вы посчитаете их несовместимыми с моей новой деятельностью, то попрошу лучше выслать меня из страны. — И какие же это принципы, мсье? — Отказываюсь надевать мундир, господин полковник. Вероятно, это покажется вам странным, но я не буду стрелять в людей. Не буду никого запугивать, никого арестовывать, не буду никого пытать. — Ах, оставьте, мсье, было бы жаль использовать вас для подобных пустяков. — Я также никого не граблю и никому не причиняю ущерба, разве что это связано с моей деятельностью, да и то в дозволенных пределах. И только тогда, когда убежден, что данное лицо это заслужило. — Не беспокойтесь, мсье, никто не заставит вас нарушить эти принципы. Нам нужны только ваши мозги. Эмиль принес шампанское. Они выпили, после чего полковник сказал: — Я вынужден лишь настоять на том, чтобы вы прошли курс подготовки секретных агентов. Это полагается по нашим правилам. Существует множество тонких приемов, о которых вы не имеете понятия. Хочу, чтобы вы как можно скорее оказались в одном из наших спецлагерей. — Но не сегодня ночью, Жюль, — сказала Мими, нежно погладив руку Томаса, — на сегодняшнюю ночь он уже достаточно подготовлен… Рано утром 30 мая 1939 года два господина заехали за Томасом Ливеном. На них были дешевые костюмы с пузырями на коленях. Оба принадлежали к малооплачиваемой категории агентов низшего звена. Томас облачился в однобортный темно-серый костюм в мельчайшую клетку, белую рубашку, черный галстук, черную шляпу и башмаки, и, конечно же, при нем находились его любимые часы. С собой он взял маленький чемоданчик. Господа с серьезным выражением лиц устроили Томаса в грузовике. Когда он захотел выглянуть и обозреть окрестности, то убедился, что брезент плотно закреплен над кузовом. Спустя пять часов у него уже ныли все кости. Когда грузовик, наконец, остановился и господа позволили ему выйти, Томас огляделся: местность была на редкость унылой. Холмистая равнина, усеянная валунами и обнесенная колючей проволокой. В ее глубине перед темным леском Томас разглядел ветхое серое строение. Въезд охранялся вооруженным до зубов солдатом. Оба плохо одетых господина подошли к недружелюбно насупившемуся часовому и предъявили ему множество документов, которые тот изучал с серьезным видом. Тем временем подкатил пожилой крестьянин с тележкой, груженной хворостом. — Далеко тебе еще тащиться, старина? — поинтересовался Томас. — Черт бы побрал все это. Еще добрых три километра до Сен-Николя. — А где это? — Да там внизу. Рядом с Нанси. — Ага, — сказал Томас Ливен. Оба его сопровождающих вернулись. Один из них объявил: — Вы должны извинить нас за то, что везли вас в крытом грузовике. Строжайший приказ. Иначе вы могли бы определить, где находитесь, а вам это знать категорически запрещено. — Ага, — сказал Томас. Обстановка в старом здании напоминала третьеразрядную гостиницу. «Довольно жалкое зрелище, — подумал Томас. — У конторы, судя по всему, с деньгами не густо. Будем надеяться, что хотя бы клопов здесь нет. В какие только положения не попадаешь!» Вместе с Томасом новый курс осваивали еще двадцать семь агентов, преимущественно французы, кроме них были два австрийца, пятеро немцев, один поляк и один англичанин. Руководитель курсов, тощий и бледный мужчина с нездоровым цветом лица, таинственный и подавленный, высокомерный и одновременно неуверенный в себе, напоминал его немецкого коллегу майора Лооза, с которым Томас познакомился в Кельне. — Господа, — обратился он к собравшейся группе агентов, — я — Юпитер. На время занятий каждый из вас получит псевдоним. В вашем распоряжении полчаса, чтобы придумать себе новое имя и биографию. И эту легенду вы отныне должны будете отстаивать при любых обстоятельствах. Я же и мои коллеги сделаем все, чтобы доказать вам, что вы не те, за кого себя выдаете. Это должна быть личность, существование которой вам надлежит доказывать, несмотря на все наши усилия. Томас выбрал себе прозаическое имя Адольф Майер. Не стоило попусту растрачивать свою фантазию, если затея того не стоила. В обед ему выдали одежду для занятий из серого тика с вышитым на груди псевдонимом. Другие курсанты были экипированы так же. Кормили паршиво. Ужасной была и комната, в которую определили Томаса, постельное белье оказалось влажным. Перед сном наш герой несколько раз заставил пробить свои карманные часы и, закрыв при этом глаза, представил, что лежит в своей великолепной постели в Лондоне. В три часа ночи его внезапно разбудил дикий крик: — Ливен! Ливен! Отвечайте, наконец, Ливен! Томас вскочил в холодном поту, прохрипев: «Я!» В ту же минуту он получил две оглушительные затрещины. Перед кроватью стоял Юпитер и демонически ухмылялся: — Я-то думал, что ваше имя Майер, господин Ливен! Если нечто подобное случится с вами в реальной жизни, вы покойник. Продолжайте спать, доброй вам ночи. Но «продолжать спать» не вышло. Томас размышлял, как бы в дальнейшем избежать новых оплеух. И придумал. В последующие ночи Юпитер мог разоряться, сколько ему влезет. Каждый раз Томас не спеша пробуждался и отстаивал свой псевдоним: «Что вам от меня нужно? Меня зовут Адольф Майер». Юпитер был в восторге: «Фантастическое самообладание!» Ему было невдомек, что Томас перед сном плотно затыкал уши ватой… Курсантов учили обращению с ядами, взрывчаткой, автоматическим оружием и револьверами. Из десяти выстрелов, произведенных Томасом, к его собственному удивлению, восемь угодили в десятку. Он заявил смущенно: — Случайность. Я вообще не умею стрелять. Юпитер закудахтал от смеха: — Не умеете стрелять, Майер? Да у вас прирожденный талант. Следующие десять выстрелов оставили в центре девять пробоин, Томас был поражен: «Человек — загадка для самого себя». Из-за этого открытия он не спал ночь и думал: «Что со мной происходит? Человек, подобно мне, выброшенный со своей жизненной орбиты, должен был бы вообще-то прийти в отчаянье, начать пить, роптать на Бога, покушаться на самоубийство. И что же? Разве я в отчаяньи, запил, опустился, ропщу, помышляю о самоубийстве? Ничего подобного. Самому себе я могу открыть ужасную правду: все приключившееся начинает мне нравиться. Я нахожу это интересным и занятным. Я еще молод, не связан семьей. Кому еще выпало на долю пережить такую фантасмагорию? Французская секретная служба. Это означает, что я работаю против своей страны — Германии. Минутку! Против Германии или против гестапо? То-то и оно. Но то, что я, оказывается, умею стрелять… Невообразимо! Я понял, почему случившееся скорее развлекает меня, чем потрясает: у меня была чересчур серьезная профессия. Я вынужден был постоянно притворяться. Судя по всему, нынешние занятия куда больше отвечают моей истинной сущности. Черт возьми, ну и натура у меня!» Он учился работать на аппарате Морзе, записывать секретные коды и дешифровать их. Для этой цели Юпитер раздал потрепанный экземпляр романа «Граф Монте-Кристо». Он объявил: — Система простая. Вы носите с собой книгу. И вот вам поступает закодированное сообщение. В нем три первые цифры постоянно меняются. Первая означает страницу романа, вторая — строку, третья — начальную букву. Это исходный пункт. Таким образом, по указанным цифрам вы начинаете дешифровать и остальные буквы… Юпитер раздал листки с закодированными посланиями. Половина класса расшифровала правильно, другие, и среди них Томас Ливен, не справились с заданием. У него получилась какая-то абракадабра. — Еще раз, — приказал Юпитер. Они сделали вторую попытку — с тем же успехом. — Что ж, будем продолжать, и, если нужно, всю ночь, — сказал Юпитер. И они корпели всю ночь. К утру разобрались, что учащимся по ошибке раздали различные издания романа — второе и четвертое, в последнем были некоторые сокращения. Отсюда и путаница со страницами… — Подобное, — с фанатичной убежденностью объявил бледный Юпитер, — на практике, разумеется, исключено. — Кто бы сомневался, — сказал Томас Ливен. 7 После этого Юпитер организовал большое застолье с изобилием спиртного. Курсант по имени Нолле, с огненным взором, длинными ресницами и кожей кровь с молоком, перепился. На следующий день его отчислили. Вместе с ним лагерь покинули англичанин и один из австрийцев. В течение ночи выяснилось, что они недостойны быть секретными агентами… На четвертую неделю всех обучающихся вывели в мрачный лес, где они вместе с преподавателем провели восемь дней. Спали на голой земле, отдавшись на милость погоды, и, поскольку через три дня провиант закончился, пришлось обходиться ягодами, листьями, корой и мерзким лесным зверьем. Этот раздел — питание подножным кормом — Томас Ливен пропустил, поскольку, предвидя нечто подобное, заранее тайком запасся консервами. На четвертый день он продолжал наслаждаться бельгийским паштетом из гусиной печенки. К тому времени, когда учащиеся уже дрались из-за четвертушки лесной мыши, он сохранял стоическое спокойствие, заслужив похвалу Юпитера: — Берите пример с господина Майера. Могу лишь сказать: вот это человек! На шестую неделю Юпитер привел свой класс к глубокому обрыву. Все столпились на отвесной скале, глядя в ужасающую бездну, на дне которой виднелось что-то вроде паутины. — Прыгайте! — заорал Юпитер. Курсанты со страхом попятились — все, кроме Томаса. Расталкивая коллег, он с криком «Ура!» сиганул с обрыва. Он сразу сообразил, что французское государство вряд ли будет расходовать немалые деньги на его физическую и моральную подготовку только затем, чтобы под конец толкнуть на самоубийство. И впрямь: под тонкой газовой тканью обнаружились эластичные резиновые маты, уложенные в несколько слоев — они и самортизировали падение. Юпитер впал в экстаз: — Вы мой лучший ученик, Майер! О вас еще заговорит весь мир! И был прав. Один-единственный раз Томас заслужил упрек от своего учителя — во время обучения письму симпатическими чернилами, для чего требовалось всего лишь иметь под рукой перо, луковый сок и сырое яйцо. Томас, томимый жаждой знаний, поинтересовался тогда: — Прошу прощения, к кому лучше всего обращаться в гестаповской тюрьме, когда потребуются перо, лук и сырое яйцо? Окончание курсов венчал «большой допрос». За полночь учащихся грубо вытаскивали из постелей и волокли в трибунал германского абвера. Состоял он сплошь из преподавателей курсов под председательством Юпитера. Хорошо знакомые обучающимся инструкторы сидели в немецкой военной форме за длинным столом. Юпитер изображал полковника. Переодетые преподаватели орали на учащихся, светили в глаза прожекторами, всю ночь держали без пищи и воды, но это можно было стерпеть, поскольку все перед этим сытно поужинали. С Томасом Юпитер обошелся особенно сурово. Он отвесил ему несколько оплеух, заставил встать лицом к стене и ткнул холодный ствол пистолета к затылку. — Сознавайтесь, — орал он, — вы французский шпион! — Мне нечего сказать, — геройски отвечал Томас. Затем его руку зажали в тиски, и когда при первой же легкой боли он закричал «Ай!», зажим тут же ослабили. Около шести утра его приговорили к смерти за шпионаж. Юпитер в последний раз потребовал от него выдать военную тайну, обещая за это сохранить жизнь. Томас плюнул председателю под ноги, прокричав: — Лучше смерть! После этого в предрассветных сумерках его вывели на грязный двор, поставили к холодной стене и расстреляли без военного церемониала, но зато холостыми патронами. Затем все отправились завтракать. Нечего и говорить, что Томас Ливен окончил курсы с отличием. На глаза у Юпитера навернулись слезы, когда он зачитал соответствующий приказ и вручил ему французский паспорт на имя Жана Леблана. — Удачи, камрад! Я горжусь вами! — Скажите, Юпитер, вы не опасаетесь, отпуская меня, что когда-нибудь я могу попасть в руки немцев и выдать все, чему меня здесь научили? Юпитер улыбнулся: — А тут почти что нечего выдавать, дружище. Методы подготовки агентов секретных служб во всем мире примерно одинаковы. В процессе обучения используются последние достижения медицины, психологии и техники. Поэтому одна школа стоит другой. 16 июля 1939 года Томас Ливен вернулся в Париж и попал в объятия Мими, которая искренне считала, будто все эти шесть недель не изменяла ему. 1 августа при посредничестве полковника Симеона Томас Ливен получил комфортабельную квартиру недалеко от Булонского леса. Отсюда на машине он мог за 15 минут доехать до своего банка на Елисейских полях. 20 августа Томас обратился к полковнику с просьбой разрешить ему — после всего перенесенного и несмотря на обострившееся международное положение — немного развеяться с Мими в Шатильи, месте отдыха и занятия конным спортом для парижан. 30 августа в Польше была объявлена всеобщая мобилизация. К обеду следующего дня Томас с Мими отправились на экскурсию к прудам и в замок королевы Бланш. Возвращаясь к вечеру в город, они видели кровавый диск заходящего солнца. Мимо романтических вилл, построенных в стиле модерн, держась за руки, они шли по старинной булыжной мостовой к отелю «Дю Парк», где их тут же подозвал портье: «Вас вызывают по телефону из Бельфора, мсье». Немного позже Томас услышал голос полковника Симеона: — Ливен, наконец-то! — полковник говорил по-немецки и тут же объяснил, почему: — Не могу рисковать: кто-нибудь в вашем отеле может подслушать разговор. Слушайте внимательно, Ливен: начинается! — Война? — Да. — Когда? — В ближайшие двое суток. Вы должны приехать в Бельфор завтра первым же поездом. Остановитесь в гостинице «Золотая бочка». Портье будет в курсе. Речь идет… — В этот момент связь оборвалась. Томас постучал по рычажку: «Алло, алло!» Ему ответил строгий женский голос: — Мсье Ливен, вас разъединили, вы говорили на иностранном языке. — А это что, запрещено? — Да, с 18 часов сегодняшнего дня. Междугородные переговоры разрешается вести только по-французски, — голос пропал, наступила тишина. Когда Томас вышел из кабины, портье как-то странно посмотрел на него, но Томас не обратил на это внимания. Он вспомнил этот взгляд, когда около пяти утра в его гостиничный номер постучали… Мими спала, свернувшись калачиком, как маленькая кошечка. Он не захотел тревожить ее вечером и ничего ей не рассказал. За окном уже светало, в ветвях старых деревьев щебетали птицы. В дверь теперь колотили. «Невозможно, чтобы немцы так быстро оказались здесь», — подумал Томас и решил не реагировать. Снаружи раздался голос: — Мсье Ливен, открывайте или мы взломаем дверь. — Кто там? — Полиция. Томас со вздохом поднялся, с легким вскриком проснулась и Мими: — Что случилось, дорогой? — Думаю, скорее всего меня опять арестуют, — ответил он. И как в воду глядел. За дверью стоял офицер жандармерии с двумя жандармами. — Одевайтесь и следуйте за нами. — Что случилось? — Вы немецкий шпион. — Что навело вас на эту мысль? — Вчера вы вели подозрительный телефонный разговор. Служба прослушивания сообщила нам об этом. Портье наблюдал за вами. Поэтому не пытайтесь отрицать. Томас обратился к офицеру: — Пускай ваши люди выйдут, мне нужно кое-что сообщить вам. Жандармы исчезли. Томас предъявил удостоверение и паспорт, полученные от Юпитера, добавив: — Я работаю на французскую секретную службу. — Ничего умнее не придумали? К тому же эти документы — дешевая подделка! Одевайтесь, да поживее! 8 Прибыв вечером 31 августа в бывшую крепость Бельфор, Томас Ливен взял такси и сразу же через весь старинный городок, мимо памятника в честь трех осад, минуя площадь Республики, отправился в гостиницу «Золотая бочка». Как всегда, его костюм был безупречен. На жилетке поблескивала золотая цепочка от старинных часов. Полковник Симеон поджидал его в холле. Он был в мундире и тем не менее выглядел симпатичным, как и раньше, в штатском. — Бедняга Ливен, мне так жаль, что вам пришлось натерпеться от этих олухов-жандармов! Когда Мими, наконец, дозвонилась до меня, я задал им всем хорошую взбучку… Однако пойдемте, генерал Эффель ждет. Нам нельзя терять ни минуты. Друг мой, вам предстоит боевое крещение. Пятнадцать минут спустя Томас Ливен и Симеон расположились в генеральском кабинете в здании Французского генштаба. Все четыре стены по-спартански оборудованной комнаты были сплошь завешаны штабными картами Франции и Германии. Луи Эффель, седовласый, высокий и стройный, расхаживал перед Томасом взад-вперед, заложив руки за спину. Томас присел за заваленный картами стол, Симеон — рядом с ним. — Мсье Ливен, — голос у генерала оказался звучным, — полковник Симеон докладывал мне о вас. Я знаю, что передо мной один из наших лучших людей. Генерал остановился у окна, глядя на прекрасную долину между Вогезами и Юрскими горами. — Сейчас не время тешить себя иллюзиями. Итак, господин Гитлер начал войну. Через несколько часов последует и наше объявление войны ему. Но… Генерал повернулся. — Франция, господин Ливен, к этой войне не готова. А наши секретные службы тем более… Речь идет об одной проблеме по вашей части. Изложите ее вы, полковник. Симеон сглотнул и заговорил: — Мы почти банкроты, дружище! — Банкроты? Генерал энергично кивнул: — Да. Можно сказать, сидим на мели. Существуем на жалкие подачки военного министра. Не в состоянии проводить крупные операции, которые сейчас так необходимы. Мы повязаны по рукам. — Да, это скверно, — сказал Томас Ливен, с трудом сдерживавшийся, чтобы не расхохотаться. — Извините, но если у государства нет денег, то, может, ему лучше обойтись вообще без спецслужб? — Наше государство имело достаточно средств подготовиться к германскому нападению. К сожалению, мсье, во Франции есть определенные круги, алчные и эгоистичные, которые отказываются платить дополнительные налоги. Они лишь хапают и спекулируют, даже в такой ситуации они только обогащаются на страданиях нашего отечества, — генерал выпрямился. — Я знаю, что обращаюсь к вам в роковой момент. Знаю, что требую невозможного. Тем не менее вопрос: верите ли вы, что есть способ добыть в кратчайшие — подчеркиваю — кратчайшие сроки значительные суммы, чтобы мы могли действовать? — Я должен подумать, господин генерал. Но не здесь, — взгляд Томаса упал на военные карты. — Здесь мне ничего путного в голову не придет, — его лицо прояснилось. — Если господа позволят, я бы сейчас откланялся, приготовил небольшой ужин в гостинице, за которым мы и обсудим дальнейшее. Луи Эффель изумился: — Вы хотите заняться стряпней? — С вашего позволения, господин генерал. На кухне меня посещают самые удачные мысли. Памятный ужин прошел в тот же вечер 31 августа 1939 года в отдельном кабинете гостиницы. — Уникально, — сказал генерал после основного блюда, вытирая губы салфеткой. — Фантастика, — вторил полковник. — Самым лучшим был суп из устриц. Такой вкусноты я еще никогда не ел, — объявил генерал. — Небольшой секрет, — сказал Томас, — выбирайте только крупные устрицы в серых раковинах, господин генерал! При этом раковины должны быть закрытыми. Кельнер принес десерт. Томас поднялся. — Спасибо, это я сделаю сам. Он зажег небольшую спиртовку и объявил: — Будет взбитый лимонный крем с вишнями. Из одной миски он извлек консервированные вишни, сложил их в маленькую медную сковороду и подогрел на спиртовке. После этого он полил вишни французским коньяком и какой-то прозрачной, как вода, жидкостью. Все смотрели с напряжением. Полковник Симеон даже приподнялся. — Что это? — спросил генерал, указывая на прозрачную жидкость. — Высокопроцентный алкоголь, химически чистый, из аптеки. Это нужно для возгорания. Ловким движением Томас перекинул пламя на вишни. Взметнулось шипящее и брызгающее голубое пламя, оно сверкало, дрожало и, наконец, погасло. Наш друг элегантно распределил горячие фрукты на порциях крема. — А теперь, — сказал Томас, — обсудим нашу проблему. Думаю, что решение есть. Ложечка в руке генерала звякнула о стекло: — Бог мой, да говорите же! — Господин генерал, вы сетовали на поведение определенных кругов — вишни превосходны, не правда ли? — стремящихся обогащаться даже на страданиях Франции. Могу вас утешить: подобные круги есть в любой стране. Господа хотят зарабатывать. Как — им наплевать. И когда все рушится, они забирают свои денежки и драпают. А маленькие люди остаются ни с чем, — Томас зачерпнул ложечкой крем. — Кажется, несколько кисловат. Нет? Дело вкуса. Итак, господа, мы сможем оздоровить финансы французской секретной службы за счет этих алчных негодяев, для которых понятие «отечество» — пустой звук. — Но как? Что вам для этого нужно? — Американский диппаспорт, бельгийский паспорт и срочные распоряжения министра финансов, — скромно сообщил Томас Ливен. Это был вечер 31 августа 1939 года. 10 сентября 1939 года в прессе и по радио было обнародовано следующее постановление: ПРЕЗИДЕНТСКИЙ ДЕКРЕТ В военное время вывоз капиталов, обменные операции, трансакции, торговля золотом запрещаются или регламентируются. Статья 1. Вывоз капиталов в любой форме возможен только с разрешения министра финансов. Статья 2. Все без исключения разрешенные операции с валютой должны осуществляться только через Банк Франции или иной кредитный институт, уполномоченный министром финансов… Содержались и иные распоряжения относительно золота и валюты, а в заключение — драконовские штрафы за нарушения. Декрет подписали президент республики и министры кабинета. 9 Скорый поезд, отправлявшийся точно по расписанию в 8.35 утра 12 сентября 1939 года из Парижа, увозил в Брюссель молодого американского дипломата. На нем был костюм, какие носят английские банкиры, при нем большой черный чемодан из свиной кожи. Контроль на франко-бельгийской границе был очень строгим. Служащие по обе стороны тщательно проверили паспорт молодого ухоженного господина Уильяма С. Мерфи, официального курьера американского посольства в Париже. Его багаж не досматривали. По прибытии в Брюссель американский курьер, который в действительности был немцем по имени Томас Ливен, остановился в гостинице «Рояль». В рецепции он предъявил бельгийский паспорт на имя Армана Деекена. В течение следующего дня Деекен, он же Мерфи, он же Ливен накупил долларов на три миллиона французских франков. Эти деньги он достал из черного чемодана свиной кожи, положив на их место доллары. Три миллиона франков, составивших первоначальный капитал, он позаимствовал из своего небольшого банка. Он чувствовал себя обязанным кредитовать французскую спецслужбу… Из-за событий в мире международный курс франка упал на 20 процентов. Во Франции частные лица из-за панического страха перед дальнейшим обесцениванием франка старались скупать прежде всего доллары. Поэтому котировки доллара в течение нескольких часов там астрономически выросли. Но не в Брюсселе. Здесь можно было приобрести доллары по значительно более дешевому курсу, поскольку бельгийцы не были заражены страхом французов перед войной. Они были твердо уверены: «Мы сохраним наш нейтралитет, второй раз немцы ни при каких обстоятельствах не нападут на нас». Вследствие оперативных мер французского правительства, запретившего вывоз капиталов, заграница не была наводнена франками и курс французской валюты, как и ожидал Томас, несмотря ни на что, держался более или менее стабильно. И это обстоятельство было, так сказать, сердцевиной всей операции… С чемоданом, набитым долларами, Томас Ливен под именем Уильяма С. Мерфи вернулся в Париж. В течение нескольких часов драгоценную валюту у него буквально рвали из рук, причем именно те самые богачи, стремившиеся побыстрее увезти свое состояние в безопасное место, бросив на произвол судьбы свою родину. Томас Ливен заставлял их платить за такое гнусное поведение двойную и даже тройную цену. На своей первой поездке он заработал себе лично 600000 франков. Теперь Уильям С. Мерфи возвращался в Брюссель, имея в дипбагаже уже пять миллионов франков. Операция повторилась, доходы росли. Неделю спустя между Парижем и Брюсселем, а также между Парижем и Цюрихом курсировали уже четыре господина с диппаспортами. Они вывозили франки и ввозили доллары. Две недели спустя число участников акции возросло до восьми. Общее руководство осуществлял Томас. Благодаря своим связям он позаботился о том, чтобы валютный источник в Брюсселе и Цюрихе не иссякал. Предприятие теперь приносило прибыли, исчислявшиеся миллионами франков. Потухшие глаза офицеров французской секретной службы заблестели, в них робко засветилась надежда и благодарность, как только Томас Ливен начал переводить ей все более крупные суммы. Между 12 сентября 1939 года и 10 мая 1940 года, днем германского нападения на Бельгию, оборот Томаса Ливена достиг 80 миллионов франков. За вычетом дорожных расходов и комиссионных в размере 10 процентов его чистая прибыль, переведенная в доллары, составила 27730 «зеленых». Провалов не было, если не считать одного небольшого происшествия… 2 января 1940 года Томас Ливен возвращался — в который именно раз, он и сам не помнил, сбился со счета — вечерним поездом из Брюсселя в Париж. На пограничной станции Фэньи поезд стоял дольше обычного. Томас, слегка обеспокоенный, хотел было пойти выяснить причину, как дверь купе распахнулась и показалась голова начальника французской пограничной службы, крупного мужчины, которого Томас частенько видел раньше. Он деловито проговорил: — Мсье, вам лучше сойти, распить со мной бутылочку вина и продолжить путь на следующем поезде. — С какой стати? — Состав поджидает американского посла в Париже. У его превосходительства тут неподалеку случилась в дороге небольшая поломка, его машина получила повреждения. Для него заререзервировали соседнее купе. Его сопровождают три посольских сотрудника… Так что понимаете, мсье, вам действительно лучше поехать следующим поездом. Разрешите, я вынесу ваш тяжелый чемодан… — Откуда вам это все известно? — спросил Томас пять минут спустя. Здоровяк отмахнулся: — Полковник Симеон всякий раз поручает вас нашим особым заботам. Томас открыл портмоне: — Как я могу вас отблагодарить? — Ах, нет, мсье, не стоит! Это дружеская услуга. Но, может быть… Нас здесь шестнадцать служащих, и в последнее время у нас нет ни кофе, ни сигарет… — В следующий раз, когда я поеду в Брюссель… — Минутку, мсье , не так все просто! Мы должны держать ухо востро, чтобы не пронюхали эти псы с таможни. Когда вы поедете снова, но только если ночным скорым, то выйдите в тамбур вагона первого класса. В передний тамбур. Приготовьте пакет. Кто-нибудь из моих людей впрыгнет к вам на ходу… Так это и происходило по два-три раза в неделю. Во всей Франции никто из пограничников не мог похвастаться таким снабжением, как эти, со станции Фэньи. «Маленькие люди — хорошие люди», — говорил Томас Ливен. 10 Генерал Эффель предложил ему орден, но Томас отказался: — Я человек штатский до мозга костей, господин генерал. Все это не по мне. — Тогда скажите сами, что вы хотели бы, мсье Ливен. — Если бы можно было получить некоторое количество бланков французских паспортов, господин генерал. И соответствующие штемпеля. В Париже живет так много немцев, которые в случае прихода нацистов хотели бы скрыться. Бежать они не могут — нет денег. Хотелось бы помочь беднягам. Какое-то время генерал молчал, потом заговорил: — Хотя это и нелегко, мсье, но я уважаю ваше желание и выполню его. После этого в элегантную квартиру Томаса Ливена в Булонском сквере один за другим зачастили посетители. Денег он с них не брал. Они получали поддельные паспорта даром, но только те, кому грозили тюрьма или казнь. Томас называл это игрой в консульство, и занимался ею с увлечением. У богачей он изъял целое состояние и теперь немного помогал бедным. А вообще-то немецкие войска не торопились. Французы называли все это странной войной. А Томас Ливен продолжал ездить в Брюссель и Цюрих. В марте 1940 года он как-то вернулся домой на день раньше обещанного. Мими уже давно жила у него и всегда знала, в котором часу он должен появиться. На этот раз он позабыл сообщить ей, что прибудет раньше. «Для малышки это будет сюрприз», — думал Томас. Сюрприз и впрямь удался — он застал Мими в объятиях любезнейшего полковника Симеона. — Мсье, — сказал полковник, застегивая пуговицы мундира, — беру всю вину на себя. Я соблазнил Мими. Я злоупотребил вашим доверием. Прощения мне нет. Выбор оружия за вами. — Убирайтесь из моей квартиры и никогда больше здесь не появляйтесь! Цвет лица Симеона стал напоминать клубнику, он закусил губу и вышел. Мими робко сказала: — Ты был очень груб. — Ты его, стало быть, любишь? — Я люблю вас обоих. Он такой мужественный и романтичный, а ты такой умный и веселый! — Ах, Мими, что мне с тобой делать? — ответил Томас убито и присел на край постели. Внезапно до него дошло, что Мими ему чертовски нравится… 10 мая началось немецкое наступление. Бельгийцы просчитались: на них напали вторично. Немцы задействовали 190 дивизий. Им противостояли 12 голландских дивизий, 23 бельгийских, 10 британских, 78 французских и 1 польская. 850 самолетов союзников, частично устаревших конструкций, должны были сражаться с 4500 немецких самолетов. Крах произошел с пугающей быстротой, началась паника. Десять миллионов французов ожидала жалкая судьба беженцев. Томас Ливен не спеша ликвидировал свое хозяйство в Париже. Последние поддельные паспорта он выдавал соотечественникам, когда вдали уже были слышны глухие разрывы снарядов. Он перевязал пачки франков, долларов и фунтов, аккуратно снабдив их бандерольками и сложив в чемодан с двойным дном. Ему помогала Мими. В последние дни она подурнела. Томас держался с ней по-дружески, но сохранял дистанцию. Рана, нанесенная полковником, еще не зажила. Внешне он не терял самообладания: — Судя по последним сводкам, немцы движутся с севера на восток. У нас еще есть немного времени, а потом мы покинем Париж, двинемся в юго-западном направлении. Бензина у нас достаточно. Поедем через Манс, затем южнее, в направлении Бордо и… — он прервал себя, — ты плачешь? Мими всхлипнула: — Ты берешь меня с собой? — Ну да, конечно. Не могу же я тебя здесь бросить. — Но я же изменяла тебе… — Дитя, — ответил он с достоинством, — чтобы иметь право говорить об измене, тебе пришлось бы завести шашни с Уинстоном Черчиллем. — Ах, Томас, ты прелесть! А его ты тоже прощаешь? — Еще легче, чем тебя. Что он тебя любит, можно понять. — Томас… — Да? — Он в саду. Томас даже взвился: — С какой это стати? — Он в таком отчаянии. Не знает, что ему делать. Он вернулся из командировки и не застал никого из своих сотрудников. Он сейчас совсем один, без машины, без бензина… — Откуда ты это знаешь? — Он… он мне рассказал… приходил час назад, я обещала поговорить с тобой… — В голове не укладывается, — признался Томас и расхохотался до слез. 11 В полдень 13 июня 1940 года тяжелый черный «крайслер» двигался в юго-западном направлении через парижский пригород Сен-Клу. Ехать приходилось очень медленно, поскольку вместе с ним в этом же направлении громыхали и тарахтели другие бесчисленные средства передвижения — колонны беженцев из Парижа. На правом крыле черного «крайслера» трепетал флажок США. Крыша автомобиля была покрыта звездно-полосатым флагом средней величины. На бамперах сверкали номера с отполированными до блеска дипломатическими буквами CD. За рулем сидел Томас Ливен, возле него поместилась Мими Шамбер. Полковник Жюль Симеон устроился на заднем сиденье, зажатый чемоданами и коробками от шляп. На нем вновь был некогда элегантный, слегка поношенный голубой костюм, золотые запонки и золотая булавка для галстука. Симеон посматривал на Томаса со смешанным чувством благодарности и смущения. Томас попытался разрядить напряженную атмосферу бодрыми речами: — Наша путеводная звезда защитит нас, — он взглянул на флажок. — Точнее говоря, наши сорок восемь звездочек. Полковник отозвался глухо: — Бежать, как трус. Следовало бы остаться здесь и сражаться! — Жюль, — дружески сказала Мими, — война давно проиграна. Если они тебя сцапают, то поставят к стенке. — Это было бы куда почетнее, — заявил полковник. — И глупее, — сказал Томас. — С интересом жду продолжения событий в этом безумном мире. Нет, правда, с большим интересом. — Если немцы схватят вас, то тоже поставят к стенке, — сказал полковник. — Немцы, — Томас свернул на менее оживленную боковую улочку и, въезжая в небольшой лесок, пояснил: — замкнули кольцо вокруг Парижа почти на три четверти. Открытым остается направление между Версалем и Корбелем. Это тот самый квартал, где мы находимся. — А если немцы уже здесь? — Доверьтесь мне. На этой второстепенной дороге и в этом квартале немцев нет. Ни одного. Лес отступил, открывая вид на плоскую равнину. Навстречу им по второстепенной дороге двигалась немецкая передовая разведывательная танковая колонна. Мими вскрикнула. Полковник Симеон застонал. Томас Ливен произнес: — Что они здесь делают? Должно быть, заблудились… — Все пропало, — сказал бледный как полотно полковник. — Кончайте ныть и не действуйте мне на нервы! На это полковник сказал едва слышно: — В моей папке — секретные досье, списки с адресами и именами всех французских агентов. У Томаса перехватило дыхание: — С ума сошли? Зачем вы таскаете такие вещи с собой? — У меня приказ генерала Эффеля, — заорал полковник, — непременно, любой ценой доставить эти списки в Тулузу и передать некоему человеку. — Не могли сказать раньше? — рявкнул Томас. — Если бы я сказал об этом раньше, вы бы взяли меня с собой? Томас непроизвольно рассмеялся: — Вы правы. Через минуту они поравнялись с немецкой колонной. — У меня пистолет, — прошептал полковник, — и, пока я жив, эту папку никто не тронет. — Это займет не больше двух минут, и господа охотно подождут, — объявил Томас, выключая мотор. Пропыленные немецкие солдаты с любопытством приблизились к «крайслеру». Из джипа вылез стройный блондин в чине обер-лейтенанта. Подойдя к машине, он вскинул руку к козырьку и произнес: — Добрый день, могу ли я взглянуть на ваши документы? Мими сидела как парализованная, не говоря ни слова. Солдаты тем временем окружили машину со всех сторон. — О'кей, — мужественно сказал Томас, — мы американцы, понимаете? — Флажок я вижу, — ответил блондин на прекрасном английском, — а теперь я хотел бы взглянуть на ваши документы. — Вот они, — сказал Томас. Рыжеватый обер-лейтенант Фриц Цумбуш развернул, как гармошку, американский диппаспорт и, наморщив лоб, изучил сначала его, затем элегантного молодого господина, сидевшего за рулем тяжелого черного лимузина с бесконечно скучающим высокомерным выражением лица. Цумбуш уточнил: — Ваше имя Уильям С. Мерфи? — Йес, — ответил тот и зевнул, прикрыв, как воспитанный человек, рот ладонью. Когда твое настоящее имя не Уильям С. Мерфи, а Томас Ливен, когда ты фигурируешь в черных списках немецкой разведки в качестве агента французских спецслужб и тебя окружает танковая колонна немецкого вермахта и если еще в довершение ко всему в машине находятся французская подружка вместе с высокопоставленным офицером секретной службы в штатском, имеющим при себе черную папку с досье и списками имен и адресов всех французских агентов — да, тогда нет ничего легче, чем изображать из себя бесконечно утомленного и скучающего субъекта! С казенной вежливостью обер-лейтенант вернул паспорт. В этот жаркий день 13 июня 1940 года Соединенные Штаты все еще сохраняли нейтралитет. И Цумбушу, которого от Парижа отделял всего 21 километр, не хотелось искать неприятностей. Его семейная жизнь сложилась несчастливо, и он охотно стал солдатом. Поэтому, повинуясь долгу, потребовал: — Паспорт дамы, пожалуйста. Черноволосая красотка Мими, хотя ничего и не поняла, но догадалась и, открыв сумочку, извлекла из нее требуемое. А солдат, окружавших машину, одарила улыбкой, вызвавшей у них восхищенный шепот. «Моя секретарша», — пояснил Томас обер-лейтенанту. «Все идет прекрасно», — подумал он. И в следующую секунду разразилась катастрофа. Обер-лейтенант просунул голову в окошко и взглянул на Симеона, сидевшего на заднем сиденье в окружении картонок и чемоданов, с черной кожаной папкой на коленях. Возможно, возвращая паспорт Мими, Цумбуш так энергично вытянул руку, что полковник Симеон прямо-таки отшатнулся от длани тевтона и прижал папку к груди с фанатичным выражением христианского мученика на лице. — Эге, — произнес Цумбуш, — а что это там в ней? Покажите-ка! — Нет, нет, нет! — закричал полковник. Томас, попытавшийся вмешаться, ощутил, как локоть офицера уперся ему в рот. В конце-концов салон «Крайслера» не ярмарочная площадь. Мими завизжала. Цумбуш ударился головой о крышу автомобиля и разразился бранью. И когда Томас повернулся, то чувствительно ударился коленом о ручку коробки передач. «Что за идиот, разыгрывающий из себя героя», — подумал он с яростью. И тут, к своему несказанному ужасу, он увидел французский армейский пистолет в руках полковника и услышал, как тот прохрипел: — Руки прочь или я стреляю! — Осел! — заорал Томас. Он едва не вывихнул себе сустав, стараясь ударом выбить пистолет из руки Симеона. Раздался оглушительный выстрел, пуля продырявила крышу салона. Томас вырвал оружие из рук Симеона, крикнув ему яростно по-французски: «С вами одни только неприятности!» Обер-лейтенант Цумбуш распахнул дверцу автомобиля и закричал Томасу: «Вылезайте!» Любезно улыбаясь, тот повиновался. Теперь и у обер-лейтенанта оказался в руке пистолет. Танкисты неподвижно окружали их, держа оружие на изготовку. Стало необыкновенно тихо. Томас зашвырнул пистолет Симеона подальше в пшеничное поле, затем, подняв брови, взглянул на дула пятнадцати пистолетов. «Теперь ничего не попишешь, — подумал он, придется уповать на наш рефлекс "Я начальник — ты дурак"». Набрав побольше воздуха, он закричал на Цумбуша: — Этот господин и эта дама находятся под моей защитой! На моей машине флаг Соединенных Штатов! — Выходите или я стреляю! — приказал Цумбуш бледному полковнику Симеону. — Оставайтесь на месте, — крикнул Томас и, не найдя ничего лучшего, продолжал: — Машина экстерриториальна! Всякий, кто в ней находится, находится на территории Америки. — А мне плевать… — парировал обер-лейтенант. — О'кей, о'кей, вы, видимо, хотите спровоцировать международный скандал? Из-за подобных инцидентов мы в свое время вступили в Первую мировую войну. — Ничего я не провоцирую! Я выполняю свой долг! Этот человек может быть французским агентом. — Да будь он агентом, разве он вел бы себя, как последний идиот? — Дайте мне папку, я желаю знать, что в ней! — Это дипломатический багаж, защищенный международными соглашениями! Я буду жаловаться вашему начальству! — Можете это сделать прямо сейчас. — Что это значит? — Вы поедете с нами! — Куда? — В наш штаб корпуса. Тут дело нечисто, это и слепому ясно! Садитесь за руль и развернитесь. При первой же попытке к бегству открываем огонь. И не по колесам, — предупредил обер-лейтенант. Последние слова он произнес очень тихо. Глава вторая 1 Меланхолически вздыхая, Томас Ливен рассматривал спальню, выдержанную в красно-бело-золотистых тонах. Спальня была частью апартамента за номером сто семь. Апартамент сто семь был одним из четырех самых респектабельных в отеле «Георг V». Сам отель «Георг У» был одним из четырех самых респектабельных во всем Париже. На его крыше уже несколько часов развевался военный флаг рейха со свастикой. А мимо его главного входа уже несколько часов с грохотом катили тяжелые танки. Во дворе его стоял черный «крайслер». А в спальне апартамента сто семь расположились Томас Ливен, Мими Шамбер и полковник Жюль Симеон. Они пережили сумасшедшие двадцать четыре часа. Зажатые в своем черном «крайслере» двумя бронетранспортерами разведки (один спереди, второй сзади), они догоняли штаб корпуса. Рыжеволосый обер-лейтенант Цумбуш пытался по радио связаться со своим генералом. Однако немецкое наступление развивалось столь стремительно, что, похоже, никакого постоянного штаба не существовало. Только после того как немцы, не встретив сопротивления, оккупировали Париж, решил, по-видимому, передохнуть и генерал: в отеле «Георг V». Из коридора доносился топот тяжелых солдатских сапог. В гостиничном холле тут и там валялись ящики, автоматы и телефонные кабели. Царила колоссальная неразбериха. Четверть часа спустя после того как обер-лейтенант Цумбуш привел своих трех пленников в спальню апартамента сто семь, он ушел. Без сомнения на доклад своему генералу. Черная кожаная папка лежала теперь на коленях Томаса Ливена. Он взял ее, когда закрывал машину, полагая, что у него она будет в большей сохранности. Внезапно через высокую, искусно украшенную дверь донесся чей-то сердитый рык. Дверь распахнулась. В проеме возник офицер ростом с версту: — Господин генерал фон Фельзенек просит вас, мистер Мерфи. «Пока еще меня принимают за американского дипломата, — подумал Томас Ливен. — Что ж, тогда…» Он медленно поднялся с кожаной папкой под мышкой. Пройдя мимо адъютанта, он, не теряя достоинства, вошел в салон. Генерал Эрих фон Фельзенек оказался приземистым мужчиной с коротко стриженными седыми волосами и очками в золотой оправе. Томас увидел маленький стол, на котором по соседству с ресторанным фарфором и приборами стояли два армейских термоса. Было видно, что генерал собирался наскоро перекусить. Это обстоятельство Томас решил использовать, козырнув знанием правил международной вежливости: — Генерал, глубоко сожалею, что побеспокоил вас во время еды. — Это мне, — произнес генерал фон Фельзенек, пожимая Томасу руку, — надлежит приносить извинения, мистер Мерфи. Томас почувствовал внезапное легкое головокружение, когда генерал протянул ему его поддельный паспорт вместе с липовыми документами Мими и Симеона. — Ваши документы в порядке. Прошу извинить обер-лейтенанта, у которого из-за поведения вашего спутника не могло не возникнуть подозрения. Хотя в любом случае он превысил свои полномочия. — Генерал, такие вещи случаются… — пробормотал Томас. — Такие вещи не должны случаться, мистер Мерфи! Германский вермахт ведет себя корректно. Мы не разбойники с большой дороги. Мы соблюдаем дипломатические нормы. — Без сомнения, генерал… — Мистер Мерфи, буду откровенен. На прошлой неделе уже случилась ужасная неприятность. Дело едва не дошло до фюрера. Под Амьеном несколько без меры усердных наших задержали и обыскали двух господ из шведской военной миссии. Страшный скандал! Вынужден был лично извиняться. Возможно, это было мне предостережением. Второй раз ничего подобного со мной не случится. Вы уже обедали, мистер Мерфи? — Н-нет… — Могу ли я пригласить вас, прежде чем вы уедете? Как насчет простой солдатской пищи? Кухня в гостинице еще не работает. И у «Прунье», думаю, сегодня все закрыто, ха-ха-ха! — Ха-ха-ха! — В таком случае как насчет небольшой порции из немецкой полевой кухни? — Только если я не помешаю. — Мне это в радость! Когге, еще один прибор! И господам в соседней комнате пускай тоже что-нибудь принесут… — Слушаюсь, господин генерал! Пять минут спустя: — Бурда немного пресновата, не правда ли, мистер Мерфи? — О нет, при данных обстоятельствах на вкус грех жаловаться, — отозвался Томас, постепенно начинавший приходить в себя. — Не пойму, в чем дело, эти парни не могут приготовить айнтопф[3 - Густое первое и второе одновременно. — Примеч. пер.], — сердился генерал. — Генерал, — мягко сказал Томас Ливен, — я хотел бы чем-то отплатить за ваше гостеприимство и открыть вам небольшой секрет… — Черт побери, мистер Мерфи, вы блестяще говорите по-немецки! «Такой комплимент может стоить головы», — подумал Томас и скорректировал свои языковые познания в сторону ухудшения. — Сэнк ю, генерал. Моя нянька был мекленбургской кормилицей. Ее спешиэлити были мекленбургские айнтопфы… — Интересно, правда, Когте? — обратился генерал к своему адъютанту. — Так точно, господин генерал! — Весьма несправедливо, — назидательно заговорил Томас Ливен, старательно налегая на американский акцент, — на айнтопф напраслину возводят. Охотно объясняю, как готовится настоящий мекленбургский айнтопф. Ведь даже из картофельного гуляша можно сделать деликатес, — Томас понизил голос. — Но сперва один вопрос, который меня давно занимает. Господин генерал, правда ли, что в солдатскую еду немцам подмешивают — гм — соду? — Это слух, который упорно циркулирует. Ничего не могу сказать на это, не в курсе. Ясно, что если люди часто месяцами находятся в походах, вдали от своих женщин, вдали… Вряд ли мне стоит продолжать. — Ни в коем случае, господин генерал! Как бы там ни было: лук помогает всегда. — Лук? — Да, это альфа и омега картофельного гуляша, господин генерал: лук! Во Франции, Бог свидетель, его полно. Рецепт очень простой: берут столько фунтов лука, сколько и мяса, майоран, мелко порезанные маринованные огурчики и… — Одну минуту, пожалуйста, мистер Мерфи! Когге, записывайте за ним, я хочу передать это генерал-квартирмейстеру! — Слушаюсь, господин генерал! — Итак, — продолжил Томас, — лук нужно потушить в масле, пока не станет прозрачным, хорошенько посолить и сдобрить красным перцем… Он диктовал, пока в дверь не постучали и не появился вестовой. Тот что-то прошептал генералу, после чего оба исчезли. Томас продолжил диктовать свой рецепт. Через две минуты вернулся генерал. Он заговорил тихо, с металлическими нотками в голосе: — Из-за вас я задал жару обер-лейтенанту Цумбушу. Но он не успокоился и позвонил в американское посольство. Там слыхом не слыхивали ни о каком мистере Мерфи. Какое-нибудь объяснение на этот счет у вас имеется? 2 Тяжелые танки и военные машины продолжали катиться мимо гостиницы «Георг V», где разместился штаб. От лязга гусениц и рокота моторов закладывало уши. Томас почти машинально достал свои часы и нажал на репетир: пробило половину первого. Генерал застыл в ожидании. Мысли вихрем проносились в голове Томаса Ливена. Ничего не поможет, придется пойти на крайний риск… — Ну хорошо, мне не остается ничего другого, хотя я и нарушу строжайший приказ… Прошу господина генерала позволить мне переговорить с вами с глазу на глаз, — теперь он говорил по-немецки без акцента. — Послушайте-ка, мистер Мерфи или как вас там, предупреждаю: военный трибунал мешкать не станет. — Пять минут с глазу на глаз, господин генерал! — Томас старался выглядеть значительно. После долгих размышлений генерал кивком головы отослал адъютанта. Едва тот покинул салон, как Томас застрочил, как пулемет: — Господин генерал, с этой минуты вы становитесь носителем государственной тайны. Когда я уйду, вы немедленно забудете, что когда-либо встречали меня…. — Вы что, из ума выжили? — …я посвящу вас в секретные планы командования. Вы даете мне слово офицера, что никогда не обмолвитесь ни словом… — …Такого нахальства я еще никогда… — …У меня строжайший приказ адмирала Канариса… — Ка-Канариса? — …лично Канариса — держаться версии, что я американский дипломат. Однако обстоятельства вынуждают меня открыть вам правду. Прошу вас, — Томас Ливен решительно расстегнул жилетку и извлек удостоверение из внутреннего кармана. — Читайте, господин генерал. Фельзенек прочел. Документ, который он держал в руке, был настоящим удостоверением германского абвера, выданным неким майором Фрицем Лоозом, офицером абвера окружного военного управления Кельна. Томас сохранил удостоверение, полагая, что оно когда-нибудь ему пригодится… — Так вы из абвера? — ошеломленно осведомился генерал. — Как видите! — Томас почувствовал прилив вдохновения. — Если господин генерал сомневается в моих словах, то я прошу немедленно заказать срочный разговор с Кельном по спецлинии! «Если он позвонит, мне крышка, если нет — я спасен», — пронеслось у него в голове. — Но вы же должны понять… «Кажется, я спасен», — подумал Томас и повысил голос: — Знаете, кто эти двое, которые ожидают в соседнем помещении? Французы, важные птицы, носители секретов! Готовые работать на нас! — он похлопал по черной папке. — В ней находятся досье и списки с именами всех агентов французской разведки. Теперь вы наверняка понимаете, что стоит на кону? Генерал фон Фельзенек был потрясен. Он нервно забарабанил по крышке стола. Томас Ливен размышлял: досье, списки, имена агентов. Если они попадут к моим землякам немцам, они уничтожат французских агентов. Прольется много крови. А если не попадут? Тогда эти французские агенты будут делать все, чтобы убивать немцев. Ни то, ни другое мне не подходит. Ненавижу насилие и войны. Так что мне нужно крепко подумать, что делать с этой черной папкой. Ладно, об этом позже. Сначала нужно выбраться отсюда… — Тем не менее… тем не менее я этого не понимаю, — генерал начал заикаться. — Если эти люди хотят работать на нас, к чему тогда подобные игры в прятки? — Господин генерал, вы действительно не понимаете? Нас по пятам преследует французская контрразведка! В любую минуту может произойти покушение! Поэтому адмирал высказал идею вывезти обоих под дипломатическим прикрытием какой-нибудь нейтральной державы, спрятав их в одном из замков в Бордо до прекращения военных действий, — Томас горько улыбнулся. — Мы не учли только одного: что верный своему долгу немецкий обер-лейтенант перечеркнет все наши расчеты! Потеряно время, драгоценнейшее время! Господин генерал, если эти люди попадут в руки французов, то последствия — международные последствия — будут непрогнозируемы… А теперь звоните в Кельн! — Но я же вам и так верю! — Вы мне верите? Какое великодушие! В таком случае позвольте хотя бы мне связаться с Кельном и доложить об инциденте! — Послушайте, у меня и без того неприятности. Нельзя ли без этого? — Что значит «нельзя ли без этого»? А что дальше? Даже если мне, наконец, будет дозволено удалиться, я все равно рискую, что на ближайшем углу меня снова арестует какой-нибудь из ваших не в меру ретивых подчиненных! — Я выдам вам пропуск, — простонал генерал, — никто никогда больше не задержит вас… — Ну хорошо, — сказал Томас. — Еще одно, господин генерал: не ругайте больше обер-лейтенанта Цумбуша. Он лишь исполнял свой долг. Представьте себе, что я оказался бы французским агентом, а он бы отпустил меня… 3 Когда черный «крайслер» со звездно-полосатым флагом на крыше плавно выезжал со двора отеля «Георг V», ему отсалютовали два немецких часовых. Томас Ливен, он же Уильям С. Мерфи в свою очередь приложил руку к шляпе. После этого Томас утратил часть своей вежливости. Он устроил Жюлю Симеону колоссальную взбучку, которую тот безропотно принял. После почти 46-часовой задержки они снова достигли шоссе, которое наметили, отправляясь в бегство. Томас спросил: — Кто, собственно, должен получить черную папку? — Майор Дебра. — Кто такой? — Второй по значимости человек в разведке. Он доставит документы в Англию или Африку. «И тогда, — озабоченно подумал Томас, — что тогда? Ах, каким бы прекрасным был мир, не будь в нем никаких секретных служб!» — Майор находится в Тулузе? — Понятия не имею, где он сейчас, — ответил полковник. — Нет конкретной договоренности, когда он прибудет и каким путем. У меня приказ навестить в Тулузе наш почтовый ящик. — Что за почтовый ящик? — спросила Мими. — Почтовым ящиком называют человека, принимающего сообщения и передающего их дальше. — Ага. — Абсолютно надежный человек. Зовут его Жерар Перье, он владелец гаража… Они провели в пути несколько дней: дороги были забиты беженцами и войсками. Пропуск, полученный Томасом от генерала фон Фельзенека, творил чудеса. Немецкие патрули на контрольных пунктах демонстрировали отменную вежливость. Под конец Томас разжился даже немецким бензином. Какой-то капитан в Туре выдал ему целых пять канистр. На подъезде к Тулузе Томас сделал остановку и произвел некоторые изменения во внешнем облике машины: отвинтил дипномера и убрал американский штандарт и флаг с крыши. Эти предметы он сложил в багажник для возможного последующего употребления, а оттуда извлек французские номерные знаки. — Прошу вас помнить, что отныне меня зовут не Мерфи, а Жан Леблан, — наказал он Мими и Симеону. На это имя был изготовлен поддельный паспорт, выданный ему его преподавателем Юпитером в шпионской школе под Нанси… Тулуза была городом с 250000 населения, но это в мирное время. Теперь в нем нашли пристанище более миллиона человек. Город походил на ярмарочную площадь, суетливую и трагическую. Массы беженцев ютились в палатках под открытым небом в тени старых деревьев. Здесь были автомобили с номерами изо всей Франции — и из половины Европы. Томас углядел городской автобус из Парижа с указателем конечной станции «Триумфальная арка» и машину для перевозки грузов с сохранившейся надписью «Содовые и прохладительные напитки Алоиза Шильдхаммера и сыновей, Вена XIX, Кроттенбахштрассе, 32». Пока полковник навещал свой «почтовый ящик», Мими и Томас старались раздобыть комнату. Они пытались сделать это в гостиницах, пансионатах и общежитиях для иностранцев. Искали повсюду. Ни единой свободной комнаты в Тулузе не было. В гостиницах целые семьи жили в холлах, столовых, барах и прачечных. Все комнаты были забиты под завязку. С ногами, гудящими от усталости, Мими и Томас несколько часов спустя встретились на стоянке своего автомобиля. Полковник уже сидел на подножке «крайслера». Выглядел он растерянно. Черную папку он держал подмышкой. — Что случилось? — спросил Томас. — Не нашли гараж? — Нашел, — устало ответил Симеон, — но не мсье Перье. Он умер. Осталась только его сводная сестра Жанна Перье. Живет на Рю де Бержэр, 16. — Едем туда, — сказал Томас. — Возможно, майор Дебра уже связывался с ней. Рю де Бержэр находилась в старом городе с его узкими улицами, переулками, булыжными мостовыми да живописными домами, практически не изменившимися с XVIII столетия. Крики детей, звуки радио, а между домами через улицы натянуты веревки, на которых колышется белье. На Рю де Бержэр с его бистро, крошечными ресторанами и небольшими барами множество красивых девушек, броско накрашенных и в довольно фривольных одеждах, прохаживались взад-вперед, словно ожидая чего-то. Дом номер шестнадцать оказался небольшой старомодной гостиницей с запущенным рестораном на первом этаже. Над входом висела латунная табличка в форме женского силуэта, на ней было написано: «У Жанны». В узкой темной ложе обнаружился портье с набриолиненными волосами. Крутая лестница вела на второй этаж гостиницы. Портье сообщил, что мадам подойдет с минуты на минуту. Не будет ли угодно господам тем временем присесть в салоне… Салон украшали люстры, плюш, плерезы, запыленные цветы в горшках, граммофон и огромное зеркало во всю стену. Пахло духами, пудрой и холодным сигаретным дымом. Мими, несколько обеспокоенная, проговорила: — О боже, ты думаешь, что здесь… — Мгм, — сказал Томас. Полковник, чья нравственность взбунтовалась против этой обители греха, объявил: — Мы немедленно уходим! Вошла красивая женщина лет тридцати пяти. Ее волосы цвета львиной гривы были коротко подстрижены, макияж безупречен. Она излучала энергию. Это была женщина, знавшая, что такое жизнь, и находившая ее в целом забавной. Формы дамы немедленно возбудили интерес Томаса Ливена. Голос дамы прозвучал несколько хрипловато: — Добро пожаловать, господа. О, вас трое! Прелестно. Я Жанна Перье. Могу ли я представить вам несколько моих маленьких подружек? Она хлопнула в ладоши. Отворилась дверь, обитая красными шелковыми обоями, вошли три молодые девушки, одна из них — мулатка. Все три были красивы и все три — в чем мать родила. Они с улыбкой продефилировали к большому зеркалу, образовав полукруг. Тем временем заговорила интересная дама с волосами цвета львиной гривы: — Позвольте познакомить вас. Слева направо: Соня, Бебе, Жанетт… — Мадам, — слабым голосом прервал полковник. — …Жанетт из Занзибара, она … — Мадам! — прервал полковник окрепшим голосом. — Мсье ? — Здесь какое-то недоразумение. Мы хотели поговорить с вами наедине, мадам! — полковник поднялся, приблизился к Жанне Перье и тихо спросил: — Что сказал муравей стрекозе? Глаза Жанны Перье сузились, когда она тихо ответила: — Так пойди же попляши. После этого она вновь хлопнула в ладоши и сказала красавицам: — Можете идти! Троица, хихикая, удалилась. — Вы должны извинить меня, я понятия не имела… — Жанна улыбнулась и взглянула на Томаса. Похоже, он ей понравился. Лоб Мими вдруг прорезала гневная складка. Жанна продолжала: — За два дня до своей смерти брат ввел меня в курс дела. Он назвал мне и пароль, — она обратилась к Симеону. — Значит, вы тот господин, который доставил папку. Но о другом господине, который должен забрать ее, пока ни слуху ни духу. — В таком случае мне придется какое-то время ждать его. Он в крайне опасной ситуации. Томас подумал: и она станет еще более опасной по его прибытии. Ибо он не должен получить черную папку. Сейчас она у Симеона. Ему ее не сберечь — я об этом позабочусь. Я предотвращу новую беду, не допущу, чтобы пролилось еще больше крови… Лучше бы вы все оставили меня в покое! Теперь я в игре — и играю по своим правилам! Он обратился к Жанне: — Мадам, вам известно, что Тулуза переполнена. Не могли бы вы сдать нам две комнаты? — Здесь? — взвилась Мими. — Дитя мое, это единственная возможность, насколько я вижу… — Томас послал Жанне завлекающую улыбку. — Пожалуйста, мадам! — Вообще-то я сдаю свои комнаты за почасовую оплату… — Мадам, позвольте мне воззвать к вашим патриотическим чувствам! — воскликнул Томас. Жанна мечтательно вздохнула: — Очаровательный квартиросъемщик — ну что ж, уговорили. 4 Майор Дебра заставил себя ждать. Прошла неделя, другая, а он все не объявлялся. «Как было бы славно, — размышлял Томас, он же Жан, — если бы он никогда не появился!» Он стал устраиваться «У Жанны» по-домашнему. Всякий раз, когда позволяло время, он спешил на помощь аппетитной хозяйке гостиницы с волосами цвета львиной гривы. — Мой повар сбежал, Жан, — жаловалась Жанна своему жильцу — чистокровному немцу, которого она принимала за истинного парижанина и уже на второй день его пребывания обращалась к нему запросто, с удовольствием произнося его благозвучное имя. — И с продуктами становится все хуже и хуже. Жан, только представьте себе, сколько я могла бы зарабатывать, если бы ресторан был открыт… — Жанна, — отвечал Томас, уже на второй день обращавшийся к своей хозяйке запросто, с удовольствием произнося ее благозвучное имя, — делаю выгодное предложение: я буду готовить, доставать продукты. А выручку будем делить пополам. Согласны? — Вы всегда такой напористый? — Вам это мешает? — Напротив, Жан, напротив! Горю желанием познакомиться с другими вашими скрытыми талантами… В попытке вдохнуть жизнь в ресторан Жанны проявил свои качества разведчика и полковник Симеон. После двухдневного отсутствия он гордо сообщил Томасу и Мими: — Оба механика не захотели мне ничего рассказать, но я облазил весь гараж и нашел кое-какие улики. Ключ. Карту местности. Зарисовки. Вуаля! Кроме того, старик Перье запасся бензином! — Черт побери! Где? — В лесу под Вильфранш-де-Ларагэ. В пятидесяти километрах от города. Подземный бункер. Минимум сотня канистр. Я только что оттуда. Мими вскочила и наградила полковника демонстративно долгим поцелуем… «Это мне за Жанну», — подумал Томас и с признательностью сказал: — Поздравляю, господин полковник! — Ах, — отдышавшись, скромно и любезно ответил Симеон, — знаете, друг мой, я так рад, что наконец-то сумел сделать что-то разумное! «Хорошо, если бы Создатель сделал такими толковыми всех секретных агентов», — подумал Томас. Бензин из лесу они, конечно, перевезли. Томас поставил «крайслер» в подземный гараж и за пару тысяч из имевшихся у него 27730 долларов купил небольшой «пежо». Малолитражка потребляла меньше горючего. Вскоре к Томасу, разъезжавшему по ухабистым дорогам в предместье Тулузы, все привыкли. Крестьяне с ухмылкой здоровались с ним, но держали язык за зубами. С одной стороны, Томас всегда давал хорошую цену, с другой — привозил дефицит из города… Томас жарил, запекал и варил все, что вздумается. При этом Жанна была на подхвате. Кухня напоминала пекло. Спасаясь от жары, Жанна разоблачалась настолько, насколько позволяли приличия. Это было счастливое сотрудничество: она восхищалась им, он восхищался ею. Мими совершала длительные прогулки с Симеоном. Ресторан был ежедневно забит до отказа. Приходили в основном мужчины — беженцы из всех стран, которых Гитлер удостоил своим вниманием. Так что меню Томаса Ливена было весьма разнообразным. Беженцы были в восторге. К тому же цены были человеческие. Еще больше восхищались Томасом девушки из заведения. Молодой очаровательный повар привлекал их своей элегантностью и дерзостью, любезностью и умом. Они постоянно чувствовали, что он обращается с ними как с дамами, держа дистанцию. Вскоре он стал выступать в роли исповедника, заимодавца, советчика по юридическим и медицинским вопросам, а также, когда перед ним открывались потайные уголки женских сердец, терпеливейшего слушателя. У Жанетт был ребенок. Крестьянская семья, где он воспитывался, выдвигала ей все более наглые требования. Томас излечил их от жадности. Соне полагалось наследство, которое у нее зажимал некий жуликоватый адвокат. Томас переубедил его. У Бебе был дружок, порядочный грубиян, постоянно обманывавший и избивавший ее. С помощью легкого намека на полицейские предписания, подкрепленного жестким приемом джиу-джитсу, Томас научил его вести себя подобающе. Этого дружка звали Альфонсом. Позднее он еще доставит Томасу массу неприятностей… Среди завсегдатаев ресторана был банкир Вальтер Линднер. Он бежал от Гитлера — сперва из Вены, потом из Парижа. Линднер и его жена в пути потеряли друг друга, теперь он ждал, что она вот-вот появится. На такой случай они договорились встретиться в Тулузе. Томас, очень понравился Вальтеру Линднеру. Когда последний узнал, что тот тоже был банкиром, он сказал ему: — Приглашаю отправиться со мной в Южную Америку. Как только приедет моя жена, я двину туда. У меня там целое состояние. Станете моим партнером… И он предъявил выписку из банковского счета «Рио де ла Плата Банк». Документ был свежим и подтверждал: на счету у Линднера депонировано более миллиона долларов. Это был миг, когда Томас Ливен вопреки всему пережитому вновь почувствовал прилив сил, обрел веру в человеческий разум и светлое будущее. Ему хотелось только достойно завершить дело с черной папкой, насколько это было в его силах. Ни германский абвер, ни французская секретная служба не должны были добраться до досье. А уж потом — вон из этой вечно грызущейся, прогнившей старой Европы! Вперед, к новой жизни! Снова стать банкиром, солидным штатским человеком! Ах, как он истосковался по всему этому! Этим желаниям так и не суждено было сбыться. Очень скоро Томасу придется, подавляя в себе угрызения совести, работать на французов против немцев. А затем снова на немцев против французов. И опять на французов. И против англичан. И на англичан. И на всех трех. И против всех трех. Безумие еще только набирало силу. Тот добрый человек, сидевший в Томасе Ливене, любивший мир и ненавидевший насилие, даже не подозревал, что его ждало впереди… Миновал июнь, за ним июль. Вот уже два месяца они торчали в Тулузе. Однажды жарким утром Симеон, Жанна и Томас собрались на небольшой военный совет. Симеон держался несколько возбужденно, и чуть позже Томас вспомнил об этом. Полковник втолковывал ему: — Надо расширять радиус наших действий, друг мой. У мадам для вас есть новый адрес, — он склонился над картой местности. — Взгляните-ка, вот здесь, примерно в сто пятидесяти километрах северо-западнее Тулузы, в долине Дордонье неподалеку от Сарла. — Там, на краю местечка Кастельно-Фейрак, находится небольшой замок, — пояснила нервно курящая Жанна, но, и на это обстоятельство Томас обратил внимание не сразу. — Называется Лэ Миланд. У тамошних жителей тоже есть ферма, масса свиней и коров, все… Три часа спустя маленький «пежо» трясся по пыльным сельским дорогам, держа курс на северо-запад. Пейзаж на берегах Дордонье выглядел романтично. Столь же романтично смотрелся и замок Лэ Миланд с его белыми стенами XV столетия, двумя высокими и двумя небольшими сторожевыми башнями, господствовавшими над всей холмистой грядой, в окружении старого парка и примыкавших к нему лугам и полям. Томас оставил машину перед открытым въездом в парк и несколько раз громко прокричал. Никто не ответил. Он дошел до большой усыпанной гравием площадки. Гигантские старые дубовые ворота оказались приоткрыты. От них вверх вела широкая лестница. «Алло!» — снова прокричал Томас. Вслед за этим он услышал резкий визгливый смех, заставивший его вздрогнуть, поскольку это был не человеческий смех. В следующее мгновение через приоткрытую дверь мелкими прыжками, оглашая все вокруг воплями, вылетела маленькая коричневая обезьянка, скатилась по ступенькам вниз и взгромоздилась на Томаса Ливена. Прежде чем он успел прийти в себя от неожиданности, обезьянка уже устроилась на его левом плече и, беспрерывно поскуливая, осыпала его поцелуями. Раздался чей-то женский голос: — Глу-Глу, Глу-Глу, где ты? Что ты там опять натворила? Распахнулись дубовые ворота. В их створе показалась ослепительная темнокожая красавица. На ней были белые брюки и белая блузка навыпуск. На узких запястьях позвякивали золотые браслеты. Плотно приглаженные черные волосы разделялись посредине пробором. У Томаса перехватило дыхание: он узнал эту женщину, он давно боготворил ее. У него не было слов. Томас был готов ко всему, но только не к тому, чтобы внезапно оказаться перед идолом всего мира, идеальным воплощением экзотической красоты, перед негритянской танцовщицей Жозефиной Беккер — и когда? — в сумасшедшее время, во Франции, разрушенной войной и капитуляцией. Нежно улыбаясь, она сказала: — Добрый день, мсье, извините за столь бурное приветствие. Похоже, вы понравились Глу-Глу. — Мадам… Вы… Вы здесь живете? — Да, снимаю эту виллу. Чем могу быть полезной? — Меня зовут Жан Леблан. Я полагал, что еду сюда за продуктами… Но, увидев вас, мадам, совершенно забыл об этом, — произнес Томас. Потом он с обезьянкой на плече поднялся по ступенькам и, склонившись в глубоком поклоне, поцеловал руку Жозефины Беккер. — И вообще совершенно неважно, почему я приехал. Я счастлив стоять перед вами, одной из величайших представительниц искусства нашего времени. — Вы очень любезны, мсье Леблан. — У меня есть все ваши пластинки. Целых три «J'ai deux amours»![4 - «У меня две любви». — Примеч. пер.] Я видел столько ваших ревю… С огромным почтением Томас смотрел на «черную Венеру». Он знал, что она родилась в американском городе Сан-Луис и была дочерью испанского коммерсанта и негритянки. Знал, что свою сказочную карьеру она начинала, будучи бедной как церковная мышь. Жозефина Беккер мгновенно завоевала Париж, и с этого началась ее мировая слава. Она приводила публику в неистовство, исполняя зажигательные танцы, при этом из всей одежды на ней был лишь венок из бананов. — Вероятно, вы из Парижа, мсье? — Да, я беженец… — Вы должны рассказать мне все. Я так люблю Париж. Это ваша машина там, перед воротами? — Да. — Вы приехали один? — Конечно, а что? — Ничего, я просто спросила. Прошу вас, мсье Леблан, следуйте за мной… Замок был обставлен старинной мебелью. Томас констатировал, что здесь проживает целый зверинец. Кроме обезьянки Глу-Глу он познакомился: с ее весьма серьезным собратом Микой из Нижней Амазонки, с гигантским датским догом по имени Бонзо, с ленивым питоном Агатой, кольцом свернувшимся в холле у потухшего камина, с попугаем Ганнибалом и двумя маленькими мышками, которых Жозефина Беккер представила как фрейлейн Папильотка и фрейлейн Знак Вопроса. Все эти звери жили в большом согласии друг с другом. Бонзо развалился на ковре и позволял фрейлейн Знак Вопроса в буквальном смысле танцевать на своем большом носу. Мика и Ганнибал играли в футбол, гоняя шарик из серебряной фольги. — Счастливый мир, — сказал Томас. — Звери умеют жить в мире, — сказала Жозефина Беккер. — Люди, к сожалению, нет. — И люди тоже когда-нибудь научатся, — ответила танцовщица. — Однако теперь рассказывайте о Париже. И Томас Ливен заговорил. Он был так очарован встречей, что совершенно забыл про время. Наконец очнувшись, он виновато взглянул на часы. — Уже шесть, боже ты мой! — Я замечательно провела время. Не хотите ли остаться поужинать? У меня в доме, правда, не густо, я не готовилась к визиту. И моей служанки нет… Лицо Томаса по-юношески осветилось: — Если мне будет позволено остаться, тогда вы должны разрешить заняться стряпней мне. Деликатесы можно приготовить и из немногого. — Это верно, — подтвердила Жозефина Беккер. — Не всегда же должна быть икра. Кухня была большой и оборудована по-старомодному. Засучив рукава, Томас Ливен с огромным рвением приступил к стряпне. Тем временем солнце уже скрылось за цепью холмов, тени удлинились, наступил вечер. Жозефина Беккер с улыбкой наблюдала за действиями Томаса. Особенно интересовали ее пикантные яйца. — Мадам, я импровизирую. В вашу честь назову их «Яйца Жозефины». — Большое спасибо. Теперь я оставляю вас одного и иду переодеваться. Итак, до скорого… Жозефина Беккер удалилась. В прекрасном настроении Томас продолжал готовку. «Что за женщина», — думал он… Закончив работу, Томас вымыл руки в ванной и направился в столовую, где в каждой из двух люстр было зажжено по двенадцать свечей. На Жозефине Беккер было облегающее зеленое платье. Она стояла возле высокого крепкого мужчины в темном костюме. Лицо мужчины было обожжено солнцем, в коротких волосах на висках блестела седина. У мужчины были добрые глаза и красивый рот. Жозефина Беккер крепко держала его за руку, когда произнесла: — Мсье Леблан, извините меня за этот сюрприз, но я должна быть очень осторожна, — глазами, полными любви, она взглянула на мужчину с седыми висками. — Морис, я хотела бы познакомить тебя с одним из друзей. Мужчина в темном костюме протянул Томасу руку. — Искренне рад наконец-то познакомиться с вами, Томас Ливен. Много о вас наслышан. Его настоящее имя прозвучало столь неожиданно, что Томас оцепенел. «С ума сойти, — думал он, — опять угодил в ловушку!» — О, — воскликнула Жозефина Беккер, — как это глупо с моей стороны, вы же незнакомы! Это Морис Дебра, господин Ливен, майор Дебра из разведки. 5 «Ах, будь оно все проклято, — подумал Томас, — выходит, мне теперь никогда уже не выбраться из дьявольской круговерти? Прощай, приятный тет-а-тет!» — Майор Дебра — мой друг, — сообщила Жозефина. — Счастливец, — сумрачно сказал Томас Ливен. Он взглянул на майора: — В Тулузе полковник Симеон уже отчаялся дождаться вас. — Я добрался сюда только вчера. Бегство было не из легких, мсье Ливен. — Морис не может появиться в Тулузе, — сказала Жозефина. — Его там знают в лицо. Город нашпигован немецкими агентами и французскими шпиками. — Мадам, — произнес Томас, — спасибо за приятные вести. Майор сочувственно произнес: — Знаю, мсье Ливен, что вы хотите этим сказать. Немногие, подобно вам, подвергали себя такой опасности во имя Франции. Когда я попаду в Лондон, то проинформирую генерала де Голля, с каким беспрецедентным мужеством вы отстояли черную папку от посягательств немецкого генерала! Черная папка… Из-за нее Томаса Ливена уже много дней мучила бессонница. — Папка в Тулузе у полковника Симеона. — Нет, — дружелюбно возразил Дебра, — она в багажнике вашего автомобиля под инструментальным ящиком. — Моего… — Вашего «пежо», который стоит у ворот парка. Давайте, господин Ливен, прежде чем садиться за стол, сходим и принесем ее… «Они обманули меня, — в бешенстве подумал Томас. — И Симеон, и Мими, и Жанна обвели меня вокруг пальца. И что теперь делать? Признаюсь, я не хотел, чтобы папка досталась германской секретной службе. Но я также не хотел, чтобы ее заполучила и французская. Прольется кровь — немецкая или французская… Я старался избежать этого. Я был мирным человеком. Вы сделали из меня секретного агента. Оставили бы лучше меня в покое… Что ж, теперь вам же хуже будет!» Эти мысли роились в голове Томаса, в то время как он, сидя за столом по левую руку от Жозефины и напротив майора Дебра, без всякого аппетита ковырял в деликатных гнездышках (жареные кусочки колбасы с вкусной начинкой), им же самим и приготовленных. Черная папка тем временем уже лежала на крышке антикварного буфета у окна. Она действительно оказалась в багажнике его автомобиля. С аппетитом поглощая ужин, Дебра пояснил, как она попала туда. — Вчера я позвонил Симеону, мсье Ливен. Я спросил у него: «Как мне заполучить черную папку?» Он ответил: «В Тулузу вам приезжать нельзя, вас узнают. Но наш бесподобный Ливен, этот потрясающий парень, целыми неделями разъезжает по окрестностям и закупает продукты. Никто не удивится, увидя его. Вот он и доставит папку. — Дебра принюхался. — Великолепная начинка, что это такое? — Тушеные лук, помидоры и приправа. Зачем все эти секреты, майор? Симеону следовало бы проинформировать меня. — Я так распорядился. Я же вас еще не знал… — Пожалуйста, еще немного гнездышек, мсье Ливен! — Жозефина одарила Томаса сияющей улыбкой. — Так было лучше. Вы видите, папка благополучно прибыла по назначению. — Да, вижу, — сказал Томас. Он рассматривал ее, эту идиотскую папку с идиотскими списками, которые сотням людей могли стоить жизни. Вот она лежит, с трудом вырванная из рук немцев и оказавшаяся у французов. «Жаль, размышлял Томас». Каким прекрасным мог бы получиться вечер, не будь политики, секретных служб, насилия и смерти! — Вспомнились строки из «Трехгрошовой оперы»: Но вот беда — на нашей злой планете Хлеб слишком дорог, а сердца черствы. Мы рады б жить в согласье и совете, Да обстоятельства не таковы.[5 - Перевод С. Апта.] «Нет, — подумал Томас, — обстоятельства были явно не таковы». И потому с этой минуты он стал тщательно обдумывать каждое произносимое им слово. Его мысли разительно отличались от того, что он произносил… Томас Ливен сказал: — Теперь я сервирую одно специальное блюдо, названное мной в честь мадам «Яйца Жозефины». И при этом подумал: «Папка не должна оставаться у Дебра. Хотя он мне симпатичен. И Жозефина симпатична. Я не собираюсь вредить им. Но не могу, не имею права и не желаю им помогать!» Майор был в восхищении от яиц, приготовленных Томасом: — Деликатес, мсье. У вас воистину большой талант. Жозефина поинтересовалась: — Мускат добавляли? Томас ответил: — Совсем чуть-чуть, мадам. Тут что самое важное: сперва растопить масло, а уж потом подмешивать муку, но так, чтобы оба компонента не потемнели. Томас Ливен размышлял: «Я понимаю Жозефину, я понимаю Дебра. Их страна в опасности, мы на нее напали, они хотят защищаться от Гитлера. Но я, я-то не хочу пятнать свои руки кровью!» Томас продолжил: — Только после муки я добавляю молоко, помешивая его, пока соус не загустеет. Томас размышлял: «В этой кретинской шпионской школе под Нанси они мне вручили книгу. Для шифровки. С героем какого-то романа происходило примерно то же, что и со мной. Как же его звали? Ах да, граф Монте-Кристо…» Томас Ливен заговорил голосом искусителя: — Вы собираетесь в Англию, майор Дебра. Какой маршрут вы избрали? — Через Мадрид и Лиссабон. — Не слишком ли это опасно? — У меня есть еще один паспорт на чужое имя. — Тем не менее. Вокруг полно доносчиков. Если у вас обнаружат эту папку… — Я вынужден пойти на риск. Симеон нужен в Париже. А больше у меня никого нет. — Есть! — Кто же? — Я. — Вы? «Черт бы побрал все секретные службы мира», — подумал Томас и с воодушевлением ответил: — Да, я. Мысль о том, что папкой завладеют немцы, для меня невыносима. («Так же невыносима мысль, что она может попасть к вам!») Вы меня теперь знаете, убедились в моей надежности. («Знали бы вы, как я ненадежен!») Кроме того, это мне по душе. Я весь во власти спортивного азарта! («Эх, стать бы снова мирным обывателем».) Жозефина, оторвавшись от аппетитного блюда, поддержала Томаса: — Мсье Ливен прав, Морис. Для немцев и их агентов ты то же, что красная тряпка для быка. — Разумеется, дорогая! Но как уберечь папку от германского абвера и доставить в безопасное место? «От германского абвера и всех остальных спецслужб», — подумал Томас и объявил: — В Тулузе я встретил одного банкира по имени Линднер. Он ожидает свою жену, после чего они отправляются в Южную Америку. Он предложил мне стать его партнером. Мы эмигрируем через Лиссабон. — Вы могли бы встретиться в Лиссабоне, — обратилась Жозефина к Дебра. — И почему вы готовы пойти на это? — спросил Дебра. Из убеждений, — подумал про себя Томас. И повторил это вслух. Дебра проговорил задумчиво: — Я был бы вам бесконечно благодарен…. («Не спеши, не спеши», — думал Томас.) Кроме того, поездка по двум разным маршрутам имеет свои преимущества. — («Для меня-то уж точно», — думал Томас.) Я отвлеку внимание преследователей на себя. И тем самым вы и черная папка будете защищены. («Совершенно справедливо», — думал Томас.) Итак, все ясно: я еду поездом через Мадрид. Вы же, мсье Ливен, со своей транзитной визой сможете сесть на самолет в Марселе… Томас подумал: «Вы так трогательны с вашим мужеством и вашими планами. Надеюсь, позднее вы не будете на меня сердиться. Но может ли порядочный человек на моем месте действовать по-другому? Я, конечно, не хочу, чтобы гибли французские агенты. Но в не меньшей степени не хочу, чтобы умирали немецкие солдаты. В моей стране живут не только нацисты!» Томас сказал: — Это всего лишь вопрос целесообразности, мсье Дебра. Вы — человек, за которым идет охота. Я же для германского абвера все еще пока что терра инкогнита… 6 По странному стечению обстоятельств примерно в это же время генерал Отто фон Штюльпнагель, главнокомандующий войсками во Франции, поднял бокал шампанского в отеле «Мажестик», германской штаб-квартире в Париже, и чокнулся с двумя господами. Раздался серебристый хрустальный звон. На фоне огромного портрета Наполеона пили за здоровье шеф военной разведки адмирал Вильгельм Канарис и генерал танкового корпуса Эрих фон Фельзенек. Пестрели мундиры всех родов войск, сверкали орденские планки. — За успехи неведомых и незримых героев вашей организации, господин Канарис! — объявил генерал Штюльпнагель. — За неизмеримо большие успехи ваших солдат, господа! Генерал фон Фельзенек выпил уже несколько больше, чем следовало, и хитровато рассмеялся: — Не скромничайте, адмирал! Вы всегда были чертовски ловкими ребятами. К сожалению, Штюльпнагель, вам я не имею права рассказывать. Меня сделали носителем тайны. Но скажу: наш Канарис — голова! Они выпили. Подошедшие генералы Кляйст и Райхенау увели с собой коллегу Штюльпнагеля. Канарис посмотрел на генерала фон Фельзенека с внезапно пробудившимся интересом. Предложив сигару, он невзначай осведомился: — О чем это вы только что говорили, господин фон Фельзенек? — Я же носитель тайны, господин Канарис, — захихикал тот. — Из меня вы не вытяните ни слова! — Кто же это наложил на вас тотальный обет молчания? — поинтересовался адмирал. — Один из ваших — и в самом деле славный парень, снимаю перед ним шляпу! — Рассказывайте же, — Канарис улыбался, но глаза оставались серьезными. — Хотелось бы знать, какой из наших мелких приемов произвел на вас такое впечатление. — Ну хорошо. И в самом деле глупо, если уж с вами нельзя было бы поговорить об этом… Итак, скажу только одно: черная папка. — Ага, — дружеский кивок Канариса. — Да, да, как же, черная папка! — Вот это был молодец, господин Канарис! Надо было видеть, как он выступал передо мной в роли американского дипломата! Уверенность! Спокойствие, после того как один из моих людей арестовал его, — фон Фельзенек от души рассмеялся. — Везет с собой в безопасное место двух французских шпионов и целое досье французской разведки да еще находит время сообщить мне рецепт картофельного гуляша! Не могу забыть парня. Такого бы в мой штаб! — Да, — сказал Канарис, — есть у нас несколько ловких ребят. Помню эту историю… — он, разумеется, и понятия не имел о ней, но инстинкт подсказывал ему: здесь наверняка случилось что-то ужасное. С наигранной беззаботностью он как бы стал припоминать: — Погодите, как его имя? — Ливен, Томас Ливен! Из филиала абвера в Кельне. Под конец он предъявил мне свое удостоверение. Томас Ливен! Никогда не забуду это имя! — Ну конечно же, Ливен. Это имя действительно стоит запомнить! — Канарис сделал знак обслуге и взял два бокала шампанского с тяжелого серебряного подноса. — Давайте, дорогой генерал, выпьем еще по глотку. Присядем тут в уголке. Расскажите мне поподробнее о встрече с нашим другом Ливеном. Я очень горжусь своими людьми… 7 Пронзительная трель телефона. Майор Фриц Лооз, весь в поту, подскочил на кровати. «Все время нервотрепка, — подумал он спросонья. — Скотская у меня профессия!» Наконец он нащупал выключатель ночника и, взяв трубку, прохрипев: «Лооз слушает!» — Срочный разговор с Парижем по командной связи! — в трубке трещало и щелкало. — Соединяю с адмиралом Канарисом… При последнем слове боль пронизала тело майора. «Желчный пузырь, — подумал он огорченно. — Его только не хватало». — Майор Лооз? — услышал он знакомый голос. — Господин адмирал? — Послушайте-ка, здесь произошла жуткая история… — Жуткая история, господин адмирал? — Вам известен некий Томас Ливен? Трубка выскользнула из руки майора и упала на одеяло. В мембране квакало. Взволнованный майор вновь приложил ее к уху и залепетал: — Так точно, господин адмирал, знаю это… это имя… — Итак, вы знаете этого парня? Выдавали ли вы ему удостоверение абвера? — Так точно, господин адмирал! — Зачем? — Он… я завербовал Ливена, господин адмирал. Но… он не приступил к работе… исчез. И у меня уже возникли опасения… — И справедливые, майор Лооз, справедливые! Садитесь на ближайший поезд или самолет. Жду вас в отеле «Лютеция» на бульваре Распай. Как можно быстрее, поняли? Отель «Лютеция» был штаб-квартирой абвера в Париже. — Так точно, господин адмирал, — почтительно ответил майор Лооз. — Я приеду как можно быстрее. А что — если позволите спросить, господин адмирал, — что натворил этот тип? Канарис сообщил, что этот тип натворил. Майор Лооз спал с лица. Под конец он даже закрыл глаза. Нет, нет, нет, такое просто невозможно! И во всем виноват я… Голос из Парижа гремел подобно иерихонской трубе: — …У этого человека списки с именами, адресами и паролями всех французских агентов! Знаете, что это означает? Этот человек крайне важен и чрезвычайно опасен для нас! Мы должны его захватить, чего бы нам это ни стоило! — Так точно, господин адмирал, я задействую моих самых способных людей… — Майор Лооз воинственно приподнялся на постели, но ночная рубашка несколько портила впечатление от этой позы. — Мы достанем списки. Мы обезвредим этого человека. Даже если мне придется пристрелить его собственноручно… — Вы что, сошли с ума, майор Лооз! — голос из Парижа прозвучал очень тихо. — Этого человека я хочу заполучить живым! Такого ловкача — и расстрелять? 20 августа 1940 года, 2 часа 15 минут: «внимание — первая степень важности — от шефа абвера — во все отделения тайной полевой полиции франции — разыскивается немецкий подданный томас ливен — 30 лет — стройный — лицо узкое — глаза темные — волосы темные, коротко остриженные — одет в элегантную гражданскую одежду — свободно говорит по-немецки, по-английски, по-французски — имеет при себе подлинное удостоверение германского абвера, выданное майором фрицем лоозом, кельн — подлинный паспорт германского абвера за н-ром 5432311 серии с — поддельный американский диппаспорт на имя уильяма с. мерфи — разыскиваемый покинул париж 15 июня 1940 г. на черном «крайслере» с дипномером и американским флажком — имел пропуск, выданный генералом эрихом фон фельзенеком — путешествует в компании молодой француженки и француза — у разыскиваемого важные вражеские документы — немедленно начать розыск — любую информацию, даже непроверенную, незамедлительно сообщать майору лоозу, руководителю спецгруппы зет, штаб-квартира полевой жандармерии, париж — при аресте ливена применять оружие только в случае крайней необходимости — конец». 8 В то время как извещение о розыске переполошило полевую полицию и вермахт — к примеру, некоего капитана, выдавшего упомянутому Мерфи 16 июня в Туре пять канистр бензина из запасов германского вермахта, — столь упорно разыскиваемый Томас Ливен в прекрасном настроении выбирался из малолитражного «пежо» на Рю де Бержэр в Тулузе. Зажав черную папку под мышкой, он захлопнул дверцу автомобиля. «У Жанны» девицы для услуг уже спали. Ресторанчик был закрыт. Только в старомодном салоне с огромным зеркалом и красной плюшевой мебелью все еще горел свет. Мими, Симеон и взволнованная владелица заведения с волосами цвета львиной гривы ожидали Томаса. Громкий вздох облегчения послышался при его появлении. Жанна объявила: — Мы все так волновались. — В самом деле? — спросил Томас. — Даже тогда, когда сами же и отправляли меня? — Был приказ! — вскричал Симеон. — И вообще я перестаю что-либо понимать. С чего это вдруг папка оказалась у вас? Томас взял в руки бутылку «Реми Мартен», стоявшую на столе, и налил себе в бокал основательную порцию. — Пью за будущее всех нас, — сказал он. — Настало время расставания, дорогие. Я убедил майора Дебра, что будет лучше, если документы в Лиссабон доставлю я. Вы же, господин полковник, вернетесь в Париж и там доложите о себе «Цветку лотоса четыре», кто бы это ни был. — Это означает подполье, — многозначительно произнес полковник. — Всего вам наилучшего, — произнес Томас, взглянув на симпатичную хозяйку гостиницы. — И вам всего наилучшего, Жанна, пусть ваше заведение процветает и расширяется. — Мне будет очень не хватать вас, — грустно сказала Жанна. Томас поцеловал ей руку. — Расставаться всегда тяжело, — согласился Томас. Мими, обычно веселая, никогда ни на что не жалующаяся малышка Мими, неожиданно бурно разрыдалась. Слезы душили ее, она стонала и тонким голоском выкрикивала с отчаянием: — Это глупо… Извините меня — я вовсе не хотела плакать… Несколько часов спустя, когда она лежала рядом с Томасом Ливеном — за окном светлело, шел дождь, — Томас слушал шум дождя и голос Мими: — …Я много раз думала обо всем. Я так из-за этого мучилась… — Все понимаю, — сказал он скромно, — ты думаешь о Симеоне, не так ли? Внезапно она легла ему на грудь. Ее слезы, горячие и соленые, капали на его губы: — Ах, дорогой, я так тебя люблю, действительно люблю ужасно… Но именно за последние недели в этом доме я поняла, что ты не тот человек, за которого выходят замуж… — Если ты имеешь в виду Жанну… — начал он, но она прервала его: — Не только Жанну, вообще! Ты мужчина, созданный для женщин, но только для всех, а не для одной. Ты не можешь хранить верность… — Я мог бы попытаться, Мими. — Но таким верным, как Жюль, ты не станешь. Он не так умен, как ты. Но зато он больший романтик и идеалист. — Малышка моя, ты не должна извиняться! Я уже давно ожидал этого. Вы оба французы. Вы любите свою страну, свою родину. А я — у меня пока ее нет. Поэтому я и хочу уехать. А вы хотите остаться здесь… — И ты можешь простить меня? — Здесь нечего прощать. Она прильнула к нему. — Ах, пожалуйста, пожалуйста, не будь таким милым, иначе я опять разревусь… Ах, как ужасно, что нельзя выйти замуж за двух мужчин! Томас рассмеялся, потом подвигал головой. Неудобство создавала черная папка, лежавшая под подушкой. Томас преисполнился твердой решимости не выпускать ее больше из рук до самого отлета. То, что он намеревался, невозможно было сделать в Тулузе, для этого у него не хватало времени. А в Лиссабоне он уж позаботится о том, чтобы папка не причинила больше никому никакого вреда. — Спасибо, дорогой, — услышал он сонный шепот Мими, — благодарю тебя. — За что? — Ах, за все… Она жаждала отблагодарить его, должна была отблагодарить его еще и еще — это была неодолимая потребность. Она благодарила его за веселость и щедрость, за краткие мгновения счастья, мерцающие огни солидных отелей, за спальные купе, бары с тихой музыкой и дорогие рестораны с восхитительной едой. И Мими снова и снова благодарила Томаса в эти туманные утренние часы, а дождь все барабанил и барабанил по брусчатке Рю де Бержэр. Так была поставлена точка в их отношениях, закончившихся, как и должны заканчиваться отношения всех влюбленных: любовью. 9 Томас Ливен не знал, что вермахт и абвер великогерманского рейха ищут его, словно иголку в стоге сена. Поэтому два дня спустя он искренне обрадовался, увидев эмигранта Вальтера Линднера, задыхающегося, с багровым лицом, который ворвался через ресторанный зал на кухню Жанны. Томас как раз варил луковый суп. Линднер рухнул на табурет, опрокинул банку с огурцами и прокричал: — Моя жена, моя жена… Я нашел свою жену! — Где? Как? — Здесь, в Тулузе! — Линднер смеялся и плакал одновременно; судя по всему, это был хороший брак. — Захожу в маленькое кафе на Капитолийской площади, собираюсь подсесть к шахматистам из Брюнна — и вдруг женский голос за моей спиной произносит: «Извините, не знаете ли вы случайно господина Линднера?» И в следующий момент она кричит: «Вальтер!» И вот я уже держу ее в объятиях! И Линднер на радостях пустился с Томасом в пляс, жертвой которого в конце концов пала салатница. — А теперь вперед, в консульство! — кричал Линднер. — Теперь мы можем уезжать, господин Ливен. Ах, Боже, как я радуюсь нашей новой жизни! «А я еще больше», — подумал Томас. После этого будущие партнеры южноамериканского банка, который существовал еще только в проекте, бросились готовиться к поездке. К тому времени ни одно из граничивших с Францией государств не выдавало въездных виз. Самое большее, на что можно было рассчитывать, — на получение транзитной. Но и это лишь при наличии заокеанской въездной визы. После того как Вальтер Линднер представил аргентинскому консулу в Марселе доказательство об открытом им счете в «Рио де ла Плата Банк» на миллион долларов, он немедленно получил визу для себя и жены. Линднер объявил, что хотел бы взять с собой в Буэнос-Айрес своего партнера мсье Жана Леблана. После чего поддельный паспорт мсье Жана Леблана, который тот получил в шпионской школе под Нанси из рук человека, именовавшего себя Юпитером, был украшен подлинной визой. 25 августа все трое получили португальскую транзитную визу. Ничто больше не препятствовало их отъезду. Дабы не упустить чего-нибудь из намеченного, Томас Ливен составил план. От его выполнения зависело очень многое, в том числе и сама жизнь. После телефонного разговора с майором Дебра календарь Томаса выглядел так: «28 августа — отъезд Томаса Ливена и супругов Линднер в Марсель. 29 августа — отъезд майора Дебра поездом через Барселону и Мадрид в Лиссабон. 30 августа — вылет Томаса Ливена и супругов Линднер самолетом в Лиссабон. 10 сентября — отплытие Томаса Ливена и супругов Линднер на борту португальского пассажирского судна "Генерал Кармона" из Лиссабона в Буэнос-Айрес». Майор Дебра и Томас Ливен условились встретиться для передачи злополучной черной папки в казино «Эсторил». Время — каждый вечер, начиная с 3 сентября от 22.00. Томас рассчитывал, что с 30 августа по 3 сентября у него будет достаточно возможностей внести некоторые коррективы в ее содержимое… 29 августа элегантно одетый молодой господин с располагающей улыбкой вошел в помещение частной американской чартерной компании «Рейнбоу эйрвейз» в Марселе. Приподняв шляпу, он приблизился к стойке регистрации и произнес на беглом французском: — Доброе утро, мсье, моя фамилия Леблан. Я пришел забрать авиабилеты на рейс в Лиссабон для себя и супругов Линднер. — Одну минутку, — служащий перелистал списки. — Да, есть. Вылет — завтра в 15.45, — и начал выписывать билеты. У входа в бюро остановился мини-автобус. Из него вышли два пилота и стюардесса. Из их разговора Томас понял, что они только что приземлились, а завтра в 15.45 отправляются в Лиссабон. И тут его осенило. Стюардесса не старше двадцати пяти лет занялась макияжем. Своей фигурой она напоминала гоночную яхту, глаза с чуть косым разрезом, высокие скулы, золотистый цвет кожи и великолепные каштановые волосы, мягкой волной спадавшие на красивый лоб. Вид холодный и одновременно робкий. Молодая лань… Томас эту породу знал. Знал абсолютно точно, кто перед ним. Если такая ледышка начнет таять, тогда только держись. Томас Ливен еще целых тридцать секунд позволил себе посвятить теплым воспоминаниям о прощании с Мими, Симеоном, Жанной и всеми дамами с Рю де Бержэр. Все целовали его, даже полковник: — Да здравствует свобода, камрад! И Жанна горько всхлипывала, когда прибыло такси. Ах, какая это была прекрасная, трогательная семейная сцена! Тридцать секунд истекли. «Увы, увы, — подумал Томас, — "да обстоятельства не таковы!"» Тем временем лань все продолжала наводить красоту и уронила помаду. «Я действую из благородных побуждений», — сказал самому себе Томас, которому было просто необходимо найти этически безупречное обоснование своего намерения. Он поднял помаду и передал ее пугливой лани с карими глазами, в которых поблескивали золотые искорки. — Большое спасибо, — произнесла лань. — Мы можем идти? — осведомился Томас. — Что это значит? — Или у вас здесь еще дела? Охотно подожду. Думаю, мы сперва направимся в «Гранд-отель», я там живу, и выпьем по аперитиву. А пообедать, пожалуй, будет лучше всего у «Гвидо» на Рю де ла Пе. А потом пойдем купаться. — Позвольте… — Не хотите купаться? Хорошо, тогда останемся в гостинице и отдохнем. — В жизни не встречалась еще ни с чем подобным! — Мадемуазель, приложу все силы, чтобы вы повторили то же самое завтра утром! — Томас извлек любимые часы из жилетного кармана и прослушал их мягкий нежный звон. — Половина двенадцатого. Вижу, что я нервирую вас. Знаю, что произвожу сильное впечатление на женщин. Так что жду вас в баре «Гранд-отеля». Скажем, в двенадцать? Лань вздернула голову и удалилась. Высокие каблуки выбивали возмущенную дробь по каменному полу. Томас отправился в «Гранд-отель», уселся в баре и заказал себе виски. Лань появилась в три минуты первого. Купальник она не забыла. 10 Через взлетное поле к ожидающему самолету рядом с полноватыми супругами Линднер в группе других пассажиров вышагивал Томас Ливен — серый фланелевый костюм, белая рубашка, голубой галстук, черные ботинки, шляпа, зонтик. Вид у него был довольный, хотя и невыспавшийся. На верху трапа возле входа в кабину стояла стюардесса Мейбл Хастингс. С видом довольным, хотя и невыспавшимся. — Алло, — сказал Томас, поднявшись по трапу. — Алло, — отозвалась Мейбл, в ее красивых глазах блеснули золотые искорки. Мужчин, подобных Томасу, она действительно еще не встречала. Отобедав в «Гвидо», они отправились не купаться, а отдохнуть в отеле — по случайному совпадению они проживали в одном и том же. Когда утром 30 августа он помогал Мейбл собирать ее чемодан, она, сама того не подозревая, оказала ему еще одну услугу, связанную с черной папкой… Машина вырулила на стартовую полосу. Из окна самолета Томас смотрел на аккуратно подстриженный газон и большую отару мирно пасшихся овец. «Овцы приносят удачу», — подумал он. Затем он увидел автомобиль, остановившийся у здания аэропорта. Из него выскочил мужчина в голубом помятом костюме и желтом жеваном плаще. Лицо мужчины лоснилось от пота. Он махал обеими руками. Томас подумал с сочувствием: вот не повезло. Сейчас машина взлетит, и бедняге останется лишь смотреть ей вслед. И впрямь: пилот еще раз запустил оба мотора на полную мощность — последний контроль перед стартом. По спине Томаса Ливена прошел озноб: машущий человек там, возле здания аэропорта… Его лицо, теперь он был убежден, он уже где-то видел… И тут он вспомнил, где: в Кельнском управлении гестапо! Мужчину звали майором Лоозом, он офицер германского абвера! «Они пришли по мою душу, — подумал Томас. — Но, кажется, есть Бог на небесах! Майору Лоозу во второй раз придется смотреть мне вслед, так как через несколько секунд наш самолет взлетит, и тогда…» Самолет не взлетел. Рев работающих моторов стал стихать. Распахнулась дверь в пилотскую кабину. С неприступным видом появилась Мейбл Хастингс и заговорила бархатным голосом: «Дамы и господа, прошу не волноваться. Только что по радио нам сообщили о прибытии опоздавшего пассажира, которому обязательно нужно улететь. Мы примем его и через несколько минут вырулим на взлет». Немного спустя на борт поднялся майор Лооз, извинился по-английски перед пассажирами за доставленные им неудобства и сдержанно поклонился Томасу Ливену, смотревшему сквозь него так, словно майор был из стекла… 11 Лиссабон! Крохотный пятачок свободы и мира в Европе, все больше и больше опустошаемой войной и варварством. В океане нужды и бедности это был райский островок, где царили роскошь, изобилие, красота и элегантность. Эльдорадо для секретных служб, арена чудовищных и чудовищно смешных интриг. С момента приземления Томас Ливен окунулся в этот мир с головой. Преследуемый усталым майором Лоозом — во время полета тот даже заснул с открытым ртом, тихонько похрапывая, — Томас Ливен был немедленно подвергнут тщательному таможенному досмотру. Его раздели догола, перетрясли весь багаж, порылись во всех карманах. Судя по всему, португальская служба безопасности работала по наводке. Но, что самое удивительное, у Томаса Ливена не обнаружили ни значительной суммы в долларах, ни некой черной папки. С формально вежливыми минами таможенники отпустили его. Супруги Линднер уже давно уехали в гостиницу. Томас двинулся к окошку паспортного контроля. Майор Лооз следовал позади. Томас направился к шеренге такси, выстроившейся возле аэропорта. Майор Лооз неотступно следовал за ним. Оба на этот момент еще не проронили ни слова. «Теперь я заставлю тебя немного попотеть, старина», — подумал Томас, залезая в такси. Лооз залез в другое. Две машины сорвались с места по направлению к центру города на семи холмах. За шесть чудесных недель, которые он недавно провел здесь в отпуске, Томас успел достаточно хорошо изучить столицу Португалии. На Соборной площади он остановил такси и вышел. Позади притормозило такси майора. Кофейни с садиками, заполненные оживленно беседовавшими португальцами и эмигрантами, тесно лепились вокруг площади. До Томаса доносились обрывки разговоров на всех языках Европы. Он плыл вместе с толпой, как и майор, отчаянно старавшийся не потерять его из вида. «Теперь, — мысленно обратился он к майору, — предстоит немного побегать, движение полезно для здоровья». Томас торопливо шагал вниз узкими извилистыми улицами к морю, затем вновь поднимался вверх к главным транспортным магистралям, используя проходные дворы и аркады, неожиданно сворачивал за угол, постоянно, однако, следя за тем, чтобы майор окончательно не выдохся. Тот должен был проклинать его, но не терять из виду. Больше часа он играл в догонялки, потом снова сел в такси и, преследуемый майором, направился к рыбацкой деревушке, расположенной рядом с роскошным пляжем Эсторил. Здесь находился знакомый элегантный ресторан с террасой. Кроваво-красное солнце опускалось в море, наступал вечер, ветерок стал чуть прохладнее. Маленькая рыбацкая деревушка в бухте при впадении реки Тахо была самым живописным местом в окрестностях Лиссабона. Томас с удовольствием любовался ежевечерне повторяющейся сценой возвращения рыбацкой флотилии. У ресторана он вышел из такси. Позади него затормозил старый дребезжащий автомобиль майора. Германский офицер абвера, хватая ртом воздух, вылез наружу. Вид у него был жалкий. Томас решил закончить жестокую игру. Он направился прямо к Лоозу, приподнял шляпу и заговорил дружески, как с заблудившимся ребенком: — Здесь мы сначала немного передохнем. Последние дни наверняка измотали вас. — Можно и так сказать, — майор пытался поддержать репутацию своей профессии, прохрипев: — И если вы даже отправитесь на край света, вы от меня теперь не улизнете, Ливен! — Оставьте, старина, оставьте! Мы ведь с вами не в Кельне. Немецкий майор здесь не очень-то много значит, дорогой Лооз! Майор, одетый в штатское, с трудом сделал глотательное движение: — Будьте столь любезны, называйте меня Леман, мсье Леблан. — Так-то лучше! Этот тон мне куда больше по душе. Садитесь, господин Леман. Взгляните вниз — не правда ли, какой чудесный вид? Внизу было видно, как рыбацкая флотилия — беспорядочное скопление парусных лодок, подобно гигантской стае бабочек, — возвращалась домой в устье Тахо. Как и тысячелетие назад, люди с криками и песнями втаскивали свои лодки на сушу по деревянным каткам. Им помогали женщины и дети, и повсюду вдоль темного пляжа разгорались огни в небольших глиняных печах. — Как вы меня разыскали? — осведомился Томас, не отрывая взгляд от пляжа. — Мы проследили за вами вплоть до Тулузы. Вообще-то должен сделать вам комплимент! Дамы из заведения мадам Жанны вели себя безупречно. Ни угрозами, ни посулами из них ничего нельзя было вытянуть. — Кто же меня предал? — Один мерзкий субъект… Зовут его Альфонс… Наверняка вы ему чем-то насолили. — Из-за бедной Бебе, да, да, — мечтательно произнес Томас и открыто посмотрел на майора. — Португалия — нейтральная страна, господин Леман. Предупреждаю, я буду защищаться. — Но, дорогой господин Ливен… пардон, мсье Леблан, вы плохо понимаете суть дела. Адмирал Канарис поручил мне сообщить вам в случае вашего возвращения в Германию вы не понесете никакого наказания. Далее мне поручено выкупить у вас небезызвестную черную папку. — Вот как. — Что вы хотите за нее? — майор перегнулся через стол. — Я знаю, что списки все еще у вас. Томас, опустив глаза, поднялся и извинился. — Мне необходимо позвонить, — но направился он не к ресторанному телефону. В сложившихся обстоятельствах он не казался ему достаточно надежным. В нескольких шагах от заведения находилась уличная телефонная кабина, откуда он соединился с отелем «Паласио до Эсторил-парк». Он попросил мисс Хастингс. Американская стюардесса не заставила себя ждать: — О, Жан, ты где? Я так по тебе соскучилась! — Задерживаюсь. Деловые переговоры. Мейбл, когда сегодня утром в Марселе я помогал тебе собирать чемодан, то по ошибке сунул в него свою черную кожаную папку. Прошу тебя, дорогая, отнеси ее вниз портье. Пусть положит в гостиничный сейф. — Охотно, милый… И прошу тебя, возвращайся не слишком поздно. Завтра рано утром я должна улетать в Дакар. Во время разговора Томас неожиданно почувствовал, что кто-то стоит возле кабины и подслушивает. Он резко распахнул дверь. Худой мужчина с криком отшатнулся и схватился за ушибленный лоб. — О, пардон, — сказал Томас. Потом его брови поползли вверх, вместе с улыбкой на лице появилось выражение покорности судьбе. Он узнал этого человека, выглядевшего как близкий родственник майора Лооза. Томас встречался с ним в лондонском аэропорту в мае 1939 года, когда его высылали из страны. И высылал именно этот человек. Глава третья 1 «Вот и приехали, — подумал Томас. — Наверняка у меня не все в порядке с головой, если мне показалось, что в человеке, которого саданул дверью по башке, я узнал мистера Лавджоя из "Сикрет сервис". Подобное может привидеться только в бреду, ибо этот тип не может быть Лавджоем. Каким образом Лавджой смог из Лондона попасть сюда, на окраину Лиссабона? И какие дела могли привести его сюда?» Томас решился на необычный шаг. «Заговорю-ка я с этим фантомом, этим порождением моей болезненной фантазии, как с настоящим Лавджоем. Тогда сразу выяснится, в своем ли я уме». — Как поживаете, мистер Лавджой? — сказал Томас, подняв брови. — Хуже, чем вы, мистер Ливен, — моментально отреагировал тощий. — Вы думаете, это удовольствие — гоняться за вами по всему Лиссабону? А теперь еще эта дверь! — Лавджой вытер платком пот, выступивший на затылке. На лбу у него медленно, но неотвратимо взбухала шишка. «Итак, я в здравом уме, чего нельзя сказать об окружающем мире. А сумасшествие становится все более заразительным. И даже найден способ распространять его». Он глубоко вздохнул, прислонился к телефонной кабине и спросил: — Как вы оказались в Лиссабоне, мистер Лавджой? На что представитель британских интересов скривил лицо и произнес: — Был бы вам признателен, если бы вы называли меня Эллингтоном. Так, во всяком случае, ко мне обращаются в Португалии. — Услуга за услугу. Тогда и меня зовите Леблан. Так ко мне обращаются в Португалии. А вообще-то вы так и не ответили на мой вопрос. Человек, назвавшийся Эллингтоном, обозлился: — Людей из секретной службы вы все еще считаете идиотами, да? Человек, назвавшийся Лебланом, вежливо ответил: — Это вы сказали. Поэтому, с вашего позволения, не стану отвечать на этот риторический вопрос. — Вы думаете, мы не знаем, что вас ищет лично адмирал Канарис? — британский агент придвинулся к нему вплотную. — Вы полагаете, что мы в Лондоне не перехватываем немецкие радиосообщения? — Я думал, их шифруют. — У нас есть дешифровальный код. — А у немцев — ваш, — сказал Томас, неожиданно развеселившись. — Почему бы вам не сесть вместе и не сыграть в подкидного дурака? — Я знаю, что вы бессердечный циник, — в бешенстве сказал англичанин. — Знаю, что для вас нет ничего святого. Я вас тут же раскусил — еще тогда, в лондонском аэропорту. Вы — субъект, у которого отсутствуют понятия чести, морали, разума, принципов… — Вы мне льстите! — И потому я сразу же сказал: позвольте мне вести переговоры с этим парнем! Он понимает лишь один язык, — и Лавджой потер друг о друга большой и указательный пальцы. — Минуточку, давайте все по порядку. Ответьте же, наконец, как вы здесь очутились. И Лавджой рассказал. Если ему верить (а для недоверия не было оснований), то британская секретная служба действительно прослушивала все радиосообщения, связанные с поисками Томаса Ливена майором Лоозом. Последний сеанс принес радостную весть: Лооз отправляется за разыскиваемым в Лиссабон. — …в Лиссабон! — закончил Лавджой. — Я немедленно вылетел курьерским самолетом и прибыл на два часа раньше вас. Я вел вас от самого аэропорта: ехал за вами и другим господином, который сейчас сидит там, на террасе ресторана. Полагаю, это майор Лооз. — Какая проницательность! Вы что, не знаете майора в лицо? — Нет. — Бог мой, тогда пошли в ресторан. Я вас познакомлю. Вместе поедим. Закажем, разумеется, устриц, здесь обязательно нужно попробовать устриц… — Прекратите пороть чушь! Мы знаем, что вы ведете двойную игру. — Вот как. — У вас есть папка со списком самых лучших французских агентов во Франции и Германии. Не допущу, чтобы вы сбыли эти списки распрекрасному майору Лоозу. Он наверняка будет предлагать вам деньги, много денег… — Ваши бы слова да Богу в уши! — …но я предлагаю столько же, даже больше, — Лавджой презрительно засмеялся. — Ибо знаю, что вас интересуют только деньги! Для вас не существует понятий чести и веры, совести и раскаяния, идеалов, порядочности… — Так, — произнес Томас спокойно, — с меня хватит, немедленно заткнитесь. Кто помешал мне тогда вернуться в Англию, к мирной жизни? Кто помогал тогда разрушить основы моего существования? Вы и ваша трижды проклятая секретная служба. И после этого вы хотите мне понравиться, сэр? — а про себя подумал: «Теперь я покажу вам, окаянные твари. Всем сразу!» — Извините за задержку, — сказал Томас, когда три минуты спустя он вернулся к майору Лоозу, который мог сойти за близкого родственника своего англосакского коллеги. — Встретили знакомого? Я видел, как вы стояли там, у телефонной будки. — Вот именно, старого знакомого! И вашего конкурента, господин Леман. На террасе ресторана уже горели свечи в колпачках, а снизу по-прежнему раздавалось гортанное праздничное пение рыбаков. Мягкий зюйд-вест дул с устья Тахо, которая в сумерках приобрела оттенок дымчатого перламутра. — Конкурента? — нервно переспросил майор Лооз. — Этот господин работает на «Сикрет сервис». — Какая же вы сволочь! — сорвался Лооз и стукнул кулаком по столу. — Не надо так, — сказал Томас укоризненно, — не надо так, Леман. Если вы не будете вести себя как воспитанный человек, я встану и уйду! — Ведь вы же немец, — майор взял себя в руки. — Взываю к вашему патриотизму… — Леман, повторяю в последний раз: ведите себя прилично! — Возвращайтесь со мной в фатерланд. Даю вам честное слово офицера абвера: вам ничего не будет! Что такое честное слово офицера абвера — не надо объяснять… — Лучше всего не верить ему изначально, — мягко сказал Томас. — Тогда продайте мне черную папку, — майор с трудом сглотнул. — Предлагаю три тысячи долларов. — Тот господин из Лондона уже предложил мне вдвое больше. — И сколько же вы хотите? — Глупый вопрос. Как можно больше. — Вы негодяй без малейшего понятия о чести. — Да, ваш коллега только что пришел к аналогичному выводу. Выражение лица майора менялось на глазах. Он пробормотал восхищенно: — Слушайте, коль скоро мы не можем заполучить вас… — Сколько, Леман, сколько? — Я могу… Я должен сперва запросить Берлин и получить новые указания… — Запросите, Леман. Запрашивайте и поторопитесь. Мой пароход отплывает через несколько дней. — Скажите мне только одно: как вам удалось перевезти папку через границу? Ведь португальские таможенники обыскали вас с ног до головы! — Я подстраховался, мне помогли, — Томас с благодарностью подумал о пугливой лани. — Знаете ли, Леман, для таких дел требуется сущий пустяк, недоступный вам и вам подобным. — Что именно? — Шарм. — Вы меня ненавидите, да? — Господин Леман, моя жизнь складывалась счастливо, я был всем доволен. Вы и ваши коллеги из Англии и Франции виноваты в том, что я сегодня сижу здесь. Мне что, любить вас за это? Я не желал иметь с вами ничего общего. А теперь посмотрим, как вы со мной справитесь. Где вы остановились? — В «Каза сеньора де Фатима». — Я живу в гостинице «Паласио до Эсторил-парк». Кстати, в ней же остановился и господин из Лондона. Запросите своего шефа, во что он оценивает черную папку. А ваш коллега сегодня вечером запросит своего… Все, а теперь я хочу, наконец, поесть. 2 Ночь была теплой. Томас Ливен возвращался в Лиссабон в открытом такси. Он любовался освещенными луной пенными шапками морских волн, разбивавшихся о берег, рассматривал выстроившиеся вдоль широкой автотрассы дорогие виллы, темные рощи пиний, пальм и романтические кафе на пологих холмах, откуда до него доносились женский смех и обрывки танцевальных мелодий. Он проезжал мимо модного курорта Эсторил, мимо сверкающих огнями казино и двух больших отелей. Европа все больше и больше превращалась в руины и пепелища — а здесь можно было жить как в раю. Но в каком-то отравленном раю, размышлял Томас Ливен, в смертельно опасном саду Эдем с его многонациональными рептилиями, выслеживающими и угрожающими друг другу. Здесь, в столице Португалии, они назначали друг другу встречи. Здесь они важничали и творили свои массовые бесчинства, эти господа из так называемых «пятых колонн», эти арлекины дьявола… Томас Ливен вышел из машины в центре Лиссабона, на ослепительно красивой площади Дом Педро, выложенной черно-белыми мозаичными плитками. Садики больших кафе, окаймлявшие огромную площадь, по-прежнему были заполнены местными и приезжими посетителями. Часы на церковной башне со всех четырех ее сторон громогласно пробили одиннадцать. Не успели еще отзвучать колокола, как Томас, к своему изумлению, увидел, что португальцы и беженцы из Австрии, Германии, Польши, Франции, Бельгии, Чехословакии, Голландии и Дании внезапно повскакивали со стульев и устремились в нижнюю часть площади Дом Педро. Этот человеческий поток подхватил и увлек Томаса. В конце площади располагалось огромное редакционное здание. Под ее крышей была установлена бегущая строка, сообщавшая последние новости. Тысячи глаз напряженно устремились вверх к световым буквам, для бесконечного числа людей эти строки были равнозначны жизни или смерти. ДНБ: Германский министр иностранных дел фон Риббентроп и его итальянский коллега Чиано в венском дворце Бельведер приняли совместное и окончательное решение по вопросу новой венгеро-румынской границы… ЮПИ: Германская авиация продолжает массированные налеты на Британские острова. Тяжелые разрушения и человеческие жертвы в Ливерпуле, Лондоне, Уэйбридже и Феликстауне… Интернешнл ньюс сервис: Массированный налет итальянских тяжелых бомбардировщиков на Мальту. Концентрированный удар по британским военным складам в Северной Африке… Томас Ливен повернулся и посмотрел на лица в толпе. Равнодушных обнаружилось немного, зато без числа — лица измученных, боязливых, преследуемых и потерявших надежду людей. По пути к своему отелю с Томасом Ливеном четырежды заговаривали красивые молодые женщины, одна венка, одна пражанка и одна парижанка. Самой молодой, еще полуребенку с внешностью мадонны, он дал денег и пожелал всего хорошего. Она сказала ему, что бежала из Испании от Франко. Дурманяще пахли цветы в саду шестиэтажного парк-отеля. Даже холл казался экзотическим морем цветов. Томас пересек его под обстрелом множества взглядов — внимательных, подстерегающих, недоверчивых и тревожных. Здесь тоже слышались обрывки разговоров на всех языках Европы. Но расположились здесь отнюдь не измученные, боязливые, потерявшие надежду люди. Здесь кучковались агенты и агентши, проживавшие в роскоши и довольстве, занимавшиеся — каждый от имени своего отечества — делишками подлыми и идиотскими. Как только Томас вошел в свой апартамент, мягкие руки обвились вокруг его шеи, и он почувствовал запах духов Мейбл Хастингс. На юной стюардессе не было ничего, кроме жемчужного ожерелья и туфель на высоком каблуке. — Ах, Жан, наконец-то… Как я ждала тебя! — она нежно поцеловала его, он же деловито осведомился: — Где черная папка? — Депонирована в гостиничном сейфе, как ты велел… — Это хорошо, — сказал Томас, — тогда будем говорить только о любви. На следующее утро Мейбл, утомленная, но веселая, в 8.30 улетела в Дакар. Этим же утром в 10.00 Томас Ливен, веселый и отнюдь не утомленный, после обильного завтрака задумался, как еще до своего отъезда из Европы успеть хорошенько отомстить своим мучителям из немецкой, английской и французской секретных служб… 31 августа 1940 года в большом книжном магазине города элегантно одетый господин спрашивал карты немецких и французских городов. Кроме того, эти карты обнаружились в путеводителе Бедекера издания 1935 года. После этого Томас Ливен направился к главпочтамту. Пожилая служащая не устояла перед его обаянием и красноречием. На целый час в его распоряжении оказались телефонные книги пяти немецких и четырнадцати французских городов. Главпочтамт Лиссабона обладал полным собранием всех европейских телефонных справочников. Из этих телефонных книг Томас выписал 120 фамилий и адресов. На улице Августы он приобрел пишущую машинку и бумагу, после чего возвратился в гостиницу, забрал из сейфа черную папку и направился в свой прохладный апартамент на втором этаже, под окнами которого раскинулся парк со сказочными растениями и деревьями, фонтанами и пестрыми попугаями. Для восстановления душевного равновесия он заказал у официанта на этаже томатный коктейль и принялся за работу. Он открыл черную папку, в которой заключалось все его состояние: шесть листов со списками агентов, отпечатанными через один интервал, а также чертежи новых образцов тяжелых танков, огнеметов и одного типа истребителя-бомбардировщика. «Охотнее всего я бы спустил всю эту гадость прямехонько в унитаз, — подумал Томас, — но майор Дебра наверняка знает о них и хватится, обнаружив отсутствие. Однако господам Лавджою и Лоозу об их существовании ничего не известно, им нужны только списки. И они их получат…» Он просмотрел шесть машинописных страниц с именами офицеров и гражданских служащих разведки — французских агентов в Германии, доверенных лиц в Германии и Франции, всего сто семнадцать имен. За фамилиями шли адреса, за каждым адресом — по две фразы. Первая — пароль к агенту, вторая — отзыв. Томас прочел некоторые: Виллибальд Лор, Дюссельдорф, Седан-штрассе, 34 — 1. «Не видели ли вы случайно маленького серого карликового пуделя с красным ошейником?» 2. «Нет, но в Лихтенбройхе на улице все еще торгуют медом». Адольф Кунце-Вильке, Берлин, аллея Бисмарка, 145 — 1. «Это ваши голуби на медной крыше садового домика?» 2. «Не отвлекайтесь. У вас одежда не в порядке». И так далее. Томас покачал головой и вздохнул. Потом заправил лист бумаги в новую машинку и развернул план города Франкфурта-на-Майне. Из телефонной книги Мюнхена он выбрал Фридриха Кессельхута. Это имя он напечатал, затем склонился над картой Франкфурта. Возьмем хотя бы Эрлен-штрассе, размышлял он. Она — часть Майнцер-аллее и очень короткая. Сколько домов может на ней находиться? Тридцать, сорок, но уж ни в коем случае не шестьдесят. Томас обратил внимание на масштаб — 1:16000. Тем не менее для надежности возьмем номер 77. Теперь пароль: 1. «У маленькой продавщицы в Фохенгейме светлые или темные волосы?» 2. «Побыстрее съедайте свой гарцский сыр, он скверно пахнет». Так, теперь следующий. Господина Пауля Гиггенхаймера из Гамбурга он переселил в Дюссельдорф на очень маленькую Рубинштрассе, 51 — 1. «Джону Голсуорси исполнилось 66 лет». 