Мертвый эфир
Иэн  М. Бэнкс


Кен Нотт работает на лондонской радиостанции «В прямом эфире — столица!» и в выражениях себя не стесняет — за то ему, собственно, и платят. Угрозы в свой адрес он коллекционирует, а наиболее выдающиеся вешает на работе на стенку. Но когда происходит то, что можно трактовать как попытку покушения на его жизнь, даже он вынужден отнестись к этому серьезно: что, если мистер Мерриэл, один из королей столичного преступного мира, прознал о том, что жена, красавица Селия, ему изменяет? Что, если все меры предосторожности, которые она принимала, оказались недостаточны и теперь Селия с Кеном в страшной опасности? Что, если джеймс-бондовские часы со спутниковой антенной не помогут?..

Впервые на русском.


Обратная сторона обложки.


Бэнкс — это феномен… дико успешный, не знающий страха в творчестве.

Уильям Гибсон


Самый творческий британский писатель своего поколения.

The Times


У Бэнкса вышел роман с двойным дном — глубоко сатирический и наводящий на размышления триллер, который заставит вас смеяться и испытывать ужас одновременно.

Sunday Express


Захватывающее чтение.

Это ослепительно умная, резкая, тревожная книга.

Scotland on Sunday


Иэн Бэнкс

МЕРТВЫЙ ЭФИР


Посвящается Роджеру.

Автор также выражает благодарность Мик и Брэду


Глава 1

Не все то яблоко, что летит 


— Тебя плохо слышно.

— …говоришь?

— Да ладно, не важно.

— …казал?

— Пока! — Я сложил мобильник.

Дело было за три недели до всей этой истории с клубом «Круть» и с повстречавшейся там Рейни (пардон, с клубом «Круть» и с лже-Рейни), и еще с такси, проездом под железнодорожной эстакадой, а еще с тем злополучным окном и, наконец, со всем тем, что случилось той серой лондонской ночью, которую я провел где-то между Ист-Эндом и Уэст-Эндом, когда, собственно, и узнал, что какие-то сволочи — ведь не одна же она была, эта сучка, — всерьез собрались кинуть мне подляну или даже — во всяком случае, так они сами пообещали — убить.

От всех тех событий совсем недалеко до нынешнего места в моей истории (с которого мы и начнем, а начнем мы с него потому, что именно тут, похоже, закончилось время, когда все знали, что с нами происходит, а после началось уже что-то совсем иное) — случившееся еще совсем свежо в моей памяти, и, кажется, до него можно камнем добросить или даже потрогать рукой, так близко оно, это место, с которого мы начали. Конечно, в это трудно поверить, потому что места, с которого мы начали и где все закрутилось, больше не существует.

Как бы то ни было, я уверен, что случившееся в одном месте всегда неразрывно соединено с происшедшим в другом, а также с тем, что какие-то, казалось бы, посторонние вещи уже начались или закончились, подобно тому, как одна костяшка домино валится на следующую в этих показушных стадионных шоу с огромными цепочками ложащихся друг на друга элементов затейливых узоров, которые должны побить очередной рекорд и где одно-единственное малозначительное падение ведет к тому, что все прочее тоже начинает рушиться и опрокидываться, — короче, к целой лавине таких же незначительных одиночных явлений, расходящихся веером, ведущих к ветвящемуся каскаду мелких событий, происходящих в быстрой последовательности и так тесно связанных, что они становятся похожими на одно очень большое событие, — и вот вся выстроенная из тщательно расставленных друг за другом столбиков композиция выходит из состояния покоя и начинает свое кажущееся бесконечным нарастающее и неудержимое движение.

— С кем ты разговаривал? — спросила Джоу, подходя к парапету.

— Не имею понятия, — солгал я, — Даже не сумел вспомнить, чей это номер.

Она сунула мне в руку низкий бокал. В нем было виски со льдом, а наверху сидело яблоко, ни дать ни взять толстая румяно-зеленая задница на эдаком прозрачном унитазе. Я посмотрел на свою подругу поверх затемненных очков. Она выудила веточку сельдерея из своей «Кровавой Мэри», и наши бокалы чокнулись.

— Тебе надо поесть.

— Я не голоден.

— То-то и оно.

Джоу была низенького росточка, с очень густыми черными волосами, коротко подстриженными, и нежной белой кожей, проколотой в самых разных местах. У нее был широкий рот, как у рок-звезды, что нельзя было назвать неуместным, поскольку она занималась пиаром на лейбле «Айс-Хаус». Сегодня она оделась, считай, под Мадонну времен «Утонувшего мира»[1 - «Drowned World» — сингл Мадонны с альбома «Ray of Light» (1998). ] — на ней были черные колготки, коротенькая юбка из шотландки и потертый кожаный пиджачок поверх драной футболки, с большим искусством доведенной до такого состояния. Я знал, что многие, и даже не только американцы, отзываются о ней как об остроумной, миленькой и зажигательной, — хотя, как правило, не более одного раза. Она была с норовом, отчего я и соврал насчет телефонного звонка, это вышло как-то машинально, ведь никакой серьезной причины для вранья не имелось. Ну, почти никакой.

Я взял яблоко и вонзил в него зубы. Выглядело оно потрясающе, но на вкус так себе. Пожалуй, Джоу оказалась права, и мне действительно следовало что-нибудь съесть. На завтрак у нас с ней было только по апельсиновому соку и по несколько дорожек кокаина. Вообще-то в последнее время я баловался им совсем мало, но у меня есть на этот счет своя теория, гласящая, что негоже укокошиваться на ночь глядя и насиловать отгулявший свое организм, ведь тогда есть хороший шанс выкинуть из жизни весь следующий день; лучше уж вынюхать еще в светлое время, а затем ненавязчиво перейти к алкоголю и таким образом соблюсти нечто, отдаленно напоминающее обычный суточный ритм.

В результате на этой свадьбе, состоявшейся днем, мы с Джоу почти ничего не съели — наверное, надо было действительно себя заставить, во избежание эксцессов. С другой стороны, яблоко оказалось слишком уж неаппетитным. Я положил его на кирпичный парапет, который мне был по грудь, — оно вздрогнуло и покатилось к самому краю, готовясь упасть. Мне удалось подхватить его и тем уберечь от падения с высоты доброй сотни футов на разбитый асфальт заброшенной автостоянки. Хотя, пожалуй, на сей раз она выглядела не такой уж заброшенной. Мой приятель Эд оставил на ней свой сияющий лаком новехонький желтый «порш», только у другого конца, поближе к воротам. Все же остальные припарковались с другой стороны здания старой фабрики, где мы сейчас находились, на почти неестественно пустой и тихой улочке.

Кулвивдер и Фэй вот уже года два как поселились в этом еще не успевшем стать фешенебельным уголке лондонского Ист-Энда к северу от пристани Кэнэри-Уорф, хотя и прекрасно понимали, что дом в любой момент могут снести. Фабричному зданию из красного кирпича было больше ста лет. Первоначально тут делали всякую всячину из свинца — например, «оловянных» солдатиков и дробь (для ее производства, оказывается, нужна была высоченная башня, с самого верха которой капельки расплавленного металла падали бы в большой бассейн, заполненный водой). Отсюда и высота всей постройки: восемь этажей с невероятными потолками, где последний десяток лет или около того находились в основном студии художников.

Кулвиндер и Фэй снимали половину чердака, превратив его в пентхаус в нью-йоркском стиле — большой, просторный и гулкий. Там все было выкрашено в белый цвет, как в картинной галерее, и большинство помещений можно было легко спутать одно с другим, зато там имелось то, что люди, связанные со сценой, называют «объемами». Объемов там было хоть отбавляй, и их чуть ли не до краев заполнял всяческий минимализм — правда, очень дорогой и высокохудожественный.

Увы, какому-то застройщику в конце концов удалось заполучить разрешение на снос, так что дому оставалось простоять всего неделю-две. Кул и Фэй уже купили жилье в Шордитче. Это приобретение, похоже, подвигло их на дальнейшие свершения, потому они и вступили утром в законный брак (церемонию мне пришлось пропустить — утренний эфир), а вернувшись с регистрации, устроили нынешнюю пирушку в своем пентхаусе. Во время которой, как я уже рассказал, мы с Джоу почти ничего не съели.

Нахмурившись, я полез пальцем в бокал, выковырял оттуда лед, а потом высыпал его блестящие на солнце кубики на широкий кирпичный парапет.

Джоу пожала плечами.

— Лед входил в комплект, дорогуша, — проговорила она.

Я отхлебнул холодного виски и бросил взгляд в сторону невидимой отсюда Темзы. Терраса, окаймлявшая крышу, выходила на юг и на восток, с нее открывались туманные дали — под кучевыми облаками, плывшими над небоскребами, что недавно выросли близ Кэнэри-Уорф, к бесконечным хаотично застроенным равнинам Уэссекса. Свежий ветерок холодил мои мокрые пальцы.

Мне совсем не нравилось, когда Джоу называла меня «дорогуша». Звучало как-то слишком уж нарочито. И вместо «танцы» она иногда говорила «танцульки». Выросла она в шикарном районе Манчестера, но, послушав ее, можно было подумать, что она родом из какого-то местечка между Манхэттеном и кварталом Мейфэр[2 - Mayfair — дорогой район в центре Лондона: между Сохо, Сент-Джеймс-ским парком, Гайд-парком и Оксфорд-стрит. ]. Я смотрел на тающие льдинки, медленно превращающиеся в маленькие лужицы на кирпичной кладке, и размышлял, нет ли каких похожих мелочей, связанных со мной, которые могли бы вызывать раздражение у Джоу.

Резким движением я смахнул полурастаявшие ледышки за борт, на усеянный трещинами асфальт автостоянки.

— Кен, Джоу, — обратился к нам подошедший Кулвиндер, — как поживаете?

— Прекрасно, Кул, — сообщил я ему.

На нем был клевый черный костюм с белой рубашкой и воротником в стиле Джавахарлала Неру. Кожа у него была насыщенного цвета, блестящая, напоминающая темный мед, а еще — большие влажные глаза, в данный момент прикрытые очками в серебристой оправе от Окли. Он был концертным промоутером и принадлежал к тем возмутительным типам, которым ничего не стоит попадать в струю моды, в особенности когда они откапывают какое-нибудь старье, о котором все и думать забыли, но которое — стоит его вытащить на белый свет кому-то вроде Кулвиндера — внезапно начинает пользоваться успехом, потому что все вокруг понимают, как на самом деле классно все это на нем смотрится.

— А как ты, жизнь в браке тебя все еще устраивает?

Он улыбнулся:

— Пока очень недурно.

— Милый костюмчик. — Джоу тронула Кула за рукав.

— М-да… — произнес Кул и, приподняв руку, принялся разглядывать ткань, — Подарок от Фэй к свадьбе.

Фэй работала журналисткой на той же радиостанции, что и я, читала новости; они с Кул ом и повстречались-то однажды вечером в нашем «рабочем» пабе. Кажется, я когда-то в прямом эфире назвал Фэй «хорошенькой».

— Когда вы отправляетесь в Нью-Йорк? — спросил я.

Они собирались поехать на медовый месяц в Штаты: Нью-Йорк и Йосемитская долина. Всего шесть дней, это из-за работы Кула, а затем, на следующей неделе, переезд на новое место жительства.

— Завтра.

— Где собрались остановиться?

— «Плаза», — сообщил Кул и пожал плечами, — Фэй всегда хотелось там побывать, — Он отпил пива «Хобек» из бутылки.

— Полетите на «конкорде»? — осведомилась Джоу.

Кул обожал путешествовать стильно, даже по Лондону он ездил в «фантомасовском» «Ситроене DS».

— Нет, — помотал он головой, — их пока еще снова не пустили[3 - После аварии 25 июля 2000 г. эксплуатация сверхзвуковых лайнеров «конкорд» была приостановлена и возобновилась 7 ноября 2001 г.; окончательно их полеты прекратились в 2003 г.].

Джоу посмотрела на меня с упреком.

— Кен ни за что не повезет меня в Штаты, — поплакалась она Кулу.

Тот взглянул на меня, вопросительно приподняв брови.

Я шевельнул плечами.

— Пожалуй, следует подождать, пока они там не восстановят демократию.

Кулвиндер хмыкнул.

— Ты так сильно недолюбливаешь Дабью?[4 - Dubya (Дабья) — прозвище Буша и среди друзей, и среди противников; от обычного в южноамериканских штатах редуцированного произношения Double-U-B. ]

— Вообще-то да, но не в этом дело. Просто я сохранил какую-то старомодную веру в то, что, если проигрываешь гонку, приз тебе доставаться не должен. Если ты его получаешь в результате манипуляций с голосами, если полиция в штате, где заправляет твой братец, не пускает черных на избирательные участки, если толпа правых штурмует пункт подсчета голосов, а Верховный суд битком набит свиньями-рес-публиканцами, это называется… погоди-ка. тут, черт побери, кажется, есть официальный термин? Ну да, государственный переворот.

Кул покачал головой и одарил меня взглядом своих больших темных глаз.

— О, Кен, — проговорил он с грустью, — ты опять сел на своего конька; и не высоко там тебе, не пора спуститься на землю?

— У меня таких целая конюшня, Кул, — возразил я.

— Засада, — проговорила Джоу, уставясь на дисплей мобильника.

Я и не слышал, как тот зазвонил: обычно она ставит его на режим вибрации. (Что с полгода назад помогло мне придумать прикол, ставший одной из самых долгоиграющих и успешных хохм в программе, которую я веду. Долгоиграющей в том смысле, что я до сих пор время от времени к ней возвращаюсь, и успешной по нашим извращенным меркам, когда меня и моего режиссера очень радует, если в результате к нам приходят десятки жалоб на нашу грубость и непристойность — что много против нормального их количества, обычно не столь уж большого.)

Джоу сердито нахмурилась, нажала на кнопку и героически произнесла абсолютно неискренним жизнерадостным тоном:

— Тодд, это ты? Как дела? Нужна моя помощь?

Она покачивала головой и издевательски лыбилась в трубку все время, пока Тодд, один из ее боссов в «Айс-Хаусе», по слухам абсолютно неадекватный во всех отношениях, что-то ей говорил. Она отвела в сторону трубку и скорчила страдальческую гримасу, потом отвернулась и снова поднесла ее к уху.

— Понятно. Это не может подождать? — проговорила она, медленно прохаживаясь по широкой террасе. — Хорошо… Нет… Понимаю… Да… Да… Нет, конечно…

— Ну а как насчет тебя, Кен? — спросил Кул, облокачиваясь на парапет и поглядывая на Джоу, которая теперь стояла уже в нескольких шагах от нас, издали тыча в телефон отставленным средним пальцем, однако продолжая издавать в него какие-то звуки, — Джоу еще не собирается сделать из тебя честного человека?

Я перевел взгляд на него.

— Свадьба? — мягко спросил я и опять посмотрел на Джоу, — Ты говоришь о свадьбе?

Он только ухмыльнулся. Я тоже облокотился на парапет и переключил внимание на постепенно темнеющую мякоть яблока.

— Не думаю. Мне одного раза хватило.

— А как Джуди?

— Насколько я слышал, у нее все хорошо.

Моя бывшая в настоящее время жила с каким-то полицейским в солнечном Лутоне.

— Общаетесь? — задал вопрос Кул.

— Очень редко, — пожал я плечами.

Тут надо было осторожно, потому что мы с Джуди время от времени пересекались, после чего все иногда заканчивалось в постели, несмотря на тот неприятный осадок и то взаимное недовольство, которые обычно остаются после развода. Но мне совсем не хотелось, чтобы об этом кто-то знал, например Джоу или новый дружок Джуди в его полицейской форме. Собственно, это совсем не стоило того, чтобы болтать на такую тему с приятелями. Да и вообще, подобного не случалось вот уже более полугола, так что, кажется, все действительно осталось в прошлом. Может, и к лучшему.

— Вы с Джоу встречаетесь примерно с того самого времени, когда познакомились и мы с Фэй, — пустился в воспоминания Кул.

Джоу теперь находилась на другом конце террасы, она облокотилась на парапет, обращенный к югу, все еще разговаривала по телефону и при этом трясла головой.

— Так давно?

— Да, около восемнадцати месяцев, — Он опять отпил из бутылки и посмотрел невидящим взглядом куда-то сквозь меня и Джоу, — Я думал, вы либо остепенитесь, либо расстанетесь, — произнес он тихо.

Я позволил себе проявить то удивление, которое действительно почувствовал при его словах.

— Почему?

— Кен, твои связи с женщинами редко продолжались дольше полутора лет. В среднем около года.

— Господи, Кул, ты что, вел им учет?

— Нет, — покачал он головой, — у меня просто хорошая память, и я вижу закономерности.

— Ну… — начал я и, возможно, дал бы ему отчасти понять, что наши с Джоу отношения на пороге того, чтобы зайти в тупик, но тут она захлопнула свой мобильник и быстрым шагом вернулась к нам.

— Проблемы? — спросил я.

— Ага, — подтвердила она и чуть не плюнула. — Опять эти мудаки из «Аддикты».

«Аддикта» являлась последней горячей находкой фирмы «Айс-Хаус». Воплощение уловленного момента; их время было здесь и сейчас. Мне вроде как даже нравилось то, что они исполняют: мелодичный английский грандж с оазисами удивительной меланхолии, но из солидарности с Джоу я уже начинал их ненавидеть — такой обычно надежный источник сведений заставлял верить, что они и впрямь самые поганые и вонючие задницы, с которыми кому-либо из нормальных людей только приходилось иметь дело.

— Этот гребаный никчемный сученыш хочет, чтобы я отправилась поддержать их под их сраные локотки, пока этот гребаный супердрагоценный придурок, который только и умеет, что нажимать на кнопку фотоаппарата, будет расставлять их на фоне вонючего «бентли» или чего-то еще в том же роде. Все должно было произойти еще вчера, но этот гребаный болван, видите ли, позабыл мне сказать! — И она пнула парапет ботинком «Док-Мартенс». — Вот сученыш.

— Ты расстроена, — заметил я, — понимаю.

— Кен, пошел ты… — выдохнула она и ринулась в чрево пентхауса.

Я проводил ее взглядом. Пойти следом и попытаться ее успокоить или действительно оставить ее наедине с самой собой, чтобы не вышло еще хуже? Я колебался.

Джоу на минутку остановилась, чтобы перемолвиться с Фэй, которая проходила мимо нее с группкой гостей, а затем ушла. Через пару секунд Фэй уже улыбалась мне и представляла спутников, так что возможность улизнуть и попробовать успокоить мою подругу оказалась упущенной.

— Кен! Думала, ты меня избегаешь.

— Эмма! Если бы… — возразил я, присаживаясь рядом с ней на одну из двух сияющих хромом и кое-где обтянутых черной замшей кушеток, размещенных в одном из главных «объемов».

Мы подняли бокалы и чокнулись.

— Выглядишь потрясно, — сообщил я ей.

Простенькие джинсики, свободная шелковая блуза и ленточка в волосах, как у Алисы из Страны чудес, но Эмма действительно смотрелась классно. Конечно, мы все тогда были подшофе, но дело заключалось, разумеется, вовсе не в том, ничего общего с теми разговорами в подпитии, когда все бабы кажутся красавицами. Она же только слегка приподняла брови.

Эмма была женой Крейга Виррина, моего лучшего друга, с которым мы учились в одной школе в те времена, когда я жил в Глазго; у нас с Крейгом, когда мы ходили в пятый и шестой выпускные классы, образовалась там своя маленькая, состоявшая всего из двух человек команда, но потом он уехал, пошел учиться в Лондонский университет и уже через год обзавелся женой и маленькой дочкой. Тогда как меня злокозненные учителя сделали козлом отпущения под тем надуманным предлогом, что я, видите ли, плохо подготовился к экзаменам, и я остался дома, готовить чай и добывать наркотики для еще более ленивых и беспутных диджеев с радиостанции «Стратклайд-Саунд».

Эмма была и стильная, и забавная, и привлекательная, и все это в той мягкой, милой и ненавязчивой манере, которая свойственна некоторым блондинкам; она всегда нравилась мне до безумия, но все то, что соединяло нас, дало трещинку из-за того печального и заставившего нас терзаться виной секрета, о котором мы, конечно, никому не рассказывали и который состоял в том, что однажды — всего один раз — мы с ней переспали. Когда это случилось, они с Крейгом как раз переживали трудную полосу: он загулял на стороне, она об этом узнала — впрочем, теперь они опять разошлись, вот уже года два как… но все равно. Жена моего лучшего друга — и о чем, черт меня подери, я тогда думал? Следующее утро выдалось, наверное, самым поганым за всю мою жизнь. И ей, и мне стало так стыдно, что попросту не имело смысла притворяться друг перед дружкой, будто все является не тем, чем было на самом деле, — а именно, колоссальной ошибкой.

Похоже, это и есть одна из тех вещей, о которых мечтаешь, чтобы ничего подобного никогда с тобой не случалось. Но из памяти такое не выкинешь, хотя мы и старались сделать это изо всех сил, и только время несколько притупило чув-ство вины, однако все-таки иногда, когда наши с ней взгляды встречались, возникало ощущение, что все произошло только вчера, и нам приходилось отводить глаза. Я жил в нескончаемом страхе, что Крейг может узнать.

Думаю, это отчасти напоминало те случаи, когда мы с Джуди оказывались в одной постели после нашего с ней развода, но здесь присутствовало и нечто совсем другое. Это была еще одна связь, о которой я никому не мог рассказать. Если задуматься, то я вообще не смог бы никому рассказать о большинстве своих связей, интрижек, или как там их еще, — либо по одной, либо по другой причине. И разумеется, я не стал бы никому говорить о своих серьезных делах с Селией — Селией сноровистой, Селией сексапильной, Селией сногсшибательной, — никогда. Бог ты мой, если бы человек поверхностный задумал взять у меня интервью о моей личной жизни, он бы ушел под впечатлением, что во флирте мне нравится привкус опасности, но в данном случае была даже не просто опасность, здесь могло дойти до нешуточной беды, а то и хуже.

В минуты уныния мне порой приходило в голову, что все эти заморочки — а то даже и какая-то одна из них — когда-нибудь могут свести меня в могилу.

— Давненько тебя не видела, — наклонясь ко мне, произнесла Эмма так тихо, что ее слова почти растворились в окружающем нас гвалте.

— Закрутился, жизнь прямо бурлит.

— С этим не поспоришь. Я видела, в каком бурном настроении выскочила отсюда Джоу и как ее при этом штормило.

— О нет, это еще не шторм. Хотя, конечно, не самая обычная ее походка. Так, где-то посередке; скорее просто поспешная.

— Что ты ей сказал?

— На этот раз я вообще ни при чем. Просто напряг по работе, оттого и буря. Где Крейг?

— Забирает Никки, — Она взглянула на часы, — Скоро придет.

— Ну а как прекрасная…

— А как там твоя программа? — перебила меня Эмма.

— Ты еще спрашиваешь! — Я притворился обиженным, — Не слушаешь, что ли?

— Ты меня отвадил, когда говорил, что оружие должны иметь одни преступники.

— Собственно, мы, кажется, выразились не совсем так.

— Может, стоило выражаться яснее. Так что ты сказал?

— Не помню, — солгал я.

— Нет, помнишь. Что преступники должны иметь оружие.

— Вовсе нет! Совсем другое. Я привел такой довод: если вы заберете оружие у нормальных законопослушных людей, то получится, будто оружие останется у одних преступников. На самом деле довод очень дерьмовый и придуман теми, кто просто хочет иметь оружие.

— Почему?

— Потому что именно обыкновенные законопослушные граждане и сходят с ума, а потом отправляются в какую-ни-будь начальную школу и там открывают огонь по детям; по сравнению с ними уголовники пользуются оружием куда более осмотрительно и ответственно. Для них оружие является обычным орудием труда, которое они используют против других преступников, а вовсе, добавил бы я, не против целого класса детишек, которым не исполнилось и восьми.

— Ты сказал: преступники должны иметь оружие — это цитата. Я слышала.

— Если я это и сказал, то преувеличивая, для комического эффекта.

— По правде сказать, я не думаю, что это…

— Ты, кажется, пропустила целый кусок моих рассуждений, — остановил ее я, — Помнится, мы пришли к выводу, что оружие можно давать только тихим психам и людям, с головой ушедшим в себя, а там уже как получится, преступники они или нет. Потому что сходят с ума только тихони. Ты не замечала? А потом их потрясенные соседи твердят одно и то же: он всегда был такой спокойный, мы и подумать не могли… Так вот: оружие — только психам. В этом весь смысл.

— Ты сам себе противоречишь. Только что ведь говорил — мол, оружие должно иметься у всех.

— Эмма, я же профессиональный спорщик. Зарабатываю на жизнь, говоря всякую всячину всем наперекор. Может, я передумал. Осознал вдруг, что играю на руку тем, кто заявляет, будто Америка и Израиль превратились в благословенный рай, царство мира и порядка благодаря тому, что там каждый вооружен до зубов.

Эмма усмехнулась.

— Однако, — возразил я только что сказанному, делая патетический жест рукой, в которой не было виски, — статистика не больно-то на их стороне. В Швейцарии тоже вот оружия много, а преступлений, связанных с его применением, не очень.

Эмма заглянула в свой стакан и легонько его встряхнула, закрутив содержимое водоворотом.

— В Штатах ты бы долго не продержался, — пробормотала она.

— Почему? — спросил я с удивлением.

— Тебя бы прикончили.

— Что? — Я рассмеялся. — Там даже Говарда Стерна[5 - Говард Аллен Стерн (р. 1954) — американский теле- и радиоведущий, юморист, эпатажный скандалист.] никто до сих пор не подстрелил.

— Я, скорее, имела в виду ревнивых мужей, бойфрендов и так далее.

— Ага. — Я выпил залпом остатки своего виски, — Вот это уже действительно совсем новый поворот темы, — Я встал, — Тебе принести еще выпить?

В длинной блестящей галерее, которая служила кухней, Фэй сметала с кафельного пола осколки разбитого бокала. Развозчики, только что доставившие еще несколько охлаждающих контейнеров с едой, распаковывали их. Я начал протискиваться сквозь толпу людей, которых едва знал, и мимо своих приятелей-рекламщиков, говоря направо и налево «Привет!», «Здравствуй!», «Как дела?», улыбаясь и похлопывая по плечу, пожимая протянутые руки.

Кул стоял, прислонившись к кирпичного цвета холодильнику «SMEG», а какой-то «пиджак» с багровым лицом и тоненьким кейсом тыкал его в грудь и что-то втолковывал.

— …понимаешь, обязательно выйти сегодня на работу хотя бы после перерыва, — говорил «пиджак», — Намечено совещание.

Кул пожал плечами:

— Приятель, я организую концерты. Работаю без выходных. Это первый день, когда мы оба смогли все бросить к черту и что-то устроить.

— Ну ладно, так и быть, на этот раз ты прощен, — заявил багровый «пиджак», покачиваясь, — Но больше чтобы этого не было, — И он громко расхохотался.

— Ха-ха, — подхватил Кул.

— Да, и чтобы больше ни-ни, — повторил «пиджак», направляясь к выходу. — Ну, это было потрясающе. Потрясающе. Спасибо. Спасибо за приглашение. Получилось великолепно. Надеюсь, вы будете счастливы.

— Спасибо, что пришел. Береги себя.

«Пиджак» на кого-то наткнулся и разлил виски.

— Извиняюсь, извиняюсь.

Он обернулся и поискал глазами Куда, чтобы помахать ему рукой, но тот уже повернулся и пошел в сторону главного в его пентхаусе «объема».

Я занялся самообслуживанием и плеснул себе какого-то ординарного виски, затем увидел, что кто-то принес бутылку «лафройга» бочковой крепости, так что я отставил свой первый бокал и налил этого напитка богов во второй, после чего пошел к холодильнику за льдом.

— Привет, Кен!

Я закрыл дверцу холодильника и увидел Крейга — того самого, который считался моим лучшим другом (по Шотландии). С его обычной слегка застенчивой усмешкой и в какой-то потрепанной, мятой одежде, на бритой голове круглые очочки. В ту пору, когда цвет его волос еще поддавался определению, они у него были черными, как и у меня; может, вились немного больше. Мы с Крейгом всегда были схожей, довольно стройной комплекции, только с третьего класса старшей ступени школы я обгонял его на пару дюймов. Нас иногда принимали за братьев, что каждый из нас считал для другого незаслуженной лестью. У нас были глаза разного цвета — у него карие, а у меня голубые. Рядом с Крейгом стояла, балансируя на костылях, его дочь Никки. Чтобы узнать ее, мне потребовалось несколько секунд.

В последний раз я видел Никки больше года назад, когда она еще училась в школе; угловатая, неловкая, она все время краснела. А теперь вытянулась и стала такая же высокая, как отец, и такая же красивая, как ее мама. У нее были длинные шелковистые волосы, золотистые, но с рыжинкой, наполовину скрывающие бледное личико с тонкими чертами, прямо-таки сияющее молодостью и здоровьем.

— Крейг! Никки! — воскликнул я. — Девочка, ты выглядишь неподражаемо, — я посмотрел на ее свежезагипсован-ную ступню, торчащую вперед под некоторым углом из-под высоко подвернутой штанины джинсов, — но ты, кажется, сломала ногу.

— Футбол, — И она повела плечами, так широко, насколько позволили костыли.

Мы с Крейгом обменялись тычками и похлопали друг друга по спине в полном соответствии с каледонской традицией, предписывающей подобное поведение для всех давно не видевшихся земляков-шотландцев. Я обнял и Никки, но несколько более сдержанно. Она как бы наклонилась, чтобы попасть в мои объятия, и «клюнула» меня в щеку. От нее пахло той сельской свежестью, какая встречается лишь на приличном расстоянии от Лондона.

— Слышал, ты в Оксфорд надумала, ага? — проговорил я, глядя на нее и качая головой.

Она покивала.

— Угу… Просто воду или что-нибудь вроде того, — Эго она уже обращалась к отцу.

— Китайский, кажется? — спросил я.

— Эге, — кивком подтвердила она.

— Здорово. Тебе повезло. Сможешь научить меня ругаться по-мандарински.

Она хихикнула, внезапно опять превратившись в ребенка.

— Если только пообещаешь делать это в прямом эфире, дядюшка.

Я втянул воздух сквозь зубы.

— Умоляю, не называй меня дядюшкой, о’кей? Подари мне, старику, немного счастья, пусть люди подумают, что ты просто шальная девчонка, которую мне случайно удалось подцепить.

— Кен! — И она заехала мне по ноге костылем.

— Эй ты, — пробормотал я, потирая голень, — должен же я поддерживать репутацию. Или придерживать.

— Ты ужасен!

— Да ладно тебе. Пойдем лучше где-нибудь присядем, — предложил я, протягивая руку, чтобы она могла опереться, и объявил: — Крейг, нам здесь больше делать нечего, мы двинем туда.

Он помахал мне рукой. Никки мотнула головой, подавая знак, чтобы я шел впереди.

— Хромай за мной, — распорядился я и стал протискиваться сквозь толпу, направляясь к главному «объему», а Никки заковыляла следом.

Я обернулся, чтобы опять взглянуть на нее, когда мы выбрались из кухонной толчеи, и вздохнул:

— Ах, Никки, Никки!

— В чем дело?

— Знала бы ты, сколько сердец разобьешь в Оксфорде, малютка.

— Ага, значит, вместо того чтобы ломать кости, ты советуешь взяться сразу за внутренние органы, удачная мысль.

— М-да. Так, значит, футбол?

— Девчонки, знаешь ли, нынче тоже в него поигрывают.

— Господи, не может быть! И как только вам не мешают длинные юбки… Ой! Да поосторожней ты с костылями!

— Ну…

— И кем ты на поле?

— Форвардом; меня сбили как раз в штрафной. Кстати, это был бы хет-трик.

— Вот свинство!

— Никки, Никки. Эй, Никки! — Откуда-то появилась Эмма. Она крепко обняла дочь, аж глаза закрыла.

Я немного помаячил возле, но на диванчике, на который они присели, больше не нашлось места, и к тому же Эмма, такое впечатление, сознательно меня игнорировала. Я помахал Никки и побрел прочь. Пора втянуть еще пару дорожек, а то и сыграть быстренько разок-другой на приставке «Плей-стейшн-2», которая, как я знал, есть у Кула (если вам кажется, что я похож на мальчугана, которому родители не хотят или не могут купить собственную игрушку, то, во-первых, умоляю простить мне мои приступы детства, а во-вторых, такая приставка еще недавно имелась и у меня, только я одной пьяной летней ночью сильно разозлился и выбросил ее за борт. Обитая на приспособленной под жилье барже, я иногда могу такое проделывать).

Занюхав пару дорожек, выпив еще пару бокалов и потрепавшись еще с несколькими людьми, я почувствовал себя лучше и опять вышел на террасу, чтобы насладиться открывающимся с нее видом и сделать несколько глотков свежего осеннего воздуха. Теперь, когда Джоу ушла, у меня появилось ощущение свободы, дополненное предвкушением открывающихся возможностей, ведь впереди заманчиво расстилались и остаток дня, и вечер. У меня имелась с собой парочка «Иво-8», и я подумывал, не закатить ли колесо. Хватит на остаток дня. Хотя это означало бы, что я опять войду в противофазу с Джоу, если доведется воссоединиться с ней до конца дня. Правда, если уж вклинились ребята из «Аддикты», на скорую встречу с ней я могу не рассчитывать, но кто знает.

Чья-то рука обняла меня за пояс. Затем ко мне прижалось ласковое тело, последовал поцелуй в щеку и вкрадчивый, как у кошечки, голосок прошептал:

— Привет, мур-мур-мур.

— А, Эйми, привет и тебе.

Мы с Эйми ладили. Вообще-то первоначально она считалась одной из подруг Джоу, но, мне думается, последнее время наши с ней отношения развивались гораздо лучше, чем отношения между нею и Джоу, которая, похоже, к ней охладела. Эйми была почти одного роста со мной; ее ухоженные, доходящие до плеч темновато-белокурые волосы вились от природы. А еще у нее имелись очень длинные ноги и потрясающая фигура. Вместе с тем она словно попала в какую-то временную петлю, потому что, будучи на год младше Джоу, одевалась и вообще вела себя так, словно была на пять или даже на десять лет старше. Пресс-секретарь в фирме, занимающейся лоббированием всевозможных проектов.

— Хорошо выглядишь, Кен.

Эйми выгнулась назад, развела руки, и ее локти легли на кирпич парапета. На ней были жемчуга, синяя блуза и юбка-миди с длинным жакетом, а также баскетбольные туфли.

— Аты, как всегда, выглядишь крайне аппетитно, — проговорил я с улыбкой.

Мы с Эйми частенько встречались, чтобы на пару съесть ланч. И все время флиртовали и подшучивали друг над другом, вот уже с год изображая страстный роман, но оба знали, что на самом деле до этого никогда не дойдет. Ну, скорее всего, что так. Это с Эйми я не так давно разговаривал по телефону, когда пришлось разъединиться.

Она расслабленно улыбнулась и осмотрелась по сторонам.

— Джоу здесь?

— Была, но пришлось уйти. Работа.

— Опять эта аддиктивная банда?

— Именно.

Она изящно поднесла к губам свой бокал с белым вином и слегка пригубила.

— И как прошло венчание? — Несильный порыв ветра разметал ей волосы и забросил прядку налицо. Эйми ее сдула.

— Не знаю, — ответил я, — Меня там не было — сидел на работе, вел эфир.

— Поня-я-ятненько… Слушай, Кен, у тебя что есть при себе?

— Чутка кокса и пара доз экстази.

— Снежком не поделишься? Просто захотелось вдруг с чего-то кокаинчику, — И она мило наморщила носик, — У тебя бывает такое чувство?

— Да каждый божий день.

На свадебной тусовке присутствовала пара детишек и к тому же промелькнули двое журналюг, которым я не слишком доверял, поэтому в дальнем конце единственного на этом чердаке коридора мы отыскали подходящую комнату. Раньше здесь находился кабинет Фэй, а теперь стояло множество коробок, в которые она упаковывала подготовленное к переезду имущество.

Вернувшись вскоре на террасу, мы трепались друг с дружкой уже взахлеб, и тут Эйми заметила все еще лежащее на парапете недоеденное яблоко, взяла его и принялась разглядывать.

— Все в порядке, — успокоил я ее, — это наше.

Она бросила его мне. Вид у яблока теперь был отвратный: там, где я его надкусил, оно все покоричневело. Я перегнулся через кирпичную кладку и подержал яблоко на весу, примериваясь, куда оно может упасть, если его отпустить. Эйми, стоявшая рядом, тоже перегнулась через парапет. Я отпустил яблоко. Медленно переворачиваясь в воздухе, оно падало, почти исчезая из виду.

Ударившись об асфальт автостоянки, оно взорвалось множеством брызг, и его белые кусочки широко разлетелись по темной поверхности; я был в высшей степени удовлетворен.

— Прекрасно!

Эйми даже захлопала в ладоши. Перегнувшись через парапет, мы обменялись взглядами. Внезапно я опять почувствовал себя школьником.

— Послушай, — сказал я.

— Что?

— Давай еще что-нибудь сбросим.

— Мне только что самой пришла в голову подобная мысль.

— Я знаю.

Вот так и вышло, что мы в конце концов перекидали за парапет едва ли не половину того, что было на чердаке у Ку-ла и Фэй. Начали с фруктов.

— Что-то у них там многовато еды, — заявила Эйми, помогая мне подтаскивать к парапету апельсины и бананы; сбросив их, мы принесли дыню и еще яблок.

Затем стали разглядывать на асфальте в сотне футов под нами результаты своих трудов. Они нас разочаровали.

— Как-то не очень, да? — сказал я, в очередной раз оглядывая раздавленное месиво, оставшееся от пары сброшенных нами апельсинов. — Похоже, цитрусовые не подойдут. Фрагментация у них подкачала.

— И у бананов тоже.

— Согласен. Давай-ка вернемся к яблокам.

— А еще у нас есть дыня. С ней должно здорово получиться.

— Да, я возлагаю на дыню большие надежды.

— Давай сбросим одновременно два яблока, ты и я.

— Хорошая мысль. Давай на счет «три». Раз, два, три!.. Вот это круто!

— Отличная синхронизация! Давай теперь сбросим сразу четыре. По два каждый.

— У нас осталось только три яблока.

— Пойду принесу еще. Смотри не бросай дыню без меня.

— За кого ты меня принимаешь?

— Эй, вы че тут вдвоем делаете?

— Привет, Эд. Сбрасываем фрукты на автостоянку. Надеюсь, ты не против? Тут все о’кей, ничего страшного. От твоей машины они падают далеко.

— Черт побери, приятель, надеюсь, что так. Я купил ее только на прошлой неделе. Стоила семьдесят кусков.

Эд был моим общепризнанным лучшим другом (по Англии). Тощий, с лицом, которое частенько заставляло меня задумываться, как мог бы выглядеть чернокожий Марк Э. Смит[6 - Марк Эдвард Смит (р. 1957) — лидер The Fall, выдающейся пост-панк-группы, основанной в 1978 г. в Манчестере.]: физия боксера-профессионала легчайшего веса, с выражением жестким и мягким одновременно. Клубный диджей, вечно нарасхват, играет два концерта за ночь, поспевая из клуба в клуб на вертолете. Должно быть, его «порш» стоил ему аж недельного заработка.

— Красивая машина, — сказал я, — только почему желтая?

— Да вот такой у «порше» злодремучий традиционный цвет.

— Традиционный? Как желтый может быть традиционным? Ну там синий или зеленый, ют это традиционные цвета. Даже красный, но уж никак не желтый. Желтый традицио-нен для игрушечных грузовичков — «Джей-си-би» там или «Тонка». Ну, в крайнем случае зеленовато-лимонный, это если «Кавасаки». Но никак не желтый.

— Нуты и намолотил тут дерьма, — рассмеялся Эд. — Чем удолбался-то?

— Привет, Эд, — поздоровалась Эйми, принесшая наконец недостающее яблоко, — Вот, достала.

— Спасибо! Клетчаткой, — сказал я уже Эду, поднося яблоко чуть не к его носу, — Большой кучей клетчатки.

— Готов?

— Го… постой-ка! — воскликнул я с негодованием. — Оно же надкушено!

— Ага, — кивнула Эйми, — его кто-то ел.

— Где быйли твои глайза? — произнес я на чистейшем дублинском диалекте.

Она только пожала плечами и заняла позицию у парапета, держа на весу два яблока, готовые к сбросу.

— Готов?

— Готов! — отозвался я.

— На фига вы все это делаете? — спросил Эд, когда мы пустили яблоки в свободный полет, — А, Кен? — (Мы с Эйми сосредоточенно наблюдали за тем, как яблоки устремляются навстречу своей гибели.) — Какого…

Яблоки разлетелись на мелкие брызги, как и было задумано.

— Ух, ё-мое! — выдохнул Эд, — Видал?

— Вот зачем, — сказал я.

— Клево, приятель.

— Дыню? — предложила Эйми.

— Определенно, — согласился я и прикинул на руке ее вес.

— Дай мне! — попросил Эд. — Дыню, чур, сброшу я!

Мы с Эйми переглянулись.

— Ну же, — настаивал Эд, — Я ище так ничё и не сбросил.

— Тогда тебе нужно пройти испытание, — сказала Эйми сурово. — Надо принести что-нибудь подходящее для сбрасывания, а то мы не возьмем тебя в свою команду.

— Да, — кивнул я, — ты еще не прошел обряд посвящения.

— Щас чё-нибудь притараню! — Эд рванул было в сторону пентхауса, но остановился, — Погодь! Давай сперва поглядим, как полетит дыня.

Я взял дыню обеими руками, вытянул их над парапетом — и разжал пальцы.

Эйми взвыла от восторга, и мы с ней хлопнули ладонь в ладонь.

— Потрясающе!

— Зашибись, приятель!

— Офигенное занятие!

— Надо еще фруктов.

— Я добуду ище, добуду ище.

— Если так, тебе повезет.

— Ага, на фруктовом фронте большой кризис.

— Тогда я притараню чё-нибудь другое.

— Что именно?

— Не знаю, какую-нибудь фигню, чё-нибудь старое и ненужное.

— Ты что, не видел, куда пришел? У них в гостиной все как в операционной, никакого хлама, они его просто не держат.

— Они ж переезжают, приятель, должно ж у них быть хоть чё-то, чё им не жаль выбросить.

— Разумно. Попробуй это найти.

— Давайте попробуем вместе.

— Даже еще и лучше.

— Что вы туг затеваете? — осведомился подошедший Кул.

— Вот кто нам нужен! — воскликнул я.

Кул уже находился в подпитии, глаза у него немного остекленели. Ему никогда не требовалось много, чтобы напиться.

— Кул, у тебя должно быть полным-полно барахла, с которым надо расстаться, ну же, признайся.

— Ну, в общем…

Вскоре большинство пришедших на торжество приняли участие в нашей затее, то и дело бросая через парапет всякую всячину. Для супружеской пары, исповедующей минимализм, у Кула и Фэй накопилось поразительное количество вещей, о которых они не собирались грустить после того, как покинут свой чердак: уйма всевозможных кухонных принадлежностей, таких как миски, тарелки, стеклянные банки, сломанная соковыжималка, отслуживший свое термос, вышедшие из моды фужеры, мерзкого зеленого цвета набор для фондю… затем еще ворох подаренных родителями Фэй безделушек, которые моим друзьям никогда не нравились; они даже убрали сей кошмар подальше, чтобы его никто не увидел, но боялись выбросить — а вдруг родители все-таки надумают заехать в гости (эти мещанские украшения были под стать родителям Фэй, такие же ужасные), за ними последовали вещи более крупные: Фэй с Кулом вошли во вкус и получили горячую поддержку от всех присутствующих; вскоре появились морально устаревший телевизор, неработающая стереосистема, забарахливший радиоприемник и, наконец, бутылки, множество бутылок.

— Моя машина, ешкина медь! — завопил Эд, когда сразу с полдюжины бутылок отправились в полет.

Они более или менее одновременно раскокались, последовал взрыв восторженных криков.

— Все это происходит на вполне приличном расстоянии от твоей гребаной машины, Эд, — попробовал я его успокоить.

— В таком деле, приятель, всегда трудно сказать наверняка. Вот, например, как нащёт моих шин? Они новехонькие, с иголочки. Стоят целое гребаное состояние.

— Бескаркасные кресла? — радостно взвизгнула Эйми и зашлась смехом, когда один из куловских дружков-промоу-теров протиснулся сквозь толпу, неся в высоко поднятых руках две штуковины, свисающие как здоровенные коричневые мошонки.

— У тебя… У тебя были бескаркасные кресла? — спросил я у Куда.

Он пожал плечами:

— Обещай, что никому не скажешь.

— Что в них проку, — раздался чей-то голос, — они же не разобьются.

— Ни, — возразил промоутер (он хотел сказать «нет», однако, как и Эд, был родом из «Южниго Лондина»). — Но думаю, если б наверх них сронить чё потяжелыне…

— Блеск! — закричал я, глубоко впечатленный такой изобретательностью.

— Кул? — проговорила Фэй со смехом, в котором, однако, прозвучала некоторая неуверенность, — Я думала, это кресло тебе нравится?

— Да… ну… в общем, не очень, — пробормотал Кул. — Помоги-ка мне…

Мы взгромоздили большое кресло из дерева и металла на парапет, и сразу несколько рук протянулось, дабы половчее нацелить его так, чтобы, по мнению собравшихся, оно упало если не на оба бескаркасных недоразумения, так хотя бы уж на одно из них точно, — а затем мы его отпустили.

Когда кресло приземлилось, наши глотки исторгли единый ликующий вопль, потому что оно ударило по одной из «мошонок», откуда, как из шланга, брызнула мощная струя полистироловых шариков, пролетевших через всю автостоянку, превращенную теперь в живописную свалку; след их походил на белоснежное перо гигантской птицы, устремившееся в сторону ограды из провисших цепей.

— Послушайте, если мы сбросим аквариум, испытают ли рыбки состояние невесомости? Ну, так сказать, двойную невесомость?.. Да я просто шучу.

— Фэй, а этот старый стол тебе нужен?

— Я нашел еще бутылки!

Фэй посмотрела на Кула широко раскрытыми глазами. Затем прищелкнула пальцами.

— А, ящик этой жуткой «Кавы», который мой дядя купил в «Теско» чуть ли не задарма! Помнишь?

Кул взял обеими руками ее голову и поцеловал.

— Я так и знал, что когда-нибудь он пригодится для чего-то. Пить эту гадость все равно невозможно.

И он нырнул в чрево своего чердака. Последовал нескончаемый поток бутылок самой разной емкости, вдребезги разлетавшихся на асфальте под нестройное улюлюканье. Народ ставил оценки в баллах — и за технику, и за артистизм.

— Кен, это же ты все начал, правда?

Обернувшись, я увидел Никки с ее костылями, лицо у нее было сердитым.

Я поднял руки.

— Виноват, — произнес я, удивленный ее разгневанным видом, — А в чем, собственно, дело?

— Выбрасывать совершенно доброкачественную пишу дурно, Кен, — заявила она, покачивая головой, будто обращалась к ребенку, которому необходимо объяснять, что не следует разрисовывать обои мелками.

— Там лишь фрукты, да и то совсем немного, — заметил я, — да и те, скорее всего…

— Ох, Кен, — снова покачала головой Никки.

Она отвернулась и заковыляла прочь.

Кул явился с картонной коробкой, наполненной бутылками с надписью «Кава» на этикетках, и начал совать их в жадно потянувшиеся руки.

— Только для метания, — предупреждал он серьезным тоном. — Не пейте ни в коем случае.

Я решил было протолкаться сквозь ряды жаждущих «Ка-вы», но кружок, обступивший Куда, оказался слишком уж тесным.

К Эйми я вернулся с поднятыми руками.

— Не огорчайся, — утешила она меня.

Мы стояли, прислонившись спиной к выходящему на восток парапету. Эйми протянула мне руку для пожатия.

— Ты придумал хорошую игру, Кен. — Она раскраснелась, выглядела возбужденной.

— Ну уж не знаю, — проговорил я, не отпуская ее руки, — Прежде она мне нравилась больше.

— Правда?

Послышались новые радостные возгласы, это начали разрываться бутылки, полные «Кавой», причем достаточно громко.

— Сперва потрясите их, сперва потрясите! — закричал кто-то.

— Да уж, — вздохнул я, — можешь назвать меня пуристом, но такое ощущение, что душа всей этой затеи куда-то улетучилась, когда мы переключились с фруктов на все остальное и тем утратили свой любительский статус.

— Нельзя жить прошлым, Кен.

— Пожалуй, да.

— Мы можем гордиться, что стояли у истоков.

— Ты права. Так чья это была мысль, моя или твоя?

— Возможно, общая.

— Наверное.

— Точно.

— Великие умы мыслят одинаково.

— Просто пришло время, вот идея и родилась.

— Я имею в виду не авторство, а достигнутый результат.

— Судьба.

— Ее дитя[7 - «Дитя судьбы» — Destiny’s Child — популярное американское вокальное трио.].

— Синхронность.

— «Полиция»[8 - «Synchronicity» — альбом группы The Police, выпушен в 1983 г.],— произнес я в тот момент, когда ощутил свой мобильник (поставленный, кстати, на режим вибрации).

Когда я вытаскивал его из кармана пиджака, зазвучал и сигнал на телефоне у Эйми, это была какая-то классическая мелодия, которую я знал, но не мог вспомнить название.

— Ха-ха, — рассмеялась она, — вот уж действительно синхронность.

Я тоже рассмеялся и посмотрел на дисплей моего телефона; это был мой режиссер, звонивший из офиса. Услышав, что поблизости зазвонили еще два мобильника, я обратил внимание, что и стационарный телефон в пентхаусе, кажется, тоже трезвонит, и смутно подивился, какая такая спешная причина могла заставить сразу столько людей получить срочные вызовы, да еще в такое время, днем, в начале третьего, в сентябрьский вторник.

— Да, Фил, — сказал я в трубку.

Эйми тоже отвечала на свой вызов.

— Что?

— Что?

— Нью-Йорк?

— Что именно?

— Где?

— Всемирный торговый центр? А разве?..

— Самолет? Какой, типа аэробуса, что-то в этом роде?

— Ты хочешь сказать, два этих здоровенных… мм… небоскреба?

Кул двинулся в дом сквозь толпу, в которой то и дело оживали все новые телефоны; на лицах гостей появлялось озадаченное выражение, атмосфера стала меняться, среди присутствующих пробежал холодок. Кул направлялся в главный «объем», не переставая говорить с кем-то по своему сотовому.

— Да… да… Сейчас включу телевизор.


Глава 2

Разнос, учиненный в среду


— Теперь эти — «Наполовину человек, наполовину вялый крекер». Ихтемочка к «Миссия невыполнима»[9 - Многоуровневая шутка: «название» Half Man Half Limp Bizkit — это гибрид названий шотландских концептуалистов Half Man Half Biscuit, валлийских прогрессив-рокеров Man и флоридских ню-металлистов Limp Bizkit. Имеется ввиду песня последних «Take a Look Around» (поднявшаяся в 2000 г. на третье место в британском хит-параде), основанная на теме к фильму «Миссия невыполнима» и использованная в саундтреке к фильму «Миссия невыполнима-2» (2000).Кинофильмам «Миссия невыполнима», выходящим с 1996 г., предшествовал одноименный телесериал (1966–1973).]. Давненько мы ее не крутили, Фил. Ты на что-то намекаешь таким названием?

— Не я, босс.

— Точно, Фил?

Я посмотрел на него через стол. Мы находились в нашей обычной студии на радиостанции «В прямом эфире — столица!». Меня окружали сплошные мониторы, кнопки и клавиатуры, словно я торговал на товарной бирже. Вот какими они стали, наши студии, за тот относительно короткий срок, который я провел в удивительном мире радиовещания. Приходилось все время искать взглядом главные орудия моего труда: два CD-плеера. В нашей студии они располагались справа от меня — сверху, между экраном для сообщений, поступивших по электронной почте, и экраном, на котором высвечивались подробности относительно человека, позвонившего на радиостанцию, — как раз они-то, эти плееры, и напоминали мне иногда, что я не какой-то «пиджак», заигравшийся на рынке фьючерсных сделок, а настоящий диджей. Однако больше всего помогал не заигрываться в бизнесмена микрофон, торчащий прямо передо мной на главном пульте.

— Именно, — ответил Фил, мигая за толстыми стеклами очков; очки Фила имели массивную черную оправу, как у Майкла Кейна в роли Гарри Палмера[10 - Британский спецагент в экранизациях шпионских романов Лена Дейтона: «Досье “Ипкресс”» (1965, реж. Сидни Фьюри), «Похороны в Берлине» (1966, реж. Гай Хэмилтон), «Мозг ценой в миллиард долларов» (1967, реж. Кен Рассел). ] или у Вуди Аллена в роли Вуди Аллена. 

Фил Эшби был крупный, спокойный, вечно какой-то помятый парень с густыми непослушными волосами, преждевременно приобретшими цвет соли с перцем (проблескам седины в них, по его словам, он всецело обязан мне, хотя у меня имеются фотографии, разоблачающие эту клевету); в голосе легкая картавость уроженца западных графств; речь его казалась замедленной, тягучей, почти сонной, что позволяло мне звучать выигрышно на его фоне, хоть я никогда ему об этом не говорил. Популярная на станции шутка объясняла его заторможенность тем, что он слишком увлекается транквилизаторами, тогда как я постоянно торчу на спиде[11 - Speed («скорость») — разговорное название стимуляторов-амфетаминов. ], отчего вечно тараторю; и что в один прекрасный день мы можем махнуться своими снадобьями, и тогда оба придем в норму. Фил вот уже год как являлся моим режиссером на радиостанции «В прямом эфире — столица!». Еще два месяца — и я установил бы свой личный рекорд в номинации «Долгожитель эфира». Как правило, меня с треском выгоняли где-то в течение года после какого-нибудь высказывания, которого, по чьему-либо авторитетному мнению, совсем не следовало высказывать.

— Лало.

— Что? — Теперь настал мой черед моргать.

— Лало, — повторил Фил.

Поверх мониторов и электронной аппаратуры я видел только его голову. А если он утыкался в газету, то я не видел даже и головы.

— Это один из телепузиков? Я спрашиваю лишь оттого, что знаю, какой ты по этой части эксперт.

— Нет, это Лало Шифрин. — Он замолчал и пожал плечами.

— Здесь в эфире должно раздаться громкое пожатие плечами, Фил.

У меня имелись звуковые эффекты для многих молчаливых междометий Фила, из которых и состоял присущий ему язык жестов, но я еще продолжал подыскивать звук, который передаст его пожимание плечами.

Он приподнял брови.

— Отлично! — Я взял старомодный механический секундомер с покрывавшего стол сукна и нажал кнопку. — О’кей, Эшби, начинаю отсчет мертвого эфира, и он продлится до тех пор, пока ты не сумеешь объяснить поподробней.

Я бросил взгляд на большие студийные часы, висящие над дверью. Еще девяносто секунд, и наш эфир кончится. Через тройное стекло я наблюдал, как в операторской, где когда-то в старые добрые времена скромно посиживали себе режиссеры, среди наших ассистентов развивается вялотекущий конфликт — перестрелка бумажными самолетиками. Билл, новостной диктор, вошел в операторскую, и было видно, как он кричит и машет на них сценарием.

— Лало Шифрин, — принялся терпеливо объяснять Фил посреди царящей по нашу сторону тройного стекла тишины, — Это он сочинил исходную тему к «Миссия невыполнима».

Я нажал кнопку секундомера, и он перестал тикать.

— Четыре секунды; попытка не удалась. Итак, Лало. «Исходную» — в смысле, к сериалу[12 - Кинофильмам «Миссия невыполнима», выходящим с 1996 г., предшествовал одноименный телесериал (1966-1973).], да?

— Да.

— Молодец какой. И при чем туг это, дорогой слушатель? Фил нахмурился.

— При том, что есть всякие попсовые деятели, имена которых звучат как-то уж очень по-детски.

Я усмехнулся.

— Только деятели? Значит, битловское «ОЬ-La-Di, Ob-La-Da»[13 - «ОЬ-La-Di, Ob-La-Da» — песня The Beatles ст. н. «Белого альбома» (1968). ] не в счет? Или «In-A-Gadda-Da-Vida»?[14 - «In-A-Gadda-Da-Vida» — 17-минутная композиция с одноименного альбома (1968) калифорнийской группы Iron Butterfly.] Или «Gabba Gabba Hey!»?[15 - «Gabba Gabba Неу!» — своего рода лозунг нью-йоркской панк-группы Ramones. Строчка фигурирует в песне «Pinhead» с их альбома «Leave Ноше» (1977) и позаимствована, в искаженном виде, из фильма Тода Браунинга «Уроды» (1932), послужившего для песни источником вдохновения. ]

— Не попадает в целевую аудиторию, Кен.

— А Лало, значит, попадает?

— Джей-Ло.

— Джей-Ло.

— Дженнифер Лопес.

— Я знаю, кто такая Джей-Ло.

— Пи Дидди[16 - P. Diddy — такой сценический псевдоним использует с 2001 г. американский рэпер и лауреаттрех премий «Грэмми» Шон Комбс (р. 1969), ранее выступавший под псевдонимом PufT Daddy. ], если на то пошло.

— Лулу?[17 - Lulu (Мари Макдональд Маклохлин Лоури, р. 1948) — популярная шотландская певица, актриса и телеведущая. ] «Кацжагугу»?[18 - Kajagoogoo — английская поп-группа, выступавшая в 1981 — 1986 гг.; в 2003 г. воссоединилась.] Бубба без Спаркс?[19 -  Bubba Sparxxx (Уоррен Андерсон Матис, р. 1977) — белый рэпер из США. Если убрать вторую часть псевдонима, с неприличными тремя иксами и нежелательными ассоциациями с порнозвездой Лайзой Спаркс (Lisa Sparxxx), оставшийся Бубба и вправду звучит вполне по-детски.] «Айо»?[20 -  iiО — нью-йоркский хаус-дуэт, состоящий из певицы Нади Али и продюсера Маркуса Мозера.] Длия?[21 -  Aaliyah (Алия Дана Хоутон, 1979-2001) — американская певица в стиле ар-эн-би и актриса; погибла в авиакатастрофе.]

— Упокой, Господи, душу бедной девочки.

Я покачал головой:

— Еще только вторник, а мы так выжаты, словно уже конец пятницы.

Фил почесал затылок. Я нажал клавишу на пульте спецэффектов — последовал гротескно преувеличенный, как в глупой комедии, звук чесания головы, в моих наушниках он прозвучал так, словно кто-то скреб когтями по дереву. Выбор невелик: либо это, либо снова мертвый эфир, но как бы не переборщить. Мы хорошо знали своих слушателей благодаря нескольким весьма дорогостоящим маркетинговым исследованиям; статистика показывала, что они относились к нам чрезвычайно лояльно и большую долю среди них составляли менеджеры высшего и среднего звена с высоким уровнем доходов, а стало быть, и расходов — первейшая цель рекламных агентств; они неплохо привыкли к шутовским и даже где-то назойливо-дурацким звуковым эффектам, которые я применял, помогая им понять, чем занимается Фил, когда молчит. Они тоже знали, что такое «мертвый эфир», этот потрясно технический термин, который мы, работники радио, применяем для обозначения повисшей тишины.

Я набрал воздуха в легкие:

— А можем ли мы поговорить о том, о чем еще не говорили?

— А мы должны? — У Фила был страдальческий вид.

— Фил, на прошлой неделе меня не пускали в эфир три дня, а вчера мы в течение всей передачи гоняли одну воинствующую попсу…

— Из маршальских усилителей, что ли? Хорошо, «маршалловских».

— …а еще нам объяснили, что семь дней назад мир навсегда изменился. Разве наша передача, гипотетически животрепещущая, не должна все это отражать?

— «Гипотетически», «животрепещущая» — вот уж не думал, что ты знаешь такие длинные и трудные слова!

Я наклонился к микрофону и перешел на полушепот. Фил прикрыл глаза.

— Мысль крайне актуальная, дорогие радиослушатели. Особенно для наших далеких американских братьев… — (Фил застонал.) — Когда вы найдете Бен Ладена, убейте его, если он, конечно, и есть тот мерзавец, который стоит за всем этим, а если наткнетесь на его холодеющий труп, то… — Я сделал паузу, наблюдая, как минутная стрелка часов на стене студии, подергиваясь, подползает к цифре двенадцать; Фил снял очки. — То заверните его в свиную шкуру и похороните под Форт-Ноксом. Даже подскажу, на какой глубине: пусть она составит тысячу триста пятьдесят футов. Это соответствует ста десяти этажам рухнувших небоскребов, — Еще одна пауза, — Пусть звук, который сейчас раздался, вас не тревожит, дорогие радиослушатели, это просто голова моего режиссера мягко ударилась о стол. Да, и еще вот что, последнее: судя по всему, случившееся на прошлой неделе вовсе не являлось атакой на демократию; в противном случае они направили бы самолет на дом Альберта Гора. На сегодня все. Встретимся завтра в эфире, если у меня его не отберут. Ждите выпуска новостей после нескольких отъявленных образчиков консюмеристской пропаганды.

— Утром я зашла на Бонд-стрит. И знаешь, Кеннет, что я увидела там в одном магазине? Ничего похожего на их обычный товар. Догадайся, что продавалось вместо него!

— Откуда мне знать, Сели? Просто возьми да расскажи.

— Там было пять тысяч красных футболок с башням и-близнецами. Пять тысяч. Красных. И больше — ничего. Продавцы увешали ими весь магазин. Он стал похож на картинную галерею. Как трогательно, подумала я, вот настоящее искусство. Всего им, конечно, ни за что не продать, но разве это главное? — Она повернулась в постели и посмотрела на меня. — Какое-то притихшее все стало вокруг, даже страшно, правда? — И она опять отвернулась.

Я отвел в сторону пряди ее длинньгх темно-русых волос и лизнул ложбинку между лопатками. Та была цвета молочного шоколада и солоноватая на вкус. Я вдохнул теплый запах ее кожи, ощущения расплывались, тонули в этом сладком, пьянящем микроклимате ее длинного, стройного тела.

— Это из-за самолетов, — прошептал я наконец, скользя рукой по ее боку, талии и дальше, к бедру.

Тело ее, очень светлое для негритянки, на фоне белоснежной гостиничной простыни казалось удивительно темным, похожим на драгоценное древнее дерево.

— Самолеты? — переспросила она, беря мою руку и зажимая ее меж ладонями.

— Им запретили пролетать над городом, заходя на посадку в Хитроу. Чтобы еще какой-нибудь террорист не смог направить один из них на высотки Кэнэри-Уорф или Парламент. Вот здесь и стало тише.

(В тот день на развалинах свадебного банкета Фэй и Кулвиндера мы наблюдали, как до них постепенно доходит, что они уже не смогут поехать в Нью-Йорк в свадебное путешествие, а если когда и отправятся туда, то всяко не завтра; вполне возможно, им не удастся сделать это еще долго. Мы то и дело выходили на террасу, чтобы в очередной раз бросить взгляд на башни в районе Кэнэри-Уорф, высящиеся на фоне горизонта менее чем в миле от нас, и почти ожидали увидеть, как в одну из них врежется самолет и заставит ее осесть с тем же ужасным величием, отличившим гибель первой башни Всемирного торгового центра.

— Это второй Пирл-Харбор, — говорили мы.

— На Багдад сбросят ядреную бомбу.

— Не верю. Глазам своим не верю.

— Где Супермен? Где Бэтмен? Где Человек-паук?

— Где Брюс Уиллис или Том Круз, Арни или Сталлоне?

— Варвары перехватили нарратив.

— Черт, плохие парни взялись переписывать сценарий!..

— «Челленджер» и Чернобыль — это была научная фантастика; «Аум Синрикё» и зарин в токийском метро — это была манга; а тут — фильм-катастрофа, срежиссированный самим дьяволом.

Переключая один за другим каналы, мы наткнулись на какого-то телеведущего с Би-би-си, который утверждал, что сообщения очевидцев, якобы видевших, как люди выпрыгивали из окон торгового центра, не соответствуют истине: это, мол, просто отваливалась облицовка. Еще один щелчок — на экране появлялись эти самые «куски облицовки», они держали друг друга за руки, встречный поток воздуха задирал юбки. Затем обрушилась и вторая башня, больше никто не выпрыгивал и ничего не падало, появлялись лишь дополнительные телефрагменты, повествующие о прочих ужасах, творившихся в тот день в Америке.)

— Ну да, — произнесла Селия мягко и опять отвернулась. — Ты прав, — Она провела ладошкой по моей руке, — Но знаешь, я имела в виду, что все действительно как-то притихло, Кеннет. — Никто, кроме Селии, не называл меня «Кеннет», за исключением моей мамы. (Да еще, пожалуй, Эда, который порой обращался ко мне почти так же — правда, выговаривая это имя на свой лад, Кенниф, — да его матери, вариант которой тоже немного отличался, но это не в счет.) — Не так много людей… Меньше. Особенно в таких местах, как Мэй-фер и Найтсбридж, и в Челси тоже.

— Ну да, в шикарных кварталах, рассадниках всяческих наслаждений. Так ты считаешь, там стало тише?

— Определенно. Думаю, народ рванул в свое загородное жилье.

— Наверное, так и есть. А что здесь удерживает тебя?

— Ненавижу Глэдбрук.

Глэдбрук… Так назывался загородный дом Селии; верней, ее мужа. В графстве Суррей, в самой глубинке. Я невзлюбил его в тот же момент, когда о нем услышал, еще не зная, что муж Селии использует виллу преимущественно для деловых встреч, чтобы пускать людям пыль в глаза. Селия рассказывала, что никогда не могла чувствовать себя там дома и терпеть не может оставаться даже на одну ночь. Ну, в этом Глэд-бруке… И само имечко-то звучит фальшиво[22 - Glad brook (англ.) — веселый ручей. ], словно название некой офшорной компании, которую какой-нибудь ушлый типчик из Сити мог купить, чтобы сэкономить на налогах. Собственно, я никогда там не был, но видел описание, составленное торговцем недвижимостью; оно представляло собой чуть ли не фотоальбом, которому следовало бы присвоить международный идентификационный номер ISBN, имеющийся у всех солидных изданий. Добрых страниц сорок, глянцевые фотографии, хотя хватило бы упоминания, что к дому ведет подогреваемая подъездная дорожка. Сами понимаете: Суррей, юг Англии, край ежедневных гололедов.

— Мистер М. сейчас там?

— Нет, Джон опять в Амстердаме.

— А-а.

Джон… Мистер М., то есть мистер Мерриэл. Импорт-экспорт. Торговля наркотиками — это во-первых; а в последнее время все больше людьми. А кроме того, так и норовит попробовать пальчиком чей-нибудь чужой пирог. И таких пирогов у него больше, чем пальцев. В наше время в сферу деловых интересов мистера М. вошли даже законные. Например, портфельные вложения в недвижимость. Впечатляющие, надо полагать. Парень только чуточку меня старше; может, около сорока. Спокойный, даже застенчивый, судя по отзывам, чувак, с почти безукоризненным выговором, в котором лишь слегка чувствуется юго-восточный акцент. Бледная кожа и черные волосы, обычно одет в неброский костюм, купленный где-нибудь на Сэвил-роу; и меньше всего похож на мультимиллионера и короля организованной преступности, способного стереть в порошок парня куда покрупней меня, так осторожно и тщательно — или, наоборот, столь кроваво и болезненно, — как только пожелает, и притом в любой день, когда ему заблагорассудится. А я тут трахаю его жену. Да я, наверно, сам трахнулся головой.


(Но потом, когда мы действительно начинаем заниматься сексом, я забываю обо всем на свете, и это уже не зов плоти, я ухожу в такие глубины, где понимаешь одно: нет ничего лучше, никогда ничего не было лучше, никогда ничего лучше не будет. Другой такой попросту не существует, такой нежной, такой искушенной, такой шаловливой и невинной, такой необузданной и мудрой одновременно. Она, кстати, тоже считает меня сумасшедшим, но только за то, что я так сильно ее хочу, а не потому, что рискую нарваться на неприятности, которых не избежать, если муж все узнает.

Сама же она любит утверждать, что ничего не боится, так как все равно чувствует себя уже наполовину умершей. Пожалуй, нужно попробовать объяснить такие ее заявления. Она не хочет сказать ничего такого в обыденном, тривиальном смысле — дескать, вымоталась или устала от жизни, сами знаете, как иногда говорят; она имеет в виду нечто совсем другое, абсолютно уникальное — в духе той придуманной ею же самой причудливой религии, которая одна только и способна все объяснить, представляющей систему верований без названия, ритуалов и канонов, которую она исповедует с легкой небрежностью истинного убеждения, а не с фундаменталистской страстностью тех, кто в душе, верно, боится, что их взгляды могут оказаться ошибочными. Это сумасшедшее варево из недозрелых плодов мистики вуду, скрещенных с самой забористой астрофизикой, какая могла привидеться разве что Стивену Хокингу, объевшемуся злой кислоты.

Что касается меня, то я всегда являлся гуманистом и воинствующим атеистом, эдаким долбаным членом партии Инквизиции Разума с партбилетом в кармане, и Селины абсолютно идиотские, но в высшей степени успокоительные верования доставали меня. Хотя, по правде говоря, нам обоим было совершенно наплевать на такие разногласия, и затевали мы обсуждение подобных материй только в постели; мне нравилось говорить моей подруге, что она свихнулась, а Селию возбуждало то, как ее слова меня завели.

Короче, Селия искренне верила, что наполовину умерла, — мол, существуя в нашем мире, она в то же самое время связана нерушимыми духовными узами со своим двойником, с другой Селией, существовавшей в параллельном мире, но скончавшейся, прожив только половину жизни здешней Селии, то есть в возрасте четырнадцати лет.

Все это было связано с молнией, с той молнией, которая… Ну да ладно, к ней мы еще вернемся.)


— А ты заметил, Кеннет, какими все стали подозрительными?

— Подозрительными?

— Да. Глядят друг на друга так, словно каждый встречный может оказаться террористом.

— Ты бы прокатилась в метро, детка. Там люди вообще начали следить друг за другом; и очень пристально смотрят на тех, у кого есть в руках что-то достаточно большое, а потому способное оказаться бомбой; а уж на тех, кто поставил на пол хотя бы кейс и теперь может оставить его в вагоне, а сам незаметно выйти, пялятся совсем откровенно.

— Лично я в метро страдаю от клаустрофобии.

— Знаю.

— Иногда я езжу на автобусе, — проговорила она чуть слышно, словно извиняясь за то, что стоит ей позвонить, как приедет ее личный шофер на «бентли», а кроме того, ей позволено тратить на такси любые суммы.

— Ты и об этом мне говорила. Позволь выразить от лица спрессованных там в часы пик масс нашу благодарность за то, что вы, мэм, снисходите до нас и освещаете наши ничтожные жизни своим лучезарным присутствием.

Она нежно похлопала меня по руке и пробормотала что-то успокаивающим тоном. Я отнял руку, провел сверху вниз по ее плоскому животу и, взъерошив мягкую вьющуюся поросль, углубился в расселину, спрятанную под волосками.

Мышцы ее бедер напряглись, закрывая проход.

— У меня там с прошлого раза немного натерто, — сказала она, снова беря мою руку. Не отпуская ее, она поворочалась на белоснежной простыне и легла на живот.


(У нее по всей левой стороне тела тянется странный узор каких-то темных теней, точно кому-то взбрело в голову нанести хной на ее светло-коричневую кожу татуировку, изображающую лесные папоротники. Она идет от плеча, огибает грудь и продолжается вниз, к медовому изгибу бедра. След от удара молнии.

— Что это? — помнится, прошептал я в ту первую ночь, когда увидел его почти четыре месяца назад в другом гостиничном номере, на противоположном краю города, при слившемся в единое целое, словно сплавившемся свете золотого уличного фонаря и серебристой луны.

След походил на грим в каком-нибудь халтурном фантастическом сериале, бюджетной версии «Звездного пути» или «Вавилона-5»; подумав, что это действительно татуировка, сделанная хной, я на пробу лизнул ее, не смоется ли. Селия лежала неподвижно и не моргая смотрела на меня большими глазами, казавшимися совсем черными.

— Это тогда я наполовину умерла, — произнесла она будничным тоном.

— Что?

— След от молнии, Кеннет.

— Молнии?

— Да, молнии.

— Настоящей, с громом и?..

— Да.

Однажды она, тогда еще почти ребенок, стояла на утесе на острове Мартиника и наблюдала за грозой.

В нее попала молния, и сердце остановилось. Она почувствовала это и знала, что оно больше не бьется, и когда упала, то ей повезло, что она упала назад, в траву, а не вперед, на камни у подножия тридцатиметрового обрыва. Она чувствовала себя очень спокойной и знала, — лежа и поджидая, когда запах паленых волос улетучится и сердце заработает вновь, — что почти наверняка останется в живых, но была также абсолютно уверена и в другом: мир пошел в двух разных направлениях с того момента, когда в нее ударила молния, и в другом мире, до сей поры параллельном, во всех отношениях ничем не отличавшемся от здешнего, она умерла, то ли убитая самой молнией, то ли найдя смерть на камнях внизу.

— Кстати, у меня на голове тоже есть небольшая отметина, — сообщила она мне в раскаленной атмосфере того первого памятного номера.

Сели отвела назад пряди, обнажив коричневую полоску, волнистую и тонкую, не толще одного из ее волосков, которая шла от края скальпа в чащу ее густо переплетенных длинных и довольно темных волос.

Какое-то время я не мог оторвать от нее глаз.

— Бог ты мой — в постели с Гарри Поттером.

Она улыбнулась.)


Пока я отслеживал взглядом завитки папоротниковых листьев, Сели переложила мою руку на свои безупречные ягодицы.

— Если не возражаешь… — проговорила она, — На замену, а?

— Я уже весь горю, детка.

— Ага, я и сама вижу. Давай теперь осторожненько.

Где-то по ту сторону плотных темных штор и несколько ниже их Лондон тихо урчал что-то себе под нос.

— Что это?

— Ага! — Я удовлетворенно вздохнул, разглядывая вставленный в рамку исписанный листок бумаги, — Это первое письмо с поступившей на меня жалобой. Тогда я временно замещал диджея на радио «Стратклайд-Саунд», пока наш постоянный ведущий, большой фанат Томми Вэнса[23 - Томми Вэнс (Ричард Энтони Криспиан Фрэнсис Прю Хоуп-Уэстон, 1940–2005) — известный британский радиоведущий, начинал на «Радио-!» Би-би-си с Джоном Пилом в 1967 г.; его Friday Rock Show (1978–1993) стояло у истоков новой волны британского хеви-метал.И меется в виду легенда, согласно которой два брата, проплывая в лодке мимо берегов Ольстера, заспорили, кому он должен принадлежать, и решили, что хозяином его станет тот, кто первым ее коснется, добравшись туда вплавь. Отставший отсек себе руку и бросил на берег. Красная рука изображается на флаге Северной Ирландии, иногда называемой Ольстер, так как она занимает большую часть этой исторической области.], лежал переламывался в диспансере, как обычно в середине января.

— Не могу ничего прочитать.

— Да уж, сперва я подумал, что кляксы и разводы остались от слез, но затем понял, что это, видимо, слюни. Слушатель просто плевался, когда писал. Хорошо хоть, не зелеными чернилами.

— Что же ты натворил?

— Предположил, что Lynyrd Skynyrd и Mountain[24 - Американская хард-рок-группа с Лонг-Айленда, работала в 1969–1974 гг. Mountain (англ.) — гора. ] неплохо смотрелись бы в одном сборном концерте.

Никки непонимающе уставилась на меня.

— Да, тебе это ни о чем не говорит, — вздохнул я. — Тебя тогда еще и в проекте не было, дитя мое.

—  Lynyrd Skynyrd — была такая группа в Штатах, их самолет врезался в горный склон, — пояснил Фил, на миг подняв голову от «Гардиан». — Они написали песню «Sweet Ноше Alabama»[25 - «Алабама, милый дом» (англ.).] — как бы ответ конфедератов на нил-янговскую «Southern Man»[26 - «Южанин» (англ.).], обличавшую расизм южан.

— Вот оно что, — произнесла Никки.

Похоже, мы с точно таким же успехом могли бы обсуждать дела Древней Греции.

— Фил у нас прям электронная энциклопедия, такой же зануда, разве что одним щелчком не выключишь, — сообщил я Никки.

— Расскажи о своих делах на любовном фронте, Кен, обычно это срабатывает, — ответил Фил и потянулся за следующей жевательной резинкой.

— А еще он курит, — поведал я, — Фил, тебе не пора наклеивать свежий никотиновый пластырь?

Тот бросил взгляд на часы.

— He-а. Еще восемнадцать минут сорок секунд. Не то чтобы я отсчитывал время…

Мы сидели в офисе на площади Сохо-сквер, где находится штаб-квартира нашего радиоканала «В прямом эфире — столица!», являющегося подразделением «Фэбьюлос маут корпорейшн»; раньше весь этот комплекс офисных помещений принадлежал компании «Юнайтед филм продьюсерз». Шла вторая половина дня. Фил — тот, словно тральщик, усердно прочесывал газетное море в поисках материала для передачи и под конец перешел к серьезным газетам. Непростительное легкомыслие.

Кайла, наш ассистент — супергик с угасшим взглядом, в обычных своих очках-хамелеонах и камуфляжных штанах, занималась бесконечной вечерней рутиной: сидела на телефоне, то есть принимала на себя удары и наносила превентивные, строчила в блокноте и что-то вешала, негромко и монотонно, но убедительно.

Никки встряхнула головой и заковыляла к другой рамке, висящей на стене офиса. Теперь у нее остался только один костыль, но она еще хромала. Гипсовую повязку покрывало множество разноцветных посланий. Никки очутилась здесь потому, что я знал об ее неравнодушии к Radiohead, а Том Йорк-как раз собирался прийти поучаствовать в нашем дневном выпуске, транслируемом во время обеденного перерыва. Только что выяснилось, что он не явится, потому я мог предложить бедной девочке только экскурсию по радиоцентру, закончившуюся в узком и разделенном перегородками помещении неправильной формы, где мы с Филом, двое ассистентов да еще иногда парень, проводивший для нас кое-какие исследования, каждый день выпускали нашу передачу. Отсюда открывался прекрасный вид на белую кирпичную кладку светового колодца, всю в дождевых подтеках; правда, если присесть у окна на корточки и повыше задрать голову, удавалось увидеть небо.

Стены офиса были густо увешаны постерами инди-групп, о которых я никогда не слышал, — подозреваю, Фил нанимал ассистентами только тех, кто глубоко презирает все, что звучит у нас в эфире, в этом проявлялся его маленький бунт против системы, — однако у нас имелось и кое-что посолидней (например, непременный портрет Нашего Дорогого Владельца, сэра Джейми, — такие висели в каждом офисе), прибавьте еще несколько золотых и платиновых дисков, подаренных музыкантами и группами, которым их фирмы звукозаписи бесстыдно наврали, будто мы помогли им сделать карьеру, а также — чем я на самом деле гордился больше всего — скромную, но отменного качества коллекцию вставленных в рамки ругательных писем, присланных по каким-либо особо знаменательным поводам.

— Вот это написано адвокатом, — проговорила Никки, нахмурившись.

— Просто как образец жанра, — проворчал Фил.

— Да, — подхватил я, — Мной было высказано предположение, что если ускорить «You Are the Sunshine of My Life»[27 - «Ты солнце моей жизни» (анг!.). Песня Стиви Уандера с его альбома «Talking Book» (1972). ] Стиви Уандера, выйдет главный рифф «Лейлы» старины Клэп-тона[28 - «Layla» — песня группы Эрика Клэнтона Derek and the Dominos с альбома «Layla and Other Assorted Love Songs» (1970). ]. Грозили подать в суд, но потом как-то рассосалось.

— Дуэйн Оллмэн[29 - ГовардДуэйн Оллмэн (1946–1971) — выдающийся американский гитарист: играл в группе Allman Brothers, основанной им с братом Грегом Оллмэном, а также у Эрика Клэптона в Derek and the Dominos.],— встрял Фил.

— Что? — не понял я.

— Рифф этот придумал он, а не Клэптон. Говорят.

— Знаешь, Филип, в губах очень много кровеносных сосудов. Почему бы тебе не прилепить никотиновый пластырь туда?

Никки больно ткнула меня локотком под ребра и кивнула на следующую «рамку позора»:

— А там что?

— Там? А, первая угроза убийства, — произнес я с возмутительной, хотелось бы надеяться, скромностью, — Было чем гордиться.

— Угроза убийства? — переспросила Никки, и в ее широко распахнутых глазах зажглись огоньки.

— Да, дорогая. Из смешной, сонной Северной Ирландии, где время как будто остановилось. Я предложил позволить оранжистам сколько угодно маршировать через католические кварталы, но за каждый такой марш они должны были согласиться на проведение другого, столь же многолюдного, на своей территории, в лоялистских кварталах, причем с республиканскими триколорами, портретами Бобби Сэндса…

— Который в семидесятые устроил голодовку протеста, для республиканцев он мученик, — снова встрял Фил.

