Иов
Йозеф Рот








Одно из самых известных произведений знаменитого австрийского писателя. Герой романа Мендл Зингер, вконец измученный тяжелой жизнью, уезжает с семьей из России в Америку. Однако и здесь, словно библейского Иова, несчастья преследуют его. И когда судьба доводит Зингера до ожесточения, в его жизни происходит чудо…






Йозеф Рот

Иов





Часть первая





I


Много лет тому назад жил в Цухнове человек по имени Мендл Зингер. Был он благочестивым, богобоязненным и вполне обыкновенным евреем. И профессию имел не из ряда вон, а просто учил детишек. В своем доме, который весь состоял из одной просторной кухни, прививал он им знание Библии. Учительствовал с честным рвением и без особых успехов. Сотни тысяч и до него жили и учили, как он.

Незначительным, как он сам, было и бледное лицо его, которое засмолила, как водится, вместе со ртом борода-лопата. Глаза были большие, черные, неподвижные и наполовину прикрытые тяжелыми веками. На голове восседала шапочка из репса, материала, из которого шьют старомодные и дешевые галстуки. Тело торчало в довольно длинном, обыкновенном для тех мест еврейском кафтане, полы его развевались, когда Мендл Зингер семенил по улицам, и как жесткие крылья равномерно хлопали по голенищам высоких сапог.

Зингер походил на человека, у которого было мало времени и много неотложных целей. Не возникало сомнений, что жизнь его всегда была тяжела, а подчас и мучительна. Он должен был одевать и кормить жену и троих детей. (А четвертого она как раз вынашивала.) Бог снабдил его чресла плодородием, сердце равнодушием, а руки бедностью. Им не приходилось взвешивать золото и пересчитывать деньги. Тем не менее жизнь его текла себе и текла, точно маленький скудный ручеек среди неказистых берегов. Всякое утро Мендл благодарил Бога за то, что спал, что пробудился и что начался новый день. На закате солнца он молился опять. А когда всходили первые звезды, молился в третий раз. И перед тем как лечь спать, наскоро шептал молитву усталыми, но старательными губами. Снов он не видел. Совесть его была чиста. Душа невинна. Ему не в чем было раскаиваться, и он ничего не желал чрезмерно. Он любил свою жену, и ее плоть распаляла его. Со здоровым аппетитом он проглатывал свою пищу. Поколачивал за непослушание обоих своих сыновей — Иону и Шемарью. А младшенькую дочку свою Мирьям нередко баловал и ласкал. У нее были его черные волосы и его черные, неподвижные и кроткие глаза. Руки и ноги ее были нежны и тонки, как у юной газели.

Двенадцать мальчиков учил он читать и запоминать Библию. Каждый из этих двенадцати приносил ему каждую пятницу по двадцать копеек. Это и составляло весь доход Мендла Зингера. А было ему всего тридцать лет. Однако он не рассчитывал, да и вряд ли мог рассчитывать, на большие заработки. Подрастая, ученики его уходили к другим учителям, помудрее. Жизнь год от года дорожала. А урожаи становились все меньше, морковь не родилась, яйца мельчали, картошка мерзла, суп становился все более жидким, карпы сужались, а щуки укорачивались, утки тощали, а гуси твердели, а уж куры и вовсе были не куры, а одно сплошное несчастье.

Так говорила Двойра, жена Мендла Зингера. Была она баба из тех, кого оседлали черти. Косилась на достаток зажиточных соседей и завидовала барышам торгашей. На Мендла Зингера смотрела как на ничтожество. Она поносила его и за то, что у них много детей, и за то, что она снова беременна, и за то, что цены растут, — нередко и за плохую погоду. По пятницам она драила пол до желтизны шафранной. Ее широкие плечи вздымались и опускались в мерном ритме, ее сильные руки скребли вдоль и поперек каждую половицу, ногти вонзались в щели и выемки пола и выгребали грязь, которую она потом смывала широкой струей из ведра. Как живая ходячая гора передвигалась она по голой комнате, мазанной голубоватой известью. Снаружи за дверью проветривалась мебель — деревянная коричневая кровать, циновки, выдраенный до блеска стол, две длинные и узкие скамьи, горизонтальные доски, прибитые к двум вертикальным брусьям. Едва к окнам прикасались сумерки, Двойра зажигала свечи, вставленные в подсвечники из нейзильбера, воздевала перед лицом своим руки и молилась. Возвращался домой ее муж в черном шелке, пол навстречу ему сиял как желтое солнце, лицо его было бледнее обычного, и чернее, чем в обычные дни, чернела его борода. Он садился за стол, пел молитву, потом родители с детьми хлебали горячий суп, улыбаясь тарелкам и не роняя ни слова. Тепло поднималось по комнате от горшков, мисок и тел. Дешевые свечи в подсвечниках из нейзильбера не выдерживали и начинали клониться. Стеарин стекал на скатерть в синюю и ярко-красную клетку и застывал корочкой. Тогда открывались окна, свечи оживали и мирно догорали до конца. Дети укладывались на циновке у печи, родители сидели вдвоем, озабоченно и торжественно вглядываясь в последние голубые огоньки, вспыхивавшие и опадавшие, как фонтанчики, в углублениях подсвечников. Стеарин догорал, голубые тонкие струйки дыма тянулись из обуглившихся гнезд к потолку. «Ах!» — вздыхала жена. «Не вздыхай!» — указывал ей Мендл Зингер. Они молчали. «Давай спать, Двойра!» — распоряжался он. И они бормотали молитву.

Так наступала в конце каждой недели еврейская суббота при свечах, в молчании, в пении. Через двадцать четыре часа она растворялась в ночи, предшествовавшей веренице сереньких будней, этому надсадному хороводу. Как-то в разгар жаркого лета в четвертом часу пополудни Двойра слегла. Ее первые крики вплелись в нестройный хор двенадцати учеников. Их тут же отправили домой. Начались семидневные каникулы. У Мендла появился еще один, четвертый ребенок, мальчик. На восьмой день он был обрезан и наречен Менухимом.

У Менухима не было колыбели. Он висел в люльке из ивовых прутьев, подвешенной на четырех веревках к потолку, вроде лампады. Время от времени Мендл Зингер легко и не без ласки касался рукой люльки, и та сразу же начинала качаться. Иной раз этого было достаточно, чтобы успокоить ребенка. Но бывало и так, что ничем нельзя было унять его ор и плач. Его крик парил над голосами учащихся — первозданные ужасные звуки над святыми стихами Библии. Двойра вставала на табуретку и вынимала ребенка из люльки. Из рубашки ее выпрастывалась колоссальная белая грудь, неотвратимо приковывая к себе все внимание учеников. Казалось, Двойра кормит грудью их всех. Трое ее старших детей обступали ее и глядели с завистливым вожделением. Наступала тишина, только сладострастно чавкал младенец.

Дни вытягивались в недели, недели вырастали в месяцы, из двенадцати месяцев складывался год. Менухим все еще пил молоко своей матери, жидкое, белесое молоко. Ей не удавалось отучить его от груди. На тринадцатом месяце своей жизни он начал корчить гримасы и скулить, как звереныш, задыхаться, как от погони, и как-то по-особому пыхтеть. Его большая голова тыквой висела на тонкой шее. Его широкий лоб, будто мятый пергамент, был весь в морщинах и складках. Его ноги были кривы и безжизненны, словно две деревяшки. Его сухие ручки дергались и дрожали. Изо рта доносились странные звуки. Иногда у него случались припадки, и он почти задыхался от натуги; его вынимали тогда из люльки и трясли чуть ли не до посинения, пока он не приходил в себя. На его тощую грудку клали (в многочисленных мешочках) заваренный чай, а тонкую шею обворачивали мать-и-мачехой. «Ничего, — говорил его отец, — это все оттого, что он растет!» — «Сыновья всегда в братьев матери. У моего брата такое продолжалось пять лет!» — говорила мать. «С возрастом это проходит!» — говорили другие. Так шло, пока в городе не разразилась оспа, власти предписали прививки, и врачи устремились в дома евреев. Многие прятались от них. Но Мендл Зингер, честный еврей, никогда не бегал от наказания Господня. Спокойно отнесся он и к прививке.

И однажды солнечным теплым утром комиссия двинулась по переулку Мендла Зингера. Его дом был последним в ряду еврейских домов. К нему все ближе и ближе подходили пристав с книгой учета под мышкой и доктор Шолтысик с развевающейся русой бородой на загорелом лице и пенсне в золотой оправе на багрово-сизом носу; широкий взмах ног в ярко-желтых кожаных гамашах, китель, небрежно накинутый по жаре на голубую рубашку, так что рукава болтались, будто еще две руки, которым тоже неймется сделать укол, — так шагал доктор Шолтысик по еврейским кварталам. Навстречу ему неслись причитания женщин и плач детей, которым не удавалось спрятаться. Ибо пристав вытаскивал женщин и детей из глубоких подвалов и с высоких чердаков, из маленьких каморок и больших корзин. Солнце палило, доктор потел. Он должен был сделать прививку ста семидесяти шести евреям, не меньше. В душе он благодарил Бога за каждого ускользнувшего или не оказавшегося на месте. Уже у четвертого из голубеньких низеньких домиков он сделал знак приставу, чтобы тот не слишком усердствовал. Чем дальше продвигался доктор, тем сильнее становились вопли. Они нарастали с каждым шагом. Вой тех, кто боялся прививки, мешался с проклятьями тех, кому ее уже сделали. Усталый, с отрешенным лицом, тяжко вздыхая, опустился доктор на скамью в доме Мендла Зингера и потребовал стакан воды. Его взгляд упал на Менухима, он поднял его жалкое тельце и сказал: «Будет эпилептиком». Страх защемил сердце отца. «У всех детей бывают судороги», — возразила мать. «Тут дело не в этом, — определил доктор. — Но может быть, я его вылечу. В его глазах есть жизнь».

Он хотел сразу же забрать ребенка в больницу. Двойра почти согласилась. «Его вылечат даром», — сказала она. Однако Мендл был против. «Помолчи, Двойра! Никакой доктор не вылечит его, если Бог того не захочет. Что ж, ему расти среди русских детей? Не слыша слова святого? Есть молоко и мясо да кур, жаренных на масле, все, чем кормят в больнице? Мы бедны, но душу Менухима за бесплатное лечение я не продам. В чужой больнице не вылечишься». Как герой, протянул Мендл свою тощую белую руку для укола. Но Менухима не отдал. Он положил поститься дважды в неделю, по понедельникам и четвергам, чтобы склонить Бога помочь его младшему сыну. Двойра же решила отправиться на кладбище, воззвать к останкам предков, просить и их о заступничестве перед Всевышним. Чтобы Менухим стал здоров и не сделался эпилептиком.

И все же с того часа прививки страх, будто чудовище, поселился в жилище Мендла Зингера, и печаль продувала сердца вечно обжигающим и жалящим ветром. Двойра могла вздыхать теперь сколько угодно, и Мендл не останавливал ее. Дольше прежнего прятала она, молясь, лицо свое в воздетых руках, будто творила собственную ночь, чтобы укрыть в ней страх, собственную тьму, чтобы отыскать в ней милость. Ибо она верила, как и сказано в Писании, что свет Господа пронизывает и потемки и доброта его освещает и черную пропасть. Однако припадки у Менухима не прекращались. Старшие дети росли себе и росли, и их здоровье рядом с несчастьем Менухима было что бельмо в глазу у Двойры. Вроде как здоровые дети вытягивают соки из хиляка. И Двойра начинала ненавидеть их громкий крик, их красные щеки, их стройность. Она ходила на кладбище и в дождь, и в зной. Билась там головой об обомшелые песчаные холмики, выросшие на останках ее праотцев. Она взывала к мертвым и, чудилось, слышала в ответ их глухие утешения.

Возвращаясь домой, она вся вздрагивала от нетерпеливой надежды увидеть сына здоровым. Она совсем запустила свою службу у печи, суп ее убегал, глиняные горшки бились, кастрюли ржавели, отливающие зеленью стаканы громко лопались, керосиновая лампа покрывалась черной копотью, фитиль истаивал как сосулька, грязь многих подошв и многих недель скапливалась на досках пола, сало в горшке не возобновлялось, пуговицы с детских рубашек осыпались, как отсохшие листья в предзимье.

Как-то раз, за неделю до великих праздников (лето растворилось в дожде, а дождь уже хотел обернуться снегом), Двойра сняла с потолка люльку с сыном, закутала его в шерстяные одеяла, погрузила на дрожки кучера Самешкина и отправилась в Клущик, где жил ребе. Сиденье было положено прямо на солому и съезжало в сторону при всяком повороте коляски. Только тяжестью своего тела Двойре удавалось удерживать его на месте, а оно все норовило выскользнуть из-под нее — как живое. Узкая и петлистая дорога была в каше из красноватого ила, в котором застревали ноги пеших и колеса колясок. Дождь занавешивал поля, тушил дым над одинокими хижинами, с бесконечной и нежной настойчивостью приглаживал все, что ему ни попадалось, — и известняк, и там и тут торчавший белыми зубьями из черной земли, и распиленные бревна, валявшиеся по краям дороги, и штабеля досок, сложенных у входа на мельницу, а заодно и платок Двойры, и шерстяные одеяла, под которыми был погребен Менухим. На него не должно было попасть ни капли. Двойра прикинула, что ехать ей еще часа четыре; и, если дождь не перестанет, ей придется остановиться у какого-нибудь трактира и высушить одеяла да выпить чаю с захваченными из дома и тоже уже размягченными коржиками с маком. Господь это понял, и дождь унялся. Над проносящимися клочьями облаков показалось смутное солнце, ненадолго, на час всего, а там все снова заволокло еще глуше и беспросветнее прежнего.

Была темная ночь, когда Двойра добралась до Клущика. У дома раввина толпилось множество растерянных людей, которым требовалось его повидать. Клущик состоял из нескольких тысяч низеньких, крытых соломой и дранкой домов да чуть не с километр длиной рыночной площади, похожей на высохшее озеро, которое обступили постройки. Телеги, на ней стоявшие, напоминали останки кораблей, бессмысленно и жалко затерянных среди бескрайних пространств. Выпряженные лошади у повозок ржали, устало шлепая копытами по липкой грязи. По кругу ночной площади сновали мужчины с желтыми фонарями — кто взять с телеги забытое одеяло, кто принести позвякивающую посуду. Разместились они по окружности в тысяче маленьких домишек. Спали на топчанах рядом с кроватями хозяев — все эти слабогрудые, кривые, парализованные, сумасшедшие, идиоты, страдающие сердцем или сахарной болезнью, несущие в теле своем рак или на глазах катаракту, женщины с неплодным лоном, матери с уродцами детьми, мужчины, которым угрожала тюрьма или армия, бегуны-дезертиры, молившиеся об удаче, покинутые врачами, отвергнутые человечеством, жертвы земной несправедливости, горемыки, тоскливцы, голодающие и сытые, обманщики и обманутые, все, все, все…

Двойра остановилась у клущицких родственников своего мужа. Она не спала. Всю ночь просидела у люльки Менухима в углу, рядом с печью; мрак был в комнате, мрак был в ее сердце. Она больше не осмеливалась взывать к Богу: Он казался ей слишком высоким, слишком великим, слишком далеким, бесконечным за бесконечными небесами — лестница из миллионов молитв понадобилась бы ей, чтобы добраться до Его подошв. Она обращалась за покровительством к умершим, к родителям, к деду Менухима, по которому он был назван, затем к праотцам евреев — к Аврааму, Исааку и Иакову, к мощам Моисея и, наконец, к праматерям. Где только возникала надежда на заступничество, туда и торопила она свои вздохи. Она стучалась в сотни могил, в сотни врат рая. Страшась не узреть завтра ребе, ибо слишком много было просящих, она молилась прежде всего о счастье оказаться среди первых, точно само выздоровление ее сына было бы в таком случае делом нетрудным. Наконец сквозь щели темных ставен она завидела первые блеклые просветы. Она тут же встала. Разожгла сухие щепки, валявшиеся у печки, поискала и нашла горшок, взяла со стола самовар, бросила в него горящие щепки, подсыпала потом угля, схватившись за обе ручки, нагнулась над самоварным чревом и стала дуть в него, так что в лицо ей с треском посыпались искры. Все это она проделала словно какой-то таинственный обряд. Скоро забулькала вода, скоро вскипел чай, семья встала и уселась пить чай из коричневых глиняных кружек. Потом Двойра вынула сына из люльки. Он завизжал. Она быстро и много раз поцеловала его, с поспешной лаской шлепая мокрыми губами по серенькому личику, сухим ручонкам, кривым ножкам, вздутому животику малыша; казалось, она колотит ребенка своим любящим материнским ртом. После этого она завернула его, завязала бантик на одеяльце и повесила куль с сыном себе на шею, чтобы руки оставались свободными. Они были нужны ей, чтобы добраться сквозь толпу до двери ребе.

С диким воем вгрызлась она в толпу ожидающих, разметав неумолимыми кулаками тех, кто послабее. Никто не мог ее удержать. Те, на кого сыпались удары и толчки ее рук, пытались было, обернувшись, ответить тем же, но застывали на месте, увидев ее лицо, опаленное болью, красную рану ее рта в клубах пара, ее крупные слезы, алмазами стекавшие по горячим щекам, ее толстые голубые вены, вздувшиеся на горле, в котором копились крики, прежде чем вырваться наружу. Двойра была как факел. С одним-единственным пронзительным криком, за которым встала жуткая тишина царства мертвых, она всем телом упала на дверь, наконец-то к ней пробившись. Правой рукой она схватилась за ручку двери, а левой забарабанила по коричневому дереву. Менухим волочился перед ней по земле.

Кто-то открыл дверь. Ребе стоял у окна, спиной к нему — черной и узкой, как полоска. Вдруг он повернулся. Двойра застыла на пороге, обеими руками протягивая сына, точно принося жертву. Она впивалась глазами в бледное пятно, которым было лицо мужчины вместе с его белой бородой. Она жаждала увидеть глаза святого, чтобы убедиться, что в них и взаправду живет могучая доброта. Но здесь, у его дома, глаза ее застилали сплошные слезы, так что мужчину перед ней она видела словно за пеленой из влаги и соли. Он поднял руку, она вроде бы различила два сухих пальца, орудия благословения. Но совершенно внятно услышала она голос ребе, хотя то был только шепот:

— Менухим, сын Мендла, будет здоров. Таких, как он, немного будет среди сынов Израиля. Боль сделает его мудрым, уродство — добрым, горечь — милостивым, а болезнь — сильным. Глаза его узрят даль и глубь, а ушам станет внятно тонкое эхо. Уста его будут молчать, но отверзнутся для возвещения добра. Ничего не бойся и ступай домой!

— Когда же, когда он будет здоров? — прошептала Двойра.

— Много лет пройдет, — сказал ребе, — но не спрашивай меня ни о чем больше, у меня нет времени, и я ничего больше не знаю. Не оставляй сына своего, даже если он тебе в тягость. Не отпускай его от себя, он плоть твоя, как и здоровые дети. А теперь ступай!

Перед ней расступились. Щеки ее были бледны, глаза сухи, приоткрытые уста вдыхали надежду. Умиротворенная, она вернулась домой.




II


Вернувшись домой, Двойра застала мужа у печки. Без всякой радости ведал он огнем, горшком, деревянными ложками. Его прямой ум был направлен на простые, земные вещи и не выносил чуда, гнездящегося в глазах. Он лишь улыбнулся тому, как жена его поверила в ребе. Его простая душа не нуждалась в посреднике между Богом и людьми.

— Менухим будет здоров, но это будет не скоро! — С этими словами вошла в дом Двойра.

— Это будет не скоро! — недобрым эхом откликнулся Мендл.

Двойра, вздохнув, снова подвесила люльку к потолку. Наигравшись, со двора пришли трое старших детей. Они бросились к люльке, от которой за несколько дней уже отвыкли, и стали яростно раскачивать ее. Мендл Зингер обеими руками схватил за шиворот своих сыновей, Иону и Шемарью. А девочка, Мирьям, успела ускользнуть к матери. Мендл отодрал сыновей за уши. Они заревели. Он снял еще ремень со штанов и потряс им в воздухе. Кожаный ремень со свистом опустился на спины мальчиков — Мендл Зингер управлял им как частью тела, продолжением руки. Словно смерч какой-нибудь вдруг поднялся в его голове. Крики всполошившейся жены смешивались с тем шумом, что он производил, но и растворялись в нем. Стакан воды, вылитый в море.

Он уже не помнил себя. Хлестал и хлестал свищущим, крутящимся ремнем — по стенам, скамьям, столу, не зная, чему радоваться: что попал или что промахнулся. Тут наконец часы на стене пробили три раза — в это время собирались ученики. С пустым желудком — ибо он ничего не ел, — все еще с удушьем от гнева Мендл слово за словом, фразу за фразой стал читать Библию. Детский хор светлыми голосами повторял слово за словом, фразу за фразой, впечатление было такое, будто Библию возвещают многие колокольца. Подобно колокольцам, раскачивались и тела учащихся — то вперед, то назад. А в это время над их головами почти в том же ритме раскачивалась люлька Менухима. На сей раз и сыновья Мендла присутствовали на уроке. Гнев отца рассеялся, затих, погас — поскольку они распевали псалом бойчее других. Чтобы испытать их, он вышел из комнаты. Детский хор продолжал звучать, ведомый голосами его сыновей. Он мог на них положиться.

Иона, старший, был силен как медведь, а младший, Шемарья, был хитер как лиса. Иона и двигался-то косолапо, нагнув голову, свесив руки, выпятив щеки, вечно голодный, со взлохмаченной шевелюрой, буйно выбивавшейся из-под шапки. Светлоглазый, поджарый, с остреньким профилем, засунув руки в карманы, за ним следовал вкрадчивым, чуть ли не стелющимся шагом его брат Шемарья. Между ними не возникало споров, слишком далеки они были друг от друга, раздельными были их владения и обладания, так что легко было им заключить союз. Из жестяных банок, спичечных коробков, осколков, рогов, ивовых прутьев Шемарья изготовлял всякие замечательные вещи. Ионе ничего бы не стоило смять или расколотить их своими ручищами. Однако ж он только восхищался хрупким искусством своего брата. Его черные глазки меж щек блистали искрами веселого любопытства.

Через несколько дней после возвращения Двойра решила, что люльку Менухима пора снимать с потолка. С некоей даже торжественностью она препоручила малыша старшим детям.

— Будете теперь с ним гулять! — сказала Двойра. — Устанет — понесете его на руках. Только, ради Бога, не уроните! Святой человек сказал, что он выздоровеет. Не сделайте ему больно.

И с этого дня начались для детей их муки.

Они таскали Менухима по городу, как торбу с несчастьем, бросали его где-нибудь одного, роняли. Они с трудом выносили насмешки ровесников, бежавших за ними следом, когда они шли погулять с Менухимом. Малыша нужно было поддерживать с обеих сторон. Он не умел переставлять ноги, как это делают люди. Он ковылял на своих ножках, как на спущенных шинах, и спотыкался, падая как подкошенный. В конце концов Иона и Шемарья засунули его однажды в мешок и положили в углу. Он играл там собачьими и лошадиными катяшками и камешками гальки. Тащил все что ни попадя в рот. Обдирал известку со стен и набивал ею рот, потом кашлял до посинения. Так и валялся в своем углу как кусок дерьма. Иной раз и плакал. Тогда мальчики посылали к нему Мирьям, чтобы она его успокаивала. Хрупкая, грациозная, на подпрыгивающих тонких ножках, вся замерев от гадливого отвращения и ненависти, подходила она к своему странному брату. В нежности, с которой она разглаживала складки на его пепельном лице, было что-то убийственное. Осторожненько оглядевшись по сторонам, она ущипнула брата за ляжку. Он громко заревел, из окон повыглядывали соседи. Она скривила свое лицо в плаксивую гримасу. Все сочувствовали ей и принялись ее расспрашивать.

Однажды летом, шел как раз дождь, сорванцы вытащили Менухима из дому и сунули его в бочку, где уже с полгода собиралась дождевая вода, извивались червяки, плавали огрызки разных фруктов и заплесневелые корки хлеба. Держа его за кривые ножки, они раз десять окунули его серую широкую голову в воду. Потом, с бешено бьющимися сердцами и пылающими щеками, они вытащили его из бочки, жестоко предвкушая, что он будет мертвым. Но Менухим был жив. Он хрипел, отплевывал воду, червяков, заплесневелый хлеб, огрызки фруктов и был жив. Ничего с ним не случилось. Тогда дети, перепугавшись, молча понесли его обратно в дом. Обоих мальчиков и девочку охватил гнетущий страх перед кончиком Божьего перста, который только что слегка погрозил им. Они не разговаривали друг с другом целый день. Языки у них словно приклеились к нёбу, губы раскрывались, чтобы произнести слово, но гортань отказывалась произвести хоть какой-нибудь звук. Дождь перестал, появилось солнце, по обочинам улиц, звонко журча, потекли ручейки. Было самое время пускать бумажные кораблики и наблюдать, как они плывут навстречу отводной канаве. Но им было не до корабликов. Словно виноватые собаки, они забились в дом. Все послеобеденное время они ожидали смерти Менухима. А Менухим не умирал.

Менухим не умер, он продолжал жить, живучий калека. С тех пор лоно Двойры иссохло и стало бесплодным. Менухим был последним, неудавшимся плодом ее плоти, казалось, лоно не решалось принести еще большее несчастье. Она обнимала мужа на краткие мгновения. Они были скоротечны, как молнии, как сухие молнии на дальнем летнем горизонте. Долгими, ужасными и бессонными были ночи Двойры. Холодная стеклянная стена отделяла ее от мужа. Груди у нее начали увядать, тело раздаваться, словно в насмешку над ее бесплодием, бедра отяжелели, а ноги стали как свинцовые гири.

Однажды летом она проснулась раньше Мендла. Разбудило ее чириканье воробья на подоконнике. В ушах у нее еще стояло его щебетанье, воспоминание о приснившемся счастливом сне как голосе солнечного луча. Ранние теплые сумерки пронизывали поры и трещины деревянных подоконников, и, хотя края мебели еще расплывались в ночной темноте, глаза Двойры уже видели четко, мысль работала ясно, сердце оставалось холодным. Она бросила взгляд на спящего мужа и обнаружила у него в черной бороде седые волосы. Он покашливал во сне. Храпел. Она быстро подскочила к подслеповатому зеркалу. Кончиками холодных растопыренных пальцев она провела по жидким волосам на затылке, потом прядь за прядью подводила ко лбу и искала в них седые волосы. Ей показалось, что она нашла один-единственный седой волос, крепко, как клещами, ухватила его двумя пальцами и вырвала. Потом расстегнула перед зеркалом сорочку. Она увидела свои плоские груди, приподняла их, отпустила, провела рукой по праздному, но тем не менее округлому животу, посмотрела на сетку синих вен на бедрах и решила снова лечь в постель. Она повернулась, и ее взгляд испуганно натолкнулся на открытый глаз мужа.

— Чего ты смотришь? — вскричала она.

Он не ответил. Казалось, открытый глаз принадлежит не ему, так как сам он еще спал. Глаз открылся помимо его воли. Он сам по себе проявил любопытство. Белок глаза казался белее обычного. Зрачок был крошечный. Глаз напоминал Двойре покрытое льдом озеро с черной точкой посредине. Открыт он был всего какую-то минуту, но эта минута показалась Двойре целой вечностью. Глаз Мендла снова закрылся. Он продолжал спокойно дышать, он, без сомнения, спал. За окном над домом, под небесами раздалась трель миллионов жаворонков. В еще затененную по-утреннему комнату уже повеяло первым зноем нарождающегося дня. Скоро должно пробить шесть часов — время, когда обычно встает Мендл Зингер. Двойра не пошевельнулась. Она продолжала стоять там, где остановилась, когда повернулась к постели, оставив зеркало за спиной. Никогда она еще не стояла так, прислушиваясь, без всякой цели, нужды, любопытства, без желаний. Она ничего не ждала. Но ей казалось, что она должна ожидать наступления чего-то особенного. Все ее чувства были обострены как никогда прежде, пробудилось в ней и еще несколько неведомых доселе, новых чувств, в поддержку старых. Она видела, слышала, ощущала тысячу разных вещей. И ничегошеньки не происходило. Только вот летнее утро наступало, да жаворонки заливались в недостижимой вышине, да солнечные лучи пробивались теплом сквозь трещины в подоконнике, и широкие тени по краям мебели становились все уже и уже, и часы тикали себе да тикали и подвигались к шести часам, да слышалось дыхание мужа. Беззвучно лежали дети в углу возле плиты, видимые Двойре, но далеко, словно в другой комнате. Ничего не происходило. И все-таки ей казалось, вот-вот произойдет нечто, чему не будет конца. Бой часов прозвучал как избавление. Мендл Зингер проснулся, сел в кровати и с удивлением уставился на жену.

— Ты почему не в постели? — спросил он и принялся протирать глаза. Он откашлялся и сплюнул. Ничто в его словах и поведении не выдавало того, что левый глаз у него был недавно открыт и смотрел сам по себе. Может, он уже ничего не помнил, может, Двойра ошиблась.

С этого дня у Мендла Зингера и Двойры пропало желание. Они ложились спать, спали ночами и пробуждались по утрам как два человека одного и того же пола. Они стыдились друг друга и молчали, как в первые дни своего брака. Стыд предшествовал у них началу желания, он же и завершал их желание.

Потом они преодолели и его. Они снова стали разговаривать друг с другом, их глаза перестали избегать взгляда, в одном и том же ритме начали стареть их лица и тела, словно это были лица и тела близнецов. Лето выдалось вялое, с одышкой, почти без дождей. Дверь и окна не закрывались. Дети редко сидели дома. На улице, согреваемые солнцем, они росли быстрее.

Рос даже Менухим. Ноги у него, правда, как были, так и остались кривые, но, без сомнения, стали длиннее. Вытянулась и верхняя часть тела. Вдруг однажды утром он издал никогда не слыханный до этого резкий крик. Потом замолчал. Немного погодя он ясно и внятно произнес: «Мама».

Двойра бросилась к нему, и из ее глаз, давно уже бывших сухими, потекли слезы, горячие, обильные, крупные, соленые, скорбные и сладкие.

— Скажи «мама».

— Мама, — повторил малютка.

Десятки раз повторил он слово. Сотни раз повторила его за ним Двойра. Ее мольбы оказались не напрасны. Менухим заговорил. И это единственное слово уродца было благородным как откровение, громким как гром, теплым как любовь, милостивым как небеса, неохватным как земля, плодотворным как пашня, сладким как сладкий плод. Оно значило больше, чем здоровье здоровых детей. Оно означало, что Менухим будет сильным и большим, мудрым и добрым, о чем говорили слова благословения.

Правда, из горла Менухима не исходило больше никаких других понятных звуков. Слово это означало долгое время, что он провел в ужасном молчании, еду и питье, сон и любовь, удовольствие и боль, небо и землю. Хотя во всех случаях он говорил одно только это слово, своей матери Двойре он казался красноречивым, как пророк, и изощренным в выражениях, как поэт. Она понимала любое слово, скрывавшееся в этом его единственном.

Она перестала уделять внимание старшим детям. Она отвернулась от них. У нее был теперь один-единственный сын — Менухим.




III


Возможно, для претворения в жизнь благословениям требуется больше времени, чем проклятиям. Прошло уже десять лет после того, как Менухим выговорил свое первое и единственное слово.

Произносить какое-нибудь другое слово он еще так и не научился.

Иногда, оставшись в доме одна с больным сыном, Двойра задвигала засов, садилась на пол рядом с Менухимом и пристально смотрела ему в глаза. Ей вспоминался тот ужасный летний день, когда к церкви подъехала графиня. Двойра видит открытый портал храма. Золотое сияние тысячи свечей, красочных, окруженных светом изображений, облачений троих священников, стоящих далеко, в глубине алтаря, чернобородых, с белыми воздетыми вверх руками, пробивается на ярко освещенную солнцем пыльную площадь. Двойра на третьем месяце, Менухим шевелится у нее в утробе, маленькую, хрупкую Мирьям она крепко держит за руку. Вдруг поднимается гвалт. Он перекрывает пение молящихся в церкви. Слышится чмокающий топот лошадей, вздымается облако пыли, перед церковью останавливается синий экипаж графини. Крестьянские дети ликуют. Нищие и нищенки, хромая, устремляются со ступеней навстречу карете, чтобы поцеловать у графини руки. И тут Мирьям вырывается. В мгновение ока ее и след простыл. Двойру охватывает дрожь, пробивает озноб — в жару-то. Где Мирьям? Она спрашивает у ребятишек. Графиня вышла из кареты. Двойра доходит до самой кареты. Возница с серебряными пуговицами на синей ливрее сидит так высоко, что ему сверху все видно.

— Вы не видели, тут не пробегала черненькая девочка? — спрашивает Двойра, подняв голову, ослепленная солнечным светом и сиянием, исходящим от ливреи кучера. Возница указывает левой рукой в белой перчатке на церковь. Мирьям побежала туда.

Двойра мгновение размышляет, потом бросается внутрь церкви, в гущу золотистого сияния, многоголосого пения, в рев органа. Мирьям стоит у самого входа. Двойра хватает девочку за руку, тащит за собой, сбегает по раскаленным ступеням, бежит как от пожара. Ей хочется ударить ребенка, но она боится.

Она бежит, таща за руку ребенка, до узенькой улочки. Тут она успокаивается.

— Ты ничего не скажешь об этом отцу, — говорит она, переводя дух. — Слышишь, Мирьям?

С этого дня Двойра знает, что приближается беда. Несчастье это она носит в своем чреве. Она знает и молчит. Она снова отодвигает засов, стучат в дверь, Мендл пришел.

Рано поседела у него борода. Рано отцвели и лицо, тело и руки у Двойры. Сильным и неуклюжим, как медведь, рос старший сын Иона, хитрым и проворным, как лисица, был младший, Шемарья, кокетливой и рассеянной, как газель, была сестра их Мирьям. Как она прошмыгивала по улочкам, выполняя поручения, гибкая и тоненькая, сверкающая тень, загорелое лицо, большой рот с красными губами, золотисто-желтая шаль, подвязанная под подбородком, с длинными, развевающимися как крыла концами, и пара взрослых глаз на загорелом молодом лице — такой она попадала в поле зрения офицеров гарнизона и застревала в их беззаботных, падких на услады головах. Иной из них иногда преследовал ее. О своих преследователях она узнала лишь то, что от них могли воспринять внешние врата ее чувств: серебристое позвякивание и побрякивание шпор и оружия, доносимый ветром слабый аромат помады и мыла для бритья, резкое поблескиванье золотых пуговиц, серебряных позументов и кроваво-красных ремней из юфти. Этого было мало, и этого было достаточно. Сразу же за внешними вратами ее чувств притаилось у Мирьям любопытство — сестра молодости, провозвестница желания. В сладком, жарком страхе убегала девочка-подросток от своих преследователей. Только из желания полнее вкусить щемящее, волнующее удовольствие от страха она бежала многими минутами дольше, многими улицами дальше. Она убегала окольными путями. Чтобы появилась новая возможность убегать, Мирьям стала уходить из дома чаще, чем было нужно. На углах улиц она останавливалась и оглядывалась — чем не приманка для охотников… В этом было единственное удовольствие Мирьям. Если б даже нашелся кто-нибудь, кто бы ее понял, она бы все равно держала язык за зубами. Ибо наслаждение сильнее, пока оно остается тайным.

Не ведала еще Мирьям, в какие опасные отношения предстояло ей вступить с чужим и ужасным миром военных и сколь темны были тучи, уже начавшие собираться над головами Мендла Зингера, его жены и его детей. Ибо Иона и Шемарья были уже в том возрасте, когда по закону надлежало идти в солдаты, а по традиции своих отцов — спасаться от службы. Других юношей милостивый и заботливый Господь наделил каким-нибудь физическим недостатком, который не был особой помехой, но защищал от недоброго. Одни были кривые, другие хромали, у этого была паховая грыжа, у того беспричинно подергивались руки и ноги, у некоторых были слабые легкие, у иных слабое сердце, один плохо слышал, другой заикался, а третий был просто-напросто хиловат.

В семье же Мендла Зингера, казалось, один маленький Менухим принял на себя все великое множество человеческих мук, которые в иной семье милосердная природа, возможно, соблаговолила бы отмерить всем ее членам. Старшие сыновья Мендла были здоровы, на теле у них нельзя было обнаружить никакого дефекта, и им пришлось мучиться, поститься и пить черный кофе да надеяться, по крайней мере, на временную сердечную слабость, хотя война с Японией уже закончилась.

И вот начались их мучения. Они не ели, не спали, головокружение, слабость и дрожь сопровождали их и днем, и ночью. Глаза у них покраснели и припухли, шеи вытянулись, головы отяжелели. Двойра снова полюбила их. Она еще раз совершила паломничество на кладбище, чтобы помолиться за старших сыновей. В этот раз она молила о ниспослании болезни на Иону и Шемарью, как прежде она вымаливала здоровье Менухиму. Военная служба вставала перед ее озабоченными глазами тяжкой горой гладкого железа и лязгающих мук. Ей виделись трупы, сплошь трупы. Высоко, весь в блеске, в вымазанных красной кровью сапогах со шпорами сидел царь и ждал принесения в жертву ее сыновей. Они отправлялись на маневры, уже одно это наполняло ее ужасом, мысль о новой войне у нее даже не возникала. Она была сердита на мужа. Кем он был, Мендл Зингер? Учитель, глупый учитель глупых детей. Она рассчитывала на другое, когда была еще девушкой. Мендлу Зингеру меж тем было не легче, чем жене. В свободную субботу, в синагоге, по окончании предписанной законом молитвы за царя Мендл задумывался о ближайшем будущем своих сыновей. Они уже виделись ему в ненавистной камчатной униформе свежеиспеченных рекрутов. Они ели свинину и получали от офицеров удары хлыстом. Они носили винтовки со штыком. Он часто вздыхал без видимой причины, посреди молитвы, посреди урока, посреди молчания. Даже незнакомые люди глядели на него озабоченно. Никто никогда не спрашивал его о больном сыне, но все справлялись у него о здоровых сыновьях.

