Воспоминания Фридйоун Стефаунссон Рыбаки уходят в море #27 Жанр рассказа имеет в исландской литературе многовековую историю. Развиваясь в русле современных литературных течений, исландская новелла остается в то же время глубоко самобытной. Сборник знакомит с произведениями как признанных мастеров, уже известных советскому читателю – Халлдора Лакснеоса, Оулавюра Й. Сигурдесона, Якобины Сигурдардоттир, – так и те, кто вошел в литературу за последнее девятилетие, – Вестейдна Лудвиксона, Валдис Оускардоттир и др. Фридйоун Стефаунссон Воспоминания В детстве ему часто хотелось стать невидимкой – по крайней мере уметь изменяться так, чтобы, находясь среди людей, не привлекать к себе внимания. Он рос, и желание это делалось все более назойливым, порой, не в силах сдержаться, он пробовал проскользнуть мимо людей, оставаясь невидимым. И почти всегда получал за это выговор. – Ну что, опять крадешься? – спрашивали взрослые, и он понимал, что его поведение им не по душе. Разумеется, он бросил эту привычку, когда вырос и поумнел. Однако необъяснимая страсть быть невидимкой так и не покинула его. Порой ему грезилось, что он обрел желанный дар, он владел им почти наяву, но ведь он всегда был фантазером. И вот наконец, его тайная мечта сбылась. Он огляделся, в поисках зеркала. Должно быть, он так изменился, что люди перестали его узнавать. В кафе на другой стороне улицы есть большое зеркало, припомнил он. Надо пойти туда. Он знал, что стал совершенно неузнаваемым. Даже голос у него изменился, как будто что-то произошло с голосовыми связками. А может, у него теперь вовсе и не было голосовых связок. Он сомневался, что способен произнести хоть несколько внятных слов. Раньше он часто бывал в этом кафе и знал всех тамошних завсегдатаев… Он сел в уголке небольшого зала, поближе к двери, где предпочитали, сидеть люди, которым хотелось побыть в одиночестве. В зале сидели трое. Два оптовика, один из которых, пожилой, явно занимал более низкое положение на общественной лестнице, чем его молодой коллега. Третьим в. этой компании был промышленник. Они пили кофе, не забывая при этом и коньяк, который принес с собой оптовик помоложе. Пожилой все время недовольно брюзжал. Прислушавшись к их разговору, вновь пришедший понял, что старый корил молодого за непростительное расточительство: тот заставил шофера дожидаться, вместо того чтобы отпустить такси, а потом, если потребуется, взять другое. Такси ждало их уже битый час. Наверно, об этом говорилось не в первый раз, потому что молодой оптовик внезапно повернулся к своему коллеге и заявил тоном избалованного мальчишки: – Перестань нудить, а то я найму в придачу еще два такси и все их заставлю нас ждать. Пожилой обиженно замолчал. Но вскоре опять принялся за свое. Тогда промышленник перебил его и предложил на этом такси поехать к нему. Там они и пообедают. После серьезного обсуждения это предложение было одобрено, оставалось только позвонить женам и предупредить, что они не вернутся домой к обеду. Но молодой оптовик вдруг заупрямился: ничего страшного, если мужчина поедет по своим делам, не предупредив жену. Какое дело бабам, где их мужья обедают, если они обедают не дома. Вновь пришедшему захотелось привлечь к себе их внимание, чтобы проверить, действительно ли он стал невидимым, – они теперь обсуждали, следует ли принимать участие в сборе денег для голодающих. Но, подумав, он решил не вмешиваться в их разговор. Да, лучше не вмешиваться. Вскоре они собрались, прикончив предварительно коньяк И договорившись захватить с собой еще бутылку. Потом в кафе вошли два человека, звали их Йоун и Эйнар. Оба принадлежали к малочисленному кругу его знакомых. Эйнар и Йоун расположились в маленьком зале и заказали кофе. Его