— …с распеванием республиканских гимнов и тому подобной всячиной, — продолжил я как ни в чем не бывало, — Позднее сия мысль трансформировалась в мой универсальный рецепт для решения северноирландской проблемы, состоящий всего из трех слов: «Объединение, федерализация, секуляризация. (Примите к сведению и действуйте.)».

— Это восемь слов, — промямлил Фил.

— Это я заранее сделал допуск на редактуру, — сказал я, глядя на Никки ясными глазами, — Так или иначе, мое предложение было, как видишь, встречено в штыки, знаешь, они там в Северной Ирландии жутко обидчивые.

Прокашлявшись, Фил изрек:

— Кстати, думаю, ты приобрел в тех краях немало фанатов своим искрометным замечанием, будто Красная рука[30 - И меется в виду легенда, согласно которой два брата, проплывая в лодке мимо берегов Ольстера, заспорили, кому он должен принадлежать, и решили, что хозяином его станет тот, кто первым ее коснется, добравшись туда вплавь. Отставший отсек себе руку и бросил на берег. Красная рука изображается на флаге Северной Ирландии, иногда называемой Ольстер, так как она занимает большую часть этой исторической области.], этот символ Ольстера, в свое время упала на землю Северной Ирландии, отдавая ее неудачнику, проигравшему соревнование и готовому пойти на членовредительство, дабы заполучить кусок этой дерьмовой трясины, над которой вечно идет дождь и которая больше похожа на выгребную яму.

— Видишь? Изо всех сил тужишься, чтобы выявить местный колорит в каком-нибудь медвежьем углу, а глупые людишки так и норовят понять все превратно.

— Уверена, твоя Нобелевская премия мира уже лежит на почте, дядя Кен, — успокоила меня Никки. — А что это?

— Первая угроза прикончить меня, поступившая из-за границы, — объяснил я, — А все из-за нашей тогдашней новой, с иголочки, веб-страницы. Там зашла речь о старой как мир проблеме: давать людям в руки оружие или нет. Если память не изменяет, я считал, что не стоит. Но тут же отметил, что для США время уже упущено; американцы сами застелили себе постель, пусть теперь в нее и ложатся. В Штатах, по моему мнению, не нужны никакие законы, ограничивающие владение оружием. Собственно, я признал, что там ношение пистолетов следует даже сделать обязательным для всех подростков. Это, конечно, может привести к массовому их отстрелу, но кто поручится, что в конечном итоге такой исход не окажется благом для остального мира? Количество этих маленьких стервецов, досаждающих всему свету, сильно бы сократилось. И стоит ли ограничиваться только револьверами да автоматами? Почему бы не воспользоваться также гранатометами, не перейти к минометам и гаубицам, не порезвиться с зенитками и тяжелыми орудиями серьезного калибра? Существует, кстати, также химическое и бактериологическое оружие, оно тоже не лишнее, оно, пожалуй, должно бы прийтись по душе гринписовцам. А еще есть ракеты дальнего радиуса действия. В том числе с ядерными боеголовками. И если какой-нибудь злобный придурок решит накрыть Манхэттен или Вашингтон — ну, не повезло. Но ничего не поделаешь, такова цена, которую приходится платить за свободу.

Никки смотрела на меня во все глаза.

— И они тебе за такое платят, Кен?

— Юная леди, они мне за такое не просто платят, они еще дерутся за меня, чтобы я у них работал.

— Он и правда модный диджей, таких хватают двумя руками.

— Вот так-то, — сказал я.

— Прямо как горячую картошку, — отозвался Фил.

Я улыбнулся, и ухмылка моя предназначалась Никки.

— Сейчас он скажет: «Которую так и хочется поскорее выронить».

— Которую так и хочется поскорее выронить.

— А я что говорил.

— Послушай, Никки! Может, я все-таки приглашу тебя на ланч?

— Да нет, спасибо, я не голодна.

— Не может быть.

— Мне лучше вернуться домой. Закажу учебники, а кроме них надо прочитать еще уйму конспектов.

— Понятно. Кавалерийская атака на вводный курс китайского.

— Вот именно.

Мы сидели в моем допотопном «лендровере» на подземной автостоянке, принадлежащей радиоцентру, и ждали, когда прогреется мотор.

— Ты уверена, что не хочешь перекусить? Соглашайся, надо же как-то компенсировать несостоявшуюся встречу с лордом Томом Йоркским. Пожалей меня: только собрался попотчевать тебя эдаким лакомством, и вот на тебе, все сорвалось. Так что будь добра, не лишай меня финала. Нет, правда, я знаю несколько потрясающих мест. Вполне можем наткнуться там на каких-нибудь других звезд.

— Спасибо, нет.

— Это твое последнее слово?

— Ну!

— Может, хочешь пригласить кого-нибудь еще?

— Нет, правда не могу. Послушай, Кен, вовсе не обязательно везти меня обратно к отцу. Я могу подскочить к нему на такси.

— Подскочить?

— Ну, подхромать, завалиться. Нет, честное слово, я против этого совсем не возражаю.

— А вот уж и нет. Я дал слово Крейгу, что сам доставлю тебя в целости и сохранности.

— Знаешь, Кен, я ведь могу за себя постоять, — Никки словно успокаивала меня, снисходительно улыбаясь.

— Никогда в этом не сомневался. Но отвезти тебя домой — это самое меньшее, что я могу для тебя сделать. А что касается ланча, хотя бы пообещай принять предложение в другой раз. Когда-нибудь. Ну, скажи «да».

— Хорошо, в другой раз, — согласилась она со вздохом.

— Прекрасно.

На панели управления загорелась зеленая лампочка. Я нажал на педаль газа, и двигатель тревожно забился и задребезжал, словно некий ударный инструмент.

— Послушай, — проговорил я, крутя большой, как у автобуса, руль, чтобы выехать с парковки, — не помню, говорил тебе или нет, но то, что ты поступила в Оксфорд, чертовски круто.

Она пожала плечами с почти смущенным видом.

— Ты абсолютно уверена, что не хочешь сжевать призовую шаверму за то, что попала в царство заветных оксфордских шпилей?

Она только бросила еще один взгляд в мою сторону.

Я рассмеялся, сворачивая на выездной пандус.

— Ну ладно, нет так нет, поедем к тебе домой.

«Лендровер» вздрогнул и рывком выехал с автостоянки «Маут корпорейшн»; еще несколько раз дернувшись, мы с ревом, визгом и скрежетом двинулись по Дин-стрит.

— Ну и чего тут смешного? — спросил я Никки, оборачиваясь в ее сторону.

Та еще раз фыркнула себе под нос и покосилась на меня сквозь свисающие на глаза длинные рыжие волосы.

— Не ожидала «лендровера», — сказала она. — Думала, у тебя «харлей-дэвидсон» или крутой лимузин, а может, «смарт» или одна из тех «ауди», которые похожи на мыльницу, либо что-нибудь в том же духе.

— Меня никогда не тянуло к «харлеям», — возразил я. — Когда подрабатывал курьером, я предпочитал «судзи» и «ква-ки». А эта старушка… — Я похлопал по темно-серому пластику приборного щитка пониже узкого ветрового стекла моей Ленди, — Хотя эта рухлядь, согласен, по виду годится только на то, чтобы возить мокрых от дождя овец с поля на поле на разоряющейся ферме в дальних уэльских гребенях, на самом деле это практически идеальный для Лондона транспорт.

— Ты так считаешь? — Никки как будто решила подыграть мне.

— Посуди сама, — предложил я — Она старая, медленная, малость помятая, так что никто и никогда на нее не позарится. Даже колеса снимать бессмысленно: они просто ни к чему не подойдут. Посмотри на дворники, смех да и только, — Тут я включил их; на «лендроверах» моей модели они, наверное, всего дюймов семь длиной и лишь уныло шлепают по ветровому стеклу, как будто приглашающе машут дождевым каплям вместо того, чтобы утруждаться попытками стереть их, — Душераздирающее зрелище. Ни один уважающий себя вандал их даже сгибать не станет. Это же неспортивно.

— Что-то душераздирающее в этом есть, — согласилась Никки, когда я их выключил и они, как бы с усталой благодарностью, упали к подножию ветрового стекла.

— " Далее, ты сидишь высоко, сама, верно, обратила внимание, когда с таким трудом карабкалась со своей костяной ногой, а потому тебе видно поверх других машин, что делается на дороге, а это дает преимущество в сутолоке, называемой ездой по Лондону. Далее, это «лендровер» третьей серии, то есть с дизельным двигателем, и когда водители его слышат, то думают, что несется таксомотор, и — спасибо нашим кебам! — относятся к тебе с незаслуженным уважением. Конструкция древняя, а значит, автомобиль узкий и колесная база короткая, так что можно воспользоваться неожиданно возникшим промежутком в потоке или занять какое-нибудь труднодоступное место при парковке; и наконец, на такой машине тебе не страшен ни один поребрик во всем Лондоне. Так что если для успешного продвижения вперед надо слегка прокатиться по тротуару или заехать на островок безопасности, то вы преодолеете их, как и любое другое препятствие, в два счета. Конечно, из-за впечатляющего уровня шума и патентованных сидений, набитых, такое ощущение, бетонной крошкой, путешествия в ней на длинные расстояния стали бы адской пыткой, равно как и езда с любой скоростью, превышающей бег трусцой, но разве подобные вещи возможны в Лондоне? — Я снова взглянул на Никки, — Таким образом, для сельскохозяйственного агрегата, который только одной-единственной автомобильной хромосомой отличается от трактора, мой драндулет есть транспортное средство, поразительно подходящее для передвижения в городских условиях. И я готов рекомендовать его всем заинтересованным лицам.

Я бросил еще один взгляд в сторону моей пассажирки и пошевелил бровями, в то время как мы уже черепашьим шагом ползли по Олд-Комптон-стрит. Истекал год, как я начал оттачивать свою речь на тему «Почему моя старушенция Ленди идеально подходит для Лондона», и нынешний ее вариант (по моему скромному мнению) оказался совсем недурен; то был мастерский образчик жанра, которому, по моему замыслу, следовало вызвать у красотки Никки хотя бы вымученную улыбку, но он исторг лишь ранящее мою гордость рассеянное «ну, да…», и в чертах ее румяного личика засквозила какая-то неловкость.

— Не помешал бы гидроусилитель руля, правда? — предположила Никки.

— И радиус поворота получше. Но я рад, что ты обратила внимание, — добавил я, — Возможность использовать руль в качестве тренажера, прекрасно развивающего мышцы торса, является по-настоящему ценной опцией, к тому же совершенно бесплатной.

— Ага, верно, — сказала Никки. Помолчав несколько секунд, она кивком указала на работающий приемник. — Он, кажется, настроен не на твою радиостанцию?

— Нет-нет, это Марк и Лард на «Радио-один»[31 - Марк и Лард (Марк Рэдкдифф и Марк Райли) выступали со своей программой на Первом радиоканале Би-би-си в 1993–2004 гг. ].

— А это не проявление нелояльности?

— И еще какое. Хочешь, открою тебе страшную тайну?

— Какую?

— Я не совсем шучу, назвав это тайной. Об этом пресса еще не пронюхала, и в тихий день, мало насыщенный новостями, попутный ветерок может занести сию весть на страницы газет, и у меня возникнут проблемы типа той самой соломинки, сломавшей хребет верблюду.

— Честное скаутское, — насмешливо произнесла девушка, отдавая салют.

— Спасибо. Тогда все в порядке. Погоди-ка… Секундочку…

Я все дальше и дальше просовывал изрядно помятую морду моего «лендровера» в казавшийся сплошным поток машин, ища лазейку, пока кому-то, управляющему шикарным авто, не стало наконец ясно, чем он рискует. Благодарно помахав рукой серебристому «мерсу», который меня пропустил и дал съехать с Олд-Комптон-стрит, я позволил бурной реке, несущейся по Уордор-стрит, подхватить мою старушку, и мы понеслись к северу, то есть все-таки более или менее в направлении Хайгейта, где жила Никки. Я взглянул на нее.

— Ну да, так и есть: терпеть не могу это поганое коммерческое радио. — Я кивнул. — Вот, другое дело, как камень с души снял.

— Судя по всему, ты терпеть не можешь даже ту станцию, где работаешь.

— Именно так.

— И поэтому слушаешь «Радио-один»?

— В три начнется перерыв, но, как правило, да. И я определенно неравнодушен к Марку и Ларду. Вот послушай.

По правде сказать, слышно было только рев двигателя старушки Ленди да проникающий в кабину шум транспорта; наконец дружище Лард выкрикнул: «Оставайтесь с нами!», и передача возобновилась.

— Видишь, — сказал я, — мертвый эфир, тишина. А ведь когда-то это считалось позором для диджеев и вообще всех радийщиков. Конечно, теперь никого не волнует, когда повисают паузы, но эти ребята умудрились превратить их в свою фирменную фишку. Они как бы говорят: все надо повторять до тех пор, пока не станет смешно. Просто гении, — Я посмотрел на Никки, скептически глядевшую на меня из-под облака рыжих волос, — Но главное все-таки в том, что на Би-би-си минимум рекламы. После каждой передачи они, конеч но, дают долгие и муторные анонсы своей дальнейшей программы, но чего у них нет, так это повторяющейся каждые пятнадцать минут бесконечной трескотни чертовых кредитных компаний, темных стряпчих из адвокатских контор, готовых гоняться за каждой машиной «скорой помощи», а также истошных воплей какого-нибудь владельца склада древесностружечных плит, призывающего слушателей посетить его заведение, дабы попользоваться тамошними сверхнизкими ценами. Ненавижу рекламу. Предпочитаю покупать лицензию на право быть не потребителем, а только слушателем. Такая форма оплаты кажется мне куда предпочтительней. Рассчитываешься вперед, и все, баста, потом можешь слушать лишь то, что хочешь, и более ничего, хоть клонов от попсы, хоть Бетховена, а то еще какие-нибудь круглосуточные ток-шоу, столь обожаемые таксистами.

— Думаю, твой дорогой Фил не раз тебе объяснял, что именно заказывающие рекламу люди и платят тебе зарплату.

— Фил? — рассмеялся я, — Он слушает «Радио-три» и «Радио-четыре»[32 - Третий радиоканат Би-би-си специализируется на классической музыке. Четвертый — на новостях, радиоспектаклях, научно-популярных программах и т. п. ]. Ненавидит рекламу даже больше меня, — Я опять посмотрел на нее и, воспользовавшись таким поразительным явлением, как просвет в потоке транспорта, потревожил ту часть коробки передач старушки Ленди, которая использовалась очень редко, и почти беспрепятственно пронесся аж до самого светофора на перекрестке с Оксфорд-стрит. — Пойми, он хороший режиссер и настоящий меломан: ходит слушать разные группы практически каждый вечер вне зависимости оттого, где те играют, на стадионе Уэмбли или в каком-нибудь пабе в Хэкни, однако он терпеть не может радиоканал «В прямом эфире — столица!» так же, как я. Так что вовсе не ему приходится регулярно открывать мне глаза на реальности коммерческого радиовещания, а одному нашему менеджеру, которая уверяет, что делает это из хорошего к нам отношения.

Миновав перекресток, мы двинулись по Кливленд-стрит, пристроившись позади курьера на мотоцикле «Хонда VFR». Не вспомнить ли, подумал я, о тех днях, когда и сам подрабатывал таким вот лихим курьером; надо же, прошло всего несколько лет. Может, хоть это произведет на Никки впечатление. Я взглянул на нее.

— Ну хорошо, а ты слушаешь наш канал?

— Мм… иногда, — промычала она, не глядя в мою сторону.

— Тебе же восемнадцать, как раз наша целевая аудитория. Между прочим, а что ты слушаешь в основном?

— Гм, ну, они, эти станции, то возникают, то исчезают. Но похоже, все они подпольные и находятся где-то к югу от Темзы.

— Какие именно? «Кей-Блэк»? «Икс-мен»? «Чиллхарбор-лейн»?

— Ага, а еще «Раф-хаус», «Округ семнадцать».

— «Говорит свободный Пэкхем»… Их еще не прикрыли?

— Уже прикрыли.

— Нет, честно, хорошо, что ты игнорируешь коммерческую дребедень.

Украдкой я то и дело поглядывал на Никки, проверяя, впечатлило ли ее, что я знаю все эти крутые пиратские радиостанции, но не заметил никаких признаков восхищения.

— Правда, — добавил я, — Radiohead там вряд ли крутят.

— Увы и ах.

— Ничего, в Оксфорде они считаются местными — из эфира, наверно, не вылезают.

Синий «БМВ-Компакт» вынырнул с боковой улицы наперерез курьеру; все произошло у нас на глазах. Я даже успел заметить, что водитель болтает по мобильнику и не смотрит на дорогу. Мотоциклист просто не имел возможности ни уклониться от столкновения, ни затормозить, а потому на полном ходу въехал в крыло «БМВ». Его мотоцикл сперва встал на переднее колесо, а затем рухнул на грязную мокрую мостовую прямо перед нами; одна из сумок, размешенных по бокам от седла, расстегнулась, и на асфальт повалились раскрывающиеся папки, откуда по всей улице разлетелись деловые бумаги. Ездок перелетел через капот, задев за него ногами, что затормозило его движение, и упал головой вниз сразу за автомобилем. Удар оказался такой сильный, что бедняга проехал еще около метра на спине и врезался шлемом в поребрик.

Никки охнула.

Я подъехал поближе.

— Может, с ним все в порядке, — сказал я отрывисто, — оставайся в машине.

Она кивнула. Дрожащей рукой отвела с лица прядь волос и к тому времени, когда я открыл дверцу, уже успела вытащить из кармана куртки мобильник.

— Наверное, надо вызвать «скорую»? — спросила она.

— Хорошая мысль.

Я спрыгнул с подножки и побежал к пострадавшему мимо водителя «БМ В», только еще вылезающего с белым лицом из машины, в руках он по-прежнему держал мобильник. У меня промелькнула мысль рассказать ему, какой он засранец, но я ее отогнал. Несколько человек уже стояли рядом, глядя на черную фигуру, распластанную на мостовой. Курьер не шевелился. Совсем молодой парнишка в куртке-дутике присел рядом с ним на корточки и пытался снять шлем.

— Лучше не трогай шлем, ладно? — сказал я, становясь на колени с другой стороны пострадавшего и осторожно приподнимая забрало из прозрачного пластика.

За моей спиной кто-то наконец догадался заглушить мотор лежащего на боку мотоцикла; я об этом и не подумал.

Курьер оказался старше меня; серая борода, очки, все лицо в крошках пенистого пластика, которым был покрыт шлем изнутри. Наконец он приоткрыл глаза и моргнул.

— Ё-моё, — произнес он слабым голосом.

— Как ты, друг? — спросил я.

— Больновато, — прохрипел он.

Дождь оставлял маленькие точечки на его очках. Он поднес руку в перчатке к застежке шлема. Я отвел ее.

— Погоди, погоди, — проговорил я. — Ты хорошо чувствуешь руки и ноги? Ну-ка пошевели пальцами и всем остальным.

— Ага… да, да… кажется, да. Я в порядке. Вроде ничего не сломал. Только вот дышать… Что с мотоциклом?

— Похоже, придется покупать новые вилки.

— Вот гребаное дерьмо. Подонки. Ты тоже байкер, а?

— Ага. Был.

Он перевел взгляд туда, где уже стояла кучка людей и подходил еще кто-то. Обернувшись, я увидел приближающегося водителя «БМВ». Мотоциклист кашлянул и с заметным усилием проговорил:

— Если этот говнюк скажет: «Извини, приятель, я тебя не видел», врежь ему за меня, ладно?

Никки вымокла под дождем, и это ей шло.

— Не стоило выходить, малышка, — покачал я головой.

Она пыталась высушить волосы небольшим кусочком протирочной замши, словно полотенцем. Стекла в моей Ленди начинали запотевать.

— Оператор спрашивал меня, где именно случилось дорожное происшествие, а я не могла разглядеть названия улиц, — объяснила она. — А потом мне пришло в голову, что следовало бы заглушить двигатель мотоцикла.

— Думаю, с парнем все обойдется. Мы все сделали правильно. Из нас получилась бы прекрасная команда спасателей. Всем по тройной крепкого!

К тому времени я уже успел рассказать полицейским обо всех подробностях происшествия и помог убедить байкера отправиться на «скорой помощи» в больницу; он по-прежне-му находился в шоке — возможно, у него были сломаны ребра. Никки вручила ему ключи от его железного друга, хотя копы потом у него их забрали: им хотелось, чтобы те оставались при мотоцикле.

Она вернула мне клочок замши.

— Спасибо.

— Не за что, — Я принялся протирать ветровое стекло. — Ну как, черт побери? Добро пожаловать в Лондон? Не стесняйся сказать, если тебе нужно выпить чего-то покрепче или еще как-то расслабиться.

Она покачала головой:

— Нет, спасибо.

— Тогда, я полагаю, надо ехать прямо домой.

И мы покатили на север, пробиваясь сквозь дождь к Хай-гейту.

— Наверное, это как раз из-за того, о чем мы с тобой думаем?

— Пожалуй, что так.

— Ну и что ты об этом думаешь?

— Вызывают на ковер, старик.

— Начальство строгача влепит, да?

— Выпорет. Только после вас.

— Ну, понеслась.

— «…вот вам альтернативная фетва: женщины ислама, судите мужей своих тем же судом и убейте, если найдете их достойными этого. Они угнетают вас и презирают, но в то же время боятся вас; иначе почему они держат вас подальше и от власти, и от взглядов других мужчин? Так что у вас есть власть. Власть судить мужа, выносить вердикт о его виновности или невиновности. Спросите самих себя вот о чем: способен ли он убить человека лишь потому, что тот еврей, или американец, или один из представителей любой другой нации, рожденный, чтобы жить? Аллах позволил им появиться на свет такими, какие они есть; может ли ваш муж убить кого-то из них, не имея иных причин, кроме той, что они исповедуют религию страны, где родились по воле Аллаха? Если ваш муж на это способен, то он плохой человек и заслуживает смерти, ибо позорит вашу веру и имя Аллаха. И впредь держите под простыней кухонный нож, или ножницы, или хотя бы перочинный ножичек, а то даже и просто нож для разрезания бумаги. И когда он явится к вам в спальню, перережьте глотку нечестивца. А если нет ножа — перегрызите ее зубами. Если же вы захотите всего лишь нанести ему увечье, лишите его мужественности теми же ножом или зубами». Но что же на самом деле получается…

Дебби Котти, наш менеджер, нажала кнопку на ручном пультике, и DAT-магнитофон в другом конце ее просторного светлого офиса умолк. Она сдвинула очки на кончик носа и посмотрела на меня затуманенным от усталости взглядом голубых глаз.

— Ну?

— Гм, даже не знаю, может, вам кажется, что мой голос звучит как-то не так?

— Кен…

— На самом деле, — вмешался Фил, — никто ничего подобного не заявлял. Я хочу сказать, что непосредственно перед этим прозвучал фрагмент, где Кен говорил, что мы в Англии не принуждаем мусульманок носить бикини и мини-юбки, тогда как западные женщины, отправляющиеся, например, в Саудовскую Аравию, волей-неволей вынуждены следовать тамошней моде. Речь шла о терпимости и нетерпимости, о политической роли некоторых религиозных лидеров, которым позволено, по сути, выносить смертный приговор гражданам других стран, без суда и возможности защиты. В том-то и была идея — начать с процитированного отрывка, чтобы далее сказать: никто из мало-мальски ответственных западных политиков никогда не заявил бы ничего подобного…

— Эго прозвучало чертовски неподобающе, Фил, — прервала его Дебби, кладя очки на стол, такой большой, что он один занимал больше места, чем все помещение, в котором работали мы.

Из окон ее кабинета, расположенного почти на самом верху здания «Маут корпорейшн», открывался вид на прилегающую площадь и на тесно прилепившиеся одна к другой крыши Сохо, а за ними высилось щербатое лезвие высотки «Сентер-пойнт». Дебби едва стукнуло тридцать, но она казалась старше. Она была в хорошей физической форме, несколько коренаста, у нее были волосы мышиного цвета с русым отливом и утомленные, окруженные морщинками глаза.

— По правде сказать, не совсем понимаю, что тут можно найти неподобающего, — изрек Фил с таким видом, словно вел научную дискуссию о неких тонкостях земельного законодательства у древних этрусков или об исторической обоснованности оценки величины наносов на Желтой реке во времена династии Хань. — Мы дважды делаем необходимые оговорки, и в начале, и в конце. Никто не призывает: «Идите и убейте». Мы только говорим: «Никто на Западе не скажет: “Идите и убейте”».

Дебби пристально посмотрела на него.

— Это вопрос семантики, смысла.

— Нет; это… грамматика, — возразил Фил с таким видом, будто не представляет, как можно предполагать иное. И бросил в мою сторону беглый взгляд.

Конечно, дело касалось семантики, а не грамматики (я не мог этого не признать), но Дебби, одна из самых человечных менеджеров в корпорации «Маут» вообще и на радиостанции «В прямом эфире — столица!» в частности и отнюдь не невежда, не была достаточно подкована, чтобы уверенно оспорить подобную телегу. В такие моменты я прямо-таки обожал своего режиссера.

— Фил! — воскликнула Дебби и хлопнула по столу ладонью. Да так, что стоящий на нем плоский монитор зашатался, — Что, если кто-нибудь, а особенно мусульманин, включит радио уже после твоей первой «оговорки», в самом начале этой… этой филиппики, а затем выключит, глубоко оскорбленный… ты знаешь, как они это умеют — обижаться, обидятся так обидятся, если только поверят собственным ушам… так вот, что получится, если он не дослушает до конца? Что он может подумать о вашей трепотне?

— Да полно, — возразил Фил, — это все равно как спрашивать, что выйдет, если кто-то включит радио на словах «нога в ногу» после первого слога и выключит, не дослушав последнего. Тут практически та же самая ситуация, — Он развел руками.

— То одно слово, а тут целая речь.

—. Да, но принцип тот же, — упрямо настаивал Фил.

Дебби решила переключиться на меня.

— Кен, — заявила она, — даже для тебя…

— Дебби, — перебил я ее, поднимая руки, словно сдаюсь, — Мы всего-навсего пытаемся высказать нашу точку зрения относительно того, что видим вокруг.

— И чего же именно?

— Предрассудков и нетерпимости.

— Ну и как помогают бороться с нетерпимостью ваши оскорбления? И то, что после этого представители мусульманского совета орут на меня по телефону? Вы просто…

— А в прошлом месяце на нас наорал по телефону главный раввин, — вставил я.

— За прогон «Израиль как государство-изгой», — кивнул Фил.

— Ну и какого черта? — взвилась Дебби, — Вы что, пытаетесь мне доказать, будто оскорбить две религии лучше, чем одну?

— Во всяком случае, никакой предвзятости, — согласился я.

— Зато сплошная нетерпимость в отношении этнорелигиозных групп! — выкрикнула она, — И может быть, возбуждение религиозной и даже расовой ненависти к евреям и мусульманам!

— Ты к нам несправедлива, — запротестовал я. — Всякий раз, когда подворачивается возможность, мы оскорбляем и христиан. Недавно мы целую неделю представляли Христа психом со справкой.

— Но он был евреем! — взвизгнула Дебби. — И в исламе его тоже почитают как святого пророка.

— Одним камнем трех птиц! — выкрикнул я в ответ, — Чего в этом плохого?

— Все авраамические религии по очереди становились мишенью нашей язвительной, но справедливой критики, — вставил Фил, — Могу подтвердить документально.

Дебби перевела взгляд на меня.

— Это, ребята, не шутка. Уже были поджоги мечетей и синагог…

— Вы уверены? — осведомился Фил.

— …налюдей нападают из-за их «ближневосточной» внешности…

— Да, знаю. — Я сокрушенно покачал головой, — Бог знает, что творится; набрасываются на сикхов, приняв их за сторонников мусульманских террористов, — Я развел руками. — Но это же хорошо доказывает нашу главную мысль: фанатики — полные мудаки.

— Суть вот в чем, — раздраженно бросила Дебби, — какой-нибудь поганец из Национального фронта или Британской национальной партии может вслушаться в вашу безответственную болтовню повнимательнее, когда вы в очередной раз станете нападать на евреев или на мусульман, и это его очень вдохновит, Кен, черт бы тебя побрал, — Тут Дебби опять хлопнула рукой по столу, однако на сей раз не так сильно. Она надела очки и пристально на меня посмотрела, — Ты что, в самом деле этого хочешь?

Ее довод был действительно хорош, мы с Филом сами как раз опасались подобного.

— Вот почему мы просто обязаны всегда и везде нападать на глупость и фанатизм! — выпалил я. — Если мы сейчас прекратим это, создастся впечатление, будто те, на ком мы остановимся, и есть самые плохие парни.

— Что? — спросила Дебби, глядя на меня поверх очков, (она была совершенно права, последний мой довод не убедил даже меня самого).

— Думаю, это разумная мысль, — кивнул Фил.

— В таком случае вот вам еще два довода, джентльмены, — произнесла Дебби, поправив очки и придвинувшись поближе к столу, из-за которого с нами общалась, — Существует такая вещь, как лицензия на радиовещание и Совет по этике в средствах массовой информации. А еще есть рекламодатели. Именно они оплачивают все наши счета, и они способны отозвать свою рекламу даже быстрей, чем Совет — нашу лицензию. Некоторые уже так и сделали.

— Но их место заняли другие, — проговорил Фил, немного покраснев. И снял свои очки.

— Да, но платят они меньше, — произнесла Дебби голосом, в котором послышались стальные нотки.

— Расценки падают всюду, и уже целый год! — запротестовал Фил. И принялся протирать очки чистым носовым платком, — При нынешнем экономическом климате новые всегда окажутся ниже старых! Это…

— Кое-кто из очень солидных людей и крайне важных для нас клиентов обращался с жалобами к сэру Джейми, — произнесла Дебби сквозь зубы. (Должен сказать, что, к чести всех присутствующих, никто из нас троих в эту минуту даже не взглянул в сторону висящего на стене портрета Нашего Дорогого Владельца.) — На коктейлях. В его клубе. На собраниях совета директоров. Во время охоты на вальдшнепов. На благотворительных мероприятиях. По его мобильному и домашнему телефонам. И ему это не нравится. Не нравится настолько, что он всерьез взвешивает, что для него важней: ваша передача или его доброе имя. И как выдумаете, каким окажется его выбор? — Она откинулась назад, усевшись в кресло поглубже — Ребята, вы делаете для нас достаточно успешную передачу, но, в конце концов, из ста шестидесяти восьми часов нашего недельного вещания она занимает всего десять. До сих пор сэр Джейми вас покрывал, Кен и Фил, но он не может допустить, чтобы под ударом оказались не только наша радиостанция, но и репутация всей «Маут корпорейшн», не говоря уж о той доброй воле, которую он накапливал последние тридцать лет буквально с нуля.

Мы с Филом переглянулись.

— Боже мой, Дебби, — произнес Фил с дрожью в голосе, — неужели ты приказываешь нам сбавить обороты, если мы не хотим вылететь? Ты что, действительно имеешь в виду именно это? — Он снова надел очки.

— Никуда вы пока не вылетаете. Но речь идет не просто о том, чтобы сбавить обороты, а о том, чтобы возместить ущерб.

— Возместить? — жалобно охнул я.

— Особенно по части нападок на иудаизм и ислам.

— Так, значит, оттягиваться на христианстве можно? — предположил я; Дебби испепелила меня взглядом. — Ну? — Я вопрошающе протянул к ней руки.

— Как удачно все совпало, — заявил Фил. — А мы тут как раз получили интереснейшее предложение!

Может, впервые в жизни я убедительно изобразил удивление:

— Какое еще предложение?

Фил кивнул.

— Кен еще не знает, — пояснил он для Дебби.

— Не знаю?

— Пришло только вчера из «Горячих новостей».

(Я едва удержался, чтобы не спросить: «А ты не шутишь?»)

— Той новой передачи на четвертом канале? — спросила Дебби и прищурилась.

— Ну да, они запускают ее в пику «Вечерним новостям», — продолжал Фил.

— А разве они не думали заарканить для нее Паксмана?

— Кажется, так и было, но он отказался. Последний дошедший до меня слух гласил, что они задумали взять главными ведущими Кавана Латтон-Джеймса и Бетти Лейнг.

— Разве она сейчас работает не на «Скай»?

— Контракт заканчивается.

— Как бы то ни было… — Дебби махнула рукой.

— Как бы то ни было, — подхватил Фил, — пока они делают тренировочные прогоны, но с понедельника собираются уже выйти в эфир, а для этого им требуется что-нибудь ударное, спорное, такое, чтобы на первую полосу.

— А я думал, они меня тоже на тренировочный прогон зазывали, — отозвался я. (Но, едва закрыв рот, тут же осознал, что сморозил глупость; весьма возможно, Фил еще только прощупывал почву.)

— С этого разговор начинался, — ответил мой сообщник, — Но я их переубедил.

— Значит, Кена хотят уже на понедельник? — осведомилась Дебби.

— Если договоримся об условиях, — отозвался Фил.

Возможно, Дебби заметила на моем лице удивление.

— Но, Фил, ты же не агент Кена, черт тебя подери!


(И это было правдой, хотя порой Фил действительно оказывал мне подобные услуги. Мой настоящий агент Пол, сущий страдалец, всегда жаловался, что из-за моего неудобопонятно эксцентричного чистоплюйства в вопросах политики мне, по сути, нужен антиагент: человек, который стал бы отыскивать для меня фантастически высокооплачиваемую работу, которую я бы затем смог бодро и не моргнув глазом отвергнуть. Фактически, говорил он, если не считать краткого времени, когда дело доходило до обсуждения контракта с радиостанцией, мне хватило бы и автоответчика, который постоянно орал бы: «Нет!»)


— Я имел в виду, что мы будем настаивать на праве самостоятельно определять содержание передач и подбирать участников, — терпеливо пояснил Фил, — А то ведь как может быть: заходит Кен в студию, думая, что ему предстоит лишь поболтать о технике работы с микрофоном, а тут на него накидываются полдюжины оголтелых фанатиков-фундамента-листов самого разного толка, которых мы успели огорчить за прошедший год. Такое вполне может произойти, и мне нужно знать, что подобное не случится.

— А почему у Кена такой вид, будто… словом, такой вид?.. — И она указала на меня.

«Интересно, какой?» — подумалось мне. Я старался выглядеть по-деловому и невозмутимо.

Фил покосился на меня и продолжил:

— Вообще-то мы с Кеном это обсуждали. Уж больно часто телевизионщики подкатывались к нам и раньше. И это всегда оказывались либо какие-нибудь ублюдки-манипуляторы, либо совершенный хлам, либо, наоборот, звучало все заманчиво, но как только мы загорались, тут же все обламывалось: то они передумают, то вдруг выяснится, что кой о чем нам не сообщили. Вот мы и решили, что я стану работать с такими предложениями один, пока все не выяснится окончательно, и подключу Кена, только когда действительно будет о чем говорить, — Фил посмотрел на свои часы, — Если б не теперешняя встреча, мы бы с ним сейчас как раз беседовали на данную тему, — объявил он. (Хорошо еще не добавил «за пивом».) — Извини, Кен, что все вот так вываливаю.

В ответ я только махнул рукой.

— Итак… — произнесла Дебби таким тоном и с таким видом, будто в чем-то нас подозревает, — Что вы предлагаете?

— Дать им что-нибудь совершенно убойное, — ответил Фил.

Дебби по-прежнему одолевали сомнения, но она явно заинтересовалась.

— И чем вы собираетесь их убить?

— Они предложили, например, свести Кена с кем-нибудь из ультраправых христиан-арийцев, которые на полном серь-езе утверждают, будто фашисты не устраивали никакого холокоста и лагеря смерти были построены союзниками уже после войны.

Мы все трое переглянулись.

— Сначала я засомневался, — прибавил Фил. — Но потом подумал: а почему нет? Особенно с учетом того, что нас обвиняют — совершенно голословно — в предвзятости к исламу с иудаизмом, это может быть правильный ход. — Он отвернулся от Дебби и посмотрел на меня. — Но если тебя такая идея не греет, Кен, давай лучше сразу откажемся. Честно говоря, я сам не до конца уверен, стоит ли ввязываться.

— Еще как греет, — успокоил я его. — Долбаный отрицатель холокоста, говоришь? Кто-то из ультраправых христиан сам напрашивается? Так устроим ему взбучку! Какой уважающий себя воинствующий либерал откажется вонзить зубы в такое дерьмо?

Глаза Дебби сузились до крохотных щелочек.

— Ну что же, идея вроде как и вправду стоящая, — проговорила она, — только почему мне кажется, что мы опять вернулись к этому детскому саду, с которого начали: мол, единственный выход — это еще раз оскорбить христиан?

— Да чего там, — усмехнулся Фил, — этот злобный урод не больший христианин, чем сам Сатана. Он свихнулся на антисемитизме. Язык у него, может, и ничего подвешен, а на деле сущий псих. Кен же предстанет как защитник…

— Вы уверены, что он действительно сумасшедший? — спросила Дебби.

— Судите сами: он, к примеру, разделяет все более популярное в определенных арабских кругах мнение, будто события одиннадцатого сентября — это результат международного заговора сионистов, призванного дискредитировать ислам и развязать Шарону руки для борьбы с палестинцами. Но и по этой части все в полном порядке: арабов он ненавидит тоже. У парня целостная система взглядов, основывающаяся на тотальном превосходстве его расы, его религии и его половой ориентации; для него положительными являются лишь четыре определения: «нордический», «арийский», «христианин» и «натурал», все прочее — лишь отгенки зла.

По Филову тону — спокойному, рассудительному — я понял: он считает, что овладел ситуацией.

— И кто же он? Как его зовут?

— Фамилия Лоусон, а имя… Брайерли или что-то в этом роде…

Я слушал вполуха. И менно в ту минуту, когда Фил начал о нем рассказывать, мне в голову пришла потрясающая мысль. Меня осенило, как поступить. Теперь я точно знал, что сделаю с этим фашиствующим говнюком, если окажусь с ним в телеэфире.

Идея была что надо! Опасная идея, совершенно безумная; может, это означало, что и сам я немного спятил, но ничего: огонь иногда тоже тушат встречным огнем. Во рту пересохло, в повлажневших ладонях стало покалывать. Вот это круто, подумал я. Какая жутко красивая, светлая идея. Неужто я и вправду на такое осмелюсь?

— О’кей, но мне нужно проконсультироваться, — объявила наконец Дебби.

Очнувшись, я вернулся в реальный мир. Дебби решила отфутболить проблему наверх. Разумная женщина.

— Думаю, это мудро, — вставил Фил. Он взглянул на меня, и я кивнул. — Только надо бы узнать о принятом решении не позже пятницы, а еще лучше завтра.

— Решение будет, — пообещала Дебби.

Она оттолкнулась от письменного стола, и ее начальническое кресло — большое, черное, кожаное — катнулось назад. Похоже, мы были прощены.

— Дебби! — сказал я, вставая.

— Что еще?

— Пожалуйста, попробуй максимально четко втолковать всем, с кем станешь говорить, что мне действительно хочется это сделать. Я на это запал. По-моему, это важно.

Фил посмотрел на меня, нахмурившись, затем улыбнулся Дебби.

— Я вам дам знать, — подвела итог Дебби. — А пока мы все будем крайне признательны, если вы воздержитесь от оскорбления каких бы то ни было этнических или религиозных групп. Сможете сделать для нас такую малость?

— Во всяком случае, можем попробовать, — весело отозвался Фил.

— Вот дерьмо!

— Да нет, все в порядке, — успокоил меня Фил уже в коридоре, по которому мы возвращались к себе; он был широкий, на стенах висели вставленные в рамки таблички, «золотые» диски, дипломы победителей и благодарственные письма, ни одно из которых не касалось меня. — Это не баг, это фича.

— Надеюсь, ты не на месте все сочинил?

— Конечно нет, балда, — Словечко «балда», еще в начале семидесятых выпавшее, на мой взгляд, у большинства людей из списка сколько-нибудь убедительных ругательств, у Фила являлось самым крепким выражением, — Дай-ка я брякну ребятам из «Горячих новостей» до того, как завалимся в паб. — Когда’ мы вошли в лифт, он посмотрел на меня и нахмурился, — Даже не подозревал, Кен, что ты так загоришься.

Я не собирался рассказывать ему о своей идее. Чем позже он о ней узнает, тем ему же будет лучше.

— Ну да, меня так и величают: Кен-Огонь.

— Не ври, не величают.


Глава 3

В низовье Темзы и наверху небоскреба


— Вот я и говорю, что все эти слюнявые отрицатели холокоста просто не решаются зайти достаточно далеко. На самом деле не только холокоста никогда не было и не только лагеря смерти являются липой, а и вся Вторая мировая война сплошной подлог, миф. Оккупация Парижа? Воздушная битва за Британию? Кампания в Северной Африке? Конвои и подлодки? План «Барбаросса»? Сталинград? Курск? Многотысячные налеты наших бомбардировщиков на Германию? Высадка в Нормандии? Падение Берлина? Сингапур? Пирл-Харбор? Остров Мидуэй? Хиросима и Нагасаки? Ничего этого в действительности не произошло! Сплошные спецэффекты и вранье. Эй вы, ребята преклонного возраста, помните, как сильно ваши сборные «спитфайры» и «ланкастеры» были похожи на самолеты в документальной хронике? Это потому, что там «летали» такие же модели. А всякие там старые аэродромы, железобетонные танковые надолбы, следы так называемых бомбардировок? Все построено после войны!

Сперва на лице у девушки отразилось недоумение, потом она рассмеялась.

— Что за бред?

Я чокнулся о ее стакан своим.

— Вот в том-то и дело. А теперь подумайте сами, что за слабаки эти неонацисты. Им бы так прямо и заявить: «Да, мы убили шесть миллионов, жаль, что не больше», а не заниматься мелочовкой, споря до хрипоты, один там погиб миллион или два, и уж конечно, не хныкать, что их гребаного Гитлера, мол, недооценили.

— Но вы все-таки точно не верите в то, что сейчас наговорили?

— Ну а у вас-то с головой как? — фыркнул я, — Разумеется нет! Просто стебусь над фашизоидами.

— Так, значит, телепередача будет как раз об этом?

— Вот именно. В студию собираются привести одного из таких придурков, чтобы я с ним устроил «дебаты».

— Можно ли вообще озвучивать такое в эфире национального телевидения?

— Спросите не у меня, а у ребят с Четвертого телеканала, — предложил я и сделал большой глоток. — А как по мне, так да, и можно, и нужно. Такое вонючее дерьмо нельзя спрятать где-нибудь в укромном уголке, оно непременно вылезет. Лучше самим признать его существование и вытащить на солнышко. Мне хочется знать, кто эти люди, где живут и чем занимаются, — продолжил я, допив до дна стакан. — И неудивительно, что эти трусливые хорьки так любят интернет. Можно ведь писать любую злобную чушь, не опасаясь получить за это по голове, потому что там легко спрятаться. Интернет — первоклассное убежище для хулиганов, лгунов и трусов.

Мы сидели на Холлен-стрит, в «Золотой ветви», куда обычно заходили чего-нибудь выпить после передачи. «Ветвь» была одним из, что называется, «базовых» пабов Центрального Лондона; назови ее «бухаловкой» — и это не прозвучит ни лестью, ни оскорблением. «Ветвь» не гналась за модой и редко была переполнена до такой степени, чтобы место оставалось только стоячее (разве что ранним вечером в пятницу и поздним в субботу); прибавьте вполне приемлемый музыкальный автомат, простую, удобоваримую еду, всего одного «однорукого бандита» — да и того, чтоб не путался под ногами, поставили под лестницей, ведущей на второй этаж, в маленький бар для спецмероприятий, — а также солидный, без риска выбор напитков.

В этом месте не имелось завсегдатаев какого-либо особого сорта. Наоборот, здесь можно было встретить кого угодно: работяг в пыльных башмаках и заляпанных краской спецовках, рекламшиков, всяких околотеатральных деятелей, туристов, мелких служащих, тружеников музыкального и кинобизнеса, зашедших погреться бомжей, подолгу сидящих над полпинтой, официантов из близлежащих ресторанов и баров пошикарнее, одну-двух девиц из порношоу и, наконец, таких, как мы. Захаживал сюда и один наркодилер, правда, не барыжил, а просто чтобы спокойно выпить. Раз в месяц или около того сюда заглядывали копы — все ли, мол, в порядке — и шли патрулировать дальше.

Хозяйничала тут грубоватая, громкоголосая толстуха по имени Клара. Этакая наполовину португальская бабушка с хрипловатым сухим смехом, тратившая на наркотики фунтов по шестьдесят в день. Ни один из моих знакомых никогда ее не видел без непременного головного убора, сильно напоминающего тюрбан, зеленого или желтого, и вот уже более двадцати лет сменяющие друг друга поколения завсегдатаев бились об заклад, лысая у нее под тюрбаном голова или нет. Ставки все время менялись. Последний раз, когда я справлялся, ставки принимались из расчета шестьдесят пять к тридцати пяти в пользу плешивости; я тоже поставил — и получил бы пять фунтов, окажись это не так.

— Заказать вам выпить?

— Спасибо. «WKD-синий»[33 - WKD Blue — слабоалкогольный коктейль (т. н. алкопоп) из водки с фруктовыми вкусовыми добавками, синего цвета, в бутылке емкостью 275 мл. «It’s the economy, stupid» — неформальный предвыборный лозунг, под которым Билл Клинтон одержал победу над Джорджем Бушем-старшим в 1992 г.; придуман Джеймсом Карвиллом — начальником предвыборного штаба Клинтона. ], если не сложно. Ваше здоровье!

— Простите, но я еще не знаю вашего имени, — сказал я девушке, делая знаки Кларе, чтобы подошла.

— Таня. — Она протянула мне ладошку.

— Кен. Вот мы и познакомились, Таня.

Началось с того, что она подслушала наш с Филом разговор о «Горячих новостях». Я увидел, как она смотрит на нас широко раскрытыми глазами, тоже посмотрел на нее, а она не отвела взгляд. Думаю, из всей нашей с Филом беседы она разобрала лишь некоторые характерные расистские фразочки и теперь взвешивала, как лучше поступить: молча выйти на улицу или сперва плеснуть нам в лицо пивом, а потом убежать.

— Все о’кей, — заверил я ее через плечо Фила. — На самом деле мы истые либералы, и сейчас один из тех редких случаев, когда все это и вправду звучит не так страшно, как кажется.

Таня оказалась на четверть еврейкой, отчасти оттого она и приняла то, что, как ей казалось, услышала, так близко к сердцу. Она работала на киностудии на Уордор-стрит. В этом я почти не сомневался, так как Фил в течение нескольких минут допрашивал ее о кинематографии. С пристрастием, хотя и довольно деликатно. Видите ли, Филу втемяшилась параноидальная мысль, будто беспринципные журналюги из таблоидов пронюхали, что мы частенько выпиваем в «Золотой ветви», и хотят накопать на нас компромат, почему-то считая нас достойными такой чести, так что вполне способны подослать провокатора, который станет подбивать меня на опрометчивое высказывание, и я таки ляпну какую-нибудь глупость, не заподозрив, что разговор записывается, и приняв за нормального человека кого-то из вшивых прохвостов с диктофоном за пазухой.

Если принять во внимание, что я могу ляпнуть, даже прекрасно зная, что все записывается и мы в эфире, его опасения выглядят по меньшей мере странно, а вот тем не менее.

Как бы там ни было, но Таня, похоже, благополучно прошла его проверку на вшивость, и он потерял к ней всякий интерес, когда в паб ввалилась ватага ребят, с которыми мы делаем нашу передачу, вместе с гогочущей ассистенткой.

Таня была невысокого роста, стройная и находилась в постоянном движении, словно пританцовывала; она раскачивалась из стороны в сторону, сама этого не замечая, медленно и ритмично, подобно колыханию водорослей под поверхностью вяло текущей извилистой реки. Мне довелось наблюдать девушек, которые вели себя точно так же — под экстази, но в данном случае, по-моему, обошлось без таблеток. У нее были большие серо-зеленоватые глаза и черные волосы, уложенные короткими шипами.

В итоге с нами завис народ с нашей передачи и еще двое с передачи Тимми Мэнна, которая шла сразу после нашей; правда, сам старина Тимми не удостоил. Все расселись за нашим любимым круглым столом в дальнем углу пивной, и понеслось. Я, как мне казалось, прекрасно поладил с Таней, которая смеялась всем моим анекдотам и пару раз клала руку мне на плечо. Сперва-то планировалось, что вечером я встречу Джоу и мы сходим в кино, но потом все пришлось отменить — у Джоу приключился еще один кризис, связанный с «Аддиктой», — и я уже начинал подумывать о том, не прощупать ли почву с Таней.

Таня потягивала свой «WKD-синий», а я, заправившись двумя-тремя пинтами «Фуллера», перешел на виски, но последние два круга мухлевал. Когда никто не смотрел, я опускал стакан пониже и незаметно переворачивал под стулом, поливая древний и довольно замусоленный ковер. Черт побери, стопарики по двадцать пять граммов отличного виски, неразведенного — может, даже испарялось, не долетев до пола! Но я не мог позволить себе напиться. Если начнет что-нибудь вытанцовываться с милашкой Таней, лучше бы мне находиться в состоянии, в котором я сумею это оценить.

Но, как оказалось, мне ничего не светило: у Тани на шесть была назначена встреча с подругами, отговорить ее мне, к сожалению, не удалось. Я даже проводил ее до дверей и вывел на улицу. Она дала мне номер мобильника и поспешила к станции метро «Тотнем-Корт-роуд». Когда она растворилась в наступавших сумерках, я вздохнул и посмотрел на дисплей своей «моторолы», где еще светился ее номер.

Экранчик моего сотового погас, и я вернулся вовнутрь.

Наше застолье начало распадаться, когда его участники стали уходить, чтобы не опоздать — кто на автобус, кто на поезд, а кто и попросту на метро. Мы с Филом заглянули еще в «Тадж», торгующий навынос недорогой индийский ресторанчик, расположенный тут же за углом, а затем разошлись каждый в свою сторону. Я ощущал себя достаточно трезвым, чтобы сесть за руль, но в то же время понимал, что это не так, а потому оставил старушку Ленди на стоянке «Маут корпорейшн» и отправился домой на такси, с трудом выдержав по дороге очередную лекцию о превосходстве здоровой карибской кухни перед сомнительной индо-пакистанской жратвой, прочтенную мне Джеффом, шофером с Ямайки; судьба всегда сводит меня с ним, стоит только прикупить курятины под соусом карри или истекающую жиром коробку с кебабом.

— Моя тачка теперь провоняет, чувак!

— Вот тебе лишние пять фунтов, мой добрый друг, помаши ими в воздухе, и они разгонят дикую вонь Индостана.

Джефф счел мою шутку настолько забавной, что, выехав на Лотс-роуд, запалил огромный косяк и принялся, гогоча, выпускать клубы густого конопляного дыма.

Иногда я говорю людям, что мой дом стоит на приколе. Дело в том, что я обитаю в переоборудованной под жилье барже, пришвартованной к пристани Челси-Уорф. Когда-то баржа принадлежала сэру Джейми, у которого в Лондоне было несколько самых разных гнездышек в те времена, когда он еще пытался косить под Ричарда Брэнсона[34 - Ричард Брэнсон (р. 1950) — британский предприниматель, «хиппи-миллиардер» и мастер эпатажа, основатель корпорации Virgin, которая включает в себя около 350 филиалов: музыкальные магазины, авиа- и железнодорожные компании, радиостанцию, издательство, гоночную команду и т. п. Ведет собственное ток-шоу, неоднократно пытался побить мировые рекорды скорости.] (кстати, тогда он даже отпустил характерную бородку, но быстро сменил ее на серьгу и прихваченный на затылке пучок волос, полностью уступив привилегию разведения пышной растительности на лице единственному и неповторимому Бородачу Большого Бизнеса). «Краса Темпля» была старым капитально переоборудованным каботажным суденышком. Она по-прежнему принадлежала «Маут корпорейшн» и сдавалась мне в аренду, причем по невиданно гуманным расценкам. С тех пор как я начал вести передачу, выходящую в утренний прайм-тайм, со мной заключили поистине царский контракт, так что я мог бы платить за мое корыто и по рыночным расценкам, но дешевизна всегда имеет свою привлекательную сторону, хотя Фил не преминул указать, что сэр Джейми таким образом старается покрепче привязать меня к своей колеснице: ведь если меня лишат дневного эфира, я потеряю и престижный плавучий дом, и престижный адрес — Челси есть Челси.

Стоял прилив, и вода поднялась у пристани, по которой я шел к «Красе Темпля» мимо других подобных жилищ; вдвух из них горел свет, и оттуда доносилась музыка. С верховьев Темзы дул ветерок, смешанный с брызгами начинавшегося дождя. По железнодорожному мосту Баттерси прогрохотал поезд. Между мной и мостом высился, мерцая в ночи желтоватым светом, недостроенный фасад нового пафосного здания на набережной Челси-Рич. На реке было тихо, шум городского транспорта сюда почти не доносился. Прилив означал также отсутствие вони — неприятная сторона жизни на плаву состоит в том, что во время отлива дно Темзы обнажается, и придонный ил смердит, особенно в летнюю жару, всевозможными первобытными останками и чуть ли не допотопным дерьмом. Возможно, потому что именно этим он и является.

Несмотря на дождь и ноющую пустоту в животе, я остановился у палубной надстройки с ключом в одной руке, с остывающей курицей в другой и простоял так минуты две, глядя на черную воду, ибо вдруг ощутил себя немного одиноким, но затем — почти сразу, добавлю в свою защиту, — устыдился подобного приступа жалости к самому себе. Приглушенный гул никогда не засыпающего города лился откуда-то с покрытых белесыми разводами небес, и я тщетно пытался расслышать темную струящуюся музыку речной воды.

Из окна моей спальни в родительском доме в Хеленсбур-ге, что стоит на северном берегу Клайда в тридцати километрах ниже по течению от Глазго, была видна река. Я рос, наблюдая, как вдалеке, в Гриноке, постепенно исчезают из пейзажа краны по мере закрытия верфей; позднее на их месте выросли офисы, магазины, жилые здания и развлекательные центры, но к тому времени мы уже перебрались в Глазго, чтобы жить поближе к зубоврачебному кабинету, который отец открыл в центре города. Наша квартира в бельэтаже в зеленом районе Саутсайд оказалась просторной — у моего брата Иэна и у меня появились комнаты вдвое больше, чем в нашем одноэтажном домике в Хеленсбурге, — но вид за окном изменился: широкая, с трехрядным движением, улица с припаркованными у проезжей части машинами, а с другой стороны такие же высокие доходные дома, как и наш. Мне не хватало вида на реку и на холмы даже больше, чем я ожидал.

Мы с Джоу повстречались на речном прогулочном катере одной летней душной ночью, а с Селией — в новом, с иголочки, пентхаусе сэра Джейми наверху высотного здания Лайм-хаус-тауэр, во время грозы.

— Ты, что ли, спел тот кавер Кэта Стивенса[35 - Cat Stevens (Стивен Деметр Гиоргиу, р. 1948) — популярный английский автор-исполнитель, выступаете 1966 г. В 1979 г. покинул сцену, приняв ислам и взяв новое имя — Юсуф Ислам, и посвятил себя просветительской и благотворительной деятельности в мусульманском сообществе; несколько раз обвинялся газетчиками в поддержке фундаментализма (после объявления аятоллой Хомейни фетвы Салману Рушди и после событий 11 сентября), подавал на них в суд за клевету и всегда выигрывал. В 2006 г. вернулся на сцену и уже выпустил два новых альбома.]. Разве тебя еще не засудили?

Был конец лета двухтысячного года. В то время моя программа на радиоканале «В прямом эфире — столица!» еще выходила в эфир незадолго до полуночи. Мы стояли с моим тогдашним режиссером на корме прогулочного теплохода, плывущего по Темзе, и обсуждали последний выпуск. Одновременно мы наблюдали, как уплывают вдаль металлические щиты «Барьера» — построенной поперек Темзы раздвижной дамбы, защищающей Лондон от наводнений; каждая из мно гочисленных секций — как тонущий корабль, задравший нос; последние отблески рубинового заката еще догорали на их форштевнях, когда к нам подошло коротко остриженное блондинистое создание с огромным количеством металлических колец на самых различных частях лица и вклинилось между нами.

Вик, так звали режиссера, сделал шаг назад, освобождая для нее пространство, окинул девушку взглядом, решил, что я, может быть, не сержусь из-за прерванной беседы, посмотрел на меня, приподнял брови и побрел прочь.

Я и сам внимательно ее рассматривал, на всякий пожарный. Девушка была одета во все черное: ботинки, вельветовые брючки, футболка с глубоким круглым вырезом и потертая кожаная куртка вроде байкерской, висящая на одном плече. С виду лет двадцать пять.

— Меня еще никто не засудил, — ответил я как можно осторожнее на тот случай, если окажется, что со мной беседует журналистка. — Наши адвокаты обменялись письмами, что, кажется, стоило не меньше взаправдашнего процесса, но его самого таким образом удалось избежать.

— Понятно, — энергично кивнула девушка, — Ах да, я Джоу Лепаж, — представилась она, протягивая ладошку, чтобы скрепить знакомство рукопожатием, и одновременно указывая кивком на застекленную надстройку теплохода, где грохотала музыка и ей в такт впечатляюще вспыхивали разноцветные лампочки, подобные тем, что лет десять назад украшали большинство дискотек. — У нас тут вечеринка от «Айс-Хау-са», — объяснила она. — Это фирма звукозаписи. А вы Кен Нотт с радио, верно?

— Верно, — Я пожал ей руку.

— Что это была за песня? «Рушди и сын»?[36 - «Matthew & Son» — хит Кэта Стивенса 1966 г., «Father and Son» — 1971-го. ]

— Да, но исполнялась на мотив «Тени Луны»[37 - «Moonshadow» — песня с альбома Кэта Стивенса «Teaser and the Firecat» (1971). ].

— Ха, точно. Как это там: «Тенью за мной фундаменталист…» — пропела она с хрипотцой, но попадая в ноты.

— Почти, — ответил я, — «Всюду за мной фундаменталист. Крадется как тень», — скорее проговорил, чем пропел, я, все еще остерегаясь подошедшей девушки.

То, что она сказала, будто работает в звукозаписывающей фирме, еще не значило, что так оно и есть. Однажды, будучи сильно на бровях плюс закинувшись экстази, я дал интервью, сам о том не ведая, некой девице, которую подцепил в ночном клубе и которая оказалась репортером бульварной газетенки, славящейся безнадежно ретроградским отношением и к наркотикам, и к тем, кто их употребляет. Эта публикация чуть не стоила мне работы и стала поводом для длительных препирательств между радиоканалом «В прямом эфире — столица!» и газетенкой на предмет того, сообщила ли корреспондентка в начале разговора, кем на самом деле является, или же нет. Я стоял на том, что она ничего подобного не говорила, хотя вполне возможно, что и сказала, но я просто не услышал, поскольку был слишком занят: яростно скрипел зубами и пялился на ее сиськи.

У Джоу, кстати, груди тоже что надо: не слишком большие, но высокие и прекрасной формы, без лифчика. Я это сразу заметил. Палубные огни, горевшие прямо над нами, делали более рельефными бугорки в тех местах, где небольшие острые соски приподнимали хлопчатобумажную ткань, черную и тонкую.

— Ага, — кивнула она, — слышала на какой-то вечеринке. Но записи у меня никогда не было.

— Ну что же, — улыбнулся я, — с удовольствием подарил бы тебе, но сейчас и у меня ни одной не осталось.

— Извиняюсь, — тоже улыбнулась она, — вообще-то я не собиралась ничего выклянчивать.

Она машинально, без кокетства запустила руку в свои стоящие торчком светлые волосы, обнажая их совершенно черные корни, и посмотрела в сторону главной тусовки.

— Чем ты занимаешься в «Айс-Хаусе»? — спросил я.

Она пожала плечами.

— Немножко репертуаром, немножко тем, что мой босс называет менеджментом. Нянчусь с группами.

— Кто-нибудь из тех, о ком я мог слышать?

— Надеюсь. Например, «Аддикта». Слышал о них?

— Ну, да. Раскручивают их дай бог.

Она решительно мотнула головой:

— Это не просто раскрутка. Они действительно классные.

— Ну, может быть. Видел я одно интервью с ними. Солист их чересчур много о себе понимает.

Она усмехнулась:

— И чего?..

Я улыбнулся.

— Да, наверное, законы игры такие.

— Они нормальные, — проговорила моя новая знакомая — Вся группа. Брет, их лидер, может показаться наглецом, но он просто по-своему честен; он реально крут, сознает это и потому ведет себя без ложной скромности.

— В чем в чем, а в скромности его действительно нельзя упрекнуть, — согласился я.

Она огляделась по сторонам.

— Ну как? Наслаждаемся прогулкой?

— Нет, — вздохнул я, — Терпеть не могу прогулок на таких суденышках. Даже если не вспоминать историю с прекрасной «Маркизой»[38 - Marchioness — прогулочное судно, столкнувшееся 20 августа 1989 г. на Темзе с землечерпалкой Bowbelle; из 130 пассажиров «Маркизы», зафрахтованной для частной вечеринки в честь дня рождения, погибли 51. ]… На них я всегда чувствую себя в ловушке. Никуда же не сойдешь. На всякой нормальной вечеринке, или концерте, или еще каком сборище ты всегда можешь направиться к двери. А главное, всегда нужно плыть до самого конца, даже когда смертельно скучаешь или… ну, в общем, наоборот. Пару раз мне доводилось кое с кем познакомиться, и, ну, раз уж общение оказывалось настолько приятным…

— Понятно, кое с кем женского рода.

— Ну да, женского рода и соответствующего же пола, и когда у нас вдруг пропадало стадное чувство и возникало желание где-нибудь уединиться, то есть чтобы только двое нас и больше никого, и… в общем, сплошное расстройство, приходилось терпеть до высадки.

Она широко улыбнулась и вынула из кармана куртки бутылку пива.

— Привык, значит, снимать женщин в таких поездках?

— Да ладно, всего-то два раза дело было.

— Но ведь всегда можно спуститься в трюм и запереться в туалете, а потом претендовать на членство в «клубе метровой глубины»[39 - Metre-under club — по аналогии с условным Mile High Club, объединяющим тех, кто якобы занимался сексом в самолете.].

— Знаешь, — поморщился я, словно такая мысль только что пришла мне в голову, — не могу припомнить ни одного романа, начавшегося в туалете, который продолжался бы достаточно долго. Хм, как странно.

— Почему ты на меня так смотришь?

— Извиняюсь, но дело в твоем пирсинге. Считаю, сколько у тебя чего.

— Ну и?

— Ну и… семь, насколько мне видно.

— Ха! — возразила она и задрала футболку, чтобы показать пупок, изящно проткнутый металлическим стерженьком в форме косточки.

— Восемь, — продолжил я.

Она сделала глоток, тыльной стороной руки отерла рот и, не смыкая губ, провела языком за нижними зубами, буравя меня явно изучающим взглядом и кивая.

— Всего их девять, — сказала она и сделала быстрое движение, которое я принял сперва за поклон; но нет, это она будто оглядывала себя сверху вниз.

— Ну и ну, — проговорил я, — То-то, наверно, весело проходить через металлоискатель в аэропорту.

Брови ее слегка приопустились.

— Все так говорят, — пожала она плечами. — На самом деле никаких проблем.

— Охранники в аэропорту многое теряют из-за своей беспечности.

— Не нравится пирсинг?

— Что тут скажешь… — Губы мои скривились в ухмылке. — Я законченный гетеросексуал.

Приподнятая бровь свидетельствовала, что Джоу меня поняла. Она оглянулась на мигающие в такт музыке огоньки, они отразились в металле, густо покрывавшем ее лицо.

— Послушай, — сказала она, — пошли танцевать?

— А я думал, ты уже никогда не предложишь.

Мы так и не записались в «клуб метровой глубины», или как там его. Прождав еще час, мы занялись потом неистовым, энергичным сексом уже на другой посудине, то есть у меня дома, на «Красе Темпля». Там я обнаружил девятый пирсинг.

— У-у-ух, раскачай эту гребаную лодку, парень.

Я проснулся посреди ночи: Джоу лежала на моей руке, и та затекла. «Краса Темпля» покоилась на илистом покатом дне Темзы. Из-за того что моя баржа занимала наклонное положение лишь в самой низкой точке отлива, я даже ночью мог в какой-то минимальной степени оценить фазу отлива, хотя в спальне шторки всегда плотно закрывали световой люк, по наличию — или отсутствию — ощущения некоторого крена кровати в сторону изголовья. Сейчас я его чувствовал. Глубоко вдохнув, я проверил, присутствует ли в воздухе источаемый илом запах тления, проникающий иногда в спальню в такие вот летние ночи, жаркие и безветренные. Ничего. Только аромат женских духов.

Девушка спала в небрежной позе, перекинув через меня ноги, что-то тихонько бормоча во сне. Кстати, я заметил, что она любит поговорить, занимаясь любовью, и ей нравится, чтобы ее кусали. Ну, не совсем кусали, скорей щипали зубами, но все же довольно сильно. Помнится, она сама даже выразила удивление, что я не имею подобной склонности. Во сне она странно засопела на вдохе, словно раздраженно вздохнула, затем прижалась ко мне покрепче и опять затихла, дыша размеренно и нечасто.

В тусклом свете, излучаемом панелью радиобудильника, виднелся маленький пластмассовый контейнер для ее контактных линз, положенный на тумбочку рядом с кроватью. Джоу носила модные линзы, благодаря которым ее глаза светились, когда на них падали ультрафиолетовые лучи. Танцевать с ней на палубе прогулочного катера при свете старомодных гирлянд было… увлекательно.

Вглядываясь в ее лицо, я отметил слабые блики на усеявших его пирсинговых колечках из нержавейки. Я вовсе не возражаю, если кому-то хочется покрывать кожу татуировкой или кусочками металла — в конце концов, кто возьмется судить, чем это лучше или хуже подтяжки лица и силиконовых имплантатов, липосакции или инъекции ботокса? Не знаю. Но чем больше о подобном думаешь, тем более странными кажутся блестящие кусочки металла, продетые сквозь живую человеческую плоть. Мы готовы пуститься во все тяжкие, подумалось мне, чтобы только выделиться на фоне других. Нов общем-то, носят же люди металлические сережки и металлические пломбы, а есть и еще более диковинные вещи; так, в одном африканском племени девочкам, пока они растут, надевают все больше и больше колец на шею, и та становится такой длинной, что может, если снять кольца, просто сломаться, и девушка умрет.

Джоу была забавна с этими ее ультрафиолетовыми линзами, и вообще. К тому же мы разоткровенничались и установили, что, расставшись с прежней своей половинкой, оба находимся в активном поиске (и не исключено, что новой половинки).

Ну что же, посмотрим.

— …гостем вашей страны, сэр, и я не мог поверить, что все это слышу здесь, в центре Лондона, а не в Кабуле или Багдаде. Я не мог поверить ушам. Я должен был оглядеться и еще раз уверить себя, что нахожусь в лондонском кебе, а не…

— Послушайте, мистер Хехт…[40 - Hecht (нем.) — щука. ]

— Откуда, черт возьми, вы беретесь, такие люди? Господи боже, только вдумайтесь, мы за одно утро потеряли четыре тысячи человек. Все ни в чем не повинные мирные граждане. Это война. Разве не понятно? Пора проснуться. Пора принять решение, на чьей вы стороне. Когда наш президент сказал «кто не с нами, тот против нас», он говорил за всех честных американцев. Когда ваш мистер Блэр сделал выбор, можно было подумать, что он выражает мнение всех честных британцев, но я что-то не возьму в толк, на чьей стороне вы. Как-то не похоже, что на нашей.

— Мистер Хехт, если вы мне предлагаете выбор между американской демократией и воинствующими женоненавистниками с их диктатурой шариата, поверьте мне, я действительно на вашей стороне. Я бы донес на родного брата и своими руками засадил его в тюрьму, если б узнал, что он как-то причастен к событиям одиннадцатого сентября. Знаю, мистер Хехт, что это прозвучит для вас непривычно, особенно после того, что вы услышали от меня вчера, но я и вправду многое люблю в Америке. Люблю ее свободы, в особенности свободу слова, ее страсть улучшать все и вся. Она до сих пор остается страной открытых возможностей, я это знаю, нет лучшего места на планете Земля для молодых, здоровых, талантливых и честолюбивых. Многих из нас, британцев, неприятно поражает, сколь малое число американцев имеют заграничные паспорта, но я посещал Штаты, путешествовал по этой стране и понимаю, почему это: ведь Америка сама по себе целый мир. Ее штаты действительно подобны странам, ее простор, огромное разнообразие климата и ландшафта — это потрясающе, это прекрасно. А есть ли хоть один народ, хоть одна этническая группа, которые не представлены в Штатах? Американцам нет нужды вылезать в окружающий мир. Этот мир сам к ним пришел, и легко понять почему… Однако у меня, мистер Хехт, много разногласий с американцами; я, например, никогда не пойму тех, кто голосовал за человека, утверждающего, что он по праву является вашим президентом… Но поскольку не все американцы имеют право голоса, а из тех, кто имеет, половина не удосужились им воспользоваться, а из тех, кто воспользовался, за Дабью проголосовали меньше половины, то, значит, по моим прикидкам, меня шокирует поведение всего лишь примерно двадцати процентов американцев, а то и меньше, что вовсе уж не так страшно. Но это больше похоже на разногласия с кем-нибудь из любимых членов семьи; они и значат для вас так много, потому что вы так близки. А веду я к тому, что из-за своего гнева, из-за своей боли вы… то есть ваше правительство, совершили и продолжаете совершать ошибку за ошибкой, эти ужасные ошибки повредят Америке, а с ней и всем нам. А мне совсем не хотелось бы это увидеть.

— Знаете, я как будто слушаю совсем другого человека, сэр, даже не знаю, как вяжется то, что вы говорите сейчас, с тем, что сказали вчера.

— Хочу вам сказать, мистер Хехт, что вокруг всего этого уже началось какое-то безумие. Люди отрицают очевидные факты, а от этого не выгадывает никто. Хотя нет, не верно. Такой подход на руку тем, кто все и затеял. Ваше отрицание фактов льет воду на мельницу ваших же врагов. Если вы не поймете этого, если не поймете их, то никогда их не победите. Так что уверенность, будто на Америку напали из зависти, есть не просто нелепость и самообман, это еще и установка на собственное поражение. Поймите же, бога ради, это был не просто каприз-переросток. Двадцать в высшей степени преданных своему делу людей не станут месяцами тренироваться, чтобы пойти на заведомую гибель при выполнении тщательно спланированной и скрупулезнейшим образом проведенной операции — о которой самая большая и самая богатая в мире служба безопасности даже не подозревает, хотя все происходит прямо у нее под носом — только из-за того, что у вас больше бытовых электроприборов, чем у них. Как там говорилось? «Все дело в экономике, балбесы»?[41 - «It’s the economy, stupid» — неформальный предвыборный лозунг, под которым Билл Клинтон одержал победу над Джорджем Бушем-старшим в 1992 г.; придуман Джеймсом Карвиллом — начальником предвыборного штаба Клинтона.] Нет уж, в данном случае дело во внешней политике. Все, черт побери, очень просто. И в общем-то, мистер Хехт, им даже наплевать, понимаем ли мы с вами все это; для них важно, что Соединенные Штаты со времен последней мировой войны неизменно снабжали деньгами и оружием все самые коррумпированные режимы, поддерживая тиранов, потому что те сидят в своей пустыне на нефтяном кране, и до сих пор помогают им подавлять недовольных; важно, что неверные оккупировали их святые места, важно нескончаемое угнетение палестинского народа, осуществляемое властями пятьдесят первого штата Америки. Именно так они смотрят на происходящее. Вы можете сколько угодно спорить с таким их анализом, но не обманывайте себя, заявляя, будто причиной всему элементарная зависть, возбуждаемая американскими супермоллами.

— Вы чертовски правы — я буду спорить с таким их анализом. Так, значит, теперь вы хотите сказать, что вы на нашей стороне?

— Могу ли я отослать моего досточтимого друга к ответу, данному ранее?

— Простите?

— Нет, это я прошу меня извинить, мистер Хехт; мы на радио иногда злоупотребляем такими парламентскими выражениями. Послушайте, мистер Хехт. Вот как по-моему, следует ли вам вторгаться в Афганистан? Что бы там ни было — а нет там, насколько я понимаю, ничего, — мне все-таки кажется, что не следует. Но если вы туда полезете, тамошнего режима я жалеть не стану. На талибов я извел в эфире просто море желчи. Только не забывайте, что именно вы помогли им прийти к власти, вы снабжали деньгами моджахедов, и вы вооружали бен Ладена; это вы поддерживали пакистанские секретные службы, подобно тому как некогда поддерживали диктатора Саддама Хусейна, потому что нуждались в нем; и вы до сих пор поддерживаете диктатора генерала Мушаррафа и гротескную средневековую деспотию в Саудовской Аравии, потому что они вам необходимы… Между прочим, я уверен, что новая система противоракетной обороны, с которой теперь так носятся американцы, сверхточно уничтожающая все договоры об ограничении вооружений, но до сих пор не способная справиться ни с одной вражеской баллистической ракетой, разве только поставить радиомаяки на всех приближающихся целях, но и тут ПРО дает маху, регулярно попадая разве что в «молоко» на мишени размером с полушарие, да-да, та самая система, абсолютную бесполезность которой со всей наглядностью продемонстрировало одиннадцатое сентября и которая представляет собой лишь бесполезную трату денег, окажется в конечном итоге реализована, тут и к бабке не ходи. Я хочу сказать… это же безумие, мистер Хехт. Национальный психоз.

— Мы имеем право себя защищать, сэр. Оно у нас было и до одиннадцатого сентября, а теперь мы имеем право его требовать. И у нас оно будет вне зависимости от того, нравится это таким, как вы, или нет. Если желаете стать одним из нас — прекрасно. Но если не захотите участвовать в нашей борьбе, она будет вестись и против вас.

— Знаете что, мистер Хехт? Когда я был тинейджером и еще только учился думать своей головой, мне удалось прийти к одному очень важному умозаключению. Если кто-то заявляет: «Кто не с нами, тот против нас!» — правильнее всего быть против. Потому что лишь полные простофили по части морали да законченные мерзавцы видят мир — или притворяются, что видят, — таким абсурдно черно-белым. Я глубоко не согласен с тем, чтобы оказаться на одной стороне с кем-то настолько глупым или настолько лицемерным, и уж, разумеется, не хотел бы, чтоб подобные люди мной руководили. Зло всегда начинается под благовидным предлогом, мистер Хехт. Может, Джордж Буш, ныне провозглашенный американским президентом, практически безгрешен по сравнению с теми, кто напал на Америку, однако факт остается фактом: он пролез в Белый дом с помощью обмана и крючкотворства, но даже на злодея не тянет — это всего-навсего серенький человечек, явно занимающий не свое место.

— Убирайтесь к чертям, сэр. Они вам лучшая компания, и вы к ним попадете, можете не сомневаться! — И мистер Хехт повесил трубку.

— Думаю, мы его потеряли, блок-Нотт.

— Теряешь зубастость, — вздохнул я. — За весь год ты так и не придумал для моей фамилии ни одной новой дразнилки… Филолух.

— Звонят из американского посольства!

— Ой, да хватит тебе.

— О, это ты, Кен, как я рад тебя видеть. Заходи, заходи. Да, и отдай свой плащ этой очаровательной юной леди.

— И я очень рад, э…

— Джейми. Зови меня просто Джейми. Никаких церемоний. Добро пожаловать в наш приход, как говорят шотландцы. Во мне тоже, знаешь ли, течет шотландская кровь. Мы, хайлендеры, должны держаться друг друга против этих англичанишек, э? Слушай, мы все очень рады, что ты решил присоединиться к нашей команде «В прямом эфире — столица!». Я слышал, ты чертовски хорош. Слушал тебя пару раз. Жаль, что не чаще. Сам знаешь, совещания, встречи, бизнес. Но все же слушал; очень, очень хорошо. Прямо в темечко, да, в темечко, и мне такое как раз нравится. Это и мой стиль. Работа на грани. Ничего нет лучше, правда? Опасность, риск. Умение рискнуть — в этом вся соль, ты согласен? Тоже так думаешь? А скажи, как тебе на «Красе Темпля», уже устроился?

— Просто чудесно, — проговорил я неуверенно, ибо колебался, следует ли сообщить, что успел прожить там более года.

— Чудно, чудно! Просто великолепно. А вот и Елена. Познакомься с Кеном, прошу тебя. Рекомендую, это Кен Ногг. Кен, это моя жена, прекрасная Елена. А вот и напитки. Превосходно, превосходно. Кен, шампанского?

— Леди Уэртемли, благодарю вас, — проговорил я, кланяясь ей.

Сэр Джейми Уэртемли, Наш Дорогой Владелец, жил в двухэтажном пентхаусе, расположенном наверху его же собственного высотного здания, нижние этажи которого занимали офисы; оно называлось Лаймхаус-тауэр и стояло у Темзы, на набережной Лаймхаус-рич. В ту пору, в апреле 2001 года, я работал на него уже около года и месяца три вел передачу, выходившую в утренний прайм-тайм, — но на этом его приеме по случаю дня рождения мне впервые удалось его увидеть (в приглашении было написано, что дарить подарки категорически воспрещается, и мне подумалось, что они действительно ни к чему человеку, владеющему несколькими золотыми шахтами, банком, архипелагом где-то в Карибском море и собственной авиакомпанией. Так что я с удовольствием подчинился).

Сэр Джейми выглядел весьма моложаво для своих пятидесяти: в его рыжих волосах лишь начинала пробиваться седина, а фирменный хвостик, перехваченный на затылке резинкой, безвозвратно исчез, но серьга с бриллиантом по-прежнему украшала ухо. Одет он был просто — модельные джинсы, белая футболка и синий пиджак, блестящий и явно очень дорогой. Лично я надел свой лучший наряд в стиле «шикарная простота», но рядом с боссом казался какой-то дворняжкой.

В заглубленной главной зале, которую оформил, как все знали, один киношный художник-декоратор, виднелись человек сто гостей. Но помещение легко вмещало такую толпу. Мой плащ в мгновение ока исчез в сопровождении похожей на супермодель красотки, а другая супермодель вложила стакан золотистого шампанского в мой кулак прежде, чем я успел перевести дыхание. Выяснилось, что сэр Джейми относится к людям, которым все нужно потрогать: он брал вашу руку в свою; убаюкивал, словно ребенка, ваш локоть; похлопывал вас по спине; нежно пощипывал за плечо и так далее. И все время говорил — много, быстро, с придыханием и энтузиазмом; слова у него едва успевали увернуться, чтоб не попасть друг другу под ноги. В этом отношении он вел себя в точности так же, как и тогда, когда у него брали интервью на телевидении.

Его жена сидела в очень высоком и казавшемся чудом современной техники инвалидном кресле, сидела прямо и величественно. Леди У. неудачно упала с лошади лет десять назад, вскоре после их свадьбы. На ней было что-то голубое и газовое, ее туалет дополняли несколько блестящих платиновых вещиц с бриллиантами. Была она, наверно, лет на десять моложе супруга и сохранила черные, как вороново крыло, волосы, оттенявшие фиалковые глаза.

— Зовите меня Еленой, пожалуйста, — проговорила она, отпуская мою руку.

— Благодарю, Елена.

При помощи маленького джойстика, расположенного по правую руку, она развернула кресло и направила его к ступеням, ведущим в глубь гостиной.

— Я слушаю ваши передачи, Кен, — сказала она мне через плечо, потому что я шел за ней следом.

— Спасибо.

— Вы страшно откровенны, да?

— Такова моя работа, Елена, — сказал я, и в тот же момент кресло докатилось до края верхней ступеньки и остановилось.

— Вы огорчаете многих людей.

— Боюсь, что так.

— Многих влиятельных людей.

— И тут вина моя неоспорима.

— Довольно многих из них я знаю.

— Я… я бы удивился, если б вы их не знали, — проговорил я спокойно.

Она фыркнула — ну вылитая ученица английской частной школы, — подняла на меня глаза и подмигнула:

— Ну и прекрасно, продолжайте в том же духе. А теперь — кого бы для вас найти, чтобы вы поболтали? — Она обвела взглядом помещение; я тоже.

Вообще, оно все было окрашено весьма необычно, словно одной грунтовкой. Выглядело как берлога одного из плохих парней в фильме про Остина Пауэрса; не самый очевидный способ потратить миллиона два фунтиков, ну да что уж там. За выходящими на юг и на запад окнами, каждое высотой метра по три и длиной, наверное, все пятнадцать, виднелись огромные сгустки темноты, сбрызнутой лондонскими огоньками.