Наконец 26 марта оба брата поехали в Тарги. Оба тянули жребий. Оба оказались без изъянов, здоровыми. Обоих взяли.

Лето им еще можно было провести дома. Осенью им надлежало идти в армию. Однажды в среду они стали солдатами. В воскресенье они вернулись домой.

В воскресенье они вернулись домой с государственным бесплатным билетом в кармане. Они уже ездили за счет царя. По такому билету ездили многие из подобных им. Поезд был тихоходный. Они сидели на деревянных скамьях рядом с крестьянами. Те были навеселе и пели. Все курили черный табак, дым которого отдавал слабым запахом пота. Все рассказывали друг другу истории. Иона и Шемарья не разлучались ни на минуту. Это была их первая поездка по железной дороге. Они часто менялись местами. Каждому из них хотелось посидеть немного у окна и поглядеть на ландшафт. Мир казался Шемарье чудовищно необозримым. Ионе он казался плоским, он наводил на него скуку. Поезд ровно скользил по плоской земле, как сани по снегу. Мимо окна проплывали поля. Им махали крестьянки в пестрой одежде. Когда появлялись целые группы крестьянок, из вагона им отвечал гремящий рев крестьян. Чернявые, смущенные, озабоченные, сидели с ними рядом два еврея, оттиснутые в угол озорством пьяных.

— Мне хочется быть крестьянином, — сказал вдруг Иона.

— А мне нет, — ответил Шемарья.

— Мне хочется быть крестьянином, — повторил Иона, — быть пьяным и спать там с девочками.

— Мне хочется быть тем, кто я есть, — сказал Шемарья, — евреем, как мой отец Мендл Зингер, не солдатом, и быть трезвым.

— Я немного даже рад, что буду солдатом, — сказал Иона.

— Будут тебе и радости, и удовольствия! Я бы предпочел быть богатым и увидеть жизнь.

— Что такое жизнь?

— Жизнь, — пояснил Шемарья, — можно увидеть только в больших городах. По середине улицы ездят трамваи, все лавки огромные, как наша жандармская казарма, а витрины еще больше. Я видел на открытках. Чтобы зайти в магазин, не надо и двери, окна доходят до самых подметок.

— Эй, чего это вы такие хмурые сидите? — спросил вдруг крестьянин из угла напротив.

Иона с Шемарьей сделали виц, будто не слышали или словно вопрос относился не к ним. Притворяться глухим, когда с тобой заговаривает крестьянин, — это у них было в крови. Уже тысячу лет не выходило ничего путного, когда крестьянин спрашивал, а еврей отвечал.

— Эй, — повторил крестьянин и встал.

Иона с Шемарьей тоже встали.

— Да, вам, евреям, я говорю, — сказал крестьянин. — Вы еще ничего не пили?

— Уже пили, — проговорил Шемарья.

— Я нет, — сказал Иона.

Из внутреннего кармана тужурки крестьянин достал бутылку. Она была теплая и скользкая и больше пахла крестьянином, чем содержимым. Иона поднес ее ко рту, раскрыл свои пунцово-красные, полные губы. По обе стороны коричневой бутылки забелели его белые, сильные зубы. Иона пил не отрываясь. Он не чувствовал легкой руки брата, которая предостерегающе коснулась его рукава. Он держал бутылку обеими руками, подобно огромному младенцу. На протертых локтях сквозь тонкую ткань у него проглядывала белая рубашка. Методично, как поршень машины, поднималось и опускалось под кожей на шее адамово яблоко. Из глотки у него доносилось тихое, приглушенное клокотание. Все смотрели, как еврей пьет.

Иона был готов. Пустая бутылка вывалилась у него из рук и упала на колени брата Шемарьи. Вслед за бутылкой опустился и он, словно ему надлежало проделать тот же путь, что и ей. Крестьянин протянул руку, молча потребовав у Шемарьи возвратить ему бутылку. Потом он ласково притронулся сапогом к плечу спящего Ионы.

Они доехали до Подворека, тут им надо было выходить. До Юрков было семь верст, их предстояло братьям пройти пешком, кто знает, подвезет ли их кто-нибудь по дороге. Все ехавшие с ними в вагоне помогали поставить на ноги отяжелевшего Иону. Когда они оказались на воздухе, он сразу протрезвел.

Они отправились в путь. Стояла ночь. За молочными облаками угадывалась луна. На заснеженных полях тут и там, словно воронки кратеров, темнели пятна голой земли с неровными краями. Казалось, весна шла из леса. Иона и Шемарья быстро шагали по узкой дороге. Они слышали легкое похрустывание тонкой, хрупкой корочки льда под сапогами. Свои белые округлые узлы они несли на плече на палке. Несколько раз Шемарья пытался завязать разговор с Ионой. Иона не отвечал. Ему было стыдно, что он пил и свалился как крестьянин. В местах, где тропа сужалась настолько, что братья не могли идти рядом, Иона пропускал младшего вперед. И было бы лучше, если б Шемарья вообще шел впереди него. Где дорога снова расширялась, он замедлял шаг, надеясь, что Шемарья будет идти дальше, не дожидаясь брата. Но младший брат, казалось, боялся потерять старшего. Увидев, что Иона способен напиться допьяна, он перестал ему доверять, засомневался в рассудке старшего брата, почувствовал себя ответственным за него. Иона догадался об этом. В нем закипела глупая страшная злость. Шемарья смешной, подумал Иона. Тонкий, как привидение, он даже палку не может держать, он то и дело берет ее на плечо, того и гляди узел у него свалится в грязь. При мысли, что белый узел Шемарьи может свалиться с гладкой палки в черную грязь дороги, Иона громко рассмеялся.

— Чего ты смеешься? — спросил Шемарья.

— Над тобой смеюсь! — ответил Иона.

— У меня вообще-то больше права смеяться над тобой, — возразил Шемарья.

Они снова замолчали. Навстречу им вырастал черный еловый лес. Молчание, казалось, шло от него, а не от них самих. Время от времени непонятно откуда поднимался ветер, бездомный порыв ветра. Ивняк сонно колыхался, ветки его сухо пощелкивали, по небу бежали светлые облака.

— Все-таки мы теперь солдаты! — неожиданно проговорил Шемарья.

— Совершенно верно, — откликнулся Иона, — а кем мы были до этого? У нас с тобой нет никакой профессии. Или нам идти в учителя, как отец?

— Все лучше, чем быть солдатом! — ответил Шемарья. — Я мог бы стать коммерсантом и выйти в люди!

— Солдаты тоже люди, а вот коммерсант из меня бы не вышел, — возразил Иона.

— Ты пьян!

— Я трезв, как и ты. Я могу пить и оставаться трезвым. Я могу быть солдатом и видеть мир. Мне хотелось бы быть крестьянином. Вот что я тебе скажу, и я не пьяный…

Шемарья пожал плечами. Они продолжали свой путь. К утру они услышали пение петухов, доносящееся с отдаленных дворов.

— Это будут Юрки, — сказал Шемарья.

— Нет, это Бытук, — возразил Иона.

— Бытук так Бытук, — откликнулся Шемарья.

За следующим поворотом дороги застучала, загромыхала телега. Утро, как и ночь, было серое. Никакой разницы между солнцем и луной. Начал падать снег, мягкий, не холодный. Взлетели и закаркали вороны.

— Смотри, птицы, — проговорил Шемарья примирительным тоном, чтобы успокоить Иону.

— Вороны это! — сказал Иона. — Птицы! — с насмешкой добавил он.

— Ладно! — согласился Шемарья. — Вороны!

Это действительно оказался Бытук. Еще час, и они дошли до Юрков. Еще три часа, и они будут у себя дома.

Чем ближе дело подвигалось к полудню, тем более густой и рыхлый валил снег, словно шел он из поднимающегося солнца. Через несколько минут все кругом было белым-бело. Одиночные ветлы на обочине и рассеянные группки берез среди полей тоже стояли белые, как вата. Черными были только два молодых шагающих еврея. На них тоже навалило снегу, но на спине у них он, казалось, таял быстрее. Их длинные черные мундиры развевались на ходу. Полы хлестко, мерно бились о голенища высоких кожаных сапог. Чем гуще валил снег, тем быстрее они шли. Встречные крестьяне шли неторопливо, на согнутых ногах, они были все белые, на широких плечах снег лежал у них, как на толстых сучьях, тяжелой походкой и в то же время легко, хорошо зная снег, они шли в снегопаде как в родной стихии. Иной раз они останавливались и оглядывались на двух черных мужчин, словно на некое непривычное явление, хотя вид евреев был для них не нов. Усталые, добрались братья до дома, когда уже начало темнеть. Еще издали они услышали слившийся воедино голос детей, нараспев заучивающих урок. Он лился им навстречу лаской матери, словом отца, он нес им навстречу все их детство, он означал все, и в нем было все, что они видели, слышали, чуяли и осязали. В нем был запах горячих и пряных блюд, черно-белое мерцание, исходящее от лица и бороды отца, эхо материнских вздохов и хныканья Менухима, шепота творящего вечернюю молитву Мендла Зингера, миллионов невыразимых словом однообразных и знаменательных событий. Оба брата с одинаковым чувством восприняли мелодию, донесшуюся к ним сквозь падающий снег, когда они приближались к отцовскому дому. Сердца их бились в одном ритме. Перед ними широко распахнулась дверь, мать давно уже из окна увидела их на улице.

— Нас взяли, — сказал Иона вместо приветствия.

В комнате сразу же воцарилось ужасное молчание, хотя только что звучали голоса детей, молчание без границ, заряженное во много раз большей силой, чем помещение, ставшее его добычей, и все же родившееся из незначительного слова «взяли», произнесенного мгновение назад Ионой. Дети прервали свой урок на полуслове, которое им надо было запомнить. Мендл, вышагивавший туда и сюда по комнате, остановился, бросил взгляд в воздух, вознес руки и снова опустил их. Двойра присела на одну из табуреток, всегда стоявших возле печи, словно они давно уже ожидали случая принять на себя опечаленную мать. Мирьям, дочь, шаря рукой за спиной, задвинулась в угол, сердце у нее громко заколотилось, ей казалось, всем должно быть слышно, как оно бьется. Дети сидели на своих местах как пригвожденные. Ноги их в шерстяных чулках в разноцветную полоску, беспрерывно болтающиеся во время учения, безжизненно повисли под столом. Не переставая шел снег, и от мягкой белизны хлопьев сквозь окно лился в комнату и на застывшие в молчании лица бледный свет. Несколько раз треснули обуглившиеся поленья в печи да слабо скрипнули под порывом ветра дверные косяки. У двери, еще не сняв палок с плеч, еще не сняв белых узлов с палок, стояли братья, посланцы несчастья, их дети. Вдруг Двойра закричала:

— Мендл, ступай, беги, спроси у людей совета!

Мендл Зингер взялся за бороду. Молчание лопнуло, ноги детей под столом начали легонько побалтываться, братья сняли с плеча свои узлы и палки и подошли к столу.

— Что за глупость ты говоришь! — промолвил Мендл Зингер. — Куда мне идти? У кого мне просить совета? Кто поможет бедному учителю, да и чем мне можно помочь? Какую помощь ты ждешь от людей, коли нас Бог наказал?

Двойра не отвечала. Она еще немного посидела молча на табуретке. Потом она поднялась, пнула табуретку, как собаку, так, что она с грохотом отлетела от нее, схватила свою коричневую шаль, шерстяным холмиком лежавшую на полу, обмотала голову и шею, завязала бахрому сзади на шее крепким узлом — гневным движением, будто хотела задушить себя, — побагровела, встала посреди комнаты, шипя, словно переполненная кипящей водой, и вдруг плюнула, выстрелив белой слюной, как ядовитым снарядом, под ноги Мендла Зингера. И, как бы посчитав, что слабо выказала этим свое презрение, она вслед за плевком издала крик, прозвучавший похоже на «тьфу!», но ухо было не в состоянии разобраться в нем. Все остолбенели, и, прежде чем успели прийти в себя, она толчком руки распахнула дверь. Сильный порыв ветра занес в комнату белые хлопья, дунул Мендлу Зингеру в лицо, прошелся по свисающим со скамьи ногам детей. Затем дверь снова со стуком захлопнулась. Двойра ушла.

Она без цели бежала по улицам, по самой середине, черно-коричневым колоссом рвалась она сквозь белый снег, пока не скрылась в нем.

Она запутывалась ногами в одежде, падала, с удивительной быстротой снова поднималась на ноги, бежала дальше, еще сама не зная куда, но ей казалось, что ноги уже сами несут ее к цели, которой еще не ведала голова. Сумерки опустились быстрее, чем падали хлопья снега, зажглись первые желтые огни, редкие люди, выходившие из домов, чтобы закрыть ставни, поворачивали головы и, хотя их пробирал холод, долго глядели ей вслед. Двойра бежала в сторону кладбища. Достигнув низенькой деревянной ограды, она еще раз упала. С трудом поднялась на ноги, дверь не поддавалась. Снизу нанесло снегу. Двойра налегла всем телом. Наконец она на кладбище. Над могилами выл ветер. Мертвые казались сегодня мертвее обычного. Сумерки быстро переходили в темную ночь, темную, подсвечиваемую снегом. Перед одной из первых могильных плит в первом ряду Двойра опустилась. Сжав ладони в кулак, она освободила ее от снега, будто хотела убедить себя в том, что голос ее легче дойдет до мертвого, если убрать заглушающий слой снега между ее мольбой и ухом упокоившегося. И затем из Двойры вырвался крик, прозвучавший словно из рога, в который встроено сердце. Крик этот слышен был во всем местечке, но о нем тут же забыли. Ибо никто уже не слышал тишины, последовавшей за криком. Лишь тихий, жалобный стон издавала Двойра через короткие промежутки времени, тихий, материнский стон, растворявшийся в ночи, накрываемый снегом, жалобный стон, который слышали одни лишь мертвые.




IV


В Клучиске, недалеко от родственников Мендла Зингера жил Каптурак, человек без возраста, без семьи, без друзей, ловкий, всегда очень занятой и вхожий в инстанции. Двойра прилагала все силы, чтобы получить у него помощь. Из семидесяти рублей, кои затребовал Каптурак вперед, еще до вступления в контакт со своими клиентами, у нее набиралось едва-едва двадцать пять, тайком сбереженные за долгие годы трудов и хранимые ею в прочном кожаном кошельке под одной ей известной половицей. Для материнской надежды недостающие сорок пять рублей казались меньше суммы, какая уже имелась у Двойры. Так как к надежде она добавляла годы, за которые скопила эти деньги, лишения, каким был обязан каждый нерастраченный полтинник, и много тихой, жаркой радости пересчитыванья.

Напрасно пытался втолковать ей Мендл Зингер, что Каптурак несерьезный человек, что у него жесткое сердце и голодный кошелек.

— Чего ты хочешь, Двойра, — говорил Мендл Зингер, — бедные бессильны, Бог не одаривает их золотыми камнями с неба, в лотерею они не выигрывают, и они должны покорно нести свой жребий. Одному Он дает, у другого забирает. Не знаю, за что Он нас наказывает, сначала больным Менухимом, а теперь здоровыми детьми. Ах, бедняку плохо, коли он согрешил, и, если он болен, ему тоже плохо. Нужно нести свой жребий! Пусть идут сыновья в армию, они не пропадут! Нет такой силы, какая могла бы противостоять воле небес. «По Его воле гремит гром и сверкает молния, воля Его простирается над всей землей, от Него никуда не убежишь» — так написано в книге.

Однако Двойра, уперев руки в бока выше связки ржавых ключей, отвечала:

— Человек должен стараться помочь себе, и тогда Бог ему поможет. Вот как написано в Писании, Мендл! Ты знаешь наизусть всё не те слова. Написано много тысяч фраз, и ты примечаешь одни ненужные! Ты поглупел, потому что учишь детей! Ты даешь им толику своего разума, а они оставляют у тебя всю свою глупость. Учитель ты, Мендл, учитель!

Мендл Зингер не тщеславился своим умом и своей профессией. И все же речи Двойры точили его как червь, ее упреки мало-помалу подтачивали его добродушие, и в его сердце начали уже извиваться языки пламени возмущения. Он отвернулся, чтобы не смотреть в лицо жены. Ему подумалось, что он знает это ее лицо уже давно, дольше, чем со свадьбы, быть может, с детства. Долгие годы ему казалось, что оно оставалось таким же, что и в день его свадьбы. Он не видел, как исчезала пухловатость щек, сходя, словно красивая краска со стены, как натягивалась кожа возле носа, чтобы тем вольготней раздаться под подбородком, как веки над глазами покрывались сетью морщин и как чернота глаз постепенно блекла, приобретая холодный и трезвый карий оттенок, холодный, всепонимающий и безысходный. Однажды, он уже не помнил, когда это было (может, это произошло как раз в то утро, когда сам он спал и лишь один из его двух глаз спугнул Двойру у зеркала), так вот, однажды на него сошло просветление. Был это словно второй, повторный брак, на этот раз с отвращением, с горечью, со стареющей женой. Правда, она стала ему ближе, почти частью его самого, неотделимой навечно, но невыносимой, мучительной и даже вызывающей легкое отвращение. Из женщины, с которой соединяешься только в потемках, она как бы превратилась в болезнь, с которой соединен и днем и ночью, которая принадлежит тебе целиком и полностью, которую нет больше нужды делить с миром и верная враждебность которой сведет тебя в конце концов в могилу. Конечно, он был всего-навсего учитель! И отец его был учителем, дед тоже. Сам он, впрочем, не мог быть кем-нибудь иным.

Значит, хуля его профессию, затрагивали саму основу его бытия и пытались вычеркнуть его из списка сущих в мире. Этому Мендл Зингер не мог не противиться.

Собственно, он был рад, что Двойра уехала. Уже сейчас, пока она собиралась в дорогу, дом был пуст. Иона с Шемарьей бродили по улицам, Мирьям сидела у соседей или шла прогуляться. Дома в полуденный час, до возвращения учеников оставались только Мендл да Менухим. Мендл похлебал сваренного им самим супа с перловкой, оставив немало в своей глиняной тарелке на долю Менухима. Он задвинул засов, чтобы малыш по привычке не подполз к двери. Потом отец пошел в угол, поднял ребенка, усадил его на колени и начал кормить.

Он любил эти тихие часы. Он с удовольствием оставался вдвоем с сыном. Иногда ему даже думалось, не лучше ли бы было, если б они с ним вообще остались одни, без матери, без братьев и сестры. После того как Менухим ложку за ложкой съел весь суп, отец посадил его на стол, сам продолжал прямо сидеть перед ним и с нежным любопытством углубился в рассматривание широкого, бледно-желтого лица с множеством морщинок на лбу, век с обилием складок и вялого двойного подбородка. Он старался разгадать, что могло сейчас происходить в этой широкой голове, сквозь глаза, как сквозь окно, заглянуть в мозг и то тихим, то громким разговором вызвать какую-нибудь ответную реакцию равнодушного мальчика. Раз за разом, десять раз он произнес имя Менухима, медленно вырисовывая своими губами в воздухе звуки, чтобы Менухим увидел их, коли уж он не мог их слышать. Но Менухим даже не пошевелился. Тогда Мендл схватил свою ложку, ударил ею по чайному стакану, и Менухим тотчас повернул голову, и маленький огонек загорелся в его больших, серых навыкате глазах. Мендл, продолжая постукивать, начал напевать песенку, выделяя ложечкой такт, и Менухим стал выказывать явное беспокойство, с некоторым трудом повернул свою большую голову и заболтал ногами.

— Мама, мама! — воскликнул он в промежутке.

Мендл встал, принес Библию в черном переплете, раскрыл ее на первой странице, поднес к лицу Менухима и затянул на мотив, каким обычно обучал своих учеников, первое предложение:

— Вначале Бог создал небо и землю.

Мгновение он подождал в надежде, что Менухим повторит за ним слова. Но в Менухиме ничто не шелохнулось. Только в глазах у него еще светился прислушивающийся свет. Тогда Мендл отложил книгу, печально взглянул на сына и монотонным голосом, нараспев продолжил:

— Послушай, Менухим, я одинок. Братья твои выросли и стали чужими, они идут в солдаты. Твоя мать обыкновенная женщина, чего же мне еще от нее требовать? Ты мой последний, младший сын, я вложил в тебя свою последнюю, самую последнюю надежду. Почему ты молчишь, Менухим? Ты настоящий мой сын! Гляди, Менухим, повторяй за мной: «Вначале Бог создал небо и землю».

С минуту Мендл подождал. Менухим не шелохнулся. Тогда Мендл снова зазвенел ложечкой по стакану. Менухим обернулся, и Мендл словно обеими руками ухватился за мгновение чуткого внимания и протяжно затянул вновь:

— Слушай меня, Менухим! Я стар, из всех детей ты у меня останешься один, Менухим! Слушай и повторяй за мной: «Вначале Бог создал небо и землю».

Но Менухим не пошелохнулся.

Тогда Мендл с тяжким вздохом снова опустил Менухима на пол. Он отодвинул засов и подошел к входной двери ждать прихода учеников. Вслед за ним подполз Менухим и уселся на пороге. Часы на башне пробили семь раз, четыре раза глухо и три раза звонко. И тут Менухим воскликнул:

— Мама, мама!

И когда Мендл повернулся к нему, то увидел, что малыш вытянул шею, словно вдыхая продолжавший звучать перезвон колоколов.

«За что я так наказан?» — подумал Мендл.

Он покопался в памяти, отыскивая какой-нибудь грех, и не нашел ни одного тяжкого.

Пришли ученики. Он возвратился с ними в дом и, пока прохаживался туда и сюда по комнате, наставляя одного, ударяя по пальцам другого и легонько толкая в бок третьего, все думал и думал: «Где же я согрешил? В чем мой грех?»

А Двойра тем временем пошла к извозчику Самешкину, чтобы спросить, не подвезет ли он ее в ближайшее время бесплатно до Клучиска.

— Да, подвезу, — отвечал Самешкин.

Он сидел на светлой скамье у печки и даже не пошевелился. Ноги у него были в серо-желтых мешках, обвязанных бечевками, и от него несло самогоном. Двойра нюхала пары, как нюхают врага. Это был опасный запах крестьян, предвестник непонятных страстей и спутник погромных настроений.

— Да, — повторил Самешкин, — вот только б дороги были получше!

— Ты же меня уже однажды подвозил осенью, тогда дороги были еще хуже.

— Я что-то не помню, ты ошибаешься, был, кажется, сухой летний день.

— Да нет, — возразила Двойра, — было это осенью, шел дождь, а я ехала к ребе.

— Видишь, — проговорил Самешкин, и обе его ноги в мешках-бахилах начали легонько покачиваться, так как скамья была высоковата, а Самешкин низковат ростом, — видишь, тогда ты ехала к ребе, было это перед вашими большими праздниками, тогда-то я и взял тебя с собой. А теперь ты едешь не к ребе!

— Я еду по одному важному делу, — сказала Двойра, — Иона со Шемарьей никогда не должны быть солдатами!

— Я тоже был солдатом, — возразил Самешкин, — семь лет, из них два года просидел в тюрьме за воровство. И украл-то мелочь!

Он довел Двойру до отчаяния. Его рассказы лишь доказывали ей, насколько он ей чужд, ей и ее сыновьям, которые не должны были воровать и сидеть в тюрьме. Ну, надо действовать быстро, решила она.

— Сколько я должна буду тебе заплатить?

— Ничего! Я не требую денег, да и ехать я не собираюсь! Сивая лошадь старая, а пегая потеряла сразу две подковы. Да к тому же если она протрусит без роздыху всего две версты, то потом жрет овес целый день. Я не хочу ее больше держать, хочу продать ее. Да и вообще, какая жизнь у извозчика!

— Иона сам сводит к кузнецу пегую лошадь, — настойчиво продолжала Двойра, — и сам заплатит за подковы.

— Ну разве что! — ответил Самешкин. — Коли уж Иона сам поведет подковывать, то ему тогда придется еще и колесо отдать подбить.

— Хорошо, — пообещала Двойра.

— Ну, так мы тогда поедем на следующей неделе!

Итак, она поехала в Клучиск к внушающему опасения Каптураку. Собственно, куда охотней она пошла бы к ребе, ибо одно-единственное слово из его святых тонких уст стоило, конечно, больше, чем протекция Каптурака. Но между Пасхой и Пятидесятницей ребе не принимал, разве что в неотложных случаях, когда дело шло о жизни и смерти. Она разыскала Каптурака в кабаке, где он сидел в окружении крестьян и евреев в углу, у окна, и писал. Его шапка лежала исподом вверх на столе, рядом с бумагами, как протянутая рука, и в ней уже собралось немало серебряных монет, притягивающих к себе взгляды всех столпившихся подле писаря. Каптурак время от времени поглядывал на шапку, хотя знал, что никто бы не посмел взять оттуда хотя бы копейку. Он писал прошения, любовные письма и почтовые переводы для неграмотных (а кроме того, он мог дергать зубы и подстригать волосы).

— Мне надо обсудить с тобой одно важное дело, — сказала Двойра через головы стоящих возле писаря.

Каптурак одним движением отодвинул от себя все бумаги, заказчики расступились, он взял шапку, высыпал деньги в ладонь, затем переправил их в носовой платок и завязал его, после чего предложил Двойре сесть.

Она посмотрела в его жесткие маленькие глаза, похожие на светлые прочные роговые пуговицы.

— Моих сыновей забирают в армию! — сказала она.

— Ты бедная, — проговорил Каптурак глухим поющим голосом, словно читая по картам. — Ты не смогла скопить денег, и ни один человек не сможет тебе помочь.

— Почему это, я накопила.

— Сколько?

— Двадцать четыре рубля и семьдесят копеек. Из них один рубль я уже израсходовала, чтобы увидеть тебя.

— То есть всего двадцать три рубля!

— Двадцать три рубля и семьдесят копеек! — поправила Двойра.

Каптурак поднял правую руку, раздвинул указательный и средний пальцы и спросил:

— И двое сыновей?

— Двое, — прошептала Двойра.

— Это когда за одного-то надо давать двадцать пять!

— И мне?

— И тебе!

Они торговались с полчаса. В результате Каптурак согласился на двадцать три за одного. «Хотя бы один!» — подумала Двойра.

Но на обратном пути, пока она тряслась на телеге Самешкина, перетряхивавшей у нее все внутренности и бедную голову, положение показалось ей еще более плачевным, чем прежде. Как ей теперь разделить двух сыновей? Иона или Шемарья? — спрашивала она себя без устали. Лучше один, чем оба, говорил ей рассудок и сетовало ее сердце.

Когда она приехала домой и начала рассказывать сыновьям о решении Каптурака, Иона, старший, прервал ее словами:

— Я с удовольствием пойду в солдаты!

Двойра, дочь Мирьям, Шемарья и Мендл Зингер застыли в молчании. Наконец, поскольку Иона больше ничего не говорил, Шемарья сказал:

— Вот это брат! Хороший ты брат, Иона!

— Да нет, — возразил Иона, — я просто хочу в солдаты.

— Может, через полгода ты освободишься, — утешил отец.

— Нет, я вовсе не хочу освобождаться! Я останусь в солдатах!

Все забормотали ночную молитву. Молча разделись. Потом Мирьям в рубашке на цыпочках кокетливо подошла к лампе и задула ее. Они легли спать.

На следующее утро Иона исчез. Они искали его до полудня. Только поздно вечером его увидела Мирьям. Он скакал верхом на сивой лошади, на нем была коричневая куртка, на голове — солдатская шапка.

— Ты уже солдат? — крикнула Мирьям.

— Еще нет, — ответил Иона и остановил лошадь. — Передай привет отцу с матерью. Я у Самешкина, на время, пока не пойду служить. Скажи, что мне у вас стало трудно, но что я вас всех очень люблю!

Вслед за этими словами он взмахнул ивовым прутом, дернул узду и поскакал дальше.

С этого времени он стал конюхом у извозчика Самешкина. Он чистил скребницей лошадей, сивую и пегую, спал у них в конюшне, с наслаждением втягивал широко раздутыми ноздрями едкий запах лошадиной мочи и кислого пота. Он задавал лошадям овес, поил их из ведер водой, чинил путы, подрезал хвосты, прилаживал на хомуте новые колокольчики, заполнял корыта, заменял прелое сено на обеих подводах сухим, пил с Самешкиным самогонку, бывал пьян и спал с работницами.

Дома его оплакивали как потерянного человека, но не забывали о нем. Настало лето, жаркое и сухое. Облитые золотом вечера поздно опускались над землей. Перед домом Самешкина сидел Иона и играл на гармонике. Он был вдрызг пьян и не узнавал собственного отца, неуверенным шагом иногда проскальзывавшего мимо него, — тень, опасающуюся самой себя, отца, не устававшего удивляться, что этот вот сын произошел от его чресл.




V


Двадцатого августа у Мендла Зингера появился посыльный Каптурака, чтобы забрать с собой Шемарью. В эти дни все ожидали посыльного. А когда он объявился перед ними собственной персоной, всех их это неприятно удивило и испугало. Был это обычный мужчина обычного роста и обычного вида, в синей солдатской фуражке и с самокруткой во рту. Предложение сесть и выпить чаю он отклонил.

— Я лучше подожду на улице возле дома, — проговорил он так, что сразу стало ясно: он привык ждать на улице возле дома. Но как раз это решение посыльного еще больше разволновало семью Мендла Зингера. Под окном то и дело, словно часовой, появлялся солдат в синей фуражке, и все торопливей становились их движения. Они собирали вещи Шемарьи: костюм, молитвенный пояс, съестное на дорогу, хлебный нож. Мирьям несла все новые и новые вещи. Менухим, уже достававший головой до стола, тупо, с любопытством вытягивал шею и беспрерывно лепетал единственное слово, которое знал: «Мама». Мендл Зингер стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Двойра беззвучно плакала, слезы одна за другой текли у нее из глаз к искаженным болью губам. Когда собрали узел Шемарьи, то всем он показался слишком хилым, и они беспомощно оглядывали комнату, чтобы отыскать еще что-нибудь. До этого мгновения никто из них не проронил ни слова. Теперь, когда на столе лежали рядом белый узел и палка, Мендл Зингер повернулся от окна и сказал сыну:

— Не забудь побыстрее, как только сможешь, написать нам о себе.

Двойра всхлипнула, раскинула руки и обняла сына. Они прильнули друг к другу. Наконец Шемарья с усилием высвободился, подошел к сестре и звонко чмокнул ее в обе щеки. Отец благословляюще простер над ним руки и торопливо забормотал что-то невразумительное. Потом Шемарья с ужасом в глазах приблизился к уставившемуся на него Менухиму. В первый раз предстояло обнять больного ребенка, и сделать это должен был Шемарья, словно ему надлежало поцеловать не брата, а некий символ, не дающий ответа. Всем хотелось напоследок что-то сказать. Но ни у кого не находилось слов. Все знали, что прощаются навек. В лучшем случае Шемарья мог оказаться живым и невредимым за границей. В худшем же случае его поймают на границе, потом казнят, а не то его просто застрелят на месте на пограничном посту. Что сказать друг другу, когда прощаешься на всю жизнь?

Шемарья вскинул узел на плечо и толкнул ногой дверь. Он ни разу не оглянулся. В то мгновение, когда он переступал порог, он попытался забыть дом и всех домочадцев. За спиной у него еще раз прозвучал громкий крик Двойры. Дверь снова захлопнулась. Шемарья подошел к провожатому с ощущением, что мать упала в обморок.

— Лошади ждут нас сразу за рыночной площадью, — сказал человек в синей фуражке.

Когда они проходили мимо дома Самешкина, Шемарья остановился. Он окинул взглядом небольшой сад, потом глянул в открытую дверь пустой конюшни. Брата нигде не было видно. Грустные мысли оставил после себя потерянный брат, добровольно пожертвовавший собой, как все еще продолжал считать Шемарья. «Он нахал, но благородный и смелый человек», — подумал он и размеренно зашагал сбоку от посыльного.

Как и было сказано, сразу за рыночной площадью они увидели лошадей. До границы им пришлось добираться не меньше трех дней, ибо они избегали железной дороги. В пути выяснилось, что провожатый Шемарьи хорошо знает эти места. Он давал понять это без всяких вопросов со стороны Шемарьи. Он указывал на виднеющиеся вдали церкви и называл деревни, где те стояли. Он называл хутора, и поместья, и имена их владельцев. Он часто сворачивал с большака и быстро оказывался на нужных проселках. Чудилось, будто он хотел напоследок бегло показать Шемарье родину, перед тем как молодой человек покинет ее в поисках нового отечества. Он бросал в сердце Шемарьи семена тоски по родине на всю последующую жизнь.

За час до полуночи они подъехали к пограничному шинку. Ночь была тихая. Шинок стоял на отшибе, одинокий дом в ночной тиши, немой, мрачный, с закрытыми ставнями, за которыми не угадывалось никаких признаков жизни. Его окружало неумолчное стрекотание миллионов цикад — шепчущий хор ночи. Ни один другой голос не нарушал ее покоя. Окрестность была плоской, усыпанное звездами небо простирало над нею правильный темно-синий круг, который только на северо-востоке прерывался светлой полосой, как кольцо с вправленным в него камнем. Издали, с болот, с западной стороны, тянуло сыростью, веял вялый ветерок, доносивший сюда их запахи. «Чудная, по-настоящему летняя ночь!» — проговорил посыльный Каптурака. И в первый раз за всю дорогу заговорил о своем промысле:

— В такие ночи не всегда удается перебраться без трудностей. Для наших дел куда сподручней дождливая погода.

Он заронил в душу Шемарьи крупицу страха. Так как шинок, перед которым они стояли, был нем и заперт, в Шемарье не шевельнулось ни единой мысли о какой-то его роли, пока слова провожатого не напомнили ему об их намерении.

— Войдем! — проговорил он как человек, который больше не хочет оттягивать опасность. — Можешь не торопиться, нам еще придется довольно долго ждать!

Все же он подошел к окну и тихо постучал в деревянный ставень. Дверь открылась и пустила по ночной земле широкий поток желтого света. Они вошли. За стойкой, в круге света от висячей лампы, стоял шинкарь, приветствовавший их кивком головы; на полу сидели на корточках несколько мужчин и играли в кости. За столом сидел Каптурак с человеком в форме вахмистра. Никто не поднял на них глаз. Слышался стук бросаемых костей да тиканье настенных часов. Шемарья сел. Провожатый заказал выпить. Шемарья пропустил стопку водки, ему стало жарко, но от сердца у него отлегло. Как никогда, он чувствовал себя в безопасности; он знал, что переживает один из редких часов в жизни, когда судьба куется самим человеком не в меньшей мере, чем силами, кои даруют ему такую возможность.

Некоторое время спустя после того, как часы пробили полночь, прогремел выстрел, жесткий и сухой, с долго затухающим эхом. Каптурак с вахмистром поднялись. Это был условный знак, которым часовой давал знать, что офицер, обходивший ночью посты, ушел. Вахмистр исчез. Каптурак начал поторапливать с отходом. Все как-то вяло поднялись, вскинули на плечи узлы и рундуки, дверь растворилась, они по одному стали просачиваться в ночь и направились в сторону границы. Они было затянули песню, но кто-то цыкнул; это был голос Каптурака. Непонятно было, откуда он прозвучал: из передних рядов, из середины или сзади. И они молча зашагали сквозь плотное стрекотанье цикад, под темной синевой ночи. Через полчаса ходьбы голос Каптурака скомандовал: «Ложись!» Они плюхнулись на мокрую от росы землю, лежали не шевелясь, прижавшись громко стучавшими сердцами к мокрой земле — прощание сердца с родиной. Потом им приказали встать. Они подошли к неглубокому, широкому рву, слева от них мелькнул огонек, там был пограничный караульный пост. Они стали спускаться в ров. По долгу службы, не целясь, часовой выстрелил им вослед из винтовки.

— Мы на другой стороне! — прозвучал тот же голос.

В это мгновение небо на востоке высветилось. Все обернулись в сторону родины, где, казалось, еще лежала ночь, потом снова повернулись в сторону дня и чужбины.

Кто-то затянул песню, все поддержали, и так с песней они тронулись в путь. Не пел только Шемарья. Он думал о своем ближайшем будущем (было у него всего два рубля), о том, что дома наступило утро. Через два часа в доме встанет отец, забормочет молитву, откашляется, прополощет горло, подойдет к чаше, окунет в нее пальцы и начнет кропить водой. Мать станет раздувать самовар. Менухим что-то залепечет навстречу утру, Мирьям начнет вычесывать из своих черных волос застрявшие в них белые пушинки. Все это представилось глазам Шемарьи так отчетливо, как никогда не представлялось, когда он еще был дома, сам будучи частью родного утра. Он почти не слышал песни, только ноги его улавливали ритм и держали шаг.

Час спустя он увидел первый чужой город, голубой дымок из аккуратных труб, человека с желтой повязкой на рукаве, который встретил прибывших. Часы на башне пробили шесть раз.




Шесть раз пробили и настенные часы Зингера. Мендл встал, прополоскал горло, откашлялся, пробормотал молитву, Двойра уже стояла у очага и раздувала самовар, Менухим лепетал что-то непонятное в своем углу, Мирьям причесывалась перед ослепшим зеркалом. Потом Двойра прихлебывала горячий чай, все еще стоя у очага.

— Где-то сейчас Шемарья? — проговорила она вдруг, и все подумали о нем.

— Бог поможет ему! — сказал Мендл Зингер. Так начался день.