они, разумеется, не узнали. Как будто даже не заметили. Но вот они заговорили о нем, и он вздрогнул, у него застучало сердце. – Должен признаться, – сказал Эйнар, – меня очень растрогали его стихи, которые ты мне дал. Чем больше я их читал, тем больше они мне нравились, они открыли мне что-то прежде неясное. – Очень рад, – ответил Йоун. – И мне приятно, что твое мнение совпадает с моим. – Иначе и быть не могло, – сказал Эйнар. – Незаурядность этих стихов очевидна… в них содержатся глубокие мысли. Но ведь это, наверно, не все, что он написал? – Да, у него есть и другие стихи, они были опубликованы в разных газетах и журналах. Но их немного. – Мне бы хотелось прочитать и их тоже. – Знаешь, что мне пришло в голову, – сказал Йоун, – надо показать его стихи в нашем клубе и издать их отдельной книгой. Я бы и один это сделал, если б не был так стеснен в средствах. Хочешь принять участие в этом Деле? – Конечно, – ответил Эйнар. Наконец-то! Он чуть не бросился к ним, чтобы поблагодарить за высокую оценку его стихов, но Эйнар с Йоуном уже скрылись за дверью. Ну что ж, ничего не поделаешь. Они его не узнали. К тому же он и не смог бы заговорить с ними, голос ему не повиновался. Он работал, потому что был одинок, может, никогда в жизни он не был таким одиноким. И еще потому, что воспоминания одолевали его. Перед ним оживало все, что он выстрадал. Теперь он уже успокоился, и ему было даже приятно вспоминать прошлое. – Папа, а по-моему, умереть вовсе не плохо, – сказала она. Произнося эти слова, она смотрела не на него, а на дверь, будто говорила с кем-то стоявшим там, хотя и обращалась к нему. Когда он услыхал это, ему стало жутко, но он постарался сказать как можно беспечнее: – Почему ты так говоришь, Диса? Ты не умрешь. Ты понравишься, и, может быть, даже очень скоро. – Не дождавшись ответа, он повторил: – Почему ты так говоришь? – Да просто так… потому что я знаю, – ответила она наконец. Высунув из-под одеяла ножку, она попыталась поднять ее, но это оказалось ей не под силу. – Ведь некоторые умирают, папочка. И даже очень многие, не все же остаются жить. Умереть – это совсем не плохо. – Люди умирают, когда становятся старыми, гораздо старше, чем твоя бабушка, – сказал он. – Молодые тоже умирают, – сказала она твердым голоском. – Да… бывает и так, – признался он. – А некоторые и вовсе не рождаются, – прибавила она. – Хм-хм. Доченька, может, почитать тебе немножко? – спросил он. – Хочешь, прочтем сказку про Золушку? – А… нет. Это все выдумано. – Тогда давай читать «Сагу о Малыше Хьяльти», помнишь, мы с тобой вчера читали? – Давай. Он начал читать. Девочка закрыла глаза, и он не мог понять, спит она или слушает. Вдруг она открыла глаза и сказала совсем не сонным голосом: – Папа, а я видела ангела. – Не может быть, доченька. – Да, видела. Только у него не было крыльев. Гвюдридур, наша няня в детском саду, говорит, что у всех ангелов есть крылья. Но это неправда. Я знаю. – Не может быть, доченька. Тебе, наверно, приснилось. – Нет, на самом деле. – Увидеть во сне ангела – это замечательно, – мягко сказал он. – Нет, это был не сон, не надо так говорить! – Почитать дальше про Малыша Хьяльти? – Да, пожалуй. Он начал читать, но вскоре она опять перебила его. – Мне бы хотелось, чтобы моя мама была добрая, как у Хьяльти, – грустно сказала она. Он опустил книгу. – Твоя мама очень добра к тебе. Молчание. – Вчера она была злая, – сказала наконец Диса, как бы припомнив какую-то невеселую сказку. – Но не с тобой, – заметил он. – Она так сердилась, – продолжала девочка, игнорируя его замечание. – И говорила всякие плохие слова. Теперь ее заберет злой дядька, да? – Я не позволю злому дядьке забрать ее. – Почему она такая? – Она нездорова. – А где