2. «Мы должны вернуть свои колонии». «Есть двое, — подумал Томас, — остается набрать еще сто пятнадцать. И всю эту гадость мне придется перепечатать трижды. Для Лавджоя. Для Лооза. Для Дебра. Славная работенка. К тому же еще хорошо оплачиваемая». Он продолжал печатать. Спустя полчаса он вдруг почувствовал страшную усталость. Подошел к окну и стал смотреть в парк. «Будь оно проклято, — подумал он, — все это вообще никуда не годится! Я поставил цель уничтожить эти списки, потому что они неважно, к кому попадут— к немцам, англичанам или французам — принесут только зло. Не желаю, чтобы из-за них продолжали умирать люди. С другой стороны, я хочу отомстить всем этим идиотам, из-за которых моя жизнь пошла под откос. Однако кому я отомщу в действительности — им? Смогу ли я и впрямь предотвратить новую беду? Когда французы и англичане начнут работать с моими подложными списками, они убедятся, что им подсунули фальшивку. Именно то, что нужно! Но вот немцы! Предположим, что во Франкфурте обнаружится однофамилец мюнхенца Фридриха Кессельхута. Или допустим, что Эрлен-штрассе во Франкфурте за это время удлинили и на ней действительно появился номер 77 — гестапо схватит всех мужчин по фамилии Кессельхут. Их будут пытать, гноить в темнице, убивать… И это ведь только одно имя и один адрес. А в списках еще сто шестнадцать других. Вероятно, господа из трех секретных служб обнаружат, что я их надул, и выбросят списки. Возможно, на это у них хватит ума. Ах, после всего, что я до сих пор пережил, я не имею права полагаться на это! Но — проклятие — 3 сентября приезжает Дебра и захочет получить свою папку. Что же мне делать? Как просто предавать и убивать людей. И как мучительно сложно охранять и защищать их от страданий, преследования и смерти…» 3 Телефонный звонок заставил Томаса очнуться от своих мыслей и взять трубку. Он прикрыл глаза, услышав знакомый голос: — Это Леман. Я связался по телефону с известным вам господином. Итак: 6 тысяч долларов. — Нет. — Что нет? — в голосе майора из Кельна послышались панические нотки. — Вы что, уже продали? — Нет. — Тогда в чем дело? Томас тоскливо посмотрел на лист бумаги, торчавший в машинке: — Я все еще веду переговоры. Принимаю ваше предложение к сведению. Перезвоните мне завтра, — и, не дожидаясь ответа, повесил трубку. «Надо бы внести в список мнимых агентов фамилию Фрица Лооза», — подумал он в бешенстве. Затем он сложил все бумаги в черную папку и отнес ее вниз к старшему портье, который запер ее в сейф. Томас решил немного прогуляться и все обдумать. Должен же быть какой-то выход, должен быть… В холле сидел агент Лавджой. На его лбу все еще красовалась здоровенная шишка. Лавджой вскочил и подошел к Томасу, в глазах его светилось нетерпение. — Та самая папка, да? Я ее ясно видел. Ну так как? — Я все еще веду переговоры. Обратитесь ко мне завтра. — Послушайте, я предложу больше, чем ваш нацист, в любом случае больше. — Да, да, хорошо, — сказал Томас и оставил его стоять в холле. Задумавшись, он вышел на солнечную улицу. Погруженный в мысли, он шагал по городу. На авеню Свободы пришлось остановиться. Под пальмами тянулась похоронная процессия. Полицейские перекрыли движение. Наверняка умер какой-нибудь известный португалец, так как его провожали в последний путь сотни скорбящих мужчин и женщин, одетых в черное. Многие плакали. Прохожие снимали шляпы. Кто-то молился вслух, пахло ладаном. Нашел! И тут вдруг бормотание скорбящих нарушил веселый смех. Столь чудовищно нетактичное поведение позволил себе молодой, элегантно одетый господин. — Грязный иностранец! — сказала пожилая женщина и плюнула ему под ноги. — Да, матушка, да, — согласился Томас Ливен и с зонтом на плече заторопился к находившемуся неподалеку зданию главного вокзала. В вестибюле он обнаружил большой киоск с газетами и иллюстрированными журналами со всего света. Черчилль и Гитлер, Геринг и Рузвельт мирно уживались с полуобнаженными девицами, культуристами и воинственными заголовками на многих языках. — Мне газеты, пожалуйста, — сказал Томас старому морщинистому продавцу, переводя дыхание. — Все, какие есть, французские и немецкие. — Но они позавчерашние. — Это ничего! Давайте все, что у вас есть. В том числе и за прошлую неделю. И за позапрошлую. — Хватили лишнего? — Трезв как стеклышко. Давай же, старина! Продавец пожал плечами. И продал все свои залежи. Тут были «Райх», «Фелькишер беобахтер», «Берлинер цайтунг». «Дойче альгемайне цайтунг», «Мюнхнер нойесте нахрихтен», «Матен», «Орор», «Пари суар» и девять французских провинциальных изданий. С этой связкой газет Томас возвратился в отель и закрылся в своем апартаменте. Затем стал изучать старые пропыленные издания, причем только последние страницы, где печатались некрологи. Множество людей ежедневно умирали в Париже и Кельне, Тулузе и Берлине, Гавре и Мюнхене. Никакое гестапо покойникам было уже не страшно. Томас Ливен начал стучать на машинке. Работа продвигалась споро. Ибо теперь он с чистой совестью мог указывать даже настоящие адреса… 2 сентября 1940 года наш друг приобрел в магазине кожаных изделий две черные папки. С одной из них он и появился в элегантных апартаментах господина Гомеша дос Сантоса, одного из лучших портных Лиссабона. Дос Сантос, встречая клиента, сердечно пожал ему руку и разразился радостным смехом, продемонстрировав, что он человек не бедный. Его рот был полон золотых зубов. В примерочной, оклеенной нежно-розовыми шелковыми обоями, Томаса ожидал одетый в шикарный новый костюм из темной фланели майор Лооз. — Слава тебе господи, — с облегчением сказал он, увидев Ливена. В течение трех последних дней этот человек изрядно потрепал ему нервы. Он постоянно встречался с Томасом то в барах, то в гостиничных холлах, а то и на пляже. И тот неизменно тянул резину: — Я пока не принял решения. Необходимо еще раз переговорить с англичанином. Ту же игру Томас вел и с Лавджоем. И этого он все время кормил «завтраками», ссылаясь на то, что конкурент предложил больше, еще больше. Таким способом он в конце концов довел ставки до 10 тысяч долларов от каждого. На этом он решил поставить точку. Обоих господ он серьезно предупредил: — До вашего отъезда все должно держаться в абсолютной тайне. Никто не должен знать, что я продал папку именно вам, иначе за вашу жизнь нельзя будет поручиться. Поэтому передача должна осуществиться в каком-нибудь неприметном месте. Лооз выбрал примерочную во владениях господина дос Сантоса. Он объявил Томасу: — Отличный парень этот портной! За три дня сошьет вам на заказ безупречный костюм из лучшего английского материала, — он похлопал по своему рукаву. — Пощупайте-ка! — Действительно великолепно. — Все наши встречаются здесь. — Кто это все? — Все агенты, живущие в Лиссабоне. — И после этого вы называете это место неприметным? Но Лооз был в восторге от своей изобретательности: — Именно! Не понимаете? Никто из драгоценных коллег ни в жизнь не догадается, что я здесь по делам службы. — Ага. — Кроме того, я дал Жозе сто эскудо. — Жозе — это кто? — Закройщик. Здесь нам никто не помешает. — Деньги с собой? — Разумеется. В этом конверте. А списки? — В этой папке. После того майор ознакомился с шестью страницами, содержавшими адреса сто семнадцать лиц, а Томас Ливен — с конвертом, где находились двести пятидесятидолларовых банкнот. Оба остались довольны увиденным. Майор пожал Томасу руку: — Мой самолет улетает через час. Удачи вам, старый мошенник. Вы мне по-настоящему понравились. Может, еще увидимся. — Надеюсь, что нет. — Тогда — хайль Шики! — Лооз вскинул в приветствии правую руку. — Как, простите? — Так говорят парни из нашей миссии. Господина-то вроде бы звали когда-то Шикльгрубером. Нет, в самом деле, у нас здесь славные ребята. Вам бы с ними поближе познакомиться. — Нет уж, спасибо. — И они вовсе не нацисты. — Разумеется, нет, — сказал Томас. — Доброго пути, господин Леман. И передайте мой заочный привет господину адмиралу. 4 «С учетом особого политического положения Португалии немецкую хронику «Вохеншау» мы не демонстрируем, — гласило объявление в лиссабонском кинотеатре «Одеон». Правда, немецкий фильм «Крещение огнем» демонстрировали! На четырехчасовом сеансе Томас Ливен встретился в одной из лож с английским агентом Лавджоем. И пока на экране немецкие пикирующие бомбардировщики сравнивали с землей Варшаву, черная папка и 10 тысяч долларов вновь поменяли своих владельцев. Под разрывы бомб, взлетающие на воздух дома и бравурные марши Лавджой, стараясь перекричать боевую какофонию, прорычал на ухо Томасу: — Я сам выбрал этот кинотеатр. Здесь мы можем спокойно беседовать, никто нас не услышит. Неглупо, правда? — Очень изобретательно! — Нацист лопнет от злости! — Когда вы летите в Лондон? — Сегодня вечером. — Ну, тогда доброго пути. — Что, простите? — Я говорю: доброго пути! — прокричал ему в ухо Томас. Настоящие списки он, разумеется, давно уже изорвал на мелкие клочки и спустил в унитаз. В самой первой черной папке, покоившейся в сейфе отеля, третья копия поддельных списков с именами дорогих усопших поджидала майора Дебра. Тот был в Мадриде, но 3 сентября он собирался прибыть в Лиссабон. Они с Томасом договорились: «Каждый вечер от 22 часов, начиная с 3 сентября, ждем друг друга в ресторане "Эсторил"». «Теперь осталось закончить с майором Дебра, — думал Томас, — отправляясь вечером 3 сентября в «Эсторил», — после чего до 10 сентября залечь на дно в небольшом пансионе». В этот день отплывало его судно «Генерал Кармона». «Разумнее, — размышлял Томас, — до этого срока по возможности нигде не маячить. Ибо следовало исходить из того, что к указанной дате, по крайней мере господа в Берлине, выяснят, какую бяку он им подсунул. Дебра вряд ли что-то заподозрит. Майор собирался без промедления улететь в Дакар. Когда-нибудь в обозримом будущем он, конечно, тоже сильно разочаруется во мне. Жаль, он мне симпатичен. Но, положа руку на сердце, что мне оставалось делать? Наверняка в моем положении он поступил бы так же. Ну а Жозефина — женщина, она меня поймет». 5 — Мадам, мсье, ставки сделаны! Элегантным движением крупье бросил маленький белый шарик на медленно вращающийся круг. Дама в красном вечернем платье следила за ним, как завороженная. Она сидела рядом с крупье. Ее руки над небольшими стопками жетонов подрагивали. Лет тридцати, очень бледная, с черными волосами, разделенными пробором, которые, как шлем, облегали ее голову. С очаровательно пухлыми губами и блестящими черными глазами, она была очень красива. Выглядела уверенно и аристократично. Рулетка занимала все ее внимание. Томас Ливен наблюдал за ней уже битый час. Он ужинал за блестящей стойкой бара большого игорного зала и попивал виски. Свет от люстр освещал дорогие картины, гигантские бело-золотистые зеркала, толстые ковры, служащих в ливреях, господ в смокингах, обнаженные женские плечи, крутящееся колесо, бегающий шарик… — Зеро! — воскликнул крупье возле дамы в красном. Она проиграла. Она проигрывала уже целый час. Томас наблюдал за ней. Дама теряла не только состояние, она постепенно теряла и выдержку. Дрожащими пальцами зажгла сигарету. Ее ресницы трепетали. Она открыла расшитую золотом вечернюю сумочку. Вытащила купюры. Швырнула их крупье. Тот выдал ей жетоны. Дама в красном сделала новую ставку. Игра шла за многими столами. В зале было немало красивых женщин. Томас Ливен видел лишь одну: даму в красном. Эта смесь выдержки с азартом, хорошими манерами и страстью игрока возбуждала его — всегда возбуждала. — 27, rouge, impair et passe[6 - Красное, нечет, перебор. — Примеч. пер.], — выкрикнул крупье. Дама вновь проиграла. Томас заметил, что бармен покачал головой. Он тоже смотрел на даму. — Такое невезение, — сказал он сочувственно. — Кто она? — Помешана на игре. Если бы вы знали, сколько она уже здесь просадила! — Как ее зовут? — Эстрелла Родригес. — Замужем? — Вдова. Муж был адвокатом. Мы зовем ее консульшей. — Почему? — Ну, потому что она и есть консульша от какой-то банановой республики. — Ага. — 5, rouge, impair et manque[7 - Красное, нечет, недобор. — Примеч. пер.]. Консульша опять проиграла. Перед ней лежали лишь семь одиноких жетонов. Внезапно Томас услышал, как кто-то тихо окликнул его: «Мсье Леблан?» Он медленно повернулся. Перед ним стоял невысокий господин, потный, взволнованный, с красным лицом. Говорил он по-французски. — Ведь вы мсье Леблан, не так ли? — Да. — Следуйте за мной в туалет. — Зачем? — Потому что я должен вам кое-что сообщить. «Проклятье, наверняка мои списки… Кто-то из секретных служб уже что-то пронюхал. Только кто? Лавджой или Лооз?» Томас покачал головой: — Говорите здесь. Коротышка зашептал ему на ухо: — У майора Дебра неприятности в Мадриде. У него забрали паспорт. Он не может покинуть страну. Он просит вас как можно скорее переслать ему какой-нибудь паспорт. — Какой еще паспорт? — У вас же в Париже была их целая куча. — Но я все раздал! Маленький человек, словно не слыша, продолжал быстро шептать: — Я только что засунул вам в карман конверт. В нем фотографии Дебра и мой адрес в Лиссабоне. Туда и принесете паспорт. — Сперва его надо заиметь! Коротышка нервно огляделся: — Мне пора уходить… Сделайте, что можете. Позвоните мне, — и он заспешил прочь. — Послушайте-ка, — крикнул Томас, но маленький человек исчез. «Бог мой, кругом одни неприятности! Что теперь делать? Этот Дебра славный парень! Если следовать моим убеждениям, надуть его стоило бы, но бросать в беде — нет, так не пойдет! Как же помочь Дебра выбраться из Испании? И где достать для него поддельный паспорт, да еще срочно?» Взгляд Томаса Ливена обратился к даме в красном. В этот момент она встала, расстроенная и бледная. Судя по всему, она проигралась в пух. И тут Томасу в голову пришла идея… Десять минут спустя он уже сидел с консульшей Эстреллой Родригес за красиво убранным столом в фешенебельном ресторане казино. Небольшой дамский оркестр трудился над Верди. Три официанта элегантно, как в классическом балете, кружили возле стола Томаса Ливена. Они подавали главное блюдо: печень по-португальски. — Соус из сладких перцев великолепен, — нахваливал Томас. — Воистину великолепен. Вы не находите, мадам? — Очень вкусно. — Это благодаря томатному соку, мадам. Что-то не так? — Почему вы спрашиваете? — Вы так странно на меня посмотрели — так… строго! — Мсье, мне не хотелось бы, чтобы вы заблуждались на мой счет, — с достоинством ответила консульша. — Не в моих правилах принимать приглашения на ужин от посторонних мужчин. — Мадам, не стоит продолжать. Джентльмен с первого взгляда понимает, когда перед ним настоящая дама. Не забудем, что это я вынудил вас поучаствовать в небольшой вечерней трапезе. Практически навязал вам ее. Консульша вздохнула и вдруг посмотрела на него не строго, а очень сентиментально. «Интересно, как давно умер ее супруг», — подумал Томас, — и сказал: — В минуты сильного нервного напряжения и душевных мук всегда необходимо съесть что-нибудь питательное. Вы… м-м-м… много ли проиграли? — Очень, очень много! — Вам не следует играть, мадам. Еще маслин? Женщина с вашей внешностью обязательно проиграет. И это только справедливо. — Ах… — красивый вырез на платье консульши выдавал ее внутреннее беспокойство. — А вы совсем не играете, мсье Леблан? — В рулетку нет. — Счастливец! — Я банкир. Игра, на ход которой я не в состоянии повлиять своим интеллектом, мне скучна. — Ненавижу рулетку! — внезапно резко и строго сказала черноволосая Эстрелла. — Ненавижу и ее, и себя, когда играю! Томаса охватило волнение. Эта женщина, то кроткая, как овечка, то вдруг без перехода неистовая, как тигрица… Боже праведный, вот это будет театр так театр… И какая пре-е-е-красная… — Две вещи в этом мире я ненавижу, мсье! — А именно? — Рулетку и немцев, — прошипела Эстрелла. — Ага. — Вы француз, мсье. Знаю, что хотя бы в отношении немцев вы поймете меня… — Вполне, мадам, вполне. Гм. А почему, собственно, вы ненавидите немцев? — Мой первый муж был немец. — Понимаю. — Директор казино. К этому добавить нечего! «Беседа пошла куда-то не туда», — подумал Томас, и сказал: — Конечно, нечего. А вообще-то кое-что доставило бы мне несказанное удовольствие… — Что именно? — Финансировать вашу игру целый вечер. — Что вы себе позволяете? — Если выиграете, то деньги поделим. — Не пойдет… Это исключено… Я вас совсем не знаю… — начала консульша и добавила немного погодя: — Ну хорошо, согласна, но только при условии, что если я выиграю, мы действительно все поделим! — Само собой. В глазах Эстреллы начал появляться блеск, дыхание участилось, щеки порозовели. — Где же десерт? Ах, я так волнуюсь, чувствую: сейчас начну выигрывать… Час спустя экзальтированная дама, ненавидевшая рулетку и немцев, проиграла 20 тысяч эскудо, или три тысячи немецких марок. С видом кающейся Магдалины она подошла к Томасу, сидевшему в баре: «О боже, мне так стыдно». — Но почему же? — Как мне вернуть вам деньги? Ведь я… сейчас у меня не густо… — Рассматривайте это как подарок. — Это невозможно! — она опять превратилась в мраморного ангела мщения. — За кого вы меня принимаете? Похоже, вы основательно во мне ошиблись, мсье! 6 В будуаре царила полутьма. Горели лишь маленькие ночники под красными абажурами. На столике стояла фотография серьезного господина в пенсне и с крупным носом. Умерший около года назад адвокат Педро Родригес смотрел с небольшой фотографии в серебряной рамке на свою вдову Эстреллу. — Ах, Жан, Жан, я так счастлива… — И я тоже, Эстрелла, и я. Сигарету? — Дай твою. Он дал ей затянуться, задумчиво глядя на красивую женщину. Полночь давно миновала. В большой вилле консульши не раздавалось ни звука. Прислуга спала. Она прильнула к нему и погладила. — Эстрелла, милая… — Да, мое сердце? — У тебя много долгов? — Безумно много… Ипотечные выплаты за дом… я уже заложила украшения. Все еще надеюсь, что смогу отыграться… Томас посмотрел на фото: — Он много тебе оставил? — Небольшое состояние… А все это проклятая, дьявольская рулетка, как я ее ненавижу! — И немцев. — Да, и немцев! — Скажи-ка, дорогая, какую, собственно, страну ты представляешь как консульша? — Коста-Рику. А почему ты спрашиваешь? — Ты когда-нибудь выдавала хоть один коста-риканский паспорт? — Нет, никогда… — Но твой муж наверняка? — Он — да… Знаешь, с началом войны сюда больше никто не приходит. Думаю, что в Португалии не осталось ни одного костариканца. — Милая, гм, но ведь в доме наверняка сохранилось хотя бы несколько бланков паспортов? — Не знаю… После смерти Педро я сложила все бланки и штемпеля в чемодан и отнесла на чердак… Почему тебя это интересует? — Эстрелла, радость моя, потому что я хочу изготовить паспорт. — Паспорт? Сделав поправку на ее финансовые трудности, он мягко ответил: — Или несколько паспортов. — Жан! — она ужаснулась. — Ты шутишь? — Нет, это вполне серьезно. — Что ты за человек? — По натуре хороший. — Но что мы будем делать с паспортами? — Мы сможем продавать их, дитя мое. Покупателей здесь хватает. И они выложат немало. А с деньгами ты могла бы… не стоит продолжать… — О-о! — Эстрелла глубоко вздохнула — в этой позе она выглядела очаровательно. Она долго молчала, раздумывая. Потом спрыгнула с постели и побежала в ванную. Вернулась она с халатом. — Надень это! — Куда ты собралась, дорогая? — На чердак, разумеется! — вскричала она и, спотыкаясь, зацокала шелковыми сандалетами на высоких каблуках. Чердак был большим и плотно заставленным, с запахом пакли и нафталина. Эстрелла светила фонариком, в то время как Томас с кряхтением выволакивал из-под огромного ковра, свернутого в рулон, старый деревянный чемодан. Он ударился головой о какую-то балку и выругался. Эстрелла опустилась рядом с ним на колени, и объединенными усилиями они отодрали скрипнувшую крышку. Внутри оказались бланки, книги, штемпеля и паспорта. Десятки паспортов! Пальцы Эстреллы запорхали над ними, она перелистала один, другой, пять, восемь, четырнадцать паспортов. Все они без исключения были старые, с пятнами. С фотографиями незнакомых людей, бесчисленными штемпелями. Все, как один, просрочены. Просрочен… просрочен… недействителен… Эстрелла поднялась, глубоко разочарованная: — Ни одного нового паспорта, одно старье… От них никакого проку… — Напротив, — тихо сказал Томас и наградил ее поцелуем. — Старые недействительные паспорта самые лучшие! — Этого я не понимаю… — Сейчас поймешь, — пообещал довольный Томас, он же Жан Леблан. Он не почувствовал ледяного дыхания судьбы, возникшей за его спиной подобно сказочному духу из бутылки, готовой нанести очередной удар и швырнуть его в поток новых приключений и опасностей. 7 4 сентября 1940 года около полудня молодой элегантный господин весьма эффектной наружности в шляпе и с большой кожаной папкой в руках не торопясь шел через лабиринты Альфамы — старой части Лиссабона. В узких кривых переулках с обветшавшими особняками в стиле рококо и облицованными пестрой плиткой городскими домами играли босоногие ребятишки, о чем-то спорили темнокожие мужчины, спешили на рынок женщины с корзинами на голове, наполненными овощами или рыбой. Белоснежное белье сушилось на бесчисленных веревках. Поблескивали черные железные решетки, ограждающие высокие мавританские окна. Причудливо изогнутые деревья продирались сквозь растрескавшиеся каменные ступени. Между домами то и дело открывался вид на близкую реку. Молодой элегантный господин зашел в мясную лавку. Здесь он купил внушительный кусок телячьего филе. В соседней он взял мадеру, несколько бутылок красного вина, оливковое масло, муку, яйца, сахар и всевозможные пряности. На рыночной площади, переливавшейся всеми цветами радуги, приобрел фунт лука и два кочана отличного салата. Прощаясь с рыночной торговкой, он приподнял шляпу и с приятной улыбкой отвесил ей поклон. Теперь его путь лежал через узкую темную Руа до Поко дес Негрос во двор полуразвалившегося дома. Сантехнические заведения этого каменного строения предстали перед ним в виде множества полуразрушенных деревянных «скворечников», устроенных на узких балконах. Сеть отходящих отсюда труб тянулась вдоль стен, напоминая ветви родословной, свидетельствующей об арийском происхождении, подумал Томас Ливен. В освещенном солнцем углу двора расположился слепой старец, он потренькивал на гитаре и пел высоким тонким голосом: Что твое — твоим пребудет, Так плетется жизни нить. Нищим — грусть, печаль — бродяге, Этого не изменить… Томас Ливен опустил деньги в шляпу певца и заговорил с ним по-португальски: — Скажите, пожалуйста, где проживает Рейнальдо, художник? — Вам нужно пройти во второй подъезд, Рейнальдо живет на самом верху, под чердаком. — Очень вам благодарен, — сказал Томас Ливен, вновь вежливо приподняв шляпу, хотя слепец видеть этого не мог. Лестничный пролет во втором подъезде был не освещен. Чем выше поднимался Томас, тем светлее становилось. Слышались чьи-то голоса. Пахло оливковым маслом и бедностью. На верхнем этаже обнаружились две двери. Одна вела вверх на чердак, на другой огромными красными буквами было намалевано: Рейнальдо Перейра. Томас постучал. Никакого ответа. Он постучал громче. Тишина. Он надавил на ручку, дверь со скрипом отворилась. Через темную прихожую Томас вошел в ателье художника. Здесь было значительно светлее. Яркое солнце било через гигантское окно, освещая страшный хаос: стол, заваленный красками, тюбиками, кистями и бутылками, переполненную пепельницу и мужчину лет пятидесяти, спавшего одетым на диване. У мужчины были густые черные волосы. Темная щетина покрывала бледные ввалившиеся щеки. Он храпел громко и ритмично. Возле дивана валялась пустая коньячная бутылка. — Перейра! — крикнул Томас Ливен, бородач не реагировал. — Эй, Перейра! Бородач громко всхрапнул и перевернулся на другой бок. — Что ж, — пробормотал Томас, — тогда придется заняться обедом… Час спустя художник Рейнальдо Перейра проснулся. Этому способствовали три обстоятельства. Солнце било ему прямо в лицо. На кухне что-то гремело и стучало. Сильно пахло луковым супом. Сиплым голосом он крикнул: «Хуанита?» Все еще не совсем очнувшись от сна, он подтянул брюки, заправил рубашку и заковылял на кухню: «Хуанита, душа моя, жизнь моя, ты вернулась?» Он распахнул дверь кухни. Мужчина, которого он никогда в жизни не видел, стоял у плиты, повязавшись старым фартуком, и занимался стряпней. — Добрый день, — сказал незнакомец с располагающей улыбкой. — Выспались? Внезапная дрожь пробежала по телу художника, он нащупал кресло и со стоном рухнул в него: — Проклятый шнапс… Докатился… Томас Ливен наполнил стакан красным вином, протянул его потрясенному художнику, отечески положив руку ему на плечо. — Не надо так волноваться, Рейнальдо, это еще не делириум тременс — я из плоти и крови. Зовут меня Жан Леблан. Вот, выпейте глоток, помогите вашему кровообращению. А потом мы основательно поедим. Художник выпил, вытер губы и прохрипел: — Что вы делаете у меня на кухне? — Луковый суп, медальоны из телятины в соусе из мадеры… — С ума сошли? — …а на десерт я приготовлю омлет с сахарной пудрой и ромом. Я ведь знаю, что вы голодны. А мне необходимо, чтобы руки у вас не дрожали. — Это еще зачем? — Для того чтобы после еды вы изготовили мне поддельный паспорт, — мягко ответил Томас. Рейнальдо приподнялся и схватил тяжелую сковороду. — Вон отсюда, ищейка, или я размозжу тебе башку! — Спокойно, спокойно, у меня для вас письмо, — Томас вытер руки передником и достал конверт из нагрудного кармана пиджака, передав его Рейнальдо. Тот вскрыл его, вытащил лист и уставился в текст. Спустя некоторое время он поднял глаза: — Откуда вы знаете Луиса Тамиро? — Наши дорожки пересеклись вчера вечером в игорном зале «Эсторила». Маленький толстый Луис принес мне весть, что у одного моего старого друга неприятности в Мадриде. У него отобрали паспорт. Поэтому ему требуется новый. И как можно быстрее. Луис Тамиро полагает, что вы в этом деле нужный человек. Настоящий ас. Первоклассный. С многолетним опытом. — Мне очень жаль, — Рейнальдо потряс головой, — но это исключено. Я и Хуаните то же сказал, это моя жена… — …и бросила вас, потому что дела ваши хуже некуда. Луис мне все объяснил. Не жалейте о ней. Женщина, которая предает мужчину, когда ему плохо, медного гроша не стоит. Вот увидите, она прибежит, как только у вас вновь зазвенит в кармане. — Откуда? — В том числе от меня. Рейнальдо погладил бороду и тряхнул головой. Он заговорил, как учитель с умственно отсталым учеником: — Послушайте: идет война. Изготовить паспорт можно только при наличии бумаги с водяными знаками. И добыть ее можно только в той стране, для которой он и предназначен… — Все это мне и самому известно. — Тогда вы должны знать, что в войну поставки такой бумаги прекращены. Так что паспортов теперь не нафабрикуешь. Их можно лишь подделывать. А каким образом? Пробуя соус с мадерой, Томас ответил: — Можно напоить кого-нибудь или избить до бесчувствия, отнять паспорт и подделать его. Чаще всего так и происходит. — Совершенно верно! Но, видите ли, я такими делами не занимаюсь. Не моя специальность. Если нельзя подделывать честным путем, то лучше вообще бросить это занятие. Я пацифист. — Я тоже. Взгляните-ка на подоконник, там для вас лежит презент. Рейнальдо поднялся и, пошатываясь, тяжело подошел к окну: — Что это? — Здесь четыре просроченных и проштампованных коста-риканских паспорта. Три из них ваши, если четвертый вы переделаете для меня. Мастер взял один из паспортов, глубоко вздохнул и с опасливым восхищением посмотрел на Томаса: — Откуда они у вас? — Нашел. Сегодня ночью. — Сегодня ночью вы нашли четыре коста-риканских паспорта? — Нет. Сегодня ночью я нашел не четыре, а сорок семь коста-риканских паспортов, — сказал Томас, доставая из печи луковый суп. — Еда готова, Рейнальдо. А сам подумал: «Какое счастье, что моя молодая прекрасная консульша сохранила так много замечательных старых паспортов!» И еще подумал: «Итак, сегодня я докатился до улицы до Поко дес Негрос. Теперь поучусь у специалиста, как подделывать паспорта. Я, который еще недавно оыл самым молодым банкиром Лондона. Ах, боже мой, и я не могу, не могу, не могу рассказать обо всем этом в своем клубе!» 8 Четыре раскрытых паспорта лежали на большом рабочем столе возле окна. В них были фото четырех непохожих друг на друга граждан Коста-Рики: старого толстяка, другого помоложе и постройнее, одного очкарика и одного усача. Рядом с четырьмя паспортами соседствовали четыре фотографии майора Дебра из французской секретной службы, нетерпеливо ожидавшего помощи в Мадриде. Маленький Луис Тамиро передал фото Томасу Ливену в игровом зале «Эсторила». С обедом было покончено. Рейнальдо Перейра в своем белом рабочем халате выглядел как знаменитый хирург — ни дать ни взять сам Зауэрбрух[8 - Фердинанд Зауэрбрух — известный немецкий хирург первой половины XX века. — Примеч. пер.] на ниве подделки паспортов, — трезво и сосредоточенно готовившийся к сложной операции. Он тихо произнес: — Человек в Мадриде вам лично знаком. Вы знаете, как он выглядит. Внимательно рассмотрите фотографии на четырех паспортах. Познакомьтесь с описанием их примет. Скажите, какие из них больше всего подходят под внешность вашего друга. Ибо я хочу, разумеется, взяться за такой паспорт, который меньше нуждается в переделках. — Тогда, пожалуй, вот этот, — Томас показал на второй слева, выписанный на имя Рафаэло Пунтарераса. Паспорт был выдан 8 февраля 1934 года, срок его действия истек 7 февраля 1939 года. Он был украшен множеством виз и пограничных штемпелей. Чистыми оставались всего несколько страничек. Видимо, поэтому коммерсант Пунтарерас не пожелал продлевать паспорт с истекшим сроком, а сразу заказал себе новый у консула Педро Родригеса, ныне ушедшего в мир иной. — Приметы в целом совпадают, — сказал Томас, — только у моего друга каштановые волосы и голубые глаза. — Тогда нам придется изменить описание цвета глаз и волос, дорисовать штемпель на фото вашего друга, изменить время выдачи паспорта и срок его действия, подкорректировать даты на штемпелях и визах. — Имя Пунтарерас сохранится? — А ваш друг намерен долго оставаться в Лиссабоне? — Нет, он сразу же летит в Дакар. — Тогда имя можно оставить. — Да, но ему еще требуется транзитная виза в Лиссабон и въездная — в Дакар. — И что с того? У меня целый шкаф штемпелей. Вероятно, самая большая коллекция в Европе. Раз плюнуть! — А что вы называете сложным делом? — Паспорт, в котором нужно было бы все менять, включая фото с вдавленным штемпелем. Вот для такой операции мне понадобилось бы целых два дня. — А как с паспортом господина Пунтарераса? — Что ж, принимая во внимание мое скверное душевное состояние, мою неуравновешенность, мои семейные неурядицы, — черт побери, тем не менее самое большее через семь часов я с этим справлюсь! Умиротворенный и тихонько мурлыкающий Рейнальдо Перейра принялся за работу. Он вооружился коническим металлическим стержнем с деревянной рукояткой, чем-то вроде сапожного шила, ввел его в первую проушину заклепки на паспортном фото, двигая его до тех пор, пока оно в нем крепко не засело. Потом тонким ножичком принялся осторожно отгибать края заклепки с обратной стороны страницы. При этом мастер пояснял: — Всегда сперва отделяется фото, чтобы при работе неосторожно не повредить чернильный штемпель. — После легкой отрыжки он с облегчением заметил: — Ваш луковый суп — просто фантастика! Томас неподвижно сидел у окна. Он не ответил, чтобы не мешать мастеру сосредоточиться. Две заклепки прочно удерживали фото Рафаэло Пунтарераса. Три четверти часа спустя мастер отогнул их края с обратной стороны фотографии и осторожно вытащил шило вместе с заклепками. Затем он включил электроплитку, положил на нее старую книжную обложку, а сверху — паспорт. При этом он пояснял: — Прогревать десять минут. Мы называем это: пробудить паспорт к жизни. Бумага становится мягче, эластичнее, восприимчивее к жидкостям, работать с ней становится легче. Выкурив сигарету, Перейра снова взялся за паспорт. С помощью пинцета он ухватил фотографию господина Пунтарераса за тот угол, где не было штемпеля, и предельно осторожно приподнял ее на миллиметр. Затем, открыв флакончик, смочил тонкую кисточку какой-то жидкостью с резким запахом. И заговорил: — В этом случае используют кисточки нулевого размера исключительно из шерсти барсука или красной куницы: у них самые тонкие волоски. Легким прикосновением он нанес жидкость на ту сторону фото, удерживаемого пинцетом, которая прилегала к странице паспорта, удаляя старый клей. Спустя пять минут мастер отделил фотографию и отнес ее подальше, положив на книжную полку. — Это чтобы случайно не повредить. Он вернулся к столу, прикрыл глаза, расслабил пальцы, явно концентрируясь. И заговорил: — Первый контакт с паспортом я начинаю с небольшой корректуры: удаляю одну точку. Он положил документ под громадную стационарно закрепленную лупу. Новую тонкую кисточку он смочил какой-то прозрачной жидкостью. В тот же момент, когда он увлажнил чернильную точку в тексте с личными приметами, он запустил секундомер. Дождавшись, когда чернильная точка почти растворилась, он молниеносно осушил остатки жидкости острым краем промокашки. — Три секунды. Теперь мы имеем исходные данные. Примерно за то же время, что ушло на точку, мы можем рискнуть удалить черточку. Как и множество точек, он удалял все черточки на одной стороне, непрерывно промокая их. Затем он принялся за более толстые штрихи, которые выводил с помощью той же таинственной жидкости, смачивая их от краев к центру. — В нашей профессии это называется добраться до сердцевины. Два часа подряд он «добирался до сердцевины», высветляя точечным методом ненужные данные, включая старые даты в визах и полицейских штемпелях, а также даты выдачи паспорта и истечения срока его годности. После этого мастер с полчаса отдыхал. Он даже немного потанцевал для разминки. Томас сварил кофе. Прежде чем выпить его, Перейра разбил яйцо и вылил белок на плоскую тарелку. — Это для большего соприкосновения с воздухом. Мы говорим: нужно, чтобы отстоялось! Для придания поверхности полной гладкости он десять минут спустя вязким и быстро засыхающим белком тщательно заполнил бороздки и ложбинки, оставленные, несмотря на все предосторожности, травильной жидкостью. И сверху распылил небликующий фиксатор, каким пользуются художники. После этого он вновь принес фото коммерсанта Пунтарераса, обернул его тончайшей папиросной бумагой, приклеив ее с обратной стороны снимка, чтобы тот не скользил. Агатовым карандашом он нанес на папиросную бумагу контуры недостающей части штемпеля, проставленного на фото. После этого он обрезал четыре фото майора Дебра так, чтобы они были чуть-чуть крупнее снимка Пунтарераса, положив сверху кусочек копирки, чей цвет в точности соответствовал цвету штемпеля. От старого фото он отделил папиросную бумагу, положил ее на копирку, покрывавшую снимок Дебра, и склеил их. И снова обвел проявившиеся контуры агатовым карандашом. Затем с осторожностью удалил бумагу. Теперь на снимке Дебра красовался штемпель. Чтобы не смазать, мастер быстренько зафиксировал его. Острыми щипчиками он продырявил фото Дебра в заранее намеченных точках, прикрепил его к паспорту гуммиарабиком и двумя заклепками. Другими щипчиками он зажал их с обратной стороны. Тушью он внес новые данные на место тех, которые до этого вытравил. И сказал: — По возможности старые цифры меняют на новые, похожие, например, тройку на восьмерку, единицу на четверку… После шести с половиной часов напряженной работы Перейра проставил португальскую транзитную визу и въездную визу в Дакар и заполнил их. — Готово! Томас восторженно зааплодировал. Мастер с достоинством поклонился. — Всегда готов к подобным услугам. Томас потряс его руку. — Меня здесь не будет, так что я не смогу впредь воспользоваться вашим уникальным дарованием. Но не теряйте мужества, Рейнальдо, я направлю к вам красивую клиентку. Вы великолепно поладите друг с другом… 9 Под крышей большого редакционного здания на площади Дом Педро бегущая строка сообщала последние известия. Тысячи пар глаз напряженно, со страхом следили за мерцающими буквами. Португальцы и эмигранты толпились на красивой площади, выстланной черно-белыми мозаичными плитами, сидели в садиках кафе, окружавших площадь, их взгляды были прикованы к светящемуся табло… ЮПИ: Мадрид. Упорно муссируются слухи о секретных германо-испанских переговорах. Утверждается, будто немецкий вермахт требует свободного прохода через испанскую территорию для нападения на Гибралтар, чтобы закрыть вход в Средиземное море Решение Франко: сохранять нейтралитет. Британский посол решительно предостерегает Испанию. Антибританские демонстрации в Барселоне и Севилье… Двое мужчин сидели за столиком уличного кафе за рюмкой перно. Маленький толстяк Луис Тамиро листал свежеизготовленный паспорт. — Великолепная работа, нет, в самом деле, — восхищенно пробормотал он. — Когда уходит ваш самолет? — Через два часа. — Передавайте мой привет Дебра. Пусть приезжает сюда. Через пять дней отплывает мой корабль. — Надеюсь, он успеет. — Что это значит? Луис Тамиро озабоченно затянулся небольшой бразильской сигарой: — Внешне испанцы ведут себя нейтрально. Но позволяют свободно орудовать у себя немецким агентам. Три немецких «туриста» в Мадриде денно и нощно не спускают с майора глаз. Каждый ведет наблюдение по восемь часов. Он это знает. От них не избавиться. Зовут их Лефлер, Вайзе и Харт. Живут, как и он, в «Палас-отеле». — И в чем проблема? — С того момента как у майора отобрали паспорт, ему запрещено покидать Мадрид. Немцы знают, кто он такой, но не могут пока что доказать. Они хотят выведать, что он делает в Мадриде. И кроме того: стоит ему покинуть город, как у испанской полиции появятся все основания для его немедленного ареста. А если он окажется в тюрьме, то его можно вывезти в Германию без особого шума. — Значит, ему нужно избавиться от троицы. — Да, но как? Они, как охотничьи псы, только и ждут момента, когда он попытается бежать, чтобы выдать его. Томас Ливен с любопытством рассматривал толстяка: — Скажите-ка, Тамиро, кто вы, собственно, по профессии? — Фигаро здесь, Фигаро там. Особенно там, где запрещено, — коротышка вздохнул и скривил рот. — Похищение людей. Контрабанда оружия. Все, что дает навар. Когда-то я был ювелиром в Мадриде. — И что же? — Меня доконала гражданская война. Магазин разбомбили. Товар разграбили. И еще потом у меня были неприятности политического характера. Нет, нет, я сыт по горло. У меня теперь на все твердый тариф. Хватит с меня идеализма. — Знаете ли вы в Мадриде людей, думающих так же, как и вы? — тихо поинтересовался Томас. — Сколько угодно. — И вы сказали, что у вас на все — твердый тариф? — Ясное дело! — Послушайте-ка, Луис, строго между нами, во что обойдется небольшое спонтанное народное возмущение? — Что вы имеете в виду? И Томас Ливен объяснил, что. 10 А-а-а-а-а-а-а! Черноволосая статная консульша Эстрелла Родригес мгновенно проснулась и вскочила, когда Томас Ливен поздно ночью вошел в ее комнату. Вся дрожа, она зажгла на стене маленькое бра с красным абажуром. Одну руку она прижала к сердцу. — О боже, Жан, как ты меня напугал! — Прости, дорогая, я задержался — пришлось проводить мужчину с паспортом, — он присел на край кровати, она бросилась к нему в объятия. — Поцелуй меня… — она прижалась к нему. — Ты здесь! Наконец-то ты здесь! Я ждала тебя — часами, думала, что умру, думала, что погибну… — От тоски по мне? — спросил он, польщенный. — И это тоже. — Как ты сказала? — Весь вечер я надеялась, что ты придешь и дашь мне немного денег для поездки в «Эсторил»! — Гм, гм. — Я даже туда звонила! На всех столах выпадало 11 и соседние цифры! Можешь себе представить? Это же мои цифры! Я бы сегодня выиграла целое состояние! — Эстрелла, завтра я сведу тебя с совершенно потрясающим мастером по подделкам. Ты сможешь отдать ему свои паспорта на комиссию. Он готов работать с тобой из половины. — О, Жан, чудесно! Томас отправился в ванную, она нежно крикнула ему вслед: — Знаешь, что я перед твоим приходом видела во сне? — Что? — крикнул он уже из ванной. — Мне снилось, что ты немец — и мой любовник! Немец! Когда я так ненавижу немцев! Я думала, что гибну, думала, что умру… Жан, ты меня слышишь? — Каждое слово. — Почему же тогда ничего не говоришь? Он закашлялся: — От испуга я проглотил полстакана полоскания. Это ее развеселило: — Ах, какой ты милый! Иди сюда! Поскорее иди к своей нежной Эстрелле… Позднее великолепно сложенная германоненавистница проснулась оттого, что Томас Ливен звонко расхохотался во сне. Нервничая, она разбудила его. — Жан, Жан, что случилось? — Что? О, мне привиделся такой забавный сон. — О чем? — О небольшом спонтанном народном возмущении, — сказал он. И вновь расхохотался. 11 Мадрид, 5 сентября 1940 года. Доверительный отчет комиссара Фелипе Альядоса (испанская государственная тайная полиция) своему руководству: «Чрезвычайно срочно! Сегодня в 14.03 мне позвонил дежурный 14-го полицейского участка. Он сообщил, что перед зданием Британского посольства собралось около 50 человек, выражавших протест против Англии. Захватив с собой пять человек, я немедленно поспешил к посольству и выяснил, что демонстранты представляли собой беднейшие слои населения. Эти лица скандировали оскорбительные лозунги в адрес Англии. Было разбито 4 (четыре) окна и сброшено на землю 3 (три) ящика с цветами. По поручению его превосходительства британского посла к ним для переговоров немедленно вышел торговый атташе. При моем появлении чрезвычайно взволнованный господин торговый атташе сообщил мне: «Эти люди сознались, что акция протеста оплачена германскими агентами». В то время как большая часть демонстрантов разбежалась после прибытия полицейских сил быстрого реагирования, нам удалось арестовать троих: Луиса Тамиро, Хуана Мерейро и Мануэля Пассоса. Задержанные повторили свои утверждения: им было заплачено германскими агентами, их имена: Хельмут Лефлер, Томас Вайзе и Якоб Харт. Все трое проживают в «Палас-отеле». Господин британский торговый атташе настаивал на немедленном расследовании и выразил дипломатический протест своего правительства. В свете указаний моего руководства заботиться о строгом соблюдении нейтралитета нашей страны я незамедлительно отправился в «Палас-отель» и задержал трех вышеназванных немецких туристов, оказавших сопротивление при аресте, в связи с чем пришлось увести их в наручниках. Во время допроса трое немцев с возмущением оспаривали факт финансирования ими демонстрации. Очная ставка с тремя участниками оказалась безрезультатной, после чего я их отпустил. Возбуждено дело о нарушении порядка. Нашей секретной службе эти трое немцев известны. Речь действительно идет об агентах германского абвера, и данная акция вполне могла быть делом их рук. Трое немцев по-прежнему содержатся у меня. Прошу незамедлительно решить их судьбу, поскольку господин британский торговый атташе ежечасно по телефону интересуется принятыми мерами. Подписано: Фелипе Альядос, комиссар». 12 Немецкий кулак с треском обрушился на дубовый немецкий письменный стол. Стол находился в кабинете здания на Тирпиц-уфер. Кулак принадлежал адмиралу Канарису. Он стоял за письменным столом, перед которым находился страдающий желчным пузырем майор Лооз из Кельна. Лицо майора покрывала страшная бледность. Лицо адмирала было багровым. Майор был тих, адмирал бушевал: — Все, с меня довольно, господин майор! Трех наших выслали из Испании! Протест британского правительства! Нас полощет вражеская пресса. А ваш замечательный господин Ливен в Лиссабоне помирает со смеху! — Господин адмирал, я правда не понимаю, какое отношение ко всему имеет этот тип! — Пока наших людей часами держали под арестом, майор Дебра покинул страну, — с горечью сказал адмирал. — Наверняка по поддельному паспорту. И благополучно прибыл в Лиссабон. И знаете, кого он при всех обнял и расцеловал в щеки в ресторане «Эсторила? Вашего друга Ливена! И знаете, с кем он потом закатил роскошный ужин? С вашим другом Ливеном! — Нет… О, боже, нет… Этого быть не может! — Это так! За этой трогательной сценой свидания наблюдали наши люди. Что они могли сделать? Ничего! Майор Лооз почувствовал тянущую боль и жжение. «Конечно, мой желчный пузырь, — подумал он в отчаянии. — Томас Ливен, эта скотина, эта проклятая скотина! Зачем я только тогда в Кельне вытащил его из гестаповской тюрьмы?» — Господин майор, знаете, какое у вас сейчас прозвище? Лооз-портач. — Простите, господин адмирал, но это в высшей степени несправедливо! — Несправедливо? Когда вы платите парню 10 тысяч долларов за списки с фамилиями французских секретных топ-агентов, а потом выясняется, что речь идет исключительно о покойниках? У вас было задание доставить сюда этого человека! — Португалия — нейтральная страна, господин адмирал… — Плевать! С меня довольно! Желаю видеть этого господина Ливена здесь! В этом кабинете! И живым! Понятно? — Так точно, господин адмирал. 13 6 сентября 1940 года, 18.47. Сообщение радиостанции перехвата «Сикрет сервис» своему шефу «Ми 15» в Лондоне: «С 15.15 наблюдается чрезвычайно оживленная радиоигра между абвером в Берлине и германской миссией в Лиссабоне. Послания не зашифрованы и, вероятно, с целью дезинформации передаются открытым текстом. Послания из Берлина адресованы германскому торговому атташе в Лиссабоне, которому рекомендуется позаботиться о незамедлительном этапировании на родину «коммерсанта Йонаса». Несомненно готовится крупное похищение. «Коммерсант Йонас» — это, вероятно, лицо, представляющее чрезвычайный интерес для абвера в Берлине…» 14 6 сентября 1940 года, 22.30. В комфортабельном доме на Каза Сеньора де Фатима, в резиденции германской разведки под крышей германской миссии в Лиссабоне, проходит совещание. На это время шеф разведки удалил свою очаровательную подружку, длинноногую шатенку — танцовщицу Долорес. За шампанским собрались глава миссии вместе с военно-морским и военно-воздушным атташе. Последние в свою очередь на этот вечер дали «увольнительную» своим пассиям. Говорил шеф разведки: — Господа, время поджимает. Берлин требует Ливена, причем как можно скорее. Прошу высказывать ваши соображения. — Предлагаю, — начал военно-воздушный атташе, — вывезти его под наркозом в Мадрид, а оттуда курьерским самолетом доставить в Берлин. — Я против, — сказал военно-морской атташе, — у нас в Мадриде только что случился провал. Мы знаем, в аэропорту кишмя кишат английские и американские агенты. Мы знаем, что там фотографируют каждого пассажира. Мы не можем позволить себе в Мадриде еще одну неприятность дипломатического характера. — Полностью согласен, — сказал шеф разведки. — Поэтому, — продолжал военно-морской атташе, — я предлагаю похищение на субмарине, господа! Рекомендую немедленно связаться по радио с подводником-«тараном» Вернером в Мадриде. Он сотрудничает с главкомом подводного флота и может без труда установить местонахождение всех соединений. В любое время он может быстро затребовать субмарину в определенный квадрат за пределами португальской морской зоны. — А как мы доставим коммерсанта Йонаса к подводной лодке? — Возьмем в аренду рыболовецкий катер. — А как доставить его на катер? — Есть у меня одно предложение. И военно-морской атташе изложил свои соображения. 15 По ресторану аэропорта ходил старик, пытавшийся продать кукол в национальном платье, больших и маленьких. Ему не везло. Это было 8 сентября 1940 года, время приближалось к полуночи, и только около двух десятков утомленных пассажиров ждали вылета. Старик подошел к столику возле окна. За ним сидели двое и пили виски. — Куклы в национальных нарядах — цыгане, испанцы, португальцы… — Нет, спасибо, — сказал Томас Ливен. — Настоящий довоенный товар! — Все равно не надо, спасибо, — произнес майор Дебра, называвший себя теперь Рафаэло Пунтарерасом. Старик побрел дальше. Снаружи, на освещенной прожекторами дорожке для выруливания, заправляли самолет, который должен был доставить майора Дебра из Лиссабона в Дакар. С неподдельным чувством майор посмотрел на Томаса Ливена: — Никогда не забуду всего, что вы для меня сделали! — Не будем об этом! — сказал Томас и подумал: «Вот когда ты, наконец, поймешь, что вместо списков агентуры я подсунул тебе фальшивку, ты меня уж точно не забудешь!» — Вы спасли списки — и вытащили меня из Мадрида. «Это верно, — подумал Томас. — И потому ты, может быть, когда-нибудь и простишь мне мой обман». Он спросил: — Где списки? Майор подмигнул: — Последовал вашему примеру, подружился с нашей стюардессой. Списки в ее багаже. — Внимание, — прозвучало из громкоговорителя, — компания Пан Америкэн Ворлд Эйрвейз просит всех пассажиров, вылетающих по маршруту 324 в Дакар, пройти к стойкам паспортного и таможенного контроля. Дамы и господа, мы желаем вам приятного полета. Дебра осушил свой бокал и поднялся. — Время подошло, друг мой. Еще раз благодарю! И до свидания. — Пожалуйста, передайте мадам Жозефине Беккер мои наилучшие пожелания и приветы, — сказал Томас Ливен. — И всего вам хорошего, господин майор. Поскольку мы с вами никогда больше не увидимся. — Кто знает? Томас покачал головой: — Послезавтра мой корабль отплывает в Южную Америку. Я больше никогда не вернусь в Европу, — сказал Томас и позволил майору еще раз обнять себя и поцеловать в щеку. Чуть позже он смотрел, как тот направляется к самолету. Томас помахал, и Дебра помахал в ответ, перед тем как скрыться в машине. Томас заказал еще порцию виски. Кода самолет вырулил на стартовую полосу, он внезапно почувствовал себя очень одиноким. Через некоторое время он расплатился, поднялся и вышел. На площади перед аэропортом было темно. Горели лишь немногие фонари. Огромный автомобиль медленно поравнялся с Томасом и остановился. Из окна высунулся шофер: «Такси, сеньор?» Вокруг не было ни души. «Да», — ответил Томас, мысли его блуждали где-то далеко. Шофер вышел, распахнул дверцу и поклонился. В этот момент Томас заметил, что с этим такси что-то не так. Он дернулся, но было поздно. Шофер нанес ему ногой мощный удар под коленки. Томас рухнул на заднее сиденье. Здесь его тут же схватили две пары сильных рук и прижали к полу. Дверца захлопнулась. Шофер прыгнул за руль, и машина сорвалась с места. Большая мокрая тряпка с отвратительным сладким запахом накрыла лицо Томаса Ливена. Хлороформ, понял он. Задыхаясь, он ловил ртом воздух. Совершенно отчетливо он услышал голос с гамбургским акцентом: «Что ж, отлично, отлично. А теперь по-быстрому в порт». Затем кровь зашумела в висках Томаса, в ушах раздался колокольный звон, и он потерял сознание, погружаясь все глубже и глубже в бархатный колодец. 16 Наш друг постепенно приходил в себя. Болела голова, его тошнило и знобило. Он подумал: «Мертвецов не тошнит, у мертвецов не болит голова, мертвецы не мерзнут. Вывод: я еще жив». Томас осторожно приоткрыл правый глаз и обнаружил себя лежащим на носу отвратительно пахнущего рыболовецкого катера. Нервно постукивал мотор. За штурвалом стоял маленький морщинистый португалец с короткой погасшей трубкой в зубах, в кожаной куртке и фуражке. Позади него плясали огоньки побережья. Катер, неуверенно покачиваясь, удалялся в открытое неприветливое море. Томас Ливен со вздохом открыл и левый глаз. Рядом с ним на скамейке сидели два громилы. Оба в черных кожаных пальто, физиономии злобные, в громадных лапах по револьверу. Томас Ливен немного приподнялся и заговорил, хотя и с трудом, но связно: — Добрый вечер, господа. До этого в аэропорту у меня не было возможности поприветствовать вас. И в этом частично ваша вина! Вам не следовало бы так бить меня и травить хлороформом. Заговорил первый тип с гамбургским акцентом: — Предупреждаю вас, Томас Ливен. При малейшей попытке к бегству стреляем! Второй, с саксонским выговором, добавил: — Кончен бал, господин Ливен! Теперь на родину. — Вы из Дрездена? — заинтересовался Томас. — Из Лейпцига. Почему интересуетесь? — Из чистого любопытства. Ничего не имею против этого катера, господа, но до родины по морю — расстояние изрядное. Думаете, допилим? — Все такое же трепло, — сказал тот, что из Гамбурга. — Не волнуйтесь, господин Ливен. На катере мы вывезем вас лишь за пределы трехмильной зоны. — В запланированный квадрат сто тридцать пять зет, — добавил тот, что из Лейпцига. Томас заметил, что катер двигался без опознавательных огней. Море все сильнее волновалось — так же было и на душе у Томаса. Он всеми силами старался скрыть охватившее его беспокойство. — И что же произойдет в квадрате сто тридцать пять зет? — Через четверть часа там всплывет подводная лодка. Все пойдет, как по маслу, вот увидите. Раз-два — и в дамки. — Немецкая организация, — вежливо заметил Томас. Маленький португалец заговорил на родном языке: — Мы только что покинули территориальные воды. Где мои деньги? Тот, что из Лейпцига, поднялся, покачиваясь, подошел к рулевому и передал конверт. Закрепив штурвал, португалец пересчитал банкноты. Дальнейшее произошло очень быстро. Томас первым заметил громадную тень, поскольку был единственным, кто смотрел на корму. Внезапно из ночи вынырнуло что-то черное и стало угрожающе надвигаться на переваливающийся на волнах катер. Томас хотел вскрикнуть, но в последнюю секунду прикусил язык. Нет, только не кричать, сейчас надо соблюдать тишину… Вспыхнули прожекторы. Трижды взвыла корабельная сирена. Неожиданно тень превратилась в гоночную яхту, она приближалась к катеру и была уже в опасной близости. Португальский рулевой дико закричал и бешено крутанул штурвал. Слишком поздно. С отвратительным скрежетом яхта под острым углом протаранила левый борт катера. Господин из Гамбурга выронил револьвер. Господин из Лейпцига рухнул навзничь. Все смешалось — верх и низ. Катер накренился. Нос яхты продолжал вгрызаться в суденышко. Словно чья-то гигантская рука подбросила Томаса вверх и швырнула в черную ледяную воду. Он услышал возбужденную разноголосицу, крики, ругань, команды, а сирена яхты продолжала завывать. Томас глотнул соленой воды, пошел вниз, снова всплыл, хватая ртом воздух, и увидел спасательный круг на веревке, летевший к нему с палубы яхты. Круг с плеском шмякнулся в воду. Томас ухватился за него. Веревка сразу же натянулась, и его потащили к яхте. Перед глазами мелькнула надпись на круге: «Бэби Рут». «Боже праведный, — подумал он, — расскажи я все это в клубе, меня объявят лжецом…» 17 — Виски или ром? — Виски, пожалуйста. — Со льдом и содовой? — Только со льдом. И смело лейте в стакан до половины, а то как бы не схватить насморк, — сказал Томас Ливен. Прошло всего четверть часа, а сколько событий, пятнадцать минут назад он был еще пленником германского абвера, потом потерпевшим кораблекрушение в Атлантике, а теперь, укутанный в теплый плед, сидел на мягкой кровати в прекрасной каюте класса люкс. Какой-то господин, которого он никогда раньше не видел, стоял у стенного бара и готовил ему выпивку. Чего только не бывает в жизни, подумал не совсем еще пришедший в себя Томас. Затем незнакомец протянул ему виски. Себе он плеснул так же щедро и, улыбаясь, поднял бокал: — Будем здоровы! — Будем здоровы, — ответил Томас, делая изрядный глоток. «Наконец-то я избавлюсь от омерзительного привкуса хлороформа», — подумал он. В каюту доносились звуки дикой перебранки. — Кто это там? — Наш штурман и ваш. Эти эксперты никак не сойдутся во мнении, кто виноват, — ответил незнакомец в безупречном однобортном синем костюме и интеллигентных очках в роговой оправе. — Разумеется, виноват ваш рулевой. Нельзя плыть без опознавательных огней. Еще немного льду? — Нет, благодарю. А где эти двое — мои сопровождающие? — Внизу, в трюме. Полагаю, что вы не против. «Ничего не попишешь, — думал Томас, — влип. Самое лучшее сейчас — взять быка за рога». И он сказал: — Благодарю, что вы спасли меня. Я мог бы пойти на дно, и не только в прямом смысле. — Ваше здоровье, коммерсант Йонас! — Простите, что вы сказали? — Для нас вы коммерсант Йонас. Вашего настоящего имени мы пока не знаем («И слава богу», — подумал Томас.) Вы, разумеется, не захотите назвать мне его… — Разумеется! (Какое счастье, что все свои документы я оставил в сейфе прекрасной консульши Эстреллы. Все это время меня не покидало чувство, что рано или поздно со мной может произойти нечто в этом роде). — Вполне понимаю вас. Мне ясно, что вы захотите говорить только с высшим руководством. Такой, как вы, — ВИП. — Как, простите? — Очень важная персона! — Это я очень важная персона? — Разумеется, коммерсант Йонас, если сам германский абвер пытается вывезти вас из Португалии на подводной лодке! Вы и представить себе не можете, что разыгрывалось вокруг вашей драгоценной особы в последние сорок восемь часов! Эта подготовка! Гигантские масштабы! Абвер в Берлине! Абвер в Лиссабоне! Подводная лодка в запланированном квадрате сто тридцать пять зет! Уже несколько месяцев у немцев не было такого сумасшедшего радиообмена. Коммерсант Йонас… Коммерсант Йонас…. Коммерсант Йонас при любых обстоятельствах должен быть доставлен в Берлин… И вы еще спрашиваете, ВИП ли вы, — занятно! Что с вами, коммерсант Йонас? — Пожалуйста, нельзя ли еще виски? И Томас снова получил большую порцию. Господин в роговых очках приготовил выпивку и себе, заявив громогласно: — За пять тысяч долларов «Бэби Рут» вполне может позволить себе выставить бутылку виски. — Какая бэби? Какие пять тысяч долларов? — Коммерсант Йонас, — рассмеялся очкастый, — неужели вам не ясно, что перед вами представитель «Сикрет сервис»? — Это-то мне ясно. — Называйте меня Роджером. Конечно, на самом деле меня зовут иначе. Но чужое имя — такое же, как и всякое другое, я прав? «Боже праведный, опять все сначала, — подумал Томас. — Теперь нужно быть начеку. Смотреть в оба. От немцев я ушел. Теперь нужно улизнуть от англичан. Выиграть время. Все продумать. Быть осторожным». — Вы абсолютно правы, мистер Роджер, — сказал он. — Но повторяю вопрос: что за пять тысяч долларов? Что за «Бэби Рут»? — Коммерсант Йонас, когда мы — под «мы» я подразумеваю парней из британской контрразведки в Лиссабоне — обнаружили истеричный обмен радиопосланиями у немцев, мы немедленно известили «Ми 15» в Лондоне… — Что такое «Ми 15»? — Наша контрразведка. — Ага, — сказал Томас. Он отпил глоток и подумал: «Какой-то всеевропейский детсад. Детсад убийц. И, боже праведный, какое же будет счастье, когда я покину этот несчастный континент, где жизнь человеческая не стоит ни гроша». — И «Ми 15» ответил: действуйте! — Понимаю. — Мы реагировали молниеносно… — Ясно… — …нацисты не должны получить этого коммерсанта Йонаса! Ха-ха! Выпейте еще виски за здоровье бэби Рут. — Не скажете мне, наконец, кто такая бэби Рут? — Миссис Рут Вудхаус, 65 лет. Почти глухая. Пережила два удара и пятерых мужей. — Поздравляю. — Это имя вам ни о чем не говорит? Танки Вудхауса? Пулеметы Вудхауса? Одна из старейших американских династий — производителей вооружений. Никогда не слышали? — Боюсь, что нет. — Досадный пробел в образовании, должен вам заметить. — Вы его ликвидировали. Благодарю. — Не за что. Так вот, яхта принадлежит этой даме. Она сейчас пребывает в Лиссабоне. Когда мы узнали об операции с подлодкой, мы обратились к ней. Она немедленно предоставила яхту в наше распоряжение за пять тысяч долларов. — Человек, назвавшийся Роджером, снова вернулся к бару. — Все прошло как по маслу, коммерсант Йонас! Тип-топ — и в дамки! Что-то подобное я уже слышал сегодня вечером», — подумал Томас и вежливо сказал: — Британская организация. Роджер набросился на запасы спиртного в баре, как голодный волк на овечье стадо. Он был в превосходном настроении: — Мы следили за каждым вашим шагом, коммерсант Йонас. Беспрерывно. Я находился в засаде здесь, в запланированном квадрате сто тридцать пять зет. Я получил радиограмму: немцы напали на вас в аэропорту и похитили. И еще одно — что рыболовецкий катер готовится к отплытию, ха-ха-ха! — И что теперь будет? — Тип-топ! Все пойдет как по маслу. Разумеется, мы подадим жалобу на португальского штурмана. За грубое игнорирование правил безопасности. Без сомнения, он виновен в столкновении. Соответствующее сообщение мы уже передали по связи. Скоро сюда прибудет патрульный катер и заберет рулевого и обоих немецких друзей. — Что с ними будет? — Ничего. Они уже заявили, что собирались совершить всего лишь небольшую прогулку. — А что со мной? — У меня приказ доставить вас на виллу британской разведслужбы в Португалии, если потребуется — ценой своей жизни. Или вы предпочитаете отправиться с вашими немецкими друзьями? — Ни в коем случае, мистер Роджер, ни в коем случае, — ответил Томас с кривой улыбкой и одновременно соображая: «Что это у меня на лбу — все еще морская вода или холодный пот?» 18 Немцы, похитившие Томаса, вывезли его из Лиссабона на старинном лимузине. Британцы доставили его обратно в Лиссабон на новеньком «роллс-ройсе». Noblesse oblige[9 - Французская поговорка: «Положение обязывает». — Примеч. пер.]. Он расположился на заднем сиденье, в халате из голубого шелка с вышитыми золотыми драконами и в домашних тапочках. Никакого иного, более подходящего, гардероба на борту «Бэби Рут» отыскать не удалось. Мокрый костюм и белье Томаса Ливена лежали на переднем сиденье рядом с шофером. Возле Томаса расположился Роджер с автоматом на коленях. Он проговорил сквозь зубы: — Не бойтесь, коммерсант Йонас, с вами ничего не случится. Автомобиль бронирован, стекла пуленепробиваемы. Никакая пуля сюда не влетит. — А как она вылетит отсюда, изнутри, если потребуется? — спросил Томас. На это британский агент не нашелся, что ответить. Они мчались на восток, навстречу торжественно восходившему солнцу, мимо пустынного респектабельного пляжа «Эсторила». Небо и море сверкали перламутром. Множество судов находилось в порту. «Сегодня 9 сентября, — вспомнил Томас Ливен. — Завтра "Генерал Кармона" отплывает в Южную Америку. Попаду ли я на него, боже правый?» В пальмовом саду скрывалась комфортабельная вилла британской разведслужбы. Она была оборудована в мавританском стиле и принадлежала ростовщику по имени Альварез, владевшему еще двумя подобными виллами. Одну из них он сдавал шефу разведки германского посольства, еще одну — главе американской разведслужбы… «Каза до Сул» — было выбито золотыми буквами над входом британской виллы. Камердинер в полосатых брюках и зеленом бархатном жилете открыл тяжелую, обитую кованым железом, дверь. При виде Томаса его седые кустистые брови поползли вверх, однако он молча склонился перед ним. Затем запер дверь и зашагал впереди обоих гостей через внушительный холл мимо камина, лестницы и портретной галереи предков господина Альвареза в направлении библиотеки. Там, перед пестрыми книжными рядами, их поджидал пожилой джентльмен с такой прекрасной английской внешностью, какую встречаешь только на страницах британских модных журналов. Ухоженность и элегантность, безупречно сидящий темно-серый фланелевый костюм, аккуратные усы офицера колониальных войск и по-военному подтянутая внешность этого джентльмена вызвали у Томаса Ливена неподдельное восхищение. — Миссия выполнена, сэр, — обратился к нему Роджер. — Хорошо сработано, Джек, — произнес господин в темно-сером, пожимая Томасу руку. — Доброе утро, коммерсант Йонас. Добро пожаловать на территорию Великобритании. Ждал вас с нетерпением. Бокал виски для бодрости? — Я никогда не пью до завтрака, сэр. — Понимаю. Человек с принципами. Мне нравится. Очень нравится, — господин в темно-сером обратился к Роджеру. — Поднимитесь наверх к Чарли. Он должен связаться по радио с «МИ 15». Код «Цицерон». Сообщение: «Солнце восходит на западе». — Слушаюсь, сэр, — Роджер исчез. Господин в темно-сером обратился к Томасу: — Зовите меня Шекспиром, коммерсант Йонас. — С удовольствием, мистер Шекспир. «Почему бы и нет? Во Франции я когда-то должен был называть твоего коллегу Юпитером, подумал Томас. Что ж, если им так нравится…» — Вы француз, коммерсант Йонас, не так ли? — Э-э… да. — Я сразу так и подумал! У меня глаз наметан. Безошибочное знание человека! Вив ля Франс, мсье! — Благодарю, мистер Шекспир. — Мсье Йонас, как вас зовут на самом деле? «Если я скажу тебе, то никогда не попаду на свой корабль», — подумал Томас, и потому ответил так: — Мне очень жаль, но мое положение очень серьезное. Вынужден не разглашать свое имя. — Мсье, заверяю своей честью, что мы в любое время доставим вас в Лондон, если вы заявите о готовности работать на мою страну. Гарантирую. Мы вас вырвали из когтей нацистов, не забывайте этого! «Что за жизнь», — думал Томас. И сказал: — У меня уже сил нет, мистер Шекспир. Я — я больше не могу. Прежде чем принять какое-то решение, мне необходимо выспаться. — Абсолютно ясно, мсье. Комната для вас приготовлена. Чувствуйте себя моим гостем. Полчаса спустя Томас Ливен лежал в удобной мягкой постели в тихой уютной комнате. Солнце взошло, из парка доносилось пение птиц. Золотые световые полосы проникали через зарешеченные окна. Дверь снаружи была заперта. «Хваленое английское гостеприимство, — подумал Томас Ливен. Воистину во всем мире с ним ничто не сравнится…» 19 «Внимание, передаем точное время: с ударом гонга в Лиссабоне ровно восемь часов. Доброе утро, дамы и господа. Вы слушаете второй утренний выпуск новостей радио Лиссабона. Лондон: и в минувшую ночь крупные авиасоединения германской люфтваффе продолжили массированные налеты на британскую столицу…» Судорожно вздыхая и нервно потирая руки, черноволосая и статная консульша Эстрелла Родригес металась по своей спальне. Ее очаровательно пухлая верхняя губа подрагивала. Женщина была на грани нервного срыва. В минувшую ночь она ни на минуту не сомкнула глаз, мучительные часы ожидания измотали ее. Жан, ее любимый Жан, не явился домой. Она знала, что он проводил в аэропорт своего таинственного друга, этого французского майора. Она звонила в аэропорт. Но там никто ничего не знал о мсье Жане Леблане… Эстрелла уже мысленно представляла своего возлюбленного похищенным и попавшим в заточение к немцам, подвергаемым пыткам, убитым! Грудь Эстреллы вздымалась и опускалась в такт ее чувствам. Ей казалось, что она гибнет, умирает… Внезапно до ее сознания дошло, что радио продолжает бубнить. Она остановилась и вслушалась в речь диктора: «…сегодня утром американская яхта "Бэби Рут" в пределах трехмильной зоны протаранила рыболовный катер, перевернув его. Экипаж яхты поднял на борт нескольких потерпевших крушение. В это же время подразделениями нашей береговой охраны неподалеку от места аварии была обнаружена подводная лодка, которая тут же погрузилась и стала удаляться. Капитан "Бэби Рут" Эдвард Маркс заявил о грубом нарушении рулевым рыболовного катера правил судоходства, что создало угрозу безопасности. Три пассажира катера, два немца и один француз…» Эстрелла вскричала! «…от дачи показаний отказались. Есть основания подозревать, что в данном происшествии речь идет о неудавшейся попытке похищения, в которое вовлечены по меньшей мере две иностранные секретные службы. Будет проведено расследование. «Бэби Рут» временно поставлена на прикол. Она принадлежит американской миллионерше Рут Вудхаус, с некоторого времени имеющей резиденцию в отеле Авиз. Вы слушали новости. А теперь прогноз погоды на сегодня и завтра»… Консульша вышла из своего оцепенения. Она выключила радио. Быстро оделась. Жан… Предчувствие не обмануло ее, что-то случилось, что-то скверное, что-то ужасное… Как зовут эту миллионершу? Вудхаус. Рут Вудхаус. Отель «Авиз». 20 С высоко поднятыми седыми кустистыми бровями в библиотеку роскошной «Каза до Сул» вошел камердинер. Звонким голосом он доложил шефу британской разведслужбы: — Прибыла сеньора Родригес, сэр. Человек, назвавшийся Шекспиром, легко поднялся. Пружинистой походкой приблизился к красавице консульше, облаченной в плотно облегающее белое льняное платье с яркими цветами и птицами, разрисованными от руки. Обращали на себя внимание несколько избыточный макияж и выражение лица, как у загнанного красивого благородного зверя. Шекспир поцеловал ей руку, камердинер удалился. Шеф британской разведслужбы предложил Эстрелле присесть. На последнем дыхании, с резко вздымающейся грудью она рухнула в дорогое кресло. От волнения она лишилась дара речи, что случалось нечасто. Господин, не постеснявшийся присвоить себе имя величайшего поэта Англии, сочувственно произнес: — Полчаса назад я говорил по телефону с миссис Вудхаус. Я знаю, что вы посетили ее, синьора… Эстрелла, все еще не пришедшая в себя, кивнула. — …Миссис Вудхаус — гм — наш очень хороший друг. Она мне сказала, что вы озабочены судьбой — гм — своего очень хорошего друга? Эстрелла и не подозревала, что она натворила, произнеся следующие слова: — Озабочена судьбой Жана, бог мой, моего бедного несчастного Жана… — Жана? — Жана Леблана — француза. Он пропал со вчерашнего дня… Я едва не помешалась от страха. Вы можете помочь мне… Вам что-нибудь о нем известно? Скажите мне правду, умоляю! Шекспир многозначительно склонил голову. — Вы от меня что-то скрываете! — заторопилась консульша. — Я это чувствую. Я это знаю! Будьте великодушны, сеньор, скажите! Мой бедный Жан попал в руки проклятых гуннов? Он умер? Шекспир поднял руку, узкую, благородную и белую как молоко: — Не надо так, многоуважаемая сеньора, не надо так. Думаю, что у меня для вас хорошие новости… — Нет, в самом деле? Пресвятая Мадонна, это так? — Судя по всему, гм, гм. Два часа назад к нам пришел господин, который вполне может оказаться тем, кого вы ищете. — Боже, о боже, о боже! — Как раз сейчас его будит камердинер. И он в любой момент (Послышался стук)… Да вот и он. Войдите! Дверь отворилась. Появился надменный слуга. Мимо него в библиотеку вошел Томас Ливен, в тапочках, без носков, облаченный в халат из запасников «Бэби Рут». — Жан! Крик Эстреллы пронзил воздух. Спотыкаясь о ковер, она ринулась к оцепеневшему возлюбленному, кинулась ему на грудь, обняла и прижала к сердцу, целовала, бормотала, задыхаясь: — О, Жан, Жан — мой единственный, мой сладкий… Ты жив, ты здесь, я самая счастливая женщина на земле! С понимающей улыбкой Шекспир отвесил поклон. — Оставляю вас с сеньорой наедине, — тактично объявил он. — До скорого, мсье Леблан. Томас Ливен закрыл глаза. Пока на него, как град, сыпались поцелуи Эстреллы, он с отчаянием думал: «Все! Конец! Теперь я влип. Прощай, свобода! Прощай, "Генерал Кармона". Прощай, прекрасная Южная Америка…» 21 Радист Чарли, обитавший в мансарде «Каза до Сул», перед окнами которой утренний ветер покачивал веерообразные пальмовые ветви, холил свои ногти, когда к нему ворвался Шекспир. — Быстрей. МИ-пятнадцатому. Очень срочно. Подлинное имя коммерсанта Йонаса — Жан Леблан, точка. Просим указаний. Чарли зашифровал послание, включил передатчик и начал отбивать морзянку. Между тем Шекспир устроился перед большим громкоговорителем и нажал на одну из семи клавиш с надписью: «Микрофон библиотеки». Послышалось шипение и потрескивание. После этого Шекспир прослушал следующий диалог между Томасом и красавицей Эстреллой: — …но почему я ввергла тебя в опасность, дорогой? Почему? — Тебе ни в коем случае не следовало сюда приходить! — Но я чуть было с ума не сошла от заботы и страха — думала, что умру… — Ты ни в коем случае не должна была называть мое имя! На узких губах Шекспира появилась улыбка. — Почему? Почему нельзя? — Потому что мое имя никто не должен знать! — Но ты же француз! Друг англичан — союзник… — Тем не менее. А теперь помолчи… Послышались шаги. — …где-нибудь здесь обязательно должна быть одна штучка… Ах, вот же она, под столом. Из громкоговорителя вылетел резкий свист, ужасный треск, потом все смолкло. Шекспир произнес с восхищением: — Стреляный воробей. Обнаружил и вырвал микрофон! Несколько минут спустя он увидел, как радист, порхая пальцами, принимал послание. — Что, «МИ 15» уже ответил? Чарли кивнул. Он расшифровывал ответ из Лондона. При этом цвет его здорового юношеского лица изменился. Побледнев, он произнес: «Боже всемогущий!» — Что такое? — Шекспир выхватил листок из его руки. Он прочитал: «от ми-15 Шекспиру Лиссабон — мнимого жана леблана в действительности зовут томасом ливеном он агент германского абвера — недавно одурачил нас с фальшивыми списками французских секретных агентов — задержите этого человека при любых обстоятельствах — с курьерским самолетом к вам немедленно вылетает специальный агент — выполнять все его указания — конец.» С отборным ругательством Шекспир швырнул листок на пол и выбежал из мансарды. Перепрыгивая через две ступени, он мчался вниз по лестнице в библиотеку. Страшная картина представилась ему в холле. Тяжелая входная дверь, как, впрочем, и библиотечная, оказались открытыми. Между ними на прекрасном восточном ковре лицом вниз неподвижно лежал человек. Это был холеный дворецкий. Шекспир кинулся в библиотеку — пусто. Запах духов все еще витал в воздухе. Шекспир выбежал в парк. В этот момент на улице, взвыв, рвануло с места красное такси. Шекспир побежал обратно в холл. Элегантный дворецкий как раз только что пришел в себя. Он сидел на ковре, стонал и массировал шею. — Как это случилось? — Мужчина — мастер джиу-джитсу, сэр. Я увидел его, когда он вместе с дамой выходил из библиотеки. Я преградил ему путь, чтобы задержать. Остальное произошло молниеносно, сэр. Я полетел наземь и потерял сознание… 22 Телефон звонил и звонил. Все еще в халате и тапочках, Томас Ливен с разбегу проскользил в спальню Эстреллы. Шофер красного такси и многочисленные прохожие в последние четверть часа немало дивились его странному одеянию, как, впрочем, и служанки Эстреллы, но Томасу Ливену, всю жизнь одевавшемуся подчеркнуто элегантно, было на это наплевать. Сейчас ему было на все наплевать! Он знал: теперь на кону стоит его голова! Он сорвал трубку: «Алло?» И с облегчением улыбнулся, узнав голос. Звонил друг, единственный друг, который у него еще оставался. — Леблан, это Линднер… — Слава богу, Линднер, я только что собирался связаться с вами. Вы где? — В гостинице. Послушайте, Леблан, я уже несколько часов пытаюсь до вас дозвониться. — Ладно, ладно, понял. У меня тут случилась неприятность, множество накладок… Линднер, вы должны мне помочь… Мне нужно спрятаться до отплытия нашего судна… — Леблан! — …нельзя, чтобы меня видели, я… — Леблан! Дайте мне наконец сказать! — Прошу вас. — Наше судно никуда не поплывет. Томас опустился на кровать консульши, она вошла за ним, в страхе прижимая свой маленький кулачок к открывшемуся от волнения рту. Томас прохрипел: — Что вы сказали? — Наше судно не поплывет. Пот выступил на лбу Томаса Ливена. — Что случилось? В голосе венского банкира прорезались истерические нотки: — Уже несколько дней меня не покидало скверное чувство. Наша судовая компания вела себя очень странно, я молчал, чтобы не расстраивать вас. Сегодня утром я узнал… — Что узнали? — Наш корабль захвачен немцами! Томас закрыл глаза. — Что, что такое? — дрожа, восклицала бедная консульша. Томас простонал в трубку: — А… а другое судно? — Исключено! Все распродано на месяцы вперед! Не стоит обманывать себя, Леблан, мы прочно застряли в Лиссабоне. Алло, Леблан, вы меня поняли? — До последнего слова, — сказал Томас Ливен. — Я свяжусь с вами, Линднер. Всего вам хорошего, насколько позволят обстоятельства. Он повесил трубку и обхватил голову руками. Внезапно он снова ощутил запах хлороформа. Ему опять стало плохо. Все поплыло перед глазами, он почувствовал смертельную усталость. Что теперь делать? Он в ловушке. Теперь он уже не мог рассчитывать уйти от них — от немцев, англичан, французов, ото всех, кого он обвел вокруг пальца. — Жан! Жан! — голос красавицы консульши проникал ему в уши. Он поднял глаза. Она опустилась рядом с ним на колени, дрожа и всхлипывая. — Говори же! Скажи хоть слово! Расскажи своей бедной Эстрелле, что произошло! Он молча смотрел на нее. Затем его лицо просветлело, голос зазвучал мягко: — Отпусти прислугу, дорогая. — Прислугу… — Хочу остаться с тобой наедине. — Но обед… — Сам приготовлю, — сказал Томас Ливен и поднялся, словно боксер, хотя и избитый, но еще далеко не нокаутированный, готовый к очередному раунду. — Сейчас мне нужно все хорошенько обдумать. А самые лучшие мысли мне приходят в голову во время стряпни. Он готовил венгерское лечо. Погруженный в мысли, он порезал кольцами полфунта лука, осторожно и тихо обработал килограмм зеленого перца, вычистив из него сердцевину. Консульша наблюдала за ним. Она так нервничала, что беспрерывно крутила браслет из массивного золота — чрезвычайно дорогое украшение, усыпанное чистейшей воды бриллиантами. Покачав головой, Эстрелла воскликнула: — Какое спокойствие, какая невозмутимость! Как ты можешь сейчас думать о еде… Он сдержанно улыбнулся. Его взгляд упал на широкий браслет, камни на котором поблескивали на свету и переливались белым, голубым, зеленым, желтым и красным. Он порезал перцы на длинные ленты. — Почему ты молчишь, Жан? — Потому что размышляю, душа моя. — Жан, ты мне не хочешь довериться? Не хочешь сказать правду? Почему ты считаешь, что тебе со всех сторон угрожают? Почему ты боишься даже англичан? Он стал снимать кожицу с помидоров. — Правда, душа моя, настолько ужасна, что даже тебе я не могу ее доверить. — О-о! — теперь она крутила свой браслет так быстро, что тот сверкал и словно полыхал огнем. — Но я же хочу помочь тебе, хочу защитить тебя — доверься мне, Жан. Я все для тебя сделаю. — Все? Действительно все? — Действительно все, жизнь моя! Он опустил помидор, который держал в руке. На его лице появилось выражение глубокой нежности и спокойной уверенности. — Ну хорошо, — дружески заговорил Томас Ливен, — в таком случае после обеда отдохнем часок, а затем ты заявишь на меня. Стоит ли удивляться, что эти слова произвели ошеломляющее действие. Красавица Эстрелла примолкла. С округлившимися глазами и широко открытым ртом она уставилась на Томаса Ливена. — Что я должна сделать? Заявить на тебя? Где? Кому? — В полицию, мое сокровище. — Но зачем, ради всего святого? — Потому что я обокрал тебя, дорогая, — ответил Томас Ливен. — Кстати, где у нас тут чесночная колбаса? КНИГА ВТОРАЯ Глава первая 1 9 сентября 1940 года. Из служебного отчета 17-го отделения полиции Лиссабона: «15 часов 22 минуты: Звонок из дома 54 по улице Маркес да Фронтейра. Женский голос настоятельно просит защиты от вора. Сержанты Алькантара и Бранко отправлены по адресу на служебной машине. 16.07: Сержанты Алькантара и Бранко возвращаются, с ними: А) Эстрелла Родригес, римско-католич. вероисповедания, вдова, родилась 27.3.1905, подданная Португалии, консульша Коста-Рики, прож. в доме 45 по улице Маркес да Фронтейра. Б) Жан Леблан, протестант, холостой, родившийся 2.1.1910, гражданин Франции, банкир, в настоящее время без постоянного места жительства (беженец, португальская транзитная виза). Эстрелла Родригес по делу заявила следующее: "Я требую арестовать Жана Леблана, который обокрал меня. С Лебланом знакома две недели. Он часто приходил ко мне на виллу. Пять дней назад я обнаружила пропажу золотого браслета тонкой ручной работы (восемнадцать карат, вес 150 граммов, с мелкими и крупными бриллиантами), изготовленного ювелиром Мигуэлем да Фозом, улица Александра Геркулано. Цена около 180 тысяч эскудо. Я обвинила Леблана в краже, и он признался. Я назначила ему крайний срок на сегодня, в 12 часов дня, для возврата моей собственности. Он этого не сделал". Иностранец Жан Леблан показал следующее: "Браслета я не воровал, а взял его по поручению сеньоры Родригес на продажу. Я давно вернул его ей, поскольку не нашел покупателя". Вопрос: "Сеньора Родригес говорит, что он у нее пропал. Вы можете его доставить или указать место хранения браслета?" Ответ: "Нет, так как сеньора Родригес спрятала его, чтобы подставить меня. Она хочет, чтобы меня арестовали". Вопрос: "Почему?" Ответ: "Ревность". Примечание. В ходе допроса иностранец Леблан произвел впечатление скрытного, бессовестного и наглого типа, вел себя вызывающе. Время от времени позволял себе угрожающие намеки. Он оскорбил женское достоинство обвинительницы и неподобающе выражался по адресу комиссара, проводившего допрос. Под конец разыграл из себя безумца, хохотал, нес чушь и распевал французские сатирические куплеты. Сержанты Алькантара и Бранко заявили: "При аресте иностранец оказал сопротивление. Пришлось надеть на него наручники. При отъезде мы установили, что на улице перед виллой околачивается множество подозрительных субъектов, внимательно наблюдавших за каждым нашим действием". Примечание. Не исключено, что иностранец Леблан поддерживает контакты с уголовным миром Лиссабона. Он арестован и на ночь помещен в участковую тюрьму. На следующее утро он будет препровожден в полицай-президиум на машине для перевозки заключенных и передан в распоряжение отдела краж». 2 Было уже без малого шесть часов вечера, когда красивая, но не отягощенная излишней интеллигентностью консульша и германофоб Эстрелла Родригес, в равной степени утомленная и возбужденная, возвращалась на улицу Маркес да Фронтейра. Она ехала на такси. Тяжело вздыхая, с лихорадочно блестевшими глазами и ярко-красными пятнами на щеках, она располагалась на заднем сиденье. Все сработало так, как желал и предвидел Жан. Но, Бог ты мой, в какие ситуации я попадаю из-за этого необузданного, чудесного, загадочного человека… Они посадили его. В тюрьме он в безопасности от своих преследователей. Но вот почему его преследуют? Он мне не открыл, он поцеловал меня и попросил довериться ему. Ах, а что мне еще остается? Я ведь так люблю его! Он мужественный француз. Одному Всевышнему известно, с какой секретной миссией он здесь находится! Да, я хочу доверять ему и сделаю все, что он мне поручил: я должна оставить золотой браслет спрятанным в подвале; каждый день ездить в порт и пытаться приобрести ему билет на корабль и ни с кем не говорить о нем. Если мне удастся достать билет в Южную Америку, тогда я поспешу к следователю, предъявлю браслет, заявлю, что я сама случайно не туда его положила и заберу свое заявление…. Ах, какими ужасными будут без него дни и ночи, без Жана, моего милого возлюбленного! Такси остановилось. Консульша вышла и расплатилась с шофером. Как только она устремилась к входу на свой участок, из-за пальмы выступил бледный озабоченный мужчина, одетый в поношенный костюм цвета перца с солью. Этот человек приподнял перед Эстреллой свою старую шляпу и заговорил на ломаном португальском: — Сеньора Родригес, вынужден просить вас срочно переговорить со мной. — Нет, нет, — отмахнулась высокомерная консульша. — Да, да, — возразил он, следуя по пятам и понизив голос, — речь идет о Жане Леблане. — Кто вы? — Меня зовут Уолтер Леви, я из Лондона, — правдой было лишь то, что он прилетел из Лондона час назад. Но звали его не Уолтер Леви, а Питер Лавджой, тот самый, посланный шефом «Ми 15», для того чтобы покончить наконец с этим окаянным Томасом Ливеном… — Что вам от меня нужно, мистер Леви? — Узнать, где сейчас мсье Леблан. — Вам-то что до этого? Человек, назвавшийся Леви, старался удержать Эстреллу, бросая на нее меланхоличные взгляды тусклых по причине маленькой зарплаты и скверного питания глаз. — Он обманул меня, он обманул мою страну. Он негодяй… — Замолчите! — …субъект, лишенный понятий чести, морали, порядочности. — Убирайтесь или я позову на помощь! — Как вы вообще можете помогать немцу? Хотите, чтобы Гитлер выиграл войну? — Гит… — слова застряли в горле азартной, но невезучей любительницы игры в рулетку. — Что вы сказали? — Как вы можете помогать немцу? — Немцу? Нет, нет! — Бледная как полотно консульша схватилась за голову. — Вы лжете! — Я не лгу! Проклятого фашиста зовут Томас Ливен! Чувствуя, что ей сейчас станет дурно, Эстрелла подумала: Жан — немец? Не может быть. Это непостижимо. После всего, что у нас с ним было. Этот шарм. Эта нежность. Это. Конечно, он француз! — Невозможно, — простонала Эстрелла. — Он обманул вас, сеньора, как обманывал меня всех нас. Ваш Жан Леблан — германский агент! — Ужасно! — Эту рептилию нужно обезвредить, сеньора! Консульша вскинула прелестную головку, ее прекрасное тело напряглось. — Идите за мной в дом, мистер Леви. Предъявите мне ваши доказательства! Я хочу видеть факты, одни только голые факты! Если вы мне их представите, тогда… — Тогда что, сеньора? — Тогда я отомщу! Ни один немец не посмеет насмехаться над Эстреллой Родригес! Ни один и никогда! 3 «Манха» — так звучало слово, которое Томас Ливен чаще всего слышал в течение своего срока заключения. «Манха» в переводе означало «завтра»… Завтра обещали надзиратели завтра сулил следователь, завтра надеялись узники, месяцами ждавшие для себя хоть какого-то решения. Ничего не происходило. Но, может быть, завтра все же что-то случится! Надзиратели, следователи и заключенные пожимали плечами, многозначительно улыбались, как фаталисты, и без устали твердили присказку, которая могла бы стать лозунгом всех пенитенциарных заведений этого южного региона: «Завтра — это завтра, благие небеса, мы верим, что судьбы каприз поднесет нам всем сюрприз!» После своего ареста Томас Ливен сперва угодил в тюрьму для подследственных уголовной полиции на «Тореле», одном из семи холмов, на которых стоит Лиссабон. «Торель» оказался заведением страшно переполненным. Спустя несколько дней Томаса Ливена по этой причине перевели в «Альджубе», средневековый пятиэтажный замок в старейшей части города. Над входом высился герб епископа дона Мигуэля де Кастро, который, как знает любой образованный человек, пребывал в нашей земной юдоли с 1568 по 1625 годы и превратил это страшное древнее строение в тюрьму для тех духовных лиц, кто совершал прегрешения, подлежащие наказанию. Должно быть, размышлял Томас Ливен по прибытии в узилище, среди португальских клерикалов XVI столетия был высокий процент заслуживающих кары, так как «Альджубе» была огромной тюрьмой. Сюда теперь полиция доставляла своих заключенных, в том числе нежелательных иностранцев. Однако там пребывало по меньшей мере столько же лиц не по политическим мотивам, а нарушавших параграфы португальского уголовного кодекса. Кто-то находился под следствием, другие были уже осуждены, одни сидели в общих, другие — в отдельных, а третьи — в так называемых привилегированных камерах. Последние располагались на самых верхних этажах, и обстановка здесь была довольно комфортабельной. Все окна выходили во двор. По соседству расположилось производство чемоданов и сумок некоего господина Теодоро дос Репоса с его известными неприятными запахами, от которых сильно страдали непривилегированные заключенные, особенно в жаркую погоду. Привилегированные жили не в пример лучше остальных. Они вносили понедельную арендную плату за жилье, как в настоящей гостинице. Размер квартплаты рассчитывался исходя из суммы залога, назначаемого следователем. Она была значительной. За это состоятельных обслуживали в лучшем виде, как в приличных отелях. Персонал был готов по глазам угадывать любое их желание. Само собой, им доставлялись газеты и сигареты, само собой, арестанты могли заказывать себе еду из близлежащих закусочных, рекомендованных надзирателями. В ожидании приятных привилегий Томас депонировал в управлении тюрьмы значительную сумму наличными. В вопросах питания он поступал так: каждое утро вызывал к себе толстяка повара Франческо и детально обговаривал с ним меню на весь день. После чего тот отправлял своего помощника на закупки. Повар был в полном восторге от «сеньора Жана»: ведь господин из 519-й познакомил его с новыми рецептами и обучил многим кулинарным тонкостям. Томас Ливен чувствовал себя превосходно. Пребывание в тюрьме он рассматривал как небольшой заслуженный отпуск перед отплытием в Южную Америку. Отсутствие вестей от Эстреллы нисколько его ме беспокоило. Конечно, она прилагала все усилия, чтобы достать билет на пароход… Неделю спустя после того, как Томас Ливен оказался в тюрьме, к нему подселили сокамерника. Утром 21 сентября 1940 года надзиратель, на подкормку которого Томас средств не жалел, ввел новичка. Томас даже подскочил на своих нарах. Такого ужасного урода он в своей жизни еще не видел. Новоприбывший словно сошел со страниц романа Гюго. Звонарь из Нотр-Дама. Маленький. Горбатый. Хромой. Абсолютно лысый. Лицо бледное, как у покойника, но при этом щеки, как у хомяка. К тому же его рот подергивался в нервном тике. — День добрый, — сказал с ухмылкой горбун. — Добрый день, — еле выдавил из себя Томас. — Меня зовут Алькоба. Лазарь Алькоба, — новичок протянул Томасу волосатую руку, напоминавшую когтистую лапу. С трудом преодолевая страх и отвращение, Томас пожал ее. Он не подозревал, что в лице Алькобы жизнь подарила ему настоящего друга — верное золотое сердце. По-хозяйски располагаясь на свободных нарах, Лазарь Алькоба заговорил хриплым голосом: — Эти свиньи прихватили меня за спекуляцию, но на этот раз ничего они не докажут. Рано или поздно им придется отпустить меня. Спешить мне некуда. «Верим, что судьбы каприз»… — он снова усмехнулся. — Я тоже ни в чем не виноват, — начал Томас, но Лазарь дружеским жестом остановил его: — Да, да, ты якобы украл браслет с бриллиантами. Чистая клевета, так? Тц, тц, тц — какие злыдни! — Откуда вам известно… — Я все о тебе знаю, малыш! Можешь спокойно обращаться ко мне на «ты», — горбун с наслаждением почесался. — Ты француз. Банкир. Крошка, которая тебя заложила, — консульша Эстрелла Родригес. Ты любишь готовить… — Откуда ты все это знаешь? — Малыш, я ведь сам выбрал тебя! — Выбрал? Лазарь сиял, при этом его уродливое лицо стало вдвое шире: — Ясное дело! Ты здесь, на нарах, — самый интересный человек. Хочется и в тюрьме иметь что-то для души, так? — Он доверительно склонился и постучал по коленке Томаса. — Небольшой совет тебе на будущее, Жан: если они тебя снова загребут, немедленно требуй главного вахмистра. Я каждый раз это делаю. — Зачем? — Я тут же говорю этой ленивой свинье, что готов привести в порядок его канцелярию. Так я получаю доступ ко всем делам. И уже спустя несколько дней имею самую детальную информацию обо всех арестантах. И могу выбрать себе самого приятного сокамерника. Горбун все больше нравился Томасу. Он предложил ему сигарету: — И почему ты выбрал именно меня? — Ты тонкая штучка, к сожалению, всего лишь начинающий, но зато у тебя хорошие манеры. Можно позаимствовать. Банкир. Может, что подскажешь по биржевой игре. Хорошо готовишь. Тоже можно поучиться. Знаешь, в этой жизни все может пригодиться… — Да, — сказал Томас задумчиво, — это верно. И в голове пронеслось: чему только я не научился, с тех пор как судьба сбросила меня с рельсов мирной жизни! Кто знает, что мне еще предстоит. Далеко, далеко в туманное море неизвестности канули моя безопасность и гражданское существование, мой лондонский клуб и моя прекрасная квартира в Мойфэре… — Предлагаю, — сказал Лазарь, — объединить наши возможности. Ты учишь меня всему, что знаешь, и я учу тебя всему, что знаю. Как тебе? — Отлично, — ответил Томас в восторге. — Что ты хочешь на обед, Лазарь? — Есть у меня одно желание, но не убежден, знаешь ли ты это… Тупой кухонный служка этого точно не знает. — Ну говори же! — Понимаешь, я работал почти во всех странах Европы. Я обжора, признаю это. Предпочитаю французскую кухню. Но ничего не имею и против немецкой. Однажды в Мюнстере я обчищал карманы у нескольких господ, а перед этим съел фаршированную грудинку — грудинку, говорю тебе, о ней я мечтаю по временам и теперь. — Всего-то, — мягко сказал Томас Ливен. — Тебе известен рецепт? — Я тоже как-то работал в Германии, — ответил Томас и постучал в дверь камеры. — Значит, сегодня — немецкая кухня. Фаршированная грудинка, прекрасно. Но сначала я бы предложил суп с клецками из печени по-швабски, а на десерт — м-м-м — каштаны со взбитыми сливками… Дружелюбный надзиратель по имени Жулиао просунул голову. — Пришли-ка мне главного повара. — Сказал Томас и сунул Жулиао в руку купюру в сто эскудо. — Хочу составить с ним меню на сегодня. 4 — Ну как, вкусно? Не хуже, чем в Мюнстере? — спросил Томас Ливен четыре часа спустя. Он сидел напротив горбуна за столом, накрытым по всем правилам. Тот вытер рот и простонал в восторге: — Лучше, малыш, лучше! После такой грудинки я, не хвастаясь, мог бы вытащить портмоне у самого премьер-министра Салазара. — Повару не мешало бы добавить сюда еще немного рома. — Эти парни не постесняются вылакать все сами, — сказал Лазарь. — И, чтобы сразу же отблагодарить тебя за эту еду, малыш, я дам тебе первый совет. — Буду благодарен, Лазарь. Еще немного пюре? — Да, пожалуй. Вот послушай: мы богаты, у нас водятся деньжата. В этом случае большого искусства заполучить хорошую еду не требуется. Но что ты будешь делать, если тебя засадят за решетку, а ты без гроша? Самое важное в тюрьме — хорошее питание. И ты получишь его, если у тебя диабет. — А как стать диабетиком? — Этим секретом я охотно с тобой поделюсь, — объявил Лазарь, чьи щеки были набиты, как у хомяка. — Начинаешь с того, что раз за разом записываешься на прием к тюремному врачу. Все время жалуешься на плохое самочувствие. В один прекрасный момент ты крадешь у доктора шприц. Затем тебе нужно задружиться с поваром. Таким, как ты, это нетрудно. У повара ты выпросишь немного уксусу. Скажешь, что хочешь сделать свою еду поострее. И еще чуточку сахара. Для кофе. — Понимаю, — Томас постучал в дверь, появился надзиратель. — Можно убрать. И, пожалуйста, несите десерт. Лазарь подождал, пока надзиратель соберет посуду и удалится, после чего продолжил: — Уксус ты смешиваешь с водой в пропорции один к двум и насыщаешь им раствор сахара. Затем впрыскиваешь себе два кубических сантиметра в ляжку. — Внутримышечно? — Да, но только медленно, ради бога, очень медленно, иначе заработаешь здоровенную флегмону. — Понимаю. — Инъекцию делаешь за полтора часа до визита к врачу. В это время с малой нуждой придется потерпеть, ясно? — Ясно. Надзиратель принес десерт, получил свою долю и, довольный, удалился. За каштанами со взбитыми сливками Лазарь завершил свои наставления: — Врачу ты пожалуешься на страшную жажду по ночам. Немедленно возникнет подозрение, не диабет ли у тебя. Он предложит тебе сдать мочу на анализ. Ты с готовностью это делаешь. Исследование действительно покажет повышенное содержание сахара. В результате получишь хорошее питание: жаркое, масло, молоко и белый хлеб — и все ценой небольших усилий… Все это Томас Ливен узнал в первый день своего знакомства с горбуном Лазарем. В последующие дни и недели он узнавал все больше и больше. Он прошел настоящий курс криминальной и тюремной науки. Его мозг с математической точностью регистрировал каждую уловку, каждый рецепт, который он получал. Например, как быстрее нагнать себе высокую температуру, с тем чтобы тебя доставили в полицейский участок, откуда легче сбежать? Ответ: берешь самое простое хозяйственное мыло и строгаешь его на мелкие хлопья. За час до визита к врачу проглатываешь три чайные ложки. Начнутся страшные головные боли, температура к концу этого часа подскочит до 41 градуса, правда, она продержится потом всего лишь час. Для более длительного удержания температуры следует глотать мыльные шарики. Или: как симулировать желтуху? Берем чайную ложку сажи и две чайные ложки сахара, смешиваем и добавляем уксус. Даем отстояться ночь, а на следующее утро глотаем на пустой желудок. Через день-два проступают симптомы желтухи. Лазарь сказал: — Знаешь ли, Жан, мы живем в эпоху непрекращающихся войн. Вероятно, перспектива геройской кончины на поле брани тебя вряд ли прельщает. Стоит ли разжевывать? — Ни в коем случае, — ответил Томас Ливен. Это было счастливое время. Лазарь учился превосходно готовить, Томас учился превосходно симулировать болезни, осваивал интернациональный язык мошенников и десятки трюков под названиями «белая манишка», «дача взаймы», «купля машины», «приобретение бриллиантов», «компенсация ущерба», «костюм на заказ», «служба эвакуации», «афера с зонтом» и многие другие. У него было ощущение (боже, как низко он пал!), что когда-нибудь ему пригодятся эти уроки. Его предчувствию суждено было сбыться на все сто! Так, Томас и Лазарь, обучаемые и одновременно обучающие, прожили в мире и согласии до утра того памятного ужасного 5 ноября 1940 года… Утром 5 ноября 1940 года Томас Ливен после долгого перерыва был снова доставлен к следователю. Этого господина звали Эдуардо Байша, он всегда одевался в черное и носил пенсне на черной шелковой ленте. Следователь Байша был человеком образованным. С Томасом он всегда говорил по-французски. Так же, как и сегодня: — Как наши дела, мсье, не хотите ли наконец сделать признание? — Мне не в чем признаваться. Я невиновен. Байша протер свое пенсне: — Н-да, в таком случае вам придется долго, очень долго оставаться в «Альджубе», мсье. Мы разослали описание ваших примет по всем полицейским участкам Португалии. Придется ждать. — Чего ждать? — Ответов из всех этих мест. Мы же не знаем, какие еще преступления вы совершили в нашей стране. — Я вообще не совершал никаких преступлений! Я невиновен! — Ну да, конечно, естественно… Но тем не менее, мсье Леблан. Мы должны подождать. К тому же вы иностранец… — Байша полистал в каком-то досье. — Странная дама, гм, должен сказать. — Простите, кто? — Заявительница — сеньора Родригес. Внезапно Томас Ливен ощутил ужасный зуд вдоль позвоночника. Он спросил с пересохшим ртом: — Почему странная, господин следователь? — Она не приходит. — Этого я не понимаю. — Я направлял ей повестки. Но она не приходит. — О боже, — произнес Томас, — надеюсь, с ней все в порядке? «Только этого мне и не хватало», — подумал он. Вернувшись в камеру, он попросил немедленно позвать Франческо, толстяка повара. Тот появился сияющий: — Что на сегодня, сеньор Жан? Томас покачал головой. — Никакой стряпни. Ты должен сделать мне одно одолжение. Ты можешь на часок оставить свою кухню? — Само собой. — Пускай тебе выдадут деньги в тюремном управлении из моего вклада. Купи двадцать красных роз, возьми такси и поезжай по адресу, который я записал тебе. Там живет сеньора Эстрелла Родригес. Я очень о ней беспокоюсь. Может, она заболела. Выясни, спроси, не можешь ли ты чем ей помочь! — Хорошо, сеньор Жан! — толстяк исчез. Франческо отсутствовал не менее часа, а когда вернулся, вид у него был подавленный. Едва он вошел в камеру с великолепным букетом из двадцати кроваво-красных роз, Томас мгновенно понял: случилось что-то непоправимое. — Сеньора Родригес уехала, — сообщил повар. Томас плюхнулся на нары. — Что значит уехала? — уточнил Лазарь. — А то и значит, болван! — огрызнулся повар. — Нет ее. Пропала. Уехала. Испарилась. — Когда? — спросил Томас. — Пять дней назад, сеньор Жан, — повар с сочувствием посмотрел на Томаса. — Похоже, дамочка решила вовсе не возвращаться, по крайней мере, гм, в ближайшее время. — Почему ты так думаешь? — Она забрала с собой всю одежду, драгоценности, наличные. — У нее их вообще не было! — Сейф стоял открытым… — Сейф? — Томаса качнуло. — А как ты добрался до сейфа? — Горничная провела меня по всему дому. Миленькая мулатка, нет, правда, господа! Первый сорт! Такие глаза! — и повар сделал соответствующее движение руками перед грудью. — Это Кармен, — пробормотал Томас. — Да, Кармен. Сегодня вечером я иду с ней в кино. Она провела меня в гардеробную — все шкафы пусты, в спальню — сейф пустой… Томас застонал: — Абсолютно пустой? — Совершенно пустой, да. На открытой стальной дверце висели только премиленькие черные шелковые трусики — и все. О боже, вам нехорошо, сеньор Жан? Воды… Выпейте глоток воды. — Ложись, нужно спокойно полежать на спине, — посоветовал Лазарь. Томас и в самом деле улегся на свой топчан, пробормотав: — В сейфе лежали мои деньги, все, что у меня было, все мое состояние… — Бабы. С бабами всегда одни неприятности, — сердито буркнул Лазарь. — И никакого обеда не будет? — Но почему? — прошептал Томас. — Почему так? Я же ничего ей не сделал… Что говорит Кармен? Она знает, где сеньора? — Кармен говорит, она улетела в Коста-Рику. — Боже всемогущий, — простонал Томас. — Кармен говорит, вилла должна быть продана. Тут Томас внезапно заорал как сумасшедший: — Не размахивай все время перед моим носом этими проклятыми розами! — потом взял себя в руки. — Извини, Лазарь, нервы сдают. И… и никакого сообщения для меня? Никакого письма? Ничего? — Конечно, есть, сеньор, — повар достал из кармана два конверта. Первое письмо было от друга Томаса, банкира Вальтера Линднера из Вены: Лиссабон, 29 октября 1940 года. Дорогой господин Леблан! Пишу эти строки в страшном волнении и спешке. Уже 11 часов. Через два часа уходит мой корабль, я должен отправляться на борт. И до сих пор никакой весточки от вас! Бог мой, где же вы скрываетесь? Живы ли вы вообще? Я знаю только то, что рассказала мне ваша несчастная подруга консульша: что 9 сентября, после телефонного разговора со мной, вы ушли и больше не возвращались. Бедняжка Эстрелла Родригес! В ее лице вы имеете друга, любящего вас всем сердцем. Как она скорбела о вас, как эта женщина волновалась! После того как мне удалось достать для нас билеты на корабль в Южную Америку, я каждый день встречался с ней. День за днем мы надеялись обнаружить ваш след — тщетно. Эти строки я пишу на вилле вашей красивой отчаявшейся подруги. Она стоит рядом и плачет. И сегодня — в последний день — никаких сведений. Я пишу эти строки все еще в надежде, что вы по крайней мере живы и когда-нибудь сможете вернуться в этот дом, к этой женщине, которая так глубоко вас любит. Если небеса будут благосклонны, вы найдете мое письмо. Я буду молиться за вас. Все еще надеющийся на свидание и очень преданный вам Вальтер Линднер. Это было первое письмо. Томас уронил его на пол. Ему не хватало воздуха. Его голова внезапно готова была расколоться от боли. Почему Эстрелла не сказала моему другу, где я нахожусь? Почему она не пришла сюда и не вызволила меня, как договаривались? Почему она так поступила? Почему, почему? Ответ на это дало второе письмо. Лиссабон, 1 ноября 1940 года. Низкий негодяй! Вот и твой друг Линднер покинул страну. Теперь не осталось никого, кто мог бы тебе помочь. И теперь я хочу завершить свою месть. Ты меня больше никогда не увидишь. Через несколько часов самолет увезет меня в Коста-Рику. Твой друг написал тебе письмо. Свое я кладу рядом. Наступит день, когда следователь начнет выяснять, где я. Тогда ты получишь оба. На случай, если следователь (что очень вероятно) сначала сам прочтет эти письма, я заявляю еще раз: ты обокрал меня, негодяй! И заявляю также (это вас несомненно заинтересует, господин следователь!), почему я оставляю тебя навсегда: потому что я узнала, что ты немец, германский секретный агент, подлый, бессовестный, беззастенчивый, алчный, циничный негодяй немец! О, как же я тебя ненавижу, собака! Э. 5 — О, как же я продолжаю любить тебя, подлец! — стонала страстная статная Эстрелла Родригес. В то самое время, когда Томас Ливен читал прощальное письмо в своей камере в «Альджубе», ощущая где-то в районе желудка арктический холод, черноволосая, изумительно сложенная консульша на другой половине земного шара сидела в самом дорогом апартаменте самого дорогого отеля в Сан-Хосе, столице республики Коста-Рика. С покрасневшими глазами Эстрелла, чье сердце колотилось беспокойно и дыхание было неровным, охлаждала себя веером. Жан, Жан, не думать о тебе каждый миг, мерзавец ты этакий, которого, оказывается, зовут Томас Ливен, ты самый окаянный лгун, так обманувший мое доверие… И при этом, боже мой, я так тебя люблю! Раздираемая противоречивыми чувствами по поводу всех этих трагических обстоятельств, консульша с отчаянным мужеством опрокинула в красивое горлышко двойную порцию коста-риканского коньяка. Содрогнувшись, прикрыла глаза, содрогаясь, вспоминала недавнее прошлое. Она снова увидела английского агента, стоявшего перед ней, открывшего ей правду — правду о Томасе Ливене. И увидела саму себя после ухода англичанина. Себя: уничтоженную, раздавленную, сломанную женщину… Вечером 9 сентября Эстрелла Родригес, совершенно убитая, потащилась к большому сейфу в своей спальне. Плача, она набрала комбинацию замка. Тяжелая дверца распахнулась. Там находились наличные деньги этого негодяя. Рейхсмарки, эскудо, доллары. Почти ничего не видя от слез, глубоко несчастная обманутая женщина проверила наличность. В этот вечер посетители казино «Эсторил» стали свидетелями настоящей сенсации. С капиталом в 20 тысяч долларов в игорном зале появилась Эстрелла Родригес, еще более красивая, чем прежде, еще более бледная, чем раньше, и еще более глубоко декольтированная. Известная всем как прирожденная неудачница, которой сочувствовали даже крупье и обслуга, она выигрывала в этот вечер, выигрывала и выигрывала. Словно в трансе, она играла на деньги Томаса Ливена. Делала только максимальные ставки. Она поставила на 11. И 11 выпало три раза подряд. Она играла на 29, и эта цифра выпала. Она поставила на десяток красных и на 23, все по максимуму. Конечно же, шарик упал на 23! Эстрелла играла. Эстрелла выигрывала, она могла ставить на что угодно. Прекрасные глаза застилали слезы. Господа в смокингах и дамы с дорогими меховыми накидками с любопытством разглядывали странную женщину, которой так везло и которая всхлипывала при каждом выигрыше. Поднимались с мест игроки от других столов зала с его сверкающими люстрами, гигантскими зеркалами в белых с золотом рамах и дорогими картинами. Со всех сторон они стекались сюда, толкали друг друга, уставившись на красивую женщину в красном вечернем платье, которая все выигрывала и выигрывала и при этом предавалась все большему отчаянию. — Вы чересчур красивы. И слишком счастливы в любви! Было бы несправедливо, если бы вам еще везло в игре! Эти слова Томаса Ливена, сказанные в тот вечер их знакомства, огненными буквами пылали в ее мозгу. Слишком счастлива в любви — и потому все время проигрывала, а теперь, теперь, теперь… — 27 красное! Толпа взревела. Эстрелла всхлипнула. Она снова выиграла — столько, сколько можно было вообще выиграть на красное в один присест в казино «Эсторил». — Я… больше… не могу… — простонала красавица. Появились двое служащих в средневековых туфлях с пряжками в стиле рококо, чтобы проводить ее к бару. Появились двое других с деревянными ящиками, чтобы оттащить к кассе гору выигранных ею жетонов и обменять на наличные. В пересчете получилась сумма 82724 доллара и 26 центов. И пусть после этого кто-нибудь скажет, что неправедно приобретенное добро не приносит удачи! Эстрелла согласилась взять чек. В своей вечерней расшитой золотом сумочке она обнаружила еще один жетон на 10 тысяч эскудо. Сидя у бара, она швырнула его через головы игроков на зеленое сукно стола. Жетон упал на красное. Эстрелла выкрикнула сквозь всхлипывания: — За преданную любовь! Выпало красное… Выпало красное, вспоминала Эстрелла Родригес с мокрыми от слез глазами 5 ноября 1940 года в салоне самого дорогого апартамента в самом дорогом отеле Сан-Хосе. В Сан-Хосе было половина десятого утра по коста-риканскому времени. В Лиссабоне — половина первого дня по португальскому. В Лиссабоне Томас Ливен выпил первую двойную порцию коньяка, чтобы взбодриться. В Сан-Хосе красавица консульша приняла уже вторую двойную порцию за день. Первую она опрокинула сразу же после завтрака. В последние дни она прикладывалась все чаще, все охотнее и с утра пораньше. Она страдала от аритмии. Ей просто необходимо было выпить! Ибо если она не пила, то не могла больше выносить воспоминаний о милом, неповторимом, чудесном Жане — этой собаке, этом варваре! С коньяком кое-как еще можно было выдержать. Теперь она стала богатой, теперь забот у нее больше не было. Своего возлюбленного она никогда уже не увидит. Стыд за свою связь с ним улетучивался. Дрожащими пальцами Эстрелла извлекла золотой флакон из своей сумочки крокодиловой кожи и отвинтила крышку. Дрожащими пальцами снова наполнила рюмку. И в приступе очередного слезоизвержения она закричала на весь великолепный пустой салон: — Никогда, никогда я не забуду его! 6 — Никогда, — говорил Томас Ливен, — никогда я не забуду ее! Вечерние сумерки, окрашенные в перламутровые тона, спускались на Лиссабон. Как разъяренный тигр, Томас Ливен метался по камере. Он выложил Лазарю все как на духу. Теперь Лазарь знал и настоящее имя Томаса, и в чем его обвиняют, и что его ожидает, если он попадет в руки немецкой, британской или французской секретной службы. С сигаретой в зубах горбун озабоченно смотрел на своего друга, потом заговорил: — Такие истерички — чистый кошмар! Никогда не знаешь, что ей еще взбредет в голову. — В том-то и дело! Возможно, завтра эта дама напишет письмо префекту полиции и повесит мне на шею какое-нибудь нераскрытое убийство! — Или несколько. — Извини, что? — Или несколько нераскрытых убийств. — Ах, вот что. Именно. Нет, нет, я оказался в жутком положении. Проклятый браслет она, конечно же, тоже захватила с собой! Его уже никогда не найдут! Я могу сидеть здесь, пока не сгнию. — Да, — согласился Лазарь, — и потому тебе нужно поскорее выбраться отсюда. — Выбраться? Отсюда? — Прежде чем она тебе еще больше напакостит. — Лазарь, это ведь тюрьма. — Ну а если и так! — С решетками и стенами, тяжелыми железными воротами. С судьями, охраной и свирепыми псами. — Все верно. Именно поэтому выйти отсюда с такой же легкостью, с какой вошел, не рассчитывай Томас присел на край кровати. — Но выход есть? — Есть один способ. Но нам придется немножко попотеть. Ты говорил, что научился подделывать документы? — Еще как! — Гм. В подвале есть типография. Все формуляры для судов печатают здесь. Подлинный штемпель мы раздобудем. Н-да, все теперь будет зависеть только от тебя, малыш. — От меня? Как так? — Тебе нужно будет измениться. — В каком направлении? Лазарь грустно улыбнулся. — В моем направлении. Ты должен стать меньше ростом. Ты должен ковылять. Тебе нужно заиметь горб и щеки, как у хомяка. Твой рот должен конвульсивно подергиваться. И, конечно, твой череп должен быть абсолютно лысым. Я тебя напугал, малыш? — Со-овсем нет, — мужественно солгал Томас Ливен. — Чего не сделаешь ради собственной свободы? — Самое ценное, что есть в жизни, — согласился Лазарь. — А теперь внимательно слушай, что я тебе расскажу. И он стал рассказывать, а Томас Ливен — со вниманием слушать. — Разумеется, в тюрьму попасть всегда легче, чем выбраться из нее, — сказал горбун Лазарь Алькоба. — Но и не так уж это сложно — выйти отсюда. — Это меня очень радует! — Просто счастье, что мы сидим в Португалии, а не в твоем фатерланде. У тебя дома этот номер не прошел бы, там за порядком следят. — Вот-вот. Немецкие тюрьмы — лучшие в мире, да? — Сам дважды сидел в «Моабите»! — Лазарь стукнул себя по коленке. — Скажу тебе, португальцам до этого далеко. Они какие-то домашние, им не хватает прусского духа, основанного на понимании своего долга, немецкой дисциплины. — Да, это верно. Горбун постучал в дверь камеры. Тотчас же появился приветливый, щедро подкармливаемый Томасом надзиратель Жулиао, словно официант в хорошем отеле. — Позови-ка сюда повара, старина, — сказал ему Лазарь. Жулиао исчез с поклонами. А Лазарь объяснил Томасу: — Именно с кухни начинается твой побег… Немного спустя горбун говорил толстяку повару Франческо: — Послушай-ка, у нас там внизу, в подвале, находится типография, верно? — Да, она печатает все формуляры, которые требуются для судопроизводства. — В том числе и ордера на освобождение для прокуратуры? — Наверняка. — Ты знаешь кого-нибудь из заключенных, работающих там, внизу? — Нет, а зачем? — Нам нужен ордер на освобождение. — Могу поспрашивать, — сказал повар. — Ну так поспрашивай, — вклинился Томас Ливен. — Тому, кто выполнит нашу пустячную просьбу, гарантируется неделя приличной кормежки. Два дня спустя повар доложил: — Есть один, но он требует за это месяц приличной кормежки. — Не может быть и речи, — холодно отозвался Лазарь. — Две недели. Не больше. — Должен сперва спросить, — сказал повар. Когда он удалился, Томас сказал горбуну: — Не будь таким скупым! В конце концов это мои деньги. — Дело принципа, — возразил горбун. — Ты не имеешь права сбивать цены. Да, кстати, ты мне рассказывал, что сумеешь подделать штемпель. Надеюсь, это правда. — Штемпеля, которого я не сумел бы сфабриковать, не существует. Прошел курс у лучшего специалиста в этой области, — возразил Томас, и подумал: «Чудовищно, как глубоко может пасть человек — да еще и гордиться этим!» На следующий день пришел повар и сообщил, что печатник согласен. — Где формуляр? — Печатник говорит, что сперва он хочет две недели жратвы. — Доверие за доверие, — проворчал Лазарь, — или мы получим формуляр немедленно, или пусть он забудет это дело. Час спустя формуляр был у них в руках. С момента своего водворения Лазарь, занимавшийся регистрацией донесений и ведением деловой переписки, ежедневно являлся к главному тюремному вахмистру. Ежедневно на пишущей машинке он печатал десятки писем. Главный вахмистр читал газету, не обращая на него внимания. Горбун мог совершенно спокойно заполнить распоряжение о своем собственном освобождении. Он отстучал свое имя, свои личные данные и номер своего дела. На месте даты он проставил 15 ноября 1940 года, хотя на дворе было только 8 ноября. Целая неделя требовалась Лазарю и Томасу для исполнения своего намерения. Еще один день был нужен для прохождения письма по тюремным инстанциям. Таким образом, если все пройдет гладко, Томас мог быть отпущен 16 ноября. Это была суббота, а по субботам у дружелюбного надзирателя Жулиао всегда выходной и… Но — все по порядку! Приказ об освобождении Лазарь под конец украсил подписью старшего прокурора, которую он легко сумел скопировать с письма, приколотого в бюро. По возвращении в камеру он спросил Томаса: — Надеюсь, ты тоже не бил баклуши? — С обеда только и делал, что упражнялся. Они условились, что как только подложный приказ об освобождении поступит в тюремную канцелярию и будет вызван заключенный Алькоба, вместо него явится Томас. Поэтому надо было, чтобы он внешне, насколько это возможно, превратился в Лазаря — тяжелая задача, если принять во внимание, что Алькоба имел горб и почти никаких волос на черепе, что щеки его были, как у хомяка, что он был ниже Томаса и страдал нервным тиком. Поэтому горбун требовал, чтобы Томас ежедневно тренировался… Томас запихнул себе за щеки хлебные шарики, отчего они стали действительно, как у хомяка. Затем он стал нервно подрагивать ртом. Он пытался подражать голосу горбуна, хотя мешал хлеб. — Ты не так гнусишь, малыш! И что это за тик? У тебя подрагивание идет слишком далеко вверх! — Лазарь схватился за рот. — У меня тик идет вниз. Пониже, мальчик, пониже! — Ниже не получается! — Томас изобразил тик, как только мог. — Мешают проклятые хлебные катыши. — Без хлеба не будет хомячьих щек! Поднапрягись, у тебя уже получается почти как надо! Томас вытер пот со лба. — Ну и не повезло тебе с твоей физиономией. — Не каждому же быть таким красавчиком вроде тебя. И учти: это еще только начало. Подожди, когда я примусь опаливать тебе голову. — Опаливать? — Ясное дело! Не воображаешь ли ты, что они дадут нам сюда бритву и ножницы? — Этого я не выдержу, — простонал Томас. — Не городи чушь, а лучше упражняйся. Сделайся пониже ростом. Надень мое пальто, чтобы увидеть, насколько тебе нужно согнуть колени. Возьми подушку. Сделай себе с ее помощью приличный горб! И не мешай, мне нужно еще кое-кого поспрошать. — О чем? — У кого есть письмо от старшего прокурора. Со штемпелем. Чтобы ты смог его скопировать. В то время как Томас Ливен, надев пальто горбуна и согнув ноги в коленях, ковылял по камере, Лазарь принялся колотить ботинком по стене. При этом он пользовался простейшим из всех алфавитных перестуков: а — три раза, б — два удара, с — один; далее: д — шесть раз, е — пять, ф — четыре; далее: г — девять раз, х — восемь, и — семь. И так далее. Лазарь отстукал свой запрос, стал ждать ответа, наблюдая за Томасом, который подергивал лицом, гнусил и разучивал ходьбу на полусогнутых. Через час начали стучать из соседней камеры. Лазарь слушал и кивал. Потом сказал: — На четвертом этаже сидит заключенный по имени Маравила. Он сохранил отказ старшего прокурора на свое заявление об освобождении. На память. На нем есть штемпель. — Ну, вот видишь: предложи ему за это неделю хорошей еды, — прогнусил Томас, энергично подергивая ртом. 7 В ноябре 1940 года в Лиссабоне стояла жара. Можно было купаться в Атлантике или загорать на пляже Эсторила, правда, будучи одетым в соответствии с существовавшими в Португалии предписаниями. От господ полиция требовала полного купального костюма, в отношении дам действовали еще более строгие правила. 