Так начинались и следующие дни, пустые, убогие дни. «Дом без детей, — подумала Двойра. — Всех я их родила, всех выкормила грудью, и ветер унес их в разные стороны». Она оглянулась на Мирьям, она редко видела дочь дома.

Один Менухим матери оставался. Он всегда тянул к ней руки, когда она проходила мимо его угла. А когда она его целовала, он искал ее грудь, словно грудной ребенок. С упреком думала она о благодати, которая не торопилась исполниться, и она сомневалась, что доживет до того дня, когда Менухим будет здоров.

Дом смолкал, как только умолкали голоса обучающихся мальчиков. Дом молчал и был мрачен. Снова пришла зима. Керосин экономили. Спать ложились рано. С благодарностью погружались они в благосклонную ночь. Время от времени приходили вести от Ионы. Он служил в Пскове, был в обычном своем добром здравии, с начальством ладил.

Так пробегали годы.




VI


Однажды в полдень бабьего лета в дом Мендла Зингера вошел чужеземец. Двери и окна были открыты настежь. Черные сытые мухи неподвижно сидели на залитых жарким солнцем стенах, монотонное пение учеников тихо струилось из открытых окон в белый от жары переулок. Заметив неожиданно возникшего на пороге дома незнакомца, они умолкли. Двойра поднялась со скамейки. С другой стороны переулка уже бежала Мирьям, крепко прижимая к себе слабое тельце Менухима. Мендл Зингер подошел к незнакомцу и внимательно оглядел его. Это был необыкновенный человек. На нем была огромная широкополая черная шляпа, светлые широкие штаны и крепкие желтые сапоги, поверх его ярко-зеленой рубашки развевался нестерпимо красный галстук. Не двигаясь с места, он произнес что-то на непонятном языке, наверное, поздоровался. Похоже было, что во рту он держал вишню. Из карманов пиджака торчали зеленые стебли травы. Гладкая, непомерно длинная верхняя губа медленно поднялась, будто занавесь, и открыла крепкие желтые зубы, похожие на лошадиные. Дети засмеялись, и Мендл Зингер тоже улыбнулся. Незнакомец вытащил сложенное вдоль письмо и прочитал адрес и фамилию Зингера на своем странном языке, отчего все снова засмеялись.

— Америка! — произнес наконец незнакомец и передал письмо Мендлу Зингеру. Догадка осенила Мендла, и радостью засветилось лицо его.

— Шемарья, — проговорил он. Он отослал своих учеников, махнув рукой, так прогоняют мух. Они выбежали из дома. Чужестранец сел. Двойра поставила на стол чай, конфеты и лимонад. Мендл вскрыл письмо. Двойра и Мирьям тоже присели. И Зингер стал читать:









«Дорогой наш отец, милая мама, дорогая Мирьям и добрый мой Менухим!

Я не обращаюсь к Ионе, который сейчас находится в армии. Прошу вас не посылать ему прямо это письмо, а то у него будет куча неприятностей, если узнают, что он переписывается с братом, который дезертир. Поэтому я так долго молчал и не писал вам по почте, пока не выдался случай послать вам это письмо с моим добрым другом Маком. Он всех вас знает по моим рассказам, но не сможет сказать вам даже пару слов, потому что не только он сам американец, но даже его родители уже родились в Америке, к тому же он не еврей. Хотя он лучше, чем десять евреев. А теперь я начну свой рассказ с самого начала и до сего дня. Когда я перешел границу, так мне нечего было кушать, и в кармане я имел всего два рубля, но я подумал себе, что Бог мне поможет. От Триестской пароходной компании пришел на границу человек в форменной фуражке, чтобы нас забрать с собой. Нас было двенадцать человек, и у тех одиннадцати у всех были деньги, и они купили себе фальшивые паспорта и билеты на пароход, и агент компании отвез их к поезду. Я тоже пошел с ними, потому что подумал себе, что это не повредит. Пойду, думаю, на всякий случай, посмотрю, как это едут в Америку. И вот остаюсь я один вместе с агентом, и он удивляется, отчего это я не еду тоже.

„У меня нет ни копейки“, — говорю я агенту. Он тут спрашивает, умею ли я читать. „Немножко, — говорю я, — но это все, что я могу“.

Ну что ж, чтобы долго вас не задерживать, этот человек нашел-таки для меня работу. Какую, спросите вы? В дни, когда прибывают дезертиры, я должен был ходить на границу забирать их, покупать для них всякую всячину и уговаривать, чтоб ехали в Америку, потому что это земля обетованная. Well. Я начинаю работать и даю пятьдесят процентов со своего заработка агенту, потому что я только младший агент. Он носит вышитую золотом форменную фуражку, а у меня есть только нарукавная повязка. Проходит два месяца, и я говорю ему, что хочу иметь шестьдесят процентов, иначе я бросаю работу. Он дает шестьдесят. Короче говоря, я знакомлюсь у своего хозяина с хорошей девушкой, имя ее Вега, и теперь она ваша невестка. Ее отец дал мне немного денег, чтобы я мог начать свое дело, а у меня все не идет из головы, как те одиннадцать отправились в Америку, а я остался здесь один. Ну так что, я говорю Веге: до свидания, в пароходах я кое-что понимаю, это ж по моей части, и еду себе в Америку. И вот я здесь, два месяца назад сюда приехала Вега, мы поженились и очень счастливы. Мак имеет наши фотокарточки. На первых порах я пришивал пуговицы к штанам, потом гладил их, а потом только стал вшивать подкладку в рукава и чуть было не стал портным, как все евреи в Америке. Но тут на одной экскурсии на Лонг-Айленд я познакомился с Маком, прямо у форта Лафайетт. Когда вы уже будете здесь, я покажу вам это место. С этого времени я начал работать с ним вместе, имели кое-какой гешефт. А теперь занялись страхованием. Я страхую евреев, а он — ирландцев, кроме того, я уже застраховал пару христиан. Мак передаст вам от меня десять долларов, купите себе на них кое-что в дорогу. Потому что я скоро пришлю вам, даст Бог, билеты на пароход.

Обнимаю и целую вас всех

    

Ваш сын Шемарья (здесь я зовусь Сэм)».










Когда Мендл Зингер кончил читать письмо, в комнате наступила гулкая тишина. Она смешалась с тишиной знойного летнего дня, и всем членам семьи показалось, что они слышат голос блудного сына. Нет, с ними говорил сам Шемарья, там, в далекой-далекой Америке, где сейчас, наверное, была ночь, а может быть, утро. На какое-то время все забыли про сидящего здесь же Мака. Далекий Шемарья как будто заслонил его, он исчез, как исчезает посыльный, отдав письмо. Тут американец сам напомнил о себе. Он встал и сунул руку в карман штанов, как это делает фокусник, когда собирается проделать свой лучший фокус. Он вытащил бумажник, достал из него десять долларов и фотографии, на одной из которых был изображен Шемарья, сидящий с женой своей Вегой на скамейке в парке, а на другой — он один в купальном костюме на пляже, единственное и дорогое лицо среди десятка чужих лиц и тел, теперь уже не Шемарья, а Сэм. Деньги и карточки чужестранец передал Двойре, перед этим он внимательно оглядел их всех, как бы проверяя, кто из них заслуживает большего доверия. Двойра скомкала банкноту в одной руке, а другой положила фотокарточки на стол рядом с письмом. Пока она все это проделывала, все молчали. Наконец Мендл Зингер ткнул указательным пальцем в один снимок и произнес:

— Это Шемарья!

— Шемарья! — повторили остальные, и даже Менухим, который теперь уже был выше стола, громко загукал и обратил робкий взгляд косых своих глаз на фотокарточки.

И вдруг Мендлу Зингеру показалось, что чужестранец уже больше не незнакомый, чужой человек и что сам он понимает этот его странный язык.

— Расскажите что-нибудь! — сказал он Маку. И, будто поняв слова Мендла, американец раскрыл свой большой рот и принялся с веселым усердием рассказывать что-то. Как будто с большим аппетитом жевал что-то очень вкусное. Он рассказал Зингерам, что приехал в Россию для переговоров с торговцами хмелем — речь шла о строительстве пивоварен в Чикаго. Но Зингеры его не понимали. Раз уж он здесь, продолжал американец, он непременно хочет посетить Кавказ и подняться на ту самую гору Арарат, про которую он так много читал в Библии. Зингеры слушали рассказ Мака с напряженным вниманием выслеживающих добычу следопытов, пытаясь выловить из беспорядочно грохочущих звуков хоть одно знакомое слово. Сердца их затрепетали при слове «Арарат». Оно показалось им странно знакомым, но также и до ужаса исковерканным, это слово выкатилось из Мака с ужасающим опасным грохотом. Один только Мендл Зингер тихонько улыбался. Ему было приятно слышать язык, который стал языком его сына Шемарьи, и, пока Мак говорил, Мендл пытался представить себе, как выглядит его сын, когда он произносит такие же слова. И скоро ему показалось, что из весело разинутого рта чужестранца раздается голос его сына.

Американец закончил свое повествование, обошел вокруг стола и каждому пожал руку, крепко и сердечно. Менухима он быстрым движением поднял вверх, поглядел на его криво посаженную голову, тонкую шею, синеватые, безжизненные руки и кривые ноги и снова посадил его на пол с ласковым и задумчивым пренебрежением, точно хотел этим показать, что таким странным созданиям полагается сидеть на земле, а не стоять за столом. Потом быстрым широким шагом, слегка раскачиваясь и держа руки в карманах штанов, он вышел в раскрытую дверь, и вся семья вышла следом. Они приложили руки козырьком к своим глазам и глядели в залитый солнцем переулок, посреди которого шагал Мак. В конце переулка он остановился и приветственно махнул рукой.

Они еще долго стояли так, хотя Мак уже давно исчез. Они все так же держали руки перед глазами и смотрели в пыльное сияние пустой улицы. Наконец Двойра сказала: «Теперь он ушел». Тут, точно чужестранец исчез только сейчас, все вернулись в дом и, обняв друг друга за плечи, встали у стола, где лежали фотографии.

— Десять долларов, это сколько? — спросила Мирьям и принялась считать.

— Все равно сколько, — сказала Двойра, — мы на них ничего не будем покупать.

— Это почему? — возразила Мирьям. — Разве мы можем ехать в своих тряпках?

— Кто это едет и куда? — закричала мать.

— В Америку, — ответила Мирьям и улыбнулась. — Ведь Сэм сам написал.

В первый раз один из членов семьи назвал Шемарью Сэмом. Как будто Мирьям намеренно назвала брата его американским именем, чтобы придать особый вес его приглашению.

— Сэм! — воскликнул Мендл Зингер. — Кто такой Сэм?

— Да, — повторила Двойра, — кто такой Сэм?

— Сэм, — все еще улыбаясь, сказала Мирьям, — это мой брат из Америки и ваш сын!

Родители молчали.

Пронзительный голос Менухима донесся вдруг из угла, в который он забился.

— Менухим не может ехать! — сказала Двойра так тихо, точно боялась, что больной поймет ее.

— Менухим не может ехать! — так же тихо повторил Мендл Зингер.

Солнце стремительно катилось к западу. Черная тень на стене стоящего напротив дома, на которую все пристально смотрели через открытое окно, заметно удлинилась, так море во время прилива поднимается вверх, покрывая берег. Поднялся легкий ветер, и скрипнула оконная створка.

— Закрой дверь, дует! — сказала Двойра.

Мирьям подошла к двери. Прежде чем коснуться ручки, она еще немного постояла, глядя через дверной проем в ту сторону, где скрылся Мак. Потом она с громким стуком закрыла дверь и сказала:

— Ну и ветер!

Мендл подошел к окну. Он смотрел, как вечерняя тень ползла по стене. Он поднял голову и все глядел на залитую золотым светом крышу дома напротив. Долго стоял он так, за спиной его была его комната, его жена, его дочь Мирьям и больной Менухим. Он чувствовал их всех и угадывал каждое их движение. Он знал, что Двойра плачет, положив голову на стол, что Мирьям отвернула лицо свое к плите и плечи ее время от времени содрогаются, хотя она вовсе не плачет. Он знал, что жена его дожидается той минуты, когда он возьмет свой молитвенник и пойдет в молитвенный дом, чтобы прочесть вечернюю молитву, а Мирьям накинет желтую шаль и поспешит уйти к соседям. Тогда Двойра спрячет десятидолларовую банкноту, все еще зажатую в ее руке, под половицей. Он, Мендл Зингер, хорошо знал эту половицу. Стоило наступить на нее, как она своим скрипом тотчас же выдавала тайну, которая под ней скрывалась. Она напоминала ему ворчание собак, которых Самешкин держал на привязи возле своей конюшни. Он, Мендл Зингер, знал эту половицу. И чтобы не думать о черных псах Самешкина, живых воплощениях греха, внушавших ему страх, он старался не наступать на эту половицу и забывал об этом лишь иногда в пылу занятий. Сейчас, наблюдая, как золотая полоска солнца становится все меньше и скользит с конька на крышу дома и оттуда на его трубу, он впервые в жизни явственно ощутил бесшумный и коварный бег времени, таящееся в вечной смене дня и ночи, зимы и лета, вероломство и однообразное течение жизни, такое монотонное, несмотря на все ее ожидаемые и неожиданные неприятности и страхи. Они селились лишь на изменчивых берегах, мимо которых медленно текла жизнь Мендла Зингера. Вот приехал человек из Америки, посмеялся, отдал письмо, доллары и фотографии Шемарьи и снова скрылся в далекой, таинственной стране. Пропали сыновья: Иона служит царю в Пскове и перестал быть Ионой. Шемарья купается у берегов океана, и зовут его уже не Шемарья. Мирьям глядит вслед американцу и тоже хочет в Америку. Только Менухим остался тем, кем он был со дня своего рождения: калекой. И он, Мендл Зингер, остался тем, кем был всегда: учителем. В узком переулке окончательно стемнело, и он тотчас же наполнился жизнью. Толстая жена стекольного мастера Хаима и девяностолетняя бабка давно умершего слесаря Йосла Коппа вынесли из дома свои стулья и уселись у дверей, наслаждаясь вечерней свежестью. Евреи черными торопливыми тенями, бормоча мимоходом приветствия, спешили в молитвенный дом. Тут Мендл Зингер отвернулся от окна, намереваясь отправиться вслед за ними. Он прошел мимо Двойры, голова ее все так же лежала на жестком столе. Ее лицо, уже давно потерявшее для Мендла свою привлекательность, сейчас было скрыто, как бы погружено в жесткую доску стола, а темнота, постепенно наполнявшая комнату, смягчила суровость и робость Мендла. Его рука скользнула по широкой спине жены, как знакомо было ему когда-то это тело, каким чужим стало оно теперь. Она встала и сказала:

— Иди молиться!

А так как она думала о чем-то другом, голос ее звучал приглушенно, и этим голосом она повторила: «Молиться иди!»

Мирьям в своей желтой шали вышла из дома вместе с отцом и отправилась к соседям.

Шла первая неделя месяца ав[1 - Одиннадцатый месяц еврейского календаря, приходится на июль — август. (Здесь и далее — примеч. ред.)]. После вечерней молитвы евреи собрались все вместе, чтобы встретить новолуние. А так как ночь была прохладной и приятно освежала после дневного зноя, они еще охотней, чем обычно, подчинились своим верующим душам и завету Бога, повелевшего встречать рождение молодой луны на открытом месте, над которым небо простирается шире и необъятней, чем над узкими улочками городка. И они, черные и молчаливые, беспорядочными группками торопливо вышли за околицу и, увидев далекий лес, такой же черный и молчаливый, как они сами, но навечно прикрепленный к этой земле, посмотрели на раскинувшееся над полями покрывало ночи и наконец остановились. Они смотрели на небо и искали там серебряную дугу нового светила, вновь родившегося сегодня, как в первый день своего сотворения. Они сбились в плотную кучку, раскрыли свои молитвенники, в голубоватой прозрачности ночи ярко белели страницы, а на них отчетливо выступали черные квадратные буквы. И принялись они бормотать слова приветствия луне и мерно раскачиваться, будто сотрясаясь под напором невидимой бури. Все сильнее раскачивались они, все громче молились, с воинственной отвагой бросая в далекое небо древние слова. Чужой была для них земля, на которой они стояли, враждебным лес, возвышавшийся перед ними, ненавистно тявканье собак, разбуженных ими, близкой и знакомой была только луна, появившаяся сегодня на свет, как это было на земле их отцов, да Господь, неусыпно следящий за всем и на родине, и в их изгнании.

Громким «аминь» завершили они свою молитву, подали друг другу руки и пожелали счастливого месяца, процветания своим предприятиям и здоровья больным. Они стали расходиться; поодиночке шли они домой, исчезая в переулках за низенькими дверями покосившихся домишек. Только один еврей остался, Мендл Зингер.

Его спутники распрощались с ним всего лишь несколько минут назад, но ему показалось, что он стоит здесь уже не меньше часа. Он вдохнул безмятежную тишину, сделал несколько шагов. Усталость охватила его. Ему захотелось лечь на землю, но он испытывал страх перед незнакомой этой землей и опасными гадами, наверняка притаившимися в ней. Блудный сын его Иона вспомнился ему. Сейчас Иона спит в своей казарме на сене, а может быть, в конюшне, рядом с лошадьми. Его сын Шемарья живет за океаном. Кто из них теперь дальше — Иона или Шемарья? Дома Двойра уже спрятала свои доллары, а Мирьям рассказывает сейчас соседям про посетившего их американца.

Тонкий серп луны уже разлил свой яркий серебряный свет, неотступно сопровождаемый самой яркой звездой скользил он по ночному небу. Изредка доносился лай собак, пугая Мендла. Этот лай нарушал мирный покой земли и усиливал беспокойство Мендла Зингера. Хотя он был всего в пяти минутах ходьбы от домов городка, обжитой мир евреев казался ему бесконечно далеким, невиданно одиноким был он, опасности подстерегали его, но он не мог повернуть назад. Он обратился к северу. Там мрачно дышал лес. Справа на много верст тянулись болота с возвышающимися кое-где серебряными ветлами. Слева под опаловым покрывалом лежали поля. Временами Мендлу чудились доносящиеся неизвестно откуда человеческие голоса. Он слышал речи знакомых людей, и ему казалось даже, что он понимает, о чем они говорят. Тогда он вспомнил, что некогда уже слышал эти речи. Он понял, что это всего лишь их отзвук, долго хранившийся в его памяти.

Вдруг слева в хлебах что-то зашуршало, хотя ветра не было. Шорох все приближался. Теперь Мендлу уже было видно, как колышутся высокие, в человеческий рост, колосья, между ними пробирался, наверное, человек или огромный зверь, чудовище. Надо было бы бежать, но Мендл не двигался, он готовился к смерти. Вот сейчас выйдет из хлебов крестьянин или солдат, обвинит Мендла в краже и убьет на месте, например, камнем. А может быть, там скрывается бродяга, убийца, преступник, который боится, что его увидят или услышат. «Пресвятой Боже!» — прошептал Мендл. Тут он услышал голоса. По полю шли двое, и это успокоило еврея, хотя он тотчас же сказал себе: а вдруг там двое убийц? Нет, то были не убийцы, то была влюбленная пара. Девушка что-то говорила, мужчина смеялся. Но любовники тоже бывают опасными. Случается, что мужчины теряют голову при виде свидетеля своей любви. Вот-вот эти двое выйдут на открытое место. Мендл Зингер пересилил свое отвращение и страх перед червями земными, осторожно улегся на землю, обратив свой взгляд на хлеба. В эту минуту колосья разошлись. Первым вышел мужчина, мужчина в мундире. Это был солдат в синей фуражке и сапогах со шпорами; металл блестел и тихо позвякивал. За ним показалась желтая шаль, желтая шаль, желтая шаль. Послышался голос, голос девушки. Солдат повернулся и обнял ее за плечи, шаль распахнулась, тогда солдат обнял девушку сзади и положил руки ей на грудь, девушка так и шла в объятиях солдата.

Мендл закрыл глаза, чтобы беда миновала его в темноте. Если бы он не боялся выдать себя, он бы закрыл и уши, чтобы ничего не слышать. Но он слышал, слышал: страшные слова, серебряный звон шпор, тихое, вкрадчивое хихиканье и густой смех мужчины. Теперь он с надеждой ожидал лая собак. Только бы они громко залаяли, пусть они лают погромче! Лучше бы из хлебов вышли убийцы и забили его насмерть. Голоса стихли. Наступила тишина. Все исчезло. Ничего и не было.

Мендл Зингер быстро поднялся, огляделся по сторонам, поднял обеими руками полы своего длинного кафтана и помчался в сторону городка. Ставни на окнах были уже закрыты, но несколько женщин все еще сидели у дверей своих домов и болтали картавыми голосами. Он замедлил шаг, чтобы не привлекать к себе внимания, и пошел большими шагами, все еще держа в руках полы кафтана. Возле своего дома он остановился. Постучал в окно. Открыла Двойра.

— Где Мирьям? — спросил Мендл.

— Она еще гуляет, — ответила Двойра, — разве ее удержишь! День и ночь гуляет. И полчаса не посидит дома. Божье наказание эти дети, где это видано…

— Потише, — перебил ее Мендл. — Когда придет Мирьям, скажи ей, что я про нее спрашивал. Я сегодня не приду домой, жди меня завтра утром. Сегодня день смерти моего деда Цалела, я буду молиться.

И он удалился, не дожидаясь ответа жены своей.

С тех пор как он вышел из молитвенного дома, прошло, должно быть, не более трех часов. Сейчас, когда он снова переступил его порог, ему показалось, будто он вернулся после многих недель отсутствия. Он нежно прикоснулся рукой к крышке своей старой подставки для молитвенника, приветствуя ее, как после долгой разлуки. Он раскрыл пюпитр и достал свою старую, тяжелую книгу в черном переплете. Руки его давно привыкли к ней, он немедленно узнал бы ее среди тысячи таких же книг. Как знакома была ему гладкая кожа переплета с благородными круглыми островками из стеарина, засохшими остатками давно сгоревших бесчисленных свечей, и нижние уголки страниц, рыхлые, пожелтевшие, засаленные, скрученные от многолетнего перелистывания влажными пальцами. Он мог мгновенно найти любую нужную ему в данный момент молитву. Все они были запечатлены в его памяти с мельчайшими деталями, присущими только им и только в этой книге, количеством строк, формой, и величиной букв, и цветом страниц.

В молельне уже смеркалось, желтоватый свет свечей на обращенной к востоку стене, рядом со шкафчиком, где хранились свитки Торы, не прогонял темноту, а как будто сам прятался в ней. В окно были видны небо и редкие звезды, а в комнате Мендл мог различить все предметы: пюпитры, стол, скамейки, обрезки бумаги на полу, светильники на стене, покрывала с золотой бахромой. Мендл Зингер зажег две свечи, прикрепил их к голому дереву пюпитра, закрыл глаза и приступил к молитве. С закрытыми глазами угадывал он, когда кончалась одна страница, и открывал механическим движением следующую. Туловище его стало постепенно ритмично раскачиваться, все его тело тоже молилось, ноги привычно шаркали по половицам, руки сжались в кулаки и, будто молот, ударяли по пюпитру, в его грудь, в книгу и воздух. На лежанке у печки спал бездомный еврей. Его вздохи сливались с монотонным пением Мендла Зингера, звучавшим как страстная молитва в жаркой пустыне, одинокая в своей близости к смерти. Свой собственный голос и дыхание спящего оглушили Мендла, прогнали все мысли и желания. Он весь отдался молитве, через него слова находили путь к небу, полым сосудом был он, рупором для молитвы. Так он молился, встречая утро.

День дохнул в окна. Свет свечей потускнел и поблек, из-за низеньких домишек уже показалось восходящее солнце. Вот оно залило красными огнями восточные окна дома. Мендл погасил свечи, спрятал книгу, открыл глаза и пошел к выходу. На улице пахло летом, высыхающим болотом и пробудившейся травой. Ставни на окнах были еще закрыты. Люди спали.

Мендл трижды постучал в дверь своего дома. Он чувствовал себя сильным и бодрым, как будто спал долго, без сновидений. Теперь он знал, что делать. Двойра открыла ему.

— Сделай мне чай, — сказал Мендл, — а потом я тебе что-то скажу. Мирьям дома?

— Ну конечно, — отвечала Двойра, — где же ей еще быть? Ты что, думаешь, что она уже в Америке?

Самовар загудел. Двойра подышала на стакан и вытерла его до блеска. Потом Мендл и Двойра, одинаково вытянув губы и громко прихлебывая, пили чай. Вдруг Мендл отставил стакан и сказал:

— Мы едем в Америку. Менухим пусть останется здесь. Мирьям мы возьмем с собой. Несчастье посетит наш дом, если мы останемся. — Он немного помолчал и тихо добавил: — Она гуляет с казаком.

Стакан со звоном выпал из рук Двойры. Мирьям проснулась в своем углу, и Менухим беспокойно заворочался. Потом все стихло. В небе над домом запели тысячи жаворонков.

Яркий луч солнца ударил в окно, упал на натертый до блеска самовар и, как в зеркале, отразился на его круглых боках. Так начался день.




VII


В Дубно ездят на подводе Самешкина; в Москву ездят по железной дороге; в Америку ездят не только на пароходе, но еще и с документами. Чтобы их получить, надо попасть в Дубно.

Поэтому Двойра отправляется к Самешкину. Самешкин уже не сидит на скамейке у печки, Самешкина вообще нет дома. Был четверг и, значит, свиной базар, Самешкин мог вернуться лишь через час. Двойра ходит перед домиком Самешкина взад и вперед, взад и вперед ходит она и думает только об Америке.

Один доллар это больше, чем два рубля, один рубль это сто копеек, в двух рублях двести копеек, Боже ж мой, сколько же копеек в одном долларе? Сколько долларов, Бог даст, пришлет Шемарья еще? Благословенная страна эта Америка.

Мирьям гуляет с казаком, в России это можно, но в Америке нет казаков. Россия — страна печали, Америка — страна свободы, страна радости. Мендл больше не будет учителем, отцом богатого сына будет он.

Проходит не час и не два, только через три часа слышит Двойра стук подбитых гвоздями сапог Самешкина.

Уже вечер, но все еще стоит жара. Косые лучи солнца уже пожелтели, но оно еще не собирается уступить место ночи, очень медленно заходит сегодня солнце. Двойра потеет от жары, волнения и тысячи непривычных мыслей.

Но тут приходит Самешкин, и ей становится еще жарче. На нем тяжелая медвежья шапка, лохматая и кое-где потертая, поверх грязных холщовых штанов, заправленных в грубые сапоги, короткий полушубок. Однако он не потеет.

В ту минуту, когда Двойра увидела его, она почувствовала и его запах, а пахнет он самогоном. Придется ей с ним помучиться. Уговорить нетрезвого Самешкина это вам уже не шуточки.

По понедельникам в Дубно бывает свиной базар. Плохо, что Самешкин уже закончил там свои дела и ехать в Дубно ему теперь незачем, а подвода все-таки денег стоит.

Двойра подходит совсем близко к Самешкину и преграждает ему путь. Тот покачивается, только тяжелые его сапоги удерживают его на ногах. Счастье еще, что он не босой, думает Двойра с некоторым презрением.

Самешкин не узнает женщину, преградившую ему путь.

— К черту баб! — орет он и делает движение рукой, пытаясь не то уцепиться за нее, не то ударить.

— Это ж я! — храбро произносит Двойра. — В понедельник мы едем в Дубно!

— Бог в помощь! — кричит в ответ Самешкин. Он останавливается и опирается локтем о плечо Двойры. Она не шевелится, боясь, что он упадет.

Самешкин весит добрых семьдесят кило, и все эти семьдесят кило в его локте, а локоть этот на плече Двойры.

Еще никогда чужой мужчина не подходил к ней так близко. Ей страшно, но тут она вспоминает Мирьям и ее казака и думает о том, что она уже состарилась и что Мендл уже давно к ней не прикасался.

— Да, мой цыпленочек, — продолжает Самешкин, — в понедельник мы поедем в Дубно, а по дороге побалуемся.

— Тьфу на тебя, — говорит Двойра, — вот я пожалуюсь твоей жене, ты, может быть, пьян?

— Он не пьян, — отвечал Самешкин, — он только выпил. А зачем тебе в Дубно, если ты не хочешь спать с Самешкиным?

— Выправить документы, мы едем в Америку.

— Подвода будет стоить пятьдесят копеек, если ты не согласна, и тридцать, если ты с ним переспишь. Он сделает тебе ребеночка, и ты родишь его в Америке, подарочек от Самешкина.

Несмотря на жару, Двойру начинает бить дрожь.

И все же, немного помедлив, она говорит:

— Я не буду с тобой спать, но я плачу тебе тридцать пять копеек.

Самешкин внезапно выпрямляется и снимает свой локоть с плеча Двойры. Похоже, что он вдруг протрезвел.

— Тридцать пять копеек, — твердым голосом говорит он.

— В понедельник, в пять утра.

— В понедельник, в пять утра.

Самешкин заворачивает в свой двор, и Двойра медленно идет домой.

Солнце село. С запада налетает ветер, на горизонте собираются лиловые тучи, завтра будет дождь. Двойра думает: завтра будет дождь. Она вдруг ощущает боль в колене и приветствует ее как старого, привычного недруга. Старею, думает она. Женщины стареют быстрей, чем мужчины, Самешкину, например, столько же, сколько и ей, а то и того больше. Мирьям молода, она гуляет с казаком.

От слова «казак», которое она произнесла вслух, Двойре становится страшно. Как будто только теперь она осознала весь ужас этого проступка.

Дома она увидела дочь свою Мирьям и мужа своего Мендла. Они сидели за столом, отец и дочь, и молчали так упорно, что Двойра уже с порога поняла, как долго длится это молчание, уже привычное, устоявшееся.

— Я поговорила с Самешкиным, — прервала молчание Двойра. — В понедельник в пять утра я еду в Дубно насчет документов. Он хочет тридцать пять копеек.

А так как в ней сидит демон тщеславия, она добавляет:

— Так дешево он берет только с меня!

— Ты не можешь ехать одна, — возразил Мендл, в голосе его усталость, в сердце — страх. — Я поговорил с евреями, которые в этом кое-что понимают. Они говорят, я сам должен идти к уряднику.

— Ты — к уряднику?

Было и вправду нелегко представить себе Мендла Зингера в присутственном месте. Никогда в жизни он не говорил с урядником. Он начинал трястись, едва завидев полицейского. Он обходил за три версты людей в форме, лошадей и собак. И Мендл будет говорить с урядником?

— Мендл, оставь в покое вещи, в которых ты ничего не смыслишь и можешь только испортить, — сказала Двойра. — Я все устрою сама.

— Но все евреи, — возразил Мендл, — сказали мне, что я сам должен туда явиться.

— Ну тогда мы едем в понедельник вместе!

— А куда мы денем Менухима?

— Мирьям останется с ним!

Мендл взглянул на жену свою. Он попытался поймать ее взгляд, но она боязливо прикрыла глаза веками. Мирьям, разглядывавшая из своего угла стол, уловила взгляд отца, и сердце ее забилось сильнее. В понедельник у нее было назначено свидание. Свидание было у нее в понедельник. Каждый день в эту жаркую пору позднего лета у нее было свидание. Ее любовь расцвела поздно, среди спелых колосьев, и Мирьям старалась не думать о жатве. Она уже видела, что крестьяне готовятся к ней и точат на синих брусках свои серпы. Куда она пойдет, когда поля опустеют? Нужно ехать в Америку. Неясная мысль о свободе любви в Америке, среди высоких домов, которые могли спрятать еще лучше, чем колосья в поле, утешила ее, заставив забыть о приближении жатвы. Она уже наступила. Мирьям не могла терять время. Она любила Степана. Он останется здесь. Она любила мужчин, всех мужчин. Они налетали как ураган, их сильные руки были нежны и зажигали огонь в сердце. Мужчин звали Степан, Иван или Всеволод. В Америке мужчин было еще больше.

— Я не останусь одна дома, — сказала Мирьям, — я боюсь!

— Нет, — послышался голос Мендла, — ей нужно поставить в доме казака. Чтобы он ее охранял.

Мирьям покраснела. Ей казалось, что отец заметил это, хотя она стояла в углу, где тень. Ее покрасневшие щеки наверняка светились в темноте, лицо Мирьям пылало, как красная лампа. Она прикрыла его руками и разрыдалась.

— Иди во двор! — сказала Двойра. — Уже поздно, надо закрыть ставни!

Мирьям выбралась наружу, все еще прижав руки к лицу. Она немного постояла во дворе. На небе светились звезды, такие близкие и живые, точно они только и дожидались, когда Мирьям выйдет. Их сильное золотое сияние было частью великолепного, большого, свободного мира, это были маленькие зеркальца, в которых отражалось великолепие Америки.

Она подошла к окну, заглянула внутрь, пытаясь понять по выражению лиц родителей, что они говорят. Но ничего не разобрала. Она откинула железные крючки, придерживавшие раскрытые ставни, и захлопнула обе створки, как закрывают дверцы шкафа. Это напомнило ей гроб. Она похоронила своих родителей в их маленьком домишке. Ей не было их жаль. Мендл и Двойра были похоронены. Мир лежал перед ней, большой и живой. Там жили Степан, Иван и Всеволод. Там, по ту сторону океана, была Америка с ее высокими домами и с миллионами мужчин.

Когда она вернулась в дом, Мендл Зингер, отец ее, сказал:

— Даже ставни она не может закрыть, полчаса надо ей на это!

Он крякнул, поднялся и подошел к стене, где висела маленькая керосиновая лампа, темно-синяя, покрытая копотью, прикрепленная ржавой проволокой к овальному, покрытому трещинами зеркалу, в обязанности которого входило усиливать скудный свет лампы, к тому же бесплатно. Верхний край цилиндра возвышался над головой Мендла. Напрасно пытался он задуть лампу. Он встал на цыпочки и дунул раз, другой, но фитиль запылал только еще ярче.

Тем временем Двойра зажгла небольшую желтоватую свечу и поставила ее на сложенную из кирпича плиту. Мендл Зингер, кряхтя, взобрался на кресло и задул наконец лампу. Мирьям улеглась в своем углу рядом с Менухимом. Она хотела раздеться, только когда станет совсем темно. Затаив дыхание, плотно закрыв глаза, она ждала, пока отец закончит бормотать молитву. Сквозь круглую дырочку в ставне было видно сине-золотое сияние ночи. Она разделась и потрогала свои груди. Груди болели. Ее кожа жила своей жизнью, каждый ее кусочек хранил воспоминание о твердых, больших и горячих руках мужчин. Ее обоняние тоже имело свою память, оно с мучительной верностью удерживало в себе запах мужского пота, самогона и юфти. Она слышала храп родителей и тяжелое дыхание Менухима. И вот Мирьям, в ночной рубашке, босая, с перекинутыми на грудь тяжелыми косами, концы которых касались ее колен, поднялась, отодвинула засов и вышла в ночь. Ей показалось, что вся ночь вошла в нее, все золотые звезды вобрали в себя ее дыхание, но еще больше их сияло в небе. Квакали лягушки, трещали кузнечики, небо на северо-востоке окаймляла широкая серебряная полоса, в которой, казалось, уже зарождалось утро. Мирьям вспомнила пшеничное поле, свое брачное ложе. Она обошла вокруг дома. Там, вдалеке, виднелись высокие белые стены казармы. Несколько тусклых огоньков доносили свой свет до Мирьям. Там, в большом помещении, спали Степан, Иван, и Всеволод, и еще много других мужчин.

Следующий день была пятница. Надо было все приготовить к субботе: клецки, щуку и куриный бульон. Печь принялись топить уже в шесть часов утра. Когда широкая серебряная полоса стала розовой, Мирьям проскользнула в комнату. Она так и не заснула. Через дырочку в ставке она увидела, как загорелись первые лучи солнца. Отец и мать уже заворочались во сне. Наступило утро. Прошла суббота. Воскресенье Мирьям провела на пшеничном поле, со Степаном. Потом они пошли дальше за поле, в соседнюю деревню, там Мирьям пила водку. Целый день искали ее домашние. Пусть ищут! Жизнь была так полна, а лето так коротко, скоро будет жатва. В лесу она снова спала со Степаном. Завтра, в понедельник, отец поедет в Дубно выправлять документы.

В пять часов поднялся в понедельник Мендл Зингер. Он выпил чаю, помолился, потом быстро снял молитвенные ремешки[2 - Коробочки со вложенными в них стихами Пятикнижия (филактерии) во время молитвы укрепляют ремешками на лбу и в левом предплечье.] и пошел к Самешкину.

— Доброе утро! — еще издалека поздоровался он. Мендлу Зингеру показалось, что уже сейчас, до того, как он сел на подводу, начинаются официальные действия, а потому с Самешкиным следует вести себя, как с урядником.

— Я хочу ехать с твоей женой! — отвечал Самешкин. — Для своих лет она еще очень недурна, и грудь у нее большая.

— Поехали, — сказал Мендл.

Лошади заржали и взмахнули хвостами.

— Но! Пошли! — закричал Самешкин и щелкнул кнутом.

В одиннадцать часов пополудни приехали они в Дубно.

Мендлу велели подождать. Он прошел, держа шапку в руках, через большие ворота. Там стоял швейцар с саблей.

— Куда ты хочешь? — спросил он.

— Я хочу в Америку, куда мне идти?

— Как тебя зовут?

— Мендл Мехелович Зингер.

— Для чего ты едешь в Америку?

— Заработать денег, живу я плохо.

— Тогда иди в номер восемьдесят четыре, — сказал швейцар. — Там уже многие дожидаются.