она сейчас? – Она еще больна. Вот она вернется домой, полежит несколько дней в постели – и поправится. Диса вздохнула, и в голосе ее прозвучала бесконечная усталость: – Я бы хотела, чтобы она была как все мамы. Он снова начал читать. Его монотонный голос убаюкал ее. Через несколько минут она была. уже на. пути в страну снов. Тогда он осторожно отложил книгу о Малыше Хьяльти, на цыпочках подошел к дивану и лег. Но долго не мог уснуть. Его мысли были заняты дочерью. Какая странная девочка. Иногда она говорила совсем как взрослая! Ее слова о смерти и об ангелах испугали его. Но он не считал их предзнаменованием. Нельзя быть суеверным, это все предрассудки. Но вообще-то она напомнила ему жену, Свейнбьёрг, когда та была молодой. Свейнбьёрг тоже порой говорила о нереальных вещах как о действительно существующих, тоже не делала различия между вымыслом и действительностью. Чем это объяснить – самообманом, необходимостью обмануть самое себя? Прежде он улавливал связь между этой особенностью и ее пристрастием к вину – ведь и то и другое поддерживалось желанием обмануть себя. Теперь, когда Диса вдруг напомнила ему Свейнбьёрг, он уже так не думал. Хотя и считал, что страсть пьяниц к спиртному поддерживается именно стремлением к самообману. Им приятно находиться под действием алкоголя, опьянение дает им нечто большее, чем действительность. Другого объяснения он не видел. Здравый смысл и опыт подсказывали, что недомогание после запоев, как и многое другое сопутствующее пьянству, должно было бы перевесить чашу весов. Ведь пьющий терял во время запоя все человеческое. Некоторые считали, что это страсть, которую нельзя подавить. Но он не мог согласиться с этим. Ему нередко удавалось по нескольку месяцев удерживать Свейнбьёрг от спиртного, а однажды – даже целых полгода. В организме ее уже не оставалось ни капли алкоголя. И все-таки она снова начинала пить. Почему? Неужели стремление к самообману было настолько сильно и состояние алкогольного опьянения так прекрасно, что они перевешивали все неприятности, сопровождающие пьянство, и для нее самой, и для ее близких? Он надеялся, что с рождением Дисы Свейнбьёрг бросит пить. Но она не бросила. Конечно, как все матери, она любила дочку. Хотя иногда он сомневался в этом. Ведь она должна была понимать, что пьянство отдаляет ее от ребенка. Не его вина, что ребенок все больше Тянулся к нему. Они оба одинаково любили дочку. Но в нем девочка нуждалась больше. И если Свейнбьёрг, как мать, была этим недовольна, ей некого было винить, кроме себя. Ей следовало перестать пить. Что бы там ни говорили, он объяснял все тем, что пьющие люди не могут вырваться из ада самообмана, не могут избавиться от вечной страсти обманывать самих себя. Страсть эта непреодолима. – Ты все врешь! Врешь! – кричала она. – Тише, тише, успокойся, пожалуйста, – сказал он. – Не волнуйся, а то тебе станет хуже. – Ты убил ее! – продолжала она тем же тоном. От негодования он чуть не выгнал ее из дому. Но смирил гнев, заставил себя успокоиться и сказал как можно хладнокровнее: – Сейчас я не намерен говорить с тобой об этом. Лучше подождем, пока ты протрезвеешь. Не знаю только, когда это будет. – Где она? – крикнула Свейнбьёрг, распахнув двери комнаты. – Ты все узнаешь, когда успокоишься, тогда ты поймешь, что случилось, – сказал он. Не ответив, она захлопнула дверь, он не успел ей помешать. Ее крик был исполнен звериной ярости и боли; Потом она упала, ведь она была мертвецки пьяна. Пьяная, эгоистичная, равнодушная женщина! Но крик ее забыть невозможно. Неужели, несмотря ни на что, она страдала так же, как он? Приподнявшись на полу, она сквозь душераздирающие рыдания призывала Иисуса Христа и, вдруг умолкнув, начала колотить кулаками