Ffa их фоне дефилировало множество людей с примелькавшимися лицами; как мне тогда виделось, на вечеринке у сэра Джейми так или иначе оказалась представленной практически всякая стезя, ведущая к тому, чтобы ваше лицо примелькалось благодаря газетам и телевидению, за исключением разве что криминальной. (Сейчас-то я знаю, что насчет последнего я сильно заблуждался.) Мне пришло в голову, что те, которые выглядят для меня незнакомцами, либо просто заурядные богачи, либо старающиеся не высовываться серые кардиналы, либо и то и другое вместе и что я, вполне возможно, являюсь самой малозначительной персоной из всех собравшихся, не считая длинноногого обслуживающего персонала супермодельного вида.

— Ага! — воскликнула решительно миссис У. — Вам было бы интересно познакомиться с Энн и Дэвидом Скайлер. Она преподает политическую философию в Лондонской школе экономики, а он — из руководства медиахолдинга «Трибюн-груп». Пошли.

Кресло устремилось вперед и, снабженное специальными поворотными трехколесными опорами по всем четырем углам, плавно спустилось вниз по ступеням под жужжание моторчиков.

Скайлеры оказались очаровательными людьми и интересными собеседниками, и за вечер я успел приятно поболтать с ними, а также с другими обладателями таких же достоинств или хотя бы одного из них: с гонщиком «Формулы-1», с заместительницей министра, которая выглядела лет на пятнадцать меня старше, но все равно сохраняла удивительную привлекательность (и которая питала еще более удивительное презрение к своему министру), а также с красивой молодой актрисой, чье имя я мог вспомнить даже несколько месяцев спустя, но что она за человек, так и не сумел понять. Я пил шампанское и смаковал тающие во рту лакомства, циркулировавшие по зале уложенными на серебряные подносы, которые обслуга разносила гостям, подкрадываясь к ним кошачьей походкой.

Но каким бы замечательным все это ни казалось мне в тот вечер, единственным знакомством, ставшим, как выяснилось впоследствии, для меня важным, оказалась встреча с Селией.

Я обратил на нее внимание, когда возвращался из туалета («Идите на Моне, а затем сверните направо от Пикассо», — напутствовал меня сам сэр Джейми). Она стояла рядом с невзрачным бледным мужчиной, одетым в зверски модный черный костюм, и молча слушала, как он вещает что-то пухлому лорду, владельцу одной национальной и нескольких местных газет.

На ней были туфли на низком каблуке, что позволяло ей опуститься до уровня спутника, ростом не выше ста семидесяти сантиметров, и длинное закрытое черное платье. Нитка черных с пепельным отливом жемчужин, кожа цвета кофе с молоком. Она казалась полукровкой, дочерью черной и белой рас, — возможно, с примесью Юго-Восточной Азии. Поначалу я предположил, что ей лет двадцать пять, но ее лицо имело очень необычное выражение: вы в равной степени могли его принять и за лицо девочки-подростка, которая за свою короткую жизнь успела насмотреться страшных вещей, и за лицо шестидесятилетней дамы, прожившей долгую жизнь без единого печального дня, без единой беды, которая могла бы ее состарить. В его чертах сквозили и такая напряженная безмятежность, и такая почти своенравная наивность, подобных которым я никогда в жизни не видел. Почти как светлое, уравновешенное спокойствие ребенка, никогда не знавшего забот и чувствующего себя в безопасности, но в основе своей нечто совершенно другое — выстраданное, достигнутое, а не унаследованное, не дарованное свыше. У нее были карие глаза под изумительно очерченными темными бровями и лоб, гладкий, как поверхность прекрасной чаши, а в очертаниях ее рта и глаз чувствовалась та округлость, которая, переходя в продолговатые линии скул, вносила свой вклад в это выражение бесконечного спокойствия. Ее густые блестящие волосы были безукоризненно уложены, по цвету — чистый героин.

Ее взгляд бесцеремонно скользнул по мне, когда я проходил на расстоянии нескольких метров, пытаясь найти еще где-нибудь того замечательного шампанского. Я не узнал ни ее, ни стоящего рядом с ней человека, похожего на Берни Экклстоуна[42 - Бернард Чарльз Экклстоун (р. 1930) — английский бизнесмен, президент FOM (Formula One Management) и FOA (Formula One Administration), также владеет долей в компании «Альфа Према», материнской компании группы компаний «Формула-1». По сути, является руководителем «Формулы-1» в целом.], правда, без очков и с более густыми волосами, а часом позже увидел, как он уходит в компании некоего блондина, такого широкого в плечах и высокого в холке, что он мог быть только телохранителем.

Еще с тех пор, как над Лондоном догорал живописный кроваво-красный закат, с запада начала надвигаться гроза. Когда она налетела, вечеринка была в самом разгаре, и если б не отдаленный шум, слышный лишь тем, кто стоял рядом с выходящими на запад окнами, да узорчатые потеки на стеклах, по которым барабанили струи дождя, сие явление природы легко могло бы оказаться незамеченным.

Я опять направился в сторону Моне, готовый повернуть на Пикассо, но обнаружил, что туалет занят. Сэр Джейми, зажавший в кулаке бутылку с узким тонким горлышком и наслаждающийся обществом двух хихикающих юных звезд из какой-то мыльной оперы, воскликнул:

— Кен! Очередь? За мной! Покажу тебе еще один писсуар. Mi casa, то есть мой дом и вообще. О! А как насчет партии в бильярд после того? Нам не хватает… Хотя нет, прошу прощения, вынужден взять свои слова обратно, — затараторил он, увидев, как по винтовой лестнице справа от нас неуклюже спускается какой-то вялый смазливый юнец, в котором я распознал певца из одного бойз-бенда. — Прошу меня извинить, Кен: мне крайне неудобно, но предложение внезапно отменяется. Здра-а-авствуй, Сэмми, — расплылся в улыбке Наш Дорогой Владелец, похлопывая молодого человека по плечу. Затем он вспомнил обо мне и кивком указал на винтовую лестницу. — Кен, это наверху. А то есть еще, разумеется, лифт. Иди на запах, ха-ха! Еще увидимся. Развлекайся, — Затем обратился к девушкам и молодому человеку: — Пошли!

И они удалились прочь.

Я поднялся по лестнице и пошел по широкому, устланному глубоким густым ковром коридору, справа и слева обрамленному произведениями искусства. Через окна в дальнем его конце открывался вид на восток, на «Купол тысячелетия», увенчанный гирляндой красных огней, полагающихся всем высоткам. Ни одной открытой двери я не обнаружил, а потому, пожав плечами, решил рискнуть и открыл одну из них наугад. Моим глазам предстала большая спальня, размерами напоминающая теннисный корт, и я направился в тот ее угол, где, по моим понятиям, должна находиться уборная. Там оказался тренажерный зал, но ванная, совмещенная с туалетом, все-таки отыскалась — в другом конце зала. Там на стене действительно оказался небольшой керамический писсуар, закрывающийся специальной крышечкой; имелись также обычный унитаз, две раковины размером с две небольшие ванны, обширная утопленная в пол ванна-джакузи с аэрацией, подсветкой и подводными акустическими колонками, гигантская душевая кабина с еще большим количеством сопел, чем у джакузи, и сауна размером с избу.

Мне показалось пижонством всего-навсего писать в таком храме опорожнения мочевого пузыря, дефекации и водных процедур — это все равно как в «макларене» «Формулы-1» переползать на поле для гольфа от лунки к лунке. Я стоял, озираясь, и тут до меня дошло: это, наверное, спальня самого сэра Джейми — ведь здесь нет никаких специальных приспособлений, позволяющих инвалиду пользоваться подобным великолепием. Тут царила величайшая чистота — за исключением небрежно протертой стеклянной полочки, на которой виднелись несколько рассыпавшихся белых кристалликов. Я дотронулся до них пальцем и поднес к языку. На вкус — кокаин. Изрядно разбодяженный, так что вряд ли из запасов сэра Джейми. Может, это следы Сэмми, того увальня из бойз-бенда.

Уже намереваясь покинуть спальню, я заметил, что портьеры, закрывающие целую стену, шевелятся у самого пола, и почувствовал на лице дуновение воздуха вроде сквозняка. Поколебавшись, я все-таки поддался любопытству и неуверенно отвел занавесь в сторону.

Передо мной открылся вид на северо-восток, где на крыше здания была устроена диагональная терраса. Кусты и деревца, высаженные в огромные кадки, раскачивались на ветру, а на поверхности декоративных прудиков поднимались волны всякий раз, когда налетали порывы ветра. Скользящую вверх-вниз оконную раму кто-то оставил приподнятой примерно на толщину пальца. Не следует ли ее опустить? Если направление ветра изменится… Хотя какое мне дело? У сэра Джейми наверняка есть дворецкий, или мажордом, или еще кто-нибудь, кому положено беспокоиться об этом по долгу службы. Уже собираясь опустить занавеску и оставить все, как есть, я вдруг заметил чей-то силуэт на темном краю террасы, там, где тонкие, прямые перила оставляли открытым для обзора небольшой участок.

Молния. Когда вспоминал об этом позднее, я думал, что как раз молния и осветила тогда террасу, что именно гроза помогла мне увидеть ее стоящей во тьме и что все остальное произошло исключительно благодаря вспышке, которая озарила в ту ночь ее Таинственный Силуэт. Но ничего подобного на самом деле не было. Просто светили огни пришибленного грозой города. Иногда реальность недостаточно готична.

Потом я разглядел: то была женщина, стоящая метрах в четырех от меня под навесом, прикрывающим часть террасы. Стена пентхауса с одной стороны защищала ее от ветра. Но только с одной: я видел, как хлещут ее вихри дождя. В темноте она выглядела худенькой и хрупкой. Руки сложены на груди. Ветер трепал подол ее длинного платья, и когда мои глаза привыкли к темноте, я заметил, что прядки волос бьют ее по щекам и взмывают над головой мимолетными языками затухающего пламени.

Я понял, что она догадалась о наличии тайного соглядатая, — полоска серебристого света упала на плитки у нее под ногами, когда я отдернул портьеру; женщина оглянулась и посмотрела мне прямо в глаза. Она простояла так несколько мгновений, затем наклонила голову набок. И я вспомнил женщину в длинном черном платье с необычным лицом. Я узнал ее, но не смог разглядеть ее глаз.

Теоретически даже после этого я мог просто отпустить портьеру, прошлепать, пьяно оскальзываясь, вниз по лестнице и присоединиться к обществу. Но слишком уж редко подворачивается нам такая возможность, словно срежиссированная самой судьбой. Даже если вы не читали ни о чем подобном в романах и не видели подобных сцен в кино или по телевизору, если вы вообще никогда ничего не читали и не видели в своей жизни, вы все равно почувствуете, как сама ситуация побуждает вас к действию, чтобы воспользоваться предоставленным шансом, потому что поступить иначе означало бы расписаться в собственной никчемности. А может, я просто клюнул на фамильярничанье сэра Джейми, мы, мол, оба — любители рисковать. Так или иначе, я просунул пальцы в щелку и поднял тяжелую оконную раму.

— Привет? — произнесла она с вопросительной интонацией тихим голосом, едва слышимым сквозь рев ветра.

— Вы убьетесь.

— Простите, что вы сказали?

— Убьетесь! — Я повысил голос почти до крика. Мне пришло на ум, что я начинаю выглядеть по-идиотски, величие выпавшего мне шанса быстро испарялось, его рвал в клочья оглушительный вой бури. — Вы убьетесь!

— Да? — удивилась она, словно я сообщил ей что-то неожиданное и очень важное.

Черт, подумал я, да она, похоже, просто глупышка.

— Так что, мне просто… — И я махнул рукой назад, в сторону спальни: готов, мол, вернуться в комнату и не мешать ей интимно общаться с грозными силами природы.

Она склонила голову, приставив ладонь к уху. Затем помотала головой.

— Черт! — пробормотал я чуть слышно и вылез на мокрые плитки.

А что еще мне оставалось? Она была красива, и парень, с которым она пришла, слинял, мне исполнилось тридцать пять, и я уже начал следить за весом и каждое утро проверял шевелюру, не появилась ли седина, к тому же я не чувствовал себя связанным какими-либо обязательствами настолько, чтобы не позволить себе эту дополнительную обузу — связь с женщиной, настолько хорошенькой. При условии, конечно, что она не совсем дурочка… ну да что-то я рановато размечтался. Брызги дождя летели мне в лицо, и ветер взъерошивал волосы.

— Позвольте представиться. Кен Нотт, — Я протянул ей руку.

Она посмотрела на нее и пару мгновений спустя взяла ее в свои ладони.

— Селия… Мерриэл, — представилась она — Здравствуйте.

У нее был мягкий голос, и говорила она с небольшим акцентом. Возможно, французским.

— Ну и как вам снаружи, хорошо?

— Да. А что-то не так?

— Простите?

— Ничего, что я тут стою? Это разрешено? Или нельзя?

Я с унынием осознал, что она меня не узнает — не помнит, что видела внизу. Кажется, она приняла меня за охранника из «Маут корпорейшн», явившегося, чтобы прогнать ее обратно, где всем гостям и полагалось веселиться.

— Понятия не имею, — честно признался я, — Я тут тоже штатский.

Беседа явно зашла в тупик. Нужно было извиняться и уходить. Разумеется, такое поспешное отступление выглядело бы просто нелепым, но какой-то инстинкт, к которому я обычно не имел привычки прислушиваться, нашептывал, чтобы я сегодня не ввязывался в авантюру.

— Послушайте, — обратился я к ней, — если вам здесь хорошо, то я вас тут и оставлю. Я просто… знаете, увидел вас за окном и… — Отступление выходило каким-то совсем неуклюжим.

Она будто не слышала. Недоумевающе склонила голову набок. Потом нахмурилась и проговорила:

— Ну да. Ваше имя мне знакомо.

— Откуда?

— Вы работаете на радио, — объяснила она, отводя в сторону прядку волос, прилипшую ко рту. Рот у нее был маленький, а губы полные. — Кто-то мне сказал, что вы сегодня сюда придете, — Ее слабая смущенная улыбка позволила мне рассмотреть, какие белые у нее зубы, — Я слушаю вашу программу.

Тут я не мог не растаять. Ей едва ли удалось бы польстить моему тщеславию лучше, даже объяви она себя моей горячей поклонницей. Вместе с тем удовлетворение оказалось неполным. Его слегка омрачила тень разочарования. При том, что я воображал своих слушателей людьми умными и богатыми, успешными и дико влиятельными, мне показалось чересчур прозаичным, что такая женщина, как она, слушает в дневное время мои передачи, нашпигованные попсой и рекламой. В этом недоставало экзотики. С десяти до полудня такой даме пристало играть на рояле фуги Баха, совершенствуя свою технику, или бродить по картинным галереям с черновиком диссертации по искусствоведению, подолгу задерживаться у огромных полотен и с умным видом кивать головой. Ей следовало бы, говорил я себе, слушать «Радио-три», а не какую-то там радиостанцию с восклицательным знаком в названии.

Извините, но степень вашей способности заинтриговать не соответствует приемлемому для меня стандарту, определенному свойствами моего пылкого, но совершенно безнадежного восприятия. Ну вылитый Граучо[43 - Граучо Маркс (Джулиус Генри Маркс, 1890–1977) — американский комик, участник труппы Братья Маркс.]. Лузер.

— Очень польщен, — выдавил я наконец.

— Правда? И почему?

Я усмехнулся. Налетевший порыв ветра обдал нас дождем и заставил покачнуться, словно в ритме парного танца, исполняемого под мутузящую нас музыку бури.

— О, я всегда чувствую себя польщенным, когда встречаю кого-то, кто сознается, что слушает мою не слишком глубокую и явно никчемную передачу. А поскольку вы…

— Да? — перебила она. — Вы действительно считаете ее никчемной и не слишком глубокой?

Моя оставшаяся невысказанной мысль должна была прозвучать приблизительно так: «А поскольку вы являетесь самым потрясающе прекрасным существом из всего собравшегося тут общества, в большинстве своем составленного из потрясающе прекрасных существ, ваш интерес ко мне становится особенно лестным…» Однако та, которой эти слова предназначались, имела наглость прервать такого профессионала трепа, как я, и принять мою болтовню всерьез. Не знаю, что хуже, первое или второе.

— Ну конечно же, откуда взяться глубине, — ответил я, — в конце концов, у нас всего лишь местное радио, пусть даже это место зовется Лондон. Это вам не Ноам Хомский[44 - Ноам Хомский (р. 1928) — американский лингвист и философ, профессор Массачусетского технологического института, известный также своими радикально-левыми политическими взглядами.].

— Вы поклонник Хомского, — констатировала она, кивнув каким-то своим мыслям и отведя ото рта другую прядку волос. Ветер с ревом огибал здание и осыпал нас брызгами дождя. Апрель стоял не слишком холодный, но сейчас ветер казался прямо-таки ледяным, — Кажется, в передачах вы упоминали его имя несколько раз.

Я развел руками.

— Главный мой герой, — Я снова сложил руки, — Так вы действительно слушаете мои передачи?

— Иногда. Вы там говорите такие вещи… Меня всегда поражает, как вам удается выходить сухим из воды после того, что вы там вытворяете. Часто думаю: «На сей раз ему не вывернуться», и все же включаю радио в следующий раз, а вы тут как тут.

— Вообще-то мы называем нашу студию…

— Залом ожидания вылета, знаю, — проговорила Селия с улыбкой и кивнула.

Сильный порыв ветра ударил ей в спину, заставив сделать шаг вперед, поближе ко мне. Я протянул ей руку, но она сама удержала равновесие и выпрямилась. Она словно и не замечала ревущей вокруг бури.

— Наверно, вы успели обзавестись множеством врагов.

— Чем больше, тем лучше, — произнес я беззаботным тоном, — Вас никогда не удивляло, как много людей заслуживают самого настоящего презрения?

— Вам правда не страшно?

— Что я могу иметь врагов среди сильных мира сего?

— Да.

— Не настолько, чтобы это заставило меня остановиться.

— И вас действительно не беспокоит, что кто-то может настолько обидеться на сказанное, что захочет с вами поквитаться?

— Я просто не желаю пугаться, — был мой ответ, — Не хочется давать людям такого рода повод подумать, будто они одержали хотя бы частичную победу уже тем, что заставили меня испытывать страх.

— Так, значит, вы очень храбрый?

— Нет, я не храбрый. Просто плевал я на них всех.

Похоже, это показалось ей забавным, потому что она опустила голову и улыбнулась плиткам под ногами.

Я вздохнул:

— Жизнь слишком коротка, чтобы проводить ее в страхе, Селия. Carpe diem[45 - Лови день, лови момент (лат.). Ставшее крылатым выражение из «Од» Горация.].

— Да, жизнь коротка, — согласилась она, не глядя на меня. Затем все-таки подняла глаза. — Но вы рискуете сделать ее еще короче.

Выдержав ее взгляд, я ответил:

— Мне наплевать.

И там, на крыше, стоя посреди завывающей бури, я действительно имел в виду то, что сказал.

Она немного приподняла лицо, и тут новый порыв заставил ее и меня покачнуться, почти одновременно. Мне ужасно захотелось коснуться рукой ее маленького изящного подбородка и поцеловать.

— Знаете, — сказал я, — помимо всего прочего, радио — это всего-навсего радио. Все дело в репутации, которую я себе создал. В основном благодаря тому, что меня множество раз выгоняли с других радиостанций, но именно этим я и известен. Мне как бы делают особую скидку. Люди знают, что мне платят за остроту высказываний, а то и просто за откровенную грубость. Я — профессиональный ведущий-скандалист. Так меня и называют в желтой прессе, «ведущий скандалист», только без дефиса. Если бы Джимми Янг[46 - Джимми Янг (р. 1921) — популярный британский певец и радиоведущий, вел программу на Втором радиоканале Би-би-си в 1973–2002 гг.], или кто-нибудь с «Радио-один», или даже Никки Кэмпбелл[47 - Никки Кэмпбелл (р. 1961) — шотландский радио- и телеведущий, работал на Первом и Пятом радиоканалах Би-би-си. На телевидении вел программы «Колесо фортуны» (1988–1996) и «Тор of the Pops» (1988–1991, 1994–1997).] осмелились озвучить то, что говорю я, поднялся бы страшный крик, но так как я — это я, от меня отмахиваются и предпочитают не обращать внимания. Теперь для того, чтобы действительно произвести впечатление, мне нужно завернуть что-нибудь откровенно клеветническое, и тогда меня с треском вышвырнут. Хотя, вполне возможно, это и так случится достаточно скоро.

— И все-таки уже само ваше отношение к тому, что вы делаете, кажется мне странным. Ведь большинство людей желают нравиться. Или даже чтоб их любили, — Последние слова она произнесла, словно втолковывая нечто такое, что уж никак не могло прийти в мою тупую, циничную башку.

— Ну отчего же, я всегда не прочь получить свою долю и любви, и восхищения, — возразил я.

— Но вы оскорбляете людей, их идеалы. Даже их религию. Все, что они любят.

— Никто их не заставляет слушать меня, — вздохнул я. — Но вы правы, я действительно оскорбляю вещи, которые многие считают дорогими. Этим я как раз и занимаюсь, — Она нахмурилась; я приложил ладони к щекам, — Понимаете, я вовсе не жажду оскорблять всех или поносить чью-то веру просто из садистской охоты пнуть кого-либо побольней. Но как-то так получается… все, что мне хочется, все, что я должен сказать, причем совершенно искренне, — как раз это почему-то и задевает слушателей сильнее всего. Я понятно выразился?

— Кажется, да, — медленно произнесла она скептическим тоном.

— Я лишь пытаюсь объяснить, что у меня тоже есть свои принципы. Я… Черт побери, это так не постиронично, и не постмодерново, и недостаточно цинично для нашего всезнающего, циничного… пардон, повторение циничного… Господи! — Я глубоко втянул в легкие пропитанный грозой юз-дух. — Я верю в истину, — вырвалось у меня наконец. Теперь Селия слегка улыбнулась; я все больше и больше выставлял себя форменным идиотом, но мне уже действительно стало наплевать, — Вот, в кои-то веки сказал. Я верю, что всегда есть нечто чертовски близкое к абсолютной истине, и терпеть не могу этой брехни, будто, мол, у каждого своя правда и что нужно уважать любые убеждения других, если те искренние. Какая чушь! Нацисты ненавидели евреев от всего сердца, без малейшего лукавства. Но не уважать же мне их за это. Я верю в науку, в ее методы познания, верю в сомнения и в тысячи задаваемых вопросов, верю в то, что нужно смотреть правде в глаза и не отводить взгляд. Я не верю в Бога, но допускаю, что могу оказаться не прав. Я не верю в религию, потому что она основывается на фанатизме, а не на разуме, тогда как разум — единственная опора, которая у нас есть. Вот в него я и верю. Конечно, люди вправе верить во что им угодно, в любую нелепую чушь, но я не признаю за ними права навязывать свои взгляды другим. И уж конечно, не признаю за ними права считать, будто никто не должен подвергать их взгляды сомнению из боязни уязвить их.

— Кажется, вы верите в разум, — мягко проговорила Селия, снова возвращая на место несколько прядей. — Я не ошиблась?

Я расхохотался и замахал руками.

— С ума можно тронуться! Стоим на крыше посреди чертова урагана, промокли до костей — и философствуем! — Я развел руками, — Разве абсурдность ситуации не кажется поразительной и вам… Селия? — Имя я прибавил, чтобы она не подумала, будто я его забыл.

Она опять склонила голову набок. Еще один порыв ветра, еще одна удачная попытка сохранить равновесие.

— Простите, вы не очень замерзли? — В ее голосе прозвучало участие. — А то можно пойти внутрь.

— Нет-нет, — успокоил я ее, — Если вам здесь хорошо, то и мне тоже. Я ведь шотландец; и по закону, и по завету предков нам полагается не замечать холода, особенно в присутствии легко одетых дам, а пуще всего в обществе дам не просто легко одетых, а еще и красивых настолько, что дух захватывает; причем дам, относительно которых с полным основанием можно предположить, что они привыкли к более благоприятному климату. Наказания за нарушение наших обычаев бывают очень суровые. Забирают паспорт и…

Она покачала головой, и между ее бровей возникла маленькая морщинка.

— Да, вы становитесь косноязычным, лишь когда особенно искренни, — сделала она вывод.

Это замечание меня обескуражило, я не знал, что сказать. Руки мои опустились, ведь они тоже участвовали в разговоре.

— Кто вы такая, признавайтесь? — потребовал я ответа. — Давайте, Селия, выкладывайте начистоту: вы что, психоаналитик-философ на выезде?

— Я замужняя женщина, домохозяйка и радиослушательница.

— Замужняя?

— Замужняя.

— И с мужем вы бываете столь же безжалостны?

— Я бы не решилась, — Лицо ее стало очень серьезным. Затем она тряхнула головой, — Нет, я, конечно, могла бы, но он не поймет.

Черт бы побрал этот дурацкий треп; так можно совсем закоченеть. Трудно, конечно, представить себе более интересную, более необычную женщину; таких, как она, я в жизни не встречал, но всему есть предел. Пора брать быка за рога.

Я выдержал ее взгляд в упор и, переведя дух, спросил:

— А вы верная жена, Селия?

Сперва она ничего не ответила. Мы просто стояли и смотрели друг на друга. Я видел, как ее лицо покрывают капельки дождя, словно пот или слезы, а ветер треплет прическу. Его порывы сотрясали ее так, словно ее била дрожь.

— До сих пор — да, — сказала она наконец.

— Ну ладно, я…

Она меня остановила, поднеся ладошку к моему рту и покачав головой. Затем посмотрела мимо меня, на все еще открытое окно за моей спиной.

— Мой муж… — начала Селия и туг же осеклась. Она что-то недовольно пробормотала и, опустив глаза, принялась теребить нижнюю губу, глядя куда-то в сторону. Затем опять посмотрела мне в глаза, — Однажды, — продолжила она, — мне пришло в голову, что если я кого-нибудь очень-очень сильно возненавижу, я с ним пересплю и постараюсь, чтобы муж узнал. Но только если я действительно захочу, чтобы он умер, или если кому надоест жить и я об этом узнаю.

Мои брови полезли кверху.

— Охренеть! — вполне здраво рассудил я. По ней было видно, что она не шутит. — Он что… э-э-э… совсем чокнутый ревнивец?

— Вы не знаете, кто он.

— Ах да, вы же… — протянул я, стараясь припомнить, и похлопал себя по лбу, — Как же его… Мерри?..

— Мерриэл, — подсказала она. — Его зовут Джон Мерриэл.

— Извините, — покачал я головой, — мне это ни о чем не говорит.

— А могло бы.

— В таком случае вам известно больше, чем мне.

Она кивнула медленно и печально и добавила:

— Я бы желала еще раз с вами увидеться, если бы вы тоже этого захотели.

Шум ветра почти заглушил ее слова.

— Да, мне бы этого тоже хотелось, — ответил я и подумал: «А ведь я даже не прикоснулся к ней, не поцеловал, ничего не было. Ничегошеньки».

— Только имейте в виду, что если мы станем встречаться, это будет происходить очень редко и втайне. Не подумайте, что это пустая прихоть. Это вовсе не так. Иначе нельзя. Это будет… — она встряхнула головой, — очень важно. К этому нельзя относиться легко. — Она улыбнулась, — У меня вышло как-то сухо и официально, да?

— Мне случалось сносить и более романтические предложения.

Протянув руку, я медленно двинулся ей навстречу. Она подалась вперед, встав на цыпочки, приподняв и даже запрокинув голову, а затем обхватила с двух сторон руками мое лицо и приоткрыла навстречу моим губам свой рот. А ветер тащил нас куда-то, пихал и толкался, осыпал дождевыми брызгами, как грозовой шрапнелью, мягкой, холодной.

В тот вечер Джоу была на большой гулянке, устроенной ее фирмой. Она завалилась домой через полчаса после меня, пьяная, и, то и дело оступаясь, с трудом спустилась по трапу в чрево «Красы Темпля», хихикая и благоухая дымом. Она расхохоталась и начала меня щекотать, потом приставать с поцелуями, и кончилось тем, что мы вместе упали на постель.

Порой, когда она так напивалась, ей нравилось трахаться в такой позе: лежа на спине, не до конца стянув последний предмет одежды — футболку (черная ткань обтягивала лицо и руки, сложенные над головой этаким квадратом); при этом она орала, вопила и сквернословила, словно развратное дитя улицы, выглядя очень сексуально в этой парандже наоборот.

— Джон Мерриэл? Мистер Мерриэл? — переспросил Эд. — Это гангстер, паря.

— Как ты сказал?

— Настоящий гребаный урка, слышишь? Пахан. Да, пахан, это вернее. Именно так, точно тебе говорю; правда, теперь он, может, и не так сильно связан с настоящей уголовщиной. Перескочил на легалку, вникаешь? Как во второй части «Крестного отца»; сечешь, там они базарят, что-де к концу года у них весь бизнес будет в законе, или как это называется… В общем, та же фигня. Разумеется, с другой стороны, в таких делах, как наркотики, беженцы, автомобили, компьютерные преступления и тому подобная дребедень, прибыль всегда покруче.

— Компьютерные преступления?

— Ага. Ну там, жульничество и все такое. Трудно, поди, враз покончить с такими делами и позволить чужим козлам залезть к тебе в огород. Тут, наверно, и гордость замешана. Я так думаю. Да, а чё ты спросил? — Глаза Эда широко раскрылись. — Ешкина меть, Кен, ты ведь не собираешься сболтнуть о нем в передаче что-нибудь лишнее? Чувак, ты что, спятил? Не делай этого, приятель. Не трогай такое дерьмо, слышишь, что я говорю?

— И в мыслях не было ничего подобного, — не кривя душой заявил я, — Просто вчера вечером повстречался с ним на тусовке, и кто-то сказал мне, как его зовут, но не просветил, что он собой представляет, вот и захотелось узнать. Понятия не имел, что он помесь братьев Крэй[48 - Братья-близнецы Рональд Крэй (1933–2000) и Реджинальд Крэй (1933–1995) были главными воротилами лондонского преступного мира в 1950-1960-е гг.] с гребаным Аль-Капоне.

— Ну да, он такой и есть. Не связывайся с ним, понимаешь?

— С ним не буду.

Мы ехали по южным районам Лондона в машине Эда, тогда еще новой. Черный «хаммер» с тонированными стеклами. По сравнению с ним мой «лендровер» выглядел древней «уткой»[49 - «Ситроен 2CV» по прозвищу «утка» — популярная массовая модель автомобиля, выпускалась с 1949 г.]. Направлялись мы на мероприятие, устраиваемое в бывшей киношке в Бекенхеме. Эд решил сделать из меня клубного диск-жокея или хотя бы научить главной премудрости своего хитрого искусства — как заставить два куска пластика вращаться с разной скоростью так, чтобы при этом обе записанные на них мелодии звучали в одном ритме.

— Чё это была за тусня, где вы могли оказаться вместе?

— У Нашего Дорогого Владельца. У сэра Джейми. Одна из пьянок по случаю его дня рождения.

— Чиво? У него чё, больше одного дня рождения, как у английской королевы? Один официальный, а другой настоящий? Так, а?

— День рождения один, но тусовок по поводу — несколько. Кстати, я побывал на второй, для самых избранных… Настоящий прием.

Тут мы остановились: прямо перед нами автобус высаживал пассажиров на остановке, а объехать его не позволял нескончаемый встречный поток автомобилей. Правда, между ним и автобусом имелся некоторый промежуток, и я свободно влез бы в него на любой нормальной машине, даже на микроавтобусе (моя старушка Ленди прошла бы даже с распахнутыми дверями), но Эд, пожалуй, все-таки был прав, что не пытался туда сунуться, особенно если принять во внимание, что авто у него было с левым рулем. Позади кто-то начал сигналить.

— Господи, Эд, — заговорил я, переводя взгляд с кормы автобуса на необъятный капот «хаммера», — да эта штуковина явно шире лондонского автобуса.

— Жесть, а? — белозубо ощерился Эд.

— Жесть?

— Ага, усраться, а?

Я похлопал рукой по кожуху коробки передач. Этот разделявший меня и Эда обитый черным бархатом ящик был здоровенный, как холодильник с морозилкой; казалось, под ним могла быть спрятана запасная малолитражка. Не будь Эд такой жердью, мне пришлось бы привстать, чтобы проверить, по-прежнему ли он за рулем.

— И что за гребаный негритосский жаргон?

— А чё? — невинным тоном спросил Эд.

Мы все еще стояли за злосчастным автобусом. Позади послышался новый гудок. Не знаю, кто там выдрючивался, но, видать, отчаянные ребята. Если бы я застрял позади «хаммера» с тонированными стеклами, я бы вел себя тихо: сидящий в нем ублюдок мог бы дать задний ход и закатать меня в асфальт.

— Значит, «жесть» — это у нас теперь «хорошо», — завелся я, — и «усраться» у нас теперь «хорошо», и, блин, «плохо» — это у нас теперь «хорошо», да? Я, конечно, понимаю: века рабства, угнетения и все такое, но язык-то в чем виноват?

— Не, паря, — проговорил Эд, трогаясь наконец вслед за отъезжающим от остановки автобусом, — Ты так углубляешься в эту концепцию, ну, значение слов, что выныриваешь с другого конца. Просекаешь?

Я бросил на него недоуменный взгляд.

— Ну? — спросил он.

— Каюсь, — махнул я рукой и отвернулся, — Сморозил глупость. Мне и в голову не приходило, что у значений слов есть разные концы. Поделом мне, что проманкировал университетом. Вперед стану умней. Или не стану, еще скорее.

— Затем и нужен язык, разве не так? Для общения.

— Как сказать. Если люди употребляют слова в противоположном значении…

— Но ведь каждый понимает, что имеется в виду. Верно?

— Ой ли?

— Конечно понимает. Дело в контексте. Правда ведь?

— Постой, когда кто-то в первый раз сказал «плохо» в значении «хорошо», откуда другие могли знать, что этот чувак имеет в виду?

Эд задумался.

— Ну ладно, — сказал он, — Скажу, как все это мне представляется. Так вот, какой-то чувак однажды принялся уламывать чувиху, ясно? А та слегка заартачилась; ей, вишь, не ладилось выставить себя слишком готовой на все, хотя и самой хотелось. Она ему: «Ты чё, офигел?» Чё-то вроде того. А может, он ей втюхивал, чем собирается с ней заняться, а та прикидывалась ромашкой, хотя на самом деле все в ней рвалось из трусиков, ясное дело. Так он ее раскочегарил. И она ему: «Ф-фу, какая жесть!» А сама улыбается, и оба просекают, к чему она клонит. Вот так в первый раз и получилось: дескать, совсем офигел, тупица; а на самом деле подразумевается: молоток, все клево, валяй дальше. Ну, дальше все пошло-поехало в том же духе, люди стали другие слова тоже использовать в противоположном смысле; стали говорить «усраться» вместо «зашибись», «плохая девочка» вместо «классная телка», потому что все это не слишком отличалось по смыслу от того, первого раза. А почему такое сложилось именно среди черной братвы и здесь, и в Штатах — да потому, что другого, по-настоящему своего у них не так много. Мы, типа, можем стать боксерами либо музыкантами, но все прочие способы искусно себя выразить нам отрезаны, вот мы и по-всякому изгаляемся с вашим языком. Дело, я думаю, в этом. Наверное.

Я уставился на него.

— Пожалуй, в силосной яме, полной твоей тарабарщины, найдутся зерна истины, — признал я. (Эд отреагировал хрипловатым «хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и».) — Но это все равно не объясняет, как тебе удается перебраться с одного края общепринятого лексического значения на другой, например, в случае такого ясного и незатейливого термина, как «плохой».

— Это, пожалуй, вроде бутылок Клейна.

— Вроде чего ?

— Бутылок Клейна, приятель. Они вроде как четырехмерные и могут существовать только в гиперпространстве.

— А их-то ты какого хрена приплел?

— Мамаша связала мне шапочку в виде такой бутылки, когда я был еще сосунком.

— Ты что, укурился?

— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и. Не, ты послушай: горлышко у бутылки Клейна вроде как загибается и, типа, входит опять вовнутрь, сечешь?

— Ты, может, удивишься, но я, похоже, понимаю, о чем ты говоришь. Страшно даже признаться.

— Это типа тех значений слова, о чем я недавно тебе толковал, да? С одной стороны выходит, а с другой заходит обратно вовнутрь. Чертовски очевидно, должен тебе признаться. Если подумать.

Я прямо-таки лишился дара речи. Через какое-то время я достаточно пришел в себя, чтобы продолжить:

— И у тебя действительно была шапочка, напоминающая бутылку Клейна? Отвечай, сумасшедший придурок. Или это очередной глюк?

— Моя мамаша тогда училась в Открытом университете, то есть, значит, заочно. Геометрия и все такое. Вот она и решила связать бутылку Клейна, а потом та, типа, превратилась в шапочку, как у Боба Марли. Жуть была несусветная. Однажды, кстати, матушка заставила меня надеть ее в школу, потому что очень ею гордилась; дошла со мной до школьных ворот и все такое, так что я даже не смог ее нечаянно потерять.

— Надеюсь, там твои кореша сделали божеское дело и вздули тебя хорошенько?

— Ха! Это уж точно! — Эд тряхнул головой, и на его лице появилось счастливое ностальгическое выражение, — С тех пор всегда ненавидел математику.

Мы помолчали с минутку. Затем я сказал:

— Эй, мы только что проехали мимо патрульной машины, а копы тебя даже не тормознули.

— Они подумали, что этот драндулет ведешь ты.

— Конечно, белый, да еще с той стороны, где должен находиться руль. Вполне достаточно, чтобы сбить с толку среднего полицая.

— Именно. А чё ж еще ради я предложил тебя подкинуть?

— Ублюдок! Так ты меня еще и эксплуатируешь!

— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.


Глава 4

Когда болеешь за клуб-аутсайдер, характер закаляется, но не всегда


— Нет, нет и нет, на мой взгляд, телекамер скрытого наблюдения нужно установить как можно больше, повсюду, а особенно в полицейских участках.

Крейг, скручивавший на кухонном столе косяк, ухмыльнулся.

— Нет, на полном серьезе, — пояснил я, — Неформальное братство стражей закона? Интересно звучит. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, как там они братаются. Тотальный охват, даже в сортирах. И тогда мы избавимся от всяческих историй с черномазыми или узкоглазыми ребятами, избивающими или душащими самих себя, этими шельмами, то и дело норовящими поставить себе под глазом фингал, а затем во всем обвинить доблестных стражей порядка!

— А еще есть лестницы, — подсказал Крейг, — о них не забудь.

— О господи, ну конечно, как же без них-то, без слежки на лестницах? Вне всяких сомнений, тамошние события нужно освещать так же тщательно, как матчи премьер-лиги на спутниковом канале; ну, хотя бы верхнюю и нижнюю площадки. И конечно, чтоб главных игроков — крупным планом. И камеры в тюрьмах! Зэк-ком!

— Под-ком! Для подозреваемых!

— Жул-ком! Для жулья всякого! — оживленно подыгрывал я с типичной для укурков концентрацией на мелочах. — Крим-ком!

— Шплим-шплом, бим-бом, — захохотал Крейг.

— Что? — переспросил я.

— Ты сам-то еще не поставил тарелку «Скай ти-ви»? — спросил Крейг, поднес к губам самокрутку и лизнул край папиросной бумаги.

— Ты, кажется, сказал?.. Ладно, проехали. Тарелку? Не, никоим каком! — воскликнул я страстно, — Хер этот Мердок заполучит мои… неправедным трудом нажитые бабосы!

К тому времени я уже год как переселился на «Красу Темпля». До меня на ней несколько лет никто не жил, приходилось пользоваться доставшейся мне в наследство обычной антенной, хотя Крейг усиленно советовал обзавестись спутниковой тарелкой.

— А, ну да, — махнул он рукой, — ты же болеешь за «Клайд-бэнк»! Тогда какой смысл?

— Да пошел ты, гунн[50 - Презрительное прозвище протестантов. ].

Мы с Крейгом имели скверную, зато уютную привычку откатываться при наших встречах к культурному стереотипу поведения мужской половины жителей западного побережья Шотландии, то есть примешивать футбол ко всему, о чем бы ни зашел разговор. Крейг был традиционалом, фанатом «Глазго рейнджере». Это являлось его единственным недостатком, если не считать упорной многолетней борьбы на брачном поле (за тяготы которой я из мужской солидарности, а также по причине все того же культурного стереотипа был просто обязан винить одну только Эмму, как бы все ни обстояло на самом деле).

Было самое начало мая 2001 года, и со времени вечеринки у сэра Джейми, устроенной им в крутых апартаментах на самом верху Лаймхаус-тауэр, прошло недели две. Мы сидели с Крейгом на кухне его семейного гнездышка, свитого в длинном трехэтажном многоквартирном доме в Хайгейте с отдельным входом для каждой семьи и оранжереей посреди садика, полного всевозможных затей. Эмма теперь жила отдельно, в небольшой квартирке, тоже с выходом в сад за домом, всего через две улицы отсюда. Вообще-то Никки жила с Крейгом, но иногда заходила к матери и оставалась ночевать. Тогда я закатывался к старине Крейгу, и мы с ним предавались забавам, свойственным юности. С этой прекрасной порой он распрощался слишком рано, став отцом и фактически мужем в восемнадцать, так что теперь приходилось наверстывать. Я, напротив, никогда не расставался с нею окончательно, окунувшись, по мнению некоторых, в беспутную жизнь и в тридцать пять безнадежно запутавшись в сердечных привязанностях.

Так что мы слушали музыку, покуривали травку, пили пию — а в последнее время все чаще вино — и болтали о женщинах, а также, разумеется, о футболе. К несчастью, на мою долю выпала незавидная судьба являться — по крайней мере, номинально — болельщиком «Клайдбэнка» (впрочем, могло случиться и худшее, мог бы выбрать «Думбартон»). «Клайд-бэнк» просто оказался ближайшим сколько-нибудь значительным клубом в окрестностях того места, где я вырос, — чопорного и не слишком живописного городка Хеленсбург, солнечного и вообразившего себя южным курортом, где средний класс преобладал настолько, что не мог допустить ничего до такой степени пролетарского, как приличная футбольная команда. Зато местный клуб регби являлся почти таким же важным центром общественной жизни, как и гольф-клуб. «Клайдбэнк» — одна из тех шотландских команд, которые всего на голову ниже тех известных национальных клубов, которые сами всего на голову ниже большой двойки — «Глазго рейнджере» и «Селтик». Крейг унаследовал шарф болельщика «Глазго рейнджере» от своего отца. Словом, гунны с человеческим лицом — не то чтобы ксенофобы или там антипаписты, но своей команде преданные фанатично.

— В том, чтобы болеть за «Клайдбэнк», есть свои выгоды, — втолковывал я Крейгу, пока он раскуривал косяк, отчего полутемная кухня окуталась клубами дыма.

Мне так и представилось, как Никки на другой день станет принюхиваться, а затем порхать туда-сюда, открывая окна на кухне и в примыкающей к ней оранжерее. «Па-а-а-а!» — закричит юная барышня. Хотя теперь, скорее всего, она предпочтет вариант «Кре-е-ейг!».

— Выгоды? — переспросил Крейг, прикладывая к уху ладонь, — Чу! Что слышу я? Похоже, это трещит соломинка, за которую кто-то пытается ухватиться? Кажется, так и есть, — Я лишь молча посмотрел на него; единственное, что он смог услышать, так это, как поет Моби в кухонной мини-системе, задумчиво и проникновенно, — Какие там выгоды? А ну, расскажи! — потребовал он, — Возможность посетить Кэппилоу всякий раз, когда захочется посмотреть домашний матч? Или съездить в Ист-Файф?

— Нет, — ответил я, игнорируя оскорбления, — Это лучше готовит из нас болельщиков национальной сборной.

— Чи-во-о-о? — протянул Крейг как-то очень по-лондонски.

— Аты пошевели мозгами, — предложил я, принимая от него косяк, — Если болеешь за «Клайдбэнк», то приучаешься сносить удары судьбы… — Я остановился, сделал затяжку и продолжил, выпуская дым: — Едва начнется первенство, как хороших игроков, тех самых немногих действительно хороших игроков, продают прежде, чем те успевают сделать хоть что-то стоящее на благо команды, ну разве показать, что на их фоне остальные выглядят уже абсолютно никчемными увальнями, каковыми, без сомнения, и являются на самом деле; и добавь еще их игру на твоих нервах, когда клуб опускается на одну из самых нижних строчек в турнирной таблице; а также припомни их внезапный прогресс, который, как легко можно догадаться, на следующий год сменится неизбежным регрессом; скучную, невыразительную игру, когда ты два часа сидишь на холоде и постепенно осознаешь, что выложил двадцать фунтов только за то, чтобы понаблюдать, как две своры умственно неполноценных уродов бегают по грязному полю, лупят друг дружку по ногам и, похоже, соревнуются, кто сумеет ловчее поддать мяч так, чтобы он улетел как можно выше и как можно дальше, в то время как вокруг все твои приятели клянут и ругают на чем свет стоит свою же собственную команду и болельщиков чужой, — Я еще разок затянулся поглубже и возвратил Крейгу его бьгчок.

— Ах, какая красивая игра, — произнес Крейг, изображая затуманенный слезой взор.

— Таким образом, — продолжил я, — когда приходит пора болеть за шотландскую сборную, ты уже полностью подготовлен к провалам и крушению иллюзий, сопровождающемуся томительным разочарованием, упадком сил и вообще состоянием подавленности, что неизбежно, когда наблюдаешь за игрой наших отчаянных парней, каждый из которых в душе Храброе Сердце[51 - «Храброе Сердце» (1995) — фильм Мела Гибсона, посвященный шотландскому национальному герою Уильяму Уоллесу (ок. 1270–1305). ], однако больше ничем особенным не отличается. Но ты-то уже получил прививку от подобных болезней еще в самом начале карьеры шотландского болельщика; ведь это все тот же хлам, который ты видишь каждую неделю в течение всех трех времен года, когда в Шотландии идет дождь, и с которым хорошо привыкли мириться. Ты только вносишь небольшую поправку в свои уже столько раз обманутые ожидания и готовые рухнуть мечты, чуточку их завышая, и вот пожалуйста, дело сделано. Ну а вы… — Я опять отобрал у него теперь уже почти докуренный бычок. — Вы, — повторил я после глубокой затяжки, — с вашими девятью чемпионст-вами подряд, с вашими игроками, разъезжающими на «фер-рари», и с вашими сорока пятью тысячами фанатов, проходящими через турникеты перед каждым домашним матчем, и вашим опытом участия в европейских турнирах… вы успели привыкнуть к успеху. Вы чувствуете себя обманутыми каждый раз, когда не прибавляется новой серебряной посудины у вас в… ну да, в целой комнате, специально отведенной для хранения трофеев; у нас же для них всего-навсего скромный шкафчик.

— Да и тот что-то пустует, если только мне не совсем отказывает память. Держу, спасибо.

— А пошел ты! Вы начинаете хныкать, если в конце сезона не окажетесь во главе хоть какого-то списка. Мы же радуемся хотя бы тому, что наша команда вообще продолжает существовать и какой-нибудь гад не продает площадку, где тренируются наши ребята, под новый торговый центр или ресторан. Дело в том, что вы полностью настроены на успех, на победу, так что когда вы болеете за «прекрасную Шотландию», на что вы генетически запрограммированы и к чему вас обязывает гражданский долг, вы никак не можете смириться с тем, какое дерьмо мы на самом деле собой представляем.

— Мы не дерьмо, — возразил Крейг.

— Ну, не то чтобы полное дерьмо, но не намного лучше того, чем и должна являться команда страны с всего-навсего шестимиллионным населением. И вот внезапно вы попадаете в положение, когда вы хуже других, и вынуждены…

— Ну ладно, ладно, — проворчал Крейг, подрыгал ногами, скидывая мокасины, а затем водрузил босые ступни на большой обеденный стол, словно позаимствованный у какого-то фермера, — Усек твою, бля, мыслю. Добавь еще под конец, что у провинциальной команды лучшие болельщики.

— Да уж получше этих английских жлобов-ксенофобов, в общем, таков и был скрытый подтекст моего панегирика шотландским болельщикам на тему «Ну не великий ли мы народ, каледонцы!».

— Пьяные, но дружелюбные.

— Безвредные.

— По сути, как и наша команда.

— Именно.

— Главное не результат, главное — участие, — произнес Крейг с оттенком грусти, передавая мне то немногое, что осталось от его самокрутки.

— Это национальный эквивалент той соломинки, за которую на уровне нашей лиги хватаются болельщики таких команд, как все тот же «Клайдбэнк»; все окружающие аплодируют их спортивному духу, самым ничтожным проявлениям мастерства, когда кому-то на поле случайно удается исполнить задуманное, раздуваются от гордости и одновременно сохнут от огорчения, когда их любимый игрок, уже три сезона как проданный большим дядям, забивает хет-трик в английской премьер-лиге.

Я дотянул хабарик до самого кончика, а затем вмял в пепельницу рядом с тем, который мы выкурили до приготовленного Крейгом чили. Затем потянулся к бокалу с вином.

— Все так, но зато когда наши действительно выигрывают… — мечтательно протянул Крейг, откидываясь на спинку и закладывая руки за голову, — оно того стоит. Даже являясь фанатом «Клайдбэнка», ты, верно, слыхал, что подобное случается, хотя бы от болельщиков других команд.

Я и ухом не повел.

— И вправду, что ли, стоит? Честно говоря, меня уже начали одолевать сомнения.

Крейг моргнул за стеклами очков; такие же носил Троцкий.

— Как, разве тебе не нравится, когда наши выигрывают?

— Просто дело в том, что я вообще сыт футболом по самое горло.

Крейг театрально охнул и возмущенно заявил:

— Прополощи свой грязный рот «Боврилом»[52 - Экстракт для говяжьего бульона, фирменное название. Популярное подкрепление футбольных болельщиков в перерыве между таймами. ], богомерзкий кощун!

— А тебе еще не надоело? — спросил я, — Нет, честное слово, лично я чувствую, что эта поганая игра у меня из ушей лезет, причем, заметь, безо всякого «Скай ти-ви», черт бы его побрал. В мире стало чересчур много футбола.

Крейг демонстративно заткнул уши.

— Ты начинаешь меня пугать. Притворюсь-ка, что меня здесь нет, пока ты не перестанешь говорить такие ужасные, такие жуткие вещи.

— И знаешь, что еще?

— Не слышу.

— Чемпионат мира…

Крейг замычал. Я повысил голос, намереваясь перекричать и его гудение, и задушевный баритон Моби, все еще напевавшего что-то в драгоценных глубинах стереосистемы «Сони».

— Чемпионат мира!.. — повторил я, — Кажется мне слишком уж длинным!!! — Я перешел на крик, — Предлагаю сократить всю эту невыносимо раздутую волынку до одного дня!!! И то же самое касается любого другого кубкового турнира!!!

— Ла-ла, ла-ла-ла.

— Скажи, на милость, какая часть большего числа финальных матчей является самой зрелищной, захватывающей, волнующей и напряженной?! — заорал я еще громче и развел руками, — Когда все решается в серии пенальти!!!

В глазах Крейга застыла ярость. Он отнял от ушей руки и проговорил:

— Надеюсь, ты не предлагаешь…

— Вот именно. К черту девяносто минут основного времени, к дьяволу полчаса дополнительного, переходи сразу к серии пенальти; и нечего бегать туда-сюда, пыхтеть и потеть. Потрясающая результативность игры начиная с первого свистка в первом же матче вплоть до финального эпизода с падением на колени и закрыванием руками лица, дикими прыжками вратаря и молочением кулаком по воздуху в последнюю секунду, после которой Кубок Жюля Римэ[53 - Жюль Римэ (1873–1956) — третий президент ФИФА (1921–1954), идейный вдохновитель проведения чемпионатов мира по футболу; до 1970 г. главный приз на них («Золотая богиня») назывался Кубком Жюля Римэ. ] возвращается в Люксембург, где ему самое место!

— Да как ты посмел, поганый язычник, даже помыслить о подобном!

— Янки это одобрят, — сказал я ему. — Кабельные каналы заполучат наконец такой футбол, который можно будет чередовать с рекламой каждые три-четыре минуты, не слишком перенапрягая способности восприятия среднего жителя Иллинойса.

— Серия таких пенальти стала бы чудовищным извращением лучшей в мире игры, — скорбно произнес Крейг, — Решать дело подбрасыванием монеты было бы и то благороднее. Там, по крайности, никто бы не сомневался, что все дело в чистом везении.

— Ты рассуждаешь, словно представитель Шотландской футбольной ассоциации. Я же говорю о будущем, ты, косный традиционал. Присоединяйся к моему плану или переключайся на клюшку, чертов луддит.

Крейгу очень убедительно удалось притвориться, что он ничего не слышит. Он вовсю таращил глаза на свою стереосистему, где «Плей»[54 - «Рlау» — альбом Моби, выпущенный в 1999 г., самая популярная его пластинка. ] приближался к стопу.

— Моби, — сказал он, переводя взгляд на меня.

— И что с ним?

— Тебе не кажется, что он чуток похож на Фабьена Бартеза?[55 - Фабьен Бартез(р. 1971) — французский вратарь (лысый, как и Моби), играл за марсельский «Олимпик» (1992–1995,2004-2006), «Монако» (1995–2000) и «Манчестер юнайтед» (2000–2004). ]

Позже, дожидаясь прибытия вызванного мною такси, мы сидели на диване в гостиной, покуривая еще один, последний косяк и выпивая на посошок еще по бокалу вина.

— Эмма утверждает, что мы никогда не разговариваем о серьезных вещах, — сказал Крейг.

— Вот как?

— Именно. И это примерно триста седьмой пункт в ее списке, озаглавленном: «Почему Крейг сущий гондон».

— Что ж, если ей хочется поболтать с тобой о чем-то по-настоящему важном…

— Нет-нет. Речь не о нас с ней, а о нас с тобой.

Я уставился на Крейга.

— Что она имеет в виду?

— Наверно, что мы с тобой не сплетничаем.

— То есть что мы толкуем о вещах, которые держим за важные, типа футбол, секс, политика, а не о том, к примеру, кто там из знакомых с кем спит?

— Примерно так, — согласился Крейг, почесав затылок, — Каждый раз после наших с тобой встреч она спрашивает о твоих матери, отце и брате, интересуется, как там у тебя дела с Джоу, а мне приходится пожимать плечами — ничего, мол, не знаю.

— Вот оно что.

— В таком случае, Кен, как там твои предки, братец Йен и подружка Джоу?

— У них все в порядке, спасибо, Крейг.

— Спасибо… Когда я в следующий раз встречу мою первую жену, в данный момент проживающую отдельно, то обязательно поставлю ее в известность.

— Кстати, как она поживает? Какие у вас теперь отношения?

Отчего я всегда чувствовал себя таким виноватым, спрашивая об Эмме? Она была другом, она всегда много значила для Крейга, и я не сомневался, что так будет всегда, мы с ней провели вместе всего одну пьяную ночь, о чем оба жесточайшим образом сожалели, желая вычеркнуть тот эпизод из жизни, так почему я до такой степени ощущал себя предателем, спрашивая о ней Крейга?

— Какие-то есть, — вздохнул Крейг, — Хреновые, но есть. А ты? Все еще с Джоу?

— Ага.

— Еще кто-то?..

— Да нет, собственно. Так… — Я скривил рот.

— Стало быть, по-прежнему шастаешь налево-напра-во? — проговорил Крейг с добродушной улыбкой.

Я неловко поежился.

— Ну, не так чтобы налево-направо. Так, время от времени делаю вылазки из-за забора, чтобы…

— Перехватить мяч.

— Мне скорей бы пришла на ум аналогия с пахотой и разбрасыванием семян, однако можно выразиться и так, — согласился я.

Крейг задумчиво посмотрел в сторону.

— Пожалуй, в свое время мне следовало бы заниматься этим активней.

— Господи, дружище, тебе же тридцать пять. Самый расцвет. Бог ты мой, рано еще сбавлять обороты.

— Да, но почти все мои приятели женаты, а работаю я в основном дома, так что ни тебе знакомства в буфете за чашечкой кофе, ни флирта у копира.

— Да, слушай, а как там твоя работа? — поспешил я переменить тему, — Наплодил в последнее время хороших вебсайтов?

Крейг застонал:

— Не спрашивай. Целый день чистил компьютеры от вирусов. Какое-то дерьмецо все-таки просочилось; должно быть, какой-нибудь говнюк забавляется на своем допотопном долбаном «синклер спектруме» в какой-нибудь гребаной Верхней Казактавии. А как у тебя?

— Невежливо спрашивать у радиоведущего о его работе, — сказал я устало. — Тебе следовало бы утешить меня заявлением, что мои великолепные передачи становятся с каждым разом еще лучше. — Я взглянул на него, — Что, не разобрался еще толком с этой штуковиной, «дружбой»?

— И за каким, интересно, лядом мне тебя слушать! — воскликнул Крейг; свет постироничной, второго поколения лавовой лампы отразился на его очках и бритой голове, рубино-во бликуя, — Если бы, например, я совсем отчаялся и решил завтра послушать, что ты там скажешь…

— Что ты подразумеваешь под словечками «бы» и «например», ты, предавший меня бывший закадычный друг, открыть скобку, по Шотландии, скобку закрыть?

— …то, скорее всего, — продолжил не моргнув Крейг, — услышал бы то же, что выслушал только что.

— Чего? — взвился я.

— Взгляни мне в глаза, ты, хитрое лживое ничтожество, и скажи, что не собираешься пережевывать в эфире всю эту чушь насчет того, что фанаты вшивых местных команд куда лучше подготовлены к тому, чтобы болеть за паршивые национальные сборные, чем поклонники команд успешных, или тот гадкий вздор о том, что чемпионат мира должен состоять из одних серий пенальти. Ну, отвечай, о ужаснейший из людей!

Я уставился на него в изумлении.

— Ну, — хрипло сказал я, — что плохо лежит…

— Мне стоило бы потребовать выплаты роялти. Зарплату.

— Ты что, действительно никогда не слушаешь мои передачи?

Крейг хохотнул:

— Конечно слушаю. Пока от рекламы не начинает ехать крыша. И ты действительно любишь пускать в повторную переработку то, о чем мы с тобой накануне трепались.

— Так и есть. Хочешь, я стану упоминать об этом в эфире и называть твое имя? Ссылаться на тебя? Включим тебя в штат радиостанции? Страховочку больничную оформим?

— Я же сказал — роялти. Хватит обычного чека.

— А хрен тебе!

Мой приятель вздохнул:

— А все-таки…

— А все-таки хватит сидеть тут и жалеть самого себя, лучше…

— Я не жалею самого себя.

— Вот и не надо. У тебя хорошая работа, которая тебе нравится, успешная карьера, вы с женой вырастили умную, красивую дочку, и тебе повезло стать другом по крайней мере одной настоящей знаменитости, то есть меня. Что еще тебе остается желать?

— Может, побольше секса?

— Не помешало бы. Вылезай-ка из берлоги и начинай общаться с людьми. Знакомиться с женщинами. Давай вместе куда-нибудь выберемся. На пару.

— Ну, пожалуй.

— И не «пожалуй», а точно. Давай.

— Позвони. Убеди меня, когда протрезвею и стану не таким мрачным.

— А ты сейчас мрачный?

— Немного. Я по-настоящему люблю мою работу, но иногда думаю, да это же просто так, украшательство, вроде как электронные обои, и какой в этом смысл? А что касается Никки, она совершенно замечательная, но когда мне приходит в голову, что ей вот-вот задурит голову какой-нибудь проходимец… Конечно, я понимаю, все это отдает каменным веком, но иногда ловлю себя на мысли, что мне и думать неприятно, что она займется сексом.

— Тебе неприятно? Вот дьявол! А по-моему, отличная мысль.

— Ну, Кен, — сказал Крейг, качая головой, — Даже тебе…

— Прости, каюсь, — искренне сказал я.

Раздался мелодичный звон дверного звонка.

— Отлично, — отреагировал Крейг. — Выметайся вон из моего дома, ты, ядовитый кисяк!

— Кисяк?

— Кизяк! Ядовитый кизяк, вот кто ты.

— Ну и ладушки. — Я вскочил с места и хлопнул его по коленке, — Встретимся на следующей неделе?

— Возможно. Ну, скатертью дорожка в твой притон разврата.

На пороге я остановился, прищелкнул пальцами и проговорил:

— Ах да, совсем забыл тебе рассказать.

— О чем? — спросил Крейг задиристым тоном.

— О моем пылком гомосексуальном эпизоде с Локланом Мердоком[56 - Лоютн Кит Мердок (р. 1971) — старший сын и основной наследник медиамагната Руперта Мердока. ].

— Да ну?

— Точно. И, как ни забавно звучит, я начал писать для одного из таблоидов его папаши.

Крейг прикрыл глаза.

— Хватит уже на сегодня, а? — тяжело вздохнул он.

— Просто решил, что тебе захотелось бы это знать; и я получил колонку в газете «Сын»[57 - По созвучию Son — Sun (Sun — самый массовый из таблоидов Руперта Мердока). ].

— Да уймись ты.

— Увидимся!

— Ага, и попробуй все это рассказать по своему дурацкому радио, мистер Забавник.

— Это лишь для твоих ушей, малыш. До следующей.

— Ну да, ну да…

Когда я поцеловал Селию в первый раз, тогда, в грозу, дальше этого у нас не пошло. Правда, то был потрясающий поцелуй: ее теплое, упругое тело прижалось ко мне, я почувствовал, какие мягкие у нее губы, и твердый маленький язычок затрепетал у меня во рту, словно влажный мускулистый язычок пламени. Но она не оставила мне ни адреса, ни домашнего телефона, ни номера мобильника. Вообще ничего. Тогда я, конечно, представления не имел, кто ее муж. Просто думал, что он малость не в себе (одно это, господи прости, должно было меня охолодить). Я боялся, что, несмотря на всю торжественность момента, она меня разыгрывает, что просто такая у нее эксцентрично-серьезная манера поддразнивать. Но она же пообещала связаться со мной. А теперь ей требовалось вернуться к остальным гостям, скоро за ней должна была прибыть машина, чтобы отвезти домой.

Еще один долгий, невыносимо страстный поцелуй, во время которого она позволила мне пробежаться руками по всему ее телу, а затем Селия ускользнула в пустую спальню. Я остался стоять на ветру, под дождем, с восставшим, как ствол секвойи, членом, выжидая некоторое время для приличия и в кои-то веки жалея, что не курю, — как раз сейчас сигарета очень не помешала бы. Затем, посетив мегаванную, чтобы вытереть полотенцем лицо и причесать волосы, вернулся к гостям.

Селия к тому времени уже уехала.

А потом — ничего. И так несколько недель, за исключением обычной ерунды (посещений зубного врача, схваток с начальством, пары насыщенных флиртом и алкоголем ланчей с красоткой Эйми, не говоря уже о концерте в Брайтоне, куда меня вывез Эд и который закончился на рассвете купанием нагишом в холодной воде с парочкой девиц из Аргентины). Мы с Джоу ходили в кино и на вечеринки, закидывались экстази и отвисали в клубах, время от времени занимались качественным, изощренным сексом, и я решил, что Селия принадлежит к разряду несбыточного, являясь небольшим оазисом первостатейной странности, очарования и житейской драмы, каких в пустыне нашего существования и без того с избытком. В конце концов, кто она такая, как не подстилка для гангстера? И даже еще хуже: ею жена. Бог ты мой! Конечно, все это очень занятно — хождение по краю, болтовня о том, насколько подобное опасно, и прочая мура; я даже не был абсолютно неискренен, когда говорил, что мне наплевать на риск, но все-таки моя жизнь еще представляла для меня некоторую ценность. Жизнь слишком коротка, чтобы не жить одним днем, однако слова Селии о поведении, способном слишком уж сильно ее сократить, не показались мне совершенной ерундой.

И вдруг в один дождливый четверг — это случилось в середине мая, то есть примерно месяц спустя, даже больше, — явился курьер с тонким запечатанным конвертом, сразу после того, как я закончил свою передачу. Собственно, он застал меня, когда я уже шел по коридору, ведущему из студии в наш офис. Конверт оказался настолько легким, что я подумал, будто он пуст. Внутри обнаружилась серая магнитная карта-ключ, явно из какого-то отеля. И больше ничего! Я тщательно исследовал все внутренние закоулки, но так ничего и не обнаружил, хотя даже перевернул его и потряс, — но все тщетно. Даже оглянулся на ходу и внимательно оглядел коридор на случай, если из конверта что-нибудь выпало, а я не заметил. Но ничего не нашел. На карте — ни номера комнаты, ни даже названия отеля. Никаких надписей. Впрочем, так ведь и положено. Я сунул карту в карман, повнимательнее присмотрелся к самому конверту, не указано ли на нем имя отправителя, и задумался, как бы его вычислить, кем бы он ни был.

Мой мобильник зазвонил, как только я снял блокировку входящих вызовов. На дисплее высветилась надпись: «Аноним».

— Алло? — сказал я в трубку.

—  Это Кеннет? — раздался в ней женский голос.

— Кен Нотт слушает.

— Вам удобно говорить?

— Да, — ответил я. И остановился у двери, ведущей в офис; за ней болтали и над чем-то смеялись Фил и Энди, его помощник, — Кто говорит?

— Мы повстречались на крыше недель пять назад, вы меня не забыли? Пожалуйста, не называйте меня по имени; надеюсь, вы меня помните?

— Да-да, конечно. Как не помнить! У вас все хорошо?

— Вы все еще… Не знаю даже, как лучше сказать. Вы бы хотели продолжить? Простите, получается как-то не слишком романтично.

— Э-э-э, — промычал я, уставившись на ковровую дорожку у себя под ногами. — Я выяснил, кто… э-э-э… кто ваш супруг.

— Значит, не хотите. Понятно. Тогда прошу прощения. Как глупо с моей стороны. Пожалуйста, выбросьте…

— Нет-нет, подождите, не вешайте…

— Вы получили то, что я вам послала?

— Размером с кредитную карточку? И ничего больше?

— Именно так.

— Да. Но для чего, где это?

— «Дорчестер». Шестьсот семь. Просто… Хотелось бы снова увидеться.

Не знаю даже, в чем дело. Но в том, как она все это сказала, чувствовалось нечто. Я кашлянул и спросил:

— Вы сейчас там?

— Да.

Я взглянул на часы.

— Мне нужно несколько минут, чтобы все туг закончить. Через полчаса?

— У нас весь день, примерно до шести.

— Тогда до встречи.

— Еще две вещи.

— Что именно?

— Ты не должен оставлять на мне никаких следов. Ни одного.

— Конечно, я ж понимаю.

— А также…

— Что?

— Только сегодня… Ты не мог бы хранить молчание, когда мы…

— Молчание?

— Полное. С момента, когда войдешь, до самого ухода?

— Немного странное желание.

— Это личное… Примета, как бы ты, наверное, сказал. Конечно, тебе трудно понять. Но сделай, пожалуйста, одолжение, очень тебя прошу.

— Постой-ка, — сказал я и чуть не засмеялся, — Номер что, прослушивается?

— Нет… — Ответ прозвучал так, что мне показалось, будто я буквально слышу ее улыбку. Последовала пауза. — Сделаешь это для меня? Лишь один раз?

— А если я скажу «нет»?

— Тогда я не стану чувствовать себя обязанной тебе, и потому, если мы продолжим отношения, мне начнет казаться, что все для нас может плохо закончиться. А что может показаться тебе, я не знаю, Кеннет.

Я задумался над сказанным.

— Хорошо.

— Итак, через полчаса. Жду тебя.

— Скоро увидимся.

— Хорошо.

Связь отключилась.

Номер 607 в отеле «Дорчестер» оказался апартаментами. Стоя у двери, я заколебался. Меня прошиб пот. В основном из-за того, что от радиостанции я шел пешком. Дела, которые мне оставалось закончить, оказались сущими пустяками, которые терпели до завтра, а то и до послезавтра; так что я извинился — завтрашняя передача оказалась уже практически готовой — и почти сразу ушел. Я шагал по улицам, над которыми нависало свинцовое небо. Было тепло, и воздух казался густым и влажным — для мая даже чересчур.

Ходьба не мешала размышлять. Разумно ли я поступаю? На такой вопрос едва ли стоило отвечать. Если взглянуть на ситуацию объективно и принять во внимание, чью жену я рассчитывал в самом ближайшем будущем трахнуть, я выставлял себя мазохистом с явно суицидальными наклонностями. Или, может быть, тогда ночью, на крыше, под окнами спальни сэра Джейми она преувеличивала угрозу. Возможно, она драматизировала ситуацию, только чтобы утолить жажду таинственности, а ее муженьку, наверное, плевать, чем она занимается и с кем.

Я нащупал в кармане кусочек пластика. Вся нынешняя затея в стиле комедий плаща и шпаги, то ли это довольно занятно и многообещающе, то ли все-таки опасно всерьез. Разумно ли я поступаю? Это гангстер, паря. Мы привыкли успокаивать голос рассудка тем, что мы-де особенные, с нами ничего не случится, но кто способен возомнить себя особенным и неуязвимым настолько, чтобы пойти на тот риск, на который, возможно, собрался идти я?

Конечно, человек всегда шел на безумный риск ради любви, похоти, секса — с тех самых времен, как стал человеком.

Войны затевались, если говорить без экивоков, ради блядок. Писались священные книги, изменялись божеские законы, а все для того, чтобы заполучить доступ к чьей-то вожделенной мякотке. Страсть — сомнительный подарок человечеству, который оно не выбирало, но вынуждено расплачиваться. Такими уж мы являемся, так издавна поступали. И ничего изменить не могли.

«Да мало ли их я повидал? Что та баба, что эта», — напомнил я сам себе. Впрочем, чушь. Так говорят женофобы и ксенофобы: «Все эти одинаковы!» И тем самым расписываются в собственной неадекватности или слепоте.

Я вставил карточку в паз и вошел в полутемный коридорчик, который, после того как входная дверь захлопнулась за мной, оказался освещен только лучиком, проникающим из находящегося в самом его конце маленького туалета. Было жарко; пришлось даже снять пиджак. На столике напротив находилась целая выставка цветов, наполняющих все пространство вокруг терпким, сладким ароматом. Из коридорчика в комнаты вели две большие двери, слева и справа, обе слегка приоткрытые, за ними — темнота. С обеих сторон доносился далекий, сильно приглушенный шум города. Одна из дверей вела, как я понял, когда привык к темноте, в гостиную с зашторенными окнами; дневной свет, проникающий через эркер, задерживался портьерами толщиной с ковер и высотой от пола до высоченного потолка. Вся обстановка выглядела несколько архаично и должным образом роскошно. Другая дверь вела в спальню.

Войдя туда, я понял, что там все же горит свет. Селия сидела в дальнем конце комнаты за секретером с выдвижной столешницей, читая у настольной лампы, кутаясь при этом в белый, слишком большой для нее халат. Золотисто-каштановые волосы ниспадали на него, достигая почти самого сиденья стула, на котором она расположилась. Услышав звук открываемой двери, она обернулась. Она была в очках с маленькими круглыми стеклами. В спальне оказалось еще жарче. Над головой слегка погромыхивал потолочный вентилятор, гнавший волну тропического тепла, сразу высушившего мне шею и взъерошившего волосы.

Она поднесла к губам палец. Сердце у меня в груди колотилось; я почти ожидал, что из стенного шкафа выскочат мускулистые качки с шеями, вросшими в плечи, оглушат ударами по затылку, запечатают рот липкой лентой и сунут в пластиковый мешокс молнией… хотя, судя по тому, что я мог разглядеть при тусклом свете настольной лампы, эта комната была слишком шикарна для стенных шкафов — где-то рядом явно находилась гардеробная. Я стоял, раздумывая, насколько мне следует проявлять инициативу — чего ждет от меня она и чего я жду от себя сам? Вся эта игра в молчанку — ее затея, так что мяч явно на ее половине поля; в конце концов, я же сам и согласился. В темном углу вырисовывался заставленный чем-то сервировочный столик. На другом, совсем низеньком, рядом с еще одной выставкой цветов, на сей раз высоченных лилий, запах которых, казалось, перенасытил теплый, словно кровь, воздух, стояли ведерко с шампанским и два бокала.

Селия закрыла книгу в твердом переплете, сняла очки, поднялась и пошла ко мне. Приблизившись, она встала на цыпочки и поцеловала меня — точно так же, как в ту грозовую ночь. От нее пахло мускусом и розами. Взявшись задело обеими руками, мне удалось наконец развязать толстый, словно канат, кушак и распахнуть ее халат. Ее кожа оказалась нежной и теплой, горячее даже раскаленного воздуха в спальне. Я слегка отстранил Селию, чтобы получше разглядеть. Халат упал на пол, она и не подумала его подхватить.

Глаза мои округлились и дыхание сбилось, когда я в первый раз увидел этот странный извилистый шрам, оставленный молнией. Я чуть не воскликнул: «Господи боже!», но она предупредила сей возглас, нежно прижав ладонь к моему рту, пока я пялился на затейливый узор из темно-коричневых линий. Стоя посреди белеющего в темноте кольца упавшего халата, как дерево — в кольце опавших листьев, она позволила мне получше рассмотреть похожий на отпечаток папоротника рисунок на теле, закинув руки за голову и приподняв волосы. Она как бы демонстрировала себя, причем с полным спокойствием.

А затем мы рухнули на гигантскую, с балдахином кровать и, даже не расстелив ее, занялись общим делом. Я позволю! ей снять с меня одежду, руки ее действовали быстро, а выражение лица не поддавалось определению. Пока она занималась этим, я гладил ее волосы, глубоко запуская пальцы в их упругую массу. Ее фигура была самой прекрасной и чувственной из всех, какие я когда-либо видел. Руки и ноги — стройные, но с довольно рельефными мышцами. Талия — ну просто осиная. Соски и круги вокруг них оказались розовыми — неожиданно при ее коже коричневатого, цвета жженого сахара оттенка, на удивление ровного везде — за исключением отпечатка молнии на левом боку, — разве только ладони и ступни выглядели чуть-чуть посветлее. Там, где сходились бедра, вьющиеся поразительно мягкие волосы были темней, чем на голове. Головка моего члена к тому времени, как она стащила с меня джинсы, уже выглядывала поверх моих модных трусов; она пунцово блестела между серой хлопчатобумажной тканью и неисправимо бледной кожей шотландца. Мне всегда казалось, будто подобное выглядит несколько вульгарно — в эрекции всегда есть что-то непристойное вне зависимости от обстоятельств, — но Селия улыбнулась пенису, словно старому другу, и стянула с меня последнее, что на мне еще оставалось.

Жестами я показал, что нужно надеть презерватив, и кивнул в сторону повешенного ею на стул пиджака. Но она помотала головой. Я приподнял брови и наклонил шею — что, как мне хотелось надеяться, могло быть переведено как «Аты уверена?» В ответ Селия с энтузиазмом кивнула.

Ну ладно, подумал я, когда она снова принялась меня целовать.

Мне сильно хотелось немедленно овладеть ею, но я заставил себя не торопиться и сперва уложил ее на спину.

Селию я жаждал видеть, желал ощущать каждый ее уголок всеми органами чувств, какими только возможно. Я встал на колени между ее раздвинутыми ногами, стиснул в руках ее изумительные маленькие ягодицы и приподнял. Ее вагина оказалась такой же розовой, как и соски, и в скобочках полных, розовато-серых складок наружных губ, похожих на листок в оборочках; сужаясь, они поднимались наверх, к образуемому ими «капюшончику», под которым скрывалась блестящая плотная пуговка ее клитора. Писька ее попахивала тальком и на вкус была сладковато-соленой. Я погружал в нее и язык, и губы, тыкаясь носом и обнюхивая, как собака, обученная находить в земле трюфели; одновременно я большим пальцем правой руки ощупывал и поглаживал крохотную розетку ее ануса, прислушивался, как учащается ее дыхание, чувствуя, что мой рот обжигает ее тепло.

Входил я в нее медленно и постепенно, почти нерешительно, совсем не так, как мы с ней оба, я думаю, ожидали. Я вдруг обнаружил, что меня бьет дрожь, а руки трясутся, словно у подростка, в первый раз добравшегося до заветной щели; во рту как-то вдруг пересохло, и на глаза навернулись слезы — да, слезы! Голова ее с разметавшимися волосами лежала на подушке, взгляд устремлен в сторону, в темноту. Напряженная жилка на шее — как продолжение позвоночника, руки раскинуты, пальцы ухватили и комкают белую подушку, ноги разведены в стороны, а когда я наконец погрузился в нее полностью, она издала хриплый вздох и метнулась мне навстречу, обвив, обхватив руками и ногами, сжав меня с неимоверной силой, словно, стиснув, хотела выжать весь сок, будто все мое тело представляло собой один огромный член, а ее тело стало теперь большой рукой, а руки и ноги — пальцами.

Как-то мне удалось кончить молча, но потом, когда мы лежали, разжав объятия, и наши груди вздымались, а тела трепетали, она повернулась ко мне, вся скользкая от пота, нежно прижала к моим губам два пальца и сказала:

— Теперь все в порядке, — То были первые членораздельные звуки, которые она произнесла, — Теперь можно говорить, Кеннет.

Промелькнула мысль покачать головой или просто проигнорировать сказанное, притвориться спящим, то есть, другими словами — а вернее, отсутствием их, — помучить ее, но вместо этого я отозвался:

— Ты передумала?

Странно, ведь раньше она велела молчать до конца.

Она ответила медленным кивком. Ее длинные, густые волосы упали мне на грудь — скрученные, спутанные, тяжелые.

— Начала оказалось достаточно. И того, что ты согласился.

— М-да-а?

— М-да-а! — повторила она за мной, передразнивая.

Я взял в руку ее волосы, намотал на кулак, приподняв при этом остальную провисшую их массу. Голова Селии склонилась к моей руке. Огромные темно-карие глаза смотрели вниз.

— Ты потрясающе неповторимая женщина, Селия.

— Может, повторим?

Я приподнял голову и сделал вид, будто разглядываю себя пониже:

— Думаю, минут через пять.

Она улыбнулась.

— Мы еще увидимся?

— Надеюсь.

— Хорошо. Мы не сможем никуда ходить вместе, встречаться на людях. Придется как сейчас.

— Нормально, — сказал я, — Выдержу.

— Выдержи меня, — прошептала она, опускаясь прямо в мои объятия.

Так начались мои страстные странные странствия по самым роскошным отелям Лондона. Раз в две-три недели — за исключением одного случая во время отпуска — курьер привозил тонкий конверт, где находился только ключ или магнитная карта. Следующий за этим телефонный разговор раз от разу становился все короче и короче, пока не стал сводиться к сообщениям типа: «“Коннот”, триста шестнадцать», или «“Лэндмарк”, восемьсот восемнадцать», или «“Говард”, пятьсот три».

Там, в постоянно сменяющихся затемненных апартаментах с высокими потолками, жарких настолько, что бросало в озноб, на широчайших или еще шире кроватях развивался наш с Селией странный роман.

В тот первый раз, в отеле «Дорчестер», времени у нас оказалось даже больше первоначально намеченного ею срока: не до шести, а до десяти, когда ей уж действительно надо было уходить поскорей. В какой-то момент я задремал, погрузившись в знойный, сладострастный сон: мне пригрезилось, будто я купаюсь в густых красных духах под неестественно лиловым солнцем, а когда пробудился, увидел, что свет погашен и комнату освещают только находящиеся где-то внизу уличные фонари, а Селия стоит у окна и смотрит на них сквозь щелку в задернутых портьерах, и серебристый луч полной луны, упав на ее кожу, смешивается с отразившимся от потолка отсветом огней у входа в отель, отчего вокруг ее гибкого темного силуэта возникает золотое сияние.

Я встал позади нее и обнял за плечи, уткнувшись носом в ее волосы, а она ладонями накрыла мои руки. Лишь теперь я отважился спросить ее о том, что могло оставить такой длинный извилистый след, идущий по всему левому боку, и она рассказала про молнию.

За окном под нами расстилалась темная масса Гайд-парка и Кенсингтонского сада, пронизанная мелкими лучиками света. Прямо впереди вдруг зашелестело под дыханием свежего ветерка большое темное дерево, прикорнувшее было в тихой заводи внешнего дворика, открытого в сторону Парк-лейн, куда выходил фасад здания; дерево показалось мне таким юным и таким зеленым — несмотря на то что теперь выглядело совсем черным, — таким полным жизни, движения и надежды.

— Кто ты, Селия? Расскажи о себе, — произнес я после некоторого молчания, обращаясь в темноту, — Если хочешь.

— Что тебе хочется знать?

— Все о тебе.

— Все? Это скучно, Кеннет. Разве не понимаешь? Знать о ком-нибудь все очень скучно.

— Подозреваю, что ты исключение.

— Я уже говорила: жена, домохозяйка, твоя слушательница.

— Может, вернуться немного ближе к началу?

— Родом с Мартиники. Знаешь, где это?

— Знаю.

— Отец был рыбак, мать работала официанткой. У меня четыре брата и пять сестер.

— Господи, да твои родители не ленились. Похоже, сексуальность у вас в семье передается по наследству.

— Изучала языки, стала моделью, переехала в Париж, потом в Лондон. Встретила того, кто, как мне казалось, меня полюбил. — Она замолчала в нерешительности. — Возможно, я к нему несправедлива. Он сам думал, что любит меня. Тогда мы оба так считали.