Они сидели в большом сводчатом коридоре, выкрашенном ярко-желтой краской. Люди в синих мундирах стояли на страже у дверей. Вдоль стен тянулись коричневые скамьи, все они были заняты. Но как только входил новый посетитель, синие люди делали движение рукой, и сидевшие сдвигались плотнее, давая место новенькому. Здесь курили, плевались, лузгали тыквенные семечки и спали, похрапывая. День здесь не чувствовался. Сквозь матовое стекло расположенного далеко наверху окна можно было уловить лишь бледное отражение дня. Где-то тикали часы, но они шли как бы вне времени, в этих высоких коридорах время стояло. Иногда человек в синем мундире выкликал чье-то имя. Спящие тут же просыпались. Вызванный вставал, одергивал свое платье, пошатываясь, шел к высоким двустворчатым дверям и исчезал за одной из них, у которой вместо ручки была круглая белая нашлепка. Мендл стал думать, что ему надо сделать с этой нашлепкой, чтобы открыть дверь. Он встал. От долгого и неудобного сидения все тело затекло. Но едва только он поднялся, как человек в синем поспешил к нему.

— Сидай! — громко сказал синий человек. — Сядь!

Однако не оказалось уже места для Мендла Зингера на его скамье. Тогда он встал возле скамьи, прижался к стене, желая исчезнуть, стать таким же плоским, как она.

— Ты в номер восемьдесят четыре? — спросил синий человек.

— Да, — сказал Мендл. Он уже было решил, что его собираются сейчас же выбросить вон. Придется Двойре еще раз ехать сюда. Пятьдесят копеек да пятьдесят копеек будет рубль. Но синий человек не собирался выгонять Мендла из этого дома. Для него главное было, чтобы все посетители сидели на своих местах и он мог наблюдать за ними. Тот, кто встал, мог, чего доброго, и бомбу бросить.

Анархисты иногда и замаскироваться могут, подумал швейцар. Он знаком подозвал Мендла к себе, ощупал его и спросил, где его бумаги. Но так как все было в порядке, а место Мендла уже кто-то занял, человек в синем сказал:

— Эй, послушай! Видишь ту стеклянную дверь? Открой ее, номер восемьдесят четыре там.

— Что тебе тут надо? — закричал широкоплечий человек, сидевший за столом. Чиновник этот сидел прямо под портретом царя. Весь он состоял из усов, лысины, эполет и пуговиц. За своим огромным чернильным прибором из мрамора он был похож на раскрашенный бюст.

— Кто позволил тебе входить без доклада? Почему ты не представляешься? — загремел голос из-за чернильницы. Мендл Зингер низко поклонился бюсту. К такому приему он не был готов. Он согнулся, пропуская громы над своей головой. Ему хотелось стать совсем крошечным, сровняться с землей, будто в чистом поле во время грозы. Полы его длинного кафтана распахнулись, и чиновник увидел вытертые штаны Мендла Зингера и изношенные голенища его сапог. Это зрелище смягчило чиновника.

— Подойди ближе! — приказал он, и Мендл двинулся вперед вытянув шею, точно он собирался боднуть стол. Только увидав, что он стоит у края ковра, Мендл слегка приподнял голову. Чиновник улыбнулся. — Давай сюда бумаги! — сказал он.

Потом все стихло. Слышно было лишь тиканье часов. Сквозь жалюзи пробивался золотистый послеполуденный свет. Шелестели бумаги. Время от времени чиновник задумывался, глядя перед собой, и вдруг ловким движением хватал зазевавшуюся муху. Подержав ее немного в своем огромном кулаке, он осторожно разжал пальцы, оторвал ей сначала одно крылышко, потом другое, поглядел, как искалеченное насекомое ползет по столу, и вдруг сказал:

— Прошение, где прошение?

— Я писать не умею, ваше высокоблагородие! — оправдывался Мендл.

— Ах ты дурень! Я и сам знаю, что ты не умеешь писать! Я не спрашиваю, где твое свидетельство об окончании школы, мне нужно прошение. А для чего же мы держим тут писаря? А? На первом этаже, в третьем номере, а? Для чего государство содержит писаря? Да для тебя, осел ты эдакий, потому что ты писать не умеешь. Иди-ка ты в комнату номер три, напиши прошение. Скажи, что я тебя послал. Чтобы тебя там не заставляли ждать, а немедленно приняли. Потом придешь ко мне опять. Но только завтра! А завтра после обеда можешь, пожалуй, и домой возвращаться!

Еще раз поклонился Мендл. Он попятился к двери, не осмеливаясь повернуться к чиновнику спиной. Бесконечно долгим показался ему путь от стола к двери. Ему почудилось, что он идет так уже целый час. Наконец он приблизился к двери. Тут он быстро повернулся, схватился за шишечку, повернул ее налево, потом направо, потом еще раз поклонился. И вот он снова в коридоре.

В номере третьем сидел чиновник обычный, без эполет. Это была низенькая, душная комнатенка, множество людей толпилось у стола, где сидел чиновник и писал себе да писал, нетерпеливо стукая пером о донышко чернильницы. Писал он быстро, да все никак не мог остановиться. Приходили все новые и новые люди. И все-таки он заметил Мендла.

— Ваше высокоблагородие, меня прислал господин из номера восемьдесят четыре, — сказал Мендл.

— Подойди поближе! — приказал писарь.

Мендла Зингера пропустили вперед.

— Давай рубль за печать! — сказал писарь.

Мендл вытащил из своего синего носового платка рубль. Это был твердый, блестящий, новенький рубль. Но писарь не взял монету, он ждал, что ему дадут еще хотя бы пятьдесят копеек прибавки. Но Мендл не понял этого простого желания писаря.

Тут чиновник рассвирепел.

— Разве это бумаги? — закричал он. — Это ж труха! Они разваливаются прямо в руках.

И он, как бы ненарочно, разорвал один из документов. Тот распался на две части, а писарь схватился за гуммиарабик, чтобы склеить бумагу.

Мендл Зингер задрожал.

Гуммиарабик совсем высох, и писарь плюнул в пузырек и подышал на него. Но это не помогло. Тут ему что-то пришло в голову. По нему было видно, что ему что-то пришло в голову. Он открыл ящик стола, положил туда бумаги Мендла Зингера, закрыл ящик, вырвал из блокнота небольшой клочок зеленой бумаги, приложил к нему печать, подал Мендлу и сказал:

— Знаешь что? Приходи лучше завтра утром, в девять! Тут никого не будет. Мы с тобой спокойно покалякаем. А твои бумаги останутся здесь, у меня. Завтра заберешь их. Покажешь этот листок!

Мендл вышел на улицу. Там ждал Самешкин. Он сидел на камне, рядом со своими лошадьми. Солнце зашло, наступил вечер.

— Мы поедем завтра. Утром в девять часов мне велели прийти сюда снова, — сказал Мендл.

И пошел искать молитвенный дом, чтобы было где переночевать. Он купил хлеб, две луковицы, сунул их в карман, остановил по дороге какого-то еврея и спросил его, где находится молитвенный дом.

— Иди за мной, — сказал еврей.

По дороге Мендл поведал свою историю.

— У нас в молитвенном доме, — заметил еврей, — есть один человек, так он тебе может помочь в этом деле. Он уже многих отправил в Америку. Каптурака знаешь?

— Каптурака? Конечно, знаю! Это он переправил моего сына!

— А, старый клиент! — сказал Каптурак. В конце лета он сидел в Дубно и собирал клиентов, приходивших в молитвенные дома. — В тот раз ко мне приходила твоя жена. Твоего сына я помню. Как ему там живется, хорошо? У Каптурака рука счастливая.

Оказалось, что Каптурак может все уладить сам. Пока надо было заплатить по десять рублей с человека, задаток десять рублей. Десять рублей Мендл дать не мог. Но Каптурак тут же нашел выход. Он велел дать ему адрес молодого Зингера. Через четыре недели, сказал он, мы получим ответ и деньги, если сын действительно хочет, чтобы родители к нему приехали.

— Дай сюда свою зеленую бумажку, письмо из Америки и положись на меня! — продолжал Каптурак. Стоявшие вокруг евреи закивали головами. — Поезжай домой сегодня же. Через пару дней я загляну к вам. Положись на Каптурака!

Стоявшие тут же евреи повторили:

— Можешь положиться на Каптурака, он не подведет!

— Какое счастье, — сказал Мендл, — что я вас встретил!

Все пожали ему руку и пожелали счастливого возвращения. Он пошел назад на базарную площадь, где его ждал Самешкин. Самешкин как раз собирался ложиться спать.

— С евреями ладиться только черту впору! — сказал он. — Так мы все-таки едем домой!

И они поехали.

Самешкин привязал поводья к запястью, собираясь немного вздремнуть. Пока он дремал, лошади перепугались, увидев тень от огородного пугала, которое какой-то проказник вытащил с поля и поставил на краю дороги, и пустились вскачь. Подвода, казалось, летела не касаясь земли. Вот сейчас, подумал Мендл, она вспорхнет и улетит. Сердце его тоже пустилось в галоп. Ему почудилось, что оно сейчас выскочит из его груди и умчится вдаль. Самешкин вдруг громко выругался. Передние копыта лошадей еще касались дороги, но подвода уже летела в канаву, Самешкин упал на Мендла Зингера.

Они выбрались из канавы. Оглобля была сломана, одно колесо отскочило, в другом не хватало двух спиц. Придется провести ночь здесь, решили они, утром будет видно.

— Вот так начинается твое путешествие в Америку, — сказал Самешкин. — И что вы все ездите по свету! Черт носит вас с места на место. Вот мы, к примеру, живем, где родились, только если война начнется, так уж тогда поедем в Японию!

Мендл Зингер не ответил. Он сидел на обочине рядом с Самешкиным. В первый раз за свою жизнь сидел Мендл Зингер на голой земле рядом с крестьянином, и случилось это глухой ночью. Он смотрел на небо и звезды и думал: там, за ними, сам Бог. Все это Господь создал за семь дней, но если еврею вздумается поехать в Америку, так на это уйдут годы!

— Видишь, как красиво? — спросил Самешкин. — Скоро начнется жатва. Нынче год хороший. И если все пойдет так хорошо, как я думаю, осенью я куплю себе еще одну лошадку. Что-нибудь слышно о твоем сыне Ионе? Вот он в лошадях разбирается. Он-то не такой, как ты. Может, тебя твоя баба обманула?

— Все может быть, — ответил Мендл.

Он вдруг почувствовал какую-то легкость, все стало доступно для понимания, ночь освободила его от предрассудков. Он теснее прижался к Самешкину, точно тот был ему братом.

— Все может быть, — повторил он, — никчемный народ эти бабы.

Неожиданно Мендл всхлипнул. И заплакал Мендл, сидя глухой темной ночью рядом с Самешкиным.

Крестьянин прижал ладони к глазам, ему казалось, что он сам сейчас заплачет.

Немного погодя он положил руку на худые плечи Мендла и тихо сказал:

— Спи, еврей, тебе нужно выспаться! — И он еще долго сидел так, а Мендл Зингер спал, похрапывая во сне. Лягушки не умолкали до утра.




VIII


Спустя две недели к дому Мендла Зингера подкатил, поднимая тучи пыли, небольшой двухколесный экипаж, в нем сидел нежданный гость. Это был Каптурак.

Он сообщил, что бумаги уже готовы. Если через четыре недели придет из Америки ответ от Шемарьи, называемого также Сэмом, то отъезд семьи Зингеров будет обеспечен. Только это и хотел сообщить Каптурак да еще то, что предпочел бы получить сейчас двадцать рублей задатка, а не ждать, пока придут деньги от Шемарьи.

Двойра вошла в сколоченный из гнилых досок сарай, стоявший посреди маленького двора, стянула через голову кофту, достала спрятанный на груди завязанный узлом носовой платок и отсчитала восемь рублей монетами. Потом она снова натянула кофту, вернулась в дом и сказала Каптураку:

— Тут все, что я смогла занять у соседей, берите то, что есть.

— Ладно, раз вы мои старые клиенты, пусть будет так! — сказал Каптурак, вскочил в свой легонький желтый экипажик и тотчас же скрылся в клубах пыли.

— У Мендла Зингера был Каптурак! — говорили в городке.

— Значит, Мендл едет в Америку.

И в самом деле, путешествие Мендла Зингера в Америку уже началось. Все давали ему советы, как уберечься от морской болезни. Появилось несколько покупателей, желавших осмотреть домишко Мендла. Они предлагали за него тысячу рублей, сумма, за которую Двойра готова была отдать пять лет своей жизни.

Но Мендл Зингер сказал:

— Ты знаешь, Двойра, что Менухиму придется остаться? Где же он будет жить? Через месяц Биллес выдает свою дочь за музыканта Фогля. Пока у молодых не появится ребенок, они смогут присмотреть за Менухимом. А за это мы дадим им жилье и не возьмем с них денег.

— Так ты уже решил оставить Менухима здесь? Подожди, до нашего отъезда осталась еще пара недель, а до тех пор Господь сотворит чудо.

— Если Господь захочет сотворить чудо, — возразил Мендл, — он не станет об этом извещать. Но будем надеяться. Если мы не поедем в Америку, то с Мирьям случится несчастье.

Если же мы поедем в Америку, тогда нам придется оставить Менухима здесь. Не хочешь ли ты отправить Мирьям одну в Америку? Кто знает, что она натворит в дороге и там, в Америке, если мы отправим ее одну. Менухим так болен, что помочь ему может только чудо. Если же случится чудо и он выздоровеет, тогда он тоже поедет. Хоть Америка и далеко, но она все же находится на этом свете, а не на том.

Двойра притихла. Она услышала слова ребе из Клучиска: «Не оставляй сына своего, даже если он тебе в тягость. Не отпускай его от себя, он плоть твоя, как и здоровые дети!»

Но она не осталась с ним. Много лет, день за днем, час за часом ждала она предсказанного ей чуда. Ни мертвые на том свете, ни ребе на этом так и не помогли ей, сам Бог не хотел ей помочь. Море слез пролила она. С тех пор как родился Менухим, ночь поселилась в ее сердце, всякая радость была отравлена скорбью. Праздники стали мукой, и дни отдыха стали днями печали. Не было больше ни весны, ни лета. Все времена года превратились в зиму. Солнце всходило, но не согревало. Одна только надежда не хотела умирать.

— Он так и останется калекой, — говорили все соседи. Ведь несчастье приключилось не с ними, а тот, кто не знал горя, не верит и в чудо.

Но и тот, кто знал горе, тоже не верит в чудо.

Чудеса совершались лишь в давние времена, когда евреи еще жили в Палестине. С тех пор чудес уже больше не случалось. Но разве не ходят правдивые истории о чудесах, которые совершил ребе из Клучиска? Разве не он делал слепых зрячими и исцелял парализованных? Вот, например, дочь Натана Пиченика. Что с ней было? Сумасшедшей была она, безумной. Но ее повезли в Клучиск. И ребе посмотрел на нее. И сказал он свое слово. А потом плюнул он трижды. И что вы думаете? Вернулась дочь Пиченика домой разумная, легкая и свободная.

Другие люди имеют счастье, думала Двойра. Чтобы случилось чудо, надо тоже иметь счастье. Но у детей Мендла Зингера нет счастья. Какое счастье у детей учителя?

— Если бы ты был разумным человеком, — обратилась она к Мендлу, — ты бы завтра же поехал в Клучиск и спросил совета у ребе.

— Я? — спросил Мендл. — Что мне делать у твоего ребе? Ты уже была у него, так поезжай еще раз! Ты в него веришь, вот тебе он и даст совет. Ты же знаешь, не верю я в это. Чтобы говорить с Богом, еврею не нужен посредник. Господь услышит наши молитвы, если мы не будем делать неправедные дела. А будем вести себя неправедно, так Он нас накажет!

— За что же карает Он нас? Разве мы сделали что-то плохое? Почему же Он так жесток?

— Не богохульствуй, Двойра. Оставь меня в покое, мне некогда с тобой говорить.

И Мендл углубился в чтение божественной книги.

Двойра схватила свою шаль и вышла из дома. Во дворе стояла Мирьям. Она стояла там, розовая от лучей заходящего солнца, в белом платье, отливавшем сейчас золотисто-оранжевым светом, игравшим в ее гладких черных волосах, и смотрела прямо на солнце своими большими черными широко открытыми глазами, не боясь его слепящих лучей. Красивая, подумала Двойра. Я тоже когда-то была красивой, такой же красивой, как моя дочь, и что со мной стало? Женой Мендла Зингера стала я. Мирьям красивая, гуляет с казаком. Может быть, она права.

Мирьям, казалось, не видела мать. Забыв обо всем, она сосредоточенно следила за пылающим солнечным диском, который как раз собирался скрыться за тяжелой лиловой завесой туч. Уже несколько дней эта темная масса появлялась по вечерам на западе, предвещая дождь и бурю, и снова исчезала на следующее утро. Мирьям заметила, что в то мгновение, как солнце скрывалось за тучами, на другой стороне, в кавалерийской казарме, солдаты запевали песню, пела вся сотня и все одну и ту же песню: «Полюбил я тебя за твою красоту». Служба заканчивалась, казаки встречали вечер. Мирьям вполголоса повторила две первые строчки, которые она только и знала: «Полюбил я тебя за твою красоту». Целая сотня пела про нее! Сотня мужчин для нее пела. Через полчаса она встретится с одним из них или с двумя. Иногда приходили даже трое.

Тут она увидела мать и спокойно остановилась, зная, что Двойра сама подойдет к ней. Уже много дней мать не отваживалась звать Мирьям домой. Ей казалось, что от Мирьям исходит та же угроза, которая чудилась ей в казаках, и наполняла страхом ее сердце, как будто дочь ее была теперь под охраной враждебной и дикой казармы.

Нет, Двойра не подозвала Мирьям к себе. Двойра сама подошла к Мирьям. И вот стояла она в своей старой шали, старая, некрасивая, испуганная, перед залитой солнечным светом Мирьям, прижимаясь к краю деревянного тротуара, будто следуя древнему закону, который повелевал некрасивым матерям стоять на полметра ниже своих прекрасных дочерей.

— Отец сердится, Мирьям! — сказала Двойра.

— Пусть он сердится, твой Мендл Зингер, — отвечала Мирьям.

Впервые услышала Двойра имя отца из уст одного из своих детей. На мгновение ей показалось, что с ней говорит кто-то чужой, а не дитя Мендла. Эта незнакомка, почему она называет его «отец»? Двойре захотелось повернуть назад. Наверное, она ошиблась, заговорила с чужим человеком. Она собралась было уходить.

— Подожди! — приказала Мирьям, и Двойра в первый раз заметила, как жестко звучит голос ее дочери. Железный голос, подумала Двойра. Он был похож на звон одного из этих ненавистных и страшных церковных колоколов. — Побудь здесь, мама! — повторила Мирьям. — Брось его здесь, своего мужа, поезжай со мной в Америку. Оставь Мендла Зингера и Менухима, этого идиота, здесь.

— Я просила его поехать к ребе, но он не хочет. Я больше не поеду одна в Клучиск. Я боюсь! Один раз он уже запретил мне бросать Менухима, даже если его болезнь будет длиться много лет. Что я должна ему сказать, Мирьям? Сказать ему, что мы должны поехать ради тебя? Потому что ты, потому что ты…

— Потому что я связалась с казаками, — закончила Мирьям все так же спокойно. — Можешь сказать ему что хочешь, мне до этого нет никакого дела. В Америке я тем более буду делать все, что захочу. Я не хочу выходить замуж за такого, как Мендл Зингер, только потому, что ты за него вышла. Или, может быть, ты нашла мне лучшего мужа? А? Или ты имеешь приданое для своей дочери?

Мирьям говорила не повышая голоса, и вопросы ее не были вопросами, будто она говорила самые обычные слова, будто сообщала, сколько стоят нынче яйца и зелень. Она права, думала Двойра. Господи Боже, она права.

Всех добрых духов звала на помощь Двойра. Потому что чувствовала она правоту дочери, она сама говорила сейчас устами своей дочери. И Двойра испугалась этих своих мыслей, как минуту назад ужаснулась она словам Мирьям. Страшные дела происходили на свете. Пение солдат едва слышно доносилось до них. Последняя красная полоска солнца еще виднелась из-за лиловых туч.

— Я должна идти, — сказала Мирьям, отходя от забора, к которому она прислонилась, разговаривая с матерью. Легко, словно белая бабочка, спорхнула она с тротуара и пошла посреди улицы быстрым, кокетливым шагом в сторону казармы, навстречу призывному пению казаков.

Шагах в пятидесяти от казармы, на маленькой тропинке между лесом и полем Самешкина ее ждал Иван.

— Мы едем в Америку, — сказала Мирьям.

— Ты меня не забудешь, — пообещал Иван. — В этот час, на закате солнца, всегда будешь думать обо мне, забудешь про других. А может, даст Бог, и я приеду к тебе, ты мне пиши. Павел будет читать мне твои письма, только много не пиши про наши с тобой дела, а то мне будет стыдно.

Он поцеловал Мирьям, крепко и долго, его поцелуи звучали в вечерней тишине как выстрелы. Чертова девка, думал он, уезжает в Америку, теперь мне придется искать другую. Такую красивую мне больше не найти, а служить еще четыре года. Он был высокий, сильный, как медведь, и робкий. Сильные его руки дрожали, когда он прикасался к девушке. В любви он тоже был неумел, всему его научила Мирьям, чего только она не придумывала!

Они обнимались, как вчера и третьего дня, посреди поля, утопая среди плодов земли, а вокруг стояли, скрывая их, тяжелые колосья. Послушно склонились колосья, когда Мирьям и Иван опустились на землю; казалось, еще прежде, чем они это сделали, колосья уже послушно улеглись. Сегодня любовь их была бурной и краткой, будто им уже надо было торопиться. Словно Мирьям уже завтра уезжала в Америку. Разлука чувствовалась в их любви сегодня. В самом соитии они уже удалялись друг от друга, океан разделял их. Как хорошо, думала Мирьям, что не он уезжает, что не я остаюсь. Они долго лежали так, утомленные, беспомощные, молчаливые, как лежат тяжелораненые на поле боя. Тысячи мыслей блуждали в их головах. Они не заметили, как пошел наконец дождь. Дождь начался вкрадчиво и незаметно, понадобилось некоторое время, чтобы его капли набрали силу и пробили плотную золотую завесу колосьев. Внезапно на них обрушились потоки воды. Они очнулись и бросились бежать. Дождь привел их в замешательство, лишил на некоторое время ощущения реальности, преобразил все вокруг. Им показалось, что уже поздно, и они прислушались, не слышно ли звона колоколов, но услышали все усиливавшийся шорох дождя; все другие голоса ночи странно молчали. Они целовались, держась за руки, прижимаясь один к другому мокрым лицом, вода разделяла их, и они не чувствовали тела друг друга. Торопливо распрощавшись, они пошли каждый своей дорогой, и вот уже Иван окунулся в пелену дождя и сделался невидим. Никогда больше она не увидит его! Так думала Мирьям, возвращаясь домой. Наступает жатва. Крестьяне завтра всполошатся, ведь один дождь ведет за собой другой.

Она подошла к дому, постояла немного под козырьком крыши, словно за эти краткие мгновения можно было обсохнуть. Наконец она решилась войти. В комнате было темно, все уже спали. Как была, мокрая, она тихо легла, не снимая платья, и лежала так неподвижно. За окном шелестел дождь.

Все уже знали, что Мендл едет в Америку, ученики один за другим перестали посещать его уроки. В конце концов осталось всего пять мальчиков, да и те приходили нерегулярно. Бумаги Каптурак так и не привез, а Сэм все не слал билеты на пароход. Но дом Мендла Зингера уже начал разрушаться. Какой же он ветхий, думал Мендл. Он был ветхим, но мы этого не знали. Тот, кто не умеет видеть, подобен глухому, и ему приходится еще хуже, чем глухому, так написано в какой-то книге. Здесь был учителем мой дед, здесь был учителем мой отец, здесь был учителем я. И вот я еду в Америку. Моего сына Иону забрали казаки, Мирьям они тоже хотят отнять у меня. Менухим, что же будет с Менухимом? Уже вечером того дня он отправился в дом Биллеса. Это была счастливая семья, Мендлу Зингеру казалось, что эта семья не заслуживала такого счастья. Все дочери уже были замужем, кроме младшей, которой он и собирался предложить свой дом, все три сына его избежали службы в армии и уехали отсюда, один в Гамбург, второй в Калифорнию, а третий в Париж. Это была веселая семья, рука Господа простиралась над ней, и она уютно устроилась в этой широкой руке. Старый Биллес никогда не унывал. Всех его сыновей обучал Мендл Зингер. Старый Биллес был учеником старого Зингера. А так как они знали друг друга уже давно, Мендлу казалось, что он тоже может иметь кусочек от их счастья. Семье Биллеса, а жила она отнюдь не в достатке, предложение Мендла Зингера понравилось. Ладно, решили они, молодая пара возьмет дом и Менухима в придачу.

— Только не заставляйте его работать, — сказал Мендл Зингер. — С каждым годом ему делается все лучше и лучше. Скоро, с Божьей помощью, он будет совсем здоров. Тогда мой старший сын Шемарья приедет сам или пришлет кого-нибудь и заберет Менухима в Америку.

— А что слышно от Ионы? — спросил старый Биллес. Мендл уже давно ничего не слыхал о своем казаке, как он его про себя называл с некоторым пренебрежением, но не без гордости. Однако он ответил:

— Все хорошо! Он научился читать и писать, его повысили в чине. Если бы он не был евреем, кто знает, может быть, сейчас он уже был бы офицером!

Глядя на это счастливое семейство, Мендл не мог стоять вот так, с тяжелым грузом своих великих несчастий за спиной. Поэтому он выпрямил спину и сочинил себе немного счастья.

Договорились, что Мендл Зингер передаст свой дом в пользование семейству Биллес, что будет удостоверено простыми свидетелями, а не официальным чиновником, так как это стоит денег. Свидетелями будут трое или четверо хороших евреев, чего вполне достаточно. Мендл получил в задаток тридцать рублей, так как его ученики больше не посещали занятий и деньги в доме кончились.

Спустя неделю Каптурак снова прокатил в своем легком экипаже по местечку. Все было готово: деньги, билеты на пароход, паспорта, визы, подушная подать за каждого из них и даже гонорар для Каптурака.

— Аккуратный плательщик, — сказал Каптурак. — Ваш сын Шемарья, то есть Сэм, аккуратный плательщик. Настоящий джентльмен, как говорят там у них…

До границы семью Зингер проводит Каптурак. Пароход «Нептун» отплывает через четыре недели из Бремена в Нью-Йорк.

Пришло семейство Биллес, чтобы принять имущество. Постельные принадлежности, шесть подушек, шесть простыней, шесть наволочек в красно-синюю полоску Двойра брала с собой, в доме оставались лишь соломенные тюфяки да плохонькое белье для Менухима.

Хотя Двойре особенно нечего было паковать и все свое скудное имущество она могла пересчитать на пальцах, тем не менее она ни минуты не сидела без дела. Упаковывала и снова распаковывала. Считала посуду и снова пересчитывала ее. Две тарелки разбил Менухим. Вообще, он, казалось, понемногу терял свое тупое спокойствие. Он чаще, чем прежде, звал мать. «Мама», единственное слово, которое он мог выговорить, повторял он много-много раз, даже когда матери не было поблизости. Он был идиотом, этот Менухим! Идиот! Легко сказать, идиот! Но кто знает, какой ураган страхов и волнений пришлось вынести душе Менухима за эти дни, его душе, которую Господь заключил в непроницаемые одежды слабоумия! Да, он испытывал страх, этот калека Менухим! Временами он без чьей-либо помощи выползал из своего угла, добирался до двери, усаживался на пороге, греясь на солнышке, как больная собака, и жмурился, глядя на прохожих, хотя видел, наверное, лишь их сапоги да штаны, чулки да юбки. Порой он вдруг хватался за фартук матери и урчал. Тогда Двойра брала его на руки, хоть он и весил уже немало. Но она все-таки брала его на руки и баюкала, напевая два-три бессвязных куплета из детской песенки, которую она давным-давно забыла, но которая всплывала в ее памяти всякий раз, как она держала на руках своего несчастного сына. Потом она снова сажала его на пол и бралась за работу, которая уже много дней заключалась в упаковке и пересчитывании вещей. Вдруг она отложила в сторону работу. Некоторое время она стояла так, с остановившимся взглядом. Ее глаза были сейчас похожи на глаза Менухима, так безжизненны были они, так беспомощно искали они где-то вдали все ускользавшую из ее головы мысль. Ее безумный взгляд упал на мешок, в который она собиралась зашить подушки. Ей пришло в голову, не спрятать ли Менухима в таком мешок? И тут же она задрожала при мысли, что чиновники на таможне станут протыкать тюки пассажиров длинными, острыми спицами. И она вновь принялась все распаковывать, решив, что остается. Ведь ребе из Клучиска сказал: «Не покидай его, как не покинула бы ты здоровое дитя!» У нее больше не было сил, чтобы верить, но понемногу ее оставляли и те силы, которые нужны человеку, чтобы сдержать отчаяние.

Казалось, будто не они, Двойра и Мендл, по доброй воле решили ехать в Америку, но будто сама Америка пришла за ними, обрушилась на них вместе с Шемарьей, Маком и Каптураком. А когда они это заметили, было уже поздно. Им уже было не спастись от Америки. Пришли бумаги, и билеты на пароход, и подушная подать.

— А что, если, — спросила как-то Двойра, — что, если Менухим вдруг выздоровеет сегодня или завтра?

Мендл только покачал головой. А потом он сказал:

— Если Менухим выздоровеет, мы возьмем его с собой!

И оба потихоньку стали ждать в надежде, что завтра или послезавтра Менухим встанет с постели здоровый, со здоровыми руками и ногами и с нормальной речью.

В воскресенье они уезжают. Но сегодня еще четверг. В последний раз стоит Двойра у своей плиты и готовит еду на субботу, халы с маком и коржики. Огонь пылает в печи, шипя и потрескивая, и дым наполняет комнату, как каждый четверг уже тридцать лет подряд. За окном идет дождь. Он гонит дым из трубы в комнату, старое знакомое, расплывшееся пятно вновь появляется на потолке в своей первозданной свежести. Еще лет десять назад надо было залатать дыру в крыше, но теперь это сделает семейство Биллесов.

Уже собран большой коричневый чемодан, обитый по углам железными полосками, с надежным железным запором и двумя блестящими, новенькими замками из железа. Время от времени Менухим подползает к чемодану и дергает за замки. Тогда раздается страшный треск, замки ударяют о железные обручи и долго вибрируют, никак не желая успокаиваться. А огонь потрескивает, и дым наполняет комнату.

В субботний вечер Мендл Зингер прощался со своими соседями. Они пили желтовато-зеленый самогон, который был приготовлен и пропущен через сухую губку одним евреем. Поэтому самогон был крепкий и горький. Долго прощаются они. Все желают Мендлу счастья. Одни поглядывают на него с сомнением, другие с завистью. Однако все говорят, что Америка прекрасная страна. Нет для еврея ничего лучшего, как попасть в Америку.

Этой ночью Двойра встала с кровати и, заботливо прикрывая ладонью свечу, подошла к ложу Менухима. Он лежал на спине, положив тяжелую голову на свернутое в трубку серое одеяло, веки были полуоткрыты, так что виднелись белки глаз. При каждом вздохе тело его содрогалось, сонные пальцы непрерывно шевелились. Руки были прижаты к груди. Во сне лицо его было еще более бледным и дряблым, чем днем, синеватые губы полуоткрыты, в углах рта пузырилась белая пена.

Двойра потушила свет. Еще несколько секунд она посидела рядом с сыном, потом встала и направилась к кровати. Он не поправится, думала она, он никогда не поправится. Этой ночью она так и не заснула.

И вот в воскресенье в восемь часов утра прибыл посыльный от Каптурака. Это тот самый человек в синей фуражке, который когда-то переправлял Шемарью через границу. Сегодня человек в синей фуражке тоже стоит на пороге и отказывается от предложения выпить чаю. Потом он, не говоря ни слова, помогает вынести чемодан и уложить его на повозку. Повозка просторная, в ней достаточно места для четырех человек. Ноги утопают в мягком сене, подвода благоухает, как поле в конце лета. Спины лошадей, тщательно вычищенные, блестят, точно выпуклые коричневые зеркала. Широкий хомут с подвешенными к нему многочисленными серебряными колокольчиками украшает их стройные, гордые шеи. Хотя на дворе еще день, хорошо видно, как рассыпаются во все стороны искры, высекаемые их копытами.

Еще раз берет Двойра на руки Менухима. Семейство Биллесов тоже собралось здесь, окружило повозку и говорит без умолку. Мендл Зингер сидит на козлах, и Мирьям тоже уселась, опершись спиной о спину отца. Только Двойра все еще стоит у дверей, держа на руках калеку Менухима.

Внезапно она отрывает его от себя. Осторожно сажает она его на порог, так кладут в гроб покойника, встает, поднимает голову, и слезы бегут по ее щекам, блестящие слезы на беззащитном лице. Все решено. Ее сын остается, а она уезжает в Америку. Чуда не произошло.

Плача, садится она в повозку. Не видит лица людей, пожимающих ей руки. Ее глаза сейчас — два огромных, полных слез моря. Она слышит стук копыт о мостовую. Она уезжает.

Вдруг она вскрикивает, сама не понимая, что кричит, этот крик идет из ее сердца, у сердца тоже есть рот, и оно кричит. Повозка останавливается, она спрыгивает на землю легко, как молоденькая. Менухим все еще сидит на пороге. Она падает к ногам Менухима.

— Мама, мама! — лепечет он, но она не отзывается. Семейство Биллесов поднимает Двойру.

Она кричит, сопротивляется и, наконец, затихает. Ее несут к повозке и укладывают на сено. Повозка быстро катит в сторону Дубно.

Спустя шесть часов все они уже сидели в поезде, в неторопливом пассажирском поезде, среди множества незнакомых людей. Поезд медленно ехал по стране, мимо лугов и полей, с которых снимали урожай. Крестьяне и крестьянки, хижины и стада приветствовали медленно катившийся поезд. Негромкая песня колес убаюкивала пассажиров. Двойра до сих пор не произнесла ни слова. Она дремала, а колеса поезда все повторяли и повторяли: «Не покидай его! Не покидай его! Не покидай его!»

Мендл Зингер молился. Он механически повторял заученную молитву, не вдумываясь в смысл слов, достаточно было одного их звука, Бог сам знал, что они значат. Так пытался Мендл заглушить свой страх перед морем, к которому он прибудет через несколько дней. Временами он бросал рассеянный взгляд на Мирьям. Она сидела напротив, рядом с человеком в синей фуражке. Мендл не замечал, как она к нему прижалась. Человек не заговаривал с ней, дожидаясь коротких минут между наступлением темноты и тем моментом, когда кондуктор зажжет крошечный газовый рожок. От этих пятнадцати минут и от ночи, когда погаснут газовые рожки, человек в синей фуражке ожидал немало приятного.

На следующее утро он равнодушно попрощался со старыми Зингерами и с безмолвной нежностью пожал руку Мирьям. Они уже были на границе. Таможенники взяли у них паспорта. Мендл задрожал, когда выкликнули его имя. Впрочем, без всякой причины. Все было в порядке. Их пропустили.

Они снова сели в поезд, увидели другие станции, услыхали новые сигналы станционного колокола, смотрели на новые мундиры. Три дня ехали они и дважды делали пересадку. К вечеру третьего дня прибыли в Бремен. Служащий пароходной компании выкрикнул во всю глотку:

— Мендл Зингер!

Семья Зингеров выступила вперед. Служащий собрал семей девять. Он выстроил их в шеренгу, трижды пересчитал, выкликнул имена и дал каждому по номерку. Так стояли они и не знали, куда девать эти железные штучки. Служащий куда-то ушел, пообещав скоро вернуться. А девять семей, двадцать пять человек, не сдвинулись с места. Они стояли в ряд на перроне, с номерками в руках и узлами у ног. Последним слева был слишком поздно назвавший себя Мендл Зингер.

В течение всего путешествия он почти не разговаривал с женой и дочерью. Обе женщины тоже молчали. Но теперь Двойра, казалось, уже не могла вынести этого.

— Почему ты стоишь? — спросила она.

— Все стоят, — ответил Мендл.

— Почему ты не спросишь людей?

— Никто не спрашивает.

— Чего мы ждем?

— Я не знаю, чего мы ждем.

— Как ты думаешь, можно мне сесть на чемодан?

— Садись на чемодан.

Но в то мгновение, когда Двойра расправляла свои юбки, собираясь сесть, вдруг появился служащий пароходной компании и сообщил на русском, польском, немецком и идише, что сейчас он отведет все девять семей в порт и разместит их там на ночь в бараке и что завтра в семь утра пароход «Нептун» снимется с якоря. И вот они расположились в бараке, в Бремерхафене, даже во сне судорожно сжимая в кулаках свои номерки. От храпа двадцати пяти человек и от тех движений, которые они производили, ворочаясь на своих жестких ложах, вздрагивали потолочные балки и тихо покачивались маленькие желтые электрические лампочки. Им не позволили сделать себе чай. И спать они пошли с пересохшим горлом. Только Мирьям получила в подарок от какого-то польского парикмахера несколько красных карамелек. Она так и уснула с красным шариком за щекой.

В пять часов Мендл проснулся. Он с трудом вылез из деревянного ящика, в котором спал, поискал воду, вышел наружу и посмотрел, где тут восток. Потом он вернулся в барак, встал в углу и принялся молиться. Он шептал про себя слова молитвы, и, пока он их шептал, страшная боль охватила его, впилась когтями в сердце и рванула его так сильно, что Мендл прервал молитву и громко застонал. Некоторые из спящих проснулись и, улыбаясь, посмотрели на еврея, который подпрыгивал и раскачивался в углу, двигаясь всем телом взад и вперед, исполняя в честь Бога странный танец.

Не успел Мендл закончить молитву, как чиновник распахнул дверь и впустил в барак морской ветер.

— Вставайте! — прокричал он несколько раз на всех языках этого мира.