9 ноября около 12 часов дня некий господин с кислым лицом и кривыми ногами в коричневом купальном костюме взял напрокат «Гайволу», старомодный водный велосипед, состоявший из двух деревянных полозьев, между ними — нечто вроде лежанки с педалями и лопастное колесо. Нажимая на педали, он направился в открытое море. Господин выглядел примерно на пятьдесят, на нем были коричневый купальный костюм и соломенная шляпа. Через четверть часа он обнаружил вторую «Гайволу», болтавшуюся в полнейшем одиночестве довольно далеко от берега на легкой атлантической волне. На нее он и держал теперь курс. Спустя еще четверть часа он подгреб достаточно близко, чтобы разглядеть господина, также сидевшего на стуле водного велосипеда. Он мог сойти за его родственника: такой же огорченный и умученный. Второй господин в черном купальном костюме крикнул: — Слава богу, а я уже боялся, что вы не приедете. — Вы намекнули по телефону, что речь идет о моем существовании, и, конечно, я откликнулся на приглашение, — ответил коричневый, проскользнув с левой стороны. — Не беспокойтесь, майор Лооз, здесь нас точно никто не услышит. Микрофонов нет. Моя идея просто гениальна, ведь правда? — спросил черный. — Да, гениальна, — неприветливо буркнул коричневый, окинув его взглядом. — Что вам от меня нужно, мистер Лавджой? — Хочу сделать предложение к нашей обоюдной выгоде, майор, — британский агент вздохнул. — Речь идет об этом Томасе Ливене… — Я так и думал! — офицер германского абвера мрачно кивнул. — Вы за ним гоняетесь, — с горечью сказал Лавджой, — а он вас надул. Меня тоже… Мы с вами враги, согласен. Обязаны ненавидеть друг друга. И тем не менее, майор, конкретно в этом деле предлагаю сотрудничество. — Сотрудничество? — Майор, у нас с вами одна профессия. Взываю к вашему чувству коллегиальности. Вы не находите, что дело зашло слишком далеко? Что в нашу сферу вторгается какой-то жуткий дилетант, наглый чужак, который портит все, выставляет нас на посмешище, как идиотов? — Из-за этого парня я уже на грани вылета, — глухо сказал майор из Кельна. — А я? — загремел Лавджой. — Или я доставлю его в Лондон, или они понизят меня и сошлют в охрану побережья! Вам известно, что это значит? У меня жена и двое детей, майор. У вас, вероятно, тоже. — Моя жена развелась со мной. — Мы и так работаем за гроши, неужели еще позволим этому парню подрывать основы нашего существования? — Эх, если бы я тогда в Кельне вернул его в гестапо! А теперь он исчез. — Не исчез. — Что? — Он в тюрьме. — Но… — Я вам все объясню. Всю жизнь ему там не отсидеться. Я подкупил кое-кого из администрации, мне немедленно дадут знать, как только он выйдет на волю, — Лавджой воздел руки. — Но что будет потом? Очередное представление с вашим и моим участием, с яхтами и подлодками, хлороформом и револьверами! Майор, майор, скажу совершенно откровенно: я этого больше просто не вынесу! — Думаете, для моего желчного пузыря это бальзам? — Поэтому я и предлагаю: давайте объединим усилия. Когда он выйдет, с ним непременно что-нибудь приключится. У меня есть человек на примете, ну знаете, из тех, кто для грязной работы. И тогда я смогу сообщить на родину: это вы, немцы, его укокошили, а вы можете рассказать своему адмиралу, что это сделали англичане. Вам не придется отправляться на фронт, а мне — охранять побережье. Ну, чем плохое предложение? — Слишком хорошее, дело за малым — осуществлением… — из груди майора вырвался глубокий вздох. Внезапно он сказал бесцветным голосом: — Акулы! — Нет!!! — Там, впереди, — Лооз закоченел. Рассекая голубую воду, прямо на них плыли два плавника. Потом их стало три. Потом пять. — Нам крышка, — сказал Лавджой. — Спокойствие. Изображаем из себя мертвецов, — приказал майор. Первое животное достигло их, скользнуло под оба водных велосипеда и играючи приподняло их. «Гайволы» вознеслись на воздух, шлепнулись обратно и беспорядочно закачались. Затем подлетело второе животное и вновь подбросило их. Майор вылетел из седла. Он пошел вниз, всплыл и немедленно в полной неподвижности улегся на спину. Гигантское существо с широко раскрытой пастью проплыло мимо, не обращая на него внимания. Майор, знакомый с зоологией, сделал успокаивающий жест. Затем он услышал душераздирающий крик и увидел, как его британский коллега затрепыхался в воздухе и шлепнулся рядом с ним. — Лавджой, послушайте же, никакие это не акулы — это дельфины. — Де-де-де… — Да, мы оказались в их стае… Дельфины не причиняют людям вреда, они лишь играют с ними. Они и вправду играли. Все время кружили и проплывали мимо двух мужчин, иногда перепрыгивали через них, высоко выпуская фонтанчики воды. Агенты-враги, цепляясь за полозья опрокинутой «Гайволы» Лавджоя, толкали ее к побережью. Лавджой кашлял: — Я задыхаюсь… Что вы только что сказали, Лооз? Гигантский дельфин в этот момент встал свечой позади майора, элегантно перепрыгнул через него, накрыв его небольшой волной. Майор выплюнул изрядное количество морской воды, потом прокричал в ухо Лавджою: — Я сказал: охотнее всего я собственноручно пристрелил бы негодяя, как только он окажется на свободе. 8 Картофель — нечастый гость на столах португальцев. Тем не менее главный тюремный повар Франческо раздобыл отменный сорт, после того как состоятельные заключенные Леблан и Алькоба 15 ноября заказали себе на обед картофель в мундире. Согласно полученному указанию, Франческо доставил неочищенные и недоваренные клубни еще горячими на шестой этаж, где и сервировал вместе с португальскими сардинами в уксусе и масле. По желанию денежных заключенных надзиратель Жулиао разрезал недоваренные картофелины своим острым ножом на две половинки. Оставшись одни, оба господина не притронулись к еде. Томас был занят. На столике возле окна он разложил рядком приказ об освобождении, заполненный Лазарем на машинке, и письмо, в котором прокуратура отклонила заявление заключенного Маравилы об освобождении. На этом письме был штемпель прокуратуры. Вспоминая ценные уроки художника — фальсификатора паспортов Рейнальдо Перейры, Томас приступил к работе. Горбатый Лазарь с интересом следил за происходящим. Томас взял половинку все еще теплого картофеля и прижал разрезанной стороной к штемпелю прокуратуры. Спустя четверть часа он поднял картофелину. На разрезе четко отпечаталось зеркальное изображение штемпеля прокуратуры. — Теперь самый главный трюк, — сказал Томас. По укоренившейся у него привычке он произнес это гнусаво. При этом он немного подергивал уголками губ. Два последних дня это происходило уже самопроизвольно. Неделя упражнений с тиком и гнусавым голосом с утра до вечера не прошла бесследно. — Передай-ка мне свечу, Лазарь. Горбун достал из своего матраса свечу и спички, украденные им в бюро главного вахмистра. И то и другое он намеревался употребить при удалении шевелюры Томаса. Лазарь зажег свечу. Томас осторожно откусил от нижней половинки картофеля. После этого он поднес надкушенную часть к пламени, чтобы снова разогреть картофелину. — Специалист называет это: сделать колокол, — разъяснил он почтительно внимающему Лазарю (Боже праведный, смогу ли я когда-нибудь рассказать обо всем этом в моем клубе?). — Картофель разогревается. Ты видишь, как снова увлажняется отпечаток. Говорят: он оживает. Еще несколько секунд, и теперь… Элегантным движением Томас приложил «колокол» с влажным и горячим отпечатком штемпеля к приказу об освобождении, в то место, где ему надлежало быть. Легко нажимая на картофель, он держал его четверть часа, пока тот не остыл. После этого он убрал его. На приказе об освобождении красовался точный отпечаток настоящего штемпеля. — Фантастика! — сказал Лазарь. — А теперь давай-ка быстренько поедим, — сказал Томас. — Остальное можем доделать после. Остальное выглядело так: после обеда Лазарь распечатал в бюро главного вахмистра множество писем, поступивших из прокуратуры. Подобные конверты он вскрывал ежедневно. Но в этот день он приложил максимум стараний, чтобы с особой предосторожностью распечатать плохо заклеенный конверт. Это ему удалось. Конверт, как и тюбик с клеем, он прихватил с собой. После обеда Томас аккуратно сложил полноценный приказ об освобождении Лазаря Алькобы, засунул в зеленый конверт со вчерашним почтовым штемпелем и тщательно заклеил. А после обеда Лазарь подложил конверт под низ дневной почты, поступившей главному вахмистру… — Ну, теперь или пан, или пропал, — говорил горбун этим вечером Томасу Ливену. — Главный вахмистр уже направил приказ о моем освобождении из административного бюро в отдел по освобождению. Завтра утром они по инструкции выпишут ордер на освобождение, а потом, как подсказывает мой опыт, придут за мной в камеру часам к одиннадцати. Это значит: сегодня ночью тебя придется оболванить. Процесс опаливания продолжался около получаса — это были самые мучительные минуты в жизни Томаса Ливена. Со склоненной головой он сидел напротив Лазаря, который совершал над ним то, что делают, опаливая птицу. В правой руке он держал свечу, пламя которой пожирало пряди волос Томаса почти у самых корней. В левой руке Лазарь держал влажную тряпку. Ею он все время молниеносно протирал череп, чтобы предохранить кожу. Иногда, правда, он несколько опаздывал… Томас стонал от боли. — Осторожнее, идиот проклятый! На это Лазарь отвечал выдержкой из португальского фольклора: — Коль свободным хочешь стать, то придется пострадать. Так плетется жизни нить, этого не изменить! Наконец мучения закончились. — Как я выгляжу, — обессилено спросил Томас. — Если засунешь хлеб за щеки и как следует изобразишь тик, то вылитый я, — гордо ответил Лазарь. Оба в эту ночь спали беспокойно. На следующее утро незнакомый надзиратель принес завтрак, ибо это была суббота, шестнадцатое, а по субботам, как уже говорилось, у дружелюбного Жулиао всегда был выходной. Лазарю об этом, конечно, было прекрасно известно, когда он проставлял дату на приказе об освобождении. Горбун забрал завтрак у чужого надзирателя еще в дверях. Томас Ливен храпел на своих нарах, укрывшись с головой одеялом. После завтрака Лазарь проглотил три белые таблетки и улегся на нары Томаса. Томас натянул короткое пальто горбуна и между восьмью и десятью еще раз, уже в одиночку, провел генеральную репетицию. После этого он окончательно заложил за щеки хлебные шарики, а за рубашку на спине — толстую подушку. Он привязал ее, чтобы не соскальзывала. И начал изображать тик, отдавшись во власть Всевышнего… В одиннадцать снова явился незнакомый надзиратель. Лазарь спал, укрывшись с головой. Незнакомый надзиратель держал в руке ордер на освобождение: «Лазарь Алькоба!» Томас поднялся на полусогнутых и с дергающимся ртом подмигнул надзирателю: — Вот он я! — прогнусил он. — Вы Лазарь Алькоба? — Так точно! — А что это со вторым — все дрыхнет и дрыхнет! — Провел беспокойную ночь, — неотчетливо объяснил Томас. — Что вам от меня нужно, господин вахмистр? — Вас освобождают. Томас схватился за сердце, застонал и опустился на постель. Он разыгрывал потрясение. — Всегда знал, что справедливость возьмет верх, — прогнусил он. — Не болтать, двигайте за мной! Быстрее! — надзиратель сдернул его с нар — чуть было не распрямив. Томас снова присел на колени. (Проклятье, как больно! Ну, ничего, недолго.) Он следовал за чужим надзирателем через длинные коридоры к административному управлению тюрьмы. Тяжелая железная решетка поднялась перед ним и снова опустилась, когда он вышел. Дергать ртом не так тяжело, теперь это происходит почти самопроизвольно. Но вот эти согнутые в коленях ноги… Только бы не свело судорогой, только бы не упасть… Лестница вверх, лестница вниз — не выдержу. Ни за что! Опять коридоры. Незнакомый надзиратель смотрит изучающее: — Вам жарко, Алькоба? Вы так вспотели. Снимите пальто. — Нет, нет, спасибо. Это… это все от волнения… Напротив… я… мне холодно… Затем они приходят в отдел по освобождению. Деревянный барьер разделяет комнату. За барьером трудятся три чиновника. Перед барьером стоят еще двое заключенных, которые должны быть освобождены. Внимание Томаса раздвоилось: он одновременно отметил бездельников-чинуш и отсутствие кресла возле барьера. Все это может быть к лучшему, мелькнуло в его голове. Часы на стене показывали десять минут двенадцатого. Без пяти двенадцать чиновники все еще возились с двумя заключенными. Перед глазами Томаса Ливена уже мелькали огненные круги; ему казалось, что вот-вот он потеряет сознание, так безумно болели колени, и не только колени, но и икры, ляжки, кости, ягодицы. Одним локтем он незаметно оперся о барьер, потом вторым. О, небо, какое облегчение, какое упоительное наслаждение… — Эй вы, там! — пролаял самый маленький чиновник. — Уберите хотя бы руки с барьера! Что, не можете несколько минут постоять, как положено? Ленивое отребье! Униженно дергая ртом, Томас произнес: — Извините, господа, — и убрал руки с барьера. И в следующий момент он просто упал. Он уже не выдерживал. Отчаянная мысль: «Только не потерять сознание! Только не потерять сознание! Иначе они снимут с меня пальто. И все увидят. И мои ноги, и мой горб…» Сознание он не потерял, и теперь, когда выяснилось, что с беднягой заключенным от переживаний случился приступ слабости, ему принесли даже стул. Едва усевшись, он подумал: «Мог бы получить и раньше, эх, я идиот!» В половине первого два чиновника ушли на обед. Третий наконец занялся Томасом. Он заложил формуляр в пишущую машинку. И мягко заговорил: — Чистая формальность. Мне нужно еще раз занести ваши личные данные. С тем чтобы не было ошибки. «Да, вам нужно быть чертовски бдительными», — подумал Томас. Получив возможность сидеть, он снова почувствовал себя великолепно. Он без запинки отбарабанил данные своего друга, которые выучил наизусть. — Алькоба Лазарь, холост, римско-католического вероисповедания, родился в Лиссабоне 12 апреля 1905 года… — Последнее место жительства? — Улица Пампула, 51. Чиновник сравнил данные с данными второго формуляра и продолжил стучать дальше: — Волосы поседевшие, редкие — а вы ведь рано облысели! — Судьба у меня нелегкая. — Гм. Глаза темные. Рост? Встаньте! Томас приподнялся, согнув колени. Чиновник изучающе посмотрел на него: — Особые приметы? — Горб и потом еще на лице… — Ладно, хорошо. Гм! Садитесь. Чиновник стучал на машинке и писал. Затем он отвел Томаса в соседнюю комнату и передал служащему вещевой камеры хранения. Находясь под следствием, он пользовался правом иметь при себе в камере костюм, белье и любимые золотые часы. Теперь ему вручили паспорт и личные документы его друга, его деньги, перочинный нож и чемоданчик с бельем. — Получение подтвердить подписью, — сказал кладовщик. Томас вывел неразборчиво: Алькоба Лазарь. «Мои деньги, мой прекрасный поддельный французский паспорт, выданный секретной службой на имя Жана Леблана, — все к черту, скорбно размышлял он. — Мой друг художник наверняка быстро изготовит мне новый». Надеждам Томаса, что его ужасным мукам придет конец в 14.15, не суждено было сбыться. Его повели бесконечными коридорами к тюремному духовнику. Этот пожилой господин очень задушевно заговорил с Томасом и был глубоко тронут, когда отпущенный вдруг — очевидно, от внутреннего потрясения — попросил разрешения выслушать напутствия духовника на коленях. Больше качаясь и пошатываясь, чем шагая, Томас Ливен без десяти три португальского времени 16 ноября 1940 года добрел наконец до ворот через тюремный двор, пропахший дубильными веществами из соседнего кожевенного предприятия. Там в последний раз ему пришлось предъявить бумаги на освобождение. Ртом он произвел тик, способный повергнуть в страх, а его горб криво торчал сквозь тонкое пальтецо. — Всего хорошего, старина, — сказал мужчина, открывший тяжелые железные ворота. Через них Томас Ливен проковылял на свободу, полную неизвестности. У него еще хватило сил добраться до ближайшего угла улицы. Затем он еще раз упал и пополз на четвереньках к подворотне, уселся на лестнице и начал реветь от бешенства и усталости. У него не было паспорта. У него не было денег. Исчезло все его состояние. И корабль его тоже уплыл. 9 Побег заключенного Жана Леблана обнаружился в тот же день. В его камере надзиратель нашел только одного заключенного — Лазаря Алькобу, спавшего тяжелым, свинцовым сном. Немедленно вызванный врач констатировал, что это не симуляция, а Алькоба оглушен сильнодействующим снотворным. Диагноз был верен, только Лазарь усыпил себя сам — тремя таблетками, которые он увел у тюремного врача во время одного из приемов… С помощью укола и крепкого кофе кое-как удалось вывести заключенного из спячки и допросить. То, что перед ними Алькоба и никто другой, выяснилось, когда маленького человека раздели: горб не вызывал сомнений в его подлинности. Алькоба показал: — Этот проклятый Леблан наверняка что-то подмешал мне за завтраком. У кофе был такой горький привкус. У меня разболелась голова, и мне стало плохо, потом я отключился. Я ему рассказывал, что меня сегодня должны отпустить. Это я узнал именно от главного вахмистра, на которого я работаю. Возражая Алькобе, дневной надзиратель закричал: — Но я же еще сегодня утром разговаривал с вами, когда приносил завтрак! И позднее я ведь выводил вас из камеры! Лазарь Алькоба парировал логическим доводом, сразившим чиновников, ведущих допрос, наповал: — Если бы вы сегодня утром выводили из камеры меня, то я бы сейчас не сидел здесь. Господам следователям стало ясно, что Жан Леблан совершил побег под именем Лазаря Алькобы. С той же безупречной логикой еще не полностью пришедший в себя Алькоба констатировал, отчаянно при этом зевая: — В приказе об освобождении говорится обо мне. Таким образом, вы должны как можно скорее отпустить меня. — Н-да, гм, вообще-то, конечно, — но пока идет следствие… — Послушайте-ка внимательно: или меня освободят завтра утром, или я сообщу господину старшему прокурору, какие милые порядки царят здесь! — закричал Алькоба. — Перейра! Эй, Перейра! — кричал в это же время Томас Ливен. Он стучал в дверь квартиры своего друга, фальсификатора. Никакого ответа не последовало. Или он опять валяется в стельку пьяный, или его нет дома, размышлял Томас, несколько пришедший в себя после приступа слабости. Потом он вспомнил, что опустившийся художник никогда не закрывал свою квартиру. Он нажал на ручку, дверь открылась. Через темную прихожую Томас прошел в большое ателье, чьи гигантские окна пропускали свет уходящего дня. Те же самые чудовищные полотна все еще стояли и лежали повсюду, комната была так же запущена, как и раньше. Переполненные пепельницы, тюбики, кисти, перья, палитры резали глаз своим разноцветьем. Томас заглянул на кухню. И там не нашел своего бородатого, друга. Значит, пьянствует не дома, а где-то еще. Это было, конечно, глупо. Сколько времени Перейра будет бражничать? Ночь? Два дня? Три? По опыту, который Томас приобрел в общении с ним, следовало рассчитывать на самое худшее. Основательный загул не терпит суеты. «Придется ждать Перейру, — размышлял Томас. — Мой побег, вероятно, уже открылся, следовательно, на улицу мне и носа показывать нельзя». Затем он непроизвольно ощупал желудок. Ага — проголодался; похоже, приступ глубочайшей депрессии миновал. Он даже чуточку посмеялся над собой. При этом заметил, что его рот продолжает дергаться. И колени все еще болели. Не думать, только не думать об этом! Сперва посмотреть, что имеется у Перейры на кухне. Так, белый хлеб, помидоры, яйца, сыр, ветчина и язык, фисташки, каперсы, перцы, сардельки. Яркие цвета взбодрили Томаса. Приготовлю-ка фаршированный хлеб и помидоры. В том числе и на долю Перейры. Ему не помешает подкрепиться, когда придет… Томас приступил к стряпне. Измельчая фисташки и каперсы, он вдруг, как безумный, ударил ножом по доске. В памяти вновь всплыла Эстрелла. Эта хищница, бестия. Эта ведьма, чертовка. Томас отрубал головки у фисташек, а в мыслях — у Эстреллы. Красные перцы привели его в бешенство. Весь мир ополчился на меня! Все — враги! Что я такого сделал? Я был порядочным человеком, нормальным гражданином. А теперь… Добавить перцу! Настоящего перцу. Он должен жечь, как распирающий меня гнев! А все эти псы проклятые из секретных служб! Куда они меня загнали? В тюрьме я побывал. Из тюрьмы выбрался. Могу подделывать документы, обращаться с ядами и револьвером, с взрывчаткой и симпатическими чернилами. Я умею стрелять, работать на ключе, владеть приемами джиу-джитсу, боксировать, бороться, скакать на лошади, прыгать, встраивать микрофоны, симулировать желтуху, температуру, диабет. И что, это те знания, которыми должен гордиться банкир? Отныне никакого сострадания ни к кому и ни к чему. Баста! Сыт по горло! Теперь ваша очередь на своей шкуре кое-что испытать. Касается всех! Всего мира. Теперь с моим криминальным опытом я буду, как голодный волк, нападать на вас. Теперь я буду фальсифицировать, симулировать, отбивать морзянку, устанавливать микрофоны. Теперь моя очередь угрожать вам и обманывать вас, подобно тому, как вы угрожали и обманывали меня. Начинается моя война. Это война одиночки против вас всех. Не будет ни перемирия, ни пактов, ни союзов — ни с кем. И еще побольше поперчить. И еще побольше перцев. И соли. И перемешать всю массу в бесформенную кучу — так, как я смешал бы и всех вас, псы… Открылась наружная дверь. «Наверняка это Перейра», — подумал Томас, — пробуждаясь от своих грез, и крикнул: — Проходите! Я на кухне! В следующее мгновение в проеме открытой кухонной двери появился человек. Но это не был бородатый пьяный художник Рейнальдо Перейра. Это был вообще не мужчина. Это была женщина. 10 Одета в красное кожаное пальто, красные туфли и красный берет, из-под которого выбивались волосы цвета вороного крыла. Рот молодой женщины был крупным и алым, глаза — большие и темные. Лицо бледное. Руки она держала в карманах пальто и строго разглядывала Томаса Ливена. В ее голосе звучали металлические нотки, хотя тон был обыденным: — Добрый вечер, Перейра. Вы меня не знаете. — Я… — начал было Томас, но она прервала его повелительным движением головы, отчего взлетели ее красивые длинные волосы: — Не беспокойтесь, я не из полиции. Совсем наоборот. «Она принимает меня за Рейнальдо Перейру», — подумал Томас и проговорил, заикаясь: — Кто… кто дал вам адрес? Женщина в красном изучала его, прищурив глаз. — Что это с вами? Нервы? Кокаин? Водка? — Простите, что вы имеете в виду? — Что вы тут гримасничаете? И что у вас со ртом? Он же беспрерывно дергается. — Это пройдет. У меня… иногда это случается но вечерам. Я спрашиваю вас: кто вам дал адрес? Женщина в красном вплотную приблизилась к нему. От нее исходил изумительный аромат. Она была настоящей красавицей. Тихим голосом сказала: — Адрес я получила от некоего мсье Дебра. «Майор Морис Дебра из французской секретной службы, — подумал слегка ошарашенный Томас. — Этого только не хватало. Третий, кого я надул. Конечно, это должно было случиться. Теперь по моим следам идут уже трое. Французы, англичане, немцы. Теперь счет идет на часы, еще немного — и я труп…» Голос женщины в красном слышался теперь будто издалека. Ее контуры внезапно стали призрачными, расплывчатыми. А ее следующий вопрос подтвердил его самые худшие опасения. — Известен ли вам некий Жан Леблан? Томас сперва сильно загремел сковородами и приборами, прежде чем пробормотать: — Жан Леблан? Никогда о таком не слышал. — Только не вешайте мне лапшу на уши, Перейра, вы его знаете! Красивая бестия уселась на высокий кухонный табурет и скрестила длинные стройные ноги. — Только не наделайте сразу в штаны! «Как эта особа со мной обращается, — подумал Томас. Унизительно, просто унизительно мое положение. Чем я все это заслужил? И это я, самый молодой банкир Лондона. Я, член самого эксклюзивного лондонского клуба. Я, прекрасно воспитанный мужчина с достойными понятиями о чести и правилах жизни… Стою в неопрятной португальской кухне и позволяю какой-то красивой бабе, которую так бы и съел, говорить мне такие вещи: "не наделайте в штаны"! Ну, сейчас она у меня схлопочет!» И тонко воспитанный Томас Ливен выдал: — Ну-ка, по-быстрому заткнись, куколка, и вали отсюда, иначе плохо придется! В следующий момент сцена изменилась. Раздались шаги, и на кухне появился бородач в заляпанных вельветовых штанах и растянутом черном пуловере. Мужчина был сильно под градусом. Тем не менее на его широком просветлевшем лице забулдыги тут же засветилась радостная ухмылка, как только он разглядел Томаса и хрюкнул: — Добро пожаловать в мое жалкое пристанище! Однако, друг мой, что это они сделали с твоими волосами? Это Рейнальдо, художник, воротился домой… Тут вдруг все трое, столпившиеся в маленькой кухне, заговорили разом. Женщина в красном вскочила, уставилась на Томаса и закричала: — Что, так вы, выходит, не Перейра? — Конечно, он не Перейра, — вскричал пьяный художник. — Вы-то что пили? Я Перейра! А это… — Заткнись! — …мой старый друг Леблан. — О! — А кто — ик — прекрасная дама, кто вы такая? — Меня зовут Шанталь Тесье, — сказала молодая женщина, не сводя взгляда с Томаса. Какое-то голодное выражение проступило на ее кошачьем лице. И она медленно продолжала: — Мсье Жан Леблан собственной персоной? Какой счастливый случай! — Что вам от меня нужно? — Вы как-то снабдили своего друга Дебра поддельным паспортом. Дебра мне и сказал: если тебе самой понадобится «липа», отправляйся к Рейнальдо Перейре на Руа до Поко дес Негрос и сошлись на Жана Леблана… — Так сказал ваш друг Дебра? — Да, так сказал мой друг Дебра. — А больше он ничего не сказал? — Только то, что вы отличный парень, спасший ему жизнь. Томас размышлял: все не так уж скверно. И приветливо спросил: — Не хотите ли поужинать с нами? Позволите ли мне помочь вам снять пальто, мадемуазель Тесье? — Для вас — Шанталь! — на кошачьем лице промелькнула улыбка, обнажив при этом крепкие зубки хищницы. Шанталь Тесье была уверена в себе, хитра и явно хладнокровна. Но, похоже, она не привыкла, чтобы мужчины помогали ей снимать пальто. На хищнице была узкая черная юбка и белая шелковая блузка. «Черт возьми, — подумал Томас, — какая фигура! Ну, эта девица всегда выйдет сухой из воды…» Ощущение опасности исчезло. Томас мог снова стать самим собой. Хорошо воспитанным и рыцарем по отношению к дамам. Дамам любого сорта! Они примостились рядом с пьяным художником, который уже приступил к трапезе. Он ел пальцами и говорил с набитым ртом: — Если бы я мог так писать картины, как вы готовите, то старик Гойя был бы против меня полным ничтожеством! — Он мягко отрыгнул. — А фи… фисташки тоже внутри? — И каперсы тоже. Прикрывайтесь же рукой! Итак, вам нужен паспорт, Шанталь? — Нет, — ее взгляд немного затуманился. И дрогнула левая ноздря. Это была ее особенность. — Мне нужен не один паспорт, а целых семь. — Позволите ли вы мне кое-что заметить по этому поводу? — осведомился небритый художник с набитым ртом. Томас произнес сердито: — Проглотите, прежде чем говорить. И не перебивайте все время. Лучше постарайтесь немного протрезветь, — и, обращаясь к красивой кошечке: — Для кого же вам нужно семь паспортов, Шанталь? — Для двух немцев, двух французов и трех венгров. — У вас, как вижу, широкий международный круг знакомых. Шанталь рассмеялась: — Ничего удивительного при моей профессии переводчицы и гида. — И куда же вы сопровождаете своих иностранцев? — Из Франции через Испанию в Португалию. Очень прибыльное занятие. — И как часто вы путешествуете? — Раз в месяц. Всегда с большой компанией. С поддельными паспортами. Или вообще без паспортов, когда как… — Поскольку мы заговорили о паспортах, — начал было снова художник, однако Томас сделал ему знак помолчать. Шанталь рассказывала: — Я имею дело только с состоятельными людьми. Я дорого стою. Но со мной еще никто не погорел. Мне знаком каждый сантиметр границы! Я знаю каждого пограничника! Ну а с последней группой я доставила семерых, которым нужны новые паспорта, — она толкнула художника. — Можешь озолотиться, старина. — Мне тоже нужен паспорт, — сказал Томас. — О. Пресвятая Дева, — сказал бородач. — И это когда у меня нет ни одного. Томас возмущенно произнес: — Из сорока семи старых паспортов, которые я вам принес, — ни одного… — Когда это было? Шесть недель назад! Вы что, не знаете, как у меня обстояли дела? Через четырнадцать дней все разошлись! Мне, право, очень жаль, но у меня ни одного не осталось! Ни одного-единственного! Это я вам и пытался втолковать все это время! 11 Ларго Чиадо, эта сонная площадь с ее вековыми деревьями, была окружена множеством дамских кафе «Пастелер Маркес», известных своими сластями. В одной из ниш кондитерской «Каравелла» вечером 16 ноября 1940 года сидели двое мужчин. Один пил виски, другой ел мороженое со взбитыми сливками. Любителем виски был британский агент Питер Лавджой, любителя мороженого, толстого, добродушного великана с живыми свинячьими глазками и розовым младенческим лицом, звали Луис Гузмао. Они были знакомы уже два года и несколько раз не без успеха сотрудничали. — Итак, время пришло, — сказал Лавджой. — Я получил известие, что он бежал сегодня из тюрьмы. — Тогда надо поторопиться, чтобы успеть прихватить его в Лиссабоне, — ответил Гузмао. Он отправлял в рот ложку за ложкой и причмокивал. Он любил мороженое со взбитыми сливками. И никогда им не наедался. — Именно, — понизив голос, сказал Лавджой. — Как вы собираетесь провернуть дело? — Думаю, пистолет с глушителем. А что с деньгами? Принесли? — Да. Вы получите пять тысяч эскудо сейчас и еще столько же, если… ну, словом, после того. Лавджой сделал большой глоток виски и раздраженно подумал: он мне дал 5 тысяч эскудо, этот чистоплюй майор Лооз желает участвовать только деньгами, но от переговоров с этим Гузмао увильнул. Лавджой запил раздражение, вызванное этим белоручкой немцем, еще одним глотком виски. После чего сказал: — А теперь послушайте, Гузмао: Леблан сбежал в обличье и под маской некоего Лазаря Алькобы. Этот Алькоба горбат, маленького роста, почти лысый. — Лавджой описал Алькобу в точности так, как ему сообщил его осведомитель в тюрьме, добавив: — Леблан знает, что его ищут и англичане, и немцы. Наверняка он будет где-то скрываться. — Где? — Есть тут у него один друг в старой части города, спившийся художник. Держу пари, к нему он сейчас и побежит. Он или будет продолжать изображать горбуна — из страха перед нами, или же снова примет обличье Жана Леблана — из страха перед полицией. — Как выглядит этот Жан Леблан? Лавджой в точности описал Томаса Ливена. — А настоящий горбун? — Не беспокойтесь, тот еще сидит! Если вы увидите на Руа до Поко дес Негрос, 16, горбуна, практически безволосого, который откликается на имя Леблан, то вопросов больше нет… В начале девятого утра 17 ноября 1940 года к директору тюрьмы «Альджубе» привели Лазаря Алькобу с одиннадцатью судимостями за плечами, холостого, родившегося в Лиссабоне 12 апреля 1905 года. Директор, высокий худой мужчина, сказал ему: — Мне сообщили, что вчера вечером вы выкрикивали какие-то нелепые угрозы, Алькоба. — Господин директор, — рот маленького горбуна не переставал дергаться и когда он говорил, — я только защищал себя, когда мне сказали, что меня нельзя освободить, потому что будто я имею какое-то отношение к побегу этого Жана Леблана. — Я уверен, что вы имеете к этому отношение, Алькоба. Говорят, вы грозили обратиться к господину старшему прокурору. — Господин директор, разумеется, я обращусь к господину старшему прокурору только в том случае, если меня немедленно не освободят. В конце концов, при чем тут я, если Леблан сбежал под моим именем! — Слушайте, Алькоба, мы освободим вас сегодня… — Ну то-то же, — Алькоба расплылся в улыбке. — …но не потому, что испугались вас, а только потому, что действительно есть приказ. Вы будете ежедневно отмечаться в своем полицейском участке. И не покинете Лиссабона. — Разумеется, господин директор. — И не ухмыляйтесь так по-идиотски, Алькоба! Вы человек конченый. Уверен, скоро вы снова окажетесь у нас. Лучше всего вам было бы остаться здесь. Тюрьма для людей вашего склада — самое надежное пристанище. 12 В маленьких кривых переулках старого города, с их обветшалыми особняками в стиле рококо и облицованными пестрой плиткой домами простых обывателей, царила тишина послеобеденной сиесты. Белоснежное белье сохло на бесчисленных веревках. Причудливо изогнутые деревья проросли сквозь растрескавшиеся каменные ступени, а в проемах городской стены открывался вид на близкую реку. На реку вниз глядел и Томас Ливен. Он стоял у огромного окна в ателье своего неравнодушного к спиртному друга. Рядом с ним стояла Шанталь Тесье. Она снова пришла на Руа до Поко дес Негрос, чтобы попрощаться. Ей нужно было возвращаться в Марсель. Она уговаривала Томаса отправиться с ней. Шанталь вела себя на удивление нервозно, ее левая ноздря вновь трепетала. Она положила ладонь на руку Томаса. — Поедем со мной, станете моим партнером. Я могла бы вам кое-что предложить, и вовсе не работу переводчика, сопровождающего иностранцев. Здесь вы в ловушке. Тогда как в Марселе — о боже, как мы могли бы там развернуться! Томас покачал головой и взглянул на реку Тахо. Она несла свои воды медленно и неторопливо. И там внизу, при впадении в Атлантику, стояло множество кораблей, готовых к отплытию в далекие гавани, чтобы доставить в заокеанские свободные страны преследуемых, павших духом и запуганных. Там, в низовье, стояли на якорях суда, ожидавшие людей с паспортами, въездными визами и деньгами. Паспорта у Томаса больше не было. Не было и разрешения на въезд в страну. Не было денег. Единственное, что у него еще оставалось, — это костюм, что был на нем. Внезапно накатила страшная усталость. Его жизнь — какая-то бесконечная дьявольская круговерть, из которой не вырваться. — Ваше предложение делает мне честь, Шанталь. Вы красивая женщина. И наверняка к тому же прекрасный товарищ, — он с улыбкой взглянул на нее, и женщина с внешностью дикой кошки покраснела, как влюбленная школьница, но тут же, непроизвольно топнув ногой, пробормотала: — Не болтайте чепухи… — У вас наверняка доброе сердце, — продолжал Томас. — Но, видите ли, когда-то я был банкиром. И хотел бы снова им стать! За столом, заваленным красками, тюбиками, кистями, переполненными пепельницами и бутылками, сидел Рейнальдо Перейра. На этот раз он был трезв и работал над картиной с довольно мрачным сюжетом. — Жан, — произнес он, — в предложении Шанталь что-то есть. С ней вы наверняка доберетесь до Марселя. А в Марселе достать поддельный паспорт легче, чем здесь, где вас разыскивает полиция. Не говоря уже о других ваших друзьях. — Бог мой, но я же приехал из Марселя! Неужели все было напрасно? Шанталь заговорила грубо и напористо: — Вы сентиментальный болван, если не видите, что происходит. Вам не повезло. Пусть так. У всех у нас в жизни бывает полоса невезения! И для начала вам нужны сейчас башли и надежная ксива. «Если бы не Алькоба, дававший мне в нашей камере частные уроки, я просто не понял бы, что имеет в виду дама», — подумал Томас. И печально произнес: — С помощью Перейры я раздобуду новый паспорт и в Лиссабоне. А что до денег, то у меня есть друг в Южной Америке, напишу ему. Нет, нет, подождите, я еще выбьюсь, я… Он не договорил, так как в этот момент полуденную тишину разорвали глухие выстрелы. Шанталь негромко вскрикнула. Вскочивший Перейра опрокинул банку с краской. Все испуганно уставились друг на друга. Прошли три секунды… Затем снаружи послышались тревожные мужские голоса, женские крики, детский плач. Томас рванулся на кухню, распахнул окно и посмотрел вниз, на старый двор. Со всех сторон туда сбегались мужчины, женщины и дети, окружая лежавшую на загаженном булыжном дворе страдальчески скрючившуюся фигуру маленького горбуна… 13 — Лазарь, Лазарь, ты меня слышишь? Томас склонился над маленькой фигурой на мостовой, за его спиной толпились и толкались чужие люди. Из ран Алькобы неудержимо текла кровь. Несколько пуль попали ему в грудь и в живот. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. И рот больше не дергался в нервном тике. — Лазарь… — простонал Томас Ливен. И тут маленький горбун открыл глаза. Зрачки были уже затуманены, однако Лазарь узнал склонившегося над ним. Он прохрипел: — Жан, удирай, удирай по-быстрому, это ведь предназначалось тебе… Поток крови хлынул из его рта. — Тебе нельзя говорить, Лазарь, — умолял Томас своего друга. Но горбун прошептал: — Парень окликнул Леблана, прежде чем… Он принял меня за тебя… Слезы подступили к глазам Томаса, слезы ненависти и скорби. — Не надо говорить, Лазарь… Сейчас будет врач… Они прооперируют тебя… — Это… уже поздно… — горбун взглянул на Томаса и вдруг ухмыльнулся лукаво и хитро, с трудом выдавив из себя: — Жаль, малыш… Мы могли бы провернуть вместе столько дел, и каких… Затем ухмылку стерло с лица. Глаза потухли. Когда Томас Ливен поднялся, оставив своего друга, люди расступались перед ним, молча пропуская его. Они видели, что он плакал. Сквозь завесу слез Томас разглядел Шанталь и Перейру, стоявших в стороне от возбужденной толпы. Шатаясь, он направился к ним. Он споткнулся и упал бы, не подхвати его художник. С улицы во двор вбежали два полицейских и врач. Пока тот обследовал мертвого, все собравшиеся заговорили с полицейскими. Стекались все новые любопытные, звонкая разноголосица наполнила старый двор. Томас вытер глаза и посмотрел на Шанталь. Он понял: если сейчас, сию минуту, он не примет решение, будет поздно. Доля секунды, достаточная, чтобы мигнуть ей, решила его судьбу… Две минуты спустя из рассказов возбужденных свидетелей полицейские поняли, что какой-то незнакомый мужчина принял участие в умирающем и говорил с ним последний. — Где этот человек? — Туда ушел! — крикнула какая-то старуха. Скрюченным пальцем она показала на подъезд флигеля. Возле него стоял художник Перейра. — Эй, вы, там! — крикнул полицейский. — Где тот человек, который разговаривал с умирающим? — Понятия не имею, — сказал Перейра. Врач прикрыл глаза убитому. В смерти некрасивое лицо Лазаря Алькобы было полно достоинства. 14 Холодно было в Пиренеях. Пронизывающий восточный ветер бушевал над покрытой красноватой землей со скудной растительностью цепью гор, отделяющих испанский Арагон от юга Франции. На рассвете 23 ноября 1940 года два одиноких путника, молодая женщина и молодой мужчина, двигались в северном направлении к дороге на Ронсесльвальское ущелье. На обоих были горные башмаки, фетровые шляпы и утепленные ветровки. Оба тащили тяжелые рюкзаки. Женщина шла первой. Мужчина следовал за ней, поднимаясь вверх через густой лес и кустарник. Никогда дотоле в своей жизни Томас Ливен не носил тяжелых горных башмаков и утепленной ветровки. И никогда еще не карабкался по крутым и опасным горным тропам. Эти утренние часы казались ему чем-то нереальным, вроде сновидения, как и все в эти последние пять дней: туман, в котором он след в след двигался за Шанталь Тесье к государственной границе Франции, со сбитыми и стертыми пятками и пузырями на подошвах. Эта Шанталь Тесье и впрямь оказалась сокровищем, настоящим товарищем — это он понял за минувшие пять дней. Она действительно знала Португалию и Испанию как свои пять пальцев, она знала таможенников, полицейских патрульных в поездах, она знала крестьян, пускавших на ночлег чужаков и кормивших их, не задавая вопросов. Брюки, которые были на нем, башмаки, ветровка, шляпа — все это купила ему Шанталь. И даже деньги в его кармане были ее. Она выдала их ему авансом, как она выразилась. Из Лиссабона до Валенсии они добирались поездом. В пути было две проверки. И обе их с помощью Шанталь Томасу удалось избежать. Ночью они перешли через границу в Испанию. Ехали дальше через Виго, Леон и Бургос. В Испании было намного больше полиции и намного больше проверок. Тем не менее благодаря Шанталь все обошлось… И вот последняя граница, за которой начинается Франция. Лямки рюкзака врезались в плечи Томасу Ливену, болела каждая косточка. От усталости он едва не валился с ног. А мысли, пока он шел за Шанталь, путались в его голове, перескакивали с одной на другую. Бедняга Лазарь Алькоба… Кто его застрелил? Кто дал приказ застрелить? Англичане? Немцы? Найдут ли когда-нибудь убийцу? Отыщет ли меня новый убийца? Сколько мне еще суждено прожить? Мне, который тащится через этот сумрачный лес подобно контрабандисту, подобно преступнику… Сумасшедший дом — этот мир, все кошмарно, нереально, гротескно, бредовый сон и тем не менее — кровавая правда… Тропа стала более пологой, лес отступил, они дошли до опушки. Показался полуразвалившийся сарай. Следуя за явно неутомимой Шанталь, Томас тащился мимо крытого сеновала, как вдруг вблизи один за другим прогремели три выстрела. Шанталь молниеносно развернулась, в мгновение ока очутилась возле Томаса. Ее дыхание коснулось его лица. — Сюда! Она рванула его за собой под крышу сарая, он упал в сено. Громко дыша, они посмотрели друг на друга. Вновь раздался выстрел, за ним еще один. Затем ветер донес чей-то мужской голос, но слов было не разобрать. — Спокойно, — прошептала Шанталь. — Лежите тихо. Это могут быть пограничники. «А может, и кто-нибудь другой», — горько подумал Томас. И даже наверняка кто-нибудь другой! Господам в Лиссабоне потребуется не очень много времени, чтобы установить, что у них произошла досадная накладка. Оплошность, которую нужно исправлять… Томас ощутил возле себя Шанталь. Она лежала совершенно спокойно, но Томас чувствовал напряжение, усилие, с которым ей давалось это вынужденное спокойствие. В этот момент он принял решение. Он не имеет права подвергать угрозе еще одну человеческую жизнь! Смерть бедняги Лазаря будет тяжким грузом висеть на нем до собственной кончины, он это знал. «Все, хватит, — подумал Томас Ливен. — Я выхожу из игры. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Не гоняйтесь за мной больше, вы, безмозглые убийцы. Я сдаюсь, только избавьте невиновную от этой грязной игры…» Он быстро сбросил лямки рюкзака и поднялся. Вскочила и Шанталь. Глаза на ее бледном лице пылали, она зашипела: — Ложись на место и не сходи с ума… — изо всех сил она хотела потянуть его вниз. — Мне очень жаль, Шанталь, — пробормотал Томас и применил прием джиу-джитсу, от которого — он знал — она на несколько секунд потеряет сознание. Молодая женщина хрипя повалилась назад. Томас вышел наружу. Они шли, двое мужчин с ружьями в руках. Они шли через опушку, по жухлой траве, сквозь клочья тумана, они шли прямо на него. Он двинулся навстречу. С каким-то безумным торжеством отчаяния он подумал: «По крайней мере вам не удастся застрелить меня в спину "при попытке к бегству"». Теперь эти двое увидели его и подняли ружья. Томас сделал еще шаг. И еще один. Мужчины опустили ружья. Они быстро приближались. Томас не видел их никогда в жизни. Оба, как и он, были одеты в вельветовые штаны, шляпы, ветровки и горные башмаки. Оба были приземистыми, скорее даже низкорослыми. У одного были усы, другой носил очки. И вот они подошли к нему. Остановились. Тот, что в очках, снял шляпу и вежливо произнес по-испански: — Доброе утро. — Вы его случайно не видели? — спросил усатый. Все окружающее перед глазами Томаса начало вращаться: мужчины, опушка, луг, деревья, все. Бесцветным голосом он переспросил: — Кого? — Оленя, — сказал очкастый. — Я в него попал, — сказал усатый. — Я знаю точно, что я в него попал. Я видел, как он рухнул. А потом потащился прочь. — Он должен быть где-то здесь поблизости, — добавил его друг. — Я ничего не видел, — сказал Томас на своем скверном испанском. — О, иностранец! Наверное, бежите оттуда, — сказал очкастый. Томас смог только кивнуть. Испанцы обменялись взглядами. — Мы забудем, что видели вас, — произнес усатый. — Доброго вам утра — доброго пути. Оба приподняли шляпы. И Томас приподнял свою. Охотники пошли дальше и скрылись в лесу. Некоторое время Томас глубоко дышал, затем направился к сараю. Шанталь сидела на сене и со стоном потирала покрасневшую шею. Томас уселся рядом и сказал: — Извините за инцидент, но я не хотел… Вы не должны были… — он стал заикаться и беспомощно закончил: — Это были всего лишь охотники. Внезапно Шанталь обвила руками Томаса и страстно прижалась к нему. Они повалились назад. Склонившись над Томасом, Шанталь шептала: — Ты хотел защитить меня, ты не хотел подвергать меня опасности, ты подумал обо мне… — ее руки нежно гладили его лицо. — Еще ни один мужчина не сделал этого — ни один мужчина в моей жизни… — Что? — Не подумал обо мне, — прошептала Шанталь. В упоении ее неистовых поцелуев для Томаса потонуло все — нищета и страхи, темное прошлое и непроглядное будущее… 15 В 1942 году шесть тысяч немецких солдат окружили портовый квартал Марселя, заставив его обитателей — примерно 20 тысяч человек — в течение двух часов покинуть свои квартиры и разрешив взять с собой не больше 30 килограммов багажа. Было арестовано более трех тысяч уголовников. Весь старый портовый квартал был стерт с лица земли. Так исчезла живописная обитель порока в Европе, опаснейший рассадник преступности. Однако в 1940-1941 годах старый портовый квартал еще переживал период расцвета. В мрачных домах позади ратуши обитали представители всех наций — пестрый букет из беженцев, нелегальных торговцев, убийц, находившихся в розыске, мастеров всякого рода подделок, политических заговорщиков, легионов девиц легкого поведения. Полиция была бессильна и старалась по возможности реже появляться в старом квартале. Хозяйничали в этом темном царстве многочисленные бандитские главари, упорно и беспощадно боровшиеся друг с другом. Членами этих банд были французы, североафриканцы, армяне и во множестве — корсиканцы и испанцы. Главари были известны всему городу. По узким живописным переулкам они всегда передвигались только в сопровождении телохранителей, шагавших гуськом по два-три человека справа и слева от босса, правая рука в кармане, указательный палец на спусковом крючке. Для борьбы с процветающей подпольной торговлей город задействовал чиновников из «Экономического контроля». Однако эти комиссары по большей части оказались продажными, остальные — чересчур трусливыми. С наступлением сумерек они не отваживались высунуть носа на улицу. Тогда и наступало время, когда головки сыра перекочевывали из одних домов в другие, а мясное филе доставлялось в рестораны из подпольных боен. Из нелегальных источников поступали прекрасные нежные бараньи ножки, масло, зеленый горошек и прочие приправы, с которыми Томас Ливен вечером 25 ноября 1940 года готовил вкусный ужин на кухне Шанталь Тесье. Шанталь жила на улице Кавалера Роз. Достаточно было высунуться из окна, чтобы увидеть грязную водную поверхность старой гавани и пестрые огни бесчисленных кафе, окружавших ее. Томаса поразили габариты, а также обстановка квартиры Шанталь. Многое выглядело варварской мешаниной, например сочетание дорогих суперсовременных светильников и настоящей старинной мебели. Шанталь явно росла без присмотра, образование и культура особого отпечатка на ее личности не оставили. В этот вечер на ней было изысканное облегающее вышитое платье из китайского шелка с закрытым воротом, с совершенно не подходящим по стилю тяжелым кожаным ремнем шириной с ладонь. И вообще она явно обнаруживала пристрастие к необработанной коже и ее запаху. Томас как человек вежливый не поддался соблазну покритиковать вкус Шанталь. Впервые в жизни на нем был костюм с чужого плеча, но, правда, сидел он на нем как влитой. Сразу же по прибытии Шанталь открыла большой шкаф, наполненный мужскими рубашками, бельем, галстуками и костюмами, сказав: — Возьми все, что тебе нужно. У Пьера был твой размер. Преодолевая внутреннее сопротивление, Томас извлек все необходимое, а для того чтобы выглядеть опрятно, ему, собственно говоря, нужно было все, ибо сам он был гол как сокол. Он пожелал побольше узнать об этом Пьере, но Шанталь неохотно сказала: — Не задавай так много вопросов. Любила его. Мы разошлись. Год назад. Сюда он больше не вернется. Кстати, по прибытии в Марсель Шанталь держалась с ним крайне холодно. Словно никогда и не было страстных часов, проведенных на границе. И сейчас, во время ужина, она молчала, погруженная в какие-то тяжелые мысли. За устрицами она время от времени стала поглядывать на Томаса. А когда на столе появилась нога молодого барашка, ее левая ноздря задрожала, выдавая волнение. В тот момент, когда Томас подавал засахаренные фрукты, а башенные часы невдалеке пробили десять, Шанталь обхватила лицо руками и стала что-то бормотать про себя. — Что случилось, дорогая? — осведомился Томас, помешивая фрукты. Она подняла глаза. Ноздря по-прежнему дрожала, в остальном же ее лицо напоминало маску. И голос прозвучал спокойно и твердо: «Десять часов». — Да, и что же? — Сейчас они стоят внизу. Если я заведу граммофон, они поднимутся наверх. — Кто поднимется наверх? — Томас отложил серебряную ложечку. — Полковник Симеон и его люди. — Полковник Симеон? — переспросил он слабым голосом. — Да, тот самый, из разведки, — ее ноздря задрожала. — Я тебя предала, Жан. Я — самый отвратительный кусок дерьма на всем свете, — после этих слов в комнате на некоторое время стало тихо. — Не хочешь ли еще персик? — спросил наконец Томас. — Жан, не будь таким! Я этого не вынесу! Почему ты не орешь? Почему не дашь мне в рожу? — Шанталь, — произнес он, чувствуя, как ужасная усталость овладевает им, — Шанталь, зачем ты это сделала? — Местные власти взяли меня за жабры. Очень скверная старая история, еще когда был Пьер… Мошенничество в крупных размерах и тому подобное… И тут вдруг появляется этот полковник Симеон и говорит: «Если вы доставите нам Леблана, можно будет все уладить!» Что бы на моем месте сделал ты, Жан? Я же тебя тогда еще совсем не знала! Томас задумался: вот она, жизнь. И так будет всегда. Один охотится за другим. Один убивает другого, чтобы не быть убитым самому. — Что нужно от меня Симеону? — тихо спросил он. — Он получил указание… Ты надул его людей с какими-то списками — это верно? — Да, это верно, — ответил он. Она встала, подошла к нему и положила руку на плечо: — Я хотела бы заплакать. Но слез нет. Ударь меня. Убей меня. Сделай же что-нибудь, Жан! Только не смотри на меня так. Томас сидел молча и размышлял. Потом тихо спросил: — Какую пластинку ты должна поставить? — «У меня две любви», — ответила она. Странная улыбка осветила вдруг его бледное лицо. Он встал. Шанталь отшатнулась. Но он ее даже не коснулся. Он направился в соседнюю комнату. Там был граммофон. Он вновь улыбнулся, увидев надпись на пластинке. Завел граммофон, опустил иголку на дорожку. Зазвучала музыка. И голос Жозефины Беккер, возлюбленной майора Дебра, запел о любви… Шаги за дверью становились все слышнее. Ближе. Совсем рядом. Шанталь стояла вплотную к Томасу, шумно дыша сквозь полуоткрытые губы, зубы дикой кошки влажно блестели. Грудь высоко вздымалась и опускалась под тонким китайским шелком платья, облегавшим ее фигуру. — Сматывайся, время еще есть, — прошипела она. — Под окном в спальне — плоская крыша… Улыбаясь, Томас покачал головой. Шанталь взбесилась: — Идиот! Они сделают из тебя сито! Через десять минут ты — труп утопленника в старой гавани. — Было бы куда лучше, если бы ты подумала об этом немного раньше, душа моя, — дружески сказал Томас. Она размахнулась, словно собираясь его ударить, и тяжело задышала: — Довольно дурацкой болтовни, да еще в такой момент, — и вслед за этим начала всхлипывать. Стук в дверь. — Иди открывай, — жестко сказал он. Шанталь прижала кулачок ко рту, но не сдвинулась с места. Стук повторился, на этот раз еще энергичнее. Пение Жозефины Беккер продолжалось. Мужской голос, знакомый Томасу, прокричал: — Открывайте, или мы вышибем выстрелами дверной замок! — Старина Симеон, — пробормотал Томас, — все такой же порох! Оставив дрожащую Шанталь, он прошел в прихожую. Входная дверь уже сотрясалась под ударами кулаков. Томас нажал на ручку. Дверь приоткрылась, насколько это ей позволила стальная цепочка. В отверстие просунулись чей-то ботинок и пистолет. Томас со всей силой наступил на чужой ботинок и выпихнул пистолет обратно. — Могу ли я попросить вас убрать эти оба предмета, господин полковник, — сказал он при этом. — Еще чего захотели! — закричал Симеон по другую сторону двери. — Если немедленно не откроете, я начну стрелять! — Что ж, стреляйте, — мягко ответил Томас. — Пока вы не уберете свою ногу и руку из двери, я не смогу снять цепочку. После некоторых колебаний полковник так и сделал, нога в ботинке и оружие исчезли. Томас открыл дверь. В следующее мгновение в его живот уперся ствол пистолета, и отважный Жюль Симеон оказался вплотную к нему, усы торчком, благородная голова с римским носом откинута назад. Томас подумал: «В последние месяцы у него, бедняги, было туго с деньгами, на нем по-прежнему тот же старый потрепанный плащ». — Счастлив лицезреть вас, господин полковник, — сказал Томас. — Как ваши дела? Как поживает наша красотка Мими? — Ваша игра окончена, грязный предатель! — сказал полковник презрительно, почти не разжимая губ. — Вам не трудно переместить ствол пистолета в какое-нибудь другое место, хотя бы в грудь? Я, видите ли, только что поужинал. — Через полчаса у вас вообще не будет проблем с пищеварением, свинья, — ответил полковник с яростью. В прихожей появился второй мужчина: высокого роста, элегантный, с седыми висками и умными глазами, воротник плаща поднят, руки в карманах, сигарета в углу рта — Морис Дебра. — Добрый вечер, — произнес Томас. — Я так и предполагал, что вы где-то рядом, когда Шанталь назвала мне пластинку. Как дела, майор Дебра? — Полковник Дебра! — прошипел Симеон. Сам Дебра ничего не сказал, а лишь коротким и властным кивком головы указал на дверь. В этот момент отчаянный крик заставил всех обернуться. Пригнувшись, как тигрица перед прыжком, в дверях комнаты стояла Шанталь с кривым малайским кинжалом в правой руке. Она зашипела в дикой ярости: — Вон отсюда! Или я прикончу вас обоих. Оставьте Жана в покое! Испуганный Симеон отступил на два шага. Томас подумал: «Слава богу, ты уже не такой безмозглый храбрец, каким был тогда, при оккупации Парижа!» И резко сказал: — Оставь эти глупости, Шанталь. Ты же обещала господину полковнику выдать меня. Шанталь еще больше согнулась, еще более хриплым стал ее шепот: — А мне совершенно все равно… Я вела себя мерзко — но смогу еще все исправить… — Черта лысого ты сможешь! — сказал Томас. — Они засадят тебя за решетку, дурища, только и всего! — И пусть сажают… Мне плевать — я никогда еще никого не предавала. Становись за мной, Жан, и быстрее дуй в спальню… Теперь она стояла к нему вплотную. Томас вздохнул и покачал головой. Затем его правая нога взметнулась, угодив Шанталь в запястье правой руки. Она вскрикнула от боли. Кинжал вылетел и застрял, подрагивая, в дверной раме. Томас взял пальто и шляпу, вырвал кинжал из двери и протянул его Дебра. — Вы не можете себе даже представить, как неприятно мне нападать на женщину, — сказал он. — Но в случае с мадемуазель без грубости не обойтись… Пошли? Дебра молча кивнул. Симеон подтолкнул Томаса к выходу. 16 Дверь захлопнулась. Шанталь осталась одна. Ее тело сотрясали судороги. Обессиленная, она упала на ковер и каталась по нему, рыдая и всхлипывая. Наконец она поднялась и неверными шагами отправилась в комнату. Пластинка закончилась, только игла продолжала шаркать. Шанталь подняла граммофон и швырнула об стенку. Он с грохотом разлетелся. В эту ночь, самую ужасную в ее жизни, она не могла заснуть, беспокойно ворочалась в своей постели, терзаемая отчаянием и чувством вины. Она предала своего возлюбленного. Она виновна в его смерти. Симеон и Дебра убьют его, это ясно. Лишь на рассвете она впала в беспокойное забытье. Ее разбудил мужской голос, он пел, слегка фальшивя. Преодолевая головную боль и тяжесть в руках и ногах, она вскочила. Отчетливо слышался мужской голос, напевавший «У меня две любви». «Я сошла с ума, свихнулась, — подумала она с ужасом. — Я слышу его голос — голос покойного — Боже, я съехала с катушек…» — Жан! — закричала она. Никакого ответа. На дрожащих ногах она поднялась. В одной ночной рубашке выбежала из спальни. Прочь, прочь отсюда… Неожиданно она остановилась. Дверь в ванную комнату была открыта. А в ванне сидел Томас Ливен. Шанталь зажмурилась, потом снова открыла глаза. Томас продолжал сидеть в ванной. Шанталь простонала: «Жан…» — Доброе утро, бестия, — произнес он. Готовая рухнуть, она дотащилась до ванны и опустилась на ее краешек, язык заплетался: — Как… что ты здесь делаешь? — Пытаюсь намылить спину. Не будешь ли ты так любезна помочь мне? — Но… но… но… — Что «но»? — Но они же тебя застрелили… Ты же умер… — Если бы я умер, то не смог бы намыливать спину. Что за чепуха, — сказал он укоризненно. — Нет, в самом деле, Шанталь, тебе нужно немного взять себя в руки. Ты же не в сумасшедшем доме и не в джунглях, а в приличном обществе. Он протянул ей мыло. Она схватила его и швырнула в воду, крича: — Скажи же мне немедленно, что произошло! — Достань мыло, — сказал Томас угрожающе тихим голосом. — И пошевеливайся. Потом ты все равно получишь взбучку. Видит бог, Шанталь, я до этого никогда не поднимал руку на женщину. Но ты вынуждаешь меня изменить моим самым святым принципам. Потри мне спину, ну же, долго еще ждать? Шанталь сунула руку в воду, достала мыло и сделала требуемое. При этом она глядела на него с боязливым восхищением. — Я наконец-то понял, как с тобой нужно обращаться, — сказал он свирепо. — Что произошло, Жан? — ее голос стал еще более хриплым. — Расскажи мне… — Нужно говорить: пожалуйста, расскажи мне. — Пожалуйста, Жан, ну, пожалуйста… — Это уже лучше, — хрюкнул он, с удовольствием поворачиваясь. — Повыше. Левее. Сильнее. Так вот, после того как эта парочка вытащила меня отсюда, они повезли меня к порту… 17 Симеон и Дебра везли Томаса к порту. Ледяной ветер свистел на узких улицах старого квартала. Собаки выли: стояло полнолуние. Вокруг ни души. Дебра сидел за рулем дребезжащего «форда», на заднем сиденье рядом с Томасом расположился Симеон, по-прежнему державший в руках пистолет. Все молчали. Машина подъехала к старой гавани. В кафе, посещаемом торговцами черного рынка, все еще горел свет. У здания санитарной службы Дебра повернул направо на набережную де ла Туретт и двинулся мимо величественного собора в северном направлении до площади де ла Жульет. Он объехал огромный темный морской вокзал по пустынному бульвару Дюнкерк, потом снова подъехали к воде, на этот раз со стороны дока морского вокзала. «Форд» запрыгал по каким-то рельсам и порогам и, наконец, остановился у едва освещенного мола. — Вылезайте! — скомандовал Симеон. Томас Ливен послушно вышел. Его встретил резкий порыв осеннего ветра. Пахло рыбой. Несколько ламп исполняли на ветру дикий танец. Где-то взревела корабельная сирена. Теперь и в руках Дебра обнаружился тяжелый пистолет. Движением вытянутой руки он приказал двигаться вперед. Томас покорно зашагал по пустынному молу. С лица все еще не сходила улыбка, хотя оно уже начало каменеть. Вода блестела в свете тусклого месяца, на мелких волнах плясали белые барашки. Запах рыбы усилился. Томас продолжал брести. Он услышал, как позади него споткнулся и выругался Симеон. Томас подумал: «Ужасно, ужасно, к тому же наверняка его палец лежит на спуске. Будем надеяться, что он больше не споткнется. Мелкая случайность — и недалеко до большой беды…» Полковник Дебра по-прежнему не произнес ни слова, ни единого. Поблизости ни одной живой души. «Того, кто упадет здесь в воду, найдут нескоро», — подумал Томас. Особенно если он получит несколько пуль в живот. Наконец мол закончился. Вот и пришли: полоска бетона, а за ней вода, черная вода. «Стоять!» — приказал Симеон. Томас остановился. И тут впервые заговорил Дебра: «Повернитесь». Томас повернулся, посмотрел на Дебра и Симеона, он слышал бой часов на соборной башне Марселя, далекий, размытый, уносимый ветром. И в этот момент раздался голос Симеона, озабоченный и торопливый: — Уже без четверти одиннадцать, шеф. Мы должны поспешать. В одиннадцать нам нужно быть с ним у мадам! Томас глубоко вздохнул, его застывшая улыбка вновь стала естественной, легкой, он незаметно прокашлялся, услышав, как один полковник сказал другому: — Идиот! Томас с улыбкой обратился к Дебра: — Не сердитесь на него, хотя, конечно, он вам испортил весь спектакль. Что ж! Меня он тоже когда-то поставил в страшно затруднительное положение перед немецким обер-лейтенантом… Но, в сущности, он неплохой парень! — с этими словами он похлопал по плечу донельзя смущенного Симеона. Дебра спрятал оружие и отвернулся, чтобы скрыть от Томаса и Симеона непроизвольную улыбку. Томас продолжал: — Кроме того, господа, я сразу же подумал, что вы, вероятно, хотите лишь хорошенько попугать меня и заставить работать на вас. — Как такая мысль пришла вам в голову? — запинаясь, спросил Симеон. — Когда я услышал пластинку с Жозефиной Беккер, то догадался, что мсье Дебра где-то поблизости. И сказал себе: если майор — пардон, полковник, кстати, поздравляю вас с повышением — итак, если он специально прибыл из Касабланки, то уж наверняка не затем, чтобы присутствовать при моей бесславной кончине. Правильно? Дебра повернулся и кивнул, сказав: — Вы, трижды проклятый бош[10 - «Бош» — презрительная кличка немцев, вроде нашего «фриц». — Примеч. пер.]! — Так давайте покинем это негостеприимное место. Здешний запах невыносим. Кроме того, мы действительно не должны заставлять мадам ждать нас. И еще я хотел бы заехать на вокзал. — Какой еще вокзал? — набычившись, спросил Симеон. — Там всю ночь торгуют цветами, — дружески просветил его Томас. — Должен же я купить несколько орхидей… Жозефина Беккер показалась Томасу как никогда красивой. Она приняла его в салоне своих апартаментов в «Отель де Ноай» на Канбьер, главной улице Марселя. Черные с голубым отливом волосы Жозефины были зачесаны наверх, образуя блестящую корону, в ушах — огромные белые кольца. Бархатно поблескивала темная кожа. Радужный огонь крупного с бриллиантом кольца, ограненного «розой», ослепил Томаса Ливена, когда он целовал руку женщины, перед которой преклонялся. Она без улыбки приняла прозрачную коробку с тремя упакованными в нее красноватыми орхидеями. Сказала без улыбки: — Благодарю вас, господин Ливен. Садитесь. Морис, не откроешь ли шампанское? Они были втроем, так как Дебра в приступе нетерпения отправил полковника Симеона домой. Томас Ливен огляделся в салоне. Большое зеркало и пианино с ворохом нот. Разглядел Томас и афишу: Оперный зал Марселя ЖОЗЕФИНА БЕККЕР в «Креолке» Опера в трех актах Жака Оффенбаха. Премьера: 24 декабря 1940 года. Полковник Дебра наполнил хрустальные бокалы. И произнес: — Выпьем за женщину, которой вы обязаны жизнью, господин Ливен! Томас глубоко склонился перед Жозефиной: — Я всегда надеялся, что вы поймете, мадам, почему я так действовал. Вы женщина. Наверняка ненавидите насилие и войну, кровопролитие и убийство еще больше, чем я. — Конечно, — ответила красавица. — Но свою страну я тоже люблю. А вы, уничтожив настоящие списки, нанесли ей большой ущерб. — Мадам, — ответил Томас, — разве я не нанес бы еще больший ущерб вашей стране, если бы не уничтожил списки, а оставил их у немцев? Вмешался Дебра: — Это верно, ни слова больше об этом. В конце концов вы помогли мне выбраться из Мадрида. Балансируете на грани, Ливен. Но могу поклясться в одном: если вы еще раз подставите нас, никакого шампанского уже не будет, как бы хорошо Жозефина ни понимала мотивы ваших действий. В следующий раз вам не вернуться с мола! — Послушайте, Дебра, вы мне симпатичны! Действительно, по-настоящему. И Францию я люблю. Но клянусь вам на этом месте: если вы опять заставите меня на вас работать, я снова проведу вас за нос, так как не желаю вредить никакой стране, в том числе и моей. Жозефина тихо спросила: — Гестапо тоже? — Простите? — А что, будь у вас возможность навредить гестапо, вы бы тоже сомневались? — Вот это, мадам, было бы для меня особым, высшим наслаждением. Полковник Дебра поднял руку: — Вы знаете, что сейчас при поддержке англичан мы создаем новую секретную службу и движение Сопротивления в оккупированной и неоккупированной частях Франции. — Да, я это знаю. — Полковник Симеон получил задание от своего нового начальника в Париже: заманить вас в Марсель и ликвидировать. Но вначале он поговорил о вас с Жозефиной. Жозефина дала знать мне и попросила вмешаться… — Мадам, — обратился к ней с поклоном Томас, — позвольте налить в ваш бокал еще немного шампанского? — Ливен, мне нужно возвращаться в Касабланку. Жозефина последует за мной через неделю-другую. Мы получили кое-какие приказы из Лондона. И Симеон тогда остается здесь один. Ваше мнение о Симеоне? Томас ответил вежливо: — Мне пришлось бы солгать. Дебра вздохнул: — Симеон человек с сердцем. И пламенный патриот. — Героический солдат! — подхватил Томас. — Мужественный и отчаянно смелый! — подхватила Жозефина. — Да, да, да, — сказал Дебра, — но, к сожалению, кое-чего ему недостает. И мы все знаем, чего именно, мне нет нужды говорить. Томас сочувственно кивнул. — Мужество не в одних кулаках, — сказала Жозефина. — Нужна еще и голова. Вы, господин Ливен, и полковник Симеон, иначе говоря, голова и кулак — вот это было бы отличное сочетание! — В одиночку он никогда не дорастет до выполнения своей миссии, — сказал Дебра. — Какой миссии? Дебра прикусил губу: — Положение серьезное, Ливен. Своих соотечественников я не смогу сделать лучше, чем они есть. У нас тоже есть свиньи. — Свиньи есть везде, — сказал Томас. — Наши, французские, свиньи в оккупированных и свободных частях страны сотрудничают с нацистами. Они предают наших. Торгуют своей страной. Французские свиньи на содержании у гестапо. Я сказал «гестапо», господин Ливен… — Слышал, — сказал Томас. — Вы немец. Вы знаете, как вести себя с немцами. И в любое время вы можете разыграть из себя коренного француза. — Боже, опять все сначала! — Эти люди не только предают свою страну, они еще грабят ее, — сказал Дебра. — Смотрите, несколько дней назад, к примеру, сюда прибыли два человека из Парижа скупать золото и валюту. — Французы? — Французы, работающие по заданию гестапо! — Как их имена? — Жак Бержье зовут одного предателя, Поль де Лессеп — другого. Томас Ливен долго и задумчиво смотрел перед собой… Потом сказал: — Хорошо, Дебра, я помогу вам найти этих двух предателей. Но обещаете мне, что после этого вы меня отпустите? — Куда вы хотите? — Вы же знаете. В Южную Америку. Там меня ждет один друг, банкир Линднер. У меня сейчас нет денег, но у него их достаточно… — Господин Ливен… — …у него миллион долларов. Если я получу от вас новый паспорт, то после его поручительства мне дадут и визу… — Господин Ливен, послушайте… — …а если у меня будет виза, я смогу сесть на корабль… Томас оборвал себя: — Что вы хотите сказать? — Мне очень жаль, господин Ливен, мне действительно очень жаль, но боюсь, что своего друга Линднера вы больше не увидите. — Что это значит? Расскажите мне все, ничего не умалчивая. Постепенно я начинаю казаться себе блаженным Иовом. Что с моим другом Линднером? — Он мертв, — сказал Дебра. — Мертв? — переспросил Томас. Его лицо посерело. Вальтер Линднер умер. Моя последняя надежда. Мой последний друг. Мой последний шанс покинуть этот безумный континент. — Вы сидели в тюрьме и не могли этого знать, — сказал Дебра. — 3 ноября 1940 года корабль, на котором плыл Линднер, в районе Бермуд налетел на дрейфующую мину. Он затонул в течение двадцати минут. Спаслось всего несколько человек. Среди них не было ни Линднера, ни его жены… Томас Ливен сидел поникший, крутя в руках бокал. — Если бы вы попали на корабль, то, вероятно, тоже погибли бы, — заметил Дебра. — Да, — ответил Томас Ливен, — это, конечно, здорово утешает. 18 Ранним утром 26 ноября 1940 года притихший, погруженный в себя Томас Ливен возвращался из «Отеля де Ноай» в старый квартал Марселя к себе в квартиру на третьем этаже дома на улице Кавалера Роз. С Жозефиной Беккер и полковником Дебра они долго сидели, много пили и обсуждали предстоящие события. Несколько секунд он боролся с искушением хорошенькой взбучкой разбудить Шанталь, спавшую в разворошенной постели. Однако затем он решил принять для начала горячую ванну. Там в конце концов, услышав пение, и обнаружила его красавица подружка. Пока Шанталь терла ему спину, он рассказал ей, особо не вдаваясь в подробности, о своем чудесном избавлении — немного, только самое необходимое, поскольку безграничного доверия к ней он больше не испытывал. Свой рассказ Томас завершил словами: — Они отпустили меня, потому что я им нужен. Я должен провернуть для них одно дельце. А для этого мне опять-таки нужна ты. Думаю, на этой основе между нами могло бы состояться примирение. Глаза Шанталь, до этого виноватые, заблестели: — И ты можешь простить меня? — Придется, потому что ты мне нужна. — Мне все равно, пусть придется, если обойдется, — прошептала она, целуя его. — Я на все ради тебя готова. Что тебе требуется? — Несколько золотых слитков. — 3-з-золотых? И сколько? — Ну, думаю, на сумму пять или десять миллионов франков. — Настоящих? — Фальшивых, естественно, со свинцовой начинкой. — И только-то? — Ты тертый калач, — сказал он, — стерва несчастная, из-за тебя я опять влип в эту историю. Не нажимай так сильно! Она стала тереть еще крепче, воскликнув: — Ах, я так рада, что они не прикончили тебя, мой сладкий! — Кончай сдирать с меня кожу! Она расхохоталась горловым смехом и принялась щекотать его. — Прекрати, или я сейчас спущу с тебя штаны и всыплю как следует! — Это будет непросто сделать, на мне их нет! — Ну, погоди! — он схватил ее, она завизжала, вода взметнулась фонтаном, и вот она уже лежала на нем, в теплой мыльной воде, кричала, взвизгивала, смеялась и отплевывалась, а после затихла в его объятиях. Внезапно он вспомнил о бедном Лазаре Алькобе, о несчастном Вальтере Линднере и его жене, о пассажирах затонувшего судна, матросах, о бедных солдатах в окопах, обо всех бедных людях вообще. Какой короткой была их жизнь. И какой трудной. Какой страшной была их кончина. И вообще как мало счастья в этом мире. 19 4 декабря 1940 года в среду в отдельном кабинете отеля «Бристоль» три господина встретились за вегетарианским обедом, составленным одним из участников застолья — искусным гурманом, лично проследившим за его приготовлением на кухне. Их имена: Поль де Лессеп 37 лет, замкнутый, худой, с угловатыми чертами лица. Жак Бержье немного старше, толще, с розовым лицом, одетый подчеркнуто элегантно, с жеманными манерами, высоким голосом и мелкими семенящими шагами. На нем были темно-красная бархатная жилетка, темно-синий костюм и от него прямо-таки разило духами. И, наконец, Пьер Юнебель — тот самый господин, хлопотавший насчет обеда и как две капли воды похожий на нашего героя Томаса Ливена, что неудивительно, поскольку это он и был. И звали его теперь Юнебель, а не Леблан. Сообразительный читатель догадается, что новый поддельный паспорт Томас получил от французской секретной службы… Это была первая встреча господ Бержье и де Лессепа с мсье Юнебелем. При этом Бержье рассматривал очаровательного молодого человека с все возрастающей благожелательностью. Его сентиментальные, словно девичьи, глаза были неотрывно нацелены на него. Томас пригласил на этот обед обоих, после того как побывал у адвоката Бержье и предложил свои услуги в качестве делового партнера. — Может быть, поговорим об этом за хорошей едой? — предложил он. — С радостью, мсье Юнебель, только, пожалуйста, чтобы не было ничего мясного, — голосом евнуха ответил эстет Бержье. — Вы вегетарианец? — Стопроцентный. И не курю. И не пью. «И с женщинами ты, похоже, дел тоже не имеешь, дружок, — подумал Томас. А вот на гестапо ты обязан работать, чистая твоя душа…» Господа заговорили о закуске — сельдерее по-женевски. Бержье с его утонченным вкусом сказал: — Великолепно, мсье Юнебель, просто великолепно. Кружочки так и тают на языке. — Так и должно быть, — серьезно ответил Томас. — Отбираются всегда хорошие, но не слишком крупные клубни. — Не слишком крупные, ага, — произнес Бержье, пожирая Томаса глазами. — Их хорошенько промывают и чистят, а затем варят в соленой воде, пока они не станут мягкими, но не слишком мягкими. — Но не слишком мягкими, — эхом откликнулся адвокат, чей парфюм бил Томасу в нос. — Вы должны записать мне рецепт, мсье. На своих наманикюренных пальцах он носил четыре кольца с цветными камешками, а его взгляд, покоившийся на Томасе, становился все сентиментальнее. «Тут все ясно, — размышлял тем временем наш друг, — с этим у меня проблем не возникнет. Больше внимания мне нужно уделять де Лессепу». — Чем мы можем быть вам полезны, месье? — без перехода начал Лессеп. — Господа, Марсель — город маленький. Идут разговоры, что вы приехали из Парижа провернуть некоторые операции. — Какие операции, мсье Юнебель? В этот момент старый официант подал главное блюдо, и Томас прервал беседу. Глядя на поднос, адвокат тоскливо воскликнул: — Но я же убедительно просил: никакого мяса! Де Лессеп оборвал его: — Так какие же операции, мсье Юнебель? — Гм, валюта и золото. Поговаривают, вы ими интересуетесь. Де Лессеп и Бержье обменялись взглядами. Некоторое время в кабинете стояла тишина. Наконец Лессеп — в 1947 году французское правительство предало его суду за коллаборационизм — холодно произнес: — Значит, говорят? — Да, говорят. Немного соевого соуса, мсье Бержье? — Друг мой, — ответил адвокат, пристально посмотрев в глаза Томасу, — я тронут. То, что я считал мясом, действительно не мясо, однако же это ужасно вкусно. Что это, собственно, такое? Лессеп заговорил сердито: — Мсье Юнебель, вы упомянули о золоте и валюте. А что, если мы действительно интересуемся ими? Обращаясь к Бержье, Томас сказал: — Это грибной шницель. Неплохо, правда? — И к Лессепу: — Я мог бы продать золото. — У вас есть золото? — удивленно протянул Лессеп. — Так точно. — Откуда? — Это вряд ли интересно, — высокомерно парировал Томас. — Я же не интересуюсь, для кого вы хотите его купить. Лессеп уставился на него глазами акулы: — Сколько золота вы можете нам предложить? — Смотря сколько вы хотите. — Не думаю, что у вас найдется столько, — бросил Лессеп. Тут в разговор мягко вклинился адвокат, сказавший хихикая: — Мы купим на сумму до двухсот миллионов! «Черт возьми, — подумал Томас, — крупное дельце наклевывается!» 20 «Черт возьми, — думал и старый официант, подслушивавший у дверей, — крупное дельце наклевывается!» Цокая языком, он спустился в небольшой гостиничный бар, почти безлюдный в это время суток. У стойки сидел какой-то неотесанный тип с волосами ежиком и пил перно. — Эй, Бастиан, — обратился к нему официант. Мужчина поднял голову. У него были маленькие слоновьи глазки и сильные, как у грузчика мебели, руки: «О чем они там говорят?» Официант все пересказал. Человек по имени Бастиан Фабр присвистнул сквозь зубы: — Двести миллионов! Боже всемогущий! Он сунул в руку официанта деньги: — Продолжай слушать. Запоминай каждое слово. Я вернусь. — Хорошо, — кивнул старый официант. Бастиан, одетый в кожаную куртку, берет и серые брюки, вышел из бара, оседлал старый велосипед и закрутил педалями мимо старой гавани вверх к набережной де Бельже. Здесь находились два самых известных кафе в городе — «Сентра» и «Ле Брюлёр де Лу». И в том, и в другом проворачивались всевозможные нелегальные делишки. «Сентра» был посовременнее и имел более приличную клиентуру: богатых греческих торгашей, турок, голландцев и египтян. Бастиан направился в старомодное маленькое «Ле Брюлёр де Лу». Здесь, в помещении, обитом темными панелями, в чьих огромных зеркалах, матовых и запотевших, отражался серый уличный свет, собирались преимущественно местные. В эти обеденные часы большинство пило свое «пасти», сладкий аперитив, стоивший в 1939 году всего два франка, а сейчас — десять, что безмерно огорчало всех патриотов. Здесь сидели виноторговцы, фальшивомонетчики, спекулянты и эмигранты. Бастиан знал многих из них, он здоровался с ними, его приветствовали в ответ. В конце зала на ручке двери висела табличка «Зарезервировано». Гигант постучал — четыре длинных, два коротких. Дверь отворилась, и Бастиан вошел в помещение. Горел электрический свет, поскольку окон не было. В комнате было так накурено, что щипало глаза. За длинным столом расположились пятнадцать мужчин пиратского вида, многие со шрамами и перебитыми носами, и одна-единственная женщина. Тут были африканцы, армяне и корсиканцы. Женщина сидела во главе стола. Из-под красной шапочки выбивались волосы цвета вороного крыла, на ней были длинные брюки и куртка из невыделанной кожи. Постороннему наблюдателю с первого же взгляда стало бы ясно, что Шанталь Тесье — абсолютная хозяйка в этой банде подонков, одинокая волчица, королева, не знающая пощады. — Ты почему опоздал? — набросилась она на Бастиана, глядевшего на нее, как проштрафившийся пес. — Мы уже целых полчаса ждем тебя! — Эта троица не спешила… Адвокат опоздал… Шанталь оборвала его резким голосом: — Ты купишь себе, наконец, что-нибудь приличное на голову? Тошнит от вас всех! Неужели каждый обязательно должен видеть, что вы из низов? — Извини, Шанталь, — добродушно сказал Бастиан, смущенно пряча грязный берет. Затем он передал все, что рассказал ему официант. Когда же упомянул о двухстах миллионах, волна возбуждения прокатилась по комнате. Кто-то присвистнул, кто-то грохнул кулаком по столу, потом загалдели вразнобой. Но всех перекрыл голос Шанталь с железными интонациями: — А не будут ли господа так добры заткнуться? Стало тихо. — Здесь говорит только тот, кого спрашивают, понятно? — Шанталь откинулась на спинку стула, приказав: — Сигарету! Два уголовника поспешили дать ей требуемое. — А теперь все слушайте меня внимательно. Я объясню вам, что нужно делать. И Шанталь Тесье, глава банды и любительница невыделанной кожи, объяснила. Все внимательно слушали… 21 5 декабря 1940 года в Марселе сильно похолодало. Двое мужчин вошли в хозяйственный магазин на Рю де Ром. — Мне нужны четыре формы для выпечки кекса, — сказал один. — А вам? — спросила продавщица. — А мне, если можно, три формы для выпечки кекса, прелестное дитя, — сказал другой. Одного из мужчин, мускулистого великана с рыжеватыми волосами ежиком, звали Бастиан Фабр — это было его настоящее имя. Другой — элегантно одетый с хорошими манерами называл себя Пьером Юнебелем, и это не было его настоящим именем. Еще до недавнего времени он именовался Жаном Лебланом, а настоящее его имя было Томас Ливен. Оба приобрели семь металлических форм по завышенной из-за войны цене. Однако выпекать в них кексы им и в голову не приходило. Поэтому вместо масла, сахара, шафрана и муки они купили у какого-то старьевщика девять килограммов свинца, большую пластину огнеупорной глины, а также портативный газовый баллон. После чего направились в старый квартал. Между собой они почти не разговаривали, поскольку познакомились только что. Томас Ливен думал: «Сейчас я иду с этим орангутангом отливать фальшивые золотые слитки — мысль сама по себе чудовищная! Но самое скверное: мне интересно, как делают такие вещи профессионалы». Чего он не мог понять, так это поведения Шанталь. Когда он рассказал ей о двух агентах, она сразу заявила: — Отлично, отлично, дорогой. Моя организация в твоем распоряжении. Пятнадцать первоклассных спецов. Мы обведем вокруг пальца и обеих гестаповских свиней, и твоего полковника Симеона, а подделки толкнем тому, кто больше заплатит! — Нет, только не полковника. Я обещал помочь ему. — Ты свихнулся! Приступ немецкого идеализма, да? Я сейчас зарыдаю. В таком случае проворачивай дело в одиночку! Сам отливай свое золото, никто из моих людей помогать тебе не станет. Так все обстояло три дня назад. Тем временем Шанталь, похоже, основательно изменила свою точку зрения. Она стала нежной и страстной, как никогда. В одну из немногих минут затишья минувшей ночью она, лежа в объятиях Томаса Ливена, призналась: — Ты совершенно прав, слово нужно держать… (Поцелуй.) Ах, за твою порядочность я люблю тебя еще сильнее (Чмок, чмок.)… Ты можешь получить в свое распоряжение и Бастиана, и всех моих людей… Рядом с гигантом Бастианом Фабром, толкавшим тачку с грузом по грязным и кривым улицам старого квартала, шагал Томас и размышлял: «Можно ли доверять этой бестии Шанталь? Не она ли уже солгала и обманула его? Она явно что-то замышляет. Но что? Исчерпывающий ответ мог бы дать Бастиан Фабр. Шагая рядом с элегантным и стройным Томасом Ливеном и толкая тачку по кривым и грязным переулкам старого квартала, Бастиан размышлял: «Этот молодчик мне не нравится. Живет у Шанталь. Абсолютно ясно, чем они там занимаются. Он не первый, кто жил у Шанталь. Но с этим Пьером Юнебелем, кажется, все серьезнее. После его появления шефиня гораздо чаще, чем прежде, выходит из себя. Черт бы его побрал!» Он вспомнил слова, которые обронила Шанталь во время производственного совещания банды в кафе об этом молодом мужчине: «Светлая голова. Всем вам, олухам, до него далеко». «Ну-ну», — позволил себе тогда заметить Бастиан. Шанталь взвилась подобно ракете: — С сегодняшнего дня ты будешь исполнять все, что он тебе скажет! — Но, минутку, Шанталь… — Заткнись! Это приказ, понял? Ты отправишься с ним к Булю изготовлять золотые слитки! А все остальные немедленно организуете постоянное наблюдение. Я должна знать, что он делает — днем и ночью. — Насчет ночи — это тебе лучше знать. — Еще слово, и схлопочешь по морде! Я люблю его, ясно? Парень только чересчур порядочный. Пока он ведет переговоры с гестаповскими свиньями, мы должны думать за него. Он сам не знает, что ему на пользу… Так говорила Шанталь. Шагая рядом с Томасом через старый квартал, Бастиан мрачно думал: «Сдается мне, что этот парень знает совершенно точно, что ему на пользу». Так думал Бастиан, но вслух ничего не сказал, а лишь произнес: — Вот мы и прибыли. И остановился возле дома четырнадцать на улице Дюбаж. Облупившаяся эмалевая вывеска справа от входа гласила: «Д-р Рене Буль, зубной врач, 9 — 12 и 15 — 18». Они вошли в подъезд и позвонили в дверь. Дверь отворилась. — Наконец-то, — сказал доктор Буль. Такого маленького и изящного человечка в белом халате, позолоченном пенсне и со вставной челюстью Томас в своей жизни никогда не видел. — Заходите, ребята, — доктор повесил на дверь табличку «Сегодня приема нет». Потом запер дверь на задвижку и через ординаторскую с вращающимся креслом и блестящими инструментами направился в лабораторию, расположенную рядом с небольшой кухней. Бастиан бегло представил обоих друг другу. Томасу он пояснил: — Доктор работает на нас постоянно. Имеет персональный договор с шефиней. — Да, но только на изготовление фальшивого золота. Если у вас, братцы, проблемы с зубами, отправляйтесь к кому-нибудь другому, — пробормотал карлик, рассматривая Томаса. — Странно, мы с вами еще не виделись. Вы в банде новичок? Томас кивнул. — Только что из тюряги, — добродушно пояснил Бастиан. — Шефиня втрескалась в него по уши. Вся работа — за ее счет. — Годится. Формочки принесли? Замечательно, замечательно. Могу отливать за один присест по семь слитков, и не придется ждать каждый раз, пока это дерьмо остынет. — Доктор Буль распаковал формы и расставил их в ряд. — Длина соответствует, — заметил он. — Вам ведь нужны килограммовые слитки, верно? Я так и думал, — он обратился к Томасу. — Если вас это интересует, можете понаблюдать за процессом, молодой человек. Никогда не знаешь, что в жизни может пригодиться. — Здесь вы правы, — сказал Томас, покаянно воздев очи к небу. — А я это видел уже сотни раз, — буркнул Бастиан, — и потому лучше схожу за жратвой. — Только прошу чего-нибудь посущественнее, — сказал стоматолог, — отливка требует много сил. — Все за счет шефини. Что взять? Карлик причмокнул: — Генри, что живет внизу, привезли прямо из деревни несколько превосходных уток, он их втихаря толкает, пока его еще не прихватил этот тип из «Экономического контроля». Вкусные маленькие уточки. Нежирные, и косточки нежные. Каждая весит максимум три фунта. — Тогда я иду и отхвачу две из них, — объявил Бастиан и скрылся. Снова заговорил доктор Рене Буль: — Трудность при изготовлении фальшивых золотых слитков в том, что у золота и свинца сильно различаются температуры плавления и удельный вес. Свинец плавится уже при температуре 327 градусов по Цельсию, а золото — только при 1063 градусах. Столь высоких температур кухонные формочки не выдержат. Мы должны обложить их шамотной глиной. Карлик произвел точный замер, затем нарисовал дно и боковые стенки формочек на глиняной пластине, прорезал линии напильником и без труда извлек куски. Работая, он поучал: — Теперь изготовим из гипса болванки типа кирпича. Они должны умещаться в кухонных формочках, обложенных шамотной глиной, и при этом со всех сторон нужно оставлять свободными по три миллиметра. Пока гипс не затвердел, мы поставим в основание четыре ножки — воткнем в массу четыре спички. Они встанут на нижней поверхности шамотной глины, так чтобы и на дне гипс был отделен от глины расстоянием в три миллиметра… Записать не хотите? — У меня хорошая память. — Вот как? Ну ладно… Пока гипсовый кирпич будет покоиться в шамотной форме, мы сможем начать плавить золото на тигеле. — А как вы добьетесь высокой температуры? — С помощью резательной горелки и баллона с пропаном, который вы принесли, молодой человек. — А какое золото вы используете? — Разумеется, двадцати двух карат. — Где достать такое? — В любом хранилище. Я собираю золотой лом и затем обмениваю его на двадцатидвухкаратное золото. Как только оно расплавится, зальем его в пространство между шамотной глиной и гипсом и оставим остывать. Ни в коем случае не охлаждать водой (вам все же стоило бы делать пометки). Под конец я извлекаю гипсовую болванку и получаю ванну из тончайшего слоя золота под размер килограммового золотого слитка. А эту форму я уже заполняю свинцом. — Минутку, — сказал Томас, — но свинец же легче золота. — Молодой человек, но килограмм веса остается килограммом. Меняется только объем. И я позволяю себе несколько увеличить ширину слитка. У слитков из хранилища это не бросается в глаза… 22 Вернулся Бастиан. Он принес двух небольших крепеньких уток, два фунта каштанов и прошествовал с ними на кухню. Некоторое время Томас еще наблюдал, как талантливый врач готовит гипсовую болванку. Затем пошел посмотреть, что происходит на кухне. И тут окоченел от возмущения. В фальсификации золотых слитков он, конечно, ничего не смыслил. Но зато в утках разбирался прекрасно. И то, что здесь с ними делали, возмутило его гордость гурмана. Покачав головой, он встал рядом с Бастианом, работавшим возле окна с засученными рукавами. Тот выпотрошил птицу и теперь натирал солью внутренности и бока. — Что все это значит? — строго спросил Томас. — Что значит — «что все это значит»? — раздраженно проворчал Бастиан. — Я готовлю утку. Вас что-то не устраивает? — Варвар. — Что вы сказали? — гигант сглотнул. — Сказал «варвар». Предполагаю, утку вы собираетесь жарить в духовке? — Конечно. — Вот это я и называю варварством. — Гляди-ка! — Бастиан, забыв о предостережении Шанталь, упер руки в бока, покраснел от злости и заорал: — Вы-то что понимаете в стряпне, умник недоделанный? — Кое-что, — язвительно ответил Томас. — Во всяком случае, достаточно, чтобы заметить, что вы совершаете преступление. — Я был корабельным коком. И всю свою жизнь жарил уток в духовке. — Значит, всю жизнь вы совершали преступления. О других делах я не говорю. В самый последний момент Бастиан вспомнил предостережение Шанталь. С огромным трудом взял себя в руки. Обе свои лапы завел за спину, опасаясь, как бы они непроизвольно не натворили чего-нибудь лишнего. Его голос зазвучал сдавленно: — И как же вы, гм, приготовили бы утку, мсье Юнебель? — Разумеется, по-пекински… — Ха! — …ибо только приготовление с ананасом и специями сохраняет оригинальный вкус утки, да, более того, — по-настоящему усиливает и подчеркивает его! — Смешно, — сказал гигант, — единственно правильное — это поджарить. — Это поскольку культура пищи вам недоступна, — сказал Томас. — Джентльмены же предпочитают по-пекински. — Послушайте-ка вы, самонадеянный хлыщ, если вы хотите этим сказать… — начал было Бастиан, но стоматолог дернул его за рукав. — В чем дело, Бастиан? Зачем спорить? У нас же две утки! Дерзайте оба — один жарит, другой готовит по-китайски! Я еще долго будут занят. Бастиан проворчал: — Ты имеешь в виду соревнование? — Имею, — сказал карлик и вновь зачмокал, — судьей буду я! Бастиан вдруг заухмылялся. Он спросил Томаса: — Вы согласны? — Само собой. Только мне нужно кое-что дополнительно. Грибы, помидоры, ананас, рис. Стоматолог хихикнул: — Ступайте вниз к Генри. У Генри есть все, — от удовольствия он потер руки. — Становится интересно! Я вас чему-то научу! Вы меня чему-то научите! К оружию, граждане! После этого на кухне и в лаборатории доктора Рене Буля работа закипела. В то время как Бастиан натирал чесноком свою утку, добавлял специй и укладывал птицу на решетку в духовку грудкой вниз, Томас отделил лапы у своей, порубил кости и приготовил из них и из утиных потрохов немного крепкого бульона. Пока тот готовился, он направился к маленькому волшебнику, работавшему в лаборатории, понаблюдать за его деятельностью. Тем временем доктор Буль изготовил семь тончайших золотых ванночек. И заполнял первую из них расплавленным свинцом. Стоматолог заговорил: — Дать остыть свинцу. Теперь открыть только одну сторону золотой оболочки. На нее кладут пластинку шамотной глины, чтоб свинец снова не превратился в жидкость при соприкосновении с жидким золотом. Вот эта последняя пластинка глины крайне важна. Таким путем избегают изменения цвета золотого покрытия, что вызвало бы недоверие у любого профессионала. Томас вернулся на кухню посмотреть на свой супчик, порезал на куски утиное мясо и вернулся в лабораторию взглянуть на слитки. Тем временем доктор Буль в одном из тигелей вновь расплавил золото и залил его в кухонную формочку на шамотную пластину. Он пояснил: — Нужно подождать, пока не исчезнет пена. Золото осядет само. Поверхность должна иметь небольшой возвышающийся кант, как на куске мыла. Теперь, пока металл не затвердел, быстро делаем самое главное: ставим пробу. — Простите, как? — Пробирным клеймом. Делаем оттиск, подтверждающий подлинность золотого содержания, — доктор Буль крикнул в сторону кухни: — Какой штамп использовать, Бастиан? — Лионского золотохранилища! — прокричал в ответ Бастиан. В этот момент он поливал птицу вытопленным жиром. — Ну, прекрасно, — сказал доктор Буль. — У меня тут целая коллекция клейм различных хранилищ и банков, — он показал ее Томасу. — Я вырезал их на линолеуме как негатив, а затем наклеил на деревяшки. А теперь — внимание! Он взял соответствующий штамп для тиснения и смазал линолеум оливковым маслом. После этого он оттиснул клеймо в углу все еще мягкой золотой поверхности первого слитка. Масляная пленка шипя сгорела. Доктор Буль молниеносно выдернул штамп, прежде чем горячий металл мог бы разрушить линолеум. Одного мгновения оказалось достаточно. Штамп казался отчеканенным. Стоматолог пояснил: — Неровности, пепел, подтеки — все это останется. Ведь настоящие слитки тоже никто не чистит. — А обман не обнаружится? — поинтересовался Томас. — Практически исключено, — доктор Буль покачал головой. — Свинцовая начинка со всех сторон покрыта трехмиллиметровым слоем золота. Покупатель проверяет слиток с помощью пробного камня и соляной кислоты различной концентрации, соответствующей количеству карат. Камнем наносится на кант слитка штрих, причем на нем остаются частички золота. Если после обработки кислотой золото на камне остается, значит, речь идет о двадцати двух каратах. И ведь у нас именно тот случай! — внезапно стоматолог начал принюхиваться. — Матерь Божья, какой аромат! Это ваша утка или его? Обедали господа час спустя в молчании. Сперва они съели жареную утку, а за ней — приготовленную по-китайски. По соседству остывали первые три слитка. И тишина, сосредоточенная, почти молитвенная, царила в маленькой столовой доктора Рене Буля. Под конец Бастиан вытер губы и, прищурившись, посмотрел на стоматолога: — Давай, Рене, не тяни. Чья лучше? Доктор Буль с несчастным видом переводил взгляд с одного повара на другого, с Томаса на Бастиана и с Бастиана на Томаса. Огромные ручищи Бастиана судорожно сжимались и разжимались. Маленький доктор заговорил заикаясь: — Невозможно выразить в двух словах, дорогой Бастиан… С одной стороны, твоя утка… но, с другой стороны, конечно… — Да, да, да, — произнес Бастиан. — Наложил в штаны, думаешь, что я прибью тебя, а? Ну тогда я возьму на себя роль третейского судьи. Та, что по-китайски, лучше! — он ухмыльнулся и хлопнул Томаса по спине так, что тот подавился. — На правах старшинства и в награду за твою утку предлагаю перейти на ты. Меня зовут Бастиан. — Зови меня Пьер. — А я, глупец, всю жизнь жарил уток. Пьер, мальчик мой, почему я не встретил тебя раньше? У тебя найдется еще несколько рецептов? — Найдется кое-что, — скромно ответил Томас. Бастиан сиял. Внезапно он посмотрел на Томаса с симпатией и уважением. Прожорливость победила ревность. — Пьер, знаешь, что я думаю? Я думаю, что это начало отличной дружбы! И все сбылось. В 1957 году на вилле, что на Цецилиен-аллее в Дюссельдорфе, выяснилось, что эта дружба осталась такой же свежей и сильной, как и в первые дни. За семнадцать минувших лет многим сильным мира сего пришлось научиться трепетать перед этой дружной парой… — Твоя утка была тоже неплоха, Бастиан, — сказал Томас. — В самом деле? Вообще-то я готовил божественные блюда. Ешьте. Я больше не могу. Если я проглочу хотя бы еще один кусок, то рухну здесь как убитый. Кстати, об убитом… …Кельн, 4 декабря 1940 года. Отправитель: отделение абвера в Кельне. Кому: шефу абвера, Берлин, секретно. По возвращении из Лиссабона почтительно позволю себе сообщить вам, господин адмирал, о гибели двойного агента и предателя Томаса Ливена. Его застрелили 17 ноября 1940 в 9.35 местного времени во дворе дома 16 по улице до Поко дес Негрос. В момент убийства Ливен был одет и замаскирован под некоего Лазаря Алькобу, с которым сидел в тюрьме. Хотя португальские власти по понятным причинам сделали все, чтобы замолчать случившееся и скрыть подробности, мне все же удалось точно установить, что Ливен был застрелен наемным убийцей по указанию британской секретной службы. Как уже известно господину адмиралу, Ливен продал и англичанам списки с фальшивыми именами и адресами французских агентов. Сожалею, что мне не удалось, согласно приказу, доставить к нам Ливена живым. С другой стороны, его заслуженный конец снимает лишнюю заботу с нашей службы. Хайль Гитлер! Фриц Лооз, майор, коммандофюрер Глава вторая 1 В полдень 6 декабря господа Юнебель и Фабр навестили розовощекого адвоката Жака Бержье в его апартаменте отеля «Бристоль». Французского агента на службе у гестапо они застали еще в голубом утреннем халате, с шелковым платочком в нагрудном кармашке, благоухавшего терпким одеколоном. Поначалу, увидев Бастиана, он запротестовал: — Что это значит, мсье Юнебель? Этого господина я не знаю. Хочу иметь дело только с вами! — Это мой друг. У меня на руках довольно дорогой товар, мсье Бержье. С сопровождающим я чувствую себя спокойнее. Адвокат сдался. Его старые «девичьи» глазки с упреком остановились на элегантном Томасе. Для начала вегетарианец Бержье, который к тому же не курил, не пил и не имел дел с женщинами, сообщил: — Моего друга де Лессепа, к сожалению, нет, такая неприятность. «Напротив», — подумал Томас и спросил: — А где он? — Уехал в Бандо, — Бержье сложил свои розовые губы бантиком, словно собираясь засвистеть. — В этом местечке он купит еще одну большую партию золота, понимаете? И валюту. — Понимаю, — Томас сделал знак Бастиану, тот плюхнул на стол небольшой чемодан и открыл замки — перед их взорами предстали семь золотых слитков. Бержье внимательно изучил их, осмотрел клеймо: — Гм, гм, хранилище в Лионе, прекрасно. Томас подал Бастиану второй знак, и тот сказал: — Где тут можно помыть руки? — Ванная там. Бастиан направился в ванную комнату со множеством флакончиков, баночек на полочке (мсье Бержье следил за собой). Отвернув кран с водой, стараясь не шуметь, он вышел в коридор, вытащил из замка ключ от номера, извлек из кармана старую жестяную коробочку с воском, сделал оттиски ключа с обеих сторон, вставил его обратно и убрал коробочку. Тем временем Бержье приступил к исследованию золотых слитков. Он действовал точно так, как и предсказывал маленький доктор, орудуя пробным камнем и соляной кислотой различной концентрации. — Все в порядке, — объявил он, заканчивая операцию с семью слитками. Затем задумчиво посмотрел на Томаса: — А что мне делать с вами? — Что? — Томас вздохнул с облегчением, увидев в этот момент входящего в салон Бастиана. — Видите ли, о каждом продавце я должен предоставлять данные моим заказчикам. Мы… мы ведем списки наших клиентов… Списки! Сердце Томаса учащенно забилось. Вот они, списки, которые он разыскивал. Списки с именами и адресами коллаборационистов в неоккупированной части Франции, людей, продававших гестапо свою страну, а нередко и соотечественников. — Разумеется, — вкрадчиво продолжал Бержье, — мы никого не принуждаем сообщать нам свои данные… да и как бы мы смогли! — Бержье засмеялся. — Но если вы хотите и в будущем вести с нами дела, то будет, наверное, целесообразно, если я сделаю кое-какие пометки… разумеется, совершенно доверительно… «Абсолютно доверительно для гестапо», — подумал Томас и сказал: — Как вам угодно. Надеюсь, что смогу еще не раз поставить вам свой товар. И валюту. — Извините меня на секунду, — попросил Бержье по-женски жеманно и скрылся в спальне. — Слепок сделал? — спросил Томас. — Конечно, — кивнул Бастиан. — Скажи-ка, Томас, а этот малыш случайно не… — Все-то ты видишь, — ответил тот. Вернулся Бержье с папкой в руках и обстоятельно открыл один за другим четыре замочка. Затем извлек множество листов с именами и адресами, достал золотое перо. Томас Ливен назвал свои вымышленные имя и адрес. Бержье записал. — А теперь деньги, — сказал Томас. — Не волнуйтесь, все своим чередом, — Бержье улыбнулся. — Могу я попросить вас проследовать за мной в спальню… В соседней спальне стояли три огромных кофра. Из одного из них адвокат выдвинул узкий ящик, доверху наполненный пачками ассигнаций достоинством в одну тысячу и пять тысяч франков. Томасу стало ясно, что господа Бержье и Лессеп вынуждены возить с собой огромную наличность. Он напряженно следил, куда адвокат спрячет свою папку. За каждый слиток было заплачено 360 тысяч франков, что соответствовало 18 тысячам рейхсмарок. Итого за семь Томасу причиталось 2 миллиона 520 тысяч франков. Выложив перед ним пачки банкнот, Бержье многообещающе улыбнулся, стараясь поймать его взгляд. Но Томас был занят пересчитыванием денег. Когда он наконец закончил, Бержье поинтересовался: — Когда же мы увидимся снова, мой друг? — Как? — удивился Томас. — А разве вы не возвращаетесь в Париж? — О нет, только один де Лессеп. Завтра в обед он будет здесь проездом — экспрессом в 15.30. — Проездом? — Он едет из Бандо прямиком в Париж. Я отнесу ему ваше золото прямо в вагон. И после этого мы могли бы пообедать с вами, не так ли, друг мой? 2 — В 15.30, вокзал Сен-Чарльз, — час спустя объявил Томас в библиотеке большой старой квартиры на бульваре Кордери. Квартира принадлежала человеку по имени Жак Кусто, который спустя много лет прославится как исследователь морских глубин, автор книги и фильма «Мир безмолвия». В 1940 году этот бывший майор морской артиллерии был важной фигурой в воссоздаваемой французской секретной службе: молодой энергичный мужчина с черными волосами и темными глазами, тренированный и спортивный. Кусто восседал в старом кресле на фоне книжных полок с мерцающими разноцветными корешками и курил старинную трубку, которую он из экономии набивал неплотно. Рядом с ним сидел полковник Симеон. Его черный костюм, поношенный до блеска на локтях и в коленях, вызывал жалость. Когда он забрасывал ногу на ногу, становилась видна дырка на левой подошве. «Несчастная, смешная французская секретная служба, подумал Томас. — Достойно сожаления, что я, человек посторонний, которого принудили к агентурной деятельности, и то сейчас богаче их всех!» Рядом с Томасом Ливеном, элегантным и ухоженным, стоял чемоданчик, в котором он доставлял золотые слитки мсье Бержье. Теперь в нем лежало 2 миллиона 520 тысяч франков… Томас Ливен заметил: — После прибытия экспресса вы должны быть очень внимательными. Я справлялся: он стоит всего восемь минут. — Мы будем внимательными, — сказал Кусто. — Не беспокойтесь, мсье Юнебель. Симеон, теребивший свою бородку а-ля Манжу и глядевший голодными глазами, осведомился: — И вы думаете, что де Лессеп везет с собой много товара? — По информации Бержье, огромное количество золота, валюты и иных ценностей. На юге он целыми днями занимался скупкой. У него при себе должно быть много всего, иначе бы он не ехал в Париж. Бержье передаст ему семь моих золотых слитков. Думаю, будет лучше всего, если вы арестуете обоих в этот момент… — Все подготовлено. Мы намекнули нашим друзьям в полиции, — сказал Кусто. Симеон спросил Томаса: — А как вы доберетесь до списков? — Не ломайте себе голову, Симеон, — с улыбкой ответил Томас. — Но вообще-то и вы могли бы мне помочь. Мне требуются трое служащих в униформе отеля «Бристоль». Рот Симеона приоткрылся, глаза округлились. Обозначилась. напряженная работа мысли. Но прежде чем он что-то сообразил, заговорил Кусто: — Это можно. «Бристоль» обслуживается в большой прачечной «Соломон». Туда же в чистку сдают и униформы. Второй директор прачечной — наш человек. — Ну и прекрасно, — сказал Томас. Он взглянул на отощавшего Симеона с его дырявой обувью и задрипанным костюмом. Взглянул на Кусто с его тощим табачным кисетом, экономно посасывавшего свою обглоданную трубку. Посмотрел на свой чемоданчик. И тут наш друг поддался чувствам, показавшим, что он все еще не научился жить по бессердечным правилам бессердечного мира, в который ввергла его жестокая судьба… 3 Когда Томас Ливен полчаса спустя покинул дом на бульваре Кордери, он увидел, как от стенной ниши отделилась тень и нырнула за ним в моросящую темень. Томас повернул за угол и резко остановился. Преследователь мгновенно налетел на него. — О, пардон, — вежливо произнес он, приподняв старую засаленную шляпу. Томас узнал его. Это был один из людей Шанталь. Пробормотав что-то неразборчивое, он зашаркал прочь. В своей квартире на улице Кавалера Роз черноволосая возлюбленная с кошачьими чертами и повадками набросилась на своего друга с бурными объятиями и поцелуями. Ради него она особенно старательно почистила перышки. Горели свечи, в ведерке со льдом стояло шампанское. — Наконец-то, дорогой! Я так скучала по тебе! — Я еще заходил… — К своему полковнику, знаю, Бастиан мне рассказал. — А где же Бастиан? — Его мать неожиданно заболела, ему пришлось поехать к ней, завтра вернется. — Завтра, ага, — сказал Томас простодушно, открывая небольшой чемоданчик, еще достаточно заполненный, но не так плотно, как вначале, когда его наполнял Бержье. Шанталь радостно присвистнула сквозь зубы. — Не свисти преждевременно, дорогая, — сказал он. — Не хватает полмиллиона. — Что? — Да. Я подарил его Кусто и Симеону. Они на нуле. К чертям. Мне стало их жалко, понимаешь… Давай скажем, что эти полмиллиона составили мою долю. Осталось тоже немало — два миллиона и двадцать тысяч франков для тебя и твоих ребят… Шанталь чмокнула его в кончик носа. Его приступ человеколюбия она перенесла с подозрительной легкостью: — Мой джентльмен! Какая ты прелесть… Но ты теперь остался совсем без навара! — У меня есть ты, — сказал он дружелюбно и без перехода продолжил: — Шанталь, почему ты устроила за мной слежку? — Слежку? Я? За тобой? — она широко распахнула свои кошачьи глаза. — Дорогой, что за чушь? — Один из твоих людей прямо налетел на меня. — О, наверняка это просто случайность… Бог мой, почему ты такой недоверчивый? Что мне еще сделать, чтобы ты наконец поверил, что я люблю тебя? — Хоть раз сказать правду, бестия. Но я знаю, что с моей стороны это просто наглость — требовать невозможного… Когда 7 декабря 1940 года парижский экспресс въехал точно по расписанию в 15.30 на третий путь вокзала Сен-Чарльз, мужчина лет тридцати семи с узким лицом, резкими чертами, холодными акульими глазами и пепельными жидкими волосами, уже выглядывал из полуопущенного окна купе первого класса. Поль де Лессеп высматривал на перроне своего друга. Увидев кругленького, броско одетого адвоката Бержье, стоявшего возле небольшого чемоданчика, он поднял руку. Жак Бержье тоже поднял руку. Поезд остановился. Бержье заспешил к вагону. Дальше события стали развиваться стремительно. Прежде чем успел сойти хотя бы один пассажир, к вагону из толпы с двух сторон приблизилось тридцать полицейских в штатском и подняли длинные канаты, лежавшие по обеим сторонам рельсов. Теперь уже без разрешения агентов нельзя было открыть ни одну дверь в поезде. Комиссар уголовной полиции обратился к Бержье и арестовал белого как мел адвоката по настоятельному подозрению в контрабанде золота и валюты. Чемоданчик с семью золотыми слитками Бержье все еще держал в руке. А тем временем два других агента ворвались в вагон с двух сторон и арестовали Поля де Лессепа в его купе. В это же время трое служащих, одетых в полагающуюся им зеленую ливрею, шагали по коридору пятого этажа отеля «Бристоль». Два из них были похожи на членов банды Шанталь Тесье, третий — на Томаса Ливена. Форменная одежда сидела на них мешковато. Служащий, похожий на Томаса Ливена, без труда открыл дверь нужного апартамента. С проворством, редким среди обслуги их ранга, господа вытащили три громадных кофра из спальни апартамента, дотащили их до лифта, предназначенного для персонала, спустились со своим грузом во двор, уложили взятое в багажник грузового автомобиля прачечной «Соломон» и без помех уехали. Конечно же, не в упомянутую прачечную, а к дому на улице Кавалера Роз… Час спустя сияющий от радости Томас Ливен, на этот раз в своей обычной одежде, входил в квартиру Жака Кусто на бульваре Кордери. Кусто и Симеон ожидали его. Из папки милейшего господина Бержье Томас извлек те самые списки с подлинными именами и адресами доносчиков, коллаборационистов и душепродавцев. С видом триумфатора он потряс ими. Как ни странно, но Кусто и Симеон даже не шелохнулись. Томас обеспокоенно спросил: — Что случилось? Вы захватили обоих? Кусто кивнул: — Они в полиции. — А семь слитков? — Тоже у нас. — Тогда в чем дело? — Но кроме этого, мы ни-че-го больше не имеем, мсье Юнебель, — медленно произнес Кусто. Он не сводил теперь взгляда с Томаса. И полковник Симеон как-то изучающее глядел на него. — Что значит «больше ничего»? У де Лессепа при себе должно было быть целое состояние в золоте, валюте и прочих ценностях! — Казалось, информация достоверная, не правда ли? — Кусто покусывал нижнюю губу. — И у него ничего при себе не оказалось? — Ни грамма золота, мсье Юнебель. Ни единого доллара, никаких драгоценностей. Странно, не правда ли? — Но… но… он их спрятал! В вагоне или где-нибудь в поезде. Он мог быть в сговоре с железнодорожниками. Вы должны обыскать весь поезд! Всех пассажиров! — Мы это сделали. Мы даже велели высыпать весь уголь из тендера. Пусто! — Где сейчас поезд? — Поехал дальше, не могли же мы задерживать его бесконечно. Симеон и Кусто заметили, что Томас вдруг начал злобно посмеиваться, его голова раскачивалась, губы беззвучно шевелились. Если бы Симеон и Кусто умели читать по губам, то они поняли бы, что срывалось с его губ вместе с дыханием: «Ах, окаянная стерва!» Симеон этого не понял. Он распрямился, расправил грудь и спросил — мрачно, иронично и угрожающе: — Ну, Ливен, возможно, хоть какое-то предположение, где может находиться золото, у вас есть? — Да, — медленно ответил Томас, — кое-какое предположение у меня есть. 4 Жгучий гнев переполнял Томаса Ливена, когда он 7 декабря 1940 года в сумерках, стиснув зубы, клонясь вперед и пробиваясь сквозь шквальный северо-восточный ветер, повернул на улицу Паради. Нет, ну что за стерва эта Шанталь! Нет, ну что, подонок этот Бастиан! Буря усиливалась и свирепела. Она завывала и свистела, стонала и грохотала по улицам — самая подходящая погода для мрачного настроения Томаса Ливена. Возле старой биржи возвышался грязный многоэтажный дом. В этом доме на втором этаже располагалось заведение, именуемое «У папы». Принадлежало оно некоему господину, чью фамилию не знал ни один человек, а весь город называл его Маслиной. Маслина был розов и толст, как свиньи, которых он подпольно забивал. Помещения «У папы» тонули в густых клубах дыма, флюоресцирующе дрожал свет ламп. В этот ранний вечерний час посетители Маслины за аперитивом обсуждали свои дела в ожидании ужина из продуктов с черного рынка. Когда Томас вошел, Маслина с сигаретой в углу рта стоял, прислонившись к мокрой стойке. Его маленькие глазки добродушно блеснули: — Бонжур, месье, что желаете? Маленькую рюмку «пасти»? До ушей Томаса Ливена доходило, что Маслина свою выпивку приготовляет сам, причем из продукта не для слабонервных: спирта из анатомичек. Против спирта Томас ничего не имел! Но этот, прежде чем его выкрали, якобы уже использовался анатомическим институтом для консервации внутренних органов трупов. Поговаривали, что Маслинов «пасти» у отдельных потребителей вызывал приступы помешательства. И Томас сказал: — Дайте мне двойной коньяк, только настоящий. Коньяк ему был подан. — Послушайте, Маслина, мне нужно поговорить с Бастианом. — Бастиан? Не знаком с таким. — Ну разумеется, знакомы. Его квартира позади вашего питейного заведения. Знаю, что попасть к нему можно только через ваше помещение. Знаю также, что вы извещаете его о любом посетителе. Маслина надул свои хомячьи щеки, а в глазах вдруг промелькнула злость: — Ты — мелкая паскуда от полипов, да? Мотай-ка отсюда, парень, у меня здесь под рукой с десяток дружков, которые начистят тебе морду, стоит мне только свистнуть. — Я не от полипов, — сказал Томас, отпивая глоток. Потом достал свои любимые часы-луковицу. Он пронес их через все опасности, да что там, спас даже от коста-риканской консульши, удачно перевез из Португалии через Испанию в Марсель. Он включил сигнал боя. Хозяин смотрел удивленно. Затем спросил: — Откуда тебе известно, что он живет здесь? — От него самого. Шевелись. Передай, что его дорогой друг Пьер хочет поговорить с ним. И если он немедленно не примет своего дорогого друга Пьера, то через пять минут здесь кое-что произойдет… 5 Сияя улыбкой, Бастиан Фабр с распростертыми объятиями подошел к Томасу Ливену. Теперь они стояли напротив друг друга в узком проходе, связывавшем квартиру Бастиана с кухней ресторации. Своей ручищей он ударил Томаса по плечу. — Вот это радость, малыш! А я уже сам собирался идти искать тебя! — Немедленно убери свои клешни, мошенник, — зло сказал Томас. Отпихнув Бастиана в сторону, он направился в его квартиру. Прихожая выглядела довольно запущенно. В беспорядке валялись автомобильные колеса, бензиновые канистры и ящики из-под сигарет. В следующей комнате стоял большой стол, а на нем — полный комплект игрушечной электрической железной дороги с извилистыми рельсами, переходами, горами, туннелями и мостами. Томас поинтересовался насмешливо: — У тебя здесь что, детский сад? — Это мое хобби, — оскорбленно сказал Бастиан. — Будь добр, не облокачивайся на ящичек, ты сломаешь трансформатор… Скажи-ка, почему ты такой злой? — И ты еще спрашиваешь? Вчера ты исчез. Сегодня исчезла Шанталь. Два часа назад полиция арестовала обоих гестаповских скупщиков, господ Бержье и де Лессепа. Господин де Лессеп отбыл из Бандо, имея при себе золото, драгоценности, монеты и валюту. Но в Марсель он прибыл без валюты, монет, драгоценностей и золота. Полиция перетряхнула весь поезд, но ничего не нашла. — Скажите, пожалуйста, вот, оказывается, в чем дело! — Бастиан ухмыльнулся и нажал на кнопку. Один из поездов пришел в движение и помчался к туннелю. Томас выдернул вилку из розетки. Поезд остановился, два вагона высовывались из туннеля. Бастиан выпрямился, теперь он выглядел, как озлобленный орангутан. — Сейчас я тебе врежу в челюсть, малыш. Чего тебе, собственно, нужно? — Я хочу знать, где Шанталь! Я хочу знать, где золото! — Здесь, конечно. В моей спальне. — Где? — Томас с трудом сглотнул. — А ты что думал, а? Что она смоется с цацками? Она хотела только все красиво устроить, свечи там и прочее, чтобы доставить тебе особое удовольствие, — Бастиан возвысил голос и крикнул: — Готово, Шанталь? Дверь отворилась. Появилась Шанталь Тесье — красивая, как никогда. На ней были узкие брюки из необработанной зеленой кожи, белая блузка, черный пояс. Ее зубы хищницы сверкали в сияющей улыбке. — Привет, мой дорогой, — сказала она, взяв Томаса за руку. — Пойдем со мной. Мальчика ждет сюрприз! Томас безвольно последовал за ней в соседнюю комнату. Горели пять свечных огарков, которые Шанталь закрепила на блюдцах. Мягкий свет озарял старомодную спальню с огромной кроватью. Когда Томас поближе осмотрел это ложе, он с трудом сглотнул — перехватило горло. Ибо на постели, сверкая и переливаясь, лежали: добрых две дюжины золотых слитков, груды золотых монет, кольца, цепочки, браслеты, современные и старинные; антикварное, украшенное камнями, распятие соседствовало с маленькой иконой в золотом окладе, а рядом — пачки долларов и фунтов стерлингов. Ноги у Томаса Ливена стали ватными. В приступе слабости он плюхнулся в старую качалку, которая тут же пришла в движение. Бастиан, потирая руки, приблизился к Шанталь, игриво толкнул ее и радостно хрюкнул: — Славное дельце выгорело! Ты только посмотри на него! Какой он бледный, малыш! — Счастливый день — для нас всех, — сказала Шанталь. Томасу, который все еще не мог прийти в себя, их лица казались мячами, танцующими на воде. Вверх — вниз. Вверх — вниз. Он уперся ногами в пол. Качалка остановилась. Теперь он видел Шанталь и Бастиана отчетливо: два блаженных бесхитростных детских лица — никакого притворства, никакого коварства. Он простонал: — Значит, я угадал. Это вы все украли. Бастиан заржал и хлопнул себя ладонью по животу. — Для тебя и для нас! Мы обеспечили себя на всю зиму. Малыш, малыш, вот это куш так куш! Шанталь ринулась к Томасу и осыпала его быстрыми, горячими поцелуями. — Ах, — восклицала она, — если бы ты сейчас мог видеть себя — ну просто прелесть! Так бы и съела! Я втрескалась в тебя по уши! Она села к нему на колени, качалка снова пришла в движение, и слабость, как хмель, вновь овладела Томасом. Голос Шанталь проникал к нему в уши, словно сквозь толстый слой ваты: — Я говорила парням: это дело мы должны провернуть сами, для этого мой сладкий с его высокой моралью и щепетильностью совершенно не годится! Не будем отягощать его этим. И когда мы шваркнем перед ним башли, цацки и рыжье, тогда он порадуется вместе с нами. Покачивая головой, Томас, все еще не совсем очнувшийся, допытывался: — И как вы добрались до башлей — гм — до добычи? Об этом поведал Бастиан: — Когда я вчера с тобой был у этой сви… ну, у этого гом… странного Бержье, то он же сам сказал, что его приятель, Лессеп сидит на юге, в Бандо, с громадным уловом. Ну, и я с тремя приятелями сразу же рванул в Бандо! У меня там дружки, понимаешь? Выясняю, что у де Лессепа там какие-то шахер-махеры с железнодорожниками. Загодя наложил в штаны перед контролерами и хочет затырить добычу в уголь для локомотива, который повезет его в Париж. В тендер, понял? Бастиан подавил в себе приступ веселья, после чего продолжил: — Мы дождались, пока будет все на мази. А потом подсунули ему роскошную куколку на вечер — этого петуха легче ублажить, чем его дружка Бержье. И малышка, как ей было велено, задала ему порядочно жару. Такого, что на следующее утро он притащился на вокзал пьяным и чуть ли не на карачках. — Хах! — сказала Шанталь и страстно проехала пальцами с красными коготками по волосам Томаса Ливена. — Завидки берут, — грустно прокомментировал Бастиан эту сцену. Он взял себя в руки. — Ну так, пока господин де Лессеп был занят другими делами, мы с товарищами решили немного поиграть в железнодорожников. Это мое хобби, я уже говорил. На вокзале много угольных тендеров, похожих один на другой. — А что, де Лессеп не организовал охрану своего тендера? — Конечно, нанял двух железнодорожников, — Бастиан поднял руки и уронил их. — Каждому из них он подарил по золотому слитку. Тогда мы преподнесли каждому по два слитка — они у нас были, — и дело в шляпе… — Власть золота, — заметила Шанталь и куснула Томаса за левую мочку уха. — Шанталь! — Да, моя радость? — Встань-ка, — попросил Томас. Недоумевая, она поднялась и подошла к Бастиану. Он положил руку ей на плечо. Так они и стояли, неподвижные, только что радостные, а теперь — словно напуганные дети. И сверкали слитки, блестели монеты, переливались цепочки, кольца, камни. Встал и Томас. С бесконечной печалью в голосе он произнес: — Бог мой, у меня сердце разрывается при мысли, что придется сейчас омрачить вашу радость, испортить сюрприз. Но так дело, конечно, не пойдет. — Что, конечно, не пойдет? — поинтересовался Бастиан. Его голос звучал ровно и сухо. — Что все это останется у нас. Мы должны передать это Кусто и Симеону. — Бе-е-е-зумие, — у Бастиана отвисла челюсть. Он смотрел на Шанталь, как потерявшийся бернардинер[11 - Бернардинер — сенбернар.]. — Он спятил! 6 Шанталь не шевелилась. Только левая ноздря подрагивала… Томас сказал спокойно: — Я пришел от Симеона и Кусто. С обоими у меня была четкая договоренность. Они получают списки доносчиков и коллаборационистов, а также все, что Бержье и де Лессеп здесь собрали грабежом, шантажом и вымогательством. Мы же оставляем себе те деньги, что в трех больших чемоданах из спальни Бержье. Это, между прочим, почти 68 миллионов. — 68 миллионов франков! — заорал Бастиан, ломая руки. — Франков! Франков! Когда этот паршивый франк день ото дня катится вниз! — И за это ты отдаешь все, что здесь? — тихо, почти шепотом проговорила Шанталь, показывая на кровать. — Тут лежат ценности по меньшей мере на 150 миллионов, идиот! Томас взъярился: — Это французские ценности! Ценности, которые принадлежат Франции, украденные у Франции. Деньги же в чемоданах — это гестаповские деньги, их мы можем спокойно взять себе. Но вот это, драгоценности, крестик, золото из госбанка… Силы небесные, неужели мне, бошу, напоминать вам о вашем патриотическом долге? — Это наша добыча, — хрипло произнес Бастиан. — Мы ее увели. Гестапо осталось с носом. Думаю, мы достаточно постарались для отечества! Спор продолжался. Они заводились чем дальше, тем больше. Шанталь, напротив, становилась все спокойнее, но в этом спокойствии ощущалась скрытая угроза. Подбоченясь и засунув пальцы за пояс, она покачивала правой туфелькой, левая ноздря подрагивала. Очень тихо она прервала Бастиана: — Не нервничай. Это твоя квартира. Пускай этот маленький идиот убирается отсюда, а Кусто с Симеоном заходят. Томас пожал плечами и направился к двери. Одним прыжком Бастиан преградил ему путь. В руках он держал тяжелый револьвер. — Ты куда собрался? — К «Папе». Позвонить. — Еще шаг, и я уложу тебя на месте, — дыхание Бастиана стало хриплым. Клик — и был снят предохранитель. Томас сделал два шага вперед. Ствол револьвера упирался теперь ему в грудь. Еще два шага. Бастиан со стоном отступил. — Малыш, одумайся… Я… я тебя действительно уложу здесь… — Пропусти меня, Бастиан, — Томас сделал очередной шаг. Бастиан теперь стоял, прислонившись спиной к двери. Томас взялся за ручку. Бастиан прохрипел: — Обожди же! А как распорядятся добычей эти свиньи? Растратят, растащат, распылят — полиция — секретная служба — отечество… Да что говорить, когда там сплошные мошенники! Томас потянул ручку вверх, дверь позади Бастиана подалась. Бастиан стал бледным, как мел. Он уставился на Шанталь и прохрипел: — Шанталь, сделай что-нибудь… помоги же мне… Я… я не могут его пристрелить… Томас услышал шорох и обернулся. Шанталь опустилась на край постели. Своими маленькими кулачками она заколотила по слиткам, распятию, монетам. Ее голос стал высоким, ломким: — Пусть уходит, идиот, пусть уходит… — слезы текли по ее красивому лицу дикой кошки. Всхлипывая, она смотрела на Томаса: — Убирайся… Звони Симеону… Он может забирать все… О, негодяй, лучше бы я никогда тебя не встречала… А я-то так радовалась… — Шанталь!