— Так как же насчет твоей к нему любви?

Ее прижатое ко мне тело ненадолго напряглось, затем снова расслабилось.

— Любовь… — проговорила она, словно произнося это слово впервые и при этом пробуя его на зубок, чтобы вернее определить вкус и значение. — Даже не знаю, — (Я почувствовал, как она повернула голову, чтобы уставить взор в полумрак, сгустившийся у потолка; ее ресницы, порхнув, задели мое плечо.) — Он нравился, и я чувствовала привязанность. Был ко мне добр. Помог. Очень сильно помог. Не хочу сказать, что вышла за него из благодарности, скорее, у меня возникло чувство, что я знаю его и что он станет хорошим мужем.

— А как вышло на самом деле?

— Он хорошо со мной обращается. Ни разу не ударил. Но охладел, когда выяснилось, что я не могу иметь детей.

— Сочувствую.

— На самом деле важно не то, как хорошо он со мной обходится, а то, как плохо он обходится с другими. Говорит, не было случая, чтобы они этого не заслуживали, но…

— Ты знала, что он собой представляет, до свадьбы?

Она помолчала.

— И да и нет. Знала немного. Но в основном не хотела знать. А следовало бы.

— Собираешься с ним оставаться?

— Я не посмела бы сообщить, что ухожу. Кроме того, практически вся моя семья работает на одну из его фирм, на Мартинике.

— Вот оно что.

— То-то и оно… Теперь твоя очередь рассказывать, Кеннет.

— А разве осталось хоть что-нибудь такое, о чем уже не рассказали бы в прессе, причем со множеством впечатляющих и неизменно верных подробностей?

— Твой брак? Жена?

—. Женился на медсестре по имени Джуди. Полное имя Джудит. Встретились в клубе, когда я только приехал в Лондон и искал работу. Потрясающий секс и одинаковые интересы, здравые надпартийные политические взгляды; одно лишь несколько раздражающее расхождение в концепциях — она верила в астрологию; совместимый круг друзей… ну и конечно, мы думали, что влюблены. Собственно, она особо и замуж-то не хотела, но я настоял. Знал, какое сокровище собой представляю, предполагал, что, вероятней всего, скоро начну гулять налево, и уж во всяком случае, стану об этом подумывать, вот мне и пришла в голову странная мысль: если я на ней женюсь и таким образом свяжу себя данным ей обещанием, то сам факт, что я вступил в законный брак, торжественно принеся при этом клятву верности, как-то меня уймет, — Я помолчал, а затем продолжил: — Пожалуй, с тех пор как я стал взрослым, это была единственная из моих идей, которая действительно заслуживала звания абсолютно идиотской; и это при том, что, по всеобщему мнению, соискателей этого звания у меня пруд пруди, — Я осторожно пожал плечами, чтобы не потревожить лежащую у меня на груди голову Сели, — И тем не менее я ей изменил. Она узнала, закатила скандал, и я поклялся, что подобного не повторится. При этом я не кривил душой. Как всегда. И так эн плюс один раз.—

Я вздохнул, — Теперь у нее все хорошо. Стабильные отношения с надежным человеком. Мы до сих пор иногда видимся.

— Ты по-прежнему любишь ее?

— Нет, мэм.

— Ты все еще спишь с ней?

Я ощутил, как мое тело непроизвольно дернулось. Должно быть, она тоже это почувствовала.

— Гадаешь, Селия? Или у нас тут что-то вроде «Сыграй мне “Туманно”»?[58 - Режиссерский дебют Клинта Иствуда, фильм 1971 г. о радиоведущем, который заводит роман с одной из своих поклонниц, оказывающейся психически неуравновешенной. ]

— Гадаю. Кстати, у меня к гаданиям особый дар.

— Тогда угадала. — И я снова пожал плечами. — Мы никогда этого не планируем, все получается как-то само собой… Должно быть, срабатывают воспоминания о старых добрых временах. Глупо, но так уж выходит. Однако теперь с этим покончено.

— А постоянная подруга у тебя сейчас есть?

— Есть. Милая девушка. С некоторой сумасшедшинкой. Работает в звукозаписывающей фирме.

— Надеюсь, она не знает? Ну, о нас с тобой… И никто другой тоже?

— Конечно никто.

— Ты не возражаешь? Некоторые мужчины любят похвастаться.

— Только не я. И разумеется, не возражаю.

Обычно мы встречались по пятницам, хотя, конечно, не каждую. И никогда в выходные. Она объясняла это тем, что сперва ей нравится послушать меня по радио. Скоро во время каждой передачи меня стала посещать мысль: а слушает ли меня Селия и на этот раз? А если точнее, то делает ли она это в данный момент в гостиничных апартаментах, стоящих восемь сотен фунтов за ночь, медленно раздеваясь в темноте, в то время как взбесившаяся автономная отопительная система, поставленная на максимум, постепенно поджаривает каждую из тамошних молекул воздуха.

Несколько раз, как правило в пятницу, мне случилось подвести людей, не явившись на заранее условленную встречу. В паре случаев пострадавшей оказалась Джоу. В первый вечер я отговорился тем, что у нас неожиданно выставили за дверь одного парня, и человеколюбие заставило меня пить с ним вдвоем чуть не весь день, а во второй пришлось все свалить на обыкновенную забывчивость, вызванную злоупотреблением алкоголя в кабачке, расположенном в глубоком подвале и потому находящемся вне зоны действия сотовой телефонной сети. Оба раза Джоу на меня наорала, а затем тут же потребовала, чтобы я занялся с ней сексом, что было как-то не очень. В первый раз еще кое-как получилось, хотя, во-первых, причинное место у меня было сильно натружено, а во-вторых, я терзался виной оттого, что, трахая Джоу, не перестаю думать о Сели. Во второй же раз мне удалось симулировать вызванную сильным опьянением импотенцию. С тех пор, обещая увидеться с кем-нибудь вечером в пятницу, я заменял твердое «буду» на уклончивое «постараюсь».

Где бы ни происходила очередная наша с Селией встреча, к моему приходу она всегда уже находилась в номере и, дожидаясь меня, почитывала, как правило, какую-нибудь книжку. Обычно одну из тех новинок, о которой я пока только слышал: «Белые зубы», «Мужчина и мальчик», «Дневник Бриджит Джонс»[59 - «Белые зубы» (2000) — роман Зэди Смит, «Мужчина и мальчик» (1999) — роман Тони Парсонса, «Дневник Бриджит Джонс» (1998) — роман Хелен Филдинг. ]. Однажды то был «Государь» Макиавелли, другой раз — «Мадам Бовари», как-то я застал ее за чтением «Ка-масутры», в которой она собиралась почерпнуть то, в чем на самом деле мы с ней совершенно не нуждались. Дважды это была «Краткая история времени»[60 - «Краткая история времени от Большого взрывало черныхдыр» (1988) — научно-популярный бестселлер астрофизика Стивена Хокинга. ]. Спальня — она для каждой встречи снимала апартаменты — была неизменно затемнена, и там царила жара. Всегда имелась какая-нибудь легкая закуска на случай, если бы нам захотелось подкрепиться, и коллекционное шампанское. Далеко не сразу до меня дошло, что бокалы, из которых мы его пьем, всегда одни и те же, а постоянно присутствующий третий, запасной, — каждый раз новый. Хрустальные бокалы для шампанского принадлежали Селии, она сама их приносила. Ей, похоже, понравилось, когда я это заметил.

— Так ты работала фотомоделью?

— Да.

— Что демонстрировала? Одежду?

Селия ответила, глядя в сторону, в жаркую темноту:

— Именно ее обычно и демонстрируют, Кеннет.

— Купальники, белье?

— Иногда. С купальников я начинала: как-то на Мартинику приехала съемочная группа одного журнала мод снимать рекламный фильм, и у них две модели попали в автомобильную аварию. Тут я им и подвернулась.

— А как они?

— Кто?

— Модели; они себе ничего не вывихнули? — Тут я тряхнул головой, осознав, что сморозил глупость, — Прости, я…

— Те две модели? Одна сломала руку, и обе повредили себе лицо. Кажется, моделями они больше не работали. Очень огорчительно. Не так бы хотелось начать карьеру.

— Прости. Ляпнул не подумав.

— Ничего.

— Ты снималась в основном для французских журналов?

— Да. Жалко, не могу показать тебе портфолио, нет при себе.

— У тебя был какой-нибудь псевдоним?

— Селия Макфадден.

— Макфадден? — Я рассмеялся, — С чего это вдруг шотландское имя?

— Это моя девичья фамилия, — ответила она, и в ее голосе прозвучало удивление.

— Ты Макфадден? С Мартиники?

— Мой прапрадедушка был рабом на Барбадосе и получил фамилию своего владельца. Обычное дело. Впрочем, вполне может статься, что тот действительно являлся его биологическим отцом. Затем он сбежал и поселился на Мартинике.

— Ну и ну. Прошу прощения.

— Нормально, — проговорила Селия, пожимая плечами. — А ты, кажется, тоже поменял фамилию, верно?

— Так и есть, но только для радио, неофициально. По паспорту я до сих пор Макнатг.

— Макнат?[61 - Nut, с одним «t», — псих (англ.).] — улыбнулась она.

— Да, только пишется через два «т». Итак, — произнес я, решив переменить тему и проведя рукой по шраму от молнии, — ему доводилось бывать у всех на виду. И что, он не создавал никаких проблем?

— Если создавал, то небольшие. Мне всегда хватало работы, но, возможно, несколько выгодных предложений сорвалось как раз по этой причине. Однако не думаю, чтобы на фотографиях что-нибудь было видно.

— Его маскировали гримом?

— Нет, просто фотографировали с другой стороны.

— Значит, на всех снимках ты повернута к зрителям правым боком?

— В основном да. Хотя при печати всегда можно развернуть в другую сторону.

— Ну да, разумеется.

— Иногда, когда фон или освещение требовали снять меня с левого бока, я держала руку так, чтобы закрыть шрам, а если краешек все-таки оказывался виден, его затем ретушировали. Вот и все, — Она пожала плечами, — При желании все можно скрыть.

В гостинице она могла оставаться самое крайнее до десяти вечера. Если бы мне захотелось, я мог бы задержаться там и подольше, но уже один, однако никогда этого не делал — догадывался, что ей хочется, чтобы я ушел первым. Она приезжала и уезжала в парике, обычно преображавшем ее в блондинку, и надевала большие темные очки, а также мешковатую неприметную одежду.

Как-то раз — это случилось в отеле «Клариджес» — Селия убрала с постели белье, оставив лишь нижнюю простыню, и осыпала ее и дюжину дополнительных подушек красными лепестками роз. Свет на сей раз она оставила гореть достаточно ярко. Тогда-то моя подруга наконец и объяснила мне как следует свою сумасшедшую теорию смерти наполовину.

— Как это?

— Меня две. Я существую дважды. В двух разных, параллельных мирах.

— Постой-ка. Мне приходилось слышать об этой теории. Она сама очень простая, но вокруг нее столько сложностей, что можно тронуться.

— Моя проще некуда.

— Да, но от той, что я слышал, точно можно свихнуться. По ней, ты существуешь в бесконечно большом количестве экземпляров. Приятная, кстати сказать, перспектива, только вот кроме тебя… вернее, кроме всех вас есть еще бесконечное количество копий меня, а что еще неприятней, столько же вариантов твоего мужа. Сплошные мужья! Как тебе такая ситуация?

— Да ну, — отмахнулась Селия, — Для меня все гораздо проще. Тогда, при ударе молнии, я наполовину умерла. Так вот, в том, в другом мире я тоже наполовину мертвая.

— Но и наполовину живая.

— Точно так же, как и в этом.

— Так ты упала с обрыва в том параллельном мире или нет? — спросил я, подыгрывая ей с ее сумасшедшей идеей.

— И да и нет. Упала, но тоже назад, на траву, так же как здесь.

— Так, значит, в этом мире ты все-таки упала с обрыва?

— Да.

— И тем не менее очнулась, лежа на траве?

— С обеими моими половинками именно это и произошло.

— Но как же насчет другого мира? Если ты пришла в сознание, лежа на траве, то та, другая, не могла этого сделать, потому что лежала у подножия утеса.

— Нет, она тоже пришла в себя на траве.

— Тогда кто же упал с этой чертовой скалы?

— Я.

— Ты? Но…

— Мы обе.

— Я и еще раз я? Так ты вдобавок растафарианка?

Она рассмеялась.

— Мы обе упали с обрыва. Хорошо помню, как это случилось. Помню, как видела себя падающей, до сих пор слышу свист рассекаемого мной воздуха, помню, как ноги дергаются, точно пытаются бежать куда-то, и как я не могу кричать, потому что мне словно выкачали из легких воздух, а еще помню, как выглядели приближающиеся ко мне камни.

— Так это молния убила… наполовину убила тебя или падение на камни?

— А какая разница?

— Не знаю. А ты как думаешь?

— Наверно, и то и другое убило. Наполовину.

— Пожалуй, на этой стадии мы дошли до четвертинок.

— Думаю, либо того, либо другого вполне хватило бы. Важно, что все это произошло.

— Едва ли я вправе предположить, что все это могло произойти лишь в твоей голове, когда девяносто тысяч вольт шарахнули тебя по черепушке, а затем прошли через все тело?

— Нет, почему — вправе, конечно. Если тебе нужно верить в это, чтобы иметь разумное объяснение всему случившемуся со мной, ну то есть объяснение, лучше всего подходящее для твоего мышления, то, разумеется, ты имеешь на это полное право.

— Я имел в виду нечто совсем другое.

— Знаю. Но, видишь ли, когда все случилось, именно я находилась там, а ты, милый мой, нет.

Я глубоко вздохнул:

— Ну да, конечно… Так в чем же выражается, что ты лишь наполовину жива в этом мире… и в том, другом, тоже? Мне, например, ты кажешься полностью живой и, я бы даже рискнул заметить, животрепещущей. Во всяком случае, в этом мире. Минут десять назад я ощутил это особенно сильно. Хотя, кажется, французы называют подобное «маленькой смертью». Но ведь такое сравнение всего лишь милый пустяк. Ты не об этом же говоришь? Однако вернемся к симптомам. Что именно вызывает у тебя подобные ощущения?

— То, что я их ощущаю.

— Понятно… Хотя нет, не понятно. До меня не доходит.

— А мне все кажется очевидным. Настолько, словно я всегда об этом знала. Когда я прочла о параллельных мирах, мои ощущения только получили объяснение. Я не утвердилась и не усомнилась в моих ощущениях, просто мне стало проще объяснить их другим людям.

Я улыбнулся.

— Значит, весь наш разговор за последние пять минут является следствием того, что объяснять стало проще?

— Да, проще. Хоть и не просто. Пожалуй, выражение «не так трудно» здесь подошло бы лучше.

— Действительно.

— Думаю, в мой следующий день рождения все может перемениться, — проговорила она и кивнула с серьезным видом.

— Почему?

— Потому что меня ударило молнией, когда мне исполнилось четырнадцать, а теперь мне будет двадцать восемь. Понятно?

— Еще как. Боже мой, похоже, твоя чокнутая система взглядов действительно заразна. Впрочем, все чокнутые системы обычно и передаются как инфекция, — Я приподнялся на кровати и сел, — Ты хочешь сказать, что в твой день рождения в апреле следующего года…

— Пятого числа.

— …что-то случится?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Может, и ничего. А может, я умру. А возможно, умрет мое второе «я» из другого мира.

— И что случится, если та, другая умрет?

— Я стану полностью живой.

— И в чем же это проявится?

Селия улыбнулась:

— Ну, может, решу, что я тебя люблю.

Я пристально посмотрел в ее темно-карие глаза. И мне вдруг подумалось, что ни у кого из тех, кого я знаю, никогда не было такого прямого, кристально честного взгляда. В нем не бьцю ни иронии, ни насмешки. Не было даже тени сомнения. Смущение — вероятно, а вот сомнение в них отсутствовало начисто. Она действительно верила во все, что говорила.

— Вот и прозвучало это великое маленькое слово, которого мы до сих пор ни разу не произнесли.

— А следовало? Но зачем?

Я задумался. Конечно, можно было развить тему, но Селия снова пожала плечами, и ее безукоризненные груди колыхнулись так выразительно, что единственное, что удалось мне сказать в этом, да и, без сомнения, в любом другом из миров: «Иди скорее ко мне».

Сняв апартаменты в отеле «Меридиэн Пикадилли» и обнаружив, что их обладателям полагается маленькая кухонька, Селия успела к моему приходу слетать в магазин «Форт-нум и Мейсон» напротив и купить там все ингредиенты, необходимые для приготовления омлета с шафраном. В тот раз она опробовала новый фасон нижнего белья, так что с тех пор запах яиц, жарящихся в оливковом масле, стал странным образом ассоциироваться у меня с чулками и баской.

Когда Селия подала мне прямо в постель омлет на подносе, я расхохотался.

— В чем дело? — спросила она.

— Ты меня балуешь, — ответил я после того, как она запрыгнула на кровать и села, изящно сложив по-турецки ноги, обтянутые чулками, и взялась за вилку. Жестами я указал и на тарелки, и на нее саму, — Это… это верх того, о чем только может мечтать мужчина!

— Хорошо, — отозвалась она, — По крайней мере, тут никаких жалоб.

— Может, однажды ты позволила бы мне заплатить за одну из таких супружеских встреч? Или даже свозить тебя куда-нибудь на уик-энд?

Она поспешно замотала головой.

— Нет, так лучше. — Она положила вилку, — Все наши встречи должны оставаться вне рамок обычной жизни, Кеннет. Только так мы можем выйти сухими из воды. Меньше риска попасться кому-то на глаза. Меньше опасности. Если наши встречи происходят за пределами нормального нашего существования, то они меньше связаны с тем, о чем приходится говорить с другими людьми. Они походят на сон, правда? Тем лучше: меньше вероятность, что кто-то из нас нечаянно проболтается. Понимаешь?

— Да, конечно. Не обращай внимания: просто остаточные явления старомодной мужской гордости, желания за все платить самому. Ничего страшного. Мне даже нравится иногда быть на содержании.

— Мне самой бы хотелось, чтоб ты меня куда-нибудь сводил, — улыбнулась Селия, видимо представив себе, как это случится, — Я бы сидела с тобой в кафе и смотрела на прохожих. Да, это было бы здорово: сходить куда-то пообедать, посидеть у Темзы на открытой террасе, при солнечном свете. А потом ты повел бы меня в театр, в кино или на танцы. Или посидеть с тобой на пляже под пальмой. Или просто перейти улицу, взявшись за руки. Иногда я ловлю себя на том, что мечтаю о таких вещах, когда мне плохо, — Селия отвела взгляд и вообще отвернулась, — Но затем я думаю ют о чем. О том, как мы встретимся в следующий раз. И все становится хорошо.

Я опять поймал ее взгляд, но не знал, что сказать.

Селия улыбнулась мне и подмигнула:

— Ешь, а то остынет.

В отеле «Лейнсборо» мы несколько часов провели в похожей на пещеру ванной, экспериментируя со всевозможными лосьонами и кремами. Моя подруга вылила целый флакон «Шанели № 5» в пенку для тела, и я благоухал три дня.

— Чем ты занимаешься, Селия?

— Что ты имеешь в виду?

— Как ты проводишь время? Что собой представляет твоя жизнь?

— Не думаю, что тебе следует об этом рассказывать. Все, что происходит с нами двоими, должно быть отделено от нашей повседневной жизни, разве не помнишь?

— Помню, но ничего страшного не случится, если ты расскажешь, на что похожи твои обычные дни.

— Занимаюсь тем, чем и полагается заниматься женам богатых людей. Хожу по магазинам и ресторанам.

— Подруги?

— Их не так много, и они разные для разных занятий. Одни для магазинов и ресторанов, другие для фитнес-клуба, третьи для катания на коньках.

— Ты занимаешься и этим?

— Немного. Но получается не очень. Есть еще сколько-то подруг, оставшихся со времен, когда я была моделью, вышедших замуж или оставивших работу и живущих с богатыми любовниками. В основном вижусь с теми двумя, которые живут в Лондоне. Езжу в Париж, где встречаюсь с тамошними подругами и одним из братьев. Теперь, когда туда ходит поезд, это совсем просто.

— Часто бываешь в Париже?

— Несколько раз в год. Иногда отправляюсь туда вместе с Джоном. Но обычно он путешествует один. Его вечно где-то носит: то Европа, то Южная Америка. В Париж я наведываюсь чаще, чем куда-то еще. Джон не любит, чтобы я ночевала не дома, если хорошо не знает людей, у которых я останавливаюсь. В Париже я ночую у брата, так что все в порядке, ведь тот работает на Джона и живет в квартире, принадлежащей фирме, которой владеет мой муж.

— Чем твой брат занимается?

Селия взглянула на меня. Это был один из тех редких случаев, когда она показалась мне слегка рассерженной.

— Он не делает ничего плохого, — ответила она резко.

— Да ладно, — проговорил я и поднял руки, словно сдаваясь, — А есть у тебя хоть кто-то из по-настоящему близких друзей?

Селия отвела взгляд.

— У большинства женщин моего возраста есть дети, это нас разделяет, — Она пожала плечами, — Каждый день я провожу уйму времени у телефона, звоню родным на Мартинику. А иногда они приезжают меня навестить, — Селия помолчала и прибавила: — Хотя и не так часто, как мне бы хотелось.


(Потом, когда она ушла в ванную, я обратил внимание на ее лежащую на стуле сумочку; та оказалась раскрыта, и в ней я увидел мобильный телефон в небольшом футляре из коричневой кожи — его зеленый огонек медленно помигивал. Обычно, когда мы оставались вдвоем, Селия телефон отключала. Наверное, это и был тот самый, звонки с которого мой мобильник квалифицировал как анонимные. Какое-то время я наблюдал, как зеленый огонек пульсирует в его маленьком полупроводниковом сердце.

Пока я на него глядел, он казался мне все более и более тусклым. Потом оказалось, что он лучше виден, если смотреть краем глаза, то есть боковым зрением.

Усилием воли преодолев кое-какие остатки гордости, не говоря уже о неких принципах, я перекатился на другой бок, протянул руку и вытащил эту изящную «Нокию». Мой предпоследний мобильник был похожей модели, разве что немного потолще, и я знал, как добраться до собственного номера такой трубки. Записав номер на лежавшем на тумбочке листке бумаги с названием отеля, я сунул его в карман пиджака, после чего положил телефон обратно в сумочку прежде, чем Селия успела вернуться. Это на всякий случай, объяснил я самому себе. Вдруг понадобится о чем-то ее предупредить — например, о какой-нибудь террористической угрозе, наподобие той, о которой я недавно узнал от ребят, работающих с новостями, однако не смог ничего передать в эфир, потому что такое сообщение вызвало бы массовую панику… Ну да, на случай чего-нибудь в этом роде.)


На встречу в отеле «Беркли» Селия принесла наркотики, и у нас оказалось достаточно времени как на сумасшедший секс под кокаином, так и на медленную, укуренную любовь.

— Вот уж не думал, что ты покуриваешь!

—  Mais non! ft! Ни-ни! — хихикнула Селия и закашлялась.

Немного позже, распластавшись на кровати в полном улете, я лежал, не в силах пошевелиться, с ватной головой, с руками и ногами, неподвижно застывшими там, куда упали после того, как мы разжали объятия, и наблюдал, как медленно движется солнечный зайчик, желтое пятнышко, след лучика, случайно проникшего через занавешенные шторы сквозь щелочку наверху, в самом центре, где они неплотно сходились, — он полз по белым простыням к левому локтю Селии. Уже в полусне я все никак не мог оторваться от этой лужицы расплавленного золота, в то время как Селия с улыбкой погружалась в тихую, безмятежную дрему. Наконец эта клякса света размером с куриное яйцо, перемещаясь осторожно, незаметно, как стрелки часов, по ее кофейной коже, взобралась на предплечье, и там как бы проявились шрамы, словно разбрызганные поверх темных вен, проходящих от плеча к локтевой впадине.

Эти шрамики походили не то на капли дождя, не то на только что выпавшие снежинки; их было много, и там, где легли эти белесые веснушки с рваными краешками, ее гладкая золотисто-коричневая кожа слегка морщила.

Голова Селии была откинута на подушку и повернута в профиль; я глядел на ее лицо, на игравшую на губах блаженную улыбку, обращенную в никуда, а затем снова взглянул на темную руку. Я думал о ее жизни в Париже, о Мерриэле и о той беде, в которую она там попала и из которой он ее тогда вытащил. И я дал себе зарок, что стану молчать как рыба, разве только Селия заговорит об этом сама.

Там, под этим пятнышком света, под ее кожей, кровь пульсировала медленно, мощно, и я представил себе, как эта кровь, немного согретая упавшим на руку лучиком, течет по всему телу, в то время как Селия смотрит во тьму, словно потеряв сознание и ослепнув, отдавшись воспоминаниям об усиленных химией пароксизмах любви.

Несколько раз я пытался следить за ней — чтобы узнать, где она живет, или хотя бы выяснить, что она делает после того, как мы расстаемся. В отеле «Лэндмарк» имелся бар, откуда хорошо просматривалась стойка регистрации. Я примостился там в уголке и притворился, будто читаю. Еще в спальне я заглянул в ее сумочку, чтобы узнать, какой парик она захватила с собой в тот день, и подсмотрел, какая верхняя одежда висит в шкафу. Это оказался серый костюм, аккуратно повешенный на плечики рядом с какими-то пакетами от «Харви Никс». В баре я просидел долго, но ее так и не увидел, хотя глядел в оба. Не знаю — может, у нее имелся не один парик, а может, я невзначай на какой-то миг опустил глаза, и в этот момент она прошмыгнула мимо, — видимо, оплатив счет заранее, или уж не знаю, что там еще; я провел в баре полтора часа, потягивая виски и похрустывая рисовыми крекерами, пока мочевой пузырь не заставил меня покинуть наблюдательный пост.

Спустя месяц я повторил попытку, засев на этот раз в кафе напротив отеля «Коннот». И вновь я ее проглядел, а спустя час заиграл мой мобильник.

«Аноним», сообщил мне дисплей. Ого!

— Алло?

— Я живу в Белгравии. Обычно сразу возвращаюсь домой. Иногда могу перед этим пройтись по магазинам, часто по книжным… Ты еще по-прежнему там сидишь?

— Ага. Еще там, — подтвердил я. И глубоко вздохнул. — Прости.

— Из тебя вышел бы очень неважный шпион.

— Угу. — Я снова вздохнул, — Но это вовсе не…

— Вовсе не что?

— Вовсе не мания. Я хочу сказать, что тут не из-за чего беспокоиться. Я не маньяк, подкрадывающийся к жертве. Ничего подобного. Мне хочется знать. Я заинтригован. Ты меня чертовски интересуешь. Мы так… близки, но все равно, знаешь… Такие чужие. Практически незнакомцы.

— Прости, что получается именно так. Но это необходимо. Ты согласен?

— Разумеется.

— И больше не станешь так делать, хорошо? Пожалуйста!

— Больше не буду. Ты на меня сердишься?

— Скорей польщена, чем сердита. Но еще больше встревожена. Такой риск неоправдан.

— Больше не повторится. Только…

— Что?

— Дело того стоило, ведь ты мне позвонила и я слышу твой голос.

Селия помолчала секунду-другую.

— Очень мило, — сказала она наконец, — но я сейчас тороплюсь и не могу говорить.

В отель «Ритц» я принес немного экстази. Мы запили таблетки шампанским, включили диск чил-аута, полученный мною от одного диджея, дружка Эда, и медленно погрузились в любовь, потрясающую и блаженную, которой занимались до тех пор, пока у меня не заболели опустошенные яйца.

— Ты никогда не спрашиваешь меня о Джоне…

— Именно так, не спрашиваю.

— Ты его ненавидишь?

— Нет, я его просто не знаю. Я не испытываю ненависти к нему только за то, что он твой муж. Если он мафиозный босс, мне следовало бы невзлюбить его из принципа, то есть за это, но мне как-то не хватает энтузиазма. Может, я принял чересчур близко к сердцу твою идею о том, что все с нами связанное должно существовать отдельно от реальной жизни. А может, мне просто не хочется слишком много думать о твоем муже.

— А обо мне ты никогда не думал с ненавистью?

— С ненавистью о тебе? Ты что, сошла с ума?

— Ведь я живу с ним. Я ему жена.

— Думаю, я больше обращаю внимание на твои хорошие стороны.

Именно в тот раз я проглотил остатки гордости и заглянул к ней в бумажник. Пожалуй, предполагая найти там пухлую кипу банкнот, а на самом деле там оказалось от силы фунтов сто. Я всегда думал, что Селия вряд ли оплачивала номера в отелях кредитной карточкой, раз уж ей так сильно хотелось держать наши встречи в секрете. То, что я не обнаружил рулончика грязных двадцатифунтовых купюр, поставило меня в тупик. Лишь гораздо позже до меня дошло, что, скорее всего, она действительно платила наличными, но до, а не потом.

Пауза после «Ритца» оказалась самой долгой. Муж увез Селию в отпуск на целый месяц, не то в Новую Зеландию, не то в Страну Оз, да плюс еще неделя, потому что за три дня до ее возвращения мы с Джоу отправились в Египет, где осматривали гробницы и занимались подводным плаванием на Красном море. Пока ее не было, я совершил оплошность: сходил в кино посмотреть фильм, называвшийся «Интим»[62 - Фильм Патриса Шеро, экранизация одноименной повести Ханифа Курейши, получил «Золотого медведя» на Берлинале 2001 г. ],— о мужчине и женщине, которые то и дело встречались в какой-то грязной квартире и занимались там сексом, но оставались совершенно чужими людьми. Скорее всего, это был крепкий британский арт-хаус, но мне фильм сразу не понравился, и я ушел с середины, хотя до этого не поступал так ни разу в жизни. Иногда я доставал свой мобильник и щелкал кнопкой, перебирая номера телефонов, пока не доходил до номера Селии, после чего просто сидел и смотрел на него, пока не отключалась подсветка дисплея. Осторожность Селии оказалась заразной, так что я даже не ввел ее имя ни в собственно телефонную память, ни в память сим-карты, просто ввел номер, и все. С точки зрения моего телефона ее звали всего-навсего «ячейка 96».

Однажды вечером в отеле «Савой», посреди гектаров кремовых обоев и позолоты, в апартаментах, выходящих окнами на темнеющую внизу Темзу и на залитый светом массивный Фестивал-Холл на другом берегу, Селия погасила свет в спальне и раздвинула шторы. Затем поставила пуфик перед высоким, раскрытым настежь окном и усадила меня там. Только что обласканные ею яйца коснулись вощеного ситца, и напряженность моего естества стала еще мучительнее, когда она, расставив ноги, села мне на колени, как в кресло, и мы вместе стали смотреть в одну и ту же сторону, на светло-коричневые тучи, среди которых проглядывали несколько ярких звезд, а звуки и запахи летнего Лондона накатывались на нас через это огромное распахнутое окно.

— Вот так, — сказала Селия, взяв мои руки в свои и обвив ими себя так крепко, что получилось нечто похожее на борцовский захват шеи, — теперь хорошо.

— Матерь, бля, божья!

— Так в чем проблема? Если разобраться, у тебя роскошный роман с шикарным сексом.

— Не знаю. Конечно, что касается секса… Ну, трахаемся, конечно… Только… В общем, трудно сказать.

Мы с Крейгом сидели у него в гостиной и смотрели по телику футбол. Перерыв между таймами — самое подходящее время для Мужского Разговора. После того как сходишь пописать, конечно. Никки сидела наверху, в своей комнатке под самой крышей, слушала музыку и читала. Информация о моем случайном знакомстве и встречах с Селией, которой я поделился с Крейгом, была абсолютно минимальной.

Обычно я рассказывал о таких вещах Эду, ибо от Крейга его отличало немаловажное в данном случае достоинство: он вел — причем чрезвычайно успешно — такой образ жизни, что по сравнению с ним я казался себе монахом. Обычно — но не в этом случае: в тот день, когда ему вздумалось покатать меня на своем «хаммере», я спросил у него про мистера Мерриэла и, кажется, ляпнул, будто видел также его жену, а потому опасался — можете считать это паранойей, — что Эд сумеет сопоставить одно с другим и, кто знает, упадет в обморок.

Вероятно, Селия нагнала на меня лишнего страху, догадавшись, что мы с Джуди по-прежнему время от времени занимаемся любовью.

— Посмотри на все объективно, — предложил Крейг. — Ты видишься с этой загадочной феминой и описываешь ее как прекраснейшую из женщин, с которыми когда-либо спал. Вы всегда встречаетесь в обстановке, которую ты характеризуешь то как «великолепную», то как «истинно сибаритскую», и трахаетесь до потери пульса…

— Все так, но дело в том, что в наших отношениях, увы, ничто не может изменяться: в лучшем случае они просто постепенно выдохнутся… В чем дело?

— Ничего себе!

— Что такое?

— Вот это!

— Что?

— Когда я сказал насчет потери пульса…

— То?..

— Ты дернулся. У тебя щека дернулась. Будто нервный тик.

— Разве… Ты точно видел? Правда? Ну, может быть. Ладно. И что?

— Это значит, ты в нее втрескался. Вот теперь у тебя действительно начнутся проблемы.

Маховик проекта «Горячие новости» раскручивался вовсю. Уже через день-два после встречи с главным менеджером Дебби в ее кабинете началось форменное безумие, как это иногда происходит в случае многих подобных достаточно тривиальных проектов; телефоны настойчиво трезвонили едва не круглые сутки, включая выходные; сообщения, устные и письменные, порхали туда-сюда между Четвертым каналом, радиостанцией «В прямом эфире — столица!» и выпускающей передачу телекомпанией «Уинсом», а также всевозможными продюсерами и ассистентами, секретарями, агентами и адвокатами, не говоря уж о тех людях, работа которых, похоже, состоит лишь в том, чтобы позвонить и сказать, что им с кем-то позарез требуется срочно переговорить; эта орава подвергала серьезному испытанию значительный сектор лондонской сети связи, как мобильной, так и стационарной, а все для того, чтобы ухватиться хотя бы за край невероятно животрепещущей телепередачи, восхитительноэпохальной и находящейся на переднем крае, бросающей вызов и конфронтационной, а к тому же намеченной на вечер ближайшего понедельника. В этот водоворот затянуло даже сэра Джейми, так как, по условиям моего контракта, требовалось его личное согласие на то, чтобы я выступил в другом, заранее не оговоренном СМИ. Выяснилось, впрочем, что и это не проблема, ибо он оказался добрым другом владельца компании «Уинсом продакшнз» и у него даже имелись ее акции.

Ну и конечно, стоило всем заинтересованным лицам завести себя чуть не до психоза, когда необузданные ожидания доводили до зубовного скрежета, прорываясь наружу наподобие пузырьков из закипающей жидкости, как все рухнуло.

Из-за всей этой кутерьмы даже я сам завелся, а ведь я отношусь к подобным вещам с тотальным цинизмом, приобретенным за те многие годы, когда самые разные люди вешали мне лапшу на уши, утверждая, будто вот, дескать, у них есть для меня потрясающий проект, чтобы вытащить меня наконец на телевидение, и разглагольствуя, как им будет приятно придать моей работе новое измерение, а потом бац — и ни фига.

— Так ты говоришь, дело застопорилось?

— Оно только приостановлено, — устало пояснил Фил, кладя свой мобильник на покрытый царапинами деревянный стол.

Мы сидели в нашей столовой, как раз под кабинетом Дебби, и завтракали. Время было раннее, всего семь утра. Мы специально пришли так рано, чтобы в порядке исключения сделать запись моей радиопередачи, потому что потом требовалось немедля отправиться в телестудию Четвертого канала и начать там записывать «Горячие новости» (первоначальную идею, насчет прямого эфира, уже успели похоронить).

Мобильник на моем ремне завибрировал. Вынув его, я взглянул на дисплей. Мой агент.

— Да, Пол?.. — отозвался я, — Да, уже слышал… Да, знаю… Мне тоже… Нормально для такого вшивого поворота событий… Да уж… Дерьмовее не бывает… Поверю не раньше, чем увижу. А то и не раньше, чем увижу тридцать седьмым номером в списке ста самых поганых обломов на нашем благословенном телевидении. Ну, посмотрим… Ладно… Тебе тоже, пока.

Я откинулся на хрустнувшую спинку коричневого пластикового стула и забарабанил пальцами по столешнице, уставившись на свой намазанный апельсиновым джемом тостик и чашку чая с молоком.

— Посмотри на дело с розовой стороны, — предложил Фил. — Ведь все закончилось бы тем, что тебе велели бы являться за четыре часа до записи для «интервью перед интервью» и какая-нибудь манерная барышня, только-только из пансионата для благородных девиц, стала бы задавать тебе уйму вопросов, чтобы отобрать подходящие, а ты бы стал давать хорошие, остроумные ответы. А затем устроили бы пробный прогон того же интервью, и на те же вопросы тебе пришлось бы отвечать снова, и ты выглядел бы усталым и выдохшимся, потому что уже отвечал на них и они тебе надоели; потом началась бы запись, и тебе пришлось бы отвечать по третьему и даже по четвертому разу, потому что кто-то уронил бы что-нибудь из оборудования и все пришлось бы снимать с самого начала, так что ты выглядел бы еще более усталым и выдохшимся. И запись займет три часа с лишним, а в дело пойдет меньше двух минут, и ты забудешь смыть грим, и работяги на улице станут нехорошо на тебя коситься, а когда передача выйдет в эфир, то окажется, что люди, чьим мнением ты дорожишь, ее не посмотрели, или они станут отводить глаза, когда ты начнешь их спрашивать, как им понравилось, а те, кого ты терпеть не можешь, начнут хватать тебя за рукав и расписывать, в каком они восторге; презираемые тобой газеты либо разнесут тебя в пух и прах, либо примутся поучать, советуя заниматься тем, что ты умеешь лучше, хотя, конечно, мол, и то ты умеешь так себе, и в результате ты на многие недели погрузишься в хандру и депрессию.

Возможно, я стал свидетелем самой длинной речи, на какую способен Фил. И прозвучала она как-то слишком отрешенно, чтобы ее можно было назвать гневной тирадой. Я посмотрел Филу в глаза:

— Ну и когда же, по их словам, теперь запись?

— Обещали, что завтра, — усмехнулся тот.

— Да пошли они!

— Знаешь, — произнес Фил, тоже откидываясь на спинку, потягиваясь и зевая, — виной всему, оказывается, нынешний неудачный год, если верить словам Мозеле, моего нового закадычного дружка из «Уинсом продакшнз». Они, видишь ли, меняют сейчас весь формат вещания после событий одиннадцатого сентября, — Тут мой режиссер почесал в затылке. — Повезло, ничего не скажешь. Прекрасное появилось объяснение, подходит для всего, что угодно.

— Да уж, — согласился я; затем поиграл с тостиком и еще раз помешал в чашке давно растворившийся сахар.

С одной стороны, я испытывал глубокое облегчение. Потрясающая идея — что я сотворю, если они сведут меня в телестудии с парнем, отрицающим холокост, — одновременно и увлекала и пугала меня, причем одинаково сильно. Во всяком случае, теперь передо мной не стояла дилемма: либо ввязаться во все это, а там будь что будет, либо как-нибудь увильнуть и не ввязываться, а затем всю жизнь клясть себя за то, что оказался дешевым краснобаем и лицемерным дельцом, у которого в ответственный момент жила оказалась тонка.

Как раз тем самым дешевым краснобаем (и т. д. и т. п.), который ошутил бы именно такое облегчение, какое, по правде сказать, почувствовал теперь я, когда понял, что выбора мне делать уже не придется, во всяком случае не в ближайшее время, а поскольку я знал кое-что о телевизионной кухне, то мог предположить, что для ожидания мне может не хватить всей моей жизни.

Я отшвырнул чайную ложечку и встал из-за стола.

— Ладно, пошли займемся нашей гребаной передачей.

Фил взглянул на часы:

— Не выйдет. До половины студию занимает Джуди.

Я тяжело опустился на стул.

— Бля! — произнес я как можно более выразительно, сложил на столе руки и опустил на них голову, — Бля-бля-бля-бля-бля…


Глава 5

Наш девиз


— А кстати, может, для этих «евроскептиков» лучше подходит слово «еврофобы»?

Мы с Филом закатили глаза. Я наклонился поближе к микрофону. Когда кто-то хочет сказать что-нибудь в микрофон тихим голосом, у него это движение получается машинально, и я тут не являюсь исключением. А сейчас мне требовалось создать впечатление доверительной, интимной беседы, словно я говорю только с моим собеседником и больше ни с кем.

— Вообще-то, Стив, мы уже обсуждали данную тему два года назад в одной нашей вечерней передаче, а потом, если ты помнишь, мы стали выходить в эфир днем и целую неделю повторяли те вечерние выпуски, которые получились у нас особенно удачными, а поскольку она вошла в их число, то ее можно было прослушать даже несколько раз. Так что, мне сдается, ты новичок на нашей волне, Стив.

— Ахда. Конечно. Извиняюсь. Я это… — Его заело, — Вот и прекрасно, — Ему наконец удалось закончить, — Продолжайте в том же духе.

— Собственно, таков мой личный девиз, Стив, — проговорил я с улыбкой и опять откинулся на спинку кресла, — Спасибо за звонок.

Теперь следовало предоставить слою другому позвонившему, о котором на моем мониторе сообщалось, что его зовут мистер Уиллис и что он из Барнета. Тема звонка: «Ерпа & фу-ты» (Кайла, может, и не ас по ассистентским меркам, но ее опечатки смахивают скорее на результаты ковровой бомбардировки, чем прицельного бомбометания).

Мистер Уиллис… Имя не указано… Опытному ведущему это многое может сказать еще до того, как он поздоровается с позвонившим.

— Мистер Уиллис, — начал я ледяным тоном, — мистер Нотт на проводе. Каковы, сэр, ваши соображения?

— Ну, просто хотелось узнать, отчего такой, казалось бы, умный человек, как вы, спешит расстаться с английскими фунтами и связать нашу судьбу с валютой, которая столь сильно упала в цене с тех пор, как ее ввели?

— Я отнюдь не спешу, мистер Уиллис. Просто, как и большинство британцев, я полагаю, что рано или поздно с фунтами все равно придется расстаться, так что вопрос лишь в том, как и когда это лучше всего сделать, но сам я вовсе не претендую на знание ответа. Моя позиция состоит в том, что данная проблема относится к сфере экономики и политики, а не возвышенных чувств, потому что фунт стерлингов — это не больше чем деньги, точно так же, как любая другая валюта. Если в Германии сочли возможным отказаться от немецкой марки, то и нам по силам отказаться от пользования клочками бумаги с монаршей головой на них.

— Но следует ли так поступать, мистер Нотт? Большинство из нас верит в значимость фунта. Мы любим наш фунт.

— Послушайте, мистер Уиллис, фунта, о котором вы говорите, давно уже нет… Наш фунт покинул нас тридцать лет назад. Я даже могу припомнить те времена: в ту пору фунт — настоящий фунт! — состоял из двухсот сорока пенсов; треть фунта составляли шесть шиллингов, восемь пенсов…

— Да, но…

—.. а кроме того, имелись шестипенсовики, монеты достоинством в один шиллинг, флорины, полукроны, полупенсы, десятки, а…

— Да, знаю…

— …а для любителей скачек еще и гинеи. И все вышеперечисленное исчезло в шестидесятые годы; ют тогда-то и наступил конец фунту стерлингов. А та валюта, которая у нас есть сейчас, скорее напоминает британский доллар, так что зачем теперь-то такой надрыв?

— Нельзя называть надрывом желание сохранить важную часть нашей британской культуры, нашу гордость. Состоя членом организации…

Я бросил выразительный взгляд на Фила, сидящего по другую сторону стола, и развел руками. Тот ответил мне знаком «секир-башка». Я кивнул.

— Мистер Уиллис, — произнес я, временно убрав голос позвонившего, — могу подсказать вам, как действовать: атакуйте евро посредством процентной ставки. Правда, единая процентная ставка даже в Британии выглядит странно, не говоря уж о всех двадцати пяти странах нового, расширенного ЕЭС, — если не обеспечить абсурдного уровня мобильности рабочей силы или не создать непомерно раздутый централизованный региональный компенсационный фонд.

— …послушайте, мы не за тем воевали во Вторую мировую и победили, чтобы…

— Было очень интересно беседовать с вами, мистер Уиллис, всего вам доброго, — Я снова взглянул на Фила и совсем отключил мистера Уиллиса. — К нам что, попадают звонки, адресованные в раздел «Письма читателей» газеты «Дейли мейл»?

— Думаю, Кен, можно только приветствовать, что нам звонят люди разных возрастов и взглядов, представляющие самые различные культуры, — проговорил Фил, наклоняясь к своему микрофону.

— Дорогие радиослушатели, это Фил Эшби, Голос Разума, поющий всегда в унисон с заповедями Нашего Девиза.

— Собственной персоной. Всем привет, — откликнулся Фил, говоря прямо в микрофон, — От кого поступил следующий звонок?

— От еще одного Стива, на сей раз из Стретама.

Мой монитор показывал, что новый гость хочет поговорить на тему «Шотландц && Евпа & С».

— Стиву из Стретама привет!

— Как делишки, Кен, браток?! — проревел чей-то хриплый голос на «блэк-инглиш».

Я посмотрел на Фила и, наморщив нос, сдвинул брови.

— Стив, не нужно так мучить микрофон на мобильнике. Уверен, если ты его незамедлительно вернешь законному владельцу, может, тебя и не упрячут в каталажку.

— Че?.. А!!! Ха-ха-ха! Нет, братишка, он мой!

— Браво! Молодец! А теперь раскалывайся, в чем соль.

— Че?

— Ну, что ты нам хочешь сказать, Стив.

— Ага, я не хочу быть европейцем!

— Да ну? Ладно! Тогда скажи, к берегам какого континента прикажешь отбуксировать Британские острова?

— Не, ты знаешь, о чем я.

— Действительно знаю. Ну так голосуй против этого всякий раз, когда подвернется возможность.

— Так оно ить так и так будет, да?

— Боюсь, так и есть. Это называется демократией, — Я нажал соответствующую кнопку на клавиатуре, и раздался гулкий смех.

— Так ить во всем виноваты шотландцы, ясно?

— Ах, вот оно как, — протянул я. — А что, Стив, у тебя есть какие-то конкретные доводы или так, вообще, просто некое предубеждение относительно сынов древней Каледонии?

— Ну да, в правительстве же одни шотландцы, так ить? Лейбористская партия? И тут сплошь каледонцы. Скажешь, нет?

— Да, Стив, их действительно много на ключевых постах. Даже сам дорогой председатель, осторожный, предусмотрительный канцлер казначейства, и тот родом из Шотландии[63 - Гордон Браун (р. 1951) — родился в Глазго. В 1989–1992 гг. занимал пост министра торговли и промышленности Великобритании, в мае 1997-го назначен министром финансов (канцлером казначейства), премьер-министр с июня 2007-го. ].

— И даже хуже того: он из графства Файф, — встрял в нашу беседу Фил.

— Нет, Фил, ты уж меня прости, — возразил я.

— За что? — поинтересовался тот.

— Да, — подхватил Стив, — Как раз это…

— Постой, Стивви, дружок, — перебил я его, — погоди пару секунд, не отключайся, мне надо уладить кое-что с моим режиссером Филом. О’кей?

— Ага, — пробормотал Стив, — Ладно…

— А кстати, действительно — за что? — не унимался Фил, невинно моргая из-за стекол очков.

— Прости меня, друг Фил, но тебе так нельзя.

— Нельзя чего?

— Нельзя выпячивать рознь между различными частями Шотландии и мелкие ссоры меж ними из-за пустяков. Наши предрассудки и борьба друг с другом за лидерство — это наше внутреннее дело. Мы, шотландцы, имеем на них право, а ты нет. Это все равно как черные могут называть черных «ниггерами», а мы, белые, нет. И это, я считаю, правильно.

Фил кивнул:

— Сказанное имеет не то значение, которое ты в него вкладываешь, а то, как его понял слушатель.

Я нажал другую кнопку, и хор затянул «аллилуйя», тихое песнопение, продолжавшееся всю последующую минуту, и на ее фоне произнес более громким голосом:

— Сейчас прозвучала наиболее красивая формулировка того, что могло бы стать Нашим Девизом, если б мы не плевали на этих выродков с высокой башни и не месили их слюнявые хари нашими измазанными навозом шотландскими ботами.

— А вот еще: «Если не дать людям справедливости, они удовлетворятся местью».

— Не забывая и: «Никогда не стоит недооценивать жадность богатых!»

— А также человеческую способность извлекать из всякой беды исключительно неправильные уроки.

— Это ты про национальную систему противоракетной обороны? Да, с оповещением там дело швах, — Я вновь рассмеялся. — Так что следующий наш лозунг окажется достаточно сексуальным: «Я иду к тебе, детка!»

— Или вот вам девиз еще более пламенный: «Кончаю!»

— Годится! — воскликнул я и отключил музыкальное сопровождение.

— Но все-таки э-э-э… — протянул Фил, все еще скаля зубы.

— Но все-таки, Филип?..

— Все же в результате получается, — медленно произнес он, — что я не могу сказать о шотландцах того же, о чем вечно толкуешь ты.

— Разумеется, нет! Ведь ты англичанин. Некоторые наши особо башковитые парни до сих пор винят вас за то, что обитатели Глазго начали испытывать антипатию к эдинбуржцам и наоборот. Добрые жители сих двух в равной степени чрезвычайно достойных городских образований любили друг дружку прямо-таки до смерти, пока тут не появилась ваша братия. И вообще, в наши дни уже не проходит абсурдная теория, будто если бы англичане нас не объединили ненавистью по отношению к ним, мы бы до сих пор оставались кучкой племен голозадых горцев, обожающих жениться на собственных сестрах и убивать друг друга в пещерах. Сейчас мы считаем, что вы только завоевывали и разделяли. Так что, как уже было сказано, лучше не начинай опять, ладно?

— Хорошо устроились — можете за все ругать нас.

— Именно так, — с жаром подтвердил я, — ни на какие проблески благодарности можешь вообще не рассчитывать.

— Ваще, — поправил Фил, — Так вроде бы выражается нынешняя молодежь.

— В один прекрасный день, Фил, ты все-таки реквизируешь «Бестолкового»[64 - Clueless (1995) — популярная молодежная комедия Эми Хекерлинг, в ролях: Алисия Сильверстоун, Бриттани Мерфи и др. Также назывался основанный на фильме телесериал, выходивший в 1996–1999 гг. и по-русски известный как «Бестолковые». ] из видеопроката, — Фил тихонько хихикнул, и я вспомнил о Стиве, — Эй, Стив, так что там насчет шотландцев в правительстве? Я помню, как ты о них отозвался, но подумай-ка вот о чем: если, по твоим словам, шотландцы дерьмо, сумевшее вскарабкаться на самый верх этого обмазанного особенно скользким жиром столба, то что ты тогда сможешь сказать об английских политиканах?

— Думаю, приятель, тут целый заговор.

— Заговор? Блестяще! Фил, где тут у нас бланки заявлений о заговорах? — Я взял лежащий передо мной приблизительный сценарий нашей передачи и пошелестел им перед микрофоном, — Спасибо. Итак, Стив, я готов; давай, выкладывай все.

— Дело в том, что вы, похоже, хотите затащить нас в Европу, так ить?

— Мы хотим? — Я широко улыбнулся Филу. — Да! Мы хотим! Ты прав, Стив! Кажется, здесь ты действительно кое-что угадал. Эго как восстановление в правах. Тут действительно просматривается здравая мысль. Заговор шотландцев с целью отомстить за триста лет угнетения, которому, как нам иногда кажется, мы никогда не давали достаточно сильного отпора.

— Думаю, вам просто завидно.

— Разумеется, завидно. Наши вторжения в Англию никогда не давали желаемого результата. Правда, то же самое можно сказать и о вторжениях англичан, хотя нельзя не признать, что вам все-таки лучше удавалось массово убивать наших парней, чем нам ваших. А потом ваши пронюхали, где наше слабое место, и просто купили нас со всеми потрохами. Ловко придумано. Только мы так и не простили, что покупатель оказался умней нас; однако теперь-то уж мы не продешевим.

— Вот вы сейчас и хотите очутиться в Европе, так ить?

— Естественно. Из шотландцев получатся отличные европейцы. Когда мы слышим от англичан, как они не хотят, чтоб ими управляли из далекой столицы, где говорят на другом языке, и навязывали им чужую валюту, шотландцу сразу приходит на ум: постойте, да мы же как раз так и жили последние три столетия. Мы это испытали, к этому притерпелись, прошли стажировку. Лондон, Брюссель — какая разница? Лучше быть маленькими и неприметными в потенциальной сверхдержаве, чем в постимперском болоте, где единственное, что случается вовремя, — это поступление корпоративных бонусов.

— Во-во, — сказал Стив.

— Отличная работа, Стив. Очень ценный вклад. Ужасно жалко, мы не сможем тебе заплатить. Просто сердце разрывается.

— Да ладно…

— Только имей в виду, Стив, что люди, чей заговор ты сейчас только что раскрыл, те, которые действительно правят нашей страной, теперь начнут на тебя охоту. Собственно, тебе лучше поскорее смотаться оттуда, где ты сейчас находишься. Извини. Лично я бы поторопился, эти ребята не любят ходить вокруг да около. Известно, что они готовы тут же сцапать всякого, кто своим звонком оповестил об угрозе те немногие силы, что еще остались от нашего так называемого свободного общества. Я не шучу, приятель, и пока они еще… — Тут я нажал на кнопку и отключил от эфира телефонную линию Стива, — Эй Стив? Алло?! Стив?! Стив?!! Стив?!!! Ты… Боже мой, Фил, — произнес я приглушенным, подавленным голосом, — Они таки до него добрались. Бедняга! Так скоро!

— Быстро сработали, — согласился Фил.

— Наверно, пока мы с тобой разговариваем, его уже упаковали в длинный кильт, от макушки до пят, и грузят в фургон «Айрн-брю»[65 - lm-Bru — популярный шогландский лимонад, выпускается под этим названием с 1946 г. (и с 1901 г. — как Strachan Brew). ] с номером, густо заляпанным грязью.

— Да-а-а, — протянул Фил с этим его чудовищно неестественным шотландским акцентом, — Боюсь, Кен, еще прежде, чем угаснет вечерняя заря, он будет чахнуть от завываний волынки на острове Охтермухти.

— Ох, Фил, когда ты так говоришь, у меня возникает чувство, будто я снова дома.

— Чудешно. И што, кто наш шледующий шобеседник?

— Верно, тут дело и правда пахнет заговором, раз некий таинственный стрелочник так и стремится перевести нашу передачу на шотландские рельсы, о чем красноречиво свидетельствует твой голос, с пугающей точностью напоминающий Шона Пертуи[66 - Шон Пертуи (р. 1964) — английский актер. Обладая очень глубоким и четким голосом, часто озвучивает документальные фильмы, рекламы, компьютерные игры. ]. А ну-ка посмотрим… — Я пробежал глазами на своем мониторе список позвонивших, в котором то и дело появлялись все новые и новые имена, — Ага, вот, Ангус. Наконец-то хорошее имечко, — Я кликнул, подключая его телефонную линию. — Ангус, скажи, ты шотландец? Признайся, что да!

— Да, друг, так и есть. Привет. Как дела?

— Превосходно, дела высший сорт. А у тебя?

— Тоже классно. Настрой чудный.

— И для чего же ты так чудно настроился на нашу волну?

— Да так, просто слушал, как вы там, ребята, треплетесь насчет нас и англичан, и подумал, что тот мужик намолол кучу говна.

Бип! Слово «говно» вполне позволяло на нем «бипнуть»; на сей раз это сделал Фил, хотя соответствующая кнопка имелась и у меня. В число других заглушаемых слов входили: «сра-ка» (и варианты), «писька» и «гребаный» (и все производные), «срань» (тоже с вариантами), «говно» («дерьмо» разрешалось), «ублюдок» (туг я выходил из положения, употребляя шотландские разновидности этого слова), «член» (если того требовал контекст) и «стручок» (тоже смотря по контексту). Мы вполне могли успеть «бипнуть», потому что передача выходила в эфир с трехсекундной задержкой. Это теоретически означало, что Фил может «бипнуть» и меня, если я ляпну нечто, способное бросить тень на репутацию радиоканала «В прямом эфире — столица!», а то и привести к судебному разбирательству. Ха-ха.

— Сказано убедительно, Ангус, — заметил я.

— Прошу прощения, друг.

Я взглянул на Фила, сидящего по другую сторону стола.

— Сколько «бипов» сегодня?

— Это первый, — ответил он.

— Не может быть, мы уже семьдесят минут в эфире. Тьфу, пропасть. Как-то мы расслабились. Итак, Ангус, это все, что ты можешь сказать? А еще говорят, будто данная передача известна всей стране своим интеллектуальным уровнем. Аты, Анги, по-честному, не дотягиваешь до этой марки. Или до фунта. Или даже грошика.

— Нет, я только хотел сказать, что если англичанам не хочется стать частью Европы, то и пускай. Но послушайте, разве для нас, шотландцев, это повод тоже отказываться? Пускай они идут своим путем. А мы пойдем нашим. Нам они не нужны. Знаешь, друг, иногда они просто путаются у нас под ногами.

Подобный поворот мысли заставил меня рассмеяться. Фил изобразил обиженного.

— И это я слышу от представителя нации, которая дала нам «Крэнкиз»?[67 - The Krankies — дуэт комиков (Дженетт Таф и ее муж Иэн), изображающий шотландского школьника (Крошку Джимми Крэнки) и его отца. В 1970-е гг. выступали главным образом на сцене, в 1980-е — на телевидении. ] — произнес он с негодованием в голосе, — И шоколадный батончик «Марс» во фритюре? Это мы путаемся под ногами у вас!

Я продолжал смеяться.

— Ладно, Ангус, — проговорил я, — понятно, что ты хочешь сказать. Однако мы, то есть шотландцы, можем посмотреть на это дело и с другой стороны, правда? Когда Британская империя представляла собой то, чем стоило гордиться, что мы тогда говорили? «Не надоть, — говорили мы, — забывать, кто именно империю создавал; мы были ее лучшими солдатами, лучшими инженерами и так далее, мы строили для нее корабли и добывали уголь, чтобы они могли плыть. Да, конечно, когда вы, англичане, продвигали цивилизацию в какую-нибудь африканскую глухомань, всем заправлял английский генерал, окруженный фатоватыми всадниками из свиты, заберется куда повыше и голосит: в атаку, мол, хлопцы, но настоящую-то работу как раз делали наши ребята в киль-тах, которые шли в штыковую под звуки волынок». А кстати, я не забыл сказать, что мы изобрели паровую машину и телевизор? Ведь так? Но затем, когда империализм начал становиться бранным словечком, мы запели по-другому: «Пусть крепнет солидарность с черными братьями! Оченно вас понимаем! Эти английские ублюдки пришли в нашу страну хозяйничать раньше, чем в какую-либо другую, да, именно так; так что мы провели под игом империализма три сотни лет. Тотальная эксплуатация. Слямзили у нас паровую машину и телевизор, между прочим».

Где-то на середине моей тирады в мобильнике Ангуса что-то щелкнуло и раздались гудки.

Фил прокомментировал это так:

— Ангус покинул эфир.

— Похоже, что так, — согласился я, поглядывая на студийные часы и вычеркивая карандашом еще один пункт в сценарии, — Итак, завершился очередной раздел нашей передачи, который мы называем «Безумству храбрых», это когда самые отчаянные смельчаки, не боясь оскорблений, звонят, чтобы над ними поиздевался настоящий профессионал. Нам также удалось заполучить кое-какую чрезвычайно важную информацию о всяких штуковинах, которым вам так не хватало, хотя вы об этом ни сном ни духом. А потом — раз уж зашла речь об оскорблениях — послушайте Шегги[68 - Shaggy (Орвилл Ричард Беррелл, р. 1968) — ямайско-американский певец, работает на стыке регги и рэпа. ]. Держитесь подальше. Держитесь как можно дальше…

— Какого черта, что ты делаешь?

— А чё? Я передумал. Хочу джина с грипфрутовым соком.

— И ты звонишь Крейгу, чтобы изменить заказ?

— Во-во.

— Да ведь он метрах, блин, в восьми от тебя, — запротестовал я, указывая в сторону бара, — я даже отсюда могу видеть его бритую черепушку…

Дело было еще в августе. Погожим субботним вечером мы сидели на алюминиевых стульях, поставленных прямо на тротуаре рядом с баром на Фрит-стрит. Наступали сумерки, обещая одну из тех теплых летних ночей, когда весь лондонский Сохо воспринимается как одно гигантское помещение внутри перенаселенного дома, превращенное в единое целое людьми, до отказа заполнившими обрамленные невысокими зданиями улицы, а еле-еле пробирающиеся по узким улочкам автомобили движутся зачастую даже еще медленнее праздных гуляк, скорее напоминая выставочные образцы из автосалонов. Все эти большие неуклюжие сооружения, весь этот горячий твердый металл — все цементируется массой мягких, по-летнему полуодетых людских тел. Музыка барабанила из распахнутых окон и дверей бара, просачивалась из клуба напротив, всего в нескольких шагах на другой стороне улицы, пульсировала с проезжающими машинами — приглушенно, если стекла были подняты, и резко, если опущены. Я вдыхал ароматы сигар, травки, автомобильных выхлопов, духов, соуса карри, кебабов, пива, пота и гудрона. А кроме того, время от времени долетал запашок не то помоев, не то канализации, будто нечто гниющее и вредоносное просачивалось откуда-то снизу.

Эд быстро повернулся на своем насесте, бросил взгляд в сторону переполненного, шумного бара, где Крейг, похоже, наконец-то пробрался к стойке.

— Ага, — согласился мой приятель, — наверняка так и есть, — и продолжил тыкать большим пальцем в клавиатуру своего мобильника, — Но попробуй-ка добраться до него или хотя бы привлечь его внимание.

Я решил, что Эд говорит дело. Потом мне пришло в голову, что желаемого результата можно достичь, если метко запустить в Крейга кубиком льда, но затем я бросил взгляд на свою бутылку «Будвара» и на стоящую перед Эдом бутылку «Бекса» и решил: нет. Даже при условии достаточного запаса льда (а его-то у нас и не было) и моих потрясающих метательных способностях (которые, увы, могли сильно пострадать после трех или даже уже четырех часов, проведенных за поглощением пива) вполне можно было и промазать, что привело бы к взаимным упрекам и шумной ссоре. А то и к скандалу и даже к рукопашной схватке.

— Аллё, Крейг! Да… Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и. Лучше всего, приятель… Нет, джин с каким-нибудь соком… Сам знашь, лучше с грипфрутовым… Да, твое здоровье, старина.

— Бери две! — заорал я в трубку, да так громко, что на меня обернулись несколько прохожих.

— Угу, это он, — сказал Эд в мобильник, — Жду.

— Видок у тебя унылый, — сказал я.

— Я дико зол.

— Не бери в голову.

Эду сейчас следовало находиться совсем в другом месте. Сегодня он должен был диджеить в Лутоне, но едва он приготовился начинать, как мероприятие отменилось: кто-то позвонил о заложенной бомбе. От нечего делать Эд присоединился к нам с Крейгом, поскольку у нас на данный вечер планировался выход в свет. Вообще-то мы собирались пойти шататься по клубам, но как-то так вышло, что мы сбились с торного пути и в конце концов вырулили на дорогу Большой Пьянки. Теперь уже не могло и речи идти о посещении каких-нибудь зажигательных танцулек с целью охоты на милых дам. Конечно, мы вполне могли убедить себя, что мы еще ого-го, но тогда наши похождения закончились бы наверняка уже совершенным унижением.

— А зачем кому-то может понадобиться закладывать бомбу в клубе? — спросил я Эда. — Или, по крайней мере, угрожать это сделать?

— Тут, паря, драчка за сферы влияния. Кому устраивать эти иггучки-дрючки, кому обеспечивать безопасность, а кому толкать дурь, тут крутится уйма бабла. — Эд прикончил свой «Бекс». — Все обычно идет гладко, все шито-крыто, ведь каждому выгодно, чтобы башли текли без задержек, но иногда возникают какие-то трения, а никому не хочется уступать; тогда-то какая-нибудь задница возьмет и брякнет аргументом повесомее. Как, например, сегодня, — Он покивал и взглянул в мою сторону. — Что-то навроде того, чем занимается этот твой Мерриэл.

— Ты так думаешь?

— Вполне вероятно. — Эд передернул плечами, — Точно не знаю, да и не хочу знать. Для меня это просто некий поганый ублюдок, который улаживает их говеные дела. А в результате выворачивает карман честному работяге диджею, рази так можно?

— Погодь, сейчас я организую выпивку.

— Мотай поживее…

Понятия не имею, где это произошло.

— Зде…

— Что?

— А ты секешь, о чем тарахтит твой дружок?

— Кто, Крейг?

— Ну, кто ж ище, балда?

— Понимаю, будь спок.

— Кой-то чумовой акцент, ась?

— Какого черта, о чем ты?

— Говорю, мне с вашей шотландской шатией завсегда трендеть раз плюнуть, а с ним прям хоть переводчика заводи.

— Шуткуешь?

— Не, я на серьезе, паря. Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.

— Чепуху мелешь какую-то. Крейг давно избавился от шотландского акцента. Ну, почти. Когда он приезжает в Глазго, его держат за лондонца.

— В общем, да, но все-таки.

— Ну а что в таком случае ты, засранец, вздумаешь сказать о моем английском?

— Ты, кажись, взял в башку, шо акцент у тебя, как у диктора Би-би-си?

— И даже лучше!!! — взревел я так, что прохожие стали опять оглядываться, — У меня вообще нет акцента!

— Ха! У него нет акцента! Есть, да еще какой, паря!

— Щас нет, — возразил я с иронией, выдавая самый махровый акцент, на который был только способен.

— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и. Ладно, раз так; а вот скажи, какой национальности я?

— Ты британец.

Эд закатил глаза.

— Хорошо, тогда из какой части Британии?

— Из Брикстона[69 - Район Лондона, почти половину населения в котором составляют выходцы из Африки, Азии и т. п. ].

— Виляешь, приятель, не нужно прикидываться тупицей.

— О’кей. Ты англичанин.

— Вот и ошибся. Я англечанин.

— Англечанин? Что ты хочешь сказать, черт тебя задери? Там в середине стоит «и»!

— Да, но все равно говорят «англечанин», верно?

— Протестую!

— Скажи «фильм».

— Фильм.

— Нет! Давай уж выговаривай, как всегда.

— А что? Я всегда так говорю.

— Ни хрена! Ты говоришь «филим», вот как! Причем всегда!

— Ничего подобного. Фильм. Вот так.

— Вишь?

— Что именно?

— Ты сказал «филим»!

— Нет, вовсе не так.

— Именно так. Вон идет твой приятель; послушаем, как это слово произносит он. Эй, Крейг, братишка, ну-ка скажи «фильм».

Крейг сел, поставил выпивку на стол и, ухмыльнувшись, проговорил:

— Кинокартина.

Ох, как мы ржали.

— Нет, все дело в том, типа, чтобы понять: есть сильные мира сего и есть бессильные, крутые и слабаки, победители и проигравшие, богатые и бедные, так вот, все дело в том, к каким ты себя относишь. Если к победителям, то тебе не остается ничего другого, как заявить: «Отлично, хрен с ними, с бедняками, обездоленными, голодранцами или как их там еще, не важно; меня все это не колышет; я хочу быть среди победителей, и мне дела нет, по кому для этого придется пройтись, чтобы пролезть в их число и там закрепиться». Если же ты относишь себя к лузерам…

— Сам ты лузер, — возразил Эд.

— Нет-нет, я не про тебя.

— Да и у тебя-то денег куча.

— А я вовсе и не утверждаю, что иметь деньги аморально. Хотя насчет акций я не совсем уверен…

— Ты чё, парень? Чем те плохи акции?

— Тем, что они являются законным способом возвыситься и над работниками, и над потребителями, вот чем, — заявил я и даже сам понял, насколько высокопарно прозвучали мои слова.

— Могет быть. Но готов спорить, у тебя самого, паря, где-то заныканы акции, хоть ты и сам можешь об этом не знать.

— Вовсе нет, — запротестовал я.

— Нет? — переспросил Эд, — У тебя есть пенсия?

— Нет! — воскликнул я, торжествуя.

Эд выглядел обескураженным.

— Чё? У тебя нет свидетельства пенсионного фонда?

— He-а. Вышел из одного и не вступил в другой.

— Ты рехнулся.

— И тут не угадал. Просто я принципиальный, понял, придурок?

— Для такого человека, как Кен, — пояснил Крейг, — ощущение собственной правоты стоит тех денег, которые он наварил бы к старости.

Тогда я думал, что это он в мою поддержку.

— И все равно чую, где-то у тебя есть акции. Как ты башли-то хранишь?

— Строительное общество. Последнее из оставшихся больших товариществ. Что-то типа кассы взаимопомощи в масштабе всей страны. Все мои деньги идут на ссуды тем, кто покупает себе жилье, а не на рынок капиталов и уж точно не в карманы зажравшихся толстосумов-директоров.

— Гы, — фыркнул Эд, — И шо ты с этого имеешь? Четыре процента?

— Чистую совесть, — ответил я и про себя отметил, что снова скатываюсь в помпезность, — Как бы то ни было, просто хочу сказать, что можно к чему-то стремиться, строить честолюбивые планы и хотеть хорошо жить, и чтобы хорошо жили твои друзья, твои жена и дети, но при этом сохранять свою… Постой, Крейг, а что, собственно, я пытался сейчас доказать?

— Ты пытался доказать, что напился, — рассмеялся Эд, — Причем в драбадан.

— Думаю, — отозвался Крейг, — ты хочешь объяснить, что делает человека правым или левым. Либералом или нет. Нечто в этом роде. — И он сделал рукой неопределенный жест. — В общем, не знаю.

Сидя на стуле, Крейг казался особенно долговязым и нескладным; он как бы весь обвис, руки и ноги его казались ватными, свет отражался от его бритой головы. К тому времени мы уже перебрались в «Сохо-Хаус», это после того, как бар закрылся. Может, по дороге выпили еще где-то. Хорошо помню, мы жутко не хотели покидать бар, потому что там мимо нас постоянно проходили потрясающе красивые женщины (и что интересно, чем дольше мы там сидели, тем красивее они становились).

Как бы там ни было, теперь мы сидели в «Сохо-Хаусе», душном и переполненном, и при этом я никак не мог вспомнить, на каком этаже нахожусь или хотя бы в каком зале, а главное, мне все не удавалось сообразить, в какой стороне туалет. Хорошо еще, мы сумели забить столик, но сидеть за ним посреди толпы стоящих людей означало невозможность увидеть знакомые приметы и как-то сориентироваться на местности. Понятия не имею, отчего наш разговор принял такое странное направление, но, вполне возможно, вина за это лежала как раз на мне.

— Кажется, и вправду нечто подобное, — кивнул я, чувствуя, что соглашаюсь с чем-то очень для меня важным, хоть и не в силах припомнить, с чем именно. — Это и есть наш, бля, девиз. Из тех, в которых и впрямь что-то есть. Тут главное, кому ты сочувствуешь, себе или ближнему… или ближней… или вообще людям. Вот, это о том самом. Да, точно.

— О чем именно?

— Так это я и хочу объяснить… прямо здесь и сейчас.

— Ну?

— Давай валяй!

— Ну, типа, ты видишь, как у кого-то действительно куча реальных проблем, и что ты думаешь: «Ага, по уши в дерьме, неудачник!» Или ты думаешь: «Жалость-то какая! Не повезло тебе…» Или: «Эй, бедолага, не могу ли я чем помочь?» Тут есть выбор. Выбор есть. И не один. Вот об этом самом и речь, какой ты: злобный или добрый.

— Тогда ты очень добрый, — сказал Крейг, — Ведь ты пропустил тех, кто выразился бы похуже, чем «Ты по уши в дерьме, неудачник!».

— Да, в самом деле? Такие имеются?

— Разумеется. Они думают: «Гм. Как бы половчее использовать положение этого пришибленного, а потому, значит, беззащитного человека?»

— Ни хрена себе! — воскликнул я, обалдевая от подобного недостатка цинизма в своих рассуждениях. — Действительно пропустил. — И добавил, качая головой: — Вокруг полным-полно настоящих подонков.

— Они всегда поблизости. В каких-нибудь десяти футах, — сообщил Эд. — Особливо здесь.

— Для такого человека, как Кен, — пояснил Крейг, — ощущение собственной правоты стоит тех денег, которые он наварил бы к старости.

Тогда я думал, что это он в мою поддержку.

— И все равно чую, где-то у тебя есть акции. Как ты башли-то хранишь?

— Строительное общество. Последнее из оставшихся больших товариществ. Что-то типа кассы взаимопомощи в масштабе всей страны. Все мои деньги идут на ссуды тем, кто покупает себе жилье, а не на рынок капиталов и уж точно не в карманы зажравшихся толстосумов-директоров.

— Гы, — фыркнул Эд, — И шо ты с этого имеешь? Четыре процента?

— Чистую совесть, — ответил я и про себя отметил, что снова скатываюсь в помпезность, — Как бы то ни было, просто хочу сказать, что можно к чему-то стремиться, строить честолюбивые планы и хотеть хорошо жить, и чтобы хорошо жили твои друзья, твои жена и дети, но при этом сохранять свою… Постой, Крейг, а что, собственно, я пытался сейчас доказать?

— Ты пытался доказать, что напился, — рассмеялся Эд, — Причем в драбадан.

— Думаю, — отозвался Крейг, — ты хочешь объяснить, что делает человека правым или левым. Либералом или нет. Нечто в этом роде. — И он сделал рукой неопределенный жест. — В общем, не знаю.

Сидя на стуле, Крейг казался особенно долговязым и нескладным; он как бы весь обвис, руки и ноги его казались ватными, свет отражался от его бритой головы. К тому времени мы уже перебрались в «Сохо-Хаус», это после того, как бар закрылся. Может, по дороге выпили еще где-то. Хорошо помню, мы жутко не хотели покидать бар, потому что там мимо нас постоянно проходили потрясающе красивые женщины (и что интересно, чем дольше мы там сидели, тем красивее они становились).

Как бы там ни было, теперь мы сидели в «Сохо-Хаусе», душном и переполненном, и при этом я никак не мог вспомнить, на каком этаже нахожусь или хотя бы в каком зале, а главное, мне все не удавалось сообразить, в какой стороне туалет. Хорошо еще, мы сумели забить столик, но сидеть за ним посреди толпы стоящих людей означало невозможность увидеть знакомые приметы и как-то сориентироваться на местности. Понятия не имею, отчего наш разговор принял такое странное направление, но, вполне возможно, вина за это лежала как раз на мне.

— Кажется, и вправду нечто подобное, — кивнул я, чувствуя, что соглашаюсь с чем-то очень для меня важным, хоть и не в силах припомнить, с чем именно, — Это и есть наш, бля, девиз. Из тех, в которых и впрямь что-то есть. Тут главное, кому ты сочувствуешь, себе или ближнему… или ближней… или вообще людям. Вот, это о том самом. Да, точно.

— О чем именно?

— Так это я и хочу объяснить… прямо здесь и сейчас.

— Ну?

— Давай валяй!

— Ну, типа, ты видишь, как у кого-то действительно куча реальных проблем, и что ты думаешь: «Ага, по уши в дерьме, неудачник!» Или ты думаешь: «Жалость-то какая! Не повезло тебе…» Или: «Эй, бедолага, не могу ли я чем помочь?» Тут есть выбор. Выбор есть. И не один. Вот об этом самом и речь, какой ты: злобный или добрый.

— Тогда ты оченьдобрый, — сказал Крейг. — Ведь ты пропустил тех, кто выразился бы похуже, чем «Ты по уши в дерьме, неудачник!».

— Да, в самом деле? Такие имеются?

— Разумеется. Они думают: «Гм. Как бы половчее использовать положение этого пришибленного, а потому, значит, беззащитного человека?»

— Ни хрена себе! — воскликнул я, обалдевая от подобного недостатка цинизма в своих рассуждениях. — Действительно пропустил. — И добавил, качая головой: — Вокруг полным-полно настоящих подонков.

— Они всегда поблизости. В каких-нибудь десяти футах, — сообщил Эд. — Особливо здесь.

— В десяти футах? — усомнился я, — Думаю, все-таки не меньше чем в десяти метрах.

— Ну хорошо. В двенадцати футах, — предложил Крейг в порядке компромисса.

— Если хошь.

— Ну да, — согласился я. — Ведь мы в Сохо. Тут людей всегда использововали.

Эд сделал вид, что плюет в свой бокал.

— Мы живем в городе поганых эксплуататоров, брат.

— Эти девушки все рабыни, — кивнул Крейг со знающим видом.

— Какие девушки? Кого ты имеешь в виду?

— Проститутки, — пояснил Крейг.

— Девчонки, что ложат ихние визитки в телефонных будках, — добавил Эд.

— Ах, эти, ну да.

— Вот именно. Попробуй-ка найти здесь шлюшку, говорящую по-английски.

— Конечно, — кивнул я, — Теперь они все из Восточной Европы или еще откуда-нибудь, да?

— Рабыни, — повторил Крейг, — Отбирают у них паспорта, говорят, что они обязаны отработать какой-то нелепый долг. Девушки думают, что, когда с ним разделаются, смогут начать работать на себя и посылать деньги домой, но у них никогда ничего подобного не выходит, — Он покивал и добавил: — Я где-то об этом читал. Кажется, в «Обсервере».

— И в полицию, небось, не обратишься, — отметил я, — Их же просто вышлют или посадят в спецприемник какой-ни-будь.

— А уж с их семьями на родине тогда просто абзац. — Эд щелкнул пальцами, — Скорее всего, твой мистер Мерриэл приложил руку и к этому. Он и его ребята-албанцы.

— Кто? — озадаченно переспросил Крейг.

Внезапным приступом паранойя напомнила о себе, и я сделал рукой неопределенный жест, будто беспечно отмахиваюсь от сказанного.

— Опа! — воскликнул Эд, подхватывая сбитый мной стакан прежде, чем тот успел долететь до пола, — Ничё, он и так был почти пуст.

— Извини, — проговорил я. И, обращаясь к Крейгу, с лица которого не сходило озадаченное выражение, добавил: — Э-э-э… ну да… в общем, все это слишком непросто, — после чего вновь повернулся к Эду.

— Скажи, Эд, ты веришь во что-нибудь?

— Верю, брат, что пришло время пропустить ишшо по одной.

— Ничего подобного. Вовсе нет. Я не сказал и половины того, что мне приписывают.

— Ладно. Тогда расскажите, чего именно вы наговорили.

— Я выложил им три мысли. Две из них — простые и бесспорные аспекты безопасности дорожного движения. Во-первых: сколь ни достойным и цивилизованным городом является Париж, все же со стороны его властей было преступным легкомыслием не установить на таком участке дороги защитное ограждение перед массивными железобетонными пилонами. Они, по сути, так же опасны, как если бы на их месте стояли огромные стальные пики, обращенные навстречу потоку машин. Во-вторых: коли уж ты взрослая женщина, отдающая себе отчет в том, что делаешь, мать двоих детей и кумир миллионов, то тебе и следует вести себя как человеку разумному, то есть застегивать долбаный ремень безопасности, причем всякий раз, когда садишься в машину, а тем более когда имеешь основания полагать, что тебя повезут с ветерком — даже если сразу не удалось заметить, что водитель слегка пьян. И наконец, в-третьих, с чем, собственно, и связана главная проблема: дело в том, что моя-то совесть чиста. А вот те, которые стояли в толпе, собравшейся поглазеть на траурную процессию, те, кто бросал цветы на катафалк, они-то, считающие, будто главными виновниками являются фотографы, гнавшиеся за принцессиным «мерсом» на мотоциклах, вот они-то должны бы чувствовать себя настоящими лицемерами, потому как из-за них она и погибла, если следовать их же логике.

— Да ну. Как это?

— Так вот: отчего именно папарацци дежурили допоздна у того парижского отеля? Понятно, из-за того, что фотографии, которые могли быть там сделаны, представляли бы некую ценность. А почему так? Да потому, что газеты отвалили бы кучу денег. Но почему бы они это сделали? Ясно как божий день: газеты и журналы с такими фотографиями хорошо раскупаются… Моя точка зрения такова: если кто-нибудь из тех, кто винит одних только папарацци — а я, можете мне поверить, вовсе не питаю особенной любви к людям подобной профессии… так вот, если кто из них когда-либо покупал газеты, где регулярно появляются фотографии членов королевской семьи вообще и фотографии принцессы Ди в частности, а в особенности если он изменял привычной для себя газете или покупал в дополнение к ней еще одну лишь на том основании, что в ней имелась или могла иметься фотография Дианы, то вот он-то как раз и должен винить в ее гибели самого себя, ведь именно его любопытство и его поклонение, его тяга к великосветским сплетням и его деньги погнали фотографов кдверям отеля «Риц» и заставили там дежурить, а потом отправили их в погоню за черным «мерсом», которая закончилась тем, что автомобиль превратился в груду металла, столкнувшись с железобетонным пилоном в подземном тоннеле, а три находившихся в нем человека погибли. Лично я вообще республиканец и вовсе…

— Да? Типа, член ИРА? Ирландской республиканской армии?