Было еще рано, когда они вступили на корабль. Им позволили заглянуть в салоны первого и второго класса, а потом всех затолкнули на среднюю палубу. Мендл Зингер не двинулся с места. Он стоял на верхней ступеньке узкой железной лесенки. За спиной его были порт, земля, континент, родина, прошлое. Слева сияло солнце. Голубым было небо. Белым был пароход. Зеленой была вода. Подошел матрос и приказал Мендлу Зингеру спуститься с лестницы. В ответ он только махнул рукой. Он был спокоен, в сердце его не было страха. Он бросил рассеянный взгляд на море, безбрежность колышущихся волн вливала утешение в его сердце. Море было вечно. И понял Мендл, что сам Господь создал его. Он изверг его из своего тайного неисчерпаемого источника. И теперь оно колыхалось посреди земной тверди. Глубоко на дне его лежал свернувшись Левиафан, священная рыба, от которой в Судный день будут вкушать праведники и благочестивые. «Нептун» звался корабль, на палубе которого стоял Мендл. Это был большой корабль.

Но по сравнению с Левиафаном и с морем, с небом и мудростью Предвечного корабль был совсем крошечным. Нет, Мендл не чувствовал страха. Он успокоил матроса, он, маленький чернявый еврей на громадном корабле, в громадном и вечном океане. Он еще раз повернулся и пробормотал благословение, которое следует читать на море. Он повернулся и бросил в зеленые волны слова благословения: «Хвала тебе, Предвечный, благословен будь, Господь наш, создавший море и разделивший сушу морем!»

В этот момент оглушительно завыла сирена. Застучали в трюме машины. И воздух, и корабль, и люди содрогнулись. Одно только небо было все таким же тихим и синим, синим и тихим.




IX


На четырнадцатый день путешествия, когда наступил вечер, вспыхнули огромные огненные шары плавучего маяка.

— Сейчас, — сказал, обращаясь к Мендлу Зингеру, еврей, уже дважды совершивший такое путешествие, — появится статуя Свободы. Она имеет в высоту сто пятьдесят один метр, внутри полая, и на нее можно подниматься. Вокруг головы у нее корона из лучей, в правой руке факел. Но самое интересное в ней то, что факел этот горит всю ночь, но никогда не сгорает до конца. А все потому, что она освещается электричеством. Вот какие чудеса делают в Америке.

Утром пятнадцатого дня они высадились на берег. Двойра, Мирьям и Мендл стояли тесно прижавшись друг к другу, так как они боялись потеряться в толпе.

Тут подошли люди в мундирах, и, хотя у них не было сабель, Мендлу они казались довольно опасными. На некоторых из них были белоснежные одежды, отчего они были похожи на жандармов и ангелов одновременно. Это, наверное, американские казаки, подумал Мендл Зингер и поглядел на дочь свою Мирьям.

Их выкликали в алфавитном порядке, каждый подходил к своему багажу, но никто не протыкал багаж острыми спицами. Надо было все-таки взять с собой Менухима, подумала Двойра.

Вдруг очутился перед ними Шемарья.

Все трое одинаково испуганно взглянули на него.

Они снова увидели свой старый домик, прежнего Шемарью и Шемарью нового, называемого теперь Сэмом.

Они увидели одновременно Шемарью и Сэма, как будто Сэм заслонил собой Шемарью, однако сам он был как бы прозрачным.

Это был их Шемарья, но в то же время это был и Сэм.

Их было двое. Один носил черную шапочку, черный костюм и высокие сапоги, и черный пушок еще только начал пробиваться на щеках.

Другой был облачен в светло-серый пиджак, белоснежную фуражку-капитанку, широкий желтые брюки, яркую рубашку из зеленого шелка, и лицо его было гладким, как шикарный полированный мрамор.

Этот другой очень походил на Мака.

Один говорил своим прежним голосом — они различали лишь голос, но не слова.

Другой шлепнул своей сильной рукой отца по плечу и произнес — только в этот момент они услышали слова: «Hallo, old chap!»[3 - Привет, старина (англ.).] — и не поняли ничего.

Первый был Шемарьей, второй Сэмом.

Сначала Сэм поцеловал отца, потом мать и Мирьям. От Сэма пахло мылом для бритья, подснежниками и немного карболкой. Этот запах наводил на мысль о саде и госпитале одновременно.

Потихоньку они пару раз напомнили себе, что Сэм и есть Шемарья, и только после этого выразили свою радость.

— Все остальные, — сказал Сэм, — отправятся в карантин, а вы нет! Это устроил Мак. Два его кузена служат здесь.

Спустя полчаса пришел Мак.

Он выглядел точно так же, как в тот день, когда он появился в их местечке, огромный, шумный, со своей непонятной, раскатистой речью и карманами, разбухшими от сладкого печенья, которое он тотчас же стал всем раздавать и есть сам. Ярко-красный галстук, как знамя, развевался на его груди.

— Вам все же придется пойти в карантин, — заявил Мак. Оказывается, он слегка прихвастнул. Его кузены действительно работали в порту, но только не здесь, а в таможне. — Я вас провожу. Положитесь на меня!

И действительно, все обошлось. Мак громко объявил чиновникам, что Мирьям его невеста, а Мендл и Двойра ее родители.

Каждый день ровно в три часа Мак подходил к решетке карантина. Хотя это не разрешалось, он протягивал руку сквозь проволоку и здоровался со всеми. Через четыре дня ему удалось освободить семейство Зингеров. Как ему удалось это сделать, он никому не сказал. Одной из особенностей Мака было то, что он с воодушевлением разглагольствовал о том, что выдумал сам, и обходил молчанием то, что происходило на самом деле.

Он настоял, чтобы они, прежде чем отправиться домой, как следует посмотрели Америку. Мендл Зингер, Двойра и Мирьям погрузились на принадлежащую его фирме тележку и поехали.

Был ясный и жаркий день. Мендл и Двойра сидели лицом к кучеру, напротив поместились Мирьям, Мак и Сэм. Тяжелый экипаж с оглушительным грохотом катился по улицам, и Мендлу Зингеру показалось, что от этого грохота вот-вот разрушатся на веки вечные и камни, и асфальт, и поколеблются фундаменты домов. Кожаное сиденье под Мендлом нагрелось, как жаркая печка. И хотя они старались держаться в густой тени от высоких стен, зной лился сквозь старую черную ермолку из репса прямо на голову Мендла, проникал в мозг, и мозг плавился от этого влажного, липкого, нестерпимого жара. Со дня приезда он почти совсем не спал, очень мало ел и совсем мало пил. Он носил тяжелые сапоги с резиновыми галошами, как привык дома, и ноги его горели огнем. Судорожно сжимал он между коленями свой зонтик с деревянной ручкой, к которой страшно было притронуться, словно она была из раскаленного железа. Перед глазами Мендла висела густая пелена, состоявшая из сажи, пыли и зноя. Он вспомнил пустыню, по которой его предки блуждали сорок лет. Но, сказал он себе, они по крайней мере ходили пешком. Сумасшедшая скорость, с которой они мчались сейчас, хотя и поднимала ветер, но он был горячим, как огненное дыхание пустыни. Он обжигал, но не приносил прохладу. Это был даже и не ветер, так как из него доносился шум и крик, это был рассеянный в воздухе шум. В нем заключались и пронзительные звуки сотен невидимых колоколов, и страшный металлический грохот трамваев, громкие клики труб и жалобный скрежет рельсов на уличных перекрестках, оглушительный голос Мака, рассказывавшего своим пассажирам об Америке, и невнятный говор толпы вокруг; в нем был и неприятно раскатистый смех незнакомца, сидевшего за спиной Мендла, нескончаемые рассказы Сэма, обращенные к отцу, рассказы, смысла которых Мендл не понимал, но в ответ на которые непрестанно кивал головой, сохраняя на губах испуганную и в то же время приветливую улыбку, железным обручем стягивавшую его рот. Даже если бы у него хватило мужества сохранять серьезность, как того требовало его положение, он все равно не смог бы убрать эту улыбку. У него не было сил это сделать. Мускулы на лице словно окаменели. Ему хотелось расплакаться, как малое дитя. Он вдыхал острый запах смолы от размякшего асфальта, сухой и резкий запах пыли, прогорклую вонь, доносившуюся из канав и торговавших сыром магазинов, едкий запах лука, сладковатый бензиновый чад от автомобилей, гнилой болотный запах рыбных садков, аромат ландышей и хлороформа, исходивший от его сына. Все эти запахи смешались в один, горячий и острый, хлеставший ему в лицо вместе с шумом, от которого у него трещала голова. И скоро он уже перестал слушать, видеть и обонять, но все так же улыбался и кивал головой.

Америка надвинулась на него, смяла и уничтожила. Через несколько минут ему стало дурно. Он очнулся в какой-то столовой, куда его в спешке перенесли. В круглом, увитом сотней крошечных лампочек зеркале он увидел свою седую бороду и острый нос, и в первое мгновение ему показалось, что и борода, и нос принадлежат другому человеку. Лишь увидев сгрудившихся вокруг него родственников, понял он, что это он сам. Ему было немного стыдно. С некоторым усилием разомкнул он губы и попросил прощения у своего сына. Мак схватил его руку и пожал ее, как будто он поздравлял Мендла Зингера с удачным фокусом или с выигранным пари. И на губы старика снова легла железная печать улыбки, непонятная сила вновь дернула его голову так, что казалось, будто Мендл кивает одобрительно. И увидел он Мирьям в желтой шали на черных растрепанных волосах, со следами сажи на бледных щеках и с длинной соломинкой в зубах. Двойра молча сидела в овальном кресле без спинки, ноздри ее трепетали, грудь тяжело колыхалась. Казалось, она вот-вот рухнет на пол.

Что мне до этих людей? Зачем они здесь? — думал Мендл. Зачем мне эта Америка? Зачем мне этот сын, и дочь, и жена, и этот Мак? Неужели это я, Мендл Зингер? И это моя семья? Где же Мендл Зингер? И где сын мой Менухим? Ему казалось, что из него вырвали душу, оторвали ее от тела и так придется ему жить дальше. Ему казалось, что настоящий Мендл Зингер остался в Цухнове вместе с Менухимом. И пока его губы кривились в улыбке и голова приветливо кивала, сердце его медленно одевалось в ледяной панцирь, стук его был похож на стук железного молота по ледяному стеклу. Он остался совсем один: Мендл Зингер приехал в Америку.




Часть вторая





X


Несколько сот лет назад предок Мендла Зингера переселился, вероятно, из Испании в Волынь. Судьба его была более счастливой, более обыденной, во всяком случае, куда менее значительной, чем судьба его потомка, а потому мы не знаем, много или мало лет понадобилось ему, чтобы обжиться в чужой стране. Что же касается Мендла Зингера, то нам известно, что через несколько месяцев он чувствовал себя в Америке как дома.

Более того, он понял Америку! Он уже знал, что old chap по-американски значит отец, a old fool[4 - Старый дурень (англ.).] — мать, или наоборот. Он уже знал нескольких деловых людей из Бовери, с которыми имел дела его сын, знал Эссекс-стрит, где он жил, и Хоустон-стрит, на которой находился магазин его сына, его сына Сэма. Он знал, что Сэм уже был настоящий American boy[5 - Американец (англ).], что надо говорить гуд бай, и хау ду ю ду, и плиз, если ты воспитанный человек, что коммерсант с Гранд-стрит вправе требовать уважения и даже может жить на Ривер, на той самой Ривер, куда страстно желал переселиться Шемарья. Ему объяснили, что Америка это God's own country, то есть что это земля обетованная, какой некогда была Палестина, и что Нью-Йорк — the wonder city, город чудес, как в прежние времена Иерусалим. Чтение молитв здесь называлось сервис, но так называлась и благотворительность. Маленький сын Сэма, появившийся на свет ровно через неделю после приезда деда, носит имя Маклинкольн. Через несколько лет, а время в Америке летит незаметно, он станет college boy[6 - Студент (англ.).]. My dear boy[7 - Мой миленький (англ).], называет малыша невестка. Как ни странно, ее по-прежнему зовут Вега. Она светловолосая и нежная, с голубыми глазами, в которых Мендлу Зингеру видится больше доброты, чем ума. Ну и что же? Глупая так глупая. Женщине ум ни к чему. Да поможет ей Бог, аминь! Между двенадцатью и двумя здесь завтракают, а обедают между шестью и восемью. Но Мендл на это не обращает внимания. Он ест в три часа пополудни и вечером в десять, как дома, хотя, когда он садится ужинать, дома уже, наверное, день или раннее утро, кто знает. Олрайт значит здесь: согласен, а вместо «да!» они говорят «йес!». Если же хотят пожелать чего-нибудь хорошего, то желают не счастья или здоровья, а процветания. Уже в ближайшем будущем Сэм собирается переехать на новую квартиру, на Ривер, и там будет гостиная. Граммофон он уже имеет, Мирьям иногда одалживает его у невестки и бережно, как больного ребенка, несет его по улице. Граммофон умеет играть вальсы и «колнидру». Сэм моется дважды в день, а костюм, который он иногда надевает по вечерам, называется смокинг. Двойра уже десять раз была в кино и три раза в театре. У нее теперь есть шелковое платье, темно-серое, Сэм подарил. И она носит на шее длинную золотую цепочку и похожа на одну из тех жен греха, о которых рассказывают священные книги. Мирьям работает продавщицей в магазине у Сэма. Она приходит домой за полночь и уходит на работу утром в семь. Говорит: «Добрый вечер, отец! Доброе утро, отец!» — и ни слова больше. То здесь, то там слышит Мендл Зингер разговоры, которые доносятся до его ушей, подобно реке, несущей свои воды мимо старца, стоящего на берегу. Разговоры о том, что Мак гуляет с Мирьям, ходит с ней на танцы, и купаться, и заниматься спортом. О, Мендл Зингер знает, что Мак не еврей, казаки тоже не евреи, ну ничего, время еще есть, Господь поможет, подождем. Двойра и Мирьям живут сейчас дружно. В доме мир. Мать и дочь часто шепчутся о чем-то по ночам, но Мендл притворяется, что спит. Ему это нетрудно. Он спит в кухне, а жена и дочь в их единственной комнате. В Америке тоже не все живут во дворцах. Они живут в бельэтаже, и это еще счастье! Ведь они могли бы жить, например, на втором, на третьем, а то и на четвертом этаже! Лестница здесь неровная, грязная и темная. Приходится даже днем зажигать спички, а то не видно ступенек. В подъезде пахнет затхлостью, сыростью и кошками. Но все равно нужно каждый вечер раскладывать по углам отраву для мышей и осколки стекла, смешанные с мукой. Двойра каждую неделю скребет и скоблит пол, но он никогда не бывает таким золотисто-шафрановым, как дома. В чем тут дело? Или Двойра уже не так сильна? Или обленилась? А может, постарела? Все половицы скрипят, когда Мендл ходит по комнате. И не разберешь, где теперь Двойра прячет деньги. Десять долларов в неделю дает им Сэм. Но Двойра все равно сердится. Что поделаешь, женщина, и иногда бес вселяется в нее. Имеет добрую, кроткую невестку, но ей все не нравится. Твердит, что Вега утопает в роскоши. Когда Мендл слышит такие разговоры, он говорит:

— Двойра! Успокойся! Будь довольна своими детьми! Или ты еще недостаточно постарела, чтобы молчать? Может, тебя мучает то, что ты уже не можешь упрекнуть меня в том, что я мало зарабатываю? Что тебе не за что меня ругать? Шемарья вызвал нас сюда, чтобы мы состарились и умерли возле него. Его жена почитает нас, как полагается хорошей невестке. Чего ты еще хочешь, Двойра?

Но она не знала, чего ей не хватает. Возможно, она рассчитывала найти в Америке огромный новый мир, в котором могла бы забыть свою прежнюю жизнь и Менухима. Но эта Америка вовсе не была каким-то новым миром. Здесь было больше евреев, чем в Клучиске. Зачем тогда надо было ехать за океан, чтобы снова попасть в Клучиск, куда можно было спокойно доехать в повозке Самешкина? Их окна выходили на темный и мрачный двор, где устраивали потасовки кошки, крысы и дети. В три часа пополудни приходилось, даже весной, зажигать керосиновую лампу. В доме не было электричества, и собственного граммофона у них пока тоже не было. Дома Двойра по крайней мере видела свет и солнце. Хотя, конечно, она иногда ходила с невесткой в кино и уже два раза каталась в подземке. Мирьям теперь важная барышня, шляпка, шелковые чулки. Хорошая стала девочка, деньги сама зарабатывает. Мак гуляет с ней, но уж лучше Мак, чем казаки. Он хороший друг Шемарьи. Правда, нельзя понять ни слова из его нескончаемых речей, но к этому можно привыкнуть. Он умнее, чем десять евреев, и к тому же не потребует приданого. В конце концов, здесь совсем другой мир. Американский Мак, это вам не русский Мак. Но денег Двойре не хватало и здесь. Жизнь дорожала на глазах, а она все так же копила деньги, под заветной половицей лежали уже восемнадцать с половиной долларов. Морковь стала мелкой, яйца пустыми, картошка мороженой, суп водянистым, карпы тощими, а щуки маленькими, утки худыми, гуси жесткими, а куры — так вообще смотреть не на что.

Нет, она не могла сказать точно, чего ей не хватало, Менухима не хватало ей. Ночью и днем, сидя в кино или делая покупки, занимаясь уборкой или готовя обед, она слышала его голос. Он звал: «Мама!

Мама!» Сейчас он, должно быть, забыл это единственное слово, которое умел произносить. Она слышала, как чужие дети звали своих матерей и те откликались, ни одна мать не бросила свое дитя по доброй воле. Не надо им было ехать в Америку. Но ведь всегда можно вернуться домой!

— Мендл, — часто говорила она, — может быть, вернемся назад, посмотрим, как там Менухим?

— А деньги, а дорога, а жить на что? Ты думаешь, что Шемарья сможет дать нам столько денег? Он, конечно, хороший сын, но он же не Вандербильт. Такая уж наша судьба. Подождем немного! С Менухимом мы увидимся здесь, если ему суждено выздороветь.

Однако мысль об отъезде прочно засела в голове Мендла Зингера и не покидала его ни на минуту. Однажды, когда он зашел в магазин своего сына (в конторе сидел он за стеклянной дверью и смотрел на входящих и выходящих покупателей, потихоньку благословляя каждого входящего), он обратился к Шемарье:

— О Менухиме так ничего и не слышно. В последнем письме Биллес не написал о нем ни слова. Как ты считаешь, не поехать ли мне туда, чтобы повидаться с ним?

Шемарья, называемый также Сэмом, был настоящий американец, он сказал:

— Отец, это непрактично. Если бы можно было переправить сюда Менухима, он бы здесь моментально выздоровел. Медицина в Америке лучшая в мире, как раз недавно я прочитал об этом в газете. Таких больных здесь лечат впрыскиваниями, пара уколов, и человек здоров! Но так как его невозможно сюда переправить, нашего бедного Менухима, зачем расходовать деньги? Я не хочу сказать, что это совсем невозможно! Но как раз сейчас мы, я и Мак, собираемся открыть очень большое дело, и каждая копейка у нас на счету, так что давай пока не будем об этом говорить! Подожди еще пару недель! Между нами говоря, мы с Маком сейчас занимаемся спекуляцией с местами для застройки. Вот только что по нашему заказу снесли старый дом на Деланси-стрит. И ты знаешь, отец, снести дом почти так же дорого, как и построить. Но грех жаловаться! Дела идут в гору! Страшно вспомнить, как мы начинали с этой страховкой! Лестница вверх, лестница вниз! Зато теперь мы имеем свое дело, можно даже сказать: магазин! Теперь ко мне самому приходят страховые агенты. Я смотрю на них и думаю себе: в этом я кое-что понимаю — и вышвыриваю их вон, своими руками, всех!

Мендл Зингер никак не мог понять, почему Сэм выгонял агентов и отчего он был так доволен этим. Сэм это понял и сказал:

— Не хочешь ли позавтракать со мной, отец?

Он сделал вид, будто забыл, что отец ел только дома. Ему нравилось при каждом удобном случае подчеркивать, как далеко отошел он от обычаев своей родины, поэтому он хлопнул себя по лбу, как Мак, и произнес:

— Ах да! Я совсем забыл! Но, надеюсь, от банана ты, отец, не откажешься! — и приказал принести для отца банан. — Да, кстати, о Мирьям, — вдруг произнес он во время еды. — Девочка старается. Здесь в магазине она самая красивая. Если бы она служила у чужих людей, ей бы давно предложили место манекенщицы. Но я не хочу, чтобы моя сестра была манекеном для чужих платьев. И Мак этого тоже не хочет!

Он сделал паузу, ожидая, не скажет ли отец что-нибудь про Мака. Но Мендл Зингер молчал. Он не был недоверчив, да и последние слова Сэма почти не слышал, мысли его были заняты детьми. Он восхищался ими, в особенности Шемарьей. Какой он умный, как быстро соображает, как бегло говорит по-английски, как ловко нажимает на кнопки звонков, как кричит на рассыльных, настоящий босс.

Он прошел в отдел, где продавались рубашки и галстуки, чтобы повидаться с дочерью.

— Здравствуй, отец! — воскликнула она, не отрываясь от работы. Здесь она обращалась с ним почтительно, не то что дома. Возможно, она не любила его, но ведь в книгах не написано: «Люби отца своего и мать!» Там написано: «Чти отца своего и мать!» Он кивнул ей и вышел. Он пошел домой. На душе его было спокойно. Он шел посреди улицы, здороваясь с соседями и любуясь детьми. На нем была все та же шапочка из черного репса, тот же полудлинный кафтан и высокие сапоги. Но полы кафтана уже не хлопали стремительно, как птичьи крылья, по грубым кожаным голенищам. Потому что в Америке, где все спешили, Мендл Зингер наконец научился ходить медленно.

И так шел он по жизни навстречу старости, от утренней молитвы к вечерней, от завтрака к ужину, от пробуждения ко сну. После полудня, в тот час, когда дома к нему приходили его ученики, он ложился на софу, набитую жестким конским волосом, и засыпал на часок, и видел во сне Менухима. Потом читал газету. Потом шел в лавку семейства Сковроннек, где раздавались музыка и пение и где торговали граммофонами, пластинками к ним, нотами и сборниками псалмов. Там собирались все старики этого квартала. Они разговаривали о политике и рассказывали привезенные с родины анекдоты. Иногда, если магазин был уже закрыт, они приходили в гостиную Сковроннеков и наскоро прочитывали вечернюю молитву.

Возвращаясь домой, Мендл, который всегда старался делать это как можно медленней, предавался фантазиям. Он представлял себе, что дома его уже ждет письмо, а в письме приятные новости. Во-первых: что Менухим совершенно здоров и к нему вернулся разум; во-вторых: что из-за какой-то несерьезной болезни Иона оставил военную службу и собирается приехать в Америку. Мендл Зингер знал, что письмо еще не пришло. Но он как бы давал письму шанс, делал все, чтобы не отпугнуть его, чтобы оно пришло. С бьющимся сердцем он нажимал на кнопку звонка. Но в ту минуту, когда перед ним появлялась Двойра, сердцебиение утихало. Письма не было. Но однажды, таким же вечером, как, например, сегодня… В один из дней, возвращаясь кружным путем домой, он увидел на углу мальчика-подростка, который издалека показался ему знакомым. Мальчик стоял, прислонившись к воротам дома, и плакал. Мендл услышал жалобное всхлипывание, хотя и негромкое, оно донеслось до Мендла, стоявшего на противоположной стороне улицы. Как знаком был ему этот звук. Он остановился, собираясь подойти к мальчику, расспросить, утешить его. Он зашагал быстрее. Рыдания стали громче, и вдруг Мендл остановился посреди улицы. В вечерней тени, отбрасываемой домом, у ворот которого примостился ребенок, ему показалось, что это Менухим, его фигура, его поза. Ну да, вот так же съежившись сидел Менухим на пороге их дома в Цухнове и всхлипывал. Мендл сделал еще несколько шагов. Но тут мальчик шмыгнул в дом. Мендл подошел к воротам. Но темный подъезд уже поглотил детскую фигурку. Еще медленней, чем обычно, возвращался домой Мендл.

Но не Двойра открыла дверь на его нетерпеливый звонок, а сын его Сэм. Мендл нерешительно стоял на пороге. И хотя он ждал только ошеломляюще радостной вести, все же в нем шевельнулся страх перед возможным несчастьем, ведь сердце его так привыкло к несчастьям, что он, хотя и долго готовил себя к счастью, все-таки испугался. Разве может к такому человеку, как я, прийти неожиданная радость, думал он. Все неожиданное несет зло, добро подкрадывается незаметно.

Но голос Шемарьи вскоре успокоил его.

— Входи же! — сказал Сэм. Он взял отца за руку и ввел в комнату. Двойра зажгла две лампы. Его невестка Вега, Мирьям и Мак сидели за столом. Этот дом показался Мендлу чужим и незнакомым. Обе одинаково сделанные лампы были похожи на близнецов, и освещали они скорее не комнату, а друг друга. Казалось, что они подмигивают друг другу, одна лампа другой, и это развеселило Мендла.

— Садись, отец! — сказал Сэм. Мендл остался безучастным, он опасался, что сейчас ему расскажут одну из тех американских историй, над которыми потешался весь мир, но в которых он не находил ничего смешного. Что же они задумали? — пытался угадать он. Наверное, они хотят подарить мне граммофон. Или решили отпраздновать годовщину свадьбы. Он уселся поудобнее. Все молчали. Потом Сэм заговорил, это выглядело так, будто он зажег в комнате третью лампу.

— Отец, мы одним разом заработали пятнадцать тысяч долларов.

Мендл встал и пожал всем присутствующим руку. Наконец он подошел к Маку. Ему Мендл сказал:

— Очень вам благодарен.

Сэм тотчас перевел эти три слова на английский. Тогда Мак тоже встал и обнял Мендла. А потом он принялся говорить и все никак не мог остановиться. В этот вечер, кроме Мака, уже никто не сказал ни слова. Двойра все подсчитывала, сколько это будет в рублях, и никак не могла сосчитать. Вега мечтала о новой мебели в новой квартире, и особенно о рояле. Ее сын непременно будет брать уроки музыки. Мендл вспоминал о родине и надеялся съездить туда. Мирьям слушала Мака и старалась понять, что он говорит. Сэм размышлял, стоит ли вкладывать все деньги в магазин. И только Мак ни о чем не думал, ни о чем не волновался и не строил планов. Он говорил все, что приходило в голову. На следующий день они поехали в Атлантик-Сити.

— Чудесная природа! — сказала Двойра. Мендл же видел всего лишь воду. И вспоминал ту сумасшедшую ночь, когда они с Самешкиным лежали в придорожной канаве. И снова слышал стрекот кузнечиков и кваканье лягушек.

— У нас дома, — сказал он вдруг, — земля такая же обширная, как в Америке океан. — Это получилось как-то само.

— Ты слышишь, что говорит отец? — заметила Двойра. — Стареет!

Да, да, подумал Мендл, старею.

Когда они вернулись домой, в двери, в прорези для почты, торчал толстый, разбухший конверт с письмом, почтальон так и не смог протолкнуть его внутрь.

— Смотри-ка, — сказал, нагибаясь, Мендл, — письмо, хорошее письмо. Пришло счастье. Хвала Богу, одно счастье ведет за собой другое. Господь теперь не оставит нас.

Письмо было от Биллесов. И это действительно было хорошее письмо. В нем сообщалось, что Менухим вдруг начал говорить.

«Доктор Шолтысик осматривал его, — писало семейство Биллес, — и не мог в это поверить. Теперь Менухима хотят отправить в Петербург, большие люди хотят поломать себе над этим случаем голову. Однажды, дело было в четверг после полудня, он был дома один, и печка топилась, как и в каждый четверг, вдруг из нее выпало горящее полено, и теперь весь пол обгорелый, и стены придется белить. А это стоит хороших денег. И вот Менухим выбежал на улицу, так как он уже совсем хорошо ходит и бегает, и закричал: „Пожар!“ И с этого дня он начал говорить и знает уже пару слов.

Жаль только, что это случилось через неделю после отъезда Ионы. Потому что ваш Иона приезжал сюда в отпуск, он стал настоящим солдатом, но он не знал, что вы уехали в Америку. Он тоже вам здесь пишет, на другой стороне».

Мендл перевернул листок и прочитал:




«Дорогой отец, дорогая мама, брат и сестра!

Значит, вы в Америке, это известие меня как громом поразило. Хотя я, конечно, сам виноват, потому что никогда вам не писал или, кажется мне, все-таки один раз послал вам письмо, но все равно, как я уже сказал, эта новость меня как громом поразила.

Но не расстраивайтесь. Мне живется хорошо. Все ко мне добры, и я со всеми добр. А в особенности с лошадьми. Я могу скакать как самый настоящий казак, и на скаку поднимать с земли зубами носовой платок. Такие вещи мне нравятся, и военная служба тоже. Я останусь здесь и после того, как выйдет мой срок. Здесь ты обут, одет, накормлен, сверху тебе дают приказ, что делать, здесь не надо думать самому. Не знаю, поймете ли вы то, что я пишу. Может быть, вам это трудно понять. В конюшне тепло, и лошадей я люблю. Если кто-нибудь из вас сюда приедет, так мы сможем увидеться. Мой капитан сказал, если я и дальше буду таким хорошим солдатом, можно будет подать прошение царю, я хочу сказать, Его императорскому высокоблагородию, чтобы он простил моему брату его дезертирство. Это было бы для меня самой большой радостью, тогда я бы смог еще раз в этой жизни увидеть Шемарью, ведь мы как-никак вместе выросли.

Самешкин шлет вам привет, ему живется хорошо.

Здесь говорят, что будет война. Если она и вправду начнется, то вы будьте готовы к моей смерти, как я сам готов к этому, ведь я солдат.

Поэтому я обнимаю вас на всякий случай и на прощанье. Но вы все-таки не расстраивайтесь, может быть, я и не умру.

Ваш сын Иона».




Мендл Зингер отложил в сторону письмо и, увидев, что Двойра плачет, впервые за много лет взял ее руки в свои. Он отвел ее руки от заплаканного лица и сказал почти торжественно:

— Теперь ты видишь, Двойра, Господь помог нам. Возьми свою шаль, спустись вниз и принеси бутылку медовой настойки.

Они сидели за столом, и пили настойку из чайных стаканов, и смотрели друг на друга, и мысли у них были одинаковые.

— Ребе был прав, — сказала Двойра. И в памяти ее всплыли слова, так долго дремавшие в ней: «Боль сделает его мудрым, уродство — добрым, горечь — милостивым, а болезнь — сильным».

— Ты мне этого никогда не рассказывала, — заметил Мендл.

— Я забыла.

— Надо было с Ионой тоже поехать в Клучиск. Лошадей он любит больше, чем нас.

— Он еще молодой, — утешила его Дебора. — Может быть, это и хорошо, что он любит лошадей. — И, так как она никогда не упускала случая позлить его, добавила: — Любовь к лошадям, это у него не от тебя.

— Нет, — ответил Мендл и добродушно улыбнулся.

Теперь он часто думал о возвращении домой. Наверное, скоро можно будет привезти Менухима в Америку. Он зажег свечу, погасил лампу и сказал:

— Иди спать, Двойра! Когда вернется Мирьям, я покажу ей письмо. Сегодня спать не буду.

Он достал из чемодана свой старый молитвенник, привычно согревавший руку, одним движением раскрыл его и принялся петь псалмы, один за другим. Это пела его душа. Он познал милость Божию и радость.

И над ним распростерлась большая, широкая и добрая рука Господа. Оберегаемый ею, он пел в ее честь один псалом за другим. Пламя свечи трепетало под легким, но упорным дуновением, которое производило раскачивавшееся взад и вперед тело Мендла. Ноги его отбивали такт, следуя стихам псалма. Его сердце ликовало, а тело приплясывало.




XI


И заботы впервые оставили дом Мендла Зингера. Они сжились с ним, как ненавистная родня. Ему уже исполнилось пятьдесят девять лет. И целых пятьдесят восемь лет он был знаком с ними. Заботы покинули его, смерть приближалась. Его борода поседела, глаза ослабели. Спина его сгорбилась, и руки дрожали. Сон его стал легким, а ночи длинными. Довольство он носил, как платье с чужого плеча. Его сын поселился в квартале для богатых, но Мендл остался в своем переулке, в старой квартире с голубым светом керосиновых ламп, рядом с бедняками, кошками и мышами. Он был набожным, богобоязненным и неприметным, самый обычный еврей. Некоторые уважали его, другие вовсе не замечали. Днем он навещал своих немногих старых друзей: Менкеса, торговавшего фруктами, Сковроннека, хозяина музыкального магазина, Роттенберга, переписчика Библии, Грошеля, сапожника. Раз в неделю приходили его дети, его внук и Мак. Но ему нечего было им сказать. Они рассказывали всякие истории про театр, жизнь общества и политику. Он слушал, потом засыпал. Когда Двойра будила его, он просыпался.

— Я не спал! — уверял он.

Мак засмеялся. Сэм улыбнулся. Мирьям о чем-то шепталась с Двойрой. Мендл немного посидел и снова задремал. И тотчас же увидел сон: ему снились родина и всякие вещи, про которые он узнал только здесь, в Америке: театр, акробаты, танцовщицы в золотых и пурпуровых одеждах, президент Соединенных Штатов, Белый дом, миллиардер Вандербильт и Менухим, Менухим. Маленький калека появлялся то среди золота и пурпура певиц, то под бледными лучами Белого дома, похожий на жалкое серое пятно. Мендл был уже стар, чтобы видеть все эти вещи наяву. Он верил своим детям на слово, что Америка благословенная страна, что Нью-Йорк город чудес, а английский язык самый красивый в мире. Американцы были здоровыми, американки — красивыми, спорт — важным делом, время — дорогим, бедность — пороком, богатство — заслугой, добродетель — половиной успеха, а вера в себя — успехом. Танцы гигиеничны, роликовые коньки необходимы, благотворительность — вложение капитала, анархизм — преступление, забастовщики — враги народа, подстрекатели — союзники дьявола, современные машины — благословение Господне, а Эдисон — величайший гений. Скоро люди будут летать, как птицы, плавать, как рыбы, видеть будущее, подобно пророкам, жить в вечном мире и полном согласии и строить небоскребы до звезд. Мир будет прекрасен, думал Мендл, мой внук будет счастлив! Он все это увидит! Но к его восхищению будущим примешивалась тоска по России, и успокаивала его только мысль, что задолго до всех этих достижений живых он уже будет мертв. Он и сам не знал почему, но это его успокаивало. Он был уже слишком стар для нового и слаб для побед. Одна только надежда и жила в нем: увидеть Менухима. Он думал, Сэм или Мак поедут за ним и привезут сюда. А может быть, это сделает Двойра.

Стояло лето. Насекомые в квартире Мендла Зингера неудержимо размножались, хотя маленькие колесики на ножках кроватей день и ночь стояли в банках с керосином и Двойра с помощью куриных перышек обмазала скипидаром все щели в мебели. Клопы длинными стройными рядами спускались по стенам, маршировали по потолку, с кровожадным коварством дожидаясь наступления сумерек, чтобы броситься на спящих. Блохи выскакивали из черных прорех между дощатыми половицами и забирались в платье, подушки и одеяла. Ночи были тяжкими и душными. Из открытых окон время от времени доносились отдаленный гул незнакомых поездов, непродолжительное ритмичное громыханье далекого, занятого своими делами мира и смрадные испарения от близлежащих домов, куч мусора и открытой канализации. Кошки дрались, выли бездомные собаки, плакали младенцы, а над головой Мендла Зингера шаркали шаги бодрствующих, гулко раздавалось чиханье простуженных, слышалась мучительная зевота утомленных. Мендл Зингер зажигал свечу в зеленой бутылке, стоявшую рядом с кроватью, и подходил к окну. Там он видел багровый отсвет деятельной американской ночи, бурлившей где-то далеко, и правильную серебряную тень от прожектора, который, казалось, в отчаянии искал в ночном небе Бога. И еще Мендл видел звезды, несколько жалких звездочек, расколотые кусочки созвездий. Мендлу вспоминались звездные ночи на родине, глубокая синева просторного неба, мягко закругленный серп луны, угрюмый шелест сосен в лесу, голоса кузнечиков и лягушек. Ему представлялось, что вот он сейчас в чем стоит выйдет из этого дома и пойдет все дальше и дальше, сквозь ночь, пока не очутится под открытым небом и не услышит кваканье лягушек, стрекот кузнечиков и жалобный плач Менухима. Здесь, в Америке, этот плач сливался с другими голосами, на которых пела и говорила его родина, с пением цикад и кваканьем лягушек. Между нами лежит океан, думал Мендл. Надо плыть сначала на одном корабле, потом на другом, потом еще ехать двадцать дней и ночей. И тогда наконец он окажется дома, рядом с Менухимом.

Дети уговаривали его переехать в другой квартал. Но он боялся. Он не хотел искушать судьбу. Теперь, когда все пошло хорошо, важно было не накликать на себя гнев Господень. Разве ему когда-нибудь жилось лучше, чем сейчас? Зачем же переезжать? Какой в этом прок? Те несколько лет, что ему осталось прожить, он мог провести и в компании с насекомыми.