… — …я хотела покончить со всем этим… уехать с тобой, в Швейцарию. Я же думала только о тебе… А теперь… — Шанталь, любимая… — Не называй меня любимой, паскудник! — закричала она. Затем обессилено рухнула. С отвратительным звуком ее лоб столкнулся с горкой монет. Шанталь так и осталась лежать. Она плакала и плакала и, казалось, этот источник никогда не иссякнет. 7 — Раздевайтесь, — говорил в это время симпатичный молодой вахмистр юстиции Луи Дюпон. Действие происходило в приемной полицейской тюрьмы префектуры Марселя. К нему только что доставили двух арестованных — розовощекого, ухоженного и надушенного Жака Бержье и более молодого и худого Поля де Лессепа. — Что мы должны сделать? — зло переспросил де Лессеп. Его холодные акульи глаза сузились, губы превратились в две бескровные полоски. — Вы должны раздеться, — сказал Дюпон. — Хочу посмотреть, что у вас в одежде. И на теле. Бержье хихикнул: — Как вы полагаете, мой юный друг, что у нас может быть на теле? — Он выступил вперед и распахнул свою жилетку. — Подходите, обыщите меня на предмет наличия оружия! — Он снял галстук и расстегнул рубашку. Дюпон помог ему вылезти из рукавов. Бержье взвизгнул. — Не надо, юный друг, я боюсь щекотки! — Ну-ка прекратите, — произнес Поль де Лессеп. — Э-э? — Дюпон повернулся к нему. — С меня довольно. Позовите сюда директора тюрьмы. Немедленно. — Слушайте-ка, в таком тоне… — Заткнитесь, — произнес Лессеп почти шепотом. — Читать умеете? Вот! — он протянул молодому служащему удостоверение. Это был аусвайс на немецком и французском языках. Документ подтверждал, что господин Поль де Лессеп работает по заданию германского Главного управления имперской безопасности. — Ах, в таком случае, — сказал Бержье и, нарочито жеманничая, извлек из заднего кармана бледно-лиловый бумажник, благоухавший свежей юфтью. Из него он тоже достал аусвайс. Оба документа были выданы неким Вальтером Айхером, штурмбанфюрером из парижского СД. Де Лессеп высокомерно продолжил: — Господин штурмбанфюрер должен быть незамедлительно поставлен в известность о нашем аресте. Если вы немедленно не сделаете этого, то пеняйте на себя. — Я… я поставлю в известность своего начальника, — заикался Луи Дюпон. После того как он увидел удостоверения, неприязнь к этим типам перешла в отвращение. Но тем не менее… СД… гестапо… Неприятностей Дюпон не хотел. И схватил телефонную трубку. 8 «7 дек 1940 — 17.39 — телекс из префектуры марселя в уголовную полицию Парижа — сегодня в 15.30 на вокзале сан чарльз задержаны: 1. поль де лессеп и 2. жак бержье — за контрабанду золота и валюты — 1) предъявил аусвайс.германского сд номер 456832 красной серии 2) аусвайс германского сд номер 11165 голубой серии — оба выданы штурмбанфюрером сд вальтером айхером — просьба немедленно установить действительно ли задержанные работают по заданию сд — конец». 9 — Де Лессеп? Бержье? — Штурмбанфюрер Вальтер Айхер откинулся назад в своем кресле у письменного стола, его лицо побагровело. В бешенстве он проорал в телефонную трубку, которую прижимал к уху: — Да, я знаю обоих! Они точно работают на нас! Передайте в Марсель, пусть задержат обоих. Мы приедем и заберем их. Французский чиновник на другом конце провода вежливо поблагодарил за разъяснения. — Не стоит благодарности. Хайль Гитлер! — Айхер швырнул трубку на рычаг и заорал: — Винтер! В кабинет из соседней комнаты стремительно влетел адъютант. Свою зловещую службу оба несли на пятом этаже помпезной виллы на авеню Фош в Париже. Человек по имени Винтер проскрипел: — Да, штурмбанфюрер? — Де Лессеп и эта старая галоша Бержье попались в Марселе, — прошипел человек по имени Айхер. — Боже правый, как это случилось? — Пока не знаю. Просто руки опускаются. У нас что, на службе одни идиоты? Представьте себе, если дело дойдет до Канариса! Какой подарок для него! СД грабит неоккупированную Францию! Главное управление имперской безопасности и организация абвера адмирала Канариса ненавидели друг друга, как злобная собака злобную кошку. Опасения штурмбанфюрера Айхера были небезосновательными. Он проворчал: — Распорядитесь подготовить черный «мерседес», Винтер. Мы уезжаем на юг, в Марсель. — Прямо сегодня? — Через час. Чтобы быть там к утру! Нужно вызволять этих кретинов, прежде чем они начнут трепаться. — Слушаюсь, штурмбанфюрер! — рявкнул Винтер. Он плотно прикрыл за собой дверь. Как всегда, одни неприятности. Дерьмовая должность. Опять срывается свидание с милашкой Зюзю. Теперь трясись двенадцать часов в одной машине со старым хрычом. Вся ночь — псу под хвост. Хоть вой. Двадцать четыре часа спустя Шанталь Тесье открыла производственное совещание своей банды в задней комнате марсельского кафе «Ле Брюлёр де Лу», проходившее, мягко выражаясь, бурно. Французские контрабандисты и испанские изготовители поддельных паспортов, девицы легкого поведения с Корсики и заговорщики с убийцами из Марокко, каждый из них — босс в своей вотчине, все с большим раздражением взирали на дверь в глубине помещения, на которой болталась табличка с надписью: «ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО» Собралось воистину исключительно закрытое общество! Наконец, дверь распахнулась и посетители кафе (500 лет тюрьмы в совокупности, и то при самом благожелательном подходе) увидели, как всем им известный Бастиан Фабр вошел в телефонную будку возле стойки бара. На лице — полная растерянность… Бастиан набрал номер ресторана «У папы». Откликнулся Маслина, хозяин. Бастиан вытер пот со лба, нервно затянулся черной сигарой и торопливо произнес: — Это Бастиан. Тот тип, что приходил ко мне вчера днем, еще у тебя? До этого он просил Томаса подождать исхода заседания «У папы». Голос Маслины прозвучал мрачно: — Да, он здесь. Играет в покер с моими посетителями за столом для завсегдатаев. Все время выигрывает. — Позови-ка мне его к телефону, — Бастиан глубоко затянулся сигарой и приоткрыл дверь кабины, чтобы выпустить дым. Этот проклятый Пьер вообще не заслуживает, чтобы о нем заботились. Всего лишь двадцать четыре часа назад парень вызвал по телефону этих субчиков из секретной службы, которые и уволокли всю их добычу. «Хвала Создателю, все же не всю», — подумал Бастиан. Пока Томас уходил звонить, они с Шанталь быстренько припрятали несколько драгоценностей и изрядное количество золотых монет… Но что это все в сравнении с уплывшими миллионами? Лучше об этом не думать… — Алло, Бастиан! Ну, старина, как делишки? Бастиан чуть не лопнул от злости, услышав, как ровно и спокойно звучит голос этого упрямого осла. Он сказал: — Пьер, несмотря ни на что, я твой друг. Поэтому прими совет: смывайся. Причем немедленно. Нельзя терять ни минуты. — Это еще почему? — Здесь на производственном совещании все выплыло наружу. Шанталь предложила свою отставку. — Боже мой! — Она плакала… — Эх, Бастиан, знал бы ты, как мне паршиво… — Не перебивай меня, болван. Она сказала, что любит тебя, что понимает тебя… Услышав это, большая часть банды смягчилась… — О, лямур, вив ла Франс! — …но не все. Образовалась группа во главе с хромым Франсуа. Ты его наверняка знаешь, мы зовем его Копытом… Томас его не знал, но слышал о нем. Копыто был старейшим членом банды, своим прозвищем он обязан своей хромоте, своей жестокости и своим методам обращения с существами женского пола. — …Копыто настаивает на твоей смерти… — Прелестно. — …он против тебя ничего не имеет, говорит он, но твое влияние на Шанталь разрушительно. Из-за тебя она становится мягкой… — Да ну! — …ты — порча для нашей банды. Чтобы защитить Шанталь, говорит он, тебя нужно прикончить… Пьер, рви когти! Убирайся. — Напротив. — Что? — Слушай внимательно, Бастиан, — начал Томас Ливен. Что его друг и сделал, вначале качая головой, затем сомневаясь, а под конец одобрительно. Он проворчал: — Ну, прекрасно, если ты так в себе уверен. Тогда через два часа. Но все на твою ответственность! Он положил трубку и вернулся в прокуренную заднюю комнату, где хромой Франсуа по прозвищу Копыто как раз страстно убеждал собравшихся отправить в лучший мир этого Жана Леблана, или Пьера Юнебеля, или как его там еще зовут. — …в интересах всех нас, — говорил он и при этом вонзил острие невероятно тонкого и невероятно острого складного ножа в столешницу. Затем он набросился на Бастиана: — Ты где был? — Говорил по телефону с Пьером, — невозмутимо ответил тот. — Он приглашает нас всех на обед. Через два часа. В моей квартире. Он считает, что там мы могли бы все спокойно обсудить… Шанталь вскрикнула. Все начали говорить, перебивая друг друга. — Молчать! — прорычал Копыто, и все стихло. — В мужестве парню не откажешь. Что ж, пошли. 10 — Приветствую вас, господа, — сказал Томас Ливен, целуя руку бледной шефине, находившейся на грани нервного срыва. Пятнадцать подонков столпились в квартире Бастиана, одни — ухмыляясь, другие — озлобленно и угрожающе озираясь. Они оглядели празднично сервированный стол. Это был тот самый большой стол, который Бастиан использовал под железную дорогу. Томас накрыл его с помощью Маслины. Горы, долины, мосты, реки и вокзалы он убрал, но один рельсовый путь остался. Он пролегал по белой скатерти с одного конца стола до другого мимо рюмок, тарелок и приборов. — Что ж, — заговорил Томас, потирая руки, — могу ли попросить господ занять места? Шанталь во главе, я же по некоторым причинам сяду на другом конце. Пожалуйста, господа, устраивайтесь поудобнее. Отложите на некоторое время свои убийственные намерения. Мужчины рассаживались, перешептываясь, бормоча и все еще недоверчиво поглядывая. Перед местом, предназначенным для Шанталь, стояла ваза с тепличными розами. Томас продумал все… Маслина и два его официанта подали первое блюдо. Суп из сыра. Томас приготовил его на кухне «У папы». Посуда и приборы были также из заведения. — Ну, с богом, приятного аппетита, — пожелал Томас. Он сидел в конце стола. Рядом с его местом находились какие-то таинственные предметы. Никто не мог разглядеть их, покрытых грудой салфеток. Под эту груду уходили рельсы. Собравшиеся поедали суп молча. Что бы там ни было, но они оставались французами, знавшими толк в хорошей еде. Шанталь ни на секунду не спускала глаз с Томаса. В них отражалась целая гамма чувств. Копыто, озлобленный и молчаливый, хлебал, опустив голову. За супом последовало рагу из кролика. После этого Маслина и его официанты с трудом втащили блюдо, выглядевшее как супергигантский торт. Его водрузили на особый стол рядом с Томасом Ливеном. Томас вооружился огромным ножом. Затачивая его, он говорил: — Господа! Теперь позволю себе предложить вашему вниманию нечто новое, мое изобретение, так сказать. Мне ясно, что у каждого из присутствующих свой темперамент. Некоторые из вас люди кроткие и хотят меня простить, другие, холерики, — прикончить, — он поднял руку. — Тихо, тихо, как известно, о вкусах не спорят. Но именно поэтому я позволил себе приготовить блюдо, которое будет по вкусу каждому, — он показал на торт. — Вуаля, паштет-сюрприз! Он обратился к Шанталь: — Дорогая, какое филе предпочитаешь — из говядины, свинины или телятины? — Те… те… телятину, — прохрипела Шанталь. Она энергично прокашлялась и повторила чересчур громко: — Филе из телятины. — Пожалуйста, сию минуту, — Томас пристально пригляделся к торту, немного развернул его и вырезал из намеченной трети добрый кусок филе из телятины, запеченного в слоеном тесте, и положил на тарелку. Затем он убрал салфетки, открыв предметы, находившиеся рядом с ним: электрический игрушечный локомотив Бастиана с тендером и прицепленным большим товарным вагоном, за ними — пульт управления электрической железной дорогой. Томас поставил тарелку с телячьим филе на товарный вагон и нажал на пуск. Загудев, локомотив двинулся вперед, таща через весь стол тендер, вагон и полную тарелку мимо пятнадцати удивленных мошенников. Поезд остановился перед Шанталь. Она забрала тарелку. Несколько мужчин изумленно рассмеялись, один зааплодировал. Томас вернул локомотив с пустым вагоном, при этом хладнокровно осведомившись: — Что желает господин слева от Шанталь? Какой-то разбойничьего вида малый с повязкой на глазу скривил рот в широкой ухмылке и крикнул: — Свинину! — Свинину, прошу, — сказал Томас. Он снова нацелился взглядом на огромный паштет, вырезал из другой трети кусок свиного филе и переправил его тем же способом. Теперь мужчины оживились. Идея понравилась. Вперемешку посыпались заказы. Один кричал: — Мне говядину! — Охотно, — отвечал Томас, обслуживая его. Теперь аплодировало уже несколько человек. Томас взглянул на Шанталь и подмигнул. Против воли она улыбнулась. Компания за столом разговаривала все громче, вела себя все развязнее. Мужчины заказывали, перебивая друг друга. А маленький локомотив сновал туда-сюда по столу. Под конец остался один Франсуа Копыто, сидевший перед пустой тарелкой. Томас обратился к нему: — А вы, мсье? — осведомился он, снова затачивая разделочный нож. Франсуа смотрел на него долгим гнетущим взглядом. Потом медленно поднялся и сунул руку в карман. Шанталь вскрикнула, Бастиан незаметно извлек свой пистолет, когда увидел, что Копыто уже держит в руке нож, которого все боялись. Щелчок — и вылетел клинок. Копыто, ни слова не говоря, хромая, сделал шаг в направлении Томаса. И еще один. И вот он уже перед ним. Наступила гробовая тишина. Франсуа смотрел в глаза спокойно стоящему Томасу Ливену — так долго, что можно было досчитать до десяти. И, внезапно ухмыльнувшись, сказал: — Возьмите мой нож, он острее. И дайте мне свинины, поганец! 11 8 декабря 1940 года штурмбанфюрер Айхер и его адъютант Винтер появились в Марселе (разумеется, в штатском) и потребовали передать им господ де Лессепа и Бержье. Обоих без промедления доставили в Париж. И только здесь скупщикам учинили допрос с пристрастием. 10 декабря 1940 года парижское СД направило во все свои отделения уведомление о розыске. 13 декабря в одной из комнат парижского отеля «Лютеция», используемого теперь для нужд германского абвера, произошло следующее: Капитан Бреннер из III отдела прочитал уведомление о розыске, объявленное конкурирующей фирмой. В первый раз он пробежал его бегло, потом что-то привлекло его внимание, он стал читать второй раз, уже более внимательно. Разыскивался некий Пьер Юнебель. Основание для задержания было сформулировано невнятно: «Выдача агентов СД французским властям». И капитан Бреннер снова вчитался в текст: Пьер Юнебель. Лицо узкое. Глаза темные. Волосы черные, коротко подстриженные. Рост примерно 1,75. Стройный. Носит золотые часы-луковицу, которыми время от времени поигрывает. Особые приметы: любит готовить. Гм. Любит готовить. Гм!!! Капитан Бреннер потер лоб. Это же было… Было когда-то… Некоего генерала обвел вокруг пальца некий господин, любитель постоять у плиты. Это случилось при захвате Парижа. И по поводу инцидента было еще заведено дело… дело… дело… Час спустя капитан Бреннер обнаружил в архиве то, что искал: тоненькую папочку. Память не обманула капитана. В ней значилось: Томас Ливен, он же Жан Леблан. Рост примерно 1,75. Узкое лицо. Темные глаза. Темные волосы. Носит старомодные золотые часы с боем. Особые приметы: страстный кулинар. Капитана Бреннера охватила охотничья лихорадка. У него были свои личные связи в СД. Три дня он наводил справки и понял, почему штурмбанфюрер Айхер так азартно гоняется за господином Юнебелем, он же Леблан, он же Ливен. Бреннер усмехался, составляя донесение своему высшему руководству. Адмирал Вильгельм Канарис читал рапорт капитана Бреннера в своем берлинском кабинете на Тирпиц-Уфер, ухмылка на его лице становилась все шире. Азарт, охвативший его человека в Париже, передался ему. Полюбуйтесь: Главное управление имперской безопасности грабит неоккупированную часть Франции. Это я суну под нос господину Гиммлеру! А вокруг пальца обвел их некий Юнебель, он же Леблан, он же… Адмирал посерьезнел. Он перечитал последний абзац. И еще раз. Затем вызвал секретаршу: — Дорогая фрейлейн Зистиг, принесите-ка мне дело Томаса Ливена. Четверть часа спустя папка лежала перед ним с крупным черным крестом на обложке. Канарис открыл досье. Прочитал на первой странице: «Кельн, 4 декабря 1940 года. Отправитель: отделение абвера, Кельн». Кому: Главе абвера, Берлин. Секретно 135 892/vc/40/lv. По возвращении из Лиссабона осмеливаюсь почтительнейше доложить вам, господин адмирал, о смерти двойного агента и предателя Томаса Ливена, он же Жан Леблан… Долгое время Канарис сидел неподвижно. Потом снял трубку. Говорил адмирал очень тихо, очень мрачно, в голосе слышались опасные нотки: — Фрейлейн Зистиг, пожалуйста, соедините-ка меня с абвером в Кельне. С майором Фрицем Лоозом… 12 По нашему мнению, ничего не случится, если мы пропустим несколько ничем не примечательных дней, зато расскажем об одном вечере, начавшемся идиллически спокойно, но тем не менее повлекшем за собой тяжелейшие последствия. Вечером 28 декабря 1940 года, когда за окном бушевала непогода, Томас Ливен в 22.30 слушал выпуск новостей лондонского радио на французском языке. Радио Лондона Томас слушал ежевечерне, человек в его положении должен быть информированным. Он находился в спальне Шанталь. Его красивая подруга уже легла. Она забрала волосы наверх, косметику смыла. Такой она нравилась Томасу больше всего. Он сидел рядом с ней, она поглаживала его руку, и одновременно оба прислушивались к голосу диктора: — …во Франции усиливается сопротивление нацистам. Вчера в полдень на отрезке Нант-Анжер неподалеку от Варада был пущен под откос немецкий военный состав. Полностью уничтожены локомотив и три вагона. Убито не менее двадцати пяти немецких солдат, более ста получили ранения, частично тяжелые… Пальцы Шанталь все еще поглаживали руку Томаса Ливена. — …в качестве возмездия немцы немедленно расстреляли тридцать французских заложников… Пальцы Шанталь замерли. — …однако борьба продолжается, фактически она только еще началась. Беспощадные подпольщики день и ночь преследуют немцев и охотятся за ними. Как нам стало известно из надежного источника, в руки борцов Сопротивления недавно попало огромное количество золота, валюты и драгоценностей, добытых нацистами грабежами и мародерством. Этих средств достаточно для расширения и усиления боевых действий. За диверсией под Варадом, конечно, последуют и другие … Томас побледнел. Он не мог больше слышать этот голос и выключил приемник. Притихшая Шанталь лежала на спине и смотрела на него. Внезапно он не мог больше выносить ее взгляд. Он обхватил руками голову и застонал. А под черепом продолжало звучать: двадцать пять немцев, тридцать французов. Свыше сотни раненых. Это только начало, борьба продолжается. Финансируется огромным количеством нацистского золота и нацистской валюты. Добыто в Марселе… Беда, кровь и слезы. Кем финансировано? С чьей помощью? Томас Ливен приподнял голову. Неподвижная Шанталь все еще смотрела на него. Он тихо произнес: — Вы были правы — Бастиан и ты. Мы должны были оставить все себе. У вас верное чутье. Обмануть Симеона и французскую секретную службу было бы гораздо меньшим злом. — При всем, что бы мы ни натворили, ни разу еще не погиб ни один невиновный, — тихо сказала Шанталь. Томас кивнул, сказав: — Понимаю, что должен изменить свою жизнь. У меня старомодные воззрения. У меня ложные и опасные понятия о чести и преданности. Шанталь, помнишь, что ты предлагала мне тогда в Лиссабоне? Она быстро приподнялась: — Стать моим партнером. — Начиная с сегодняшнего дня, Шанталь, я им стал. Не знающим пощады и сострадания. Хватит с меня. Вперед, за добычей! — Милый, ты заговорил, как я! Она бросилась к нему на шею и покрыла неистовыми поцелуями. Этими поцелуями был скреплен своеобразный союз, рабочее сообщество, о котором в Марселе говорят еще по сей день — и не без основания. Ибо с января 1941 по август 1942 года юг Франции потрясло настоящее землетрясение, вал криминальных преступлений захлестнул его. Все они каким-то почти сказочным образом имели одно общее: никто не сочувствовал пострадавшим. Первой жертвой стал марсельский ювелир Марьюс Писсоладьер. Если бы 14 января 1941 года в Марселе не шел дождь, то, возможно, этому господину не пришлось бы понести тяжкую утрату на сумму свыше восьми миллионов франков. Но увы и ах, с утра до вечера лило, как из ведра, и предначертанное должно было свершиться. Элегантный магазин Марьюса Писсоладьера располагался на центральной марсельской улице Канбьер. Пятидесятилетний мсье Писсоладьер, слегка склонный к полноте, всегда одетый по последней моде, слыл богачом. В прежние годы Писсоладьер проворачивал свои дела с международной клиентурой, собиравшейся на Ривьере. В последнее время к нему подвалила другая публика, тоже международная. Писсоладьер торговался с беженцами из всех стран, ставших жертвами нападения Гитлера. Писсоладьер скупал у беженцев их драгоценности. Они нуждались в деньгах, чтобы продолжать бегство, подкупать чиновников, выбивать разрешения на въезд, обзаводиться поддельными паспортами. Чтобы максимально сбить цену, отделавшись жалкими грошами, ювелир прибегал к крайне простому средству: он затягивал переговоры с продавцами. Проходили дни, недели — и так до тех пор, пока отчаявшиеся люди под напором обстоятельств не были готовы уступить товар за любые деньги. Если бы все зависело от Писсоладьера, война могла бы спокойно продолжаться еще хоть десять лет! Нет, господин Марьюс и впрямь не мог посетовать на судьбу. Дела его шли блестяще. И так все бы и продолжалось, если бы 14 января 1941 года в Марселе не зарядил дождь… 14 января 1941 года около одиннадцати утра в ювелирный магазин Марьюса Писсоладьера вошел господин примерно сорока пяти лет. В фетровой шляпе, дорогом пальто, гамашах и приличных брюках в черно-серую полоску. Ах да, и, конечно же, с зонтом! Исключительно благородным нашел Писсоладьер это узкое и бледное аристократическое лицо. Состоятелен, но не из нуворишей. Древний род. Именно то, что нравилось ювелиру в клиентах… В магазине никого, кроме Писсоладьера, не было. Подобострастно глядя на вошедшего и потирая руки, он отвесил ему поклон, пожелав доброго утра. Элегантный господин, ответив на приветствие Писсоладьера усталым кивком головы, повесил свой зонт (между прочим, с янтарной ручкой) на край прилавка. Когда клиент заговорил, в его речи прозвучал чуть заметный провинциальный выговор. Аристократы, подумал Писсоладьер, делают так, скорее всего, для того, чтобы продемонстрировать свою близость к народу. Дескать, они такие же, как ты и я. Великолепно! — Я хотел бы, — начал посетитель, — гм — приобрести у вас кое-какие украшения. В «Бристоле» мне сказали, что у вас неплохой выбор подобных вещей. — Самые красивые украшения во всем Марселе, месье. И что мсье имеет в виду? — Н-да, что-нибудь, гм, вроде браслета с бриллиантами или нечто в этом роде… — Имеется по любой цене. И о какой сумме, месье, может идти речь? — Так, между — гм — двумя и — гм — тремя миллионами, — ответил господин и зевнул. Черт побери, подумал Писсоладьер. Неплохо начинается утро! Он подошел к большому сейфу, набрал цифровую комбинацию, сказав при этом: — За такую цену найдутся, разумеется, превосходные изделия. Толстая стальная дверь поползла назад. Писсоладьер отобрал девять бриллиантовых браслетов и разложил их на черном бархатном подносе. С ним он и подошел к клиенту. Девять браслетов поблескивали и переливались всеми цветами радуги. Господин долго и молча рассматривал товар. Затем тонкой наманикюренной рукой взял один из них. Это был особо красивый экземпляр с камнями дорогой багетной огранки вместе с шестью другими по два карата каждый. — Сколько, гм, это стоит? — Три миллиона, мсье. В 1941 году три миллиона франков были эквивалентны примерно 150 тысячам марок. Браслет ранее принадлежал супруге одного еврейского банкира из Парижа. Писсоладьер выторговал его, а лучше сказать, вымучил за 400 тысяч франков. — Три миллиона — это слишком дорого, — сказал господин. Писсоладьер тотчас же распознал в нем сведущего покупателя драгоценностей. Только дилетанты без возражений соглашаются с первой же ценой, названной ювелиром. Началась цепкая и упорная торговля. Магазинная дверь распахнулась. Писсоладьер взглянул на второго вошедшего джентльмена. Не так богато одет, как первый, но все же, все же. Сдержанно. Приличная одежда и походка. Пальто в елочку. Гамаши. Шляпа. Зонт. Писсоладьер только собрался попросить второго господина немного подождать, как он заговорил: — Мне нужен всего лишь новый браслет для часов. При этом он повесил свой зонт вплотную к зонту господина в плаще с меховой подстежкой, которого он, судя по всему, никогда в жизни не видел. Именно в этот момент Марьюс Писсоладьер совершил роковую промашку: его предали и продали… 13 Оба господина, которые, как казалось, случайно встретились днем в ювелирном магазине Писсоладьера и держали себя, как совершенно незнакомые друг с другом, в действительности были старинными друзьями. Только вот в последние две недели они разительно изменились внешне и внутренне. Еще две недели назад оба ругались как сапожники, могли плюнуть на пол, предпочитали ярко-желтую обувь и куртки с непомерно широкими плечами, подбитыми ватой. Еще две недели назад под ногтями у них можно было пахать плугом, а волосы они никогда не стригли. Полмесяца назад оба плыли по течению как типичные представители той таинственной асоциальной касты, которую добропорядочный гражданин обычно не без содрогания называет преступным миром. Так чья же заслуга в том, что в предельно сжатые сроки и по программе ускоренного, хотя и напряженного курса обучения два закоренелых мошенника превратились в респектабельных джентльменов? Сообразительный читатель догадается: конечно же, Пьера Юнебеля, он же Жан Леблан, он же Томас Ливен. Чтобы сперва морально подготовить двух мошенников к намеченной охоте на ювелира Писсоладьера, Томас Ливен две недели назад дал обед. Еда была сервирована в отдельном кабинете «У папы», известном заведении на улице Паради, что возле биржи, пользовавшимся дурной славой как место сборищ мясных контрабандистов. Кроме Томаса Ливена и его возлюбленной, красавицы и главы банды Шанталь Тесье, к столу явились два упомянутых мошенника — в своем первоначальном обличье и под настоящими именами: Фред Майер и Поль де ла Рю. Уже не первый год они входили в состав банды, только действовали на периферии, в Тулузе. У организации Шанталь имелись филиалы. Предприятие было организовано по всем правилам. Поль де ла Рю, потомок гугенотов, был высок и строен, профессией его была подделка картин. Изъяснялся он с южнофранцузским акцентом. Несмотря на всю неухоженность, в форме его узкого черепа проглядывало что-то аристократическое. Фред Майер был профессиональным медвежатником. Как любитель он подвизался также в таких сферах, как грабеж со взломом, гостиничные кражи и таможенные махинации. Его произношение также напоминало говор южнофранцузских соотечественников. Ухмыляясь и потирая руки, Поль и Фред явились к Томасу и Шанталь. Потомок гугенотов рыгнул: — А не махнуть ли нам перед жратвой по маленькому «пасти», а? — Перед едой, — холодно возразил Томас Ливен, — господа не будут пить по маленькому «пасти», а спустятся вниз к парикмахеру. Побриться. Укоротить волосы. Вымыть руки и шею. В таком виде, как у вас, за стол не садятся. — Засохни, — заворчал Фред, который, как и Поль, еще плохо знал этого Пьера Юнебеля, — пошел ты знаешь куда? У нас босс — Шанталь. На что Шанталь, сжав губы, ответила: — Будете делать все, что он скажет. Отправляйтесь к парикмахеру. От вашего вида тошнит. Оба ворча удалились. Оставшись с Томасом наедине, Шанталь показала, что хотя ради него она и пожертвовала кое-каким своеобразием в одежде, однако внутренне осталась верна себе. Словно дикая кошка, она зашипела на него: — Не хотела ставить тебя в неловкое положение. Мой авторитет среди этих типов окончательно рухнет, если станет известно, что я скандалю еще и с тобой! Это пока моя банда, заруби себе на носу! — Мне жаль, но тогда давай лучше оставим это дело. — Как прикажешь понимать? — Я не твой служащий. Или мы равноправные партнеры, или вообще никакие. Прищурившись, она посмотрела на него. Пробормотала что-то неразборчивое. Затем ткнула его кулаком в плечо и проворчала раздраженно-весело: — Ну ладно, пес с тобой! — И добавила с вызовом: — Только не строй себе никаких иллюзий — не воображай, будто я втрескалась в тебя или что-то вроде этого! Обхохотаться можно! Мне просто нужен хороший мужик, и все. Ясно? — Ясно, — повторил Томас, блеснув глазами. Затем в знак примирения они выпили по рюмке выдержанного коньяка. Три четверти часа спустя вернулись Поль и Фред. Выглядели они теперь куда более цивилизованно. За закуской Шанталь объявила: — Слушать сюда. Если кто-то что-нибудь вякнет против Пьера, будет иметь дело со мной, понятно? — Что такое, Шанталь, ты ведь еще никогда… — Заткнитесь! Пьер мой партнер. — Ну и дела! Похоже, куколка, тебя здорово зацепило, — заметил медвежатник. В следующий момент он схлопотал звонкую оплеуху, а Шанталь прошипела: — Ковыряйся лучше в собственном дерьме! — Что уж, и слова теперь нельзя себе позволить? — надулся Фред. — Кусок дерьма можешь себе позволить! — несмотря на свой строптивый норов, Шанталь уже кое-чему научилась у Томаса. — Жри лучше как порядочные люди, поросенок! Что за манеры? Парень кромсает ножом спагетти! — А если эта штука все время сваливается с проклятой вилки? — Позвольте совет, — дружелюбно заговорил Томас. — Если не можете накрутить спагетти на вилку, тогда сперва наколите на вилку столько, сколько хватит на один раз, левой рукой возьмите ложку и упритесь зубцами вилки в ее вогнутую сторону. Вот так, — Томас продемонстрировал. — Теперь покрутите вилкой. Видите, дело идет на лад? Фред повторил. Получилось. — Господа, — сказал Томас, — для дела нам будет необходимо подробно поговорить о хороших манерах. Хорошие манеры — это альфа и омега любого солидного мошенничества. Вы когда-нибудь видели банкира с плохими манерами? (Банкира? Боже мой, об этом страшно даже подумать. Мой банк в Лондоне. Мой клуб. Мое дивное жилище. В прошлом. Все в прошлом. Унесенные ветром…) — Хорошие манеры, это верно, — властно подтвердила Шанталь. — Теперь у нас другие времена, уловили? Мы с партнером все обсудили. Добыча от нас не уйдет… я имею в виду, теперь наши действия направлены не против кого попало… — А против кого? — Только свиней, которые это заслужили. Нацистов. Коллаборационистов. Тайных агентов, неважно чьих. И начнем с этого Писсоладьера… — заговорила Шанталь и сделала паузу, потому что Маслина, толстяк хозяин, собственноручно принес главное блюдо. Маслина, любивший Томаса за его кулинарное искусство, бросил на него сияющий взгляд: — Картофель фри, разумеется, был дважды опущен в кипящее масло, мсье Пьер! — Ничего другого я и не ожидал, — сердечно откликнулся Томас. «Боже праведный, этот преступный мир нравится мне все больше и больше. Что со мной станет, если дело так пойдет и дальше?» Томас разложил по тарелкам мясо и тут же вскинул брови. — Мсье де ла Рю, вы, никак, орудуете вилкой для торта? — Так нужно сперва понять, для чего эти чертовы приборы. — Что до приборов, господа, — начал Томас, — то принцип такой: от внешней стороны к внутренней. Прибор для последнего блюда лежит рядом с тарелкой. — Хотела бы я увидеть те крысиные подвалы, в которых вы росли, — королевским тоном объявила Шанталь; и мягко — Томасу: — Продолжай, дорогой. — Господа, в соответствии с нашим новым статусом мы первым решили наколоть, я хочу сказать — наметили ювелира. Личность чрезвычайно мерзкая… Мсье Майер, совершенно недопустимо брать мясо руками и обгладывать кость! На чем я остановился? — Писсоладьер, — подсказала Шанталь. Сейчас она смотрела на Томаса влюбленно. Порой она любила его, порой ненавидела. Смена чувств была спонтанной, иногда она не вполне понимала саму себя. Одно она знала совершенно точно: она уже не представляет себе жизни без этого паршивца, без этого негодяя. — Правильно, Писсоладьер, — Томас объяснил, что за гнусный тип был этот ювелир. После чего продолжал: — Ненавижу насилие. Отвергаю кровопролитие. Взлом через крышу, нападение с пистолетом и тому подобное вообще не рассматриваются. Поверьте мне, господа, новые времена требуют новых методов. Выживут только люди с богатой фантазией. Слишком велика конкуренция. Мсье де ла Рю, картофель фри едят не руками, а вилкой. Фред Майер поинтересовался: — А как мы обчистим Писсоладьера? — С помощью двух зонтов. Маслина принес десерт. — Дабы господа приучались сразу, — сказал Томас, — торт едят маленькой вилкой, а не ложкой. Шанталь подала голос: — Вы оба в ближайшие дни должны хорошенько все вызубрить так, чтоб от зубов отскакивало. И чтобы никаких пьянок, азартных игр И баб, поняли? — Побойся бога, Шанталь, раз уж мы попали в Марсель… — Сначала дело, потом удовольствия, друзья, — сказал Томас. — Вы должны учиться одеваться, как господа, ходить, как господа, стоять и разговаривать, как они. По возможности без акцента. И вы должны научиться незаметно умыкать предметы. — Могу одно сказать: жизнь вам медом не покажется! — воскликнула Шанталь. — Вы будете находиться в распоряжении моего партнера с утра до вечера… — Только не ночью, — сказал Томас и поцеловал ей руку. Она тут же густо покраснела, рассердилась, стукнула его, воскликнув: — Ах, прекрати! Это целование рук при всем честном народе несносно, — и одарила его сверкнувшим взглядом. Н-да, вот, собственно, и все. Теперь мы можем без оглядки перенестись в 14 января 1941 года, в тот момент, когда неузнаваемо преобразившийся Фред Майер повесил свой зонт рядом с зонтом также неузнаваемо преобразившегося Поля де ла Рю в ювелирном магазине Марьюса Писсоладьера… 14 События развивались стремительно. У нижнего края стойки ювелир выложил перед Фредом Майером несколько браслетов для часов. У верхнего края стойки находился Поль де ла Рю, склонившийся над девятью искрившимися бриллиантами дамскими браслетами. Оба зонта висели рядом с ним. Как и на тренировке под надзором Томаса Ливена, он бесшумно схватил браслет, за который просили три миллиона франков, наклонился и так же бесшумно переправил его в приоткрытый зонт своего друга Фреда Майера. Спицы зонта перед этим, разумеется, были проложены ватой. Затем он прихватил еще два бриллиантовых браслета и поступил с ними сходным образом. После этого он перешел от зонтов далеко в конец магазина, где можно было рассмотреть браслеты из золота. Поль де ла Рю залюбовался ими. При этом он правой рукой пригладил свои недавно приведенные в порядок волосы. По этому условному знаку Фред Майер немедленно решился на покупку часового браслета стоимостью двести сорок франков. Расплатился он пятитысячной купюрой. Ювелир Писсоладьер шагнул к кассе. Он пробил чек, достал сдачу, крикнув при этом Полю де ла Рю: — Я немедленно снова в вашем распоряжении, месье! Писсоладьер выдал сдачу покупателю часового браслета, тот забрал свой зонт и вышел из магазина. Если бы ювелир проследил за ним, то заметил бы, что покупатель часового браслета не раскрыл свой зонт, несмотря на проливной дождь. По крайней мере, сделал это не сразу… Писсоладьер поспешно возвратился к своему аристократическому клиенту, заговорив: — А теперь, мсье… — и внезапно смолк. С первого взгляда он заметил исчезновение трех самых дорогих браслетов. Поначалу ювелир решил, что это розыгрыш. У дегенеративных аристократов порой случались приступы черного юмора. Он криво улыбнулся Полю де ла Рю, выдохнул из себя «Ха-ха»: — Мсье, как вы меня напугали! Пройдя великолепную тренировку у Томаса Ливена, Поль неподражаемо вскинул брови и уточнил: — Что вы имеете в виду? Вам что, плохо? — Нет-нет, мсье, ваша шутка зашла слишком далеко. Пожалуйста, положите обратно на поднос три браслета. — Скажите-ка, уж не пьяны ли вы? Вы что, считаете, что это я три браслета… Ах, вон оно что, и в самом деле, где эти три прекрасные вещицы? Теперь лицо Писсоладьера приобрело багрово-синюшный цвет. Голос стал визгливым: — Мсье, если вы немедленно не выложите украшения на стол, я вынужден будут вызвать полицию! Тут Поль де ла Рю несколько вышел из своей роли. Он стал смеяться. Смех лишил ювелира остатков самообладания. Одним движением он добрался до тревожной кнопки под магазинной стойкой. Тяжелые стальные решетки с грохотом обрушились перед витриной, входом и задней дверью. Марью Писсоладьер, в руках у которого вдруг обнаружился большой револьвер, пронзительно заверещал: — Руки вверх! Ни с места… Не двигаться! Поль де ла Рю, подняв руки, небрежно произнес: — Если вы в своем уме, то еще об этом пожалеете. Немного погодя явилась группа захвата. Сохраняя выдержку, Поль де ла Рю предъявил французский паспорт на имя виконта Рене де Туссана, Париж, сквер Булонского леса. Документ был, конечно, фальшивкой, но изготовленной лучшими специалистами старого квартала. К нему невозможно было придраться. Тем не менее служащие уголовной полиции раздели Поля де ла Рю, тщательно обыскали его одежду, распоров даже швы пальто. Все тщетно. Ничего не обнаружилось — ни единого бриллианта, ни даже осколочка от трех исчезнувших браслетов. Полицейские потребовали от лжевиконта доказательств, что он в состоянии заплатить три миллиона. Подозреваемый с улыбкой предложил позвонить директору отеля «Бристоль». Директор отеля подтвердил, что виконт депонировал в гостиничном сейфе сумму в шесть миллионов! Ловкий трюк! Поль де ла Рю действительно остановился в «Бристоле» и депонировал в сейфе бандитский капитал — шесть миллионов! После, этого служащие уголовной полиции стали заметно вежливее. И когда, наконец, парижская полиция по телексу на соответствующий запрос ответила, что виконт Рене де Туссан действительно имеет резиденцию в сквере Булонского леса, что человек он весьма состоятельный, связан с нацистами и правительством Виши, а в настоящее время уехал из Парижа, предположительно на юг Франции, то полиция после многочисленных извинений отпустила его. Совершенно сломленный, бледный как мел, ювелир Марьюс Писсоладьер, заикаясь, выразил свои сожаления. Неприметный покупатель часового браслета, которого Писсоладьер смог описать весьма приблизительно, бесследно исчез… Все это и предусмотрел Томас Ливен, выбрав Поля де ла Рю из-за его внешности и сфабриковав ему паспорт на имя виконта. Помогла и одна южнофранцузская городская газета от 2 января 1941 года. Под рубрикой «Из местной жизни» Томас обнаружил фото аристократа, друга нацистов, и следующее сообщение: «Виконт Рене де Туссан, промышленник из Парижа, прибыл на лечение в романтический городок Фон Роме на границе с Пиренеями…» Аферу с зонтами повторять в Марселе, естественно, больше было нельзя. Информация о таких делах сразу расходится, как круги по воде. Зато ее удачно провернули в Бордо, Тулузе, Монпелье, Авиньоне и Безье. В этих городах ювелиры и торговцы антиквариатом приобрели горький и весьма разорительный опыт общения с господами при зонтиках. Но удивительное дело: каждый раз страдали только лица с таким же темным и подлым характером, как и у Марьюса Писсоладьера. Это — мы уже говорили — объединяло все преступления: пострадавшие ни у кого не вызывали сочувствия. Напротив! На юге страны из уст в уста передавали шепотом, что здесь действует особый вид подпольного движения, возглавляемое кем-то вроде Робин Гуда. Из-за переплетения различных обстоятельств полиция пошла по ложному следу, в чем частично был повинен и Томас Ливен. Полиция решила, что организаторов наглых ограблений ювелиров следует искать в рядах банды Лысины. Одну из давно укоренившихся в Марселе организаций возглавлял известный Дант Вильфор, корсиканец, из-за внешности получивший кличку Лысина. Затем подвернулось дело с переправкой беженцев в Португалию. Вильфор со своими людьми тоже принял в нем участие. Но тут Шанталь внезапно и резко активизировала свою «транспортную контору». При этом ее деятельность шла вразрез со всеми правилами, по которым работала гильдия. Принципом Шанталь стал старинный и совершенно напрасно забытый девиз: низкие цены — большой оборот — хорошая прибыль. И даже иногда: убегайте сейчас — расплатитесь потом. Можно понять, что настроение у Лысины было не самым радужным, когда Шанталь полностью перекрыла ему кислород. Клиенты толпами устремлялись к ней, а к Лысине — практически никто. Как-то однажды Лысина вдруг узнал, что все эти нововведения приписывают дальновидности и уму возлюбленного Шанталь. Этому человеку Шанталь доверяла полностью. Этот человек, по слухам, был мозгом банды — великолепным мозгом, как оказалось. Лысина решил познакомиться с этим человеком поближе. 15 Вплоть до рокового грозового вечера в сентябре 1942 года Томас Ливен проживал в марсельском старом квартале. У Шанталь Тесье. Странная это была смесь любви и ненависти, становившаяся день ото дня все более горячей и страстной. К примеру, в феврале 1941 года после одного удачного дельца (немецким коммерсантам одну и ту же гостиницу удалось всучить дважды) эта красивая бестия бросилась на шею своему другу — искусному кулинару. А в следующую секунду выпалила: — Ты мне отвратителен со своей снисходительной улыбочкой! С твоим высокомерием! Ты думаешь, провернул все в одиночку? А мы только на подхвате? Так на это я тебе вот что скажу: сыта по горло твоими ухмылками! Не желаю тебя больше видеть никогда, убирайся! И Томас смиренно потащился к своему другу Бастиану. Не успел он провести в его квартире и двух часов, как позвонила Шанталь. — У меня здесь синильная кислота, веронал и револьвер. Если ты сию же минуту не вернешься ко мне, завтра утром найдешь мой труп. — Но ты же сама сказала, что не желаешь меня больше видеть! — Паршивец проклятый, я начинаю задыхаться, когда тебя нет… И Томас без промедления отправился на улицу Кавалера Роз. Происходило примирение, после которого он два дня приходил в себя. Восстановив силы, наш друг возвращался к осуществлению цели, которую сам же себе и поставил: наказывать злодеев и при этом зарабатывать кучу (буквально кучу) денег. Поскольку жизнь Томаса Ливена оказалась сверх всякой меры связанной с опасностями, дерзкими аферами и красивыми женщинами, мы не можем оставить без внимания экономическую сторону его деятельности. Из огромного количества дел с его участием в 1941-1942 годы позволим себе выделить всего три, а именно: — дело с платиной из царской России; — дело с контрабандой промышленных алмазов; — дело с липовыми декретами фалангистов. Итак! В августе 1941 года в Тулузе объявился некий Василий Орлов, он же князь Лессков. Этот человек, казалось, возник из ниоткуда, поскольку невозможно было отыскать его следы в прошлом. Худощавый, чрезвычайно надменный аристократ обладал какой-то притягательной силой, действовавшей на агентов германской, английской, французской и даже советской секретных служб, а также на членов банды Данта Вильфора. Однако в то время как эти господа в Тулузе мозолили всем глаза своим вызывающе нелепым поведением (корчили из себя заговорщиков, устраивали тайные встречи и драки в пивных), некая шестая группа заинтересованных лиц держалась незаметно в тени. Это были несколько членов банды Шанталь Тесье. За это время Томас всех их выдрессировал так же хорошо, как и господ де ла Рю с Майером… Князь Лессков не случайно породил такой ажиотаж: у него была настоящая платина. Всего лишь несколько слитков на пробу, как он уверял. Однако в его распоряжении находится якобы целая сокровищница из платиновых слитков. Что ж, платина, этот благородный металл, широко применялся в военной индустрии: в самолетостроении, при изготовлении прерывателей реле и систем магнитного зажигания он был просто незаменим. Князя стали обхаживать со всех сторон. Немецкие, французские и британские агенты — каждый стремился заполучить платину для своего отечества, а Советы изначально рассматривали ее как свою собственность. У людей Данта Вильфора было свое, куда более простое, понятие о собственности! Томас Ливен, напротив, придерживался иной философии бизнеса, гласившей: «Будем ждать и надеяться»… Этот девиз лишал Шанталь душевного равновесия. Она кричала: — Ты доведешь меня до белого каления, негодяй! Как Томас и предвидел, надменный князь проявил чрезмерную активность. Он стравливал друг с другом враждующих агентов. Несомненно на нем лежит вина за то, что 24 августа 1941 года в 0.30 в ходе перестрелки погибли советский и германский агенты. Еще спустя сутки князя обнаружили убитым в своем гостиничном апартаменте. Исчезли платиновые слитки, которые он всегда держал у себя под кроватью. Французскую полицию незамедлительно поставили в известность. Под подозрение попали двое мужчин в черных кожаных пальто, которые накануне последними посещали князя, а затем на черном «пежо» покинули Тулузу в северном направлении. Эта пара вновь объявилась несколько часов спустя в деревне Гризоль под Монтаубом. Они лишились машины и всего, что при них было. Брели они пешком в одних подштанниках. Их, показали они, ослепил и вынудил остановиться двигавшийся навстречу грузовик. Грабила банда из шести человек в масках. Платиновые слитки во Франции больше не появлялись. Однако через короткое время они осели в объемистом стальном сейфе, арендованном подданным Швейцарии неким Ойгеном Вельтерли в Национальном банке Цюриха 17 августа 1941 года. Господин Вельтерли пробрался в Швейцарию из неоккупированной части Франции по тайным труднопроходимым тропам. Его подруга Шанталь Тесье, поднаторевшая в нелегальных переходах границ, объяснила ему дорогу. Поддельный швейцарский паспорт Ойгену Вельтерли, он же Томас Ливен, изготовили в старом квартале… 16 Минутку! Как говорится, гладко было на бумаге. Перед тем как депонировать платиновые слитки в Швейцарии, Томасу Ливену пришлось пережить несколько тяжелых часов в баталиях, но не с полицией, не с людьми Вильфора, нет, с Шанталь… Она набросилась на него как фурия, стоило ему изложить свой план. — В Швейцарию? А-а, понимаю… Хочешь слинять! Бросить меня здесь! Закрутить с другой! Думаешь, я не знаю, с кем? — на мгновение она замолчала, набирая, чтобы не задохнуться, побольше воздуха, и вновь закричала: — С этой оборванкой Ивонной! Я уже не первую неделю наблюдаю, как она увивается вокруг тебя, ха! — Шанталь, ты сбрендила, э-э, сошла с ума. Клянусь тебе… — Заткнись! Я-то не взглянула ни на одного мужчину, с тех самых пор как узнала тебя! А ты… а ты… ах, все мужики свиньи! Да еще к тому же с такой, как эта! С крашеной! — Она не крашеная, дитя мое, — мягко сказал Томас. — А-а-а-а-а! — теперь она набросилась на него, как дикая кошка. — Откуда ты знаешь, скотина, откуда тебе это известно? Завязалась потасовка. Потом было примирение. Томасу понадобилась целая ночь, чтобы доказать Шанталь: блондинку Ивонну он никогда не любил и никогда не полюбит. К рассвету она все осознала, стала мягкой как воск и нежной, как массажистка в Гонконге. А после завтрака она отправилась добывать ему швейцарский паспорт… 17 Говорят, Герман Геринг был жутко разочарован, когда во время своего первого посещения оккупированного Парижа, заглянув к всемирно известным ювелирам Картье и Ван Клеффу, он услышал от продавцов, что, к сожалению, они не могут обслужить такого именитого клиента, потому что владельцы перед приходом немцев переправили в Лондон все самые дорогие изделия. То, что удалось ювелирам в Париже, сорвалось у их коллег в Антверпене и Брюсселе. Десятилетиями Брюссель и Антверпен считались международными центрами огранки драгоценных камней. Обнаруженные там алмазы и бриллианты после оккупации были частично скуплены немецкими властями или просто конфискованы. Особенно в тех случаях, когда их владельцами были евреи, что чаще всего и случалось. Германский рейх нуждался в так называемых промышленных алмазах для военной индустрии — шлифовки коленчатых валов двигателей и обработки твердых металлов. Добывать эти ценные материалы был уполномочен полковник Фельтьен из ведомства по четырехлетнему планированию. Он пытался «организовать» камешки и отходы от их обработки и в нейтральных странах вроде Швейцарии. Однако его немецкие скупщики по большей части были мздоимцами. Эти господа действовали по довольно простой схеме: в Бельгии они конфисковывали у евреев алмазы, однако полковнику Фельтьену перепадала только часть добычи или вообще ничего, ее переправляли с курьерами через оккупированную и неоккупированную Францию в Швейцарию. Здесь сырье предлагали другому немецкому уполномоченному, который приобретал его по максимально завышенным ценам. Первые коррумпированные закупщики, как говорится, лишь пофыркивали в кулаки. Между сентябрем 1941 и январем 1942 года были перехвачены четыре таких курьера, с которых сняли заботу по доставке украденных или конфискованных камешков. Эти промышленные алмазы и бриллианты чуть позже оседали во вместительном стальном сейфе Национального банка в Цюрихе, арендованном самолично неким Ойгеном Вельтерли… Со счета упомянутого швейцарского гражданина Ойгена Вельтерли 18 января 1942 года было переведено 300 тысяч швейцарских франков на лондонский счет организации «Воннемистер». Целью организации было: с помощью подкупа вызволять лиц, преследуемых по расовым или политическим мотивам в оккупированных Гитлером странах Европы, и переправлять их в безопасное место. 18 В июле 1942 года Дант Вильфор по прозвищу Лысина пригласил в свою квартиру на улице Мазино, 4, в Марселе всех участников банды для проведения «генеральной ассамблеи». — Господа, — обратился Дант Вильфор к соратникам, — с меня хватит. Я сыт по горло этой Шанталь. Дело с платиной они нам сорвали, а ведь мы были в шаге от цели. Год назад — облом с португальским бизнесом. А теперь еще история с декретами фалангистов! Дело с декретами фалангистов началось просто и элегантно. Памятуя об уроках гениального португальского художника и фальсификатора Рейнальдо Перейры, Томас Ливен с помощью умельцев из старого квартала запустил крупномасштабное предприятие по подделке документов. Работы не прекращались ни днем ни ночью. Родственная контора Лысины попросту не выдержала конкуренции. Подделки людей Шанталь Тесье были дешевле и выше качеством, к тому же и изготовлялись быстрее. В последнее время организация предлагала одну новинку всем интересующимся красным испанцам, в свое время вынужденным бежать от Франко и испытывавшим тоску по родине. Вместе с поддельными испанскими паспортами этим людям поставляли и дипломы с изъявлением благодарности, признательности, а также подтверждающие награды, которыми государство Франко отмечало их заслуги перед фалангистами. Это был абсолютный хит продаж лета 1942 года. — Господа, — продолжал Дант Вильфор свое производственное совещание. — Одна Шанталь Тесье была сущим наказанием. Она все время оставляла нас с носом. Из-за нее мы несли сплошные убытки. А теперь еще и это дерьмо Пьер, или как он там называется, это уж слишком! Одобрительный невнятный говор. — Я вот что скажу: с Шанталь мы скоро разделаемся. За ней тоже много чего водится! Слышал, она любит парня. Что могло бы выбить ее из седла? — Прикончить ее красавчика, — крикнул один. — Ты рассуждаешь как законченный идиот, — рассвирепел Вильфор. — Убрать, прикончить. Это все, на что вы способны. Ну что же вы так? Для чего у нас связи с гестапо? Я выяснил, что одно из имен этого типа Юнебель. И некоего Юнебеля разыскивает гестапо. И можно будет заработать кучу денег, если мы… Продолжать? Продолжение не требовалось. Вечером 17 сентября 1942 года разыгралась сильная гроза. До этого Шанталь и Томас решили было сходить в кино. Но передумали и остались дома. Они пили кальвадос, слушали пластинки, и Шанталь была на удивление ласковой, сентиментальной и мягкой. — Что ты со мной сделал… — шептала она. — Порой я сама себя не узнаю… — Шанталь, нам нужно уехать отсюда, — сказал Томас. — Плохие новости. Немцы вот-вот оккупируют Марсель. — Мы отправимся в Швейцарию, — согласилась она. — Денег там у нас достаточно. Устроим себе роскошную жизнь. — Да, милая, — сказал он и поцеловал ее. Затем со слезами на глазах она зашептала: — Ах, дорогой… Я счастлива, как никогда. Это не может длиться вечно, ничто не вечно, но хотя бы еще какое-то время, хотя бы еще немного… Потом Шанталь проголодалась, ей захотелось винограда. — Магазины закрыты, — рассуждал Томас. — Но на вокзале я, возможно, еще раздобуду виноград… Он встал и оделся. Она запротестовала: — В такую погоду — ты с ума сошел… — Нет, нет, ты получишь свой виноград. Ты любишь его, а я люблю тебя. Слезы вдруг снова выступили у нее на глазах. Маленьким кулачком она ударила по коленке и выкрикнула: — Проклятье, как это глупо! Я плачу, потому что так люблю тебя… — Я сейчас вернусь, — сказал Томас и быстро вышел. Он ошибся. Ибо через двадцать минут, после того как он покинул дом на улице Кавалера Роз, чтобы купить виноград, Томас Ливен, он же Жан Леблан, он же Пьер Юнебель оказался в руках гестапо. 19 «Странно, что я так привязался к Шанталь, — думал Томас. — Я уже не могу представить свою жизнь без нее. Ее эскапады, повадки хищницы, это желание полностью поработить мужчину — все это восхищает меня. Так же, как и ее мужество, ее чутье. И она не лжет. Или почти не лжет…» Миновав безлюдную площадь Жюля Гэда, где асфальт блестел от дождя, Томас свернул в узкую улицу Бернара дю Буа. Здесь находился старомодный кинотеатр «Пенал», в который они с Шанталь частенько ходили. Перед кинотеатром стоял черный «пежо», Томас не обратил на него внимания. Он шел дальше. За ним последовали две тени. Когда они поравнялись с черным «пежо», одна из них постучала в окошко автомобиля. В ответ на миг вспыхнули фары и снова потухли. С другого конца узкой, плохо освещенной улицы им навстречу двинулись две другие тени. Томас не замечал их. Он не смотрел ни на тех, ни на других. Он был погружен в свои мысли… «Я должен спокойно поговорить с Шанталь. Мне известно из надежных источников: американские войска высадятся в Северной Африке еще в этом году. Нацисты несут все бо льшие потери от французского движения Сопротивления, развернувшегося на юге. Вне всяких сомнений, немцы оккупируют все еще не занятую часть Франции. Так что нам с Шанталь нужно перебираться в Швейцарию, и как можно быстрее. В Швейцарии нет нацистов, нет войны. Мы будем жить в мире…» Приближались две тени, что шли спереди. И еще две, что позади. Завелся мотор черного «пежо». Не включая фар, автомобиль двинулся со скоростью пешехода. А Томас Ливен по-прежнему ничего не замечал. Бедный Томас! Он был человеком интеллигентным, справедливым и приветливым, симпатичным и всегда готовым прийти на помощь. Но он не был ни Олдом Шеттерхэндом[12 - Непобедимый ковбой из многочисленных голливудских вестернов. — Примеч. пер.], ни Наполеоном, ни Матой Хари в мужском исполнении, ни суперменом. Он не был одним из тех героев, о которых читаешь в книгах, — никогда не испытывающих страха, вечно одерживающих победы, бесконечно геройствующих героев из героев. Он был всего лишь вечно гонимым, вечно преследуемым человеком, которого никак не оставляют в покое, все время вынужденным стараться из любого скверного положения выходить с наименьшими потерями — как, впрочем, стараемся и все мы. И потому он не заметил опасности, в которой оказался. Он не подумал ни о чем плохом, когда перед ним вдруг выросли двое мужчин. На них были дождевики. Это были французы. Один из них произнес: — Добрый вечер, мсье. Не скажете, который час? — Охотно, — ответил Томас. В одной руке он держал зонтик. Другой рукой достал свои любимые часы с боем из жилетного кармашка. Открыл крышку. В этот момент приблизились две тени, которые брели позади него. — Сейчас ровно восемь часов и… — начал было Томас. В ответ последовал страшный удар в затылок. Зонтик отлетел в сторону. Часы, которые, по счастью, висели на цепочке, выпали у него из рук. Со стоном он опустился на колени. Открыл рот, чтобы закричать. Перед его лицом взметнулась чья-то рука с огромным комом ваты. Вата залепила ему лицо. Едва он ощутил отвратительный сладковатый запах, как его затошнило. Все это было ему знакомо, нечто подобное он уже пережил в Лиссабоне. Тогда все обошлось. И в то время как сам он уже поплыл, его внутренний голос мгновенно подсказал: на этот раз не обойдется… Затем он потерял сознание, и у его похитителей не оставалось более никаких трудностей, кроме чисто технических: запихнуть его на заднее сиденье «пежо». Проблема не сложнее, чем для грузчиков мебели. 20 — Бастиан, эй, Бастиан, просыпайся наконец ленивая тварь! — кричал толстяк Маслина, хозяин ресторана «У папы», места посиделок нелегальных торговцев, за стеной которого жил верзила Бастиан Фабр. Самый преданный соратник Шанталь со стоном разлепил глаза и перевалился на спину. Потом схватился за голову и прокряхтел: — Ты что, спятил! Что это тебе вздумалось будить меня? За несколько часов до этого он соревновался с хромым Франсуа, кто кого перепьет. И теперь, разбуженный среди ночи, он стонал: — Я еще пьян. Мне так паршиво… Маслина снова затряс его. — С тобой хочет говорить Шанталь, по телефону, срочно! Пропал твой друг Пьер! Через мгновение Бастиан был трезв как стеклышко. Он вскочил с постели. В красной домашней куртке — Бастиан носил только верхнюю часть пижамы — он ринулся в соседнюю комнату, влез в халат и шлепанцы. Затем поковылял в заведение Маслины, которое в этот поздний час было уже закрыто и огни погашены. Стулья составлены на столы. В телефонной будке висела трубка. Бастиан прижал ее к уху: «Шанталь…» От ее голоса, полного страха и отчаяния, у него защемило сердце. Еще ни разу на его памяти она не впадала в такую панику: — Бастиан, — слава тебе господи — я — я больше не вынесу… Уже час я мечусь по всему городу… Совершенно без сил… О боже, Бастиан, пропал Пьер! Бастиан смахнул пот со лба. Подошедшему Маслине он сказал: — Принеси мне коньяк и свари кофе по-турецки… — затем в трубку: — Не торопись, рассказывай по порядку, Шанталь. Тебе нужно успокоиться… Шанталь рассказала, что случилось. Было уже два часа ночи. Пьер покинул ее около восьми, пошел купить винограда. Шанталь заплакала. Ее голос дрожал и срывался: — Я была на вокзале. Во всех забегаловках. В порту. Я была — я была, ну, в этих домах… Подумала, может, он встретил кого-то из вас — и пустился в загул, как это иногда случается с мужчинами… — Ты где сейчас? — В «Брюлёр де Лу». — Оставайся на месте. Я разбужу Копыто и остальных. Всех. Через полчаса мы у тебя. Ее голос, тихий и слабый, с таким трудом пробивался к нему, словно шел с Луны: — Бастиан, если — если с ним что-то случилось, я больше жить не захочу… В эту ночь пятнадцать опытных бандитов прочесали город Марсель. Не было ни одного бара, куда бы они не заглянули, ни одной гостиницы, ни одной забегаловки, ни одного борделя. Они искали и искали, но не нашли никаких следов Пьера Юнебеля, своего друга и товарища. Забрезжил новый серый день. В восемь часов банда на время прекратила поиски пропавшего, Бастиан доставил Шанталь домой. Она безучастно позволила увести себя. Но, очутившись в своей квартире, она впала в страшную истерику. Даже такой крепкий мужчина, как Бастиан, не видел никакой иной возможности усмирить ее, кроме как тяжелым ударом кулака отправить в нокаут. Потом бросился к телефону и позвонил доктору Булю. Маленький стоматолог и специалист по изготовлению фальшивых золотых слитков прибыл незамедлительно. Когда он появился, Шанталь уже пришла в себя. Она лежала на кровати, ее зубы выбивали дробь, ноги тряслись. Доктор Буль сразу же распознал, что с ней. Он вколол ей снотворное. Когда он вытаскивал иглу, она сквозь слезы шепнула: — Он был — он был единственным человеком в моей жизни, который ко мне хорошо относился, доктор… Томас Ливен не находился. Не было обнаружено никаких его следов, хотя банда усилила свое ночное расследование. Здоровье Шанталь было настолько подорвано, что она оказалась надолго прикованной к постели. 28 октября положение изменилось. В «Сентре», одном из двух известных кафе в старой гавани, какой-то молодой парень напился уже к обеду, видимо, с тоски. Когда он набрался настолько, что перестал себя контролировать, то стал хвастать, что мог бы «много чего выложить об этом Юнебеле». Случайно присутствовавший при этом член банды Шанталь поднял по тревоге Бастиана. Тот прихватил с собой хромого Франсуа. Вдвоем они поспешили в «Сентру», подсели к пьяному и, прикинувшись друзьями, поставили выпивку. Парень проникся к ним лучшим чувством. Сказал, что зовут его Эмиль Малло и что он из Гренобля. Он бормотал: — Надул он нас, этот скот, этот грязный… — ик — посулил нам двадцать тысяч… — За что? — спросил Бастиан, подвигая Малло новую рюмку шнапса. — За то, что мы затолкаем в «пежо» этого Юнебеля… А получили всего десять… — Кто это вас так надул, приятель? — спросил Бастиан, дружески приобнимая пьяного. Но тот вдруг сузил глаза: — А вам-то что до этого? Бастиан и Франсуа обменялись взглядами. Бастиан произнес: — Я так просто спросил, Эмиль. Ничего такого. Давай лучше еще махнем… Человека из Гренобля они накачали под завязку. Когда тот сполз под стол, они его подняли, положили его руки себе на плечи и потащили к Шанталь. Она все еще лежала в постели с температурой и выглядела неважно. Бастиан и Франсуа бросили пьяного на кушетку в гостиной и направились в спальню к Шанталь. Рассказали ей обо всем. Бастиан добавил: — Как только он придет в себя, предоставь его мне. Через десять минут мальчик заговорит. Шанталь покачала головой. И сказала то, что Томас однажды внушил ей: — Кулак не всегда является истиной в последней инстанции. Наличные — вот истина в последней инстанции. — Что? — Парень обозлен, что ему недоплатили. Так что дадим ему денег. Вперед, тащи сюда доктора Буля. Пусть сделает парню укол, чтобы он очухался. 21 Явился стоматолог. Час спустя Эмиль Малло из Гренобля пришел в себя. Он сидел в кресле возле Шанталь. Рядом стояли Бастиан и Франсуа. Шанталь лежала в постели, обмахиваясь широким веером из ассигнаций. Малло из Гренобля рассказывал сиплым голосом: — Они — они повезли его на север. Прямо ночью. В Шалосюрсон на демаркационной линии. А потом его гестапо… Не надо! — пронзительно вскричал он, так как Бастиан вздернул его на воздух и ударил в лицо. — Бастиан! — крикнула Шанталь, мертвенная бледность покрывала ее лицо, на котором жили одни только глаза, лихорадочно блестевшие. — Оставь его… Я хочу знать, кто стоит за всем этим свинством. И она крикнула Малло: — Кто? Малло заскулил: — Лы… Лысина. — Дант Вильфор? — Да, он поручил нам… Этот Юнебель был для него чересчур опасен… Он хотел избавиться от него… — Малло набрал в грудь воздуха. — Вы ведь в последнее время здорово надули Лысину, верно? Так это его месть… По лицу Шанталь потекли слезы. Она дважды сглотнула, прежде чем смогла снова заговорить. После этого в ее голосе снова зазвучали металл, угроза, привычка повелевать: — Забирай деньги, Малло. Убирайся! Но передай Лысине: ему крышка. С этой минуты никакой пощады. За то, что он сделал, я убью его. Собственноручно. Как только снова смогу встать. Пускай заползает в любую нору, скрывается, где хочет. Клянусь, я его отыщу. И прикончу. Шанталь не бросала слов на ветер. Однако обрушившиеся одно за другим события заставили ее организацию решать другие задачи. 8 ноября 1942 года военный департамент Соединенных Штатов объявил: «Американские и британские сухопутные, военно-морские и военно-воздушные силы под покровом темноты приступили к операции по высадке в многочисленных районах побережья Французской Северной Африки. Главнокомандующим союзных сил назначен генерал-лейтенант Эйзенхауэр». А 11 ноября последовало сообщение верховного командования вермахта: «Сегодня утром немецкие войска перешли демаркационную линию на юге неоккупированной Франции для защиты французской территории от предстоящей англо-американской десантной операции. Передвижение немецких войск происходит планомерно»… Глава третья 1 Центральная тюрьма «Фрэн» находилась в восемнадцати километрах от Парижа. Высокие стены окружали грязное средневековое строение, состоявшее из трех главных корпусов и множества флигелей. В первом корпусе содержались заключенные немцы — политические и дезертиры. Во втором сидели французские и немецкие борцы Сопротивления. В третьем — одни французы. Тюрьму возглавлял немецкий капитан запаса. Персонал был пестрым: охраняли и французы, и немцы — почти все старые унтер-офицеры из Баварии, Саксонии и Тюрингии. Во флигеле С первого корпуса, зарезервированном для парижского отдела СД, охрану несли исключительно немцы. В камерах-одиночках денно и нощно горел электрический свет. Здешних заключенных никогда не выводили на прогулки во двор. Гестапо изобрело нехитрый метод, как сделать своих узников недосягаемыми для любой, самой высокой инстанции: они попросту не значились ни в каких списках. Мертвые души… Утро 12 ноября. Молодой узколицый мужчина с умными темными глазами сидел на нарах в камере шестьдесят семь крыла С. Выглядел Томас Ливен отвратительно. Серая кожа, впалые щеки. Старая арестантская роба болталась на нем, как на вешалке. Томас страдал от холода: камеры не отапливались. Более семи недель он провел в этой отвратительной вонючей дыре. В ночь с 17 на 18 сентября похитители передали его двум агентам гестапо, доставившим его во «Фрэн». И с тех пор он все ждал, что кто-то придет и отведет его на допрос. Тщетно. Он чувствовал, что выдержка покидает его. Томас попробовал наладить контакт с немецкими охранниками — напрасный труд. Пустив в ход обаяние и подкуп, он попытался улучшить рацион — ничего не вышло. День за днем он получал жидкий суп с капустой. Он пытался втайне переслать весточку Шанталь. Пустой номер. Почему они, наконец, не придут и не поставят его к стенке? Они являлись каждое утро в четыре часа и уводили мужчин из камер, слышались стук сапог, команды, отчаянные крики и плач жертв. И выстрелы, если узников расстреливали. И тишина, если их вешали. Чаще всего была тишина. Внезапно Томас вскочил. Услышал раздавшийся топот сапог. Дверь распахнулась. Появился немецкий фельдфебель в сопровождении двух гигантов в форме СД. — Юнебель? — Так точно. — На допрос! «Дождался», — подумал Томас… Его заковали в наручники и вывели во двор, где стоял громадный арестантский автобус без окон. Охранник из СД втолкнул Томаса в узкий темный проход, тянувшийся вдоль крошечных камер, в которых можно было сидеть только скрючившись, и запихнул в одну из них. Остальные, судя по звукам, тоже не пустовали. Пахло потом и страхом. Автобус потащился по улице, ныряя в колдобины на каждом шагу. Переезд длился полчаса. Потом машина остановилась. Томас слышал голоса, шаги, ругань. Дверь его клетки раскрылась: «На выход!» Пошатываясь, Томас последовал за человеком из СД, от слабости его мутило. Он тут же узнал место: фешенебельное авеню Фош в Париже. Томас знал, что множество здешних домов было конфисковано СД. Охранник провел Томаса через холл дома номер восемьдесят четыре в бывшую библиотеку, приспособленную под кабинет. Там находились двое мужчин, оба в форме. Один был коренастый, краснолицый, оживленный, другой — бледный и болезненный. Один — штурмбанфюрер Вальтер Айхер, другой — его адъютант Фриц Винтер. Томас молча стоял перед ними. Сопровождающий доложил и удалился. На скверном французском штурмбанфюрер пролаял: — Ну, Юнебель, как насчет коньяка? Томаса подташнивало. Однако он ответил: — Нет, благодарю; к сожалению, в моем желудке нет необходимой прокладки. Штурмбанфюрер Айхер не совсем понял, что сказал Томас по-французски. Адъютант перевел. Айхер расхохотался. Тонкогубый Винтер добавил: — Думаю, что с этим господином мы можем беседовать и по-немецки, не так ли? Входя в комнату, Томас заметил на столике папку с надписью «Юнебель». Отрицать не имело смысла. — Да, я говорю по-немецки. — Ну, прекрасно, прекрасно. Уж не соотечественник ли вы? — штурмбанфюрер шутливо погрозил пальцем. — А? Шельмец! Ну говорите же! — И он выпустил облако сигарного дыма в лицо Томасу. Томас молчал. Штурмбанфюрер посерьезнел. — Видите ли, господин Юнебель или как вас там — вы, возможно, думаете, что нам доставляет удовольствие держать вас взаперти и допрашивать. Вам уже, вероятно, порассказали о нас, извергах, не так ли? Могу заверить: наша трудная служба не доставляет нам удовольствия. Немцы, господин Юнебель, для этого не созданы, — Айхер скорбно кивнул. — Но что поделаешь, долг перед нацией требует. Мы поклялись в верности фюреру. После окончательной победы нам придется взять на себя управление всеми народами на земле. Подобные вещи нужно заранее готовить. Здесь потребуется каждый. — И вы тоже, — бросил адъютант Винтер. — Как, простите? — Вы же нас надули, Юнебель. В Марселе. С золотом, драгоценностями и валютой, — штурмбанфюрер гортанно рассмеялся. — Не отрицайте, мы все знаем. Должен сказать, проделали вы это ловко. Умный мальчик. — А раз умный, то вы нам сейчас расскажете, как ваше настоящее имя и куда делись ценности Де Лессепа и Бержье, — тихо произнес Винтер. — И кто с вами работал, — сказал Айхер, — об этом, разумеется, тоже. Мы уже оккупировали Марсель. И можем тут же оприходовать ваших коллег. Томас молчал. — Ну так что? — спросил Айхер. Томас помотал головой. Именно так он себе все и представлял. — Не хотите говорить? — Нет. — У нас тут все становятся разговорчивыми! — в мгновение ока добродушная ухмылка слетела с лица Айхера, голос стал хриплым. — Вы, дерьмо, ничтожество! Я и так слишком долго беседовал с вами! — он поднялся, размял ноги, швырнул сигару в камин и сказал Винтеру: — Довольно. Займитесь им. Винтер повел Томаса в жарко натопленный подвал и вызвал двух людей в штатском. Те привязали Томаса к котлу парового отопления и занялись им. Так продолжалось три дня. Поездка на автобусе из «Фрэна» в Париж. Допрос. Подвал. Обратный путь в неотапливаемую камеру. В первый раз они совершили ошибку, перестарались, лупили его быстро и слишком жестоко. Томас потерял сознание. В следующий раз они эту ошибку не повторили. И в третий раз тоже. После третьего раза Томас лишился двух зубов, тело во многих местах кровоточило. После третьего раза его на две недели направили в больницу «Фрэна». Затем все повторилось. Когда автобус без окон в очередной раз доставил его в Париж 12 декабря, Томас Ливен был уже на пределе сил. Он не мог больше переносить истязаний. Он думал: «Выпрыгну из окна. Айхер теперь постоянно допрашивает меня на четвертом этаже. Да, выпрыгну из окна. Если повезет, разобьюсь насмерть. Ах, Шанталь, ах, Бастиан, каким счастьем было бы повидать вас…» Около десяти утра 12 декабря 1942 года Томаса Ливена привели в кабинет господина Айхера. Рядом с штурмбанфюрером находился мужчина, которого Томас никогда раньше не видел: высокого роста, худой, седой. На нем была форма полковника германского вермахта с множеством орденских планок, а под мышкой — внушительное досье, на котором Томас смог разобрать слово «Гекадос». Айхер выглядел сердитым. — Вот этот человек, господин полковник, — сказал он мрачно и закашлялся. — Я его забираю, — сказал многократно награжденный полковник. — Поскольку речь идет о «Гекадос», воспрепятствовать я вам не могу, господин полковник. Пожалуйста, распишитесь в получении. Все окружающее завертелось вокруг Томаса — помещение, люди. Шатаясь, он стоял в своей жалкой робе арестанта. Перехватывало горло, он ловил ртом воздух, в памяти всплыло высказывание философа Бертрана Рассела: «В нашем столетии происходит только то, что невозможно предвидеть»… 2 С наручниками на запястьях Томас сидел в лимузине вермахта рядом с седовласым полковником. Они ехали через центр Парижа, мало изменившийся по сравнению с довоенным временем. Казалось, что Франция игнорирует оккупацию. На улицах бурлила жизнь. Томас смотрел на элегантных женщин, спешащих мужчин и среди них — на удивление беспомощных, потерянных немецких пехотинцев. Пока они не доехали до пригорода вилл Сен-Клу, полковник всю дорогу молчал, и только потом разжал губы: — Слышал, что вы любите готовить, господин Ливен. Услышав свое настоящее имя, Томас оцепенел. Издерганный и крайне недоверчивый из-за невзгод, выпавших на его долю в последние недели, он лихорадочно соображал: «Что все это значит? Новая ловушка?» Он покосился на офицера. Доброе лицо. Умное и скептическое. Кустистые брови. Орлиный нос. Нервный рот. Ну и что? «В моем фатерланде немало убийц, играющих Баха!» — Не знаю, о чем вы говорите, — сказал Томас Ливен. — Знаете, знаете, — сказал офицер. — Я — полковник Верте из военной контрразведки Парижа. Могу спасти вам жизнь, а могу и нет, все зависит от вас. Машина остановилась перед высокой стеной, окружавшей большой участок. Водитель трижды прогудел. Тяжелые ворота раскрылись, при этом не было видно ни души. Автомобиль въехал на усыпанную гравием дорожку и снова остановился у желтой виллы с французскими окнами и зелеными ставнями. — Поднимите руки, — сказал полковник, назвавший себя Верте. — Зачем? — Чтобы снять с вас наручники. С браслетами на руках вы же не сможете готовить. А мне хотелось бы съесть телячий шницель «Кордон блю». И блины «Сюзетта». Я провожу вас на кухню. Наша девушка Нанетта поможет вам. — «Кордон блю», — слабым голосом произнес Томас. Вокруг него все снова закружилось, в то время как полковник освобождал его от наручников. — Да, прошу. «Я еще жив, — думал Томас, — я еще дышу». Что тут еще можно сделать? Он заговорил, в то время как его жизненные силы понемногу пробуждались: — Ну, хорошо. Тогда добавим к ним фаршированные баклажаны. Через полчаса Томас объяснял девице Нанетте, как готовят баклажаны. Нанетта была черноволосой, необыкновенно аппетитной девушкой, у которой поверх плотно облегающего ее черного шерстяного платья был повязан белый фартук. Томас сидел возле Нанетты за кухонным столом. Полковник Верте удалился. Кстати, окна на кухне были снабжены решетками… Нанетта постоянно вплотную приближалась к Томасу. То ее обнаженная рука скользнет по его щеке, то ее крутое бедро коснется его руки. Нанетта была славной француженкой, она догадывалась, кто перед ней. А Томас, несмотря на перенесенные мучения и лишения, оставался все еще тем, кем он был: настоящим мужчиной. — Ах, Нанетта, — наконец вздохнул он. — Да, мсье? — Я должен извиниться перед вами. Вы такая красавица. Вы так молоды, при иных обстоятельствах я бы, конечно, не сидел так. Но нет сил. Я сдох… — Бедный мсье, — прошептала Нанетта. И затем очень быстро, едва касаясь, поцеловала его, покраснев при этом. Обед проходил в большом помещении, отделанном темными панелями, сквозь окна которого открывался вид на парк. Полковник теперь был в штатском — в великолепно сшитом фланелевом костюме. Накрывала Нанетта. Ее сострадательный взгляд постоянно скользил по мужчине в мятой и грязной одежде заключенного, который, однако, держался, как английский аристократ. Ему приходилось есть левой рукой: два пальца правой были перебинтованы… Полковник Верте дождался, когда Нанетта подаст баклажаны, после чего заговорил: — Изысканное блюдо, нет, в самом деле деликатес, господин Ливен. Могу ли я поинтересоваться, чем они посыпаны? — Тертый сыр, господин полковник. Что вам от меня нужно? Томас ел мало. Он чувствовал, что после проведенных недель голодовки ему нельзя перегружать свой желудок. Полковник Верте ел с аппетитом. — Вы, как я слышал, человек с принципами. Вы были готовы позволить забить себя до смерти, но только не выдать ничего СД и тем более уж не работать на эту дерь… организацию. — Да. — А на организацию Канариса? — Как вам удалось забрать меня от Айхера? — тихо спросил Томас. — А, очень просто. У нас в абвере есть хороший человек — капитан Бреннер. Он давно уже следит за вами. Вы многого добились, господин Ливен, — при этих словах Томас опустил голову. — Не скромничайте, пожалуйста! Когда Бреннер обнаружил, что СД арестовала и отправила вас в «Фрэн», мы придумали небольшой трюк. — Небольшой трюк? Верте показал на папку с надписью «Гекадос», лежавшую на столике у окна. — Это наш метод отбивать заключенных у СД. Из старых дел о шпионаже мы фабрикуем новое, несуществующее, и добавляем в него несколько свежих свидетельских показаний — с подписями, множеством печатей и так далее. Это всегда впечатляет. В новых свидетельских показаниях некие люди утверждают, к примеру, что небезызвестный Пьер Юнебель имеет отношение к серии взрывов в районе Нанта. Нанетта внесла «Кордон блю». Она бросила на Томаса нежный взгляд и молча порезала ему мясо на мелкие кусочки, затем снова удалилась. Полковник Верте улыбнулся: — Поздравляю с победой. На чем я остановился? Ах, да — трюк. После того как вымышленное дело было готово, я отправился к Айхеру и спросил, не арестовала ли случайно СД некоего Пьера Юнебеля. При этом прикинулся простачком. Тот тут же подтвердил: да, есть такой, сидит у нас во «Фрэне». Тогда я показал ему секретные документы, к ним якобы проявляет интерес командование. С их помощью, да еще упомянув Канариса, Гиммлера и прочих — короче говоря, я превратил Айхера в носителя тайны и под конец дал ему прочесть документы. Остальное, то есть передача абверу важного для рейха шпиона Юнебеля, было делом пустяковым… — Но зачем вам это, господин полковник? Чего вы от меня хотите? — Вы нам нужны. У нас проблема, которую может решить лишь такой человек, как вы. — Ненавижу секретные службы, — сказал Томас, вспомнив Шанталь, Бастиана и других далеких друзей; на сердце стало тяжело. — Ненавижу их все. И презираю. — Сейчас половина второго, — сказал полковник Верте. — В четыре в отеле «Лютеция» меня ждет адмирал Канарис. Он хотел поговорить с вами. Вы можете поехать со мной. Если вы будете работать на нас, то с помощью «Гекадос» мы сможем вырвать вас из лап СД. Если же не захотите на нас работать, я ничего для вас сделать не смогу. Тогда я буду вынужден передать вас обратно Айхеру… Томас смотрел на него не отрываясь. Прошло пять секунд. — Итак? — спросил полковник Верте. 3 — Кувырок вперед! — орал фельдфебель Адольф Бизеланг в огромном гимнастическом зале. Кряхтя, Томас Ливен перекувырнулся вперед. — Кувырок назад! — орал фельдфебель Адольф Бизеланг. Кряхтя, Томас Ливен перекувырнулся назад. Вместе с ним закряхтели еще одиннадцать мужчин: шесть немцев, один норвежец, один итальянец, один украинец и двое индусов. Индусы совершали кульбиты, не снимая тюрбанов. Их обычаи были строгими. Фельдфебель Бизеланг, сорока пяти лет, худой, бледный, облаченный в форму германской люфтваффе, был постоянно готов взорваться от ярости по любому поводу. Его широко разинутый рот с многочисленными пломбами приводил всех в ужас. А рот фельдфебеля Бизеланга практически никогда не закрывался: днем он орал, ночью храпел. Деятельность фельдфебеля Бизеланга, уже два года как овдовевшего, отца зрелой и весьма симпатичной дочери, проходила в девяноста пяти километрах северо-западнее столицы рейха Берлина, неподалеку от местечка Витшток на реке Доссе. Фельдфебель Бизеланг готовил парашютистов, причем, что его особенно злило, не тех, кто в военной форме, а тех, кто в штатском, а такие — хоть соотечественники, хоть иностранцы — публика в высшей степени сомнительная. Да и задание у них какое-то подозрительное. Отвратительная шваль. Одно слово — шпаки[13 - Презрительная кличка в отношении гражданских лиц. — Примеч. пер.]. — Кувыро-о-о-к вперед! Томас Ливен, он же Жан Леблан, он же Пьер Юнебель, он же Ойген Вельтерли перекатился вперед. На календаре было 3 февраля 1943 года. Холод. Серое небо, как покрывало, накрыло маркграфство Бранденбург. Ко всему еще непрекращающийся гул низко летающих учебных самолетов. Каким ветром, справедливо спросит благосклонный читатель, занесло сюда Томаса Ливена, некогда самого молодого, самого элегантного и успешного коммерческого банкира в Лондоне? Какой каприз судьбы забросил его в гимнастический зал учебного лагеря «Витшток» на реке Доссе? Томас Ливен, пацифист и гурман, обожавший женщин и презиравший военных, человек, ненавидевший секретные службы, решил снова работать на одну из них. С полковником Верте он поехал в парижский отель «Лютеция». Там он встретился с адмиралом Канарисом, таинственным шефом германского абвера. Томас Ливен знал: если его отдадут обратно в гестапо, то через месяц ему крышка. В его моче уже обнаружились следы крови. Томас считал: самая скверная жизнь все равно лучше самой геройской кончины. Тем не менее он не стал скрывать свои принципы и от седовласого адмирала: — Господин Канарис, я буду на вас работать, потому что иного выбора у меня нет. Но прошу принять во внимание: я никого не убиваю, никому не угрожаю, не запугиваю, не мучаю и не похищаю. Если вы намерены возложить на меня такие задачи, то лучше я отправлюсь обратно на авеню Фош. Адмирал меланхолически покачал головой. — Господин Ливен, миссия, которую я хотел бы вам поручить, преследует цель предотвратить кровопролитие и спасти человеческие жизни — насколько это вообще в наших силах, — Канарис возвысил голос. — Немецкие и французские. Это вам подходит? — Спасать человеческие жизни — это мне всегда подходит. Национальность и вероисповедание мне при этом безразличны. — Речь идет о борьбе с опасными французскими партизанскими соединениями. Наш человек сообщает, что одна недавно созданная и сильная группа Сопротивления ищет связь с Лондоном. Как известно, британское военное ведомство поддерживает французское Сопротивление и руководит многими отрядами. Группа, о которой идет речь, нуждается в радиопередатчике и коде. И то и другое вы передадите этим людям, господин Ливен. — Ага, — сказал Томас. — Вы свободно говорите по-английски и по-французски. Несколько лет жили в Англии. Под видом британского офицера вы спрыгнете на парашюте в районе действий маки[14 - Название французских партизан во Вторую мировую войну.], имея при себе рацию. Особую рацию. — Ага, — снова сказал Томас. — Туда вас доставят на британском самолете. У нас есть несколько трофейных машин королевских ВВС, которые мы используем в подобных случаях. Разумеется, перед этим вам придется пройти курс подготовки парашютистов. — Ага, — повторил Томас в третий раз. 4 — И-и-и кувыро-о-ок вперед! — орал Бизеланг. Двенадцать человек, стоявших перед ним в грязных тиковых тренировочных костюмах и катавшихся по грязному полу помещения, неистовый фельдфебель получил в свое подчинение всего четыре дня назад. Они жили на отшибе, отдельно от примерно тысячи солдат-срочников, которых в Витштоке на реке Доссе готовили в парашютисты. — И кувыро-о-ок назад! Томас Ливен, уже изрядно вспотевший, ощущая ломоту в костях, совершил кульбит назад. Рядом с ним у двух индусов тюрбаны съехали на глаза. «Несчастные вы глупцы, — думал Томас. — Я вынужден, но вас-то кто заставляет? Вы, болваны, записались добровольно!» Итальянец был авантюристом. Норвежец, украинец и немцы — явными идеалистами, а оба индуса — родственниками политика Субаса Чандры Бозе, два года назад бежавшего с родины в Германию. — Так, хватит кувыркаться! Теперь вскочили, марш, м-а-а-а-рш! Лезть на перекладины! Да побыстрее, ленивые тюфяки, живее! Задыхаясь, с колотьем в боку двенадцать мужчин в тиковых костюмах бросились гурьбой к трапециям, закрепленным под куполом на пятиметровой высоте, и стали карабкаться наверх. — А ну, раскачиваться! Не можете, что ли, как следует шевелиться, обожравшиеся симулянты! Томас Ливен раскачивался. Все это ему было уже знакомо — часть так называемых наземных упражнений. Нужно научиться падать. Сам прыжок из самолета, очевидно, не бог весть что. Самое сложное, видимо, — приземлиться без переломов. — Еще десять секунд — еще пять секунд — теперь падаем вниз! — орал фельдфебель Адольф Бизеланг. Двенадцать мужчин выпустили из рук перекладины и повалились вниз. Расслабить колени, полностью расслабить, тело должно стать эластичным, как у кошки, в этом весь фокус. Если тело напряжено, переломаешь кости. Томас Ливен, грохнувшись на пол, чуть было не получил перелом. Он тихо выругался и помассировал ноги. И тут же забушевал Бизеланг: — Не хватает ума как следует спрыгнуть, а, номер седьмой? — Они все здесь ходили под номерами, имена не назывались. — Соображаете, вы, паралитик, что с вами будет, когда начнете спускаться на парашюте при шквалистом ветре? Здесь что, сборище сплошных идиотов? — Понял, — проворчал Томас, с трудом поднимаясь. — Я еще научусь. Я очень хочу научиться. Фельдфебель Бизеланг проорал: — К брусьям, марш, марш! Они еще чего-то хотят, жалкие ленивые шпаки… Эй, номер два, быстрее, почетный круг по залу, но только на коленях! — Я убью его, — прошептал норвежец Квислинг, карабкавшийся рядом с Томасом, — еще раз клянусь, я убью этого гнусного живодера! В то время как Томас карабкался и раскачивался на перекладине, мрачные мысли неотступно сверлили голову: ни одной весточки из Марселя. Ни слова от Шанталь. Ни слова от Бастиана. У Томаса щемило сердце, когда он думал об этом. Что за времена. Неужели остаться в живых — действительно самое главное и единственное, чем стоит дорожить? Немцы оккупировали Марсель. Что с Шанталь? Жива ли? Или ее депортировали, арестовали? Может быть, пытали, как его? Очнувшись от таких кошмаров, Томас Ливен долго не мог заснуть, лежа в отвратительном казарменном отсеке, где вместе с ним храпели и стонали еще шесть человек. Шанталь — ах, а мы только-только собирались бежать в Швейцарию и мирно жить там — мирно, боже правый… Несколько недель назад Томас уже пытался найти способ переправить письма Шанталь. Еще в Париже, в отеле «Лютеция», полковник Верте пообещал ему организовать доставку письма. Другое письмо Томас передал одному переводчику в школе иностранных языков, уезжавшему в Марсель. Однако в последние недели у Томаса постоянно менялся адрес. Как вообще до него могло дойти письмо от Шанталь? Неистовый фельдфебель Бизеланг продолжал безжалостно муштровать своих двенадцать подопечных. После упражнений в зале настала очередь тренировок в чистом поле, где покрытая инеем пашня смерзлась до бетонной твердости. Здесь учеников пристегнули к раскрывшимся парашютам. Был включен мотор самолета, установленный на подставке. Под действием мощных воздушных потоков купол надувался и безжалостно волок испытуемого по полю. А тот должен был научиться обгонять и падать на него, чтобы погасить купол. Не обходилось без шрамов и ранений, ушибов коленей и вывихнутых суставов. Фельдфебель Бизеланг гонял своих двенадцать мужчин с шести утра до шести вечера. Затем он заставлял их прыгать из макета кабины самолета Ю-52, водруженной на большой высоте, на брезент, который удерживали четыре человека. — Прямее колени, придурок, прямее! — орал он. Если колени не выпрямить до конца, то упадешь лицом вниз или же произойдет разрыв связок. Фельдфебель Бизеланг обучал своих подопечных всему, что им полагалось знать, но очень уж жестоко. Вечером, накануне первого настоящего прыжка с парашютом, он велел всем написать завещание и запечатать его в конверт. И свои вещи они должны были упаковать, прежде чем отправиться спать. — Это чтобы мы могли переслать их вашим родственникам, на случай если вы завтра шмякнетесь на брюхо и отбросите коньки. Бизеланг внушил себе, что это будет психологическая ловушка: посмотреть, кого из парней удастся скрутить в бараний рог. Оказалось, всех, кроме одного. Бизеланг разбушевался: — Где ваше завещание, номер седьмой? Кротко, как овечка, Томас ответил: — Мне оно не нужно. Человек, имевший удовольствие пройти вашу школу, господин фельдфебель, без потерь совершит любой прыжок! На следующий день фельдфебель Бизеланг окончательно распоясался, превысив свои полномочия. Около девяти утра с командой из двенадцати человек он погрузился в дряхлый дребезжащий Ю-52. На высоте двухсот метров машина пролетела над площадкой для прыжков. Все двенадцать стояли в салоне в затылок друг другу, у каждого фал вытяжного кольца был прикреплен к стальному тросу. Прозвучал сигнал из кабины пилота. — Приготовиться к прыжку! — рявкнул Бизеланг, стоявший с подветренной стороны открытого люка. У всех на головах были стальные шлемы, индусы надели их под тюрбаны. У всех в руках были тяжелые автоматы. Номером первым шел итальянец. Он выступил вперед. Бизеланг врезал ему по спине, тот широко растопырил руки и прыгнул в пустоту в сторону левого крыла. Трос, прикрепленный к стальной направляющей, натянулся и вырвал парашют из-под защитной оболочки. В воздухе итальянца тут же понесло назад и вниз. Прыгнул второй номер. Прыгнул третий. Томас подумал: «Как пересохли у меня губы. А ну как я в воздухе потеряю сознание? Не разобьюсь ли насмерть? Странно: мне вдруг зверски захотелось гусиной печенки. Ах, почему я не остался у Шанталь? Мы ведь были так счастливы вдвоем…» Настала очередь номера шесть — украинца. Тот вдруг отшатнулся от Бизеланга, налетел на Томаса и дико панически завизжал: «Нет… нет… нет…» Приступ страха. Типичный приступ страха. Можно понять, мелькнуло в мозгу Томаса Ливена. Никого нельзя принуждать к прыжкам с парашютом, гласила инструкция. Если кто-то дважды откажется прыгать, его отчисляют. Одному лишь фельдфебелю Адольфу Бизелангу было начихать на инструкции. Он заорал: — Ты, скотина, трусливая свинья, ты будешь у меня… — с этими словами он схватил трясущегося, рванул его на себя и сапогом влепил ему такой мощный пинок в зад, что украинец с каким-то кудахтаньем вывалился наружу. Не успел Томас еще прийти в себя от возмущения, как рванули его самого. Фельдфебельский сапог прошелся и по нему, и он почувствовал, что падает, падает и падает в пустоту. 5 Свой первый прыжок с парашютом Томас совершил благополучно. И все остальные приземлились без потерь. Только украинец сломал себе ногу. С переломом и нервным шоком он был доставлен в лазарет. В тот полдень, когда они в помещении ангара учились укладывать парашюты, в группе началось какое-то волнение, прошелестел шепоток. Норвежец страстно призывал всех прикончить изверга. Бизеланг спал в отдельной комнате, в стороне от казарм. И спал крепко… Немцы склонялись к подаче жалобы коменданту аэродрома и бойкоту занятий. Итальянец и индусы выступали за то, чтобы избить Бизеланга, но не до смерти, а до потери сознания. Участвуют все до одного. Тогда нельзя будет никого наказать. Во время диспута выяснилось, что лагерная жизнь, которую Томас так ненавидел, наложила свой отпечаток и на его лексику: — У вас каша в мозгах, — сказал он заговорщикам во время перекура. — Знаете, что потом будет? Бизеланга повысят, а нас — в тюрягу. Всех до одного. Норвежец заскрипел зубами от злости: — Но этот скот… этот проклятый скот… Что нам с ним делать? — Об этом я тоже думал, — мягко ответил Томас. — Пригласим его отужинать с нами. Об этом ужине 26 февраля 1943 года по сей день идут разговоры в ресторане, принадлежащем Фридриху Онезорге в Витштоке. Эльфрида Бизеланг, красавица дочка фельдфебеля, работала официанткой у Онезорге. В одной лавчонке Томас обнаружил различные мелочи, для него абсолютно необходимые: сушеные грибы, корицу, изюм, апельсиновые и лимонные цукаты. Помогая Томасу готовить говяжье филе, светловолосая Эльфрида почем зря ругала своего родителя, ради которого все затевалось: — Этот старый хрен совсем не заслуживает, чтобы ради него так уродовались! Тупой солдафон! Все время только и треплется о своих подвигах. Все у него трусы, а он один, конечно, всегда герой! — Эльфрида, — допытывался Томас, при этом осторожно смачивая кусочки апельсиновых и лимонных цукатов, — скажите, моя прелесть, ведь ваша блаженной памяти матушка, конечно, с удовольствием слушала военные рассказы вашего господина папы? Блондинка Эльфрида расхохоталась: — Мама? Как же! Да она всякий раз удирала из комнаты, стоило ему только начать. Она всегда повторяла: «В своей Греции ты мог разоряться, но не дома». — Да, да, — серьезно сказал Томас, — поэтому все так и вышло. — Что вы имеете в виду, господин Ливен? — Человек, моя прекрасная, молодая и белокурая Эльфрида, является продуктом своего окружения, если я позволю себе такой марксистский постулат в наши великолепные национал-социалистские времена. — Понятия не имею, о чем вы болтаете, — сказала Эльфрида, вплотную приблизившись к Томасу, — но вы так милы, так вежливы, так образованны… Томас на это не клюнул и продолжал: — Потому ваш папа и стал таким злыднем. — Почему? — Никто его не слушал. Никто им не восхищался. Никто его не любил… Эльфрида теперь стояла так близко от него, и ее губы были приоткрыты в таком ожидании, что Томасу не оставалось ничего другого, как поцеловать ее. Поцелуй получился долгим. — Ты именно то, что мне нужно, — шептала она в его объятиях, в то время как рядом с ними в духовке шипело и прыскало филе «Кольбер», — мы оба… если бы мы соединились совсем-совсем… Ах, но ты для меня больно умный… Вот хотя бы с моим стариком: мне еще никто так не объяснял, как ты… — Будь немножко поласковее с ним, — попросил Томас, — ведь ты сумеешь, да? Слушай его побольше. Многие в лагере будут тебе за это благодарны. Эльфрида улыбнулась и снова поцеловала его. Однако несмотря на сладость поцелуя семнадцатилетней девушки Томас думал о Шанталь, он понял: «Если я вспоминаю ее, даже когда целую другую, то, боже, я люблю ее, я люблю Шанталь…» Обед, на который все приглашенные явились весьма скептически настроенными, произвел фурор. Томас произнес вступительное слово и, обращаясь к почетному гостю Адольфу Бизелангу, закончил ее словами: «…и мы благодарны вам, уважаемый господин фельдфебель, за то что вы с непреклонной суровостью, самопожертвованием и непрестанной заботой, да, а если нужно, то и пинками помогали нам задавить мерзавца, сидящего в каждом из нас». За ним поднялся Бизеланг и со слезами на глазах произнес ответную речь, начинавшуюся словами: «Многоуважаемые господа, никогда не думал, что мне в жизни будут дарованы столь счастливые минуты»… Дамба была прорвана. Наконец-то, наконец-то после многих лет фельдфебелю Адольфу Бизелангу было дозволено говорить! И он говорил: за мясным бульоном — о Норвегии, за говяжьим филе — о Греции, а за пудингом с изюмом — о Крите. На следующий день перед группой предстал совершенно изменившийся Адольф Бизеланг и заговорил: — Господа, благодарю вас за прекрасный вечер. Позвольте пригласить вас проследовать за мной к самолету. К сожалению, нам еще нужно немного потренироваться в прыжках. 6 Вечером 27 февраля Томас направлялся в казарменный отсек. Его путь проходил вдоль колючей проволоки, отделявшей территорию гражданских агентов от военнослужащих люфтваффе. Стоявший по другую сторону заграждения десантник подозвал его свистом и окриком: «Эй!» — Чего надо? — Некий Бастиан описал мне одного парня, похож на тебя. Томас моментально очнулся: — Бастиан? — Тебя звать Пьер Юнебель? — Да, это я… Знаешь ли ты… Может быть, тебе что-то известно о Шанталь Тесье? — Тесье? Не-е-т, я знаю только этого Бастиана Фабра… Дал мне три золотые монеты за то, что я доставлю письмо… Я должен отчаливать, парень, вон идет мой макаронник[15 - На немецком солдатском жаргоне — фельдфебель. — Примеч. пер.]. И вот в руках у Томаса Ливена конверт. Он уселся на придорожный камень возле кромки поля. Темнело. Было холодно. Но Томас холода не ощущал. Он вскрыл конверт, вытащил письмо и начал читать, а сердце при этом бухало и бухало подобно гигантскому молоту… Марсель, 5.2.1943 Дорогой мой старина Пьер! Даже не знаю, с чего начать. Может, пока я пишу письмо, ты уже любуешься фиалками из-под земли. Неделю-другую назад я тут поотирался в округе и встретил одного парня, который пашет и на ваших, и на наших — работает на Сопротивление и на немцев. Из Парижа ему сообщили, что с тобой произошло. Проклятые свиньи из СД, если я прищучу хоть одного из них, удавлю собственными руками. Парень рассказал, что теперь ты в другой команде. Как тебе это только удалось. И тебя теперь готовят в парашютисты где-то под Берлином. Слушай, уписаться можно! Мой Пьер — немецкий парашютист! Так смешно, хоть плачь. В Монпелье я познакомился с одним немецким солдатом, он правильный малый. Кроме того, я его простимулировал. Он едет в Берлин. И с ним я передам это письмо. Шанталь получила от тебя два письма, ответить не смогли: оказии не было. Дорогой Пьер, тебе известно, как я к тебе отношусь, поэтому мне особенно тяжело писать, что здесь произошло. 24 января немецкая комендатура объявила: старый портовый квартал должен быть снесен! И в тот же день они арестовали у нас шесть тысяч человек, многих ты знаешь, и еще они позакрывали тысячу баров и борделей. Слушай, таких боксерских схваток с участием женщин ты наверняка не видел! Немцы дали нам только четыре часа, чтобы убраться из своих квартир, затем в дело вступили их подрывники. Шанталь, старик Франсуа (Копыто, не забыл?) и я держались вместе до последнего. Шанталь была в угаре, как будто кокса нанюхалась! Одна только мысль засела у нее в мозгу: прикончить Лысину! Данта Вильфора, помнишь его? Эта трижды проклятая свинья и выдала тебя гестапо. Так вот, в тот вечер мы поджидали его в подворотне на улице Мазено, напротив дома, где он жил. Мы знали: он прячется в погребе. Шанталь сказала: «Теперь, когда немцы взрывают дома, он вылезет как миленький». И так мы ждали не один час. Вот, скажу тебе, был вечерок! Дым, пыль и чад в воздухе, и все новые дома взлетают на воздух, мужчины орут, женщины визжат, дети плачут… 7 Дым, пыль и чад висели в воздухе. Грохотали взрывы, орали мужчины, визжали женщины, плакали дети… Уже стемнело. Только зловещий багровый отблеск пылающих домов освещал старый квартал. Шанталь неподвижно стояла в темной подворотне. На ней были длинные облегающие брюки и кожаная куртка, на голове — красный платок. Под курткой — автомат. Никаких чувств не отражалось на бледном кошачьем лице. Еще один дом взлетел на воздух. Дождь из кирпичных осколков. Пронзительные визги, немецкие проклятья, крики и топот сапог. — Боже правый, надо убираться отсюда, Шанталь! — настаивал Бастиан. — В любой момент здесь могут появиться немцы! Если они обнаружат нас здесь, да еще с оружием… Шанталь лишь покачала головой: — Можете сматываться, я остаюсь, — ее голос звучал хрипло, она закашлялась. — Лысина там, в подвале, я знаю. Эта сволочь должна выйти. И я уложу его. Я поклялась убить его. Даже если это будет последним из того, что я сделаю в жизни! Пронзительный женский визг ударил в уши. Они увидели, как солдаты гонят перед собой по улице стайку девушек. На некоторых из всей одежды были только легкие халатики. Они отбивались руками и ногами, кусались, пинались, царапались, сопротивляясь эвакуации. — Это те, кто работал у мадам Ивонны, — сказал Копыто. Девушек прогоняли мимо них. Проклятья и брань носились в воздухе. Внезапно Бастиан вскрикнул: «Там!» В проходе дома напротив появился Дант Вильфор с тремя спутниками. Лысина был одет в короткую меховую куртку. На его охранниках — толстые свитера. Из карманов брюк высовывались рукоятки пистолетов. Бастиан выхватил револьвер, но Шанталь ударила его по руке — дуло опустилось вниз — и крикнула: — Нет. Попадешь в девушек! Перед входом в подворотню все еще продолжалась потасовка женщин с немецкими солдатами. Затем все произошло очень быстро. Дант Вильфор побежал, стараясь проскочить так, чтобы между ним и Шанталь оказался кто-нибудь из немцев или девушек. Представителю СД он показал аусвайс, подписанный небезызвестным штурмбанфюрером СД Айхером из Парижа. Затем Лысина быстро заговорил с унтер-офицером, указывая на подворотню, в которой стояли Шанталь, Бастиан и Франсуа. В этот момент Шанталь выхватила автомат, прицелилась, однако снова заколебалась, поскольку на линии огня по-прежнему оставались девушки. Это промедление стоило Шанталь жизни. Прятавшийся за одной из девушек Вильфор с гнусной ухмылкой поднял свой пистолет и выпустил всю обойму. Не издав ни звука, Шанталь согнулась и повалилась на грязную землю. Кровь, поток крови окрасил кожаную куртку. Она больше не шевелилась. Ее прекрасные глаза потухли. — Вперед! — закричал Франсуа. — Во двор! Через стену! Бастиан знал: сейчас время идет на секунды. Он развернулся и выстрелил в Вильфора, увидел, как гангстер вздрогнул, схватился за левую руку и завизжал, как резаный поросенок. Спасая свою жизнь, Бастиан и Франсуа рванули прочь. В старом квартале они знали каждый камень, каждый проход. За стеной имелась канализационная решетка. Если здесь спуститься вниз к сточным водам, то можно вылезти затем наверх за пределами старого квартала… 8 …мы добрались до канала и оказались в безопасности… — писал Бастиан Фабр. Томас Ливен опустил письмо, уставился в сумерки, в фиолетовую дымку, появившуюся с наступлением вечера, и вытер слезы. Потом стал читать дальше: …я скрылся в Монпелье. Если ты когда-нибудь окажешься здесь, спрашивай меня у мадемуазель Дюваль, бульвар Наполеона, 12, теперь это моя девушка. Пьер, бог мой, Пьер, нашей доброй Шанталь больше нет. Я ведь знаю, как близки вы были. Она говорила мне, что, возможно, вы поженитесь. Ты знаешь, что я твой друг и потому в таком же отчаянии, как и ты. Жизнь — сплошное дерьмо. Увидимся ли мы с тобой когда-нибудь? Когда? Где? Будь здоров, старина. Мне тошно. Не могу писать дальше. Бастиан. Стемнело. Томас Ливен сидел на придорожном камне. Было холодно. Но Томас холода не чувствовал. По его лицу текли слезы. Умерла. Шанталь умерла. Внезапно он обхватил руками голову и громко застонал. О Боже, его охватила тоска, такая ужасная тоска по ней с ее дикими выходками и смехом, по ее любви. По другую сторону в казарме выкрикивали его имя, его искали. Он не слышал. Он сидел на холоде, думал о своей потерянной любви и плакал. 9 4 апреля 1943 года, вскоре после полуночи, британский самолет типа «Бленхейм» на высоте двухсот пятидесяти метров пересек заброшенный участок леса между Лиможем и Клермон-Ферраном. Описав широкую дугу, он пролетел над лесом вторично. В ответ внизу вспыхнули два костра, затем три красных маяка, и наконец замигал карманный фонарик. В кабине самолета с эмблемой британских королевских ВВС находились два немецких пилота люфтваффе и радист. За ними стоял мужчина в коричневом комбинезоне с парашютом — и то и другое английского производства. Его снабдили великолепно сработанными документами на имя Роберта Эверетта и военной книжкой, удостоверяющей его звание капитана. У него были моржовые усы и длинные густые бакенбарды. Кроме того, при себе он имел: английские сигареты, английские консервы и английские лекарства. Командир экипажа обернулся и сделал знак. Томас Ливен извлек из комбинезона свои старомодные карманные часы и открыл крышку: было 0.28. С помощью радиста он сбросил огромный тюк на грузовом парашюте. Затем сам ступил к открытому люку. Радист протянул ему руку. И, согнувшись так, как его учили, Томас поклялся: «Если я вернусь целым и невредимым, если когда-нибудь встречу этого Вильфора, я отомщу за тебя, Шанталь». Он машинально твердил про себя: «Я так тебя люблю, Шанталь». И, раскинув руки, выпрыгнул в сторону левого крыла в ночную тьму… В первые десять секунд полета он думал следующее: «Ну и ну! Расскажи я все это когда-нибудь в своем лондонском клубе, они без промедления отправят меня в дом для умалишенных. Невозможно себе представить. Без малого четыре года я живу в этом мире безумия. Я водил за нос английскую, немецкую и французскую секретные службы — именно я, человек, всегда имевший только одно желание: жить в мире, прилично питаться и обожать красивых женщин. В Лиссабоне я научился подделывать паспорта. В Марселе я основал университет для уголовников. Из-за нужды, а не по велению сердца. Ну и ну». Внизу на небольшой прогалине Томас разглядел два костра и красные точечки трех карманных фонарей. В следующие десять секунд падения он размышлял о следующем: «Я должен приземлиться в треугольнике между красными точечками. Там поляна, деревьев нет. Если промахнусь, то велика вероятность, что какой-нибудь дубовый сук вонзится мне в… Боже мой, а в этом месяце мне исполнится всего 34 года! Помаленьку подруливать руками. Ну, отлично. Я снова над треугольником. Там внизу настоящие французские партизаны с красными фонариками. Они думают, что меня направил к ним полковник Бакмастер из Лондона. Если бы они догадались, что меня послал к ним адмирал Канарис из Берлина…» В последние десять секунд своего падения он думал: «Эти моржовые усы — пожалуй, самое противное из всего. Нет, в самом деле. Волосы все время лезут в рот. И к тому же еще длинные бакенбарды. Эти друзья из абвера вынудили меня отрастить и то и другое. Секретные службы, что с них взять? А все для того, чтобы я выглядел как англичанин. Как будто настоящий английский капитан, вознамерься он прыгать с парашютом над оккупированной немцами Францией для выполнения секретной миссии, не сбрил бы себе предварительно моржовые усы и бакенбарды, чтобы не выглядеть по-английски. Придурки они все. И шли бы они…» Приземление Томаса Ливена, он же капитан Эверетт, оказалось болезненным. Он упал на землю лицом, в рот набилась изрядная порция волос, и в последнюю секунду он сообразил, что ругаться ему нужно по-английски, а не по-немецки. Затем он медленно поднялся. Перед ним стояли трое мужчин и женщина. Все четверо в ветровках. Женщина была молодая и красивая. Блондинка со скромно зачесанными назад волосами. Высокие скулы, косой разрез глаз. Красивый рот. Один из мужчин был низеньким и толстым, другой высоким и худым, а третий оброс волосами, подобно человеку каменного века. Маленький толстяк обратился к Томасу по-английски: «Сколько кроликов резвилось в саду моей тещи?» На что Томас с великолепным оксфордским произношением ответил: «Два белых, одиннадцать черных, один пятнистый. Им нужно срочно отправиться к Фернанделю. Парикмахер уже ждет их». — Вы любите Чайковского? — спросила его строгая красотка по-французски. Ее глаза сверкали, зубы блестели в отраженном свете костров, а черный пистолет она держала в боевой готовности. Он послушно ответил по-французски с английским акцентом — так, как перед отлетом из Парижа его научил полковник Верте: — Предпочитаю Шопена. Это, по-видимому, успокоило блондинку, и она убрала оружие. Маленький толстяк спросил: — Позвольте взглянуть на ваши документы? Томас показал свою «липу». Высокий и худой партизан произнес голосом, привыкшим отдавать команды: — Этого достаточно. Добро пожаловать, капитан Эверетт. Все крепко пожали ему руку. Как все просто, подумал Томас. Если бы я всего один день позволил себе подобные детские игры на Лондонской бирже, к вечеру я бы обанкротился. Причем вчистую! 10 Дело и впрямь оказалось не слишком трудным. Германский абвер узнал о создании новой и сильной французской группы Сопротивления «Маки Крозан» (по названию местечка Крозан южнее Гаржилесса). «Маки Крозан» хотела как можно скорее вступить в контакт с Лондоном и получать указания от англичан для борьбы с немцами. Группа считалась опасной потому, что оперировала на местности, окруженной железными и шоссейными дорогами, электростанциями. Глубокие овраги и возвышенности делали ее практически неконтролируемой, не позволяя немцам проводить крупномасштабные операции при поддержке танков. Новая группа была связана с группой «Маки Лимож», имевшей рацию и поддерживавшей контакт с Лондоном. Только их радист был двойным агентом, работавшим и на немцев. Так абвер в Париже узнал о желании «Маки Крозан» обзавестись собственным радиопередатчиком. Радист-предатель, оповестивший не Лондон, а немцев, принял сообщение якобы из Лондона, а на самом деле от германского абвера из Парижа о прибытии 4 апреля 1943 года капитана Роберта Эверетта, которого сбросят на парашюте на поляне вблизи Крозана… — Где парашют с рацией? — спросил Томас Ливен, он же капитан Эверетт. Он волновался: немецкие радиотехники основательно потрудились над прибором. — Все нашли и спрятали, — сказала строгая красотка, не сводившая глаз с Томаса. — Позвольте представить вам наших друзей, — ее речь была быстрой и уверенной. Она властвовала над мужчинами точно так же, как Шанталь над своими бандитами. Но если сильной стороной Шанталь были страсть и темперамент, то у блондинки — холодный интеллект. Маленький толстяк оказался Робером Касье, бургомистром Крозана, худой и молчаливый с умным лицом — бывшим лейтенантом Белькуром. Третьего странная блондинка представила как гончара Эмиля Руфа. Томас подумал: «Эта блондинка, маленький и дерзкий партизанский синий чулок, смотрит на меня как-то враждебно. Почему, собственно? А, может, совсем наоборот? Жуткая баба!» Обросший гончар объявил: — Девять месяцев назад я поклялся, что постригусь только тогда, когда будет уничтожено гитлеровское отродье. — Будем реалистами, мсье Руф. К парикмахеру вы наверняка не попадете еще год или два, — и Томас обратился к молодой девушке: — А вы кто, мадемуазель? — Ивонна Дешан, ассистентка профессора Дебуше. — Дебуше? Знаменитого физика? — Он известен и в Англии, не правда ли? — с гордостью сказала Ивонна. «И в Германии тоже», — подумал Томас. Но говорить этого нельзя. Он продолжал допытываться: — Я думал, что профессор преподает в университете Страсбурга? В то же мгновение перед ним оказался худой Белькур, его голос звучал сухо и бесцветно: — Университет Страсбурга переехал в Клермон Ферран — или в Лондоне не знают об этом, капитан? «Проклятье, — подумал Томас, — я слишком много болтаю». И холодно ответил: — Наверняка знают. Я — нет. Пробел в образовании. Извините. Возникла пауза. Холод, отчуждение. Томас понял: сейчас поможет лишь наглость. Он высокомерно взглянул на лейтенанта и коротко произнес: — У нас мало времени. Куда мы идем? Лейтенант спокойно выдержал его взгляд и медленно ответил: — Мы идем к профессору Дебуше. Он ждет нас. В «Мулен де Гаржилесс». — Тут вокруг полно милиционеров Виши, — сказала Ивонна. Она обменялась быстрым взглядом с лейтенантом, что Томасу крайне не понравилось. Бургомистр и гончар безобидны, — думал он, — опасны лейтенант и Ивонна, смертельно опасны. И спросил: — Кто в вашей группе радист? — Я, — ответила блондинка, поджав губы. Естественно. Еще и это в довершение ко всему. 11 Профессор Дебуше был похож на Альберта Эйнштейна: маленький приземистый мужчина с огромным черепом ученого. Седая львиная грива. Добрые грустные глаза. Мощный затылок. Долго и молча он рассматривал Томаса Ливена. Томас заставил себя выдержать этот спокойный проникающий взгляд. При этом его бросало то в жар, то в холод. Пять человек в жилой комнате на мельнице в Гаржилесс молча столпилось вокруг. Неожиданно профессор положил руки на плечи Томаса Ливена и произнес: — Добро пожаловать! — Затем, обращаясь к остальным: — Капитан в полном порядке, друзья мои. Я распознаю хорошего человека с первого взгляда. Настроение четверых изменилось в мгновение ока. Только что они молчали и держались холодно. Теперь все заговорили, перебивая друг друга, хлопали Томаса по плечу, смеялись, как давние друзья. К Томасу подошла Ивонна. Ее глаза отсвечивали морской зеленью и были очень красивыми. Она обняла Томаса и поцеловала его. Его бросило в жар, потому что Ивонна целовала его с пылом патриотки, выражающей благодарность от лица нации. Потом она сказала, сияя: — Профессор Дебуше еще ни разу не ошибался в оценке людей. Мы ему верим. Для нас он божество. Старик протестующе поднял руки. Ивонна все еще стояла вплотную к Томасу. Она сказала с волнующей хрипотцой в голосе: — Вы рисковали жизнью во имя нашего дела. Мы вам не доверяли. Вы наверняка оскорблены. Простите нас, пожалуйста! Томас посмотрел на седовласого добродушного ученого, на доисторического человека Руфа, скупого на слова лейтенанта, толстого и смешного бургомистра — на них, любящих свою страну, и подумал: «Это вы простите меня. Мне так стыдно. Но что мне оставалось? Что я мог сделать? Я хотел и хочу попытаться спасти ваши жизни — и свою заодно». Томас привез с собой консервы британской армии, настоящие английские сигареты и трубочный табак, шотландское виски с этикеткой «Только для членов Ее Величества королевских ВВС». Все это великолепие было взято из трофейных запасов германского вермахта. Партизаны открыли бутылку и чествовали его как героя, а он все думал: «Боже, какой стыд». Чтобы выглядеть как истый британец, он, некурящий, курил трубку. Табачный дым щипал горло. Виски отдавал маслом. Ему было скверно, потому что все смотрели на него как на друга, камрада. С почтением. С восхищением. И главное, потому, что так же смотрела на него и холодная интеллектуалка Ивонна, чьи глаза теперь влажно блестели, а губы были полуоткрыты… — Что нам крайне необходимо, — говорил длинноволосый гончар, — так это динамит и боеприпасы к нашему оружию. — У вас есть оружие? — спросил Томас как бы между прочим. Лейтенант Белькур сообщил, что члены «Маки Крозан», около шестидесяти пяти человек, ограбили два французских и один немецкий склады вооружений. — У нас имеется, — не без гордости сообщил он, — 350 французских карабинов, 68 британских автоматов, 30 немецких гранатометов, 50 немецких автоматических винтовок и 24 французские, не считая 19 пулеметов. («Веселенькое дело», — подумал Томас.) — Но к ним нет боеприпасов, — добавил бургомистр. («Это уже лучше», — подумал он.) — Мы обо всем проинформируем Лондон, — сказал старый профессор, — сообщите нам, пожалуйста, шифр и частоту передачи. Томас принялся объяснять. Ивонна схватывала систему кодирования на лету. Она основывалась на многократном смещении букв и использовании буквенных групп для отдельной буквы. Томас Ливен загрустил еще больше. Он думал: «Весь этот план сочинил я. В надежде, что он сработает. И вот…» Он включил передатчик, сказав: — Сейчас без пяти два. Ровно в два Лондон ожидает первого радиосеанса. На частоте 1773 килогерц. На эту частоту были настроены немецкие радиоперехватчики. Томас продолжал: — Будете все время выходить с позывными «Соловей 17». Вызываете бюро 231, связь с полковником Бакмастером из отдела специальных операций, — он встал. — Прошу, мадемуазель Ивонна. Они вместе зашифровали первое сообщение, посмотрели на часы. Секундная стрелка обегала последнюю минуту перед двумя часами ночи. Еще 15, еще 10, еще 5, еще 1 — старт. Ивонна начала отстукивать морзянку. Вокруг плотным кольцом толпились мужчины: толстый и смешной бургомистр, худощавый лейтенант, старый профессор, гончар со своей длинной гривой. Томас стоял несколько в стороне. «Вот и началось, — подумал он. — И уже не остановишь. Боже, защити вас всех. И меня тоже…» 12 — Ну, начнем, — сказал ефрейтор Шлумбергер из Вены. — Сейчас увидим. На нем были наушники, и он сидел перед рацией. За соседним столом расположился ефрейтор Раддац и с интересом знатока рассматривал французский фривольный журнал. Шлумбергер жестом подозвал его к себе: — Кончай там с бабами. Иди сюда! Ефрейтор Раддац из берлинского квартала Нойкельн со вздохом оторвал взгляд от чернокожей красотки и уселся рядом с коллегой. Надевая наушники, он проворчал: — Еще пару дерьмовых трюков, и окончательная победа у нас в кармане! Оба записывали текст, который сквозь ночь и туман, преодолевая сотни километров, поступал к ним длинными и короткими сигналами, отправленными женской рукой из старой мельницы на берегу реки Крез… Текст в точности соответствовал тому, который лежал перед Шлумбергером с тех пор, как этот странный зондерфюрер по имени Томас Ливен, в чье распоряжение они оба поступили, восемь часов назад покинул Париж. "gr 18 34512 etkgo nspon crags", — так начинался текст, лежавший перед ефрейтором из Вены. И "gr 18 34512 etkgo nspon crags" передавала теперь морзянка на волне 1773. — Все идет как по маслу, — буркнул венец. — Скажи-ка, а никто не подумал о том, что нас могут подслушивать парни в Лондоне? — осведомился ефрейтор из Нойкельна. — На той волне, которую мне выделили, едва ли, — ответил Шлумбергер. Они располагались в одной из комнат мансарды отеля «Лютеция» — резиденции военной разведки в Париже. Шлумбергер записывал шифрованное сообщение. Раддац спросил, зевнув: — Карл, ты хоть разок поимел негритянку? — Убирайся и заткнись, наконец. Раддац сказал сумрачно: — Если бы мы, немцы, побольше интересовались бабами, мы бы поменьше воевали. Шлумбергер записывал морзянку. — Все дерьмо, — продолжал Раддац. — Даже придурку ясно, что эту войну нам не выиграть. Почему эти поганые генералы не закончат ее? Попискивание в наушниках Шлумбергера смолкло. Он откинулся на стуле, затем, согласно указанию, начал отстукивать ответ: «Ожидайте». Раддац проворчал: — Я спрашиваю, почему эти скоты не прекратят войну? — Не получится. Тогда Гитлер поставит всех к стенке, Георг! — Все только и долдонят: Гитлер, Гитлер! Гитлер — это же мы все. Потому что мы его выбрали. И орали «Хайль». Болванами, болванами мы все были! Больше думать надо и меньше брать на веру! В таком далеко не победном тоне они беседовали еще некоторое время, затем Шлумбергер начал передавать шифрованное сообщение, оставленное ему «зондерфюрером Ливеном». В дешифрованном виде оно гласило: «из бюро 231 военное министерство в Лондоне соловью 17 — мы вас приняли без помех — приветствуем в вашем лице нового члена нашего отдела специальных операций — отныне направляйте сообщения ежедневно в означенное время — позднее вы получите указания — капитана эверетта сегодня 4 апреля 1943…» 13 «…с наступлением сумерек, примерно в 18 часов, на известной поляне заберет наш самолет "лайсендер" — да здравствует франция, да здравствует свобода — бакмастер — конец». Пятеро мужчин и молодая женщина дешифровали текст морзянки, только что полученной на мельнице. Затем они вскочили, бросились обниматься и танцевать на радостях. Спать разошлись около трех часов ночи. Ивонна попросила Томаса принести ей в комнату инструкцию по обслуживанию передатчика. С настоящей английской брошюрой в руках он постучал к ней в дверь. Он очень устал. Ему было грустно. Его мысли беспрерывно возвращались к Шанталь… — Одну минутку! — крикнула Ивонна. Томас подумал: «Она наверняка сейчас раздета и хочет набросить что-нибудь на себя». Он ждал. Потом услышал ее голос: «Заходите, капитан!» Он открыл дверь. Он ошибался. Если Ивонна и имела на себе что-то в момент стука, то за это время скинула с себя все. Она стояла перед ним в маленькой меблированной жарко натопленной комнате в чем мать родила. «Нет, — подумал Томас, — нет, только этого еще не хватало! Сперва она не доверяла мне. Теперь полностью доверяет и хочет доказать это… О нет, я просто не смогу. Шанталь, моя умершая возлюбленная Шанталь…» Он положил брошюру на комод, покраснел, как школьник, торопливо сказал: «Тысяча извинений!» — и вышел из комнаты. Ивонна застыла на месте. Ее губы дрожали. Но слез не было. Она сжала кулаки. В одно мгновение любовь сменилась ненавистью. «Эта грязная скотина! Этот возомнивший о себе англичанин! Он мне еще заплатит». За мгновения, которые понадобились, чтобы открыть и закрыть дверь, женщина, готовая к любви, превратилась в смертельного врага. Утром Ивонны не оказалось на месте, и никто из мужчин не знал, куда она делась. В ее комнате они обнаружили записку: «Выехала пораньше в Клермон-Ферран. Ивонна». Толстяк бургомистр рассердился: — Что это такое! Кто же теперь будет готовить? Мы ведь хотели устроить вам прощальный ужин, капитан… — Если господа сочтут возможным допустить к плите меня… — Черт побери, вы умеете готовить? — Немножко, — скромно ответил Томас. Он сосредоточился на блюдах английской, исключительно английской кухни — а что еще ему оставалось? Он знал, что в этом был известный риск: как их воспримут французы? Однако его ростбиф все нашли великолепным. Лишь овощи, поданные к мясу, вызвали некоторую критику со стороны бургомистра: — Скажите, вы все варите только в соленой воде? — Да, мы, англичане, так любим, — ответил Томас, извлекая изо рта несколько набившихся от усов волосков. Он вел беседу на две стороны, поскольку в то же самое время профессор Дебуше рассказывал ему, что в Клермон-Ферране не все гладко с изготовлением поддельных документов: — В последнее время патрули стали требовать не только удостоверение личности, но и продуктовые карточки, выданные по месту жительства. Как вы считаете, капитан, нам лучше обезопасить себя? — Из чего состоит гарнир к ростбифу? — одновременно допытывался объевшийся бургомистр. — Давайте по порядку, — отвечал Томас Ливен, — для теста нужны яйца, молоко и мука, все это перемешивается. Если блюдо подается отдельно, мы называем его йоркширским пудингом, а если с ростбифом — оладьями. После этого Томас обратился к профессору Дебуше. И сразу превратился в основателя суперцентра по фабрикации документов. — Вам нужно подделывать ваши документы без сучка и задоринки, профессор. У вас же во всех конторах свои люди, не так ли? Все должно совпадать: удостоверение личности, военный билет, денежный аттестат, свидетельство об участии в переписи, продовольственные и налоговые карточки. Все на одно определенное имя. И это имя должно быть зарегистрировано во всех службах… Рекомендация Томаса Ливена была взята на вооружение и так оправдала себя, что у немцев вскоре волосы встали дыбом. Лавина так называемых «подлинных поддельных документов» затопила Францию. И спасла многие человеческие жизни. 