— Нет, ну их к черту, этих гребаных террористов. Я хочу сказать, что я за республику, а не за монархию. Лично ничего против королевы и остальных… но все-таки… мне бы хотелось, чтобы с монархией как формой правления было покончено. И я, во-первых, не стал бы покупать такие дерьмовые газеты, как «Сан», «Мейл» или «Экспресс», а во-вторых, если у меня когда и появилось бы такое дурацкое искушение, оно сильно уменьшилось бы, увидь я на обложке фотографию принцессы Ди. Так что я ее убивать не помогал. Что же касается всех тех, кто мог меня тогда слушать, я хотел бы их спросить: а как насчет вас?

— Понятно.

— Да неужели?

— Итак, вас уволили. Вот засада-то.

Я пожал плечами:

— Газеты, наверное, были недовольны. Лично мне кажется, что «Экспресс» и «Мейл» просто обиделись, когда их назвали таблоидами.

— Но вам кажется и еще кое-что, ага?

— Ага, кажется.

— Вы, похоже, надо мной насмехаетесь. Вы ужасны.

— Разве?

— Я ваша большая поклонница. Нечего меня оскорблять. Я думала, у меня хорошо получается.

— Ну и ну. Так вы, значит, думали, у вас хорошо получается?

— А разве нет?

Я окинул ее взглядом.

— А вы смешная.

— Серьезно?

— Абсолютно серьезно. Хотите еще выпить?

— Можно. Только вы не вставайте. Я принесу сама. Ато вы так до сих пор ни разу и не позволили мне заплатить. Так что теперь мой черед. Пожалуйста.

— Ну, раз уж вы так хотите, Рейни, пусть будет по-вашему.

— Да, хочу. То же самое?

— Пожалуй.

— Не уходите, — проговорила Рейни, тронув меня за руку.

За последний час она проделала так несколько раз. И мне это понравилось.

— Ладно уж, — отозвался я.

Рейни вылезла из-за стола, и вскоре я уже видел, как ее хрупкая фигурка ввинчивается в толпу, окружившую стойку бара. Фил наклонился вперед, поближе ко мне, и проговорил:

— Похоже, ты на верном пути, приятель.

— Похоже, так и есть, — согласился я, — Кто бы подумал!

Мне пришло в голову, что это все из-за выпивки. Последняя порция виски была явно лишней. Ошибка.

Я повернулся к Филу:

— Можно твоей воды?

— Ага. Пей на здоровье.

Я отхлебнул из его бутылки «Эвиана».

Мы сидели в «Крути», что на Шефтсбери-авеню, — просторном питейном комплексе с кондиционерами, эдаком парадизе третьего поколения, из числа тех, что призваны ублажать взыскательных клубных завсегдатаев, дабы искушение провести вечерок дома неизменно уступало желанию отправиться в бар типа ВВС — для Выглядящих Весьма Старыми, в него со временем превращаются бары типа для ВВП, то есть Выглядящих Весьма Прибабахнутыми.

Мы с Филом сидели в уединенной нише, каких в баре «Ретокс», расположенном на втором, «теплом» уровне, было несколько. Из танцевального зала, этажом выше доносилось мерное уханье далекой музыки, но это только если прислушаться. Чувствовалось, что там «жарят» вовсю. Внизу, на «прохладном» уровне, музыка предполагалась тихая и расслабляющая, так что если какие звуки и доносились оттуда, то разве что очень похожие на тишину. Ну, может, раздастся нечто, похожее на звук лопнувшего мыльного пузыря, отмечая уход из сего бренного мира еще одной спекшейся мозговой клетки.

Наверху вам едва ли удалось бы расслышать, что орет в ваше ухо человек, склонившийся вплотную. Внизу считалось неприличным говорить иначе как шепотом. Здесь же музыка играла нормальная, вполне позволяющая вести разговор. Мне подумалось, что я, видимо, начинаю стареть, раз чувствую себя в подобной атмосфере более комфортно. Так, наверно, и есть. Но, вообще-то, где, как не тут, можно встретить такую классную телку, как эта Рейни! Черт побери!

Спокойствие, проговорил я себе, только спокойствие. И сделал несколько глубоких вдохов.

— В последнее время я превратился в какого-то плейбоя, — сказал я Филу, качая головой.

Во-первых, Джоу, затем Селия… Ну да, Селия; правда, та проходит по совсем другому разряду, она сама целый мир; жаль только, что вижу ее так редко… Что-то я сбился. Начну-ка сначала. Джоу, Селия… Ах да, та аргентинка из Брайтона; потом еще одна или две, Таня… нет, с Таней все… Так, считаем дальше… с Эйми тоже зеленый свет, захоти я продолжить… и… вот теперь эта Рейни. Девчонка чудо, просто отпад, выговор прямиком со Слоун-сквер[70 - Фешенебельный район Лондона, с которым в 1980-е гг. ассоциировался определенный типаж девушек из высшего общества — т. н. слоуни или слоуни-рейнджеры; классический представитель — Диана Спенсер, будущая принцесса Диана. ], а к тому же, кажется, она запала на меня! Ох, Лондон, я прямо-таки влюблен в него. Влюблен в каждую частичку моей славы, по нему рассеянной.

— Ей-ей превратился, — добавил я, прерывая молчание.

— Да уж, — кивнул Фил с умным видом, — Праю, не знаю, что они в тебе находят.

— И я тоже, — подхватил я.

Отпив из стакана воды, я принялся разглядывать пол у себя под ногами. Паркет в «Ретоксе» был из какого-то по-скандинавски блондинистого дерева. Наверно, если пролить на него виски, звук будет, словно кто-то ссыт. Эге! Когда Рейни протискивалась мимо нас, выбираясь из-за стола, пиджак Фила свалился на пол. Чудесно. Я поддел его ногой и затолкал поглубже под стул, когда убедился, что мой приятель смотрит в другую сторону.

— Вот, пожалуйста, — проговорила Рейни, ставя передо мной виски. Ага, дюйная порция, — А для вас я принесла еще воды, э-э-э… Пол?

— Фил, — процедил Фил.

— Да, конечно. Простите меня, Фил.

Рейни улыбнулась, глядя в мою сторону, и подняла бокал. Похоже, в нем находился джин с тоником. Я поднял свой.

— Тяпнули, — произнесла Рейни и выпила залпом.

Я поднес виски ко рту и сделал вид, будто пью, но это был лишь спектакль: я ограничился вдыханием аромата, губы оставались плотно сжаты. Я так зациклился на этом спектакле, что, на случай если Рейни следит, как я пью, даже кадыком подергал, будто глотаю. Затем поставил бокал на стол, плотно обхватив ладонью: пускай то, что уровень в нем не понизился, не бросится в глаза.

— Чудесно. Попахивает торфом. Явно с Айлы.

— Ага, — ответила Рейни. — В точку.

На ней были кожаные брючки в обтяжку, двухслойная блуза из белого и розового шифона и чуть-чуть затемненные очки какого-то палевого оттенка, что делало ее немного похожей на Анастейшу[71 - Anastacia Lyn Newkirk (p. 1968) — американская певица и автор-исполнитель, гораздо более популярная в Европе, Азии и т. д., чем в США. ]. Слегка за двадцать, и в талии столько же[72 - В дюймах, конечно. ]. А еще просто умопомрачительные скулы и линия подбородка, словно у Дэвида Култхарда[73 - Дэвид Култхард (р. 1971) — шотландский автогонщик. ], только, разумеется, помягче. Соски довольно явственно просматривались через шифон — теперь что, подобное опять начало входить в моду? Я присмотрелся — и что-то в ее обнаженных плечах неуловимо напомнило мне о Селии. Волосы у Рейни были белокурые, густые, и ей приходилось все время убирать их с лица.

— А что, Рейни, — проговорил Фил, — доводилось тебе прыгать в Ламанче с парашютом? — И он глупо захихикал, переводя взгляд с нее на меня.

Мне показалось, он пьян не меньше моего, как минимум. Начали мы в пабе рядом с радиостанцией, после него перебрались в «Граучо», затем в «Сохо-Хаус» и закончили тем, что очутились здесь; по пути мы теряли коллег, откалывавшихся от нашей компании под ничтожными предлогами типа назначенные свидания, необходимость перекусить, чада и домочадцы; в общем, всякая дребедень. У меня осталось смутное впечатление, будто мы за это время славно поболтали о нашей передаче и что мне накидали кучу полезных идей, но я, хоть убей, не мог вспомнить ни одной. К счастью, такое обычно удавалось Филу, он даже успевал сделать своим убористым почерком какие-то микроскопические записи в блокнотике, озаглавленном «Полезные мысли», который вечно таскал с собой.

Дело было в пятницу, так что никакой передачи на следующий день — деток отпустили потусоваться в песочнице, йо-хо-хо. Джоу со своими подопечными из «Аддикты» улетела на выходные в Стокгольм и Хельсинки. Вдобавок прошло уже три недели с тех пор, как я в последний раз виделся с Селией, и я надеялся, что сразу после передачи в студию заявится курьер с пакетом, сопровождаемый звонком на мой мобильник от анонимного абонента, — если уж на то пошло, и всю передачу, и весь нынешний день с того самого момента, когда проснулся, а если быть честным, то и всю прошедшую неделю я только и делал, что ждал, когда смогу расписаться на квитанции, протянутой мне курьером в мотоциклетном шлеме: пакет получен не вскрытым, в хорошем состоянии, поставьте тут подпись, теперь напишите фамилию печатными буквами, вот здесь укажите время… Ничего не произошло, пустота.

И я решил, что самое время ударить по печени.

— Простите? — переспросила девушка.

Фил пьяно махнул рукой:

— Это я так. Не обращайте внимания.

— Ясно, — ответила Рейни и, как мне показалось, посмотрела на моего режиссера недобрым взглядом; пожалуй, слегка нахальным.

А ведь этот парень был одним из моих лучших друзей и, кстати, замечательный режиссер. Что это она о себе возомнила, глядя на него с таким выражением, словно говоря: а пошел ты куда подальше? Как осмелилась? Какое имела право? Ведь Фил заслуживает уважения, как никто другой. Пока она отвлеклась на него, я воспользовался предоставившейся возможностью и выплеснул добрую половину своего виски на пиджак Фила, затем поднес стакан к губам и, когда она переключила внимание на меня и на ее лице вновь появилась улыбка, сделал вид, будто пью — ну, опять повторил весь тот спектакль с глотательными движениями и дергающимся кадыком. Рейни поднесла свой бокал к моему, и мы снова чокнулись. Тут мне показалось, что до меня дошел запах виски, испаряющийся с темной поверхности старого, но, к счастью, до сих пор модного пиджака Фила. Прекрасная модель, от самого Пола Смита. Я принялся совершать стаканом быстрые круговые движения, закручивая виски в маленький водоворот. Рейни наблюдала.

— Хочешь меня напоить? — спросил я по-бурлескному, с реверсом гендерных ролей.

Рейни слегка приопустила ресницы и заерзала на сиденье, пододвигаясь все ближе и ближе ко мне, пока я не ощутил через рубашку тепло ее тела.

— Я хочу, чтобы ты поехал ко мне домой, — шепнула она.

— Ха! — со смехом воскликнул я, хлопнув себя по бедру, — Так ты отправишься на бал, Золушка!

Фил не то похрапывал, не то посмеивался по другую сторону от меня. Рейни метнула в него злобный взгляд. Я ухватил ее за подбородок и приблизил ее губы к своим, но она взяла меня за локоть и отвела мою руку в сторону.

— Допивай виски и пойдем. Хорошо?

К тому времени мне удалось избавиться почти от всего виски, что она принесла, и теперь я благополучно мог выпить остаток, там ведь совсем на донышке, какая разница, но забава начала превращаться уже в нечто среднее между игрой и делом чести, а потому я дал себе слово не уходить, пока не избавлюсь от всей выпивки до последней капли; так что, посмотрев куда-то вдаль поверх ее сияющих белокурых волос, я ответил:

— Хорошо… Черт возьми, неужто там Гай Ричи с Мадонной?

Она оглянулась. Я вылил последний глоток виски на пиджак Фила и встал, как раз опуская стакан, словно только что пил из него, когда Рейни вновь на меня посмотрела.

— Кажется, обознался, — солгал я, но при этом почувствовал себя прямо-таки великолепно.

Перспектива переспать с новой девицей, особенно с такой красоткой, как Рейни, сама по себе трезвила не на шутку. И все-таки я еще пошатывался, когда мы выбирались из нашего закутка.

— Ну я пойду, Фил.

— Отлично. Счастливо тебе развлечься, — ответил он.

— Так я и сделаю. Береги себя.

— Ты тоже не забывай о мерах предосторожности. — Тут он хихикнул.

— Увидимся в понедельник.

— Мне нужно заскочить в туалет, — сказала Рейни, когда мы пробирались через толпу.

— Встретимся в раздевалке.

Пару минут я занимался тем, что кокетничал на первом этаже с девушкой-гардеробщицей. В отличие от Фила я имел обычай расставаться с пиджаком уже при входе в подобные места. Правда, у меня не было привычки превращать его в мужской вариант дамской сумочки, набивая карманы всякой крайне нужной дребеденью.

— Готов? — спросила Рейни, передавая девушке номерок.

— Вполне, — ответил я.

Рейни позволила цомочь ей надеть плащ-накидку афганского типа, которую я счел скорее гримасой ретромоды, нежели тонким намеком на геополитику. Девушка повернулась ко мне и странно посмотрела, переводя взгляд с одного зрачка на другой. Мне понравилось, что мое состояние изучают столь тщательно, в этом было нечто сексуальное. Рейни не дала гардеробщице на чай, но я сделал вид, что этого не заметил. Зато привалился к ней, и она позволила поцеловать себя в губы, однако не взасос. Потом оттолкнула меня и, взглянув на гардеробщицу, проговорила:

— Пошли.

На улице дождило. Я кивнул вышибалам, и те, улыбнувшись, ответили тем же. Я был почти уверен, что знаю, как их зовут, но все-таки не вполне, а перевирать имена вышибал даже еще хуже, чем приветствовать их молча. Я стоял, глазея на струи дождя и с шумом проносящиеся автомобили, фары которых пробивали в темноте тоннели, искрящиеся алмазными брызгами.

— Идет дождь, Рейни, — проговорил я.

— Ага, — согласилась она.

Да, Кеннет, сказал я себе, можно подумать, она слышит эту шуточку впервые в жизни[74 - Имя девушки созвучно английскому слову rain — дождь. ]. Рейни посмотрела в другой конец улицы.

— Вечером пятницы под дождем, — авторитетно заявил я, — единственный шанс раздобыть такси — это дождаться, когда кто-нибудь здесь высадится. Лично я вызываюсь отважно броситься наперерез, как только машина станет притормаживать.

— Ладно.

— А еще можно вызвать, — продолжил я после не слишком продолжительной борьбы с застежкой висящего на поясе футляра, в котором находился мобильник, — Скажу, что чаевые превзойдут все ожидания, — И я склонился над своей миниатюрной «моторолой», когда мне наконец удалось ее раскрыть, — Только, бога ради, ни слова о карри, — пробормотал я, прикрыв один глаз, чтобы лучше видеть дисплей.

Рейни обернулась ко мне и положила руку поверх моей, в которой я держал телефон.

— Погоди, не нужно. Такси уже на подходе.

Черный кеб действительно подруливал к тротуару.

— Слава богу… — проговорил я, убирая трубку, — Хотя нет, шофер только что погасил огонек.

Но Рейни уже тащила меня под руку через мостовую к остановившемуся такси.

— Это я ему помахала.

— Прекрасная работа, Рейни, — пробормотал я, пытаясь ухватиться за ручку на дверце, но промахнулся.

Дверь открыла она, но я настоял на том, что буду придерживать дверь, пока Рейни садится. Затем сам залез внутрь, ударившись при этом головой.

— Ой!

— Не очень больно?

— Порядок. — И я принялся искать ремень безопасности. — А ведь это хорошее предзнаменование, Рейни. — Тут я привстал, чтобы ухватиться за нащупанный наконец ремень.

— И то правда.

— Так быстро поймать такси в пятницу, да еще в дождь! Ты просто чудо. Верно, на нас божье благословение.

— Ага.

Кеб влился в поток транспорта, движущийся в северо-во-сточном направлении. Мне наконец-то удалось накинуть и пристегнуть ремень. На свой ремень Рейни даже внимания не обратила. Я принялся читать ей нотацию о крайней нежелательности подобного отношения к безопасности, особенно в свете случившегося с принцессой Ди, но девушка лишь странновато на меня посмотрела, и до меня дошло: помимо того что ремень не дает вам вылететь через ветровое стекло при лобовом столкновении и переломать руки-ноги, он еще мешает обниматься и целоваться. Полная безопасность. Мне стало самому за себя страшно. Ведь знал же я об этом прежде, но позабыл.

— Твоя правда, — согласился я с ней, хотя она ничего не сказала. И отстегнул ремень. — Буду с тобой солидарен, сестра, — И заерзал на сиденье, пододвигаясь к ней поближе.

Я перехватил взгляд шофера, подсматривающего за нами в зеркало заднего вида. Зажатая в угол, Рейни позволила себя обнять. И мои губы прильнули к ее губам. На сей раз они чуть-чуть приоткрылись. Я дал рукам волю и полез под ее афганскую накидку.

— Может, вам все-таки пристегнуться, а? — посоветовал шофер.

В этом старом кебе ему приходилось с нами общаться через форточку в прозрачной перегородке, отделяющей водителя от пассажиров, а не с помощью переговорного устройства, как в новых моделях.

Рейни меня оттолкнула.

— Да, наверно, стоит, — проговорила она, как мне показалось, с явною неохотой.

— Вот видишь? — Я погрозил ей пальцем.

Затем снова принялся нащупывать ремень. Рейни посмотрела на меня и пристегнула свой.

— Вот он, — проговорила она, помогая мне справиться с поисками.

— Спасибо, — Я откинулся на спинку сиденья и прикрыл веки.

— Почему бы тебе не вздремнуть? — предложила Рейни.

Я открыл глаза и взглянул на нее.

— Нет, я не устал. Далеко ехать?

— Да, еще порядочно.

Она посмотрела на водителя, затем наклонилась ко мне и шепнула:

— Отдохни немного. Тебе скоро понадобится много сил.

Она вновь одарила меня взглядом из-под полуприподнятых, словно налитых свинцом ресниц и погладила мою руку — как мне показалось, чрезвычайно чувственно. Я улыбнулся, понадеявшись, что улыбка не вышла чересчур уж похотливой, и откинулся назад, вновь опустив веки.

— Если начну сопеть, то знай, это я притворяюсь. Храп как постмодернистская ирония. Ладно?

— Ага, не беспокойся.

Такси тащилось по улицам, скрежеща и громыхая, пробиваясь через ночные транспортные потоки. Издаваемые им звуки напомнили мне о моей Ленди. Это позволило расслабиться. Дождь не прекращался. Звук вылетающих из-под колес брызг действовал успокаивающе. В кебе было тепло. Вспомнились жаркие и затемненные апартаменты отелей. Я сделал глубокий вдох. Собственно, почему бы и нет? Немного вздремнуть не помешает. Небольшой отдых глазам. С другой стороны, мне вовсе не хотелось отключиться, начать храпеть, или пускать слюни, или вообще выглядеть вульгарно и неприятно; так что, пожалуй, то была не такая уж хорошая идея.

Прошло какое-то время. Мужской голос тихо спросил:

— Ну как тот, спекся?

— Похоже, что да, — ответила Рейни. Во всяком случае, я так подумал, что говорит она, ибо голос ее звучал совсем по-другому, — Мы как, подъезжаем?

— Еще пяток минут.

И я подумал, не открывая глаз и по-прежнему уткнувшись подбородком в фудь, что все это очень странно. Неужели я все-таки отключился? Похоже, лишь чуточку. Но почему Рейни спросила шофера, сколько осталось ехать? Разве она сама не знает дорогу к себе домой? Может, она недавно сменила квартиру… Но что имел в виду таксист, спросив: «Ну как тот, спекся?»

— Проверь, точно ли он в отключке. Слышь, киска?

Проверь, точно ли он в отключке? Что за чертовщина? О чем это он? Я ощутил, как чужая рука коснулась моей, затем почувствовал щипок. Я не отреагировал.

— Кен? Кен?! — позвала Рейни довольно громко. Я не отвечал. Но сердце мое стало биться быстрей и быстрей. Потом она констатировала: — Спекся.

— Отлично.

Что происходит? Какого черта? И вообще, где мы едем? Говорила ли она шоферу адрес, когда мы садились? Раньше я полагал, что Рейни сказала ему адрес, когда я залезал в машину; тогда я так сильно ударился головой о крышу такси, что мог не обратить внимания, как она это делает, но, если вдуматься, имелось ли у нее для этого достаточно времени? Разве не услышал бы я хоть чего-нибудь? Но я ничего не мог вспомнить. Господи, надо же было так надраться! Немудрено, что подобные вещи не смогли удержаться у меня в памяти. Но ведь опять же, как нам невероятно повезло с такси… Оно появилось буквально вдруг, просто подкатило — и все, да еще в дождь, в пятницу, к тому же ровно в промежуток между разъездом из театров и закрытием баров. Не где-нибудь, а на Шефтсбери-авеню. Просто возникло из ниоткуда, желтый огонек, говорящий «свободно», уже погашен, если только меня не подводят мои мутноватые воспоминания: стояло у поребрика и ждало, когда мы сядем. И Рейни вела себя так, словно высматривала его. Хотя, наверное, это естественно. Она искала глазами такси — любое такси. Но что же тогда делать со всем этим дерьмом типа «Проверь, спекся ли он» и «Да, он в отключке», — как быть с этим? Что все это могло означать? Он ждал, когда я спекусь, отключусь, потеряю сознание…

Господи Иисусе, виски! Туда что-то подмешали. Где это я слышал о какой-то дряни, которую подмешивают на свидании, чтобы изнасиловать? Не могу вспомнить. Но что-то подобное имело место. Вот и теперь. Сходится. И то, как она умоляла позволить ей купить выпивку, и как она наблюдала за мной, когда я пил виски, — вернее, когда она думала, что пью, тогда как на самом деле я боролся со смехом и поливал пиджак Фила, имитировал кадыком глотательные движения, отвлекал ее, а потом чмокал губами и только что не вытирал их о рукав: смотри, я пью виски! Видишь? Его больше нет!.. Точно! Она туда что-то подсыпала. Что за вещество применялось тогда при изнасиловании? Эвтимол? Нет, кажется, так называется какая-то зубная паста. В сегодняшний самый что ни на есть гребаный день нынешнего долбаного века мне подсыпали микки, мать его, финна, а я, мудило грешное, взял и купился. Вернее, купился бы, не реши сохранить кое-какие крохи трезвости, а все ради того, чтобы, может быть, трахнуться.

Ах, ё-моё!

Да я ж этой дряни нюхнул. Ну, виски с растворенным в нем препаратом для жертв насильников; я его вдыхал. Хотел бы я знать, насколько сильно это снадобье. Его небольшое количество могло остаться у меня на губах, когда я притворялся, что пью. Неужто я сейчас впадаю в наркотический сон? Нет. Только не я. Никогда и ни за что. Теперь я совсем проснулся и совершенно трезв — до жути, чуть не до боли. Сердце колотится так, что даже странно, почему Рейни — если только ее действительно так зовут — не чувствует и не слышит этого. Как она не видит, что меня буквально колотит, что все мое тело сотрясает крупная дрожь?

— Как ты, нормально? — спрашивает шофер.

На какую-то долю секунды меня посещает дурацкая мысль, будто он обращается ко мне. И на какой-то уже совсем микроскопический миг во мне было зародилась готовность ему ответить.

Затем девушка отвечает «да», причем так буднично, будто ей скучно.

Очень осторожно приоткрываю один глаз, левый, тот, который подальше от нее. Где мы? У меня смутное чувство, что в Ист-Энде, но я не уверен. Голова моя опущена, и, не подняв ее, многое не разглядишь. Сколько еще, по словам водителя, нам ехать? Пять минут? Да, он сказал — пять. Но как давно он это сказал? Одну минуту назад? Две? Четыре?

Я вижу, что на двери с моей стороны горит красная лампочка-индикатор, совсем рядом, у самой ручки. Она означает, что дверные замки заблокированы. Это делается автоматически, якобы для вашей безопасности, чтобы не вывалились во время движения. Хотя, скорее всего, чтобы вы раньше времени не сбежали. Так или эдак, на ходу, даже на медленном, не вырваться. Придется ждать, когда такси полностью остановится и замки разблокируются… О черт! Кеб тормозит, и я чувствую, как ладони начинают потеть в ожидании момента, когда можно будет схватиться за ручку, дернуть ее на себя и опрометью метнуться прочь… но мы уже снова набираем скорость.

Ускорение вдавливает меня в кресло, позволяя, не вызвав подозрений, откинуть голову на спинку, после чего мой полуприкрытый глаз получает куда лучший обзор. Я ощущаю на себе взгляд Рейни и начинаю посапывать. Сквозь трепещущую завесу ресниц я вижу дорогу с редкими автомобилями и приземистые домишки. Наверное, я действительно какое-то время спал. От фешенебельного Уэст-Энда, где мы выпивали, до этого места будет далековато. Поворачиваем налево, на еще более темную и безлюдную улицу. По краям ее виднеются какие-то невысокие склады и невзрачные промышленные постройки. Стены изгажены граффити. С рекламных стендов свисают обрывки старых, мокрых от дождя плакатов, трепещущие на холодном ветру. Мы заезжаем под мост, и шум мотора отражается эхом от нижней поверхности усеянных заклепками массивных черных балок.

— Почти приехали, — говорит шофер.

— Угу, — отвечает Рейни.

Такси сбрасывает скорость. Впереди более светлая и оживленная улица. Светофор.

— Как раз за этим светофором.

Загорается желтый.

— Направо.

Чудненько.

— Ну да, вон там, кажется, уже стоит Дэнни.

Загорается красный.

— Ага.

Ну, давай же, давай! Остановись на этой стороне, подальше от этого гребаного Дэнни, кем бы он ни был, и пропусти транспорт.

Кеб останавливается, двигатель громко урчит на холостых оборотах. Теперь красная лампочка рядом с ручкой двери должна мигнуть и погаснуть. Скорее. Вот она мигнула. Но не погасла. Я жду, однако дальше ничего не происходит.

Кишки сжались, изо всех пор выступил холодный пот. Это таксист! Таксисты могут заклинить автомат отключения блокировки замков. Шофер просто запер нас внутри.

Вот сволочь; теперь я пропал. Эти ребята способны сделать со мной все, что угодно. Может, мне вообще жить осталось недолго.

Свет еще красный, но путь уже практически свободен. Таксист тянет руку к рычагу переключения передач.

Я подскакиваю, как на пружине. Рейни смотрит на меня вытаращенными глазами, рот ее начинает раскрываться. Я отстегиваю ремень безопасности и что есть силы бью правой ногой в окно слева от меня. Стекло сразу разлетается вдребезги. Ощущение такое, что нога тоже. Стекло разбивается с оглушительным звоном, усеивая и всю улицу, и резиновый коврик внутри тысячами алмазных прямоугольных осколков, неярко поблескивающих в тусклом свете уличных фонарей.

Водитель оборачивается, и я вижу его испуганное лицо. Рейни хватает меня за локоть, и я делаю то, чего не делал никогда в жизни: бью женщину. Бью ее кулаком в нос, отчего голова девушки запрокидывается и ударяется о дверь, у которой та сидит.

Затем я выкарабкиваюсь через разбитое левое окно, хватаясь за верхнюю раму, спиной вниз, отталкиваясь от чего-то ногами, молотя и дрыгая ими совершенно неэстетичным образом, причем проделываю все это так быстро, что Джон By[75 - Джон Ву (р. 1946) — гонконгский постановщик экшн-фильмов, с середины 1990-х гг. работает преимущественно в Голливуде. Айн Рэнд (Алиса Зиновьевна Розенбаум, 1905–1982) — американская писательница и философ, сторонник неограниченного капитализма. ] мог бы мною гордиться. С громким уханьем приземляюсь на усеянный осколками асфальт как раз в тот момент, когда такси рвет с места. Однако сразу визжат тормоза, и оно тут же останавливается, сделав характерный нырок капотом. Перекатываюсь по битому стеклу и, вскочив на ноги, бросаюсь наутек. Позади слышатся крики, хлопают дверцы автомобиля. Издалека доносятся новые вопли, еще более громкие. Там орут двое мужчин. Затем раздается женский визг. Впереди меня широкая, почти пустынная улица. На ней припаркованы автомашины, несколько «транзитов» и «лутонов». Сворачиваю на тротуар, чтобы они оказались между мной и моими преследователями. Новый взрыв криков и воплей.

Бегу что есть мочи — так, что ветер свистит в ушах. Теперь слышу за спиной звук приближающегося автомобиля. Конец улицы совсем близок. За спиной рев двигателя, это водитель включил не ту передачу — наверное, задний ход, по ошибке. Визг шин по асфальту — нажат ручной тормоз.

Достигаю следующего перекрестка и бросаюсь на другую сторону, не обращая внимания на невесть откуда взявшийся поток транспорта, под аккомпанемент раздающихся справа и слева гудков. Перемахивая одним прыжком островок безопасности, замечаю метрах в ста очередь перед закусочной, где торгуют рыбой с картошкой. Выскакиваю на мостовую, едва не попав под почтовый фургон, которому удается остановиться в последний момент — так близко от меня, что получаю удар по руке и решетка радиатора сдирает кожу с костяшек пальцев. Я несусь к очереди, с трудом лавируя меж неспешно прогуливающихся прохожих, словно я лыжник, а они ворота на трассе слалома. Почтовый фургон едет сбоку, водитель высунулся и орет, что я гребаный псих, а также подкрепляет это свое мнение жестами. У тротуара, совсем рядом с очередью, припаркованы две машины. Пробегаю по луже и замечаю, что дождь кончился. За все той же закусочной вижу какие-то другие автомобили, стоящие у тускло освещенной двери, и окна рядом с ней, между ними висит дешевая желтая вывеска, поблескивающая на фоне выщербленной кирпичной стены белыми буквами, из которых складываются два самых прекрасных на свете слова: «Наем таксомоторов».

Я замедляю бег и, достигнув очереди, оглядываюсь назад. Погоня явно отстала, не видно ни кеба, ни бегущих людей. Одергиваю на себе пиджак, провожу ладонью по волосам и даже начинаю что-то насвистывать еще до того, как оказываюсь рядом с первой из стоящих у тротуара машин; тут я киваю — сперва парню, стоящему в пролете раскрытой двери, а потом в сторону такси.

— Ну а ты сам смотришь когда-нибудь на номер такси, в которое садишься?

— Нет, — согласился Крейг, — Кому такое придет в голову?

— Разве что Филу, — предположил я, — Звонил ему и домой, и на трубку, но на связь выходит только автоответчик.

— И все же, я думаю, — заявил Крейг, — тебе следовало бы направиться не ко мне, а в полицию.

— О чем ты говоришь, приятель; единственное, чего мне хотелось, так это поскорее смотаться.

— Да, но все-таки.

— Все-таки что? Была пятница, вечер, половина одиннадцатого. Копам в это время наверняка и так хватает работы — ну там всякие драки, скандалы, как обычно под выходные. А о чем бы я им рассказал, если бы позвонил? Что меня, кажется, пытались похитить? Что мне, кажется, подсыпали в выпивку какую-то гадость и, если угодно, сие можно проверить, взяв пиджак некоего совсем другого парня и проверив его на содержание данного препарата, если только тот еще не окончательно улетучился? Что, кажется, планировалось учинить надо мной некое неведомое насилие, в чем я, однако же, не уверен? Что я им скажу? Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это что за мною гнались. Но ведь бегать за кем-то вовсе не уголовное преступление. Черт побери, да ведь единственные по-настоящему преступные деяния совершил я сам — разбил стекло в кебе и ударил женщину по лицу. Представляешь, приятель? Я ударил женщину! Да это как раз то, без чего я надеялся благополучно прожить свою жизнь, типа как без перелома позвоночника и без возни с пеленками.

Я крепко затянулся. Хотелось бренди или чего-нибудь в том же роде, но Крейг решил, что единственное, чего мне действительно нужно, так это курнуть травки и хорошенько расслабиться.

Первой моей мыслью, когда я залез в такси и велел сидевшему за рулем парню ехать в Бэзидцон (то есть к востоку от того места, где мы находились, чтобы не пришлось возвращаться по той улице, где от меня отстала погоня), было позвонить Эйми. Она жила в Гринвиче, то есть почти неподалеку, и мое появление у нее на пороге в минуту опасности, когда за мной гонятся злодеи, могло оказаться как раз тем событием, которое растопило бы ледок наших отношений и позволило им продвинуться дальше. Возможно, подобное романтическое обстоятельство перевело бы их в следующую фазу — кто знает (в последний раз я видел ее 11 сентября, когда мы веселились на террасе у Фэй и Кулвиндера, наблюдая, как под нами на асфальте распускаются небывалые почки, пока босс не вызвал ее в офис).

Затем я вспомнил о Селии. Господи, Мерриэл! Может, за тем, что чуть было не произошло, стоит именно он…

Я понятия не имел, кому могло понадобиться похитить меня и увезти в Ист-Энд для… Бог весть для чего; но, разумеется, муж Селии являлся одним из первых подозреваемых. Какого черта я не подумал на него в первую очередь? Ведь вполне могло оказаться, что происшедшее связано с отношениями между мной и Селией. Неужто нас раскусили? Конечно, мы полагали, будто соблюдаем все мыслимые меры безопасности, но кто может поручиться?

Черт возьми. Может, воспользоваться номером ее сотового телефона, которого, правда, она мне не давала, и попытаться предупредить? Но если окажется, что эта кутерьма вовсе не связана с нею, то есть с нами, и она узнает, что я без спроса взял ее номер, ничего ей не сказав…

Да, но если все это действительно связано с нами, то, вполне вероятно, мой телефонный звонок сможет спасти ей жизнь.

— Между прочим, меня зовут Кен, — представился я водителю кеба.

То был здоровенный верзила, белый, с копной выкрашенных в рыжий цвет волос. Залезая в кеб, я предпочел пристроиться рядом с ним, а не на заднем сиденье.

— Дейви, — протянул парень руку, и я с удовольствием ее пожал.

— Дейв, у меня к тебе довольно забавная просьба.

— Выкладывай, чё такое.

— Можно, я поговорю с твоей трубки? У меня есть своя, но мне нужно позвонить с чужой. Мне это чрезвычайно важно. Я очень прошу. И добавь к счету пятерку.

— Валяй, вот она.

— Сэр, да вы просто святой.

Я вытащил свой мобильник, подвел курсор к записанному, но так ни разу и не использованному номеру Селии и набрал его на «сони», принадлежащем Дейву.

— Вызываемый вами абонент отключен…

Последовала еще пара попыток с тем же результатом. И никаких предложений воспользоваться голосовой почтой или оставить сообщение.

— Спасибо, — поблагодарил я шофера по имени Дейв и вручил ему его телефон. — Вечно не могу ни до кого дозвониться. — Какое-то время я пребывал в нерешительности, — Послушай, Дейв, помнишь, что я тебе сказал про пятерку? Давай это будет десятка, и если, не дай бог, вдруг позвонит женщина… вообще если кто-нибудь позвонит и, типа, начнет расспрашивать про эти звонки, скажи, что случайно набрал три раза подряд один и тот же неправильный номер, и все, или что-то в том же роде.

— «Я не был там, меня вы не видали», — ухмыляясь, пропел водитель, — Чего там, я в кабаке работал. Так часто врал по телефону, будто там нет никого из тех, кого спрашивают, что это стало, типа, моей второй натурой.

— Ага, спасибочки, — ответил я.

После чего снова попробовал дозвониться до Эйми, теперь уже со своего телефона, но ее мобильник был переключен на прием одних сообщений, а наземная телефонная линия вела исключительно к автоответчику, явно переполненному записями, судя по тому, как долго пришлось ожидать звукового сигнала, оповестившего, что теперь дошла очередь и до меня. Я сокрушенно вздохнул и позвонил Крейгу. Он сидел дома, смотрел телевизор и собирался ложиться спать.

— Значит, так, Дейв, — проговорил я. — Меняем курс…

Еще раз дозвониться до Селии я попытался из телефонной будки у дома Крейга в Хайгейте. По-прежнему безрезультатно.

— И все-таки тебе лучше сходить к копам, — опять занудил Крейг, разглядывая разложенный им на кухонном столе старый добротный «План лондонских улиц», выпущенный когда-то издательством «География»; на плане мы пытались отыскать место происшествия.

Я не сообразил выяснить телефон или название таксомоторной компании. Единственное, что я смог припомнить о недавней поездке, — это указатель к станции «Стратфорд»; когда мы ехали куда-то в сторону Эссекса, она осталась слева от нас.

— Расскажи им о своем приключении, — настаивал Крейг, — Мало ли что могло случиться.

— Что-то могло случиться, — отозвался я эхом.

— Хотя бы на тот случай, если еще что-то произойдет, копы должны быть в курсе уже сейчас, а то они все равно узнают и станут интересоваться, отчего ты им ничего не сообщил раньше. Тебе придется пойти к ним, дружище. А вдруг им удастся выяснить, на каком старом такси в последующие два дня заменят разбитое левое стекло?

— Как-то я сомневаюсь, что несостоявшееся похищение окажется в первых строках их списка первоочередных дел, а кроме того, за последние годы мне довелось высказать несколько не слишком-то лестных замечаний насчет парней в синей униформе, — заметил я. Надеюсь, без эмоций.

Меня все еще трясло; нога, которой я выбивал стекло, ныла; через день-два на ней появится первоклассный синяк. Везде что-нибудь да болело — возможно, намечалось еще несколько синяков, я не мог вспомнить об их происхождении: убегая, я был настолько возбужден, что не замечал подобных мелочей; кроме того, на ладонях и пальцах имелись порезы — в тех местах, где я хватался за раму разбитого мной стекла. Крейг вручил мне бутылек с антисептиком, кухонное полотенце, посоветовал привести себя в порядок, а потом опять заладил свое.

— В общем-то, все понятно, — согласился он, — но все равно тебе нужно написать заявление.

— А что ты имел в виду, говоря: «Мало ли что могло случиться»? О чем ты подумал?

— Не знаю. — Крейг потянулся, сидя в кресле, распрямил свою долговязую фигуру и заложил руки за голову, — Ты что, и вправду не имеешь понятия, кто были эти люди?

— Они были оба белые, из юго-восточной Англии, судя по выговору, может быть, лондонцы. Еще имелся сообщник, которого я сам не видел, по имени Дэнни. Место, куда меня везли, находилось в Ист-Энде, и водитель, по-видимому, хорошо знает весь этот район. Я бы предположил, что он настоящий таксист, сдавший экзамен на знание Лондона. Все произошло… — при этих словах я сделал неясный жест в сторону лежащей перед нами карты, — где-то там.

— Подозреваемые? Мотивы? — осведомился Крейг, ухмыляясь.

— Хватит потешаться, придурок.

— Вовсе нет, я серьезен. Вспомни о ком-нибудь, кого смог бы подозревать, и причины, по которым этот кто-то мог бы с тобой так поступить?

— О боже! Тебе как представить список моих потенциальных убийц — в алфавитном порядке или в хронологическом? За исключением близких друзей, население мира в основном состоит из тех, кто жаждет моей смерти.

— Ну, насчет исключения я не уверен.

— Пошел ты…

— Согласись, что такое заявление даже в твоих устах попахивает паранойей.

— Крейг, я просто потерял счет угрозам со мной расправиться за последние годы. И о каждой из них мы обязаны докладывать в полицейский участок. У них там для меня всегда заготовлена целая стопка бланков для заявлений с моим именем, годом рождения и прочими сведениями, для скорости дела размноженными на ксероксе. Люди, которым на радиостанции поручено вскрывать адресованные мне письма, получают надбавки за опасную работу. И я не шучу.

— Ты говорил, что это надбавки за грязную работу.

— Ну да, в основном приходят бандероли с дерьмом, а не с бомбами, но все-таки. Суть в том, что масса людей заявляет, как они хотят отправить меня на тот свет, да и то мы знаем лишь о тех, кому жутко захотелось рассказать мне об этом. Это вполне могут быть и фундаменталисты различного толка, и киллеры, нанятые корпорациями.

— Ну ты и трепач, — ухмыльнулся Крейг.

— Вот как? Да ты знаешь, что от моего трепа зависит стоимость акций крупнейших фирм? За такое дают вышку.

— Ха-ха-ха, не смеши меня. Ничегошеньки от тебя не зависит, а если и зависит, то не от тебя одного, — возразил Крейг, — Ты ведь не ведешь журналистских расследований, ты простой комментатор. Комментируешь то, что до тебя накопали другие. Если б не ты, этим занимался бы кто-то другой, например тот, кто, собственно, сам и добывает все материалы. Ну, «Частный сыщик»[76 - «Private Еуе» — британский сатирический журнал, характеризующий себя как «заноза в боку истеблишмента», публикуется с 1961 г.; на него неоднократно подавали в суд, обвиняя в клевете. ], Марк Томас…[77 - Марк Томас (р. 1963) — комик, репортер, политический активист, называющий себя анархистом-либертарианцем. ] кто еще?.. Ну, Рори Бремнер…[78 - Родрик Кит Огилви Бремнер (р. 1961) — шотландский пародист и драматург, мастер политической сатиры. ] А ведь этого «Сыщика» пытаются закрыть уже не один десяток лет. Если уж этого не смогли ни Максвелл[79 - Роберт Максвелл (Ян ЛюдвикХох, 1923–1991) — британский медиамагнат чешского происхождения. ], ни Джимми Голдсмит…[80 - Джеймс Голдсмит (1933–1997) — британский миллиардер, известный нестандартными методами ведения бизнеса; предъявил журналу «Private Еуе» 63 иска о защите чести и достоинства, но это нанесло такой ущерб его репутации, что иски были урегулированы во внесудебном порядке. ] Я хочу сказать, кому ты нужен, чтобы так стараться убить именно тебя?

— До тебя, кажется, начинает доходить? — спросил я.

— Устал! — произнес Крейг и прихлопнул рукой по подлокотнику кресла, — Весь вечер разминался австралийским красненьким.

— Ты слышал, что я говорил обо всех этих людях? В особенности, бля, о фундаменталистах?

— Фундаменталисты твою передачу не слушают.

— Аятолла Хомейни не читал «Сатанинские стихи». И что?

— Но ведь, по твоим словам, они вовсе не выглядят как фундаменталисты? Белые мужчина и женщина, да еще кто-то по имени Дэнни…

— Что да, то да. — Я ткнул в пепельницу догоревший косяк, — Конечно, они не похожи на фундаменталистов-мусульман. Однако вполне могут оказаться фундаменталиста-ми-христианами, какие-нибудь арийские ополченцы или типа того. Не все ж они только и делают, что дрочат на фотки Айн Рэнд[81 - Айн Рэнд (Алиса Зиновьевна Розенбаум, 1905-1982) — американская писательница и философ, сторонник неограниченного капитализма.] или полируют свои пистолеты где-нибудь в Южной Дакоте, — У меня все еще тряслись руки, и я попросил: — Послушай, старина, мне бы все-таки чего-нибудь выпить.

— У меня есть пакет с красным вином. «Бэнрок» сойдет?

— Если оно красное и в нем много алкоголя.

Крейг поднялся с кресла.

— Ага, в точности как твоя кровь, дружище.

— Ты грязная свинья. Мой пиджак весь провонял виски!

— Прости, я не видел, что он там лежит, — солгал я. — Он все еще у тебя? То есть, я хочу сказать, ты пока что не отдал его в стирку или еще куда, правда ведь?

— Вещдок номер один лежит у меня на кухне, в коробке с пакетами на выброс, — ответил Фил. Затем последовала пауза. Покачав головой, он продолжил: — Никак не могу поверить, что ты ударил женщину.

— В первый и последний раз! Мне, черт возьми, ничего другого не оставалось!

— Ладно, — проговорил Крейг, — Это пока, а попривыкнешь, еще и понравится.

— Понравится не больше, чем сейчас, когда приходится терпеть твои шуточки, — пробормотал я.

Утром в субботу Фил заехал за мной и Крейгом и повез нас на мою «Красу Темпля». С замиранием сердца я ждал, что мне там доведется увидеть, боялся подтверждения худших своих опасений. Фил с Крейгом знали друг друга так хорошо, что часто подтрунивали надо мной, утверждая, что им куда приятнее проводить время вдвоем, когда я не влезаю в их компанию. На сей раз они этого не сказали, но, сговорившись, заставили пообещать, что после того, как помогут мне, я должен буду утром в понедельник отправиться в полицию докладывать о происшедшем.

На барже все было на прежних местах. Ничего не тронули. Никаких отрезанных лошадиных голов на подушке, все в полном порядке. В шкафчике под лестницей у меня хранились кое-какие инструменты; порывшись в нем, я вытащил молоток, который предложил взять с собой на случай, если на нас кто-нибудь нападет, но мои приятели только стояли и качали в унисон головами — совершенно синхронно, как будто долго репетировали. Пришлось положить молоток обратно.

Мы сходили перекусить и выпить по пинте пива, после чего отправились в Ист-Энд на поиски места вчерашней забавы. В конце концов я таки его нашел. Хаггерсли-стрит, совсем недалеко от Боу-роуд, на которой находились закусочная и таксомоторная фирма. Теперь, в бледном свете лучей октябрьского солнца, и сама эта улица, и весь путь к ней выглядели совершенно не так, как ночью. Место недавнего происшествия оказалось сразу за железнодорожным мостом, у светофора, на асфальте все еще валялись осколки стекла. Я прихватил горсточку. Мы устало прогулялись туда и обратно по той части Хаггерсли-стрит, которая располагалась по другую сторону перекрестка, — она представляла собой тупичок, заканчивающийся где-то неподалеку от Девонз-роуд.

— Кажется, твои пташки упорхнули, приятель, — сказал Фил, пнув носком ботинка старую пивную банку, — Если только они сюда когда-нибудь залетали.

— Спасибо, Фил, спасибочки, — проговорил я.

В отличие от Крейга Фил отнесся куда более скептически к моему рассказу о вчерашних событиях. Возможно, потому, что видел, до какой степени я вечером напился. А может, из-за пиджака.

Поребрик на этой улице был косой и выщербленный, асфальт весь потрескался, а местами даже и раскрошился, причем до такой степени, что из-под него проглядывала допотопная булыжная мостовая; осколки от разбитых ветровых стекол хрустели под ногами, как гравий; у обочин стояли брошенные, сгоревшие автомобили с ржавыми боками и провисшей драной обивкой на потолках. С трех сторон тупичок обрамляли покосившиеся листы гофрированного железа, испещренные невразумительными граффити и увенчанные ржавыми железными уголками с протянутыми по ним рядами колючей проволоки, украшенной клочками какой-то ветоши, трепетавшими на ветру, словно молящие о пощаде затерявшиеся в равнодушном и одноцветном аду погибшие души.

Некоторые из секций ограды представляли собой грубо сляпанные ворота, на них висели грязные цепи и амбарные замки.

Крейг сложил руки в замок, я поставил ногу — Крейг заставил меня снять один ботинок, что сделало возможность сбежать в случае чего крайне проблематичной, — приподнялся и глянул поверх гофрированной створки. Моему взору предстали забетонированные площадки перед заброшенными промышленными постройками. Грузовые контейнеры. Сараи. Лужи. Штабеля деревянных поддонов. Земляные кучи. Сорняки. Снова поддоны. Вокруг ни души, даже ни одна сторожевая собака не явилась поприветствовать меня. Начал снова накрапывать дождь.

— Что-то мне совершенно не нравится это место, — сказал Фил.

— Ну как, насмотрелся? — спросил Крейг.

— Так и чувствуешь, как жизненная сила сочится через поры и улетучивается, — пробормотал Фил.

— Сейчас уже никто не носит серые носки, Кен.

— Так и есть, — ответил я, чертыхнулся и стал высвобождать рукав, зацепившийся за колючую проволоку, — Давай-ка, ребята, к чертям отсель валить.

— Это все немецкое пиво, дружище. Мы тебя от него отлучим, пока твоя грамматика опять не придет в норму.

Теперь я звонил Селии по два раза на дню из самых разных телефонных будок Центрального Лондона.

Я уже знал ее номер наизусть.

Она так ни разу и не ответила.

Вместо этого в четверг, когда я только что закруглился со своей передачей, прибыл курьер и вручил мне пакет. Тот был тонким и легким, как сама Сели, но я уже не смел и надеяться. Расписавшись в получении, я его вскрыл, и, слава всемилостивому Богу, там лежала магнитная карта-ключ.

Заиграл мой мобильник. Что-то во мне потеплело и растаяло, будто дело шло к лету, а не к зиме.

Из крохотного громкоговорителя трубки зазвучал голос Селии:

— «Олдвич», апартаменты под куполом.

— С тобой… — начал я было вопрос, но Сели уже отключилась; я опустил голову.

Телефон опять ожил.

— Что? — переспросила Сели.

— С тобой все в порядке? — прохрипел я, потому что от волнения у меня сжалось горло.

— Да, — произнесла она слегка озадаченно, — Само собой.

Я улыбнулся в разделявшее нас пространство.

— Тогда до скорой встречи.

Я не мог трахаться. Просто хотелось лежать в ее объятиях. Или самому ее обнимать. Даже не снимая одежды. Сели казалась скорей озадаченной, чем встревоженной. Но также скорей озадаченной, чем сочувствующей.

— Нет, я не запомнил номер такси, — возразил я, — разве кто обращает внимание на такие вещи?

— Я обращаю.

— Вот как? И какой же был номер того последнего, на котором…

— Сорок четыре семнадцать.

— Брось, Сели, ты шутишь!

— Вовсе нет. Я вечно забываю в машинах перчатки, шарфы, сумочки и зонтики. Как ни странно, мне всегда легче запомнить номер, чем…

— Ну ладно, ладно, — шепнул я.

— Кеннет, тебе не хочется снять с себя одежду?

— Э-э-э…

— Или с меня?

— Собственно, э-э-э…

— Думаю, нам понадобятся наркотики, — заявила Сели решительно, — К счастью, у меня есть соответствующие контакты.

И она оказалась права.

— Знаешь, чем занимается Джон, когда он не со мной и не в одной из своих заграничных поездок?

— Нет.

— Хочешь узнать?

— Не то чтобы очень.

— Занимается спелеологией.

— Чем?

— Спелеологией. Лазает по пещерам. Изучает подземный мир. В основном в Англии и в Уэльсе, но и за границей тоже.

— Это, — прошептал я, — как-то не по-гангстерски.

Мы лежали на гигантском круглом столе в одной из комнат апартаментов под куполом. Под самым куполом, действительно на самом верху отеля. Стол мы приспособили несколько поудобнее, взяв простыни и подушки из спальни и протащив их через две гостиные. В круглой комнате было множество узких, высоких окон, через которые можно было видеть мост Ватерлоо, частично Олдвич и даже Друри-лейн. Если бы нам вздумалось встать на стол, то открылся бы видна часть Стрэнда. Двенадцать чрезвычайно строгих стульев, более подходящих для какого-нибудь офиса, были расставлены вокруг огромного стола. По правде сказать, даже вся та мягкая амуниция, которую мы на него навалили, не могла сделать его вполне удобным. Кровать подошла бы гораздо больше, но Сели захотелось именно так, и здесь, и никак иначе.

— Мобильные телефоны в пещерах не работают, — произнесла она после долгого молчания.

Я задумался над ее словами. И задумался крепко.

— Может, он еще и подводным плаванием занимается?

— Да.

Я снова погрузился в размышления.

— Зачем ему понадобилась такая отговорка?

— Не знаю. Поэтому я думаю, что это, может, и не отговорка.

Мы помолчали. Затем Сели прильнула ко мне и обняла. Ей еще не удалось нагреть воздух в апартаментах до привычной для нее температуры, и она, видимо, замерзла. Я лежал рядом с ней, понемножку потел и размышлял над тем, что сказал Крейг. Ну, насчет любви.

Прошло еще какое-то время, и, уткнувшись в мое плечо, Сели прошептала:

— Так, значит, у тебя есть номер моего мобильного?

Я прикрыл глаза. Никогда мне не было так чертовски приятно держать ее в объятиях.

— Да, — пришлось мне сознаться.

Сели ничего не ответила, но немного спустя я почувствовал, как она легонько кивнула, после чего произнесла:

— Ты был осторожен. Я это ценю. Теперь понимаю, отчего ты тревожился. Я тронута. Но пожалуйста, надо еще осторожней. Номер записан в памяти твоего телефона?

— Теперь я знаю его наизусть.

— Тогда удали.

— Хорошо.

— Спасибо.

— А та девушка, она показалась тебе очень красивой?

— Очень привлекательная. Яркая такая блондинка.

Сели умолкла. Затем проговорила:

— Я ревную. Знаю, что не должна, но все равно.

— Прости.

— И ты меня.

— Ну а я испытываю ревность к твоему мужу.

— А ведь, между прочим, иногда получается, что последним, с кем я спала, оказываешься ты.

Я задумался.

— Не знаю, — сказал я наконец, — какое из двух обстоятельств можно назвать более странным: то, что это меня действительно приободрило, или то, что мы можем цепляться за подобные соломинки. Ведь дело не в сексе, Сели. На самом деле ревную я к тому, что он проводит с тобой больше времени, чем я. Ведь вы можете вести нечто вроде нормальной семейной жизни.

— Она не очень нормальна. Его часто нет дома.

— Да, но вы можете переходить улицу, держась за руки.

Последовала еще одна пауза.

— Он никогда не брал меня за руку.

— Итак, мистер Макнатт, вы сознаетесь, что ударили женщину?

— Да, хотя это произошло исключительно в порядке самообороны.

— Понятно.

— Черт! — вырвалось у меня.

Как я и предполагал, никаких результатов не последовало. Хорошо хоть, против меня не выдвинули официальных обвинений, а так копы ничего и не думали предпринимать. Во всяком случае, ни о чем подобном они не сообщили. Они даже не могли проверить пиджак Фила на предмет следов ре-гипнола: подруга, иногда навещавшая моею приятеля, сочла, что пиджак, упакованный в полиэтиленовый пакет, предназначается для химчистки, и отнесла его туда.

Ну и плевать. Я выполнил свою часть договора и доложил обо всем происшедшем в полицию, как и полагается добропорядочному гражданину.

— Может, э-э-э, ну, типа, слить эту информацию в прессу? Да?

Предложение высказала Нина Бойсерт, главный пиарщик «М аут корпорейшн» и советник сэра Джейми по особым вопросам, что бы там эта херня ни означала. Во всяком случае, я обратил внимание, что выговор у нее не столь великосветский, как у Рейни; вернее, прошу прощения, у лже-Рейни. У моей нынешней собеседницы «да» звучало больше похоже на «дук».

Но смысл от этого не менялся.

Мы все уставились на нее. Разговор происходил в ее офисе, даже побольше, чем у Дебби, старшего менеджера нашей радиостанции. Потолок не такой высокий, зато просторнее и вширь, и вглубь, много воздуха и приятный вид на Сохо-сквер. Присутствовали Дебби, Фил и главное светило корпорации по юридической части Гай Булен.

— Однако полиция настоятельно рекомендовала этого не делать, — вставил Булен.

Замечание касалось темы, закрытой, казалось бы, всего пару минут назад. Для юриста Булен выглядел каким-то уж чересчур суровым и прямолинейным; он был примерно моего возраста, высокий, подтянутый, с обветренным лицом. Крепыш, одним словом. Вид у него был, будто, попав при восхождении на гору на полпути в дождь и туман, он, мужественно сверяясь со стрелкой компаса, ведет за собой группу беспомощных ребятишек, отправившихся в поход для закалки характера. Выговор, однако, мягкий: так произносят слова в сельской местности где-нибудь неподалеку от Лондона.

— Дык, э-э-э, типа, у них своя работа, а у нас своя, верно? Мы должны поступать так, как лучше для блага корпорации.

В деловом костюме Нина выглядела просто классно: удлиненное лицо, не лишенное элегантности, отличные зубы и шелковистая кожа, коротко остриженные черные волосы. Наши охотники за головами заарканили ее для «Мауг кор-порейшн», когда она работала в одной всемирно известной фирме, занимающейся управленческим консалтингом. И при том ей еще не исполнилось тридцати.

— Можно вас звать просто Нина? — спросил я с улыбкой.

— Угу, дык, конечно.

Тогда я перестал улыбаться и перешел к делу:

— Миз Бойсерт, моя жизнь, возможно, в опасности. После того, что вы сейчас сказали, у меня сложилось впечатление, будто вы не вполне отдаете себе в этом отчет. Я прошу помощи у коллег по работе и у фирмы, на которую работаю. Так что немедленно…

Именно это «немедленно» заставило моего приятеля и режиссера кинуться на амбразуру. Вообще-то я намеревался продолжить: «…кончай, гребаная ты сука, вякать о своей корпорации; ну ее к чертовой матери вместе с держателями акций и сэром Джейми в придачу; ведь это меня умыкнули посреди ночи в дебри Ист-Энда и собирались хер знает что со мной там сделать, так что давайте поступать так, как лучше для моего блага…» Но я сдержался и высказался значительно короче и, полагаю, вежливее, хотя в обращении к собеседнице по фамилии прозвучало, возможно, несколько больше сарказма, чем это было необходимо.

— Думаю, Фил прав, — отозвался Булен на слова Фила (которые я пропустил мимо ушей, продолжая испепелять взглядом миз Благо Корпорации). — Это юридический вопрос, и тут нам не следует перечить полиции.

— Угу, э-э-э, но я, типа, все-таки, думаю: как же насчет паблисити? Я хочу сказать, эго же сенсация, дык? Я так и вижу первую полосу газеты «Стэндард» с заголовком «Дилжей в аду: жизнь висит на волоске». Ну и фотография, разумеется. Что-нибудь в этом роде, угу? Это грандиозно! Такое нельзя упускать, задарма тебе, что и за деньги не купишь.

Повисло неловкое молчание.

— Вы это на полном серьезе, черт вас дери? — проговорил я.

— Послушай, Кен! — быстро воскликнул Фил, вскакивая с места и хлопая меня по плечу, — Тебе сильно досталось за последние пару дней. Так что тебе лучше пойти отдохнуть. Я тут сам за всем прослежу. Давай встретимся в «Ветви» примерно через полчасика. Лады?

И он принялся подавать мне знаки, поднимая и опуская брови. Гай Булен слегка кивнул, и на его лице изобразилось нечто среднее между улыбкой и гримасой. Дебби уставилась в пол.

— Какая чудесная мысль! — Я встал и окинул взглядом их всех, — Прошу меня извинить.

Уже у порога я услышал грудной женский голос:

— Кажется, э-э-э, кто-то что-то сказал, дык?

— Молодец, — произнес Фил, чокаясь со мной, когда мы вечером того же дня сидели в клубе «Граучо» на этаже с бильярдными, примостившись там в укромном уголке за столиком с голубой табличкой «Заказано», — Ты сообщил в полицию о том, что случилось, и, к вящему моему удивлению, не сказал Нине Бойсерт всего, что ты о ней думаешь. Горжусь тобой.

— Спасибо тебе, бля, огромное. Мне причитается значок или что-нибудь в этом роде?

— Распоряжусь, и к завтрашнему же утру отчеканят памятную медаль.

— Слушай, тебе удалось заткнуть ее гребаную пасть, когда снова зашел разговор о сливе информации, или ты попросту выкинул эту поганую сучку из ее гребаного окна?

— Это было бы оптимально, — кивнул Фил. — Но хватило того, что мы с Буленом пообещали подать в отставку, если она не уймется. А к тому же мне удалось ввернуть пару слов о твоем личном знакомстве с сэром Джейми, так что у нее могло сложиться впечатление, будто, если тебе что не понравится, ты сможешь ему наябедничать во время вашей ближайшей партии в поло.

Я покачал головой, уже не вполне трезвой:

— Готов спорить, она все равно организует утечку.

— Вот уж не знаю. Не хотелось бы накаркать. Но, случись такое, я бы не особенно удивился. Никогда еще не встречал таких упертых, да еще способных мыслить исключительно с точки зрения бухгалтерских таблиц.

— Ну и наплевать. Все в задницу. И ее туда же.

— Гм… только, чур, ты первый.

— Слушай, Фил, можно я у тебя заночую?

— А как Джоу? Снова уехала?

— Ну да. Терпеть не могу спать на барже один.

— Нет, сегодня нельзя. Извини.

— Да ладно, будет тебе.

— Нет, это отпадает.

— Я в опасности! Не бросай меня!

— Заночуешь у Крейга.

— У него в эти выходные гостит Никки.

— Ну и что?

— Их это не устроит.

— Тогда сними номер в гостинице.

— А это не устроит меня. Видишь ли…

— Что…

— Нет, это я так. Ну пожалуйста, Фил, позволь мне остаться. Разреши.

— Сегодня никак нельзя. А кроме того, ты, наверно, уже в безопасности. Ведь они понимают, что теперь ты будешь настороже.

— Вот я и пытаюсь быть как можно более настороже, черт побери! Потому и прошу меня приютить!

— Нет.

— Ну пожалуйста.

— Нельзя.

— Ну почему нельзя?

— У меня остается на ночь подруга.

— Та самая чистюля, которая уволокла пиджак в химчистку?

— А как насчет Эда?

— Он в отъезде.

— Ах да. Совсем забыл. «Уинсомовские» телевизионщики опять звонили. Как раз перед тем, как мы стали расходиться.

— Те, которые звали меня на «Горячие новости»?

— Да. Затея с этим отрицателем холокоста снова актуальна. Запись назначена на вторую или третью неделю декабря, хотя это еще не окончательно.

— Неокончательно. Да уж. Понятно. Но не уходи от темы. Ну давай же. Позволь переночевать. Вы меня даже не услышите. Никто и не догадается, что я там.

— Нет. Переночуй в гостинице или возвращайся на баржу.

— Слушай, приятель, я ведь напуган, чертовски напуган, понимаешь?

— Что ж, такое иногда случается. Нужно перебороть страх.

— Я не хочу ничего перебарывать, слышишь ты, чертов хрен? Я хочу жить!

— И тем не менее.

— Я подумываю о том, чтобы попросить Эда добыть мне ствол.

— О, ради бога…


Глава 6

«Око Лондона»


— Нет, дружище, сожалею, но никак нельзя.

— Ну пожалуйста, Эд!

— Нет. Это дурная идея, Кен. Нечего было даже просить. Давай позабудем, что ты это спрашивал. Смотри лучше, какой вид.

Со вздохом я прислонился спиной к выгнутой стеклянной стенке гондолы. Мы находились на гигантском колесе обозрения «Око Лондона»[82 - London Eye — самое большое в мире колесо обозрения (высота 135 м), открыто в 2000 г. на южном берегу Темзы у Вестминстерского моста; 32 кабинки вмещают до 800 посетителей. В хорошую погоду видимость составляет до 40 км. ], в одной из его больших яйцевидных кабин, совершающих за сорок минут один оборот. Наша гондола прошла уже две трети пути и теперь медленно снижалась. День выдался яркий, солнечный — настолько, насколько это возможно в конце ноября, — и воздух был чистый, прозрачный. Присутствовали большинство бесчисленных родичей Эда, они хохотали, показывали во все стороны пальцами и вообще развлекались напропалую. Эд оплатил всю гондолу, чтобы не было посторонних. Я и служитель в униформе оказались единственными белыми на борту.

Когда мы начали подниматься, мной овладела тревога: внезапно пришло в голову, что колесо обозрения представляет собой превосходную мишень для атаки террористов. Поддерживающие его сбоку гигантские длинные ноги-штанги — очень похожие, как мне подумалось, на марширующие молоты из «Стены»[83 - Имеются в виду анимационные эпизоды Джеральда Скарфа из выпушенной Аланом Паркером в 1982 г. экранизации двойного альбома Pink Floyd «The Wail» (1979). ] — упирались в твердую землю где-то поблизости от старого здания, в котором прежде размещался Совет Большого Лондона. Они, а также поддерживающие их тросы и тяги вдруг показались мне чудовищно уязвимыми. Господи, подумал я, стоит заложить вон туда бомбу помощнее, и взрыв завалит всю конструкцию в Темзу, через мост от Вестминстера… Но теперь, когда мы опустились уже достаточно низко, моя атипичная паранойя стала понемногу проходить, излеченная пейзажем, начавшим обретать привычную плоскоту. Ниже по течению башни-опоры строящегося Хангерфордского моста, высокие и белые, как бы повторяли основные конструктивные элементы колеса обозрения.

Эд только что возвратился из Японии, где занимался своим диджейством, и сегодня выдалась первая возможность потолковать с ним. Для того чтобы отвести его хоть ненадолго в сторонку, мне понадобилось добрых минут двадцать пять — и все это время мы проплывали мимо самых красивых пейзажей, открывавшихся только в верхней части орбиты.

— Ты дал бы мне ствол, если б я был черным?

— Чё-ё-ё? — протянул Эд громко, словно не мог поверить в услышанное.

Несколько его родичей обернулись и посмотрели на нас, но не более: похоже, мы с Эдом дали понять, что хотим переговорить без посторонних ушей. Эд продолжил, но гораздо тише:

— Прикинь сам, что ты сказал, Кен, браток! Это ж какая-то хрень!

Я покачал головой, похлопал его по плечу и сел, наклонившись вперед и обхватив руками голову.

— Ну, извини, — сказал я со вдохом, — извини, Эд. И правда хрень. Я…

— Слушай, браток, я сам понимаю, что тебе здорово все это вкатило. Не надо себя виноватить. — Эд наклонился так, что его голова оказалась вровень с моей, теперь он мог говорить еще тише: — Но пушка не решит твоих проблем. Только добавит новых. Скорее всего.

— Так она ж только для самообороны, — пробормотал я извиняющимся тоном.

Но на самом деле сдался. Понял, что его не переубедишь. Хуже того, я знал, что он, наверное, прав.

— Э, дружок, вечно все так говорят.

— Но ты ведь не станешь отрицать, что знаешь людей, которые смогли бы достать мне такую штуку, правда?

— Конечно не стану. Но послушай, Кен, — мотнул Эд головой на собравшихся в кабине родичей, — глянь на эту тол-пень.

Я обвел их взглядом. Это были счастливые люди, одетые в одежду ярких тонов, в основном женщины, кругом сплошь кричащие платья, заливистый смех и разноцветье улыбок. В наши дни редко можно увидеть столько улыбок в одном месте. По крайней мере, без помощи фармакологии. Мать Эда заметила, что я на нее пялюсь, и приветливо помахала мне, а ее улыбка могла поспорить шириной со всей панорамой Лондона. Я махнул рукой в ответ и тоже не смог удержаться от улыбки. Сегодня я был у нее на хорошем счету, — потому что при посадке не забыл похвалить ее волосы. То есть, я хочу сказать, они действительно выглядели великолепно, но вообще — то я не говорю о подобных вещах вслух, потому что, ну, одним словом… потому что я мужчина… Но когда-то, много лет назад, Эд намекнул мне, что комплимент женщине вообще, а черной в особенности, относительно ее волос или прически помогает завоевать ее расположение лучше любых других дармовых мер. В то время, помнится, я заявил ему, что нахожу такой подход гнусным и циничным, и обвинил своего приятеля в принадлежности к широкому общественному движению, пользующемуся поддержкой преимущественно среди черных, а именно «Сексисты против расизма», но, разумеется, с тех пор и сам беззастенчиво пользовался его советом.

— Я те не какой-нибудь придурочный бандос с Ямайки. Мне нужно думать и о них всех, и о карьере, — продолжил Эд, кивая в сторону родичей, — Я теперь долбаный бизнесмен… понимаешь, к чему я клоню? На хрена мне приятели, которые не выходят из дому без «узи»? Видел я, Кен, к чему это ведет, все кончается дерьмово. Такое как раз на руку копам и расистам. Глянь на Штаты, черт подери. Просто сердце разрывается, как там черные друг друга месят. А сколько нашего брата в тюряге и в камерах смертников — с ума рехнуться!

— Знаю, — вздохнул я, — Сам тысячу раз трендел в эфире о том же.

— Ага, а все из-за того, что многим из них в руки попали эти херовы пушки, приятель, и ежли у тя нет другого выбора, а он есть, и если у тя нет хорошего плана, а его ведь таки и нет, ты и думать не моги в такое влезать.

— Я не прошу, чтобы ты мне вручил ствол, мне просто нужно имя, телефонный номер и адрес, куда пойти. Как звали твоего дружка, который когда-то тянул срок? Роуб? Не мог бы он…

— Забудь. Нет никакого Роуба. Связи порвались. Ясно?

— Всего только номер, Эд.

— Не могу, Кен.

— То есть не желаешь?

— Не могу, совесть не позволяет. Ты понимаешь, о чем я.

— Ага, — согласился я, — Понимаю.

— Ежли в Лондоне опасно, поди в отпуск, а то воротись в Шотландию.

— Связан по рукам и ногам, Эд, надо делать передачу. У меня контракт.

— Ну, может, все-тки найдется какой выход.

— Вот я и пытаюсь найти какое-нибудь средство, чтобы защититься…

— Слышь, они либо такое говно, что против них и ствол-то не нужен — вон ты один раз уже справился, либо настолько ушлые, что без толку таскать за поясом «глок». Смотрел «Леона»?

Я взглянул на него.

— Знаешь, я думаю, лучше вернуться к твоей первоначальной идее: давай наслаждаться видом.

Лондон покидать я не хотел: мне нравится здесь жить. Отчасти была задета моя гордость: казалось стыдным сразу же драпать. Отчасти виноват был фатализм: почем я мог знать, кто за мной охотится? Может, им под силу достать меня везде, где угодно? Тогда уж лучше остаться здесь, где, по крайней мере, имеются друзья (пусть даже эти ублюдки не хотят предоставлять мне убежище или средства самозащиты). А еще — необходимость зарабатывать на жизнь и делать свою работу, которая с некоторых пор начала мне нравиться.

Я приобрел большой тяжелый фонарь «маглайт», этакую хреновину с шестью батарейками, даже длиннее той, что таскают с собой охранники. Хороший, мощный луч, а к тому же очень недурная дубинка: полметра длиной как-никак. Он вошел тютелька в тютельку в уголок между передней спинкой кровати и матрацем; иногда, проснувшись посреди ночи, особенно если Джоу отсутствовала, я дотягивался до него рукой и гладил металлическую поверхность, ощущая приятный холодок, прикидывал эту штуку на вес и, успокоенный, опять засыпал.

Я не сказал Эду одной вещи: скрыл, что теперь радиостанция «В прямом эфире — столица!» и «Маут корпорейшн» озаботились наконец моей безопасностью. На этом настоял Фил, и когда я обратился по тому же поводу к Полу, моему агенту, он подтвердил, что в моем контракте действительно имеется пункт, в соответствии с которым я должен сообщать о любой угрозе моей жизни, моему благополучию и вообще моей возможности продолжать выполнять условия контракта и вести передачи. Мне следовало бы разозлиться, но на самом деле я почувствовал облегчение.

Сэр Джейми лично позвонил мне из Лос-Анджелеса и заверил, что обо мне позаботятся. Глава службы безопасности «Маут корпорейшн» Мик Бизли, крепко сбитый седоватый чувак, бывший спецназовец, заменил на «Красе Темпля» систему сигнализации, а также установил на ее борту новую камеру видеонаблюдения плюс к уже имевшейся на причале, подключив обе к дисплеям главного центра безопасности в штаб-квартире «Маут корпорейшн», где все семь дней в неделю бдительные операторы вели круглосуточное наблюдение; а в том помещении, где у нас на радиостанции вскрывали почту, появилась аппаратура для ее просвечивания (дело как раз пришлось на то время, когда все, будто сумасшедшие, искали в письмах возбудитель сибирской язвы). На моем «лендровере» установили спутниковую систему слежения, также подключив ее к мониторам центра безопасности. Новейшая система сигнализации под названием «Тетчем четвертой категории» сделала из моей Ленди неприступную крепость, покуситься на которую можно было разве что с вертолета, построенного по технологии «стелс». Я как-то даже не решился им попенять, что оснащение всеми этими электронными чудесами, по сути, корыта с дизелем, часами и буксировочным тросом увеличило его стоимость — а стало быть, и привлекательность для возможных угонщиков — где-то на две тысячи процентов.

Мне даже сообщили, что, когда мне будет угрожать явная опасность, я вправе рассчитывать на услуги телохранителя, хотя, основываясь на собственном печальном опыте, я хорошо знал, что чаще всего уязвим, когда начинаю думать не головой, а пенисом, который так и тянет меня к какой-нибудь разбитной шлюшке, и тогда последнее, чего мне может захотеться, так это чтобы кто-то находился поблизости (за исключением разве что ее близняшки-сестры).

Короче, я ответил, что идею с телохранителем надо обмозговать.

— А это вам от босса, — проворчал Мик Бизли, вручая мне коробочку довольно крупного размера. Боссом он обычно именовал сэра Джейми.

В ней оказались часы. Весьма крупные часы с циферблатами внутри циферблатов и с вращающимся ободком с делениями и циферками, помогающим, наверное, не позабыть, когда нужно внести последний платеж, чтобы сие чудо техники стало наконец вашим, а также с невероятным количеством всяких кнопок и с таким огромным колесиком сбоку для завода механизма, что если присобачить к нему Биг-Бен, и тот можно было бы раскрутить. Это чудовищное изделие, на мой взгляд, в точности соответствовало представлениям маленьких мальчуганов о том, как должны выглядеть по-на-стоящему крутые часы (да и то в прошлом; теперь они предпочитают часы гладкие и плоские, типа той постмодернистской модели «Спун», которой пользуюсь я). К тому же часы выглядели так, словно являлись абсолютно водонепроницаемыми, и с ними бы можно было смело нырнуть хоть на дно Марианской впадины, если б не тот факт, что таким часам водопроницаемость вовсе ни к чему: они настолько тяжелые, что способны утопить владельца в тот же миг, когда он отважится оказаться с ними на достаточно глубоком для этого месте. Я посмотрел на них, затем на исполненное изящества и простоты произведение часового искусства на своем запястье, потом на несколько менее крупные по сравнению с часами черты лица Мика Бизли.

— Это что, — спросил я его, — Джеймса, блин. Бонда обнесли?

— Вообще-то модель «Эксплорер» фирмы «Брейтлинг», — пророкотал Бизли, — но в данном случае, если сильно потянуть за вот эту большую кнопочку, выдвинется антенна, и ваш сигнал уйдет на спутник. Однако данной функцией следует пользоваться только в действительно критических ситуациях, иначе останешься с часами, из которых торчит длиннющая проволока, которую невозможно засунуть обратно, и с очень неслабым счетом за ремонт. А по части всего остального инструкция прилагается. Что же до ремонта после по-настоящему опасных ЧП, то он будет бесплатным.

— В помещениях срабатывает хорошо?

— Не очень.

— Ладно. Сколько они стоят?

— Три с половиной штуки, так что лучше не терять.

— Вот дьявол!

— И кстати, никакого Бонда: эту штуковину вот уже несколько лет как можно купить в магазине.

Я присмотрелся повнимательнее:

— Видать, я хожу не по тем магазинам.

Затем положил часы на ладонь и прикинул на вес. Они оказались не такими тяжелыми, как я ожидал, но все-таки прилично тяжелыми.

— Боже, да они еще и время показывают. Беру.

Бизли пристально посмотрел на меня, я посмотрел на него. Затем я поскреб в затылке и произнес:

— А что, таким взглядам тоже обучают в спецназе?

— О’кей, вернемся к старой теме насчет телефонов с вибраторами. Для тех, кто впервые слушает нашу передачу, напоминаем: это наш долгосрочный проект, призванный побудить кого-нибудь из производителей создать наконец модель подходящих размеров и достаточно… э-э-э… непроницаемую, модель, которая смогла бы удовлетворить запросы женской половины нашей аудитории в качестве… э-э-э… устройства, обеспечивающего интимный комфорт… Да, именно на таком эвфемизме мы, кажется, в прошлый раз и остановились. Верно, Фил?

— Насколько могу припомнить, именно на нем, — согласился Фил, сидящий по другую сторону стола.

— Итак, мы пытаемся заинтересовать этим проектом ко-го-нибудь из производителей. Смелее, ребята; в чем дело? Ведь должен же найтись среди тех, кто меня сейчас слушает, какой-нибудь действительно энергичный предприниматель. При современном уровне техники сделать подобную штуковину влагонепроницаемой ничего не стоит, разве это проблема? Тут не нужны открытия. А что касается наружной антенны, она могла бы болтаться, словно… ну, в общем… как…

— Прецеденты есть, — поддержал Фил.

— И все это должно являться безопасным, красиво оформленным, быть удобным и хорошо работать. Выражение «телефонный секс» наполнится новым значением. Когда женщина скажет на прощание: «Позвони мне!», вы будете наконец уверены, о чем именно она толкует, хотя ждать ответа придется, может, и долгонько, есть такой риск.

— Пока домой не прибредут коровы.

— Спасибо, Фил, — ответил я и сделал паузу, — Послушай, у тебя сейчас какой-то уж очень самодовольный вид. Я понимаю, ты тут у нас всегда вкалываешь в печальном заблуждении, будто заслужил вечное право на подобную ухмылку только лишь оттого, что всегда такой потрясающе замечательный, но почемуты так гордишься собой именно в данный момент?

— То были слова из песни.

— Какие? «Пока домой не прибредут коровы»?

— Да.

— Потрясающе.

— Джони Митчелл[84 - Joni Mitchell (p. 1943) — выдающаяся певица и автор-исполнитель родом из Канады. ],— сообщил мой режиссер с тихой улыбкой, — Или Мелани Сафка?[85 - Melanie (Мелани Энн Сафка-Шекерик, р. 1947) — американская певица и автор-исполнитель, популярная в конце 1960-х — начале 1970-х гг. ] — Тут он нахмурился.

Я не смог сдержаться и прыснул.

— Да что ты говоришь? Боюсь, наша целевая аудитория тебя не поймет.

— Позволь мне, уже немолодому человеку, иметь свои маленькие слабости.

— Ладно. К черту слабости, я продолжаю. Итак, мы ведем передачу из самого энергичного города в мире, такого, что он просто вибрирует от своей крутизны, — (Фил гоготнул.) — Так неужели человечеству не под силу изобрести телефон, пользоваться которым женщинам было бы одно удовольствие.

— И мужчинам, — вклинился Фил; приподняв брови, я посмотрел в его сторону, — Ну, некоторым из них, — произнес он, пожимая плечами, — Так, к слову.

— Ну, мы-то, конечно, знаем, Фил, о твоих наклонностях, однако…

— Вообще-то, — возразил Фил, снимая очки и принимаясь протирать их носовым платком, — если ты гей, это вовсе не означает автоматически, что тебе так уж хочется, ну прямо неймется поместить мультиканальные электронные устройства вибрационного типа где-то в области твоего седалища.

— А если включить на слове «мультиканальный» проверку правописания, «Ворд» порекомендует «мультик анальный», — добавил я, не в силах удержаться от смеха.

Фил осклабился.

— Так или иначе… — протянул он, — Это, похоже, не самый подходящий материал для утренней передачи…

Я взглянул на монитор, отражающий информацию о поступивших звонках.

— Фил, судя по этому экрану, масса народу рвется тебя опровергнуть.

— Послушаем, что они нам скажут, да?

— Именно, — согласился я, — Но, дорогие слушатели, предупреждаю: к сообщениям, состоящим преимущественно из жужжания ваших мобильников и экстатических стонов, мы отнесемся со всей безжалостностью.

— Или запишем их для дальнейшего использования на ви-ай-пи-линии, — добавил Фил, наклонившись поближе к микрофону.

— Первым, — объявил я, — нам позвонил Джимми из Лам — бета. Желает высказать свои замечания о нашей передаче. Итак, сэр, в чем же они, собственно, состоят?

Нажатием клавиши я подключил соответствующую линию. Спокойный, ничем не примечательный мужской голос проговорил без какого-либо акцента:

— Скоро ей понадобится новый ведущий, потому что ты покойник.

Затем линия замолчала. Мертвый эфир.

Увидев выражение моего лица, Фил моментально отреагировал и «забипал» весь кусок передачи. Я сделал жест, означающий «отключи линию», и сказал в микрофон:

— Уф! Нашему зуммеру пришлось поработать. Мамочка, дорогая, сколько раз нужно тебя просить, чтобы ты не звонила мне на работу? К счастью, мы нашли кое-кого, выражающегося более приемлемым языком, на пятой линии. Марисса, это я о вас, вы в эфире. Хотите нам что-то сказать?

— Алло, Кен! Ур-ря! Наконец-то! Хочу сделать заказ на один из твоих телефончиков. Тока, чур, размером побольше, ты миня поймаешь?