Он отвернулся от окна. Двойра спала. Прежде она спала здесь, в комнате, вместе с Мирьям. Но теперь Мирьям живет у брата. Или у Мака, потихоньку сказал сам себе Мендл. Двойра спала спокойно, с широкой улыбкой на расплывшемся лице. Что мне до нее? — подумал Мендл. Для чего мы живем вместе? Наша страсть прошла, наши дети выросли и обеспечены, зачем она мне? Чтобы есть то, что она приготовит! В книгах написано: нехорошо, когда человек один. Поэтому мы и живем вместе. Они уже так давно жили вместе, теперь остается только ждать, кто из них умрет первым. Может быть, я, подумал Мендл. Она здоровая да и забот почти никаких не имеет. Но все так же прячет деньги где-то под половицей. Не знает она, что это грех. Пусть себе прячет! Свеча в горлышке бутылки совсем догорела. Ночь прошла. Первые звуки утра раздаются задолго до того, как появляется солнце. Где-то со скрипом открываются двери, слышатся гулкие шаги на лестничной клетке, небо становится светло-серым, и от земли поднимается желтоватый туман: пыль и сера из канав. Двойра просыпается, кряхтит и говорит:

— Будет дождь! Из канавы вонь идет, закрой окна!

Так начинаются все летние дни. После обеда Мендл не может заснуть. Он выходит на площадку, где играют дети. Наслаждается пением изредка прилетающих дроздов, долго сидит на скамейке и чертит концом зонтика на песке странные линии. Струя воды, льющаяся из длинного резинового шланга на лужайку, веет в лицо Мендла Зингера прохладой, и он засыпает. Ему снятся театр, акробаты в золоте и пурпуре, Белый дом, президент Соединенных Штатов, миллиардер Вандербильт и Менухим.

Однажды днем приходит Мак. Он говорит (Мирьям сопровождает его и переводит сказанное), что в конце июля или в августе они собираются поехать в Россию и забрать Менухима.

Мендл догадывается, почему Мак хочет ехать в Россию. Наверное, он хочет жениться на Мирьям и готов для семьи Зингеров на все.

Когда я умру, думает Мендл, Мак женится на Мирьям. Они ждут моей смерти. Но мне не к спеху. Я дождусь Менухима.

Сейчас июнь, жаркий и особенно длинный месяц. Когда же наконец наступит июль?

В конце июля Мак заказывает себе билет на пароход. Пишется письмо семейству Биллес. Мендл заходит в лавку Сковроннеков и рассказывает друзьям, что его младший сын скоро тоже приедет в Америку.

В лавке Сковроннеков собралось больше людей, чем это бывает обычно в другие дни. У всех в руках газеты. В Европе, оказывается, началась война.

Теперь Мак не поедет в Россию. Менухим не приедет в Америку. Война началась.

Только вчера покинули заботы дом Мендла Зингера! Они ушли, и тут началась война.

Иона был на войне, а Менухим — в России.

Дважды в неделю по вечерам Сэм и Мирьям, Вега и Мак приходили навестить Мендла Зингера. Они старались скрыть от старика свою уверенность в том, что Иону, скорее всего, ожидает смерть и что жизнь Менухима в опасности. Они как будто верили, что в их силах перевести устремленный в Европу взгляд Мендла на свои успехи и свое счастье. Они словно бы пытались встать между Мендлом Зингером и войной. И пока он так думал и, казалось, слушал их речи и соглашался с их предположением, что Иона, скорее всего, сидит при какой-нибудь канцелярии, а Менухим, благодаря своей болезни, находится в полной безопасности в одном из госпиталей Петербурга, он представлял себе, как Иона падает с лошади и повисает на колючей проволоке, о которой так подробно писали военные корреспонденты. И он видел, как горит его дом в Цухнове, а Менухим лежит в углу и горит вместе с домом. Время от времени он решался вставить в разговор пару слов.

— Год назад, — говорил Мендл, — когда пришло письмо, нужно было мне самому поехать и забрать Менухима.

Они не знали, что на это ответить. Уже несколько раз Мендл произносил эти слова, и всякий раз после этого наступало молчание. Этими словами старик как будто задувал лампу, и в комнате становилось темно, и они уже не знали, куда им смотреть. Они замолкали надолго, потом вставали и уходили.

А Мендл Зингер запирал за ними дверь, отправлял Двойру спать, зажигал свечу и принимался петь псалмы. Он пел их в добрые минуты своей жизни и в недобрые дни. Он пел их, когда возносил благодарность небу и когда боялся его гнева. Его движения при этом всегда были одинаковы, и только по его голосу внимательный слушатель мог бы понять, исполнен ли праведник Мендл благодарности или охвачен страхом.

В эти ночи он сотрясался от страха, как трясется под ветром хрупкое деревце. Тревога звучала в его голосе, чужим голосом пел он свои псалмы. Но вот псалмы кончились. Он закрыл книгу, поднес ее к губам, поцеловал и погасил свечу. Но спокойствие не приходило к нему. Мало, говорил он себе, слишком мало сделал я. Часто его пугала мысль, что единственное его оружие — пение псалмов — бессильно против страшного урагана, в котором погибали Иона и Менухим. Пушки сильны, думал он, огонь свиреп, мои дети пропадут, и это моя вина, моя вина! А я тут пою псалмы. Это не поможет! Не поможет!




XII


Все люди, собиравшиеся в послеобеденное время у Сковроннеков, чтобы обсудить последние новости, готовы были спорить, что Америка останется нейтральной, но утверждавшие это проиграли. Стояла осень. В семь утра проснулся Мендл Зингер. В восемь он уже вышел на улицу. Снег пока еще был белым и пушистым, как у него дома, в Цухнове. Но только здесь он быстро таял. В Америке он лежал только ночью. Уже на заре под ногами торопливых мальчишек-газетчиков он превращался в месиво. Мендл Зингер подождал, пока не подбежал один из них. Он купил газету и снова вернулся в дом. Горела голубоватая керосиновая лампа. Она освещала утро, сумрачное, как ночь. Мендл Зингер развернул газету, пухлую, липкую и влажную, от нее пахло, как от его лампы. Сообщения с театра военных действий он перечитывал по два, три, четыре раза. Его особое внимание привлекло сообщение, что в плен было взято за одну операцию пятнадцать тысяч немцев и что русские вновь предприняли наступление в районе Буковины. Но одного этого ему было мало. Он снял очки, протер их, снова надел и прочитал военные сводки еще раз. Его глаза просеивали газетные строчки. Не появятся ли вдруг имена Сэм Зингер, Менухим, Иона?

— Что нового пишут в газетах? — спросила Двойра сегодня точно так же, как делала это каждое утро.

— Ничего нового! — ответил Мендл. — Русские побеждают, немцев снова взяли в плен.

Они замолчали. На спиртовке кипел чайник. Он пел почти так же, как самовар у них на родине.

Только чай имел совсем другой вкус, он был затхлым, этот американский чай в пакетиках из папиросной бумаги.

— Даже чаю здесь как следует не попьешь! — сказал Мендл и сам удивился, что говорит о таких мелочах. Может быть, он хотел сказать что-то другое? В мире было так много важных вещей, а он, Мендл, жаловался на чай. Русские побеждали, немцы попадали в плен, и только о Сэме ничего не было слышно, и о Менухиме тоже.

Уже две недели прошло, как Мендл написал письмо. Из Красного Креста сообщили, что Иона пропал без вести. Он, наверное, погиб, думала про себя Двойра. Мендл тоже так думал. Но вслух они долго спорили о том, что значат слова «пропал без вести», и как будто это совершенно исключало возможность смерти, всякий раз сходились на том, что «пропал без вести» означает взят в плен, или дезертировал, или лежит раненый в плену.

Непонятно только, почему так долго нет писем от Сэма? Наверное, он где-нибудь в далеком походе или находится на каком-нибудь «переформировании», слово, смысл и значение которого долго и подробно обсуждались на послеполуденных сборищах у Сковроннека. Об этом нельзя говорить вслух, думал Мендл, но Сэму не надо было идти в армию.

Но вторую половину этого предложения он, сам того не заметив, произнес вслух, и Двойра услышала его.

— Что ты в этом понимаешь, Мендл? — возразила она. Все аргументы в пользу участия Сэма в американской войне Двойра слышала от своей дочери Мирьям. — Америка — это тебе не Россия. Америка наша родина. Каждый порядочный человек обязан сражаться за свою родину. Мак тоже пошел на войну, разве мог Сэм оставаться дома? К тому же, слава Богу, он сидит в штабе полка. А там люди не погибают. Ведь если погибнут все высшие офицеры, то нельзя будет победить. А Сэм, слава Богу, находится рядом с высшими офицерами.

— Одного сына я уже отдал царю, может быть, хватит?

— Царь — это одно, а Америка — совсем другое!

Мендл не стал спорить. Все это он уже слыхал.

Он вспомнил тот день, когда оба они, Мак и Сэм, ушли на войну. Они пели американскую песню, прямо посреди улицы. А вечером у Сковроннеков все говорили, что Сэм, чтоб он только был здоров, солдат хоть куда.

Может, и правда Америка нам родина, идти на войну — это наш долг, трусость — позор, а при штабе полка не умирают. Но я все ж таки его отец, думал Мендл, нужно было сказать свое слово. Останься, Сэм, вот что надо было ему сказать. Много лет дожидался я того часа, когда мне достанется хоть крупинка счастья, и вот Иона в солдатах, кто знает, где теперь Менухим, у тебя же есть жена, ребенок, свое дело, останься, Сэм! Может быть, тогда он бы и остался.

Мендл встал и по привычке подошел к окну. Как раз напротив, на первом этаже, было видно разбитое, закрытое коричневыми листами картона окно Леммелей. Внизу была лавка колбасника с написанной на древнееврейском белыми, заляпанными грязью буквами по блекло-синему фону вывеской. Сын Леммелей тоже пошел на войну. Все семейство Леммелей посещало вечернюю школу и учило английский язык. По вечерам они шли в школу с тетрадями в руках, как малые дети. Может, так и надо. Наверное, Мендлу и Двойре тоже надо было ходить в школу. Ведь Америка была теперь их родиной.

Снег все еще падал, медленно, пухлыми, влажными хлопьями. Евреи с раскачивающимися над их головами черными зонтиками уже прогуливались взад и вперед по улице. Их становилось все больше, они шли посреди улицы, и остатки белого снега таяли под их ногами. Казалось, они, чтобы угодить городским властям, будут прохаживаться здесь до тех пор, пока не исчезнет весь снег. Из своего окна Мендл не видел неба, но знал, что оно покрыто тучами. Во всех окнах был виден желтовато-красный свет ламп. Темным было небо. Темны были все комнаты.

Вскоре то там, то здесь стали открываться окна, соседки вывешивали красные и белые простыни и раскладывали на подоконниках желтоватые, обшитые кожей подушки без наволочек. Вся улица сразу весело запестрела. Соседки громко здоровались друг с другом. Из комнат доносились позвякивание тарелок и детский крик. Можно было подумать, что наступил мир, если бы не разносившийся на всю улицу из лавки Сковроннеков грохот военных маршей.

Когда же будет воскресенье, думал Мендл. Прежде он жил от субботы до субботы, теперь же от одного воскресенья до другого. В воскресенье приходили гости: Мирьям, Вега и внук. Они приносили письма от Сэма или просто какие-нибудь новости. Они знали все, так как читали все газеты, какие были. Теперь они вместе вели дело. Все шло хорошо, они много работали, копили деньги и ждали возвращения Сэма.

Иногда Мирьям приводила с собой господина Глюка, первого управляющего. Она ходила с Глюком на танцы и ходила с ним купаться.

Новый казак! — думал Мендл, но ничего не говорил ей.

— Как жаль, что я не могу пойти на фронт! — вздыхал мистер Глюк. — Тяжелый порок сердца — это все, что я унаследовал от моего покойного отца.

Мендл смотрел на розовые щеки Глюка, маленькие карие глазки и кокетливые пушистые усики, усы теперь были не в моде, но он ими гордился. Сейчас Глюк сидел между Мирьям и Вегой. Как-то раз, когда Мендл вдруг посреди разговора встал из-за стола, ему показалось, что правая рука мистера Глюка лежит на колене Веги, а левой он поглаживает бедро Мирьям. Мендл вышел на улицу и стал прогуливаться перед домом, дожидаясь ухода гостей.

— Ты ведешь себя как настоящий русский еврей, — заметила Двойра, когда он вернулся в дом.

— Так я и есть русский еврей, — ответил Мендл.

Однажды в начале февраля, в обычный будний день, когда Мендл и Двойра обедали, пришла Мирьям.

— Здравствуй, мама! — сказала она, а потом добавила: — Здравствуй, отец! — и остановилась на пороге.

Двойра выпустила из рук ложку и отодвинула тарелку. Мендл посмотрел на женщин. Он сразу понял, что случилось что-то необычайное. Мирьям пришла в будний день, в то время, когда она должна была быть на работе. Сердце его громко забилось. Но он все же был спокоен. Ему показалось, что он когда-то уже видел это, что он хорошо помнил эту сцену. Мирьям стояла вот так в своем черном плаще и молчала. Двойра тогда тоже отодвинула от себя тарелку, вот она стоит посреди стола. А на улице мягкими хлопьями медленно падает снег. Лампа мерцает желтоватым светом, и свет этот такой же густой и маслянистый, как запах керосина. Она пытается пересилить бледный свет хмурого зимнего дня, окутавший всю комнату светло-серым покрывалом. Этот свет Мендл Зингер помнит очень хорошо. Эту сцену он видел в своих снах. И он знает, что за этим последует. Все, все знает Мендл, как будто все уже миновало и боль давным-давно превратилась в печаль. Мендл совершенно спокоен.

В комнате совсем тихо. Мирьям не произносит ни слова, словно в надежде, что отец или мать своими вопросами избавят ее от необходимости самой начинать разговор. Она стоит и молчит. Никто из них не двигается с места.

Наконец Мендл встает и произносит:

— Горе пришло в дом!

Мирьям говорит:

— Мак вернулся, привез часы Сэма и его последний привет.

Двойра сидит, будто ничего не произошло, спокойно сидит в кресле. Ее глаза сухи и пусты, как два куска темного стекла. Она сидит лицом к окну, и кажется, будто она считает снежинки. Тихо. Слышно монотонное тиканье часов.

Вдруг Двойра начинает медленно, очень медленно, неверными движениями рвать на себе волосы. Она выдергивает одну прядь за другой, и они ползут по ее бледному и неподвижному, как разбухшая гипсовая маска, лицу. Она рвет одну прядь за другой почти с той же скоростью, с какой за окном падают снежинки. Вот уже в ее волосах показались два, нет, три белых островка голой кожи и крохотные капельки красной крови. Все точно оцепенели. Лишь тикают часы, падает снег да Двойра рвет на себе волосы.

Мирьям падает на колени, зарывается головой в колени Двойры и замирает. Лицо Двойры все так же неподвижно. Ее руки выдергивают волосы, сначала одна, потом другая. Эти руки похожи на белесых, мясистых пятипалых хищников, пожирателей волос. Мендл стоит, скрестив руки на спинке кресла.

Но вот Двойра принимается петь. Она поет низким, мужским голосом, и кажется, будто где-то спрятался невидимый певец. Этот странный голос поет старинную еврейскую песню без слов, страшную колыбельную, плач по умершим детям.

Мирьям встает, поправляет шляпу, подходит к двери и впускает Мака.

В форме он еще выше, чем в гражданском. На вытянутых руках, как на тарелках, лежат часы, бумажник и портмоне Сэма.

Все эти вещи Мак осторожно кладет на стол, рядом с Двойрой. Он стоит и смотрит, как она вырывает себе волосы, потом подходит к Мендлу, кладет свои огромные руки ему на плечи и беззвучно плачет. Слезы бегут по щекам и падают на мундир.

Тихо. Отзвучала песня Двойры, тикают часы, вечер неудержимо надвигается на город. Лампа горит уже не желтым, а белым светом, темен город за окнами, и не видно уже снежинок.

Вдруг из груди Двойры вырывается громкий крик. Он звучит как последний аккорд той мелодии, что она пела, резкий звук лопнувшей струны.

Двойра валится с кресла и застывает на полу как ворох смятого тряпья.

Мак рывком распахивает дверь и выбегает из комнаты. Из раскрытой двери тянет холодом.

Через минуту он возвращается в сопровождении доктора, маленького, проворного человечка с седыми волосами.

Мирьям все так же стоит возле кресла.

Мак и доктор переносят Двойру на кровать.

Доктор садится на край кровати и произносит:

— Умерла.

И наш Менухим тоже умер, один, среди чужих людей, думает Мендл Зингер.




XIII


Круглых семеро суток сидел Мендл Зингер на табуретке возле платяного шкафа и, не отрываясь, глядел на окно, стекла которого в знак траура занавешивал кусок белого полотна и в котором день и ночь горела одна из двух синих ламп. Прокатилось ровно семь дней, как большие, черные, неторопливые обручи, без начала и конца, круглые, как скорбь. Поочередно приходили соседи — Менкес, Сковроннек, Роттенберг и Грошель — и приносили Мендлу Зингеру сваренные вкрутую яйца и рогалики с начинкой из яиц, круглые кушанья, без начала и конца, круглые, как семь дней траура.

Мендл обменивался с навещавшими его парой-другой слов. Он почти не замечал их прихода и ухода. Круглые сутки дверь его квартиры не запиралась, стояла с отодвинутым, ненужным засовом. Кому хотелось зайти, тот заходил, кому хотелось выйти, тот выходил. То один, то другой пытался завязать с ним разговор, но Мендл Зингер как воды в рот набрал. Он разговаривал со своей мертвой женой, и окружавшие его другие живые вещи вторили его словам. «Тебе-то хорошо, Двойра! — сказал он ей. — Жаль только, что ты не оставила после себя сына, мне приходится самому творить заупокойную молитву, но я скоро умру, и оплакать нас будет некому. Ветер развеял нас, как две мелкие пылинки. Мы потухли с тобой, как две маленькие искорки. Я сеял в твое лоно семя, оно рождало детей, смерть забрала их всех. В безысходной нужде, бессмысленно протекала твоя жизнь. В молодые годы я наслаждался твоей плотью, в старости я пренебрегал ею. Может, в этом был наш грех. Раз уж любовь не согревала нас, а был между нами холод привычки, то все вокруг нас умирало, все чахло и превращалось в прах. Тебе-то хорошо, Двойра. Господь Бог пожалел тебя. Ты умерла, и тебя похоронили. Меня Он не жалеет. Ибо я мертв и живу. Он Господин наш, Он знает, что делает. Если можешь, помолись за меня, чтобы меня вычеркнули из Книги Живых.

Погляди, Двойра, ко мне приходят соседи, чтобы утешить меня. Но хотя их много и все они напрягают свои мозги, слов утешения у них не находится. Еще бьется мое сердце, еще видят мои глаза, еще двигаются мои члены, еще носят меня мои ноги. Я ем и пью, молюсь и дышу. Но кровь моя стынет, руки обессилели, сердце опустело. Я уже больше не Мендл Зингер, я то, что осталось от Мендла Зингера. Америка убила нас. Америка — отечество, но смертоносное отечество. То, что у нас было день, здесь ночь. То, что у нас было жизнью, здесь смерть. Сын, которого у нас звали Шемарьей, здесь стал зваться Сэмом. Похоронили тебя, Двойра, в Америке, меня, Мендла Зингера, тоже похоронят в Америке».

Утром восьмого дня, когда Мендл поднялся из своей скорби, пришла сноха Вега в сопровождении мистера Глюка.

— Мистер Зингер, — сказал мистер Глюк, — внизу стоит машина. Вы должны немедленно ехать с нами, с Мирьям что-то случилось.

— Хорошо, — равнодушно ответил Мендл, словно ему сообщили о том, что в его комнате нужно клеить обои. — Хорошо, подайте мне мое пальто.

Мендл вдел обессилевшие руки в рукава пальто и пошел вниз по ступенькам. Мистер Глюк нетерпеливо усадил его в машину. Они ехали не проронив ни слова. Мендл не спрашивал, что случилось с Мирьям. «Вероятно, она тоже умерла, — подумал он спокойно. — Мак убил ее из ревности».

В первый раз он перешагнул порог дома умершего сына. Его ввели в одну из комнат. Здесь на широкой белой кровати лежала Мирьям. Ее поблескивающие иссиня-черные волосы разметались по белым подушкам. Ее пунцовое лицо пылало жаром, черные глаза были окружены широкими, круглыми, красными кругами, кругами пожара были окружены глаза Мирьям. Подле нее сидела медсестра, в углу стоял Мак, большой и недвижный, как предмет мебели.

— Пришел Мендл Зингер, — воскликнула Мирьям. Она протянула к отцу руку и засмеялась. Смех ее длился несколько минут. Он звенел как звонкий непрерывный сигнал на вокзалах, так, словно тысячами латунных молоточков ударяли по тысяче хрустальных бокалов. Неожиданно смех оборвался. Секунду стояла тишина. Потом Мирьям начала всхлипывать. Она отодвинула одеяло, ее обнаженные ноги дергались, ступни быстро и мерно ударяли по мягкой постели, а сжатые кулаки в том же ритме метались по воздуху. Сиделка крепко обхватила Мирьям, и та стала спокойней.

— Здравствуй, Мендл Зингер! — сказала Мирьям. — Ты мой отец, я могу сказать тебе об этом. Я люблю Мака, который стоит тут, но я его обманула. Я спала с мистером Глюком, да, с мистером Глюком! Глюк — мое счастье, Мак — мой Мак. Мендл Зингер мне тоже нравится, и если ты хочешь… — Здесь медсестра прикрыла ей губы ладонью, и Мирьям умолкла.

Мендл Зингер все еще стоял у двери, а Мак продолжал стоять в углу. Оба мужчины неотрывно глядели один на другого. Так как они не могли объясниться словами, то разговаривали друг с другом глазами. «Она сумасшедшая, — говорили глаза Мендла Зингера глазам Мака. — Она не смогла жить без мужчин, она сумасшедшая».

Вошла Вега и сказала:

— Мы позвали врача. Он должен быть с минуты на минуту. Со вчерашнего дня Мирьям говорит Бог весть что. Она пошла на прогулку с Маком и, когда они возвратились, начала вести себя непонятно. С минуты на минуту должен прийти врач.

Пришел доктор. Он был немец и смог объясниться с Мендлом.

— Мы поместим ее в лечебницу, — сказал доктор. — К сожалению, вашей дочери нужна лечебница. Погодите секунду, я успокою ее.

Мак все еще стоял в комнате.

— Вы не подержите ее? — попросил доктор. Своими большими руками Мак стал держать ее. Доктор воткнул ей в бедро шприц. — Скоро она успокоится! — сказал он.

Приехала санитарная машина, в комнату вошли двое санитаров с носилками. Мирьям спала. Ее привязали к носилкам. Мендл, Мак и Вега поехали следом за санитарной машиной.

— Этого тебе не довелось пережить, — поведал Мендл своей жене Двойре, пока они ехали. — Мне это предстоит еще, но я давно знаю об этом. С того вечера, когда увидел Мирьям с казаками на поле, я уже знал это. В нее вселился бес. Помолись за нас, Двойра, чтобы он вышел из нее.

И вот Мендл сидит в приемной лечебницы, окруженный другими ожидающими; подле них стояли маленькие столики с вазами, полными желтых летних цветов, и ажурные подставки со стопками всевозможных иллюстрированных журналов. Но ни один из ожидающих не нюхал цветов, ни один из них не листал журнала. Поначалу Мендл подумал, что все люди, сидевшие, как и он, в приемной, сумасшедшие и он, как и все они, тоже сумасшедший. Потом через широкую дверь с отсвечивающим стеклом, отделявшую приемную от побеленного коридора, он увидел, как там попарно проводили людей, одетых в халаты в синюю полоску. Сначала женщин, затем мужчин, и иногда один из больных обращал дикое, перекошенное, рассеянное, злое лицо в сторону застекленной двери, ведущей в комнату ожидания. Все ожидающие пугались, только Мендл оставался спокойным. Да, ему казалось странным, что на ожидающих не было тех же халатов в синюю полоску, как, впрочем, и на нем самом.

Он сидел в широком кожаном кресле, кепку из черного шелкового репса он водрузил на колено, верный спутник зонт стоял возле кресла. Мендл попеременно бросал взгляд то на соседей, то на стеклянную дверь, то на журналы, на сумасшедших, которые все еще тянулись по коридору — их вели мыться, — то на золотые цветы в вазах. Это был желтый первоцвет, Мендл вспомнил, что дома он часто видел их на зеленых лугах. Цветы были с родины. Ему было приятно вспомнить о ней. Там были эти луга и эти цветы! Там был дорогой сердцу покой, там были дорогая сердцу молодость и родная нищета. Летом небо было совсем голубое, солнце нестерпимо палило, хлеба стояли желтые, мухи отливали зеленым и жарко жужжали, а в вышине под голубыми небесами не переставая журчали жаворонки. Глядя на первоцвет, Мендл Зингер забыл о том, что умерла Двойра, погиб Сэм, Мирьям сошла с ума, а Иона пропал без вести. Казалось, он только что потерял родину, а в ней Менухима, самого верного из всех умерших, самого далекого и самого близкого из всех умерших. Останься мы там, подумал Мендл, ничегошеньки бы не случилось! Прав был Иона, Иона — самый глупый из моих детей! Любил он лошадей, водку, девочек, а теперь вот пропал без вести! Иона, я больше никогда тебя не увижу, я не смогу сказать тебе, что ты был прав, собираясь пойти в казаки. «Чего вы все мечетесь по белу свету? — сказал Самешкин. — Дьявол ведет вас!» Он был крестьянин, этот Самешкин, мудрый крестьянин. Мендл не хотел уезжать. Двойра, Мирьям, Шемарья — вот они хотели уехать, поездить по разным странам. Надо было остаться, любить лошадей, пить водку, спать на лугах, пускать Мирьям гулять с казаками и любить Менухима.

Я что, спятил, пронеслось в голове Мендла, раз так думаю? Разве думает старый еврей о таких вещах? Бог спутал мои мысли, дьявол думает за меня, как он же говорит устами моей дочери Мирьям.

Пришел доктор, отвел Мендла в угол и сказал ему тихо:

— Возьмите себя в руки, ваша дочь очень больна. Сейчас много таких случаев, понимаете, война и несчастье кругом, мы живем в плохое время. Медицина пока не знает, как лечить болезнь. Один из ваших сыновей, извините, эпилептик, как я слышал, такое бывает в одной семье. Мы, врачи, называем это дегенеративным психозом. Может, это и так. Но может оказаться и болезнь, которую мы, врачи, называем dementia, dementia praecox, но даже названия болезни ненадежны. Это один из редких случаев, какие мы не можем лечить. Вы ведь набожный человек, мистер Зингер? Господь Бог может помочь. Только прилежно молите Господа. Впрочем, вы не хотите ли еще раз взглянуть на вашу дочь? Идемте!

Зазвенели ключи в связке, с жестким стуком захлопнулась какая-то дверь, и Мендл пошел по длинному коридору мимо белых дверей с черными номерами, словно мимо поставленных на торец гробов. Еще раз прозвенела связка ключей в руках у сиделки, и один из гробов раскрылся, там лежала Мирьям и спала, возле нее стояли Мак и Вега.

— Теперь нам нужно идти, — сказал доктор.

— Отвезите меня сразу домой, на мою улицу, — велел Мендл.

Голос его прозвучал так жестко, что все испугались и поглядели на него. Вид его вроде не изменился. Однако это был другой Мендл. Одет он был так же, как в Цухнове и как все время в Америке. В высоких сапогах, в укороченном кафтане, в кепке из шелкового репса. Что же его так изменило? Почему он показался всем более высоким и статным? Почему от его лица исходил такой бледный и ужасный блеск? Казалось, он стал выше самого Мака. «Ее величество боль, — подумал доктор, — вошла в старого еврея».

— Однажды, — начал Мендл в машине, — Сэм сказал мне, что медицина в Америке — лучшая в мире. И вот она не может помочь. Бог может помочь! — говорит доктор. Скажи, Вега, ты хоть раз видела, чтобы Бог помог какому-то Мендлу Зингеру? Бог может помочь!

— Теперь ты будешь жить у нас, — всхлипывая, проговорила Вега.

— Я не буду у вас жить, детка, — ответил Мендл, — ты выйдешь замуж, ты не должна быть без мужа, твой ребенок не должен быть без отца. Я старый еврей, Вега, скоро я умру. Послушай, Вега! Мак был другом Шемарьи, Мирьям он любил, я знаю, он не еврей, но ты должна пойти замуж за него, а не за мистера Глюка! Ты слышишь, Вега? Тебя удивляет, Вега, что я так говорю? Не удивляйся, я не сумасшедший. Стар я стал, видел гибель нескольких миров, наконец поумнел. Все годы до этого я был глупым учителем. Теперь я знаю, что говорю.

Они приехали. Мендлу помогли выбраться из машины, ввели его в комнату. Мак и Вега постояли в ней немного, не зная, что делать. Мендл уселся на табуретку возле шкафа и сказал Веге:

— Не забудь, что я тебе говорил. Теперь идите, дети мои.

Они ушли. Мендл подошел к окну и проследил за тем, как они садились в машину. Ему подумалось, что он должен благословить их как детей, которые отправляются в очень трудную или в очень счастливую дорогу. Я их больше никогда не увижу, подумал он потом, и благословлять я их не буду. Мое благословение могло бы стать для них проклятьем, их встреча со мной — принести вред. Он чувствовал себя легко, да, легче чем когда-либо за все прожитые годы. Он порвал все связи. Ему пришло в голову, что он уже много лет был одинок. Одиноким он почувствовал себя с того времени, когда у них с женой пропало наслаждение друг другом. Один он был, один. Возле него были жена и дети и мешали ему нести свою боль. Они лежали на его ранах как бесполезные пластыри, которые не лечат, а только закрывают их. Теперь он наконец с торжеством наслаждался своей скорбью. Оставалось только порвать еще одну связь. Он принялся за дело.

Он пошел на кухню, сложил на открытой плите очага газеты и настроганные из лучин стружки и разжег их. Когда огонь достаточно разгорелся, Мендл уверенным шагом подошел к шкафу и извлек оттуда мешочек из красного бархата, в котором лежали его ремешки и накидка для молитвы и молитвенники. Он представил себе, как будут гореть эти предметы. Острые, голубоватые, прожорливые языки пламени охватят желтоватого оттенка ткань накидки из чистой овечьей шерсти и уничтожат ее. Сверкающая окантовка из серебряных нитей будет медленно обугливаться, загибаясь в мелкие, раскаленные докрасна спирали. Огонь легко скатает в трубочки листы книг, превратит их в серебристо-серый пепел, а черные буквы за считанные секунды окрасит в кроваво-красный цвет. Кожаные углы переплетов отгибаются, оттопыриваются, как странного вида уши, которыми книги слушают, что кричит им Мендл вослед в мгновения их огненной смерти. Ужасную песнь он им выкликивает вослед.

— Кончено, кончено, кончено с Мендлом Зингером, — выкликивает он и топает в такт сапогами, так что гудят половицы и начинают стучать горшки на стене. «У него нет сына, у него нет дочери, у него нет жены, у него нет родины, у него нет денег. Бог говорит: я наказал Мендла Зингера. За что Он, Бог, наказывает его? Почему не Леммеля, мясника? Почему Он не наказывает Сковроннека? Почему Он не наказывает Менкеса? Только Мендла Он наказывает! Мендлу — смерть, Мендлу — сумасшествие, Мендлу — голод, все дары Божьи — Мендлу. Кончено, кончено, кончено с Мендлом Зингером».

Так стоял Мендл перед открытым огнем, крича во все горло и топая ногами. Он держал в руках мешочек из красного бархата, но в огонь его не бросал. Несколько раз он высоко поднимал его, но руки снова опускали мешочек вниз. В сердце его был гнев на Бога, но в мышцах еще сидел страх перед Господом. Пятьдесят лет день за днем разворачивали эти руки молитвенную накидку и снова складывали ее, разворачивали молитвенные ремешки и перехватывали ими голову и левую руку, раскрывали этот молитвенник, перелистывали его страница за страницей и снова захлопывали. И вот руки отказывались повиноваться гневу Мендла. Только рот, который так часто произносил молитвы, не отказывался. Только ноги, которые часто припрыгивали в честь Господа при аллилуйе, топали в такт гневной песни Мендла.

Соседи услышали эти крики и топанье Мендла и увидели, как сквозь трещины и зазоры в его двери на лестничную площадку стал просачиваться серовато-синий дым; они постучали к нему и попросили его открыть им. Но он их не слышал. Глаза его затуманил чад от огня, а в ушах звенело его великое прискорбное ликованье. Соседи уже собирались позвать полицию, но тут один из них сказал: «Позовем-ка его друзей! Они сидят у Сковроннека. Может, им удастся образумить беднягу».

Когда пришли друзья, Мендл действительно успокоился. Он отодвинул засов и впустил их по очереди, как они всегда привыкли заходить к нему в комнату: Менкеса, Сковроннека, Роттенберга и Грошеля. Они заставили Мендла сесть на кровать, уселись сами — кто с ним на кровати, кто рядом, — и Менкес сказал: «Что с тобой, Мендл? Почему ты развел огонь, почему ты хочешь поджечь дом?»

— Я хочу сжечь больше чем один дом и больше чем одного человека. Вы удивитесь, если я скажу вам, что я на самом деле собирался сжечь. Вы удивитесь и скажете: Мендл тоже сошел с ума, как и его дочь. Но уверяю вас, я не сумасшедший. Я был сумасшедшим больше шестидесяти лет, сегодня — нет.

— Так скажи нам, что ты хочешь сжечь?

— Бога я хочу сжечь!

Все четверо пришедших одновременно издали крик. Все они не были такими набожными и богобоязненными, каким всегда был Мендл. Все четверо уже довольно долго жили в Америке, работали в субботу, все помыслы их сводились к деньгам, и мирской прах уже успел плотным, толстым серым слоем лечь на их древнюю веру. Многие обычаи они забыли, кое-какие законы нарушали, грешили и головой, и плотью. Но Бог еще жил в их сердцах. И когда они услышали богохульство Мендла, их словно схватили за обнаженное сердце острыми пальцами.

— Не богохульствуй, Мендл, — сказал после долгого молчания Сковроннек. — Ты знаешь лучше меня, так как больше моего учился, что кара Божья имеет тайный смысл. Мы не знаем, за что Он нас наказывает.

— А я знаю, Сковроннек, — возразил Мендл. — Бог жесток, и, чем больше Ему повинуешься, тем строже Он относится к тебе. Он всесильнее всесильных, ногтем своего мизинца Он может покончить с ними, но Он не делает этого. Он охотно уничтожает лишь слабых. Слабость человека возбуждает в Нем силу, а послушание будит злобу. Он громадный, жестокий исправник. Если ты следуешь законам, то Он говорит, что ты следовал им сугубо к своей выгоде. А если ты нарушишь всего одну-единственную заповедь, то Он напустит на тебя сотню кар. Захочешь Его подкупить, Он привлечет тебя к суду. Обойдешься с Ним честно, Он будет с нетерпением ждать подкупа. Во всей России не сыщешь более злого исправника!

— Вспомни, Мендл, — начал Роттенберг, — вспомни Иова. С ним случилось подобное тому, что и с тобой. Он сидел на голой земле, голова его была посыпана пеплом, а раны причиняли ему такую боль, что он катался по земле, подобно раненому зверю. И он богохульствовал. А оказалось, что это было всего лишь испытание. Что мы знаем, Мендл, о том, что деется на небесах? Может, пришел к Богу злой человек и сказал Ему, как некогда: «Нужно искусить праведного». И Господь ответил: «Что ж, попытайся искусить Мендла, раба моего».

— И вот видишь, — вступил Грошель, — твой упрек был несправедлив. Потому что Иов, когда Бог начал его испытывать, был не слабый, а сильный. Ты тоже, Мендл, не был слабым! У твоего сына имелся торговый дом, универсальный магазин, год от году он становился все богаче и богаче. Твой сын Менухим чуть было не выздоровел, еще немного, и он тоже приехал бы в Америку. Ты был здоров, жена твоя была здорова, дочь была красивая, и вскоре ты нашел бы ей мужа!

— Почему ты разрываешь мне сердце, Грошель? — возразил Мендл. — Почему ты перечисляешь все, что было, сейчас, когда ничего уже больше нет? Мои раны еще не зарубцевались, а ты снова бередишь их.

— Он прав, — в один голос проговорили трое других.

И начал Роттенберг:

— Я знаю, Мендл, твое сердце разбито. Но оттого, что мы можем говорить с тобой обо всем, и оттого, что ты знаешь, что мы, словно братья, разделяем твое горе, разве ты будешь серчать на нас, если я попрошу тебя подумать о Менухиме? Дорогой Мендл, может, ты пытался нарушить планы Бога, так как оставил Менухима? На твою долю выпал больной сын, и вы относились к нему так, словно он был плохим сыном.

Воцарилась тишина. Мендл долго ничего не говорил. Когда он снова заговорил, то казалось, он будто и не слыхал слов Роттенберга, так как обратился к Грошелю и проговорил:

— И что же ты хочешь сказать, приведя пример Иова? Вы хоть раз видели собственными глазами настоящие чудеса? Чудеса, о каких говорится в конце «Книги Иова»? Что, мой сын Шемарья должен восстать из братской могилы во Франции? Пропавший без вести сын мой Иона — воскреснуть? Дочь моя Мирьям должна вдруг возвратиться из сумасшедшего дома здоровой? А возвратясь домой, она еще и сможет найти себе мужа и спокойно жить дальше, как женщина, которая никогда не была сумасшедшей? Жена моя Двойра должна встать из могилы, холм над которой еще не успел просохнуть? Сын мой Менухим должен среди войны приехать сюда из России, при условии, что он еще жив? Ибо неверно, — и тут Мендл снова обратился к Роттенбергу, — что я злонамеренно отвернулся от Менухима и что хотел наказать его. Нам пришлось уехать по другой причине, из-за дочери, которая начала любиться с казаками — с казаками! А почему Менухим был больной? Уже сама его болезнь явилась знаком того, что Бог сердит на меня, и это был первый из ударов, которых я не заслужил.