14 С наступлением темноты самолет королевских ВВС совершил посадку на небольшой поляне, где восемнадцать часов назад приземлялся Томас Ливен. В кабине находился пилот в британской форме. Он был родом из Лейпцига. Германский абвер отобрал его, потому что он говорил по-английски, к сожалению, правда, с саксонским акцентом. Поэтому он был немногословен и в основном лишь козырял, но настолько не по-английски, что у Томаса кровь стыла в жилах. Пилот молодцевато вскидывал правую руку внутренней стороной к щеке и виску, а не как британцы — внутренней стороной наружу. Никто из новообретенных французских друзей Томаса этого, похоже, не заметил. Начались объятия, поцелуи, рукопожатия и пожелания всего доброго. «Счастливо!» — кричали мужчины, когда Томас вскарабкался в самолет, прошипев при этом пилоту люфтваффе: «Вы, идиот, тупица!» Потом он огляделся. На краю опушки неподвижно стояла Ивонна, руки в карманах куртки. Он помахал ей, она не отреагировала. Он помахал еще раз — никакой реакции. Он уже знал, опускаясь на сиденье: эта женщина непременно отомстит ему. Все еще впереди! Операция «Соловей 17» проходила, как и рассчитывал Томас, без сучка и задоринки. Ежевечерне в 21.00 ефрейторы-радисты Шлумбергер и Раддац в отеле «Лютеция» получали от «Соловья» сообщения, расшифровывали их, а потом отправляли соответствующие ответы от «полковника Бакмастера, бюро 231, военное министерство в Лондоне». На этих сеансах присутствовали полковник Верте, вырвавший Томаса из лап гестаповцев, и капитан Бреннер, давно и с огромным интересом следивший за жизненными перипетиями нашего друга. В лице капитана Бреннера Томас обнаружил типичного служаку: трезвый, упрямый, педантичный, по-своему порядочный, не нацист, «военная косточка», исполнитель приказов, работавший как заводной механизм, без эмоций, критических мыслей и почти не вкладывая сердце. Бреннер, небольшого роста, с идеальным пробором, в очках с позолоченной оправой и энергичными движениями, с самого начала не понимал «всего этого спектакля с каким-то "Соловьем 17"», как он выражался. Сперва Томас Ливен, направляя указания членам «Маки Крозан», попросту тянул резину. Тем временем «Соловей 17» начал требовать конкретных действий. Бойцы Сопротивления хотели наносить удары. Они запрашивали боеприпасы. В ответ на это немцы в одну из майских ночей на английском трофейном самолете доставили и сбросили их в обусловленном районе на четырех парашютах. Боеприпасы имели только один недостаток: они не подходили к типам и калибрам вооружений, имевшихся у «Маки Крозан»… Следствием этого стал нескончаемый обмен радиодепешами. Дни проходили за днями. «Лондон» сожалел о допущенной ошибке. Она будет исправлена, как только будут подобраны подходящие боеприпасы для оружия частично французского, частично немецкого производства. "Лондон" дал задание «Маки Крозан» создавать запасы продовольствия. Было известно, что население в труднодоступных местностях голодает. А голодающие способны на опасные эксцессы… Вновь поднялись в воздух трофейные самолеты с немецкими пилотами. На этот раз они сбросили парашюты с захваченными британскими консервами, медикаментами, виски, сигаретами и кофе. Капитан Бреннер окончательно перестал понимать происходящее: — Мы сами лакаем поддельный перно, а эти господа партизаны — настоящий виски! Я курю «Галуаз», а партизаны — лучшие британские сигареты! Мы снабжаем этих парней, для того чтобы они жирели! Это безумие, господа, чистое безумие! — Это не безумие, — втолковывал ему полковник Верте. — Ливен прав. Это единственная возможность помешать людям стать для нас опасными. А то они подорвут железнодорожные пути или электростанции и разбегутся кто куда, ищи потом ветра в поле. В июне 1943 года недовольство среди членов «Соловей 17» достигло такого накала, что Томас изменил свою тактику: британские трофейные самолеты с немецкими экипажами в этот раз сбросили в партизанский район боеприпасы, подходившие к оружию. Однако «Маки Крозан» вскоре получил новое указание: «маки в марселе готовят крупные акты саботажа и нападения — настоятельно необходимо временно передать товарищам ваше оружие и боеприпасы». В ответ — страстная перепалка в эфире. Но «Лондон» оставался тверд. «Маки Крозан» были переданы точные координаты и время передачи оружия. В одну из ненастных ночей в лесу неподалеку от проезжей дороги из Белака в Мортмар оружие поменяло владельцев. Новые хозяева, старавшиеся держаться как истинные французы, увезли его на грузовиках. Оставшись в своей компании, они загалдели как обычно — на жаргоне немецких пехотинцев. В начале июля от предателя-радиста «Маки Лимож» полковник Верте узнал, что «Маки Крозан» по уши сыта «Лондоном». Известная Ивонна Дешан подстрекала своих товарищей. Действительно ли радиосвязь поддерживается с Лондоном? А этот капитан Эверетт, пророчила она, показался ей личностью сомнительной! А уж пилот, прилетавший за ним, тем более. Он отдавал честь, как какой-нибудь бош. — Проклятье, — сказал Томас, узнав об этом, — знал ведь, что когда-нибудь этим все кончится. Господин полковник, остается только одно. — Что именно? — Мы должны предложить «Соловью 17» возможность совершить настоящий и серьезный акт саботажа. Мы должны пожертвовать одним мостом или одной электростанцией, для того чтобы по возможности спасти от разрушения многие мосты, электростанции и железнодорожные пути. Присутствовавший при разговоре капитан Бреннер закатил глаза и простонал: — Свихнулся! Зондерфюрер Ливен окончательно свихнулся! Полковник Верте был тоже озадачен: — Всему есть пределы, Ливен. Нет, в самом деле. Чего вы от меня добиваетесь? — Я требую от вас мост, господин полковник! — внезапно закричал Томас. — Черт побери, неужели во Франции не найдется одного-единственного моста, которым мы могли бы пожертвовать? КНИГА ТРЕТЬЯ Глава первая 1 Гудящий лифт остановился на самом верхнем этаже парижского отеля «Лютеция», реквизированного немцами. Вышел мужчина тридцати четырех лет. Среднего рос та, стройный, с моржовыми усами. Худощавый Георг Раддац опустил в карман свежее издание французского журнала «Регаль» с фотографиями обнаженных женщин, вскочил и щелкнул каблуками: — Хайль Гитлер, господин зондерфюрер! — Ефрейторы Раддац и Шлумбергер несут радиослужбу, господин зондерфюрер! — рявкнул венец, преувеличенно браво вытягиваясь по стойке «смирно». Без сомнения странный зондерфюрер, порождение третьего рейха, с усмешкой ответил: — Хайль Гитлер, олухи! Лондон слушали? — Так точно, господин зондерфюрер! — отрапортовал венец. — Только что. В течение недель эта троица встречалась ежевечерне в великолепно оборудованном немецком радиоцентре — и каждый раз, пока не пришли другие, использовала, хотя это было запрещено, принимающую станцию, чтобы послушать Лондон. Заговорил толстяк Шлумбергер: — Черчилль толкал речугу. Мол, если итальянцы сейчас, когда Муссолини в дерьме, будут продолжать хороводиться с нами, то схлопочут по мозгам. За пять дней до этого, 25 июля, король Италии Виктор-Эммануил приказал арестовать Муссолини. В тот же день были подвергнуты бомбардировкам Кассель, Ремшайд, Киль и Бремен. — Ну и ну, теперь понеслось, — вздохнул Раддац. — Нам и так уж в России наподдали на Ладоге, и с Курской дуги мы драпанули. И в Сицилии итальянцам вломили по первое число. Томас присел: — А господа в Берлине готовы сломать себе шею. Все лезут и лезут. Шлумбергер и Раддац, старые опытные военные эксперты, мрачно кивнули. О Томасе Ливене они кое-что разузнали. Им было известно, что в гестапо его пытали, прежде чем полковник Верте вызволил его из подвалов СД на авеню Фош и спас от верной гибели. От ареста и ужасных допросов он к тому времени почти отошел. Только на различных частях тела оставались страшные шрамы, но они были скрыты под первоклассной одеждой, которой Томас вновь обзавелся. Он объявил: — Сейчас придут полковник Верте и капитан Бреннер. Могу ли я попросить вас зашифровать пока эту радиограмму, — и он выложил листок на стол перед Раддацем. Берлинец прочитал и изумился: — Ну и ну, каша заваривается все круче. Глянь-ка, Карл. Венец прочитал и поскреб затылок. Его комментарий был краток: — Нет, я отказываюсь. — Не стоит, — сказал Томас. — Лучше зашифруйте радиограмму. Ее текст звучал: «соловью 17 — 1 августа между 23.00 и 23.15 над запланированным квадратом 167 мт бомбардировщик королевских ввс сбросит специальный контейнер с пластиковой взрывчаткой — взорвите 4 августа ровно в ноль часов понтонный мост между гаржилессом и эжузо — время соблюсти в точности — успехов — бакмастер». — Приступайте, господа, — сказал Томас Ливен. — Что еще за недоуменные взгляды? — Господин зондерфюрер снова издевается, Георг, — сказал венец. — На самом деле будут какие-нибудь задрипанные мостки, понял? — Этот мост, господа, — с усталой улыбкой пояснил Томас, — через реку Крез ведет к национальному шоссе 20 и является одним из самых важных в центральной Франции. Он расположен на подъезде к Эжузо. Там находится плотина электростанции, снабжающей энергией значительную часть центральной Франции. — И именно этот мост должен взлететь к чертям? — На все воля Божья, — сказал Томас. — Долго же мне пришлось выбивать этот мост. 2 Поисками подходящего моста Томас Ливен начал заниматься 4 июля 1943 года. В светлом летнем костюме, насвистывая, пребывая в превосходном настроении, он шагал по солнечному Парижу. Ах, эти бульвары с цветущими деревьями! Ах, эти уличные кафе с красивыми молодыми женщинами в коротких пестрых платьях. Экстравагантные шляпки! Обувь на толстой пробковой подошве! Аромат приключений, флирта, косметики и жасмина… Париж 1943 года жил совсем как в мирное время. Когда в квартирах на сквере Булонского леса неожиданно гасло электричество, то это было ненадолго, а если раздавался шум закрывающихся жалюзи, то опускались они мягко, а не с железным грохотом. Парижане, со свойственным им шармом, смирились с немецкой оккупацией. Процветал черный рынок. Мораль немецких вояк, соприкоснувшихся с этой жизнью, давала трещины. Однажды генерал фон Вицлебен со вздохом признал: «Французские женщины, французская кухня и французский менталитет добили нас. В принципе следовало бы каждые четыре недели менять расквартированные здесь части». Самая мелкая сошка жила в Париже по-княжески! Вмиг усвоила различия между тончайшими сортами шампанского, в своей гостинице требовала цыпленка гарни, устриц поглощала дюжинами и познавала в нежных объятиях своих французских подружек, что умереть за фатерланд — не самое сладкое, что есть в жизни. Главный штаб генерала фон Рундштедта, главнокомандующего группой войск «Запад», был первой целью Томаса Ливена. Здесь он поговорил с тремя майорами, которых, прежде чем обратиться к ним с маленькой просьбой, обстоятельно и торжественно сделал носителями государственной тайны. Первый майор направил его ко второму, второй — к третьему. Третий майор выставил его за дверь и послал депешу своему генералу. Генерал переправил рапорт в отель «Лютеция» с пометкой: любое вмешательство абвера в военные вопросы (а взрыв моста относится именно к такой категории) он решительно отвергает. Тем временем проворный Томас появился уже в Главном штабе технического обслуживания вермахта, чтобы лично изложить свою просьбу некоему майору Ледебуру. Это было в 11.18. В 11.19 на столе педантичного и тщеславного капитана Бреннера в отеле «Лютеция» зазвонил телефон. Маленький офицер с идеальным пробором и в очках в позолоченной оправе снял трубку и представился. Затем узнав, что говорит с известным майором Ледебуром, попытался принять стойку «смирно» в положении сидя. Слова старшего по званию заставили лицо капитана побагроветь. Он пролаял: — Всегда ожидал нечто подобное, господин майор! Полностью разделяю ваше мнение! Но у меня связаны руки! Очень сожалею, господин майор, вынужден переключить вас на полковника Верте. Лицо полковника в отличие от капитанского побледнело, как только он услышал то, что сказал ему майор. Под конец он с трудом выдавил из себя: — Благодарю за сообщение, господин майор. Вы очень внимательны. Но могу вас успокоить: зондерфюрер Ливен не сошел с ума. Ни в коем случае! Я сейчас прибуду и заберу его, — и повесил трубку. Рядом оказался капитан Бреннер. Линзы его очков поблескивали: — Осмелюсь указать, что я всегда предостерегал вас от этого человека. Он действительно ненормальный. — Он так же нормален, как вы и я! А Канарис просто души в нем не чает. Положа руку на сердце: не оказалась ли его идея мирной борьбы с партизанами самой продуктивной? Очнитесь же, Бреннер! Только за последний месяц маки во Франции совершили 243 убийства, 391 нападение на железные дороги и 825 актов саботажа в промышленности! И лишь в одной области царит покой — в его! Капитан Бреннер поджал губы и пожал плечами. Полковник Верте поехал и освободил Томаса Ливена, которого несказанно повеселило, что майор Ледебур усомнился в его рассудке. Верте сказал ему: — А теперь мне необходима рюмка шнапса. За стаканчиком перно Верте, покачивая головой, спросил: — Почему вы зациклились на своей идее моста, Ливен? — Потому что я убежден в том, — быстро ответил Томас, — что множество людей, обреченных на смерть, останутся в живых, если я найду этот мост. Немцев и французов, господин полковник. Вот почему. — Ах, Ливен, вы славный парень. Из окна бара полковник смотрел на летний бульвар с его цветами, деревьями, молодыми женщинами. Неожиданно он сжал руку в кулак: — Проклятая война, — сказал полковник Верте. 3 На следующее утро Томас Ливен блуждал по коридорам филиала рейхсведомства по труду в Париже в поисках отдела, которому были подведомственны мосты. Под конец, окончательно запутавшись, он очутился в кабинете, из которого ему тут же захотелось бежать куда глаза глядят. Для паники имелись две причины: четыре портрета на стене и дама за письменным столом. Это были портреты Гитлера, Геббельса, Геринга и главы ведомства Хирля. Дама была тощая, кожа да кости, высокая, плоскогрудая, с мосластыми руками, бесцветные волосы собраны в пучок. Одета она была в коричневую юбку, коричневые шерстяные чулки и коричневые на плоской подошве туфли, на белой блузке — золотой партийный значок. На воротнике — тяжелая кованая брошь. Строгий вид, строгая одежда, строгий кабинет. Томас уже был на пороге, как его остановил жесткий ломающийся голос: «Одну минуту!» Он повернулся и неуверенно улыбнулся: — Прошу прощения, я заблудился. День добрый. Дама вылетела из-за стола: — Что еще за «добрый день»? Здесь принято приветствовать «хайль Гитлер», — она была почти на две головы выше Томаса. — Я требую ответа. Кто вы такой? Как ваше имя? — Зондерфюрер Ливен, — сказал он сдавленным голосом. — Какой еще зондерфюрер? Покажите удостоверение. — С чего это вдруг? Я ведь тоже не знаю, кто вы. — Я, — отвечала тощая, от которой сильно несло антисептическим мылом, — штабсгауптфюрерин Мильке. Работаю здесь уже четыре недели. Личное поручение главы ведомства Хирля. Имею все полномочия. Вот мое удостоверение. А где ваше? Штабсгауптфюрерин Мильке дотошно изучила удостоверение Томаса Ливена. Затем позвонила полковнику Верте и осведомилась, знает ли он зондерфюрера Ливена. Только после этого предложила Томасу сесть. — Враг повсюду. Нужно быть бдительным. Итак, чего вы хотите? — В самом деле, фрау Мильке… — Штабсгауптфюрерин. Это мое звание. — В самом деле, фрау штабсгауптфюрерин… — Без всякой «фрау», просто штабсгауптфюрерин. «Здесь ты права, коза драная, ты не женщина», — подумал Томас и произнес, с трудом стараясь сохранить дружелюбный тон: — В самом деле, штабсгауптфюрерин, не думаю, что вы — нужная мне инстанция. — Нужная. Не ходите вокруг да около. Говорите! Клокочущая ненависть постепенно подкатывала к горлу Томаса. Но он пока сдерживался. — У меня секретное задание. Разглашать не имею права. — А я в качестве уполномоченного ведомства имею право потребовать этого. Я прикажу вас арестовать, если вы немедленно… — Штабсгауптфюрерин! — рявкнул Томас. — Запрещаю вам разговаривать со мной в таком тоне… — Не вам здесь что-то запрещать! Сегодня я составлю рапорт. О молодых людях, годных для фронта, которые под прикрытием абвера погрязли здесь, в Париже, в пучине греха. Я направлю сообщение лично главе ведомства! С Томаса было довольно, терпение лопнуло, и он заорал: — А я напишу свой рапорт! Лично адмиралу Канарису! Вы что, с ума сошли? Как вы со мной разговариваете? Только вас здесь и не хватало! — он продолжал угрожающе: — Штабсгауптфюрерин соответствует званию полковника, так? Адмирал будет, пожалуй, поважнее, а? — он стукнул по столу. — Вы будете лично отвечать перед адмиралом Канарисом, понятно? Она уставилась на него своими маленькими глазками, водянистыми, голубыми, нордическими. И заговорила, растягивая слова и улыбаясь, — было видно, что она струхнула: — Зачем так волноваться, зондерфюрер? Я лишь выполняю свой долг, — она сглотнула комок в горле. Томас подумал: «Испугалась, хочет помириться, но я больше не могу. Я задохнусь, если пробуду здесь еще хотя бы минуту». Он вскочил, выбросил правую руку вверх и рявкнул: «Хайль Гитлер, штабсгауптфюрерин!» — Подождите же… Но он был уже у двери, распахнул ее и с треском захлопнул за собой. Прочь! Прочь! На свежий воздух! 11 июля Томас оказался в штаб-квартире организации Тодта. Там его направили к советнику по строительству по имени Хайнце. Имя Хайнце значилось также на двери кабинета, которую Томас открыл в тот день в 11 часов. Внутри комнаты находились два чертежных стола. Два высоких господина, стоявшие перед ними, о чем-то спорили. Они спорили так ожесточенно, что не обратили внимания на появление Томаса Ливена. Поверх формы на мужчинах были белые плащи, крики продолжались. Один: Я снимаю с себя ответственность! Если какой-нибудь танк проедет по нему, он рухнет! Другой: Как вы себе это представляете, коллега, следующий мост стоит на реке Крез возле Аржантона. Один: Мне на это начхать, пускай господа направляются в объезд! Заявляю: мост Понт Нуар у Гаржилесса в угрожающем состоянии! Метровые трещины на нижней части полотна! Моих специалистов по статическому напряжению чуть удар не хватил! Другой: Укрепите конструкцию металлическими скрепами! Один: Позвольте — но это уже ни в какие ворота не лезет! Томас подумал: «Мост у Гаржилесса. Фантастика. Абсолютная фантастика. Меня как будто услышали высшие силы…» Другой: Подумайте об электростанции! О плотине! Если мы взорвем этот мост, будет же нарушено электроснабжение! Один: Не будет, если взорвем его мы. Тогда мы сможем обеспечить отключение и переключение. Но если завтра сооружение рухнет само, тогда и можете говорить о нарушении в электроснабжении! Я… что вам здесь нужно? Томаса Ливена наконец-то заметили. Он поклонился и мягко заговорил: — Мне хотелось бы поговорить с советником по строительству Хайнце. — Это я, — сказал один. — В чем дело? — Господин советник, — произнес Томас, — думаю, у нас с вами намечается великолепное сотрудничество… Сотрудничество оказалось действительно великолепным. Уже 15 июля были полностью скоординированы планы организаций Тодта и Канариса, касавшиеся судьбы моста Понт Нуар южнее Гаржилесса. И Томас Ливен от имени полковника Бакмастера (военное министерство в Лондоне) передал по радио «Маки Крозан» распоряжение: «незамедлительно составьте список важнейших мостов в районе ваших действий — сообщите частоту передвижения войск через них». Днем и ночью французские бойцы Сопротивления вели наблюдение. Они прятались под арками мостов, в кронах деревьев, на чердаках старых мельниц и крестьянских домов. У них были полевые бинокли, бумага и карандаши. Они фиксировали количество немецких танков, грузовиков, мотоциклов. И каждый вечер в 21.00 доносили о результатах в «Лондон». Они наблюдали за мостом у Фёра. За мостом у Макона. И у Домпьера. И у Невера. И за большим Понт Нуар южнее Гаржилесса, перед плотиной электростанции в Эжузо. 30 июля в 21.00 Ивонна Дешан, профессор Дебуше, бургомистр Касье, лейтенант Белькур и гончар Эмиль Руф сидели в комнате на Старой мельнице у Гаржилесса. Было так накурено, что хоть топор вешай. На Ивонне были наушники. Она принимала шифрованное сообщение, передаваемое из Парижа слегка ожиревшим ефрейтором Шлумбергером. Дыхание мужчин, обступивших Ивонну Дешан, было коротким и взволнованным. Профессор Дебуше протирал стекла своих очков. Лейтенант Белькур беспрестанно облизывал губы. На верхнем этаже отеля «Лютеция» продолжал отбивать морзянку Шлумбергер. Дыхание мужчин, обступивших его, — Томаса Ливена, маленького, тщательно выбритого капитана Бреннера и замкнутого полковника Верте — было коротким и взволнованным. Капитан Бреннер снял свои очки с позолоченной оправой и обстоятельно протирал линзы. Двадцать минут десятого «Лондон» закончил сеанс радиосвязи. На романтической древней водяной мельнице на берегу Креза верхушка «Маки Крозан» расшифровывала принятое сообщение, которое начиналось так: «соловью 17 — британский бомбардировщик сбросит вам 1 августа между 23.00 и 23.15 в запланированный квадрат 167 специальный контейнер с пластиковой взрывчаткой — 4 августа ровно в 0 часов 00 минут взорвите мост между гаржилессом и эжузо…» Когда сообщение было расшифровано, все заговорили, перебивая друг друга. Молчала только Ивонна Дешан. Она тихо сидела у передатчика, сложив руки на коленях, и думала о странном капитане Эверетте, которому она сильно не доверяла. Профессор Дебуше говорил с мужчинами. Ивонна почти не слушала. То, что она ощущала, противоречило здравому смыслу. И все же, и все же: она с болью чувствовала, да просто знала, что где-нибудь когда-нибудь она еще встретит этого капитана Эверетта… Голоса вокруг стали громче. Ивонна вздрогнула. Она заметила, что разгорелся спор между бургомистром Касье, гончаром Руфом и профессором Дебуше. Заносчивый Касье ударил по столу: — Это моя местность! Я знаю ее как свои пять пальцев! Настаиваю на том, что диверсией должен руководить я! — Здесь никому не позволено стучать по столу, друг мой, — спокойно произнес ученый. — Руководить операцией будет лейтенант Белькур. Он специалист по взрывам. Вы будете выполнять все, что он скажет. — Мне уже начинает действовать на нервы, что все поручают лейтенанту, — горячился бургомистр. — Кто создавал «Маки Крозан»? Руф, я и несколько крестьян. — Точно! — крикнул гончар. — Местные жители! Вы, все остальные, присоединились к нам позже. Ивонна заставила себя не думать больше о капитане Эверетте. Она холодно объявила: — Прекратите спор. Будет так, как сказал профессор. Все верно, мы присоединились к вам позже. Но это мы по-настоящему сделали из маки настоящую организацию. Благодаря нам вы получили передатчик. Я научила вас работать на нем. Бургомистр и гончар замолчали. Но за спиной Ивонны они обменялись взглядами, хитрыми и лукавыми, какие бывают у старых крестьян… 4 1 августа в 23.10 британский бомбардировщик, захваченный немцами, сбросил большой контейнер с трофейной взрывчаткой в запланированном квадрате 167. 2 августа некий советник по делам строительства Хайнце из Парижа посетил электростанцию в Эгужо и в деталях обсудил с ведущими немецкими инженерами, какие меры необходимо будет принять после взрыва моста неподалеку от плотины. 3 августа советник по строительству Хайнце появился у командира батальона ополченцев вермахта, посвятил его в военную тайну и настрого приказал, чтобы 4 августа между 23.15 и 0.30 все немецкие охранные патрули не приближались к мосту. 4 августа в 0.08 Понт Нуар, как и было намечено, со страшным грохотом взлетел на воздух. При этом никто не пострадал. 5 августа в 21 час взмокшие ефрейторы Шлумбергер и Раддац торчали перед своей аппаратурой в парижском отеле «Лютеция». Позади них стояли Томас Ливен, полковник Верте и капитан Бреннер. «Соловей 17» вышел в эфир минута в минуту. Записывая, Шлумбергер пробормотал: — Сегодня на ключе работает не девушка. Сегодня передает один из их парней… Сообщение «Соловья 17» было длинным как никогда. Казалось, ему не будет конца. Пока Шлумбергер принимал, Раддац занялся дешифровкой. Первая часть радиограммы выглядела примерно так, как Томас и ожидал: «…миссия понт нуар согласно заданию выполнена — взрывом мост разрушен полностью — непосредственно в операции участвовало двадцать человек — лейтенант белькур перед началом операции сломал ногу — лежит у друзей в эжузо — ведет передачу эмиль руф — профессор дебуше и ивонна дешан в клермон-ферране»… Верте, Бреннер и Томас заглядывали через плечо Раддацу, расшифровывавшему сообщение. «Зачем этот круглый идиот, — думал побледневший Томас, — передает имена?» Прежде чем Томас смог что-то сделать, он почувствовал, как ефрейтор Раддац наступил ему на ногу. Он наклонился к радисту. В глазах берлинца читалось крайнее изумление. В это время Шлумбергер протягивал ему очередной исписанный листок. Раддац отчаянно закашлялся. — В чем дело? — крикнул Бреннер, в мгновение ока оказавшийся рядом с ним. — Я… я… да ничего! — заявил берлинец. Бреннер вырвал бумагу у него из рук: — Дайте-ка сюда! — он высоко поднял ее, стекла его очков блеснули. — Послушайте только, господин полковник! Томас почувствовал, как чья-то ледяная рука сжала его сердце, когда Бреннер зачитал то, что только что расшифровал Раддац: «мы просим информировать об операции генерала де голля и сообщить ему имена наших самых отважных и храбрых товарищей — похвала и награды повышают боевую мораль»… «О боже, — подумал Томас, — не может этого быть!» «…главная заслуга в организации взрыва — после того как выбыл лейтенант белькур — принадлежит бургомистру касье, проживающему в крозане — его помощнику эмилю руфу из гаржилесса — далее действовали…» Ефрейтор Шлумбергер растерянно оторвал взгляд от своей стенограммы. — Принимайте дальше! — закричал на него Бреннер. Затем капитан повернулся к Томасу. — Господин зондерфюрер, вы ведь как-то утверждали, будто невозможно перехватать это отродье, поскольку отсутствуют их подлинные имена и адреса, так? — Бреннер жестко улыбнулся. — Ну, теперь-то мы разузнаем все! У Томаса закружилась голова. «Эти поганцы. Эти хвастливые идиоты. Я всегда думал, что только мы такие. Оказывается, и французы ничуть не лучше. Бесполезно. Все бесполезно». Губы полковника Верте плотно сжались. Очень тихо он произнес: — Покиньте помещение радиостанции, господин Ливен. — Господин полковник, прошу учесть, — начал было Томас, но не стал продолжать. Посмотрев в серые глаза Верте, он понял: что бы он сейчас ни сказал, не произведет на этого человека никакого впечатления. Бесполезно. Все бесполезно из-за нескольких тупиц, пожелавших после войны нацепить себе на грудь несколько побрякушек… Через пять минут сменились ефрейторы Шлумбергер и Раддац. Они спустились в гостиничный холл, где их поджидал Томас. У Шлумбергера было такое выражение лица, словно он собирался расплакаться. — Этот баран все продолжает и продолжает. Уже двадцать семь имен. — Из этих двадцати семи вытрясти имена других для них будет проще пареной репы, — сказал Раддац. — Камрады, не хотите ли поужинать со мной? — спросил Томас. И они отправились к Генри, как это часто делали в последние месяцы. Это было небольшое заведение на улице Клеман Маро, которое открыл Томас. Хозяин сам подошел к столу и сердечно приветствовал их. Всякий раз при виде Томаса в его глазах появлялся блеск. Свояченица Генри была немецкой еврейкой. С помощью поддельных документов, которыми снабдил ее Томас, она скрылась в провинции. В отеле «Лютеция» имелось немало возможностей обзавестись поддельными документами. Время от времени Томас этим пользовался. Полковник Верте знал об этом, но помалкивал. — Что-нибудь легонького, Генри, — сказал Томас. Было уже поздно, и ему нужно было успокоиться. Вместе они составили меню. Шлумбергер попросил: — Господин Ливен, переведите ему, пускай приготовит пару блинчиков с абрикосовым конфитюром и миндалем! Томас перевел. Генри удалился. Среди трех друзей воцарилось свинцовое молчание. Только когда принесли заказ, венец пробормотал: — Бреннер звонил в Берлин. Не позднее завтрашнего утра начнется спецоперация. Что будет с людьми, ясно. Томас подумал: «Профессор Дебуше. Красавица Ивонна. Лейтенант Белькур. И многие, многие другие. Они еще живы. Они еще дышат. Скоро их арестуют. Скоро их убьют». — Ребята, — сказал Раддац, — четыре года я все увиливал. Не убил еще ни одного человека. Паршиво чувствовать, что ты вдруг становишься как бы соучастником… — Мы в этом не виноваты, — сказал Томас. И подумал: «Вы-то — нет. А я? Я, безнадежно запутавшийся во лжи, надувательстве и хитростях. И я невиновен?» Шлумбергер заговорил: — Господин Ливен, конечно же, и думать нечего, что мы станем помогать партизанам, убивающим наших камрадов! — Да, — ответил Томас, — это исключено. И подумал с отчаянием: «Что тут можно сделать? Что нужно сделать? Как остаться порядочным человеком?» — Карл прав, — сказал берлинец. — Смотрите, я ведь тоже не нацист. Но, положа руку на сердце, предположим, эти партизаны возьмут меня за жабры. Они что, поверят мне, что я никакой не нацист? — Они застрелят. Убьют тебя. Для них немец — это немец. В задумчивости Томас ковырял свою рыбу. Вдруг он поднялся и сказал: — Одна возможность все же есть. Одна-единственная. — Что за возможность? — Кое-что предпринять, оставаясь при этом порядочным человеком, — сказал Томас. Он прошел в телефонную кабину, позвонил в отель «Лютеция» и попросил полковника Верте. Тот взял трубку, явно нервничая. Слышался гул голосов. Судя по всему, у полковника шло совещание. Пот струился по лицу Томаса. Он думал: «Оставаться порядочным. Действуя против порядочных людей и в своем отечестве, и в чужом. Не становиться предателем, фантазером, сентиментальным типом. Только спасать жизни… Спасать жизни…» Томас хрипло заговорил: — Господин полковник, звонит Ливен. У меня есть к вам предложение чрезвычайной важности. В одиночку вы это решить не сможете. Прошу выслушать меня и затем немедленно уведомить адмирала Канариса. — Что еще за чушь? — Господин полковник, когда начинается операция на юге? — Рано утром. Чем вызван вопрос? — Я прошу назначить меня руководителем операции. — Ливен! Мне сейчас не до шуток! Мое терпение лопнуло! — Выслушайте меня, господин полковник! — прокричал Томас. — Пожалуйста, послушайте, что я предлагаю… 5 Было 4.45 утра 6 августа 1943 года, когда самолет британского производства «лайсендер» взял курс на Клермон-Ферран. Как раз в это мгновение из клубящихся облаков выпрыгнул сверкающий солнечный шар. Пилот, отделенный от пассажира перегородкой, взял трубку бортового телефона и произнес: — Посадка через двадцать минут, зондерфюрер! — Благодарю, — ответил Томас Ливен, повесив рядом с собой телефонную трубку. После этого он, сидя неподвижно в своей крошечной кабинке, смотрел на идеально чистое небо, на шлейф светло-серого тумана, все еще закрывавший грязную землю с ее войнами и интригами, низостью и глупостью. Выглядел Томас Ливен скверно. Щеки ввалились, глаза глубоко запали. Минувшая ночь была самой тяжелой в его жизни, а впереди маячил самый тяжелый в жизни день. Десять минут спустя пилот начал снижение. «Лайсендер» пробил утреннюю облачность. Внизу лежал Клермон-Ферран, университетский центр и резиденция епископа. Город еще спал, улицы были пустынными. В 5.15 Томас пил горячий кофе в служебном помещении капитана Оллингера. Небольшой коренастый командир подразделения тирольских горных стрелков, расквартированного в Клермон-Ферране, внимательно изучал удостоверение Томаса Ливена — сотрудника секретной службы, сказав: — Я получил подробный телекс от полковника Верте. Час назад мы также разговаривали по телефону. Зондерфюрер, мои люди в вашем распоряжении. — Для начала я попросил бы автомобиль для поездки в город. — Я дам вам в сопровождение десять человек. — Спасибо, не надо. Я должен в одиночку исполнить то, что мне предстоит. — Но… — Вот запечатанное письмо. Если до восьми часов вы не получите от меня известий, вскроете его. Оно содержит все необходимые указания полковника Верте насчет дальнейшего. Всего вам доброго. — До свидания… — Да, — сказал Томас, постучав по дереву, — надеюсь. «Ситроен», конечно, трофейный, но без немецких номеров, запрыгал по безлюдной площади Блез Паскаль. Томас сидел рядом с заспанным молчаливым шофером. На нем был плащ поверх серого фланелевого костюма и белая шляпа. Его целью ранним утром был профессор Дебуше, духовный лидер Сопротивления в центральной Франции. Он жил в служебной квартире на территории широко раскинувшегося университетского городка. Перед главным входом с авеню Карно Томас вышел, сказав: — Поезжайте за угол и ждите меня. Затем он направился к университетским воротам. «Боже милостивый, как мне и всем нам сейчас нужна твоя помощь», — думал он. Прошла целая вечность (Томас звонил и звонил), прежде чем, наконец, с руганью появился старый швейцар в шлепанцах и ночной рубашке, поверх которой было наброшено пальто. — Бог мой, вы что, рехнулись? Что вам нужно? — Поговорить с профессором Дебуше. — В это время? Послушайте-ка… — Швейцар осекся. Банкнота в пять тысяч франков поменяла владельца. — Что ж, видно, дело неотложное. Что мне передать господину профессору, кто его спрашивает? — Телефон в квартире у вас есть? — Да, мсье… — Я сам с ним поговорю. В тесной подвальной квартире швейцара у Томаса пот выступил на лбу, пока он слушал, прижав трубку к уху, как заливается телефон у профессора Дебуше. Встала и жена швейцара, она прижалась к мужу, и, перешептываясь, оба испуганно смотрели на Томаса. Затем Томас услышал знакомый голос: — Дебуше. Что случилось? Томас произнес хрипло: — Эверетт. Он слышал, как профессор ловит ртом воздух: — Эверетт? Где… где вы? — В университете. В квартире швейцара. — Пусть он проводит вас ко мне — сейчас… Я… я жду вас… Томас повесил трубку. Швейцар сказал: — Пойдемте, мсье. На ходу он кивнул жене, все еще смотревшей на Томаса. Тот уже не видел, как отцветшая посеревшая женщина после их ухода подошла к телефону и сняла трубку… 6 — Ради всего святого, что заставило вас совершить это безрассудство — явиться сюда, капитан Эверетт? — известный физик — вылитый Альберт Эйнштейн — стоял перед Томасом в библиотеке своей квартиры возле огромного книжного стеллажа. — Господин профессор, «Маки Крозан» взорвала мост возле Гаржилесса. — Да, согласно полученному указанию. — С тех пор вы виделись со своими людьми? — Нет. Я и моя ассистентка уже неделю находимся здесь. Я должен читать лекции. — Но вам известно, что вместо лейтенанта Белькура взрывом руководили бургомистр Касье и гончар Руф? — Хорошие люди, порядочные. — Плохие люди, глупые, господин профессор, — с горечью возразил Томас. — Тщеславные! Безответственные! — Послушайте, капитан… — Известно ли вам, что вчера вечером устроили эти Богом проклятые идиоты? Взяли рацию и передали имена и адреса членов «Маки Крозан»! Касье! Руф! Профессор Дебуше! Ивонна Дешан! Лейтенант Белькур! Свыше тридцати имен и адресов… — Но зачем же, ради всего святого? — старик побледнел. — Чтобы похвастаться. Чтобы лично генералу де Голлю стало известно о самых мужественных героях, заслуживших самые большие ордена… Дураков вы держите там в горах, господин профессор! Старик долгим взглядом посмотрел на Томаса. Затем сказал: — Конечно, было ошибкой передавать имена. Но разве это преступление? Разве «Лондон» поставлен этим под угрозу? Едва ли… Так что это не может быть причиной того, чтобы вы с риском для жизни добирались сюда… Близко, совсем близко подошел к Томасу профессор Дебуше. Глаза ученого были огромными и испытующими, когда он хрипло прошептал: — Во имя чего вы рисковали своей жизнью, капитан Эверетт? Томас глубоко вдохнул. «Пускай он убьет меня, — подумал он. — Пускай я не переживу этот день. Тогда я хотя бы погибну при попытке остаться порядочным человеком в эти грязные времена». Он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен, как тогда, когда принял решение лишить себя жизни, чтобы покончить с допросами в гестапо. Он произнес тихо: — Потому что меня зовут не капитан Эверетт, а Томас Ливен. Старик закрыл глаза. — И потому что я работаю не на Лондон, а на германский абвер. Старик открыл глаза и взглянул на Томаса с выражением бесконечной грусти. — И потому что «Маки Крозан» уже в течение месяцев поддерживает радиосвязь не с Лондоном, а с немцами. После этого в библиотеке настала тишина. Мужчины смотрели друг на друга. Наконец Дебуше прошептал: — Это было бы слишком страшно. Не могу и не хочу в это поверить. В этот момент дверь распахнулась. В проеме показалась запыхавшаяся ассистентка Дебуше Ивонна Дешан с беспорядочно разбросанными по плечам волосами, без следов косметики, с минимумом одежды под голубым дождевиком. Расширенные от ужаса бирюзовые глаза. Красивый рот подергивался. — Это правда… Капитан Эверетт… Это действительно вы… Она приблизилась вплотную к Томасу. Дебуше сделал резкое движение. Она впилась глазами в Томаса, заговорила взахлеб: — Мне позвонила жена швейцара… Я тоже живу здесь… Что случилось, капитан Эверетт, что стряслось? Томас сжал губы и молчал. Вдруг она обеими руками крепко схватила его руку. И только теперь она увидела, что Дебуше сидел сломленный, постаревший, отчаявшийся. — Что случилось, профессор? — закричала Ивонна со все возрастающей паникой. — Дитя мое. Человек, чью руку ты держишь, — германский агент. Медленно, очень медленно Ивонна Дешан отступала от Томаса. Ее шатало, словно пьяную. Она опустилась в кресло. Хриплым голосом поведал ей профессор Дебуше обо всем, что рассказал ему Томас. Ивонна слушала, не спуская глаз с Томаса. Ее зеленые глаза становились все темнее, наполнившись под конец гневом и презрением. Когда она заговорила, ее губы едва шевелились: — Думаю, что вы подлец из подлецов, самое грязное существо на свете, господин… Ливен. Я думаю, что вы самый большой мерзавец, действительно заслуживающий ненависти. — Мне все равно, что вы обо мне думаете, — сказал Томас. — Я не виноват в том, что не только у нас, но и у вас водятся такие тщеславные, самовлюбленные идиоты, как этот Руф и этот Касье. Месяцами все шло хорошо… — Вы называете это «хорошо», свинья? — Да, — ответил Томас. Он почувствовал, что все больше успокаивается. — Я называю это «хорошо». В течение месяцев в этой местности никого не застрелили. Ни немца. Ни француза. И все могло бы так же продолжаться и дальше. Я мог бы защищать вас всех, пока не закончится эта проклятая война… Ивонна неожиданно закричала, тонко и истерично, как ребенок. Вскочив и покачиваясь, она плюнула Томасу в лицо. Профессор энергично оттащил ее. Томас вытер щеку носовым платком. Он молча смотрел на Ивонну. «Она права, — подумал он. — С ее точки зрения, она права. Все правы, со своих точек зрения, и я тоже. Ибо хочу быть порядочным со всеми…» Ивонна Дешан хотела броситься к двери. Томас отшвырнул ее. Она с шумом ударилась о стену. Оскалив зубы, она шипела и кашляла ему в лицо. — Вы останетесь здесь, — Томас загородил собой дверь. — Когда вчера вечером были переданы имена, абвер немедленно поставил в известность Берлин. Возникла угроза, что будет задействовано подразделение горных стрелков, дислоцированных под городом. Поэтому я еще раз переговорил с шефом абвера в Париже… — Зачем? — спросил профессор Дебуше. Томас потряс головой: — Это мое дело. Профессор посмотрел на него со странным выражением: — Я не хотел вас оскорбить… «Этот человек, — подумал Томас, — этот достойный восхищения человек начинает прозревать, начинает понимать меня… Если мне повезет… если нам всем повезет…» — Я разъяснил полковнику Верте, что операция горных стрелков совершенно точно не обойдется без жертв с обеих сторон. Наши люди перейдут в решительное наступление. Ваши станут отчаянно защищаться. Прольется кровь. Погибнут люди. Немцы и французы. Гестапо станет пытать пленных. Они выдадут своих товарищей. — Ни за что! — закричала Ивонна. Томас повернулся к ней. — Попридержите язык! Старик сказал: — Есть страшные пытки, — неожиданно он посмотрел на Томаса мудро и печально, как ветхозаветный пророк. — Вам это известно, господин Ливен, правда ведь? Думаю, что теперь я понимаю многое. И чувствую по-прежнему, что не ошибся. Вспоминаете? Я сказал однажды, что считаю вас порядочным… Томас молчал. Ивонна хрипло дышала. — Что вы еще сказали своему полковнику, господин Ливен? — спросил профессор. — Я сделал ему предложение. Это предложение было позднее одобрено адмиралом Канарисом. — И в чем заключается это ваше предложение? — Вы духовный лидер маки. Люди сделают то, что вы скажете. Вы созовете группу на мельницу возле Гаржилесса и объясните людям безнадежность положения. Затем горные стрелки смогут взять мужчин в плен без единого выстрела. — А дальше? — В этом случае адмирал Канарис поручился честным словом, что вы все не попадете в руки СД, а как настоящие военнопленные будете направлены в лагерь вермахта. — Это тоже не сахар. — В сложившихся обстоятельствах из всех имеющихся возможностей это самая лучшая. Не будет же война длиться вечно. Профессор Дебуше ничего не ответил. Он стоял перед своими книгами с поникшей головой. Томас размышлял: «Боже, сделай так, чтобы эта война действительно поскорее закончилась. Страшно тяжело оставаться порядочным человеком среди нацистов. Пусть сдохнет, наконец, это отродье. И позволь же мне жить мирно». Это были мечты, которым еще очень долго не суждено будет исполниться… — Как я попаду в Гаржилесс? — спросил профессор. — Со мной на машине. Время поджимает, профессор. Если вы не примете предложения, то операция горных стрелков начнется без нас в восемь часов. — А… а Ивонна? Она единственная женщина в группе… Женщина, господин Ливен… Томас грустно улыбнулся: — Мадемуазель Ивонну как мою личную пленницу — пожалуйста, дайте мне договорить — я помещу в камеру городской префектуры. Там она будет оставаться до завершения операции. С тем чтобы она в своем патриотическом порыве не натворила бед. Потом я заберу ее, чтобы доставить в Париж. А по пути туда она сбежит от меня. — Что? — Ивонна уставилась на него. — Вам удастся сбежать, — тихо сказал Томас. — Это вторая уступка, полученная мною от полковника Верте. Это, так сказать, побег с разрешения германского абвера! Ивонна вплотную приблизилась к Томасу. Она кипела от возбуждения: — Если Бог есть, Он вас покарает… Медленной и жалкой должна стать ваша погибель… Я никуда не сбегу! И профессор Дебуше никогда не примет ваше предложение — слышите, никогда! Мы будем сражаться и умрем — все до единого. — Разумеется, — устало произнес Томас. — А теперь сядьте снова на место и помолчите, наконец, героиня. 7 «секретно — 14.35 — 9 августа — парижский абвер абверу в берлине — батальон горных стрелков в районе клермон-ферран под командованием зондерфюрера ливена около 22 часов 7 августа захватил в плен маки крозан на мельнице под гаржилесс — члены маки под руководством профессора дебуше сопротивления не оказали — было арестовано 67 (шестьдесят семь) мужчин — все захваченные согласно приказу были доставлены в лагерь для военнопленных вермахта 343 — конец». 8 27 сентября 1945 года профессор Дебуше перед Союзным комитетом по расследованию в Париже заявил дословно следующее: «Со всеми членами "Маки Крозан" в лагере вермахта 343 обращались гуманно. Все они пережили войну и вернулись к себе на родину. Я должен подчеркнуть, что своей жизнью все мы обязаны исключительно мужеству и гуманизму одного немца, который сперва выдавал себя за британского капитана и который приехал ко мне 6 августа 1943 года. Он объявил тогда, что его зовут зондерфюрер Томас Ливен…» Служащие Союзного комитета по расследованию начали поиски этого «зондерфюрера Ливена», но не нашли. Ибо осенью 1945 года по его следам шли совершенно другие организации, нежели какой-то Союзный комитет по расследованию, и потому он… Однако стоп, будем рассказывать, как и положено, по порядку. А на календаре пока еще август 1943 года… 9 17 августа 1943 года Верховное командование вермахта объявило об отводе войск из Сицилии, разумеется, планомерном. Кроме того, сообщалось далее, в среднем течении Донца Советы после ожесточенной артиллерийской подготовки перешли в наступление, разумеется, давно ожидаемое. В тот же день в Париже на многолюдном митинге организации НСДАП во Франции выступил гауляйтер Заукель. Он сказал, в частности, что в настоящее время немецкий народ переживает величайшую и славнейшую эпоху. Конечная победа, объявил Заукель, несомненна. Положение Германии на четвертом году войны совершенно иное, чем было в свое время в ходе Первой мировой. Скорее мир рухнет, чем Германия проиграет эту войну. В то время как гауляйтер Заукель троекратным «зиг хайль» благодарил фюрера за то, что тот привел немецкий народ к величию и вознес на небывалую высоту, полковник Верте пригласил в свой кабинет в отеле «Лютеция» капитана Бреннера и зондерфюрера Ливена. — Господа, — начал полковник, — в связи с недавними событиями я только что получил указания из Берлина. Капитан Бреннер, за заслуги в ликвидации «Маки Крозан» вы произведены в майоры задним числом с 1 августа. От имени фюрера и верховного главнокомандующего вручаю вам также военный крест за заслуги первой степени с мечами. Это был великий час для капитана Бреннера. Его глаза за стеклами очков сияли, как у ребенка в рождественский вечер. Он стоял, держа руки по швам, живот втянут, грудь колесом. — Браво! — сказал Ливен, одетый в голубой гражданский костюм великолепного покроя, белую рубашку с галстуком в блекло-розовую с серым полоску. — Поздравляю, господин майор! — Конечно, все это благодаря вам, — смущенно сказал новоиспеченный майор. — Чепуха! — Нет, не чепуха, исключительно благодаря вам. Признаюсь, я не был вашим сторонником при проведении этой операции, считал ее сумасшествием, не доверял вам… — Если вы отныне доверяете мне, тогда все хорошо, — сказал Томас примирительно. И впрямь: с этой минуты в лице майора Бреннера Томас приобрел верного почитателя, поддерживавшего его самые смелые и авантюрные замыслы… Орденскую колодку к железному кресту первой степени получил и полковник Верте. — Крест у меня еще с Первой мировой войны, — объяснил он. — Поглядите, — обратился Томас к свежеиспеченному майору Бреннеру, — две мировые войны мы начали одну за другой с таким небольшим перерывом, что сильному и здоровому человеку вполне может посчастливиться пережить обе в их героическом величии. — Помолчите, — приказал полковник. — И вообще, что с вами делать, странный вы зондерфюрер? Вы ведь лицо гражданское. — И желаю им оставаться. — Но у меня есть запрос из Берлина. Скажите, какую награду хотели бы получить вы? — Орденами меня не осчастливишь, господин полковник, — ответил наш друг. — Но если позволите высказать одну просьбу… — Говорите! — …то я желал бы заняться чем-нибудь другим. Не хочу больше бороться с партизанами, господа. Я человек, который любит смеяться и радоваться жизни. А в последние недели мне было не до смеха. Если уж мне приходится на вас работать, хотелось бы иметь другое занятие, что-нибудь повеселее… — Думаю, у меня найдется то, что вам нужно, зондерфюрер Ливен. — Что именно, господин полковник? — Французский черный рынок, — сказал Верте. И впрямь: с этого момента все темные тучи исчезли с жизненного горизонта Томаса Ливена — пусть на какое-то время, но наш друг сломя голову ринулся в водоворот новых необычайных приключений… — Никогда еще в истории человечества не было такого громадного, безумного и опасного черного рынка, как сегодня в Париже, — сказал полковник Верте. Томас с удивлением узнал, что творится за радужными фасадами сверкающего огнями города на Сене: — Здесь можно купить все. Участвуют организация Тодта, флот, ВВС, сухопутная армия, автомобильные роты, а сейчас еще подключилась и СД. Рейхсмаршал Геринг, продолжал Верте, рекомендовал объявить войну черному рынку. Из-за взаимной конкуренции немецких скупщиков цены в последнее время взлетели до астрономических высот. Обычный токарный станок, красная цена которому 40 тысяч франков, сегодня предлагается за миллион. СД создала бюро по борьбе с черным рынком, возглавил его какой-то унтерштурмбанфюрер СС. В Париж для повышения квалификации были направлены сотрудники СД со всех концов Франции. Но все напрасно. Ее агенты, прошедшие подготовку, быстро смекнули, что на этом черном рынке можно недурственно заработать. Вместе с французами они проворачивали самые грязные спекуляции. К примеру, в один день были четыре раза перепроданы 50 тысяч пуловеров. После этого застрелили трех немецких перекупщиков. Четвертый оказался в доле с мошенниками, и на другой день пуловеры снова выбросили в продажу. Деньги за многократно проданное осели в кубышках… Пропадали люди. Пропадали локомотивы. Исчезали сотни тысяч килограммов тончайшей папиросной бумаги. Все беззастенчивее становятся делишки коррумпированных сотрудников СД. Агенты арестовывают и убивают друг друга. Гестаповцы действуют под видом французов, французы — под видом гестаповцев… Все это полковник Верте рассказывал с удивлением внимавшему ему Томасу Ливену. В конце он поинтересовался: — Это подходящее для вас занятие, Ливен? — Думаю, это именно то, что нужно, господин полковник. — Не слишком опасное? — Ах, знаете ли, когда я жил в Марселе, то приобрел в этой области приличный опыт, — сказал Томас. — Кроме того, у меня неплохие стартовые позиции. В Париже у меня вилла в сквере Булонского леса. Еще до войны я состоял здесь компаньоном одного небольшого банка. Я могу действовать, рассчитывая на полное доверие. Так он сказал. И подумал: «Наконец-то снова зажить частной жизнью подальше от всех вас. Кто знает, может и удастся попасть в Швейцарию…» 10 В своем банке Томас появился подобно сказочному персонажу, вернувшемуся домой после семилетнего заколдованного сна. Только в его случае прошло всего три года. Глава банка и большинство старых сотрудников были на месте, не оказалось только многих молодых. По поводу своего долгого отсутствия Томас дал правдоподобное объяснение: сидел у немцев по политическим мотивам и наконец отпущен на свободу. Он тут же занялся поисками своего обидчика — английского банкира Роберта Марлока, однако никто не имел ни малейшего понятия, где этот негодяй. Томас отправился в Булонский лес. Ему стало безмерно грустно при виде, небольшой виллы, где он провел столько прекрасных часов с красоткой Мими. Мими Шамбер, полковник Симеон… В Париже ли они? Теперь ему захотелось разыскать их. Ах, да, еще Жозефина Беккер и полковник Дебра… Из туманного далека в зыбком песчаном море времени они улыбались ему: Бастиан и Копыто из Марселя… Перейра, гениальный фальсификатор, Лазарь Алькоба, мертвый горбатый друг, истеричная консульша Эстрелла Родригес из Лиссабона… А из самой недостижимой дали грустно улыбалась женщина, по которой Томас по-прежнему тосковал… Он пробудился от своих грез. Провел рукой по влажным глазам и направился в маленький сад виллы, которую он бросил три года назад, отправляясь в путь на «кадиллаке» с американским флагом на крыше. Дверь открыла красивая горничная. Он спросил, можно ли поговорить с хозяином дома. Девушка провела его в салон. — Господин штабс-казначей сейчас выйдет. Томас осмотрелся. Его мебель, ковры, картины — все было на своих местах. Только все выглядело потускневшим, неухоженным, хотя и родным… Затем появился господин штабс-казначей: самодовольный, откормленный, спесивый. — Хепфнер. Хайль Гитлер! Чем могу служить? — Томас Ливен. Тем, что вы немедленно освободите помещение. Лицо штабс-казначея побагровело: — Вы что, пьяны? — Ни в одном глазу. — Идиотская шутка? — Нет, это мое жилье. — Чушь! Жилье принадлежит мне! Я живу здесь уже целый год. — Оно и видно. Все здесь основательно загажено. — Послушайте-ка, господин Ливен или как вас там, немедленно убирайтесь, иначе я вызову полицию. — Ухожу, — Томас поднялся. — К тому же и одеты вы неподобающе. Он направился к полковнику Верте. Два часа спустя штабс-казначей Хепфнер получил приказ от своего начальника немедленно освободить виллу в сквере Булонского леса. Ночь он провел в гостинице. Он перестал понимать, что происходит в этом мире. Хотя у бывшего штабс-казначея Хепфнера сегодня другое имя, но живет он среди нас. Теперь он генеральный директор одного из крупных предприятий в Рейнской области. Возможно, он прочтет эти строки. И тогда после затянувшегося перерыва наконец узнает, кто виновен в том, что 3 сентября 1943 года он пулей вылетел из прекрасной виллы в сквере Булонского леса. 11 Штабс-казначей Хепфнер лишился виллы, а полковник Верте — первоклассной служанки, черноволосой красавицы Нанетты. Маленькая француженка узнала и оценила Томаса 12 декабря 1942 года, когда его, избитого и жалкого, доставили на виллу из гестаповского заключения. Нанетта объявила полковнику абвера о своем уходе и несколько дней спустя появилась на вилле Томаса. — Не сердиться, господин полковник, — сладко пропела она, — но я всегда хотеть работать в сквере Булонского леса… В начале сентября 1943 года Томас обставил помещение по своему вкусу. Погреб был заполнен контрабандным спиртным, а кухня — продуктами, также добытыми у спекулянтов. Теперь можно было начинать борьбу с черным рынком. Первой ключевой и несколько таинственной фигурой, с которой велел ему начать полковник Верте, был некий Жан-Поль Ферру. Подобно Томасу, седовласый гигант был парижским банкиром. По всем признакам, самые крупные и дерзкие спекуляции осуществлялись через него. Томас пригласил банкира на ужин. Две вещи делали французы в 1943 году под давлением особых обстоятельств: наносили визит немцам и приглашали их к себе. Обычно встречались в ресторанах, барах, театрах, но только не дома. Разве что для этого находились веские, весьма веские причины… Дело Ферру для Томаса сразу же началось с неожиданности: банкир согласился прийти. В течение пяти дней Томас с Нанеттой готовились к этому ужину. Ферру прибыл в половине восьмого. Мужчины были в смокингах. В салоне они выпили по сухому мартини. Затем направились к столу, на котором горели свечи. Нанетта подала ветчину. Ферру вкушал, как знаток. Он скромно облизал губы: — Воистину великолепно, мсье. Вымачивали в красном вине, да? — Пять дней. Но самое важное здесь — натереть ягодами можжевельника, имбирем, лавровым листом, горошком перца и луком. Ветчину нужно натирать до тех пор, пока она не почернеет. — Вы используете только красное вино? — Ферру смотрелся великолепно, подобно благородному отцу в какой-нибудь французской пьесе. — И еще полбутылки уксуса. Я счастлив, что вы приняли мое приглашение. — Ну что вы, — сказал тот, набирая на вилку салат из сельдерея, — в конце концов, не каждый же день получаешь приглашение от агента абвера. Томас спокойно продолжал есть. — Я собрал о вас информацию, мсье Ливен. И ничего, кроме недоверия, к вам не испытываю, поскольку из нее невозможно понять, кто вы на самом деле. Ясно одно: вам рекомендовали заняться мною, вы копаете под меня, потому что меня считают крупным дельцом черного рынка, к которому ведут все нити. Правильно? — Правильно, — ответил Томас. — Возьмите еще мяса. Одного только я не понимаю. — Что именно? — Вы мне не доверяете, знаете о моих намерениях и тем не менее приходите ко мне. Для этого ведь должна быть причина. — Конечно, причина есть. Я хотел лично познакомиться с человеком, который, возможно, станет моим врагом. И хотел узнать вашу цену, может быть, мы сумеем договориться, мсье… Томас поднял брови, заговорив с высокомерным видом: — Все же вы недостаточно хорошо информированы обо мне. Жаль, мсье Ферру, я так радовался встрече с равноценным противником… Банкир покраснел и опустил нож с вилкой. — Итак, никакой договоренности между нами? Теперь я скажу: жаль. Думаю, вы недооцениваете опасность, которая с этой минуты грозит вам, мсье. Вы понимаете, что я никому не позволю заглядывать в мои карты. А уж неподкупному тем более… 12 Не успел Томас прилечь на диван, как на его вилле зазвонил телефон. Это было 13 сентября 1943 года в 13.46 — исторический момент, поскольку этот звонок, как позднее выяснилось, вызовет целую лавину событий. Он подарит Томасу Ливену свидание с дамой, которое очень скоро — после чрезвычайно краткого периода блаженства — чуть ли не будет стоить ему головы. И подарит дружбу человека, который несколько месяцев спустя эту самую голову спасет. И поставит Томаса Ливена в положение, позволившее ему раскрыть хотя и совершенно понятное, но тем не менее отвратительное убийство, с которым была связана крупнейшая афера черного рынка. И, наконец, обеспечит нашему другу вечную благодарность одной отчаявшейся домохозяйки и одной старой поварихи, которым он подставит плечо в ситуации, для домохозяек полной драматизма. Он снял трубку. — Мсье Ливен? — голос был знаком. Ферру. Томас любезно осведомился, как поживает банкир. Все хорошо, заверил Ферру. — А супруга? — Тоже, благодарю. Послушайте, господин Ливен, мне очень жаль, что тогда у вас я вел себя так — хм — холодно и агрессивно… — Ах, оставьте! — Нет, нет, нет! Да к тому же еще когда на столе был такой нежный свиной окорочок… Я хотел бы исправить ошибку. («Вот оно как», — подумал Томас.) Не доставите ли вы удовольствие моей жене, приняв наше приглашение на ужин сегодня вечером? «Черт побери», — подумал Томас. С мягкой иронией банкир продолжал: — Полагаю, что вы, будучи агентом абвера, точно знаете, где я живу, или нет? Шуточки подобного рода давно уже не выводили Томаса из равновесия. Ответ последовал молниеносно: — Ну конечно же, мсье. Живете вы неподалеку от меня, авеню Малакофф, 24. У вас красивая жена по имени Мари-Луиза. Девичья фамилия Клебер. У нее самые раскошные в Париже драгоценности. У вас слуга-китаец по имени Шен Тай, повариха Тереза, служанка Сюзетта и два бульдога — Цицерон и Цезарь. Он услышал смех Ферру: «Скажем, в восемь?» — В восемь, мсье, — Томас повесил трубку. Прежде чем он успел задуматься об этом странном приглашении, в дверь постучали. Ворвалась запыхавшаяся Нанетта, служанка, красивая, как картинка. Нанетта говорила по-немецки. Она всегда говорила по-немецки, когда была чем-то особенно взволнована: — Мсье… мсье… Только что радио сообщать, что освободить Муссолини… Дуче уже на пути в Берлин — к Гитлеру, чтобы мог дальше с ним вместе воевать… — Бенито будет весьма счастлив, — сказал Томас. Нанетта рассмеялась. Она подошла ближе, совсем близко. — О, мсье, вы так милы… Я так счастлива, что могу быть здесь… — Нанетта, думайте о своем Пьере! Она скорчила рожицу: — Ах, Пьер — он такой скучный… — Он очень милый мальчик, — сказал Томас голосом педагога и поднялся, потому что она приблизилась к нему чересчур близко. — Марш на кухню, Нанетта! — И дал ей шлепок. Она засмеялась, словно ее щекотали. Потом, разочарованная, ушла. А он все ломал голову: «Что же нужно от меня банкиру?» 13 Вилла на авеню Малакофф оказалась на редкость ухоженным, чтобы не сказать — холеным домом, напичканным европейскими и французскими ценностями. Судя по всему, Ферру был миллионер! Маленький китайский слуга хотя и встретил посетителя с извечной улыбкой, свойственной этой расе, но от манеры держаться и голоса веяло высокомерием и холодом. Холодной и высокомерной оказалась и служанка, которой Томас передал для хозяйки дома три розовые орхидеи в целлофановой упаковке. И высокомерно-холодным был и сам хозяин дома. Продержав Томаса в гостиной целых семь минут, что тот, хмурясь, засек по своим любимым золотым часам, он появился, как всегда, элегантный, протянул Томасу руку и начал смешивать мартини. — Жена сейчас появится. «Странно, — думал Томас, — странно». Он осмотрел будду, шкафчики с инкрустацией, тяжелые многорожковые светильники, ковры. «Этот Жан-Поль Ферру человек независимый. Он может игнорировать меня. Но к чему тогда это приглашение, если он может меня не замечать? А если уж приглашает, почему тогда ведет себя так, словно старается взбесить?» Внезапно седовласый банкир уронил два маленьких кубика льда. Он стоял у бара с фантастически расписанными зеркалами и наполнял серебряный шейкер. Он откашлялся и смущенно рассмеялся: — Руки дрожат. Старею. Все пьянство. Тут вдруг Томаса озарило: этот человек совсем не высокомерен, он нервничает, страшно нервничает! Так же, как и китаец, и служанка… Он всех их неверно понял. Они все напряженно ждали чего-то — только вот чего? Появилась хозяйка дома. Мари-Луиза Ферру была высокой, стройной и безупречно красивой. Голубые глаза, длинные ресницы, красиво уложенные белокурые волосы. На ней было черное платье, открывающее плечи, а на руках и шее — превосходные украшения. «Добыча, которую мы взяли у ювелира Писсоладьера в Марселе, — непроизвольно подумал Томас — не идет ни в какое сравнение с ними. Ну и ну, как я опустился!» — Мадам… — он глубоко склонился, поцеловал ей руку, ощутив дрожь этой грациозной, белой, тонко надушенной руки. Он выпрямился, посмотрел в ее холодные голубые глаза и увидел в них с трудом скрываемую панику. С чего бы это? Мадам поблагодарила за орхидеи. Мадам рада познакомиться с Томасом. Мадам приняла бокал с мартини, который протянул ей супруг. Мадам неожиданно поставила бокал с мартини на шестиугольный бронзовый столик, прижала кулачок к губам и разрыдалась. «Вот это да, — подумал Томас. — Что тут мой клуб! Если я переживу эту проклятую войну, то продам свои мемуары какому-нибудь издательству». Он видел, как седовласый Ферру поспешил к своей супруге. — Ради бога, Мари-Луиза, что с тобой… Ты должна взять себя в руки, что подумает господин Ливен? — Ах, — всхлипывала мадам Ферру, — прости меня, Жан, прости… — Это все нервы, дорогая… — Нет, это не нервы… И это не из-за того… Случилось еще кое-что — кроме того! Лицо Ферру стало жестким: — Кроме того — что еще? — Еда — испорчена еда! — всхлипывая, хозяйка схватила носовой платок, высморкалась в него и крикнула: — Тереза уронила судака! Тут уж не выдержал банкир Ферру, серьезно подозреваемый германским абвером в том, что именно он является ключевой фигурой фантастического французского черного рынка. — Мари-Луиза, я вынужден просить тебя! Ты знаешь, о чем пойдет речь сегодня вечером! Ты знаешь, что стоит на кону! А ты ревешь из-за какого-то паршивого судака? Ты ведешь себя, как… — Мсье Ферру! — прервал его Томас мягко, но решительно. — Что вам надо? То есть, извините, я слушаю. — Позвольте мне задать мадам несколько вопросов. — Я… гм… н-да… Ну ладно, конечно. — Благодарю. Мадам, вы сказали, что Тереза уронила судака… — Да. Она уже такая старая, так плохо видит. Он рухнул на плиту, когда она вынимала его из воды. Мне стало дурно: он развалился на мелкие кусочки! — Мадам, есть только один грех в жизни: потеря мужества. Смелее; у вас же было достаточно куража, чтобы пригласить к столу немецкого агента. Неужели какой-то французский судак сможет вас сломить? Тут вдруг седовласый Ферру схватился руками за голову, заявив: — Ну, это уж слишком… — Отчего же, — возразил Томас и обратился к хозяйке дома: — Извините за нескромный вопрос, какое блюдо должно было предшествовать судаку? — Ветчина с соусом кимберлан. — Гм… гм, — на его лице появилось выражение, как у великого хирурга Зауэрбруха на консилиуме. — А… гм… после него? — Шоколадно-кофейный крем. — Так, так, — сказал Томас, взяв маслину, — все великолепно. — Что великолепно? — прошептала дама, охотно носившая на себе 70 карат. Томас отвесил поклон: — Сдается мне, что вас терзают две заботы, мадам. Во всяком случае, от одной я могу вас легко избавить, если вы позволите мне пройти на вашу кухню. — Вы… вы думаете, что можете еще что-то сделать с развалившимся судаком? — неземное восхищения появилось в глазах Мари-Луизы. — Ну конечно же, мадам, — заверил наш друг. — Не взять ли нам с собой бокалы и шейкер? Легче готовить, пропуская по глоточку. Мартини поистине великолепен. Настоящий британский джин «Гордон». И где только, мсье Ферру, вы достаете его на четвертом году войны… 14 Что же здесь случилось в действительности? Этого Томас не узнал и на огромной кафельной кухне. Повязав фартук поверх смокинга, он принялся трудиться, чтобы в мире хотя бы на одну катастрофу стало меньше. При этом за ним с восхищением наблюдали: близорукая старая повариха, чувствовавшая свою вину, бледная хозяйка дома, бледный хозяин дома. Странная супружеская пара забыла, по крайней мере на время, свою нервозность. Томас подумал: «Я могу подождать. Даже если этот театр продлится до утра. Рано или поздно у вас развяжутся языки». Он извлек кости из несчастной рыбы, снял кожу и тонко порезал филе. Выпив глоток, заговорил: — Суровые годы, дамы, заставили меня усвоить, что жизнь чаще всего дает человеку еще один шанс. Раскрошившийся судак — это все же лучше, чем если бы не было никакого. Сейчас мы приготовим замечательный соус. У вас есть сыр «Пармезан», Тереза? — Сколько хотите, мсье, — пропела старая повариха, — ах, я в таком отчаянии от случившегося! — Не волнуйтесь вы так, моя милая. Выпейте глоток, это успокаивает, — хозяин дома налил поварихе полный бокал. Томас попросил: — Мне понадобятся белое вино, сметана и сливочное масло. Он получил все требуемое. Присутствующие следили, как он готовит соус. И вдруг в доме поднялся шум. Послышались пронзительный женский голос, потом мужской. Хозяйка дома побледнела. Хозяин дома устремился к двери. Тут он столкнулся со слугой-китайцем. У того был свой метод делать тайну из всего, что рвалось из его души: он переходил на родной язык. К тому же он указывал на что-то позади себя. Хозяйка дома, очевидно, владевшая китайским, вскрикнула. Хозяин дома прикрикнул на нее по-китайски. Она опустилась на кухонный табурет. Хозяин дома последовал за Шен Таем, даже не извинившись. Дверь за ним захлопнулась. «Н-да, — подумал Томас, — вот, значит, какие дела у французских сильных мира сего». Что поделаешь? Он решил больше ничему не удивляться. — У вас есть каперсы, Тереза? — О Святая Богородица, бедная хозяйка… — Тереза! — Каперсы? Да, конечно, вот они. — А шампиньоны? — То-о-о-же… Мадам, я могу помочь вам? Хозяйка дома взяла себя в руки. Подняла глаза: — Пожалуйста, извините за все, господин Ливен. Шен Тай у нас уже десять лет. От него у нас нет тайн. Он появился в нашем доме еще в Шанхае… Мы жили там довольно долго… В доме раздались громкие голоса. Потом что-то упало. Томас подумал: «Возьмем на заметку, как сказал бы мой друг ефрейтор Карл Шлумбергер». — Ставьте это в духовку, Тереза. — У меня проблема с моей кузиной, господин Ливен. — Мне очень жаль, мадам. И запекайте на малом огне. — Знаете, мы пригласили ее на ужин. Но она вдруг решила сбежать из дома. Шен Тай помешал ей в самый последний момент. — Вот уж действительно нескучный вечер. А почему ваша уважаемая кузина захотела убежать? — Из-за вас. — Гм-гм. Из-за меня? — Да. Она… она не хотела встречаться с вами, — хозяйка дома поднялась. — Мой муж сейчас с ней в гостиной. Пожалуйста, пойдемте. Я уверена, Тереза теперь сама справится. — Как следует посыпьте пармезаном, каперсами и шампиньонами, Тереза, — сказал Томас. Он забрал свой бокал и шейкер. — Мадам, я горю желанием познакомиться с вашей родственницей — с дамой, которая хочет сбежать, еще не видя меня. Вот это я понимаю! Он последовал за хозяйкой дома. В гостиной банкира с ним произошло нечто такое, чего никогда ранее не случалось: он уронил свой бокал, мартини тут же впитался в толстый ворс. Томас застыл как вкопанный. Он не отрывал взгляда от стройной молодой женщины, сидевшей в старинном кресле. Рядом, подобно телохранителю, стоял Ферру. Но наш друг смотрел только на эту молодую бледную женщину со сжатыми губами, косым разрезом зеленых глаз, строго зачесанными светлыми волосами, высокими скулами. Ее голос звучал чуть надтреснуто: — Добрый вечер, господин зондерфюрер. — Добрый вечер, мадемуазель Дешан, — с трудом выдавил он. И отвесил поклон бывшей ассистентке профессора Дебуше, бывшей партизанке, этой неистовой ненавистнице немцев, плюнувшей ему когда-то в лицо в Клермон-Ферране и пожелавшей ему кончины — медленной и жалкой… Жан-Поль Ферру поднял бокал, выпавший из рук Томаса, и сказал: — Мы не рассказывали Ивонне, кого ждем сегодня в гости. Она услышала ваш голос, узнала вас и хотела сбежать… Догадываетесь, почему? — Догадываюсь. — Вот поэтому мы предаем себя в ваши руки, господин Ливен. Ивонна в смертельной опасности. За ней охотится гестапо. Если не помочь, ей конец. Глаза Ивонны сузились в маленькие щелки, когда она посмотрела на Томаса. На ее прекрасном лице проступали стыд и гнев, смятение и ненависть, страх и протест. Томас Ливен подумал: «Я ее дважды предал. Один раз как немец, другой — как мужчина. Этот второй раз она мне простить не может. Если бы я тогда остался в ее комнате…» Он услышал голос Ферру: — Вы, как и я, банкир. Оставим эмоции в стороне. Только дело. Вам нужна информация о черном рынке. Я же хочу, чтобы с кузиной моей жены ничего не случилось. Ясно? — Ясно, — ответил Томас. Его губы вдруг стали сухими, как пергамент. Он спросил Ивонну: — Почему вас преследует гестапо? Она вздернула голову и отвернулась. — Ивонна! — в бешенстве закричала мадам Ферру. Томас пожал плечами. — Мы с вашей кузиной добрые старые враги, мадам. Она никак не может простить мне, что тогда я отпустил ее на свободу. И еще дал ей адрес одного друга по имени Бастиан Фабр. Он бы ее спрятал. К сожалению, она к нему, видно, не пошла. — Она отправилась к верхушке «Маки Лимож», чтобы и дальше работать в группе Сопротивления, — пояснил Ферру. — Наша маленькая патриотка — героическая женщина, — со вздохом произнес Томас. Внезапно Ивонна посмотрела на него открыто, спокойно и впервые без гнева. Она сказала просто: — Это моя страна, господин Ливен. Я хотела и дальше бороться за нее. Что бы на моем месте сделали вы? — Не знаю. Наверное, то же самое. И что же случилось? Ивонна уронила голову. Ответил Ферру: — В группе оказался предатель. Радист. Гестапо арестовало 55 человек. Шестерых продолжают искать. Одна из них перед вами. — У Ивонны есть родственники в Лиссабоне, — сказала мадам Ферру. — Если она туда доберется, она спасена. Мужчины молча взглянули друг на друга. Томас знал: это было начало успешного сотрудничества. «Но, — думал он, — один Бог ведает, как все преподнести моему полковнику». С поклоном вошел слуга-китаец. — Ужин готов, — сказала мадам Ферру и первая направилась в столовую. Остальные последовали за ней. При этом рука Томаса коснулась руки Ивонны. Она вздрогнула, словно от удара током. Он посмотрел на нее. Ее глаза вдруг потемнели, лицо покраснело. — От этого вам нужно немедленно избавляться, — сказал он. — От чего? — Нужно научиться не пугаться. Не краснеть. Как агент германского абвера вы должны лучше владеть собой. — Как кто? — прошептала она. — Как агент германского абвера, — повторил Томас. — А в чем дело? Не воображаете же вы, что я могу отправить вас в Лиссабон в качестве борца французского Сопротивления? 15 Ночной скорый в Марсель отправлялся из Парижа четко по расписанию — в 21.50, в его составе было три спальных вагона. Два купе в середине одного из них были зарезервированы для германского абвера. 17 сентября 1943 года за десять минут до отправления в коридоре вагона показался хорошо одетый штатский в сопровождении элегантной молодой дамы. На ней было пальто из верблюжьей шерсти, воротник которого был поднят, и шляпа мужского фасона с широкими полями, как того и требовала мода. Рассмотреть лицо дамы было непросто. Мужчина подозвал французского проводника, сунул ему в руку крупную банкноту и предъявил билеты. — Благодарю, мсье, я сейчас принесу бокалы… — Проводник открыл перед ними двери купе. В одном из них стояло наполненное льдом серебряное ведерко с бутылкой «Вдовы Клико». На столике у окна находилась ваза с двадцатью красными гвоздиками. Сообщающаяся дверь между двумя купе была открыта. Томас Ливен закрыл обе двери в коридор, Ивонна Дешан сняла шляпу. Она снова залилась краской. — Я же вам запретил краснеть, — сказал Томас. Он поднял оконную шторку и посмотрел на перрон. Мимо как раз проходили два унтер-офицера вермахта — вокзальный патруль. Томас опустил занавеску из блестящей материн. — В чем дело? Почему вы на меня так смотрите? Я что, снова предал Францию? — Шампанское… цветы… Для чего это все? — Для того чтобы вы немного успокоились. Боже правый, вы же комок нервов! Вздрагиваете при любом шорохе. Оглядываетесь на каждого. При том, что с вами ничего не может случиться. Ваше имя Мадлен Ноэль, вы агент германского абвера. Имеете соответствующее удостоверение. Чтобы получить это удостоверение, Томас целый день работал языком. В конце концов полковник Верте вздохнул и покачал головой: — Ливен, вы — конец света для абвера в Париже. Такого, как вы, нам здесь только и не хватало! В этот критический момент наш друг внезапно получил поддержку, откуда и не ожидал. Вмешался майор Бреннер, некогда его недоверчивый соперник, а впоследствии почитатель: — Осмелюсь заметить: зондерфюрер Ливен предлагал нестандартные методы и в деле «Маки Крозан» — и с ними к нам пришел успех. Маленький Бреннер с аккуратным пробором покосился поверх очков на витые майорские погоны, совсем недавно на их месте находились простые капитанские. — Если этот Ферру действительно расколется… — Так и будет, если я вывезу девушку из страны, — сказал Томас, подмигнув Бреннеру. — …тогда кто знает, какое дело мы сможем распутать, господин полковник, — закончил Бреннер. У него захватило дух: он подумал, что по завершении операции ему, возможно, светит очередное звание подполковника. В конце концов Верте сдался: — Ну хорошо, получите вы свое удостоверение. Но я настаиваю на том, чтобы вы сопровождали даму до Марселя. Вы будете с ней до тех пор, пока она не сядет в самолет, понятно? Не хватало еще, чтобы ее захватила СД и выяснила, что абвер помогает бежать из страны участникам французского Сопротивления. Майор Бреннер смотрел на Томаса с восхищением. «Что за парень, что за мировой парень! Мне бы стать таким. А почему, собственно, нет?» Про себя майор Бреннер решил доказать при очередной возможности, что он тоже не лыком шит… Да, все произошло за одно мгновение (за пять минут до отхода поезда в Марсель) до того, как проводник Эмиль постучался в купе, чтобы передать господам два бокала для шампанского. «Войдите!» — крикнул Томас. Проводник открыл дверь. Ему пришлось открыть ее полностью, чтобы пропустить мимо очень высокую и худую даму, провожавшую другую даму и собиравшуюся покинуть спальный вагон. Дама, проходившая мимо открытого купе, где стоял Томас рядом с Ивонной, была в форме штабсгауптфюрера германского трудового ведомства. Ее бесцветные волосы были собраны в пучок, на кителе золотой значок члена партии, на застежке строгой блузки — тяжелая кованая брошь. На штабсгауптфюрерин Мильке, личном референте главы ведомства Хирля, были коричневые шерстяные чулки и коричневые туфли без каблука. Судьбе было угодно, чтобы она прошла мимо купе именно в тот момент, когда его открыл проводник Эмиль. Лучше бы она прошла чуть раньше или позже, или вообще не проходила. Но она появилась в момент, самый неподходящий из всех возможных. Она взглянула и узнала типа, с которым несколько недель назад ужасно поскандалила, увидела рядом с ним красивую молодую женщину. И еще судьбе было угодно, чтобы Томас Ливен не заметил штабсгауптфюрерин Мильке, он стоял к ней боком. В следующее мгновение она исчезла… — Ах да, бокалы, — обрадовался Томас. — Поставьте, я сам открою, Эмиль. Он хлопнул пробкой, и едва они выпили по первому бокалу, как за две минуты до отправления в их купе появились два патрульных унтер-офицера. И тут выяснилось, что Ивонна может быть не только истеричной. Она полностью сохранила самообладание. Патрули посмотрели удостоверения, козырнули, пожелали приятного пути и ушли. — Ну вот, видите, — сказал Томас Ливен. — Все идет как по маслу. Оба солдата вышли из вагона и направились к стоявшей на перроне штабсгауптфюрерин, которая и приказала им проверить документы у пассажиров семнадцатого купе. — Все в порядке, штабсгауптфюрерин. Оба из абвера в Париже. Некто Томас Ливен и некая Мадлен Ноэль. — Мадлен Ноэль, так-так-так, — повторила штабсгауптфюрерин, в то время как раздался свисток, двери закрылись и поезд, выпустив пар и вздрогнув, медленно тронулся в дальний путь. — Значит, оба из абвера в Париже? Спасибо. Она посмотрела вслед поезду, и злобная улыбка внезапно зазмеилась на ее плотно сжатых губах. Последний раз штабсгауптфюрерин Мильке улыбалась так в августе 1942 года в Берлине, на приеме в рейхсканцелярии. Тогда Генрих Гиммлер рассказал анекдот о поляках. 16 После первой бутылки «Вдовы Клико» страх у Ивонны прошел. Почти бесследно улетучилась внутренняя напряженность. Почти непринужденной стала беседа. Оба смеялись — но вдруг Ивонна затихла, отодвинулась, встала, отвернулась. Томас хорошо понимал ее. Однажды он пренебрег ее любовью. Ни одна женщина не забывает такого. И никакая женщина не захочет пережить подобное еще раз. Так что около половины двенадцатого они пожелали друг другу спокойной ночи. «Что ж, пожалуй, так даже лучше», — подумал Томас… Лучше? Он тоже чувствовал легкий хмель, и Ивонна казалась ему особенно красивой. Когда он на прощание поцеловал ей руку, она отпрянула, мучительно улыбнулась и вновь замкнулась. Томас направился к себе в купе, разделся и помылся. Когда он надевал пижамные брюки, поезд резко затормозил, тут же заложив крутой вираж. Томас потерял равновесие, качнулся и с грохотом ударился о дверь соседнего купе, которая распахнулась. Падая, он приземлился в купе Ивонны. Она уже лежала в постели, но тут испуганно вскочила. — Боже мой! Томас выпрямился. — Извините. Я не хотел, в самом деле, нет… Я… доброй ночи… — и он направился к распахнувшейся двери. И услышал ее сдавленный голос: — Подождите! Он повернулся. Глаза Ивонны были очень темными, веки полуопущены, губы приоткрыты. Голос срывался: — Эти шрамы… — она пристально смотрела на его неприкрытое туловище. С левой стороны его грудной клетки виднелись три поперечных ужасно вздувшихся рубца, которые невозможно спутать ни с какими другими. Это были следы от ударов одного особого инструмента — спирали, обтянутой резиной. — Это — это однажды случилось со мной… — Томас отвернулся и непроизвольно прикрыл рукой грудь. — Авария… — Вы лжете… — Простите? — У меня был брат. Гестапо арестовывало его дважды. Во второй раз его повесили. В первый раз его пытали. Когда он… — Ее голос сорвался, — когда он вернулся домой из больницы, у него… у него были такие же шрамы… А я еще вас ругала — подозревала… Вы… — Ивонна… Он приблизился к ней. Губы прекрасной женщины коснулись рубцов от ран, нанесенных жестоким человеком. Потом они почувствовали друг друга. Поток нежности унес с собой и страх, и воспоминания. Завывал поезд, стучали колеса. Тихо позвякивала ваза с красными гвоздиками. 17 Двухмоторный курьерский самолет с германской государственной символикой все быстрее разгонялся по взлетной полосе аэродрома в Марселе. День был хмурый. Слегка моросило. У одного из окон в здании аэропорта стоял мужчина, у которого было много имен. Но настоящее — Томас Ливен. Держа руки в карманах мягкого шерстяного пальто, он суеверно сжимал большие пальцы. В курьерском самолете находилась Ивонна Дешан. Она улетала в Мадрид, а оттуда — в Лиссабон. Всего одну-единственную ночь они любили друг друга—а теперь, когда самолет скрылся в облаках, Томас почувствовал себя одиноким, брошенным, бесконечно старым. Его знобило. «Всего тебе доброго, Ивонна, — мысленно произнес он. — В твоих объятиях я впервые за многие месяцы не вспоминал Шанталь. Но мы не можем оставаться вместе. Не время сейчас для любви. Это время разрывает все узы, разлучает и даже убивает влюбленных. Всего тебе хорошего, Ивонна, мы вряд ли когда-нибудь услышим друг о друге». Но тут он ошибался! 22 сентября 1943 года Томас Ливен вернулся в Париж. Нанетта, красивая черноволосая служанка, обожавшая его, сообщила: — Четыре раза звонил мсье Ферру. Ему необходимо срочно поговорить с вами. — Приходите сегодня в четыре ко мне домой, — попросил Ферру, когда Томас дозвонился до него в банк. При встрече седой элегантный финансист со слезами на глазах обнял его. Томас прокашлялся: — Мсье Ферру, Ивонна в безопасности. Чего не скажешь о вас. — Простите? — Мсье Ферру, я свою часть договоренности выполнил, теперь ваша очередь. Но прежде чем перейдем к нашему делу, я хочу кратко рассказать вам, что показало мое расследование ваших трансакций. За прошедшее время Томас выяснил: Жан-Поль Ферру нарушал закон, но нарушителем он был особого рода. Как и многие спекулянты, банкир оперировал огромными партиями товаров, необходимых для снабжения армии, но не продавал их немцам, а прятал от них. Он был прямой противоположностью обычного спекулянта, распродававшего французское достояние. Он пытался спасать его. Для этой цели Ферру подделывал бухгалтерские отчеты, предоставлял фиктивные данные о выпускаемой продукции предприятий, управляемых его банком, и якобы продавал огромные партии товаров немцам. Все это Томас высказал ему прямо в лицо. Ферру побледнел. Он попытался протестовать, потом замолк и отвернулся от Томаса. А тот завершил: — …то, что вы делали, было просто идиотизмом, мсье. К чему это приведет, причем в самое ближайшее время? У вас отберут ваши фабрики. И что тогда? С позиции француза то, что вы делали, понятно. Поэтому мой вам личный совет: прежде чем все обнаружится, срочно требуйте введения немецкого опекунского правления над вашими предприятиями. Тогда ни один человек не станет интересоваться вашим производством… А обвести опекунов вокруг пальца вам ведь труда не составит? Ферру обернулся, кивнул, дважды сглотнул комок в горле. Потом сказал: «Спасибо». — Не стоит. Так. А теперь к делу. Но предупреждаю вас, Ферру. Если ваша информация окажется пустой, я не буду вас покрывать! Я могу войти в положение не только французов; в конце концов, Ивонна была спасена с помощью немцев. — Я знаю. И признателен за это, — Ферру подошел поближе. — И то, что я расскажу, поможет вам разгромить сеть черных рынков, самую разветвленную из когда-либо существовавших. Уничтожить организацию, которая уже нанесла колоссальный ущерб не только моей, но и вашей стране. В последние месяцы во Франции всплыли немецкие имперские долговые обязательства (сокращенно НИДО) в таком чудовищном количестве, как никогда ранее. Знаете, что такое долговые обязательства? Томас знал. НИДО были своего рода оккупационными деньгами. Они существовали в каждой стране, захваченной немцами. С их помощью Берлин рассчитывал воспрепятствовать чрезмерной утечке немецких банкнот за границу. — Эти имперские долговые обязательства имеют порядковые серийные номера. Две цифры серии — они печатаются всегда в одном и том же месте — скажут специалисту, для какой страны они предназначены. И вот, дорогой друг, за последние полгода с помощью этих НИДО на черном рынке Франции было скуплено товаров приблизительно на два миллиарда. Но на долговых бумагах общей суммой около одного миллиарда были не французские, а румынские серийные номера! — Румынские? — Томас подскочил. — Как могли румынские ценные бумаги в таких огромных количествах попасть во Францию? — Этого я не знаю, — Ферру подошел к письменному столу и достал из него связку имперских долговых обязательств, каждая номиналом 10 тысяч рейхсмарок. — Я знаю только, что они здесь. Вот, пожалуйста, полюбопытствуйте — румынские номера. И, мсье, я не верю, чтобы французы были в состоянии переадресовать в свою страну этот поток, предназначенный для Румынии… 18 — …Ферру не знает, как румынские долговые бумаги оказались во Франции, — докладывал Томас Ливен в кабинете полковника Верте в отеле «Лютеция» два часа спустя. Его охватил охотничий азарт. Он говорил быстро, не замечая, что его слушатели, полковник Верте и маленький честолюбивый майор Бреннер, время от времени обмениваются странными взглядами. Он был во власти вдохновения: — Но Ферру убежден, что только немцы могли завести в страну долговые обязательства, поэтому, скорее всего, немцы и возглавляют всю организацию! — Значит, мсье Ферру в этом убежден, — протянул полковник Верте, взглянув на Бреннера. — Что здесь, собственно, происходит? — Томас наконец заметил что-то неладное. — Что означают эти взгляды? Полковник Верте вздохнул и посмотрел на Бреннера: — Скажите вы ему. Майор Бреннер закусил губу: — Вашего друга Ферру ожидают крупные неприятности. Полчаса назад на его вилле появились люди из СД. Уже полчаса, как он находится под домашним арестом. Если бы вы еще немножко задержались у него, то могли бы поздороваться со своими старыми приятелями — штурмбанфюрером Айхером и его адъютантом Винтером. Томас похолодел: — Что случилось? — Два дня назад в Тулузе был убит некий унтерштурмфюрер Эрих Петерсен. Застрелен. В своей гостинице. Отель «Виктория». Преступник скрылся. СД убеждена, что речь идет о политической акции. О дерзком вызове. Фюрер уже распорядился организовать государственные похороны. — Гиммлер требует самого беспощадного возмездия, — добавил полковник Верте. — Отделение СД в Тулузе обратилось к французской полиции, и те передали им списки с именами 50 коммунистов и 100 евреев, — продолжал Бреннер. — Из них наберут заложников, которых расстреляют в отместку за убийство Петерсена. — Какая прелесть — подобная услужливость со стороны французской полиции, не правда ли, господин Ливен? — зло спросил полковник Верте. — Отправить прямо в пасть гестапо. Обрекая на гибель своих соотечественников. — Минутку, минутку, — сказал Томас. — Я за вами не поспеваю. У меня два вопроса. Первый: с чего вдруг весь этот сыр-бор из-за какого-то Петерсена? — Потому что этот Петерсен был награжден орденом Кровавого братства[16 - Буквально «орден крови»: нацистский почетный знак участникам провалившегося «пивного путча» Гитлера 1923 года в Мюнхене. — Примеч. пер.], — ответил Бреннер. — Потому и в Главном управлении имперской безопасности такой ажиотаж. Потому Борман лично прибыл к Гиммлеру и потребовал кровавого возмездия. — Прекрасно, — сказал Томас, — теперь кое-что прояснилось. Вопрос второй: какое отношение мой банкир Ферру имеет к убийству в Тулузе? — СД в Тулузе допросила целый ряд свидетелей. И среди них — доверенное лицо гестапо, мелкого ростовщика по имени Виктор Робинсон. Этот Робинсон предъявил СД доказательства, что ваш Жан-Поль Ферру — идейный вдохновитель убийства унтерштурмфюрера Петерсена. Мозг нашего друга бешено заработал: «Убит Петерсен, награжденный орденом кровавого братства. Ферру под подозрением. Мне о нем многое известно. Но и он теперь многое обо мне знает. Не подставил ли он меня? Рассказал ли он правду? Что будет с ним? Со мной? С 50 коммунистами? Со 100 евреями?» Томасу пришлось прокашляться, прежде чем он смог заговорить: — Господин полковник, Ферру убежден, что немцы руководят организацией, провернувшей колоссальную аферу с кредитными обязательствами рейха, — он говорил запинаясь, подыскивая слова. — Не странно ли, что СД прихватывает банкира Ферру именно в тот момент, когда он заинтересовал нас? — Ничего не понимаю, — сказал недалекий майор Бреннер. — На это я и не рассчитывал, — дружелюбно ответил Томас и обратился к Верте: — Всего я не могу доказать, но чувствую: мы сейчас не должны бросать в беде Ферру! Абвер должен оставаться в игре. — Как вы себе это представляете? — Господин полковник, вы знаете, что я жил в Марселе. В этот период я познакомился с двумя господами, проживающими в Тулузе. Поль де ла Рю и Фред Майер… Фред Майер и Поль де ла Рю — внимательный читатель помнит, что эти два опустившихся мошенника из Тулузы, прежде чем умыкнуть у ювелира Марьюса Писсоладьера драгоценности на шесть миллионов франков, превратились в джентльменов на курсах ускоренного обучения и воспитания Томаса Ливена. Томас Ливен без лишних подробностей описал истинный характер своих взаимоотношений с обоими уголовниками, закончив: — Поеду в Тулузу! — В Тулузу? — Так точно, в Тулузу. Нет ни одного преступления в их городе, о котором бы эти господа не знали. И мне они скажут все, что им известно. — А СД? — Вам нужно пойти к Айхеру, господин полковник. Вы должны объяснить ему, что Ферру для нас сейчас чрезвычайно важен. Надо предложить ему сотрудничество с абвером в раскрытии убийства унтерштурмфюрера Петерсена. Маленький майор Бреннер снял очки и начал тщательно их протирать. Кусая губы, он размышлял: «Я чуть не свалял дурака в этой сумасшедшей истории с партизанами. Я пытался ставить ему палки в колеса. И еще заносился. А что в итоге?» Майор Бреннер покосился на свой левый витой погон. — По зрелому размышлению я склоняюсь к точке зрения господина Ливена. Мы и впрямь не должны позволять им вывести нас из игры. Мы должны участвовать. Дело с ценными бумагами рейха слишком важное… Томас отвернулся, с трудом сдерживая ухмылку. Полковник Верте взвился: — Мне что, снова бежать к этим свиньям и стоять перед ними на задних лапках? — Не стоять на лапках, господин полковник, — вскричал Бреннер, — а использовать старый трюк! Идти туда при всех регалиях и предъявить секретный документ абвера! — Вы оба свихнулись, — сказал полковник Верте. — Этот Айхер становится краснее помидора, стоит ему только меня увидеть! — Господин полковник, с липовым ГЕКАДОС мы вытащили господина Ливена! А уж с настоящим досье мы сумеем подключиться к расследованию убийства Петерсена! 19 — Этот Ливен — трижды проклятая Богом скотина, — произнес жизнерадостный, коренастый и краснолицый штурмбанфюрер Вальтер Айхер. Он сидел в библиотеке дома 84 на авеню Фош, переоборудованной под кабинет. Перед ним расположились его адъютант Фриц Винтер и оберштурмфюрер Эрнст Редекер, светловолосый эстет, ценитель поэзии Рильке и Штефана Георге. Было 23 сентября 1943 года, 19 часов. Рабочий день штурмбанфюрера Айхера закончился. После дневных тягот он частенько и охотно задерживался, чтобы еще часок побеседовать со своим адъютантом за рюмкой хорошего напитка. И не возражал, когда к ним присоединялся оберштурмфюрер Редекер, так как этот карьерист обладал одним особым преимуществом: он был родным зятем рейхсфюрера СС и шефа германской полиции Генриха Гиммлера. Временами Редекер получал персональные послания от «рейхсгенриха», весьма сердечные по содержанию, которые он демонстрировал всем с понятной гордостью. С таким человеком надо было поддерживать хорошие отношения, полагал Айхер и так и поступал. Но к болтовне у камина на этот раз настроение не располагало. Штурмбанфюрер ворчал: — Что ни день, то новые неприятности. Только что у меня был полковник Верте из абвера. Этот окаянный мерзавец Ливен… — С которым мы крепко поработали? — спросил адъютант Винтер, и глаза его блеснули. — К сожалению, недостаточно крепко. Извините, оберштурмфюрер, обычно не в моей манере так выражаться, но с этим сукиным сыном у нас сплошные неприятности. — Что на этот раз? — допытывался Винтер. — Ах, убийство Петерсена. Родной зять «рейхсгенриха» со стуком поставил свой бокал с коньяком на стол. В его лице что-то дрогнуло, даже цвет изменился. Всем было известно, что оберштурмфюрера Редекера связывала тесная дружба с застреленным в Тулузе Эрихом Петерсеном. Поэтому его волнение было понятно. Айхер объяснил: к нему заглянул полковник Верте и сообщил, что абвер настоятельно интересуется находящимся под подозрением банкиром Ферру, важнейшей ключевой фигурой в гигантской афере с контрабандой валюты, в паутине которой, судя по всему, запутались и немцы. Редекер выпил. Он вдруг так занервничал, что немного расплескал коньяк. Его голос прозвучал хрипло: — Ну и что? Какое отношение имел Петерсен к валютной контрабанде? — Никакого, разумеется. Но Верте обратился ко мне с предложением провести совместное с абвером расследование подлого убийства нашего товарища. Редекер спросил возбужденно: — Конечно, вы отклонили предложение, штурмбанфюрер? — Конечно, отклонил — поначалу. Но затем Верте вылез вдруг со своим ГЕКАДОС, настоял позвонить от меня Канарису. Тот, очевидно, уже переговорил с вашим тестем. Ибо полчаса назад поступил телекс из Главного управления имперской безопасности. Расследование надлежит проводить совместно с абвером. По какой-то непонятной причине лоб Редекера покрылся каплями пота. Никто этого не заметил. Он поднялся, повернулся спиной к обоим и промокнул влагу. При этом он слышал гневный голос Айхера: — Верте уже отправился на юг, в Тулузу. И кто его сопровождает? Господин Ливен! Грязный двойной агент! Скотина, обманувшая наших людей! Человек, которого уже давно пора зарыть в братскую могилу! — возбужденный Айхер допил свой коньяк. — Попадись мне в руки этот тип еще раз… В чем дело? Вошел один из его сотрудников: — Там женщина. Говорит, что желала бы побеседовать с вами. — Пусть приходит завтра. По предварительной записи. — Извините, штурмбанфюрер, но это штабсгауптфюрерин… — Что-о? — Да… штабсгауптфюрерин Мильке. Из личного штаба Хирля, уполномоченного рейха по рабочей силе. Она хочет подать заявление. — На кого? — На некоего зондерфюрера Ливена, Редекер кашлянул. Винтер сверкнул глазами. Айхер глубоко затянулся сигарой и выдохнул дым. Затем поднялся: — Пригласите штабсгауптфюрерин! Глава вторая 1 Рю дэ Бержэр с ее бистро, небольшими ресторанчиками и барами находилась в живописном старом квартале Тулузы. Сворачивая на эту маленькую улицу, Томас Ливен грустно улыбнулся. Тут все было, как три года назад, когда он прибыл сюда, спасаясь от немцев, со своей подружкой, актрисой Мими Шамбер, и полковником Симеоном с его нелепым геройством. И сегодня, как и тогда, во множестве фланировали красивые девушки, ярко накрашенные, в откровенных туалетах. Томас успел узнать, что Жанны Перье с ее волосами цвета львиной гривы, владелицы тайной гостиницы, в городе не было. А ему так хотелось повидать ее и девушек. Разумеется, только для того, чтобы вместе вспомнить прошлое… Он остановился. Дом выглядел убого. И подъезд был убогим. Он поднялся к двери на четвертом этаже. На ней была табличка: «ПОЛЬ ДЕ ЛА РЮ — ФРЕД МАЙЕР. НЕДВИЖИМОСТЬ». Нажимая на кнопку звонка, Томас Ливен ухмылялся. Скажите на милость — недвижимость. Когда я с ними познакомился, они промышляли подделкой картин, гостиничными кражами и взломом касс. Вот это карьера. С другой стороны двери послышались шаги, она открылась. Поль де ла Рю, потомок гугенотов, стоял в проеме. Со вкусом одетый и безупречно постриженный. Высокая фигура, узкое лицо, от его аристократизма прямо дух захватывало. Начал он благородно: — Добрый день, господин, чем могу служить? — Но тут же издал вопль: — Черт возьми, это же Пьер!… Он шумно хлопнул по плечу Томаса, которого знал под именем Пьер Юнебель. Все хорошие манеры слетели с него в один миг: — Дружище, будь я проклят! Ты жив? Мне рассказывали, что тебя прикончили в гестапо! — У вас здесь мило, — заговорил Томас, уклоняясь от объятий Поля и входя в комнату. — Мое обучение явно не прошло даром. Только вот все эти финтифлюшки — фарфоровые статуэтки, всякие там лани, эльфы и танцовщицы, конечно, надо бы убрать! — Поль уставился на него. — Где же ты был? Как здесь оказался? Томас прояснил ситуацию. Поль молча слушал. Время от времени он кивал. Под конец Томас сказал: — …так что я появился здесь со своим полковником — в надежде, что вы сумеете мне помочь. Вы стали такими франтами… — Франтами, чушь! Недвижимость — только для видимости. Конечно, мы спекулируем — как и все. Но только поинтеллигентнее, это благодаря тебе, старина. Ты с твоим обучением тогда оказал нам большую услугу. — Да, — сказал Томас, — а теперь вы можете оказать большую услугу мне. Нужно узнать, кто убил этого унтерштурмфюрера Петерсена. Мне нужно знать, не было ли это делом рук участников Сопротивления. — Совершенно точно это не политическое убийство. — Сначала докажи мне это. Расскажи, кто застрелил Петерсена. И как. И почему. — Но, Пьер, не могу же выдавать своих земляков, если даже кто-то из них и укокошил нациста. Ты не можешь требовать этого от меня. — Хочу кое-что сказать тебе, Поль. Нацисты арестовали 150 человек. Твоих земляков. Они расстреляют заложников. И это будет не один человек! Мы сможем предотвратить казнь, только если докажем, что это было не политическое убийство, что этот Петерсен сам замазан! Доходит это до твоих куриных мозгов? — Слушай, не ори так на меня. Хорошо, я немного поспрашиваю, попытаюсь что-нибудь разузнать… 2 Три дня спустя, 27 сентября 1943 года, трое господ заняли места за обеденным столом Поля де ла Рю: сам хозяин, Томас Ливен и Фред Майер. Накануне Поль позвонил Томасу в гостиницу: — Думаю, у нас есть кое-что для тебя. Приходи ко мне. Фред тоже будет. Скажи, не мог бы ты приготовить нам что-нибудь особенное? От ребят в Марселе мы слышали, что ты как-то для них состряпал отличный ужин! — Договорились, — ответил Томас. В этот полдень он целых три часа трудился на кухне Поля де ла Рю. Наконец все уселись за стол. На обоих мошенниках в честь праздничного свидания были темные костюмы, белые рубашки, отливающие серебром галстуки. Они были настолько хорошо воспитаны, что с огромным трудом пытались есть ножом с вилкой поданный на закуску фаршированный сельдерей. — В отличие от большинства блюд, — заговорил Томас, — абсолютно законно и даже правильно есть эти овощи руками. — Хвала небесам, — сказал Фред. — А это что за сыр? — Рокфор, — ответил Томас. — Итак, кто завалил Петерсена? — Некий Луи Монико. Корсиканец. Его называют Луи или Людвиг Мечтатель. — Кто такой этот Мечтатель? Из Сопротивления? — Еще чего! Настоящий гангстер. Совсем молодой. Тяжелое легочное заболевание. Отсидел уже четыре года в тюрьме за преднамеренное убийство без отягчающих обстоятельств. Слушай, дорогой, я сейчас облопаюсь этими корешками! — Дабы этого не случилось, — сказал Томас, — я побыстрее принесу основное блюдо. Он отправился на кухню и сразу же вернулся с паровой баней, из которой извлек закрытую форму для пудинга. — О-о-х, пудинг, — разочарованно протянул Фред. — Это же де… ну, в общем, не то, что надо. Я думал, будет мясо. — В самом деле, — поддержал Поль, элегантно промокнув салфеткой уголки губ, — должен сказать, что я тоже немного разочарован, дорогой друг! — Не спешите! — Томас опрокинул пудинговую форму на большую фарфоровую тарелку. Разнесся изумительный аромат мяса и лука. Ноздри у обоих гангстеров зашевелились. Гармония и умиротворение разлились по их лицам. — А теперь рассказывайте о Мечтателе, — сказал Томас. — Почему он убил Петерсена? — Из того, что мы разузнали, — сказал Фред, — а информация у нас первоклассная, этот Петерсен был свиньей, каких мало. Тоже мне носитель ордена Кровавого братства! Тоже мне СД! Со смеху помру! Петерсен приехал сюда, на юг, как гражданское лицо, понимаешь? И знаешь, чем занимался? Скупал золото. — Смотри, каков. — В любых количествах. Давал приличную цену. Наверняка был крупным спекулянтом. Мечтатель несколько раз продавал ему кое-что. Так, по мелочам. Томас размышлял: господин Петерсен из СД промышлял золотом. И фюрер распорядился организовать государственные похороны. И должны быть расстреляны заложники. И Германия лишилась своего героя. Хайль! — Ну вот, с течением времени Петерсен завоевал доверие Мечтателя. В один прекрасный день Луи заявился к Петерсену в отель, имея при себе очень большое количество золота… 3 Два чемодана, наполненные золотыми монетами и слитками, поставил на столик в стиле рококо в салоне апартамента 203 отеля «Виктория» худой и бледный Луи Монико. От тяжести он с трудом переводил дыхание, со свистом вырывавшееся из его груди. Глаза лихорадочно блестели. Перед Мечтателем стоял мужчина небольшого роста во фланелевом костюме. У этого человека были водянистые глаза, почти безгубый рот, геометрически четкий пробор, разделявший коротко стриженные светлые волосы. Луи знал, что его зовут Петерсен. И что он скупает золото. Ничего другого о нем ему не было известно. Но и этого достаточно, думал он. — Сколько на этот раз? — спросил Петерсен. — 300 луидоров и 35 золотых слитков, — Мечтатель открыл оба чемодана. Золото заблестело в свете электрической люстры. — Где деньги? Петерсен полез в нагрудный карман. В руке, которую он извлек, оказалось удостоверение. Ледяным тоном Петерсен объявил: — Я унтерштурмфюрер Петерсен из СД. Вы арестованы. Правая рука Луи Монико находилась в кармане куртки. Он не стал извлекать ее. Он выстрелил из кармана. Пули угодили орденоносцу Эриху Петерсену в грудь. Он умер мгновенно. Его остекленевшие глаза уставились в потолок. Мечтатель обратился к покойному: — Со мной такие дерьмовые номера не проходят, скотина. После чего, переступив через мертвого, он направился к выходу и открыл двойную дверь. Коридор был безлюдным. Мечтатель забрал оба чемодана с золотом и удалился. В холле его никто не видел. 4 — …в холле его никто не видел, — рассказывал Фред Майер. — И откуда вам все это известно? — поинтересовался Томас. — От брата Мечтателя. — И он вам все это выложил как на духу? — Да. Потому что теперь это уже не имеет никакого значения. Я говорил тебе, что у Мечтателя больные легкие. Три дня назад у него пошла горлом кровь. Сейчас он в госпитале. До конца недели не протянет. — Ты можешь пойти туда со своим полковником, — сказал Поль, — он готов дать показания… 27 сентября 1943 года, 16.15. На письменном столе маленького майора Бреннера резко зазвонил телефон. Он схватил трубку и узнал голос своего начальника: — Говорит Верте. Звоню из Тулузы. Слушайте меня внимательно. То, что я вам скажу, чрезвычайно важно. — Так точно, господин полковник! — Мы нашли убийцу Петерсена, — Верте рассказал о туберкулезнике Монико и его признании. — Ливен, два агента СД и я были у его больничной койки. — Черт возьми, господин полковник! — воскликнул Бреннер. Его сердце бешено колотилось. «Ну, Ливен! Опять этот чертов Ливен! Благодарение богу, в этот раз я сразу же поддержал его!» Тут Бреннер кое-что вспомнил: — Но этот ростовщик, этот Виктор Робинсон… Он же дал показания против Ферру! — Это мы тоже выяснили между делом. Робинсон занимался спекуляциями вместе с Петерсеном. Когда-то он служил у Ферру. Тот его вышвырнул. И вот теперь он захотел отомстить. Но это еще не все, Бреннер. Главное впереди. Насколько Ливену удалось установить, Петерсен с его золотом был вовлечен в гигантскую аферу с кредитными обязательствами рейха… Бреннер, вы меня слышите? Бреннер облизнул сухие губы. «Вот это да, кредитные обязательства рейха! Дело становится все горячее! Это же будет… о, небо и я тоже его распутываю!» Он послушно выкрикнул: — Слышу, господин полковник! — Мы пока еще не выяснили всех взаимосвязей, но сейчас нельзя терять ни секунды, Бреннер! Если верно, что Петерсен спекулировал долговыми обязательствами рейха, то разразится величайший скандал! СД, конечно, попытается притушить его! Мы ее пока опережаем, но самое большее часа на два. Майор Бреннер, возьмете пятерых надежных людей… — Слушаюсь! — У Петерсена квартира на авеню де Ваграм, 3. Служебная квартира. Обыщите сначала ее. — Слушаюсь, господин полковник! — Ливен разузнал, что Петерсен снимал еще квартиру на авеню Моцарта, 28. Вот о ней СД, судя по всему, ничего не знает… Вы съездите и туда… — Слушаюсь, господин полковник! — Переверните там все вверх дном. Делайте, что хотите! Ливен уже едет к вам. Заберите все подозрительные материалы, пока они не исчезли в СД! Все поняли? — Так точно, господин полковник! — вскричал Бреннер. И маленький майор очертя голову ринулся в авантюру, которая не могла не вызвать румянца смущения на его честных толстых щечках, — в скандальную, истинно парижскую авантюру. Есть надежда, что нам достанет деликатности рассказать об этом приключении майора Бреннера. 5 Взвизгнув шинами, «мерседес» вермахта остановился перед домом номер три на авеню де Ваграм. Из него выпрыгнул маленький майор Бреннер, выпрямился, решительно поправил позолоченные очки. За «мерседесом» притормозил серый грузовик вермахта. Пятеро мужчин в военной форме вылезли на улицу, которая блестела, освещенная последними лучами нежаркого осеннего солнца. Было 27 сентября 1943 года. — За мной! — приказал маленький майор, сдвигая вперед пистолет на ремне. С пятью тщательно отобранными молодцами он устремился в дом, однако служебная квартира умершего Петерсена оказалась пустой. Двери были открыты настежь. Ковры, мебель — все исчезло. Толстая консьержка, пожимая плечами, объяснила: — Все это забрали сегодня утром. — Забрали? Кто? — Ну, грузчики мебели, а с ними немецкий офицер, друг господина Петерсена… Он здесь часто бывал… Редекер его имя… — Редекер? — у маленького майора Бреннера были свои связи в СД. Он знал оберштурмфюрера Редекера, родного зятя рейхсфюрера СС и шефа германской полиции Генриха Гиммлера. Бреннеру вдруг стало не по себе. Не заодно ли уж Редекер с Петерсеном? Тогда все действительно решают секунды. Сюда, в служебную квартиру, он опоздал. Но о наличии убежища на авеню Моцарта СД вроде бы ничего не знала. Значит, немедленно туда! Пятеро лучших из лучших вновь сбежали за своим майором по лестнице вниз и на улицу. Взревели моторы. Сердце майора бешено колотилось. Он чувствовал себя Хансом Альберсом[17 - Известный немецкий актер кино и театра первой половины XX века. — Примеч. пер.]: опля, вот он я! Несколько минут спустя на фешенебельной авеню Моцарта Бреннер на своем школьном французском пытался втолковать консьержке, что он должен произвести обыск в квартире господина Петерсена на третьем этаже. — Но, мсье, — отвечала консьержка, — там же, наверху, дамы! — Дамы? Что еще за дамы? — Мадам Лили Паж и ее камеристка. — Кто такая мадам Паж? — Приятельница мсье Петерсена, кто же еще? Он уже несколько дней как в отъезде. Тут Бреннера осенило: они ничего не слышали об убийстве орденоносца и спекулянта золотом, и он вновь ринулся с пятью своими подчиненными — на этот раз наверх, на третий этаж. На его звонок дверь открыла отменно красивая горничная. Бреннер разъяснил, в чем его миссия, не обронив, однако, ни слова (гений!) о печальной судьбе орденоносца. Красавица горничная пришла в замешательство и позвала мадам. Мадам Паж появилась в каком-то легком одеянии, которое, несмотря на сумрак в прихожей, следовало бы охарактеризовать как прозрачное и приводящее в смущение. Весьма привлекательная, чуть полноватая, не старше тридцати трех лет, с белоснежной кожей и миндалевидными глазами, она не могла не волновать. Майор заметил, что все его пятеро подчиненных вылупились на нее. Это был тот сорт женщин, с которыми Фриц Бреннер за всю свою жизнь никогда не имел дела. Он прокашлялся и объяснил свое задание вежливо, но твердо. Затем он первым (исключительно из чувства долга) вошел в салон, обставленный чрезвычайно дорого и элегантно. На стенах можно было видеть несколько на редкость непристойных картин. Бреннер, разумеется, рассматривать их не стал. Тем временем Лили Паж грациозно приблизилась к окну и опустила занавески, хотя в это время суток светозащита не требовалась. «Я не идиот, — подумал Бреннер, — это же явно условный знак для кого-то там, внизу, на улице!» Поэтому он подошел к пышнотелой Лили, вновь поднял занавески, выразившись при этом с чугунной галантностью: — Прошу дозволения любоваться красотой мадам при полном дневном свете. — Прелестно, — сказала легко одетая Лили, опускаясь в глубокое мягкое кресло и скрестив ноги. — Пожалуйста, господин майор, начинайте обыск. Пятеро из команды Бреннера тем временем к нему уже приступили. Майор слышал, как они шумели и заигрывали с горничной. Проклятые парни! Никакой серьезности, никакого чувства долга! Ну и отношение к воинской службе… Рассерженный и к тому же сбитый с толку близостью Лили, Бреннер открыл большую шкатулку красного дерева. При виде содержимого краска стыда бросилась ему в лицо. Он судорожно вздохнул. Черноволосая Лили сардонически улыбалась. С громким щелчком майор захлопнул шкатулку. Он снова почувствовал себя паршиво. Конечно, майор Бреннер вообще-то слышал, что существуют книги, рисунки, фотографии и некие предметы, которые не принято выставлять напоказ. Но он никогда не мог себе даже представить наяву подобные книги, рисунки, фотографии и предметы. Когда он, ничего не подозревая, открыл шкатулку и увидел всю эту мерзость, то был возмущен до глубины души! Чудовищно. Отвратительно. Деградация. Порча. Неудивительно, что такая нация проиграла войну… С трудом сдерживаемое ржание и шум заставили майора вздрогнуть. Мадам с миндалевидными глазами произнесла нежным голоском: — Ваши люди, похоже, обнаружили библиотеку. Бреннер метнулся в соседнюю комнату. Четверо из его отборных солдат были заняты книжным шкафом. Майор содрогнулся при виде того, что их так развеселило. Он обратился к поискам пятого отборного. Тот торчал в комнате горничной. Бреннер запретил всем четверым копаться в книжном шкафу, извлек пятого и запретил ему шашни с прислугой. Ситуация начинала выходить из-под контроля. Ибо квартира все больше походила на экспозицию непристойностей. С лица майора не сходил багрянец. На лбу проступил пот. С решимостью отчаяния он устремился к телефону и заказал по каналу вермахта «Леандер 14» срочный разговор с Тулузой. К счастью, Верте оказался на месте. У Бреннера гора свалилась с плеч, когда он услышал голос своего полковника. И он даже застонал, сообщая, в какую трясину его занесло. В Тулузе застонал и полковник Верте, слушая своего скромнягу майора, но тот этого не заметил. Все его внимание было поглощено только вопросами Верте: — А материалы… кассовые купоны и прочее… что-нибудь нашли? — Ничего, господин полковник. — Послушайте, Бреннер: Ливен скоро приедет в Париж. Вам нельзя покидать квартиру. И что-либо кому-нибудь рассказывать о Тулузе… — Понимаю, господин полковник. Не сдвинусь с места и буду нем как могила. — Звоните в «Лютецию» и на квартиру к Ливену. Пусть его направят к вам, как только он прибудет в Париж. Бреннер повесил трубку. Ливен! Томас Ливен! Светлым лучом надежды казался ему зондерфюрер. Только бы он приехал, поскорее приехал… Где-то взвизгнула горничная, словно ее щекотали. Майор с гневом ринулся на поиски негодяя. Бог мой, ну и влип я! 6 Все, что до сих пор обнаружили майор Бреннер и его люди в тайном убежище орденоносца, были (кроме непристойных коллекций) дорогие украшения, большое количество золотых монет, любительские издания и резные поделки, но не было никаких доказательств участия Петерсена в спекуляциях долговыми обязательствами рейха. Мадам Паж время от времени пыталась опустить занавески на одном из окон, пока майор Бреннер категорически не запретил ей это. С начала обыска прошло уже полтора часа. Внезапно задребезжал дверной звонок. Лили стала бледной как смерть. Бреннер вытащил пистолет: — Ни слова, — прошипел он. Пятясь, он двинулся через комнату к двери. Резко повернулся, распахнул ее. И схватил человека, стоявшего на пороге. Мужчина был молодым, красивым, с оливковым цветом кожи. Гладкие черные волосы, небольшая бородка, глаза с длинными ресницами и два шрама на правой щеке, словно от ножевых порезов. Пришедший смертельно побледнел. — Идиот! — закричала пышнотелая Лили. — Зачем ты сюда поднялся? — А почему бы мне и не подняться? — заорал он в ответ. — Занавески не были опущены. — Ага! — торжествующе вскричал Бреннер. Затем обыскал мужчину, чтобы удостовериться, не вооружен ли он. Оружия у того не оказалось. Его имя по паспорту Проспер Лонтам. Профессия актер. Возраст 28 лет. Бреннер учинил ему допрос. Молодой мужчина упорно молчал. Лили вдруг начала отчаянно всхлипывать: — Мсье командир, я хочу рассказать все! Проспер — это моя большая… большая любовь. С ним я обманывала Петерсена уже давно… Вы мне верите? — Ни единому слову! — ледяным тоном произнес Бреннер и подумал: точно так же жестко реагировал бы и Томас Ливен. Потом он запер Проспера Лонтама в ванной. Снаружи уже стемнело, наступила половина восьмого. Майор вновь позвонил в «Лютецию», потом на квартиру Ливена. Нет, Томас Ливен еще не появлялся. Бреннер не рискнул послать на вокзал хотя бы одного из своей гвардии, чтобы встретить Ливена прямо у поезда. Кто знает, не заявится ли сюда СД? Тогда что, прикажете оборонять эту квартиру, как крепость, в одиночку? Что еще он мог предпринять? Майор Бреннер ломал себе голову. Все начиналось так энергично и многообещающе, а сейчас? Вот он сидит в душной квартире, наполненной несусветными вещами, но доказательств — нуль. Он захватил пленного, это так. Но что это был за человек? И как ему, Бреннеру, докопаться до правды? И в довершение ко всему эта смущающая его мадам Паж с ее ослепительно красивой горничной и пятеро мужчин, которых с огромным трудом удается удерживать от коллекций предметов, не вполне приличных для рассматривания, и от горничной. Ах, если бы только он остался за своим служебным письменным столом в отеле «Лютеция»! Его сильная сторона — теоретическая штабная работа, а не тактика и стратегия конкретных действий… Бреннер вздрогнул. Мадам предложила позволить ее горничной приготовить несколько бутербродов для голодных мужчин… Майор Бреннер колебался. Разрешить? Разве мадам и горничная не враги? С другой стороны: все проголодались, а он хотел оставаться начальником, способным войти в положение. И он позволил горничной пройти на кухню, выделил человека для наблюдения за ней и внушил ему, чтобы тот не позволял себе никаких вольностей. Вскоре мужчины уплетали еду за обе щеки, запивая ее шампанским, обнаруженным в холодильнике. Бреннер поначалу отверг все. Позднее, правда, он позволил себе кусочек и глоточек… Наступило девять часов, десять. И по-прежнему о Томасе Ливене ни слуху ни духу. Дамы высказались в том смысле, что они предпочли бы отправиться спать. Бреннер позволил. Он организовал караульную службу. Один возле комнаты горничной, один возле комнаты хозяйки, один возле ванной. Двое у входной двери. Сам он остался в салоне возле телефона. Он не заснет, думал он. Он ощущал себя скалой в полосе прибоя. Не подкупишь. Не подкопаешься. Не… и заснул. Когда он проснулся, в салоне было темно. Он почувствовал у себя на теле прикосновения мягких рук… — Тихо, — зашептала Лили Паж, — все спят… Я сделаю все, что вы захотите, только отпустите Проспера… — Мадам, — твердо произнес Бреннер, и его ладони обхватили ее руки подобно тискам, — немедленно уберите руки с моего пистолета! — Ах, — в темноте вздохнула Лили, — нужен мне твой пистолет, глупец… И в этот момент задребезжал дверной звонок. 