Я отключил и ее:

— Вот это уже больше похоже на тот калибр, к которому мы привыкли. А то ли еще вы услышите… после чего? Да после хорошей музыки! Ничего себе, как это к нам такое просочилось. Итак, The Spooks[86 - Американская хип-хоп-групна, выпустившая в 2000 г. хитовую пластинку «S.1.0.S.O.S., Vol. 1». ].

Я нажал на клавишу «воспр.» и откинулся на спинку, меня трясло.

— Как ты? — спросил Фил.

— В порядке, — отозвался я, хотя чувствовал себя погано.

— Хочешь немного отдохнуть? Можно пустить еще несколько песен практически стык в стык.

Я сделал глубокий вдох.

— Нет уж. Пошли они все на хер. Продолжим как ни в чем не бывало.

— Ладно, о’кей. Но может, подпустим ожипляжа? — предложил Фил, — Зазовем еще Кайлу и Энди?

Я понял, что у него на уме. Чтобы мы все вчетвером начали базарить в прямом эфире, словно одна галдящая семья, и никаких больше рискованных звонков.

Я посмотрел за стекло, где в аппаратной сидели с очень серьезными лицами наши помощницы и кивали мне.

— Хорошо, — проговорил я, — Почему бы и нет.

— Я думала, мы больше не принимаем анонимных звонков, — сказала главный менеджер нашей радиостанции Дебби.

Мы сидели в небольшой комнате для заседаний где-то в средней части здания: в ее собственном офисе трудились декораторы. Присутствовали мы с Филом, Кайла и Энди, а также Триш Итон — менеджер, пардон за выражение, по человеческим ресурсам (хотелось бы знать, чем им не угодили термины «менеджер по кадрам» и «менеджер по персоналу», за что впали в такую немилость).

— А мы и не принимаем! — запротестовала Кайла.

Энди, которая тоже занималась проверкой звонивших, энергично закивала.

— Поступивший звонок не вызывал никаких подозрений, — сообщил Фил, обращаясь к Дебби, — Сигнал шел с мобильника. Я передал его номер в полицию, но там сказали, что он наверняка краденый. Или, может, куплен с уже установленной картой, а кем именно, теперь уже не докопаешься.

Кайла выпрямилась на стуле с таким видом, словно ее только что оправдал суд присяжных.

— Ну что ж, тогда, возможно, вообще не следует принимать телефонные звонки, как вы думаете? — предложила Триш. Она была полная, почтенного вида, с гладкой, молодой кожей лица и мастерски подведенными ресницами.

— Конечно, нас слушают не только ради них, — возразил я, — но они важная часть нашей передачи. Очень не хотелось бы от них отказываться, — Я окинул взглядом присутствующих, — Те люди до сих пор не повторили попытки меня похитить, так, может, и звонить больше не будут. К тому же у нас всегда есть эти три секунды.

— То, что два эти события как-то связаны, всего лишь наше предположение, — проговорил Фил, переводя взгляд с меня на Дебби, — То происшествие в такси и сегодняшний звонок.

— Ага, — подхватил я, — давайте смотреть на вещи бодро. Может, это обычная угроза прикончить меня! — Я решительно оглядел присутствующих (убеждая других, старайся сам излучать убежденность); все повернулись ко мне. — Как вы думаете?

— Может, тебе взять отпуск? — спросила Дебби, и Триш одобрительно закивала.

О черт, я, кажется, их недооценил.

— Нет! — возразил я и добавил уже тише и спокойнее: — Еще чего не хватало — идти на поводу у этого телефонного террориста. — И продолжил уже совсем твердо: — Давайте работать как ни в чем не бывало, иначе плохие парни решат, что победили. Не думаю, чтобы кто-то из нас, — и я многозначительно посмотрел на портрет Нашего Дорогого Владельца, взиравший со стены, — захотел бы тому способствовать, особенно при нынешнем политическом климате. Как-никак война.

При этих словах я пристально посмотрел на Триш и Дебби. Теперь закивали они обе, и я понял, что одержал верх. Такого рода херня лучше доходит.

— О-о-о-ке-е-ей, — протянула Дебби. — Но если такие звонки продолжатся, мы отключим телефоны. Понятно?

Мы все закивали, переглядываясь.

— Может, тебе и вправду стоит переменить работу? — предложила Джоу.

— Зачем? Она мне нравится! — возразил я.

— В самом деле? — Джоу остановилась и повернулась ко мне; дело было в воскресенье где-то в середине декабря, и мы с ней прогуливались по Бонд-стрит. — Кен, ты же ненавидишь там все и вся.

— О чем ты?

— Да посуди сам: скажи, ты стал бы слушать радиостанцию «В прямом эфире — столица!» по доброй воле?

— Ты тронулась? Конечно нет!

— Или взять музыку, которую ты крутишь в своей передаче, она тебе нравится?

— Не смеши меня. С утра до вечера одно дерьмо. Все сплошь долбаные Westlifew Hear  Say[87 - Westlife — ирландский бойз-бенд, основан в 1998 г.; в 2011 г. объявил об окончании карьеры, назначив прощальное турне на весну 2012 г. Hear Say — британская поп-группа, сформированная в 2001 г. из победителей реалити-шоу Popstars телеканала ITV, скопировавшего одноименную новозеландскую программу. ] . Куда уж дальше: после них даже Jamiroquai[88 - Jamiroquai — британская группа, работающая с начала 1990-х гг. на стыке эйсид-джаза, фанка, соула и диско. ] — как глоток свежего воздуха!

— А что ты думаешь о тех, кто звонит к тебе на передачу?

— За редкими исключениями — сплошь придурки, лузеры, фанатичные мудозвоны и безмозглые лицемеры.

— Реклама?

— Про эту срань лучше не буду и начинать.

— Коллеги диджеи?

— Скучные кретины. Предложи им выбор между тем, чтобы открыть новый супермаркет за хорошие бабосы, и отсосать у сэра Джейми задарма, как единственная в их мозгу нервная клетка задымится и перемкнет.

— Тори? Новая поросль лейбористов? Американские республиканцы? ЦРУ? МВФ? ВТО? Руперт Мердок? Конрад Блэк?[89 - Конрад Блэк (р. 1944) — медиамагнат родом из Канады, владелец медиаимперии, объединявшей ок. 500 газет и журналов на трех континентах (41 % всех канадских газет, несколько крупных региональных изданий в США, британские The Daily Telegraph и The Sunday Telegraph, израильскую Jerusalem Post и т. п.); в 2000 г. получил титул лорда, но вынужден был для этого отказаться от канадского гражданства. Империя со скандалом развалилась уже в 2005 г., через три года после выхода «Мертвого эфира», а барон Блэк Кроссхарборский пошел под суд по обвинению в финансовых злоупотреблениях и получил срок. ] Братья Баркли?[90 - Британские миллиардеры-медиамагнаты Дэвид и Фредерик Баркли, братья-близнецы (р. 1934), владельцы банка Barclays, сетей розничной торговли, отелей, газет и журналов. «Обычные подозреваемые», «Подозрительные лица» (The Usual Suspects, 1995) — неонуар-фильм Брайана Сингера, в ролях: Гэбриел Бирн, Стивен Болдуин, Кевин Спейси, Бенисио дель Торо. ] Берлускони? Джордж Дабья Буш? Ариэль Шарон? Саддам Хусейн? Этот, как там его, Фаррахан?[91 - Луис Фаррахан (Луис Юджин Уолкотт, 1933) — американский общественный деятель, лидер радикальной религиозной организации «Нация ислама». ] Осама бен Ладен? Саудовская королевская семья в полном составе? Правые христиане? Сионисты и еврейские поселенцы? Корпус волонтеров Ольстера? Ирландская республиканская армия? «Эксон»?[92 - Exxon Mobil — американская корпорация, крупнейшая частная нефтяная компания в мире; в том или ином виде на рынке с 1870 г. ] «Энрон»?[93 - Enron — техасская энергетическая компания из Хьюстона, образованная в 1985 г. слиянием компаний InterNorth и Houston Natural Gas; с громким скандалом обанкротилась в 2001 г. на волне обвинений в фальсификации отчетности. ] «Майкрософт»? Табачные компании? «Частная финансовая инициатива»?[94 - Действующая с 1992 г. британская государственная программа, в рамках которой частный сектор может строить и эксплуатировать объекты общественного пользования (дороги и т. п.), а правительство платит за предоставленные услуги. ] Война с наркотиками? Культ держателей акций?

Джоу замолкла, но по тому, как она набрала в грудь побольше воздуха, я понял, что ей просто понадобилось перевести дыхание. Какой-то миг я безмолвно смотрел на нее, затем покачал головой и произнес:

— Как ты могла позабыть о Маргарет Тэтчер.

Она развела руками:

— Ты слишком много всего ненавидишь, Кен. Вся твоя жизнь, твоя рабочая жизнь, похоже, полна всякой всячины, и людей, и вещей, и организаций, которых ты прямо-таки не перевариваешь.

— А ты, похоже, придаешь всему этому слишком большое значение, тебе не кажется?

— Да что работа! У тебя так всегда. Когда мы поедем в отпуск в Штаты?

— Я же тебе говорил, не ранее чем…

— Знаю, пока там не восстановят демократию. Хорошо. А Венеция? Рим?

— Где заправляет этот коррумпированный мошенник, окруженный дружками-фашистами…

— Австралия?

— А как же их расистская иммиграционная политика? Никакой гребаной…

— Китай?

— Ни за что, пока палачи с площади Тяньаньмынь по-прежнему…

— Куда ж нам тогда податься? Неужели хоть где-то…

— В Исландию.

— Исландию?

— Я бы с удовольствием поехал в Исландию, разумеется, если исландцы не начнут опять убивать китов. Кроме того, мы уже побывали в Египте, а ведь есть еще Франция. По-мо-ему, поехать во Францию было бы круто. В конце концов, я уже почти простил французов за то, что они потопили в Новой Зеландии гринписовское судно «Рейнбоу уорриор». Даже начал снова покупать французское вино.

— Французское ты покупал всегда.

— А вот и нет. Существовал период санкций: мое личное эмбарго действовало еще месяцев шесть назад.

— Как, даже на шампанское?

— О, шампанское совсем другое дело. Хотя, в принципе, я должен бы его презирать за то, что оно изготовляется в ограниченном географическом регионе и производители желают видеть себя этакой замкнутой кастой. Жду не дождусь того дня, когда кооператив рабочих в Новой Зеландии сможет произвести эквивалент «Крюга» семьдесят пятого года.

— Господи, да есть ли хоть что-нибудь, что ты просто любишь, безоговорочно?

— Да таких вещей вагон!

— Даже так?

— За исключением обычных подозреваемых.

— Я говорю не о кино[95 - «Обычные подозреваемые», «Подозрительные лица» (The Usual Suspects, 1995) — неонуар-фильм Брайана Сингера, в ролях: Гэбриел Бирн, Стивен Болдуин, Кевин Спейси, Бенисио дель Торо.].

Я рассмеялся:

— И я тоже, я о том, что не связано ни с друзьями и семьей, ни с миром во всем мире и маленькими детьми, ни даже с Нельсоном Манделой.

— Ну и что же это такое?

— Студенты.

— Студенты?

— Да, знаю, сейчас модно клеймить этих юных засранцев, но я на самом деле думаю, что с ними все в порядке. Если в чем их можно упрекнуть в наши дни, то скорее в том, что они слишком увлеклись учебой и маловато бунтуют, но в целом они то, что надо.

— И что же еще?

— Крикет. Всерьез не исключаю того, что крикет может быть величайшей игрой в мире. Такое предположение, сделанное шотландцем, может показаться совершенной ересью, и я вполне понимаю того американца, который однажды сказал, что лишь англичане способны изобрести игру, которая может длиться пять дней и закончиться вничью, но тут уж ничего не поделаешь — люблю, и все. Я ее сам не до конца понимаю и до сих пор не знаю всех правил, но есть что-то притягательное в ее странной и хаотичной неторопливости, в ее жуткой сложности, в ее… психологии, что ли, что возносит ее над любым другим видом спорта. Даже над гольфом, который, пусть в него и играет уйма реакционных зажравшихся ублюдков, все равно красив, требует умения и сноровки и, само собой, изобретен в Шотландии, как и масса другого по-настоящему тонкого, изящного.

— И все-таки ты назвал пока только две вещи.

Я щелкнул пальцами.

— Либералы. Болтуны-интеллектуалы. Политкорректность. В общем-то, я за них. И пусть всякие моральные ничтожества болтают о них нелепые гадости, чтобы по заказу алчных дохрениллиардеров дурачить всяких тупых недоумков — но не меня, я либералов люблю. Они хотят, чтобы всем было хорошо. Чего же в этом плохого? И нужно отдать им должное, они действительно готовы отстаивать свои идеалы посреди всего этого безобразия! Весь мир и все его обитатели вечно норовят их разочаровать, то и дело подбрасывая дивные образчики того, каким абсолютным говнюком может оказаться человек, но либералы все сносят и упрямо идут вперед, набычившись и стирая в пыль подошвы сандалий; они сохраняют высокое мнение о роде людском, читают «Гардиан», шлют чеки в благотворительные фонды, выходят на марши в защиту чего-либо, интеллигентно смущаются, заметив грубость пролетариата, а если видят, как с кем-то дурно обошлись, начинают кипятиться. И это главное достоинство либералов: им люди не безразличны, они в первую очередь думают о них, а не об истеблишменте или государстве, не о религиях или классах, они всегда беспокоятся именно о людях. Хорошего либерала обычно даже не заботит, что же такое, собственно, вызывает ненависть у той или иной оравы их современников: чья-то страна или религия, чей-то социальный класс либо вообще чье-то «что-нибудь» — если такое происходит, это несправедливо, и надо протестовать. И я тебе точно скажу: только в больной стране слою «либерал» может стать бранной кличкой. Вот янки, к примеру, так те вообще искренне верят, будто баскетбол — это спорт, и не видят ничего жестокого или зазорного в том, чтобы убивать человека в течение четырех минут, пропуская через него три тысячи вольт.

— Ты сказал, тебе нравится политкорректность? Для меня это открытие.

— Политкорректностью у правых узколобых фанатиков зовется то, что у нормальных людей означает «будьте взаимно вежливы», или, другими словами, «не будьте узколобыми правыми фанатиками».

Джоу посмотрела на меня прищурившись.

— Уверена, что смогла бы найти записи, где ты разносишь политическую корректность в пух и прах.

— Как у любого человека, у меня есть свои понятия о том, что к чему, и я не стал бы опровергать мнение, что несколько дураков способны совершенно извратить абсолютно здравую мысль, но все-таки я готов стоять на том, что виноваты скорее те идиоты, которые неверно поняли идею политкорректности, чем она сама. Кроме того, эти бедолаги еще могут исправиться или передумать. Ах да! Еще журналисты. Я их люблю.

— Что?! — воскликнула Джоу, не веря своим ушам, — Ты же их всех ненавидишь!

— Нет, не всех. Только тех, кто сочиняет псевдоинтервью, кто поддерживает преступников и преследует невиновных, ненавижу возвеличивающих бездарность — в общем, тех, кто разбазаривает свой несомненный талант, тратя его на барахло. Такие люди — позор для своей профессии. Но журналисты, решившиеся докопаться до истины, разоблачить ложь и коррупцию, рассказать всем, что происходит в действительности, заставить одних людей позаботиться о других или хотя бы задуматься об этом, — такие на вес золота. А возможно, и на вес микрочипов. Защитники свободы. Они важнее для демократии, чем все политики. Мирские, бля, святые. Если они к тому же либералы — тем лучше. И не качай головой, дорогуша. Я говорю совершенно серьезно.

— Да ты просто насмехаешься надо мной!

— Клянусь, это не так! — Я замахал руками. — К тому же сейчас я сообразил, что есть кое-что еще, что я люблю.

— Да? И что же?

— Этот город, — сообщил я, сопровождая свои слова кивком головы.

— Лондон?

— Ага.

— Но ты же все время жалуешься, что в метро грязь, вонь, что там вообще опасно находиться, что по улицам Лондона не проехать, в воздухе чего только нет, люди не так дружелюбны, как в Глазго, а порции в барах маленькие и дорогие, что Лондон не такой потрясающий, как Нью-Йорк, и не такой цивилизованный, как Париж, не такой чистый, как Стокгольм, и не такой свежий, как Амстердам, не такой великолепный, как Сан-Франциско, и не…

— Да-да, конечно! Но ты бы лучше обернулась и полюбовалась на то, что у тебя за спиной.

Джоу повернулась лицом к витрине магазина, спиной к которой стояла, пока мы с ней разговаривали. Собственно, во время нашей обычной субботней прогулки по Лондону мы завернули на Бонд-стрит, потому что мне захотелось прошвырнуться по тамошним ювелирным магазинам и глянуть, есть ли в них мои новые суперчасы. Магазин, у которого мы стояли, оказался как раз одним из таких.

Множество кулинарных лопаточек заполняло пространство между стеклами витрины эдаким сюрреалистическим градом сверкающих мастерков. То была «Коллекция Рабиновича — серебряные лопаточки, древние и современные», как гласила изящная табличка на витрине (до самого дорогуше-го в здешних краях ювелирного магазина, где могли оказаться искомые часы, оставалось еще несколько дверей).

— Охренеть! — воскликнул я, — Ну как можно не любить город, который то и дело подбрасывает вам подобные штучки-дрючки?

Джоу покачала головой. Она снова недавно превратилась в блондинку, ее короткие волосы ощетинились похожими на меренги иголками. Моя подруга взяла меня под руку. На ней был стеганый пуховый жакет, на мне — летная куртка, которую мой дядя подарил мне на семнадцатилетие.

— Пойдем, — сказала она. — Что-то стало холодать.

И мы пошли дальше, направляясь на юг, в сторону Темзы.

— А еще музыка, разумеется, — вспомнил я, — Люблю музыку!

— Но ты только что утверждал, будто терпеть не можешь ту дребедень, которую вы гоните в эфир.

— Это потому, что она коммерциализирована. Звуковой, знаешь ли, аналог «Макдональдса» и кока-колы: сытная штуковина, но это обычное дерьмо массового производства, и пользы от нее всего чуть, практически никакой питательности ни для мозгов, ни для души. Музыка, которую я люблю, — это музыка, которую люди пишут, потому что не могут иначе, музыка для души, а не кошелька.

— Да ты же не веришь в существование души.

— Я не верю только в ее бессмертие. Под словом «душа» я понимаю то настоящее, что есть в нас, в самой середке.

— Твое счастье, что ты имеешь дело с музыкой на радио, а не там, где ее стряпают.

— Ты говоришь о ней, как о пирожках.

— Пирожках?

— Ну да, помнишь? Ну, тот совет любителям пирожков? Никогда не смотреть, как их пекут и чем начиняют.

— Да, это точно, — произнесла Джоу, приподнимая увешанную стальными сережками бровь, — таких пирожковых групп до фига.

— Или сосисочных.

— Одно и то же.

Я взглянул на противоположную сторону улицы и увидел там магазин, про который мне месяца три назад рассказывала Сели. Там еще продавались пять тысяч красных футболок с башнями-близнецами. Стоял холодный декабрьский день, и я поежился, вспомнив о жаре в том темном номере, в котором, наверное, тоже можно было что-то испечь. Эта подробность сегодняшней прогулки касалась только меня, и я не мог поделиться ею с Джоу. По нашему маршруту было несколько отелей, где мне довелось побывать с Селией. «Клариджес» мы миновали всего минут десять назад, и я чуть было не предложил зайти туда что-нибудь выпить — или спиртного, или чаю, или просто притвориться проживающими и покататься на лифтах, где вас обслуживают облаченные в униформу лифтеры, но в последний момент меня удержал какой-то внутренний голос, заставивший соблюсти осторожность и последовать настоятельному совету, данному Селией: как можно сильней отделить наши с ней отношения от повседневного круга жизни.

— Эти, что ли, твои часы? — спросила Джо, останавливаясь у витрины другого ювелирного магазина и кивая на сияющие «брейтлинги», увесистыми «лепешками» лежащие там и сям на скомканной желтой подстилке.

Я взглянул на могучий стальной браслет у себя на левом запястье.

— Нет, — возразил я. — Недостаточно дороги и попроще.

Джоу посмотрела на мои новые часы и кивнула, трогаясь с места.

— Эта штуковина делает тебя лет на десять старше.

— Не оскорбляй мои часики, детка.

— От них у тебя такой вид, будто ты ездишь на «роллсе» и ходишь по магазинам, чтобы… Черт! Чтобы купить вот такое!

Мы оба сперва какое-то время глазели на них, а потом быстро прошли мимо соседней витрины, на которой стояли два больших трона (стульями это не назовешь), выточенные из хрусталя и обтянутые красным драпом.

— Ни хрена себе!

— Слушай, а нам это не померещилось?

Кажется, мне действительно нехорошо.

Мы вышли к набережной через Сент-Джеймский парк, пройдя сквозь толпу одинаково неторопливо прогуливающихся там туристов и местных, с равным удовольствием глазеющих на всевозможных птиц — аистов, лысух, черных лебедей, — а также на попрошайничающих белок. Впереди нас на фоне неба вырисовывался верхний изгиб колеса обозрения, вращающегося почти незаметно для глаза. Он, казалось, застыл над крышами выходящих задворками в парк правительственных зданий Уайтхолла, похожий на забавный скелетообразный нимб.

— Послушай! Давай прокатимся на коньках? Это клево!

— Весь лед заклюем, — ворчливо согласился я — Слушай, а после этого — до дому? Я уже все ноги сбил.

— Ага, ладно.

Джоу повела меня на огромную площадку позади дворца Сомерсет-хаус, где на время зимних праздников залили каток. Гирлянды лампочек обрамляли большой квадрат. Посреди него разворачивалось действо, на которое взирали высоченные окна, колонны, арки и высокие дымовые трубы. Сотни людей сновали вокруг ледовой арены или сидели, кутаясь в теплые одежды, за столиками, поставленными у дверей маленьких кафе, или стояли, любуясь катающимися, которые кружили по белому, исчерченному затейливыми вензелями льду, словно медленно плывущие, стелящиеся по земле листья, влекомые ветром. Пахло кофе, жареным луком и глинтвейном. Небо над нами было словно разукрашено акварельными красками, где-то уже поблекшими, а кое-где еще кровавыми, оттенки плавно переходили один в другой, по мере того как солнце все более уходило за край лениво движущейся тучи.

Там, на льду, люди смеялись и взвизгивали, хватались друг за друга или за бортик, ограждавший каток, складывались чуть не пополам, ноги у них разъезжались. А стоило кому-то упасть на холодную, испещренную шрамами поверхность, как от внушительных архитектурных форм, окружавших площадку, отражалось эхо пронзительного визга. В густом водовороте толпы на льду мелькнула голубая вспышка — кто-то из конькобежцев прыгнул, — и я вдруг понял, что это Селия.

На ней был голубой костюм: синее, точно посыпанное пудрой трико, коротенькая юбочка клеш и нечто вроде облегающей блузы с высоким воротом и длинными рукавами. Дополняли наряд коричневые перчатки и белые коньки. Волосы были подобраны кверху и заколоты. Достигнув верхней точки прыжка, того самого, что привлек мое внимание, она аккуратно повернулась в воздухе, сделав один оборот, и, слегка согнув колено, ладно приземлилась на правый конек, вытянув левую ногу назад. Лед тихонько скрипнул под острым лезвием, и этот звук пронесся сквозь толщу кружащихся на катке тел. Сделав ласточку и раскинув руки в стороны, чтобы сохранить равновесие, она резко ушла вбок и заскользила по льду, прочерчивая на нем все более тугую спираль. Мастерски избежав столкновений с парой-тройкой других катающихся, она покатила дальше спиной вперед, направляясь к расчистившемуся перед ней месту в центре площадки, пригибаясь пониже и напрягая все тело для следующего прыжка.

Между нами оказались какие-то люди, и я потерял ее из виду. Я подошел к металлическому ограждению катка и положил руки на перила этого невысокого заборчика, пытаясь снова ее разглядеть. Металлическая труба, из которой был сделан поручень, оказалась очень холодной. На трубках ограды висели синие пластиковые полотнища, и под левой рукой я почувствовал одну из тех завязок, которыми они крепились. Мои замерзшие губы пересохли, а порыв студеного ветра выдул слезы из уголков глаз. Мне еще раз удалось увидеть ее, когда толпа на льду снова расступилась и затейливый извилистый курс вынес Селию под пение легких ее полозьев прямо ко мне, словно некое неземное создание, потрясающе экзотическое, вдруг попавшее в наш мир из неких высших сфер.

Неожиданно я понял две вещи. Во-первых, я до сих пор никогда не видел Сели при дневном свете. Во-вторых, я никогда не имел случая лицезреть более ослепительной красоты.

Сели развернулась, словно паря в воздухе, прыгнула, приземлилась, а затем закружилась в изящном, мастерском пируэте всего метрах в десяти от меня, если не ближе. Вращаясь, она прижала руки к груди, а затем медленно подняла их над головой. Вращение ускорилось, и ее гибкая фигурка превратилась в некое подобие высокой, стремительно вращающейся голубой колонны, возвышающейся над белоснежным цоколем ее ботинок, под которым, точно сполохи стробоскопа, то и дело вспыхивали серебряным светом полозья ее коньков. Выйдя из вращения, она оттолкнулась ото льда всей кромкой конька, и вновь поверхность катка заскрипела и завизжала под острыми лезвиями. Кое-кто из видевших это — и катающиеся, и те, кто стоял за ограждением, — захлопали. Она улыбнулась, но больше никак не проявила удовольствия от подобных знаков внимания, даже не взглянула ни на кого. Сели пронеслась мимо в каких-то паре метров от меня, и я вертел головой, следя за ней. На ее лице читалась неуверенность в себе, почти растерянность. На смуглой коже проступил румянец.

Кто-то прижался к моему боку.

— Хороша, — проговорила Джоу, беря меня под руку.

— Да… — только и смог я пробормотать.

На какое-то время Селия опять унеслась прочь, смешавшись с толпой других кружащихся по катку людей, невозмутимая, безмятежная, спокойная.

— Ничего такая фифа, — сказала Джоу, — Все при ней.

— Ага…

— Хочешь глинтвейна?

— Мм? — промычал я, — Да, конечно-конечно. Хорошая мысль.

— Моя очередь. Подождешь меня тут?

— А?.. Да, хорошо…

— Я мигом.

Когда Селия сделала еще один круг, я увидел, что она вглядывается в лица зрителей, словно высматривает среди них кого-то. Поймав мой взгляд, она вздрогнула, но выражение лица не изменилось. Она проехала мимо, больше не глядя на меня, продолжая изучать лица стоявших у бортика дальше, затем помахала кому-то рукой и остановилась у края площадки, метрах в двадцати от меня.

Там стоял мистер Мерриэл.

Рядом с ним находился тот самый белокурый верзила, в котором я еще тогда, в апреле, когда он с боссом уезжал от сэра Джейми, заподозрил мерриэловского телохранителя. Просто поразительно, что я не заметил их раньше.

Мистер Мерриэл разговаривал со своей женой. При этом он какое-то время смотрел на меня прямо в упор и кивнул, но не похоже, чтобы это было приветствием. Тогда я ощутил себя ледяной статуей: холодной, хрупкой и обреченной. Селия бросила в мою сторону самый что ни на есть краткий взгляд. Во рту сразу же пересохло, словно слюна превратилась в лед и примерзла к зубам и деснам. Каток, весь огромный двор Сомерсет-хауса, казалось, покачнулся у меня под ногами. Я крепче ухватился за металлические перила. Прямо передо мной какая-то девушка шлепнулась и с хохотом продолжила свой путь, распластавшись на льду, по дороге буквально отутюжив синее пластиковое полотно ограждения.

Мистер Мерриэл все еще смотрел на меня. Его бледное узкое лицо казалось еще белей по контрасту с черным воротником теплого пальто. Собственно, разглядеть можно было только его лицо: на нем были перчатки, толстый шарф и шапка, похожая на те, какие носили члены русского политбюро. Селия покачала головой. Теперь белобрысый верзила тоже смотрел на меня.

Вот дьявольщина. Я отвернулся, стараясь выглядеть беззаботным. Принялся разглядывать других конькобежцев. Некоторые тоже катались неплохо, прыгая и вращаясь, если могли найти для этого место. Я прижал правый локоть к туловищу, проверяя, на месте ли мой мобильник, по-прежнему ли он на ремне. Включил ли я его сегодня утром? По воскресеньям я делал это далеко не всегда. Сегодня я на сей счет не мог вспомнить ничего определенного. Скорее всего, не включил. Встряхнул левым запястьем, почувствовал ободряющую тяжесть часов.

Затем я рискнул посмотреть искоса. Селия по-прежнему качала головой, у нее был такой вид, будто она спорит с мужем или просит его о чем-то. Он то кивал головой, то отрицательно ею мотал. Сели вытянула руки, как бы сдаваясь, склонила голову набок, муж приветствовал это кивком, и она быстро покатила прочь, к другому концу катка.

Я перевел взгляд на других конькобежцев. Дьявольщина, нас еще не раскрыли или — уже? Он действительно еще ничего не пронюхал или… И зачем мы только сюда притащились, черт побери! Почему не сели на автобус или не поймали на набережной Темзы такси, чтобы поехать домой? Отчего мне не пришло в голову, что раз Сели катается на коньках, то она сможет оказаться здесь, попасться мне на глаза и если она приедет сюда, то, вполне возможно, с нею будет ее муж? И почему я не смылся сразу, как только ее увидел? Зачем стоял, как пришибленный, точно влюбленный подросток, и пялился на нее? И почему, поймав мой взгляд, она бросила ответный, пусть и очень короткий? И почему этот Мерриэл такой чертовски наблюдательный? И почему, бля, жизнь не компьютерная игра, которую можно начать заново, или хотя бы провести иначе последние несколько минут, или сделать иной выбор?

Я вновь осмотрелся. Белобрысый верзила исчез. Я оглядывался так яростно, как только можно это сделать не поворачивая головы. Но его нигде не было видно. Проклятье! И как я мог упустить его из виду? Господи, только бы они не задумали учинить что-либо прямо здесь! Неужто осмелятся? Тут ведь людно. И поблизости полно полицейских. Я недавно видел два патруля. Кстати, и Мерриэл тоже куда-то ушел. Он…

— Мистер Ногг? — услышал я за спиной.

Я замер, уставясь на лед у себя под носом. Где-то там, вдалеке, мелькнула голубая вспышка. Я обернулся.

— Джон Мерриэл, — представился он и протянул мне руку; я пожал ее.

Лицо его было совершенно непроницаемым. Тонкие черты, почти изящные. Вид слегка грустный и бесконечно мудрый. Брови тонкие, очень черные; тонкие, очень бледные губы. Ясные голубые глаза. Обрамленное воротником пальто, шарфом и меховой шапкой, его лицо казалось почти призрачным, нереальным, подобным двухмерному изображению на экране телевизора.

— Здравствуйте, — произнес я, мой голос показался мне очень тихим.

— Это была моя жена, та, в голубом, — сказал он. Голос его звучал спокойно. Никакого акцента.

— Хорошо катается, — произнес я, давясь словами. — Верно?

— Вы правы, и спасибо за комплимент, — Его глаза прищурились, — Помнится, мы были вместе приглашены на вечеринку, которую закатил Джейми Уэртемли, кажется так? Прошлой весной. В его небоскребе Лаймхаус-тауэр. Нас не представили, но я вас там видел, а теперь кое-кто обратил на вас мое внимание.

— Да, так и было, — пробормотал я, а у самого в мозгу так и крутилась мысль: а теперь я трахаю твою жену…

Какой-то рехнувшийся участок моего мозга, явно обладающий суицидальными наклонностями, так и хотел выпалить это прямо ему в глаза, чтобы облегчиться, чтобы со всем скорее покончить, чтобы все худшее, что может случиться, наконец произошло и мне больше не нужно было воображать всякие ужасы.

— Как Джейми? — улыбнулся он.

— Прекрасно. Во всяком случае, когда я его в последний раз видел, он чувствовал себя именно так.

И это было как раз на том самом дне рождения, пришло мне в голову, на котором я повстречал твою жену и целовался с ней, и лапал ее, и согласился закрутить с ней эту совершенно самоубийственную интрижку.

— Очень рад. Передавайте ему от меня привет, ладно?

О, вы хотите сказать, что не собираетесь убить меня прямо сейчас?

— Да, конечно. С удовольствием. Разумеется.

Мой собеседник посмотрел мимо меня на каток.

— Жена слушает ваши передачи, — сказал он.

Да, именно так. И эта рука, которую ты только что пожал, успела побывать у нее между ног, все там пощупала, и ей понравилось. Видишь, мой язык, мои губы? А теперь подумай о ее ушках, сосках и клиторе.

— Вот как? Я… я очень польщен.

Он выдавливает тонкую, еле заметную улыбку.

— Ей не хочется, чтобы я просил об этом, но знаю, ей будет очень приятно, если вы когда-нибудь поставите что-то по ее заявке.

— Знаете, мы, собственно, не принимаем заявок, — вдруг услышал я собственный голос; видно, снова активизировался тот самый чертов участок моего мозга.

- Что?

— Ох, — сказал он и на миг опустил глаза.

Я что, совсем охренел?

Его пальто выглядело теплым, очень темным и каким-то блестящим.

Мне что, взаправду захотелось умереть?

На нем были узкие черные, начищенные до зеркального блеска башмаки, черные кожаные перчатки отменного качества — правда, он снял правую, чтобы пожать мне руку.

— Но… — произнес я, хлопнув в ладоши и улыбнувшись, — для… для… — для той, чью задницу я заголяю каждый раз, когда предоставляется такая возможность… — для друга сэра Джейми и… и для такой прекрасной… э-э-э… фигуристки… думаю, можно сделать исключение, — И я кивнул; теперь Мерриэл улыбался. — Собственно, — поспешил я добавить, — я даже уверен в такой возможности, — Потому что, если уж говорить совершенно начистоту, принципов у меня нет вообще никаких, и я готов сделать все, абсолютно все, чтобы спасти свою несчастную, лживую, лицемерную задницу.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер Нотт, — проговорил мистер Мерриэл бесстрастно. — Весьма вам благодарен.

— О, право же, не за что! — Обожаю делать одолжения тем, кого ненавижу.

Мерриэл повернулся в сторону градуса на два и произнес:

— Вот моя карточка. — (И в тот же миг белобрысый верзила с косой саженью в плечах вырос у него за спиной и протянул мне обычную визитную карточку белого цвета, которую я постарался взять побыстрей, чтоб они не увидели, как трясутся у меня пальцы.) — Позвоните, если я смогу оказаться вам чем-то полезен.

— Ах да, конечно.

Например, было бы очень удобно, если бы вы умерли. Как насчет этого?

— Спасибо. — И я опустил карточку в карман.

Мистер Мерриэл медленно кивнул.

— Атеперь нам нужно идти. Приятно было познакомиться.

— И мне тоже. — Так что проваливай, чертов ублюдок, убийца хренов, проклятый гангстер.

Мистер Мерриэл повернулся было, чтобы удалиться, но вдруг остановился.

— Ах да, — произнес он.

И снова улыбнулся тонкой, словно лезвие бритвы, улыбкой. Какого рожна, чуть не вырвалось у меня вслух, чего тебе нужно, мои напряженные до последней крайности нервы только-только ощутили возможность получить передышку, а ты снова устраиваешь мне гребаную комедию, Коломбо недоделанный?

— Мне, наверное, следует назвать вам ее имя? — добавил он.

Разумеется, нет, дубовая твоя башка, черт бы тебя побрал, кому, как не мне, знать, что ее зовут Селия. Сели. Или «деточка… деточка… деточка…», когда я захожу в нее поглубже.

— О да! Конечно! Это не помешало бы.

— Ее зовут Селия Джейн.

— Селия Джейн, ? — переспросил я, как идиот.

Ловко сработано, Кеннет, отличное ударение на фамилии.

Похоже, ты все-таки несомненно решил умереть.

Он кивнул.

— Да, Селия Джейн, — Он протянул руку и, прежде чем повернуться прочь, похлопал меня по плечу.

Они зашагали сквозь толпу, причем блондинистый дылда шел впереди и оставлял за собой просторную просеку. Селия — хотя нет, прошу прощения, Селия Джейн — стояла у одного из проходов, оставленных в ограждении, там они и встретились. Блондин подал ей шубку и пару сапожек. Когда она, держась за руку мужа, стала переобуваться, то не взглянула на меня ни разу. Я начал вытирать ладонями слезы с глаз. Когда я снова открыл веки, ни четы Мерриэл, ни их плечистого шестерки нигде не было видно.

Меня все еще била дрожь, когда вернулась Джоу с двумя пластиковыми стаканчиками, наполненными дымящимся глинтвейном.

— Вот. Похоже, тебе это не помешает. Ты что-то бледный. Хорошо себя чувствуешь?

— Вполне. Благодарю.

— Ты чё, братишка, на полном серьезе чесал язык с тем чуваком? И он те жал руку?

— Его жена, видишь ли, большая любительница…

— Чего? Стрельбы по коленкам?

— Моей передачи, шут гороховый!

— Ё-моё, да ты дуришь меня, паря! — На последнем слове Эд взял такую высокую ноту, что мой мобильник с трудом смог ее воспроизвести.

Я подробно рассказал о моей встрече с мистером М. у Со-мерсет-хауса.

— Ах да, раньше там ище, кажется, регистрировали всякую всячину, правда? Рождения там, свадьбы. Ну и смерти.

— А нынче сердце всего дворцового комплекса окончательно похолодело — там залили каток, рядом с которым я и наткнулся на мистера М.

— И ты теперича собираешься поставить какую-нибудь песенку для его женки?

— И тут ты чертовски прав.

— Эго ж затрахаться, парень! И он ище говорит, будто тебе чем-то обязан?

— Он и вправду на это намекал, только…

— Ну так попроси его выяснить, кто тебе учинил недавнюю бяку. Черт побери, посвяти его сучке целую передачу, и пусть он для тебя сотрет тех шельмецов в порошок.

— Думаю, это было бы уже слегка чересчур.

— Э, приятель, твой новый знакомец, он такой чувак, что просто обожает крайности.

— Знаешь, я, пожалуй, не стал бы его вмешивать… в какую бы заваруху я ни вляпался.

— Мудро, Кеннит.

Пальцами левой руки я побарабанил по своему правому предплечью. Я стоял на палубе «Красы Темпля», облокотившись на поручень, и смотрел на темную воду Темзы. Джоу осталась внизу, она вскрывала пакеты, только что доставленные из Челси, из какого-то тамошнего корейского заведения.

Мне жутко хотелось кому-нибудь рассказать хотя бы частично о том, что произошло днем, и Эд как раз подвернулся под руку. Да и с кем я мог поделиться, если не с ним?

— Или, ты полагаешь, мне следовало бы попросить его помочь? — спросил я, — Знаю, что он негодяй, но ведь он действительно вел себя очень по-дружески, разве что не навязывался со своими услугами. Вот я и решил, может…

— Не думаю, не стоит. Я пошутил. Держи лучше свою тощую белую задницу подальше от таких, как он.

— Уверен?

— Уверен, браток.

— Но знаешь, на вид он вовсе не так уж плох…

— Слышь, я те кой што расскажу о твоем разлюбезном мистере Мерриэле.

— И что именно?

— Чуток страшное, но те лучше знать.

— Ну и?

—, Сичас, — И невидимый Эд где-то в темноте глубоко, с шумом набрал воздуха в легкие. А может, затянулся косяком. — Видал, какой на него работает белобрысый бугай? Здоровенный, как противоядерный бункер.

— Я его видел. Сегодня днем он вручил мне визитку мистера М.

— Ага. Вот что я о нем слыхал кой от кого, кому как-то случилось попасть в переплет. Когда мистер Мерриэл хочет что-то узнать, а кто-то не хочет рассказывать, или, типа, он кем-то недоволен, то человека привязывают к стулу, а его ноги кладут пятками на сиденье другого стула и тоже привязывают, опосля чего приходит белобрысый верзила, садится на ноги где-то посередке и начинает прыгать, точно на диване, вверх-вниз, все сильней и сильней, до тех пор, пока чувак не заговорит или ноги с хрустом не вывернутся коленями наизнанку.

— О, бля! Господи Исусе, ну и жуть!

— И я слышал все это от черного братка, которому обычно можно доверять, он не треплет абы чего, не то что вы, снежки. Его просто приводили посмотреть, что могут сделать и с ним, ежели он когда встанет поперек дороги мистеру Мерриэлу. Думаю, тот браток малехо позволил себе проявить самостоятельность, так, самую капельку, и мистер Мерриэл решил его эдак чрезвычайно мягко предостеречь. Чтоб тот увидел сам. Ну и послушал.

— Мне уже худо.

— Тот браток, кстати, тоже бугай ничего себе и может за себя постоять, но клянусь, когда он все это мне рассказывал, то посерел. Совсем серый стал, Кеннит.

— Зеленый, — выдавил я из себя, — Я. Сейчас.

— Че ты, я просто хотел те малость рассказать, прежде чем сунешься вязаться с такими чуваками. Думал, те следует знать.

— Кен?! — крикнула снизу Джоу.

— Зовут перекусить, Эд. Хотя, по правде сказать, у меня, кажется, пропал аппетит, и ты можешь догадаться почему. Как бы там ни было, спасибо за предупреждение.

— Какое там.

— Пока.

— Ага. Будь начеку. Держись, браток. До встречи.

Я так и не удосужился разглядеть как следует карточку мистера Мерриэла до следующего утра. Достал ее из бумажника лишь перед тем, как пошарить под моей Ленди, проверяя, нет ли там бомбы, и отправиться на работу. Мерриэлы жили на Эскот-сквер в Белгравии. Помню, я еще постоял у дверцы, раздумывая, стоит ли ввести их домашний телефон в память моего мобильника, и решил, что это все-таки следует сделать. Записал я их номер в ячейку 96, вместо номера мобильника Сели. Раньше я так и не собрался его удалить — мне нравилось перебирать номера, пока не высветится ее телефон, а затем смотреть на нею, — но записать вместо него домашний показалось мне подходящей заменой.

Едва я закончил сию операцию, трубка зазвонила прямо в моей руке; звонил Фил из нашего офиса. День снова выдался серенький, пасмурный, что характерно, в общем-то, для декабря, и дождь уже начал накрапывать. Я отключил сигнализацию, открыл дверцу и плюхнулся на сиденье моей старушки, чтобы не стоять под дождем, после чего сказал в трубку:

— Да?

— «Горячие новости».

Я вставил ключ зажигания.

— Что там о них слышно?

— Запускают четырнадцатого января.

— Как, уже в следующем году? А они не поторопились?

— Всего-то через месяц. Но на сей раз решено твердо.

— Ну конечно же, как всегда, Филип.

— Нет, передача уже внесена в сетку вещания. С твоим именем.

— Все одно как-то не слишком обнадеживает.

— Уже закрутили рекламу и все остальное.

— Все остальное. Ну что же…

— Пиарщики на все лады склоняют твое имя. Все гудит.

— Лампа дневного света тоже гудит, прежде чем окончательно сдохнуть, тебе не кажется?

— Ты не мог бы перестать быть столь чертовски циничным?

— Возможно, вскорости после того, как перестану быть столь чертовски живым.

— Я просто подумал, что тебе следовало бы знать.

— Ты прав. Если что и убивает меня, так это неопределенность.

— Если сарказм — это все, на что ты способен…

— То в сегодняшней передаче мы как следует повеселимся.

По телефону было слышно, как он смеется. Я принялся было заводить Ленди, но затем снова откинулся на спинку сиденья и замахал на Фила рукой, хотя он и не мог меня видеть.

— Ну скажи, ради бога, — попросил я его, — почему телевизионщики поднимают из-за всего такую шумиху? Ведь речь идет всего-навсего о какой-то зачуханной телепередаче, мало кого интересующей, а не о неизвестной доселе пьесе Шекспира, обнаруженной на оборотной стороне листов считавшегося пропавшим куска «Неоконченной симфонии»[96 - Сочинение Франца Шуберта (1797–1828), написанное в 1822 г. и при его жизни не исполнявшееся. ].— Я снова коснулся ключа зажигания.

— Ты уже вылетел на работу?

— Ну это все же получше, чем вылететь с работы.

— Прибереги эту шутку для передачи. Счастливого путешествия.

— Я еду всего лишь из Челси в Сохо, Фил, это не ралли «Париж — Дакар».

— Значит, мы скоро тебя увидим. Не слишком лихачествуй и гляди в оба.

— Ладно, пока.

Я убрал телефонную трубку, посмотрел на руку, лежащую на ключе зажигания. Все то и дело советуют мне поберечься. Я бросил взгляд на помятый капот моей Ленди, все еще не решаясь повернуть ключ. Дождь теперь шел уже довольно сильный. Я вздохнул, вылез наружу и произвел осмотр днища автомобиля на предмет наличия или отсутствия бомбы. Чисто.

— Я всецело поддерживаю глобализм, голосую за него. Конечно, если вы имеете в виду ту его разновидность, которая заявляет: «Плевать, за что вы там голосовали на прошлых выборах, вы все равно позволите приватизировать всю вашу воду, поднять все цены на пятьсот процентов и так далее», то нет, благодарю покорно. Что мне по душе, так это глобализм Организации Объединенных Наций, какой бы несовершенной она ни казалась, глобализм договоров по сокращению вооружений, глобализм Женевской конвенции — может, она у Дабьи с его бандой следующий кандидат на выход из, а то слишком интернационалистская, не по-пацански; еще мне по сердцу Международный суд, соглашение о котором США до сих пор отказываются подписать, глобализм природоохранных мер… И знаешь почему, Фил? Потому что ветер не знает границ. Это глобализм…

— Земля.

— Что?

— Земля, вода, космос. Ограничивают распространение ветра.

Я нажал соответствующую клавишу, и раздался звук одинокого ветра безлюдных пустынь, завывающего посреди брошенного жителями города-призрака, гоняющего в клубах пыли перекати-поле под жалобное поскрипывание полуразвалившихся деревянных лачуг.

— Примерно вот так? — спросил я, свирепо косясь на Фила.

— Возможно. — И он ухмыльнулся поверх своего «Уоллстрит джорнал».

— Я только, может, разошелся, а ты…

— Прервал твой полет?

— По тебе ПВО плачет, Филип.

— Ну, лишь бы не подплав.

— Чего?

— Ну я решил в кои-то веки сорвать шутку у тебя с языка.

— Да ты сегодня настоящий кладезь прямолинейности.

— А кому легко?

— Слушай, Фил, а можно я сейчас опять включу свой «серьезный голос»?

— О нет, только не еще одно благотворительное объявление!

— Нет-нет. Однако согласись, Фил, мы не слишком часто удовлетворяем заявки.

На лице Фила появилось удивление.

— Но мы ведь просто не в силах этого сделать. Сам знаешь, какие к нам заявки поступают. Их, как правило, невозможно выполнить по причинам, я бы сказал, анатомического свойства.

— Думаю, найдется небольшая частная клиника где-ни-будь в Танжере, где тебе с радостью докажут, что ты ошибаешься; правда, не бесплатно, дорогой Филипок.

— Ну и что дальше?

— Вчера я случайно встретил человека, с которым когда-то познакомился на вечеринке, и пообещал ему, что выполню заявку его жены.

Фил замигал из-за толстых стекол очков. Я угрожающе взял в руку секундомер, замеряющий длительность «мертвого эфира».

— Ах, даже так? — спросил он.

— Иногда, Фил, все до банального просто, не нужно искать подтекст.

— Это что, у нас теперь такая новая игра будет? «Угадай, к чему бы это»?

— Вовсе нет. Итак, для очаровательной Селии Джейн поют Stereophonies — «Счастливого вам дня»[97 - Рок-группа из Уэльса, основана в 1992 г.; название дал их ударник Стюарт Кейбл — такой марки граммофон был у его бабушки. «Have a Nice Day» — песня с их альбома «Just Enough Education to Perform» (2001), достигшая пятого места в британском хит-параде. ].

Я нажал клавишу «воспр.» и включил постепенное нарастание громкости.

Фил выглядел ошарашенным. Он молча смотрел на стрелку уровня звука и слушал песню, звучавшую у него в головных телефонах.

— Ты даже не передразниваешь вокалиста, — сказал он скорее себе, нежели мне. Развел руками, — В чем дело?

Я снял наушники, вернее, чуть приспустил, чтобы уши отдохнули.

— То и есть, что ты слышишь, — сказал я ему, кивая в сторону вращающегося компакт-диска, — Все равно нам пришлось бы ставить эту песню. Так что никакой лишней писанины.

В уголках глаз моего режиссера появились морщинки.

— Небось, пытаешься залезть в трусики к той самой даме?

— Фил! Я же говорил тебе, она замужем.

Фил громко рассмеялся.

— Разве тебя это когда-нибудь останавливало?

— Как ты иногда циничен, Фил. Смотри, как бы тебе таким не остаться.

— Это просто защитная реакция, возникающая, когда ты рядом, дружище.

— Чего плохого в том, чтобы исполнить чью-то заявку?

— Мы никогда этого не делали.

— Ну вот тебе и новенькое что-то.

— Тут должен быть какой-то скрытый мотив.

— Может, хватит об этом? Нет никакого скрытого мотива.

— Я слишком хорошо тебя знаю, Кен. Здесь обязательно должен быть какой-то подвох. Привычки и заведенный ритуал куда важнее для тебя, чем ты думаешь.

Я покачал головой.

— Ну ладно, так и быть, сознаюсь: один из друзей сэра Джейми поставил меня… э-э-э… в немного неловкое положение, — сказал я, поглядывая одним глазом на указанное в списке песен время воспроизведения, а другим на часы в студии.

— Ага-а-а!

— Нет тут никакого «ага-а-а!». Послушай, тот парень большая шишка, лично знаком с Нашим Дорогим Владельцем, я его вчера неожиданно встретил, и он из меня, ну, типа, выдавил обещание поставить песню для его женушки.

— Готов спорить, суперкрасотки.

— Я же говорю, он большая шишка. У таких всегда жены красавицы. Обычное дело. Если увидишь такого, как он, с какой-нибудь замухрышкой, можно смело предполагать, что здесь замешана любовь. И нечего на меня так смотреть.

— Да, это было неожиданно.

— Мне захотелось тебя отблагодарить.

— Господи, а какой, интересно, рождественский подарок ты вручишь твоему почтальону?

Сели улыбнулась.

— К тому же я не смогу встретиться с тобой в ближайшее время. Только после Нового года.

— Ну что же.

— На сегодняшний день у тебя есть какие-то планы?

Я покачал головой:

— Ничего, кроме намеченной встречи с юристами. Но они подождут.

— Надеюсь, ты не в беде?

— Нет, — ответил я, — да и юристы не мои. Просто нужно подписать свидетельские показания по поводу несчастного случая, свидетелем которого мне довелось стать месяц или два назад. А что ты собираешься делать на праздниках?

— Поеду домой.

— На Мартинику?

— Да.

— Мистер М. с тобой?

— Да. А какие планы у тебя?

— Останусь в Лондоне.

Еще год назад мы с Джоу условились, что проведем Рождество с ее родителями в Манчестере, но теперь Джоу предстояло провести это время в Нью-Йорке, по долгу службы помогая ребятам из «Аддикты» ковать железо их славы, пока оно еще горячо. Я даже не мог съездить к своей собственной семье, мои отец с матерью давным-давно решили, что сыты по горло шотландскими зимами и новогодней суетой, и вот уже несколько лет подряд проводили праздники на Тенерифе, собираясь поступить так и на этот раз.

— А вообще-то здорово, что мы нынче смогли встретиться, — сказал я.

— Повезло, что Джону пришлось уехать сегодня утром. Опять в Амстердам.

Она взглянула на часы — единственное, что на ней осталось. При слове «Амстердам» она слегка нахмурилась.

— Но времени у нас только до двух тридцати.

Я оперся на локоть и стал рассматривать ее при тусклом свете настольной лампы на секретере. Кроме того, кое-какой свет проникал через приоткрытую дверь ванной. Сели лежала в роскошной позе, раскинув ноги, пряди золотисто-коричневых волос разметались сказочной разветвленной речной дельтой по белым простыням и пышной подушке, одну руку она подложила под голову, открыв оставленный когда-то молнией, похожий на завитки папоротника узор, волшебную инкрустацию на ее смуглой коже.

— Мне вчера и в голову не пришло, что ты можешь там быть, — сказал я ей и покачал головой, — Ты показалась мне на катке такой ослепительно прекрасной. Конечно, мне следовало поскорей смыться, но я просто не смог отвести глаз.

Она погладила меня по руке.

— Все обошлось. Сперва я забеспокоилась, когда поняла, что он догадался: я тебя узнала. Но он решил, что знает тебя тоже, то ли по тому дню рождения, то ли по фотографиям в газетах. У него очень хорошая память.

— Значит, этим утром он ушел рано и не слышал, как я посвятил тебе песню?

— Да, но ее слышала я.

Я огляделся по сторонам.

— И решила встретиться со мной здесь.

Мы находились в отеле «Дорчестер», где произошло наше первое свидание. Огромное дерево под окном, то самое, которым тогда, в мае, покрытым листьями и освещенным слившимся воедино светом луны и уличного фонаря, мы любовались из апартаментов, находящихся на пару этажей выше. И никакой тишины сейчас не нужно было соблюдать.

— Признаюсь, — сказал я, — меня давно так и подмывало спросить, что ты сделаешь, когда мы перебываем во всех шикарных отелях Лондона. Одним из возможных вариантов мне представлялось такое: они становятся все более дешевыми, и наконец мы опускаемся до того, что снимаем нижнюю койку в большой зале туристской ночлежки в Эрлз-корте, среди наваленных рюкзаков.

Она тихонько засмеялась.

— Для этого потребовалось бы огромное количество свиданий, даже если бы мы ограничились только центром Лондона.

— А я оптимист. Так что же, кстати, заставило тебя вернуться сюда?

— Вообще-то я думала вернуться сюда в нашу первую годовщину…

— Вот как? — проговорил я, широко улыбаясь, — Так, значит, в глубине души, оказывается, ты все-таки романтик, Селия Джейн?

Она ущипнула меня за руку, да так, что я вскрикнул и ухватился за больное место. Синяк был почти неизбежен. Это было несправедливо, конечно, мне-то никаких следов оставлять на ее теле не разрешалось.

— Вот тебе, — И она погрозила мне пальцем. — Но затем я подумала, что в этом можно разглядеть некий принцип, а зачем зря рисковать.

— Из тебя получилась бы великая разведчица.

— А кроме того, у меня создалось впечатление, будто что-то изменилось теперь, когда наши параллельные миры внезапно соприкоснулись.

— Какая-то слабая, трусливая, испуганная частица меня вообразила, что произошедшая перемена чересчур велика и тебе больше не захочется снова меня увидеть, — сознался я, — Знаешь, как будто чары развеются, что ли.

— Тебе и вправду пришло такое в голову?

— К счастью, мне довелось прожить наедине с этой мыслью всего одну ночь, но она меня действительно посетила. Ведь у тебя свои представления о том, как люди могут быть разделены или связаны, свой круг воззрений и верований, которые мне кажутся чрезвычайно экстравагантными, которые я не могу понять и потому не могу предвидеть результатов… а вдруг для тебя вчерашнее стало бы своего рода символом, фомом небесным, божественным знаком, однозначно символизирующим (и никаких споров или просьб, то есть в полном согласии с принципами твоей веры, к постижению которых я так и не подступился), что все для нас кончено.

Уже почти сонным голосом она проговорила:

— Кажется, ты думаешь, будто я не вполне разумна?

— Я полагаю, ты ведешь себя как самый разумный человек из всех, кого я встречал, но при этом утверждаешь, будто веришь в абсолютно сумасбродную идею о том, что наполовину жива и наполовину мертва. И в твою странную связь с двойником из какой-то иной вселенной. Может быть, это чрезвычайно разумно в каком-то глубоком смысле, который от меня до сих пор ускользал, но мне кажется, я ни на йоту не приблизился к его пониманию с тех пор, как ты в первый раз познакомила меня с этой, честно говоря, совершенно бредовой системой взглядов.

Какой-то миг она хранила молчание. Смотрела на меня своими миндалевидными карими глазами, в глубине которых мне почудились медленные языки пламени.

— А ведь ты, кажется, глобалист?

— Э, да ты действительно слушала.

Она запустила пальцы в волосы у меня на груди, затем нежно зажала их в кулак и легонько подергала.

— Ты так заботишься о том, — сказала она, — чтобы развитые и богатые страны не навязывали свой образ жизни и свой менталитет или способ развития экономики странам поменьше или победнее, и к религиозным вопросам или местным обычаям это, мол, тоже относится, и в то же самое время тебе хочется сделать так, чтобы все думали одинаково. Как и все, кто любит громить и ниспровергать, ты хочешь, чтобы все думали так, как ты.

— А кто не хочет?

— Но я угадала, правда? Тебе хочется, чтобы повсюду распространился один и тот же образ мыслей, чтобы он господствовал во всем мире, заменяя все другие оттенки мнений, возникшие в совершенно разных местах, среди разных народов и культур. В душе ты колониалист. Ты веришь в империализм западного образа мыслей, оправдываешь его. Знаешь, как называется твой идеал по латыни? Pax logica, мир логики. Ты бы желал, чтобы флаг твоего рационализма победно реял в каждой голове у нас на планете. Ты говоришь, тебе все равно, во что люди верят, что ты уважаешь их право поклоняться тому, чему они желают, но на самом деле ты не уважаешь ни людей, ни их веру. Ты думаешь, будто они глупцы и верят в нечто бессмысленное и бесполезное, если не хуже.

Я опустился на спину. Глубоко вздохнул.

— О’кей, — проговорил я, — Хочу ли я, чтобы другие думали, как я? Допустим, да. Но я знаю, что такого никогда не произойдет. Уважаю ли я чужую веру? Черт побери, Сели, даже не знаю. Помнишь, кто-то сказал, будто надо уважать религиозные взгляды человека точно так же, как его веру в то, что его жена самая красивая женщина на свете? Хотя в этой максиме присутствует некоторый сексизм — к счастью, не слишком злонамеренный, — я могу принять подобную точку зрения. Согласен и с тем, что могу ошибаться. Кто знает… Может, правы авраамисты. Может, эта жестокая, ненавидящая женщину и боящаяся ее нечестивая тройка мировых религийи в самом деле то, что нам нужно… Может даже, — продолжил я, — какая-нибудь захудалая шотландская секта, являющаяся ответвлением пресвитерианской церкви Шотландии, которая сама является разновидностью протестантизма, то есть христианской веры, являющейся одной из религий, восходящих к Аврааму, одного из видов монотеизма… может, лишь они — все несколько тысяч последователей сего вероучения — единственное чистое сокровище в вопросах веры и обрядов, а все остальные на протяжении всех прошедших столетий только и делали, что заблуждались. А может, единственно правильный путь был открыт свыше лишь одному-единственному пророку, не имеющему последователей, принадлежащему к самой периферии реформированной разновидности гватемальского горного суфизма. Все, что я могу сказать, — это что я пытался подготовиться к тому, что окажусь не прав, что однажды, проснувшись после собственной смерти, придется убедиться, что весь мой атеизм представлял собой одну большую ошибку.

Я опять приподнялся на локте.

— А вот считаю ли я, что разум должен победить иррационализм? Думаю, да. Определенно. Готов признаться в этом целиком и полностью. Но к счастью, винить в подобном приходится лишь окружающее нас общество. Да, общество, а также любознательность и сомнение, образование и прогресс, и еще стремление отыскать истину в споре, ну и наконец, всевозможные школы и библиотеки, все университеты, всех ученых монахов и алхимиков, профессоров и учителей. Вера хороша для поэзии, для искусства, для образов и метафор, а также для того, чтобы говорить нам, кто мы есть и откуда такие взялись. Но когда религия начинает стремиться описать мир, описать мироздание, она просто представляет все это в неверном свете. Тут не было бы особой беды, допусти она, что может ошибаться, но не тут-то было, потому что все, что у нее есть, — это нерушимая уверенность в собственной непогрешимости, остальное же — дым и зеркала. А между тем никаких хрустальных сфер не существует и планеты вовсе не являются результатом непроизвольного семяизвержения какого-нибудь небесного божества. Если все понимать буквально, то религия является простой ложью, обычной и примитивной. Если же она метафора, то никакие попытки объяснить с ее помощью, что и как устроено в нашем реальном мире, не срабатывают. Разум срабатывает, научные методы срабатывают. И мир техники тоже, а она — нет. Если некоторые люди обосновывают свое уважение к среде обитания верой, что рыба, которую они едят, может являться их умершим родственником, или обучаются правильному обращению со стульчаком в туалете, стремясь, чтобы не просочилось ихнее ци, жизненная энергия, то я счастлив признать и даже воздать должное результатам подобного поведения, даже если полагаю, что в основе его, по существу, бред. Я могу сосуществовать с такими людьми. И надеюсь, они могут сосуществовать со мной.

Сели погладила меня ладошкой по груди. Я почувствовал, как мое сердце заколотилось. Не следовало мне так распространяться, но у меня не было выбора. Все это оказалось для меня слишком важным.

— Иногда… — проговорила она, глядя на свою руку, а может, на мою грудь, — иногда мне кажется, что мы с тобой похожи на двух слонов разного цвета на шахматной доске.

— Слонов? Это после того, что я только что наговорил?

Сели улыбнулась и растопырила ладошку у меня на груди, словно измеряя расстояние между моими сосками.

— Да, лучше быть королевой, — согласилась она.

— Клянусь, я скорей согласился бы оказаться пешкой, чем слоном. Та, по крайней мере, имеет шанс превратиться в нечто получше.

— Не нужно клятв, я и так верю.

— Или конем. Мне всегда нравилось, как они ходят. Не покидая двухмерной доски, они как бы перемещаются в трехмерном пространстве. А еще ладьей — мне всегда нравилась ее грубоватая напористость. И ей тоже по силам нечто, если вдуматься, трехмерное, правда всего один раз. Я имею в виду рокировку. Слоны же… слоняются, ходят вокруг да около, словно скользя меж фигурами, и проходят сквозь их порядки, будто нож между ребрами. Король же, по сути дела, просто обуза.

— Я имела в виду двух разноцветных слонов, и к тому же разнопольных. Представь, они на доске одни-одинешеньки, никаких других фигур нет.

Кивком головы я дал знать, что понял наконец ее мысль.

— Им никогда не сойтись, — проговорил я. — Они могут вечно ходить мимо друг друга, но не коснутся друг друга. Они вроде бы стоят на одной и той же доске, однако фактически это не так. Совершенно не так.

Слегка наклонив голову набок, она посмотрела на меня из-под приопущенных ресниц.

— Тебе так не кажется?

— Пожалуй. А ведь то же самое происходит и с нами. Да?

— Наверное. А может, вообще со всеми мужчинами и со всеми женщинами. Со всеми людьми.

— Никогда? И нет исключений? И нет никакой надежды? — Я постарался произнести это как можно более беззаботно.

Она взяла в одну руку мой орган, а другую, выпростав из-под головы, положила на свой.

— Мы сходимся тут, — улыбнулась она (причем одной из тех улыбок, подумал я в тот миг, какие могут заставить вас вообразить целую вселенную и тут же осветить ее, какие способны озарить жизнь сразу двоих; такая улыбка в силах озарять бесконечность, и не одну). — Чем сейчас и следует заняться.


Глава 7

Сексуальное пике


— Никки! Боже мой! Что ты наделала?

— Верховена недооценивают? — Я задумался, — Это как, как это?

— Хендри. Из «Астон-Виллы». Похожи, как близнецы.

— Онанизм — и чего это его так ругают?

— Анекдот: тук-тук…

— Слова без дел — как штанов не надел.

— Ну тебя к черту, он сел на мель у горы Арафат.

Крейг справлял в своей хайгейтской квартире хогманай — шотландский новый год.

— Привет, Кен! Что? Ах да, я подстриглась. Нравится?

— О нет! Твои волосы…

— Всего лишь стали немного короче. Легче мыть. Другие.

— Почти черные с каштановым отливом. Ты рехнулась!

— Ты говоришь точь-в-точь, как мой папа.

— Но у тебя же были красивые волосы!

— Почему были? Ну, спасибо тебе.

— Подумай о концовке «Вспомнить все», — (Я усмехнулся.) — Ну то-то.

— Ты не нукай! Да еще с таким довольным видом, вроде доказал чего. Объяснись, мужик, чего ты имел в виду?

— Как ты воспринял все происходящее на экране, и вообще, об чем там в конце речь?

— В конце, старина, там полнейший абсурд. Некое пирамидальное сооружение, этакий здоровый холм, не тянущий, однако, в планетарном масштабе даже на прыщик, — и прикинь, за какие-то полминуты эта козявка умудрилась окружить Марс атмосферой, ничем не отличающейся от земной, все оказалось тютелька в тютельку: и температура, и давление, даже белые облака тут же поплыли по голубому небу — в общем, все произошло как раз в самый подходящий срок, чтобы глаза у Арни и у его девчонки-инженю вернулись в глазницы и перестали плакать кровью, а это с их зенками происходило к тому времени уже не меньше минуты, как и полагается в условиях почти полного вакуума. В общем, все кончилось без каких бы то ни было неприятных последствий. Ни для небесных тел, ни для тел человеческих. ..— Я задумался над только что сказанным и добавил: — Ни для тела самого Арни.

— Ну-у, — кивнул Эд.

— Опять! — вскипел я, — Перестанешь ты когда-нибудь нукать или нет, черт тебя побери?

— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.

— Да и «хи-хи-хи» твое не многим лучше, — Я ухватил Эда за плечи и прошипел сквозь зубы: — Какого хрена, что ты хочешь сказать?

— Я хочу, типа, сказать, — ответил Эд, ухмыляясь, — что конец фильма настолько абсурдный, что Арни, то есть его персонаж, наверняка все еще продолжает находиться в виртуальной реальности. То есть ничего такого на самом деле не происходило, так ить?

Я открыл рот. Убрал руки с плеч Эда. Ткнул его пальцем. И произнес:

— Хм.

— Вот потому-то чудак Верховен и есть гений, подрывающий все устои.

Я стоял, кивая, и пытался припомнить какие-то предыдущие сцены фильма.

— Конечно, — сказал Эд, — это лишь теория.

— Какой Хендри?

— Ну тот, что играет за «Астон-Виллу». Да ты не мог его не видеть.

— Почему-то не случилось… А что с ним такое?

— Он выглядит точь-в-точь как Робби Уильямс.

— Крейг, тебе надо почаще куда-нибудь выбираться.

— А я выбирался, сходил на матч. Там-то его и увидел.

— Тогда тебе нужно побольше сидеть дома.

— Фил, твой недавний перл в защиту онанизма совсем не смешной. Скажи уж «Держащие палец на кнопке — и что это вас так ругают?», и то уже немного получше, есть чуточка юмора, все равно, конечно, не для эфира, это я просто как пример.

— Ну я хотел придумать новый телефонный сервис.

— Вот оно что. Ну, некоторые сладкоголосые дамочки эту нишу давно и успешно заняли — дело, говорят, прибыльное.

— Нет, я о другом.

— И о чем бы это? Мастурбомарафон с привлечением спонсоров?

— Нет-нет… Ага, вот: можно назвать «Возьми себя в руки».

— Да уж. Ты явно возмечтал переплюнуть самого Криса Эванса, который у себя в «Пока все завтракают» умудрился уговорить какую-то девицу взять в рот у ее дружка и так, с полным ртом, декламировать стихи.

— Нет, ты только послушай…

— Такое не пройдет, Фил. И думать забудь.

— Ты так считаешь?

— Да.

— А тебе не кажется…

— Я полагаю, тебе следует подойти к нашему другу Крейгу и поговорить с ним.

— Тук-тук…

— Это кто?

— Конь в пальто!

— Какой еще конь?

— Серый в яблоках.

— В каких, блин, яблоках?

— Конских! Ах-ха-ха-ха!

— Да нет, я понимаю, что это значит на самом деле, — сообщил я Эйми, наклонясь к самому ее уху.

Мы стояли на мощеной дорожке в садике позади дома, где жил Крейг. Близилась полночь. Я только что попытался дозвониться до Джоу, находящейся в Барселоне вместе с «Аддиктой», но ничего не вышло.

— Но сперва понял совсем не так, — добавил я.

— Про без штанов? Шуба дорога, а под ней — ни фига?

— Именно! Я всегда думал: отлично, блин, звучит. И чертовски эротично!

Она засмеялась, откинув назад голову, словно выставляя напоказ лебединую шею (загорелую, хотя стояла зима) и безупречные зубы. Ее белокурые пряди слегка мерцали в темноте: на них падал свет, льющийся из окон.

— Да, ты бы, пожалуй, только так и понял.

— Остроумно, однако несправедливо. Послушай, я…

— Тебе такого ощущения ни в жизнь не представить. Ни в жизнь! У тебя есть эта твоя драгоценная теория, лично выстраданная линия партии, и ничего больше. Как всегда. Тебе просто не понять. Ведь ты там никогда не был. И ты не можешь проникнуться атмосферой. А мы окружены людьми, которые нас ненавидят.

— Прошу прощения, зачем ты мне об этом рассказываешь? Уж кому-кому, а мне-то хорошо знаком этот звон в ушах, когда чья-то ненависть опять ловит тебя в перекрестие прицела. Но… но погоди-ка минутку и объясни, кто это «мы». Какого черта, с каких это пор ты стала «дочерью сионистской революции»?

— С тех самых, как поняла, что либо мы их, либо они нас, Кен.

— Так ты что, действительно стала? Ни хрена себе! Господи, я же только…

— Они все нас ненавидят. Все, кто живет вокруг наших границ, только и мечтают нас поубивать. Отступать некуда, за спиной море, так скинуть нас в море соседи и хотят. Кен, посмотри на карту! У нас крохотная территория! И эти люди нас убивают, стреляют в нас и бросают бомбы в нашем же собственном государстве, в нашем тылу, на наших собственных улицах, в магазинах, в автобусах, в наших домах! Мы должны их остановить, у нас нет выбора. А ты имеешь наглость утверждать, что мы стали нацистами, и сам не замечаешь, как сильно стал похож на самого отъявленного антисемита!

— Джуди, послушай меня, черт возьми. Я понимаю, как сильно ты по поводу всего этого переживаешь…

— А ты не просто не переживаешь! Вот о чем я говорю тебе: ты не можешь!

— Нет, я пытаюсь понять! Послушай, пожалуйста… прошу тебя, не надо приписывать мне слова, которых я не говорил, и мысли, которые никогда меня не посещали…

— Посещали, Кен, ты просто не хочешь признать.

— Я не антисемит. Послушай, я люблю евреев, я восхищаюсь евреями. Я, черт побери, настроен решительно проеврейски. Я же и раньше тебе говорил! Ну, может, не обо всем! Причем, поверь, такие убеждения у меня с детства, с тех пор, как я узнал про холокост и понял, как много общего между евреями и шотландцами. Шотландцы умны, а нас обвиняют в том, что мы гнусные скряги. То же самое и с евреями. Дело не в нации, а в созданной ею культуре, а по влиянию на мировую культуру я всегда ставил выше шотландцев только евреев, если в пересчете на численность вас и нас.

— Ну ты и трепло.

— Нет, я не шучу. Я действительно люблю евреев с детства! Так сильно, что даже стеснялся раньше тебе говорить насколько!

— Нечего мне вешать лапшу на уши.

— А это правда. Ты всегда придерживалась таких жутко левых взглядов, что я не осмеливался.

— Кен…

— Я серьезно. Когда-то я действительно обожал Израиль…

(И я не кривил душой. Когда мне было тринадцать, я втюрился в девочку по имени Ханна Гольд. Ее родители жили в Гиффноке, одном из самых зеленых южньгх пригородов Глазго. Им не очень-то нравились и наша дружба, и моя бросающаяся в глаза влюбленность. Но я сумел их очаровать, а кроме того, засел за книги об Израиле и евреях. Уже через шесть месяцев ее отец, мистер Гольд, дивился моим познаниям. Гольды переехали в Лондон вскоре после того, как Ханна справила свой четырнадцатый день рождения, какое-то время мы переписывались, но затем они переехали снова, и мы потеряли друг друга из виду. Когда я узнал, что они уезжают в Лондон, меня охватило отчаяние, но затем я оправился от него и за три недели прошел путь от крайнего уныния до того чувства, которое, к моему стыду, граничило с полным безразличием.

Однако, в отличие от любви, мой интерес к Израилю выдержал проверку временем. И в ту пору я прямо-таки не мог понять, как это кто-то может не любить евреев. Ведь то была самая харизматическая, отважная и рисковая нация в мире, способная победить всех окружающих их агрессоров. Шестидневная война, Даян с его черной повязкой через глаз, женщина-премьер, кибуцы… Мальчишкой я дико гордился, что именно танки британского производства прошли весь Синай с трепещущими на длинных гибких антеннах флажками, украшенными звездой Давида. Я регулярно брал в библиотеке все, что писалось об Израиле. Помню название брошюры «Великие еврейские генералы». Кто б мог подумать, что в их компании я найду Троцкого? Мне даже было известно, что израильтяне усовершенствовали британские танки «Центурион», установив на них вместо дизельного двигателя бензиновый; я обожал всю эту всячину так сильно, как только способен на подобное подросток, бредящий войной. Йом Киппур… Эх, как они классно тогда увели собственные катера из-под самого носа у французов! А рейд на Энтеббе? Просто дух захватывало, словно в кино! Ну как мог кто-то ими не восхищаться?)

— …но то было до вторжения в Ливан и резни в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила…

— Это сделали сами ливанцы, их христианская милиция! — возмутилась Джуди.

— Да ладно тебе! Это Ариэль Шарон спустил их с поводка, сама прекрасно знаешь. Но то было только начало; я стал прозревать, и до меня дошло, что и раньше палестинцам довелось многое вытерпеть: я вспомнил, как игнорировались Израилем резолюции ООН, как ему в порядке исключения из правил, обязательных для всех, позволялось их игнорировать, затем пресловутую историю о том, что «невеста прекрасна, но уже обручена», и незаконные поселения на арабских землях, и тайное производство ядерного оружия. Я услышал о взглядах равви Кахане[98 - Меир Кахане (1932–1990) — американский и израильский общественно-религиозный деятель, еврейский националист, глава «Лиги зашиты евреев»; уже после его смерти основанное им движение «Ках» было призвано террористическим. ], до сих пор исповедуемых множеством его последователей, увидел фотографии окровавленных трупов в мечетях, и мне от всего этого стало худо. Да и сейчас израильтяне убивают мирных жителей без суда и следствия под аккомпанемент разговоров об окончательном решении палестинской проблемы. Я слышал, как ваш министр на полном серьезе говорил, что если силам безопасности удастся арестовать всех террористов, а затем избавиться ото всех скопом, то проблем не останется; я просто не мог поверить, что образованный человек может нести подобную ахинею.

Знаешь, — продолжил я, — я не хочу быть несправедливым ни к какой стороне. Я не оправдываю взрывы, устраиваемые террористами-смертниками, как и любые нападения на мирных жителей; конечно, вы имеете полное право на самооборону, но ради бога, посуди сама: разве можно со всем этим согласиться? Да, разумеется, холокост действительно является самым бесчеловечным и ужасным актом варварства, это на самом деле исключительное по жестокости преступление против человечности, но вовсе не из-за того, что подобное произошло именно с евреями; оно осталось бы таковым, случись такое с любым народом, с любой группой людей. Массовые убийства евреев — так я всегда думал — имели место из-за того, что им некуда было бежать, некуда податься; следовательно, кто, как не они, имеет право на собственный национальный очаг. Дать им его — вот самое меньшее, что можно для них сделать. Весь мир это понял. Может, оттого, что чувствовал за собой вину, но соответствующее решение было принято… Но при этом Израилю вовсе не выдали карт-бланш, освобождающий от каких-либо моральных обязательств. Уж если кому, черт побери, и следовало бы знать, что значит быть угнетенным народом-изгоем, обвиненным во всех смертных грехах, и каково находиться под игом военного режима, надменного и самонадеянного, так это евреям, уж им-то следовало бы отдавать отчет в том, что происходит с ними самими и что они вытворяют в отношении других.

Так что, — заключил я, — когда палестинские подростки используют пращи против танков, которые затем ураганным огнем сносят палатки, где в это время матери кормят грудью детей, когда сравнивают с землей сады вокруг палестинских деревень, когда дороги между ними перепахивают, а дома взрывают динамитом, то неужели вы сами не понимаете, что устраиваете? Настоящие гетто! А когда израильская армия заявляет, что в Мухаммеда аль-Дуру и его отца стреляли палестинские боевики[99 - Трагический эпизод, имевший место в начале второй интифады, 30 сентября 2000 г., при перестрелке у перекрестка Нецарим в секторе Газа; снятый внештатным палестинским оператором и показанный по Второму каналу французского телевидения, вызвал волну негодования во всем мире. Армия обороны Израиля (ЦАХАЛ) была вынуждена принести официальные извинения — от которых отказалась, когда были получены доказательства того, что съемки фальсифицированы. ], не сродни ли подобное утверждение домыслам, будто фашистские концлагеря на самом деле построены союзниками уже после войны? Да от такой хрени, дорогие мои евреи, я просто волосы готов на себе рвать! А потом в газетах начинают публиковать письма об умиротворении палестинцев и сравнивают Израиль с Чехословакией накануне Второй мировой… Но это… это же полный абсурд! Чехословакия в то время отнюдь не была самой вооруженной до зубов страной в Европе, наоборот, она была одной из самых слабых, она вовсе не являлась единственной региональной супердержавой, обладающей к тому же монополией на оружие массового поражения, она не была искушенным в военном деле победителем в трех предшествовавших войнах, оккупировавшим чужую территорию.

— Но они нас убивают. Стоит лишь сесть в автобус, пойти за пиццей, поехать в синагогу, выбрать для прогулки не ту улицу в своем собственном городе…

— Я знаю! Нужно остановиться и тем и другим! Но вы лучше владеете ситуацией! Это вы выступаете с позиции силы! Ведь именно тот, у кого силы больше, должен прекратить кровопролитие первым, наложить на себя наибольшие ограничения, принять на себя последние удары, прежде чем те прекратятся!

Джуди покачала головой, и я заметил, что у нее в глазах стоят слезы.

— Ах, сколько чуши. Ты нас никогда не поймешь. Ты никогда ничего не поймешь. Да, мы далеки от совершенства. А кто совершенен? Мы сражаемся, защищая свою жизнь. Все, что ты говоришь, и все, что ты делаешь, на руку тем, кто хотел бы сбросить нас в море. Ты заодно с нашими врагами, с теми, кто хочет нас истребить. Это не мы стали нацистами, а ты!

Я закрыл лицо руками и, когда опустил их, только и смог произнести, глядя в покрасневшие, злые глаза Джуди:

— Никогда не утверждал, что евреи стали нацистами. Ведь есть же Израильское движение за мир. Нет, Джуди, и в Израиле есть люди, которые против Шарона и того, что он сделал… что он делаете палестинцами. Которые стремятся к миру. Конечно, к миру в первую очередь для своей собственной страны, однако все-таки к миру. Имеются резервисты, которые отказываются воевать на захваченных территориях. Вот с кем я заодно. Вот кто сейчас вызывает у меня уважение. Я изжил свое детское увлечение Израилем. Прежний Израиль для меня рухнул и уже не возродится, но я никогда не перестану любить и уважать евреев за все хорошее, что они сделали… Просто мне тошно смотреть, что вытворяет от их имени этот седой толстяк, помешанный на войне.

— Иди ты… Шарона выбрали демократическим путем. Именно он провозгласил лозунг «Мир в обмен за земли». Так что пошел ты… Пошел…

— Джуди…

— Нет. Уходи, Кен. Прощай. Не стану говорить, что мы еще увидимся, — надеюсь, нет. И не звони. И вообще не заявляйся. Никогда.

— Джуди…

— Мне стыдно, что когда-то я позволяла тебе касаться меня!

Выпалив это, моя бывшая жена плеснула мне в лицо выпивку, оставшуюся у нее в бокале, резко повернулась и ушла.

Вот тебе и «Счастливого Нового года!».

Несколько позже… Надрался до пьяных слез… И понял, что лучше бы мне лечь спать. А потому отправился в запасную спальню, предназначенную для гостей. Однако некоторые из них уже успели использовать ее в качестве неофициального гардероба, навалив на кровать пальто и куртки; я их собрал и потащил в примыкающую крошечную спаленку, обычно используемую под кладовку, где нынче располагался гардероб официальный.

— О, привет, Никки!

— Кен… — проговорила Никки, доставая что-то из своей куртки; на ней был пушистый розовый свитер и черные джинсы в обтяжку, — Как ты?

— Устал, — сообщил я и бросил ворох одежды на койку.

С первого этажа доносились звуки музыки и веселые вопли. В комнатенке практически отсутствовала мебель, имелись только старый письменный стол — тоже заваленный одеждой — да вот эта койка. Еще там было множество полок с книгами и всевозможным хламом. У одной из стен притулились стремянка и складной столик для намазывания клеем обоев. Плафон пропал с лампочки, наверное, лет сто назад. Никки стояла передо мной, поглядывая на меня и посмеиваясь. Даже с короткой стрижкой она выглядела потрясающе.