об пол. Между приступами рыданий она то разражалась бранью, то начинала взывать к господу богу. Он решил, что самое лучшее – не слушать ее и не смотреть в ее сторону. Но не мог удержаться, ему вдруг вспомнилось, как маленькая Диса сказала однажды, что некоторые люди вовсе не рождаются. Может, Свейнбьёрг так и не родилась? Позже, уже успокоившись, он подумал, что ее горе все-таки должно быть не так остро, как его. Но что он знал об этом? Кто измерил глубину человеческого горя и духовных страданий? Бытует мнение, будто порочные люди горюют не так сильно, как добродетельные. Это было бы справедливо. А все должно быть справедливо. Не зря религия взывает к равенству и справедливости. Порочные люди понесут наказание в другой жизни за то, что были равнодушными и причиняли горе близким, за то, что по своей глупости не желали страдать. А люди добродетельные будут вознаграждены за свое горе и страдания. Так уравновешиваются чаши весов, но, может, все это только пустые слова? Что, если порочные люди страдают не меньше всех остальных?… Когда он вошел в гостиную, она лежала на диване и ее рвало. Пытаясь не запачкать платье и диван, она подложила полотенце, но оно не помогло. И она сама, и диван были в блевотине. Раньше ее никогда не тошнило от вина. Он почти не помнил, чтобы ее рвало в первые годы их совместной жизни, но теперь она спилась окончательно. Он вздрогнул при мысли, что чистить диван придется ему. Грязное платье и полотенце могут подождать, пока она сама будет в состоянии выстирать их. Она застонала, но стон тут же перешел в громкий храп: она была мертвецки пьяна. Повязавшись грязным фартуком, он перенес ее на кровать. Она даже не проснулась. Не пытаясь снять с нее платье, он укрыл ее одеялом и поставил у изголовья бак для стирки белья. Теперь их постели стояли у противоположных стен, далеко друг от друга, а не рядом, как в первые годы супружеской жизни, но из-за запаха перегара он часто спал на диване в гостиной. Он был поглощен уборкой, когда раздался стук в дверь. Неужели ему не дадут спокойно убрать эту мерзость, подумал он и решил не отзываться. Но гости сами открыли дверь, это была его сестра и одна дальняя родственница. – Здравствуй… здравствуй, – Сказали они. Он тоскливо ответил на их приветствия, ему было не по себе. – Что это ты делаешь? – спросила сестра и, не дожидаясь ответа, прибавила, оглядев комнату: – Ее вырвало? Он промолчал. – Где она? – спросила сестра. – Спит. – Мы с Петриной хотели поговорить с тобой, можно? – Конечно, пожалуйста. – Мне надо кое-что сказать тебе… посоветовать. Надеюсь, ты на меня не обидишься, – сказала сестра. Что тут возразишь? Он перестал чистить диван, вынес грязные вещи в уборную и вымыл руки. Когда он вернулся, они курили. Сестра откашлялась. – Мы уже говорили об этом с братом Кадли, нам, как, впрочем, и всем остальным, кажется, что дальше так продолжаться не может. – Что не может продолжаться? – тихо спросил он, догадываясь, о чем пойдет речь. – Я считаю, ты должен порвать со Свейнбьёрг… раз уж все так сложилось. – Угу. – Это бессмысленно, – продолжала сестра, – ничего из этого не получится. Слишком она погрязла в своем пьянстве. Ее уже не спасти. Он ответил после некоторого раздумья: – Я знаю, что она алкоголичка. Это ни для кого не секрет. Но что изменится, если она исчезнет из моей жизни? – Для нее, конечно, ничего не изменится, – ответила сестра с ноткой нетерпения в голосе. – Ее уже не спасти. Но сейчас речь идет о тебе. Больно смотреть, как ты возишься с тряпьем этой несчастной. – Но разве это не мое дело? – спросил он. – Твое дело? – повторила сестра, стараясь говорить спокойно. Вспыльчивость была ее слабым местом, оставалось только удивляться, как она работает учительницей