7 Томас Ливен возвратился в Париж в 22.10. В отеле «Лютеция» ему взволнованно сообщили, что майор Бреннер уже несколько часов ожидает его на авеню Моцарта, 28. Майор отправился туда с целой командой. — Гм, — сказал Томас и подумал: «Что, ради всего святого, делает Бреннер уже несколько часов в убежище спекулянта Петерсена?» В гостиничном холле он углядел своих старых друзей, ефрейторов-радистов Раддаца и Шлумбергера, познавших все солдатские премудрости и уставших от войны. Он познакомился с ними и оценил в ходе операции «Маки Крозан». Берлинец и венец с сияющими лицами приветствовали его. Они только что сменились. — Дружи-и-и-и-ще! — обрадовался худой берлинец, любитель французских журналов. — Гляди-ка, Карл, это же наш зондерфюрер! — Айда с нами, господин зондерфюрер, — предложил слегка пополневший венец. — Мы направляемся на улицу Пигаль подцепить парочку новеньких кисок. — Послушайте, камрады, — обратился Томас Ливен, — отложите ненадолго свои похвальные намерения и пойдемте со мной. Возможно, вы мне понадобитесь. И вот эта троица в 23 часа оказалась перед квартирой на авеню Моцарта, 28. Томас позвонил. В ответ послышались несколько голосов. Затем — шумная возня. Затем громкие шаги, и дверь резко распахнулась. В проеме стоял майор Бреннер, багровый, задыхающийся, со спутанными волосами и следами помады на шее. Позади него Томас и его друзья увидели даму, на которой, кроме умопомрачительной ночной рубашки, ничего не было. Майор Бреннер пролепетал: — Господин Ливен… Слава богу, что вы наконец прибыли… Томас Ливен галантно поцеловал руку даме в ночной рубашке. Затем майор Бреннер обрисовал общую ситуацию, сообщил о том, что, к сожалению, удалось и чего не удалось обнаружить в этой квартире. Под конец он заговорил о своем пленнике. — Проспер — мой любовник, — вмешалась Лили Паж, тем временем накинувшая пеньюар. Она взглянула глубоко в глаза Томасу. — А чем Петерсен занимается, ему ничего неизвестно. — Занимался, — поправил Томас. — Эрих Петерсен застрелен. В Тулузе, одним из его подельников… Лили надула красивые губки и очаровательно улыбнулась. С неземным выражением счастья она сказала: — Наконец-то подлого негодяя прихлопнули. — Не поддавайтесь своему горю, мадам, — попросил Томас. Маленький майор вообще уже ничего не понимал. — Но, — начал он, — но я думал… — Вот это да, — прервал его тут звонкий голос ефрейтора Раддаца, — вот это вещь, скажу я тебе… — Что это вы позволяете себе перебивать меня, — крикнул майор Бреннер. Он увидел худого ефрейтора, стоявшего перед большой шкатулкой красного дерева, которую он днем было открыл, а потом с отвращением захлопнул. Ефрейтор Раддац тоже открыл шкатулку, однако не спешил захлопнуть ее с отвращением. Он вытаскивал обеими руками то, что лежало в ящичках, с удовольствием рассматривал и удивлялся. Наконец он опустошил все отделения и повыбрасывал содержимое на пол. При этом он продолжал улыбаться. Внезапно его улыбка исчезла. В изумлении он произнес: — Я сейчас опупею. Что это, поделывают кредитные обязательства рейха в таком окружении? После этих слов в салоне воцарилась тишина, гробовая тишина. Пока Томас не сказал тихо: — Ну вот, что и требовалось доказать, — он склонился перед мадам Лили Паж. — Позвольте, мы начнем обыск по новой? Красавица улыбнулась устало: — С удовольствием. Я даже подскажу вам, где следует искать. Во всех тех местах, куда господин майор запретил своим людям совать нос… Они извлекли кредитные обязательства рейха (выпуск для Румынии) на пять миллионов марок: в ящичках розового дерева, в которых находились любопытные предметы, порожденные фантазией изобретательного Востока, позади запретных книг в библиотеке, под нескромными коллекциями, за непристойными картинами в салоне. Томас отослал хозяйку дома в ее комнату и принялся за бледного напуганного Проспера Лонтама. Десять минут спустя он направился к мадам в ее спальню. Она лежала на кровати. Ее глаза блестели. Томас уселся на краешек. Она прошептала: — Я говорю правду… Проспер — моя любовь… Только ради него я могла выдержать все здесь, у Эриха — этого поросенка… Но вы же мне не верите. — Я вам верю, — сказал Томас Ливен. — Я поговорил с Проспером. Он рассказал мне, что знает вас уже два года. Год назад его арестовала СД… Много чего натворил Проспер Лонтам, этот тунеядец, умевший доставлять радость женщинам. Когда год назад его арестовала СД, допрашивал его унтерштурмфюрер Петерсен. К нему заглянула некая Лили Паж и попросила за Проспера. Петерсену дама понравилась. Он посулил обойтись с Проспером помягче, при условии… Лили Паж вынужденно стала любовницей Петерсена, и Петерсен отпустил Проспера. Томас сказал: — Послушайте, мадам, я готов защитить Проспера. При одном условии… — Понимаю, — ответила она с кривой усмешкой и вяло пошевелилась. — Не уверен, что вы меня понимаете, — дружески возразил Томас, — Петерсен был замешан в спекуляции с кредитными обязательствами рейха. Мне нужно знать, как они попадали во Францию. Если вы нам поможете, я возьму Проспера под защиту. Лили медленно выпрямилась на кровати. «Она очень красива, — подумал Томас, — и при этом любит смазливого прохвоста и все ради него сделает…» Странная штука жизнь! Лили Паж объявила: — Там, в другой комнате, висит картина — Леда и лебедь. Снимите ее со стены. Томас сделал то, что она сказала. Позади картины он разглядел небольшой стенной сейф с номерным замком. — Наберите 47 132, — сказала женщина на кровати. Он набрал комбинацию. Дверца открылась. На дне лежала тетрадь в черном кожаном переплете и больше ничего. — Эрих Петерсен был педантичным до отвращения, — сказала женщина на кровати. — Он фиксировал все, что касалось мужчин, женщин, денег. Перед вами дневник. Прочтите его. И тогда вам все станет ясно. В эту ночь Томас Ливен почти не спал. Он читал дневник унтерштурмфюрера Эриха Петерсена. Когда занялся рассвет, он уже все знал об одной из крупнейших спекулятивных афер военного времени. Несмотря на усталость, к обеду он докладывал полковнику Верте. — В этом деле торчат уши практически всех высших должностных лиц в главном управлении имперской безопасности в Берлине. Высших чинов СД в Румынии. Возможно даже, что замешан и Манфред фон Киллингер, немецкий посланник в Бухаресте. А здесь, в Париже, — оберштурмфюрер Редекер, зять Генриха Гиммлера! — Боже всемогущий, — слабым голосом сказал полковник Верте, в то время как майор Бреннер от напряжения нетерпеливо и выжидающе ерзал в своем кресле. — С Редекера вообще все началось, — докладывал Томас. — В 1942 году он работал в СД в Бухаресте… К этому времени румыны уже смирились с долговыми бумагами рейха в качестве платежного средства, но всякий раз бывали безумно рады, если находился кто-то, кто давал за них доллары, фунты или золото. По самым грабительским курсам. Плевать! Только бы избавиться от этого бумажного хлама! Редекера перевели в Париж. Здесь он познакомился с унтерштурмфюрером Петерсеном. Между ними обнаружилось взаимное и полное родство душ. Редекер рассказал о своем румынском опыте. Вдвоем они раскрутили дело на полную катушку. Петерсен разъезжал по всей Франции, покупал, похищал, шантажировал и реквизировал золото. Золото доставлялось в Берлин курьерскими самолетами СД. Там, в Главном управлении имперской безопасности, сидели надежные «коллеги». Французское золото перевозили в Бухарест теми же курьерскими самолетами СД. Здесь тоже сидели надежные люди. Сотрудники СД в Бухаресте скупали на французское золото долговые обязательства рейха с серийными румынскими номерами по самому низкому курсу. Их декларировали как совсекретные военные документы и переправляли через Берлин в Париж. — …все происходило именно так, как и предполагал банкир Ферру, — закончил свой доклад Томас Ливен. — Только немцы были в состоянии развернуть такую крупномасштабную спекуляцию. На бумажки, взятые за гроши, Редекер и Петерсен со спокойной совестью расхищали достояние Франции. Но Петерсен никогда до конца не доверял Редекеру. Потому и снял себе конспиративную квартиру. Потому и вел дневник обо всех операциях с участием Редекера. Он хотел держать его в руках. На этих страницах, — Томас приподнял дневник, — встречаются имена не только Редекера, но и многих других. С помощью этой тетрадки, господа, мы можем разоблачить всю цепочку. — Но послушайте-ка, Ливен, — раздраженно проворчал Верте, — вам что, неясно, с кем нам предстоит связаться? С зятем Гиммлера! С посланником! С высшими чинами СД. Вы же сами сказали! — Поэтому наши последующие шаги надлежит основательно продумать, господин полковник! А где это лучше сделать, как не за отменной едой? Я уже обо всем распорядился. Жду вас у себя через час. Эх, сколько всего может произойти за какой-нибудь час… 8 Полковник Верте и майор Бреннер появились на небольшой прелестной вилле Томаса в сквере Булонского леса ровно через час, вид у обоих был бледный и растерянный. Майор, казалось, вот-вот расплачется. Полковник мрачно смотрел перед собой, а красавица Нанетта тем временем подавала закуски. Томас подождал, пока она удалится, после чего поинтересовался: — Что за вселенская печаль на ваших лицах, господа? Уж не пробудилось ли у вас сострадание к зятьку Гиммлера, которого возьмут за жабры? — Если бы только его одного, — глухо ответил Верте. — Кого же еще? — спросил Томас и положил в рот кусочек дыни. — Вас, — сказал Верте. С полным ртом не разговаривают, поэтому Томас сперва проглотил и только потом сказал: — Шутить изволите? — К сожалению, нет, Ливен, СД хочет взять за жабры именно вас. Вы ведь знаете, что у Бреннера есть связи в СД. После нашего разговора он отправился на авеню Фош. В конце концов, это мы раскрыли убийство Петерсена в Тулузе. И там он поговорил с Винтером. Одна новость оказалась хорошей: СД в Париже не имеет ни малейшего понятия о долговых бумагах рейха. А затем Винтер стал говорить о вас, господин Ливен. — Так-так, и что же он сказал? — Он сказал… гм, он сказал, что вы наконец-то влипли. Дверь открылась. — Ах, вот и наше солнышко Нанетта, — воскликнул Томас, потирая руки, — принесла нам котлеты пармезан. Девушка покраснела до корней волос. — Мсье Ливен, я просить вас не говорить «солнышко Нанетта», когда я нести поднос. Иначе все упасть и разбиться! — она поставила еду на стол, заметив Верте: — Мсье — самый очаровательный мужчина на свете. Полковник молча кивнул и положил себе салат. Нанетта удалилась. Томас сказал: — Котлеты не слишком переперчены? Нет? Хорошо. Итак, я влип? И каким образом? — Знаете ли вы некую штабсгауптфюрерин Мильке? — спросил Бреннер участливо. — Мне ли не знать этого мерзкого дракона! — Томас едва не подавился. — Ну вот видите, — продолжал Бреннер, — из-за этой Мильке вы и влипли. — И никто на свете вам помочь не сможет, Ливен, — сказал Верте, обрезая котлету со всех сторон. — Ни один человек. Ни я. Ни Канарис. Никто. Рассказывайте дальше, Бреннер. И маленький майор рассказал все, что он узнал от Винтера. Выходило, что около недели назад штабсгауптфюрерин Мильке пришла к штурмбанфюреру Айхеру. Она доложила, что в свое время у нее произошла жестокая стычка с зондерфюрером Ливеном. Далее в ночь на 21 сентября она видела его в купе спального вагона поезда на Марсель. В сопровождении очень красивой и весьма подозрительной особы. При проверке выяснилось, что данная особа имела при себе удостоверение абвера на имя Мадлен Ноэль. — Не подозрительно ли все это? — спросила штабсгауптфюрерин, порекомендовав штурмбанфюреру Айхеру навести подробные справки. И Айхер, ненавидевший Томаса, ухватился за подсказку. Вскоре он выяснил, что немецкий курьерский самолет 22 сентября доставил некую Мадлен Ноэль из Марселя в Мадрид. Оттуда она улетела в Лиссабон. Айхер направил соответствующие указания своим людям в Португалии. Те начали копать и выяснили, что Мадлен Ноэль прибыла в Лиссабон 23 сентября и живет в городе. Но теперь она именует себя Ивонной Дешан. Ивонна Дешан… Это имя Айхеру где-то уже встречалось. Он просмотрел списки разыскиваемых лиц. И довольная ухмылка триумфатора исказила его лицо. Ивонна Дешан, ассистентка профессора Дебуше, в течение многих недель разыскивается гестапо как опасная участница Сопротивления. А Томас Ливен доставил ее в безопасное место — да еще с удостоверением германского абвера! — Винтер рассказал мне, что Айхер сразу же связался с Берлином, — продолжал Бреннер, разрезая ножом вопреки правилам отварную картофелину. — С Гиммлером. — С тестем господина Редекера, — уточнил полковник. — А Гиммлер обратился к Канарису. И Канарис звонил мне полчаса назад. Он в бешенстве. Вы знаете, какие напряженные отношения у нас с СД! И теперь еще это! Мне очень жаль, Ливен, вы славный парень. Но я не вижу никакого выхода. СД выдвигает против вас обвинение. Вы пойдете под трибунал, ничего здесь не попишешь и… — Очень даже попишешь, — сказал Томас. — Что? — Думаю, что сделать можно массу вещей. Господин Бреннер, предупреждаю вас, не ешьте так много мяса. Будет еще десерт — пирожное в шоколаде. — Не сводите меня с ума, Ливен! — закричал Верте. — Прекратите без конца болтать о еде! Что тут еще можно сделать? — СД хочет меня сдать. Что ж, а мы тогда сдадим господина Редекера. Какой день у нас сегодня? Вторник? Хорошо. Тогда завтра в обед я прошусь на прием к Айхеру и устраняю недоразумение с поддельным удостоверением. — Вы… вы хотите отправиться к Айхеру? — Да, разумеется. Мне и вправду очень жаль, что из-за меня у господина Канариса такие неприятности. — Но зачем же для этого идти к Айхеру? — Потому что завтра среда, господа, — дружелюбно ответил Томас. — А согласно данным в обнаруженном мной дневнике, среда — это всегда тот день, когда платежные обязательства рейха доставляют в Берлин из Бухареста. После обеда нам нужно будет только составить детальный план. Но вообще-то ничего не должно сорваться… 9 С выражением беззаветной преданности на лице красивая черноволосая служанка Нанетта помогла своему обожаемому господину надеть пальто из верблюжьей шерсти. Томас Ливен бросил взгляд на часы-луковицу. Было 16.30 29 сентября 1943 года. Томас посмотрел в окно: — Как думаете, прелесть моя, стоит ли сегодня ожидать тумана? — Нет, мсье, не думаю…. — Пусть будет ясная погода, — сказал Томас. — Тогда сегодня вечером несколько человек окажутся на нарах. — Простите, мсье? — Ничего, ничего, Нанетта. Я как раз организую небольшое соревнование на скорость. И очень хочу победить. Томас и впрямь затеял настоящее состязание, только в этих гонках пришлось участвовать и самому. Он привел в движение лавину, и теперь требовалось быть начеку, чтобы не угодить под нее. А именно в СД на авеню Фош к штурмбанфюреру Айхеру он сейчас и собирался… Сутки назад началась операция, окончание которой Томас Ливен надеялся лицезреть как победитель. Полковник Верте, искренне стараясь спасти своего свихнувшегося зондерфюрера Ливена, отправил по телексу подробный отчет адмиралу Канарису. Буквально час спустя седовласый шеф военной контрразведки явился к Генриху Гиммлеру, и у них состоялась часовая беседа. Скверные новости доставил он рейхсфюреру СС и шефу германской полиции… — Я буду действовать беспощадно, — бушевал Генрих Гиммлер. 28 сентября в 18.30 приступила к работе специальная комиссия, состоявшая из высших чинов СС. Три члена этой группы вылетели ночью в Бухарест. 29 сентября в 7.15 эти три чина СС арестовали в аэропорту Бухареста курьера СД, унтершарфюрера Антона Линзера, собиравшегося вылететь в Берлин. В его огромном багаже находилось множество «совершенно секретных документов», которые после вскрытия оказались долговыми бумагами рейха, предназначавшимися для Румынии, на общую сумму 2,5 миллиона рейхсмарок. В 8.30 три эмиссара СС появились в помещении СД в Бухаресте, находившемся в неприметном, выходившем в переулок блоке германского представительства. Здесь были конфискованы в больших количествах золотые луидоры, а также долговые обязательства рейха на колоссальные суммы. Два сотрудника были арестованы. 29 сентября в 13.50 курьерский самолет из Бухареста приземлился в берлинском аэропорту Штаакен. Члены специальной комиссии арестовали некоего унтерштурмфюрера Вальтера Хансмана, который, заметно волнуясь, расспрашивал членов экипажа о курьере из Бухареста. После короткого допроса Хансман сломался и признал, что участвовал в афере с долговыми бумагами рейха. Он назвал имена четырех высоких чинов из СД, также вовлеченных в спекуляции. В 14 часов эти четверо уже сидели за решеткой… — Вот теперь мы можем спокойно пойти пообедать, — сказал в Париже Томас Ливен полковнику Верте. Они стояли у телетайпа, по которому адмирал ежечасно информировал своего полковника. — Похоже, вам повезло, окаянная вы душа, — ухмыльнулся Верте. — Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, — Томас постучал по дереву. — Во сколько вылетели господа, которые будут вершить у нас суд и расправу? — Полчаса назад. Один судья из СС, два военных судебных советника. Ожидаются здесь между 16.30 и 17.00. В 16.30 красавица Нанетта помогла Томасу надеть пальто из верблюжьей шерсти. Выйдя на улицу, он подумал: «Господи, сделай так, чтобы не было тумана, а то судьи не смогут приземлиться и моя месть этим кровавым псам с авеню Фош, которые едва не забили меня до смерти, будет неполной…» Офицеры СД приняли Томаса строго и серьезно. Он сразу заметил: они еще не догадываются о том, что их ожидает. «Рейхсгенрих» не предупредил их. Краснорожий штурмбанфюрер Айхер и бледная поганка адъютант Фриц Винтер разговаривали с Томасом сдержанно и значительно. Они держались подобно тем генералам, военным судьям и офицерам, которые в последние годы войны часто приговаривали немецких солдат к смерти за самые незначительные проступки. Перед казнью они объявляли жертвам — сдержанно и безапелляционно — почему их необходимо расстрелять. Подобную лексику господа Айхер и Винтер избрали теперь для Томаса Ливена, сидевшего нога на ногу напротив них в костюме из мелированной шерсти (белая рубашка, черный галстук, черные ботинки и носки). Айхер: Понимаете, Ливен, мы лично ничего против вас не имеем. Напротив! Мне нравится, что у вас хватило мужества прийти сюда. Но речь идет о рейхе, о нации… Винтер: Ухмыляйтесь, ухмыляйтесь, Ливен. Перед военным трибуналом вам будет не до смеха. Айхер: Справедливо все, что идет на пользу немецкому народу. Несправедливо все, что ему вредит. Вы причинили ущерб нации. Я хочу, чтобы вы это осознали… — Могу я задать вопрос? — сказал Томас с вежливым поклоном. — Сейчас действительно всего лишь десять минут шестого или мои часы отстают? Во взгляде, которым одарил его Айхер, промелькнула смесь ненависти с восхищением. — Почему вы не захотели остаться порядочным человеком и перейти к нам? Сегодня вы могли бы уже дослужиться до штурмбанфюрера. А часы ваши ходят правильно. Томас поднялся, не торопясь подошел к окну и взглянул на осенний сад и осеннее небо. Никаких признаков тумана. — Расскажите, как вы напали на мой след, господа, — попросил Томас Ливен. Штурмбанфюрер Айхер и его адъютант Винтер принялись самодовольно рассказывать, как благодаря штабсгауптфюрерин Мильке им удалось установить, что Томас Ливен переправил в Лиссабон опасную французскую участницу Сопротивления Ивонну Дешан под видом секретного агента абвера. Ливен благодушно слушал их, потом снова посмотрел на часы. — Держите марку до последнего, да? — Айхер хрюкнул. — Мне это нравится, очень нравится. Винтер: Все доказательства против вас представлены уже рейхсфюреру СС. В ближайшие дни вы предстанете перед трибуналом. Айхер: И теперь уж вам никто больше не поможет. Ни полковник Верте. Ни адмирал Канарис. Никто! Томас снова взглянул на часы. В комнату донесся приглушенный шум: голоса, команды, грохот сапог. У Томаса забилось сердце. Он сказал: — Надеюсь, господа окажут мне честь своим присутствием при моей казни. Теперь уже прислушался Айхер: — Что там происходит? Дверь распахнулась. Появился испуганный ординарец, отдал честь и доложил севшим голосом: — Трое господ из Берлина, штурмбанфюрер, дело чрезвычайной срочности… Специальная комиссия Главного управления имперской безопасности… «Ну вот оно», — подумал Томас. Айхер и Винтер сидели, как парализованные. Айхер заикался: «Спе… спе… специальная комиссия?» Но те уже входили. Судья СС в чине группенфюрера в черном мундире и сапогах выглядел зловеще. Два судебных военных советника были меньше ростом, в очках и отдавали честь по-военному. Судья СС вскинул руку: «Хайль Гитлер! Штурмбанфюрер Айхер? Рад видеть. Все необходимые разъяснения я дам немедленно. А вы кто? » — Унтерштурмфюрер Винтер… — А вы? Айхер несколько пришел в себя: — Это посетитель. Можете идти, господин Ливен… — Зондерфюрер Ливен? — насторожился судья СС. — Так точно, — сказал наш друг. — Прошу вас остаться. — Но почему… — прокряхтел Айхер. — Штурмбанфюрер, вызовите сюда оберштурмфюрера Редекера. И не вздумайте предупредить его, ясно? Зять Генриха Гиммлера явился незамедлительно с улыбкой на тонких губах. При виде посетителей его улыбка застыла. — Обыщите этого человека и изымите у него оружие, — приказал судья СС Винтеру. Ничего не понимающий Винтер послушно исполнил. Редекер начал икать, зашатался и рухнул в кресло. Судья СС с отвращением смотрел на него: — Оберштурмфюрер, вы арестованы. Рыдания сотрясали гиммлеровского зятя, на бледного Винтера напала икота. Внезапно срывающимся голосом закричал Айхер: — Но за что? — Оберштурмфюрер замешан в миллионной афере с долговыми обязательствами рейха, — ледяным голосом ответил гигант в черном. — Вместе с застреленным в Тулузе унтерштурмфюрером Петерсеном он самым низким и подлым образом нанес ущерб фатерланду. Следствие покажет, кто еще из парижской СД причастен к делу. — Не понимаю ни слова… — Айхер уставился на судью. — Кто выдвинул эти чудовищные обвинения? Судья в черном сказал, кто. У Айхера отвисла челюсть. Остекленевшими глазами он уставился на Томаса Ливена и залепетал: «Вы… вы… вы…» Затем случилось нечто, едва не стоившее Айхеру рассудка: судья СС подошел к Томасу Ливену, пожал ему руку и произнес: — Зондерфюрер, от имени рейхсфюрера СС выражаю вам благодарность и признательность. — Не стоит, — скромно сказал Томас. — Всегда рад. — Рейхсфюрер просил передать вам, что он уже связался с адмиралом Канарисом. По известному делу против вас не будет выдвинуто никаких обвинений. — Это очень любезно со стороны господина Гиммлера, — сказал Томас Ливен. 10 По делу о долговых бумагах рейха было арестовано двадцать три человека. Среди обвиняемых были только два француза и три румына. Процесс был закрытым. Два француза, один румын и унтерштурмфюрер Хансман были приговорены к смерти, другие обвиняемые — к большим срокам тюремного заключения. Оберштурмфюрер Редекер получил восемь лет. Но вскоре выяснилось, что родственные чувства не чужды Генриху Гиммлеру: Редекер отсидел за решеткой только полгода, после чего по личному указанию рейхсфюрера СС его освободили и перевели в Берлин. Там он проработал на незначительной должности до конца войны. Он хорошо перенес все случившееся. Сегодня он видный деятель одной из партий немецких националистов на севере фатерланда… 11 13 октября 1943 года Италия объявила войну Германии. 6 ноября русские освободили Киев. Этой зимой движение Сопротивления во Франции крепло день ото дня. Немецкие власти заметно утратили контроль над ситуацией. Томас Ливен и его друзья в отеле «Лютеция» с мрачным юмором наблюдали за поведением французских спекулянтов и куртизанок. Если до недавнего времени они ладили с немцами, то теперь демонстрировали свой патриотизм. У закоренелых представителей уголовного мира неожиданно проснулась любовь к родине, и они охотно предоставляли «специфические услуги» движению Сопротивления. За это они заранее получали индульгенции. А самые знаменитые городские кокотки депонировали в банки в пользу Сопротивления свои драгоценности, заработанные тяжкими трудами… Оккупанты и оккупированные жили, словно в чаду. Деньги, порядочность и мораль все больше теряли ценность и смысл. Все суетливее становилась жизнь, напоминавшая танец на вулкане. Самым нелепым образом транжирили свое нажитое нувориши. Все гнуснее становились махинации темных дельцов как среди французов, так и среди немцев. В абвере не знали ни сна ни отдыха. Из дел, раскрытых Томасом Ливеном этой зимой, упомянем лишь некоторые. 1. Примерно в то время, когда на конференции в Тегеране встретились Рузвельт, Черчилль и Сталин, Томасу Ливену удалось получить доказательства, что некий Вернер Ламм, личный друг Германа Геринга, оказался довольно подлым субъектом. Именно Ламму пришла в голову замечательная мысль, как прикрыть свои спекулятивные махинации соображениями высокой политики и экономики. Монополистом на мировом рынке ковров давно уже была Англия. Господин Ламм объявил своему другу рейхсмаршалу: «Эту монополию англичан я разобью вдребезги». Герингу это импонировало. Он дал разрешение Ламму на вывоз около шести тысяч ковров из Голландии в Париж. Большая часть ковров принадлежала евреям. Ламм их отбирал или конфисковывал. Затем он оборудовал прекрасный магазин на Елисейских полях. А между делом продолжал реквизиции и грабежи во Франции. Ни у кого не доставало мужества привлечь к ответу друга Геринга. Ни у кого? Вместе с полковником Верте и маленьким майором Бреннером Томасу Ливену удалось подстроить ловушку ковровому бизнесмену Ламму. Он подбросил ему адрес загородного дома неподалеку от Парижа, принадлежавшего одному еврею, в котором находились прекрасные персидские и смирнинские ковры. Вилла действительно принадлежала еврею, но только южноамериканскому. Ламм этого не знал. Он велел конфисковать ковры и на этом свернул себе шею. Южноамериканское посольство не замедлило направить протест дуайену дипломатического корпуса, шведскому генконсулу Нордлингу. Тот имел беседу с главнокомандующим немецкими войсками во Франции генералом Карлом-Генрихом фон Штюльпнагелем. Скандал настолько взбудоражил дипломатов нейтральных стран в Париже, что даже Геринг не решился взять под защиту своего друга. Господин Ламм потерял все свое состояние и угодил в тюрьму. 2. Аналогичным образом наш друг поступил и с профессорами Динстагом и Ландвендом под Рождество 1943 года — примерно в то время, когда британцы потопили боевой корабль «Шарнхорст» у северного побережья Норвегии. Эти господа по поручению неунывающего рейхсмаршала скупали во Франции картины и предметы искусства, причем расплачивались фальшивыми франками, изготовленными где-то под Штутгартом. Томас Ливен раздобыл неопровержимые доказательства, что четыре картины, приобретенные господами профессорами в Париже, принадлежат коллекции швейцарского дипломата Эгона Троймера. Они у него были похищены. И снова дело дошло до главнокомандующего во Франции. Скандал принял столь чудовищные масштабы, что Геринга вызывали к Гитлеру. В этом месте мы чуть не забыли упомянуть нечто пикантное: оба профессиональных взломщика, похитившие четыре картины из квартиры Эгона Троймера и продавшие их двум профессорам, были друзьями Томаса Ливена. Он хорошо заплатил им за этот инсценированный взлом. Полиция так никогда и не вышла на их след… 3. 4 января 1944 года русские перешли старую польскую границу. 22 января в Италии, в тылу немецких укреплений, высадились войска союзников. Примерно к этому времени относится и «лимонная сделка Ливена». В начале года наш друг получил наводку из Бордо от старого медвежатника, с которым Томас в свое время познакомился в банде Шанталь. Его записка с орфографическими ошибками в несколько облагороженном варианте выглядела так: «Дорогой друг! Здесь в порту есть склад, охраняют немецкие моряки. Лежат в нем 420 тонн папиросной бумаги, готовой к отправке. Так как Америка вступила в войну, бумагу и не отправели. Это ж дорогой друг тончайшая шифонная бумага, на рынке уходит по 190 швейцарских франков за кило. Калосально! СД уже положила глаз на склад и хочет его конфискавать. Как "собственность врага". Поторопися дарогой друг». Томас поторопился. Он знал: все, что конфискует СД, всегда попадает в руки немногим избранным и никогда не идет на общее благо. Бравый майор Бреннер был знаком с одним морским капитан-лейтенантом. С ним у Томаса сразу же возникло взаимопонимание. Во время дела о картинах он подружился со швейцарским дипломатом Эгоном Троймером. Благодаря этому Томас мог не сходя с места рекомендовать капитан-лейтенанту человека в Базеле, пожелавшего купить американскую шифонную бумагу. За 760 тысяч швейцарских франков. Перед такой суммой капитулировал даже германский военный флот. Во времена, когда люди висели на каждом вагоне подобно виноградным гроздьям, поскольку поездов не доставало даже для военных перевозок, 420 тонн американской папиросной бумаги, упакованной в ящики, с охранными грамотами вермахта катили через всю Францию в Швейцарию. Конечный пункт — Базель, немецкий вокзал. Томас Ливен позаботился и о том, чтобы ночью вагоны перегнали с немецкого на швейцарский вокзал. 760 тысяч франков! Тут даже самый слабый человек станет сильным! Больше всех заработал на этом деле немецкий ВМФ: на швейцарские франки в Испании были закуплены лимоны для страдающих от цинги экипажей, в особенности подводных лодок. В знак благодарности Томас Ливен получил комиссионные в размере 30 тысяч рейхсмарок. 4. 19 марта 1944 года русские войска подошли к румынской границе. В тот же день Томас Ливен в сопровождении полковника Верте и майора Бреннера появился в городе Пуатье. Тревогу подняла некая Шарлотта Ренье, новый агент парижского абвера. Сорокалетняя Шарлотта Ренье, блондинка с пышным бюстом, не очень красивая и весьма нервная особа, с некоторого времени считалась суперприобретением абвера в этом районе. Завербовать эту одинокую французскую писательницу на службу немцам удалось маленькому майору Бреннеру. Не проходило дня, чтобы ее сенсационные донесения не будоражили отель «Лютеция». В последнем сообщении Шарлотты Ренье говорилось о создании новой громадной группировки маки неподалеку от Пуатье. Так она добилась того, что парижский абвер организовал крупную операцию в указанном районе. Были арестованы свыше двухсот французов, которых допрашивали целыми днями. Затем внезапно все эти люди были отпущены на свободу… Тем временем зондерфюреру Ливену удалось добыть сведения, что майор Бреннер в лице белокурой Шарлотты обрел отнюдь не суперагента. Зондерфюрер Ливен установил, что белокурая Шарлотта была отпущена из психиатрической клиники всего полгода назад. Врачи посчитали ее неопасной. Но она по-прежнему оставалась лицом недееспособным. И, конечно, ее поведение было неадекватным… 12 23 марта 1944 года Томас был приглашен на большой прием, который устраивал его французский деловой приятель. В этом обществе наш друг смертельно скучал до того момента, пока не появилась дама в зеленом вечернем платье. В один миг вечеринка стала для него чертовски интересной. Даме в зеленом было около двадцати восьми лет. Ее светлые волосы были зачесаны наверх. Глаза каштанового цвета. Она выглядела, как киноактриса Грейс Келли. — Кто такая? — немедленно поинтересовался Томас у хозяина вечеринки. Тот сказал, кто. Вера, княгиня фон Ц., — так будем называть эту даму. Она и сегодня живет среди нас и пользуется всеобщей симпатией. Поэтому не будем выдавать ее фамилию. — Древнегерманский аристократический род, — просветил Томаса Ливена его деловой приятель. — Состоит в родстве с княжескими домами по всему миру, со старым Вильгельмом, с Виндзорами, с графом фон Пари — да с кем только не состоит! — Не будете ли вы так любезны представить меня? — спросил Томас. Хозяин был столь любезен. В отличие от княгини. Такой неприступности, холодности и надменности Томас еще не встречал! Он обрушил на нее фейерверк шарма. Княгиня глядела сквозь него, механически улыбалась, а после одного его наиболее удачного каламбура переспросила: — Что вы имеете в виду, господин… э-э… Ливен? Такое поведение раззадорило нашего друга. Она ему нравилась. Ее аристократическое происхождение было ему абсолютно безразлично. Снобистских амбиций он не имел. Ему не нужно было пополнять свою коллекцию княгинь. Нет, эта личность… она ему просто понравилась. И он продолжил атаку. Не могли бы они снова увидеться, спрашивал он. Сходить в оперу… поужинать… — Я сам готовлю. Утверждают, что у меня талант. Могу ли я что-нибудь приготовить для вас? Может быть, завтра? — К сожалению, это исключено. На этой неделе я каждый вечер буду у господина Лакулайта. Вы с ним знакомы? — Лакулайт? — Это имя Томас где-то слышал. Но где? — Нет, я не знаком с этим счастливцем, которому вы уделяете столько времени. Под конец наш друг капитулировал. Все бессмысленно. Попросту бесполезно. Рассерженный, он покинул вечеринку одним из первых. Два дня спустя совершенно неожиданно ему домой позвонила сама неприступная княгиня. Она попросила Томаса извинить ее за холодное обращение с ним. После его ухода она узнала у хозяина, что он из Берлина, а в Париже имеет свой небольшой частный банк. Хозяин знал Томаса Ливена исключительно как банкира. Никто, кроме непосредственно посвященных, не догадывался об агентурной деятельности Томаса Ливена в Париже. — …я ведь вам рассказывала о господине Лакулайте, — журчал в трубке голос княгини, — представьте, он тоже из Берлина! То есть родился он в Кенигсберге… Вы же мне говорили, что хорошо готовите, и тогда у него родилась занятная идея: он любит битки по-кенигсбергски… Здесь их никто не умеет готовить… Приходите завтра к нам, я имею в виду к господину Лакулайту… Наш друг дал согласие. И после этого начал рыться в памяти. Лакулайт… Лакулайт… Откуда ему известно это имя? Томас поинтересовался у полковника Верте. Полученные сведения его не удовлетворили. Оскар Лакулайт был единственным владельцем фирмы «Интеркоммерсиаль СА» в Париже. Она получала заказ от уполномоченного по транспортным средствам верховного командования вермахта — скупать по всей Франции подержанные автомобили для нужд армии. Заказчик был весьма доволен деятельностью Лакулайта. Прилежен. В Берлине владел гаражом. Теперь у него завелись деньги. Много денег… Лакулайт… Лакулайт… Откуда же Томасу знакомо это имя? Этот господин проживал в одном из дворцов на бульваре Перер. Слуга в ливрее открыл дверь и проводил Томаса в холл, больше похожий на переполненную антикварную лавку. Плотные ряды картин на стене. Ковер наезжал на ковер. Томасу стало не хватать воздуха. Слуга провел Томаса в библиотеку. Хозяин дома находился здесь и разговаривал по телефону. С первого взгляда он у Томаса симпатий не вызвал. Очень высок и очень толст. Около сорока лет. Круглый череп. Низкий лоб. Коротко остриженные набриолиненные белесые волосы. Колючие водянистые глаза. Белесые усы над женоподобным ртом… При появлении Томаса он и не подумал прекращать телефонный разговор. Он лишь сделал ему знак садиться. С сильно покрасневшим лицом он орал в трубку: — А теперь я вам хочу кое-что сказать, Нойнер, плевать я хотел на то, что ваша жена больна! Что это еще за несправедливость! Вы украли! Да, да, я называю это воровством! Я вас предупреждаю, Нойнер, не доводите меня до белого каления, иначе я ликвидирую вашу должность вместе с броней от призыва! Что? Не подлежите призыву? Не смешите меня! Все, хватит! С этого момента вы уволены! Лакулайт швырнул трубку на рычаг и, похрюкивая и улыбаясь, поднялся. — Привет, господин Ливен. Рад. Это был один из моих бухгалтеров. Пришлось его вышвырнуть. Обнаглел парень. Нельзя же терпеть подобное, верно? — нарочито приветливо он хлопнул Томаса по плечу. — Ну что, старый берлинец, опрокинем сперва по маленькой, а затем я отведу вас на кухню. Княгиня сейчас придет. Моя жена, как всегда, копается со своими туалетами. Томас заметил, что пальцы Лакулайта, толстые, как сосиски, украшали три кольца с крупными бриллиантами. Этот господин становился ему все более неприятным… Своими размерами кухня напоминала аналогичное помещение в отеле среднего масштаба. В помощь Томасу были выделены повариха с поваром и две девушки. Лакулайт наблюдал и хлопал «Хеннесси» рюмка за рюмкой. Потом на кухне появилась Вера, княгиня фон Ц. На ней было красное вечернее платье с глубоким декольте. И если при первой встрече она держалась высокомерно, то при второй — преувеличенно любезно. С нехорошим предчувствием Томас укладывал битки в нежный соус. По-настоящему не по себе ему стало тогда, когда в столовой он познакомился с женой Лакулайта. У Ольги Лакулайт вид был какой-то ущербный. Исхудалое лицо. Волосы, выкрашенные в цвет яичного желтка, потухшие глаза. И при этом ей явно не было еще и сорока… «Боже, — думал Томас, — бедное существо. Неужто княгиня — любовница этого жиртреста? Похоже на то. Зачем я сюда пришел? Мерзко». Вечер становился все более отвратительным. Ольга Лакулайт не произнесла ни единого слова. Она не пила, она почти не притронулась к биткам. Внезапно слезы хлынули по ее бледным щекам. — Отправляйся-ка лучше к себе, Ольга, — кратко и жестко произнес Лакулайт. Та поднялась и ушла. — Еще битков, господин Ливен? — спросил ее супруг, не потерявший душевного равновесия. И княгиня одарила лучезарной улыбкой Томаса, почувствовавшего, что у него внезапно полностью пропал аппетит. После трапезы отправились в библиотеку. И здесь, за кофе и коньяком, толстяк наконец раскрыл карты: — Выслушайте-ка меня, Ливен. Вы берлинец, как и я. У вас есть банк, у меня — крупное дело. Времена сейчас хуже некуда. Не будем предаваться иллюзиям: телега забуксовала. И скоро опрокинется. Пора подумать о будущем. Я прав? — Не знаю, о чем вы говорите, господин Лакулайт, — холодно сказал Томас. Толстяк заржал: — Ясно, знаете, о чем! Кто же, если не вы? Ваши деньжата наверняка тоже давно в Швейцарии! Лакулайт пошел в открытую: он и его друзья обладают крупным состоянием во Франции. Если бы Томас нашел путь переправить эти сокровища в Швейцарию благодаря своим связям, то ему бы это не повредило: — Вам тоже перепадет приличный куш, Ливен! Томас почувствовал, что с него достаточно. Он встал. — Боюсь, вы обратились не по адресу, господин Лакулайт. Я такими делами не занимаюсь. И тут вмешалась княгиня. Она заняла сторону Лакулайта. Томаса это добило окончательно. Как этой особе не стыдно! Любовница женатого мужчины — и еще такого, как этот тип! Черт бы вас всех побрал! — Господин Ливен, может быть, сделка все же станет для вас привлекательной, стоит вам узнать, кто друзья господина Лакулайта… — Когда-нибудь слышали о Геринге? — хрюкнул толстяк. — О Бормане, Гиммлере? Розенберге? Скажу вам, тут пахнет миллионами, для вас тоже! — Я не продаюсь. — Ах, чепуха. Послушайте! Любой продажен, вопрос всегда только в цене! Все, конец. Томас резко распрощался. Он был вне себя от ярости. Эта толстая свинья! К нему стоит присмотреться повнимательнее. Рыло в пуху, да и вообще… Пока Томас искал свое пальто в гардеробе, внезапно появилась княгиня: — Я тоже ухожу. Вы можете проводить меня. Я живу неподалеку. Томас молча поклонился. От гнева он был не в состоянии говорить. И на улице оставался молчаливым. Он проводил молодую женщину до ее подъезда, не сказав ни единого слова. Она открыла дверь. Прислонилась к стене: — Ну что такое, Томми? — спросила она, этот странный отпрыск древнегерманского дворянства. Ее голос стал вдруг прокуренным и хриплым. Томас уставился на нее. — Как… как изволите? — Давай же, целуй меня… Чего ты ждешь? — она притянула его за рукав, обняла и страстно поцеловала. — Хочу, чтобы ты любил меня, — прошептала княгиня. Она снова поцеловала его и довольно громко произнесла слова, не воспроизводимые в печати. Вот это Гогенцоллерны! Вот это Виндзоры, Ауэршперги, Колонны! Дорогой граф фон Пари! Из уважения к вашим величественным родам — как ради вас, так и из-за международной книжной цензуры — опустим лучше то, что слетало с уст нежной белокурой дворянки. В тот момент, когда он слышал столь чудовищные вещи, произносимые княгиней Верой фон Ц., в мозгу Томаса, словно от удара кулака меж глаз, вспыхнуло: ЛАКУЛАЙТ!!! Теперь он, наконец, вспомнил, откуда ему было известно это имя. В черном дневнике застреленного унтерштурмбанфюрера Петерсена упоминалось это имя! Многие имена встречались в той тетради, в которую спекулянт заносил всех, кто когда-либо был замешан в его темных аферах. Лакулайт… Отчетливо, совершенно отчетливо Томас увидел перед собой графическое изображение этого имени. И за ним три восклицательных знака. А под ним — буквенное сокращение другого имени: В. ф. Ц. А за ним — знак вопроса… 13 В иных случаях Томас весьма охотно позволял соблазнять себя, разыгрывая при этом невинную школьницу. Но сегодня? Насколько привлекательным казалось это белокурое существо с древними дворянскими корнями с одной стороны, настолько неприятнее и двусмысленнее выглядела княгиня с другой. Кроме того, у дамы был чересчур сомнительный круг знакомств. Поэтому он дружески, но твердо освободился от рук Веры и с поклоном произнес: — Это был очаровательный вечер. Могу ли я теперь попрощаться, дражайшая княгиня? Карие глаза дерзкой красотки сузились. Уважаемые читатели! Представьте себе соблазнительно прекрасную блондинку, разъяренную, как фурия! Представили? Хорошо. Тогда перед мысленным взором вы увидите то, что предстало перед Томасом Ливеном наяву. Взбешенная девушка заговорила сквозь зубы: — Ты, видно, совсем спятил, Томми, да? Ты не можешь сейчас бросить меня одну в таком состоянии… Томас отвесил еще один поклон: — Сдается мне, уважаемая княгиня, у вас к господину Лакулайту глубокая и тесная привязанность. Мне не хотелось бы вносить дисгармонию в ваши высокоморальные отношения. Он распахнул входную дверь. Она попыталась удержать его. Он вырвался. Она затопала своими маленькими ножками. Визгливо крикнула: — Останься, паршивец! — и замолотила кулачками по его груди. Он повернулся и пошел вниз по ночному бульвару, не заботясь далее о разбушевавшейся особе. У-ф-ф-ф-ф! Свежий воздух! Именно то, в чем он сейчас особенно нуждался. Ну и вечерок. Ну и штучка эта представительница древнегерманской знати! Дамы из буржуазного окружения не идут с ней ни в какое сравнение. «Конечно, аристократизм несколько полинял, — размышлял Томас, однако мила, ничего не скажешь. Странно, я мог бы поклясться, что она существо порядочное. Хорошо воспитана. Умна. Очаровательна, когда захочет… И что эта женщина находит в таком типе, как Лакулайт? Почему в черном дневнике убитого унтерштурмбанфюрера Петерсена ее имя фигурирует рядом с его?» Томас остановился, уставился на какое-то дерево и громко произнес: — Уж не влюбился ли ты в Веру, идиот? Дерево не ответило, да его и не спрашивали. Томас продолжал свой путь. Чушь, думал он. Что значит влюбился? В белокурую акулу? Смех да и только. А вот господина Лакулайта мы теперь проверим на вшивость. Именно так! В этот вечер 26 марта 1944 года у служанки Нанетты был выходной. Томас Ливен запер дверь, зажег свет в небольшом коридорчике, снял пальто и открыл дверь в маленькую библиотеку. Перед камином в вольтеровском кресле сидел мужчина. Подстриженные усы. Римский нос. Неизменно ироничное выражение глаз. Синий костюм, уже несколько поношенный. В руках трубка а ля Шерлок Холмс. Мужчина выдохнул облачко дешевого табака, после чего заговорил с подчеркнутой значимостью: — Не ожидали, господин Ливен, верно? — Добрый вечер, полковник Симеон, — сказал Томас Ливен, со вздохом рассматривая этого секретного французского агента и патентованного героя, с которым ему довелось пережить так много всего. — Давненько не виделись. Полковник Симеон, по-прежнему выглядевший, как увеличенная копия актера Адольфа Манжу, поднялся. Он начал патетически: — Отмычка открыла мне дорогу сюда. Мсье, вашей игре конец. — Минутку, дорогой. Ваш табак, не в обиду будь сказано, отвратительно смердит. Видите вон там голубой глиняный горшок? В нем — настоящий английский. Трофей немецкого вермахта. Отбросьте национальные предрассудки! Представитель вечно мающейся от безденежья французской секретной службы поколебался, затем выколотил свою трубку и направился к голубому горшку. Поднимая крышку, он мрачно сказал: — Лично против вас я ничего не имею, господин Ливен. Ведь именно я завербовал вас в нашу разведку. Но вашей игре конец. — Вы повторяетесь. Обождите чуточку, и я вас внимательно выслушаю… Симеон вдруг уронил трубку. В его руках неожиданно оказался пистолет. — Отойдите от шкафа! Руки вверх! — Ну зачем так, господин полковник, — сказал Томас, качая головой. — Вы все такой же пугливый, как и прежде? — Меня вы не проведете! Вы собирались открыть шкаф, так? — Да, так. — Достать оттуда оружие и прищучить меня. — Нет, не так. В шкафу нет никакого оружия. — А что тогда? — Мой домашний бар. Хотел приготовить чего-нибудь выпить. Тремя огромными шагами полковник подскочил к резному шкафу, распахнул дверцу и, слегка покраснев, проворчал: — Человек моей профессии всегда должен быть начеку. Томас начал готовить напитки. Симеон продолжал: — Особенно с предателями вроде вас. — Вам с содовой или с чистой водой? — С содовой. С троекратным или даже четырехкратным предателем вроде вас, господин Ливен! — Многовато воды, да? Не плеснуть ли еще виски? Вот так. Симеон рассерженно отвернулся. Томас смотрел на него с сочувствием. В принципе этот попрыгунчик и геройствующий придурок не был ему неприятен. Он произнес: — Мне жаль, полковник. — Чего? — Что я испортил ваш театральный выход. Скажите, как дела у милейшей Мими? — Мне почем знать? — Вы же отбили ее у меня. Вы же собирались на ней жениться, рожать детей, маленьких французских патриотов… А теперь не знаете, что с ней? — Мими меня бросила, — глухо сказал полковник. — Еще год назад. Можете представить? — Несмотря ни на что, выпьем за здоровье Мими. Разве для вас не утешение знать, что малышка бросила и меня? — Нет. — Очень мило. А теперь объясните-ка мне, почему это моей игре конец? — Вы не дали мне перед этим договорить. Я не хотел сказать — конец вашей игре, я хотел сказать — вашей игре конец, если вы не оставите в покое княгиню. — Какую еще княгиню? — Вы прекрасно знаете, какую! Сегодня вечером вы были с ней. — Поверьте, я именно оставил ее в покое! — Бросьте свои фривольности! В этом деле речь идет о жизни и смерти! Предупреждаю вас, Ливен. У нас на вас громадное досье… — Бог мой, а какая секретная служба его не имеет? — В последний раз предупреждаю вас, Ливен. Не ищите для себя спасения в бездушном цинизме. Вам известно, как за это время окрепло Сопротивление во Франции. Любого из вас мы можем прикончить в любой день, если захотим. И вас тоже! Но как только речь заходит о вас, я немножко смягчаюсь… — Свежо предание… — Да, представьте себе… Воспоминания… Наше совместное бегство из Парижа… Мими… Тулуза… Полковник Дебра… Жозефина Беккер… Но я не смогу вас больше защищать, если вы и впредь будете увиваться вокруг княгини и вокруг этого господина Лакулайта… Томас несказанно удивился: — Хотите меня убедить, что французская секретная служба обеспокоена благополучием жирного нацистского спекулянта? — Да, хочу убедить. — Но почему? — Этого я вам рассказывать не буду, нет, — в этот момент полковник стал ужасно мужественным и решительным. — Я передал вам наше последнее предупреждение, Ливен. Другого не будет. А будет снайперская пуля! — Прямо сейчас? Или мы можем еще выпить вместе последнюю мировую? Глава третья 1 — Этот господин Лакулайт, по моему убеждению, одна из самых гнусных свиней, рыскающих по всей Франции, — говорил Томас Ливен, сидя в отеле «Лютеция» в Париже. Его слушателями были полковник Верте и маленький честолюбивый майор Бреннер. Они обменялись значительными взглядами. — Почему вы обмениваетесь значительными взглядами, господа? — Ах, Ливен, — вздохнул Верте, — Бреннер и я посмотрели друг на друга потому, что уверены: нам знакома движущая сила вашего возмущения. Я скажу только одно слово: очаровательная Вера. — Княгиня Вера, — подхватил маленький Бреннер и захихикал. — Только не испепеляйте меня взглядом, господин Ливен! С тех пор как СД идет по вашему следу, мы тоже слегка за вами присматриваем… Томас разозлился: — Княгиня мне безразлична! Совершенно безразлична! Бреннер вновь захихикал. — Перестаньте хихикать! Говорю вам: этот Лакулайт смердит до небес! А княгиня участвует в его спекуляциях! И за обеими следит французская секретная служба! — Было бы чрезмерно с нашей стороны требовать от вас, чтобы вы назвали, кто именно из французской секретной службы? — спросил Верте. Томас кивнул. — Вы утверждаете, что господин Лакулайт хочет нелегально переправить в Швейцарию ценности Бормана, Гиммлера и Розенберга. Не пора ли притормозить с разоблачениями, дорогой друг? Или вам не терпится схлестнуться персонально с Адольфом Гитлером? — Господин Ливен, предлагаю подумать… — начал маленький майор Бреннер, однако Томас в бешенстве прервал его: — Уж вам-то стоило бы особенно остерегаться противоречить мне, Бреннер. В истории с маки вы возражали мне, а в результате — звание майора. К началу истории с кредитными обязательствами рейха вы поумнели, и мы действовали заодно. Теперь, когда вам светят погоны подполковника, вы хотите подставить мне ножку, глупец? Это подействовало. Красный, как помидор, маленький Бреннер заверил: — Об этом не может быть и речи, господин Ливен. Я нахожу… нахожу… я поддерживаю ваш план. Гм. — Только этого мне и не хватало, — простонал полковник Верте, — коррупция в наших рядах, а все вы, Ливен! Парижский абвер бросил все силы, чтобы прощупать господина Оскара Лакулайта, некогда владельца гаража в Берлине, ныне миллионера, единственного владельца «Интеркоммерсиаль СА» и скупщика транспортных средств для вермахта. Что при этом выяснилось? Оскар Лакулайт дурно обращался со своей несчастной женой. Не скрываясь, он изменял ей с княгиней Верой фон Ц. Его методы ведения дел были грубыми, манеры поведения в обществе — хамскими, высокомерными, как у типичного нувориша. — Ну и что из того? — сказал Верте. — За все это нельзя сажать человека за решетку. Иначе пришлось бы арестовать три четверти всех мужчин на свете. — И все равно в этом типе есть что-то подозрительное, — ожесточенно упорствовал Томас. — В высшей мере подозрительное! Вот только что? По заказу уполномоченного по транспортным средствам Оскар Лакулайт в течение ряда лет скупал автомобили по всей Франции. Его предприятие платило налоги с миллионных сумм. За его заслуги и для покрытия издержек и всех накладных расходов вермахт выделил ему десять процентов от общей суммы закупок. Бизнес развивался к всеобщему удовольствию. Уполномоченный по транспортным средствам, которого проинтервьюировал Томас, возмущался: — Добром прошу, оставьте Лакулайта в покое, зондерфюрер! Это наш лучший кадр! — И все же… — ворчал Томас, сидя вечером 7 апреля 1944 года с майором Бреннером в библиотеке своей небольшой виллы за бутылкой коньяка, — и все же этот Лакулайт преступник… Я еще ни разу не ошибся в людях… — и тут зазвонил телефон. Томас снял трубку: — Алло? — Ну, Томми, — произнес знакомый голос, — как поживает злой мальчик? «Что за дичь, — подумал Томас, — с чего это я покраснел?» Он хрипло ответил: — Великолепно, уважаемая княгиня. А вы? — Горю желанием увидеть вас! Не хотите ли прийти ко мне завтра вечером? — Нет. — У служанки выходной. Скажем, после ужина? — Боюсь, действительно не получится. — У меня есть несколько новых чудесных пластинок. Контрабанда из Португалии. Гершвин и Гленн Миллер. Бенни Гудман и Стен Кентон. Я вам их поставлю… Итак, в девять? Он услышал ее смех, потом она повесила трубку, не дожидаясь ответа. — Ну, это уж ни в какие ворота не лезет, — сказал Томас Ливен. 2 Он появился без десяти девять. И принес с собой три орхидеи, упакованные в целлофан, в поиске которых ему пришлось изрядно порыскать. В 1944 году даже в Париже орхидеи постепенно становились редкостью. На княгине были дорогие украшения и короткое черное вечернее платье с глубоким вырезом спереди, сзади и под мышками. Она поставила Томасу новые пластинки. Потом они немного потанцевали. Потом пили розовое шампанское. Томас нашел, что княгиня потрясающе красива. И сказал ей об этом. Она ответила, что ни один мужчина в мире не волновал ее так. Продолжая в том же духе, они без церемоний около 23 часов очутились на кушетке. Таких поцелуев Томас не получал никогда в жизни. Княгиня мурлыкала: — Никто еще так не нравился мне… — Ты мне тоже нравишься, Вера, и очень. — Если бы ты смог кое-что для меня сделать, ты бы это сделал? — Смотря что… — Ты можешь расстегнуть мне молнию? — С удовольствием… — Сделаешь для меня еще кое-что? — От всей души! — Тогда оставь Лакулайта в покое. Он взвился. Моментально стал трезвым как стеклышко. — Что ты сказала? — Ты должен оставить Лакулайта в покое, — она продолжала лежать на кушетке, настороженно глядя на него. — Ты шпионишь за ним уже несколько недель, мой малыш Томми. Или это не так? Он не ответил. — Может, тебе не нравится, что я зову тебя Томми? — спросила принцесса. — Может, тебя больше устроит Жан? Жан Леблан? Или Пьер? Пьер Юнебель? Он поднялся. У него возникло странное ощущение. — Так и Юнебель тебе не подходит? Что ж, прекрасно, тогда, возможно, Арман Деекен? Ты еще не забыл, какую крупную спекуляцию с франком ты тогда провернул, Арман? Или как ты водил за нос французских партизан, капитан Роберт Эверетт? — Он судорожно вдохнул. — Или как ты разыгрывал из себя американского дипломата Роберта С. Мерфи перед немецким генералом? Ну стоит ли продолжать, мелкий, милый немецкий агент абвера? Или с тех пор ты уже успел переметнуться к другим? — Нет, — сказал Томас, он взял себя в руки. — Я по-прежнему в немецком абвере. А ты? — Попробуй угадай. — Если принять во внимание твоего жирного любовника, то, пожалуй, угадаю: гестапо, — ответил он грубо. Княгиня вскрикнула. Вскочила. Прежде чем он успел отпрянуть, она ударила его по лицу слева и справа. И моментально заговорила на языке простонародья: — Ты, закоренелый негодяй, грязный тип, что ты о себе воображаешь? Я пытаюсь спасти тебе жизнь, а ты? — Томас направился к двери. — Томми, не уходи! Можешь делать с Лакулайтом что хочешь, не возражаю. Только останься! Томас уже шел через переднюю. — Я отомщу тебе, подлая бестия… Пожалуйста, останься, пожалуйста… Томас хлопнул дверью. Сбежал вниз по лестнице. Наверху дверь снова резко распахнулась. Вслед полетела ругань истеричной мегеры. Прочь! Быстрее! Он выбежал на улицу. Здесь он столкнулся с мужчиной, подавленно вскрикнувшим: — Ой! Проклятье! — Прочь с дороги, я так взбешен, что за себя не отвечаю. — А этого и не требуется, — холодно ответил полковник Жюль Симеон. — Я торчу здесь уже два часа. Я видел, как вы пришли. И вижу, как уходите. — Черт возьми, а вы талантливый агент! — Вы игнорировали мое предупреждение. Вскоре вы сможете наблюдать, как растет редиска, но только снизу. 3 — …а перед домом стоял тип из французской секретной службы, — докладывал на следующий день Томас полковнику Верте и маленькому майору Бреннеру в отеле «Лютеция». Его гнев все еще не остыл. — Какую, собственно, роль играет ваша княгиня? — Это мне неизвестно, но скоро узнаю… Господин полковник, клянусь вам, я уничтожу этого типа, я… — Довольно заниматься Лакулайтом, Ливен, — прервал его полковник. — Сегодня я получил крупный нагоняй. Из штаба Шпеера с указанием немедленно оставить Лакулайта в покое. Без этого человека строители Атлантического вала как без рук! Лакулайт поставляет все дефицитные товары. Организация Тодта и верховному командованию вермахта без него не обойтись. Телефонный кабель, к примеру… Организация Тодта сидела на мели. А Лакулайт поставил его! Сто двадцать тысяч метров! — Ну хорошо, — вздохнул Томас. — Вам досталось, господин полковник. Ваше дурное настроение я понимаю. Но откуда у вас, дорогой Бреннер, такое выражение лица, словно с тяжкого похмелья? — Сплошные неприятности, — отмахнулся майор. — Письмо из дома. Жена болеет. Сын в июне обязательно завалит экзамены. Латынь и физику. Да к тому же еще эти проклятые налоги… — Вас-то почему беспокоят налоги, господин Бреннер? — без особого интереса осведомился Томас. — Потому что я, идиот, несколько лег назад написал несколько статей для одного военно-политического издательства! Потому что я, идиот, забыл сообщить об этом в налоговое управление! Потому что в этом издательстве прошла финансовая ревизия! И потому что скотина бухгалтер назвал мою фамилию, вот почему! Лицо Томаса Ливена вдруг приняло совершенно идиотское выражение. Его язык едва не начал заплетаться: — Бухгалтер?… — О чем я и говорю! Неожиданно Томас вскочил. Из его груди вырвался хриплый крик, он обнял Бреннера, поцеловал его в лоб и стремительно выбежал из кабинета. Бреннер густо покраснел: за всю свою жизнь его еще никогда не целовал ни один мужчина. Он потер лоб. — Совсем сбрендил, — ошеломленно сказал он. — Зондерфюрер Ливен окончательно съехал с катушек. — Никогда, — сказал худой желтолицый бухгалтер Антон Нойнер, — никогда, господин Ливен, я вам этого не забуду! — Ешьте теперь, господин Нойнер, ваш суп остынет, — сказал Томас. Он пригласил на обед к себе на виллу скромного Нойнера. Господа познакомились неделю назад. До недавнего времени господин Нойнер состоял бухгалтером в фирме Оскара Лакулайта «Интеркоммерсиаль». В тот вечер, когда Томас был в гостях у Лакулайта, тот по телефону уволил своего бухгалтера. Тогда Томас впервые услышал имя Нойнер. После стенаний майора Бреннера по поводу налога оно снова всплыло в его памяти. Тощий бухгалтер послушно отхлебнул ложку супа, потом опустил ее и уставился на Томаса, как на посланный небесами луч надежды. — У меня до сих пор это не умещается в голове! Господин Лакулайт выбрасывает меня на улицу. Он сокращает мою должность, дающую броню от призыва. Моя жена выплакала все глаза. Я уже вижу себя в России. И тут появляетесь вы, совершенно чужой человек, и находите мне место, откуда не берут в армию. Только вот зачем? — Господин Нойнер, я банкир. Я знаю «Интеркоммерсиаль». Слышал, что вы очень прилежный работник. Чем больше об этом все вокруг говорят, тем меньше я понимаю, почему господин Лакулайт вышвырнул вас… Нойнер склонился над тарелкой. Его лицо задергалось. — Из-за 18 марок и 25 пфеннигов. Да, да, вы не ослышались! И это после того, как я батрачил на него три года. Нойнер рассказал, как он, засидевшись допоздна в кабинете, поужинал в одном заведении, а расходы, не спросив Лакулайта, отнес на счет фирмы. Толстяк это обнаружил. И тут же выкинул его. — При том, что я мог бы многое порассказать о сделках, о гешефтах[18 - Прибыльное дело, сделка. — Примеч. пер.], господин Ливен… — Интересно. — …но я этого не сделаю. Как бы скверно господин Лакулайт ни обошелся со мной, я не предатель… Красавица служанка Нанетта внесла основное блюдо. Нойнер оценил: — Суп был превосходный. Надеюсь, ничего жареного не будет. Я ведь болен. Язва желудка, знаете ли. — Будут голуби, приготовленные с маслом на пару. Я не забыл о вашем здоровье. — Ах, дорогой господин Ливен, что вы за чудный человек! — Не стоит об этом. Но, между прочим, вы наверняка проживете дольше, чем непомерно толстый Лакулайт. Этот человек облопается, в том числе и своими гешефтами… — Этот человек уже обожрался, — выдавил из себя Нойнер. — На этих автомобилях он когда-нибудь сломает себе шею, — и в испуге смолк. — Возьмите эту протертую цветную капусту. Голуби вкусные? — Сплошное очарование, ничего лучшего я не ел даже на Ривьере. В мозгу Томаса Ливена прозвучал сигнал тревоги. Нойнер, простой бухгалтер, — и на Ривьере? — У меня есть рецепт от одного повара из отеля «Негреско», — сказал Ливен. — я там всегда останавливался, великолепная гостиница… — Ха-ха-ха, для господина Лакулайта это было бы слишком дорого. Когда дело касалось меня. Сам-то он всегда жил там. Я же был вынужден отправляться в дешевый пансион. Я был ему нужен, потому что он не говорит по-французски. — Асоциальный тип этот господин Лакулайт. Блестя глазами, ничего не подозревающий Нойнер вспоминал: — Мы частенько ездили на Ривьеру, вплоть до франко-испанской границы. Наши гешефты… — он вдруг оборвал себя и недоверчиво взглянул на Томаса Ливена. Но Томас лишь одарил его лучезарной улыбкой: — Возьмите немного компота, господин Нойнер! И расскажите мне о Ницце! Я так давно там не был… 4 Из секретного доклада, адерсованного парижским абвером в Верховную счетную палату главного командования вермахта в Берлине: «…показания уволенного бухгалтера Антона Нойнера о Ницце, добытые с помощью наводящих вопросов, привлекли наше внимание к этому городу. Майор Бреннер и зондерфюрер Ливен были командированы на Ривьеру. В течение трехнедельной работы они установили: Оскар Лакулайт частично купил, частично приказал выкрасть из гаражей сбежавших владельцев минимум 350 дорогих иномарок («роллс-ройс», «линкольн», «кадиллак» и т.д.). Сделки он оформлял в отеле «Негреско», пользуясь при этом услугами бухгалтера Нойнера в качестве переводчика. Машины Лакулайт разбирал. В Виши он с помощью взяток раздобыл разрешение на вывоз автомобильных запчастей и экспортировал их в Мадрид, где из запчастей вновь собирали роскошные лимузины и продавали по максимально высокой цене. Не подлежит сомнению, что данные трансакции, проводимые из Ниццы, не отражались в бухгалтерских книгах «Интеркоммерсиаля». Мы предполагаем, что Оскар Лакулайт этими и иными гешефтами нанес ущерб рейху, исчисляемый миллионами. Проведенные в Ницце трансакции дают налоговому следствию все основания перетряхнуть его предприятие в целом…» 5 Вечером 29 мая 1944 года Томас Ливен пришел к княгине Вере с букетом красных роз. За день до того странная аристократка опять позвонила ему и пригласила к себе. Томасу показалось, что выглядела она так волнующе, как никогда ранее. Вера сказала: — Сегодня вечером я обещаю тебе быть послушной. Ни слова о Лакулайте! В этот вечер Вера держала свое обещание довольно долго. И не ее вина, что пришлось его нарушить. Они танцевали. Флиртовали. Слушали музыку. Время летело быстро. Потом целовались. Потом внезапно пали преграды, все получилось естественно и просто. У Томаса было чувство, что он давным-давно знает Веру… Внезапно зазвонил телефон. — Не буду снимать трубку, — лениво сказала Вера, влюбленно глядя на Томаса и поглаживая его. Но телефон не умолкал. В конце концов Вера подняла трубку. Некоторое время она слушала, ее лицо постепенно бледнело, в глазах зажегся гнев. Она зашипела на Томаса: — Скотина… проклятая скотина… — Не надо так, дорогая! Не начинай все сначала, — попросил он. Внезапно Вера закричала в трубку: — Я не могу больше… не могу больше слушать! — и, швырнув трубку на диван, вскочила, содрогаясь от ярости, и принялась осыпать Томаса грубой бранью. Некоторое время он слушал, затем поднес трубку к уху, в которой продолжал квакать чей-то возбужденный голос: — Вера… Вера… Бог мой, послушайте же, Вера! Говорю вам, виноват Ливен! Мы ничего не могли сделать… Лакулайт будет доставлен в Берлин… В его фирме… на вилле… повсюду налоговые сыщики… Все опечатано… — Доброй вам ночи, полковник Симеон, — с ухмылкой сказал Томас, узнав голос. Он положил трубку на рычаг и, усмехаясь, вновь опустился на тахту. И тут Вера неожиданно ударила его, затем еще раз, она буквально набросилась на него, началась потасовка. При этом она выкрикивала: «Негодяй! Подлая скотина!» Наконец он сумел удержать ее и потребовал более точной информации. И она, тяжело дыша, проинформировала: — Я убираюсь отсюда, сегодня же ночью, ты меня больше никогда не увидишь! — Если я тебя отпущу! — Отпустишь. Знаю, что ты думаешь. Знаю твою подноготную. Поэтому я и в бешенстве, поэтому просто не могу понять! — Чего именно? — За что ты погубил Лакулайта? — Отвратительный преступник, который к тому же еще тайно финансирует гестапо. — Ну и что? Тебе-то какое дело? Все золото, вся валюта крупных нацистских бонз попали бы к нам в руки… — К кому это — к нам? — К британской секретной службе. Он упал на подушки, хватая ртом воздух: — Так ты работаешь на британскую секретную службу? — О чем я тебе и толкую. — Но… но при чем тут тогда Симеон? — Он воображает, что я работаю на него… Таким и было мое задание: отвлечь французов, для того чтобы мы провернули это дело. И все удалось бы, если бы ты был с нами, идиот! Его разобрал смех. — Не смейся, негодяй! Томас хохотал все сильнее. Он перевернулся на живот, потом опять на спину и снова на живот. — Не смей ржать, черт побери, я убью тебя, подонок! Томас корчился от смеха, он кашлял и стонал, никогда еще в жизни он не смеялся так, что едва не задохнулся. В один миг Вера набросилась на него. Драка началась по-новой. И тут опять дважды прозвонил телефон. Томас отпихнул Веру, выпрямился и взял трубку. Едва дыша, но все еще смеясь, он прокряхтел: — Да, мсье полковник, что еще случилось? — Что значит «еще»? — раздался голос полковника Верте. Томас моментально похолодел и спросил, заикаясь: — Что… что случилось, господин полковник? — Так и думал, что вы у княгини. Мы вас повсюду ищем. — Ищете… меня… повсюду… — идиотски повторял Томас, в то время как Вера глядела на него открыв рот. — Прибыл курьер. ГЕКАДОС. Завтра рано утром, Ливен, вы вылетаете в Берлин по делу Лакулайта. Вам необходимо обратиться — сейчас держитесь крепче — в Главное управление имперской безопасности. — Импер… безопасности? — Да. К 15 часам. Без опозданий. Лично к господину Генриху Гиммлеру. 6 Только архитектор с полнейшим отсутствием вкуса мог построить такое здание, подумал Томас Ливен при виде гигантского комплекса на Вильгельмштрассе, 102. Сквозь распахнутые мощные двойные ворота наш друг вступил в мрачный двор. Длинный, как верста, эсэсовец, с каменным лицом оглядевший сверху вниз изящного штатского молча указал на стеклянную перегородку, за которой несли службу трое его коллег. Томас Ливен вошел, приподнял шляпу: — Зондерфюрер Ливен из парижского абвера. Меня вызвали в Главное управление имперской безопасности. — У нас принято говорить «Хайль Гитлер!» — сурово сказал дежурный гауптшарфюрер СС. — Кто вас вызывал? — Господин рейхсфюрер СС и шеф германской полиции, — скромно ответил Томас. Дежурный переменился в лице, схватился за телефон, что-то сказал, выслушал ответ. После чего проникся высоким уважением и почтением. В мгновение ока посетителю заполнили пропуск, шлепнули штемпель, проставили дату и время: Берлин, 30 мая 1944 года, 17.48. На второй этаж вела широкая каменная лестница. Ее сменили деревянные лестницы. В узких коридорах было темно. Слышался топот сапог, шарканье ботинок. Казалось, тысячи людей находятся в беспрерывном движении в этом средоточии ужаса. Следуя за ординарцем, Томас думал: «Еще вчера я был в Париже, а сейчас нахожусь в Главном управлении имперской безопасности. Я, мирный гражданин, ненавидящий секретные службы, нацистов, насилие и ложь. Я, Томас Ливен, которому уже несколько лет не дают жить в мире. Покину ли я когда-нибудь живым это кошмарное здание? Вырвусь ли когда-нибудь из гигантской паутины, сотканной мне судьбой, чтобы рассказать о том, во что невозможно поверить?» — Садитесь, зондерфюрер, — произнес Генрих Гиммлер после короткого приветствия, во время которого Томас ощущал на себе недоверчивый взгляд обергруппенфюрера Кальтенбруннера, гиганта со шрамами на грубо вытесанном лице. Кальтенбруннер был шефом Главного управления. Затем он оставил Томаса и Гиммлера одних. Все в этом кабинете было помпезным: стены, облицованные деревянными панелями, серебряные канделябры, мебель. На стене висела картина, изображавшая руины замка над бушующим морем (масло). Рейхсфюрер СС и шеф германской полиции в черной форме, полагающейся ему по званию, заговорил: — Итак, слушайте внимательно, Ливен: вы знаете, что ваш покровитель адмирал Канарис несколько недель назад стал частным лицом. Вы знаете, что весь абвер отныне передан в подчинение мне, — на тонких губах Гиммлера проскользнула улыбка. — Я как-то просматривал ваше личное дело. Знаете, что, собственно, мне нужно было бы с вами сделать? — Вы должны бы, пожалуй, расстрелять меня, — тихо сказал Томас Ливен. — Я? Э-э, что? Да, совершенно верно! Это я и хотел сказать! — Гиммлер крутил на пальце кольцо-печатку с рунами СС, он холодно посмотрел на Томаса. — Но хочу дать вам шанс. Последний шанс. Миссия, которую я вам поручаю, может оправдать вас перед фюрером и нацией. Зазвонил телефон. Гиммлер взял трубку, немного послушал и снова повесил. — Вражеские эскадрильи на подлете к столице рейха. Давайте спустимся в убежище. Это была первая часть разговора. Вторая продолжалась в глубоком надежном бункере. В то время как лавина бомбардировщиков сбрасывала свой смертоносный груз на Берлин и менее ценные соотечественники гибли сотнями в менее надежных подвалах, рейхсфюрер сменил тон: — Ливен, вы человек пацифистских убеждений. Не возражайте, мне все известно. И тогда тем более вы согласитесь со мной: это страшное кровопролитие пора прекращать. Мы, жители Старого Света, не имеем права убивать друг друга, как на бойне, в то время как большевистские недочеловеки посмеиваются в кулак. Стены бункера слегка вздрогнули от тяжелого бомбового удара. На секунду погас свет и снова зажегся. Томас увидел, что лоб рейхсфюрера покрылся испариной. Гиммлер продолжал теперь вполголоса: — Я веду трудную борьбу. На моих плечах чудовищная ответственность, которую никто с меня не снимет. Я должен все решать в одиночку. «Я, я, я, — думал Томас. — А Гитлер? А Геббельс? А другие? Этот господин, судя по всему, на последнем этапе готовится сыграть свою партию». — Как это заведено у нас, в один прекрасный день нам пришлось бы укоротить вам как врагу народа верхнюю часть туловища. Но вместо этого я хотел бы и намерен использовать вас. Лучшей кандидатуры мне не найти. Вновь прогремел взрыв. Снова погас свет. Лицо Гиммлера стало серым: — Вам известно, как перейти границу в Испанию. Вы знаете каждую контрабандистскую тропу из Испании в Португалию, так? — Да, — сказал Томас. — Хорошо. Вы получите все полномочия. Дарую вам свободу при условии, что вы целым и невредимым доставите в Лиссабон одного человека. Вы ведь банкир, не так ли? С вами ведь можно говорить о делах или как? — Смотря о каких, — ответил Томас. И подумал: «ах вот оно что. Вот зачем я ему нужен. Португальцы разорвали с нами дипотношения. Испанцы не впускают больше в страну ни одного немца. Туда проникнуть можно только нелегально. Вот почему». Губы Томаса Ливена пересохли, он вспотел. «Я не герой, — думал он, — никакой не герой. Я боюсь. И если этот убийца миллионов сейчас потребует от меня переправить через границу его самого или кого-то из его родственников или друзей…» — Так-так, вы уже ставите условия! — в голосе Гиммлера зазвучали опасные нотки. — Значит, смотря о каких? — Кто этот человек? — тихо спросил Томас. — Этот человек без сомнения будет вам симпатичен, — ответил Гиммлер. — Его зовут Вольфганг Ленбах, у него великолепные документы на это имя. Его настоящее имя Генри Бут, подполковник английской армии. Лично известен Черчиллю и Монтгомери. Руководил операцией в Норвегии. Там мы его и взяли в плен… 7 Даже спустя несколько часов после отбоя воздушной тревоги Берлин все еще полыхал, как гигантский факел. Истеричная толпа запрудила вокзал. Кричали женщины и дети, мужчины отвоевывали места в вагонах, беспрерывно увозивших из города беженцев. Поезд был забит до отказа. Даже в туалетах стояли люди, тесно прижавшись друг к другу. Войти и выйти можно было только через окна. Но в спальном вагоне места были, много мест… Четверо эсэсовцев, расшвыривая женщин и детей, эскортировали двух штатских к спальному вагону скорого поезда на Париж. При виде подошедших эсэсовцев проводник открыл запертую дверь. — Господа Ливен и Ленбах, не так ли? — нервно осведомился проводник, Томас кивнул. — Ваши места 13 и 14. Томас посмотрел на своего высокого худого спутника и сделал приглашающий жест. Ленбах, он же Бут, вошел в купе. На британском подполковнике был синий костюм, каштановые волосы коротко подстрижены, глаза светлые, брови кустистые. Томас обратился к нему по-английски: — Могу себе представить, что вы чувствуете, мистер Бут. На вашем месте я думал бы так же. Тем не менее нам придется несколько дней ладить друг с другом. Британский подполковник промолчал. Томас вздохнул и извлек из дорожной сумки бутылку виски. Наполнив два стаканчика, стоявших под зеркалом, он протянул один из них своему спутнику. — Благодарю, — сказал англичанин. Томас впервые услышал его голос. Затем оба надолго замолкли. Поезд дернулся. Томас уселся на постель, посмотрел на умывальник и сказал: — Я знаю, с какой миссией вы едете в Лиссабон, мистер Бут. Сразу догадался. Ответа не последовало. Стучали колеса, поскрипывали оси… Томас продолжал: — Вы должны передать мирные предложения Гиммлера англичанам и американцам. Подобная попытка уже была предпринята через английского генконсула Кебла в Цюрихе. Но тогда Гиммлер в последний момент пошел на попятную. А сейчас предлагает вам снова перемирие и совместную борьбу против Советов… По-прежнему никакого ответа. Томас сказал: — Ясно, что подобное предложение неприемлемо. Оно аморально с любой точки зрения. Вы боролись против нас вместе с Советами. Вы не можете предать своих братьев по оружию. — Зачем вы мне все это рассказываете? — услышал Томас голос англичанина. — Потому что в нашей стране живут не одни только свиньи. — Этого я не понимаю. — Вы ничего обо мне не знаете, — Томас открыто смотрел на англичанина. — У вас нет никаких оснований доверять мне. Вы знаете господина Гиммлера. Сейчас вам известно, какие мысли роятся у него в мозгу. Тем не менее скажу вам: в Германии живут не одни нацисты. Не все с ликованием участвовали в нападении на Россию. — Без ликования, но напали! — Мы напали на Россию. Верно. Тем не менее скажу вам: в германском вермахте не одни только грязные ландскнехты. Предстоит ваша высадка на континент. Совместно с Советами вы нас разобьете. Но для сотен тысяч солдат не все равно, попадут ли они в плен к западникам или к советским. Среди этих сотен тысяч найдется немало таких, которые не несут ответственности за происходившее на войне… — Значит, невинные? — сказал Бут. — Разве не все вы орали «Хайль» и не поддерживали восторженно господина Гитлера? — А заграница? Она разве не поддерживала Гитлера? Не восхищалась им и его олимпиадой и не бездействовала, когда он нападал на малые народы? — спросил Томас. — Разве не господин Чемберлен ездил в Мюнхен? Англичанин резко отодвинул свой стакан, выключил ночник и повернулся спиной. 8 Забегая вперед, скажем: в рамках безоговорочной капитуляции командование союзников приказало всем немецким частям в ночь с 8 на 9 мая 1945 года прекратить боевые действия, а также любые передвижения и ожидать сдачи в плен в тех местах, где они к этому времени оказались. Сегодня исторически доказано, что с молчаливого согласия англо-американского командования и в первую очередь британского фельдмаршала Бернхарда Л. Висконта Монтгомери немецким частям в ночь на 9 мая было позволено передвигаться в западном направлении. Многие тысячи немецких солдат на Эльбе, в Мекленбурге, в Тюрингии избежали таким образом советского плена. В то время в состав штаба фельдмаршала Монтгомери входил и подполковник Бут. 9 Штаб-квартира СД в Марселе находилась на улице Паради, 426. Эта весьма протяженная улица соединяла Каннбьер с Прадо. Справа и слева от главного здания располагались дома, реквизированные гестапо. Для всех помещений существовал один-единственный вход: улица Паради, 426. Через этот вход утром 8 июня 1944 года проследовал мужчина в хорошо сшитом сером летнем костюме и попросил дежурного доложить о нем руководителю СД Марселя гауптштурмфюреру Генриху Ралю. Раль, высокий крепкий мужчина с носом-уточкой, принял посетителя немедленно: — Получил уже телекс из Берлина, зондерфюрер. Секретная миссия. Я в курсе. Чем могу помочь? Томас ответил сдержанно: — Как вы знаете, у меня задание переправить через границу некое чрезвычайно важное лицо. — Я в курсе, — сказал Раль. Было заметно, что эти слова он произносил с удовольствием. — Такое дело необходимо подготовить. Для начала мне потребуется передвижной командный пункт. — Он в вашем распоряжении, зондерфюрер. Передвижной командный пункт — дело тонкое. Вес — две с половиной тонны. Двойные шины. Высокая проходимость по бездорожью. Оснащен радио- и пеленгаторной установками. Не напрасно Томас Ливен когда-то осваивал радиопередачу и прием, шифровку и дешифровку во французской агентурной школе. И теперь, когда два дня назад началась высадка на атлантическом побережье, он задумал использовать свои знания. Со значением он посмотрел на гауптштурмфюрера: — Я остановился со своим… гм, со своим сопровождающим в отеле «Де Нойле». И вспомнил: «Там некогда проживала Жозефина Беккер. Там я бывал с Дебра и Симеоном. После того как они меня чуть было не пристрелили. И вот я снова здесь. И вновь готовлю (в который уже раз, собственно?) побег. С помощью господина Генриха Гиммлера и гестапо». Он продолжал: — Для выполнения моей миссии потребуется помощь. В том числе и от французов. Поэтому прошу вас, гауптштурмфюрер, разыскать адрес некоего Бастиана Фабра. В последний раз он проживал в Монпелье. У некой мадемуазель Дюваль. На бульваре Наполеона. Три дня спустя… — Пьер, дружище, ну и юмор у тебя, — говорил Бастиан Фабр. Рыжеватые щетинистые волосы мускулистого гиганта по-прежнему топорщились в разные стороны. Он присел перед открытой духовкой. В ней жарился маленький поросенок. Бастиан поливал его маслом. Если все же на нежной коже молочного поросенка образовывался волдырь, Бастиан немедленно прокалывал его иглой. Так некогда учил его Томас Ливен, которого он знал и любил под именем Пьера Юнебеля. В маленькой кухне находились еще двое: Томас и подполковник Бут. Кухня была в новой квартире Бастиана на улице Клери неподалеку от бульвара Дюнкерк. Бастиан проживал в ней без регистрации. Тем не менее по распоряжению зондерфюрера Ливена усердная СД разыскала его. — Я думал, что хлопнусь в обморок, когда фараоны появились здесь, — признался Бастиан, хлопоча над поросенком. Полиция заглянула к Бастиану 10 июня. И в этот же день состоялась бурная сцена свидания. Бастиан все время лез обниматься со старым другом Пьером, которого он числил умершим. И вдруг разрыдался, как ребенок: — Нет, какая радость для меня… я так счастлив… Затем Томас обрисовал ситуацию. Бастиан с еще непросохшими глазами разразился смехом. После чего они порешили организовать на следующий день то, что Бастиан назвал «небольшой шикарной жрачкой». И теперь они втроем теснились на маленькой кухне — Бастиан, Томас и молчаливый подполковник Бут. Бастиан наблюдал за поросенком. Томас готовил коктейль из крабов. Англичанин мелкими кусочками резал сыр на десерт. Томас произнес: — Мне позарез нужна твоя помощь, Бастиан. Скажи, ты по-прежнему знаешь все ходы и выходы на испанской границе? — Пьер, дружище, с закрытыми глазами не заблужусь! Нет ни одного испанского пограничника, которого бы я не подмаслил! — Тогда отлично, — сказал Томас, — тогда ты и поведешь нас. Этого господина нам нужно доставить в Лиссабон. Могу ли я попросить вас, мистер Бут, для гренок с сыром резать кубики чуть поменьше? Да, кстати, не могли бы вы разрешить древний спор гурманов всего континента: как правильно называть гренки с сыром по-валлийски — Welsh Rabbits или Welsh Rarebits? Подполковник ответил чопорно: — Это не только континентальный спор. И у меня на родине по этому поводу точно так же кипят страсти. Я сам не знаю, как правильно. — Это успокаивает. У тебя не найдется немного кетчупа, Бастиан? Великан открыл кухонный шкаф и достал бутылочку. При этом изнутри что-то выпало — игрушечный локомотив. Бастиан поднял его. — Взгляни-ка, Пьер, не забыл? От моей электрической железной дороги. Все, что осталось. С этим локомотивом ты тогда устроил занятный ужин. С тех пор я и таскаю его с собой, как талисман. И как память… — Знаю, — тихо сказал Томас Ливен. Он помешивал крабовый соус и думал о Шанталь Тесье. А сердце при этом болезненно ныло. «Ах, Шанталь, если бы ты была жива… если бы ты смогла сейчас пойти с нами…» До него донесся голос Бастиана: — Кстати, Лысина все еще здесь. Томас очнулся: — Лысина в Марселе? Бастиан, стиснув зубы, кивнул: — Банду свою он распустил, свинья, и работает теперь на СД как профессиональный осведомитель. Держит весь Марсель в страхе. Теперь, правда, и сам немного трусит, но тем не менее… Томасу пришлось быстро опуститься на стул. Волна дикого гнева захлестнула его. Лысина жив! Человек, застреливший Шанталь Тесье, здесь, в Марселе! Все возвращается на круги своя. — Мистер Бут, — сказал Томас, — вы отправитесь через границу вдвоем с моим другом. Мне нужно кое-что завершить здесь. Англичанин хотел было протестовать, но Томас лишь качнул головой: — Не тратьте лишних слов. Я остаюсь здесь. Желаю расквитаться с одним мерзавцем. Даже если это будет последнее, что я сделаю. И даже если при этом погибну… 10 14 июня 1944 года Томас Ливен на военном автомобиле СД доставил английского офицера и Бастиана Фабра к испанской границе. — Всего вам доброго, подполковник. Подумайте о нашем разговоре в спальном вагоне. Англичанин молча поклонился. У Бастиана, когда он обнимал Томаса, глаза снова были на мокром месте. — Сразу же возвращайся обратно, — наказал ему Томас. — Увидимся в Марселе. Здесь, на юге, война скоро закончится. К такому убеждению Томас Ливен пришел благодаря радиостанции в своем передвижном командном пункте. Часами он слушал немецкие и английские передачи. После всего, что сообщил ему шипящий эфир, Томас разработал свой план боевых действий. Он вернулся в Марсель. Он следил за лысым Дантом Вильфором днем и ночью. Но удара пока не наносил. Он выжидал. И знал, чего… 26 июня союзники вступили в Шербур 9 июля — в Каен. 20 июля произошло покушение на Гитлера. 3 августа в руках союзников оказался Рене, 9-го — Мане, 10-го — Нант и линия Луары. Обо всем этом Томас Ливен услышал в своем передвижном командном пункте. Но от удара все еще воздерживался. Затем наступило 15 августа. Из Неаполя англичане и американцы высадились на Ривьере. 23-го пал Гренобль. «Вот теперь можно», — сказал самому себе Томас Ливен. В этот день он появился в штаб-квартире СД на улице Паради. Здесь, во дворе, поднимался коричневый дым. Господа из гестапо жгли свои досье. Расстроенному гауптштурмфюреру Ралю Томас Ливен сказал: — Только без паники, дорогой мой. Мы сбросим американцев обратно в море, это совершенно ясно. На основании приказа рейхсфюрера СС ваше учреждение по-прежнему находится в моем распоряжении — или вы хотите смыться? — Ни… ни в коем случае, господин зондерфюрер. — Очень хотелось бы надеяться на это. Дайте мне с собой двух надежных людей. Вооруженных. Возможно, будет стрельба. Тип — опаснейший марсельский предатель, Дант Вильфор. — Вильфор — но это же… — Предатель, как я уже сказал! Вы что, сомневаетесь в необходимости моей миссии, гауптштурмфюрер? Мне что, жаловаться на вас в Берлин? — Боже упаси, я проинформирован, зондерфюрер. 11 21 сентября 1944 года некий Поль Мартини дал следующее показание сотрудникам 145-го департамента армии США в Европе: «С января 1944 года я был узником гестапо на улице Паради. 23 августа во всей конторе начались беспорядки. Перестали вдруг кормить, в том числе и немецких караульных. Густой дым проникал в наши крошечные камеры. Вероятно, гестаповцы жгли свои документы. Вечером мы услышали дикие вопли. Пожилой и дружелюбный ополченец Фридрих Фельге рассказал мне: "У нас тут сейчас какой-то зондерфюрер, важная птица из Берлина. Он приказал арестовать одного предателя. Здесь, в Марселе, его зовут Лысина. Его заковали в цепи и бросили вниз, в подвал". Я знал, что Лысина, а в миру Дант Вильфор, был действительно предателем, но предателем Франции и осведомителем СД! 27 августа гестаповцы драпанули. Мы кричали и барабанили в двери камер — бесполезно. Утром 28 августа дверь моей камеры распахнулась. Снаружи стоял элегантно одетый гражданский, бегло говоривший по-французски: "Вы свободны, как и все остальные ваши товарищи. Через несколько часов здесь будут союзники. До этих пор возьмите на себя охрану этого здания, а также заключенного, находящегося внизу, в подвале. Многие из вас его знают. Зовут его Дант Вильфор. Он убийца, осведомитель СД, предавал ваших соотечественников без числа". После этого мужчина исчез. Мы охраняли Вильфора и передали его позднее союзной комиссии, которая тут же заключила его под арест. Человека, освободившего нас, я никогда больше не видел». 12 В полдень 28 августа Томас Ливен выехал из отеля и сдал свой чемодан в камеру хранения центрального вокзала. В пригородах Марселя все еще шли последние бои. В полдень 29 августа 1944 года Марсель был освобожден. Томас Ливен изорвал свои удостоверения, выданные СД, и извлек другие, в свое время сослужившие ему неплохую службу в борьбе с «Маки Крозан»… Вечером того же дня некий капитан Роберт Эверетт, британский агент-парашютист, появился у американцев. Он показал, что был заброшен на территорию Франции, и просил помочь ему побыстрее попасть в Лондон. Американцы угостили отважного союзника, как две капли воды похожего на Томаса Ливена, виски и накормили. В освобождении Марселя участвовали и французские подразделения, и партизанские соединения, стекавшихся сюда с юга страны. В «Отеле де Ноэль», занятом американцами, два дня спустя после освобождения состоялся грандиозный праздник. Присутствовавшие, среди них и капитан Эверетт, стоя исполняли французский гимн. Он как раз пел «…le jour de gloire est arrive…» («день славы настал»), как вдруг чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Он обернулся. Позади него стояли два высоченных американских военных полицейских. И еще один мужчина, напоминавший увеличенную копию актера Адольфа Манжу. — Арестуйте этого человека, — сказал полковник Симеон, на котором теперь был великолепный мундир. — Это один из опаснейших немецких агентов времен войны. Руки вверх, господин Ливен. Вы окончательно заигрались, но вашей игре конец. 13 25 августа генерал де Голль вместе с американцами вступил в Париж. 15 сентября Томас Ливен во второй раз в своей жизни очутился в тюрьме Фрэн. Первый раз его заточило туда гестапо, теперь — французы. Прошла неделя, две — ничего не происходило. Свое новое заключение Томас переносил в камере с философским стоицизмом. Он часто думал, «Что ж, так и должно было случиться. И это справедливо. Все эти мрачные годы я иногда вступал в сделку с дьяволом. А когда садишься за трапезу с нечистым, нужно иметь очень длинную ложку! Но, с другой стороны… С другой стороны, у меня здесь много друзей. Я помог стольким французам: Ивонне Дешан, банкиру Ферру, мадам Паж. Многим я спас жизнь. Теперь и они помогут мне. Сколько мне дадут? Полгода? Ну хорошо. Переживем. Зато потом — бог мой — наконец-то я стану свободным. Смогу вернуться в Англию. После стольких лет опять заживу мирно. И отныне никаких секретных служб! Никаких авантюр! Буду жить, как прежде, на денежки, которые лежат на счете Ойгена Вельтерли в Цюрихе». Послышался топот сапог. В замке заскрежетал ключ, дверь камеры отворилась. В коридоре стояли два французских солдата. — Собирайтесь! — сказал первый. — Ну наконец-то, — обрадовался Томас, надевая пиджак, — что-то многовато времени понадобилось, пока меня соизволили вызвать на допрос. — Никакого допроса, — произнес второй. — Собирайтесь, вас поведут на расстрел. КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ Глава первая 1 Ни единого облачка не было на темно-голубом летнем небе. И жара стояла в Баден-Бадене днем 7 июля 1945 года невыносимая. Бледные и истощенные горожане, скверно одетые и унылые, скользили по улицам, как тени. Около полудня оливково-зеленый штабной автомобиль с двухзвездным генералом на заднем сидении проехал через перекресток на Леопольд-плац. Здесь французский военный полицейский регулировал французский поток машин, поскольку немецких не было ни одной. Зато французских — предостаточно. Баден-Баден был резиденцией французской военной администрации. Численность немецких жителей — тридцать тысяч, французских военных и чиновников с их семьями — тридцать две тысячи. — Остановите-ка, — приказал генерал. Водитель притормозил возле военного полицейского, отдавшего честь так небрежно, что германский генерал на месте французского немедленно наорал бы на него. Однако немецкие генералы к этому времени больше не драли глотку, во всяком случае пока. Двухзвездный генерал опустил окно и сказал: — Я приезжий. Вы же здесь лучше все знаете. В какой столовой поприличнее кормят? — Мой генерал, ради всего святого не ходите ни в какую столовую. Отправляйтесь к капитану Клермону из организации «Расследование военных преступлений», — и военный полицейский объяснил, как проехать. — Что ж, тогда вперед, — объявил голодный генерал. Автомобиль проследовал дальше, мимо отеля «Атлантик», курзала, казино. Сгоревшая раковина курортной оркестровой площадки, запущенные газоновые лужайки. Дорогая мебель из курзала и казино громоздилась под открытым небом. Ах, как печально выглядели эти места, где некогда прогуливались богатейшие в мире люди, самые элегантные дамы и самые дорогие кокотки! Перед большой виллой штабной автомобиль остановился. До крушения так называемого тысячелетнего рейха в ней находилась штаб-квартира гестапо. Теперь сюда въехала французская служба по розыску военных преступников. Генерал вошел в здание и спросил капитана Клермона. Появился мужчина, назвавшийся Рене Клермон, — стройный, среднего роста, узкий череп, черные волосы, умные глаза. На мужчине не старше тридцати пяти лет военная форма сидела как влитая, но больше походила на гражданский костюм. Капитан, которого в действительности звали Томасом Ливеном и который когда-то давным-давно был успешным банкиром в Лондоне, пожал руку двухзвездному генералу, сказав при этом: — Для меня большая честь видеть вас среди наших гостей, мой генерал. Но — стоп! Когда мы в последний раз расстались с секретным агентом поневоле, мужчиной, обладавшим вкусом к жизни, и несравненным поваром Томасом Ливеном, этот многоликий человек сидел в тюрьме Фрэн под Парижем, куда его водворили французы. Поэтому мы думаем, самое время ответить на вопрос пытливого читателя: как это вышло, что Томас Ливен 7 июля 1945 года оказался французским сыщиком по розыску военных преступников в Баден-Бадене, если 3 октября 1944 года двое солдат забрали его из тюремной камеры Фрэн с приказом: собираться — и собираться на расстрел… 2 «На расстрел? — с ужасом думал Томас, в то время как солдаты выводили его в наручниках в мрачный тюремный двор. — Боже правый! А я-то думал, что меня законопатят на несколько месяцев». Конвоиры втолкнули его в тот же мерзко пахнущий автобус без окон, куда его когда-то запихивали немецкие солдаты. Внутри по-прежнему сохранялся застоявшийся запах пота и страха. Похудевший, бледный и небритый, в мятом костюме, без подтяжек, галстука и шнурков, Томас, скрючившись, сидел в машине. Его мутило. Он не знал, в каком именно месте Парижа остановился автобус — это снова был какой-то мрачный двор. Он безучастно позволил солдатам, грубо толкавшим его, отконвоировать себя в какую-то комнату. Дверь отворилась. И тут все вокруг Томаса начало кружиться, он хватал ртом воздух. Он слышал голоса, какие-то слова, но ничего не понимал. За письменным столом в форме французского полковника сидел крупный мужчина с лицом, обожженным солнцем, седыми висками и добрыми глазами. И хотя кровь еще продолжала бешено стучать в висках, Томас понял: он спасен. Ибо он узнал в сидящем друга Жозефины Беккер, кому и сам когда-то спас жизнь в Лиссабоне, — полковника Дебра из разведки. Ни жестом, ни словом полковник Дебра не дал понять, что знает Томаса Ливена. — Сюда! Сесть там! Рта не раскрывать! — крикнул он. Томас уселся. Томас не раскрыл рта. Оба солдата не торопясь сняли с него наручники, не торопясь получили письменное подтверждение, что передали заключенного из рук в руки. Прошла, кажется, вечность, прежде чем они ушли, и Томас с Дебра остались наедине. — Жозефина передает вам привет, паршивец. — Спасибо, очень мило. Где… где мадам? — В Касабланке. Я там был губернатором, знаете ли. — Интересно. — Дела позвали меня в Париж. Случайно узнал, что вы арестованы. Томас понемногу приходил в себя. — По распоряжению вашего коллеги, полковника Симеона. В тот момент, когда я пел Марсельезу. Во время национального праздника освобождения. Мне бы остаться в гостинице и помалкивать в тряпочку. Тогда бы я уже давно был в Лондоне. Национальные гимны ничего, кроме несчастья, не приносят. — Мне о вас многое известно, — сказал Дебра. — Включая то, что вы делали против нас. Но также и то, что вы делали для нас. Вернувшись в Париж, я узнал, что с вами случилось. В разведке я больше не служу. Сейчас работаю в бюро по розыску военных преступников. Я смог добраться до вас только после того, как включил вас в список военных преступников, подлежащих расстрелу. Только таким путем я вызволил вас из Фрэна. Ловко придумано, а? — Ловко, — Томас вытер пот со лба. — Только для нервной системы несколько тяжеловато. — Таково время, в котором мы живем, Ливен, — Дебра пожал плечами. — Надеюсь, никаких иллюзий у вас нет. Полагаю, вы уже догадываетесь, что означает ваше вызволение из Фрэн. — Боюсь, что да, — ответил Томас смиренно, — думаю, это означает, что отныне я должен работать на вас, полковник Дебра! — Да, именно так. — Еще один вопрос. Кто рассказал вам в Париже, что я арестован? — Банкир Ферру. «Добрый старина Ферру, — подумал Томас, — спасибо ему». — Какие у вас планы в отношении меня, полковник? — спросил Томас. Друг Жозефины Беккер дружелюбно рассматривал Томаса: — Вы ведь говорите по-итальянски или нет? — Говорю. — В 1940 году, когда немцы напали на нашу страну, то обнаглели и итальянцы, объявив нам войну, поскольку им это уже ничем не грозило. Одним из самых злобных и кровавых псов, свирепствовавших в то время на юге Франции, был генерал Луиджи Контанелли. Позднее он успел сменить мундир на гражданскую одежду… — Как и большинство господ генералов. — …и залег на дно. Насколько нам известно, где-то в окрестностях Неаполя. Сорок восемь часов спустя Томас Ливен был уже в Неаполе. Ровно через одиннадцать дней в деревне Кайвано к северу от Неаполя он арестовал генерала Контанелли, которого нужда, а не добродетель заставила переквалифицироваться в овчара. Вернувшись в Париж со своим знаменитым пленником, удобно устроившись вечером в уютном баре, Томас рассказывал полковнику Дебра: — Вообще-то все было очень просто. Мне помогла американская секретная служба. Приятные ребята. Не могу посетовать и на итальянцев. Генералов они не жалуют. Правда, создается впечатление, что итальянцы, к сожалению, не уважают и американцев. К сожалению, — затем Томас поведал о своих итальянских приключениях. В поисках генерала-овчара он заглянул в штаб-квартиру американской секретной службы узнать, нет ли новой информации, и тут он стал свидетелем одной странной сцены. Секретные агенты США в бешенстве и истерике метались по зданию, орали, стремясь перекричать друг друга, отдавали приказы и тут же сами их отменяли, беспрерывно звонили по телефонам и, как на конвейере, выписывали ордера на арест. Томас вскоре узнал, что стряслось. Три дня назад в порт прибыло крупное американское грузовое судно «Виктори» с продовольствием для американских войск в Италии. В воскресенье оно исчезло, и никто не знал, куда. Итальянские, как, впрочем, и американские власти перекладывали вину друг на друга. Что произошло с «Виктори»? Не могло же судно раствориться в воздухе! В Томасе Ливене взыграло любопытство. Он отправился в порт, прошелся по кабачкам и забегаловкам и под конец очутился в «Луиджи». Хозяин Луиджи был похож на актера Орсана Уэллса и, кроме небольшой грязной обжираловки, которой он владел, был еще вором, фальшивомонетчиком и главой банды. С первого взгляда Луиджи воспылал братскими чувствами к элегантному штатскому с мудрой ироничной улыбкой. Его симпатии возросли еще больше, когда он узнал, что Томас немец. Трудно поверить: то, что не могла узнать секретная служба, Томас выяснил за несколько часов. У Луиджи он даже познакомился с несколькими людьми, провернувшими аферу с «Виктори». Было так: в минувшее воскресенье экипаж сухогруза получил увольнительные на берег. На борту оставались лишь вахтенные. Друзья Луиджи инсценировали на молу, прямо у трапа, драку между тремя красивыми девушками, из которых одна громко вопила о помощи. Судовая вахта по-рыцарски поспешила на выручку к красотке. Вмешались темнокожие неаполитанцы, началось дикое побоище. Тем временем друзья Луиджи, переодетые матросами, подплыли к борту «Виктори» и захватили судно. Швартовы были мгновенно отданы, трап убран, якорь поднят, судно отплыло из порта курсом на Поззуоли. Обогнув мыс, они снова встали на якорь. Содержимое трюмов перебросали в поджидавшие уже грузовики. На борту обнаружились консервы, мороженая птица, фрукты, сахар, рис, мука, алкоголь, несколько центнеров сигарет и несколько тысяч банок с гусиным паштетом. Пираты не случайно выбрали Поззуоли местом стоянки. Здесь находились гигантские судоремонтные мастерские. Рабочие, вкалывавшие за сверхурочные, не теряя времени, разобрали угнанное судно до винтика. Покупатели запчастей тоже были на месте. Они окружили судно, указывая, кому из них что нужно. По их заказам вырезались моторы, коленвалы, стальная обшивка, рампы. Происходившее напоминало действия мясника, разделывающего тушу. В то время в Неаполе все шло в дело. От «Виктори» не осталось и следа. Не исключено, что друзья Луиджи нашли применение даже крысам, обнаруженным на судне… 3 Этой историей Томас развлекал полковника Дебра в уютном парижском баре. Затем Дебра посерьезнел, сказав: — Вы немец, Ливен. Сейчас вы нужны нам в Германии. Никто лучше вас не сможет отличать палачей от мелких безобидных пособников. Вы можете сделать так, чтобы не пострадали непричастные. Хотите? — Да, — сказал Томас. — В Германии вам непременно придется ходить в военной форме. — Ни за что!!! — Мне жаль, но таковы правила. И нам нужно будет еще дать вам французское имя и воинское звание. Скажем, капитан. — Боже правый, что еще за военная форма? — Это ваше дело, Ливен. Подыщите себе что-нибудь подходящее. И Томас отправился к первому офицерскому портному города и кое-что подыскал: сизого цвета брюки для летного состава, бежевый китель с большими карманами и длинной продольной складкой на спине, ремень. Довершали экипировку ремешок через плечо, пилотка и три шеврона на рукаве. Придуманная Томасом форма так всем понравилась, что месяц спустя ее объявили официальной для сотрудников службы по розыску военных преступников. С наступающими войсками союзников Томас, он же капитан Рене Клермон, возвращался на родину. Конец войны застал его в Баден-Бадене. Свое бюро он оборудовал в бывшей штаб-квартире гестапо на Кайзер-Вильгельм-штрассе. Вот теперь пытливый читатель знает, как вышло, что наш друг 7 июля 1945 года в Баден-Бадене готовил обед для двухзвездного генерала. В доме на Кайзер-Вильгельм-штрассе работало семнадцать человек, а жили все в вилле напротив. Их работа была тяжкой и безрадостной. Некоторые не ладили друг с другом по политическим и иным мотивам. Так, Томас, к примеру, немедленно сцепился с лейтенантом Пьером Валентином, красивым молодым человеком с холодными глазами и тонкими губами, обликом смахивавшим на эсэсовца. Валентин реквизировал и проводил аресты, как одержимый. В то время как порядочные офицеры французской службы розыска, точно так же как и их порядочные британские и американские коллеги, действовали строго по спискам разыскиваемых, составленным военными властями, Валентин бессовестно использовал свою власть и творил произвол. Когда Томас призвал его к ответу, он высокомерно пожал плечами, заявив: «Ненавижу всех немцев». Томас запротестовал против такого глупого обобщения. Валентин небрежно возразил: — Я говорю лишь о цифрах. В один только наш отдел за прошедший месяц поступило свыше шести тысяч доносов немцев на немцев. Они ведь такие: когда нападают на малые народы, то — раса господ. А когда получают по морде, то начинают играть Бетховена и строчить кляузы друг на друга. И такой народ я должен уважать? Здесь лейтенант Валентин, каким бы отвратительным он ни был, оказался прав: гнусная волна доносительства, подлости и мерзости захлестнула Германию после войны… Затем наступило 2 августа 1945 года. В этот день Томас пережил нечто, потрясшее его. В его кабинете появился изможденный седой мужчина, истощенный, в сильно потрепанной одежде. Человек снял шляпу и произнес следующее: — Добрый вам день. Меня зовут Вернер Хельбрихт. Я был кригсбауэрнфюрером[19 - Военный руководитель крестьянской общины. — Примеч. пер.], — он назвал местность в Шварцвальде, где он проживал. — До сих пор я прятался. Но теперь решил явиться к вам. Томас уставился на худого седого мужчину: — И почему вы это делаете? — Потому что осознал, что в моей стране совершались ужасные преступления, — ответил Хельбрихт. — Готов искупить вину: строить дороги, работать на каменоломне — все, что хотите. Искренне сожалею, что служил этой преступной власти. Я в нее верил. Это было ошибкой. Нужно было поменьше верить и побольше думать. Томас поднялся. — Господин Хельбрихт, сейчас час времени. Прежде чем продолжим беседу, не хотите ли пообедать со мной? — Пообедать? С вами? Но я же вам сказал, что я нацист! — Тем не менее. За то, что вы честно все рассказали. — Тогда у меня одна просьба: поехали на мое подворье. У меня есть что вам показать. На лесной просеке. За моим двором, — сказал бывший кригсбауэрнфюрер. 4 Жидкий суп из щавеля, купыря, одуванчиков и множества луговых трав приготовила на обед фрау Хельбрихт. Выглядела она такой же бледной и истощенной, как и ее муж. Хозяйство, увиденное Томасом, пришло в упадок: выбитые стекла, расстрелянные дверные замки, опустевшие загоны для скота, комнаты, разграбленные иностранными рабочими, согнанными на принудительный труд. — Нельзя за это на них обижаться, — с кривой улыбкой сказал Хельбрихт. — Сперва мы их грабили, тогда еще, в их странах… Жена бывшего кригсбауэрнфюрера, стоявшая в пустой кухне, сказала: — После супа будет картофельное пюре и печеные фрукты. Из рабочего пайка. Сожалею, но больше у нас ничего нет. Томас вышел во двор и открыл багажник своего автомобиля. Он возвратился, неся полфунта масла, баночку сметаны, бульонные кубики, тушенку и банку ветчины. — Теперь пустите меня к кухонному столу, фрау Хельбрихт, — произнес он. И тут же начал колдовать над ним. Жидкий суп он заправил тушенкой. Вскрыл банку ветчины и покрошил мясо. Затем он обнаружил миску с творогом из снятого молока. — Протрите его через сито, фрау Хельбрихт, — попросил он. — Объединив усилия, мы приготовим чудный обед. — Ах, Господи, — сказала фрау Хельбрихт и залилась слезами. — Ветчина! Об этом я только мечтала, но еще никогда не видела! — И находятся ведь люди, которые с насмешкой смотрят, как другие голодают, — сказал Хельбрихт. — Причем люди, виновные в нашей нищете. Господин капитан, я не доносчик, но обязан заявить: на лесной просеке подо мхом спрятан огромный склад продовольствия. — Кто заложил склад? И когда? — Это было в 1944 году. Осенью. Ко мне тогда явился адъютант рейхсбауэрнфюрера[20 - Крестьянский руководитель рейха. — Примеч. пер.] Дарре. Вместе с ним — и шеф гестапо в Карлсруэ доктор Циммерманн. Они объявили, что должны схоронить здесь запасы для… резервы фюрера… для влиятельных людей… Фрау Хельбрихт, увядшая, удрученная и печальная, протирая творог, сказала: — Поэтому мы и пригласили вас сюда. Продовольствие нужно выкопать. Столько людей голодает… У нас хотя бы есть своя крыша над головой. Мы продержимся. Но те, у кого все разбомбили, беженцы, дети… С этого дня, 2 августа 1945 года, события пошли по двум направлениям. Гигантский склад продовольствия: многие тысячи консервов с жиром, мясом, мармеладом, искусственным медом, кофе, чаем, шоколадом для летчиков, глюкозой, мукой, овощами, фруктами — тайком выкопали. Эти сокровища были переданы организациям по оказанию помощи — для распределения среди больных, стариков и детей. По окончании работ просеку и мох привели в первоначальный вид, словно никто здесь ничего не копал. А затем этот участок леса позади хозяйства кригсбауэрнфюрера Хельбрихта днем и ночью сторожили отобранные люди из службы по розыску военных преступников. В сумерках 11 августа (в этот день выпало дежурить Томасу) на просеку проскользнул человек. Озиравшийся по сторонам. Вздрагивавший при каждом шорохе. С пустым рюкзаком на спине. С небольшой лопатой в руке. По розыскному фото Томас узнал этого человека с бледным беспощадным лицом. Мужчина стал копать, все быстрее, все нетерпеливее. Слишком поздно он заметил, как позади него оказались трое. Вздрогнул. С усилием поднялся с колен, качнулся назад, лицо исказила паника. — Шеф гестапо Циммерманн, — произнес Томас Ливен, у которого в руке внезапно оказался пистолет, — вы арестованы. И все они один за другим являлись сюда, крупные бонзы, знавшие о закопанном продовольствии, как миленькие являлись! Томас Ливен строго-настрого наказывал сидевшим в засаде: — Любой, кто станет здесь копать, — это кто-то из бонз. Брать немедленно! Таким простым способом между августом и октябрем 1945 года было арестовано семнадцать высокопоставленных нацистов. Для бывшего кригсбауэрнфюрера Хельбрихта Томас добился, что его зачислили в списки попутчиков и всего лишь обложили денежным штрафом. Свое хозяйство он сохранил. 5 Наступила первая послевоенная осень. Люди голодали, мерзли. Во французской зоне росла напряженность между оккупантами и оккупированными — бессильная злоба немцев сталкивалась с произволом французов. Было, к сожалению, и такое. Под руководством специалиста из Парижа французские войска в Шварцвальде демонтировали станки местной часовой промышленности с автоматическим управлением и попытались угнать квалифицированных рабочих в Бельфор и От-Савой, чтобы наладить выпуск часов во Франции. Конфискации во французской зоне подверглись фабрики по производству швейных иголок, их оборудование переправили в Швейцарию. С немецкими рабочими скверно расплачивались обесцененными рейхсмарками и жалкими крохами продовольствия. Бессовестные иностранные деляги беспощадно вырубали целые леса. На Титизее денно и нощно раздавался визг ленточных пил. Гигантские проплешины еще долгие годы напоминали здесь об учиненном хищничестве. За немногими уцелевшими фасадами Баден-Бадена ощущался все больший дефицит порядочности и морали. Дело доходило до драк, выяснения отношений и поножовщины. Солдаты грабили, воровали и устраивали в этой местности дикую пальбу. Из автоматов бессмысленно расстреливали красавцев лебедей. Томас знал точно, что стройный блондин лейтенант Валентин принадлежал к той клике, которая обогащалась, не гнушаясь самыми подлыми методами. Только в течение месяцев он не мог ничего доказать. Но 3 ноября 1945 года такая возможность ему представилась… За день до этого Томас услышал, что молодой лейтенант снова планирует один из тех домашних обысков, которые он не афишировал. Когда Валентин 3 ноября 1945 года в сопровождении двух солдат уехал на джипе из Баден-Бадена, Томас последовал за ним на другом джипе. Он был осторожен и выдерживал приличную дистанцию. Они доехали до Карлсруэ, свернули на дорогу, ведущую в Этлинген, оттуда — на Шпильберг. Здесь над деревней возвышалось старинное здание из темного камня, расположенное в большом парке, окруженном высокими стенами. Туда наверх и направил свой джип лейтенант. Томас осторожно остановился, не доезжая вершины, спрятал машину в кустах и кратчайшим путем начал быстро взбираться наверх. В некоторых окнах большой виллы, очертаниями напоминавшей замок, горел свет. Томас видел тени, неотчетливо слышал взволнованные голоса. Он тихонько обошел вокруг дома и посмотрел наверх. Увидел большие занавешенные снизу стекла. Внезапно все стихло. Затем возник силуэт лейтенанта Валентина. В его действиях было нечто странное: он брал один за другим цветочные горшки, стоявшие на подоконнике, и вырывал из них растения. Для чего? Томас не мог понять, зачем все это. Он терпеливо ждал. Четверть часа спустя Валентин со своими спутниками покинул дом и уехал. Томас позвонил у тяжелой входной двери. Открыл растерянный слуга. — Кто здесь живет? — спросил Томас. — Господин граф фон Вальдау. — Мое имя капитан Клермон. Доложите обо мне. Граф фон Вальдау, граф фон Вальдау. Томас напрягся, вспоминая. Важная птица в МИДе. Обвинения против него довольно серьезные. Он уже дважды допрашивал его в Баден-Бадене. И вот граф появился: худой, высокомерный, взбешенный. — И вы с ними, капитан Клермон! Что вы собираетесь украсть в этом доме? Что-нибудь из столового серебра? Картину? Ваши коллеги уже унесли все самое ценное. — Граф, — произнес Томас спокойно, — я пришел узнать: что здесь только что случилось? — Все вы прекрасно знаете! — закричал Вальдау. — Все вы воры и свиньи! — Прекратите, — тихо, но внятно сказал Томас. Граф уставился на него, задрожал и рухнул в кресло. А потом рассказал… Если верить словам Вальдау, то самые дорогие ценности он спрятал в семи цветочных горшках. — Все фамильные драгоценности! Одна родственница посоветовала мне, бестия. Все, конечно, было подстроено, теперь я понимаю… — граф посмотрел на Томаса, глаза его полыхали. — Извините мое поведение. Думаю, в этом подлом разбое вы не виноваты… — Продолжайте. — Вы знаете, на мне висят обвинения. Я боюсь грабежей. Мы здесь живем уединенно. Месяц назад заезжала моя… эта родственница. Она англичанка. Предполагаю, она работает в «Сикрет сервис», штаб-квартира в Ганновере. Она подсказала, где надежнее спрятать. Когда появились эти трое, они, не говоря ни слова, проследовали в зимний сад и молча повыдергивали растения из горшков… При слове «Сикрет сервис» Томас ощутил сперва жар, потом озноб. Он сказал: — Назовите мне имя этой дамы, граф. Граф назвал. 6 Спустя два дня некий капитан Клермон из ведомства по розыску военных преступников появился в штаб-квартире британской секретной службы в Ганновере, расположенной в огромном реквизированном здании. Он пришел навестить изящную красавицу блондинку, одетую в женскую форму лейтенанта, которая несла службу в своем кабинете на третьем этаже. В руках дамы была лупа, блестящими глазами она рассматривала дорогой браслет. В дверь постучали. Браслет и лупа моментально исчезли. «Войдите», — крикнула дама. Вошел мужчина, называвший себя капитаном Клермоном. Дама за письменным столом громко вскрикнула и, побледнев как смерть, вскочила. Прижав руки к щекам, она ошеломленно зашептала: «Не может быть… Томми… ты?» Сжав губы, Томас смотрел на красивую бессовестную княгиню Веру фон Ц., с которой он когда-то познакомился в Париже в ее бытность любовницей нацистского спекулянта Лакулайта; его княгиня Вера, его милая возлюбленная, это испорченное существо, эта совершенно непредсказуемая и аморальная личность, которая еще тогда, в Париже, была готова на все ради денег. — Томми, какая радость! Ты благополучно пережил эти времена… ты теперь у французов, — лепетала она и бросилась ему на грудь. Он решительно освободился. — Ну, ты и стерва, — сказал Томас, — с каких пор ты работаешь в паре с этой свиньей Валентином? — Не понимаю, о чем ты говоришь, дорогой, — ответила с улыбкой княгиня. — Еще раз так назовешь меня, врежу, — предупредил Томас Ливен. Вера повторила. Он влепил ей пощечину. Они молча вцепились друг в друга — в кабинете британской секретной службы в Ганновере. Пять минут спустя Вера, почистив перышки, сидела в своем кресле. А Томас, тоже приведший себя в порядок, расхаживал взад и вперед, пытаясь педагогически воздействовать на эту представительницу древнего дворянского рода: — Ты асоциальное существо. Алчное и подлое. Она потянулась, как кошка: — Ах, чепуха. Томми, иди лучше к своей маленькой Вере. Придуши меня немного, как ты это сделал только что. — Сейчас опять схлопочешь, — предупредил он. — Твой поступок — самый подлый, самый низкий… Граф Вальдау — твой родственник, да или нет? — Ах, этот! Старая нацистская вонючка! — она захохотала. — Замолкни! Два дня назад твой благородный дружок Валентин обыскивал дом графа. Точнее говоря, цветочные горшки. Единственное, что заинтересовало его во всем доме, оказались цветочные горшки. Сейчас же прекрати смеяться! Какое свинство! Чья была идея? Твоя или его? — Ну ты и скажешь! Конечно, моя. Пьер чересчур глуп для таких тонких ходов. Он остановился перед ней, уперев руки в бока: — Тонкий ход! Ты не лучше какой-нибудь омерзительной нацистки! — Помолчи лучше. При чем здесь мораль, особенно когда дело касается этой нацистской свиньи Вальдау? Ведь все драгоценности он добыл мошенническим путем при третьем рейхе! — Может быть, — сказал Томас. — Если его драгоценности мошеннического происхождения, тогда они принадлежат прежним владельцам — при условии, что таковые отыщутся, — или государству, но ни в коем случае не вам обоим! — Ах, боже… какой ты славный… какой необузданный… такой идеалист… Знаешь что, Томми, идем ко мне. У меня здесь роскошная квартира. Когда-то в ней тоже жил один старый нацист! — Надеюсь, ты не думаешь всерьез, что я еще когда-нибудь в жизни переступлю порог твоей квартиры, — сказал Томас. 7 Квартира была действительно уютная. На стенах трех комнат виднелись места, где обои не выцвели. Еще недавно там висели картины. Томас усмехнулся, увидев следы. Вечер был странный, так как оба — и Томас, и княгиня — преследовали одну цель: положить другого на лопатки. Не в буквальном смысле. Для этого Вера достала для начала бутылку виски. Затем они оба выпили по глоточку. Потом еще по одному. И еще. Вера думала: «Когда-нибудь он окосеет». Томас думал: «Когда-нибудь она окосеет». Окосели оба! Теперь из скромности перенесемся на три часа вперед… Белокурая княгиня начала ластиться, а Томас совсем разлимонился. И вот тут-то подвыпивший Томас совершил ужасную ошибку. Он рассказал о своих планах на будущее и в этой связи — о своем цюрихском счете в банке на имя Ойгена Вельтерли. — Так тебя еще зовут и Ойгеном Вельтерли? — хихикнула Вера. — Ах, как мило… И много денег на счете? Этот вопрос должен был бы отрезвить его, но не отрезвил, а лишь возбудил: — Слушай, у тебя это прямо какая-то болезнь. Ты можешь думать о чем-нибудь другом, кроме денег? Она прикусила нижнюю губу, мрачно кивнув: — Тяжелый невроз. Драма детства. Знаешь, что я даже чеки подделывала? Нет такой подписи, которую я не могла бы скопировать. — Поздравляю, — сказал ничего не подозревавший глупец. — Кроме того, я настоящая клептоманка. В детстве это было сущим наказанием. Цветные карандаши моих подруг становились моими цветными карандашами. Кошельки моих подруг становились моими кошельками. Позднее я перешла на другое. Мужья моих подруг… продолжать? — Не стоит, — заверил Томас. Потом они еще малость выпили и наконец заснули. На следующее утро Томас уже гремел на кухне, когда Вера проснулась с головной болью. Он принес ей завтрак в постель. — Так, — сказал он, — не спеша пей кофе. Потом примешь душ. Потом оденешься, и мы поедем. — Поедем? Куда? — В Баден-Баден, разумеется. — Что мне там делать? — она побледнела. — Поговоришь со своим дружком Валентином. Постарайся, чтобы он вернул драгоценности, принадлежавшие фон Вальдау. И если вы оба после этого еще хоть в чем-то провинитесь, я сдам вас. — Послушай-ка, ты, негодяй, а сегодняшнюю ночь ты уже забыл, да? Брови Томаса поползли вверх. — Ночь — ночью, а служба — службой. Поднос с кофе полетел вниз, посуда разбилась. Она с криком бросилась на него, кусаясь и царапаясь. — Ты, скотина… убью тебя! Вечером того же дня (он был мрачным и холодным) покрытый грязью джип въехал в Баден-Баден. За рулем находился Томас Ливен, княгиня Вера сидела рядом. И тут он совершил еще одну ошибку. Он пришел с Верой в свой кабинет на Кайзер-Вильгельм-штрассе. Затем вызвал лейтенанта Валентина. Увидев Веру, Валентин вздрогнул. Томас взывал к их совести. — Не понимаю ни слова, — холодно сказал лейтенант. — Я буду жаловаться на вас, капитан, я… — Заткнись, Пьер, — деловито сказала принцесса. — Он все знает. — Что он знает? — прохрипел Валентин. Вера взглянула на Томаса: — Могу я поговорить с ним пять минут наедине? — Не возражаю, — сказал Томас. Вот это и было его ошибкой. Он вышел и уселся в холле, не спуская глаз с двери своего кабинета. «Не дурак же я», — думал он. Спустя некоторое время, достаточное, чтобы выкурить сигарету, его вдруг бросило в жар, он понял, что Есе же оказался в дураках. Его кабинет находился на втором этаже. И решетки на окне не было. Он бросился обратно. Комната была пуста, окно открыто… Десять минут спустя телексы по всей стране отстукивали: «6 нояб 45 стоп — всем подразделениям военной полиции стоп — всем разведывательным отделам стоп — разыскать и немедленно арестовать…» Французский военный патруль арестовал Пьера Валентина уже 7 ноября в зале ожидания вокзала в Нанси, когда он только что купил билет в Базель. Поиски княгини Веры оказались безрезультатными. Она исчезла. Арестованный лейтенант был доставлен в военную тюрьму в Париже. От генерала Пьера Кенига, верховного главнокомандующего французскими войсками в Германии, Томас получил официальный запрос: собрать весь материал против Валентина. Эта грязная работа заняла у нашего друга все время до начала декабря. Были арестованы еще четыре француза. Забегая вперед, скажем: лейтенант Валентин и его подельники предстали перед судом в Париже. 