В руках она держала тонкий серебристый пакетик, который достала из кармана жакета. «Стрепсилс». Апельсиновые пастилки от кашля.

— Я простыла, — сказала она с непонятной улыбкой, словно гордясь этим.

В свете лампочки, прямо под которой она стояла, ее ершистые волосы переливались всеми оттенками от рыжего до темно-желтого. Я прищурился и взглянул на нее, словно поверх несуществующих очков.

— Ты что приняла?

— Это заметно? Вот дела!

Она хихикнула и, заложив руки за спину, принялась поворачиваться то вправо, то влево, запрокинув голову и уставившись в потолок. При этом ее нижняя челюсть тоже гуляла из стороны в сторону.

Я покачал головой.

— Ах ты, юная проказница. Экстази, да?

— Боюсь, что так, дядя Кен.

— Тогда развлекайся в свое удовольствие, но помни, что случилось с Лией Беггс, и не пей слишком много воды[100 - Лия Сара Беттс (1977–1995) — школьница изЛатчингдона, графство Эссекс, умершая от водной интоксикации после того, как, приняв таблетку экстази, выпила за полтора часа семь литров воды. ].

— Я тебя люблю, дядя Кен, — проговорила Никки, наклоняясь вперед и широко улыбаясь.

Я расхохотался.

— И я тебя люблю, Никки.

Она поднесла пакетик с пастилками к самому моему лицу.

— Хочешь?

— Спасибо. Но я как раз пытаюсь бросить.

— Ладно.

Я протиснулся мимо нее боком и взялся за ручку закрытой двери.

— После вас, мэм, — сказал я, распахивая ее.

— Спасибочки! — произнесла Никки, шагнула ко мне, но, ударившись о торец двери, покачнулась и упала ко мне в объятия — Счастливого Нового года! — проговорила она, приподнимая голову с моей груди и глядя мне прямо в глаза, все еще посмеиваясь.

А ведь и правда, подумалось мне, с тех пор, как куранты возвестили о наступлении Нового года, нам с Никки удалось ни разу не натолкнуться друг на дружку в толпе.

— С Новым го… — только и успел произнести я.

Закончить мне не удалось: она заткнула мне рот долгим влажным поцелуем, затем отпрянула, блаженно улыбаясь, слегка покачала из стороны в сторону головой, произнесла нечто похожее на «мм», опять прильнула ко мне и поцеловала еще раз. Теперь губы ее разомкнулись и приняли в поцелуе довольно деятельное участие — правда, язык активности не проявил.

«Ё-моё! — думала одна моя половина. — Вот, черт возьми, вляпался! Во дает, шальная девчонка!» Но хотя одна моя половина ликовала, большая часть меня все-таки воспринимала происходящее далеко не в радужном свете. В голову лезли мысли одна мрачней другой. Я обнял Никки и вернул ей поцелуй, вбирая в себя ее вкус и ее запах, втягивая ее сладковатое дыхание, словно в нем содержался эликсир молодости. Она извивалась в моих руках, стараясь прижаться покрепче, обнимала меня, гладила по бокам и спине.

Что-то упало на пол. Пастилки от кашля.

Затем она, поморгав глазами, оттолкнула меня, и я вынужден был выпустить ее из объятий. На миг ее улыбка исчезла. Она снова встряхнула головой и нежно засмеялась. Затем изящным движением вытерла рот тыльной стороной руки.

— Ох, что я делаю? — скорей выдохнула, чем произнесла она, все еще встряхивая головой; я подумал, как разметались бы при этом ее волосы, будь они прежней длины.

— Ну, — промямлил я, поперхнувшись, — мне, старику, разумеется, чистое удовольствие, но… гм… я не думаю, чтобы…

— Вот и я ни о чем не думаю… — мягко сказала она и рассмеялась, теперь уже громко, но вскоре закашлялась.

Встряхнув головой напоследок, она уставилась на пол, где лежала упаковка с пастилками. Я наклонился, поднял пакетик и вручил его Никки. Ее хриплый смех гулко звучал в маленькой комнатке.

— Ой, дядя Кен, я не хотела, честное слово… Простите, пожалуйста!

Я сделал рукой успокаивающий жест.

— Не о чем говорить, перестань извиняться. Поверь, мне было приятно. Однако…

Никки снова закашлялась. Ей вторило хриплое эхо, отражаясь от голых стен. С видимым усилием ей удалось прервать приступ кашля.

— Да, — сказала она, с шумом прочищая горло. — Нам, пожалуй, стоит сделать вид, будто…

— Будто ничего не было, — кивнул я.

Никки тоже кивнула:

— До тех пор, как вы понимаете, пока смерть не разлучит нас.

— Согласен полностью, — подтвердил я.

Она поежилась, точно от озноба.

— Прости, Кен, но все это немного…

— Странно? — предположил я.

— Вот именно, странно.

Я снова открыл дверь.

— О, привет, Эмма!

— Салют, мамочка! — помахала ей рукой Никки, улыбка до самых ушей.

— Что именно странно? — спросила Эмма, входя в комнату с предельно подозрительным выражением лица, глаза ее метали молнии.

На ней было короткое, без рукавов, черное вечернее платье. Волосы, подхваченные черной с жемчужинами лентой, как у Алисы в Стране чудес, напоминали эдакую мягкую тиару, на шее мерцало ожерелье из черного жемчуга. С руки свисал уже приготовленный черный плащ.

Небрежным взмахом руки и кивком я указал на пакетик с пастилками от кашля в руках у Никки.

— Пытался предложить твоей дочери помощь — открыть пакетик, но она отвергла мои услуги, — грустно улыбнулся я, плечи мои под пристальным взглядом Эммы вяло обвисли, — Собственно, собирался лечь спать, Эмма. Устал, как собака. Ты, наверное, тоже?

Эмма колебалась, но затем, видимо, пришла к заключению; что я здесь оказался случайно и ничего особенного не происходит. Во всяком случае, ничего, о чем стоило бы ломать голову.

— Да, — сказала она и перевела взгляд на дочь, — Никки, ты уже готова?

Никки выдавила из упаковки пастилку, подбросила в воздух и шагнула вперед, ловя ее ртом. Лязгнули зубы. Когда Никки отступила назад, пастилка была у нее в зубах. «Оп-ля!» — проговорила она, мигом отправив ее под язык. Повернувшись, Никки порылась в куче одежды и выудила свой жакет.

— Спокойной ночи, Кен, — сказала она и легонько поцеловала меня в щеку.

— Пока, крошка.

— Спущусь через минуту, — сказала дочери Эмма.

— Ладушки, — ответила Никки, в то время как дверь снова начала закрываться (это у нее получалось как-то само собой). — Пойду попрощаюсь с папой…

Эмма пристально на меня посмотрела. Ох-ох, подумалось мне. Что-то теперь будет?

— Потрясающая девчушка, — обратился я к Эмме, кивнув в сторону только что закрывшейся двери, — Чертовски ее люблю.

— С тобой все в порядке? — спросила Эмма с неподдельным участием.

Я расслабился.

— Устал, — ответил я, не кривя душой.

— Слышала, как Джуди задала тебе трепку.

— Я ответил ей тем же, но ты вообще-то права, — вздохнул я, зевая, — Пардон.

— Ничего, ничего.

— Мы с Джуди сошлись на том, что расходимся решительно во всем. Хотя, положа руку на сердце, я не уверен, что мы способны прийти к согласию даже в этом.

Эмма кивнула и бросила мимолетный взгляд на мою грудь. Протянула руку и похлопала по моей руке выше локтя.

— Тебе нужно поспать.

— Самая лучшая идея из всех, какие я только сегодня слышал.

Открыв дверь, я придержал ее, чтобы Эмма могла выйти.

— Доброй ночи, Кен. Всего тебе. — И она легонько поцеловала меня в щеку, совсем так, как недавно это сделала ее дочь.

Перед тем как начать спускаться по лестнице, она обернулась, и я, уже открывая дверь в спальню для гостей, успел перехватить ее мимолетную ободряющую улыбку. Эмма нерешительно подняла руку и, сделав прощальный жест, быстро сошла вниз по ступенькам.

Я разделся до трусов и лег в постель. Засыпая, подумал о Сели и о том, как ей, должно быть, хорошо на Мартинике, в кругу родственников. В последнее время я стал часто так делать. Вроде бы как надеялся, что, заснув с мыслью о ней, смогу увидеть ее во сне, но до сих пор такого не случалось.

Мне удалось поспать с полчаса, но затем в спальню ввалились какие-то люди, зажгли свет и принялись разыскивать свои пальто. Я сообщил им, где следует продолжить поиски, и, когда они вышли, встал, натянул брюки и прошел в официальный гардероб, снял с тамошней койки еще остававшиеся на ней пальто и жакеты и развесил их на перилах лестницы, ведущей с первого этажа. Однако и это не остановило следующую партию подвыпивших гостей. Как и другие до них, эти зажгли свет и стали искать свою одежду.

Я вывернул лампочку из патрона, и в тот же момент вошел еще кто-то, потом еще, они бормотали что-то о своих пальто и раз десять щелкнули выключателем, тогда я громко захрапел и продолжал делать это до тех пор, пока все не вышли.

Проснувшись, я обнаруживаю, что одет как настоящий эсэсовец, только ширинка расстегнута и все хозяйство вывалилось наружу. Я прикован к моей кровати наручниками, на губах полоса клейкой ленты, и у Джоу тоже; они насилуют ее


перерезают горло и кладут на меня. Затем все обставляют так, чтобы было похоже на грабеж, в котором что-то пошло не по плану; в борту баржи прорубают пробоину, и до меня доходит, что, когда начнется прилив, я утону.

— А-а-а-а!

— Кен!

— Черт, вот черт! Вот хрень!

— Кен! Успокойся! Это всего лишь сон. Не знаю, что там тебе привиделось, но это всего лишь сон. Ночной кошмар. Эй, да очнись же…

— Господи, бля, Боже всемогущий, бля, Иисусе! — Я снова откинулся на подушку. Сердце стучало, точно отбойный молоток, и дышал я тяжело, словно спортсмен, только что пробежавший марафонскую дистанцию, — О боже мой…

Джоу обняла меня, точно младенца, и принялась укачивать:

— Все хорошо, все в порядке, успокойся же, успокойся…

— Ох…

— Ну это уже совсем на тебя не похоже.

— Бля…

— Теперь все о’кей? Пришел в норму?

— Да, пришел. Теперь пришел…

Хотя, по правде сказать, дело обстояло далеко не так хорошо.

Джоу быстро заснула опять, а я долго еще ворочался, тяжело дыша, то и дело принюхивался, пытаясь учуять, не потянуло ли запашком гнили и нечистот от ила, потревоженного где-то невдалеке; прислушивался к пугающему хлюпанью, раздававшемуся, когда какая-нибудь шальная волна плескала посильнее о борт баржи, а затем долго вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть в ней крадущегося врага, после чего дрожал мелкой дрожью, пока испарина просыхала на моем теле.

Я лежал, мечтая о приходе рассвета и еще одного прилива, ждал, когда воды Темзы снова поднимутся и еще раз выровняют «Красу Темпля», прогонят запашок смерти и восстановят равновесие в моей жизни.

— Аллё?!

— Привет, миссис Си.

— У-у-у! Да это ж тот самый парень с радио! Кеннит, как у тебя дела, дорогуша?

— Слегка простудился, но, если отвлечься от этого, хорошо. И все лучше и лучше от радости, что сейчас с вами разговариваю. А как вы, миссис Си? Все так же красивы и привлекательны, да? Как тогда, когда я вас в последний раз видел? Кажется, это было на том большом колесе?

— И даже больше того, слышь, греховодник? Не, ты ужасный человек! Вот ужо расскажу о тебе все как есть моему сынку. Разрази меня, если не сделаю это сию же минуту!

— Ой, миссис Си, прошу вас, не надо. Пусть моя необузданная любовь к вам останется нашим глубоким секретом и нашей страшной тайной, а то Эду подобное может сильно не понравиться. Как быть, ежели, например, вы меня соблазните настолько, что потом забеременеете?

— Как? Это в моем-то возрасте? Нет, вы только послушайте, что говорит этот негодник! Ха!

— Тогда мне пришлось бы на вас жениться и стать Эду отцом. Такого он мне никогда не простит.

— Прекрати сейчас же! А то я лопну от смеха… Гдемойносовой платок? Нет, ты действительно невыносим. Я бы хотела, чтобы сынок с тобой как следует сам серьезно потолковал, но он во Франции или в Риме, либо еще черт знает где, мой сладкий, так что тебе придется позвонить ему на мобильник.

— Ничего, миссис Си, без проблем, я знал, что его нет, собственно, я набрал домашний номер, чтобы лишний раз услышать ваш голос.

— Ну ют, голубчик, ты снова становишься жутко несносным.

— Ничего не могу поделать. Ваши чары сильнее меня.

— Страшный, страшный человек, самый негодящий из негодников.

— Хорошо, миссис Си, так и быть, позвоню Эду на трубку. Мне было так приятно с вами поговорить. Ах да… Мне надо бы еще переброситься парой слов с его приятелем… Как там его… Роуб? Ну да, Роуб. Нет ли у вас его телефона?

— Роуб? На что он тебе сдался, золотко?

— Извините меня, миссис Си, это я высморкался. Простите, пожалуйста.

— Прощаю, милок. Так для чего тебе нужен Роуб?

— Ах да. Я тут кое с кем толковал… Знаете звукозаписывающую компанию «Айс-Хаус»? Большущая фирма, выпускает кучу всяческих дисков. Так вот, ей нужны телохранители, типа того. Ну, для артистов, а в частности, для звезд рэпа, которые приезжают петь из Штатов. Вот мне и пришло в голову, что это могло бы подойти Роубу. Ведь среди тех варягов могут попасться чертовски крутые, серьезные ребята, сами в недавнем прошлом гангстеры, они черта с два станут уважительно относиться к какому-то заурядному снежку с квадратными плечами, который совсем недавно стоял у дверей крутого клуба и не пускал туда парней только за то, что у них на ногах не та обувь. Кто им еще приглянется, как не Роуб? Но вы не подумайте, работа без дураков и хорошо оплачивается. У него бы точно получилось. А может, он даже сумел бы куда-то пробиться, кто знает?

— Тут нужен кто-то почище, чем он. Я слыхала, он из ямайских мафиози, Кеннит. Очень опасен. У него слишком много оружия. В наш дом его больше не зовут. Насколько я знаю, Эд с ним теперь вообще не встречается.

— Все это мне известно. Мы с Эдом о нем разговаривали совсем недавно. Вот почему я и решил, что предоставляется возможность помочь ему порвать с прежней жизнью. И я подумал, что если попробовать его убедить…

— Не думаю, чтоб его номер оказался прямо сейчас под рукой, но, пожалуй, сумею его найти.

— Вот было бы здорово, миссис Си. Конечно, я пойму, если вы не захотите ни о чем сообщать Эду. Ведь, должен признать, ничего может и не получиться. Так было б о чем говорить. Но сами знаете: кто не рискует, тот не пьет шампанское.

— Возможно, и вправду окажется, что ты не на того напал, родимый, но все равно, да наградит тебя Бог. Я перезвоню, ладно?

— Вы не только сексуально привлекательная, но еще и святая. И я обожаю вас.

— А ну, прекрати немедля!

Мне стало казаться, что я неровно дышу к моему стоматологу. Конечно, я понимал, что даже помыслить о таком гнусно и я никогда на подобное не пойду, но сама идея мне понравилась и запала в душу. Когда я ее обмозговывал, то, как ни странно, расслаблялся и ощущал себя беззаботным, счастливым человеком. Скорей всего, тут имела место какая-то очень глубокая фрейдистская подоплека, особенно если учесть, что мой отец тоже зубной врач. А может, вся штука была в том, что эта Мэри Файерли, бакалавр стоматологии, была шотландкой из Найрна, и речь ее отличалась самым замечательным шотландским выговором, какой я только слышал с тех пор, как перебрался в Лондон. Однако как знать, а вдруг причина крылась в том, что мне приходилось подолгу лежать перед ней распластанным в кресле и с открытым ртом, находясь всецело в ее власти, пока она вела со своей помощницей, тоже довольно милой женщиной, профессиональные беседы под негромкие звуки приятной музыки. Но какой бы ни оказалась истинная причина, мне почти удалось убедить себя, будто я испытываю к своему дантисту особые чувства. Мэри отличалась полнотой, но движения ее были изящны, а прикосновения прямо-таки нежны. У нее были светло-русые волосы, зеленовато-серые глаза и усыпанный веснушками нос, а пышные формы груди иногда несколько мешали ее работе, и когда такое случалось, она, наклоняясь ко мне, резко поводила плечами, будто откидывала непослушную прядь волос, свисающую на лоб.

Я заглядывал ей в глаза, сожалея, что в наши дни врачам в целях безопасности приходится носить маску. Хотя, принимай во внимание тот факт, что я таки заразился от Никки простудой, это было нелишне. Пару раз мне пришлось прервать работу Мэри предостерегающим жестом, чтобы смачно чихнуть.

Как ни удивительно, в кабинете стоматолога меня обычно посещало чувство полнейшей безопасности. Конечно, в ожидании боли я был немного на взводе, но тем не менее безопасность ощущал на все сто. Мэри была вежлива, но не болтлива, несмотря на нашу общую шотландскую кровь. И очень профессиональна. Втюриться в не проявляющую к вам никакого интереса дантистку — что может быть нелепей, но тогда это представлялось мне весьма невинным и чистым, даже полезным для здоровья. Во всяком случае, в большей степени, чем безрассудная любовь кжене гангстера или намерение отправиться в телестудию во всеоружии.

Мэри рассверлила наконец старую пломбу, и воздух во рту наполнился смрадом смерти и разложения.

— Наш клиент решительно заявляет, что не пользовался мобильным телефоном во время указанного инцидента.

— В таком случае ваш клиент лжет.

— Видите ли, мистер Макнатт, при всем уважении к вашим словам, не могу не отметить, что вы, скорее всего, имели возможность лишь мельком видеть машину нашего клиента, когда…

— Знаете, что… Извините… Апчхи!

— Будьте здоровы!

— Спасибо. Простите. Как я уже говорил, юная леди, которую я подвозил до дома, позвонила в полицию и сообщила о происшествии. Это случилось секунд через пять, ну, максимум десять после столкновения. Почему бы не связаться с операторами мобильной связи, обслуживающими ее телефон и телефон вашего клиента, и не сопоставить время ее звонка в полицию и время окончания разговора вашего клиента? Потому что, когда я вышел из машины, он все еще держал в руке телефон, теперь я это ясно вспомнил, и, подозреваю, он, скорее всего, забыл его отключить. Давайте выясним, не пересекаются ли во времени его звонок и звонок миз Вир-рин?

Адвокатша ответчика переглянулась со своей помощницей.

— Тем, кто слушает меня сегодня, чертовски повезло. Не только потому, что из-за простуды мой голос нынче звучит с еще более сексуальной хрипотцой, но и потому, что мы сейчас дали вам возможность прослушать без перерыва The Hives, The White Stripes и The Strokes; три песни подряд, и ни слога привычной бессмыслицы между. Черт побери! Как бы вас не разбаловать! Что скажешь, Фил?

— Скажу, что нельзя вот так просто зафутболивать обвинения.

— Ты имеешь в виду мой тонкий намек, будто хорошие мозги могут футболисту только помешать?

— Да. Если верить тебе, то во всех раздевалках футбольных клубов должен висеть транспарант, гласящий: «Чтобы играть у нас, глупость не обязательна, но может помочь»?

— Просто верх остроумия, Фил, но нет.

— Но ведь ты сам утверждаешь, что футболисты должны быть тупыми?

— Нет, я лишь говорю, что это было бы полезно.

— Почему?

— Ну, подумай сам. Возьмем теннис. Помнишь удар, который с виду совсем простой, но игроки с ним часто ошибаются? Даже у профессионалов дикий процент ошибок. Даже сейчас в Уимблдоне такое случилось.

— Мы бы еще, возможно, смогли выяснить причину кажущейся тупости футболистов, — возразил Фил, — если б оказалось, что они думают, будто продолжают играть в футбол, тогда как ты, похоже, заменил это занятие теннисом.

— Ну да, если сетка натянута посередине, а не у каждого из концов поля, это несколько сбивает с толку, но речь о другом. Не отвлекайся, Фил. В теннисе игроки чаще всего ошибаются там, где удар кажется наиболее простым, так? Теперь подумай как следует. Давай, к тебе устремлено внимание всех наших радиослушателей.

— Ага, — отозвался Фил, — кажется, понял. Ты говоришь о том ударе, когда мяч свечкой взмывает к небу, и кажется, будто придется ждать у сетки с полчаса, прежде чем он возвратится из заоблачных высей.

— Правильно. А теперь догадайся, почему чуть не все принимают такой мяч настолько плохо, если он кажется таким простым?

— Дерьмо, а не игроки?

— Мы же установили, что тут ошибаются даже самые лучшие.

Фил пожал плечами. Я подал ему знак, помахав одной рукой, будто подгребаю к носу воздух, собираясь не спеша принюхаться к запаху какого-то лакомого блюда. Иногда мы с ним бегло репетировали подобные диалоги, иногда нет, полагаясь, как сейчас, на везение и на то, что теперь, после достаточно долгого срока совместной работы, прекрасно знали друг друга.

— Понятно, — кивнул мой напарник, — у них появляется время подумать, и они злоупотребляют этим процессом.

— Точнехонько, дорогой Фил. Как любая спортивная игра, теннис требует быстрой реакции, прекрасной согласованности между тем, что видят глаза спортсмена, и тем, что делают его руки, — ну или ноги, в случае футбола, хотя главная моя мысль, надеюсь, понятна, — и люди чаше всего играют лучше, если у них нет времени думать. Попробуй-ка задуматься, принимая мяч с подачи Сампраса или Руседски![101 - Пит Сампрас (Петрос Сампрас, р. 1971) и Грег Руседски (Грегори Руседски, р. 1973) — знаменитые профессиональные теннисисты. ] То же самое и в крикете. Ученые считают, что, исходя из научных данных, отбить мяч битой вообще невозможно, слишком уж мало времени проходит от броска хорошего игрока. Правда, направление полета можно угадать по движению руки бросающего. Последнее относится и к опытным теннисистам — они могут угадать траекторию полета мяча еще до того, как его коснется ракетка подающего. Весь фокус в том, что быстрота происходящего не позволяет нашему сознанию на него откликнуться, нет времени думать, есть время лишь для того, чтобы действовать. Правильно?

— Угу.

— А теперь о футболе.

— Наконец-то мы к нему вернулись.

— В этой игре у вас часто есть уйма времени для того, чтобы поразмыслить. Конечно, иногда его просто нет — например, когда мяч летит прямо вам на ногу, вы ее поднимаете и бьете по мячу, даже без обработки, и вот он улетает, и вы бежите по полю, натянув на голову майку и гордо подняв руки. Но если вы приняли мяч на середине поля и к воротам лишь предстоит прорваться, а необходимо еще обойти единственного защитника, и никого из своих поблизости нет, а вам туда бежать и бежать, да при этом еще и думать… нет, я не могу винить тех, у кого не получается делать и то и другое одновременно. Итак, вы обходите защитника, остается один вратарь, и теперь у вас снова есть время подумать. И вот здесь-то многие парни, лучшие из лучших, садятся в галошу, причем именно из-за того, что слишком задумались. Их кора головного мозга, или как там она у них называется, выдает примерно следующее: «Гм, мы смогли бы забить так, или эдак, или вот еще таким способом, или…» — но уже слишком поздно, потому что вратарь выходит из ворот и вы посылаете мяч прямо ему в руки, либо куда-то в небо под иронические выкрики болельщиков противника, либо решаете идти до конца, и тут голкипер кидается вам под ноги и выхватывает мяч. Это случается с очень хорошими игроками, высокооплачиваемыми профессионалами, и в каком-то смысле подобное вовсе не позор, а лишь одно из проявлений человеческой натуры. И все-таки… Возьмем какого-нибудь особенно безмозглого футболиста…

— Догадываюсь, над кем ты опять собираешься поиздеваться. Над великолепным Гаскойном[102 - Пол Джон Гаскойн (р. 1967) по кличке Газза — английский фугболист — полузащитник, одна из звезд британской сборной на чемпионате мира 1990 г.; пик его славы пришелся на 1995–1998 гг., когда он играл за шотландскую команду «Рейнджере». Считается, что не раскрыл свой потенциал полностью из-за проблем с психикой. ]…

— Да брось, он ведь настолько глуп, что не смог бы даже толком дунуть в свисток, без того чтобы не испортить все дело. Однако ты прав, и в качестве наилучшего примера я бы действительно предложил Газзу. Этот игрок до такой степени умственно неполноценный тугодум, что за все время, пока он добегал до ворот, в его мозгу ни разу не успевало зародиться ни одной мысли. А если он о чем и думал, то, верно, о вещах, для футбола совершенно безвредных, типа: «Ух ты, какая классная пташка сидит во втором ряду прямо за сеткой!» А это не в счет. Чем дольше футболист может обойтись без настоящих раздумий, тем лучше.

Фил открыл было рот, собираясь что-то сказать, но я уже продолжил:

— Вот почему гольф и снукер так сильно отличаются от других спортивных игр, в них важны хорошие нервы и умение сконцентрироваться, а не быстрота реакции.

Фил почесал в затылке. Я нажал на пульте соответствующую клавишу.

— Ну, одни разглагольствования, — проговорил наконец он.

К тому времени я уже успел включить следующую песню; вступление играло пока приглушенно, вокалист подключится через шестнадцать секунд.

— Начали с футбола, — продолжил Фил, — затем отвлеклись на теннис и крикет, потом опять вернулись к самой красивой из игр… потом, на последней минуте, перешли на гольф и бильярд. Недолго и запутаться.

— Ты так считаешь?

— Да.

— Значит, ты достаточно туп. Послушай, а ты никогда не думал о том, чтобы уйти в профессиональный футбол?

— Так это точно известно? — спросила Дебби.

— Да, — ответил Фил.

— В какой мере?

— Ну, в общем, в известной, — неуклюже пояснил Фил.

— И насколько же все-таки точно? — допытывалась Дебби, — Довольно точно? Почти наверняка? Или абсолютно, на сто процентов точно?

— Ну, не настолько уж, — сознался Фил.

— Господи! — воскликнул я, — А мне казалось, только в кинобизнесе такой фигней страдают: красный свет, потом зеленый, потом снова красный. Праведный боже, а ведь это всего лишь долбаная телепередача, а совсем не три части «Властелина колец» подряд.

— Тут есть кое-какие щекотливые моменты, — вставил Фил.

— Прямо как у меня в голове в субботу утром, — пробормотал я, — Но я-то не жалуюсь.

Временный кабинет Дебби находился почти в самом низу светового колодца, примерно как наш с Филом закуток. Я посмотрел в окно и уставился на покрытые белой глазурью кирпичи. Впечатление такое, словно пошел дождь, хотя кто его знает. Наступила пятница, а первый выпуск «Горячих новостей» назначен на понедельник. Очередной раз. Мой великий диспут с этой скотиной по имени Марсон Брогли, или как его там, оспаривающим историчность холокоста, опять стоит на повестке дня. Фактически стоит там уже целый месяц, и, как ни странно, его до сих пор не отменили. Это своего рода рекорд. Похоже, передача и вправду может состояться. Я даже стал ощущать некоторую нервозность.

Еще бы не ощущать, думал я, пока главный менеджер нашей радиостанции Дебби и мой режиссер Фил играли в словесный пинг-понг, споря, насколько определенной может быть определенность, наподобие двух епископов, дискутирующих о том, сколько ангелов способны станцевать на острие иглы. Для них-то все идет как нельзя лучше; единственное, что их волнует, это как бы я не ляпнул чего и не опозорил радиостанцию, где работаю, а стало быть, сэра Джейми; они не имеют представления о том, что я задумал (когда б они знали, то, разумеется, пришли бы в ужас и либо попробовали меня отговорить — а может, предупредили выпускающую команду «Горячих новостей», — либо вообще отменили всю нашу затею и пригрозили мне увольнением, — последнее в том случае, если б я принялся настаивать и пошел напролом без их благословения. Лично я так бы и поступил на их месте, случись мне услышать от эдакого рехнувшегося гения теледебатов, что он затеял).

Вот ведь какая чертова непруха, обычно подобные телевизионные заморочки приближались, а затем уходили в прошлое чрезвычайно быстро. Если б моя блестящая, хоть и опасная идея относилась к обычной телепередаче, все уже давно было бы позади и я успел бы уже расхлебать последствия, какими бы неприятными те ни оказались. Сейчас же по многим причинам, главной из которых оказалось одиннадцатое сентября, нынешняя канитель все тянулась и тянулась, оставляя меня в вечном напряжении — времени для переживаний у меня было предостаточно.

— …организовать потом в нашей передаче ответы на звонки радиослушателей?

— Сомневаюсь. Не думаю, чтобы…

Ну да, пусть они спорят, обманутые, ни о чем не подозревающие простофили. Они даже сами не знают, как им повезло, что на их долю выпало столь блаженное неведение. Лишь один я знал о своей великой, сумасшедшей, наверное, рискованной и, без всяких сомнений, преступной идее. Я не делился ею ни с Джоу, ни с Крейгом, ни с Эдом — вообще ни с единой живой душой. Но она снилась мне по ночам, и я начал бояться, что проболтаюсь во сне и Джоу может услышать. Конечно, лучше, чем если бы эскадроны смерти продолжали и дальше насиловать Джоу и оставлять меня в эсэсовском мундире ждать, когда я угону вместе с баржей, но тоже невесело. Годами я привык видеть приземленные, даже скучные сны, последняя серия кошмаров посетила меня в пору подготовки к выпускным экзаменам в школе, поэтому я оказался психологически не готов к дурным снам о нацистах в телестудии и о том, как меня привязывают к стулу, размахивая оружием у меня под носом.

С другой стороны, не исключено, что в последнюю минуту я могу сдрейфить. Все спланирую, раздобуду все, что мне нужно, однако не смогу заставить себя пойти до конца. А вдруг некая Старая гвардия здравого смысла, до самого конца преданная идее уберечь меня от потери работы, а также суда, тюрьмы и бог знает чего еще, предпримет решительный штурм моего Дворца Разума, захваченного бредовыми фантазиями, и устроит там контрреволюционный переворот, эдакий путч в пользу здравого смысла и общепринятых норм поведения? В минуты, когда я был до конца честен с самим собой, я осознавал, что это оказалось бы наиболее желательным выходом из положения. Не то чтобы чрезвычайно желательным и чрезвычайно вероятным, но тем не менее…

— Да ради бога… — прервал я Дебби, которая все долдонила, как распределятся судебные издержки в случае возможного обвинения в клевете; меня так и подмывало сказать ей, что волноваться о том, как бы я чего-нибудь клеветнического или преступного всего лишь не ляпнул, это она серьезно недорабатывает. — Как будет, так и будет, хватит уже.

— Хорошо, — сказал Фил, — Только нам потребуется днем все-таки сделать пробную запись.

— Делайте что хотите. Мне все равно. Просто хочется поскорей покончить с этой мурой.

Они посмотрели на меня удивленно, словно хотели узнать, что такое вдруг на меня нашло. Черт, я чуть себя не выдал. Я медленно развел руками.

— Меня просто достало слоняться без дела и ждать, — объяснил я спокойным голосом.

— Ну ладно, — проговорила Дебби. — Значит, понедельник.

— Ну и слава богу, черт побери.

— Послушай…

Нет, хватит. С этого-то все и началось…

— Господи, сколько же у тебя этих огоньков?

— Круто, правда?

— Полный отпад.

Это случилось в пятницу вечером. Где-то через час огромный лимузин должен был умчать нас с Эдом на концерт в Бромли, но ему захотелось похвастаться своим новым жильем — верней, старым, только заново отделанным и обставленным; так что пришлось зайти в его семейное гнездышко в Брикстоне — оно представляло собой два таунхауса, стоящих впритык один к другому, так что, после того как снесли соединяющую их стену, получился целый комплекс, изначально таким отнюдь не планировавшийся. Один из домов был угловым, а значит, по неизменной лондонской традиции на его первом этаже некогда располагался магазинчик, эдакий мини-супермаркет. По своим доходам Эд, если бы захотел, вполне мог позволить себе целый помещичий дом где-нибудь в графстве Беркшир, и, как мне кажется, он от этой мечты еще не отказался, а потому не мог не вызывать уважения тот факт, что Эд, вместо того чтобы слинять подальше от знакомого с детства невзрачного квартала, как только завелись деньжата, все-таки предпочел остаться в Брикстоне с матерью и со все возрастающим числом родичей, приспособив для этого дом, где появился на свет, и прикупив еще соседний плюс магазин в нем.

Меня слегка беспокоило, не узнал ли Эд, что я пытаюсь через его голову связаться с прежним его мафиозным дружком Роубом, и не догадался ли, что я не оставил затеи заполучить ствол; мой приятель вполне мог заманить меня к себе, чтобы устроить взбучку или нечто другое в том же духе, однако ничего подобного не случилось: мы встретились в большой гостиной, где меня сразу же оглушила шумом и гамом внезапно набежавшая пестрая толпа, состоящая из его смешливых тетушек, кузин и сестричек (некоторые из них оказались прямо-таки чертовски хорошенькими), да еще парочки родственников мужского пола или просто приятелей. Его матери не оказалось дома, она ушла на какие-то вечерние курсы — обстоятельство, избавившее меня от потенциального смущения. Эд извинился за нас обоих, и мы уединились, поднявшись вверх по лестнице в его личные апартаменты, но и здесь о Роубе не было произнесено ни полслова.

Собственное жилье Эда в этом коммунальном раю протянулось во всю длину верхних этажей объединившихся домов. Из больших мансардных окон смотреть было не на что — одни крыши, но внутри вид был поинтереснее: уходящее вдаль почти полностью открытое пространство в теплых ярко-красных и темно-желтых тонах с всплесками светло-желтого. Поверьте, в этом было куда больше вкуса, чем способно передать мое описание. Все новехонькое, с иголочки, даже пахло соответственно. Единственный ляп по части стиля я обнаружил в довольно большой спальне Эда, ничем не загроможденной и от этого еще более впечатляющей.

— О, у тебя зеркала, Эдвард?

— Ага! Шик, а?

— Зеркала-то? По обеим сторонам кровати…

— Там дверцы шкафов-купе!

— Да, но на потолке?.. Господи ты мой боже…

— А че? Понятно, разглядывать твою белую задницу, когда ты засаживаешь какой-нибудь пташке, никому не интересно. Но я-то, я же просто картинка. Не будь я такой глыбо-ко порядочной ориентации, я бы в себя влюбился, ей-ей.

Скрестив на груди руки, я отступил на шаг и окинул его критическим взглядом. Потом покачал головой.

— Ну как?

— Просто нет слов. Ты меня доконал.

— Ну так чего стоишь? Давай приступай.

— Ладно тебе, я же не на работе.

Теперь мы с Эдом находились в его не то кабинете, не то берлоге, не то студии, и он занимался тем, что включал все новые и новые свои музыкальные прибамбасы. Ошалелым взглядом я обвел все шесть установленных наклонно, одна над другой, клавиатур, три огромных, в человеческий рост, стеллажа, уставленных аппаратурой, и микшерский пульт, такой широкий, что вам едва ли удалось бы ухватиться за его края, даже уткнувшись в него лицом и широко раскинув руки. Имелось там на столах и множество других всяких штуковин и примочек, усеянных всевозможными кнопками. Рядом стояли электронная ударная установка и пара-тройка других агрегатов, о назначении которых я так и не смог догадаться. Окна были зашторены, и в густой темноте все это хозяйство мерцало сотнями крохотных индикаторных лампочек, образующих целые созвездия красных, зеленых и желтых огоньков, не говоря уже о мягком пастельном свечении различных панелей с нанесенными на них темной краской шкалами и делениями. Эд нажал клавишу, и постепенно загорелись два монитора с огромными экранами — большими, чем у моего домашнего телевизора. Эдовы мониторы представляли собой гигантские творения инженерной мысли, достойные оказаться на борту «Наутилуса», они стоили, наверное, кусков тридцать, эти лучистые голубые аммониты с ярко-желтыми раструбами, примостившиеся на противоположной стороне комнаты и нацелившиеся на большое черное кожаное кресло, установленное в эпицентре данного царства высоких технологий.

— Что ты со всем этим делаешь, Эд?

— Музыку, старичок.

— Мне казалось, ты только диск-жокей?

— Должно же быть какое-то разнообразие.

— Ты хочешь сказать, что решил сочинять музыку?

Я взял с книжной полки инструкцию в темно-красной обложке, формата А4, и принялся ее перелистывать при неверном свете, излучаемом аппаратурой. Речь там шла о чем-то под названием «Вирус».

— Ага. Подумал, прикольно будет. И ты глянь только на все это добро!

Я посмотрел еще раз.

— А знаешь, Эд, ты абсолютно прав. Эта хреновина может даже не утруждать себя испусканием хоть единого звука, чтобы подтвердить свое великолепие. Только, пожалуйста, не говори, будто собираешься клепать на ней музычку типа «ты-дыщ, ты-дыщ».

— Ты-дыщ, ты-дыщ? Что это за музыка?

— Ну, та самая, которая доносится из окон любой «астры» с тонированными стеклами, в которой мимо тебя проезжает очередной браток. Оггуда всегда звучит: «ты-дыщ, ты-дыщ»…

— Не, приятель, такого не будет. Ну разве лишь иногда… Но когда-нибудь я напишу настоящую хренову симфонию.

— Симфонию?

— Угу. Почему бы и нет?

Я вновь окинул его взглядом с головы до ног.

— Тебя трудно обвинить в отсутствии честолюбия, Эдвард.

— Жизнь слишком коротка, дружище. Нужно, бля, пошевеливаться.

Я наконец долистал руководство по эксплуатации «Вируса» до конца.

— Слушай, Эд, а ты сам-то въезжаешь во всю эту мутотень?

— Ясно, нет. Хорошие звуки и так выходят. Но если нужны какие-то продвинутые дела, там все есть, надо только потыркаться.

— «Эффект длительной паники»! — процитировал я, — Ну как не влюбиться в штуковину, которая способна создавать «эффект длительной паники»?

— По-другому это значит «вырубай все на фиг».

— Блеск, — сказал я, кладя инструкцию обратно на книжную полку, где их лежало довольно много. На моем ремне завибрировал телефон; я взглянул на дисплей, — Это Джоу, — сообщил я Эду. — Лучше ответить. Она где-то не то в Будапеште; не то в Берлине.

— А я тем временем раскочегарю кое-какие мелодийки типа «ты-дыщ, ты-дыщ».

— Алло? — произнес я.

И где-то вдали услышал:

— О да… да… ну, давай же… трахай, трахай меня… живее, живее… о да, здесь, здесь… глубже… поглубже. Здесь, здесь… О да, да, да!!!

Все это сопровождалось такими звуками, словно ткань терлась о ткань, затем последовала серия шлепков, и наконец мужской голос произнес:

— О да… о да…

Но и на том дело не закончилось, и какое-то время они продолжали в прежнем духе.

Я стоял как вкопанный и слушал, никаким розыгрышем здесь и не пахло — не было даже намека на то, что подобное могло оказаться шуткой. Наконец Эд отвлекся от жутко сложных дисплеев двух гигантских мониторов и посмотрел на меня, сперва мимолетным, беглым взглядом, а затем еще раз, нахмурившись и приподняв брови. Я передал ему телефон.

Он тоже немного послушал. Затем на какой-то миг перестал хмуриться и усмехнулся. Однако потом, видимо, что-то прочел на моем лице, и улыбка — или даже скорее ухмылка — тут же сбежала с его губ; он вернул мне трубку, посмотрел себе под ноги, прочистил горло, отвернулся к своим экранам, и я расслышал, как он пробормотал:

— Извини, братишка.

Я послушал еще немного, затем телефон Джоу, наверное, упал, потому что раздался громкий, хотя и достаточно мягкий звук удара, и все их стоны и причитания стали приглушенными, неразборчивыми. Я сложил свой мобильник.

— Ну что же, — сказал я, — думаю, только что прослушанное является типичным подарком для гуляющих налево парней и подобных им простофиль, попадающих в собственную же проклятую ловушку.

Эд хорошо знал, что я был не слишком-то верен Джоу; тогда в мае, занимаясь на пляже в Брайтоне теми двумя аргентинскими девицами, мы не прятались друг от друга.

Эд огляделся, пожевал нижнюю губу.

— Может, это была просто подначка? Розыгрыш?

— Нет.

— Она это сделала специально?

Я покачал головой.

— Сомневаюсь. Джоу и раньше доводилось надолго блокировать мой мобильник, случайно ткнув кнопку с моим номером. Но до сих пор это случалось, когда она болтала с подружками в каком-нибудь баре или клубе. — Я тяжело вздохнул, — А кроме того… э… она именно так и ведет себя, когда трахается. Боюсь, Джоу недостаточно хорошая актриса, чтобы подобное имитировать.

— Фу ты. Ну и пускай. Итак, получается, у вас у обоих своего рода свободные отношения, да?

— Выходит, что так. Просто никто из нас не считал себя обязанным известить об этом другого.

Эд выглядел озабоченным.

— Ты еще хочешь послушать музыку, старик? — спросил он участливо, — Или лучшей выпить, или курнуть, или еще что?

— Нет, ставь свою музыку, Эд. Что-нибудь напористое. Пусть вздрючит меня как следует, — добавил я с ухмылкой, вовсе не жизнерадостной.

— Послушай, — сказала Джоу.

— Ох-ох, — покачал я головой.

— В чем дело?

— В наши дни люди нашего возраста… ну, хорошо, люди моего возраста и твоего возраста не говорят вот так «послушай» без очень серьезного на то повода, черт возьми.

Джоу опустила глаза.

— Видишь ли…

Ну вот, началось, подумал я.

Мы находились в Лондонском аквариуме, размещенном в старом здании — прежде здесь располагался Совет Большого Лондона — на южном берегу Темзы, рядом с колесом обозрения. Студия звукозаписи «Маут корпорейшн рекордз» устраивала презентацию, я оказался в списке приглашенных, Джоу тоже. Она только что вернулась из Будапешта и прикатила сюда прямо из Хитроу.

Странновато устраивать прием в аквариуме, подумал я. Особенно связанный с индустрией звукозаписи. Многовато акул, они и сверху, и снизу. Освещение тоже было каким-то неестественным, рыбам, видите ли, не нравится ультрамодное сверкание стробоскопов и прочего дискотечного дерьма, так что приходилось довольствоваться голубовато-зеленым светом люминесцентных ламп, создающим иллюзию подводного мира; в их лучах все присутствующие выглядели неважно, словно их вот-вот стошнит. Лучи эти поблескивали на металлоизделиях, украшающих лицо Джо, вызывая в памяти мерцание зеленоватых и голубых светодиодов на аппаратуре у Эда, которое я наблюдал предыдущим вечером.

Я спросил, как она поживает. Хорошо, ответила Джоу. У меня так и вертелось на языке спросить ее, не делала ли она нечаянно каких-либо телефонных звонков сутки назад, но, не зная с чего начать, я прицепился к ее «послушай…».

— Посмотри-ка… — начала Джоу.

Справа и слева от нас проходили какие-то люди, кто-то из них иногда говорил «Привет!», а за спиной Джоу и над ее головой описывали немыслимые выкрутасы огромные монстры, скользкие и серые.

— Ох, — подхватил я, — Теперь еще это «Посмотри-ка…»? Похоже, мы решили перебрать все органы чувств один за другим. Что на очереди? Может, «принюхайся»?

— Зачем ты все усложняешь, Кен?

— Усложняю что, Джоу? Почему бы тебе не выразиться яснее?

Джоу смотрела на меня, покусывая губы.

— Кен, знаешь, мне кажется, нам следует расстаться.

Сказав это, она выпрямила спину, расправила плечи и вызывающе подняла голову. Мне вспомнился вечер, когда мы с ней встретились, и ее поза, и бугорки сосков под футболкой. Теперь на ней был большой желтый свитер в рубчик, с глухим воротом. Только «мартенсы» остались те же самые.

Я уставился на нее. Конечно, я сознавал, что после «Послушай!» она скажет, скорее всего, именно это, но все равно ее слова вызвали у меня некое подобие шока, и вот уже во второй раз за последние два дня я потерял дар речи, причем на сей раз в плохом смысле. В начале разговора я еще допускал, что, может, Джоу собирается заявить, будто знает о случае с телефоном и очень сожалеет, или что она беременна (неплохой запасной вариант на все случаи жизни, хотя в нашем случае не слишком подходящий, так как мы всегда — ну, почти всегда — пользовались презервативом), а может, она придумает нечто совсем новенькое — например, что ей предложили работу в Лос-Анджелесе либо Куала-Лумпуре, или что она собирается уйти в монастырь или еще куда. Однако я хорошо понимал — во всяком случае, с прошлого вечера, когда в студии Эда отключил свой мобильник, — что разрыв неизбежен.

И все равно я был удивлен и подавлен. Уже открыв рот, я заметил, что она по-прежнему втягивает губы, покусывая их, отчего нос ее кажется длинней, чем он есть на самом деле. Она даже отступила от меня на шаг, почти натолкнувшись спиной на кого-то, кто стоял позади нее, глазея на происходящее за толстым, искажающим перспективу стеклом аквариума. Уж не думает ли она, будто я собираюсь ее ударить. А ведь я этого никогда не делал. Никогда не поднимал руку на женщину и никогда не подниму. Ну, разумеется, не считая того случая с лже-Рейни, но тогда у меня имелись более чем извиняющие основания.

— Ну ладно… — сказал я.

Глядя на свое пильзенское, я поразмыслил, а не плеснуть ли ей пивом в лицо, как Джуди плеснула в меня джином с тоником на вечеринке у Крейга в первый час Нового года. Но Джуди не импровизировала, она заранее вооружилась широким стаканом, тогда как горлышко моей бутылки было слишком уж узкое. Чтобы достигнуть желаемого результата и как следует намочить Джоу, пришлось бы сперва попросить ее постоять не двигаясь пару секунд, пока я встряхиваю бутылку, зажав горлышко большим пальцем, прежде чем содержимое брызнуло бы в лицо жертве. Но это было бы как-то не по-джентльменски. Да, по правде сказать, не очень-то и хотелось.

Итак, она меня обманула. Может, даже не в первый раз, но что тут поделаешь; я тоже не безгрешен по данной части.

— И это все, что ты можешь сказать? — спросила она, — «Ну ладно», и только?

— Я слышал, как прошлым вечером ты с кем-то трахалась, — сообщил я ей. — По телефону. По твоему мобильнику; ты снова забыла поставить блокировку.

Джоу стояла передо мной и хлопала ресницами.

— Я не знала, — проговорила она. Затем тряхнула головой, — Так и есть, нашла его утром на полу с разряженным аккумулятором. — Она тяжело вздохнула. — Вау, — Потупив глаза, она покачала головой, затем снова взглянула на меня и развела руками, — Извини, я не хотела, чтобы ты узнал именно таким образом.

— Вот я и узнал.

— И ты хочешь мне что-то сказать по этому поводу?

— Еще не решил. Вообще-то я думал, вдруг ты поняла, что натворила, на чей номер позвонил твой мобильник и в какой именно момент, а если так, то не начнешь ли сокрушаться и каяться, либо придумаешь какое-нибудь неуклюжее объяснение.

— И сам собирался бросить меня?

— Не так чтобы очень, Джоу. Мне и раньше приходило в голову, что все эти путешествия за границу, ночные отлучки, рок-н-ролльная жизнь с бухлом, драгзами и тэ дэ… Короче, я в некотором роде предполагал, что ты вполне можешь гульнуть на сторону, а потому…

— А сам-то? — огрызнулась она, снова подняв голову, и отблески подводного света вновь засияли на ее металлической сбруе.

— Ты имеешь в виду, гулял ли я на сторону тоже?

— Именно. Ну?

— Подожди-ка, — сказал я, начиная наконец злиться, — Минуточку. Похоже, я переборщил со своим стремлением к справедливости. Ведь это я слышал, как ты трахалась неизвестно с кем прошлым вечером; я тебя слышал, а не ты меня. А теперь ты говоришь, что готова меня оставить, да еще ищешь себе оправдания? Нет, так не пойдет. Ты не имеешь никакого, бдя, права задавать мне вопросы. Да, да и еще раз да, я собираюсь с тобой расстаться, если на то пошло. На самом деле и в мыслях, и в сердце я бросил тебя еще раньше, чем ты мне об этом заявила.

— Ты прямо как ребенок.

— А иди-ка ты, Джоу.

— Тебе что, даже не интересно, почему я решила с тобой порвать?

— Не знаю и знать не хочу. Наплевать. Может, у парня, с которым ты теперь трахаешься, член больше, мне-то, черт возьми, какое дело?

— Ну, Кен, ты и задница.

— Послушай, я очень хочу надеяться, что вы оба чрезвычайно счастливы, о’кей? А теперь вали с «Красы Темпля» подальше. И прихвати все свои манатки! — «Ага, так уже лучше», — подумал я. Похоже, я перехватил инициативу. Так и надо, черт подери, ведь кто пострадавшая сторона, как не я, — И даю тебе срок до понедельника, чтобы забрать свое барахло, а то оно полетит за борт. Прощай.

Я развернулся и удалился прочь, хотя, к сожалению, не столь эффектно, как хотелось бы, ибо при этом сразу на кого-то наткнулся, выплеснув на рукав бедолаге немного пильзенского, так что, удаляясь гордой поступью, пришлось еще бормотать под нос извинения.

Отчасти я ожидал, что Джоу увяжется за мной и начнет выражать свое несогласие; ей богу, мне даже показалось, что сейчас тот случай, когда формулировка «выражать несогласие» или даже «выражать протест» окажется уместнее, чем слова «возражать» или «спорить», или что-нибудь в этом роде. Но она осталась стоять, где стояла.

Оставшуюся часть вечеринки я провел, стараясь как следует оглушить себя всеми видами алкогольных напитков, какие еще оставались на столах, но Джоу нигде больше не видел. Похоже, она восприняла всерьез мою угрозу выбросить ее вещи за борт, а потому, учитывая мое пьяное состояние, решила не искушать судьбу и не дожидаться понедельника, ибо когда я, уже за полночь, подкатил к причалу на такси, с трудом вылез из него и переполз на мою «Красу Темпля», то обнаружил, что Джоу успела тут побывать: одежда и прочее барахло исчезли, а внутри, на коврике у входной двери, лежал ее ключ.

Некоторое время я пялился на него, ничего не понимая, потом поднял (не более чем с четвертой или пятой попытки), вышел на палубу и, размахнувшись, бросил его в подступившие темные волны.

— Рано или поздно это должно было произойти. Вы друг другу совсем не подходили.

— Боже, Крейг, ты говоришь ну в точности как моя мать.

Мы сидели на скамье у самой вершины Парламентского холма в парке Хемпстед-Хит и смотрели на Лондон, утонувший в этот холодный январский день в ливнях и в лучах солнца, тоже кажущегося влажным. Крейг пришел сюда пешком, я добрался на метро.

Во-первых, я был с бодуна и все еще слишком нетрезв, чтобы сесть за руль, а во-вторых, по-любому не смог бы этого сделать — во всяком случае, не в Ленди, — даже если бы очень захотел: прошлой ночью кто-то проколол на ней пару покрышек и вдобавок разбил обе фары. Я заявил о случившемся в полицию, но там мне сказали, что они в курсе: патруль уже приезжал, когда сверхчуткая система сигнализации зарегистрировала наклон на одну сторону и тут же оповестила центр безопасности в «Маут корпорейшн», а уже оттуда операторы сообщили копам. Те минут десять барабанили в мою дверь, а затем еще с полчаса названивали мне по телефону, однако так и не смогли потревожить мой пьяный сон. Теперь, заявили они, им предстоит изучить записи на кассетах с камер наружного наблюдения. Возможно, порезвились дети, только и всего.

Ну, как раз, подумал я, стоило только размечтаться, что мои неприятности заканчиваются.

— Ну да, — согласился Крейг с моим обвинением, что он говорит, словно моя мать, — Матерям всегда лучше видно.

Я покачал головой.

— Эту фразочку — вы, мол, друг другу совсем не подходили — всегда говорят, только когда уже поздно.

— А как же иначе. Если ты кому сказанешь подобное в начале, когда это еще может помочь, тебя запросто обвинят в ревности и еще бог весть в чем, а потом, когда отношения зайдут в тупик, ты же окажешься и виноват. Шансов у тебя никаких. Остается только терпеть и ждать, когда все кончится.

— Тебе не нравилась Джоу?

— Не то чтобы не нравилась. Джоу клевая девчонка. Тут не тот случай, когда дожидаешься конца, чтобы высказать приятелю все, что думаешь о его экс-стерве. Это я тебе теорию излагал. Джоу клевая, но почти такая же чокнутая, как ты, да к тому же с большими амбициями. Тебе нужен кто-то, кто сумел бы тебя немного сдерживать, а не подруга по шизе, с которой можно еще и трахаться.

— Не думаю, чтобы Джоу действительно была такой психованной, как ты говоришь.

Крейг наклонил голову.

— Знаешь, иногда она точно сходила с рельсов. Просто чудо, что вы протянули так долго.

— Вот и Кулвиндер сказал тогда, одиннадцатого сентября, что его тоже это удивляет, — ответил я со вздохом и посмотрел на процессию больших реактивных самолетов, неторопливо огибающих далекую гряду облаков, выворачивая на запад в пологом снижении к аэропорту Хитроу.

—, Знаешь, — проговорил Крейг, — однажды она ко мне подкатывалась.

Я уставился на него.

— Ты шутишь! — Господи, подумал я, теперь еще это.

— Вовсе нет. Между прочим, это случилось еще летом. Она тогда тебя потеряла или что-то в этом роде. Вы повздорили, ты ушел в растрепанных чувствах, и она решила, что ты мог зайти ко мне. Появилась на моем пороге без предупреждения. Ну я и пригласил девушку войти, не хлопать же дверью перед самым ее носом, это было бы уж слишком невежливо, ведь она пришла вся в слезах. Предложил ей выпить, выступил в роли наперсника, выслушал исповедь…

— И согласился, что я действительно тот самый мерзавец, каким она меня расписала?

— Прости, но мне действительно пришлось балансировать на грани между мужской солидарностью и желанием выказать сочувствие расстроенной даме.

— Ну, слово за слово, одно к другому, ясное же дело, — заключил я.

Черт побери, а вдруг он и вправду ее трахнул? Что, если он просто не хочет мне говорить? Да, но что из этого, Кен, подумай. Действительно ли тебя колышет подобное? А может, нет?

Вообще-то не очень. В смысле, я вообще не имею права ревновать или огорчаться, и уж всяко не в случае с Крейгом, из-за некогда происшедшего между мной и Эммой, хотя, конечно, подобная логика типа услуга за услугу не оказывает никакого влияния на тот набор древних инстинктов и запрограммированных изначально реакций, из которых, в сущности, и состоит человек.

— Вовсе нет, — возразил Крейг, — Ничего не одно к другому. Она чуть ли не набросилась на меня. Вдруг, ни с того ни с сего.

— Господи!

— Мы и выпили-то всего по полбутылки…

— Вина?

— Разумеется, вина. Не стану же я спаивать девушку виски.

— Извини.

— И только я собрался раскупорить еще одну…

— Ах, даже так?!

— Вот именно. И все в рамках приличий, вел себя культурно и вообще. Так что иди куда подальше со своими подозрениями и гнусными намеками, понял?

— Прости.

— Джоу буквально повисла на мне. Оборачиваюсь к ней в изумлении, а она впивается губами в мой рот, а рукой хватает меня за яйца.

— Охереть, — произнес я, переводя взгляд с далеких туч на Крейга, — Надеюсь, ты повел себя подобающим образом.

— Вовсе нет, Кеннет, — возразил Крейг, вытягивая ноги в серых трениках, которые, как и его куртка, вышли из моды лет десять назад, — Вести себя подобающе означало бы показать ей, насколько прекрасен любовный акт с настоящим мужчиной, но я этого не сделал.

— Спорю, что взасос-то ты с ней нацеловался, подонок. Джоу это классно умеет.

Лицо Крейга приобрело задумчивое выражение.

— Хм… Я склонен был относить это на счет нервного возбуждения, но теперь понимаю, что ты прав.

— А ты ее точно не трахнул?

— Нет, потому что принес себя в жертву дружбе. «Ты красивая, — сказал я ей, — и твое внимание мне льстит, но утром мы пожалеем о том, что сделали». Господи, мы даже сошлись на том, что, хотя ты и заслуживаешь самого гнусного предательства, мы лишим себя такого удовольствия.

— Только… Ах, черт побери!

— Ну, что теперь?

— Так, пришла в голову неприятная мысль.

— Какая? И кому ты звонишь?

— Однажды она пошла искать меня к Эду.

— Ну и ну!

— Вот именно!

Крейг сделал такое движение, словно собрался встать со скамейки.

— Хочешь, я…

— Ну если желаешь поглядеть на мое унижение, гляди прямо сейчас. Раньше сяду — раньше выйду.

— Ты трахался с ней, да?

— Нет, не было такого!

— Слушай, Эд, Джоу сама говорила, что однажды пошла к тебе. А в другой раз она сходила к Крейгу и стала приставать к нему…

— Эй, — вмешался Крейг, — попрошу меня не впутывать!

Его замечание я проигнорировал.

— …так ты что, станешь утверждать, будто она не пыталась проделать то же и с тобой?

— Э-э-э…

— «Э-э-э»? Так ты говоришь «э-э-э»? И это все, что ты можешь сказать?

— Видишь ли…

— Так, значит, ты вправду трахал ее! Сукин ты сын!

— Да она сама запрыгнула ко мне в постель. По сути, это было изнасилование!

— Иди-ка подальше с такими объяснениями, Эд.

— И потом, она сказала, что никогда не делала этого с черным парнем. Что мне оставалось? Лишить ее этой возможности?

— Только не примешивай сюда, бля, проблему межрасовых отношений! И прибереги для кого-нибудь другого легенду о потрясающих в постели черных жеребцах-рекордсменах.

— Я ничего не примешивал, браток, это все она!

— Ах, Эд, как ты мог, какого хрена тебе это понадобилось?

— Не сумел удержаться, старик.

— Пора, бля, и научиться, юнец-переросток!

— Слушай, старик, я жутко сожалею. На другой день чувствовал себя просто отвратно, и такое больше не повторялось, ей-ей.

— Ага, позабавился, трахнул девушку лучшего друга и сделал еще одну зарубку на своих гребаных зеркалах над кроватью, эка невидаль, да?

— Слышь, Кен, ежели б я мог вернуться в прошлое и сделать, чтобы того раза никогда не было, поверь, я так бы и поступил. А не говорил те потому, что не хотел причинить боль или испортить ваши с Джоу отношения. Чесслово, мне б хотелось, чтоб такое никогда не случалось. Но так уж вышло, и я об этом жалею, старик. Мне совестно. Прости меня, а? Прошу.

— Ну… В общем… я не… — промямлил я, но затем вскипел: — Слушай, дай мне еще хоть немного на тебя позлиться, так тебя и разэдак!!! — А потом прибавил уже менее пылко: — Мерзавец.

— Сожалею, старик.

Да уж, подумал я. Мы все о чем-нибудь, да сожалеем. Каждый только и делает, что сожалеет. Человечеству давно пора взять двойную фамилию. Получилось бы Хомо Сапиенс-Со-жалеюнс. Разумный, носожалеющий. Может быть, нам удалось бы ее взять по результатам опроса общественного мнения, имеющего целью посчитать, сколько за нами числится оплошностей и ошибок.

— Послушай, — сказал Эд.

Что-то оборвалось у меня внутри, и я похолодел: ну вот, теперь то же самое «послушай» мне довелось услышать от Эда. О чем же мне придется узнать на сей раз?

— В чем дело? — спросил я.

— Твоя телепередача назначена уже на завтра, так ить?

Ах, черт побери, он все-таки разведал про этого Роуба и вычислил, что я, видно, задумал взять пушку прямехонько в студию.

— Удачи с ней, ладно? Желаю тебе, чтобы все прошло хорошо. Устрой тому нацистскому ублюдку настоящую выволочку, слышь?

— Слышу, — сказал я.

— А теперь, ежели хошь, можешь задать трепку мне, или наори на меня опосля, когда встретимся через неделю. Ежели мы встретимся. Мы ведь не расстанемся насовсем?

— Надеюсь, что так.

— Ьце раз извини, приятель.

— Угу.

— По-прежнему братишки?

— Ага, братушки.

Крейг пригласил меня пойти к нему поужинать. Я подозревал, что он сделал это из жалости. Ожидалось, что Никки заночует у него, а также придет Эмма. Скорей всего, намечался тихий семейный обед, на котором я рисковал оказаться лишним.

Чего мне действительно хотелось, так это увидеть Никки — просто удостовериться, что все о’кей и в наших отношениях ничего не изменилось, во всяком случае в худшую сторону, с той новогодней вечеринки, то есть после поцелуя, верней после двух поцелуев, из-за которых я все-таки беспокоился. Ведь я позволил ей целоваться со мной и даже отвечал ей, и чем больше об этом впоследствии думал, тем стыднее мне становилось, и я жутко хотел сказать ей, что на самом деле поцелуи ничего не изменили и, разумеется, ничего подобного более не повторится, и что еще я сожалею и о том случае, когда мы с ней ехали под дождем в «лендровере», а я пытался — о боже, какой недостойной, отчаянной представлялась теперь та попытка склонить ее к тому, чтобы со мной пообедать, — и что я для нее всегда, навеки останусь добрым другом и добрым дядюшкой, на всю оставшуюся жизнь… Правда, в то же самое время мне хотелось, чтобы не пришлось вообще ничего говорить, чтобы все устроилось само собой, а между нами просто все осталось по-прежнему, как было всегда, без какой-либо неловкости или отстраненности.

Главная же проблема заключалась в присутствии Эммы, так что если бы Крейгу вздумалось упомянуть о том, что случилось с Джоу — хоть я и умолял его ничего не говорить Эмме или Никки, а в особенности даже не заикаться о происшедшем между Джоу и Эдом, — вот тогда положение станет действительно щекотливым, с учетом той давней истории с Эммой. И пусть я успокаивал себя тем, что все давно быльем поросло, от этого данная ситуация не переставала таить в себе смертельную угрозу для моей дружбы с Крейгом.

Я рисковал потерять подругу, двух лучших друзей, а назавтра, может быть, работу и даже свободу — и все за какой-то сумасшедший двухдневный период.

Не расслабляйся, говорил я себе. Выше нос. Хорошенько поужинать мне точно не помешало бы, из-за жуткого похмелья пить я, скорей всего, сегодня уже не смогу, так что застольная беседа послужит мне очень удачно подвернувшейся репетицией предстоящей передачи. Ведь завтра нелегкий день. И вместе с тем я решил отказаться от приглашения. Скажу: нет, спасибо, другие планы.

— Привет, Кен.

— Эйми, детка, ну как ты?

— Превосходно. А ты?

— Да так себе, сама знаешь…

— Нет, дорогой, не знаю. А в чем дело? Какие-нибудь проблемы?

— Мы с Джоу… В общем, между нами все кончено.

— Ох! Какая печальная новость. Мне казалось, вы так близки.

— Да уж… — пробормотал я, а сам подумал: «Так ли?» Я бы так не сказал, пожалуй, но, может, так все и говорят, услышав подобные вести. — Ну, ничего не поделаешь. Разбежались окончательно. Собственно, к этому давно шло… да вот, сознаюсь, задело за живое чуток сильней, чем я ожидал.

— Бедняжка.

— Мы ведь были вместе почти два года.

— И вправду.

— Ага. Но такое чувство, будто бы дольше.

— Бывает.

— Должен сказать, я сильно к ней привязался.

— Еще бы.

— А теперь все в прошлом…

— Сочувствую.

— Вот так…

— Мм. Тебе, наверное, очень плохо?

— Ничего, Эйми. Жизнь не кончается.

— Звучит не слишком оптимистично.

— Справлюсь. Хоть и не сразу.

— О! Я могу как-то помочь?

— Пожалуй, да… Ты могла бы позволить пригласить тебя пообедать… Да хоть бы и прямо сегодня. Что скажешь?

— Кен, идея просто чудесная, черт побери. Я сама, знаешь, сейчас как неприкаянная.

Глядя на дисплей мобильника, я подумал: «А зря. Ведь ты, милая, могла бы догадаться пораньше».

— Эйми, не надо. Тут даже не одна, а две неправды: во-первых, будто частная собственность по определению управляется эффективнее, чем общественная…

— Но ведь так и есть. Ты когда-нибудь имел дело с муниципальными советами, Кен? Толку от тамошних идиотов ноль. В реальном мире они не протянули бы и двух минут!

— То же самое случилось и с железнодорожной компанией «Рейлтрек»[103 - Railtrack — ipynna компаний, управлявшая с 1996 г. приватизированной при консерваторах инфраструктурой железных дорог Британии; в 2001 г., когда ее долги превысили 3 миллиарда долларов, вернулась под административный контроль государства. ], стоило только правительству лишить ее субсидий.

— Ха! Готова спорить, они набирали персонал из числа членов местного муниципального совета!

— Ой, только не надо… и вот еще. Вторая ложь состоит в том, будто частная собственность обходится дешевле. Будто привлекаются дополнительные инвестиции и начинают поступать дополнительные доходы. Бред собачий! Это если считать по правилам, установленным нашим казначейством. Расходы на инфраструктуру все равно велики, кто бы их ни производил. Без займов так или иначе не обойтись, а по займам платить надо с процентами, и все это еще до того, как дело начнет приносить прибыль, ради которой, собственно, и старается частный вкладчик. А теперь спроси-ка сама себя: кто способен занять деньги дешевле, чем любая фирма? Ответ: государство.

— Ну, Кен, это смотря какое государство.

— Ну хорошо, британское правительство способно брать кредиты под меньший процент, нежели любая коммерческая организация.

— Да, потому что оно не тратит деньги на то, что у частного сектора получается лучше.

— Но это же смешно, Эйми.

— Вовсе нет. А к тому же как насчет риска?

— Какого риска? Если что-то пойдет не так, бедный налогоплательщик все равно раскошелится.

— Риск есть всегда, Кен. Жизнь такая штука, в которой всегда полно риска.

Я откинулся на спинку кресла. Мы сидели в «Ла-Итерии», новом ресторане в Ислингтоне, эдакой претенциозной архимодной едальне. Столы и стулья представляли собой деревянную садовую мебель, а стены были обиты тем перфорированным оранжевым пластиком, из которого строители делают временные ограждения. Меню претенциозное, пища неадекватная, персонал держится заносчиво. Странно, что народу не совсем битком. Как-никак воскресный вечер.

Эйми выглядела потрясающе, ее прелестные волосы, теперь прямые и белокурые, сияли в лучах светильников, похожих на подвешенные к потолку автомобильные фары. На ней была черная юбка с черными же колготками, какой-то облегающий джемпер с широкими рукавами и глубоким квадратным декольте, где на загорелой коже поблескивала золотая цепочка.

Так что и выглядела она классно, и явно принарядилась — появись она передо мной в заляпанных краской джинсах и наглаженной футболке, я понял бы сразу, что мне сегодня ничего не светит, — и тут на тебе, она вдруг превращается в эдакую юную «мисс капитализм» и принимается рьяно его защищать.

До сих пор, когда мы выбирались куда-то пообедать или поужинать, мы занимались на этих наших свиданиях, которые на Самом деле и свиданиями-то не назовешь, тем, что ели, пили и флиртовали. Вот когда мы веселились вовсю, черт побери! И уж разумеется, никаких проклятых споров о частной и общественной собственности. То есть я, конечно, знал, что лоббистская фирма, где она работает, занимается пропагандой подобного дерьма, но, слава богу, моей приятельнице никогда не взбредало в голову втюхивать его мне. Я и сделал всего-то одно замечание экспромтом относительно «Рейлтрека» и радужных перспектив «Рейлтраха» и «Рейлкраха», а она прямо накинулась на меня.

— Знаешь, Эйми, о чем я только и думаю в последнее время? — спросил я, кладя вилку.

Есть главное блюдо я только что начал, и на тарелке еще громоздилась гора всяческой снеди. Здешний повар, похоже, уделял основное внимание тому, чтобы производимый его кухней материал укладывался в как можно более высокие прочные небоскребы, для чего проявлял при отборе ингредиентов и кулинарных методов известную одержимость, пренебрегая вкусовыми свойствами и вообще съедобностью блюд: эти качества находились в его списке приоритетов где-то между жесткостью каркаса, роль которого в сей железобетонной конструкции выполняло полусырое жаркое, и быстротой затвердевания строительного раствора, представляющего собой мгновенно схватывающуюся смесь картофельного пюре и горчицы.

— Нет, не знаю, что тебя беспокоит, Кен, — проговорила Эйми, поднося ко рту вилку с комком баранины и гарнира, — но чувствую, что тебе до смерти хочется мне это рассказать.

До смерти… А ведья, черт возьми, даже еще и не начал рассказывать ей историю о лже-Рейни, о моей невольной поездке в Ист-Энд, о телефонном звонке с угрозами и о проколотых шинах на моем автомобиле. Обо всем этом я рассказал раньше Крейгу, Эду и Джоу, заставив их поклясться, что они станут молчать, но Эйми я ничего не говорил, приберегая историю для такого вот вечера. Однако теперь засомневался, стоит ли откровенничать с ней на данную тему.

— Я ют о чем. Почему, хотелось бы знать, то, в основе чего лежит обыкновенная жадность, всегда ставится выше желания облагодетельствовать общество? Чем плохо стремление принести людям пользу? Разве не о таком намерении нам постоянно твердят политики? Разве не говорят они, что только мечта послужить народу заставила их заняться партийной работой? Так почему же они вечно не находят общего языка с медсестрами и учителями, пожарными и полицейскими, для которых подобное не пустые слова?

— С полицией они находят общий язык, Кеннет.

— Ну с этими ладно. А как с остальными? Врали политики о своей мечте служить людям или они просто еще не включились в процесс?

Эйми откинулась на спинку, вздохнула и пожала плечами. Я старался смотреть ей прямо в глаза и в то же время использовал периферийное зрение, чтобы оценить ее грудь, которая заслуживала, конечно, куда более пристального внимания. Особенно при том, что, если нашим отношениям суждено было и дальше развиваться в подобном русле, большего мне явно не светило.

Эйми встряхнула головой и проговорила:

— Тебе не кажется, Кен, что ты чересчур наивен?

— А тебе так кажется?

— Да. Ты выглядишь умным и даже проницательным, но на самом деле, сдается мне, ты просто скользишь по поверхности вещей.

— Тебе, наверное, видней, Эйми.

Она пристально на меня посмотрела. Ее глаза были зеленовато-голубыми, и у радужной оболочки граница казалась слишком резко очерченной, как иногда случается из-за контактных линз. Она продолжала глубоко дышать, и я позволил себе откровенно перевести взгляд на ее грудь, и хотя дела мои, похоже, обстояли плохо, вид оной меня порадовал.

— У сэра Джейми ты не более чем ручная дрессированная мартышка, хотя сам почитаешь себя крутым радикалом, верно, Кен?

Я задумался над ее словами.

— В удачные для меня дни так и есть, плюс армия фанатов.

— Наверное, называешь себя честью и совестью «Маут корпорейшн», или как-то так, да?

— О нет. Скорей зубоскалом, дешевым шутом, знаешь ли, не более.

Эйми придвинулась поближе.

— Подумай вот о чем, Кен, — сказала она; я тоже придвинулся поближе, размечтавшись заполучить то, о чем стоило подумать, — Ты позволяешь сэру Джейми заходить дальше, чем он смог бы без тебя, — сообщила Эйми, — Наняв тебя и разрешив слегка переступать границы дозволенного, а также позволяя критиковать отдельные участки империи «Маут корпорейшн» и те организации, с которыми она давно делит ложе, сэр Джейми делает вид, будто он над схваткой, эдакий беспристрастный третейский судья, даже позволяет критику в свой адрес. А в результате все темные делишки, которых в его корпорации ничуть не меньше, чем в любой другой, получают гораздо меньшую огласку, нежели они того заслуживают, а все благодаря тебе. — Эйми отодвинулась; я последовал ее примеру. Но она еще не закончила, — Конечно, иногда ты приносишь убытки: из-за тебя могут не разместить рекламу или «Маут корпорейшн» не получит какой-то контракт, но в конечном итоге сэр Джейми неплохо на тебе зарабатывает, Кен, можешь не сомневаться. Так что и ты часть системы. Ты помогаешь ей функционировать. Мы все этим занимаемся. Просто одни из нас отдают себе в этом отчет, а другие нет.

И она промокнула салфеткой уголок рта. Глаза ее сияли. Она улыбалась. Я же вспомнил о Селии и внезапно задался вопросом, какого черта меня занесло в этот ресторан вместе с Эйми.

— Итак, — спросил я, — удастся мне все-таки тебя сегодня трахнуть или нет?

Она рассмеялась и вновь наклонилась вперед, что само по себе показалось мне хорошим знаком. На сей раз она заговорила вполголоса:

— У тебя есть наркотики, Кен? Экстази? Кокс?

И тут мне пришло в голову соврать и ответить, что нету. Можете вы в такое поверить?

— Не с собой.

— Раздобудь.

— Ладно.

И мы раздобыли, но результат получился как-то не очень. И наркотики не очень, и секс.


Глава 8 

Все отрицать


Может, Джоу и права, пожалуй, я действительно ненавижу слишком много вещей. Что делать — я работаю для СМИ, а там столько всяческой заслуживающей презрения ерунды. Начиная с комиков, которые смеются над своими же зрителями — право, есть нечто мазохистское в том, чтобы платить немалые деньги за то, чтобы тебя прилюдно оскорбляли, — и заканчивая таким полным дерьмом, как «Большой брат»; час за часом тоскливые самовлюбленные придурки пытаются валять дурака, выполняя бессмысленные, тупые задания, участвуя в шоу, присутствие на которых почел бы ниже своего достоинства любой, у кого сохранилось хотя бы несколько извилин. Все эти Али Джи[104 - «Шоу Али Джи» (Da Ali G Show) — сатирическая телепередача британского комика Саши Барона Коэна (р. 1971), выступающего в роли рэ-пера Али Джи; другие альтер-эго Коэна — казахский журналист Борат Саг-диев и австрийский гомосексуалист Бруно. ], Деннис Пеннис[105 - Dennis Pennis — персонаж британского комика Пола Кэя (Ральф Занг, р. 1965) из телепрограммы The Sunday Show, выходившей на Втором телеканале Би-би-си в 1995-1997 гг.], Миссис Мертон[106 - Престарелый персонаж британской актрисы и комика Кэролайн Ахерн (р. 1963) из пародийной программы Mrs Merton Show, выпускавшейся компанией Granada Television по заказу Би-би-си в 1994–1998 гг. ], программа «Не зевай!»[107 - Trigger Happy TV — снятая скрытой камерой юмористическая программа (ведущий Дом Джоли, оператор Сэм Кэдмэн), выходившая на британском телеканале Channel 4 в 2000—2002 гг.] смущают меня до такой степени, что иной раз я даже начинаю слегка сочувствовать тем, кто заслуживает с моей стороны одной лишь ненависта. Господи, кто бы знал, до какой степени я не выношу телевидение! Но самое страшное заключается в том, что практически все ненавидимое мной, как правило, пользуется в народе ошеломляющей популярностью.

«Дуркующее ТВ», как мы с Филом окрестили его в нашей передаче (следуя разработанной нами стратегии, состоящей в том, чтобы постараться ввести в английский обиход как можно больше шотландских словечек). Единственное, что, к моему стыду, способно привлечь меня в этом «дуркующем ТВ», так это заставки к рубрике «Осторожно, вы в кадре» — к стыду, потому что я так и не сумел отделаться от чувства неловкости при виде бедолаг, неумело мчащихся на роликовых коньках прямо на камеру, или, неуклюже взгромоздясь на новехонький маунт-байк, несущихся под горку вдоль обрамленной соснами виляющей тропки, и мне неловко смотреть на все, что угодно, связанное с аквациклами, штормовым ветром, болтанием на канате над грязной лужей, свадьбами или отплясывающей на свадьбе публикой. Боже мой, думается мне, да зрители тут просто обхохочутся. Всегда забавно, когда люди выставляют себя дураками. Вот только следует ли тогда забавляться?

Уж лучше смотреть, как страдают те, кто и впрямь заслуживает презрения, — полагаю, именно затем я и здесь.

Я находился в Клеркенвелле, в телестудии, под которую было переоборудовано складское помещение времен королевы Виктории; здесь-то и собиралась фирма «Уинсом продакшнз» снимать свою новую программу, хотя и многократно отложенную и на все лады переиначенную, — то ли аналитическую передачу, то ли тележурнал, одним словом, «Горячие новости». Большая часть программы должна была выходить в эфир живьем, но ту ее часть, в которой выпало участвовать мне, предстояло записывать. Разумно. Приготовившись осуществить мой безумный опасный замысел, я был дико разочарован, узнав, что встреча с отрицателем холокоста не пойдет в прямом эфире: ведь я рассчитывал на ту шумиху, которая поднялась бы, когда все собственными глазами увидели бы произошедшее в студии, а так… (Однако я начал тут же испытывать облегчение, рассуждая примерно следующим образом: «Ну, в таком случае вообще нет смысла затевать нечто подобное…» Затем я сделал над собой усилие и мысленно сказал себе: нечего увиливать, решил так решил.)

Хотя увильнуть я все еще мог бы. У меня в кармане тяжеловатая металлическая штука напоминала, что я пришел сюда с определенной целью, но я хорошо знал: когда настанет время действовать, я вполне могу ее проигнорировать и продолжать как ни в чем не бывало, то есть вести передачу так, как этого от меня ожидают, и если что и выпаливать, то словечки.

Было далеко за полдень. Я чувствовал себя до отказа напичканным инструкциями. Фил прошелся со мной по всем темам, которые напрашивались сами собой, а затем то же самое Проделал еще один сотрудник — молодой человек приятной наружности, запыхавшийся от трудов и ужасающе вежливый.

Ведущего программы звали Каван Латгон-Джеймс; то был худощавый смуглый человек привлекательной внешности, весьма энергичный, говорящий быстро, отрывисто и вместе с тем четко, в стиле прирожденного мастера интервью, который может и польстить, и куснуть чуть ли не одновременно. Он оказался ирландцем, так что я припас парочку сентенций относительно не самого бравого поведения Ирландии во время войны с фашистами на тот случай, если бы он, стремясь обеспечить баланс сил, вздумал стакнуться с моим плохим парнем. Сам плохой парень еще не попадался мне на глаза; наверное, так было задумано.

Единственным человеком, разделившим со мной одиночество Зеленой гостиной — если не считать парочки миловидных, но ужасающе суетливых помощниц режиссера, как минимум одну из которых, помнится, звали Равенна, — оказался напоминавший юнца-фаната молодой комик по имени Престон Уинн, которому предстояло записать какой-то забавный скетч, злободневный, хлесткий и увлекательный, посвященный чему-то животрепещущему, но лишь после того, как мы управимся с записью дискуссии-стычки по поводу холокоста. Уже находясь в Зеленой гостиной, он все еще работал со своим сценарием, тихонько постукивал пальцами по его обложке и безостановочно хлестал кофе, время от времени бросая выразительные взгляды на тарелку с аппетитными сэндвичами. Я едва удержался от искушения шепнуть ему, чтоб он постарался растянуть свой скетч, говорить помедленнее и даже добавить отсебятины, поскольку мой номер может недобрать отпущенного режиссером эфирного времени, — но, разумеется, не стал этого делать.

Я даже ничего не выпил в этой Зеленой гостиной. Мне очень хотелось, но я понимал, что для задуманного нужно оставаться трезвым как стеклышко, быть начеку и сохранять хорошую реакцию.

За обедом в «Черной свинье», еще одном излюбленном нашем питейном заведении в Сохо, примерно таком же, как «Ветвь», мы сели в уголке и ничего не пили. Фил явно боялся, что я могу все напутать — забыть домашние заготовки, стушеваться и то ли затеять бессвязные разглагольствования, то ли вовсе начать пускать изо рта пену — я уж не знаю. В общем, что угодно. Он порывался пойти вместе со мной на студию, но я давно ему объявил, что отправлюсь туда один. Отчасти из-за того, что, как я ему объяснил, он не является моим папой и меня не нужно водить всюду за ручку, а отчасти из-за того, что он мог: а) догадаться по мере приближения времени записи по моему виду и поведению, что я намерен учудить нечто из ряда вон, и сорвать мои планы; б) получить от нашего общего начальства не столь сильную взбучку, если его не окажется при том, что я сотворю. Если, конечно, у меня хватит духа сотворить.

— Гм… что же еще… Ах да, твой довод о том, что в таком случае всей Второй мировой войны тоже не было; эта твоя мысль, по-моему, просто замечательна. Она в основе своей нелепа, но не более чем утверждения твоего оппонента.