— Хотя Бог может все, — вступил самый рассудительный из них, Менкес, — но можно предположить, что самых больших чудес Он уже не совершает, потому что мир их больше не заслуживает. И если бы даже Бог захотел сделать для тебя исключение, то этому бы воспрепятствовали грехи других. Ибо другие недостойны видеть чудо, совершаемое для праведного, и поэтому Лоту пришлось отправиться в дальний путь, а Содом и Гоморра погибли, не увидев чуда с Лотом. Ныне же земля заселена повсюду — и даже если ты куда-то уедешь, то газеты сообщат о том, что с тобой происходит. Так что Богу в наши дни приходится совершать лишь средние чудеса. Но они, хвала Его имени, достаточно велики! Жена твоя Двойра ожить не может, сын твой Шемарья ожить не может. Но Менухим, вероятно, жив, и после войны ты сможешь увидеть его. Твой сын Иона, может, в плену, и после войны ты сможешь увидеть его. Твоя дочь может выздороветь, путаницу в мыслях у нее устранят, она может стать красивее прежнего, и она получит мужа и будет рожать тебе внуков. Да и внук есть у тебя, сын Шемарьи. Собери всю любовь, какую ты питал доныне ко всем своим детям, и обрати ее на этого внука! И ты найдешь утешение.

— Между мной и моим внуком, — ответил Мендл, — разорваны узы, потому что мертв Шемарья, мой сын и отец моего внука. Моя сноха Вега выйдет замуж за другого, у моего внука будет новый отец, отцом которого я не являюсь. Дом моего сына — не мой дом. Мне нечего там искать. Присутствие мое там принесет несчастье, а моя любовь навлечет проклятье, подобно тому как одинокое дерево, стоящее в чистом поле, притягивает молнию. Что же касается Мирьям, то доктор сам сказал мне, что медицина не может лечить ее болезнь. Иона, скорее всего, умер, а Менухим был больным, хотя дело у него и шло на поправку. Посреди России в такую ужасную войну он определенно погибнет. Нет, друзья мои! Я одинок и хочу остаться одиноким. Все годы я любил Бога, а Он меня ненавидел. Все годы я боялся Его, теперь Он мне больше ничего не сможет сделать. Все стрелы из Его колчана уже попали в меня. Он может меня только убить. Но для этого Он слишком жесток. Я буду жить, жить, жить.

— Но власть Его, — возразил Грошель, — и в этом мире, и в мире ином. Горе будет тебе, Мендл, когда ты умрешь!

Тут Мендл громко рассмеялся и сказал:

— Я не боюсь преисподней, кожа моя уже обгорела, члены мои уже парализованы, а злые духи — друзья мне. Я уже отстрадал всеми муками ада. Дьявол добрее Бога. Поскольку он не столь всесилен, он не может быть таким жестоким. Страха я не испытываю, друзья мои!

При этих словах друзья его умолкли. Но им не хотелось оставлять Мендла одного, и они сидели и молчали. Самый молодой из них, Грошель, спустился вниз, чтобы сказать женам друзей и своей жене, что мужья сегодня к вечеру домой не придут. Он привел с собой в квартиру Мендла Зингера еще пятерых евреев, чтобы их было десятеро и они могли сотворить вечернюю молитву. Они начали молиться, но Мендл Зингер в молитве участия не принимал. Он недвижно сидел на кровати. Он не сотворил даже заупокойной, и Менкес сделал это за него. Посторонних пятеро мужчин ушли. А четверо друзей оставались всю ночь. Одна из двух синих ламп все еще горела на остатке фитиля и последней капле масла на плоском дне. Царила тишина. То тот, то другой засыпал на своем месте, всхрапывал, просыпался от собственного шума и снова начинал дремать.

Не спал один лишь Мендл. Широко раскрыв глаза, он глядел на окно, за которым плотная темнота ночи начала наконец разжижаться, потом стала серой, потом беловатой. Из внутренностей часов прозвучало шесть ударов. Один за другим проснулись все друзья. Не сговариваясь, они взяли Мендла под руки и свели вниз. Они привели его в заднюю комнату Сковроннеков и уложили на диван.

Тут он заснул.




XIV


С этого утра Мендл Зингер остался у Сковроннеков. Небогатую обстановку друзья продали, оставили только постельные принадлежности и мешочек из красного бархата со святыми предметами, которые Мендл едва не сжег. К мешочку Мендл больше не прикасался. Посеревший, пропыленный, висел он в задней комнате Сковроннеков на крепком гвозде. Мендл Зингер больше не молился. Правда, иногда его звали, если не хватало десятого человека, чтобы довести число молящихся до положенной цифры. Потом он стал требовать за свое присутствие плату. Иногда за небольшое вознаграждение он давал тому или иному свои молитвенные ремешки. Про него рассказывали, что он зачастил в итальянский квартал, чтобы поесть свинины и рассердить Бога. Люди, среди которых он жил, в борьбе, какую повел Мендл против небес, встали на его сторону. Хотя они были верующими, им пришлось признать правоту еврея. Иегова обошелся с ним слишком сурово.

В мире еще бушевала война. Кроме Сэма, сына Мендла, в живых оставались все жители квартала, которые отправились на фронт. Молодой Леммель стал офицером и счастливо отделался, потеряв левую руку. Он приехал на побывку и стал героем квартала. Он дал всем евреям право считать Америку родиной. Он остался на этапе, наводить окончательный лоск на свежее пополнение. Сколь ни велика была разница между молодым Леммелем и старым Зингером, евреи квартала усматривали между ними определенную близость. Казалось, будто евреи считали, что Мендл и Леммель поделили меж собой всю меру несчастья, отмеренную на всех. Мендл потерял куда больше, чем одну левую руку! Если Леммель сражался с немцами, то Мендл — с неземными силами. И хотя они были убеждены, что с головой у старого стало не совсем все в порядке, однако евреи не могли не примешивать к своему сочувствию почтения и благоговения перед святостью безумия. Мендл Зингер был, несомненно, избранный. Он жил среди других, чьи наполненные изнурительным трудом будни не омрачали никакие страхи, как достойный сожаления свидетель жестокого могущества Иеговы. Долгие годы он жил себе, как и все они, на него мало обращали внимания, некоторые его и вовсе не замечали. И вот однажды он оказался ужасным образом выделен из их среды. Теперь не осталось никого, кто бы не знал его. Большую часть дня он проводил на улице. Казалось, его проклятьем стало не только страдание от беспримерной беды, но и ношение знака страдания как знамени. И как страж своих собственных болей ходил он по середине улицы; все его приветствовали, иные наделяли мелочью, многие с ним заговаривали. За подаяния он не благодарил, приветствий почти не замечал, а на вопросы отвечал односложным «да» или «нет». Вставал он рано. В заднюю комнату Сковроннеков свет не проникал, так как окон в ней не было. Он чувствовал наступление утра через ставни, утро должно было проделать длинный путь, прежде чем прийти к Мендлу Зингеру. Зингер начинал свой день с первыми шумами на улице. На спиртовке кипятился чай. Он запивал им хлеб и сваренное вкрутую яйцо. Он бросал робкий, но злой взгляд на висящий на стене мешочек со святыми предметами, в темно-синей тени мешочек выглядел так, словно был еще более темным ее продолжением. «Ни за что не буду творить молитву!» — говорил себе Мендл. Но ему было больно оттого, что он не молился. Боль ему причиняли собственный гнев и бессилие этого гнева. Хотя Мендл и был зол на Бога, но Он еще господствовал над миром. Ненависть столь же мало могла дать ему сил, как и набожность.

В таких и подобных размышлениях Мендл начинал свой день. Раньше, вспоминал он, пробуждение его было легким, будило его радостное ожидание молитвы и удовольствие от предвкушаемого возобновления осознаваемой близости к Богу. Из благостной неги сна он вступал в еще более таинственное, еще более теплое сияние молитвы, как в великолепный и все еще привычный зал, в котором обитал всемогущий, но улыбчивый Отец. «Доброе утро, Отец», — говорил Мендл и верил, что слышит ответ. Обман это был. Зал был великолепен и холоден, Отец был всемогущ и злобен. Кроме грома, никаких иных звуков не исходило из Его уст.

Мендл Зингер раскрывал ставень, клал нотные листы, тексты песнопений, граммофонные пластинки в узкую витрину, длинной палкой поднимал железные жалюзи. Потом он набирал полный рот воды, обрызгивал пол, брал веник и сметал в одну кучку мусор, накопившийся за прошлый день. На маленькой лопатке он относил обрывки бумаги к плите, разводил огонь и сжигал их. Потом он выходил из дому, покупал несколько газет и разносил их соседям в ближайшие дома. Он встречал мальчиков — разносчиков молока и ранних пекарей, приветствовал их и снова шел «в лавку». Вскоре приходили Сковроннеки. Они посылали его купить то одно, то другое. Целый день слышалось: «Мендл, сбегай купи одну селедку», «Мендл, изюм еще не положен!», «Мендл, ты забыл о белье», «Мендл, сломалась лестница!», «В фонаре нет стекла», «Где штопор?» И Мендл бежал и покупал одну селедку, и клал изюм, и приносил белье, и чинил лестницу, и относил фонарь к стекольщику, и отыскивал штопор. Соседки просили его иногда побыть с малыми детьми, когда в кинотеатре менялась программа или когда приезжал новый театр. И Мендл сидел с чужими детьми и как некогда у себя дома легким и ласковым пальцем заставлял качаться люльку с Менухимом, так качал он теперь легким и ласковым кончиком ноги колыбели с чужими младенцами, имен которых он не знал. Качая, он припевал старую, очень старую песню: «Повторяй за мной, Менухим: „Вначале Бог создал небо и землю“, повторяй за мной, Менухим!»

Это было в месяце элуле[8 - Элул — двенадцатый месяц еврейского календаря, приходится на август-сентябрь.], и пришли большие праздники. Все евреи квартала хотели устроить временную молельню в задней комнате Сковроннеков. (Потому что в синагогу они ходили с неохотой.)

— Мендл, в твоей комнате будут молиться! — сказал Сковроннек. — Что ты на это скажешь?

— Пусть молятся, — ответил Мендл.

И он смотрел, как собирались евреи, зажигали большие желтые восковые свечи со свисающими пучками фитилей. Сам он помогал каждому коммерсанту опускать жалюзи и запирать двери. Он смотрел, как все они надевали поверх одежды белые накидки, и выглядели они как трупы, вставшие, чтобы вознести хвалу Богу. Они снимали башмаки и стояли в носках. Они падали на колени и поднимались, большие желто-золотые восковые и кипенно-белые стеариновые свечи наклонялись и капали на молитвенные одежды горячими слезами, которые в мгновение ока застывали. Белые евреи сами наклонялись, как свечи, у них тоже падали слезы — на пол — и высыхали. А Мендл Зингер стоял черный и безмолвный в своей обыденной одежде, позади всех, возле двери и не двигался. Губы его были сомкнуты, а сердце — словно камень. Пение Кол Нидре поднялось, как горячий ветер. Губы Мендла Зингера оставались сомкнутыми, а сердце — как камень. Черный и безмолвный, в повседневной своей одежде, он держался позади всех неподалеку от двери. Никто не обращал на него внимания. Евреи старались не видеть его. Среди них он был чужой. То один, то другой из них вспоминал о нем и молился за него. А Мендл Зингер стоял, выпрямившись, у двери и был зол на Бога. «Все они молятся, потому что боятся себя, — подумал он. — Я же себя не боюсь. Я себя не боюсь!»

После того как все ушли, Мендл Зингер лег на свой жесткий диван. Было еще тепло от тел молившихся. В комнате еще горело сорок свечей. Загасить их он не отваживался; они не давали ему заснуть. И так он пролежал, не засыпая, всю ночь. Он придумывал беспримерные богохульства. Он представил себе, как выходит из дому и идет в итальянский квартал, покупает в ресторане свиное мясо и возвращается, чтобы съесть его в обществе беззвучно горящих свечей. Да, он развернул свой носовой платок, да, пересчитал монеты, какие у него скопились, но он не вышел из комнаты и ничего не съел. Он лежал на диване одетый, с широко раскрытыми глазами, бодрствующий и бормотал:

— Кончено, кончено, кончено с Мендлом Зингером! У него нет сына, нет дочери, нет жены, нет денег, у него нет дома, у него нет Бога! Кончено, кончено, кончено с Мендлом Зингером!

Золотые и голубоватые языки пламени свечей слегка затрепетали. Горячие восковые слезы с глухим звуком закапали на чаши подсвечников, на желтый песок латунных ступок, на темно-зеленое стекло бутылок. В комнате еще жило горячее дыхание молящихся. На стульях, поставленных здесь для них, еще лежали их белые молитвенные одеяния и ожидали наступления утра и продолжения молитвы. Пахло воском и обуглившимися фитилями. Мендл вышел из комнаты, открыл лавку и вышел на воздух. Стояла ясная осенняя ночь. Кругом не было ни души. Мендл начал вышагивать туда и обратно перед магазином. Послышались широкие медленные шаги полицейского. И Мендл возвратился в лавку. Он все еще старался избегать встреч с людьми в униформе.

Дни праздников прошли, наступила осень, пошли затяжные дожди. Мендл покупал селедку, подметал пол, приносил белье, чинил лестницу, искал штопор, клал изюм, ходил туда и обратно по середине улицы. За подаяния он почти не благодарил, на приветствия не отвечал, на вопросы отвечал «да» или «нет». После обеда, когда собирались люди, чтобы потолковать о политике и почитать вслух газеты, Мендл ложился на диван и засыпал. Гомон не будил его. Война его никоим боком не касалась. Пластинки с самыми новыми песнями наводили на него сон. Он просыпался от наступавшей тишины, когда все уходили. После этого он недолго разговаривал со старым Сковроннеком.

— Твоя сноха выходит замуж, — сказал однажды Сковроннек.

— Совершенно верно! — отвечал Мендл.

— Но она выходит за Мака!

— Это я ей посоветовал!

— Дело идет хорошо!

— Это не мое дело.

— Мак передал нам, что хочет дать тебе денег!

— Я не хочу никаких денег!

— Спокойной ночи, Мендл!

— Спокойной ночи, Сковроннек!

Ужасными новостями запестрели газеты, которые Мендл обычно покупал каждое утро. Они появились, он против своей воли воспринимал их далекое отражение, ему не хотелось ничего знать о них. В России больше не правил царь. Хорошо, пусть царь больше не правит. Во всяком случае, об Ионе и Менухиме они, эти газеты, ничего сообщить не могли. У Сковроннека бились об заклад, что война кончится через месяц. Хорошо, пусть война заканчивается. Шемарья не возвращался. Руководство сумасшедшего дома писало, что состояние Мирьям не улучшилось. Вега принесла письмо, Сковроннек прочел его Мендлу.

— Хорошо, — сказал Мендл, — Мирьям уже не выздоровеет.

Его старый черный кафтан стал отдавать на плечах в прозелень, а вдоль всей спины, как слабый отпечаток позвоночника, стал виден шов. Мендл становился все ниже и ниже ростом. Полы его сюртука все удлинялись и удлинялись и, когда Мендл шагал, стали касаться не голенища сапог, а уже почти щиколоток. Борода, покрывавшая прежде только грудь, стала теперь доходить до последних пуговиц кафтана. Козырек кепки из черного, но позеленевшего репса обмяк, стал растягиваться и, словно тряпка, висел над глазами Мендла Зингера. В сумках Мендл Зингер носил всякую всячину: коробочки, за которыми его посылали, газеты, различный инструмент, с помощью которого он чинил поврежденные предметы у Сковроннеков, мотки шпагата разного цвета, упаковочную бумагу и хлеб.

Эти грузы еще больше сгибали спину Мендла, а так как правая сумка была обычно тяжелее левой, то она оттянула правое плечо старика. Так, скособочившись и сгорбившись, и ходил он, чахлый, с согнутыми коленями и шаркая подошвами. Новости со всего света, дни недели и праздники других людей катились мимо него, как автомобили мимо дряхлого, стоящего на отшибе дома.

Однажды настал день, когда война действительно закончилась. Квартал опустел. Все пошли посмотреть на торжества по случаю мира и на возвратившиеся полки. Многие наказали Мендлу последить за домом. Он ходил от квартиры к квартире, проверял дверные ручки и замки и возвращался к себе в лавку. Ему казалось, он слышит, как из неизмеримой дали доносится радостный гул всего света, хлопанье фейерверков и смех десятков тысяч людей. На него сошел тихий, мирный покой. Пальцы его теребили бороду, губы скривились в улыбку, а из его горла даже стало пробиваться короткими толчками тонюсенькое хихиканье.

— Мендл тоже устроит для себя праздник, — прошептал он и впервые подошел к одному из коричневых граммофонных ящиков. Он уже видел, как его заводили. — Одну пластинку, одну пластинку! — произнес он.

Сегодня до обеда сюда заходил вернувшийся домой солдат и принес с собой полдюжины пластинок с новыми песнями из Европы. Мендл вынул верхнюю, осторожно положил ее на аппарат, немного подумал, вспоминая, как действовать дальше, и наконец опустил иглу. Граммофон зашипел. Потом зазвучала песня. Был вечер, Мендл стоял в сумерках возле граммофона и слушал. Каждый день он слышал здесь песни, веселые и печальные, протяжные и быстрые, мрачные и светлые. Но никогда еще не звучало песни, подобной этой. Она лилась как маленький ручеек и мягко журчала, вырастала, как море, и рокотала. «Я слушаю сейчас весь белый свет, — подумал Мендл. — Как это возможно, что на такой небольшой пластинке оказался записан весь мир?» Когда вступила маленькая серебряная флейта, с этого момента не оставляя больше бархатных скрипок и обнимая их неотделимой узкой каймой, Мендл впервые за долгие годы заплакал. И тут песня закончилась. Он поставил ее еще раз, потом еще. Наконец он стал подпевать хриплым голосом и постукивать робкими пальцами по ящику граммофона.

Такая картина представилась глазам возвратившегося домой Сковроннека. Он остановил граммофон и сказал:

— Мендл, зажги лампу! Чего ты здесь играешь?

Мендл зажег лампу.

— Посмотри, Сковроннек, как называется песня.

— Это новые пластинки, — ответил Сковроннек. — Я купил их сегодня. Песня называется… — Сковроннек надел очки, поднес пластинку к лампе и прочел: — Песня называется «Песнь Менухима».

Мендлом вдруг овладела слабость. Он сел и уставился на сверкающую бликами пластинку в руках Сковроннека.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Сковроннек.

— Да, — ответил Мендл.

Сковроннек еще раз повернул ручку граммофона.

— Прекрасная песня, — сказал Сковроннек, склонил голову на левое плечо и стал слушать. Постепенно лавку заполнили запоздавшие соседи. Ни один из них не произнес ни слова. Все слушали песню и качали в такт головами.

Они прослушали ее шестнадцать раз, пока не выучили наизусть.

Мендл остался в лавке один. Он тщательно запер дверь изнутри, убрал все из витрины, начал раздеваться. Каждое его движение сопровождала песня. Перед сном ему почудилось, что в голубую и серебряную мелодию начали вплетаться жалобные стоны — единственная, давно им уже не слышанная песня Менухима, его собственного Менухима.




XV


Дни становились длиннее. Утра посветлели уже настолько, что стали даже проникать через закрытые жалюзи в заднюю, лишенную окон комнату Мендла. В апреле улица просыпалась на добрый час раньше. Мендл зажег спиртовку, поставил чай, налил воды в небольшой синий умывальник, окунул лицо в тазик, вытерся кончиком полотенца, висящего на дверной ручке, открыл жалюзи, набрал полный рот воды, тщательно опрыскал комнату, рассматривая орнаменты, оставленные на пыли струйкой воды, которую он выпускал изо рта. Спиртовка зашипела; шести даже еще не пробило. Мендл подошел к двери. И тут словно сами собой открылись окна на улице. Пришла весна.

Пришла весна. Начали готовиться к Пасхе. Мендл помогал во всех домах. Он водил рубанком по доскам столов, чтобы очистить их от скверных следов еды, оставленных за целый год. Круглые, цилиндрической формы коробки, в которых слоями лежали завернутые в ярко-красную бумагу пасхальные хлебы, он расставил по белым ячейкам в витрине, а с бутылок вина из Палестины смахнул паутину, которой они покрылись, пока лежали в прохладных погребах. Он разобрал кровати соседей и по частям выносил во дворы, где теплое апрельское солнце выманивало наружу вредных насекомых и делало их легкой добычей бензина, скипидара и керосина. В листках бумаги розового и лазоревого цвета он вырезал круглые и угольные дырки, окантовывал бахромой и прикреплял кнопками к кухонным поставцам; они должны были стать искусным покрытием для посуды. В бочки и чаны он наливал до краев горячей воды, потом брал большие чугунные шары, держал их с помощью деревянных палок над огнем очага, пока они не раскалялись докрасна. Затем опускал эти шары в чаны и бочки, вода шипела, и бочки с чанами очищались, как того требовало предписание. В громадных ступах он толок мацу в муку, ссыпал ее в чистые мешки и завязывал их синими ленточками. Все это он уже делал однажды в собственном доме. Весна там наступала медленнее, чем в Америке. Мендл вспомнил о стареющем грязновато-сером снеге, скапливающемся в это время года в Цухнове по краям деревянных пешеходных настилов, о хрустальных сосульках по краям отверстий в бочках, о неожиданных тихих дождях, о далеких, откатывающихся за сосновый бор раскатах грома, ажурной изморози, появляющейся безоблачными утрами, о Менухиме, которого Мирьям упрятала в объемистую бочку, чтобы тот не путался у нее под ногами, о надежде, что наконец, наконец-то в этом году придет Мессия. Он не приходил. «Он не придет, — подумал Мендл, — нет, не придет». Пусть другие ждут его прихода. Мендл не ждал.

И все же друзьям и соседям показалось, что этой весной Мендл изменился. Они стали иногда замечать, что он вполголоса напевает песню, а то и замечали тихую улыбку в его белой бороде.

— Он впадает в детство, значит, стал стар, — сказал Грошель.

— Он все забыл, — сказал Роттенберг.

— Это радость перед смертью, — заключил Менкес.

Сковроннек, знавший его лучше других, молчал. И только однажды вечером, перед тем как лечь спать, он сказал своей жене:

— С тех пор как появились новые пластинки, наш Мендл стал другим человеком. Иногда я застаю его за тем, как он сам заводит граммофон. Что ты на это скажешь?

— Скажу на это, — нетерпеливо ответила жена Сковроннека, — что Мендл стареет и впадает в детство и скоро ни на что не будет годен. — Она уже давно была недовольна Мендлом. Чем больше он старел, тем меньше у нее было сочувствия к нему. Мало-помалу она даже забыла о том, что Мендл был когда-то зажиточным человеком, и ее участие в нем, которое подпитывалось почтением (ибо она отнюдь не была сердобольной), пропало. Она уже не называла его, как вначале, мистером Зингером, а попросту Мендлом, как вскоре стали его звать и все вокруг. И если прежде она давала ему поручения с известной сдержанностью, которая призвана была показать, что его покорность оказывает ей честь и одновременно служит упреком, то теперь она стала командовать им столь нетерпеливо, что сразу же было видно ее недовольство его повиновением. Хотя Мендл не был тугоухим, госпожа Сковроннек, разговаривая с ним, повышала голос, словно опасаясь, что он ее не поймет, и будто хотела доказать своим криком, что Мендл выполнял ее приказания не так из-за того, что она говорила ему своим обычным голосом. Ее кричание было мерой предосторожности, и это было единственным, что задевало Мендла. Ибо он, столь болезненно униженный небом, мало обращал внимания на добродушные и пустые насмешки людей и, только когда сомневались в его способности понимать, чувствовал себя оскорбленным.

— Мендл, поворачивайтесь живее, — так начиналось каждое поручение госпожи Сковроннек.

Он приводил ее в нетерпение, казался ей слишком медлительным.

— Не кричите так, — отвечал иногда Мендель, — я слышу вас.

— Да вы не торопитесь, у вас много времени!

— У меня времени меньше, чем у вас, госпожа Сковроннек, если верить, что я старше вас.

Госпожа Сковроннек, которая не сразу улавливала дополнительный оттенок в ответе и делаемое ей замечание и считала, что над ней насмехаются, тотчас обращалась к ближе всего стоящему к ней в лавке человеку:

— Ну что вы на это скажете? Он стареет! Наш Мендл стареет!

Она с удовольствием приписала бы ему и другие свойства, но довольствовалась упоминанием старости, кою считала пороком. Когда Сковроннек слышал такие речи, то говорил жене:

— Все мы стареем! Мне столько же лет, сколько и Мендлу, — да и ты не молодеешь!

— Можешь жениться на молодой, — отвечала госпожа Сковроннек.

Она была счастлива, что наконец получала удобный повод для ссоры с мужем. И Мендл, понимавший, как будут развиваться споры, и заранее знавший, что злость госпожи Сковроннек выльется в конце концов против мужа и его друга, дрожал за свою дружбу. Сегодня госпожа Сковроннек была настроена против Мендла Зингера по особому поводу.

— Представь себе, — сказала она мужу, — несколько дней назад у меня пропала сечка. Могу поклясться, что ее взял Мендл. А спрашиваешь его, так он-де ничего не знает об этом. Он стареет и становится словно малое дитя!

Мендл Зингер действительно взял сечку госпожи Сковроннек и спрятал ее. В тайне ото всех он уже давно готовил один большой план, последний в своей жизни. Однажды вечером ему показалось, что он сможет привести его в исполнение. Он сделал вид, что прикорнул на диване, пока соседи вели беседу у Сковроннека. На самом деле Мендл вовсе не спал. Закрыв глаза, он прислушивался, дожидаясь, пока уйдет последний из них. Затем он достал из-под валика дивана сечку, спрятал ее под кафтаном и прошмыгнул на объятую вечерними сумерками улицу. Фонари еще не были зажжены, но из некоторых окон уже лился желтый свет ламп. Мендл остановился напротив дома, в котором они жили с Двойрой, и стал вглядываться в окна своей прежней квартиры. Там теперь жила молодая чета Фришей, внизу они открыли обставленное по последней моде кафе-мороженое. Вот из дома вышли молодые люди. Они закрыли кафе. У них было сегодня посещение концерта. Они были экономными, можно сказать, скупыми, прилежными и любили музыку. Отец молодого Фриша дирижировал в Ковно оркестром, игравшим на свадьбах. Сегодня давал концерт филармонический оркестр, только что приехавший из Европы. Фриш уже несколько дней только и говорил об этом. И вот они шли на концерт. Мендла они не видели. Он проскользнул на ту сторону улицы, вошел в дом, опираясь о хорошо знакомые перила, поднялся наверх и вынул из кармана все ключи. Это были ключи соседей, которые дали их ему с наказом смотреть за своими квартирами, когда они шли в кино. Дверь он открыл без особого труда. Он задвинул засов, лег на пол и начал простукивать одну половицу за другой. Это заняло у него много времени. Он устал, дал себе немного передохнуть и снова принялся за дело. Наконец он прослушал пустоту как раз в том месте, где однажды стояла кровать Двойры. Мендл вычистил сор из щелей, с помощью сечки приподнял половицу на всех четырех углах и вынул ее. Он не ошибся, он нашел то, что искал. Мендл схватил усеянный узлами носовой платок, спрятал его в кафтан, положил половицу на прежнее место и бесшумно удалился. На лестничной клетке никого не было, его не видела ни одна душа. Сегодня он раньше обычного запер лавку, опустил ставень. Он зажег большую круглую висячую лампу и сел в отбрасываемый ею круг света. Он развязал на носовом платке узлы и пересчитал его содержимое. Двойра накопила шестьдесят семь долларов монетами и бумажками. Это было много, но недостаточно и разочаровало Мендла. Если добавить его собственные сбережения — подаяния и вознаграждения за работу в домах, то получалось ровно девяносто шесть долларов. Этого было мало.

— Значит, еще несколько месяцев! — прошептал Мендл. — Время у меня есть.

Да, время у него было, ему предстояло жить еще довольно долго. Перед ним лежал большой океан. Он должен был пересечь его еще раз. Все большое море ждало Мендла. Его ждут весь Цухнов и окрестности: казарма, сосновый бор, лягушки в болотах и стрекозы на полях. Если Менухим мертв, то он лежит на небольшом кладбище и ждет его. Мендл ляжет на покой там же. Сначала он зайдет на подворье к Самешкину, собак он больше бояться не будет, да покажите ему хоть волка из Цухнова, он и его не побоится. Несмотря на жуков и червей, жаб и зеленых кобылок, Мендл сможет лечь на сырую землю. Будут громко звонить колокола и напоминать ему о вопрошающем свете в безумных глазах Менухима, Мендл ответит: «Я воротился, дорогой Самешкин, пусть другие странствуют по свету, мой белый свет умер, я возвратился, чтобы уснуть здесь вечным сном!» На землю опустилась синяя ночь, мерцают звезды, квакают лягушки, стрекочут стрекозы.

Так засыпал сегодня Мендл, зажав в руке завязанный узлами носовой платок.

На другой день утром он вошел в квартиру Сковроннеков, положил на холодную плиту на кухне сечку и сказал:

— Вот, госпожа Сковроннек, ваша сечка нашлась!

Он уже было хотел быстро ретироваться, но тут начала госпожа Сковроннек:

— Нашлась! Нетрудно ей было найтись, коли вы ее спрятали! Впрочем, вчера вы крепко спали. Мы еще раз выходили на улицу и стучали к вам. Вы уже слышали? Фриш из кафе-мороженого хочет сказать вам что-то очень важное. Немедленно отправляйтесь к нему.

Мендл испугался. Значит, вчера его кто-то все же видел, может, кто-то другой обворовал квартиру, и теперь подозревают Мендла. Может, деньги припрятала вовсе не Двойра, а госпожа Фриш, и он украл их. У него задрожали колени.

— Позвольте, я сяду, — сказал он госпоже Сковроннек.

— Две минуты можете посидеть, — ответила она, — мне пора начинать готовить.

— Что это за важное дело? — спросил Мендл, заранее зная, что она ничего ему не скажет.

Она наслаждалась его любопытством и молчала. Потом она посчитала, что его уже пора отсылать.

— Я в чужие дела не вмешиваюсь! Идите к Фришу! — сказала она.

И Мендл пошел, решив к Фришу не ходить. Там его могло ожидать только что-то недоброе. Оно и без того придет нежданно-негаданно. Он выжидал. Но после обеда должны были прийти в гости внуки Сковроннека. Госпожа Сковроннек послала его за тремя порциями земляничного мороженого. Мендл нерешительно вошел в лавку. К счастью, мистера Фриша не было. Его жена сказала:

— Муж имеет вам сообщить что-то очень важное, обязательно зайдите после обеда!

Мендл сделал вид, что не слышал сказанного. Сердце у него бешено билось, словно собираясь вырваться из грудной клетки. Он обеими руками пытался унять его. Вне всякого сомнения, ему грозило что-то нехорошее. Он хотел сказать правду, Фриш ему бы поверил. А если б не поверил, то ему грозила тюрьма. Он умрет в тюрьме. Не в Цухнове.

Он никак не мог выйти из околотка вблизи кафе-мороженого, бродя взад и вперед мимо лавки. Он видел, как возвращается к себе молодой Фриш. Он хотел повременить немного, но ноги сами понесли его в лавку. Он открыл дверь, которая привела в действие резкий звонок, и не нашел в себе сил закрыть ее за собой. Сигнал тревоги звучал непрерывно, и Мендл, оглушенный его громким звуком, оказался словно пойманным, связанным этим звонком и не мог стронуться с места. Мистер Фриш сам закрыл дверь. И в наступившей тишине Мендл услышал, как мистер Фриш говорит своей жене:

— Быстро содовую с малиной мистеру Зингеру!

Как давно уже Мендла не называли «мистер Зингер»! Лишь в это мгновение он понял, что долгое время его называли «Мендлом» только для того, чтобы оскорбить его. «Это злая шутка Фриша, — подумал он. — Всему кварталу известно, что этот молодой человек скуп, он сам знает, что я не буду платить за малиновую воду. Я не буду ее пить».

— Спасибо, спасибо, — сказал Мендл, — я ничего не пью!

— Вы не станете нам отказывать, — с улыбкой проговорила женщина.

— Мне вы не откажете, — сказал молодой Фриш.

Он повел Мендла к одному из тонконогих чугунных столиков и усадил старика в широкое плетеное кресло. Сам он сел на обычный деревянный стул, подвинулся к Мендлу и начал:

— Вчера, мистер Зингер, я был, как вы знаете, на концерте.

У Мендла упало сердце. Он откинулся назад и сделал глотательное движение, чтобы не испустить дух.

— Ну, — продолжал Фриш, — я много слышал разной музыки, но такого еще не бывало! Тридцать два музыканта, понимаете, и почти все из нашей местности. И они играли еврейские мелодии, понимаете? На душе теплеет, я плакал, вся публика плакала. В конце они сыграли «Песнь Менухима», мистер Зингер, вы знаете ее по пластинке. Прекрасная песня, не правда ли?

«Чего он хочет?» — подумал Мендл.

— Да, да, прекрасная песня.

— В антракте я иду к музыкантам. У них битком народу. Все хотят протиснуться к музыкантам. То один, то другой находит среди них друга, и я тоже, мистер Зингер, я тоже.

Фриш умолк, в лавку заходили люди, звонок громко звенел.

— Я встретил, — сказал мистер Фриш, — да пейте же вы, мистер Зингер! Я встретил своего двоюродного брата, Берковича из Ковно. Сына моего дяди. И мы расцеловались. И начали рассказывать друг другу. И вдруг Беркович говорит: «Не знаешь ли ты тут одного старого человека по имени Мендл Зингер?»

Фриш снова сделал паузу. Но Мендл Зингер не шелохнулся. Он принял к сведению, что некий Беркович справляется о старом Мендле Зингере.

— Да, — продолжил Фриш, — я отвечаю ему, что знаю одного Мендла Зингера, из Цухнова. «Это он, — сказал Беркович. — Наш капельмейстер — большой композитор, еще молодой, но гений, он автор многих сочинений, которые мы играем. Его звать Алексей Косак, он тоже из Цухнова»

— Косак? — повторил Мендл. — Моя жена — урожденная Косак. Это ее родственник!

— Да, — сказал Фриш, — и, кажется, этот Косак ищет вас. Вероятно, он хочет что-то сообщить вам. А я должен узнать у вас, хотите ли вы знать об этом. Или вы сходите к нему в гостиницу, или я напишу Берковичу и сообщу ему ваш адрес.

У Мендла одновременно отлегло от сердца и стало тяжело на душе. Он выпил малиновую воду, откинулся на спинку кресла и проговорил:

— Благодарю вас, мистер Фриш. Но это не так важно. Этот Косак расскажет мне обо всех печальных вещах, о которых я и без него знаю. А кроме того — хочу сказать вам правду: я думал уже о том, как мне с вами посоветоваться. Ведь у вашего брата агентство по продаже билетов на пароходы? Я хочу возвратиться домой, в Цухнов. Он уже теперь не в России, мир изменился. Сколько стоит сейчас билет на пароход? И какие бумаги мне нужно выправлять? Узнайте все у вашего брата, но только никому об этом не говорите.

— Я спрошу у брата, — ответил Фриш. — Но у вас столько денег явно не наберется. Да и в вашем возрасте! Может, этот Косак скажет вам что-нибудь? Может, возьмет вас с собой? Он будет в Нью-Йорке очень недолго! Дать мне Берковичу ваш адрес? Ибо сами вы, насколько я вас знаю, в гостиницу не пойдете!

— Нет, — сказал Мендл, — я не пойду туда. Напишите ему, если хотите.

Он встал.

Фриш снова насильно усадил его в кресло.

— Одну минуту, — сказал он, — мистер Зингер, я взял на концерте программу. Там есть фотография этого Косака.

Он вынул из нагрудного кармана большую программу, развернул ее и поднес к глазам Мендла.

— Красивый молодой человек, — проговорил Мендл. Он стал рассматривать фотографию. Хотя фото было потертое и старое, а портрет, казалось, разбивался на тысячи и тысячи мелких молекул, он выступал из программы перед глазами Мендла как живой. Он было хотел его сразу же отдать, но оставил в руках и стал пристально вглядываться в него. Лоб под шапкой черных волос был широким и белым, как гладкий, освещенный солнцем камень. Глаза большие и светлые. Они смотрели прямо в глаза Мендла Зингера, он не мог ускользнуть от их взгляда. «Они приносят ощущение радости и легкости», — подумал Мендл. Он видел, что в них светится ум. Они были одновременно и старыми, и молодыми. Им все было ведомо, в них отражался весь мир. У Мендла Зингера было такое ощущение, что при взгляде в эти глаза он сам становился моложе, становился юношей, и ничего-то этот юноша не знал. Все ему нужно было узнавать у этих глаз. Он уже их видел, во сне, когда был маленьким мальчиком. Много лет назад, когда он начал читать Библию, такими были глаза пророков. Такие глаза были у людей, с которыми говорил сам Бог. Им ведомо все, они ничего не скрывают, в них — свет.

Долго глядел Мендл на фотографию. Потом сказал:

— Если позволите, мистер Фриш, я возьму это с собой.

И он сложил программу и вышел.

Он зашел за угол, развернул программу, поглядел на нее и снова спрятал. Ему казалось, прошло много времени с того часа, когда он вошел в кафе-мороженое. В этот промежуток вместились несколько тысяч лет, отбрасывающих свой свет глазами Косака, и годы, до наступления которых Мендл был еще таким молодым, что мог представить себе лик пророка. Он хотел повернуть назад, спросить, где находится концертный зал, в котором играла капелла, и пойти туда. Но он постеснялся и пошел в лавку Сковроннеков и рассказал, что его ищет в Америке родственник жены. Он разрешил Фришу сообщить свой адрес.

— Завтра вечером ты будешь ужинать с нами, как все годы, — сказал Сковроннек.