15 марта 1946 года их разжаловали и приговорили к большим срокам лишения свободы. 8 3 декабря Томаса Ливена вызвали в штаб-квартиру генерала Кенига, который сказал ему: — От души благодарю вас за то, что вы помогли положить конец деятельности этих подлых субъектов. Мы не армия разбойников и бандитов. Мы хотим поддерживать порядок и справедливость в нашей зоне. И если 3 декабря Томас был принят генералом Кенигом и обласкан им, то 7 декабря он получил письмо следующего содержания: «Военное министерство Французской Республики, Париж, 5 декабря 1945 г. Капитану Рене Клермону, ведомство по розыску военных преступников, Баден-Баден В связи с предварительным расследованием против лейтенанта Пьера Валентина и других обвиняемых мы затребовали ваше дело из разведслужбы. Из этих документов, устные пояснения к которым нам дал один высокопоставленный сотрудник разведки, следует, что вы во время войны были агентом германского абвера в Париже. Вы понимаете, что человек с вашим прошлым не может быть использован в нашей службе по розыску военных преступников. Полковник Морис Дебра, который в свое время принял вас в организацию, уже четыре месяца в ней не работает. Настоящим вам предписывается до 15 декабря 1945 года освободить служебные помещения в Баден-Бадене и сдать руководству все дела, штемпеля и материалы, а также ваши военные документы и удостоверения. С этого момента вы уволены со службы. Дальнейшие указания последуют в ближайшее время». Внизу — неразборчивая подпись. И под ней — на машинке: бригадный генерал. Томас Ливен сидел за письменным столом и, напевая вполголоса, прочел письмо еще раз, снова замурлыкал и подумал: «Ну вот и приехали. С удручающей монотонностью все повторяется в моей жизни снова и снова. Проворачиваю сомнительное дело — и всем это нравится. Меня осыпают наградами, деньгами, поцелуями. Я — любимец патриотов, стоящих у власти. Но стоит начать вести себя как порядочный человек — бац, я снова в дерьме. "Высокопоставленный сотрудник" разведки предоставил военному министерству разъяснения к моему личному делу? Высокопоставленный сотрудник! Чувствуется рука полковника Симеона. Жив курилка и по-прежнему меня ненавидит…» Томас поднялся. Механически принялся освобождать кабинет, его мысли витали где-то далеко. Когда он открывал ящик стола, ключ немного заело. Не очень сильно. Он не обратил внимания. Сперва не обратил. Рассеянно собрал бумаги, отыскал свои личные вещи. Достал из ящика, который немного заедало, поддельные паспорта. Пересчитал их. Все на месте. Нет, не все. Пересчитал еще — проклятье, одного не хватает. Испарина проступила на лбу Томаса Ливена, когда он обнаружил, какой именно из них пропал: прекрасный швейцарский паспорт на имя Ойгена Вельтерли. И еще кое-что отсутствовало: чековая книжка Швейцарского национального банка вместе с доверенностью на получение денег. Томас со стоном опустился в кресло. Обрывки разговора молотом застучали в мозгу: «Так тебя зовут еще и Ойген Вельтерли? И много денег у тебя на счете? Нет такой подписи, которую я не могла бы скопировать»… Томас сорвал телефонную трубку, заказал срочный разговор с Цюрихом. Потянулось бесконечное ожидание. Разговор возможен только по военной связи? Ну и что? Теперь уже все равно. Наконец соединили. Он попросил к телефону сотрудника, обслуживавшего его счет. И обо всем догадался, едва услышал голос швейцарца, звучащий по-домашнему: «Да, господин Вельтерли, мы в курсе. Ваша супруга все урегулировала»… Она раздобыла себе швейцарский паспорт. По моему примеру. Проклятая стерва. — Когда… когда моя жена была у вас? — Примерно четырнадцать дней назад… Мадам сказала, вы скоро снова приедете в Цюрих и распорядитесь, что делать со счетом… — Что… делать… со счетом… — На нем осталось еще двадцать франков. О боже, боже! — Все остальное она сняла? — Ну да, конечно же. У мадам были ваш паспорт, ваша чековая книжка, банковская доверенность, в том числе и на сейф… Господин Вельтерли! Боже правый, что-нибудь не так? Не в порядке? Но нашей вины здесь нет, мадам предъявила все документы и полномочия, все с вашей подписью… Томас положил трубку. Долгое время сидел неподвижно. Пропало все, что он имел, кроме 20 франков. Час спустя человек, все еще называвшийся капитаном Клермоном, передал свой кабинет и все бумаги руководителю отдела. С обеда 7 декабря капитан Клермон исчез. Бесследно. 9 22 февраля 1946 года в рецепции роскошного парижского отеля «Крийон» на площади Конкорд двое мужчин спросили некоего мсье Озе. По сияющей улыбке портье можно было заключить, что мсье Озе был любимым постояльцем. Портье позвонил: — Здесь двое господ хотят поговорить с вами — мсье Фабр и мсье барон Кутузов. — Попросите господ подняться ко мне. Один из посыльных проводил гостей на третий этаж. У Бастиана Фабра рыжий ежик на голове топорщился больше, чем всегда. Его спутник примерно сорока пяти лет, носивший фамилию знаменитого русского генерала, был широкоплеч, одет в обычный гражданский костюм. В салоне апартамента 213 мсье Озе в первоклассно сшитом костюме поспешил навстречу гостям. Подождав, когда служащий уйдет, Бастиан кинулся на шею своему старому другу: «Как я рад нашей встрече!» — А уж я-то как, Бастиан, а уж я-то как, — сказал Томас Ливен. Освободившись, он пожал руку русскому. — Рад познакомиться с вами, барон Кутузов. Хотя позволю себе с этой минуты называть вас не бароном, а товарищем комиссаром. Комиссар Кутузов. — Но почему? — с тревогой во взгляде спросил русский. — Минутку терпения. Все своим чередом. Мне нужно так много рассказать вам, друзья. Но сперва обедать, я заказал еду в номер. Через десять минут подадут. Среди прочего будет борщ, товарищ комиссар. Прошу вас, садитесь. Томас Ливен держался настолько спокойно и уверенно, что захватывало дух, если принять во внимание, что французские военные власти разыскивали его в течение многих недель и здесь, в Париже, он находился, так сказать, в логове льва. Утешался он, однако, мыслью, что лев будет меньше всего искать жертву в своем логове. Когда 7 декабря он спешно покидал Баден-Баден, некий специалист, в свое время подделывавший документы для абвера, изготовил Томасу безупречный французский паспорт на имя Мориса Озе. После этого Бастиану Фабру в Марсель было отправлено письмо, извещавшее, что он, Томас, — полный банкрот. Обратной почтой пришел ответ Бастиана: «Видишь, Пьер, как правильно, что мы тогда немного удержали из добычи Лессепа? Теперь можешь получить свое. Нашел здесь одного приятеля, сын русского барона. Зовут его Кутузов. Его старик был шофером такси в Париже. Помер. Теперь ездит молодой. На "понтиаке"…» На это Бастиан получил от Томаса телеграмму: «ожидаю тебя и барона на машине 22 февраля отель крийон». — Где ваш автомобиль? — поинтересовался Томас у гостей. — Перед отелем. — Это хорошо. Надо на него взглянуть. Ты, дорогой Бастиан, в ближайшее время сыграешь роль шофера. А товарища комиссара Кутузова мы посадим на заднее сиденье машины. Золотые монеты привез? — Лежат в чемодане. Появились три официанта с едой. Потом Томас, Бастиан и Кутузов сидели за столом, помешивая свежую сметану в борще. Русский аристократ-таксист удивлялся: — Как дома. Сметана на столе! — Могу ли я попросить вас, товарищ комиссар, вести себя за едой чуть попроще? К примеру, облокачиваться локтями на стол. Хорошо, если в ближайшее время вы не столь тщательно будете чистить свои когти. — Зачем? К чему все это? — Господа, имею честь предложить вам крупный гешефт. При реализации которого вы, барон, должны сыграть роль комиссара, Бастиан — шофера, а я — оптового торговца спиртным. — Спирт… что? — изумился Бастиан. — Проглоти, прежде чем говорить. Оптового торговца шнапсом. Французская армия жестоко оскорбила и разочаровала меня, господа. И я намерен подложить свинью французской армии. — С помощью шнапса? — Да, шнапса. — Но никакого шнапса сейчас не найти, уважаемый мсье. Все рационировано по карточкам! — воскликнул Кутузов. — Вы даже не представляете, как много его у нас будет, если ты только хорошо сыграешь роль шофера, а вы — настоящего комиссара, — сказал Томас. — Теперь давайте каждый еще по тарелке. После обеда пойдем за покупками. — Что покупаем? — Все, что нам потребуется. Черное кожаное пальто. Меховые шапки. Тяжелую обувь, — Томас понизил голос. — Здесь, в отеле, с конца войны проживает советская делегация. Пятеро мужчин. Их задача — заботиться обо всех советских гражданах во Франции. Знаете, сколько таких? — Без понятия. — Более пяти тысяч. И все они одинаково… Пока оба посетителя хлебали свой борщ, лучший суп в мире, Томас рассказывал, что происходило со всеми советскими гражданами во Франции. 10 Два дня спустя черный «понтиак» остановился перед министерством обеспечения, в котором находилось управление, ведавшее алкогольной продукцией. Шофер в черном кожаном пальто, в меховой шапке на торчащих ежиком рыжих волосах, распахнул дверцу. Из машины вышел господин в кожаном пальто и меховой шапке. Он вошел в большое серое здание, поднялся на лифте на четвертый этаж и прошел в кабинет. Ипполит Лассандр поднялся ему навстречу с распростертыми объятиями. — Мой дорогой, многоуважаемый мсье Кутузов, мы вчера говорили по телефону. Раздевайтесь, садитесь. Мсье Кутузов, под пальто у которого оказался дешевый синий помятый костюм, а на ногах — тяжелая обувь, был чрезвычайно взволнован: — Отношение вашего министерства к нам я рассматриваю как враждебный акт, о котором буду докладывать в Москву… — Прошу, умоляю вас, дорогой мсье Кутузов… дорогой комиссар Кутузов, не делайте этого. У меня будут колоссальные неприятности в Центральном комитете. — Что за комитет? — Компартии Франции. Товарищ комиссар, я член партии! Заверяю вас, это действительно не что иное, как недоразумение. — Пять тысяч советских граждан в течение месяцев обходят при распределении алкоголя? — лжекомиссар язвительно улыбнулся. — Ничего себе недоразумение. Причем странно: британские и американские граждане в вашей стране получают алкоголь. И только порядочные граждане моей страны, которая в основном и разгромила фашизм… — Ни слова больше, товарищ комиссар, прошу вас! Вы правы. Это непростительно! Все будет немедленно исправлено. — От имени Советского Союза я требую, разумеется, выдать то, что было недодано за прошедшие месяцы, — заявил комиссар Кутузов. — Само собой разумеется, товарищ комиссар, само собой… То, что проживавших во Франции советских граждан обносят при распределении алкоголя, Томас Ливен узнал от Зизи. Зизи была стройной рыжеватой блондинкой, работавшей в Париже в одном из процветавших домов терпимости. Томас знал ее еще с военных лет. Зизи любила Томаса. В войну он спас ее дружка от отправки на принудительные работы в Германию. У нее дела идут классно, рассказывала ему Зизи. Особенно когда в городе появились эти русские, ставшие завсегдатаями ее заведения. — Что за русские? — спросил Томас. — Ну, эта комиссия, которая разместилась в «Крийоне». Пять мужиков. Силища, как у медведей, скажу тебе. Вот это мужчины! Зизи поведала, что эти пятеро были совершенно очарованы отдельными сторонами жизни упадочнического капиталистического Запада. Во всяком случае, они наплевали на все свои служебные обязанности. Они должны были заботиться о пяти тысячах своих соотечественников и убеждать их возвратиться на родину. Они это делали, но редко. Охотнее всего они проводили время у Зизи. И где-то еще… — Только представь себе, они позабыли даже о квотах на шнапс, — сказала Зизи Томасу. — И что это за квоты? — спросил он и узнал. Зизи продолжала болтать дальше, но Томас ее больше не слушал. В его мозгу зародился план, небольшой и изящный. Но только после приезда в Париж Бастиана и Кутузова он реализовал его… С поддельными документами советского служащего комиссар Кутузов принял недопоставленный алкоголь. Ни больше ни меньше как три тысячи гектолитров было перевезено на грузовиках в одну запущенную полуразрушенную пивоварню вблизи аэропорта Орли. Ее обнаружил Томас, пока дожидался Бастиана. Принадлежала она какому-то сбежавшему коллаборационисту. В феврале 46-го в большинстве европейских стран все еще царил хаос. В том числе и во Франции. И вот восемь человек приступили к работе на пивоварне. Производство не прекращалось даже ночью. Под руководством мсье Озе рабочие изготавливали известную и популярную анисовую водку пасти, причем по фамильному рецепту, полученному Томасом от одной чернокожей дамы из заведения Зизи: на литр чистого 96-процентного алкоголя добавляется 8 граммов семян фенхеля, 12 граммов листьев мелиссы, 5 граммов илициума, 2 грамма кориандра, 5 граммов шалфея, 8 граммов зеленых анисовых зерен. Настаивать восемь дней в темноте. Перед фильтрацией добавить дополнительно десять капель анисовой эссенции. Разбавить до 45 градусов… Кутузов оплатил спирт за счет выручки от продажи золотых монет, которые доставил Бастиан. Наполненные бутылки приятели Бастиана снабжали этикетками, отпечатанными в одной небольшой типографии по заказу Томаса. И пока налаживалось массовое производство, мсье Озе посетил одного французского штабного интенданта в парижском предместье Латур-Мобур. Эта часть города была полностью занята военными, нечто вроде маленького городка внутри города. Этому штабному интенданту Вилару мсье Озе предложил сделку: — У меня есть сырье, могу производить пасти. Знаю, что в вашем офицерском казино водки почти никогда не бывает. Цена моего товара умеренная. — Умеренная? Умеренной, конечно, она была для того дикого времени, когда алкоголь являлся дефицитом. Сегодня притязания Томаса Ливена, он же мсье Озе, показались бы несколько завышенными. За бутылку пасти он требовал в пересчете на нынешнюю валюту ни много ни мало шестьдесят марок! Штабной интендант заглотал наживку с такой жадностью, словно это был гешефт всей его жизни. Но, с другой стороны, это так и было, если принять во внимание, что цена бутылки пасти на черном рынке доходила в те времена в пересчете до ста марок. Дело моментально расцвело! Интендант снабжал «Озе-пасти» не только свое казино. Порадовал он и своих друзей, так что вскоре армейские грузовики развозили «Озе-пасти» по всем офицерским казино страны. Можно и впрямь утверждать: Томас Ливен снабжал французскую армию. И французская армия рассчитывалась без промедления. И так длилось до 7 мая 1946 года, когда случилась осечка… В этот день около 19 часов в гостиничных апартаментах лжекомиссара Кутузова в отеле «Крийон» появился коренастый, с багровым от гнева лицом глава советской делегации господин Андреев-Шенков и потребовал объяснений. Дело в том, что несколько дней назад господин Шенков наконец-то вспомнил о своих обязанностях и решил снабдить алкоголем пять тысяч своих соотечественников. Но в министерстве снабжения ему сообщили, что алкоголь давно уже получил некто комиссар Кутузов, проживавший в том же отеле «Крийон». — Я требую объяснений! — орал Шенков по-французски с сильным русским акцентом. — Кто вы такой? Я вас не знаю! В глаза не видел! Я велю вас арестовать, я… — Заткнитесь! — закричал на него Кутузов, но на безупречном русском. И затем еще с полчаса проговорил с товарищем Шенковым так, как проинструктировал его Томас Ливен, заранее предвидевший возможность подобного инцидента. Полчаса спустя товарищ Шенков, бледный, расстроенный, с каплями пота на лбу, вернулся в свой номер, где его ожидали друзья Тушкин, Болконский, Балашев и Альпалыч. — Товарищи, — простонал он и упал в кресло, — мы пропали. — Пропали? — Считайте, что мы уже в Сибири. Кошмар. Знаете, кто такой этот Кутузов? Он комиссар, которого послали следить за нами. У него все полномочия. Он все о нас знает. — Все? — в ужасе вскрикнул Болконский. — Все, — глухо ответил Шенков. — Как мы тут работаем. Чем мы здесь занимаемся. Ужас отразился на лицах четырех его друзей. — Есть только один выход, товарищи, нам нужно постараться подружиться с ним. И работать, как лошади, день и ночь. Отныне никакой Зизи! Никакого нейлонового белья, американских консервов и сигарет! Тогда, возможно, Кутузов и смилуется… Таким вот образом, благодаря провидческой находчивости Ливена небольшой инцидент был урегулирован, а крупный гешефт с пасти можно было спокойно продолжать. 29 мая счастливый экс-комиссар и таксист-аристократ Кутузов, несколько поправивший свое финансовое положение, привез обоих друзей на своем старом «понтиаке» в Страсбург. Еще с благословенных времен работы в службе по розыску военных преступников Томас был знаком с некоторыми приветливыми французскими и немецкими пограничниками. С их помощью господам Ливену и Фабру, судя по всему, окажется несложно переправить через границу два тяжелых чемодана с выручкой от операции «Пасти». Устроившись на заднем сидении, Томас мечтал: — А теперь в Англию, Бастиан! В страну свободы! Ах, мой клуб, моя прекрасная квартира, мой маленький банк — ты полюбишь Англию, старина… — Послушай-ка, ведь англичане выставили тебя из страны в 1939-м! — Да, — сказал Томас, — поэтому нам нужно ненадолго заскочить в Мюнхен. Там у меня друг молодости, он нам поможет снова вернуться в Англию. — Что за друг молодости? — Один берлинец. Сейчас он американский майор. Редактор газеты. Зовут его Курт Вестенхоф, — сказал Томас, блаженно улыбаясь. — Ах, Бастиан, я так рад — всем треволнениям скоро наступит конец. Начнется новая жизнь — новые времена. 11 В приемной американского майора Курта Вестенхофа в Мюнхене среди множества посетителей ожидал приема и Томас Ливен. В этом здании во времена «тысячелетнего» рейха находилась редакция нацистской «Фелькишер беобахтер», теперь здесь американцы издавали другую газету. В этот день, 30 мая 1946 года, Мюнхен изнывал от жары. У некоторых тощих бледных мужчин, дожидавшихся в приемной Вестенхофа, капли пота блестели на лбу. Томас задумчиво огляделся и подумал: «Вот вы сидите, в старых костюмах, которые висят на вас, как на вешалке. В рубашках, воротнички которых стали вам велики. Тощие, несытые и бледные. Когда я смотрю на вас, челобитчиков, пену послевоенного времени, пришедших сюда за помощью, за местечком, за индульгенцией… По вашему виду не похоже, что вы рисковали головой на фронте или в настоящем движении Сопротивления против нацистов. Во времена «тысячелетнего» вы были тише воды ниже травы. Главное — ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не говорить. А теперь вы рветесь к власти! Скоро вы будете толпиться у кормушек, чтобы выудить свою долю из большого котла с сосисками. Скоро вы займете верхние ниши по всей стране — в правительстве, в экономике. Ибо американцы помогут вам…» «Но, — думал Томас, — те ли вы люди, призванные избрать верный путь? Используете ли вы уникальную для Германии и немцев возможность извлечь уроки из опыта всемирной истории — хотя бы на какое-то время? В течение двадцати трех лет мы развязали и проиграли две мировые войны. Неслыханное достижение! А что, если бы нам осмотреться, стать нейтральными (пускай нас обхаживают американцы и русские), торговать с Западом и Востоком? Мы ведь столько стреляли! Что, если бы отныне — только, пожалуйста, не гневайтесь сразу, это всего лишь предложение — нам вообще больше никогда не стрелять? Пресвятой Боже на небесах, как было бы славно!» Появилась секретарша, красивая, как на картинке. — Господин Ливен, майор Вестенхоф ждет вас, — сказала молодая женщина, которой позднее будет суждено стать миссис Вестенхоф. Томас прошел мимо нее в кабинет редактора, который сразу вышел ему навстречу и протянул руку. — Привет, Томас, — сказал Вестенхоф. Он был маленький и кругленький, с редкими светлыми волосами, красивым лбом и умными голубыми глазами, никогда не терявшими дружеского и задумчивого выражения. Его отец, доктор Ханс Вестенхоф, служил главным редактором издательства «Ульштайн» в Берлине, работал на издания «БЦ ам Миттаг»[21 - «Берлинская газета днем».] и «Темпо». Затем семье пришлось эмигрировать. Теперь Курт Вестенхоф вернулся в эту страну, изгнавшую его. — Привет, Курт, — сказал Томас. В последний раз он видел его в Берлине в 1933 году. Прошло 13 лет. Тем не менее Вестенхоф сразу его вспомнил. — Спасибо тебе, — глухо произнес Томас. — Ах, ерунда, слушай! Я тебя знаю со школьных лет. Я был знаком с твоим отцом. Мне не нужно задавать тебе никаких вопросов, кроме одного: чем могу помочь? — Ты знаешь, — сказал Томас, — что до войны я был банкиром в Лондоне? «Марлок и Ливен». Агентство доминионов на Ломбард-стрит. — Верно, агентство доминионов, помню. — Я пережил скверные времена. Ваша секретная служба наверняка имеет на меня громадное досье. Но скажу тебе чистую правду: в передрягу я попал благодаря моему компаньону Марлоку. Он постарался, чтобы меня выслали из Англии. Он же прикарманил и мой банк. С 1939 года у меня только одно желание, одна мысль: добраться до этой свиньи! — Понимаю, — сказал Вестенхоф, — ты хочешь обратно в Англию. — Да, чтобы разделаться с Марлоком. Ты можешь помочь мне в этом? — Конечно, мой мальчик, конечно! — сказал американский берлинец. И ошибся. Две недели спустя, 14 июня, Вестенхоф пригласил Томаса вечером к себе на виллу. — Мне жаль, Томас, — сказал его друг, когда они уселись на задней террасе, глядя на сад, окутанный сумерками. — Действительно, страшно жаль. Выпей-ка лучше большую порцию неразбавленного виски, прежде чем я тебе все расскажу. Томас последовал его совету. — Твой Роберт Э. Марлок исчез. Я обратился к своим друзьям в «Сикрет сервис», они связались с Англией. Печально все, Томас, очень печально. Твоего маленького банка больше не существует. Еще налить? — Лучше всего оставь бутылку на столе. Я начинаю все больше ощущать себя бедным Иовом, — Томас криво улыбнулся. — Иов с «Джонни Уокером». С каких пор перестал существовать мой маленький банк? — С 1942 года, — Вестенхоф достал из кармана лист бумаги. — Точнее, с 14 августа 1942 года. В этот день Марлок приостановил платежи. Векселя обесценились. Клиенты хотели забрать свои деньги со счетов. Но Марлок бесследно исчез, его нет и по сей день. Так сообщают мои друзья из «Сикрет сервис». Кстати, они хотели бы с тобой познакомиться. — Но я не хочу. Томас вздохнул. Он смотрел на цветущий сад, чьи деревья и кусты в сгущающихся сумерках все больше теряли свои очертания, превращаясь в дымчатые тени. Он вертел свой стакан в руке. Наконец произнес: — Значит, я остаюсь здесь. Во Франции я заработал достаточно денег. Начну работать. Но никогда больше, слышишь, Курт, никогда больше ни на одну секретную службу. Никогда в жизни. Но он ошибся, как ошибался и Курт Вестенхоф, полагавший, что Томас Ливен никогда больше не встретится со своим компаньоном — предателем Робертом Э. Марлоком… 12 В один прекрасный июльский день 1946 года некий господин в спортивной рубашке и спортивных брюках шел по английскому газону комфортабельной виллы в Грюнвальде на окраине Мюнхена. Выглядел господин бледным и подавленным. Рядом с ним в такой же легкой одежде вышагивал мускулистый гигант с рыжими и жесткими, как щетина, волосами, торчавшими в разные стороны. Этот, казалось, был всем доволен. — Прелестный домишко мы с тобой приобрели, Бастиан, не правда ли, старина? — сказал Томас Ливен. — И все на денежки французской армии, — хрюкнул бывший мошенник из Марселя, который уже несколько недель осваивал должность камердинера при Ливене. Они приближались к вилле. Томас заметил: — Сегодня ночью я подсчитал, сколько мы задолжали французскому финансовому ведомству за наши операции. — И сколько же? — Около тридцати миллионов франков, — лаконично ответил Томас. Бастиан здорово развеселился: — Да здравствует великая армия! На вилле звонил телефон. У аппарата был Вестенхоф: — Не хотел бы ты сегодня вечером прийти к Еве Браун? — К кому? — На ее виллу, я имею в виду. Это на углу улиц Марии-Терезии и Принца Регента. — Там же сейчас резиденция американской секретной службы. — Верно, мой мальчик, верно. — Я тебе говорил, что никогда больше не буду работать секретным агентом. В том числе и на вас! — Ты должен поработать на нас не как секретный агент, а как повар. — У твоих дружков найдется свой собственный! — Имеется. И даже первоклассный. Некогда был крупным ресторатором. И к тому же награжденный орденом крови… — Поздравляю. У твоих дружков отменный вкус. — У повара вкус, а вернее нюх, еще лучше. Когда его арестовали, он без колебаний выдал всех своих приятелей бонз. За это секретная служба не сразу отправила его в лагерь. Он живет под домашним арестом и готовит. Но сегодня он не может стоять у плиты, его прошиб понос. Приходи же и спаси нашу вечеринку, Томас. Ради меня. У них есть седло косули. Ее подстрелил один специальный агент. Из арбалета. — Курт, не стоит так много пить днем! — Это чистая правда, он уложил его из скорострельного лука. Я этого парня знаю. На охоту он ходит всегда только с луком. Он уверяет, что звери от этого страдают намного меньше. Так, мол, гуманнее. Сытые сегодня, мы едва ли вспомним, как было в те времена. В июне 1946-го в Рурской области ежедневный рацион «нормального потребителя» составлял всего 800 калорий. На юге страны нормой считались 950 калорий. Занятые на тяжелых работах получали 1700, на самых тяжелых — 2100, шахтеры — 2400 калорий. В сентябре 1947 года основной рацион включал в себя только 7 граммов жира. Предвоенное потребление — 110 граммов. Всего лишь 14 граммов мяса входило в основной рацион в сентябре 1947 года. Предвоенное потребление — 123 грамма. Немецкое сообщество врачей в «Резолюции к продовольственному положению» указывало: минимальное количество жиров на душу населения должно ежедневно составлять от 40 до 60 граммов. В утешение скажем: носитель ордена крови, который в эти тяжкие времена неплохо подстраховался от угрозы голода, пристроившись к американской секретной службе, благополучно перенес и диарею. Но, что бы ни случалось, с него всегда все — как с гуся вода. Сегодня он владелец одного популярного ресторана в большом городе на юге Германии… 13 Прелестный подарок сделал Гитлер своей любовнице, заметил Бастиан Фабр, очутившись вместе с Томасом Ливеном на кухне виллы: — Вот уж не ожидал такого от вегетарианца, как считаешь, приятель? — А ей-то что с того? Сейчас она мертва, — сказал Томас. — Думаю так: перед косулей сотворим пудинг с пармезаном, а после косули — что-нибудь сладкое. Янки это любят. Дорогой и продвинутый читатель, прелестная и элегантная читательница! Тяжело и горько дается нам описание того, о чем придется поведать: никогда еще в прошлом — и вы сами тому лучшие свидетели — наш друг так не напивался. Но в тот упомянутый день 16 июля 1946 года на вилле несчастной возлюбленной Гитлера, то ли баловня, то ли жертвы судьбы, он набрался, как никогда раньше в своей жизни. И только наличием чудовищного содержания алкоголя в крови можно объяснить то, что приключилось с Томасом Ливеном в том его состоянии, которое с полным правом можно обозначить одним словом: катастрофа. Вероятно, Бастиану следовало бы получше присматривать за своим хозяином. Однако в тот вечер он чрезмерно увлекся рыжеволосой официанткой. С этой несколько потасканной красоткой, которая четырнадцать месяцев назад, работая осведомительницей секретной службы, ночами дарила радость немецким солдатам, он отирался на кухне и в других местах. Так что неизбежное свершилось… Курт Вестенхоф появился со своей красивой секретаршей. Трое американских агентов пригласили немецких подружек. Присутствовали и еще две весьма и весьма привлекательные дамы из так называемого Сборного пункта произведений живописи — одна в французской военной форме, другая в несколько поношенном белом платье с какими-то причудливыми цветами. Даму в французской форме представили как мадемуазель Даниэлу. Томас уже знал ее — по голосу. Даниэла в передаче «Французский час» на «Радио Мюнхен» с постельными интонациями мурлыкала новейшие французские шансоны. Очаровательная персона стала бесспорно королевой бала. Она совершенно затмила немецкую сопровождающую Кристину Тролль — девушку с длинными черными волосами, темными глазами в обрамлении длинных ресниц и крупным ртом. Она служила секретаршей в Сборном пункте произведений живописи. Француженка рассказывала презабавные эпизоды из жизни этого учреждения. Дамы и господа, служившие в американском ведомстве по сбору произведений искусства, располагались в меньшей из двух «построек фюрера» на Кенигсплац. Их задачей был поиск и сбор тех предметов искусства, которые в период нацистского режима были конфискованы, разграблены и вывезены из оккупированных областей; это правило распространялось и на немецкую собственность, поменявшую своих владельцев. По рассказу мадемуазель Даниэлы, нацисты в Париже «собрали» знаменитые коллекции Ротшильда, Гольдшмидта и Шлосса. Но куда были переправлены все эти сокровища? Одних лишь картин нацисты «переместили» четырнадцать тысяч, только вот куда? Из монастыря Дитрамсцелль, монастыря Этталь, из соляных шахт Альт-Аузее детективы извлекли кое-что на свет Божий… но мало, мало по сравнению с исчезнувшим. Американские войска после своего вступления передали немцам «постройку фюрера номер один». — Все, что тут, можете забирать, это все равно только собственность Гитлера, — так, во всяком случае, несколько пронырливых мюнхенцев истолковали слова победителей. И «забрали» то, что нашли… Некоторые из этих картин, повествовала мадемуазель Даниэла, позднее всплыли вновь, когда «Сборный пункт произведений искусства» при поддержке военной полиции произвел облаву в более чем тысяче частных квартир в домах, прилегающих к Кенигсплацу. Были найдены великолепнейшие бесценные картины мастеров, использовавшиеся в качестве подстилок под матрасы или вместо ставен на окнах. Конечно, попользовались добром и американцы. Мадемуазель Даниэла рассказала, что довелось пережить торговцу произведениями искусства на Максимилиан-штрассе. В день освобождения Мюнхена к нему подъехал танк «Шерман». Экипаж вытащил торговца на улицу и показал ему картину, висевшую спереди на танке. У эксперта кровь застыла в жилах. То, что болталось на грязных, промасленных пластинах танка, оказалось не чем иным, как известной, помещенной во всех каталогах картиной Рембрандта «Портрет раввина из Амстердама» (оригинал!). Торговец и солдаты не сошлись в цене. И тогда победители, скрежеща гусеницами, уехали со своим сокровищем. Куда? Никому не ведомо. С тех пор о том Рембрандте ни слуху ни духу… Подобные рассказы забавляли хозяев и гостей. Пили джин и соки. Томас отправился на кухню навестить Бастиана, подавальщицу и седло косули. Он нашел всех трех в добром здравии. Бывшая помощница из секретной службы сидела на коленях у Бастиана. Внешне она сильно раскраснелась. Внутри же наверняка осталась коричневой. Томас проткнул вилкой седло косули и нашел, что здесь все обстоит с точностью до наоборот. Токующему Бастиану он дал соответствующие указания и возвратился в салон. А здесь мадемуазель Даниэла все продолжала свои истории. Томас подсел к скромной и красивой Кристине Тролль и стал слушать. Он почувствовал, что в голове у него зашумело. Подозрительно блестели и глаза симпатичной брюнетки Кристины. Он сказал ей: — Сейчас прибудет еда! — Слава богу, а то я уже набралась, — призналась она глубоким низким голосом с хрипотцой. («Я так люблю глубокие низкие голоса, — подумал Томас. — Интересно, сколько лет малышке? Самое большее — двадцать пять. Гм. Весьма соблазнительна…» Мадемуазель Даниэла и за едой продолжала развлекать присутствующих. У Томаса испортилось настроение. «Я столько потратил сил на этот пармезанный пудинг, — думал он. — И никто даже не обратил внимания. Никто не похвалил». Как только он об этом подумал, сидящая рядом Кристина тихо сказала: — Пудинг просто изумителен. Такой роскоши я еще никогда не ела. Томас расцвел. Ах, что за девушка! Когда подали седло косули, мадемуазель Даниэла как раз рассказывала о знаменитой исторической книге «Мировая хроника Шеделя», отпечатанной в 1493 году. — …один из наших сотрудников две недели назад ехал через Тройбах под Крайбергом на реке Инн. У одного из крестьян он зашел — как бы это лучше выразиться? — в некую деревянную будку. (Смех.) И когда — пардон, я знаю, что говорю ужасные вещи — когда он захотел закончить свои дела, бумага и шрифт показались ему удивительно странными. (Вновь смех.) Дамы и господа, что мне вам сказать? Это были разрезанные страницы средневековой Всемирной хроники, вообще первой напечатанной книги мирового значения, они висели на ржавом гвозде в деревянном нужнике в Тройбахе под Крайбергом на реке Инн… (Оглушительный смех.) Томас подумал с грустью: «И никто ничего не скажет о моем седле косули». Но тут тихо произнесла Кристина: — И седло косули тоже фантастика. Вы гений. Это какой-то особый рецепт? — Мой собственный. Я окрестил его баден-баденским седлом косули. В память о… гм… проведенном там прекрасном времени. — Об этом вы должны рассказать мне подробнее. Томас придвинулся поближе: — С удовольствием! Вечер был спасен! После ужина мадемуазель Даниэла спела свои шансоны. Попойка продолжалась. Отдельные парочки куда-то время от времени исчезали. Подходили новые гости. Безостановочно играл граммофон. Томас пил круговую со всеми гостями. «В желудке у меня кое-что заложено, — успокаивал он себя, — ничего не случится». Затем он познакомился с секретным агентом мистером Смитом, тем анималистом-гуманистом, который действительно ходил на охоту с арбалетом. При этом выяснилось, что Томаса пригласили не только из-за его искусства хорошо готовить. — Послушайте-ка, мистер Ливен. Я знаю, что вы не были нацистом… но вы ведь знали многих нацистов… Вы могли бы помочь нам… — Нет уж, спасибо. — Ливен, это же ваша страна! Я здесь буду не вечно. А вы, вероятно, да. Если сейчас не проявить бдительности, то можно упрятать за решетку не тех, а фашистов оставить гулять на свободе… и все повторится, да, все повторится! — Тем не менее, — ответил Томас. — Не желаю иметь дело с секретными службами. Ныне, присно и во веки веков! Мистер Смит смотрел на него сбоку и улыбался… Все интимнее становилось освещение, сентиментальнее — музыка. Томас танцевал с Кристиной. Томас флиртовал с Кристиной. Кристина рассказывала о себе: — Вообще-то я изучала химию. У моих родителей была небольшая фабрика в Мюнхене, косметические товары… — Что значит была? — Они умерли. А фабрику разграбили. В эти дни меня здесь не было. Найти бы кого-то, кто ссудил бы мне немного денег, — она говорила серьезно, Томас находил ее очень симпатичной. — Ах, только бы немного денег. Можно будет прилично зарабатывать. Миллионам женщин требуются косметические препараты. У них нет ничего для наведения красоты… Томас все понял. Тяжело ворочая языком, он ответил: — Мы должны непременно… поговорить об этом, фрейлейн Кристина, — и далее: — Приходи… те завтра ко мне. Я… я… не исключено, что ваша фабрика меня заинтересует… — О! — ее глаза вспыхнули. Снова начала петь мадемуазель Даниэла. Томас пил и танцевал с Кристиной, танцевал и пил. Потом запел сам. А потом дошел до точки: он был пьян, страшно пьян. Любезен. Дружелюбен. Очарователен. Но пьян в стельку. Только никому это не бросалось в глаза. Потому что в доме умершей Евы перепились все. Кроме награжденного орденом крови. Маясь болями в животе, он валялся у себя в мансарде и скрипел зубами. 14 Проснувшись, Томас обнаружил, что находится в своей постели. Он услышал голос Бастиана: — Завтрак, Пьер. Просыпайся. Уже половина двенадцатого! Томас открыл глаза и застонал. В голове стучали отбойные молотки. Он посмотрел на Бастиана, стоявшего перед ним с подносом в руках. Выпрямился. И окаменел. Рядом с ним лежала девушка и спала глубоко и мирно. Прелестная черноволосая Кристина Тролль… Томас закрыл глаза. Снова открыл их. Это не видение, дразнившее его воображение. Кристина продолжала лежать рядом. Она что-то пробормотала, улыбнувшись. Потянулась. Всевышний! Томас быстро прикрыл ее одеялом. С ужасом взглянул на Бастиана, стоявшего с невозмутимым видом: — Что случилось? Как эта дама оказалась здесь? — Слушай, не спрашивай меня! Откуда мне знать? — Я что… эта дама и я были уже… гм… в доме, когда ты пришел? — Именно так. Ты храпел, как целая рота. — Боже ты мой. — Надрался до чертиков, да? — И еще как! Эх, эх, восемь или девять часов в отключке. Ничегошеньки не помню. — Да уж, паршиво! — Умолкни! Поставь куда-нибудь поднос. Смоюсь-ка я лучше, прежде чем она проснется. Может, она тоже перебрала. Ей будет неловко. Но он не успел. В этот самый момент Кристина Тролль открыла свои красивые темные глаза и огляделась. Долго оглядывалась. Потом посмотрела на себя. Стала пунцово красной. И произнесла: — Ах, какой ужас. Нет, в самом деле! Страшно неприятно! Прошу вас, скажите мне, кто вы? Томас Ливен сидя отвесил поклон: — Меня зовут Ливен. Томас Ливен. — Ах, боже, боже. А кто… кто этот господин? — Мой дворецкий Бастиан. — Доброе утро, мадемуазель, — сказал Бастиан, вежливо поклонившись. Тут молодая женщина расплакалась… После завтрака Томас и Кристина пошли прогуляться вдоль Изара. Головная боль потихоньку отпускала. — И вы ничего не помните? — допытывался он. — Абсолютно ничего. — И я тоже. — Господин Ливен! — При сложившихся обстоятельствах ты впредь могла бы спокойно называть меня Томасом! — Нет, хочу остаться на вы. При сложившихся обстоятельствах, господин Ливен, для нас есть только один выход: мы расходимся и никогда больше не увидимся. — Извините, почему? — Господин Ливен, я порядочная девушка. Ничего подобного со мной еще никогда не случалось. — Со мной тоже. Предлагаю компромисс. Мы никогда больше не говорим на эту тему. И снова ставим на ноги вашу косметическую фабрику. — Ах, об этом вы помните? — Вот именно. И сдержу свое слово. Требуемый вам капитал в вашем распоряжении. — Господин Ливен, я не могу его принять ни при каких обстоятельствах. 15 15 августа 1946 года возобновила работу немецкая косметическая фабрика «Тролль». Сперва с ограниченным персоналом. В тяжелейших условиях. В сентябре дела стали. понемногу налаживаться. Благодаря своим связям с американцами Томасу, деловому партнеру владелицы Кристины Тролль, удалось достать большое количество химикатов, необходимых для производства. В октябре 1946 года фабрика уже выпускала мыло, кремы для кожи, туалетную воду и коронный номер всей программы — «Бьюти милк» (косметическое молочко), пользовавшиеся бешеным успехом. Наняли новых рабочих. Кристина Тролль по-прежнему обращалась к своему партнеру с холодной вежливостью «господин Ливен». Томас Ливен тоже обращался к своей партнерше с холодной вежливостью «фрейлейн Тролль». Бастиану он говорил: — Отныне никаких сомнительных дел, слышишь? Всего можно добиться честностью и усердием. Порядочность, старина, уловил? Порядочность! Бастиан только ухмылялся… Унылым октябрьским вечером на виллу Томаса Ливена пришла маленькая запуганная женщина. Она бесконечно долго извинялась за то, что не предупредила о своем визите, не говоря при этом, как ее зовут и что ей нужно. — …я так разволновалась, господин Ливен, так ужасно разволновалась, когда увидела вашу фамилию… — Где вы ее увидели? — В регистрационной книге земельного ведомства — там работает моя сестра. Мы с детьми по-прежнему живем в Фрайлассинге, туда нас переместили в 45-м. Нищета, теснота, крестьяне относятся к нам отвратительно, а теперь еще эта погода… — Сударыня, — терпеливо сказал Томас, — могу я, наконец, узнать ваше имя? — Эмма Бреннер. — Бреннер! — Томас вздрогнул. — Вы — жена майора Бреннера? Маленькая женщина заплакала. — Да, господин Ливен! Жена майора Бреннера… Он так часто писал мне о вас из Парижа. Он так восхищался вами… Господин Ливен, вы знали моего мужа! Он что, был плохим человеком? Несправедливым? — Если вы так ставите вопрос, фрау Бреннер, то это может означать только одно: ваш муж арестован, верно? Всхлипывая, она кивнула: — Вместе с полковником Верте. Вы ведь его тоже знаете… — О боже, — сказал Томас. — И Верте? — С конца войны они сидят в лагере Моосбург — и останутся там, пока не умрут от голода или холода… — Успокойтесь, фрау Бреннер. Рассказывайте. Рассказ маленькой женщины прерывался всхлипываниями. Положение Верте и Бреннера выглядело действительно безнадежным. Томас прекрасно знал обоих. Знал как порядочных людей, неприемлевших гестапо. Но в 1944 году адмирала Канариса сместили, и абвер перешел в подчинение к Генриху Гиммлеру. Верте и Бреннер стали вдруг людьми Гиммлера! И оставались ими, пока не пришли американцы и не арестовали их. Для американцев никакой разницы не было. Для них люди Гиммлера олицетворяли СД. А люди из СД были «угрозой безопасности» и автоматически подлежали аресту. В лагере для интернированных Моосбург имелись досье на всех заключенных, которые подразделялись на различные категории. Время от времени эти досье путешествовали по кабинетам отделов, где пересматривались решения. Все новые и новые категории лиц выходили на волю. И только одна из них могла дожидаться освобождения до второго пришествия: категория «угроза безопасности». — Не могли бы вы помочь мне? — всхлипывала фрау Бреннер. — Мой бедный муж… бедный господин полковник… — Я посмотрю, что можно сделать, — задумчиво сказал Томас. — Мистер Смит, — говорил он на следующий день агенту-анималисту американской военной контрразведки, который так стремился заполучить его в сотрудники, — я подумал над вашим предложением. Вы знаете так же хорошо, как и я, что творится в моей стране. Эта коричневая чума еще не искоренена. Она весьма живуча. Мы должны быть бдительными, чтобы не допустить ее возрождения… — Означает ли это, — мистер Смит радостно вдохнул, — что вы все же решились работать на нас? — Да, означает. Но только в одном-единственном качестве: борьба с фашизмом. Тут — да, но ничего другого. Если хотите, поеду по лагерям. — О'кей, Ливен, — ответил мистер Смит, — договорились! Следующие шесть недель Томас Ливен провел в разъездах. Он посетил лагеря для интернированных в Регенсбурге, Нюрнберге-Лангвассере, Людвигсбурге и наконец в Моосбурге. В первых трех лагерях он сутками изучал сотни дел, состоявших из плотно напечатанных машинописных страниц, с фотографиями заключенных и печатями агентов, проводивших допросы. Внимательно изучал бланки. Печати были примитивными, их можно было легко подделать. Так же примитивно были наклеены и фото. Использовались пишущие машинки самых разных фирм. В первых трех лагерях Томас Ливен обнаружил тридцать четыре гестаповца, которых он знал и ненавидел еще во Франции, среди них шефа СД в Марселе гауптштурмфюрера Раля и нескольких его подручных. В лагере Раль заведовал культурой и пользовался всевозможными привилегиями. И вообще Томас вскоре пришел к выводу, что самые большие негодяи в прошлом и здесь, в лагерях, снова пробрались на теплые местечки, устроившись на кухне, в больнице, в канцелярии. Многие из них стали «доверенными лицами», «представителями лагерной общественности» и терроризировали остальных. Они снова пролезли наверх. — Тонкий у вас нюх, ничего не скажешь, — говорил Томас американцам. — Вы судите лишь по светлым волосам, голубым глазам и умению стоять навытяжку! С сегодняшнего дня присмотримся поближе к этим господам на теплых местечках… Так и случилось. Когда Томас Ливен 3 января 1947 года прибыл в Моосбург, он уже пользовался полным доверием обоих агентов секретной службы, сопровождавших его. Они проводили его в плохо охраняемый лагерный архив и оставили одного с делами на одиннадцать тысяч заключенных. И здесь Томас обнаружил трех членов СД, о которых у него сохранились самые скверные воспоминания. Нашел он, конечно, и досье на майора Бреннера и полковника Верте. Вечером 6 января Томас покинул лагерь, унося под рубашкой акты на Верте и Бреннера. Жил он в небольшой деревенской гостинице. Вспомнив уроки гениального Рейнальдо Перейры из Лиссабона, он подделал содержимое обоих досье. Для начала он изготовил новый резиновый штемпель. Сапожным шилом и перочинным ножом он сперва осторожно удалил заклепки, удерживавшие фото; и отделил снимки от досье, растворив клей и убрав его кисточкой. Потом на принесенной пишущей машинке отстучал содержимое новых досье. Теперь они отличались от прежних, как небо от земли! Отныне Верте и Бреннер перестали быть исчадиями ада из СД, а превратились в безобидных, ничем не запятнанных офицеров немецкой военной администрации во Франции. Не было никаких оснований держать их под стражей, поскольку лица их категории были уже освобождены. Утром 7 января оба секретных агента снова доставили Томаса в лагерь. На этот раз под рубашкой он пронес новые досье. Старые он спалил в печи комнаты, где проживал. Без особых трудностей ему удалось в течение дня вновь вернуть обновленные папки на их прежнее место. В тот самый ящик, из которого дела были изъяты. На этом его работа была завершена. Бреннер и Верте вышли на свободу еще до конца января 1947 года. Но какими странными бывают причуды судьбы: к тому времени, как оба они вышли за ворота лагеря, сам Томас Ливен снова оказался за решеткой… Произошло это так. По окончании инспекции Моосбурга агенты секретной службы вместе с Томасом посетили лагеря в Дагау, Дармштадте и Хоэнашперге. Здесь содержались нацистские дипломаты. Томасу вновь удалось выявить несколько преступников из СД. Американцы выразили ему свою благодарность, и 23 января все они возвратились в Мюнхен поздно вечером. Томас устал, его довезли на машине до его виллы. Когда он отпирал садовую калитку, они уехали, помахав ему рукой. В доме все окна были темными. Опять Бастиан где-то шляется, подумал Томас. Ни души. Войдя в холл, он обнаружил, что ошибался. В темноте что-то проскользнуло мимо него, и вдруг вспыхнул свет. Перед ним стоял американский военный полицейский, второй оказался сзади. Оба с большими пистолетами в руках. Из библиотеки вышел штатский, тоже вооруженный. — Клешни вверх, Ливен! — приказал он. — Кто вы такие? — Си-ай-ди, — ответил штатский, — военная уголовная полиция. Вы арестованы! Мы уже пять дней вас здесь поджидаем. — Я, видите ли, уже несколько недель находился в разъездах, выполняя задание вашего конкурирующего ведомства. Си-ай-си — борьба с шпионажем и политическими преступлениями. — Молчать! Следуйте за нами! — Минуточку, — сказал Томас, — предупреждаю вас. У меня много друзей в разведке. Я только что оказал им огромную услугу. Требую немедленных объяснений. За что меня арестовывают? — Знаете ли вы некоего Бастиана Фабра? — Да. — А некую Кристину Тролль? — Тоже. (Бог мой, ведь предчувствовал что-то неладное…) — Так вот, они уже в тюрьме. — Но за что, черт побери? — Господин Ливен, вместе со своими друзьями вы обвиняетесь в покушении на генерала Лайнтона по заданию организации «Вервольф». — Американского генерала Лайнтона? — Томаса охватил приступ смеха. — И как же, позвольте узнать, я собирался ликвидировать его? — С помощью взрыва. — Ха-ха-ха-ха-ха! — Вам будет не до смеха, Ливен. Всем вам. Вы производите косметику, не так ли? — Да. — Выпускаете так называемый «Бьюти милк», верно? — Да, и что? — Пять дней назад упаковка этого препарата-убийцы со страшной силой взорвалась в спальне генерала Лайнтона. Только по счастливой случайности в это время никого поблизости не оказалось. Совершенно ясно: под видом косметики вы подсунули взрывчатку. Ну что, заткнулись? Парни, наденьте на него наручники… Глава вторая 1 — Мне и в голову не могло прийти устроить взрыв у почтенного генерала Лайнтона, — говорил Томас Ливен. За три дня допросов он повторял эту фразу уже в одиннадцатый раз. Сначала с веселой улыбкой, потом с бешенством и с горечью Томас отвергал все подозрения в свой адрес. А в ответ: — Вы лжете! — говорил следователь военной полиции Джеймс Парнем. Повторял одиннадцать раз за три дня. Упрямый арестованный раздражал его все больше и больше. Из-за центрального отопления в комнате для допросов стояла сухая жара, Парнем потел, у него разболелась голова. — Я не лгу, — говорил Томас Ливен. — Послушайте-ка, Ливен… — Господин Ливен! — Послушайте-ка, господин Ливен: я вами сыт по горло! Я заканчиваю этот допрос, вы будете сидеть под замком, пока не посинеете. Томас вздохнул. — Мне больно видеть, как вы потеете, мистер Парнем. Но, если хотите удержаться на должности, вам придется меня немного послушать. Ибо если вы меня не выслушаете и если в ваших помещениях и дальше будет нестерпимо жарко, то я могу предсказать целую серию подобных покушений. — Целую… серию… — Итак, начнем, — продолжал Томас подобно терпеливому учителю, втолковывающему урок дебильному школьнику, — вы арестовали меня, моего друга Бастиана Фабра, мою деловую партнершу Кристину Тролль. За что? На налаженной по временной схеме фабрике родителей фрейлейн Тролль мы производили косметику. В том числе и «Бьюти милк». Флакончик этого молочка для очистки кожи взорвался в спальне генерала Лайнтона… — Да, черт побери. Ваших рук дело, Ливен, и ваших гангстеров из «Вервольфа». — Нет, не моих, а грибка плесени с углекислым газом. — С ума сойду, — простонал следователь. — Прежде чем вы доставите мне такое удовольствие, настоятельно прошу ответить на мой вопрос: уважаемый генерал делит спальню со своей уважаемой супругой? Парнем сглотнул, уставился, как бык, на Томаса и прошептал: — Теперь и этот свихнулся. — Этот не свихнется, — успокоил Томас. — Я лишь перебираю возможные варианты: туалетный столик генеральши находился в спальне. С зеркалом и тому подобным. Стоял он возле окна… — Откуда вы это знаете? — Потому что батареи центрального отопления обычно находятся под окнами… Слушая лекцию Томаса, Парнем нервно моргал. «Бьюти милк», продолжал тот, изготавливается по старинному рецепту фирмы «Тролль»: лимоны, снятое молоко и немного жира. Но условия работы недостаточно стерильные. И флаконы, в которые разливают средство, оставляют желать лучшего — плохая старая стеклотара. — Видите ли, мистер Парнем, не случайно на каждую упаковку наклеивается этикетка: хранить в прохладном месте. Уважаемая генеральша Лайнтон этого не сделала и поставила «Бьюти милк» на туалетный столик. Рядом с центральным отоплением… — Опять вы за свое! — Пожалуйста, не перебивайте. Поскольку мы не можем гарантировать стерильность, в раствор с молочком попали и грибки плесени. При высокой температуре они вырабатывают углекислый газ. От него возникло давление внутри флакончика уважаемой генеральши. Давление нарастало, нарастало и — баммм! Мне продолжать? — Обман и ложь, — сказал, побледнев, Парнем. — Не верю ни одному вашему слову. — Ну, тогда подождите еще немного, мой дорогой! Вскоре наверняка рванет следующий флакон еще у одного генерала… — Замолчите! — заорал Парнем. — У немецких дам, приобретающих наше средство, такого точно не случится, — сказал Томас. — В эту третью послевоенную зиму немецким дамам не остается ничего другого, как держать свою косметику в холоде. Зазвонил телефон. Парнем снял трубку, представился и некоторое время слушал. Его лицо налилось краской, он вытер пот со лба. Наконец он сказал: — О'кей, босс, сейчас же выезжаю. Но не будем говорить о «Вервольфе» и тому подобном — боюсь, мы с этим оскандалимся. Он повесил трубку и, криво усмехнувшись, взглянул на Томаса. — Позволю себе вопрос, уж не взорвался ли еще один флакон? — осведомился тот. — Да, на военном аэродроме Нойбиберг. Четверть часа назад. В квартире майора Роджера Раппа. 2 Три дня спустя Томаса Ливена привели к следователю — умному старому полковнику. В его кабинете (жара стояла несусветная) Томас и увидел своих друзей: Бастиана Фабра, в прошлом мошенника из Марселя, и черноволосую черноглазую Кристину Тролль. Заговорил полковник: — Мистер Ливен, химический анализ проб «Бьюти милк», взятых на фабрике «Тролль», подтвердил правильность вашей теории о плесени. На основании этого вы и Бастиан Фабр немедленно освобождаетесь из-под стражи. — Минуточку, — спросил Томас, нервничая, — а что с фрейлейн Тролль? — По отпечаткам ее пальцев, — ответил полковник, — мы установили, что Кристина Тролль под именем Веры Фросс больше года была членом печально известной банды Кайзера, действовавшей в Нюрнберге. Молодые гангстеры угоняли машины, нападали на солдат и грабили американские виллы. Женская часть банды специализировалась на офицерах, которых они опаивали, подсыпая снотворное, а затем грабили… Томас уставился на Кристину Тролль, эту мягкую, хорошо воспитанную девушку из приличной семьи, такую чистую, порядочную, моральную, на свою деловую партнершу, в которой он уважал даму и с которой обращался как с невинной девушкой. Кристина резко повернулась. Ее бледное, с правильными чертами лицо мадонны было перекошено, и говорила она теперь громко, с вульгарными интонациями: — Ну чего пялишься, как идиот? Думаешь, почему я тебя подцепила? — Подцепила… — слабо повторил Томас, подумав про себя: «Я что, старею? Наверняка, если меня способна обвести вокруг пальца желторотая шпана». — Ясное дело! Подцепила! Когда Нюрнберг накрылся, пришлось лечь на дно. Взяла себе прежнее имя. Поступила на работу к американцам и ждала, когда появится придурок вроде тебя, который даст мне денег на фабрику! — Кристина, — произнес Томас, — что я вам сделал плохого? Почему вы так со мной разговариваете? Молодая девушка вдруг как-то сразу постарела, она выглядела безжизненной, опустившейся и циничной: — Я сыта по горло всеми вами! Всеми мужиками! Американцами и немцами! Свиньи вы все, подлые свиньи! — ее голос сорвался. — Заткнись, — грубо сказал полковник. Кристина умолкла. Полковник обратился к Томасу: — Фабрика, все доходы и все производство будут, безусловно, конфискованы. — Но послушайте, это же не только ее собственность! Фабрика возобновила производство на мои деньги. — Сожалею, мистер Ливен, в торговом регистре фабрика значится как собственность только Кристины Тролль. Боюсь, тут вы совершили ошибку. Томас подумал: и снова судьба наказует его за то, что он пытался быть порядочным и честно работать. Денежки — фьють. Вот если бы он провернул сомнительное дельце, то наверняка бы обогатился, его бы награждали, хвалили, любили — но нет, он, идиот, решил попытаться действовать честно. «Ничему тебя жизнь не научила», — вздохнул он. Вечером того же дня Томас с Бастианом сидели у пылающего камина в холле своей виллы. Оба пили пасти — водку, на которой они заработали во Франции именно те деньги, большую часть которых только что потеряли. — Я тебя с самого начала предупреждал, — говорил Бастиан. — И вот теперь мы почти на мели. Что будем делать? Продавать виллу? — Ни в коем случае, — возразил Томас и потянулся. — Теперь мы отправляемся на поиски урана. — На поиски чего? — Ты верно расслышал, старина. У американцев я сидел в одной камере с очень интересным человеком. Его зовут Вальтер Липперт. Он поведал мне одну историю. Фантастическую историю… 3 Огорченным, бледным и тощим был Вальтер Липперт, когда судьба свела его в камере с Томасом Ливеном. Личностью он был высокоинтеллигентной. С безупречным характером. Писатель. Убежденный антифашист. Просидел не один год в концлагере Дагау. Голодал. Мерз. Подвергался пыткам. Был на грани гибели. В 1945 году освобожден американцами. И американцами же снова брошен за решетку. — Из-за Черной Люси, — объяснил он Томасу Ливену. — Что за Черная Люси? — Королева контрабанды и черного рынка на юге Германии, — ответил Вальтер Липперт. И рассказал: до своего ареста он жил в городе на юге Германии. В том же самом городе проживала и Черная Люси, красивая, темпераментная женщина, за которой толпами бегали американские офицеры. — Как ее настоящее имя? — спросил Томас у арестованного писателя. — Люси Мария Вальнер. Разведена. Девичья фамилия Фельт. Эта дама владела рестораном под названием «Золотой петух», купленным и оборудованным для нее во время войны влиятельным гауляйтером. Черная Люси была его любовницей — сколь темпераментной, столь же и неверной. Еще до окончания войны гауляйтер ушел в мир иной. А Черная Люси после войны стала любовницей некоего капитана Уильяма Уоллеса — столь же страстной, сколь и неверной. — Кто такой капитан Уоллес? — спросил Томас своего сокамерника. Капитан Уоллес, продолжал Липперт, был комендантом лагеря для интернированных, находившегося на окраине одного небольшого города. В нем сидело немало нацистских бонз, которых на австрийской границе извлекли из последних так называемых драп-поездов. Эти составы в конце апреля 1945 года отправлялись на юг и были переполнены руководящей верхушкой СА и СС, дипломатами и министерскими шишками. Господа везли с собой золото и ювелирные изделия, чертежи тайно разрабатываемого оружия, огромные партии морфия, кокаина и других наркотиков из запасов вермахта, а также урановые кубики из берлинского института Кайзера Вильгельма. Перед самой границей бонз одолевал страх, особенно тех, кто вез уран, и они выбрасывали драгоценные кубики прямо из окон вагонов. — …на границе, — рассказывал писатель Липперт, — их арестовывали американцы и отправляли в лагерь капитана Уоллеса. Кое-кто из них сидит там и по сей день. Золото, наркотики и драгоценности исчезли. Уверен, что все прикарманил капитан Уоллес. — А урановые кубики? — О них ничего не известно. Так же, как и о чертежах чудо-оружия. Возможно, они и сейчас валяются под снегом на какой-нибудь лесной просеке. Может, их нашел какой-нибудь крестьянин, откуда мне знать… — А что у вас произошло с Черной Люси? — спросил Томас отощавшего и потерявшего надежду писателя. — Когда я вышел из концлагеря, — с горечью сказал Липперт, — американцы назначили меня в свою специальную службу, — писатель улыбнулся, — поскольку я был таким стопроцентным антинацистом, человеком с безупречной репутацией, моей задачей стало «просветить рентгеном» жителей нашего города. Примерно год назад ко мне заявилась Черная Люси. Вместе с капитаном Уоллесом… Высокая и пышная, красивая и высокомерная, Черная Люси вошла в кабинет Липперта в сопровождении стройного блондина с голубыми глазами и тонкими губами — капитана Уоллеса. Черная Люси уселась на письменный стол Вальтера Липперта, швырнула перед ним три блока сигарет «Честерфилд», скрестила ноги и сказала: — Господин Липперт или как вас, сколько мне еще ждать документа о денацификации? — Никакого документа вы не получите, — сказал Липперт. — И немедленно заберите свои сигареты. Слезьте с письменного стола, сядьте в кресло. Лицо капитана Уоллеса налилось краской, он заговорил почти на беглом немецком: — Послушайте, Липперт, эта дама — моя невеста. Мы собираемся пожениться! Ожидаю, что вы немедленно выпишите документ. Понятно? — Не выдам я ей никакого документа, капитан Уоллес! — ответил Липперт, побледнев. — Это почему же? — Потому что эта дама очень сильно себя дискредитировала. Долгие годы она была любовницей гауляйтера. Доносила на людей и отправляла их в концлагерь, обогащаясь при этом. Известно, что документ о денацификации ей нужен только для того, чтобы приобрести «Бристоль»… «Бристоль» был гостиницей, чей владелец, нацист с темным прошлым, находился где-то в бегах. — А если и так? — закричал вдруг капитан Уоллес. — Вам-то какое дело? Мы получим документ — да или нет? — Нет, — тихо ответил Липперт. — Вы еще пожалеете об этом, — крикнул капитан, покидая кабинет и с грохотом захлопывая дверь. Черная Люси последовала за ним, покачивая бедрами и жуя резинку. Вне себя от гнева Липперт немедленно позвонил земельному советнику доктору Вернеру, который вместе с ним подписывал документы, и сообщил о происшедшем. Доктор Вернер забушевал: — Это ни в какие ворота не лезет! Старое нацистское дерьмо! Не бойтесь, Липперт, я за вас! Мы не сдадимся! Ишь чего захотели! Нет, они не сдались, земельный советник доктор Вернер и лагерник Вальтер Липперт. Но и капитан Уоллес тоже не сдавался. — …он добился моего ареста, — рассказывал Вальтер Липперт в январе 1947-го своему сокамернику Томасу Ливену. — Я сижу здесь уже восемьдесят два дня. Меня еще ни разу не допрашивали. Моя жена на грани помешательства от страха и забот. Она отправила письмо президенту Трумэну. Но все остается по-прежнему. Или нет, кое-что все же изменилось: Черная Люси получила свою индульгенцию. — Кто ее выдал? — Нашелся кто-то. У нее много друзей. И она уже арендовала «Бристоль». Сейчас именно там заключаются крупнейшие спекулятивные сделки. Н-да, господин Ливен, такие вот дела. За это меня избивали в концлагере почти до полного паралича. Да здравствует демократия! Да здравствует справедливость! Это и многое в том же роде Томас услышал 26 января 1947 года в тюремной камере. И теперь, 29 января, сидя на своей вилле у пылающего камина на окраине Мюнхена, он сказал своему другу Бастиану: — Вот теперь ты знаешь все. Довольно, я сыт по горло и на время завязываю с добрыми делами и благородными поступками. — Слава богу, наконец-то! — Мы уезжаем на юг. К Черной Люси. Мы ищем уран. И пропавшие чертежи. А о бедняге Вальтере Лппперте я позабочусь при первой возможности. 4 — Вот он, — сказала заплаканная, несчастная Эльза Липперт. Она стояла у окна своей квартиры на главной улице маленького городка рядом с Томасом Ливеном. — Вот он идет, этот негодяй! С ней… с Черной Люси! Томас Ливен с интересом рассматривал эту пару: стройного офицера-блондина и женщину в дорогой бобровой шубе. На левой щеке капитана Уоллеса виднелся шрам. Не след от операции, нет — такие шрамы обычно бывают у дуэлянтов. Странно! С каких это пор американцы дерутся на шпагах? Томас рассматривал женщину рядом со странным капитаном. Она выглядела хищницей, сильной, постоянно готовой к прыжку. — Значит, даме достался теперь «Бристоль»? — Да, господин Шойнер, — ответила фрау Липперт. Томас Ливен представился ей как Петер Шойнер. На это имя он изготовил себе — теперь уже самолично — великолепную «липу». Новое имя получил и Бастиан: Жан Лекок… — Фрау Липперт, — продолжал Томас, — я постараюсь помочь вашему мужу. Но для этого я должен знать все. Вы сказали, что «Бристоль» принадлежал одному беглому нацисту? — Да. — В таком случае отель попадает под опеку Контрольного управления собственностью! Как зовут его руководителя? — Некий капитан Хорнблю. — В дружеских отношениях с капитаном Уоллесом? — Да, в весьма дружеских. — Ага, — сказал Томас Ливен. Маленький город был наводнен солдатами, беженцами и перемещенными лицами. Жилья не найти, гостиницы и постоялые дворы забиты до отказа. 20 февраля 1947 года Томас и Бастиан под чужими именами сняли у одного крестьянина две комнаты в тихой деревне неподалеку от города. Здесь они прожили три месяца. Срок был долгий, но и дел хватало. Для начала они зачастили в «Бристоль» и убедились: когда ни придешь, всегда полно народу. Здесь танцевали и пили, флиртовали и спекулировали, перешептывались, торговали, звонили по телефону. Стайки девиц легкого поведения, солдаты, пропивающие денежное содержание, сомнительные поляки, подозрительные чехи, несколько венгерских аристократов, несколько власовцев и, конечно, немцы. И всегда, днем ли, ночью ли, можно было видеть Черную Люси, накрашенную, декольтированную и неусыпно наблюдающую за тем, как идут дела. И почти каждый вечер появлялся капитан Уоллес — стройный высокий блондин. Со шрамом на левой щеке… Понаблюдав с неделю за ситуацией в городе, Томас и Бастиан в заснеженной деревенской харчевне держали военный совет. — Здесь есть девушки, солдаты, здесь есть вынужденные переселенцы, старина, — говорил Томас. — Но главное — здесь есть нацисты. Пришлые и уроженцы этих мест, теперь я это знаю. Американцы, похоже, не в курсе. Но мы двое, ты и я, не должны никогда этого забывать! Наша цель — уран и чертежи. — Если они все еще здесь. — По всей вероятности, еще здесь. Думаю, у меня есть первоклассный метод выяснить это. — Тогда выкладывай, — сказал Бастиан. Что Томас и сделал. Его план был настолько прост, насколько и гениален. 28 февраля Томас впервые набросал его. А уже 19 апреля в его собственности находились: 28 кубиков урана 238 по 5 сантиметров в длину и ширину каждый, весом 2,2 килограмма с клеймом берлинского института Кайзера Вильгельма; один экземпляр секретного прибора МКО для прицельного бомбометания и точные чертежи этого прибора, изготовленного в третьем рейхе всего в нескольких экземплярах и после испытаний ни разу не применявшегося. Речь шла о конструкции для истребителей-бомбардировщиков, позволявшей поражать цели в тот момент, когда объект попадает в перекрестие прицела. При этом стрелок может не заботиться об упреждении. Как добыл все это Томас Ливен? Как сумел обойти всех этот мнимый Петер Шойнер, задавались вопросом французские, американские, английские и другие агенты, кишевшие на юге Германии в середине апреля 1947 года и пытавшиеся, как и Томас Ливен, он же Петер Шойнер, раздобыть исчезнувшие приборы самонаведения и их чертежи. Но мы несколько забежали вперед, а пока что на календаре 28 февраля. Поэтому помолчим о том, что придумал Томас и вкратце опишем, что происходило в эти три месяца вокруг таинственной Черной Люси. И вокруг Томаса Ливена. 5 Операции с наркотиками, которые проворачивали Черная Люси и ее американский любовник в эти три месяца зимы и начала весны, приняли беспрецедентные масштабы. Они теряли всякую осторожность, сталкивали лбами агентов и взвинчивали цены. Знала ли Черная Люси, что играет со смертью? Писатель Липперт по-прежнему сидел в мюнхенской тюрьме. Как ни старался Томас помочь ему, никакой возможности поначалу не было. Заговор молчания окружал несчастного Липперта, посмевшего противостоять Черной Люси. — Подождите, — говорил Томас бедной беспомощной Эльзе Липперт. — Имейте терпение. Творится беззаконие. Но беззаконие тоже не вечно. Иногда оно длится долго, но никогда не вечно. Наступит день, когда мы сможем помочь вашему несчастному мужу. Но если все попытки реабилитировать писателя Липперта оказывались бесплодными, то другие дела Томаса Ливена шли вполне удовлетворительно. К 19 апреля, как уже говорилось, он имел уран, прибор самонаведения и его чертежи. Вскоре среди агентов различных национальностей прошел слушок о сокровищах, которыми он обладал. Они являлись к нему с коммерческими предложениями, сперва насчет кубиков урана. Выбор Томаса Ливена пал на аргентинского коммерсанта и личного доверенного Перона, год назад ставшего президентом страны. Своему другу Бастиану Томас сказал: — Это тот, кто нам нужен, старина. Пусть эта дрянь исчезнет из Европы. Далеко-далеко. Туда, где из урана не делают бомбы! Аргентинец расплатился американскими долларами — по 3200 долларов за кубик, выложив в итоге 89600 долларов. Уран, задекларированный как дипломатический багаж, улетел в Аргентину. Внимательный читатель, вероятно, вспомнит о скандале вокруг первой аргентинской атомной электростанции в 1954 году, о котором кричали первополосные заголовки в международной прессе. Тогда стало известно, что мнимый атомщик немецкого происхождения, «профессор» Рональд Рихтер, с 1948 года проводил для Перона атомные испытания на острове Гуэмул с целью превратить Аргентину в ядерную державу. В распоряжение сомнительного профессора Перон выделил 300 миллионов марок. Однако из-за технической неподготовленности миллионный проект так и не реализовался. Стержни внутри атомного реактора были, в частности, изготовлены из урановых кубиков, которые все без исключения имели клеймо «Институт Кайзера Вильгельма» в Берлине… Из-за прибора для прицельного бомбометания вокруг Томаса Ливена засуетились агенты. Прирожденный пацифист, каким он оставался, естественно, внес некоторые изменения в конструкцию, причем так, что даже самые гениальные техники понапрасну ломали бы голову в попытках разобраться, что к чему. Хороший коммерсант, каким был Томас, конечно же, размножил чертежи, поскольку собирался продать их не одному, а нескольким заинтересованным лицам. Пока конкурирующие стороны увлеченно торговались, на горизонте обозначился некий господин Грегор Марек из Богемии. Томас довольно часто видел его в «Бристоле». Дела у господина Марека, судя по всему, шли превосходно. Всегда элегантно одетый, маленький, коренастый, с высокими скулами и косым разрезом глаз, присущим славянской расе, он говорил с соответствующим акцентом: — Скажите, господа, могу я немного беседовать с вами? Слышал, у вас есть что продавать… Томас и Бастиан поначалу ничего не могли понять. Тогда господин Марек объяснил четче: — Там, в Чехословакии, имею люди, хорошие друзья, платят классно. Так покажите же мне один раз прибор и чертежи. После недолгих дебатов Томас и Бастиан показали господину Мареку «один раз» прибор и чертежи. У чеха глаза полезли на лоб. — Невероятно! Я целый год гонялся за ними. Ничего не находить. Скажите, умоляю, как вам удалось? — Все было очень просто, дорогой господин Марек, — ответил Томас. — В свои расчеты я включил и политические настроения населения. Здесь очень много нацистов. Мы с другом несколько недель обходили окрестности. От одного нациста к другому. Мы дали понять, что принадлежим к организации «Вервольф»… — Йезусмарияйозеф, с ума вы сошли? — Ни в коем случае, любезнейший. Вы видите, как прекрасно все сработало. Как нацист с нацистом мы беседовали с местными и приезжими. Где уран? Где чертежи чудо-оружия? Нашей организации нужны деньги. Придется продать уран и чертежи. Господа отнеслись с пониманием. Один направлял нас к другому… Вот так-то, мсье! — Ах, боже мой, и платить не должно за то никому? — Ни пфеннига. Попадались сплошь идеалисты. Итак, что могут предложить ваши друзья на Востоке? — Должен ехать туда, слушать кругом. Агент исчез на три дня, затем Томас увидел его снова. Марек был в прекрасном настроении: — Должен передавать вам приветы. Приходите сегодня ко мне на еду. Слышал, вы любите готовить. Продукты есть. Говорим спокойно о деле. Бастиан и Томас явились около 11 утра 6 мая 1947 года в роскошно обставленную квартиру представителя народной демократии. Томас удивился: — Ваши чешские друзья так щедры? — Оставьте, — ухмыльнулся Марек, — это не есть мой главный гешефт. Идем один раз со мной. Марек «один раз» провел своих посетителей в большое помещение рядом с кухней. Сотни альбомов, изданных при «тысячелетнем» рейхе, были уложены в метровые стопки: «Фюрер и дети», «Партийный съезд в Нюрнберге», «Улицы фюрера», «Победа на Западе», «Победа на Востоке» — такие названия украшали альбомы. Томас взял одну книжку и полистал. Фотографии на целую страницу: парады, бонзы, генералы и все время — фюрер. — Это маленький часть, есть полный подвал. К ним еще кинжалы, ордена, перстни с мертвой головой — что хотеть. Не представляете, как это расходится. Янки явно чокнулись на этот дерьмо! Берут домой как сувенир. Они отправились на кухню, где выручка от проданных сувениров материализовалась в виде консервных банок, мяса и бутылок виски. — Купил замечательного угря, господин Шойнер. Можете мне делать угорь в листьях шалфея? Это мое любимое блюдо. — За работу, — сказал Томас. Он выпотрошил угря и порезал его на кусочки. В это время Марек рассказывал: — Мои заказчики хотят лично говорить с одним из вас. Все готово. Ходите через границу, подойдет пограничник. Конечно, чертежи не брать с собой. И я здесь остаюсь. У того, кто не поедет. Томас и Бастиан вышли в сад и коротко посовещались. Бастиан считал: — Поеду я. Ты же не спускай с Марека глаз. Если что случится, передашь его американцам. Надеюсь, те за границей говорят по-французски. Спрошенный об этом Марек заверил: — Свободно, господа, совершенно свободно. Исследовав угря, Томас заметил: — Нужно еще час подержать его в маринаде. С вашего позволения я пока пороюсь в вашей библиотеке. — Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь. Томас просматривал альбом за альбомом, не уставая удивляться: чего только у нас не было… Пролистал пятнадцать альбомов, двадцать… двадцать первый назывался «Фюрер и его ближайшее окружение». Томас переворачивал страницы. И вдруг с шумом втянул в себя воздух. Крикнул Бастиана. Тот появился испуганный. — Взгляни-ка на это… — Томас показал крупное фото, на котором были изображены двое в форме СА. Один был жирный и раздавшийся. Другой — стройный, высокий высокомерный блондин. Со шрамом на левой щеке. Подпись гласила: начальник штаба СА Эрнст Рем и его штурмфюрер Фриц Эдер. Томас посмотрел на выходные данные: — Напечатано в 1933 году, — сказал он, — Тогда господин Рем был еще жив. Его убили в 1934-м. Вероятно, господину Эдеру удалось бежать в Америку. Полагаю, не составит особого труда выяснить, являются ли штурмфюрер СА Эдер и капитан Уоллес одним и тем же лицом. 6 Нет, никаких особых трудностей не возникло. Контрразведке потребовалась всего неделя, чтобы установить: капитан Уоллес и штурмфюрер СА Эдер одно и то же лицо. После путча он и в самом деле сбежал в Штаты и переменил фамилию. Уоллес, он же Эдер, был арестован, то же самое произошло и с капитаном Хорнблю из Контрольного управления собственностью. Позднее обоих приговорили к большим срокам тюремного заключения. Оставим на время нашего друга Ливена и в нескольких словах расскажем о конце крупнейшего черного рынка Центральной Европы. 20 мая 1947 года писатель Вальтер Липперт был выпущен из-под ареста. 29 мая по поручению военного статс-секретаря Кеннета Ройала для расследования крупномасштабных спекуляций из штата Северная Каролина в Германию прилетел судья Эрл Райвс. 5 июня были арестованы и допрошены четырнадцать американских солдат и двадцать пять немцев, среди них и Черная Люси. Черную Люси выпустили на свободу 2 июля под подписку о невыезде. Но она никуда и не собиралась выезжать, а продолжала заниматься коммерцией. Похоже, она несколько переусердствовала в этом, так как 23 декабря ее обнаружили в спальне с перерезанным горлом. Из вещей ничего не пропало. Убийцу так и не нашли. 12 января 1948 года американская солдатская газета «Старс энд Страйпс» писала: «РАСКРЫТА ГИГАНТСКАЯ СЕТЬ НАРКОТОРГОВЛИ В БАВАРИИ Франкфурт, 12 янв. — Крупнейший скандал, связанный с черным рынком в послевоенной Германии, в котором оказалась замешанной международная банда торговцев наркотиками… грозит сегодня разразиться непосредственно в лоне американской военной администрации. Дело получило огласку благодаря жестокому преступлению в отношении некой немки Люси В., убитой три недели назад. Как сообщается, тяжкие обвинения выдвинуты против двух офицеров американской военной администрации в Баварии. Скандал грозит испортить германо-американские отношения. Речь идет о сумме от 3 до 4 миллионов долларов…» Ну, с этим все. А теперь вернемся в год 1947. 9 мая Бастиан Фабр покинул своего друга Томаса и отправился в Чехословакию. Он собирался вернуться не позднее 15 мая. Однако не возвратился ни 15-го, ни в последующие дни. Господина Марека это обеспокоило еще больше, чем Томаса: — Там что-то случилось… никогда такого не было… корректные люди, мои заказчики… — Марек, если с моим другом что-нибудь случится, молитесь Богу… 22 мая к Мареку приехал соотечественник. Он передал ему письмо и спешно распрощался. При чтении письма Марек становился все бледнее и бледнее. — Что случилось? — нетерпеливо спросил Томас, не сводивший с него глаз. Господин Марек от волнения едва мог говорить: «О боже, о боже!» — Что случилось? Говорите же, наконец! — Вашего друга арестовали русские. — Русские? — Узнали, что чехи хотят купить прибор. Русские запрещают. Сажают вашего друга. Говорят, хотят иметь прибор сами. О боже, о боже. — В какой тюрьме русские держат моего друга? — В Цвикау. Ваш друг, наверное, ехал через советскую зону. — Господин Марек, — сказал Томас. — Собирайтесь в дорогу. — Вы хотите… Вы хотите в Цвикау? — Ясное дело, — ответил Томас. 7 Северо-западнее баварского города Хоф, непосредственно рядом с деревней Бланкенштайн, 27 мая 1947 года на лесной опушке лежал на животе некий симпатичный господин. Это был бывший банкир Томас Ливен. Из чувства самосохранения он называл себя теперь Петером Шойнером. Перед ним на мху лежала карта местности. С ней Томас и сверялся в очередной раз. Там, где кончался лес, начинался цветущий луг. На лугу по самой его середине весело побулькивала небольшая речушка. Может, она и не показалась бы ему такой уж веселой, если бы он знал, что она отделяет американскую зону Германии от советской. У этой речушки заканчивалась одна Германия и начиналась другая. Карта демонстрировала это с помощью штриховки коричневого цвета — будем надеяться, подумал Томас, для того чтобы напомнить, кто виновен в расколе Германии… Томасу было назначено время: 27 мая, 12 часов пополудни. И место: три дерева позади речушки. Там должен был находиться солдат Красной Армии[22 - С 1946 г. Красная Армия переименована в Советскую Армию. — Примеч. ред.], который и встретит Томаса. Однако его там не было… «Ну и ну, — подумал Томас Ливен, — какое жуткое разгильдяйство! Я послал своего друга Бастиана в Цвикау для ведения переговоров с чехами о поддельных чертежах самонаводящегося чудо-прибора. Советы повязали Бастиана. Ясно, что мне нужно его вытащить! Ясно, что из-за этого я и лежу здесь в полдень упомянутого 27 мая в ожидании красноармейца, который проводит меня из одной Германии в другую. Я готов. С собой у меня папка с поддельными чертежами. Но парня все нет. Да, неужто в этой жизни ничто не может пройти гладко, без нервотрепки?» Томас Ливен лежал на лесной опушке до 12.28. Когда его желудок первый раз заурчал, на другой стороне речушки появился советский солдат. На груди у него висел автомат. Оказавшись у трех деревьев, он остановился и стал озираться. Ну наконец-то, подумал Томас. Он поднялся и пошел через луг. Красноармеец, молодой парень, изумленно смотрел на него. — Алло! — крикнул Томас, продолжая идти, и дружески помахал солдату. На берегу он остановился, снял обувь и носки. Затем высоко закатал штанины и зашагал по ледяной воде к другому берегу, высоко поднимая ноги. Оказавшись на середине речки, он услыхал хриплый крик и недоуменно взглянул наверх. — Стой! — проорал молодой красноармеец, добавив что-то еще по-русски. Томас его не понял, дружелюбно кивнул, продолжая брести по воде и, наконец, добрался до другого берега. Юный красноармеец ринулся к Томасу. У того внезапно словно пелена спала с глаз: «Господи Иисусе, это же не тот красноармеец, который должен был прийти за мной! Это другой! Который понятия не имеет, что меня встречают!» Солдат что-то хрипло кричал. — Мой дорогой юный друг, теперь послушайте-ка меня, — начал Томас. И тут почувствовал, что ствол автомата уткнулся ему в ребра. Он уронил обувь, носки и папку и поднял руки вверх. «Скверно, — думал он. — В моей яркой жизни только Красной Армии и не хватало…» Вспомнив давние, но великолепные французские уроки джиу-джитсу, он тут же применил так называемый двойной захват бабочки. Спустя долю секунды красноармеец с криком взлетел в воздух и рухнул в речушку вместе со своим автоматом. Томас подобрал обувь, носки и папку, чтобы бежать — вглубь советской зоны. И в этот момент Томас почувствовал, как задрожала и загудела земля. Он со страхом поднял голову. С лесной опушки с советской стороны луга ринулись не менее пятидесяти человек — мужчины, женщины, дети. Словно обезумев, они мчались к реке, преодолели ее и рванули дальше, вглубь американской зоны Германии. Томас растерянно смотрел им вслед, догадываясь, что помог этим людям бежать на Запад. Все они здесь, на Востоке, находились в засаде, как и он, сидел в засаде на Западе. Томас дико рассмеялся. Затем, увидев, что русский поднимается из воды, пытаясь отдышаться, он рванул прочь. Позади себя он слышал рев юного красноармейца. Затем стрельбу и даже свист пуль. (Заметим: советские автоматы стреляют и после того, как попадают в воду!) На дороге, ведущей вверх, показался русский джип. Какой-то капитан сидел рядом с водителем. Капитан вскочил, ухватился за лобовое стекло и стал выкрикивать русские проклятия красноармейцу, беспорядочно стрелявшему на вершине холма. Юный солдат моментально прекратил пальбу. Джип затормозил возле Томаса Ливена. — Господин Шойнер? — на гортанном немецком обратился капитан. — Извините, опоздание. Скаты — дрянь, совсем капут! Но теперь — добро пожаловать, господин, сердечно добро пожаловать! 8 «Паласт-кафе» в Цвикау было таким же унылым, как и все остальное в городе со 120-тысячным населением. Шесть часов спустя после споспешествования крупному коллективному бегству Томас сидел в уголке упомянутого заведения и пил лимонад, отдававший химией. Больше заняться в этом день 27 мая ему было нечем. Капитан, встретивший его на границе, доехал с ним до комендатуры Цвикау. Советский комендант города, некий полковник Меланин, попросил через переводчика извинить его и пригласил Томаса прийти на другой день в девять часов. Так Томас оказался сперва в унылом отеле, а потом забрел сюда. Он разглядывал грустных людей в допотопных двубортных костюмах и потрепанных рубашках, женщин без следов косметики в шерстяных чулках, старых туфлях на пробковой подошве и с обвисшими прядями волос и думал: «Боже, а там, откуда я приехал, жизнь снова бьет ключом. Спекулируют, мошенничают, обогащаются. А вы, бедняги, выглядите так, будто только вы одни и проиграли войну». За столиком напротив сидела солидная пара: единственная, на которую Томас обратил внимание в Цвикау. Женщина — подтянутая красотка с пышными формами, великолепными волосами цвета спелой пшеницы, чувственным славянским лицом и сияющими голубыми глазами. На ней было зеленое летнее платье в обтяжку. Через стул переброшено леопардовое манто. Ее спутник — мускулистый гигант с коротко подстриженными седыми волосами. Одет он был в типичный для русских универсальный синий костюм с непомерно широкими штанинами. Сидя спиной к Томасу, он разговаривал со своей дамой. Без сомнения, они были советскими гражданами. Внезапно Томас вздрогнул. Блондинка явно заигрывала с ним! Она улыбалась, показывая зубки, подмигивала, строила глазки… «Гм!! Ну нет, я еще не сошел с ума», — подумал Томас, отвернулся и заказал себе еще бутылку эрзац-лимонада. После третьего глотка он все-таки снова посмотрел в ее сторону. Дама улыбалась. Тогда и он улыбнулся. Ее спутник обернулся. Он выглядел как Тарзан made in СССР. Внезапно он вскочил, в четыре прыжка преодолел расстояние и вцепился Томасу в пиджак. Посетители закричали. Это огорчило Томаса. Еще больше огорчило его, когда позади ревнивого русского он увидел блондинку. Она поднялась с места: весь вид ее говорил о том, что она наслаждается зрелищем. «Стерва, — подумал Томас, — вот, значит, для чего ты кокетничала, ты получаешь удовольствие, когда…» Дальше раздумывать было некогда, так как гигант ударил его кулаком в живот. Терпение Томаса лопнуло. Он поднырнул под русского Тарзана и приемом джиу-джитсу оторвал его ноги от пола. На этот раз он применил прием под названием «Парусник». Поскольку Отелло из России находился у стойки гардероба, то он и перелетел через нее, пропав из виду. Краем глаза Томас заметил, что какой-то советский унтер-офицер[23 - Младший лейтенант. — Примеч. ред.] вытащил пистолет. Мужество мало что стоит без сообразительности. Всему есть пределы. Томас пригнулся и выбежал на улицу. По счастью, ни одного красноармейца там не оказалось. Немцев Томас не интересовал. Если бежал немец, все симпатии были на его стороне. Томас добрался до пруда с лебедями в красивом старом парке и, кряхтя, упал на скамейку. Немного отдышавшись, он стал осторожно пробираться в свой отель. На следующий день ровно в девять переводчик пригласил в кабинет коменданта города Цвикау выбритого, элегантного, уверенного в себе Томаса Ливена. Когда он вошел, его едва не хватила кондрашка. Ибо комендант, поднявшийся из-за письменного стола, оказался никем иным, как тем самым ревнивым советским Тарзаном, которого Томас накануне приемом «Парусник» отправил за стойку гардероба в «Паласт-кафе»… Сегодня гигант был в мундире. На его груди красовались многочисленные ордена. Он молча рассматривал Томаса. А тот в это время думал: «Кабинет на четвертом этаже. Прыгать в окно? Бессмысленно. Прощай, Европа. Находятся люди, утверждающие, что Сибирь — очаровательное местечко…» Наконец полковник Василий Меланин заговорил по-немецки с явным акцентом: — Господин Шойнер, прошу извинить мое вчерашнее поведение. Томас лишь смотрел на него, не произнося ни слова. — Мне очень жаль. Дуня есть виновата, — Меланин вдруг вскрикнул, как сумасшедший. — Эта проклятая чертовка! — Господин полковник говорит о своей супруге? — Эта сучка! — процедил сквозь зубы Меланин. — Я мог бы быть генералом. Два раза они меня разжаловать… из-за нее… из-за драки… — Господин полковник, вам нужно взять себя в руки, — успокаивающе сказал Томас. Меланин стукнул кулаком по столу: — И при этом я люблю Дуню. Но довольно об этом, к делу. Сперва нам надо немного выпить, господин Шойнер… Они распили бутылочку водки, и час спустя Томас был пьян в стельку, а полковник Меланин — трезв как стеклышко. Но оба оживленно беседовали о деле, острили, но не продвинулись ни на шаг вперед. Полковник Меланин настаивал: — Вы хотели продать чехам прибор точного наведения. Послали сюда вашего друга. Вы можете с ним идти на Запад, если передадите нам чертежи. — Продадите, — с нажимом поправил Томас. — Передадите. Мы платить не будем, — сказал полковник, добавив с двусмысленной улыбкой: — В иных случаях вам палец в рот не клади, так ведь, Томас Ливен? «Иногда кажется, словно твои колени превратились в вишневое желе», — подумал Томас и слабым голосом пробормотал: — Что вы сказали, господин полковник? — Сказал: Ливен, Томас Ливен — так ведь вас звать! Братцы, вы думаете, мы идиоты? Думаете, наша секретная служба не получать доступ к досье союзников? Наши люди в Москве помирали со смеху, когда узнать ваши дела. Томас пришел в себя. Он произнес: — Если вы… если вы уже знаете, кто я, то почему оставили меня на свободе? — И что нам с вами делать, братец? Вы же — только не сердиться — агент курам на смех! — Большое спасибо. — Нам нужны первоклассные агенты, а не потешные фигуры вроде вас. — Очень мило. — Слышал, вы любите готовить. А я люблю поесть. Приходите к нам. Дуняша будет рада. Я делать блины. Икры у меня хватает. И тогда поболтаем дальше. Ну как? — Великолепная мысль, — признал Томас Ливен. И подумал сокрушенно: «Я плохой агент. Потешная фигура. Услышать о себе такое! Дальше ехать некуда». Позднее на кухне реквизированной виллы он готовил котлеты «марешаль». При этом чувствовал себя отвратительно. Полковник Меланин не появлялся. И когда он отделял куриную ножку, вошла госпожа полковница. Она вошла, так сказать, в жизнь Томаса, только он об этом еще не знал. Очень красивая женщина. Волосы, глаза, губы, формы — черт побери! И кожа, как марципан. Свежесть, здоровье, сила. Уникальная дама. Сразу видно: Дуне не нужны ни корсеты, ни бюстгальтеры, ни другие приспособления, поддерживающие фигуру обычных женщин. Она вошла, затворив за собой дверь, молча, с негой во взоре приблизилась к Томасу. Ее губы полуоткрылись, глаза полузакрылись… «Взбалмошная красотка, — промелькнуло в голове у Томаса. Всемогущий Боже, помоги! Думаю, если ее не поцеловать, она задушит меня голыми руками. Или вызовет какого-нибудь офицера НКВД и объявит меня саботажником». На вилле послышались шаги. Они отпрянули друг от друга. «Самое время», — подумал Томас. С отсутствующим видом Дуня трогала куриную ножку: — Спаси меня, — прошептала она. — Бежим вместе. Мой муж меня больше не любит. Он убьет меня. Я убью его. Или ты бежишь со мной. — Ма-ма-ма — гм!! Мадам, отчего выдумаете, что ваш муж вас не любит? Дуня демонически улыбнулась: — Вчера в кафе ты уложил его. Раньше он избивал мужчин до полусмерти. Меня тоже. Теперь же он меня вообще больше не бьет. Это не любовь… Я хорошо говорю по-немецки, правда? — Очень хорошо. — Мать — немка. Ты мне сразу понравился. Я сделаю тебя счастливым. Возьми меня с собой туда… Шаги приблизились. Дуня продолжала поглаживать куриную ножку, когда вошел полковник с непроницаемой улыбкой: — Ах, ты здесь, моя голубка? Учишься готовить, как на капиталистическом Западе, где угнетают рабочих? Что с вами, господин Ливен, вам нехорошо? — Сейчас пройдет, господин полковник. Нельзя ли… нельзя ли рюмку водки? 9 Одно было совершенно ясно Томасу: нужно как можно скорее вернуться на Запад. Эта парочка ему не по зубам. Шут с ними, с чертежами. Видно, у Советов на эту приманку денег не выудишь. Придется отдавать за так. Счастье, что они хотя бы бесполезны… За столом он делал вид, что отчаянно сражается, потому что знал: русские обожают игру в перетягивание каната. Полковник возражал ему так же страстно. Дуня сидела между ними, томно поглядывая на обоих. Ели и пили ужасно много, но после жирных блинов Томас на этот раз не наклюкался. — Ну хорошо, господин полковник, сделаем по-другому. Вы получите чертежи даром, а за это отпустите на Запад моего друга и еще одного господина. — Одного господина? — Господина Рубена Ахазяна. Не знаю, знаком ли он вам. Не хотите ли еще немного от моей ножки, уважаемая? — И очень много от вашей ножки, господин Ливен. — Мне ли не знать этого господина Ахазяна! — презрительно ответил полковник. — Этого мошенника. Этого делягу. Что вы с ним хотеть? — Делать бизнес, — скромно сказал Томас. — Извините, господин полковник, но если Красная Армия только что загробила мне одно дело, мне нужно подумать, как жить дальше. — Откуда вы знаете эту армянскую свинью? — С этой армянской свиньей я познакомился в Цвикау, господин полковник. Действительно, господин Рубен Ахазян, маленький, жирный, с глазами акулы и небольшими усиками появился в гостинице «У оленя», когда Томас завтракал. Он без предисловия взял быка за рога: — Послушайте, дайте мне сказать и не перебивайте, я спешу, вы тоже, я знаю, кто вы… — Откуда? — Рубен Ахазян знает все. Не перебивайте. У меня здесь проблемы с русскими. Скажу честно: участвовал в одной крупной торговой спекуляции. Они не дают мне развернуться. — Послушайте-ка, господин Ахазян… — Т.-сс! Помогите мне перебраться на Запад, и я сделаю вас богатым. Что-нибудь слышали о Зет-фау-г? — Конечно. Зет-фау-г, иначе Центральное общество по реализации, с резиденцией в Висбадене, было создано американцами. В гигантских хранилищах Зет-фау-г были собраны уцелевшие армейские запасы: оружие и боеприпасы, локомотивы и грузовики, перевязочные материалы, лом металлов, древесина, сталь, целые конструкции мостов, медикаменты, самолеты и ткани. Управление Зет-фау-г было передано немцам. Но они имели право продавать товар только иностранцам — таково было условие американцев. — …Зет-фау-г имеет право продавать только иностранцам, — быстро говорил Рубен Ахазян Томасу Ливену — но не немцам. Я иностранец! Мне продавать можно. У меня племянник в Лондоне, он даст аванс. Мы откроем торговую фирму, вы и я. За год я сделаю вас миллионером, помогите мне только попасть на Запад. — Над этим, господин Ахазян, — ответил Томас, — мне нужно хорошенько подумать. Томас подумал. И теперь, во время сытного обеда на конфискованной вилле в Цвикау, он сказал советскому коменданту города Василию Меланину: — Отпустите со мной господина Ахазяна, и вы получите чертежи. — Господин Ахазян остается здесь. Я и без него получу чертежи. — Послушайте, у меня в залоге остался господин Марек — вы, конечно, знаете этого чешского агента, он в руках у американской разведки в Хофе. Он останется под стражей, пока я не вернусь и не освобожу его. — Ну и что. Думаете, это разобьет мне сердце? Вы даете чертежи или тоже остаетесь здесь. — Прекрасно, тогда я тоже остаюсь здесь. 10 1 июня 1947 года Томас Ливен, Бастиан Фабр и Рубен Ахазян, усталые, но в добром здравии прибыли в Мюнхен и сразу же направились на виллу Томаса в Грюнвальде. До отъезда тому пришлось еще несколько раз обедать и множество раз пить с полковником Меланиным, прежде чем удалось переубедить его. Расстались друзьями. Только чертежи, конечно, остались в Цвикау… Троица всего несколько дней провела в столице земли Бавария. Томас объяснил Бастиану: — Итак, мы передали чертежи англичанам, французам и русским. Вскоре они выяснят, что мы их надули. Что ж, возьмем себе другие фамилии и отправимся ненадолго в Висбаден. — Согласен, старина. Если бы только этот Ахазян не был таким противным. Спекулянт чистой воды, да к тому же собирается торговать оружием и боеприпасами. — А это уж дудки, — сказал Томас. — Но сперва надо попасть в Висбаден. Господина Ахазяна ждет сюрприз. И коль скоро речь зашла о сюрпризах… Вечером, накануне отъезда из Мюнхена, все трое сидели за бутылкой вина. Около половины восьмого вечера в дверь позвонили. Бастиан пошел открывать. Назад он возвратился белее мела. Он мог лишь заикаться: — Вы-вы-выйди, по-по-жалуйста, сам. Томас вышел в прихожую, и, увидев, кто пришел, непроизвольно закрыл глаза и ухватился за дверной косяк. — Нет, — сказал он. — Нет! — Да, — сказала красавица супруга полковника Меланина из Цвикау с волосами цвета спелой пшеницы, — да, это я. Это была она. С огромным чемоданом. Молодая, пышущая здоровьем. — Как… как ты… как вам удалось попасть сюда? — Бежала. С целой группой. Теперь я политическая беженка. С правом на убежище. И я хочу остаться с тобой. Куда ты, туда и я. Да. А если ты прогонишь меня, тогда я с горя немедленно отправлюсь в полицию и расскажу, что ты передал чертежи моему мужу… и вообще все, что я о тебе знаю… — Но почему — почему ты хочешь предать меня? — Потому что люблю тебя, — сказала она с вызовом. Что ж, привыкнуть можно ко всему… Два месяца спустя, в августе 1947 года, в огромной квартире на Парк-штрассе в Висбадене, которую Томас арендовал вместе с Бастианом Фабром и Рубеном Ахазяном, наш друг решил объясниться: — Не знаю, что вы имеете против Дуни. Она красива. Готовит для вас. Работящая. Я нахожу ее очаровательной. — Но она требует слишком много внимания к себе, — сказал Бастиан. — Взгляни только на свои пальцы. Они дрожат! — Чепуха, — возразил Томас неуверенно, так как до некоторой степени был согласен, что отношения с новой подругой отнимают у него многовато сил. Дуня жила неподалеку в меблированной комнате, она приходила не каждый вечер, но если уж приходила… Когда изредка выпадала свободная минута, Томас вспоминал полковника Меланина. Он отлично понял, почему тот никогда бы не дослужился до генерала! В Висбадене Томас жил под именем Эрнста Хеллера, имея, естественно, соответствующие фальшивые документы. Он зарегистрировал на имя своего иностранного сотрудника «Открытое торговое общество Ахазяна». Это предприятие в огромных количествах закупало товары и складировало их в помещениях Зет-фау-г неподалеку от города, лежавшего в руинах. В них хранилось не только имущество бывшего вермахта, здесь можно было также купить джипы, цепи и иные запасы американской армии — материал, который устарел или же его перевозка в Америку обошлась бы слишком дорого. Томас объяснял своим друзьям: — С Америкой мы не можем вести никаких торговых операций, для этого у нас всех слишком небезупречное прошлое. Нам нужны другие страны, точнее — участники войны, так как сами они не имеют права делать закупки в Зет-фау-г. Это запрещено. — У меня есть два подручных — господин Аристотелес Пангалос, представитель греческих партизан, и еще один Хо Иравади из Индокитая, — сказал Рубен Ахазян. — Но не будете же вы продавать этим парням оружие, — ужаснулся Бастиан. Тогда Томас изложил свои доводы: — Если мы им не продадим оружие, это сделают другие. Поэтому мы будем его продавать, только это оружие их не обрадует. — Ничего не понимаю. — Дай договорить! Я арендовал пустой фабричный цех неподалеку от Майнца. Мы будем извлекать порох из боеприпасов и заменять его опилками. Автоматы упакованы в пломбированных ящиках с выжженной на них маркировкой. Я нашел столярную мастерскую, которая изготовит нам точно такие же ящики с такой же маркировкой. Можно подделать и пломбы. А хозяйственное мыло придаст ящикам нужный вес… — А что будет с порохом и автоматами? — Товар погрузят на суда в Гамбурге, — сказал Томас. — Воды там глубокие. Нужно еще что-то пояснять? В том августе 1947 года, при сто третьей по счету выдаче продовольственных карточек, ситуация со снабжением Висбадена продуктами стала критической. Число калорий снизилось до 800. Особенно плохо было с картофелем. Им снабжались только больницы и лагеря. Из продовольствия в свободную продажу поступали только продукты из кукурузы, непопулярные из-за их горького привкуса. Рацион жиров снизили с 200 до 150 граммов. Сахар выдавали по полфунта белого и полфунта желтого. Поскольку из-за засухи ожидался плохой урожай овощей и фруктов, было решено выдавать по четыре яйца дополнительно. Снабжение молоком полностью прекратилось. Две трети взрослого населения Висбадена вообще ничего не получали по карточкам. Заметим: ужасы войны не прекращаются с ее окончанием для тех, кто ее проиграл… 11 Первой сделкой «Открытого торгового общества Ахазяна» стала продажа господам Пангалосу и Хо Иравади каждому по две тысячи килограммов лекарства атебрин против малярии из запасов немецкого вермахта. На упаковках все еще красовался германский орел со свастикой. Его нужно было удалять. Томас и его партнеры доставили атебрин на фармацевтическую фабрику. Здесь его переупаковали. Теперь его можно было грузить на суда. Сделка с атебрином оказалась несложной в сравнении с последующими проблемами, сперва казавшимися неразрешимыми. Господа Пангалос и Хо Иравади пожелали купить тропические шлемы. По тридцать тысяч штук каждый. Шлемы имелись. Но только со свастикой. Так основательно втравленной, что удалить ее не было никакой возможности. Господа, разумеется, были вынуждены воздержаться от сделки. «Что делать с проклятыми шлемами», целыми днями ломал себе голову Томас. И нашел спасительное решение! Внутри каждого имелась первоклассная кожаная окантовка, предохраняющая в обычных шляпах подкладку от пота. Абсолютно новая, отличного качества кожа. В то время — голубая мечта всей немецкой шляпной индустрии. Томас связался с ведущими специалистами отрасли. В один миг тропические шлемы стали расходиться, как горячие пирожки. «Открытое торговое общество Ахазяна» заработало на коже куда больше, чем могло бы «наварить» на самих шлемах. А Томасу к тому же удалось таким путем оживить германскую послевоенную шляпную индустрию. Тем не менее у него было много забот — и отнюдь не коммерческого характера. Томас чувствовал, что Дуня постепенно вытягивала из него все соки. Она устраивала ему сцены — любви и ревности. Она пробуждала и отнимала силы. Томас ругался и снова мирился с ней. Это было самое сумасшедшее время в его жизни. Обеспокоен был и Бастиан: — Так дело дальше не пойдет, мой мальчик. С этой дамой ты дойдешь до ручки. — А что мне делать? Выставить ее я не могу. Она не уйдет. — Уйдет как миленькая! — Да, в полицию. — Проклятье, — сказал Бастиан. — Но все же нужно тебе подумать о будущем. — Думаю постоянно. Нашей коммерции здесь осталось процветать недолго. Придется уехать и совершенно неожиданно, понимаешь? Дуня к этому не готова… — Ну не знаю, — сказал Бастиан. Потом они продали греку и индокитайцу подшипники. И грузовики. И джипы. И цепи. И плуги. И другой сельхозинвентарь. — С этим товаром они глупостей не наделают, — сказал Томас Ливен, глядя из окон своего кабинета на горы мусора и развалин Висбадена. Вид был такой, словно у жителей города не было желания восстанавливать его. До войны здесь жили одни богачи. Сейчас это было место, где в руинах ютились нищие пенсионеры. Позднее подсчитали: общий объем развалин составлял 600 тысяч кубометров. На устранение обломков Висбаден израсходовал до начала валютной реформы 3,36 миллиона рейхсмарок. Рабочие и разборщицы завалов плечом к плечу вкалывали вместе с горожанами, работая посменно. Целыми днями копались в грязи и Томас Ливен с Бастианом Фабром и Рубеном Ахазяном. Они воспринимали это как разрядку в своей каждодневной деятельности — что-то вроде спорта. Осенью 1947 года компаньонам пришла в голову идея: из одного американского спального мешка можно сшить брюки. В их распоряжении оказалось сорок тысяч спальных мешков. На пошивочных фабриках юга Германии до сих пор вспоминают, как над ними в 1947 году пролился ливень из материи и заказов. Весной же 1948 года под занавес всей аферы наши друзья провернули сделки с оружием. До этого они распорядились соответствующим образом препарировать боеприпасы. Их погрузили на суда вместе с ящиками с хозяйственным мылом, в которых якобы находились автоматы. Суда с грузом для Греции и Индокитая вышли в море. Они еще долго пробудут в пути, подумал Томас. Значит, у него будет время, чтобы спокойно свернуть дела в Висбадене. Это было примерно то же самое время, когда различные кинокомпании открывали свои представительства в городе. Тематика и названия всех без исключения фильмов периода немецкого перевоспитания, снимавшихся в Висбадене, были безобидно-бессодержательными, уныло-патриотическими или гарантированно бесцветными, например: «Когда любит женщина», «Свадебная ночь в раю», «Тигр Акбар» и «Смертельные мечты»… — Наступает время сматывать удочки, дружище, — говорил Томас 14 мая 1948 года Бастиану. — Как думаешь, что сделают греки и индокитайцы, когда обнаружат обман? — Если доберутся до нас, то убьют, — сказал Томас Ливен. Покупатели оружия не добрались до Томаса и Бастиана. Вместо них иностранные агенты, действовавшие в Федеративной Республике, как помнится, с 1948 по 1956 годы, прихватили несколько «настоящих» торговцев оружием. Они подкладывали им в машины бомбы с часовым механизмом. Или отстреливали их прямо на улицах. Во время одного из таких эпизодов Томас высказался философски: — Кто сеет насилие, от насилия и умрет. Мы поставляли мыло. И мы живы… Но это все, как уже говорилось, было позднее. А 14 мая 1948 года какое-то короткое время Томас внезапно стал опасаться, что насилие не обойдет и_его стороной. Однажды в полдень в дверь позвонили. Бастиан пошел открывать. Вернулся бледный. — Там два господина из советской военной комиссии. — Боже всемогущий! — сказал Томас. Но те уже входили, серьезные и значительные. Несмотря на теплую погоду, на них были кожаные пальто. Томаса вдруг бросило в жар. А потом — в холод. Конец. Это конец. Они нашли его. — Добрый день, — сказал один из советских. — Господин Хеллер? — Да. — Мы разыскиваем фрау Дуню Меланину. Нам сказали, что она с вами. — Э-э… гм… Дама случайно здесь, — сказал Томас. — Вы позволите поговорить с ней? Наедине? — Прошу вас, — ответил Томас. Он проводил обоих в комнату, в которой Дуня в этот момент занималась маникюром. Через десять минут господа вышли — серьезные и замкнутые. Бастиан и Томас бросились к Дуне: — Что произошло? С торжествующим воплем красавица блондинка кинулась на шею к Томасу, чуть не свалив его с ног: — Это самый счастливый день в моей жизни! (Чмок.) Ты душа моя! (Чмок.) Ты мой единственный! (Чмок.) Мы можем пожениться! У Бастиана отвисла челюсть. Томас залепетал: — Что мы можем? — Пожениться!!! — Но ты же замужем, Дуня! — Больше не замужем! Уже две минуты как свободна! Господа уговаривали меня немедленно вернуться домой. От имени советского суда, куда мой муж подал заявление. Я отказалась возвращаться. Тогда господа объявили: «В таком случае с этой минуты ваш брак расторгнут». Погляди, вот свидетельство! — Я не умею читать по-русски, — пробормотал Томас, у которого голова шла кругом. Он посмотрел на сияющую Дуню. На бледного как смерть Бастиана. «Ну вот и приехали, — думал он. — А суда с боеприпасами, начиненными опилками, и с хозяйственным мылом, уже в открытом море. Небеса, помогите!» 12 «Самый лучший выход для меня — взять веревку и повеситься, — печально размышлял Томас Ливен. — Как мне выбираться из передряги?» В эти дни он бродил подавленный и озабоченный. 18 мая он возвратился от Дуни, жившей в меблированной комнате, кряхтя прошел в ванную и в волнении сбил со стены домашнюю аптечку, которая с грохотом обрушилась на пол. Появился заспанный Бастиан: — Что случилось? — Брому… — простонал наш друг, — мне нужен бром, я должен успокоиться. — Ты от Дуни? — Да. Представь себе — она уже дала объявление о свадьбе. Ты один из свидетелей. Церемония должна состояться через четыре недели. И еще она хочет детей. Пятерых! И как можно быстрее… Бастиан, мне крышка, если немедленно не предпринять что-нибудь — немедленно, ты слышишь? — Слышу. Ну-ка, выпей для начала эту штуку. Есть у меня одна идея. Может, и сработает. Но для этого ты должен отпустить меня на два-три дня. — На сколько хочешь, старина, — сказал Томас Ливен. Бастиан исчез. Когда шесть дней спустя он появился, то был необычайно молчалив. — Послушай, скажи хоть что-нибудь, — приставал к нему отчаявшийся жених. — Удалось тебе? — Увидим, — ответил Бастиан. Это было 25 мая. В этот день о Дуне ничего не было слышно, как, впрочем, и на следующий день. Когда вечером он решил ее навестить, то ее не оказалось дома. 27 мая в 18.15 в его квартире зазвонил телефон. Он поднял трубку и сперва ничего не расслышал, только сильный непрерывный звук, шипение, голоса и рев моторов. Затем вдруг прорезался голос Дуни, которая, захлебываясь от слез, сказала с отчаянием в голосе: — Сердце мое — любимый мой… — Дуня! — крикнул он. — Ты где? — Во Франкфурте, в аэропорту, в отделении военной полиции… — В отделении военной полиции? Из Франкфурта донеслись всхлипывания. Затем: — Я улетаю в Америку, дорогой… Томас плюхнулся в кресло: — Ты — что? — Мой самолет улетает через десять минут… Ах, я так несчастна… Но речь идет о моей жизни. Они убьют меня, если я останусь здесь… — Убьют тебя, — глупо повторил Томас. В комнате появился Бастиан, что-то мурлыча, подошел к стенному бару и налил себе немного виски. Тем временем Томас слушал Дунин голос: — Они присылали мне письма с угрозами, они напали на меня, чуть не задушили, они сказали, что убьют меня за то, что я не вернулась домой, американцы говорят то же самое! — Американцы тоже? — Не то, что ты имеешь в виду! — истерически прокричал голос из Франкфурта. — Я улетаю в Америку по распоряжению Госдепартамента, там безопасно… Мой муж — он все же советский генерал, не забывай это… — Дуня, почему ты мне обо всем не рассказала? — Не хотела подвергать тебя опасности. И мне запретили с кем-либо говорить… — она строчила как из пулемета. У Томаса закружилась голова. Дуня говорила о любви и встрече, вечной верности и вечном союзе — даже если их будет разделять океан. И под конец: — …пора заканчивать, любимый. Самолет ждет меня… Прощай… — Всего наилучшего, — повторил Томас. Связь прервалась. Томас положил трубку. Он уставился на Бастиана и облизнул губы. — Плесни мне тоже. По-быстрому. Твоя работа, да? Бастиан кивнул: — Это оказалось не так уж трудно, малыш, — сказал он. Действительно, все оказалось не так уж трудно, после того как Бастиан узнал о существовании лагеря для иностранцев в окрестностях Нюрнберга. Назывался он «Валькин лагерь». Туда и направился верный друг… В унылых окрестностях унылого лагеря имелось много пивных. На третий вечер Бастиан встретил двух господ, готовых за умеренную плату написать по-русски письма с угрозами. В дальнейшем они были готовы поехать в Висбаден, инсценировать небольшой взлом в квартиру и слегка придушить даму, напугав ее до смерти… — …реакция последовала незамедлительно, — рассказывал Бастиан своему другу, потирая руки. — Бастиан! — закричал на него Томас. — Безопасность гарантировалась. Я перед этим настропалил Ивана, чтобы ничего серьезного с ней не случилось! — Глоток виски, чистый, да побыстрее! — простонал Томас. — С удовольствием. Признаю, метод был не совсем деликатный… — Варварский! — …но я к тебе так привязался, старина. И стоило только представить тебя в окружении пятерых ребятишек… Ты прощаешь меня? Вечером того же дня они заговорили о своем будущем. И Томас заговорил о новом предприятии. — Мы заработали здесь кучу денег. Деньги нужно куда-то вложить, и как можно быстрее. — Почему быстрее? — Я тут кое о чем прослышал, поверь мне, надо действовать быстро. Будем покупать автомашины. Американские «понтиаки», «кадиллаки» и тому подобное. Эта тема захватила Томаса. Одним долларом, пояснил он, сегодня можно оплатить покупку примерно на двести рейхсмарок. А денег у них достаточно! Разумеется, немцу не получить экспортную лицензию на американские автомобили. Ну и ладно! Томас тут познакомился с мелким служащим американской военной администрации. Тот только что ушел со службы. Зовут его Джексон Тейлор. Вот он и получит экспортную лицензию. — Мистер Тейлор для проформы откроет в Гамбурге автомагазин и будет продавать тачки — для нас. — Кому? Здесь же ни у кого нет и ломаного гроша. — Это скоро изменится. — Сколько же автомобилей ты хочешь купить? — Ну так примерно сотню. — Йезус Мария! И сразу перевезти? — Да. То есть нет. Я хочу их купить и перевезти. Но, скорее всего, не сразу. — А когда же? — Зависит от того, когда одна штука поднимется в цене. — Что за штука? И Томас объяснил, что… 13 10 июня 1948 года судно «Оливия» покинуло порт Нью-Йорка. 17 июня корабль с сотней американских автомобилей на борту находился невдалеке от западного побережья Франции, координаты — 15 градусов 15 минут западной долготы и 48 градусов 30 минут северной широты. В этот день капитан получил следующую шифрованную радиограмму: «пароходство швертманн гамбург капитану ханнесу дреге — от имени владельца груза мы требуем, чтобы вы оставались пока на нынешней позиции и не заходили в немецкие территориальные воды — поддерживайте с нами постоянную радиосвязь — ждите новых указаний — конец». Вот почему «Оливия» три дня и три ночи курсировала в упомянутой акватории. Команда несла службу по расписанию, играла в покер и беспрерывно пила за здоровье владельца груза. 20 июня бывший навеселе первый радист получил следующее шифрованное послание: «от пароходства швертманн Гамбург капитану ханнесу дреге — от имени владельца груза требуем незамедлительно прибыть в порт гамбург — конец». Пока первый радист расшифровывал кабель находившемуся под хмельком капитану, подвыпивший второй радист слушал новости по лондонскому радио. Он снял наушники с головы и сказал: — Сегодня в Германии объявлено о радикальной валютной реформе. Старые деньги выведены из обращения. Обменивают только по сорок марок на нос. — Такое никогда добром не кончается, — накаркал второй радист. — Ой, мои сбережения, — сказал капитан. — Сегодня у кого товар, тот богач, — сказал первый радист. У второго радиста отвисла челюсть: — Вот как у нашего владельца груза — сотня автомобилей! Капитан грустно кивнул: — Такое дельце мог провернуть только кто-то из своих… Прожженный тип. Хотел бы знать, кто это! Дорогой капитан Ханнес Дреге, возможно, вы случайно прочли эти строчки. В таком случае теперь вы знаете, кто… 14 10 марта 1948 года чешский министр иностранных дел покончил с собой, а Бенеш был арестован. 18 апреля обнародованы новые продовольственные нормы для западных зон. На четыре недели немецкому среднему потребителю полагалось: 400 граммов жиров, 100 граммов мяса, 62,5 грамма яичного порошка и 1475 граммов других продуктов. 21 июля на территории концерна «ИГ фарбен» в Людвигсхафене случился страшный взрыв, унесший жизнь ста двадати четырех человек. В начале августа Томас Ливен и его друг Бастиан Фабр приехали в небольшой город во Франконии. Как разъяснял Томас Бастиану: — Поначалу я хотел отправиться в Южную Америку. Но после того как в Висбадене я повстречался со старым другом Эрихом Верте, то понял, что у него мы можем спрятаться лучше, чем где-либо. Там нас никто не найдет. Пока не завершу автомобильные дела, побуду-ка я лучше в Германии. К тому же недавно я прикупил несколько старых акций. Поглядим, не пойдет ли их курс вверх… Судьба подарила Томасу в Висбадене встречу с изящным, высоким Верте, бывшим полковником из парижского абвера. Они столкнулись на улице буквально нос к носу. Пожилой седовласый офицер-профессионал едва не прослезился: — Дружище Ливен, какая радость! — Т-с-с! Не так громко, господин Верте. Меня сейчас зовут Хеллер. Верте не сдержал ухмылки: — Опять вступили на кривую дорожку? — Что значит опять? Всякий раз, когда я пытаюсь встать на прямой путь, то получаю по башке. Готов рвать и метать. А вы? Чем вы занимаетесь? — Честно говоря, ничем. Торчу на своем маленьком винограднике во Франконии. Собственность моей жены. Вы должны приехать к нам погостить. Настаиваю на этом! Когда захотите и на сколько захотите! В конце концов, ведь это вы вытащили меня из того проклятого лагеря… Н-да, и вот теперь господа Томас Ливен и Бастиан Фабр ехали к нему. Держа курс на юг, они тряслись в старом довоенном авто, направляясь в прекрасную Франконию, к виноградникам — и новым приключениям… Имение Эриха Верте располагалось на невысоких, пронизанных солнцем холмах, окружавших городок, известный как место паломничества. Поэтическая речка пересекала виноградную долину. На вершине гранитной скалы, возвышавшейся над городом, располагался большой монастырь с чудотворной иконой Богоматери. Одним из первых мужчин, с которым Томас познакомился в городке, оказался монастырский аббат Вальдемар Лангауэр. Загорелый, с острым взглядом, белый, как лунь, этот пастор располагал к себе и внушал уважение. Томаса познакомил с ним Эрих Верте. Между обоими мужчинами сразу же установился контакт. Вальдемар Лангауэр показал Томасу великолепную монастырскую библиотеку. Затем поделился своими заботами. Город переполнен беженцами, нуждавшимися в пище, одежде, пристанище, но где это взять? Не хватало всего. Улыбка осветила лицо аббата: — В такие времена и познаются люди, господин Ливен. Иным удается возвыситься духом… И такой человек есть в нашем городке. — В самом деле? — Его зовут Герберт Ребхан. По профессии виноторговец. Раньше очень часто доводилось слышать о его весьма, скажем так, мирских поступках, вы понимаете… но с конца войны этого человека словно подменили! Не пропускает ни одного воскресного богослужения! Ни одно доброе дело не обходится без него! Тысячи, много тысяч марок он пожертвовал нам в пользу беженцев… Такие слова о виноторговце и друге народа Герберте Ребхане Томас услышал впервые. В тот же день это имя прозвучало еще раз: в доме Эриха Верте, за ужином, приготовленным красивой, но очень худой и бледной женой бывшего офицера абвера. Верте сказал: — Послушайте-ка, Ливен, тогда, в Париже, вы испекли для меня фантастический луковый пирог. Не приготовите ли вы его еще раз завтра? К нам придут гости. — С удовольствием, — ответил Томас. — Ожидаем нескольких друзей. Мы затянули с приглашением — непростительно после всего, что они для меня сделали. Особенно Герберт Ребхан. Герберт Ребхан — снова он! — Похоже, этот господин только и делает, что творит добрые дела, — заметил Томас. — Попрошу без шуток! — Верте заговорил очень серьезно. — Без господина Ребхана, без начальника полиции Каттинга и без князя фон Велкова мне нужно было бы давно повеситься. Томас спросил тихо и тревожно: — Ваши дела так плохи, господин Верте? — Плохи? Дела наши — извини за грубое слово, Луиза, — дерьмовые! Смотрите, у меня здесь виноградник и виноторговля. Производимое вино не пользуется спросом. А американцы не дают мне лицензию на импорт. Так что хороший бизнес, который мы делали раньше на иностранных винах, тоже лопнул… Бастиан поскреб голову и сказал на своем немецком с французским прононсом: — Я это не понять. Я думать, что в Германии нечего купить. А у вас хороший немецкий вино. Почему вы не можете его сбывать? — Не знаю, этого я в самом деле не знаю… 15 — Прежде чем начнем, — заговорил Герберт Ребхан, — давайте помолимся! Он сложил розовые жирные ручки и склонил к подбородку розовое пухлое лицо со светлыми волосами, светлыми бровями и светлой бородкой. Вслед за ним склонили головы и молитвенно сложили руки начальник полиции Каттинг, князь фон Велков, Эрих Верте и его жена. Томас взглянул на Бастиана. После этого они последовали примеру других. Князь фон Велков оказался старым, худым, высокомерным и молчаливым мужчиной с кожей цвета пергамента. Начальник полиции Вильгельм Каттинг походил на осторожного, корректного банковского служащего среднего звена. После молчаливой молитвы глазки друга народа Ребхана быстро обежали стол. — Ах, луковый пирог! Какой деликатес! — и он потянулся за ним. Тронутый желтизной князь жевал осторожно, затем он изрек: — Великолепный пирог. Словно приготовлен моей матушкой. Поздравляю, многоуважаемая. — Поздравлять следует господина Ливена, — ответила Луиза Верте. — Он его испек. Томас вдруг почувствовал, как на него уставились три пары глаз — холодных, испытующих, враждебных. Начальник полиции, князь, филантроп Ребхан — все разглядывали его, словно три комиссара уголовной полиции арестованного преступника. Собственный луковый пирог моментально показался Томасу безвкусным. Он механически жевал свою порцию. Этот господин Ребхан с каждой секундой нравился ему все меньше и меньше. На своем тяжеловесном, с акцентом, немецком заговорил Бастиан: — Вознесем хвалу за то, что есть на этом мире прелестная мадам Верте и это великолепное вино, которым я чокаюсь теперь за нее! Мсье! Все подняли бокалы и выпили здравицу за покрасневшую Луизу Верте. Она ответила с легкой горечью: — Это вино выросло по воле Божьей. И что, по той же Божьей воле мы не можем его продавать? Елейно заговорил Ребхан: — Это время испытаний, которые нам предстоит вынести, дорогая и уважаемая! Нам всем. А «Мои дела, думаете, идут по-другому? Разве и мое вино не остается нераспроданным?» — Я говорю не о том, что не находит спроса наше вино, — сказала Луиза Верте. — А о том, что происходит с итальянским вином. Это же подлая спекуляция! Это же… — Луиза, прошу тебя! — резко перебил ее Верте. Одновременно Томас Ливен заметил, как Ребхан, князь и начальник полиции обменялись взглядами. Томас быстро посмотрел на Бастиана. Тот тоже это заметил. Набирая луковый пирог на свою вилку, Томас спросил невинно: — Итальянское вино, а что с ним? И снова обменялись взглядами начальник полиции, князь и друг народа Ребхан. Томас подумал: «Мой старина Верте, он что, ослеп? И этих людей он считает своими друзьями? С такими я бы и на одном поле рядом не присел!» Ребхан посмотрел на Томаса голубыми сияющими глазами и твердо ответил: — Уже целый год Германия наводнена дешевыми итальянскими винами. Эти вина мешают торговле и разоряют нас всех. Поскольку каждый покупает, естественно, их, а не нашу продукцию. Откуда поступают эти вина? Никто не знает. Кто их импортирует? Никому не известно. — Минуточку, — сказал Томас, — я думал, что лицензий на импорт иностранных вин никому не выдают — вы же мне вчера об этом рассказывали, господин Верте. Тот горько рассмеялся: — Да, говорил. Официально их и нет. Во Франкфурте находится американская комиссия. Она единственная, кто ведает импортными лицензиями. И на вино она их не выдает. Во всяком случае, считается, что не выдает. — Она и в самом деле не выдает их, господин полковник, — елейно заговорил друг беженцев и образцовый христианин Ребхан. — Не станем же мы подозревать честных и неподкупных американских офицеров, не правда ли? — Ни в коем случае! — испуганно сказал Верте. А Томас подумал: бедный парень, неужто ты позволил уложить себя на лопатки? В эту ночь на одном из холмов, возвышавшихся над городком, состоялся такой разговор: — Слушай-ка, Бастиан, старина, ведь тебя тоже тошнит от этого Ребхана? — Меня так тошнит, как тебе и не снилось! Ну и эти два типа, скажу тебе… — Бедный старина Верте… и эти субчики ссудили его деньгами… и этим гангстерам он еще чем-то обязан. — Я должен спросить тебя кое о чем — можно? — Давай, малыш, спрашивай! — Если он не сбывает свое вино и не может получить импортную лицензию на иностранные вина, то почему тогда этому мсье Ребхану живется настолько припеваючи, что он легко жертвует обездоленным беженцам огромные суммы? — Да, — ответил Томас Ливен, — об этом я тоже думал. Чтобы ответить на вопрос и, я надеюсь, помочь моему другу Верте, мне ненадолго придется съездить в Италию… 16 10 сентября 1948 года Томас Ливен сидел в полулегальном заведении хозяина Луиджи в Неаполе за огромной порцией спагетти и бутылкой красного. Вскоре после войны Томас познакомился и по достоинству оценил Луиджи, похожего на актера Орсона Уэллса, когда по заданию французской службы розыска военных преступников он несколько дней провел здесь, имея ордер на арест одного итальянского генерала. Примерно три недели назад Томас вновь объявился в Неаполе и попросил Луиджи разузнать, кто, у кого и в каких количествах покупает вино на севере Италии, причем вино, предназначенное для Германии. Луиджи сообщил: — Мои приятели побывали в Бозене, и в Меране, и в Пиаве де Кадере, и в Сарентино, и в Бресанзоне. И там повсюду вот уже год как бешено скупают вина сотнями тысяч литров! Но тайно, совершенно тайно. — И контрабандно переправляют в Германию? — Да ты что, зачем? Декларируют, как положено, и перевозят по железной дороге! — Но ведь в Германии торговля иностранными винами запрещена! — Это вино в Германии и не продается — якобы, — Луиджи потер руки, хлопнул себя по животу и вскричал со смехом: — Это вино для мессы! — Вино для мессы? — Да, бэби, да. Вино для совершения мессы! Дар итальянских католиков католическим церквям в Германии! ДАР! Понимаешь теперь, какой гениальный трюк? — Луиджи не мог успокоиться. — Дары не подпадают под американские импортные правила! На подарках бизнес не делают! На подарки американская комиссия выдает импортные лицензии! Томас почувствовал внезапный приступ холода. Он тихо спросил: — А кто получатель в Германии? Луиджи поперхнулся от смеха: — Вино направляется в адрес трех монастырей в Баварии. Но истинный пункт назначения и получатель во всех случаях — это аббат одного монастыря, его зовут… — Вальдемар Лангауэр, — еле слышно докончил Томас. — Да, — подтвердил Луиджи, — а ты откуда знаешь? Аббат Вальдемар Лангауэр — соучастник гигантской спекулятивной аферы с вином? Томас не мог себе этого представить. Он видел аббата, разговаривал с ним. Не тот это человек, чтобы заниматься грязными делишками! Но что в таком случае происходит? Кто так бесстыдно злоупотребляет именем духовной особы? Томас отправился на север Италии. Целыми днями он слонялся, подкупал железнодорожников, таможенников, транспортных рабочих, просмотрел американские импортные лицензии. Томас установил, что немецкий вокзал, где производилась разгрузка вина, находился в местечке Розенгейм. Он провел ряд долгих телефонных переговоров. В результате 28 сентября на вокзале в Розенгейме появился жизнерадостный грузчик с рыжими щетинистыми волосами и сильный, как медведь. Он назвался Густавом Обером и предъявил документы на это имя. И был похож на Бастиана Фабра, как две капли воды. Что неудивительно… Трудолюбивый француз («Я бывшая иностранная рабочий, которая хочет остаться в Германии, потому что хорошо чувствую себя здесь, в Баварии») тут же завоевал симпатии у местных работяг. Бочками с итальянским вином он загружал машины. Он знакомился с шоферами грузовиков. Они приезжали по ночам. Забирали итальянское вино. Якобы для трех баварских монастырей. Они были крайне немногословны. И однажды задали взбучку французу, проявлявшему нездоровое любопытство. Впервые в своей жизни он позволил отметелить себя. Он помнил заповедь своего друга Томаса Ливена: «Мужество доказывают не одними кулаками. Нужна еще и голова». Он разузнал кое-что, и это было куда важнее и ценнее, нежели одержать победу нокаутом над немецкими шоферами по классическим правилам. Он видел путевые листы и проездные документы шоферов. Он знал теперь, кому принадлежит каждый грузовик, забиравший «вино для мессы». Он знал теперь, с кем шоферы связаны договорами. 