в начальной школе. – Ты не в состоянии помочь ей, это очевидно. Но, может, ты все еще любишь ее? – В последних словах звучала насмешка. Любишь! Любовь! Этим словом в нашем языке злоупотребляют больше всего, подумал он и сказал вслух: – Я поэт, у меня вошло в привычку говорить о любви. Наверно, я не имею права произносить это слово. – Он слегка улыбнулся. – Но ведь, кроме любви, есть еще и ответственность, и чувство долга. – Ты считаешь своим долгом жертвовать собой ради нее? – В голосе сестры по-прежнему звучала насмешка. – А разве это так уж нелепо? – Во всяком случае, совершенно бесполезно, как я тебе уже говорила. Ты ничего не добьешься, тебя затянет вместе с ней в эту трясину, вот и все. – Почему же непременно затянет? – Так всегда бывает. Во-первых, общаясь с порочной личностью, человек лишается уважения окружающих. Во-вторых, он невольно и сам духовно деградирует, заражается. Едва ли найдется такой сильный человек – скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, – который не потерпел бы духовного ущерба от общения с подонками. Точно так же, как общение с порядочными, культурными людьми духовно обогащает человека. – Сестра заговорила спокойным, назидательным тоном учительницы. Словно стояла за кафедрой перед целым классом. – Ну, если меня духовно обогатит общение с порядочными, культурными людьми, то, может, и такую испорченную, по твоему мнению, женщину, как Свейнбьёрг, духовно обогатит общение с порядочным человеком, то есть со мной? – Что ты хочешь этим сказать? – Только то, что сказал. – Рассуждать так – чистое безумие. Ведь ты ни в чем не виноват, и теперь, когда умерла Диса, ваш единственный ребенок… – А кто виноват? Ты можешь взять на себя смелость и сказать, кто виноват? – Этого я не знаю, – ответила сестра. – Но в вашем случае, о котором мы говорим, виноват не ты, это точно. Ведь вы с ней даже не женаты. И главное, повторяю, все это совершенно бесполезно, все, кроме тебя, это понимают. Что он мог поделать? Присутствие сестры вдруг стало ему неприятно, и он не сдержался. – Если я больше ничем не могу вам помочь, – сказал он, – то простите, у меня нет времени. Мне надо сходить в магазин, пока его не закрыли. Несколько мгновений царило полное молчание. Потом гостьи поднялись. Сестра, побледнев, сказала: – Ну, если ты так относишься к добрым советам… то действительно лучше не докучать тебе. Нам тоже пора. До свидания. Ему показалось, что Петрина, выходя, бросила на него грустный взгляд. Когда-то говорили, что они с ней любят друг друга, и юна действительно до сих пор так ни с кем и не обручилась. Может, у сестры были свои намерения, если она взяла Петрину с собой? И, несмотря ни на что, он улыбнулся… Господи! Неужели он читал эти воспоминания вслух? Нет, не может быть. Это наверняка привлекло бы к нему внимание. А на него никто не смотрел. Да он и не мог читать вслух, ведь у него что-то случилось с голосовыми связками. Но тем не менее ему казалось, что он читал это вслух или видел на сцене. И притом его как будто не узнавали. А разве не об атом он мечтал в давние времена, когда был ребенком и мечты его оправдывались возрастом? Конечно, об этом. Но только теперь это уже перестало быть его страстным желанием. Его удивляло, что многие его воспоминания казались до смешного пустыми, почти все, кроме воспоминаний о маленькой Дисе… как он ухаживал за ней… рассказывал сказки, читал, пел песенки… баюкал по вечерам и одевал утром… тогда у него было чему радоваться… Да… несмотря на все, что он пытался сделать для ее матери… как ни грустно, в конце концов ему пришлось устроить ее в лечебницу, где она, может быть, поправится… да, может быть… Но у него были стихи. Их оценили, он должен издать их отдельной книгой.