Это был вечер в Великую субботу — канун Пасхи. Мендл кивнул головой. Он бы предпочел остаться в своей задней комнате, он хорошо знал косые взгляды госпожи Сковроннек и ее расчетливые руки, которыми она наливала Мендлу суп и накладывала рыбу. «Это будет в последний раз, — подумал он. — Через год, если считать с сегодняшнего дня, я буду в Цухнове, живой или мертвый. Лучше мертвый».

На следующий вечер он пришел первым из гостей, но за стол сел последним. Он пришел раньше, чтобы не обидеть госпожу Сковроннек, и поздно сел на свое место, чтобы показать, что считает себя самым малым среди присутствующих. И вот за столом уже сидят хозяйка, обе дочери Сковроннеков со своими мужьями и детьми, незнакомый коммивояжер, торговец нотами, и Мендл. Он сидел в конце стола, где положили гладко обструганную доску, чтобы удлинить его. Заботой Мендла стало теперь не только поддержание мира за столом, но и сохранение равновесия между собственно доской и ее искусственным продолжением. Одной рукой Мендл крепко держал конец доски, так как сюда должны были поставить тарелку или миску. Шесть белоснежных толстых свечей горело в шести серебряных подсвечниках, стоящих на белоснежной скатерти, крахмальный блеск которой отражал шесть огней. Как белые и серебряные стражи одинакового роста, стояли свечи перед Сковроннеком, хозяином, который сидел в белой накидке на белой подушке, прислонившись к другой подушке, — безгрешный царь на непогрешимом троне. Давно ли это было, когда Мендл в таком же талесе[9 - Накидка, надеваемая на плечи во время молитвы.] таким же вот образом правил столом и праздником? Сегодня он сидел, согбенный и побитый, в своем отливающем в зелень кафтане, в самом конце стола, самый незначительный из присутствующих, озабоченный тем, чтобы не выйти за рамки скромности, — жалкая опора торжества. Уложенная стопкой маца, накрытая салфеткой, возвышалась рядом с сочной зеленью трав, темным багрянцем свеклы и яркой желтизной хрена. Перед каждым гостем лежали раскрытые книги с рассказами об исходе евреев из Египта. Сковроннек напевно начал эту легенду, все повторили его слова, догнали его и стали в один голос, хором пропевать приятную, усмехающуюся мелодию — перечисление всех чудес, которые снова и снова давали в итоге те же свойства Бога: величие, доброту, милосердие, милость к Израилю и гнев на фараона. Даже торговец нотами, не умеющий читать шрифта и не знающий обычаев, не смог не поддаться очарованию мелодии, которая с каждым новым пассажем захватывала его все больше и больше, обволакивала, ласкала, и он стал в конце концов тихо подпевать, хотя и не знал ее. И даже Мендла она смягчила в его отношении к небесам, которые четыре тысячи лет тому назад одаривали радостными чудесами, и казалось, что вот-вот благодаря любви Бога ко всему народу Мендл почти примирится со своей собственной маленькой судьбой. Он, Мендл Зингер, еще не пел вместе со всеми, но уже тело его то слегка наклонялось вперед, то откидывалось назад, раскачиваемое пением других. Он слышал, как поют чистыми голосами внуки Сковроннеков, и вспомнил голоса своих собственных детей. Еще он увидел беспомощного Менухима, сидящего за праздничным столом на непривычном, надставленном стуле. Во время пения только отец временами бросал быстрый взгляд на своего младшего, самого убогого сына, видел напряженный свет в его глупых глазах и чувствовал, как малыш безуспешно пытается выразить то, что в нем звучало, и петь то, что он слышал. Это был единственный вечер в году, когда Менухим, как и его братья, бывал в новом сюртуке и сорочке, белый воротничок которой своим орнаментом кирпичного цвета празднично обрамлял его вялый двойной подбородок. Когда Мендл подносил ему вина, он выпивал жадным залпом полбокала, закашливался, фыркал и кривил лицо в неудачной попытке то ли засмеяться, то ли заплакать — кто мог знать это.

Об этом думал Мендл, раскачиваясь в такт поющим. Он заметил, что они уже ушли далеко вперед, перелистнул несколько страниц и приготовился встать, чтобы освободить угол от тарелок и предотвратить тем самым худшее, если он вдруг отпустит руку. Ибо приближался момент, когда в красный бокал наливали вина и открывали дверь, чтобы впустить пророка Илию. Темно-красный бокал уже стоял наготове, отражая своим закруглением шесть огней. Госпожа Сковроннек подняла голову и кинула взгляд на Мендла. Он встал, прошаркал к двери и открыл ее. Сковроннек запел приглашение пророку войти. Мендл ждал, пока оно не закончится, так как не хотел дважды ходить туда и обратно. Потом он закрыл дверь, снова сел за стол, подпер кулаком доску стола, и пение продолжилось.

После того как Мендл сел, не прошло и минуты, как в дверь постучали. Все слышали этот стук, но подумали, что им почудилось. В этот вечер друзья сидели дома, улицы квартала были пусты. Никакого гостя в этот час не ожидали. Постучал, конечно, ветер.

— Мендл, — сказала госпожа Сковроннек, — вы не так закрыли дверь.

Тут постучали еще раз, стук был четким и более долгим. Все притихли. Запах свечей, вкус вина, желтый, необычный свет и древняя мелодия столь близко подвели взрослых и детей к ожиданию чуда, что на какой-то миг у них перехватило дыхание, и они, растерявшись и побледнев, поглядели друг на друга, словно хотели спросить, не пророк ли уж действительно требует впустить его. Воцарилась тишина, никто не решался шевельнуться. Наконец зашевелился Мендл. Еще раз он подвинул тарелки на середину стола. Еще раз прошаркал к двери и открыл ее. За порогом на слабо освещенной лестничной площадке стоял высокий незнакомец. Он пожелал доброго вечера и спросил, можно ли ему войти. Сковроннек не без некоторого труда поднялся со своих подушек. Он подошел к двери, посмотрел на незнакомца и сказал: «Please!», как научился говорить в Америке. Незнакомец вошел. На нем было темное пальто, воротник поднят, шляпу он не снял, явно из благоговения перед праздником, на который попал, и потому, что все присутствующие мужчины сидели с покрытой головой.

«Это не простой человек», — подумал Сковроннек и, не говоря ни слова, стал расстегивать пальто незнакомца. Мужчина поклонился и сказал:

— Меня зовут Алексей Косак. Прошу извинить меня. Еще раз прошу прощения. Мне сказали, что сейчас у вас находится некий Мендл Зингер из Цухнова. Мне нужно поговорить с ним.

— Это я, — сказал Менял, подошел к гостю и поднял глаза. Незнакомец был выше его на целую голову. — Господин Косак, — продолжил Мендл, — я уже слышал о вас. Вы мой родственник.

— Раздевайтесь и садитесь с нами за стол, — предложил Сковроннек.

Госпожа Сковроннек поднялась. Все подвинулись, освобождая место для гостя. Зять Сковроннеков поставил к столу еще один стул. Гость повесил пальто на гвоздь и сел напротив Мендла. Перед ним поставили бокал вина.

— Не отвлекайтесь на меня, — попросил Косак, — продолжайте молиться.

Они продолжили. Тихо и скромно сидел гость на отведенном ему месте. Мендл неотрывно наблюдал за ним. И Алексей Косак неустанно глядел на Мендла Зингера. Так сидели они напротив друг друга, овеваемые пением сидящих рядом, но чувствуя себя как бы отдельно от них…

Обоим было приятно, что из-за присутствия других они еще не могут поговорить друг с другом. Мендл искал глаза незнакомца. Когда Косак опускал их, то старику казалось, будто он должен просить гостя снова поднять их. В этом лице все для Мендла Зингера было чужим, лишь глаза за очками без оправы были близки ему. То и дело он переводил на них свой взгляд, словно возвращаясь домой, к теплому свету в окнах родного очага, из незнакомого ландшафта узкого, бледного, молодого лица. Узкие и гладкие его губы были сомкнуты. «Будь я его отцом, то сказал бы ему: улыбнись, Алексей». Он тихо достал из кармана программу концерта, чтобы не мешать другим, развернул ее под столом и передал гостю. Тот взял ее и улыбнулся легкой, тихой улыбкой, всего на какую-то секунду.

Пение прервалось, принялись за еду. Госпожа Сковроннек подвинула гостю тарелку горячего супа, а господин Сковроннек попросил его разделить с ними трапезу. Торговец нотами завел с Косаком разговор на английском языке, в котором Мендл совершенно ничего не мог понять. Потом торговец объяснил всем, что Косак — молодой гений, что будет в Нью-Йорке всего одну неделю и позволит себе прислать всем присутствующим контрамарки на концерт своего оркестра. Другие разговоры никак не завязывались. Как-то само собой получалось, что все ели торопливо, не по-праздничному, словно спешили закончить торжество; каждый второй кусок сопровождали вежливые слова гостя или хозяев. Мендл не разговаривал. В угоду госпоже Сковроннек он ел даже быстрее прочих, чтобы застолье не затянулось. Все приветствовали окончание трапезы и поспешно продолжили свое напевное перечисление чудес. Сковроннек задавал все более быстрый ритм, за которым женщины не поспевали. Когда же он перешел к псалмам, то изменил голос, темп и мелодию, и слова, которые он теперь пел, звучали столь пленительно, что даже Мендл стал в конце каждой строфы повторять «аллилуйя, аллилуйя». Он раскачивал головой, его длинная борода касалась при этом страниц книги, и было слышно тихое шуршанье, словно борода Мендла хотела принять участие в праздничной молитве, коль скоро так немногословны были его уста.

И вот пасхальная трапеза стала подходить к концу. Свечи наполовину обгорели, стол уже не выглядел по-праздничному, на белой скатерти там и сям видны были пятна и остатки еды, внуки Сковроннека начали зевать. Вот подошел и конец книги. Повысив голос, Сковроннек проговорил передаваемое из поколения в поколение пожелание: «В будущем году — в Иерусалиме!» Вслед за ним все повторили его, захлопнули книги и повернулись к гостю. Теперь пришел черед и Мендла расспросить посетителя. Старик откашлялся, улыбнулся и обратился к гостю:

— Ну, господин Алексей, что вы хотите мне рассказать?

Негромким голосом Косак начал свой рассказ:

— Господин Мендл Зингер, вы уже давно получили бы от меня весть, если б я знал ваш адрес. Но после войны его никто не знал. Зять Биллеса, музыкант, умер от тифа, ваш дом в Цухнове стоял пустой, так как дочь Биллеса бежала к своим родителям, к тому времени уже перебравшимся в Дубно, а в Цухнове, в вашем доме, квартировали австрийские солдаты. И вот после войны я написал сюда моему импресарио, однако он оказался недостаточно умелым и ответил мне, что разыскать вас невозможно.

— Жаль зятя Биллеса! — проговорил Мендл, думая при этом о Менухиме.

— А теперь, — продолжил Косак, — у меня будет приятная для вас весть.

Мендл поднял голову.

— Я купил ваш дом у старого Биллеса, при свидетелях, согласно оценке официального учреждения. А деньги хочу заплатить вам.

— И сколько всего? — спросил Мендл.

— Триста долларов! — ответил Косак.

Мендл взялся за бороду и начал расчесывать ее широко расставленными, дрожащими пальцами.

— Благодарю вас! — сказал он.

— Что же касается вашего сына Ионы, — продолжил Косак, — то он с пятнадцатого года пропал без вести. Никто ничего не знал о нем. Ни в Петербурге, ни в Берлине, ни в Вене, ни в швейцарском Красном Кресте. Я спрашивал повсюду и просил других справляться о нем. Но вот два месяца тому назад я встретил одного молодого человека из Москвы. Он только что беженцем пробрался через польскую границу, потому что теперь, как вы знаете, Цухнов принадлежит Польше. И этот молодой человек был однополчанином Ионы. Он сказал мне, что однажды случайно слышал, что Иона жив и сражается в белогвардейской армии. Ну и сейчас, пожалуй, стало совсем трудно узнать что-нибудь о нем. Но вы не должны терять надежду.

Мендл хотел уже открыть рот, чтобы спросить о Менухиме, но его друг Сковроннек, предчувствуя вопрос Мендла и будучи уверен в печальном ответе, стараясь предотвратить в этот вечер грустные разговоры или на худой конец, если удастся, оттянуть их, опередил старика и сказал:

— Ну, господин Косак, коль уж мы имеем удовольствие видеть у себя такого большого человека, как вы, то, может быть, вы доставите нам радость и расскажете немного о себе. Каким образом вам удалось пережить войну, революцию и все опасности?

Гость явно не ожидал этого вопроса и потому ответил не сразу. Он опустил глаза, как человек, который стыдится или должен подумать, и стал отвечать после достаточно долгого молчания:

— Ничего особенного я не пережил. В детстве я долго болел, отец мой был бедным учителем, как и господин Мендл Зингер, с чьей женой мы родственники. (Сейчас не время подробно объяснять степень родства.) Короче говоря, из-за моей болезни и потому, что мы были бедными, я оказался в большом городе, в общественном медицинском учреждении. Относились там ко мне хорошо, особенно любил меня один врач, я выздоровел, и доктор оставил меня в своем доме. Там, — в этом месте Косак понизил голос и опустил голову, словно говорил он, обращаясь к столу, и всем пришлось затаить дыхание, чтобы расслышать его слова, — там я сел однажды за пианино и по памяти сыграл песни собственного сочинения. А жена доктора написала ноты к моим песням. Война принесла мне счастье, так как я начал играть военную музыку, стал дирижером одной небольшой капеллы, все время оставался в Петербурге и несколько раз играл у царя. После революции капелла вместе со мной отправилась за границу. Несколько человек отсеялось, пришло несколько новых музыкантов, в Лондоне мы заключили контракт с концертным агентством, и так возник мой оркестр.

Все продолжали слушать, хотя гость давно уже больше ничего не рассказывал. Однако слова его еще витали в комнате, и до того или иного они доходили только сейчас. Косак безупречно говорил на жаргоне евреев, в свой рассказ вплетал половину русских фраз, и Сковроннеки с Мендлом понимали не отдельно взятые предложения, а лишь их связную совокупность. Зятья Сковроннека, приехавшие в Америку малыми детьми, понимали только половину сказанного и просили своих жен переводить рассказ на английский. Вслед за этим торговец нотами повторил биографию Косака, чтобы запомнить ее. От свечей в светильниках остались коротенькие огарки, в комнате стало темно, внуки, склонив голову к плечу, спали в креслах, но никто не делал попытки уйти, наоборот, госпожа Сковроннек принесла две новые свечи, укрепила их на огарках, и вечер тем самым начался как бы заново. Проснулось прежнее почтение госпожи Сковроннек к Мендлу Зингеру. Этого гостя, большого человека, который играл у царя, носил на мизинце необычное кольцо, а на галстуке — жемчужину, был в костюме из добротной европейской ткани — она понимала в этом деле толк, так как отец у нее был торговцем сукном, — этого гостя не следовало отпускать с Мендлом в заднюю комнату. К изумлению мужа, она даже сказала:

— Мистер Зингер! Хорошо, что вы пришли к нам сегодня. Обычно, — она обратилась к Косаку, — он так скромен и деликатен, что отказывается от всех моих приглашений. Однако в нашем доме он на правах старшего из детей.

Сковроннек прервал ее:

— Приготовь нам еще чаю! — И пока она вставала, он сказал Косаку: — Все мы давно уже знаем ваши песни, ведь «Песнь Менухима» — ваша?

— Да, — ответил Косак. — Это моя песня.

Казалось, что этот вопрос для него неприятен.

Он бросил быстрый взгляд на Мендла Зингера и спросил его:

— Ваша жена умерла?

Мендл кивнул головой.

— Но насколько мне известно, у вас еще есть дочь?

Вместо Мендла ответил Сковроннек:

— К сожалению, она тяжело переживала смерть матери и брата Сэма и оказалась в лечебнице.

Гость вновь опустил голову. Мендл поднялся и вышел.

Он хотел спросить о Менухиме, но у него не хватило духу. Да и ответ он знал заранее. Он поставил себя на место гостя и ответил самому себе: «Менухим давно мертв. Он погиб глупо». Он запомнил эту фразу, привыкая ко всей ее горечи, чтобы в случае, если она прозвучит, оставаться спокойным. Но, чувствуя, что в глубине сердца у него еще теплится слабая надежда, он попытался убить ее. «Если б Менухим был жив, — сказал он самому себе, — то незнакомец еще в самом начале сообщил бы мне об этом. Нет! Менухим давно мертв. Сейчас я спрошу его, чтобы положить конец глупой надежде!» Но он все не спрашивал и не спрашивал. Он решил повременить, и шумная возня госпожи Сковроннек, которая хлопотала на кухне с чайником, дала ему повод выйти из комнаты, чтобы по привычке помочь хозяйке.

Однако сегодня она отослала его обратно в комнату. Он был владельцем трехсот долларов и имел благородного родственника.

— Вам не подобает, мистер Зингер, — сказала она. — Не оставляйте вашего гостя одного!

Впрочем, она уже управилась сама. С широким подносом, заставленным стаканами с чаем, она вошла в комнату, вслед за ней и Мендл. От чая шел пар. Мендл наконец решился спросить о Менухиме. Сковроннек тоже почувствовал, что вопрос этот больше не оттянешь. Он спросит лучше сам: Мендл, его друг, кроме горя, которое доставит ему ответ, не должен был брать на себя еще и муку задать вопрос.

— У моего друга Мендла был еще бедный больной сын по имени Менухим. Что с ним случилось?

И снова гость медлил с ответом. Он водил ложечкой по дну стакана, размешивая сахар, и, словно желая прочесть в стакане чая ответ, глядел на светло-коричневый напиток; продолжая держать ложечку между большим и указательным пальцами, мягко двигая узкой загорелой рукой, он, как бы внезапно приняв решение, наконец ответил, неожиданно громко:

— Менухим жив!

Прозвучало это не как ответ, а как призыв. Сразу же вслед за этим ответом из груди Мендла Зингера вырывается смех. Все испугались и уставились на старика. Мендл сидит, откинувшись в кресле, трясется всем телом и смеется. Спина у него согнулась так, что он уже не может касаться спинки. Старый затылок Мендла (седые волоски на нем, курчавясь, прикрывают потертый воротник кафтана) далеко отстоит от спинки кресла. Длинная борода Мендла быстро движется, чуть ли не полощется, как белый стяг, и кажется, тоже смеется. Из груди Мендла попеременно вырываются то смешки, то гудение. Все напуганы, Сковроннек несколько тяжеловато отрывается от пухлых подушек и, преодолевая неудобства длинной белой накидки, идет вокруг стола, подходит к Мендлу, склоняется к нему и берет его руки в свои. И смех Мендла переходит в плач, он начинает всхлипывать, и слезы текут из его старых, наполовину закрытых глаз в разросшуюся бороду, теряются в диких ее зарослях, отдельные слезинки круглыми стеклянными каплями надолго зависают в волосах.

Наконец Мендл успокоился. Он прямо поглядел на Косака и переспросил:

— Менухим жив?

Гость глядит на Мендла и отвечает:

— Менухим жив, он здоров, более того, у него все благополучно!

Мендл складывает ладони вместе и сколько может поднимает их над головой, к потолку. Ему хочется встать. У него такое ощущение, что он должен сейчас встать, распрямиться, вырасти и расти все выше и выше, выше дома, и коснуться ладонями небес. Он никак не может развести сложенные вместе руки. Он бросает взгляд на Сковроннека, и старый друг знает, о чем он должен теперь спросить вместо Мендла.

— Где сейчас Менухим? — спрашивает Сковроннек.

И Алексей Косак медленно отвечает:

— Я и есть Менухим.

Все неожиданно поднимаются со своих мест, спавшие уже дети просыпаются и начинают плакать. Сам Мендл встает так резко, что за ним с громким шумом падает стул. Он идет, он спешит, он торопится, он подскакивает к Косаку — единственному человеку, который остался сидеть. Все в комнате приходят в крайнее возбуждение. Пламя свечей начинает развеваться, словно на них подуло вдруг ветром. На стенах заколыхались тени стоящих людей. Мендл опускается перед сидящим Менухимом, беспокойным ртом и развевающейся бородой ищет он руки сына, губы его целуют все, что ни попадет: колени, бедра, жилет Менухима. Потом Мендл снова встает на ноги, поднимает руки и начинает — словно он внезапно ослеп — ощупывать нетерпеливыми пальцами лицо сына. Тупые, старые пальцы скользят по волосам Менухима, гладкому, широкому лбу, холодным стеклам очков, узким сомкнутым губам. Менухим сидит спокойно, не шевелясь. Все находящиеся в комнате окружают Менухима и Мендла, дети плачут, пламя свечей колеблется, тени на стене сбиваются в тяжелые, темные облака. Все словно онемели.

Наконец тишину нарушает голос Менухима.

— Встань, отец, — говорит он и, поддерживая Мендла под руки, поднимает его и, как ребенка, усаживает к себе на колени. Остальные снова отходят от них. И вот Мендл сидит на коленях сына, с улыбкой обводит всех взглядом. И шепчет:

— Боль сделает его мудрым, уродство — добрым, горечь — милостивым, а болезнь — сильным.

Это слова Двойры. В ушах его еще звенит ее голос.

Сковроннек встает из-за стола, снимает талес, надевает пальто и говорит:

— Я скоро приду!

Куда пошел Сковроннек? Час не поздний, нет и одиннадцати, друзья еще сидят за своими столами. Он идет от одного дома к другому, заходя к Грошелю, Менкесу и Роттенбергу. Все они действительно еще сидят за столами.

— Произошло чудо! Идемте ко мне и узрите его!

Он ведет всех троих к Мендлу. По пути им встречается дочь Леммеля, провожавшая своих гостей. Они рассказывают ей о Мендле и Менухиме. Молодой Фриш, совершающий со своей женой небольшую прогулку, тоже узнает об этой новости. Так некоторые узнают, что произошло у Сковроннеков.

Внизу, у их дома, в качестве доказательства стоит автомобиль, на котором приехал Менухим. Кое-кто из соседей открыл окна и видел все это. Менкес, Грошель, Сковроннек и Роттенберг заходят в дом. Мендл встречает их и молча пожимает каждому руку.

Менкес, самый рассудительный из них, говорит слова поздравления.

— Мендл, — начал он, — мы пришли, чтобы увидеть тебя в счастье, как видели тебя в несчастье. Помнишь, как ты был подавлен? Мы утешали тебя, хотя и знали, что это бесполезно. И вот к тебе пришло чудо. Как тогда мы печалились вместе с тобой, так сегодня мы вместе с тобой радуемся. Велики чудеса, кои творит Предвечный, как ныне, так и несколько тысяч лет назад. Да святится имя Его!

Все в комнате стояли. Дочери Сковроннеков, дети, зятья и торговец нотами были уже в пальто и прощались. Друзья Мендла не садились, ибо они пришли только поздравить его. Ниже всех ростом, с согбенной спиной, в своем отливающем в зелень кафтане, Мендл стоял среди них как неприметный, переодетый царь. Ему пришлось выпрямиться, чтобы взглянуть всем в лица.

— Благодарю вас, — сказал он. — Без вашей помощи я бы не пережил этот час. Поглядите на моего сына!

Он указал на него рукой так, словно кто-либо из друзей недостаточно пристально рассматривал Менухима. Глаза их ощупали ткань костюма, шелковый галстук, жемчужину, тонкие ладони и кольцо.

Потом в них читалось:

«Благородный молодой человек! Видно, что он особенный».

— У меня нет дома, — сказал Мендл сыну. — Ты приезжаешь к отцу, а я не знаю, где положить тебя спать.

— Я хочу взять тебя с собой, отец, — ответил сын. — Не знаю, можешь ли ты ехать, ведь сегодня праздник.

— Он может ехать, — сказали все в один голос.

— Я думаю, что могу поехать с тобой, — проговорил Мендл. — Много грехов я совершил, но Господь закрыл на них глаза. Я назвал Его исправником. Он закрыл уши. Он столь велик, что низость наша становится совсем малой. Я могу ехать с тобой.

Все провожали Мендла до автомобиля. Здесь и там у окон стояли соседи и соседки и наблюдали за проводами внизу. Мендл достал свои ключи, еще раз отпер лавку, прошел в заднюю комнату и снял с гвоздя мешочек из красного бархата. Он сдул с него пыль, опустил жалюзи, запер за собой лавку и отдал ключи Сковроннеку. Держа в руке мешочек, он сел в машину. Зарокотал мотор. Загорелись фары. Из одного, второго, третьего окна раздались голоса:

— До свиданья, Мендл.

Мендл Зингер взял Менкеса за рукав и сказал:

— Завтра во время молитвы ты объявишь, что я жертвую бедным триста долларов. Прощайте!

И, сидя рядом с сыном, он поехал на Сорок четвертую, на Бродвей, в отель «Астор».




XVI


Жалкий и сгорбившийся, в отливающем в зелень кафтане, держа в руке мешочек из красного бархата, вошел Мендл Зингер в холл, где взгляд его отметил электрический свет, светловолосого портье, белый бюст неизвестного бога у входа на лестницу и черного негра, который хотел взять у него мешочек. Мендл вошел в лифт и увидел себя в зеркале рядом с сыном; он закрыл глаза, так как почувствовал, что у него начинает кружиться голова. Он уже умер, он возносился в небеса, и вознесению этому не было конца. Сын взял его за руку, лифт остановился, Мендл ступил на мягкий, бесшумный ковер и зашагал по длинному коридору. Глаза он открыл, только оказавшись в номере. По привычке он сразу подошел к окну. Тут он впервые увидал вблизи американскую ночь: красноватое небо, пылающие, брызгающие искрами, сочащиеся каплями, ярко горящие красные, синие, зеленые, серебряные, золотые буквы, изображения и знаки. Он услышал шумную песнь Америки — гудки машин, гудение труб, грохотанье, звонки, визги, трески, скрипы, свистки и вой. Напротив окна, к которому прильнул Мендл, через каждые пять секунд появлялось широкое, смеющееся лицо девушки, составленное из сплошных искр и точек, с открытыми в улыбке, словно выплавленными из единого куска серебра ослепительными зубами. Прямо возле этого лица парил рубиново-красный бокал с переливающейся через край пеной, сам собой опрокидывался, выливал свое содержимое в открытый рот и удалялся, чтобы, приняв в себя новую порцию, появиться вновь, переливаясь рубиновым цветом и роняя белую пену. Это была реклама нового лимонада. Мендл с изумлением взирал на нее как на самое совершенное изображение ночного счастья и золотого здоровья. Он улыбнулся, посмотрел еще несколько раз появление и исчезновение сцены и повернулся внутрь комнаты. В ней его ждала уже разобранная белая кровать. Менухим качался в кресле-качалке.

— Я сегодня спать не буду, — сказал Мендл.

— Ложись спать, я посижу возле тебя. Ты спал в Цухнове в углу, возле плиты. Мне хорошо запомнился один день, — продолжил Менухим, сняв очки, и Мендл увидел невооруженные глаза сына, они показались ему печальными и усталыми, — мне запомнился один день, было это до обеда, солнце ярко светит, в комнате никого. Тут входишь ты, высоко поднимаешь меня, я сижу за столом, ты ударяешь ложечкой по стакану, и он звонко звенит. Это было чудесное звучанье; мне хотелось бы, я сегодня же мог бы переложить его на музыку и сыграть. Потом ты запел. Затем зазвонили колокола, очень старые, словно большие, тяжелые ложки начали ударять по гигантским стаканам.

— Дальше, дальше, — проговорил Мендл. Ему тоже хорошо запомнился этот день. Двойра как раз вышла из дома, чтобы приготовить все необходимое для поездки к Каптураку.

— Это единственное, что мне запомнилось из раннего детства! — произнес сын. — Потом наступает время, когда играет зять Биллеса, скрипач. Я думаю, он играл каждый день. Он прекращает играть, а я все слышу его игру, весь день, всю ночь.

— Дальше, дальше! — снова произнес Мендл тоном, каким он всегда подгонял своих учеников на уроках.

— Потом на долгое время — пустота! Потом я вижу однажды большой красно-голубой пожар. Я ложусь на пол. Ползу к двери. Вдруг кто-то резко поднимает меня и выталкивает из дому, я бегу. Я на улице, на другой ее стороне стоят люди. «Пожар!» — слышу я свой крик.

— Дальше, дальше! — подгоняет Мендл.

— Больше я ничего не запомнил. Потом, много лет спустя, мне рассказывали, будто я долго болел и был без сознания. Дальше в памяти осталось только время, когда я уже оказался в Петербурге: белый зал, белые постели, много детей в кроватях, играет фисгармония или орган, и я пою громким голосом под эту мелодию. Потом доктор привозит меня в экипаже к себе домой. Крупная белокурая женщина в белом платье играет на пианино. Она встает. Я подхожу к клавишам, и, когда прикасаюсь к ним, раздается звук. Неожиданно я начинаю играть песни, которые пел под орган, и все, что могу спеть.

— Дальше, дальше! — подгоняет Мендл сына.

— Пожалуй, я не смогу больше рассказать ничего, что было бы для меня более важным, чем эти несколько дней. Я помню мать. У нее было тепло и мягко, думаю, у нее был очень низкий голос, лицо у нее было большое и круглое, как целый мир.

— Дальше, дальше! — подстегивал Мендл.

— Мирьям, Иону, Шемарью я не помню. О них я услышал много позже от дочери Биллеса.

Мендл вздохнул.

— Мирьям, — повторил он. Она стояла перед ним как наяву, в золотисто-желтой шали, с иссиня-черными волосами, проворная и легконогая — ни дать ни взять молодая газель. Глаза у нее были его.

— Я был плохим отцом, — сказал Мендл. — Тебе я уделял мало внимания, ей тоже. Теперь она потеряна, помочь ей не сможет никакая медицина.

— Мы сходим к ней, — проговорил Менухим. — А я, отец, разве меня не вылечили?

«Да, Менухим прав. Человек всегда чем-нибудь недоволен, — подумал Мендл. — Только что ты пережил одно чудо, а уже хочешь увидеть еще одно. Погоди, погоди, Мендл Зингер! Погляди, во что превратился калека Менухим. Ладони у него узкие, глаза умные, щеки нежные».

— Иди спать, отец! — сказал сын. Он опустился на пол и стянул с Мендла Зингера старые сапоги. Он долго смотрел на подошвы, все в глубоких трещинах, с зубчатыми рантами, на желтый в заплатах верх, на потертые голенища, дырявые носки, обтрепанные брюки. Он раздел старика и уложил его в постель. Затем вышел из комнаты, достал из своего чемодана книгу, возвратился к отцу, сел в кресло-качалку возле кровати, зажег небольшую зеленую лампу и начал читать. Мендл сделал вид, что спит, а сам наблюдал сквозь узкую щелочку между приоткрытыми веками. Сын отложил книгу и произнес:

— Ты думаешь о Мирьям, отец! Мы съездим к ней. Я созову врачей. Ее вылечат. Она еще молодая! Спи!

Мендл закрыл глаза, но заснуть не мог. Он думал о Мирьям, прислушивался к непривычным шумам поблизости, чувствовал через закрытые веки ночные огни светлого неба. Он не спал, но ему было хорошо, он отдыхал. Так, бодрствуя, лежал он в постели и ждал наступления утра.

Сын приготовил ему ванну, одел его, усадил в машину. Они ехали долго по шумным улицам, затем город остался позади, они оказались на длинной широкой дороге, по краям которой стояли деревья с набухшими почками. Мотор гудел ровно, на ветру развевалась борода Мендла. Он молчал.

— Хочешь знать, отец, куда мы едем? — спросил сын.

— Нет, — ответил Мендл. — И не хочу знать! Куда б ты ни ехал, все будет хорошо.

И они попали в страну, где мягкий песок был желтый, безграничное море синее, а все дома белые. На террасе перед одним из этих домов за маленьким белым столиком сидел Мендл Зингер. Он прихлебывал золотисто-коричневый чай. На скрюченную спину падали лучи первого теплого солнца этого года. Черные дрозды подбирались прямо к его ногам. Поблизости, у самой террасы, заливались их собратья. Морские волны мягко, размеренно накатывались на песок пляжа. На бледно-голубом небе зависло несколько белых облачков. Под этим небом Мендлу легко мечталось о том, что Иона однажды объявится, а Мирьям вернется домой. «Красивее всех женщин в мире», — повторил он чьи-то слова про себя. Сам он, Мендл Зингер, дожив до преклонных лет, тихо завершит свои дни, окруженный многочисленными внуками, «пресытившись жизнью», как написано в «Книге Иова». Он почувствовал странное, запретное желание снять кепку из старенького шелкового репса и подставить солнцу свою старую голову. И впервые в своей жизни Мендл Зингер по собственной прихоти обнажил голову, как это делал только в присутственном месте да в купальне. Весенний ветерок шевелил редкие в завитках волоски на его голой голове, как некую странную хрупкую поросль.

Так приветствовал Мендл Зингер мир.

Под брезентовым покрытием террасы, словно посланный с небес снаряд, промелькнула чайка. Мендл проводил глазами ее стремительный полет и похожий на тень белый след, оставленный ею в прозрачном голубом воздухе.

Тут он услышал голос сына.

— На следующей неделе я поеду в Сан-Франциско. На обратном пути мы будем еще десять дней играть в Чикаго. Я думаю, отец, через четыре недели мы сможем поехать в Европу!

— А Мирьям?

— Еще сегодня я увижу ее, поговорю с врачами. Все будет хорошо, отец. Возможно, мы возьмем ее с собой. Возможно, в Европе она выздоровеет!

Они возвратились в отель. Мендл пошел в комнату сына. Он устал.

— Приляг на диван, поспи немного, — сказал сын. — Через два часа я снова буду здесь!

Мендл послушно лег. Он знал, куда отправляется сын. Он ехал к сестре. Он был удивительный человек, на нем покоилась благодать, он исцелит Мирьям. На подзеркальном столике он увидел большую фотографию в красно-коричневой рамке.

— Подай мне фото! — попросил он.

Он долго рассматривал снимок. На нем была изображена молодая блондинка в светлом платье, светлом, как день, она сидела в саду, по которому гулял ветер и раскачивал кусты по краям грядок. Двое детей, девочка и мальчик, стояли подле небольшого запряженного ослом рыдвана, какие заводят в иных садах как повозки для забавы.

— Благослови ее Господь! — проговорил Мендл.

Сын вышел. Отец остался лежать на диване, фотографию он бережно положил возле себя. Его усталый взгляд скользнул по комнате и дальше к окну. Со своего низкого дивана он видел зубчатый краешек безоблачного неба. Он еще раз взял в руки фотографию. Вот перед ним его сноха, жена Менухима, и вот внуки, дети Менухима. Когда он пригляделся к девочке повнимательнее, ему показалось, что он смотрит на детское фото Двойры. Двойра умерла, чужими, потусторонними глазами глядела, может быть, она на свершившееся чудо. С благодарностью вспоминал Мендл ее молодое тело, каким он некогда наслаждался, ее красные щеки, полуоткрытые глаза — узкие, притягивающие к себе огоньки, светившие в темноте любовных ночей. Двойры нет! Он встал, пододвинул к дивану кресло, поставил на него фотографию и снова лег. Медленно закрываясь, глаза его взяли с собой в сон всю радостную голубизну неба и лица новых детей. Рядом с ними из коричневого фона выступили портреты Ионы и Мирьям. Мендл погрузился в сон. И на него сошло отдохновение от тяжести счастья и величия свершившегося чуда.




О Йозефе Роте


Йозефа Рота, австрийского писателя, можно назвать «близнецом» Исаака Бабеля. Мало того что у них совпадают годы рождения и смерти, что они выросли не так далеко друг от друга (Рот — в городке Броды, близ Львова, а Бабель — в Одессе), что жизнь их оборвалась рано и трагически (Рот умер от белой горячки, в которую загнал себя сам, а Бабель был расстрелян) — они еще и начинали как журналисты (с разных сторон линии фронта освещали польскую кампанию 1920 г.), и оба в своей прозе стяжали славу блестящих и неподражаемых стилистов. На удивление схож их писательский почерк: короткая, нередко щеголеватая фраза, обилие метафор, редкое соединение иронии и лиризма, насмешливости и печали.

После учебы на филолога в университетах Лемберга (Львова) и Вены Йозеф Рот работал скромным репортером, но вскоре обнаружил замечательный талант и, перебравшись в Германию, быстро выдвинулся в число самых известных и высокооплачиваемых журналистов. Редакторы и читатели берлинской «Форвертс», «Франк-фуртер цайтунг» и других престижных изданий ценили его путевые заметки, фельетоны, статьи, зарисовки, которые он присылал из разных стран Европы, в том числе из России, где он провел несколько месяцев в 1926 г.

Из репортажей естественно родилась и проза Рота: многочисленные рассказы, а также повести «Отель „Савой“», «Бегство без конца», «Справа и слева» и др. Но окончательно утвердился Рот в международном признании и снискал славу классика современной литературы после выхода в свет романов «Иов» (1930) и «Марш Радецкого» (1932). Тема заката Австро-Венгерской империи, выдержанная в тонах щемящей элегии, оставалась ведущей у Рота до конца его дней (романы «Склеп капуцинов», «Тарабас», «Фальшивый вес», «История 1002-й ночи»).

Он умер в Париже за год до того, как в город вошли фашисты.


notes



Примечания





1


Одиннадцатый месяц еврейского календаря, приходится на июль — август. (Здесь и далее — примеч. ред.)




2


Коробочки со вложенными в них стихами Пятикнижия (филактерии) во время молитвы укрепляют ремешками на лбу и в левом предплечье.




3


Привет, старина (англ.).




4


Старый дурень (англ.).




5


Американец (англ).




6


Студент (англ.).




7


Мой миленький (англ).




8


Элул — двенадцатый месяц еврейского календаря, приходится на август-сентябрь.




9


Накидка, надеваемая на плечи во время молитвы.