17 — Мой друг Бастиан Фабр, ваше преподобие, готов показать под присягой, что все эти шоферы продолжают разъезжать по договору с господином Гербертом Ребханом, — объявил Томас Ливен. Был полдень 19 октября 1949 года. Томас стоял у окна большой комнаты, служившей аббату Лангауэру рабочим кабинетом. Слуга Божий выглядел постаревшим на несколько десятков лет. Его руки механически сжимались и разжимались. Лицо временами судорожно подергивалось. — Ужасно, — сказал он, — никогда в жизни я еще так не разочаровывался в людях. Меня обманули. Я стал жертвой негодяя. И аббат рассказал… Герберт Ребхан впервые появился у него в мае 1946 года и пожертвовал для несчастных беженцев 20 тысяч рейхсмарок. После этого он в течение года продолжал приходить со все новыми подарками и пожертвованиями. Летом 1947 года Лангауэр запротестовал: — Мы не можем все время принимать от вас деньги, господин Ребхан. Это невозможно! — Жертвовать — долг христианина, преподобный отец! — Но у вас у самого дела идут не блестяще, господин Ребхан… Сплошные заботы… Если бы я знал, как обеспечить монастырь хотя бы небольшими средствами… Хорошо, сказал Герберт Ребхан, в таком случае у него есть что предложить монастырю. В управлении лицензионной комиссии во Франкфурте служит некий майор Джольсен. В голосе Ребхана зазвучали ангельские нотки: — Этот майор без сомнения выдаст преподобному отцу импортную лицензию на ввоз… э-э… некоторого количества итальянского вина для причастия. Поскольку речь идет о пожертвованиях, вино вам ничего не будет стоить. У меня есть друзья в Италии. Они сочтут за честь покупать вино и посылать его преподобному отцу. — Но это не противозаконно? — Совершенно легально. На себя я бы взял тогда продажу вина в Германии. А выручку передавал бы преподобному отцу — для беженцев… Вальдемар Лангауэр принял это предложение. Он предоставил свое имя для совершения сделок, ничего не подозревая ни о их масштабах, ни о криминальной подоплеке. Целый год Герберт Ребхан продавал «некоторое количество итальянского вина для совершения мессы» в пользу обители и ее беженцев. Из полученной выручки Герберт Ребхан передал аббату Лангауэру сто двадцать пять тысяч рейхсмарок. В полдень 19 октября 1948 года Томас Ливен объявил: — По моим расчетам, только за последний год Ребхан заработал на спекуляциях вином полтора миллиона марок! Аббат произнес бесцветным голосом: — Благодарю вас, что вы все выяснили, господин Ливен. Ужасно то, что мне сейчас предстоит сделать, но я сделаю это, — он взял телефонную трубку, набрал номер и сказал: — Соедините меня с уголовной полицией… И виноторговец Герберт Ребхан в тот же день был арестован. Агентов, которые выводили его из его роскошной квартиры, он заверил: — Они никогда не доведут это дело до суда! Тут замешано слишком много влиятельных лиц. Однако в последующие недели и месяцы его уверенность в себе сходила на нет, и на рубеже 1948-49 годов ему пришлось сделать признания, благодаря которым за решеткой очутился и начальник полиции Каттинг. К началу 1949 года обер-прокурор доктор Оффердинг представил следующую картину содеянного: в 1946 году Ребхан и Каттинг принялись с успехом шантажировать князя фон Велкова его темным нацистским прошлым и добились того, что замаранный князь в страхе переписал на них крупное имение Викероде с прилегающими лесами; однако параллельно с отступной ловкий князь быстренько оформил ипотечный кредит под свою недвижимость, так что новые владельцы получили собственность, обремененную долгами и не представлявшую ценности. Ребхан и Каттинг наладили работу фабрики по производству искусственного мрамора, рассчитывая на получение миллионных прибылей. Однако управление было поставлено из рук вон плохо, и предприятие захирело, принеся миллионные убытки. Таким образом, Каттинг, Ребхан и князь очутились, как любил выражаться Ребхан, в одной лодке. Приходилось думать, как остаться на плаву. Тут Ребхан и организовал крупный гешефт с «вином для совершения мессы». Он был вторым председателем союза винодельческой промышленности. В качестве такового имел возможность перекрыть кислород виноторговцам, подмяв их под себя. После его ареста союз открестился от него. А торговля честных людей вроде Эриха Верте неожиданно расцвела… Бывший полковник смог поблагодарить за это Томаса Ливена лишь письменно. Ибо к тому времени весной 1949 года, когда обер-прокурор доктор Оффердинг составил обвинение против Ребхана со товарищи, для изложения которого потребовалась не одна сотня страниц, наш друг вместе с Бастианом Фабром проживал уже в Цюрихе в съемных апартаментах. Томас и Бастиан славно устроились в Цюрихе. Их ежедневным любимым чтением стал биржевой раздел в «Нойе Цюрхер цайтунг». На прибыли от своих последних операций Томас приобрел в большом количестве старые немецкие акции. После войны они обесценились до предела, поскольку в то время ни один человек не знал, как далеко и основательно державы-победительницы пойдут на раздробление немецких экономических конгломератов. Демонтировалось ценнейшее оборудование, распадались крупнейшие концерны. В 1946-47 годы акции «Объединенных сталелитейных предприятий» продавались по цене пятнадцать процентов от номинала. Акции АЭГ — на уровне тридцати процентов; акции «ИГ фарбен» находились вообще под запретом. Те, кто вопреки всему приобретали эти и иные подобные ценные бумаги, были вознаграждены за свой оптимизм. После того как акции, оценивавшиеся в рейхсмарках, превратились в акции, котировавшиеся в новых немецких марках, их курс из месяца в месяц стал ползти вверх. В одном из цюрихских апартаментов находился некий господин, который не мог сетовать на происходившее… И так шло до того дня 14 апреля 1949 года, когда Томас с Бастианом отправились в цюрихский кинотеатр «Скала» на знаменитый итальянский фильм «Похитители велосипедов». Они посмотрели рекламу. Посмотрели перед основным фильмом кинохронику «Вохеншау». А в ней среди прочего — сюжет о весенних дерби в Гамбурге. Элегантные скакуны, господа в визитках, очаровательные женщины. Камера прошлась крупным планом по лицам знаменитостей. Еще один тучный господин. Еще одна восхитительная особа. Персонажи эпохи экономического чуда. Еще один видный господин… И вдруг из ложи номер пять какой-то мужчина громко вскрикнул: «Марлок!» Томасу Ливену не хватало воздуха. Ибо там, на экране, он увидел огромного, крупнее, чем в натуральную величину, своего подлого компаньона, которого считал умершим, преступника, разрушившего его мирную жизнь, швырнувшего его в жернова иностранных секретных служб, — вот он стоит, в элегантной визитке, с биноклем на груди. — Это он… Я убью его, эту свинью! — бушевал Томас. — Я думал, его давно уже жарят в аду, а он жив… Ну, теперь я с ним расквитаюсь! 18 — Боюсь, я вас не так понял, — сказал владелец кинотеатра. — Что вы хотите? — Нет, вы правильно меня поняли, — с вежливым поклоном отозвался Томас Ливен. — Я хотел бы взять напрокат последний выпуск хроники «Вохеншау», который вы сегодня показывали. — Напрокат? А зачем? — Потому что хочу просмотреть ее еще раз. Частным порядком. Ибо я увидел там одного знакомого, следы которого потерял в начале войны. Несколько часов спустя Томас с кинопленкой в руках летел по ночному Цюриху в студию «Презенс-фильм». Здесь он организовал для себя монтажную и нашел сотрудника. Монтажник гонял ленту взад-вперед до тех пор, пока Томас не закричал: «Стоп!» На маленьком экране над монтажным столом застыл кадр: весенние скачки в Гамбурге. Несколько толстых господ, несколько элегантных дам на трибуне. А на переднем плане, вне всякого сомнения, — Марлок. Руки Томаса сжались в кулаки. Он почувствовал, как от волнения на лбу у него выступил пот. «Спокойно, если хочешь отомстить», — приказал он себе. — Не могли бы вы сделать мне несколько копий с этого кадра к завтрашнему утру, увеличив их, насколько возможно? — Нет проблем, — ответил монтажник. На следующий день в 11.45 Томас Ливен сидел в экспрессе, отправлявшемся во Франкфурт-на-Майне. Там он нанес визит двум руководящим служащим «Немецкого банковского надзора» и показал им фотографию Марлока. Полчаса спустя перед Томасом лежала личная учетная карточка бывшего компаньона — такие заводили на каждого в Германии, кто занимался банковским бизнесом. Вечером 15 апреля 1949 года в своей цюрихской квартире Томас говорил своему другу Бастиану Фабру: — Проклятая скотина живет в Гамбурге. Под именем Вальтер Преториус. И у него снова маленький банк. В старой части города. Наглость, чудовищная наглость со стороны этого прожженного негодяя! Бастиан повертел в руке пузатый коньячный бокал и сказал: — Без сомнения, он уверен, что ты умер. Или ты успел побывать у него? — Ты что, с ума сошел? Нет, нет, Марлок должен и дальше считать, что я умер! — Я-то думал, что ты собираешься мстить… — Я и отомщу ему! Погляди: Марлок получил немецкую банковскую лицензию. Живет в Гамбурге, ничего не опасаясь. Мне что, идти в немецкий суд и заявлять: этого господина Преториуса на самом деле зовут Марлок? Что этот господин надул меня в 1939 году? Это сказать? Подавая жалобу, мне придется выступить под именем Томаса Ливена, так как в мою бытность банкиром в Лондоне меня звали именно так. Мое имя появится во всех газетах… — Ой-ой. — Именно так: ой-ой. Ты думаешь, я непременно хочу быть убитым какими-нибудь красными, зелеными, голубыми или черными? Человек с моим прошлым должен любой ценой избегать огласки. — Ну а как же ты хочешь уделать Марлока? — Есть у меня один план. Для этого мне нужно подставное лицо. И у меня оно имеется: господин Рубен Ахазян, с которым мы проворачивали дела на складе вещей и техники вермахта Зет-фау-г. Я написал ему. Он приедет. — А я? Что делать мне? — Нам, старина, придется на время расстаться, — сказал Томас, положив руку на плечо друга. — Не смотри на меня с таким несчастным видом. Так надо, слишком многое поставлено на карту… Ты заберешь все деньги, которые мне не нужны, и поедешь в Германию. Лучше всего в Дюссельдорф. В квартале, где живут самые состоятельные люди, ты купишь нам виллу. Машину. И так далее. Если во время операции я потерплю фиаско и потеряю все, тогда мне понадобится кредит. И доверие. И солидное положение. Уловил? — Уловил. — Цецилиен-аллее, — мечтательно произнес Томас, — вот это местечко прямо создано для нас. Осмотрись сперва. Там мы и поселимся. Там живут исключительно сливки общества. — Ну, если так, — сказал Бастиан, — тогда, естественно, наше место именно там… 19 Теперь о самой крупной и рискованной биржевой операции Томаса Ливена, чтобы каждый понял, насколько изощренным был план его мести. Перенесемся для начала в Штутгарт. У самых ворот этого прекрасного города находилось здание «Эксцельсиор-верке АГ». В войну компания, в которой работало свыше пяти тысяч человек, производила арматуру и инструменты для люфтваффе Геринга. В 1945 году предприятие закрылось. На какое-то непродолжительное время выпуск военных самолетов в Германии был прекращен. В «Эксцельсиор-верке» в небольшом количестве изготавливались различные технические приборы. А после валютной реформы лета 1948 года его банкротство казалось неизбежным. Акции Эксцельсиора котировались намного ниже их номинала. В начале лета 1949 года эксперты полагали, что его крах — вопрос нескольких недель. 9 мая 1949 года господа из правления «Эксцельсиор-верке», находившиеся в отчаянном положении, познакомились с армянином по имени Рубен Ахазян, приехавшим к ним в Штутгарт. Господин Ахазян, великолепно одетый владелец нового, с иголочки, «кадиллака» выпуска 1949 года, объявил собравшимся: — Господа, я прибыл к вам по поручению одного швейцарского предприятия, желающего остаться анонимным. Это предприятие очень заинтересовано в переводе части своего производства в Германию… Члены правления пожелали узнать причину. — …потому что здесь производственные расходы по выпуску приборов значительно ниже. Господа, швейцарцы собираются предложить вам заключить долгосрочный договор. Они готовы на приемлемых условиях участвовать в оздоровлении вашего предприятия. Для того чтобы вы поняли серьезность намерений этих людей, я уполномочен сообщить: швейцарская группа оплатит векселя вашего предприятия с истекающим сроком погашения, выделив на это сумму в пределах миллиона немецких марок! Миллион немецких марок! Свет забрезжил в конце туннеля для предприятия, стоявшего на грани банкротства. Понятно, что господа не стали просить времени на раздумья… На счета «Эксцельсиор-верке» уже 25 мая 1949 года поступило девятьсот тысяч марок. Этот вклад был состоянием, инвестированным Томасом Ливеном для осуществления своей мести. В эти дни ему пришлось покрутиться. После бесед с различными экономическими обозревателями в швейцарских газетах появились статьи, согласно которым швейцарские промышленные круги изучают возможность открытия своих предприятий-филиалов в ФРГ. Эти сообщения, а также тот факт, что все векселя Эксцельсиора с истекающими сроками погашения были оплачены, произвели сенсацию на западногерманских биржах. Начался оживленный спрос на акции Эксцельсиора, чей курс заметно подрос. По поручению Томаса Ливена подставные лица провели зондаж в банкирском доме Преториуса: известно ли здесь что-нибудь о происходящем в «Эксцельсиор-верке»? Таким образом, был разбужен интерес чрезвычайно падкого на деньги Вальтера Преториуса… Несколько дней спустя банкирский дом Преториуса навестил некий Рубен Ахазян и провел переговоры с владельцем, которого мы теперь для ясности будем называть его настоящим именем Марлок. — У меня запрос по поручению моих швейцарских друзей: заинтересованы ли вы участвовать на выгодных условиях в санации «Эксцельсиор-верке», — говорил Рубен Ахазян, который и в вольный ганзейский город приехал на своем великолепном «кадиллаке». Принимая во внимание стремительно растущий курс акций, Марлок немедленно согласился. После этого он сразу же через посредников приобрел большой пакет акций Эксцельсиора, курс которых из-за этого взлетел еще выше. Дальнейшие покупки он совершал уже по завышенной цене. Он делал это из твердого убеждения, что речь идет о самой удачной сделке его жизни. 19 сентября Томас Ливен в своей цюрихской квартире говорил Рубену Ахазяну: — Ну вот, я добился, что эта скотина все свои деньги вложила в обанкротившееся предприятие, именуемое «Эксцельсиор-верке». Теперь дело за тем, чтобы вернуть девятьсот тысяч марок, которые я заплатил за векселя Эксцельсиора, а может, еще и навар получить. — И как это сделать? — спросил армянин с влажными миндалевидными глазами. — Тут нам поможет замороженная марка, мой дорогой, — мягко ответил Томас. Выражение «замороженная марка» означало в то время средства иностранцев в третьем рейхе, которые были законсервированы нацистами для поддержания стабильности своей валюты и которыми их владельцы могли распоряжаться только по особому разрешению. До 1951 года их продавали за границей только нелегально. При этом, как правило, за сто замороженных марок давали от восьми до десяти долларов, то есть курс был грабительский. Томас Ливен разыскал в Швейцарии промышленные предприятия, имевшие замороженные счета в Германии на вклады 1931-36 годов. Эти люди с готовностью продали нашему другу свои вклады по упомянутому грабительскому курсу. Все равно! Лишь бы вернуть таким образом хоть какие-то деньги! Теперь Томас был владельцем замороженных счетов в Германии. Затем он снова послал господина Ахазяна в Гамбург. Маленький армянин лично объяснил банкиру Марлоку: — Санация «Эксцельсиор-верке» будет финансироваться в основном из средств с замороженных счетов моих швейцарских клиентов. По действующим правилам это возможно только с разрешения Банка немецких земель. У меня полномочие перевести указанные средства в размере 2,3 миллиона марок в ваш банк. Марлок потер руки. Ведь он чувствовал, что находится на пороге самой блестящей сделки своей жизни! Он поехал во Франкфурт. Много дней подряд вел упорные переговоры с Банком немецких земель. Он принял на себя обязательство под присягой — использовать 2,3 миллиона марок исключительно на санацию «Эксцельсиор-верке». За это средства ему расконсервировали. В тот же день в своей цюрихской квартире Томас говорил господину Ахазяну: — Ну, теперь снова поезжайте к нему. Я даю вам доверенность, а также первоклассную подделку — документы от швейцарских фирм, якобы участвующих в санации предприятия. Гамбургская свинья откроет вам доступ к банковским миллионам. Это же все равно не его деньги. Снимите их со счета и привезите сюда. Маленький армянин с восхищением глядел на Томаса Ливена: — Мне бы вашу голову! Сколько вы, собственно, заплатили за замороженные 2,3 миллиона марок? — Около ста шестидесяти тысяч долларов, — скромно улыбнулся Томас и, не сумев сдержаться, потер руки. — И когда вы доставите деньги в Цюрих на своем великолепном «кадиллаке», дорогой мой, они из замороженных снова превратятся в настоящие немецкие марки! Вам придется съездить несколько раз. Деньги спрячете в запаску и шасси автомобиля. И тогда «Эксцельсиор-верке» мы пошлем ко всем чертям, а эта гамбургская скотина вылетит в трубу. Господин Рубен Ахазян отправился в путь 7 декабря 1949 года. 16-го он должен был вернуться. Это был день, когда ФРГ получила от США кредит на миллиард марок. Господин Рубен Ахазян в этот исторический день германского возрождения не появился. Он вообще больше не появлялся… 28 декабря банкир Вальтер Преториус был арестован в Гамбурге сотрудниками уголовной полиции. В это же самое время агентами швейцарской федеральной полиции был арестован и Томас Ливен в своей съемной квартире в Цюрихе. Агенты действовали на основании срочного ордера Интерпола и немецкого ведомства уголовной полиции. Господ Ливена и Преториуса обвинили в спекуляции с замороженной маркой в особо крупных размерах. — Кто меня в этом обвиняет? — спросил Томас полицейских. — Некий Рубен Ахазян донес на вас и передал немецким властям изобличающие вас документы. Кстати, потом он исчез. «И мои 2,3 миллиона марок тоже ухнули, — подумал Томас Ливен. — Гм, гм. Все же под конец я совершил-таки ошибку. А ведь этот армянин производил такое приятное впечатление…» 20 Почти год Томас Ливен отсидел в предварительном заключении. Тем летом стояла такая жара, какой не было за все минувшее столетие. События в мире менялись с калейдоскопической быстротой: были отменены продовольственные карточки, а 28 июня развязана война в Корее, что вызвало психоз по всей Европе, когда люди, как сумасшедшие, скупали продовольствие. 19 ноября 1950 года земельный суд Франкфурта приговорил Томаса Ливена к 3,5 годам тюрьмы. В устном обосновании приговора судья заявил, что при вынесении вердикта суд учел откровенность и искренность подсудимого. Он посчитал, что мотивы, которыми руководствовался подсудимый в своих антиобщественных деяниях, были чисто эмоционального свойства. Учли также его интеллигентность и образованность, а также то, что типичным мошенником он не был. Другой обвиняемый, гамбургский банкир Вальтер Преториус, получил четыре года. Для него у судьи таких мягких характеристик не нашлось. Его банк обанкротился, ему самому на вечные времена запрещалось заниматься банковской деятельностью. Франкфуртский процесс оказался пикантным вдвойне. Хотя обвиняемые, как мы знаем, лично знали друг друга, они на суде об этом знакомстве не упомянули ни словом, ни жестом. Другое пикантное обстоятельство заключалось в том, что уже на первом заседании председательствующий удалил публику из зала, а именно после того как обвиняемый Ливен объявил о своем желании в деталях объяснить махинацию, позволившую ему получить замороженные марки. По этой причине подробное освещение процесса против Ливена и Преториуса в печати сделалось невозможным. Так что опасения Томаса, что он вновь напомнит о себе различным секретным службам, оказались напрасными. В известном смысле он добился своей цели: Вальтер Преториус, он же Роберт Э. Марлок, оказался разоренным на вечные времена. Нервным, трясущимся — настоящая развалина — предстал он перед судом. Оба обвиняемых в ходе процесса не обменялись друг с другом ни словом. Приговор выслушали молча. Затем Томас Ливен с улыбкой взглянул на своего бывшего компаньона. И этой улыбки Роберт Э. Марлок не смог выдержать, он отвернулся… Марлок попал в тюрьму Франкфурт-Хаммельгассе. Томасу Ливену удалось добиться перевода в исправительное учреждение Дюссельдорф-Дерендорф. О том, чтобы он не испытывал в заключении никаких неудобств и не ощущал нехватку благ земных, позаботился его друг Бастиан, проживавший теперь на Цецилиен-аллее в Дюссельдорфе и доставлявший ему обильные передачи. Когда Томасу от скуки стало совсем уж невмоготу, он составил словарь уголовной лексики. Из этого словаря, содержавшего тысячи слов, мы представим интересующимся, наиболее интересные, как нам кажется, примеры: Звонарь — человек, перед намеченным ограблением обязанный убедиться, не находятся ли дома хозяева. С этой целью он с пятиминутными паузами четырежды нажимает на кнопку звонка. Если никто не открывает, он отправляется к сообщникам и говорит, что все чисто. Взять на абордаж — обобрать беспомощного пьяного, которого, якобы желая ему помочь, провожают домой. Герань — директор исправительного заведения. Железный густав — кража электричества при помощи магнита особой формы, прикрепляемого к электросчетчику, что приводит к его остановке. Игра на рояле — процесс принудительного снятия отпечатков пальцев в уголовной полиции. Кусок печени — помощник врача в больничном отделении тюрьмы. Натан — заключенный, безвозмездно дающий сокамерникам юридические консультации по всем жизненным вопросам. Оффенбах — человек, специализирующийся на краже музыкальных инструментов. Пульсировать — удачно провести мошенничество или грабеж со взломом. Квак — заключенный, утомляющий всех нескончаемой болтовней о якобы скором пересмотре своего дела. Четки — связка отмычек. Каждая в отдельности зовется Сезамом. Холодец — результат кражи со взломом, не соответствующий ожидаемому. Загонщик — человек, направляющий уголовную полицию по ложному следу. Волк — человек, симулирующий самоубийство в камере и затем набрасывающийся на спешащего к нему надзирателя. 21 14 мая 1954 года Томас Ливен был освобожден из заключения. У ворот тюрьмы его дожидался друг Бастиан. Не теряя времени, оба отправились на Ривьеру, где Томас от души отдохнул на мысе Ферра. Домой Томас возвратился лишь летом 1955 года и поселился в своем прекрасном доме на Цецилиен-аллее в Дюссельдорфе. У него еще оставалось немного денег и счет в Райн-Майн-банке. Соседи считали его солидным немецким дельцом, хотя и были слегка раздосадованы тем, что ничего конкретного о нем разузнать было нельзя. — Послушай, мы должны что-то предпринять, — сказал однажды Бастиан Фабр. — Наших средств надолго не хватит. О чем ты думаешь? — Я думаю об одной крупной операции с акциями, — просто ответил Томас. — На ней никто не должен пострадать… И эту крупную акцию с акциями Томас затем любовно подготавливал несколько месяцев. И, наконец, 11 апреля 1957 был дан ей старт — в гости был приглашен толстый, покрытый шрамами директор Шалленберг, владелец бумажной фабрики. Томас выяснил, что Шалленберг под именем Мак в годы войны был вервиртшафтсфюрером в так называемом Вартегау и по-прежнему значился в списке военных преступников, подлежавших выдаче польскому правительству. После всего этого господину директору Шалленбергу не оставалось ничего другого, как, скрипя зубами, исполнить просьбу Томаса: он передал ему пятьдесят крупноформатных листов специальной бумаги с водяными знаками, использовавшейся для печатания акций. Что делал Томас Ливен с этой бумагой и как он провернул крупное дело с акциями DESU, мы подробно изложили в начале повествования. Отправляясь на Ривьеру с молодой и красивой Хелен де Курвиль, с которой познакомился в Цюрихе, он имел 717850 швейцарских франков. В ночь, когда прелестница Хелен стала его возлюбленной в каннском фешенебельном отеле «Карлтон», Томасу был преподнесен (о чем мы тоже сообщали) леденящий сердце сюрприз. Хелен неожиданно разрыдалась, напугав Томаса: — Я тебя обманула! Ах, мой любимый Томас, я должна сказать тебе, что работаю на американскую секретную службу… Я… меня сделали подсадной… ФБР любой ценой желает заполучить тебя… И если ты не станешь на нас работать, то тебя разоблачат… Томас оставил впавшую в отчаяние в одиночестве. В своей спальне он сел к открытому окну и стал смотреть на звезды, блестевшие над Средиземным морем. Томас Ливен задумался о своей полной страстей и приключений жизни, об этой сумасшедшей авантюре, все время возвращавшей его на круги своя, с того самого теплого дня в мае 1939 года, когда все только начиналось… Глава третья 1 Очаровательная и обаятельная читательница, умный и остроумный читатель! Что происходило с нашим другом между маем 1939-го и маем 1957 годов, мы вам поведали в предыдущих главах. Только что замкнулся огромный, если не сказать гигантский, круг, в орбиту которого попало множество людей, стран.и приключений, мировая война и период после нее. Но история нашего друга на этом не заканчивается. Даже не думайте! И потому мы рассказываем, как все развивалось дальше… Красавицу Хелен Томас встретил только за завтраком. Она была бледна и явно нервничала. — Ты сможешь меня простить? — Хочу попытаться, дитя мое, — сказал он мягко. — И… ты будешь на нас работать? — И это хочу попробовать. У нее вырвался легкий крик радости. Бросившись ему на шею, она опрокинула стаканчик с яйцом всмятку. Он сказал: — Разумеется, я поставлю свои условия. Я не желаю получать задания от тебя или твоего шефа полковника Херрика, а только от первого лица ФБР. — От Эдгара Гувера? — она рассмеялась. — Смешно, но он тоже непременно желает с тобой пообщаться! У нас задание — доставить тебя в Вашингтон во что бы то ни стало… Да, такова жизнь. 23 мая 1957 года Томас Ливен сидел в ресторане аэропорта Райн-Майн. Он сильно нервничал. Его часы-луковица показывали двадцать минут седьмого. Без четверти семь улетал суперлайнер, который должен был доставить его в Нью-Йорк. А проклятого агента Фабера все еще не было. Об этом проклятом агенте Фабере ему сообщил перед отлетом из Цюриха полковник Херрик: «Фабер доставит вас к Гуверу». А этот Фабер так и не подошел. Томас в бешенстве смотрел на входную дверь ресторана. В этот момент появилась молодая дама. Из груди Томаса вырвалось легкое восклицание, горячая волна окатила его, дрожь пробежала по всему телу. Молодая дама направлялась прямо к нему. В красном пальто, красных туфлях и красной шапочке, из-под которой выбивались волосы цвета вороного крыла. Рот — крупный и алый, большие темные глаза, очень бледное лицо. Томас, у которого бешено заколотилось сердце, подумал: «Нет, нет. Помилосердствуйте! Этого быть не может, не бывает! Шанталь, моя милая умершая Шанталь идет ко мне, единственная женщина, которую я когда-либо любил. Вот она подходит и улыбается мне. Боже, но она же умерла, ее же застрелили в Марселе…» Молодая женщина приблизилась к столу. Томас чувствовал, как струйки пота бегут у него по спине, когда он, пошатываясь, поднимался ей навстречу. Вот она, до нее можно дотронуться: «Шанталь»… — простонал он. — Ну, Томас Ливен, — сказала молодая женщина хрипловатым голосом, — как дела? — Шанталь… — снова пролепетал он. — Что вы сказали? Он глубоко вздохнул. Нет, это не она. Какая ерунда. Она ниже ростом. Нежнее. Моложе. На несколько лет моложе. Но сходство, фантастическое сходство… — Кто вы? — с усилием спросил он. — Меня зовут Памела Фабер. Я лечу с вами. Извините за опоздание, машина сломалась. — Вы… вас зовут Фабер? — Томасу по-прежнему казалось, что все вокруг плывет. — Но полковник Херрик говорил о мужчине. — Полковник Херрик меня не знает. Ему сказали, что будет агент. И он, конечно, решил, что это мужчина, — она широко улыбнулась. — Пойдемте, господин Ливен, наш самолет готов к вылету. Он уставился на нее, как на призрак. А Памела Фабер в каком-то смысле и была видением. Милое, щемящее сердце воспоминание, долетевший привет из царства мертвых… Потом на высоте шесть тысяч метров над Атлантикой они проговорили почти всю ночь, тихо и доверительно. Томас расчувствовался. Почему эта женщина так волновала его? Только из-за сходства с Шанталь? Почему в нем возникло ощущение, что эту Памелу Фабер он знает уже целую вечность? Родители ее были немцами, но на свет она появилась в Америке. С 1950 года работает на американскую секретную службу. Как это вышло? Памела пожала плечами. Ответила честно: — Думаю, главной причиной была страсть к приключениям. Родители умерли. Хотелось попутешествовать, увидеть другие страны, набраться впечатлений… Томас подумал: впечатлений. Увидеть другие страны. Родители умерли. Так бы ответила и Шанталь, если бы ее спросили, почему она стала авантюристкой. Шанталь, ах, Шанталь! И почему только эта молодая женщина так на нее похожа? — Но теперь с меня хватит, знаете ли. Эта жизнь не для меня, я ошиблась. Или постарела. — Сколько же вам лет? — Тридцать два. — О боже, — сказал он и подумал о своих сорока восьми годах. — Я хочу завязать. Выйти замуж, иметь детей. Маленький домик. Хорошо готовить для семьи. — Вы… вы любите готовить? — хрипло спросил Томас. — Это моя страсть! Почему вы на меня так смотрите, господин Ливен? — Так… ничего… — Но секретные службы — это дьявольский круг, из которого не вырвешься. Завязать! Кто из нас может завязать? Вы можете? Никто не может. Никто не имеет права… 2 Очарование той ночи не отпускало Томаса Ливена. Оно росло, усиливалось, и он погружался в него, как в сладостное море, как в душистое дурманящее облако. Из Нью-Йорка они с Памелой вылетели в Вашингтон. Теперь он наблюдал за ней пристально, с каким-то клиническим интересом. Честностью, добродушием, храбростью она напоминала Шанталь. В ней, как и в Шанталь, было что-то от дикой кошки: ее сила. Но она была умнее и лучше воспитана. Томас подумал: «Почему становится больно, когда я вижу ее?» Эдгар Гувер, 62-летний глава американского федерального уголовного ведомства, принял Томаса Ливена в своем служебном кабинете в Вашингтоне. Первая встреча продлилась всего несколько минут. После сердечного приветствия этот коренастый мужчина с умными и немного задумчивыми глазами объявил: — Здесь нам спокойно поговорить не дадут. Знаете что? Устроим себе роскошный выходной — мисс Фабер, вы и я. У меня неподалеку загородный дом. Местность, где находилось жилище Эдгара Гувера в штате Мэриленд, представляла собой цепь невысоких холмов, поросших лесом. Убежище главного криминалиста Америки было обставлено прекрасной старинной мебелью. В субботу утром во время завтрака босс ФБР, потирая руки, объявил: — Сегодня мы приготовим роскошного индюка. Немного рановато для индейки, но внизу в деревне я видел обменные молодые экземпляры. Одного из них я потом доставлю. И бруснику тоже. — Бруснику? — Томас удивленно поднял брови. Памела, на которой в этот день была грубая рубашка, какие лосят лесорубы, и синие джинсы, выглядела особенно соблазнительно. С улыбкой взглянув на Томаса, она подтвердила: — Да, здесь именно так готовят индейку. — Чур меня! Я же индейку всегда… — …фарширую, правда? — Памела кивнула. — Моя мать тоже. А начинка — фарш из печени индейки и гуся… — …К этому еще телятина, свиное сало и яичный желток, — прервал Томас взволнованно. — Плюс очищенные и порезанные трюфели, две булочки… — …а свинина должна быть жирной! — оба внезапно замолчали, посмотрели друг на друга и покраснели. Гувер рассмеялся: — Ну и ну, вы великолепно подходите друг другу. Как вы считаете, мистер Ливен? — Да, — ответил Томас, — я тоже все время об этом думаю. Два часа спустя они собрались на кухне. Памела помогала Томасу ощипать и выпотрошить птицу, помогла и готовить начинку. Стоило ему потянуться за перцем, как перец оказывался у него в руке. Стоило подумать, что начинка жидковата, как она тут же проворачивала через мясорубку намоченную булочку. «Ах, боже, — думал Томас, — силы небесные!» Памела сказала: — Грудку индейки мы завернем в сало, моя мать всегда так делала. — Ваша мама заворачивала грудку в свежее жирное сало? — Томас просиял. — Моя тоже! И оставляла в нем на полчаса перед жаркой. — Конечно, чтобы грудка не была сухой. Томас подержал на весу заднюю часть индейки, в то время как Памела уверенно и сноровисто зашивала то естественное отверстие, через которое начинка укладывалась во внутренность птицы. Гувер, наблюдавший за ними, медленно произнес: — Мистер Ливен, вы, конечно, понимаете, что мы пригласили вас в Америку не потому, что вы умеете хорошо готовить. — А почему? — спросил Томас, поворачивая птицу то в одну, то в другую сторону. — Потому что вы знаете госпожу Дуню Меланину. Индюк выпал из рук Томаса и шмякнулся на стол. — Пардон, — Томас снова поднял птицу. — И где… где эта дама? — В Нью-Йорке. Она же была вашей любовницей, не так ли? — Да… то есть… — Томас почувствовал взгляд Памелы и уставился на птицу. — Она вообразила, что любит меня… Гувер поднялся, теперь он заговорил очень серьезно: — Нам известно, что в Нью-Йорке уже долгое время работает мощная шпионская сеть русских. Как — мы не знаем. Не знаем, кто туда входит. Но три недели назад один из них пришел в наше парижское посольство и сдался. Некий мистер Моррис. Он был последним любовником госпожи Меланиной. Томас осторожно положил индюшку на стол. — Ни слова больше, мистер Гувер, — сказал он дружелюбно. — Я сделаю все, что в моих силах. При одном условии. — Каком же? Томас посмотрел на криминалиста-меланхолика. Посмотрел на соблазнительную индюшку. Посмотрел на Памелу, стоявшую с мокрыми перепачканными руками, разгоряченную, очень красивую, желанную. И мягко ответил: — Условие такое: после завершения миссии мне будет дозволено умереть. 3 Ранним утром 21 ноября 1957 года дети, игравшие на пляже Каскаи неподалеку от Лиссабона, обнаружили на белом песке, кроме пестрых ракушек, морских звезд, полузадохшихся рыб, мертвого мужчину. Он лежал на спине. На лице застыло удивление. Одет он был в чрезвычайно модный, хотя и изрядно размокший серый костюм из лучшей шерсти, черные полуботинки и носки, белую рубашку и черный галстук. На рубашке в области сердца проступало огромное кровавое пятно. Немного пострадал и пиджак. Этот господин явно был отправлен из нашего в другой, якобы лучший, мир посредством пули, причем не мелкого калибра. Малыши разбежались с воплями. Через пять минут к месту поспешили рыбаки и рыбачки. Взволнованно переговариваясь, они обступили покойника. Один из стариков обратился к своему сыну: — Посмотри-ка, Жозе, нет ли у него при себе паспорта. Жозе склонился над убитым: у господина обнаружилось целых четыре паспорта. Заговорил другой старик: — Этого парня я знаю! В сентябре 1940 года, рассказал он, 17 лет назад, за хорошую плату он участвовал в похищении немецкими агентами одного тоже весьма элегантного господина. В то время старик был рулевым рыболовного катера. — …Они оглушили его где-то в городе и в бессознательном состоянии привезли сюда, потом мы погрузили его на борт и вышли в открытое море. На границе трехмильной зоны, сказали мне немцы, нас будет ждать подводная лодка и заберет его. Но она не пришла. Тогда случилось кое-что. И старик рассказал, что. Читателю это уже известно. — Они все время называли его «коммерсант Йонас», — рассказывал старик рулевой. Заговорил другой старик: — Посмотри, Жозе, нет ли у покойника паспорта на имя Йонаса. Жозе посмотрел. Был. На имя Эмиля Йонаса, торговца из Рюдельсгейма. — Нужно немедленно сообщить в полицию, — сказал Жозе. 4 — Пишите, — говорил своей секретарше комиссар Мануэль Вайда из отдела по расследованию убийств. — У мертвого, обнаруженного на пляже Каскаи, …э-э, речь идет о лице явно мужского пола… слово «явно» вычеркните, в возрасте от 45 до 50 лет. В прилагаемом заключении полицейского врача установлена смерть от выстрела из американского армейского пистолета калибра девять миллиметров… Абзац. В одежде убитого — вы успеваете, сеньорита? — были найдены: 891 доллар и 45 центов, два счета из нью-йоркских ресторанов, счет из нью-йоркского отеля «Уолдорф-Астория», немецкие водительские права, выданные на имя Томаса Ливена, и старомодные золотые часы-луковица, а также четыре паспорта: два немецких — на имя Томаса Ливена и Эмиля Йонаса, а также два французских — на имя Мориса Озе и Жана Леблана… Абзац. Фото Жана Леблана и Эмиля Йонаса, находящиеся в архиве уголовной полиции, совпадают. Они в точности соответствуют фотографиям, имеющимся в четырех паспортах убитого. Из всего этого можно с полным основанием сделать вывод, что убитый — агент Томас Ливен, который в последние годы заставил так много говорить о себе. Без сомнения, он пал жертвой мести других агентов. Расследование дела будет, разумеется, продолжено… Какая чушь. Как будто хоть одно убийство агента было раскрыто! Убийцы давно уже и след простыл… Сеньорита, вы в своем уме? Зачем вы напечатали три мои последние фразы? 5 — Жизнь человека, рожденного женщиной, недолга и полна треволнений… — говорил священник у открытой могилы. Траурная церемония происходила 24 ноября 1957 года в 16.30. Потребовалось некоторое время, прежде чем пришло разрешение предать земле тело усопшего. 24 ноября 1957 года в Лиссабоне шел дождь, было довольно прохладно. Немногочисленные участники похорон поеживались. Присутствовали сплошь мужчины и одна-единственная молодая дама. Господа выглядели так, как и должны выглядеть коллеги. Бывший майор Фриц Лооз, в прошлом представитель абвера Кельна, склонил голову. Стоявший рядом британский агент Лавджой с лицом желтым, как лимон, чихал. Чешский шпион Грегор Марек застыл, склонившись над могилой. Задумавшись, стояли полковники французской разведки Симеон и Дебра. Грустными были немецкий полковник абвера Эрих Верте и маленький майор Бреннер. Рядом со священником находилась агент ФБР Памела Фабер, которая так сильно напоминала Томасу Ливену его умершую возлюбленную Шанталь Тесье. — Земля да будет тебе пухом, Томас Ливен. Аминь, — произнес пастор. — Аминь, — повторили не совсем обычные участники траурной церемонии. Все они знали Томаса Ливена. Всех их он в свое время водил за нос. И теперь их послало сюда начальство, чтобы убедиться, что проклятый пес действительно умер. Слава Всевышнему, он мертв, думали господа. Яму засыпали. Прежние коллеги Томаса бросили в нее по горсти земли. После этого рабочие приволокли к могиле простой мраморный камень, который должен будет ее украсить. Стали расходиться. Бреннер и Верте пошли вместе. Своего соотечественника Фрица Лооза они не знали, он их тоже. Фриц Лооз работал в одной из вновь созданных спецслужб, а Верте и Бреннер — в другой, тоже новой. В 1957 году в фатерланде снова появились спецслужбы. Возле кладбища агенты расселись по такси. Они могли бы взять напрокат микроавтобус, поскольку жили в одной гостинице, в самой фешенебельной, разумеется. Расходы оплачивали уважаемые налогоплательщики. Из своих номеров они заказали разговоры с Англией, Францией, Германией и даже со страной за железным занавесом. Когда их соединяли, они несли какую-то несусветную чушь, вроде: «Желтую акулу подали сегодня на обед». Что означало: «Я видел в морге покойного. Это Томас Ливен». И к концу дня в центрах различных разведслужб были закрыты и отправлены в архив досье — где-то пухлые, а где-то потоньше. На всех обложках значилось одно и то же имя: Томас Ливен. Под ним — крест… В то время когда коллеги все еще висели на телефонах, Памела Фабер, заказав себе виски, соду и лед, праздно сидела в своем номере, сбросив туфли на высоком каблуке и положив красивые ноги на пуфик. Так, расслабившись, она сидела в кресле, курила, вращая стакан с виски. Ее темные глаза блестели, как звезды, крупный рот готов был вот-вот расплыться в улыбке от сознания удачного спектакля. Так и сидела Памела Фабер, пила, курила, смеялась, а дождливые сумерки все сильнее окутывали Лиссабон. Неожиданно, подняв стакан, она громко произнесла: «Твое здоровье, любимый Томас! Живи как можно дольше — для меня!» Конечно, она была уже немного под хмельком. Иначе бы этого не сказала. Ибо Томас слышать ее не мог, в комнате его не было, не было его ни в гостинице, ни в Лиссабоне, ни вообще в Европе, он был… Да, где же он? Вопрос не праздный. О том, что в этот день похоронили не Томаса Ливена, вы, любезные читатели, конечно, уже догадались по веселому стилю повествования. Но если не его, то, значит, кого-то другого вместо него? Терпение, сейчас расскажем. Для этого необходимо вернуться к тому дню, когда мы оставили Томаса Ливена в загородном доме, что на холмах штата Мэриленд, в гостях у главного криминалиста Америки 25 марта 1957 года. В этот день он и сообщил о своем неожиданном желании умереть по завершении своей миссии. — Ага, — невозмутимо сказал Гувер. — И как вы представляете себе свою кончину? Томас Ливен объяснил ему и Памеле — как, закончив словами: — Совершенно необходимо, чтобы я умер, для того чтобы наконец… наконец-то!… зажить мирной жизнью. В ответ на эти слова и на желание заранее спланировать свой уход из жизни Гувер и Памела рассмеялись от всего сердца. — Детали обсудим позднее, — сказал Томас. — А теперь вы, может быть, расскажете мне поподробнее о моей Дуне и мистере Моррисе. Где он, кстати? — В Париже, — ответил Эдгар Гувер. — Вот оно что, а я-то думал, в Нью-Йорке. — Он был в Нью-Йорке. Вплоть до недавнего времени. Потом он отправился в Европу. В Париже остановился в «Крийоне». Потом у него, по всей видимости, сдали нервы. Поскольку 4 мая 1957 года он вышел из отеля и направился в американское посольство. Мистер Моррис настоял на беседе с послом, заявив ему: «Я советский шпион»… 6 — Я советский шпион. Могу предоставить вам информацию о крупнейшей советской шпионской сети в Соединенных Штатах, — сказал Виктор Моррис американскому послу в Париже. — А почему вы хотите это сделать, мистер Моррис? — спросил посол. — Потому что мне нужна ваша помощь, — ответил Моррис, человек с широким полноватым лицом и в черных роговых очках с толстыми линзами. — Я получил приказ покинуть Америку и возвратиться в Москву через Париж. Я знаю, что это означает. Они хотят убить меня. — И почему же Советы хотят вас убить? — Я… гм, думаю, я не оправдал доверия, — ответил человек на американском английском без акцента. — Бабы. Пьянки. Чересчур много болтал. И к тому же еще Дуня… — Кто такая Дуня? — Дуня Меланина. Бывшая жена советского офицера. Работает в Нью-Йорке медсестрой в приемной одного врача. Я сошелся с ней. Но все время были скандалы. На нас стали обращать внимание. Марк сказал, что мне нужно немедленно исчезнуть. — Кто такой Марк? — Уже десять лет — глава крупнейшей шпионской сети в Америке. Виктор Моррис, как выяснилось, действовал под разными именами. Настоящее имя его было Хейханем, он был подполковником советской секретной службы. С 1946-го по 1952 годы его готовили в России для шпионской деятельности в Америке как напарника легендарного непревзойденного мистера Марка. Шесть лет подготовки! Стоит себе только представить, что это значит: Хейханему (он же Моррис) пришлось полностью забыть свое прежнее «я» и влезть в новую шкуру. Он должен был научиться читать, говорить, есть, ходить, думать и спорить, как человек, выросший в окрестностях Нью-Йорка. И водить машину, как американец, и танцевать, и читать, и писать, и курить, и напиваться, как американец. Тот, кто приехал раньше, успешно справился с этой чудовищной нагрузкой: мистер Марк — лучший шпион, которого Кремль когда-либо имел в Америке. И на след которого никому не удавалось напасть в течение десяти лет. Подполковник Хейханем превратился в нового человека, он успешно выдержал все экзамены. 14 апреля 1952 года, снабженный великолепно сработанным американским паспортом, он дал о себе знать Михаилу Свирину, секретарю советской делегации при ООН в Нью-Йорке. Тот встретился с ним с соблюдением всех мыслимых мер предосторожности, вручил ему деньги и объяснил: — Вступите в контакт с мистером Марком. Мы с вами больше никогда не увидимся. С этой минуты вы для меня, как и мистер Марк, официально больше не существуете. Не рассчитывайте на то, что я когда-нибудь помогу вам. Я дипломат и не вправе иметь с вами никаких дел. — А как я узнаю Марка? — Он вам позвонит в гостиницу. Вот возьмите небольшую курительную трубку ручной работы. Вы будете держать ее во рту как опознавательный знак на месте встречи с Марком. Это место встречи Марк сообщил по телефону три дня спустя: — Будьте ровно в 17.30 в клозете кинотеатра во Флашинге. Клозет! Ни одна разведка в мире не может обойтись без этого заведения! Ровно в половине шестого в указанный день Моррис посетил упомянутое место. Из кабинки вышел мужчина лет сорока пяти, высокий, почти лысый, с несколько скептическим выражением на умном лице, большими ушами, тонкими губами и в очках без оправы. На нем были фланелевый костюм и голубая рубашка без галстука, какие носят художники. Он посмотрел на Морриса. Посмотрел на маленькую трубку оригинальной формы, которую тот зажал во рту. Коротко кивнув, сказал: «Минута в минуту, Моррис»… 7 — …коротко кивнув, Марк сказал: «Минута в минуту, Моррис», — рассказывал шеф ФБР внимательно слушавшему Томасу Ливену. Рядом с ним сидела серьезная Памела Фабер. Все трое курили и попивали черный кофе с французским коньяком. Индейка была уже съедена. Гувер прикурил большую длинную сигару и выпустил облачко приятно пахнущего дыма: — Позвольте продолжить: Моррис и Марк вообще-то не переносили друг друга. Взаимная антипатия возникла с первой же минуты. Но были вынуждены ладить… Да, ладить друг с другом им отныне пришлось. В тот день в клозете Марк передал Моррису деньги, ключ кода и обговорил легенду: Моррису нужно было открыть фотостудию, чтобы власти не задавались вопросом, на что он живет. Далее Марк сообщил, где и каким способом Моррис должен был оставлять и забирать секретную информацию. Информацию — в микрофильмах не крупнее булавочной головки — следовало прятать в монетах, использованных бумажных носовых платках или апельсиновой кожуре. При помощи небольшой магнитной пластинки их можно было закреплять под скамейками, общественными телефонами, мусорными баками или почтовыми ящиками. — Все шло как по маслу, — рассказывал Гувер. — Моррис, как было сказано, терпеть не мог Марка, но его задания выполнял безупречно. — Какие, к примеру? — К сожалению, очень важные, — вздохнул Гувер. — После всего, о чем сообщил Моррис в Париже, нам не следует строить себе никаких иллюзий. Благодаря организации Марка Советы располагают огромнейшей информацией. К примеру, Моррис, согласно его же показаниям, занимался шпионажем в ракетном центре «Нью Гайд-Парк». — И ни разу никаких происшествий, сбоев? — спросил Томас. — Как же, один раз было. И этот сбой, по крайней мере, подтвердил, что Моррис не солгал нам. Вот она, улика, — Гувер выложил на стол перед Томасом потертый пятицентовик. — Поднимите и уроните его. Томас уронил. Монета распалась на две части. Она оказалась полой внутри. На одной из сторон была приклеена крошечная микропленка. — Эта микропленка, — продолжал Гувер, — содержит закодированное сообщение Марка. Лучшие головы ФБР бьются над ним уже четыре года, пытаясь расшифровать, — безуспешно. — Как эта монета оказалась у вас? — спросил Томас. — Чистейшая случайность, — сказал Гувер. — Мальчишка-разносчик газет по имени Джеймс Бозарт нашел ее в 1953 году… В один из жарких вечеров лета 1953 года маленький веснушчатый мальчишка-газетчик Джеймс Бозарт взбегал по лестнице доходного дома казарменного типа в городском районе Бруклина. Вдруг — бац! Он споткнулся и растянулся во весь рост. Все деньги высыпались из кармана. Вот невезение! Ругаясь вполголоса, Джеймс принялся подбирать мелочь. Неожиданно в руке у него оказался пятицентовик, на ощупь какой-то странный. Джеймс покрутил его туда-сюда, и тут он распался на две части. Вот это да! На внутренней стороне одной из половинок Джеймс углядел какую-то черную точку. Всего несколько дней назад он смотрел шпионский фильм. Там микропленки прятали в портсигарах. Может, и здесь микропленка? Джеймс Бозарт (американская нация должна быть бесконечно благодарна ему за это) понес сперва свою находку в ближайший полицейский участок. Старший смены Милли высмеял мальчишку, но сержант Левон сказал: — Подожди-ка, Джо. Отправим эту штуку в ФБР. Кто знает, может быть, о нас напишут в газетах. В газеты никто из них тогда не попал. Но два агента ФБР пришли к мальчишке домой. Расспросили его. Где он упал? На Фултон-стрит, 252. В многоэтажном доме с квартирами внаем. Нижние помещения были приспособлены под магазины. На втором и третьем этажах размещались фирмы. Еще выше жили холостяки — художники и мелкие служащие. Кроме того, и ФБР имело свое бюро в этом муравейнике. Агенты ФБР изучили под лупой каждого обитателя дома и ничего не обнаружили. Прошли годы. Послание на микропленке оставалось нерасшифрованным, отправитель неизвестным. И люди, отвечавшие за национальную безопасность Америки, в 1953-57 годах все отчетливее ощущали: гигантская шпионская сеть опутала страну, все больше угрожая ее безопасности. — В эти годы, — говорил Гувер в своем уютном доме Томасу Ливену, — Моррис, судя по всему, все больше опускался. После встречи с Дуней Меланиной дела его шли все хуже и хуже. Он дрался с ней, она дралась с ним. Марк, очевидно, был вынужден сообщить об этом в Москву, так как Морриса внезапно отозвали. В Париже он пришел в американское посольство, попросил защиты и рассказал все, что знал. — И все же, сдается мне, рассказал он не очень много, — заметил Томас. — Недостаточно, — ответил Гувер, — но в то же время и немало. Хотя этот таинственный Марк и делал все, чтобы Моррис не узнал, где он живет, но однажды тому удалось все же тайно проследить за ним. И, согласно его показаниям, он живет — знаете где? — Судя по вашему таинственному виду, наверняка на Фултон-стрит, 252. — Верно, — подтвердил Гувер. — В доме, в котором четыре года назад мальчишка Джеймс споткнулся и нашел монету… После этих слов в комнате повисла тишина. Томас встал, подошел к окну и посмотрел на открывавшийся перед ним прелестный ландшафт. Эдгар Гувер продолжал: — Сотрудники моего штаба, в том числе и мисс Фабер, в последние недели еще раз взяли под микроскоп каждого жильца. Описание, данное Моррисом, в точности подходит к одному общему любимцу. Он художник. Живет на самом верху. Зовут его Гольдфус. Эмиль Роберт Гольдфус. Американский гражданин. На Фултон-стрит проживает с 1948 года. Рассказывайте дальше, мисс Фабер. — В течение нескольких недель, — сказала Памела, — мы следили за Гольдфусом. Задействовали десятки автомашин ФБР с радарами, радио- и телеприборами. Гольдфус не мог отныне сделать ни шага, без того чтобы за ним не следовали наши люди. Результат нулевой. — Вот этого я что-то не понимаю, — сказал Томас. — При наличии таких серьезных подозрений в шпионаже почему вы тогда его не арестуете? Памела покачала головой: — Мы не в Европе, мистер Ливен. — В Штатах, — пояснил Гувер, — человека можно арестовать, только если он бесспорно совершил противозаконное действие. Только тогда судья выпишет ордер на арест. Мы подозреваем, что Гольдфус — шпион. А где доказательства? Нет, доказать это мы не можем. А пока нет неоспоримых фактов, ни один судья в этой стране не позволит арестовать его. — А Моррис? — Информация Морриса носит доверительный характер. С оглядкой на свою семью в России он ни при каких обстоятельствах открыто не выступит свидетелем против Гольдфуса. — А тайный обыск квартиры? — Конечно, мы могли бы в отсутствие Гольдфуса проникнуть в его жилье и провести обыск. Уверен, что мы нашли бы там коротковолновый передатчик и прочие предметы, доказывающие, что он шпион. Но тогда его никогда не удастся осудить! — Это почему? — Его защитники потребуют, чтобы наши сотрудники показали под присягой, как они достали улики. Если выяснится, что они были добыты путем незаконного обыска, то судья объявит, что суд не станет рассматривать эти материалы, изобличающие Гольдфуса. — Да, но как тогда вообще возможно прищучить этого мистера Гольдфуса? Эдгар Гувер мягко улыбнулся: — Это мы вас спрашиваем, господин Ливен, — как? Для этого мы и привлекли вас, старого друга Дуни Меланиной. 8 — В России шашлык готовят с луком! — кричал толстый Борис Роганофф. — В России шашлык с луком не готовят! — кричал Томас Ливен. Кипя от гнева, они стояли друг против друга. Запахло дракой. Это было 19 июня 1957 года в 13.30. В Нью-Йорке стояла жуткая духота. Шашлычный скандал вспыхнул на кухне русского ресторана для гурманов. Толстяк Роганофф был его владельцем. Томас приходил сюда уже несколько дней, так как «У Роганофф» имела привычку обедать Дуня Меланина. Она работала неподалеку в ординаторской некоего доктора Мейсона. Встреча с ней оказалась безрадостной. Дуня, все еще темпераментная и привлекательная, жаловалась на Виктора Морриса, пуская слезу всякий раз, когда речь заходила о нем, а рассказывала она о нем беспрерывно, частично из внутренней потребности, частично подстрекаемая Томасом. Но ничего существенного она не сообщила. Расставаясь с Дуней, Томас встречался с Памелой, через которую поддерживал контакт с Гувером. Так тянулись день за днем, и ничего не происходило. Гольдфус ни разу не прокололся. Томас стал замечать, что Памела чем-то раздражена, причину этого он понять не мог. Он постоянно встречался с Дуней, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, уличающую Гольдфуса. Но Дуня, похоже, никогда его не видела. Она не уставала плакаться на своего Морриса. Накануне она высказала желание съесть шашлык. Томас немедленно заложил в уксус куски баранины в маринад и выдержал их двенадцать часов. Теперь мясо было готово. Только собрался Томас проложить его кусочками сала и нанизать на шампур, как этот толстяк Роганофф стал резать лук толстыми кружками. Начался дикий скандал. Потом они помирились. Но неприятности в тот день на этом не кончились. Когда Дуня наконец появилась, опоздав по своему обыкновению, то, едва они приступили к еде, она не преминула внести в раздрай и свою долю. Все время держась за болевшую голову, она цеплялась к Томасу по любому поводу. Затем, с трудом взяв себя в руки, сказала: — Извини, это все моя сумасшедшая работа, я не выдержу. — Что случилось? — Мне кажется, половина города приходит на прививки. — Прививки? — Сыворотка против полиомиелита. Ты наверняка об этом слышал. Но прививки — это еще не самое страшное. Самое страшное — писанина! — Что за писанина? — Каждый пациент должен предъявить свидетельство о рождении. Не паспорт, не документ о регистрации, нет, а свидетельство о рождении. — Зачем? — Так требует закон. А я должна переписывать номера всех свидетельств. И кто их выдал. А они приходят сотнями! Свихнуться можно! Прививки! Прививки! Прививки! — Прививки, прививки, — глупо повторил он, в то время как его сердце заныло. Ибо в зал только что вошла красивая молодая женщина в желтом летнем платье. Он не верил своим глазам. Что за черт! Она, должно быть, рехнулась! Неписаные законы ФБР строжайше запрещали двум агентам, работающим по одному делу, встречаться в общественных местах. Но Памеле Фабер на это, похоже, было наплевать. Она уселась прямо напротив Томаса. Скрестила ноги. Откинулась на спинку. И уставилась на Дуню… От той, разумеется, это не ускользнуло. — Кто это? — Че-чего? — Та особа напротив. Уставилась на меня. Ты ее знаешь? — Я? Кого именно? — Эту размалеванную в желтом. Не прикидывайся! — Боже, я эту женщину никогда в жизни не видел. — Ты лжешь! Ты ее знаешь! И еще как знаешь! Так началось и так продолжалось весь обед. Когда подали черный кофе, рубашка на Томасе взмокла. А Памела Фабер все не отводила глаз… В таком же духе все шло и дальше. Когда Томас вернулся к себе в «Уолдорф-Асторию», его поджидал господин по имени Роджер Экройд, которого в гостинице знали как коммерсанта по экспорту, сотрудничавшего с деловыми людьми из Европы. Господин Петер Шойнер — так теперь звался Томас — был известен в отеле как один из таких европейских бизнесменов. Оба коммерсанта, которые таковыми не были, уселись в пустом баре. Мистер Экройд тихо произнес: — У нас уже земля горит под ногами, Ливен. Вам удалось продвинуться? — Ни на шаг. — Дрянь дело, — сказал мистер Экройд, — по разным признакам Гольдфус готовится вскоре смотать удочки. Мы не знаем, куда он драпанет — в Австралию, Азию, Африку, Европу. — Усильте охрану границ. Аэропортов. Портов. И так далее. — И как это сделать? У нас попросту не наберется столько сотрудников. Гольдфус, разумеется, отправится путешествовать с настоящим поддельным паспортом. Томас давно знал, что такое настоящий поддельный паспорт, который выдержит любую проверку. — Вы думаете, что он раздобыл себе такой? — Этого я не знаю. В спешке вряд ли. Но наверняка какой-нибудь у него да есть, а этого достаточно. Если не случится чуда, он улизнет от нас. Томас глубоко вздохнул. «И ко всему прочему еще эта рафинированная особа мисс Фабер, — горько подумал он. — Ну, этой я мозги вправлю!» 9 — Знаете, чего вы заслуживаете? Хорошей порки! — кричал Томас. В этот вечер он оказался в маленькой квартире Памелы и, тяжело дыша, стоял перед хозяйкой, на которой был только черный пеньюар, а под ним наверняка не так уж много чего. — Как это вам взбрело в голову прийти в «Роганофф»? — Думаю, у меня есть право ходить в «Роганофф». — Но не тогда, когда там нахожусь я. — Этого я не знала! — моментально отреагировала она. — Прекрасно знали! — моментально парировал он. — Ну хорошо, знала! — Тогда почему пришли? — Потому что захотелось взглянуть разок на вашу распрекрасную Дуню! Он вытаращил глаза: — И потому вы ставите под угрозу все — всю операцию? — Не кричите на меня! Вы наверняка втрескались в эту даму! — Замолчите, или я вас высеку! — Попробуйте, если посмеете! — Ну погоди, — сказал он и бросился на нее. Ловким приемом джиу-джитсу опытная агентша уложила его на обе лопатки. Он грохнулся на ковер. Она засмеялась и убежала. Он поднялся и бросился вдогонку. В спальне он снова схватил ее. Последовала борьба. Оба рухнули на кровать. Потом, лежа у него на коленях, она барахталась и шипела: — Отпусти… отпусти… убью тебя… Пеньюар задрался. Под ним действительно практически ничего не было. Не обращая на это внимания, она колотила Томаса, верещала и кусалась. «Как Шанталь, — подумал он оглушенно, в то время как кровь ударила ему в виски, — она точно как Шанталь — о боже!» Внезапно он -навалился на нее. Его губы встретились с ее губами. В ответ она куснула его. Потом ее губы раскрылись и стали мягкими. Руки обвились вокруг него. И оба погрузились в одуряющее упоение первого поцелуя. Комната поплыла перед глазами Томаса Ливена, время исчезло. Когда он снова пришел в себя, то увидел ее глаза, полные любви. Памела прошептала: — Меня охватила такая ревность, такая ужасная ревность к твоей русской… Тут Томас увидел на предплечье у Памелы круглые и светлые следы прививки. Он побледнел и залепетал: «Прививка…» Памела, собиравшаяся поцеловать его, замерла: «Что случилось?» — Прививка, — тупо повторял он. — Ты в своем уме? Он посмотрел на нее совершенно отсутствующим взглядом: — Гольдфус знает, что он в опасности. Он попытается покинуть Америку и тайно вернуться в Россию. Любой, кто едет в Европу, должен сделать прививки от различных болезней, как того требует закон. А для этого он должен предъявить врачу свидетельство о рождении, чтобы тот записал номер… — от волнения Томас начал заикаться. — Свидетельство, а не паспорт… Его поддельный паспорт — качественная липа, но есть ли у него качественное поддельное свидетельство? Памела побледнела: — Свихнулся, явно свихнулся. — Ничего подобного. Если Гольдфус предъявил небезупречное поддельное свидетельство, тогда мы сможем, наконец, обвинить его в противоправных действиях, взять его самого… и обыскать его квартиру… — Томас! — Не мешай мне. Сколько врачей работает в Нью-Йорке? — Бог мой, откуда мне знать? Не меньше десяти тысяч. — Неважно, — сказал Томас Ливен, в то время как Памела Фабер растерянно смотрела на него. — Даже если потребуется задействовать всех агентов ФБР! И даже если они на этом чокнутся! Мы обязаны попытаться! 10 Вечером 19 июня 1957 года в Нью-Йорке по тревоге было поднято 277 агентов ФБР. Они получили задание как можно быстрее нанести визиты 13810 врачам, работавшим в десятимиллионном городе. Каждый из 277 агентов имел при себе фотографию мужчины примерно сорока пяти лет с умным и немного скептическим выражением лица, большими ушами и тонкими губами, в очках. И все эти 277 агентов задавали бесчисленное число раз один и тот же вопрос: — Доктор, вы знаете этого человека? Он не ваш пациент? Не делали ли вы ему прививки в последнее время? Эти вопросы повторялись весь этот и следующий день. Тем временем в роскошном отеле «Уолдорф-Астория» некий Петер Шойнер, немецкий экспортер, сидел как на раскаленных углях. Время от времени звонил телефон. Это были люди из ФБР, сообщавшие на закодированном языке, что пока все безрезультатно. И Томас, всякий раз вздыхая, опускал трубку. Его состояние мгновенно изменилось 21 июня в 16.35. Вновь задребезжал телефон. Густой бас произнес: «Зеро». Томас подскочил, как от электрического разряда: «Где?» Голос ответил: «3145, Риверсайд Драв. Доктор Уилкок». Через 20 минут Томас уже был в небольшой ординаторской доктора Теда Уилкока, пожилого врача, открывшего практику в беднейшем из беднейших кварталов Нью-Йорка. Доктор Уилкок подержал в руках фотографию: — Разумеется, я припоминаю этого человека. Прежде всего потому, что крайне редко ко мне являются люди, так хорошо одетые. «Все же в конце концов ты прокололся вторично, советский суперагент, — подумал Томас. — Ты разыскал врача как можно дальше от своего жилья. Понимаю, почему. И все равно это было ошибкой». Доктор Уилкок рассказывал: — Этот господин посетил меня после обеда 16 июня. Хотел сделать прививку. Я выписал ему так называемый международный медицинский паспорт, необходимый для поездки, например, в Европу. Пожилой врач поковылял к своей картотеке и поискал документы за 16 июня. Потом извлек лист. — Господина зовут Мартин Коллинс. Согласно свидетельству о рождении, он появился на свет 7 июля 1910 года как американский гражданин в городской части Манхэттена. Номер свидетельства 32027/7/71897. В 17.15 Томас Ливен и коренастый агент ФБР заставили двух чиновников ведомства по регистрации новорожденных Манхэттена задержаться после работы. По прошествии довольно долгого времени один из них вернулся, сдул пыль с пожелтевшей регистрационной карточки и проворчал: — Мартин Коллинс… Коллинс Мартин — что за чушь? Вы назвали номер 32027/7/71897? — Да, этот, — сказал Томас. — Тогда послушайте, мистер. Свидетельство под этим номером было выдано 4 января 1898 года некой Эмили Верман, умершей 6 января 1902 года в возрасте четырех лет. От воспаления легких. Томас взглянул на агента ФБР. Тот тихо сказал: — Теперь он от нас никуда не денется. 11 На двери висела латунная табличка: ЭМИЛЬ РОБЕРТ ГОЛЬДФУС. Дверь находилась на последнем этаже гигантского дома на Фултон-стрит, 252. 21 июня 1957 года в 19.06 двое мужчин стояли перед этой дверью. Один вытащил пистолет из кобуры и снял его с предохранителя. Другой достал старомодные золотые часы-луковку. — Странно, — сказал Томас Ливен, — еще только семь, а я уже зверски голоден. Затем фэбээровец постучал в дверь, отступил в сторону и поднял пистолет… Дверь отворилась. Худой мужчина в голубой куртке, какие носят художники, с палитрой в руках появился в дверном проеме. Он подкупающе улыбался, прямо-таки излучая симпатию и ум. Глядя на пистолет агента ФБР, он спросил: — Что это значит? Шутка? Реклама? Презент? — Мистер Гольдфус, или Марк, или Коллинс, — сказал агент ФБР, — или как вы там себя называете, вы арестованы. — Кем арестован? — ФБР. — Арестовать вы меня не можете, мой дорогой, — произнес мужчина дружелюбно. — Я не совершил никаких противоправных действий, и у вас нет ордера на арест. — Нет, нет, мистер Гольдфус, ордер у нас есть, — сказал Томас, приблизившись. Его улыбка была тоже располагающей. — Кто вы? — Друг дома, — ответил Томас. — Я имею в виду друг дома ФБР. Посмотрите, мистер Гольдфус, ордер на ваш арест был выписан еще несколько дней назад. Нам нужно было лишь найти хорошее основание. Вчера мы его нашли — поддельное свидетельство о рождении… С нижнего этажа внезапно поднялись два агента, еще двое спустились с чердака. — Мы захватили с собой наших дорогих друзей, потому что мы конечно знаем, что вы не только симпатичный фальсификатор свидетельств о рождении. — Но и…? — Но и предположительно лучший агент, которого Советы когда-либо имели. Поверьте, я не перебарщиваю с комплиментами, — улыбнувшись, сказал Томас. Мистер Гольдфус улыбнулся в ответ. Оба молча смотрели друг на друга, не отводя глаз… Ателье тут же обыскали. Фэбээровцы нашли свидетельство о рождении на имя Мартина Коллинса, документы на имя Гольдфуса, 3545 долларов, билеты на теплоход в Европу, отправлявшийся 1 июля 1957 года, и мощный коротковолновый передатчик, совершенно открыто стоявший между двумя картинами. Агенты ФБР помогли собраться мистеру Гольдфусу. При этом Томас заметил, что мистер Гольдфус выбросил несколько явно использованных бумажных платков. Томас достал смятые платки из корзины для бумаг и заметил, что мистер Гольдфус внезапно побледнел. Томас Ливен осторожно развернул платки. Они были усеяны маленькими темными пятнами — словно мухи засидели. — Гм, — сказал Томас. Двадцатилетний опыт тесного общения с секретными службами, когда его жизнь порой буквально висела на волоске, выработала в нем крайнюю осмотрительность. Он понял, что перед ним отнюдь не мушиные следы… Два дня спустя Америку потрясла сенсация. Был арестован самый опасный русский агент из всех когда-либо существовавших. Микропленки, которые он прятал в использованных бумажных платках, содержали сложнейший шифровальный ключ, его подлинное имя, его истинную биографию. Этот человек был полковником советской секретной службы, которого за десять лет никто ни разу даже не заподозрил и который смог беспрепятственно заниматься шпионажем в Штатах. Его звали Рудольф Иванович Абель. Вечером 23 июня 1957 года телетайпы разнесли сообщение для газет на всех пяти континентах о его аресте и той роли, которую он играл. И в последующие дни имя полковника Рудольфа Ивановича Абеля не сходило с первых полос. Мир узнал о нем многое, однако далеко не все. К примеру, ничего не было известно об обеде, в котором приняли участие один веселый господин и два серьезных. Это было 17 августа 1957 года в уютном рубленом доме на идиллических лесистых холмах в штате Мэриленд… — Господа, — весело заговорил Томас Ливен, — почему вы так мрачны? Он посмотрел на Эдгара Гувера, шефа ФБР. Он посмотрел на загорелого сорокалетнего Джеймса Б. Донована, чьи волосы уже совсем побелели. Донован был назначен защитником супершпиона Абеля на предстоящем процессе. Томас вернулся из кухни. Он нес поднос с большим казаном и разного рода приспособлениями. Поставив поднос и запалив спиртовку на маленьком столике рядом с накрытым большим, он сам ответил на свой вопрос: — Ну хорошо! Вероятно, вы потому так серьезны, что вспомнили те военные времена, когда, возглавляя конкурирующие шпионские организации, постоянно конфликтовали друг с другом. Судя по всему, он попал не в бровь, а в глаз. Гувер хрюкнул, Донован сердито откашлялся. Во время войны нынешний адвокат был офицером, выполнявшим тайные поручения небезызвестного Бюро стратегических служб. При проведении различных операций он и его сотрудники сталкивались с людьми из гуверовского ФБР. Не теряя веселого расположения духа, Томас водрузил сковороду на спиртовку. — Садитесь, господа! Учитывая ваше состояние, я позволил себе придумать и приготовить закуску, успокаивающую нервы и поднимающую настроение. Томас подвигал сковородой над пламенем. В нем находились мелко порезанные и слегка обжаренные телячьи почки. — Да приблизит нас это блюдо к нашей цели, — провозгласил он. — К какой еще цели, — недоверчиво проворчал Донован. Поливая почки коньяком, Томас задумчиво ответил: — Помочь вашему клиенту и Соединенным Штатам Америки. Гувер взглянул на Донована. — Абель попадет на электрический стул, это ясно. Доказательств против него у нас более чем достаточно. Донован пожал плечами: — А мне любопытно, как вы собираетесь доказать, что мой подзащитный — советский шпион. Томас потряс головой. — Какая жалость. Так разбрасываться уникальными талантами. Хоть плачь! — Что? — Подумать только, что такого человека, как Абель, поджарят на стуле. — Не будете ли вы столь любезны, мистер Шойнер, вести себя чуточку тактичнее перед едой. — О, пардон. Но у меня действительно сердце обливается кровью. Абель не просто талантлив, он — гений! — Ну-ну-ну… — Что значит «ну-ну-ну»? Позволю себе напомнить, мистер Донован, что вы во время войны пытались работать в Швейцарии в качестве агента Бюро стратегических служб. Не прошло и шести месяцев, как швейцарцы все разузнали и вышвырнули вас из страны. А Абель? Десять лет работы в Штатах — и ни разу не засветился. — Помолчите-ка, — Донован перевел взгляд с Томаса на Гувера. — Вы оба чего-то не договариваете. Сделать официальное предложение вы мне явно не можете. И ходите вокруг да около. Говорите, в чем дело! — А теперь шампанское, — сказал Томас Ливен, поливая раскаленную жаровню. Покалывающий ноздри и многообещающий аромат немедленно распространился вокруг. — Ааааах, — произнес Гувер, откинувшись на спинку. Даже лицо Донована слегка смягчилось, он едва заметно улыбнулся. — Видите, — сказал Томас, — уже действует, — и, продолжая орудовать, как бы между прочим заметил: — ФБР придержит самые тяжкие доказательства против Абеля. Его не приговорят к смерти. — А к чему? — Простите? — брови Томаса поползли вверх. — Мистер Донован, вы меня удивляете. Что значит «к чему»? Но хотя бы жизнь своему клиенту вы могли бы сохранить. — Не искажайте мои слова! Это мистер Гувер сказал, что Абель должен отправиться на электрический стул! — С точки зрения права — да, — резонерствовал Томас, раскладывая тем временем деликатесную закуску. — Но если у ФБР имеются свои планы в отношении вашего клиента… — Что тогда? — Тогда, конечно, появилась бы возможность вынести иной приговор. Например, пожизненное заключение. Тридцать лет тюрьмы. Двадцать, десять… — А что со всеми обвинениями, о которых говорил мистер Гувер? — Обвинительный материал можно и придержать, во всяком случае часть его. Самую главную часть. Ешьте, мистер Донован, ешьте ради бога, иначе ваши почки остынут. Седовласый адвокат принялся механически жевать. Он сощурился на Томаса. — А что будет, если… — он поперхнулся и закашлялся. Томас услужливо похлопал его по спине. — Вот видите, я хотел сказать, но не решался. Не подобает мне напоминать об этом такому важному человеку. — О че-еем? — прохрипел Донован, раздраженно пытаясь продышаться. — О том, что не следует говорить с полным ртом, — коротко ответил наш друг. — Думаю, теперь можно продолжить. Донован отложил свой прибор. Губы его плотно сжались, а голос зазвучал так, как если бы заговорила ледяная сосулька: — Оставим эту игру в кошки-мышки. Я спрашиваю: что будет иметь ФБР, если придержит самый тяжкий обвинительный материал и тем самым спасет жизнь Абелю? Томас взглянул на Гувера: — Не хотите ли ответить на этот вопрос, сэр? Гувер буркнул что-то невразумительное и склонился над тарелкой. — Все правильно, — сказал Томас. — На самые неприятные вопросы всегда приходится отвечать мне. Что ж, охотно это сделаю. Мистер Донован, в этом случае ФБР с большой долей вероятности получит шанс рано или поздно спасти жизнь какого-нибудь американского агента. — Американского агента? — Мистер Донован, мне действительно страшно неприятно вторгаться в святая святых американской секретной службы, но вы ведь сами когда-то были членом этого клуба, не так ли? И тогда, в конце войны, именно вы помогали создавать немецкую контрразведку против Советского Союза. Или нет? Джеймс Б. Донован молчал. — Я вас не упрекаю, — сказал Томас, подмигивая, — в конце концов, такова была ваша задача. Н-да… Даже если кто-то найдет странным, что именно вы сегодня защищаете советского шпиона. — Как назначенный защитник. Суд хотел бы тем самым доказать свою беспристрастность. — Конечно, конечно, это вовсе не упрек, — предупредительно сказал Томас. — Полагаю, каждая страна имеет свою разведку, — произнес Донован, слегка задетый. — Вот только попадаться не надо, — невнятно проворчал Гувер, склонившись над своей тарелкой. — Именно, — подтвердил Томас. — Но вообще-то я предвижу уже сейчас — это всего лишь просчет возможных вариантов, — что наступит день, когда Советы схватят американского агента. Такое ведь может случиться? Возьмите еще немного почек, господа, — и он элегантно разложил закуску. — Например, мне довелось слышать, что одна секретная служба в течение многих лет засылает самолеты в некую страну не только для того, чтобы фотографировать облака. — Это, разумеется, совершенно нелепый слух, — сказал Гувер, не поднимая головы. — Конечно, конечно, — мягко сказал Томас. Тут Донован внезапно насторожил уши. — Советские протесты из-за нарушений русского воздушного пространства, разумеется, совершенно беспочвенны. Гувер взглянул и подмигнул: — Речь идет о самолетах, изучающих метеорологическую обстановку, которые иногда случайно сбиваются с курса. — Ясно. Но что случится, если один из этих… хм… метеопилотов будет случайно сбит? — осведомился Томас. — Эти метеосамолеты я знаю, — медленно произнес Донован. — ПВО их никогда не собьет, они летают на слишком большой высоте. — Невозможное сегодня может произойти завтра. Кроме того, как я слышал, с недавнего времени появились очень точные ракеты. Теперь, если такая ракета достанет с неба американского метеопилота и он выживет и предстанет перед судом, а речь идет о летчике, которого мистер Гувер желал бы заполучить обратно… не жалко было бы, что мистер Абель к тому времени отправится уже к праотцам? Труп — не козырь в торговле, господа. — Нет, в самом деле, мистер Шойнер, — сказал Эдгар Гувер негромко, — ваш цинизм заходит слишком далеко. — Пардон, господа. Я говорил всего лишь об одной возможности. Чистая гипотеза… Очень медленно заговорил адвокат: — А если никто из наших метеопилотов не будет сбит? — Вот видите, — дружелюбно сказал Томас, — наконец-то мы начинаем понимать друг друга, мистер Донован. Могу хорошо себе представить, что в этом случае мистер Абель из чистой благодарности решится сменить хозяев и начнет работать на американскую секретную службу. Джеймс Б. Донован остановил взгляд на Эдгаре Гувере: — Вы того же мнения? — Вы слышали мистера Шойнера. Больше мне добавить нечего. Краска бросилась в лицо Донована: — За кого вы, собственно, меня принимаете, мистер Шойнер? За кого принимаете моего клиента? На что это вы намекаете? — Это, — скромно ответил Томас, — игра моей фантазии, мистер Донован, и ничего больше. — Ни на что подобное мой клиент никогда не пойдет! — крикнул Джеймс Б. Донован. 12 24 августа 1957 года некий Петер Шойнер явился в нью-йоркскую тюрьму для подследственных. У него было разрешение от высоких верхов поговорить с Рудольфом Ивановичем Абелем с глазу на глаз. Директор лично сопроводил эту «вип-персону» через бесконечные коридоры в комнату для свиданий. Попутно он рассказал, что советский шпион успел завоевать здесь всеобщие симпатии: — Обычно в тюрьмах заключенные скверно относятся к красным. Но этот Абель — исключение! — директор закатил глаза. — Скажу больше: он — всеобщий любимец! Дает музыкальные концерты заключенным, представляет кабаре, изобрел новую систему оповещения… — Что он сделал? — Ну вы же знаете, — директор смущенно засмеялся, — как заключенные переговариваются друг с другом, когда сидят в камерах. — Старая добрая система перестукивания, — сказал Томас, со вздохом припомнив свой тюремный опыт. — Абель предложил нашим заключенным новый и лучший способ, который функционирует в сто раз быстрее! — Какой именно? — Не хочу разглашать. Скажу одно: по электропроводке. — Черт побери! — Томас вскинул брови. И подумал: лучших деловых партнеров встречаешь в жизни всякий раз, когда от этого уже никакого проку. Они подошли к переговорной. Томас зашел внутрь. За мелкоячеистой проволочной сеткой в элегантном костюме стоял Рудольф Иванович Абель. Взгляд его, обращенный на посетителя, был серьезным. Директор сделал знак служащим, и те удалились вместе с ним. Тяжелые железные двери закрылись. Томас Ливен и советский шпион Абель стояли, разделенные лишь проволочной сеткой. Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. В помещении было очень тихо. И тогда Томас Ливен заговорил… Мы не знаем, что он сказал. Мы не знаем, что отвечал Абель. Ни Абель, ни Томас никогда об этом не рассказывали. Беседа продолжалась сорок девять минут. 26 сентября 1957 года открылся процесс против Рудольфа Ивановича Абеля. Председательствовал его честь судья Мортимер Байерс. Слушания были по большей части открытыми. Благодаря находчивости Абеля его защищал один из лучших адвокатов Америки. Когда ему предложили выбрать себе защитника, он объяснил: — У меня нет денег. Те 3545 долларов, которые у меня были найдены, мне не принадлежат. И я не жду, что меня будут защищать бесплатно. Поэтому прошу, чтобы суд сам назначил мне какого-нибудь адвоката. В правовом государстве вроде Америки это означает, что власти должны предоставить такого адвоката, которого никоим образом нельзя было бы заподозрить в коммунистических симпатиях, но который был бы асом уголовного права, — именно таким человеком и был Джеймс Б. Донован. Этот процесс стал вообще чем-то уникальным. Обвиняемому было позволено свободно передвигаться в здании суда, обедать в одной столовой с присяжными и беседовать с репортерами. С другой стороны, судья Байерс распорядился: — Ни один из тридцати восьми свидетелей не должен находиться в зале судебного заседания и следить за ходом всего процесса, пока сам не даст показаний. Но большинству из тридцати восьми свидетелей этого и не требовалось, так как, начиная с первого дня слушаний, они свободно могли читать в газетах обо всем, что происходило в зале суда… Из соображений безопасности было издано распоряжение: агенты ФБР и другие персоны, которым может грозить опасность, должны выступать со свидетельской трибуны с закрытыми лицами. На них были капюшоны с маленькими прорезями для рта и глаз, и потому все они казались делегатами от ку-клукс-клана. Томас Ливен тоже появился в подобном капюшоне. На его груди, как, впрочем, и у других замаскированных свидетелей, красовался номер. Выдержки из стенограммы звучат так: Байерс: Номер 17, вы присутствовали при аресте мистера Абеля. Опишите его поведение. Номер 17: Мистер Абель держался очень спокойно. Только во время обыска квартиры у него случился нервный срыв. Байерс: Почему? Номер 17: Потому что в соседней комнате заголосило радио. Пел Элвис Пресли. Мистер Абель зажал уши и прокричал: «Мои нервы на пределе! Этот парень и есть главная причина того, почему я хочу вернуться обратно в Россию!» (Смех в зале.) Байерс: Требую абсолютной тишины! Номер 17, вы разговаривали с жильцами дома. Какое впечатление у них от мистера Абеля? Номер 17: Самое лучшее, какое только может быть. Все без исключения считали его душой-человеком. С многих из них за это время он написал портреты, в том числе и с агентов ФБР, находившегося в этом здании. Байерс: Он рисовал агентов ФБР? Номер 17: Да, с полдюжины. И очень талантливо, ваша честь. Байерс: Из протоколов следует, что у Абеля был коротковолновый передатчик, который совершенно открыто стоял в ателье. Номер 17: Это так, ваша честь. Байерс: И никому из агентов ФБР это не бросилось в глаза? Номер 17: Бросилось. Некоторые просили подробно объяснить им, что это за прибор. Они считали Абеля радистом-любителем. Однажды даже аппарат включился в то время, когда Абелю позировал один из агентов ФБР. Абель коротко что-то отстучал. Аппарат смолк. Агент ФБР спросил: «Кто это был?» Абель ответил: «А вы как думаете, кто? Конечно же, Москва!» (Громкий смех в зале.) Байерс: Если подобное повторится, я прикажу очистить зал! Номер 17, вы были тем, кто обнаружил использованные бумажные платки, в которых Абель прятал микропленки. На одной из них был ключ к дешифровке сложного кода. Удалось ли расшифровать сообщение в виде множества четырехзначных цифровых групп, записанное обвиняемым непосредственно перед арестом? Номер 17: Да, удалось, ваша честь. Байерс: Что это было за послание? Номер 17 (читает с листа): Поздравляем вас с вашим чудесным кроликом. Не забывайте занятия с партитурой Бетховена. Курите свою трубку, но держите красную книгу в правой руке. Байерс: Но это же не расшифрованный текст! Номер 17: Конечно, нет, ваша честь. Это расшифрованный цифровой код. Похоже, что Абель все свои послания зашифровывал дважды. Байерс: А ключ ко второму коду? Номер 17: К сожалению, мы его взломать так и не смогли, ваша честь. (Громкий смех. Шум. Судья Байерс приказывает удалить публику. Заседание прервано в 11.34…) Процесс продолжался без малого четыре недели. Затем наступила очередь присяжных вынести свой вердикт. Они совещались несколько часов. Публика и репортеры волновались все сильнее. Что они там обсуждают так долго? Только в 19.45 23 октября присяжные вернулись в зал. Воцарилась мертвая тишина. Все встали, когда судья спросил: — Староста, решение вынесено? — Да, ваша честь. — И как оно звучит? — Наш единогласный вердикт гласит: обвиняемый виновен по всем пунктам предъявленного обвинения. Ни один мускул не дрогнул на лице Рудольфа Ивановича Абеля. 15 ноября последовал приговор: тридцать лет тюрьмы и штраф две тысячи долларов. Тридцать лет и две тысячи долларов штрафа самому крупному русскому шпиону всех времен? Как такое возможно? Вся страна ломала голову, но продолжалось это всего лишь несколько дней. Затем дело Абеля, как и все в этой жизни, было забыто… Странная игра случая! К тому времени, когда этот текст пошел в типографию — это случилось летом 1960 года, — мировая история, так сказать, догнала нас, подтвердив прогноз нашего друга Томаса Ливена. Надеемся, что благосклонный читатель простит нам небольшой экскурс в современность. Мы должны это сделать, иначе история Абеля будет неполной. 1 мая 1960 года американский разведывательный самолет типа У-2 неподалеку от Свердловска оказался в руках у Советов. «Американский самолет сбит русской ракетой…» — можно было прочитать во всех газетах. Пилот машины имел документы на имя Фрэнсиса Пауэрса, ему было тридцать лет, женат, выходец из американского штата Вирджиния. Инцидент произошел во время наивысшего политического напряжения в канун так называемой «Парижской конференции в верхах», на которой Эйзенхауэр, Хрущев, Макмиллан и де Голль должны были обсуждать вопросы сохранения мира во всем мире. Для Советов происшествие стало поводом торпедировать конференцию еще до ее начала. Пилот предстал перед военным трибуналом в Москве. Советы превратили процесс в крупную пропагандистскую акцию. Генеральный прокурор Руденко, некогда советский обвинитель на Нюрнбергском процессе, заявил в своем выступлении: «Здесь, перед судом, находится не один только летчик Пауэрс, но и американское правительство, истинный инспиратор и организатор этого чудовищного преступления». И хотя он назвал преступление чудовищным, в заключительной части речи прокурор смягчился: «С учетом раскаяния обвиняемого я не настаиваю на смертном приговоре». Руденко потребовал для Пауэрса лишения свободы сроком на пятнадцать лет. Суд еще больше смягчил наказание: пилота приговорили к десяти годам заключения… У советского шпиона Абеля, осужденного на 30 лет тюрьмы, в Советском Союзе оставались жена, замужняя дочь и маленький сын. Им было запрещено присутствовать на его процессе в США. Напротив, жене пилота Пауэрса, его родителям и его теще Советы дали разрешение на въезд, они следили за процессом над сбитым американским пилотом из ложи московского зала суда. Отец обвиняемого Оливер Пауэрс, простой сапожник, заявил журналистам: — Надеюсь, что Хрущев помилует моего бедного мальчика. В конце концов, он же сам потерял сына во время войны против немцев, в которой наши солдаты рука об руку сражались вместе с русскими. А если он все же не сможет его помиловать, тогда, вероятно, существует возможность обменять его на какого-нибудь советского шпиона, пойманного в Штатах. Я имею в виду агента Абеля… И что теперь произойдет? Вот именно, что? 13 Надеемся, что благосклонный читатель простит нам этот краткий экскурс в современную историю. И потому мы быстренько вернемся обратно в осень 1957 года. И тут нам придется извиниться еще раз. Надеемся, что Федеральное бюро расследований простит нас, если мы расскажем теперь о клинике Харпера, которая (здесь мы пойдем навстречу ФБР), конечно же, называется иначе. И не выдадим ее местонахождение. Но она существует, мы знаем, где, и мы знаем также ее истинное название. 23 октября 1957 года был осужден советский шпион Абель. 25 октября два посетителя переступили порог кабинета Эдгара Гувера в Вашингтоне: Томас Ливен и Памела Фабер. Красивая молодая женщина с волосами цвета вороного крыла и большим алым ртом по-прежнему бросала влюбленные взгляды на Томаса. Гувер был в хорошем настроении, он сердечно приветствовал обоих. — Итак, что я могу для вас сделать? — спросил он. — Вы можете выполнить свое обещание, — дружелюбно сказал Томас. — Вы помните, что в свое время я просил позволить мне умереть после выполнения миссии. — Помню, — медленно ответил Гувер. — Ну так вот, — весело воскликнула Памела, — время пришло. А после этого мы хотим пожениться как можно быстрее. Гувер прикусил губу. — Я сдержу свое слово, — сказал он. — Но не думайте, что это мед, мистер Ливен. Вы даже представить себе не можете, насколько это болезненно, чертовски болезненно. — Чего только не сделаешь ради своей смерти, — возразил Томас. — Кроме того, как я слышал, в вашей клинике Харпера первоклассные специалисты (конечно, название звучало иначе). — Что ж, хорошо. Я организую для вас клинику. Умирайте спокойно и будьте счастливы, очень счастливы с Памелой. Но вообще-то: может потребоваться не одна неделя, пока вы умрете. Нужно дождаться трупа. Трупа, похожего на вас, — такие попадаются не каждый день. — Ну что вы, мистер Гувер, в такой большой стране, как Америка, всегда найдется что-нибудь подходящее, — сказал Томас Ливен. Прекрасная читательница, высоколобый читатель! Ничего не поделаешь, наступил момент, когда нужно объясниться. Не можем мы ходить вокруг да около. Приходится назвать вещи своими именами. И это не изысканно и не красиво — то, о чем придется сказать. Принимая во внимание нашу репутацию, хороший вкус наших многочисленных ранимых друзей, мы, по крайней мере, предварительно скажем со всей серьезностью: меньше всего мы хотели бы ерничать, рассказывая о страшных вещах. Мы с удовольствием умолчали бы о том, что произошло. Но это было. Даже если мы все вывернемся наизнанку, не поможет: происходило именно так. 27 октября Томас Ливен в сопровождении Памелы Фабер прибыл в клинику Харпера, расположенную где-то в Соединенных Штатах, удаленную от внешнего мира, окруженную высокими стенами, круглые сутки охраняемую агентами ФБР. Томасу предоставили комфортабельную комнату, окна которой выходили на огромный парк. Памеле выделили комнату рядом. Сразу же после прибытия она зашла к нему. И два часа кряду они провели вместе… Под конец Памела устало и счастливо вздохнула: — Ах, как дивно — наконец-то быть с тобой вдвоем! — Если нам разрешат, — сказал он и нежно погладил ее. — Нет, действительно, какое-то странное состояние! Когда подумаешь: у меня будут новое лицо, новые документы, новая национальность — все новое. Кому еще так повезет в сорок восемь лет? — Он поцеловал ее. — Каким ты хочешь получить меня, дорогая? — Что ты имеешь в виду? — Ну вот смотри: перед тем как они начнут ковыряться в моем лице, я смогу высказать кое-какие пожелания. В отношении ушей. Или носа. Памела рассмеялась: — Знаешь, когда я была еще ребенком, я бредила греками. Я думала: мужчина, за которого когда-нибудь выйду замуж, должен иметь греческий профиль. Ты думаешь… думаешь… — Памела покраснела. — Это так глупо, — добавила она. — Ты имеешь в виду — сделать мне греческий нос? — дружески допытывался он. — Ну, это не проблема. А мои уши в порядке? — В абсолютном, дорогой. И вообще все остальное в порядке. — Уверена? Еще есть время. Можно все исправить за один раз. Здешние врачи наверняка могут приукрасить любые части моего тела — сделать их крупнее, мельче, как ты пожелаешь… — Нет, — резко вскрикнула она, — нет, пусть все остается как есть! 14 В последующие дни три врача были заняты по горло подготовкой Томаса Ливена к операции. Его фотографировали, замеряли череп большим циркулем, исследовали всего до мельчайших деталей. Затем ему запретили курить. Вслед за этим — пить. А потом Памеле с Томасом было запрещено абсолютно все. 7 ноября его прооперировали. Когда он очнулся, то обнаружил себя в своей комнате, только голова была перевязана и болела. На четвертый послеоперационный день он почувствовал некоторое облегчение. Врачи меняли ему повязки. Памела целыми днями проводила у его постели и развлекала его, но исключительно серьезными историями. Ибо смеяться забинтованному Томасу все еще было больно. Однажды на имя мистера Грея (так теперь называл себя Томас) в клинику пришла долгожданная телеграмма. Текст гласил: «тетя вера благополучно приземлилась с любовью эдгар». Памела и Томас прочитали телеграмму. Памела радостно вскрикнула и сжала его руку: — Они нашли труп, дорогой, они подобрали подходящий труп! — Теперь уже ничего не должно пойти наперекосяк, — сказал довольный Томас. И ошибся! Кое-что, к сожалению, все же пошло наперекосяк. 13 ноября в клинику пожаловал некий озабоченный господин с печальными глазами и простуженным распухшим носом. Он попросил мистера Грея поговорить с ним с глазу на глаз. Оставшись наедине с нашим другом, он представился агентом ФБР Джоном Майзерасом. Простуженный Майзерас привез удручающую новость: — С трупом случилась небольшая накладка. Мы все очень огорчены, мистер Грей, поверьте мне! — он оглушающе высморкался. — Что же такое случилось с трупом? — удрученно расспрашивал Томас. — Он пропал. — И где же он теперь? — В Анкаре. — Ага, — ошарашенно произнес Томас. — Его похоронили. — Ага, — повторил Томас. — В тот день, знаете ли, было пять трупов. И два из них перепутали. Наш и чужой. У нас осталось другое тело. Одного турецкого дипломата. Но он, к сожалению, на вас не похож. Такая жалость. — Ага, — сказал Томас в третий раз. — Вы не поняли? — агент чихнул. — Будьте здоровы! Ни слова. — В Детройте мы нашли покойника, у которого не было родственников. Мужчина мог бы быть вашим близнецом. Разрыв сердца. Мы препарировали его соответственно… — Вы препарировали его? — Да. И затем уложили в специальный гроб для отправки на самолете в Европу. Мой шеф хотел, чтобы все было тип-топ. Чтобы не привлекать внимания других агентов, он распорядился отправить в Европу наше тело самолетом, на борту которого находились другие гробы. Чартерным рейсом. Самолет был арендован турецким посольством. Понимаете, этот турецкий дипломат вместе с семьей погиб в автомобильной катастрофе. С женой и двумя взрослыми детьми. Сообщалось во всех газетах. В том числе и о том, что для перевозки гробов зафрахтован целый самолет. Никто и не заметил, что мы доставили на борт на один гроб больше. Никому до этого не было решительно никакого дела. — Понимаю. — К сожалению, в Париже произошла накладка. Выгрузить должны были наш гроб. А четыре других отправить дальше, в Анкару. Конечно, гроб с нашим телом мы пометили. Но в зашифрованную телеграмму вкралась ошибка, и поэтому наши люди в Париже извлекли из самолета не тот гроб. — О, боже. — Да, это очень неприятно. Как мы позднее установили, в нем находился турецкий дипломат. — А… а… а тело, похожее на меня? — Вчера его похоронили в Анкаре. В семейном склепе. Мне в самом деле жаль, мистер Грей, но теперь уже ничего не поделаешь. Нам придется ждать, пока мы снова не подберем для вас что-нибудь подходящее… Так что Томас и Памела ждали. 19 ноября мистеру Грею пришла еще одна телеграмма: «дядя фред в безопасности с любовью эдгар». — Они снова нашли подходящее тело, — прошептала Памела. — Постучим по дереву, чтобы на этот раз не сорвалось, — сказал Томас. Но на этот раз не сорвалось. В то время как Томас и Памела суеверно стучали по дереву, второй подходящий труп лежал на операционном столе перед одним из врачей в Чикаго, доверенным лицом ФБР. Покойник имел поразительное сходство с Томасом Ливеном. Держа перед собой фото Томаса, врач с помощью перекиси водорода, парафиновых инъекций и других замечательных субстанций старался придать умершему максимальное сходство с Томасом Ливеном. Тем временем сотрудники ФБР держали наготове одежду, золотые часы с репетиром, принадлежавшие Томасу, и четыре паспорта — все на разные имена. Один из агентов ФБР с интересом наблюдал за работой косметического хирурга, который, вводя немного жидкого парафина в нос умершего, поинтересовался: — А кто это такой? — Лаки Кампанелло, — ответил агент. — Наркотики. Шантаж и сутенерство. Мои товарищи несколько часов назад вступили с ним в перестрелку. Им повезло, ему — нет. — Да, я вижу, — сказал врач, разглядывая место в груди прямо над сердцем, куда вошла пистолетная пуля. Этот Кампанелло за свои сорок семь лет земной жизни творил только зло, и зло было основой его жизни. Никому он не доставлял радости, никто его не любил, многие его ненавидели. Родственников у него не было. И это обстоятельство позволило ему сделать после своей кончины впервые что-то хорошее. После того как врач в Чикаго закончил свою работу, Лаки в специальном контейнере был доставлен самолетом на Мальту. Здесь на якоре дожидался американский корабль. Специальный контейнер был в темпе доставлен из аэропорта на судно. Несколько минут спустя оно отчалило. В полночь 20 ноября корабль мягко покачивался на волнах возле Лиссабона за пределами португальских территориальных вод. На воду спустили шлюпку. В ней оказались трое живых и один мертвый. Шлюпка направилась к берегу. Ранним утром 21 ноября 1957 года дети, игравшие на белом песчаном пляже рыбацкой деревни Каскайи, обнаружили, кроме пестрых ракушек, морских звезд и полузадохшихся рыб, некоего мертвого господина… ЭПИЛОГ 1 Да, и как же развивались события дальше? Чем закончилась наша история? Что стало с Томасом Ливеном и его Памелой? Кто поведал нам обо всех его невероятных приключениях? И как вообще нам удалось проникнуть в этот окутанный тайной мир, чтобы рассказать о секретнейших событиях нашего времени? Много вопросов. Мы можем ответить на все. Правда, тогда придется вывести из тени человека, который в силу своей профессии должен избегать юпитеров и терпеливо находиться за сценой. Этот человек — я. Я, автор, записавший для вас приключения секретного агента Томаса Ливена. По заданию своего издательства в августе 1958 года я вылетел в США. Мне предстояло провести там месяц. Я провел четыре. Я должен был собрать материал для некоего романа. Этот роман так никогда и не был написан. Зато была написана история, которую вы читаете. Там я напал на ее след. Все началось с ослепительно красивой женщины (а разве могло быть иначе?). По понятным причинам я не могу назвать город, где я впервые увидел ее. Стоял довольно теплый сентябрьский день. Я проголодался. Приятель-репортер порекомендовал мне некое заведение для гурманов. Туда я и направился. И тут я увидел ее… Она шла впереди меня. На высоких каблуках. В приталенном костюме бежевого цвета. У нее были черные с голубым отливом волосы. Великолепная фигура. Четкий силуэт. Как у гоночной яхты. Я ускорил шаг. Обогнал даму. У нее был крупный алый рот, большие темные глаза, красивый лоб. Я моментально позабыл, что голоден… Пускай простит меня моя любимая Лулу: она знает мужчин, и для нее не секрет, что на их верность трудно положиться, когда их отпускают в свободное плавание. Следующий километр пути вдоль бульвара я вел свою донжуанскую игру. То обгонял женщину, то пропускал ее вперед. И чем дольше я смотрел на нее, тем сильнее она мне нравилась. (Прости меня, милая Лулу, прости меня, ты знаешь, что люблю я одну тебя.) Дама, конечно, заметила мои маневры. Один раз она даже слегка усмехнулась. Она не рассердилась. Симпатичные женщины никогда не бывают злыми. Она лишь немного ускорила шаги. Я тоже. Затем перед нами возник ресторан, который рекомендовал мне приятель. И тогда произошло нечто неожиданное. Увлекшая меня дама не прошла мимо. Напротив, она вошла внутрь. Что ж, сказал я себе, тем лучше, и последовал за ней, не догадываясь, что ожидает меня по другую сторону дверей! Прекрасную даму я догнал в маленьком гардеробе. Она стояла перед зеркалом и поправляла прическу. — Алло! — обратился я к ней по-английски. Она улыбнулась отражению в зеркале и ответила тем же. Я поклонился и представился. Потом произнес такие слова: — Мадам, должен признаться, что я с самого рождения страдаю болезненной застенчивостью. Никогда раньше я и мечтать не смел о том, чтобы заговорить с незнакомым человеком. — В самом деле? — сказала она и повернулась. — В самом деле. Но вот сегодня при виде вас я не смог сдержаться! Вы помогли мне избавиться от моего комплекса. Благодарю вас! Это надо отпраздновать. Здесь, я слышал, готовят изумительно вкусную фазанью грудку с гарниром. Она серьезно посмотрела на меня: — Да, фазанья грудка здесь великолепна. — В таком случае позвольте мне пройти вперед? Я пошел, она следовала за мной. Ресторан был средним по размерам, со старинной мебелью, необычайно уютный и переполненный. Свободным оставался один-единственный столик в углу с маленькой табличкой на нем: «Заказан». Пробегавшему мимо официанту я сунул в руку пятидолларовую купюру, ска зав: — Как это мило, что вы так долго держали этот столик для нас. Затем я помог очаровательной спутнице сесть. Она произнесла: — Принесите нам, пожалуйста, две порции фазаньей грудки с гарниром, Генри. Но перед этим — суп из раковых шеек. А для начала — аперитив. Как вы относитесь к сухому мартини, мистер Зиммель? Счастье, что у меня щедрый издатель, подумал я. Опять придется включать счет в командировочные расходы. Я ответил: — Если можно, то лучше немного виски. — Для меня тоже. Стало быть, два двойных, Генри, — сказала дама. — Будет исполнено, шефиня, — ответил официант Генри и удалился. — Что такое? — спросил я. — Он назвал вас шефиней? Но почему? — Потому что я здесь хозяйка, — она улыбнулась. — Свои пять долларов вы могли бы сэкономить! — Что до этого, то за все платит мой издатель. — Издатель? Вы что, писатель? — Кто-то говорит, что да, кто-то — что нет. Мисс… э-э… — Томпсон, Памела Томпсон, — представилась она, рассматривая меня с таким интересом. К чему бы это? И я сказал вслух: — Вы вдруг посмотрели на меня с настоящим интересом. Почему? — Потому что вы писатель, мистер Зиммель. Мне нравятся писатели. — Как чудесно, мисс Томпсон! Дамы и господа, не стану вас утомлять: суп из раковых шеек был великолепным, грудка фазана — восхитительной. Я говорил безостановочно. И, разумеется, непрерывно острил. За чашкой мокко я уже довел ее до кондиции. Она была готова отправиться со мной в кино. — О'кей, мистер Зиммель. О билетах позабочусь я: владелец кинотеатра — мой знакомый. Сеанс начинается в половине девятого. Вы зайдете за мной? — С преогромной радостью, мисс Томпсон. — Скажем, в половине восьмого? Тогда бы мы успели зайти ко мне и немного выпить… — Половина восьмого — отличное время. Эх, наверняка я произвожу потрясающее впечатление на женщин! Проклятье, может, мне стоило попробовать себя в кино? 2 После обеда я отправился к парикмахеру. А затем купил две красивые орхидеи. Надел свой самый лучший костюм. Темно-синий. И ровно в половине восьмого с целлофановой картонкой в руках позвонил в дверь квартиры с латунной табличкой: ТОМПСОН. Долго ждать не пришлось. Дверь отворилась. На пороге стоял какой-то мужчина. Лет пятидесяти. Высокий, худощавый, узкое лицо, умные глаза, высокий лоб, поседевшие виски. Благородный греческий нос. Небольшие усы, которые так нравятся женщинам… — Мистер Зиммель, я полагаю, — произнес мужчина. — Входите. Очень рад познакомиться с вами. Моя жена уже рассказала мне о вас. — Ваша… гм… ваша жена? — Да, моя жена. Мое имя Томпсон, Роджер Томпсон. За его спиной возникло какое-то движение. Памела, моя милая Памела, вошла в небольшой холл. На ней было зеленое платье-коктейль с золотыми арабесками и очень глубоким декольте. Ее улыбка была сияющей и невинной. — О, вот и вы! Боже мой, какие чудные орхидеи! Разве он не прелесть, Роджер? Кстати, надеюсь, вы ничего не будете иметь против, если мой муж пойдет с нами в кино? Позднее, когда я рассказал эту историю моей милой Лулу, она, хорошо меня знающая, смеялась до упаду, заметив: — Браво! Так тебе и надо! В этот вечер в кино мне было жаль себя. Я постоянно ударялся коленями о стенку ложи. Место было неудобным и жестким. Да еще жара. Да еще разыгравшаяся мигрень. И когда я увидел, что по окончании киножурнала господин и госпожа Томпсоны взялись за руки, то сказал себе: все ясно, вечер псу под хвост. Но я снова ошибся. И еще как! Ибо вечер этот после окончания фильма превратился в самый приятный, какой когда-либо был у меня в Америке. Мы отправились поужинать — разумеется, в ресторан Томпсонов. И как мы ели, боже ты мой! Меню составил мистер Томпсон. Он сам отправился на кухню. И тогда на какое-то время я остался наедине с Памелой. — Сердитесь? — спросила она. — Да нет. — Знаете, вы показались мне сегодня днем таким милым, таким симпатичным… Все, что вы говорили, мне понравилось… — А что я такого сказал? — Что вы любите хорошую еду, общество прелестных женщин, что никогда больше не захотите надеть военную форму, что в любой точке мира, где у вас друзья, чувствуете себя как дома… — Сударыня, я должен к этому добавить еще кое-что. — Да, и что же? — Я… я… тоже нахожу вашего мужа очень милым и также очень симпатичным… Она расцвела: — Не правда ли, он именно такой и есть! Ах, вы его не знаете. Вы не знаете, что я с ним пережила. Вы не знаете его образа мыслей. Я лично люблю головой. Я не могу по-настоящему полюбить мужчину, если его поступки и образ мыслей не вызывут у меня восхищения. Роджер — это была любовь с первого взгляда. Большая любовь моей жизни… — Но… но зачем тогда вы пригласили меня, миссис Томпсон? — Памела. — Почему вы пригласили меня, Памела? — Потому что вы писатель. Вы поймете это позднее, а может быть, может быть, и нет… Все зависит от него. — Вы исполняете все, что он вам говорит? — Да… — она одарила меня лучистым взглядом. — А он исполняет все, что я скажу. Всегда. Он постоянно советуется со мной. Порой он, конечно, похаживает налево, как и все мужчины. Но всегда возвращается ко мне. Я знаю: я единственная, с которой он хотел бы жить вместе. Это делает женщину очень сильной, не правда ли? Странная штука жизнь! То, о чем я возмечтал, не сбылось. Этого подарка от Памелы я не получил. Я получил кое-что получше: ее дружбу и дружбу ее мужа. В последующие три недели мы практически целые дни проводили вместе. Мы наговорились всласть! Казалось, у нас и в самом деле было обо всем единое мнение. Часто я замечал, что Томпсон наблюдает за мной, о чем-то раздумывая. Затем я обратил внимание на то, что он много и подробно меня расспрашивает. О моем прошлом. О моих взглядах. О моем опыте. И снова о моих взглядах. Сам же о себе ничего не рассказывает. Я собирал материал для моего нового романа. Из-за этого мне несколько раз пришлось уезжать из города. Каждый раз я радовался возвращению, так как каждый раз Томпсоны встречали меня на вокзале или в аэропорту. В конце концов я посчитал, что материала собрано достаточно. Я заказал себе билет во Франкфурт-на-Майне. Мой самолет должен был улететь 29 октября 1958 года в 20.45. 28 октября Роджер Томпсон позвонил мне в гостиницу, сказав: — Я слышал, что вы собираетесь покинуть нас. Я очень хотел бы угостить вас скромным ужином. — Это было бы замечательно, Роджер. — Скажем, сегодня в 19.30? — В 19.30 — о'кей. — О, и еще кое-что… позвоните в авиакомпанию. Отмените ваш заказ на завтрашний вечер. Пусть вас переставят в резерв. — Почему? — Ну, потому что мне кажется, что вы задержитесь здесь еще на какое-то время. — Этого я не понимаю. Я услышал его смех: — Сегодня вечером, — сказал он, — вы поймете все. И, пожалуйста, ради всего святого, не появляйтесь снова с двумя орхидеями. Тогда я принес три орхидеи, и Памела была так неотразима, как никогда, и Роджер был таким милым, как никогда, и еда, которую он сам приготовил, была хороша, как никогда. На закуску подали отварную камбалу, обложенную жареными устрицами и политую нежным голландским соусом, смешанным с икрой. — Такого я еще никогда не ел, — признался я. — Я должен записать рецепт для жены… — Ну, записать найдется кое-что и помимо моих рецептов, — мечтательно произнес хозяин дома. Я посмотрел на него. На красавицу жену. Оба улыбались. Они прямо излучали благожелательность и симпатию. Заговорил Роджер Томпсон: — Мой дорогой, я испытываю безграничное доверие к суждениям моей жены. А Памела с самого первого момента нашла вас заслуживающим доверия. Я же человек, которому приходится быть крайне осторожным… — Осторожным? Почему? — Н-да, почему! — Томпсон поковырял в своей рыбе, потом улыбнулся. — Марио, я не всегда содержал ресторан для гурманов. И не всегда меня звали Роджер Томпсон. Я прожил очень бурную жизнь. Еще немного икры? — Оставь свои глупости, — сказала Памела. Она глядела на меня. — Мой муж действительно пережил очень многое. В его жизни было все: и трагическое, и смешное, и захватывающее. Я всегда говорила: кто-нибудь должен все это записать! Многим людям следует знать, что с ним приключилось. Это может быть очень полезным! — Полезным? — Мой муж убежденный пацифист. — Вопрос только в том, — произнес муж, называвший себя Роджером Топсоном, — можете ли вы обещать мне, что никто не узнает моего истинного имени и моего настоящего адреса, если я поведаю вам свою историю? — Да, — сказал я, — это я могу обещать. 3 «28 октября точка 23.48 точка швейцарскому полиграфическому и издательскому дому цюрих точка обратный вылет отменил точка расследую новую историю точка срочное авиаписьмо с подробностями отправлено точка прошу оперативно сообщить решение и немедленно перевести 1000 долларов сша точка с сердечным приветом зиммель». 4 «1 ноября 1958 09.45 точка швейцарский полиграфический и издательский дом поручает вам, согласно присланному информационному письму, заключить любой договор на приобретение авторских прав и произвести соответствующие записи на магнитофон точка оставайтесь сколько необходимо точка 1000 долларов высланы точка майер швейцарский полиграфический и издательский дом». Я оставался в Америке до 2 января 1959 года. Когда я улетал, в моем багаже лежали шестнадцать магнитофонных кассет, записанных с двух сторон. Когда я улетал, я вез с собой обратно в Европу историю, могущую послужить предостережением людям, — приключения секретного агента Томаса Ливена. Теперь понятно и извинительно, если я скажу, что человека, поведавшего мне свою жизнь, зовут не Роджером Томпсоном и не Томасом Ливеном. Будет понятно, почему я не называю город, в котором он живет и работает вместе со своей красавицей женой. Свой ресторан он вообще-то купил на деньги, которые принесла ему операция с акциями DESU — о ней мы рассказывали в самом начале книги. Кредит швейцарского маклера Пьера Мюэрли принес Томасу удачу. Успешные спекуляции создали ему состояние. Уже летом 1958 года по его поручению и с правом распоряжаться вкладом Памела слетала в Цюрих, вернула господину Мюэрли его семьсот пятьдесят тысяч франков, забрала из номерного сейфа подложные акции, порвала их и спустила в унитаз в своем гостиничном апартаменте. Все только заработали, никто не пострадал, как и предсказывал Томас Ливен. Более того: никто и не заметил, какое дело было прокручено. Роджер Томпсон и его жена стояли на балконе здания аэропорта, когда мой самолет все быстрее разбегался по взлетной полосе, навстречу дальнему горизонту, Атлантике и Старому Свету. На мгновение мне стало очень тяжело на сердце. Всего доброго, Памела, всего доброго, Роджер, будьте счастливы… Я записал все, о чем вы мне рассказали. Надеюсь, вы довольны мной. Последние метры последней кассеты отматывает магнитофон. Слышен голос Томаса Ливена, и я заканчиваю историю его словами: «Всю свою жизнь я не доверял громким словам и большим героям. Я не любил национальные гимны, военные мундиры и так называемых сильных личностей. Мой старый друг Бастиан снова осел в Марселе. Дела его идут хорошо. Он возглавляет в порту погрузочно-разгрузочные работы, общаясь со многими людьми: с китайцами и немцами, с французами, корсиканцами и арабами. Все они ему нравятся, и он нравится всем. О нем говорят: "Славный и умный малый. С ним можно разговаривать". В своем небольшом ресторане я тоже имею дело со многими людьми: с белыми, желтыми и неграми. Некоторые из моих посетителей исповедуют иудаизм, другие — христианство. Есть несколько мусульман, встречаются и буддисты. Я с удовольствием представляю себе, что когда-нибудь наступит время, когда все люди на этой земле станут так же гармонично жить друг с другом, как друзья Бастиана и как посетители моего ресторана. Почему это невозможно у двух миллиардов, если так прекрасно получается у нескольких сотен? Разумным называют рабочие моего друга Бастиана. Я верю, что с помощью разума этого могут достигнуть все. Каждый из нас получил от Господа Бога способность думать. Давайте хотя бы на какое-то короткое время будем поменьше верить и побольше думать! Последствия обещают быть чудесными. Не будет больше никаких войн. Ибо войны затевают люди, стало быть, они же смогут и прекратить их. Так что я поднимаю бокал за человеческий разум. Да поведет он нас из сумрачной долины страха в рай мира и радости». Перевели с немецкого Сергей Гук и Светлана Сиротинская notes Примечания 1 Уполномоченный рейха по военной экономике. — Примеч. пер. 2 Перевод А. Радловой. 3 Густое первое и второе одновременно. — Примеч. пер. 4 «У меня две любви». — Примеч. пер. 5 Перевод С. Апта. 6 Красное, нечет, перебор. — Примеч. пер. 7 Красное, нечет, недобор. — Примеч. пер. 8 Фердинанд Зауэрбрух — известный немецкий хирург первой половины XX века. — Примеч. пер. 9 Французская поговорка: «Положение обязывает». — Примеч. пер. 10 «Бош» — презрительная кличка немцев, вроде нашего «фриц». — Примеч. пер. 11 Бернардинер — сенбернар. 12 Непобедимый ковбой из многочисленных голливудских вестернов. — Примеч. пер. 13 Презрительная кличка в отношении гражданских лиц. — Примеч. пер. 14 Название французских партизан во Вторую мировую войну. 15 На немецком солдатском жаргоне — фельдфебель. — Примеч. пер. 16 Буквально «орден крови»: нацистский почетный знак участникам провалившегося «пивного путча» Гитлера 1923 года в Мюнхене. — Примеч. пер. 17 Известный немецкий актер кино и театра первой половины XX века. — Примеч. пер. 18 Прибыльное дело, сделка. — Примеч. пер. 19 Военный руководитель крестьянской общины. — Примеч. пер. 20 Крестьянский руководитель рейха. — Примеч. пер. 21 «Берлинская газета днем». 22 С 1946 г. Красная Армия переименована в Советскую Армию. — Примеч. ред. 23 Младший лейтенант. — Примеч. ред.