— Знаю, Фил. Мы вроде бы об этом уже много раз говорили.

— Конечно, конечно, однако не мешает лишний раз повторить.

— Как раз зарепетированность может все испортить.

— Слишком рискованно. А вдруг напутаешь?

— Послушай, я ничего не путаю пять раз в неделю, когда мне внимает миллион радиослушателей, так чего вдруг я напутаю в идущей поздно вечером передаче на задрипанном Четвертом канале, которую наверняка и смотреть-то будет горстка людей… к тому же, бля, с предварительной записью?

— Да-да, и обещай, что не станешь выражаться нецензурно, хорошо?

— Фил, так тебя и разэдак, разве я хоть раз выругался в открытом эфире?

Вид у Фила был, как у страдающего жестокой диареей пассажира «лендровера», несущегося по бугристой проселочной дороге в джунглях в направлении туалета, до которого еще очень далеко.

— Вообще-то нет, — согласился он, — но я до сих пор не могу понять, как тебе это удается.

— И тем не менее.

— Как, даже на радиостанции «Инверклайд-Саунд»?

— На «Стратклайд-Саунд»[108 - Инверклайд — административная область современной Шотландии. Стратклайд — древнее шотландское королевство, существовавшее в той или иной форме в V–XI вв. ], радиостанции, где сценаристы готовы скорее промазать по клавише пробела, чем невзначай зацепить восклицательный знак, но ты прав, я сдерживался даже там. А все потому, что я, верь не верь, всегда отдаю себе отчет в том, что собираюсь сказать, пусть даже за мгновение до того, как скажу, и я никогда не забываю, где нахожусь, в пивной или в студии, и у меня в запасе всегда есть достаточно времени, чтобы сработал мой внутренний цензор и внес соответствующие коррективы — пускай не всегда очень элегантные или даже грамматически правильные.

— Верно. А все-таки.

— Господи, да ведь это же Четвертый канал, да и то практически ночью. Не воспитательная программа для детишек. И потом, если уж даже в сериале «Секс в большом городе» и то иногда матюгаются, то не могу взять в толк, почему этого нельзя мне. А однажды я слышал слово «пизда» в «Шоу Ларри Сандерса»[109 - The Larry Sanders Show — сатирический американский сериал, выпускавшийся кабельной сетью Эйч-би-оу в 1992–1998 гг. Главную роль телеведущего Ларри Сандерса исполнял Гарри Шендлинг (р. 1949), основываясь на своем опыте ведущего The Tonight Show на канале Эн-би-си. ].

Фил вытаращил глаза:

— Нет-нет, только не это…

— Слушай, а почему бы тебе немного не успокоиться? — продолжил я. — Ведь я вовсе не собираюсь там сквернословить. Понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал Фил, но вид у него остался по-прежнему обеспокоенный.

Конечно, мне очень захотелось ему заявить:

«Черт побери, старик, да у меня просто не останется времени с ним ругаться; скорей всего, дело закончится за какие-нибудь пять секунд, нечего тебе ломать свою дурацкую голову, пытаясь угадать, что и как я скажу».

Но разумеется, я этого не сделал.

На меня надели сбрую. Почему-то мне думалось, что на меня нацепят радиомикрофон типа тех, какие применяются у нас на станции (они всегда с вами, и вас предупреждают, что, заходя в туалет, их лучше выключить, если не хотите как следует повеселить звукооператоров), но в этой студии использовали микрофоны на длинных кабелях. Создание, показавшееся мне клоном только что виденных миловидных, но ужасающе суетливых помощниц режиссера, просунуло провод мне под пиджак, зацепив микрофон за пуговку рубашки рядом с пряжкой ремня на брюках, а затем — когда я просунул микрофон повыше — прикрепило его между двумя верхними пуговками. Рубаха-парень, ворот нараспашку, и никак иначе. Все равно в каталажке с тебя снимают и галстук, и ремень, и шнурки.

Эта ужасающая помощница без конца улыбалась, пока мы боролись с холодным черным проводом, просовывая тот между моей грудью и тканью рубашки, и я улыбался ей в ответ, и в какой-то момент девушка задела свободной рукой полу моего пиджака, отчего карман, ударившись о край сиденья, издал глухой стук, и я забоялся, как бы девушка не увидела пот, сочащийся у меня из-под грима, и не спросила: «Эй, а что там за тяжелая и твердая металлическая штуковина, что она делает у тебя в кармане?»

Паранойя. Самое ужасное в паранойе то, что вас не покидает смутное подозрение: как раз в тот момент, когда вам покажется, будто опасность миновала, вы будете наиболее уязвимы.

После того как проверили звук, черный провод микрофона был приклеен липкой лентой к пластиковому с хромом подлокотнику того кресла, в котором я сидел, — ниже уровня стола и, таким образом, вне досягаемости для нацеленных на меня камер. У меня под ногами по выкрашенному в черный цвет полу извивался змеей кабель, почти невидимый, разве что поблескивала лента, которой он был приклеен.

Я окинул взглядом студию. Каван будет сидеть между нами, в паре метров от меня, за огромным деревянным столом в форме запятой; его кресло повыше моего и с более высокой спинкой, чем у меня или у плохого парня, кресло которого стояло еще в двух метрах от Кавана, за изгибом стола. От множества повешенных под потолком ярких прожекторов шел невыносимый жар.

Кто-то сел в кресло по другую сторону стола, и я сперва не понял, что тут затевается: это была одна из ужасающих помощниц, а вовсе не чертов ниспровергатель холокоста, как я ожидал. Затем другая помощница плюхнулась в кресло Кавана, стоящее в центре, и я сообразил, что пока просто настраивают камеры.

Перед креслом Кавана стояла большая телекамера с опущенным вниз раструбом-блендой и с приподнятым вверх маленьким экраном, выполняющим роль видоискателя. Бородатого паренька-оператора было почти не видно за камерой, когда он передвигал ее, следуя распоряжениям, звучащим в его наушниках. И мелись также две на удивление маленькие автоматические камеры, стоящие на массивных трехногих штативах, одна передо мной, другая перед плохим парнем. Была еще переносная камера с длинным шнуром, и работающий с ней оператор-толстяк бормотал что-то в прикрепленный к наушникам микрофон, прохаживаясь то вправо, то влево — видимо, проверяя, как далеко он может пройти вдоль изгиба стола, не попадая при этом в объективы других камер.

Все в студии вслушивались, что говорят в их наушники люди, находящиеся в операторской, и в течение какого-то времени окружившая меня относительная тишина казалась мирной и успокаивающей; аппаратуру настроили, и мне было приятно, что меня вежливо игнорируют. Кто-то выкатил на тележке большой монитор, поставил его в паре метров за камерами и развернул; на голубом экране оказался большой белый циферблат часов со значком программы в углу. Монитор стоял — молчаливый и неподвижный — посреди наступившей в студии условной тишины, иногда нарушаемой чьим-нибудь бормотанием.

Я поймал себя на том, что думаю о Селии. Вспоминаю чувство, которое возникает от прикосновения ее тела, ее ласковых пальцев, вспоминаю ощущение шелковистости, появляющееся, когда я провожу ладонью по ее спине, а также пряный, мускусный запах ее волос, вкус ее губ после глотка шампанского, вкус ее пота в ложбинке, образованной ключицей, а более всего звук ее голоса, его неторопливость, почти неуловимый акцент, настолько легкий, что иногда задумываешься, не померещился ли он; голоса, что струится, точно извилистый ручеек спокойной радости, иногда, как бы скатываясь с порогов, звучащий раскатисто, стоит ей рассмеяться.

Монитор моргнул, и голубая с белым картинка часов уступила место изображению помощницы режиссера, сидящей в кресле Кавана. Затем экран снова мигнул, и на нем опять возникли часы с логотипом канала.

Я скучал по ней. Прошел уже месяц, как мы с ней виделись в последний раз, и этот месяц показался мне жутко долгим. Наверное, в рождественские каникулы, плавно переходящие в новогодние, всем начинает казаться, что время тянется очень медленно, но мне чудилось, будто я провел их особенно напряженно, что, верно, и заставило данный период моей жизни стать особенно продолжительным. В эти праздники я потратил до сумасшествия много времени, проверяя, не произошло ли каких-нибудь авиакатастроф, связанных с рейсами «Эр Франс» на Мартинику или с Мартиники, и нет ли известий о внезапных ураганах, необычных для этого времени года, или новых извержений вулканов на островах восточной части Карибского моря.

Вокруг меня все рушилось — как мне казалось, оттого, что Селии не было рядом. В этом не было ни малейшего смысла, потому что мы с Селией обычно проводили вместе не так уж много времени, когда она жила в Лондоне, — всего полдня раз в неделю, да и то не каждую, так что на самом деле она не могла оказывать слишком большого влияния на мою жизнь, но все равно в ее отсутствие я теперь чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение и брошенным на юлю волн, в жизни моей царили раздрай и хаос.

В наступившей разлуке меня даже не могли поддерживать обещание или хотя бы только надежда, что мы опять встретимся через пару дней.

И недавняя история с Джоу, получившая неожиданное продолжение, коснувшееся Эда и Крейга, и все случившееся на новогоднем празднике, и продолжающаяся кампания угроз, затеянная против меня каким-то ублюдком, не говоря уже о жутковатых размышлениях насчет задуманной мною выходки в этой студии, — все, вместе взятое, заставляло меня остро чувствовать рискованность и опасность моего положения. Все сильно напоминало попытку справиться с заносом при езде в дождь на мотоцикле: то же самое ощущение холодного ужаса, от которого сводит живот, пока ты отчаянно борешься с некой вдруг взбесившейся и вышедшей из-под контроля могучей силой. В те времена, когда я работал курьером, такое случалось со мной несколько раз. Мне всегда удавалось справиться с заносом и выровнять мотоцикл, чем я немало гордился, но все же не занимался самообманом настолько, чтобы и вправду поверить, будто в каждом из подобных случаев от падения в кювет или под колеса автобуса меня спасало мастерство вождения, а не простая удача. К тому же подобные происшествия длились, к счастью, всего несколько секунд; теперь же меня занесло на недели, а то и месяцы. Все, за что я мог ухватиться, не слишком-то годилось для этого: по-настоящему мне нужна была только Селия. Только в ней я мог найти необходимую точку опоры, в ее спокойствии, в ее рационализме навыворот.

Я взглянул на кресло напротив меня, в котором предстояло сидеть плохому парню. Бросил взгляд на часы. То, как долго приходится ждать перед съемкой телепередачи, показалось мне ужасным. Я просто не создан для такого рода деятельности. Пол, мой агент, совсем отчаялся, поскольку в прошлом я не раз получал приглашения на телевидение, но это было такое дерьмо, что приходилось отказываться. Сплошное надувательство, сплошные увертки и надуманные сложности, но дело даже не только в этом. На радио ты просто приходишь и делаешь свое дело. Ты можешь заранее обговорить какие-то рабочие моменты в баре или в офисе, порепетировать, если нужно, какие-то куски, набросать сценарий небольших диалогов или скетчей, и к твоим услугам всегда куча всякой всячины, записанной предшественниками, в которой можно покопаться и выудить что-то полезное… но вообще-то самое важное и самое приятное на радио — это как все у тебя получается, как твои слова слетают с языка практически с той же скоростью, с какой ты думаешь (и с какой работает встроенный цензор, о котором я вовсе не врал Филу).

На радио такая работа — живая, с колес — это норма. На телевидении же она является скорей исключением, большинство передач напоминает приготовленную заранее стряпню, которую потом просто разогревают. Вот вы начинаете передачу, делаете какое-то действительно забавное или остроумное замечание, но тут неожиданно выясняется, что питание камеры отказало или кто-то задел задом аппаратуру и что-то там опрокинул, так что приходится все начинать сначала, и вам нужно либо попробовать сказать о том же самом нечто совсем другое, но столь же к месту, либо повторить прежнюю шутку, сделав при этом вид, будто она родилась только что, экспромтом, прямо у всех на глазах. Ненавижу такое дерьмо. Вообще-то все это похоже на краткое изложение небольшой, но довольно напористой речи, произнесенной Филом с месяц назад в столовой нашей радиостанции. Похоже, я присвоил ее себе. Ну да ладно, не впервой.

Во рту совсем пересохло. Передо мной стоял пластмассовый стаканчик с простой, без газа, водой, и я его с жадностью осушил. Только успел оглянуться, держа его на весу, и одна из ужасающих помощниц немедленно подошла и наполнила его минеральной водой «Эвиан». Хотелось высосать и его, но я поставил стаканчик на стол. Все равно, небось, его отберут прежде, чем начнется съемка.

— Кен? — раздался позади меня приятный голос с ирландским акцентом, — Приятно позна… Нет-нет, не вставайте, не сейчас. Я Каван. Рад познакомиться.

Собственно, я и не мог встать из-за приковавшего меня к креслу провода от микрофона. Так что я обменялся с ним рукопожатием сидя.

— Привет, Каван, — И я пригладил рукой полу моего пиджака, чтобы ведущий не смог заглянуть ко мне в карман.

Каван взгромоздил свой обтянутый коричневатыми брюками от Армани зад на стол между моим и своим креслами. Из-под грима на его лице проступал загар, и на щеках виднелась какая-то тень — возможно, ее не брало никакое бритье. У него были глубоко посаженные синие глаза под густыми, красиво очерченными бровями. Густая поросль черных волос нависала надо лбом.

— Хорошо, что ты с нами.

— Я тоже рад.

Почти невидимый проводок вылезал сзади из-под воротника Кавана, огибал его шею и заканчивался маленьким, телесного цвета наушником, воткнутым в правое ухо. Как я заметил, к поясу у него была пристегнута небольшая рация. Каван в отличие от меня не был привязан проводами к креслу.

— Насколько я слышал, Кен, тебя пригласили поработать у нас какое-то время, так ведь?

— Да, Каван, и причем так давно, что это время уже составило весьма существенную часть моей жизни.

Он засмеялся беззвучным смехом.

— Да уж, приношу свои извинения, — Он вздохнул и посмотрел куда-то в темный угол, — Мы все находились в подвешенном состоянии, пока в «Уинсом продакшнз» разбирались с делами и решали, как жить дальше.

— Уверен, мое ожидание было ничто по сравнению с вашим.

— О да… Времечко выдалось еще то. Представить только: ты делаешь передачу, посвященную текущим событиям, и вынужден все ждать и ждать своего часа, а события все текут и текут; но ничего, мы-то еще наверстаем, да. Прошу прощения, но не только мы, верно?

— Разумеется.

Лоусон Брайерли. Так звали того человека, который теперь вынырнул из темноты и направился к столу и креслам, щурясь на яркий свет. Моего возраста. Зеленые вельветовые брюки, пиджак вышедшего из моды покроя, желтый жилет, рубашка, какую станет носить разве что управляющий фермой, и шейный платок. Я чуть не улыбнулся. Высокий, довольно плотного телосложения, если не толстый, волосы светлые с проседью. Если не слишком придираться, лицо не такое уж некрасивое, вот разве только нос картошкой и подслеповатый взгляд человека, пришедшего на свидание и тщетно пытающегося угадать, с кем именно, потому что из тщеславия он не надел очки. Послужной список: Федерация студентов-консерваторов, основной лозунг которой — повесить Нельсона Манделу (изгнан с треском как слишком правый); Национальный фронт (ушел оттуда сам, когда ему показалось, что националисты слишком увлеклись левыми идеями); а также еще несколько крайне правых группировок и партий. Теперь объявил себя расистом либертарианского толка. Знавал я пару ребят из числа леваков, которые подались в либертарианство, и такие, как Лоусон Брайерли, доводили ихдо белого каления.

Для более точного описания его взглядов подошел бы термин «монетаристский фундаментализм», откуда совсем недалеко до расизма. По Лоусону, эволюция в конечном итоге есть тот же свободный рынок, на котором белая раса доказала свое врожденное превосходство посредством таких вещей, как деньги, наука и вооружение, и ей нечего бояться, кроме вероломного коварства евреев да черномазых орд грязных «недочеловеков», что плодятся, как мухи, благодаря совершенно напрасным подачкам Запада.

Данную информацию мы почерпнули с его же собственного веб-сайта. Он, видите ли, основал некую организацию под названием «Институт независимых исследований в области свободы», которая, по сути, состояла из него одного.

Демократию Лоусон в общем и целом не одобрял. Он верил, что от государства можно избавиться, а в ответ на доводы, что-де в таком случае мир окажется всецело во власти межнациональных корпораций (или как их там станут называть, раз национальные государства исчезнут), он обычно переспрашивал: «Да, ну и что?» Эти компании будут принадлежать держателям акций, а деньги есть самая справедливая форма исполнительной власти, потому что их у глупых, как правило, меньше, а следовательно, и меньше влияния, а ведь всем хотелось бы, чтобы ход вещей контролировали умные и успешные люди, а вовсе не неумытое быдло.

Я решил, что максимально взвешенный ответ на подобную ахинею мог бы оказаться примерно таким: «Ну их на хер, этих долбаных держателей акций, слышь ты, фашистская вонючка».

Он сел, и на него повесили микрофон. Затем опутали проводами и приклеили к креслу, как и меня. Отлично. Мне трудно было расслышать, что он говорит ассистентке режиссера и звукооператору, пока они его усаживали. На меня он так и не посмотрел. Каван бросил ему несколько слов, после чего кивнул и отправился занимать свое центральное большое кресло. Уселся, прокашлялся, поправил галстук и провел рукой в воздухе над волосами.

Теперь мое сердце колотилось вовсю. Кто-то подошел, чтобы забрать стаканчик с водой, но я попросил секундочку подождать и, взяв стаканчик в трясущуюся руку, выпил содержимое. Мой мочевой пузырь, похоже, решил, будто мне надо пописать, но я-то знал, что это не так. Затем появилось чувство, будто груз в кармане заставляет меня склоняться вправо. Как некстати, подумал я, что именно вправо.

Монитор позади камер моргнул, и на нем появилось поясное изображение Кавана, передаваемое центральной большой камерой с автофокусом.

Администратор студии объявила, что производится пробная запись фрагмента тележурнала «Горячие новости». Каван снова прокашлялся.

— Тишина в студии, — раздался вновь ее голос. — Начинаем, — Она отсчитала: «Пять, четыре, три», а «два» и «один» показала уже на пальцах.

Каван сделал вдох и сказал:

— А теперь переходим к наболевшей теме расизма и к истории холокоста, если таковая имела место, что отрицает один из гостей нашей новой рубрики «Горячие новости». Сегодня тут сойдутся двое представителей диаметрально противоположных взглядов: Лоусон Брайерли, называющий себя расистом-либертарианцем, из Института независимых исследований в области свободы, и Кен Нотг с лондонской радиостанции «В прямом эфире — столица!», старейшина так называемого… Прошу прощения.

— Ничего страшного, — успокоила его администратор студии, долговязая нескладная девица с коротко остриженными каштановыми волосами. На голове у нее были наушники, в руках — секундомер и пюпитр в виде дощечки с зажимом. Она прислушивалась к неслышимому для нас голосу в наушниках, — Хорошо, — сказала она, — Все в порядке, Каван?

Каван сидел, наклонясь в сторону камеры впереди него, заслоняя рукой глаза от света прожекторов.

— Э-э-э… Не могли бы вы переместить телесуфлер чуть-чуть повыше? — спросил он.

Человек, стоящий рядом с большой камерой, слегка что-то в ней подправил.

Неужто я действительно старейшина, удивился я. То есть «старейший»? Правда, если я правильно запомнил определение, даваемое в словаре, оно по значению скорей ближе к «старший», чем к «старый», но все-таки. Теперь пот катился с меня уже градом. Что, если это заметят и приставят ко мне гримерш промакивать мое лицо тампонами? Мои внутренности скрутил болезненный спазм, и мне подумалось, что сейчас я наживу себе язву.

Каван кивнул:

— Теперь хорошо, — и снова прокашлялся.

— Прекрасно, — отозвалась администраторша, — У всех все в порядке? — Она окинула нас взглядом.

Похоже, со всеми все было и вправду в порядке. Я не собирался жаловаться, что потею. Лоусон Брайерли сел, моргая и переводя взгляд с монитора на Кавана и обратно, по-прежнему избегая встретиться со мной взглядом. Бородатый коротышка оператор снова подкрутил что-то в камере, возвращая настройку в исходное положение, но Каван не заметил.

— Все сначала, тишина в студии, — объявила девица-ад-министратор, — Начинаю отсчет. И: пять, четыре, три…

— А теперь переходим к наболевшей теме расизма и к истории холокоста, если таковая имела место, что отрицает один из гостей нашей новой рубрики «Горячие новости». Сегодня тут сойдутся двое представителей диаметрально противоположных взглядов: Лоусон Брайерли, называющий себя расистом-либертарианцем, из Института независимых исследований в области свободы, и Кен Нотт с лондонской радиостанции «В прямом эфире — столица!», старейшина цеха так называемых скандалистов ведущих и, как он отзывается сам о себе, нераскаявшийся пострадикал левого толка. — Каван приподнял брови, чтобы придать побольше эффектности сказанному, — Однако сперва прослушаем отчет Мары Энглесс, доказывающий, что невозможно отрицать существование людей, отрицающих все.

Я посмотрел на Лоусона Брайерли. Он улыбался, глядя на Кавана.

— Замечательно, — проговорила, кивнув, администраторша, — Замечательно. Просто чудесно, Каван, — (Тот с озабоченным видом кивнул.) — О'кей, переходим к…

— Сколько длится видеофрагмент? — осведомился Каван.

Администраторша взглянула куда-то в сторону, потом ответила:

— Три двадцать, Каван.

— Чудесно, чудесно, — И Каван опять несколько раз прокашлялся; мне тоже захотелось прокашляться — за компанию.

— Все готовы продолжать?

Похоже было на то, что так и есть.

— О’кей. Тишина в студии.

Я сунул руку в карман.

— Начинаю отсчет.

Там, в кармане, я нащупал рукой холодное и скользкое пластиковое покрытие рукоятки пассатижей.

— И: пять, четыре, три…

Я слегка наклонился вперед, чтобы скрыть движение руки, которую вынимал из кармана.

— Два.

Другая рука замерла на животе, готовая прийти на помощь.

— Один.

Я услышал щелчок нажатой кнопки.

Каван сделал вдох и повернулся ко мне.

— Мне бы хотелось сперва обратиться к Кену Нотту, который считается…

Я перекусил провод от микрофона пассатижами.

Много недель подряд я обдумывал, как все произойдет, и предполагал, что нас могут опутать проводами. Потому и захватил пассатижи, пронеся их в кармане пиджака.

Но это была еще не главная хитрость.

Отшвыривая пинком кресло в сторону, я выронил инструмент, но не стал его поднимать, а поспешил вскочить прямо на стол. Можно было обежать кругом, мимо трех кресел, но я предпочел прямой путь. Смекнул, что если не стану мешкать, а разом вспрыгну, то домчусь до врага, точно по скоростному шоссе. Ну что ж, прекрасно.

Грохот упавшего позади кресла — и чисто выполненный прыжок на столешницу.

Хотя и это была не главная хитрость.

У Кавана едва хватило времени, чтобы закрыть рот и отпрянуть. Глаза у Лоусона Брайерли округлились. Я ринулся к нему по столу. На всякий случай я предусмотрительно надел черные кроссовки, так что поскользнуться не мог.

Хотя и это была еще не самая хитрая моя домашняя заготовка. Лоусон схватился за край стола, силясь от него отпихнуться. Пробегая мимо Кавана, я заметил краем глаза, что он упал с кресла. Краем другого глаза я увидал, что и коротышка за главной камерой, и парень с переносной оба снимают меня. Кто-то вынырнул из темноты позади Кавана и попытался схватить меня за ноги, но промахнулся. К тому же я бросился на стол животом вниз, левая рука вытянута, чтобы, если удастся, схватить Брайерли за шейный платок, правая, сжатая в кулак, отведена назад.

Лоусон попытался отскочить, но, во-первых, его подвела реакция, а во-вторых, его задержал микрофонный провод. Упав ничком, я заскользил вперед; промахнувшись, не сумел вцепиться в платок и вместо этого ухватился за ватное плечико разорвавшегося по шву Лоусонова пиджака, однако мой кулак попал куда надо — и, судя по боли в костяшках, довольно удачно, — в левую щеку, прямо под глаз.

Инерция моего движения оказалась настолько велика, а он так сильно оттолкнулся от стола, что мы оба перелетели через его кресло и грохнулись на пол позади него, сплетясь в клубок и нанося друг другу удары; я сумел врезать ему еще пару раз, хотя и не так сильно, ему же удалось двинуть меня разок по ребрам и разок по затылку — хотя то были скорей толчки, чем настоящие, болезненные удары, — пока нас не растащили ребята из охраны и члены съемочной группы.

И все это тоже не было главной хитростью.

Брайерли, что-то выкрикивавшего о коммунистических методах устрашения и насилия, поскорее увели прочь, окружив кольцом, люди в наушниках, в то время как меня крепко держали, притиснув задом к столу, двое охранников в униформе. Я совсем не сопротивлялся и, улыбаясь, смотрел вслед Лоусону. К моему удовольствию, уже сейчас было видно, как у него под глазом наливается то, что в тех краях, откуда я родом, называют «фингал», то есть здоровенный синяк. Где-то в темноте негромко закрылась дверь, и лоусоновские вопли стихли.

— Довольно, ребята, — сказал я охранникам, — Обещаю, что не побегу вслед за ним.

Они продолжали меня держать, но хватка немного ослабла. Я огляделся. Каван, видать, тоже пропал. Я все еще улыбался охранникам, когда открылась дверь и вошла девица-администратор. Вид у нее был профессионально невозмутимый.

— Кен, мистер Нотт, не хотели бы вы пройти опять в Зеленую гостиную?

— Прекрасно, — ответил я. — Но мне хотелось бы получить обратно мои пассатижи или хотя бы расписку. — Я улыбнулся. — А новый микрофонный провод я оплачу.

Тоже не слишком хитро.

— Кен! — Это в Зеленую гостиную зашел Каван.

Вместе со мной там еще сидели двое охранников и две ужасненькие. Я смотрел по находящемуся там телевизору круглосуточные новости и расслаблялся, потягивая скотч с содовой. Бодяжить не в моих привычках, но это был всего лишь бленд, и к тому же мне требовалось напиться поскорее.

— Каван! — приветствовал я его.

Он выглядел немного порозовевшим. На его лице появилась смущенная улыбка, выдававшая, что он чувствует себя явно не в своей тарелке.

— Знаешь, мы несколько удивлены, Кен. С чем это связано?

— Что именно? — переспросил я.

Каван присел на краешек столика для напитков и сэндвичей.

— Слегка в голову ударило, Кен?

— Каван, — пожал я плечами, — даже не могу представить, о чем идет речь.

Дверь снова открылась, и вошел исполнительный продюсер, лысенький, изнуренный человечек со скорбным выражением лица; я с ним где-то мельком встречался, но имя позабыл в тот же миг, как мне его назвали.

— Кен, — проговорил он хриплым голосом, — что, что, что это было такое? Я хочу сказать, такое просто непозволительно, такое просто, такое действительно просто, я хочу сказать, с какой стати…

— Каван, старина, — сказал я.

— …то есть я хочу сказать…

— Что именно?

— …нельзя, просто нельзя…

— Вы собираетесь вызвать полицию?

— …никакого уважения, где ваш профессионализм…

— Значит, все же в полицию?

— …вам должно быть стыдно, и я хочу вам доложить, что я не…

— Ну да. Вы хотите вызвать полицию, так ведь?

— …никогда за всю свою жизнь…

— Ах, вот как…

— …позор, просто позор…

— Так вызвали вы полицию или нет? Вы собираетесь туда звонить?

—.. о чем вы только думали…

— Понятия не имею, Кен. Вот он, может, знает? Майк, мы собираемся вызвать полицию?

— Что? Я… Э-э-э… Я… Я не знаю… А это что, нужно?

Майк посмотрел на Кавана, тот пожал плечами. Затем посмотрел на меня.

— Ребята, — расхохотался я, — ужя вам точно этого не скажу. — И, вновь сосредоточив внимание на экране телевизора, произнес: — Думаю, вам все-таки нужно посовещаться и выяснить, собираетесь вы впутывать в это дело полицию или нет. Потому что в последнем случае я, пожалуй, пойду.

— Как… пойду? — спросил Майк, он же исполнительный продюсер.

Я только хмыкнул в ответ, смакуя виски и наблюдая репортаж из лагеря Гуантанамо.

— Но какже, однако… мы думали, все-таки можно попробовать, ну… продолжить… организовать дискуссию. То есть если бы вы согласились.

Каван скрестил на груди руки с простодушно обалделым видом.

Я смотрел на них двоих и покачивал головой.

— Послушайте, ребята, я не собираюсь даже обсуждать возможность того, чтобы воспринимать всерьез долбаные идеи этого вонючего правого недоумка, не то что дискутировать с ним. Боже упаси. — И я уставился вновь на экран телевизора, — И никогда не собирался, — пробормотал я. Затем опять перевел взгляд на продюсера; он так и стоял с открытым ртом. Я нахмурился. — Надеюсь, вы там все зафиксировали? Не оплошали?

— Конечно. Разумеется, зафиксировали.

— Вот и прекрасно, — сказал я. — Очень хорошо, — Затем еще немного понаблюдал за происходящим на экране, — А пока что, — сказал я, видя, что продюсер не собирается уходить, — не могли бы вы разузнать, собираются ребята в синей форме встрять в это дело или же нет. О’кей? Спасибо. — Я кивнул в сторону двери и принялся вновь созерцать мучения парней в оранжевых робах, сидящих в клетках в Гуантанамо.

Продюсер кивнул и вышел. Я улыбнулся обеим миловидным ужасненьким, и те нервно улыбнулись в ответ.

Каван фыркнул, давясь смешком, и приготовился тоже уйти.

— Так, — сказал он, — если не ошибаюсь, Кен, ты нас капитально подставил, — Он открыл дверь. — Но сделал это весьма элегантно. — И он кивнул, перешагивая через порог, — Будь поосторожнее.

Я лишь улыбнулся ему вслед.

Вообще-то пока мне все, похоже, сошло с рук, я имею в виду ту трепку, которую задал фашисту, однако — во всяком случае, в теории, согласно моему сумасшедшему, дурацкому плану, — дальше события должны были развиваться иначе. Требовалось, чтобы кто-то раздул это дело, чтобы мне предъявили официальное обвинение, чтобы им, наконец, занялась полиция.

Потому что тогда — несмотря на все свидетельские показания, несмотря на камеры и магнитные ленты, несмотря на то что все случившееся можно увидеть заснятым под тремя разными углами, да еще изучить в замедленном режиме, и, разумеется, несмотря на то, чему, надеюсь, суждено было стать большущим фингалом под глазом у Лоусона Брайерли, — я вознамерился и перед лицом полиции, и перед лицом адвокатов, и перед судьей, и перед присяжными заседателями, если до этого дойдет, начисто все отрицать.

В этом-то главная хитрость и заключалась.


Глава 9

Большие пушки — большие шишки


— Я так и знал, что ты затеваешь какую-то пакость.

— Врешь! Ты даже не догадывался.

— А вот и нет! Отчего, ты думаешь, я так нервничал в «Свинье» перед тем, как тебе предстояло отправиться на студию?

— Ты всегда нервничаешь, когда я занимаюсь чем-то, что ты не можешь проконтролировать.

Фил издал такой звук, словно чем-то подавился.

— А вот это неправда, Кен. Тут ты несправедлив, — Похоже, обиделся всерьез.

Я положил руку ему на плечо. И хотя, прошу вас заметить, это была чистая правда, сказал:

— Извини.

— Не может быть, чтобы ты ударил его по-настоящему, правда?

— Будь спок. Начистил ему физию лучшим образом.

— Врезал как надо?

— Именно. Кулаком. Погляди на мои костяшки, — И я сунул ему под нос правую руку, показывая ссадины. Кисть до сих пор болела.

— И ты действительно этим гордишься, да?

Я подумал и сказал:

— Да.

Мы сидели в «Золотой ветви». Фил только что рассказал, как после нашего с ним расставания еще поболтался в радиостудии, ожидая конца записи «Горячих новостей», чтобы я доложил ему о выполнении задания, и очень удивился, когда я вернулся в нашу станционную каморку уже через полтора часа после того, как отправился в Клеркенвелл к телевизионщикам.

— Ты набросился на него? — спросила Кайла, откидываясь на спинку офисного стула и засовывая в рот шариковую ручку. Я кивнул, тогда она встала и чмокнула меня в щеку. — Восхитительно, Кен.

Фил и его ассистентка Энди ошеломленно переглянулись. Энди предположила:

— Теперь остается только пойти в кабак.

— Но они, надеюсь, не вызвали полицию?

— Отнюдь нет. Меня даже довольно долго уговаривали остаться и продолжить съемку. Не знаю даже, что именно заставило их прекратить это занятие, то ли моя упертость, то ли гримерши, которые выбились из сил, пытаясь закрасить синяк под глазом у Лоусона. Так что я просто вышел на улицу и сел в такси.

— Как ты думаешь, Брайерли подаст на тебя в суд?

— Не имею понятия. — Я отхлебнул «Гордость Лондона» и широко улыбнулся Филу. — И меня это не колышет.

— Ты ведь спланировал все за несколько недель, правда?

— И даже месяцев. Собственно, эта мысль пришла мне в голову еще тогда, в кабинете Дебби, когда ты впервые заговорил о «Горячих новостях», то есть в сентябре. Классическая же дилемма: с одной стороны, не хочется предоставлять таким типам трибуну, а с другой стороны, хочется прилюдно вывалять этого вонючего урода в грязи, и мне подумалось, что кому, как не мне, взяться за это, ведь я либерал самый что ни на есть воинствующий, я не какая-нибудь размазня, что сперва постарается понять этого ублюдка, а затем начнет ужасаться сказанному им; нет уж, решил я, нужно дать этому говнюку попробовать его же собственного лекарства.

Фил помолчал, он сидел вполоборота ко мне и смотрел на меня, а я смотрел на него.

— В чем дело?

— Похоже, я знаю тебя не так хорошо, как мне казалось.

— Ага, — ухмыльнулся я, — Клево, правда?

— Однако, если он подаст на тебя в суд, у тебя будут крупные проблемы.

— Первый в моей жизни подобный эпизод? Да еще без применения оружия? При таких обстоятельствах до тюрьмы не дойдет. В самом кошмарном сценарии я действительно воображал себе, как меня загребут, после того как наброшусь на чертова мерзавца и превращу его в кровавое месиво, а тот окочурится или останется паралитиком, или что-нибудь в том же роде, или окажется, что я забил ему в задницу видеокамеру «Телефункен ю-би сорок семь» и теперь ее никак не вытащить, но в результате все, в общем-то, хорошо закончилось. Я вполне могу заплатить штраф, пережить общественное порицание и так далее.

— Вообще-то я имел в виду, что тебя могут выгнать с работы.

Я бросил в его сторону насмешливый взгляд:

— Ну да, теоретически.

— И не только.

— Думаю, как раз тут все в порядке. Мне, черт возьми, не устраивали головомойку уже несколько недель.

— Кен, ради всего святого, мы же вечно ходим по острию ножа, независимо оттого, получили уже официальное — или конфиденциальное — предупреждение или еще нет. Отдел рекламы и так на нас взъелся из-за того, что свои ролики отозвали «Американ эрлайнс», Израильский совет по туризму, а также… ну и еще пару конфликтов с рекламодателями я разрулил сам. И ничего смешного. Сейчас проводится не так уж много по-настоящему больших рекламных кампаний, так что потеря хотя бы нескольких возможных клиентов стоит рекламщикам многих бессонных ночей, и, бьюсь об заклад, сводки об их мучениях регулярно достигают самых высоких уровней нашей информационной империи.

Я нахмурился.

— Ну, Израильский совет по туризму может и передумать теперь, когда я избил этого поганого отрицателя холокоста, — проговорил я, глядя на Фила.

Выражение лица у него оставалось довольно скептическим.

— А может, — произнес он, — это окажется той соломинкой, которая сломает спину верблюда. Я бы на твоем месте еще раз глянул контракт. Речь даже не о каком-нибудь туманном пункте насчет проступков, бросающих тень на доброе имя радиостанции; уверен, возбуждение против тебя уголовного дела или хотя бы угроза чего-то подобного означает, что тебя могут вышвырнуть, даже не заплатив.

— Вот черт. — У меня возникло поганое чувство, что он, может быть, прав, — Пожалуй, я действительно позвоню своему агенту.

— Итак, мистер Макнатт, не соблаговолите ли рассказать сами о том, что произошло в лондонской студии телекомпании «Уинсом продакшнз» на Клеркенвелл-роуд днем в понедельник четырнадцатого января две тысячи второго года?

Вот черт, это оказался тот самый сержант-дознаватель, который брал у меня показания о моем путешествии в Ист-Энд, когда я разбил стекло в такси и ударил ту девицу кулаком по лицу. Я был настолько глуп, что приперся давать показания в полицейский участок по месту жительства, хотя мог выбрать для этого другое место. Сержант был молодой парень, белый, с острыми чертами лица и при том, однако, довольно мордастый, с каштановыми волосами, редеющими на висках.

Он улыбнулся:

— Не торопитесь, мистер Макнатт, времени у вас вдоволь, — И пошлепал ладонью по большому магнитофону в громоздком деревянном корпусе, стоявшему на письменном столе в кабинете для допросов.

Мне стало не по себе от того, с каким удовольствием он произнес мое имя. И я уже, наверное, в пятисотый раз за свою жизнь проклял родителей за то, что они еще до моего рождения не сменили фамилию на более приличную.

— А ничего не произошло.

Пауза.

— Как, ничего за весь день?

— Ничего из того, в чем меня обвиняют.

— Вы обвиняетесь в хулиганском нападении на человека, мистер Макнатг.

— Вот именно. Ничего подобного не было. Все выдумано. — Меня прошиб пот. А ведь план казался таким замечательным, пока я не начал его осуществлять.

— Значит, все выдумано.

— Да.

— Тогда что же произошло на самом деле, сэр?

— Я пришел взять интервью, а его отменили.

— Понятно, — Сержант-дознаватель на мгновение задумался. Заглянул в свои записи. — В какой момент его отменили?

— Я так и просидел все время в Зеленой гостиной, — проговорил я, внезапно почувствовав порыв вдохновения.

— Где-где просидели?

— В Зеленой гостиной — там вас маринуют, прежде чем провести в студию.

— Ясно.

— Сидел я там, сидел, а потом ко мне подошли и сказали, что ни интервью, ни дискуссии не будет.

Сержант посмотрел на меня, прищурившись.

— Вы отдаете себе отчет, сэр, что в суде вас попросят повторить сказанное под присягой?

Ох, дьявол! Лжесвидетельство. Как я об этом не подумал? Я слишком восхищался собственной хитростью и наивно полагал, будто все сразу начнут мне подыгрывать, как только догадаются о моих целях. Я сотни раз продумывал каждую мелочь, но почему-то в моих мечтах все неизменно заканчивалось тем, что я скромно принимаю награды типа «Человек года», а вовсе не сажусь за лжесвидетельство.

Я судорожно глотнул воздух.

— Ну, под присягой я имею право и промолчать.

Теперь сержант посмотрел на меня так, словно я был и вправду чокнутый.

Я прокашлялся.

— Думаю, мне следует посоветоваться с моим адвокатом, прежде чем я скажу что-либо еще.

— Значит, мое дело даже не будет рассматривать суд присяжных?

— Это вряд ли, мистер Ногг. Простое, без отягчающих обстоятельств, нападение в юрисдикции мирового судьи.

Адвоката звали Мэгги Сефтон. Ее мне порекомендовал мой постоянный адвокат, поскольку она работала в той же адвокатской конторе в отделе, занимающемся уголовными делами. У нее были темно-коричневая кожа и очень красивые глаза, скрывавшиеся за самыми маленькими, скромными и незаметными очками, какие я только видел.

— Но мне нужно громко заявить о своей невиновности! — возразил я, — И придать всей истории политическую окраску! Это должно попасть в газеты и на телеэкраны, черт побери. Разве такие дела не должны рассматриваться в суде более высокой инстанции?

— Вовсе не обязательно. И лучше бы этого избежать.

— Но почему?

— Потому что мировой суд не может вынести приговора о содержании под стражей.

Я нахмурился. Миссис Сефтон улыбнулась сочувственно, как иногда улыбаются детям зрелые, умудренные жизнью люди, когда их питомцы совершенно не понимают, как делаются дела в отвратительном большом мире.

— Они не могут послать вас в тюрьму, Кеннет. А суд присяжных может.

— Вот дерьмо, — не удержался я.

Я послал Эйми в офис букет, но та отправила его обратно.

После нашей довольно неудачной, вялой встречи в постели в прошлое воскресенье она обещала позвонить, но я прождал два дня впустую, а затем отправился в ближайший цветочный магазин. Мне пришло в голову, что дюжина красных роз окажется тем самым красивым жестом, который должна оценить такая шикарная любительница старомодных развлечений, как я ее определил (вообще-то подобное для меня нехарактерно), но, видимо, я и тут совершенно попал впросак.

Букет роз вернулся в четверг, спустя три дня после скандала с «Горячими новостями», еще до того, как я собрался выезжать на работу. В нем я нашел записку: «Неплохо задумано, Кен, однако едва ли было хоть что-то, что нам стоит отметить. Как-нибудь встретимся еще. Э.».

«Стерва», — пробормотал я себе под нос, хотя и готов был признать, что она права. Я содрал с букета обертку и швырнул розы в Темзу. Шла приливная волна, и когда они поплыли вверх по течению реки, подгоняемые порывами крепкого северо-восточного ветра, мне подумалось, что если я вернусь вечером в подходящее, хотя, может, на самом деле вовсе в неподходящее время, то смогу наблюдать, как они проплывут мимо меня снова, только в противоположном направлении. А если задуматься, то соответствующее сочетание ветров и приливов способно заставить их плавать мимо моей «Красы Темпля» взад и вперед, и тогда я смогу наблюдать такое печальное зрелище, как разбросанные по волнам потрепанные алые бутоны, еще несколько дней, а то и недель.

Я содрогнулся, засунул скомканную обертку в мусорный бачок и направился к автостоянке, где меня жцал автомобиль, присланный за мной радиостанцией «В прямом эфире — столица!». Старушку Ленди еще ремонтировали; две новые шины на нее уже поставили — точнее, три, потому что запаску на задней дверце тоже проткнули, — но еще не заменили фары.

Телефон зазвонил, когда я шел по плавучей пристани, направляясь к автостоянке, — стоило лишь снять блокировку.

— Привет, Дебби, что-то ты сегодня рановато. Все нормально?

— Как только приедешь, зайди ко мне в кабинет, хорошо?

Я поднялся еще на пару ступенек.

— И у меня тоже все в порядке, Дебби, спасибо, что поинтересовалась.

— Сразу ко мне, о’кей?

— Ладно, о’кей, — проговорил я. И подумал: «Ого! В чем дело? Что там такое происходит?»

— До скорого, — И она повесила трубку.

Когда я уже почти подошел к поджидавшему у поребрика «лексусу», моя «моторола» опять завибрировала. Надо же, «лексус», а еще вчера был только «форд мондео». Вот что значит прославиться. Я помахал водителю, читавшему «Дейли телеграф».

— За Нотгом? — спросил я, раскрывая жужжащий телефон, в то время как шофер складывал газету. Я предпочел узнать, за кем он приехал, а то недавно залез в лимузин хозяина соседней баржи, приехавший, чтобы отвезти того в аэропорт Хитроу. — Вы от радиостанции «В прямом эфире — столица!»?

— Так и есть, шеф, — ответил шофер.

Я сел, пристегнулся и сказал в телефонную трубку:

— Да, Фил?

— Газетчики все разнюхали.

— Как? — спросил я, в то время как автомобиль плавно тронулся с места.

— Учрежденный Лоусоном Брайерли Институт фашистских исследований, или как он там называется, выпустил сегодня утром пресс-релиз, содержащий соответствующее заявление. Мол, все догадались, какую игру ты затеял и зачем, но, если оставить в стороне пустую болтовню, дело заключается в том, что его величество Английский Закон вкупе с Англосаксонским Прецедентным Правом должны быть выше политических махинаций самонадеянного и склонного к театральным эффектам известного псевдоинтеллектуала и космополита.

— Надеюсь, ты все воспроизвел слово в слово.

— Да. К нам только что звонили из «Дейли мейл». Затем из «Сан», за ними из «Ивнинг стэндард», потом с «Независимого телевидения», потом из «Ай уикли» и «Гардиан». Думаю, не пройдет и часа, как позвонят остальные. Почему у тебя отключен домашний телефон?

— Выдернул провод, когда какой-то ублюдок около часа ночи стал названивать, дышать в трубку и даже не пожелал оставить сообщение на автоответчике, а еще у него стоял антиопределитель номера, все это меня достало, и я отключился.

— Должно быть, какой-нибудь журналист, прикормленный мистером Брайерли, успел пронюхать. Надеюсь, утром толпа репортеров не встречала тебя у порога?

— Нет.

— Тебе повезло. Ты в машине?

— Ага.

— Тогда, если хочешь избежать лишних вопросов в конце пути, вели шоферу ехать сразу на подземную автостоянку, а оттуда поднимайся на лифте, хорошо?

— Понятно, лады, — вздохнул я, — Вот дерьмо. Ах, черт возьми, куда же мы…

— Терпение, мой храбрец.

— Да, только и остается.

— Доскорого…

— Вот именно, в кабинете у Дебби.

— Черт, она тоже в курсе, да?

— И еще как.

— Так вот кто сейчас обрывает мне телефон. Ладно, лучше поговорю с тобой, когда ты сюда доберешься; может, встретить тебя внизу, на стоянке?

— Там и увидимся, — И я убрал трубку.

Водитель посмотрел на меня в зеркало заднего вида, но ничего не сказал.

Я откинулся на спинку и стал разглядывать проезжающие мимо машины. Черт. А что, если меня все же уволят? Я, как ни странно, совсем уж было расхрабрился, вдохновленный запредельно циничными рассуждениями Нины относительно публичной рекламы. Думал, что какой бы скверный оборот ни приняла моя выходка в студии, это, по крайней мере, послужит рекламой и мне, и моей передаче, и радиостанции, а стало быть, все будут довольны. Черт побери, неужто я в самом деле недостаточно циничен? Может, Эйми права и я слишком наивен? Мне вспомнилась та летняя ночь в Сохо с Эдом и Крейгом, когда недостаток воображения не позволил мне проникнуть достаточно глубоко в низость подоплеки человеческих поступков, ибо я оказался настолько наивен, что предположил, будто наихудшей реакцией людей на чью-то беду может оказаться исключительно равнодушие, а не кое-что похлеще.

Осознать такое не слишком приятно и в личном плане, и в профессиональном.

Погрузившись в подобные мысли, я на какое-то время забылся, затерявшись в потоке лондонского транспорта. Из этого состояния меня вывел промчавшийся мимо мотокурьер на «Бандите»[110 - Suzuki Bandit 400 — одна из самых популярных классических моделей мотоциклов нижней ценовой категории. ], навьюченном сумками с пакетами и бандеролями. Ну и пускай, подумал я, если уволят и ничего получше не подвернется, тряхну стариной и снова подамся в курьеры, стану вот так разъезжать по городу на мотоцикле. Или, может, Эд воспримет меня всерьез, когда я ему заявлю, будто очень-очень хочу стать наконец настоящим, то есть клубным, диджеем. Опять-таки, денежки там, черт возьми, платят хорошие, и если я в прошлом брезговал подобной работенкой, крутя пласты лишь ради потехи, девочек и наркотиков, это вовсе не значит, будто мне поздно заняться подобным делом теперь и даже преуспеть. Ведь удалось же такое, в конце концов, Бою Джорджу[111 - Boy George (Джордж Алан О'Дауд, р. 1961) — британский музыкант, лидер популярной в 1980-е гг. группы Culture Club. Его дальнейшая соло-карьера выдалась очень разнообразной. ]. Получится и у меня.

Выехав на бульвар Молл, мы затормозили и подъехали к тротуару рядом с Институтом современного искусства.

— В чем дело? — спросил я.

Водитель посмотрел в зеркало заднего вида, включил аварийные огни, заглушил двигатель, обернулся и вручил мне ключи от машины. Я уставился на них, смотрел, как они лежат у меня на ладони, и никак не мог взять в толк, что, черт возьми, происходит.

— Мне нужно вам кое-что сказать, мистер Нотт, — проговорил он (уже одного этого мне было достаточно, чтобы насторожиться и посмотреть, не утоплены ли кнопки на дверцах), — но я не хочу вас встревожить или напугать, — И он кивком указал на ключи в моей руке, — Вот почему я вам их передал. Если захотите выйти, можете сделать это в любую минуту.

Ему было лет пятьдесят. Лысеющий, немного полноватый мужчина, очки в массивной оправе, вышедшей из моды еще в середине девяностых, румяное лицо и грустные глаза с участливым взглядом. Иными словами, внешность ничем особым не примечательная. Его акцент слегка напоминал среднеанглийский — так мог, например, говорить уроженец Бирмингема, проживший большую часть жизни в Лондоне. Он был одет с иголочки — в светло-серый костюм, который, как до меня только теперь дошло, выглядел чересчур хорошо скроенным для водителя лимузина.

— Вот как? — переспросил я, — Тогда я все же проверю дверь, хорошо?

— Пожалуйста-пожалуйста.

Дверь открылась легко, в салон ворвались шум транспорта и гомон проходящей мимо группы японских туристов. Я снова ее закрыл.

— Если не возражаете, я лучше буцу держать наготове свой телефон, — сказал я устало.

Водитель кивнул. Затем протянул руку:

— Крис. Крис Глатц.

Мы обменялись рукопожатием.

— Так что же, собственно, происходит, Крис? — спросил я его.

— Как я уже только что сказал, мистер Нотт, мне нужно с вами поговорить.

— О чем?

— О деле, которое… гм… свалилось на меня с тем, чтобы я попытался его решить.

Я прищурился:

— Хотелось бы немного поконкретней.

Он огляделся. По широкому тротуару, под деревьями, растущими прямо перед украшенным великолепной колоннадой зданием Института современного искусства, медленно прогуливалась поглядывающая на нас парочка полицейских.

— Откровенно говоря, здесь не самое лучшее место, — произнес он извиняющимся тоном. — Предложите любое другое на ваш выбор.

Я взглянул на часы. До самого крайнего срока, когда мне требовалось появиться в студии, чтобы начать передачу, оставалось чуть больше часа.

— Знаете, — сказал я, — давайте-ка я сам поведу.

Если бы он стал слишком долго раздумывать или отказался, я бы просто вышел, но он лишь взглянул на меня немного удивленно, кивнул и открыл свою дверцу. Чтобы копы нас достаточно хорошо рассмотрели, я помахал им рукой и пожелал доброго утра. Те профессионально кивнули.

По дороге я позвонил на радиостанцию, но все линии оказались заняты. Так что пришлось передать сообщение, что я задерживаюсь, через секретаршу Дебби.

Я припарковал «лексус» в саду за Лондонским военным музеем. Мы взяли по порции кофе в передвижном фургон-чике-закусочной, затем, обойдя здание, вышли к фасаду и расположились под самыми жерлами двух гигантских морских орудий. Мистер Глатц вытащил из кармана пальто перчатки и надел их. Ветер гудел в орудиях, словно колокола на Пасху, а тучи казались такими же серыми, как та краска, которой были выкрашены пушки.

— Хороший автомобиль, — проговорил я, — Ваш?

— Да, мой. Спасибо.

— Следовало бы догадаться, что с радиостанции за мной не пришлют «лексус».

— Ха-ха.

— Итак, я вас слушаю, мистер Глатц, то есть Крис.

— Видите ли, мистер Нотг…

— Пожалуйста, зовите меня Кен.

— Хорошо, Кен. И лучше, если я сразу перейду к делу. Да, вот еще что: давайте сразу договоримся, что все сказанное останется между нами, хорошо?

— Я не журналист, мистер Глатц, так что ладно, пусть будет так.

— Прекрасно. Хорошо. Итак… Помните, вы несколько месяцев назад давали показания о дорожно-транспортном происшествии?

— М-да. Синий «бумер компакт», из него еще вышел парень, разговаривая по мобильнику…

— Тот самый, тот самый. — Он отхлебнул кофе, — Видите ли, — продолжил он, — Марк… ну, тот джентльмен, о котором идет речь, мистер Сауторн, время от времени является моим деловым партнером.

— Понятно.

— Вы что-нибудь о нем знаете?

— А что, он настолько известен?

Глатц сделал рукой неопределенный жест.

— В лондонском Сити его знают неплохо. Довольно яркая личность, знаете ли.

Нет, подумал я, но могу себе представить. Когда он стоял под дождем с мобильником в руке и глядел на мотоциклиста, лежащего перед ним в грязи без сознания, мне этот гаденыш яркой личностью не показался, хотя, возможно, то было следствием шока.

— Видите ли, дело вот в чем, — проговорил Глатц, взгляд у него был страдальческий, — У него уже набралось десять предупреждений. Стоит вопрос о его водительских правах.

— Бедняга, — кивнул я.

— Еще два, и он их потеряет. Сами, наверное, понимаете, каково это.

— Конечно.

— И видите ли, вся штука в том, что автомобиль ему необходим позарез. Он обожает свою машину, вообще любит машины. Но он слишком много ездит, ему это в радость, увлекается при этом, и…

Подняв руку, я остановил своего собеседника.

— Постойте, Крис. Он же сидел за рулем самого обыкновенного отстойного двухлетнего «компакта»[112 - BMW Compact — «компактный» вариант модели Е36 третьей серии BMW, выпускался в 1993–2000 гг. Mullet — тип прически, когда волосы коротко подстрижены спереди и по бокам, а сзади оставлены длинными. Во второй половине 1990-х гг. активно высмеивался с подачи Майка Ди из группы Beaslie Boys.Chumbawamba — группа британских анархистов, на сцене с 1982 г.; в разное время играла постпанк, электронную музыку, фолк. «Tubthumping» — песня с альбома «Tubthumper» (1997) — их главный хит, также известный как «I Get Knocked Down», поскольку содержит следующий (обыгрывающийся в ответной реплике Фила) текст: I get knocked down But I get up again You’re never going to Keep me down. ]. Если ваш друг до такой степени любит машины…

— Да ведь ту машину ему временно дали на станции техобслуживания, пока ремонтировали его «эм-пять»[113 - BMW М5 — спортивная модель BMW пятой серии. Здесь имеется в виду восьмицилиндровая модель 1998 г. с кузовом Е39.].

— Ага! — сказал я.

Да уж, действительно «ага!», промелькнуло у меня в голове. Так мне и надо. Вот каково делать умозаключения, основываясь лишь на том, что человек едет на машине, которую люди обычно покупают, чтобы говорить, дескать, я езжу на «БМВ», а не за ее достоинства. Так, значит, на самом деле у него М5. Совершенно иное дело. С год назад я прокатился на М5, тест-драйв был что надо: отполированная зверюга с четырьмя сотнями лошадей внутри. Потрясающий двигатель, которому в Лондоне попросту негде разгуляться.

— Знаете, э-э-э, Кен, — заговорил Глатц, неловко улыбаясь, — честно говоря, я считаю, что с самого начала за дело взялись не с того конца. Полагаю, все было сделано чертовски глупо, — Еще одна вымученная улыбка, — Просто хреново, простите за просторечие.

— Меня оно, конечно, шокировало, ну да ладно.

Он улыбнулся.

— Хочу выложить все начистоту, Кен. Дело, понимаете, такое: нам бы хотелось, чтоб вы отказались от своих свидетельских показаний, а в особенности от той их части, где речь идет об использовании Марком мобильного телефона во время движения.

— Вот как? — отозвался я и отхлебнул кофе.

Вообще-то я ненавижу нынешнюю манеру кофепития: люди разгуливают с картонными стаканами, вмещающими аж целую пинту теплого, водянистого, слабенького пойла, причем только чтобы заказать его, черт возьми, вам понадобится слов двадцать всевозможных определений, да еще придется ответить штук на пять вопросов; из-за него целые улицы в Лондоне превратились в филиалы всяких там «Республик кофе», «Старбаксов», «Аромы», «Косты» и т. п. Но довольно об этом. Мистер Глатц подошел наконец к изложению сути своей просьбы.

— Мы наймем хорошего адвоката, — объяснил он, — представим дело так, будто байкер гнал на бешеной скорости, а там уже дело техники — немного везения, немного попутного ветра, как у нас говорят, и мы спасем Марка. Но, Кен, для этого нужно, чтобы вы забрали показания, потому что они нам как кость в горле. Если вы этого не сделаете, мы можем проиграть, ведь обвинение нас просто растопчет.

Я кивнул.

— Понятно, — сказал я.

Промелькнула странная мысль, тревожная и, удивительным образом, одновременно успокоительная. Конечно, пришедшее на ум казалось чудовищным и невероятным, однако что, если моя догадка все-таки верна?

— Простите, а деловые отношения, которые связывают вас с этим с Марком…

— Да, Кен?

— По шкале официальности они как — выше уровня воды, ниже?

Крис Глатц усмехнулся:

— В точку, Кен. Честно говоря, под самую ватерлинию.

— А если так, то что вы имели в виду, говоря, что с самого начала «за дело взялись не с того конца»?

— Ах да, — сказал он, — вы об этом. Ну хорошо. Когда… однако тут же спешу вас заверить, Кен, что в данной истории я не принимал никакого участия, — произнес он, поднимая руку, словно для принесения присяги, — когда было решено, что мои коллеги, возможно, смогут помочь Марку решить его проблему, они разработали… как бы потактичнее выразиться… чересчур, пожалуй, экстремальный план, ну, чтобы попробовать убедить вас в серьезности нашего намерения помочь своему другу и коллеге.

Разговаривая, мы прохаживались по кольцевой дорожке перед фасадом музея. Теперь же я сделал быстрый шаг вперед, повернулся, встав прямо перед Глатцем, и спросил в упор:

— Это вы о моем путешествии в Ист-Энд на некоем таксомоторе к долбаной Хаггерсли-стрит? — Последние слова я почти выкрикнул.

Мой новый приятель Крис заозирался по сторонам и замахал свободной от кофе рукой.

— Мне ясно, Кен, что эта история должна была вас огорчить, и отдаю себе отчет почему, однако…

— Ваши засранцы пытались опоить меня какой-то дрянью, а затем умыкнуть из-за какого-то гребаного ДТП? — Тут я опять испытал известные трудности, пытаясь заставить голос звучать с максимально возможной медоточивостью.

Глатц вновь помахал рукой. Он вздохнул, провел ладонью по лицу, затем кивнул, и мы побрели дальше, обходя по кругу зеленый газон.

— Кен, я не собираюсь изворачиваться, — сказал он устало, — То была глупость, мы явно перестарались. Но, — продолжил он, подняв руку прежде, чем я успел что-либо возразить, — нам просто необходимо было доказать, что мы серьезные люди, что у нас имеются соответствующие возможности, а также решимость довести дело до конца, какие бы… э-э-э… какие бы мероприятия по части вашего вразумления нам ни пришлось бы осуществить.

— Иными словами, что вам есть чем подкрепить соответствующие угрозы, потому что вы уголовники.

В ответ Крис засмеялся, и даже достаточно громко.

— Ну, коли быть честным до конца, в общем, где-то так и есть.

— Понятно. И телефонный звонок на радио с угрозами тоже ваших рук дело? И шины на моем «лендровере»? И фары?

Он кивнул.

— Честно говоря, Кен, я считаю, что это была грязная работа, да и ненужная. Потому-то я и здесь и обращаюсь к вам как разумный человек к разумному человеку.

Я усмехнулся.

— Вы явно не слушаете мою передачу.

Он улыбнулся и отхлебнул еще кофе.

— Кен, мы хотели бы компенсировать вам моральный и материальный ущерб.

— Ясно. То есть подкупить.

— Если честно, то да.

— И сколько?

— Две тонны. Плюс оплатим счет за ремонт.

— А если я откажусь?

Он посмотрел на меня испытующим взглядом.

— Откровенно?

— Откровенно.

— Тогда я отправлюсь к Марку и скажу, что, как мы ни старались, ничего не вышло. Пытаясь его выручить — впрочем, без толку, — попали в щекотливое и опасное положение. Потом предлагали деньги, но тоже не сработало. Так что если он не собирается поднять сумму вознаграждения до цифры, от которой вы не сможете отказаться…

— Я не беден и не жаден, Крис. И у меня все-таки достаточно гордости, — Я улыбнулся.

— Ну что же, вполне можно понять, — проговорил он, отправляя свой кофе в урну; я последовал бы его примеру, но счел за благо приберечь такое оружие, как еще довольно горячий и способный сильно обжечь кофе, на случай если дела мои вдруг опять пойдут плохо, — Так, значит, я скажу Марку, что, может, ему лучше смириться, принять наказание, как подобает мужчине, впредь ездить более осторожно и нанять шофера на тот срок, на который его лишат прав. И если он не совершит какую-нибудь большую глупость, от чего я постараюсь его отговорить, на том дело закончится.

— Правда?

Я посмотрел ему прямо в глаза и отчетливо в них прочел, что мистер Глатц вовсе не возражал бы, если его деловой партнер проглотит гордость и примет положенное наказание.

Онлтожал плечами.

— В таких делах, Кен, важно не терять чувства реальности и не заходить слишком далеко, — сказал он рассудительным тоном, — Иначе люди могут обидеться. А это непорядочно. А непорядочность, в принципе, вредит делу.

— Значит, — оставалось подытожить мне, — если я не собираюсь забрать свои показания, то будет так.

— Так должно быть.

— Понимаю, что должно, только будет ли?

— Кен, — тяжело вздохнул мой собеседник, — я тут не для того, чтобы вас запугивать. А для того, чтобы сделать вам предложение. Что я и исполнил. Вы его, похоже, отвергаете. Остальное меня не касается, и моих коллег в том числе, что же касается вас… Вы, наверное, понимаете, что я имею в виду.

— Полагаю, да. Продолжайте.

— Я не могу отвечать за Марка, которому теперь никто не мешает взять дело в собственные руки.

— Какого хрена и чем это может обернуться?

— Кен, Кен, — проговорил он, протягивая ко мне руки, — Не надо расстраиваться. Это означает лишь то, что я сказал, не больше. И это вовсе не угроза, — Он выдавил улыбку, которую, очевидно, счел ободряющей, — Марк вовсе не… он не такого склада, если вы понимаете, о чем я говорю. Вот почему нам хорошо работается вместе. У него хорошо выходит с деньгами, с полезными контактами, с обаянием, а также с… Ну и все такое. Но теперь, когда я и мои люди умываем руки, ему навряд ли что удастся сделать в физическом смысле.

— Это хорошо, — сказал я. — Однако на тот случай, если ему все же придут в голову какие-нибудь идеи на мой счет, передайте, что есть один человек по имени Джон Мерриэл, который кое-чем мне обязан, ладно?

На какое-то ничтожно короткое мгновение Глатц выглядел сильно удивленным. Затем — слегка удивленным.

— Мистер Мерриэл? — переспросил он. — Вот как?

— Именно так, — подтвердил я, — И если ваш друг не знает, кто это, то, думаю, вам стоит его просветить. Вы не откажетесь?

Глатц отвел взгляд и несколько раз кивнул. Мы уже сделали почти полный круг по дорожке и вновь оказались под жерлами больших пушек — до жути подходящее место, чтобы обрушить имя мистера М. на голову другого мерзавца, только калибром существенно поменьше.

— Ясное дело, Кен, — проговорил он, все еще продолжая кивать головой, и вновь посмотрел на меня, — Очень интересно. Я и понятия не имел. Так вы говорите, обязан, да?

— Во всяком случае, он так сказал, когда мы с ним в последний раз виделись, — сообщил я Глатцу.

Новый взгляд и новый кивок.

— Надеюсь, я могу положиться на ваше молчание? Пусть все, о чем мы беседовали, останется между нами, как мы и договаривались, ладно, Кен? Только между вами и мной?

— Разумеется. Только при условии, что ваш друг Марк не наделает каких-нибудь глупостей.

— Уж я ему скажу.

— Было б неплохо.

Он улыбнулся:

— Верно. Ну, я думаю, мы с этим покончили, Кен, вы согласны?

Я улыбнулся:

— Думаю, да, Крис.

— О’кей, — хлопнул он в ладоши. — Давайте я отвезу вас на радиостанцию. Вы как, сядете за руль сами или лучше поведу я?

— Позвольте мне, — ответил я, и мы зашагали к автомобилю. Мистер Глатц кивком указал на мое запястье:

— Между прочим, прекрасные часы.

— М-да.

Эх, видели бы вы, как мы подкатили к зданию радиостанции! Мне даже довелось наконец применить трюк, подсмотренный у старины Ронни Рейгана, который складывал ладошку лодочкой и притворялся, будто ничего не может разобрать из того, о чем его спрашивают журналисты. При этом нужно отметить, что задача моя была посложнее: ведь я не шествовал через лужайку Белого дома, направляясь к вертолету, и представители прессы не находились в пятидесяти метрах от меня, за ограждением, сдерживаемые морскими пехотинцами, нет: от людей с камерами и микрофонами я находился всего в каком-то десятке сантиметров, отделенный от них только стеклами автомобиля, которые я мог опустить одним нажатием кнопки. Но это делало все еще более забавным.

— Кен! Кен! Правда, что вы пинали того парня ногами?

— Кен, расскажите нам правду о том, что произошло.

— Кен, правда, что он ударил вас первым?

— Кен, как насчет пассатижей? Вы бросили их в него, чтобы поранить?

Видеть такое море журналистов было просто потрясающе; я ожидал одного-двух, но это была встреча настоящей звезды. Наверное, в столице Англии выдался уж очень бедный новостями день. Так что я подносил к уху ладошку, тряс головой, широко улыбался и артикулировал одними губами: «Я-вас-неслышу», в то же самое время медленно продвигаясь к съезду в подземную автостоянку. Они дергали за дверные ручки, но я заблокировал замки на всех дверях, еще подъезжая к Трафальгар-сквер. Двое фоторепортеров встали прямо перед машиной и пытались делать снимки через лобовое стекло. С большим трудом я протиснул автомобиль на подъездную дорожку и, повизгивая тормозами, медленно стал оттеснять фотографов.

Сидевший на пассажирском сиденье мистер Глатц был явно озадачен при виде собравшейся у главного входа толпы репортеров. Когда они, заметив меня за рулем машины, заворачивающей к подземной автостоянке, кинулись к автомобилю и начали барабанить по стеклам, наставив на меня микрофоны, и засверкали вспышки фотоаппаратов — черт возьми, даже телевизионная группа заявилась, — Глатц просто пришел в ужас, но было слишком поздно. Он развернул газету и укрылся за ней. Этого ему, конечно, делать не стоило, ибо теперь леди и джентльмены от прессы задумались: «Погодите, а что за мистер Скромник мандражирует на пассажирском сиденье?» Все та же парочка фоторепортеров принялась делать снимки его рук и газеты «Дейли телеграф», в которую он вцепился.

— Извините, Крис, — сказал я.

— Господи, — проговорил он, — какого черта, что происходит?

— Участвовал, знаете, в телепрограмме, на которую явился один тип, заслуживавший хорошей взбучки, ну я и врезал ему по морде. Вот и поднялась небольшая шумиха почему-то.

— Этого мне только недоставало, — пробормотал Глатц, а я кивнул парню из службы безопасности, сидящему в будке при въезде на ведущий в гараж наклонный пандус; полосатый шлагбаум поднялся, и мы с ревом понеслись вниз; я нажал на тормоза, и в конце спуска мне удалось выжать из покрышек весьма омерзительный визг.

Мистер Глатц уехал с несчастным видом, предвкушая скорую встречу с ордой бормочущих что-то каналий, все еще толкущихся наверху, у въезда на гаражный пандус.

В лифте я натолкнулся на Тимми Манна.

— Тимми, — сказал я жизнерадостно, — ты что-то сегодня рано.

— А, да, конечно, привет, да, Кен, — проговорил Тимми, как всегда демонстрируя присущее ему титаническое остроумие и язвительный ум, которые и делали его настоящим хитом передачи, выходящей в эфир в обеденное время; когда двери лифта закрылись, он потупил глаза.

Тимми был наглядный пример атавизма — или регресса — человеческой породы; старше меня, в прошлом ведущий передачи «Пока все завтракают», прическа в стиле, пугающим образом напоминавшем «кефаль»[114 - Mullet — тип прически, когда волосы коротко подстрижены спереди и по бокам, а сзади оставлены длинными. Во второй половине 1990-х гг. активно высмеивался с подачи Майка Ди из группы Beaslie Boys.]. А низкорослостью он выделялся даже среди радиодиджеев.


Лифт загудел, пополз вверх, и я почувствовал, как мое хорошее настроение испаряется и у меня начинает сосать под ложечкой.

— Ах да, как я не догадался, — проговорил я, — ты здесь затем, чтобы вести мою передачу, так ведь?

— Только ее половину, — ответил он. — И то не наверняка.

— Не забудь подать заявление об аккордной оплате за переработку.

— Да уж.

— Где тебя носило, черт побери?

— Беседовал кое с кем о том долбаном звонке с угрозой смерти, — сообщил я главному менеджеру радиостанции Дебби, плюхаясь на диван в дальнем углу ее заново отделанного кабинета, где овальный розовато-лиловый ковер нежного оттенка отделял меня от новехонького пепельно-серого с хромом стола, за которым сидели еще и мой режиссер Фил и Гай Боулен, главный законник «Маут корпорейшн», — Привет, Фил, привет, Гай.

— Я не разрешала тебе там садиться.

— Верно, Дебби, потому что я и не спрашивал никакого долбаного разрешения.

Диван был большой, пухлый, вишневого цвета, но ничьих губ не напоминал[115 - Аллюзия на картину Сальвадора Дали «Лицо Мэй Уэст, использованное в качестве сюрреалистической комнаты» (1934–1935), где фигурирует розовый диван в форме ее губ; впоследствии такой диван был действительно изготовлен. Мэй Уэст (1893–1980) — американская актриса, секс-символ Голливуда 1930-х гг. ]. Судя по запаху, новехонький.

— Так что там насчет звонка с угрозой тебя прикончить? — быстро спросил Фил, пока Дебби не успела раскрыть рот и сказать еще что-нибудь.

— Все разрешилось. Имела место жуткая ошибка, кое-кто перестарался. Я теперь знаю, чем это вызвано, и почти уверен, что все уладилось.

Фил и Боулен переглянулись. Боулен прокашлялся и спросил:

— Вы встретились с кем-то, кто за этим стоял?

— Скорей с альтернативным исполнителем, Гай, с тем, к кому перешло данное дело, когда ребята рангом пониже не достигли желаемых результатов. И явно зашли чересчур далеко.

— Кто это был? Кто? — потребовал ответа Фил.

— Не могу сказать. Поклялся держать язык за зубами.

— Это не… — начал Боулен.

— Позвольте обратить ваше внимание, что мы должны принять решение относительно радиопередачи, которой выходить в эфир уже через двадцать минут! — громко заявила Дебби, вновь привлекая таким образом внимание к себе.

— Дебби, — проговориля, — с «Горячими новостями» и заварухой с Лоусоном Брайерли дело обстоит так: я отрицаю все. Ничего не произошло. Все сплошная ложь. Выдумка, — Я посмотрел на Боулена и улыбнулся, — Такой линии я собираюсь придерживаться.

Он кивнул, затем улыбнулся в ответ, хотя и нерешительно.

— Но тебе предъявлено обвинение, — сказала Дебби.

— Ага.

— Мы можем отстранить тебя от эфира.

— Я знаю. А вы что, собираетесь?

Дебби взглянула на меня так, словно я только что нагадил на ее новый диван. На ее столе зазвонил телефон. Она метнула на него огненный взгляд и схватила трубку:

— Ты что, ни фига не понимаешь по-английски? Я же велела, чтоб никаких… — Но тут ее глаза прикрылись, и она приложила руку к виску, сдвинув очки на сторону, так что те соскочили с носа, она подхватила их и усталым взглядом уставилась в потолок, — Да, конечно. Извини, Лена. Соединяй.

Каждый из нас, троих мужиков, по очереди переглянулся с остальными двумя.

Дебби выпрямилась в кресле:

— Сэр Джейми…

—  Chumbawamba со своим старым хитом «Tubthumping»[116 - Chumbawamba — группа британских анархистов, на сцене с 1982 г.; в разное время играла постпанк, электронную музыку, фолк. «Tubthumping» — песня с альбома «Tubthumper» (1997) — их главный хит, также известный как «I Get Knocked Down», поскольку содержит следующий (обыгрывающийся в ответной реплике Фила) текст:I get knocked down But I get up again You’re never going to Keep me down.]. Ну хоть что-то человеческое, в нынешние нелегкие времена просто бальзам на душу, правда, Фил?

— Врезал иному и с ног свалил, а он только весело вновь вскочил, — согласился Фил.

— Под этим подпишутся все: и миз Наттер, и мистер Прескотт[117 - Элис Наттер (p. 1961) — вокалистка Chumbawamba в 1983–2004 гг. Джон Прескотт (р. 1938) — политик-лейборист, заместитель премьер-ми-нистра Великобритании в 1997–2007 гг.; в 1998 г. на церемонии вручения музыкальных премий BRIT Award вокалист Chumbawamba Данберт Ноба-кон, со словами; «Это тебе за ливерпульских докеров», облил его водой из кувшина (забастовка докеров продолжалась к этому моменту уже два года). Аллюзия на популярную (там) риелторскую присказку: «Что главное при оценке недвижимости? Во-первых, местоположение; во-вторых, местоположение; в-третьих, местоположение!» ], и я. Однако что это ты заговорил о мордобое, Фил?

— Да так, ничего особенного. — Фил небрежно махнул рукой, — Просто музыкой навеяло.

— Ну и прекрасно. А теперь настала пора для нескольких жизненно важных рекламных объявлений. Мы вернемся через пару минут, если к тому времени нас не сместят за в высшей степени аморальное поведение. И вернемся не одни, а в компании с Ian Duryand the Blockheads, распевая «Hit Me with Your Rhythm Stick»[118 - Иэн Робинс Дьюри (1942–2000) — лидер популярной в конце 1970-х — начале 1980-х гг. группы «новой волны» Ian Duiy and the Blockheads, автор таких хитов, как «Sex & Drugs & Rock & Roll» (1977) и «H it Me with Your Rhythm Stick» (1978). (Название последней песни можно перевести как «Ударь меня своей ритм-палкой».) ]. Шутка. На самом деле вы услышите Cornershop — «Lessons Learned from Rocky One to Rocky Three»[119 - Cornershop — группа из Лестера, прививавшая к брит-попу элементы индийской и танцевальной музыки. «Lessons Learned from Rocky One to Rocky Three» («Уроки, усвоенные от "Рокки-1” до “Рокки-3”») — песня с их альбома «Handcream for a Generation», выпущенного I апреля 2002 г. ]. И кончай ты с этим делом, Фил. — Я ткнул клавишу на панели эффектов, раздался скрипучий визг, призванный имитировать мотание головой.

— С чего это ты? — вздохнул он.

— Для поддержания разговора, Фил.

— Мрак.

Я рассмеялся:

— Знаю. Звучит, конечно, ужасно, только еще не вечер. Дальше будет вообще туши свет.

— Врубай рекламу, Кен.

— Врубаю.

Мы оба откинулись на спинки кресел и, пока крутилась реклама, расслабились, спустив наушники на шею.

— Пока все мирно, — проговорил Фил.

— Сухим из воды, — согласился я.

— И так каждый божий день, — Фил посмотрел наверх, где на стене висел портрет сэра Джейми, — Не удивлюсь, если сейчас он сам слушает нас по интернету.

Сэр Джейми лично позвонил главному менеджеру радиостанции Дебби со своего собственного архипелага где-то в Карибском море. Он только-только узнал, как пресса ухватилась за историю с «Горячими новостями», и вышел на связь, дабы сообщить свое мнение: крайне важно, чтобы я продолжал вести передачу, если только этому не воспрепятствует постановление суда, обязывающее меня отстранить. Клянусь, я ьпервые ощутил к Нашему Дорогому Владельцу нечто вроде симпатии. Он даже попросил Дебби передать мне трубку и сам мне сказал несколько слов. Заверил, что полностью, полностью меня поддерживает, на все сто десять процентов.

— Мне лишь остается верить и надеяться, — сказал я Филу, — что смогу оправдать доверие, оказанное мне Нашим Дорогим Владельцем.

— А не проверить ли, что желают сказать люди, которые к нам позвонили?

— Думаю, мы просто обязаны это сделать, Филип. Это наш долг перед слушателями…

— Угу, верно. Кен, как насчет того, будто ты побил на телевидении какого-то парня?

— Сэр, вы чудовищно дезинформированы.

— Значит, слухи не верны?

— Собственно, я говорил не о частностях, Стэн. Насколько можно судить по вашей речи, вы ежедневно поглощаете очередную дозу желтой прессы, а значит, вас невероятно дезинформируют в течение, ну, я полагаю, уже в течение многих лет.

— Хватит вилять, Кен. Так врезал ты ему или нет?

— Здесь я предпочту воспользоваться старинной уверткой дипломатов, заявив: что бы вы ни услышали обо мне, я не могу этого ни опровергнуть, ни подтвердить.

— Но это правда?

— Ах, Стэнли, что есть правда?[120 - Ср.: «Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришел в мир. чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина?» (Евангелие от Иоанна, 18:38–39). ] Правда одного человека есть ложь для другого; верования одного — ересь для другого; то, в чем один совершенно убежден, другому сомнительно; одной — джинсы в обтяжку, другой подавай клеш; понимаешь, о чем я?

— Ты намылился ничё не рассказывать, так?

— Стэн, я как рыба: набрал в рот воды. И не признаю ничего.

— Чиво?

— То, о чем вы, Стэн, по-видимому, спрашиваете, в данный момент находится на рассмотрении юридических органов либо вскоре туда поступит; собственно, в настоящий момент его точный статус относительно британской системы судопроизводства еще до конца не выяснен, однако лучше всего просто признать этот вопрос не подлежащим обсуждению.

— Ну, раз так, расскажи, что там светит той задрипанной шотландской команде, за которую ты болеешь.

Я рассмеялся:

— Теперь это больше похоже на разговор, Стэн. На котором из многочисленных аспектов полнейшей профессиональной некомпетентности мазил из «Клайдбэнка» мы остановимся? Выбор велик, а до конца передачи еще далеко.

— Безразлично, приятель.

— Ага, значит, поговорим о безразличии. Хороший выбор. Так, значит… Стэн? Стэнли? Алло, где же вы? — Но линия была мной уже отключена. — Боже мой, до чего любопытную тему он выбрал и как неожиданно затем пропал. Хотя должен отметить, что ребята из «Клайдбэнка» в этом сезоне играют в своей лиге на удивление хорошо и имеют прекрасные перспективы. Впрочем, уверен, рано или поздно они вернутся к своей обычной форме.

Я взглянул на экран, где высвечивался список позвонивших. Над ним здорово поработали, выпалывая имена журналистов, как вредные сорняки; в систему были забиты данные о штатах газет, и если относительно кого-то из позвонивших у Кайлы и Энди возникали подозрения, они помечали его звездочкой (хотя у Кайлы вместо звездочки мог оказаться значок &, или [, или 7,8,9, U, или I). Одно из имен, а также тема звонка сразу привлекли мое внимание. О-хо-хо. Имя: Эд. Тема: Роуб.

— Да, слушаю, Тоби, у вас жалоба на службу безопасности в аэропорту?

— Ага… Привет, Кен. Я насчет очков.

— Очков?

— В наше время в самолет не пронесешь даже самые крошечные щипчики для ногтей, но масса людей проносят очки, и ничего, нет проблем.

— А что есть?

— Стеклянные линзы, понятно? Не пластиковые, ясное дело. Разломив стеклянную линзу, получаешь сразу два острых лезвия. Очень острых. Хотите пронести их на борт? Пожалуйста. А щипчики нельзя? Ни в коем случае. Маникюрные щипчики! Что же такое происходит?

Тут я увидел, как имя Эда исчезло с дисплея: он повесил трубку. Ну что же, он дал понять, в чем дело, догадался я.

— Отличная мысль, Тобиас! — воскликнул я, — Значит, служба безопасности должна отправлять пассажирские очки, так сказать, на скамейку штрафников, а взамен выдавать подслеповатым злодеям мягкие контактные линзы.

— Эд…

— Какого. Хрена. Ты затеял. Зачем искал старину Роуба?

— Да ладно. Мог бы и догадаться.

— Я ж просил тебя и не думать об этом. Даже мысль оставить.

— Я был в отчаянии. Но ты послушай, теперь все в порядке.

— Нет, не в порядке.

— Да правда же. Он не стал продавать мне… ну, ты сам знаешь что. Не захотел даже встретиться. И…

— Подумал, что ты коп, понятно? Что ты ищейка, пытающаяся подцепить его на крючок.

— У меня у самого возникло такое впечатление, однако…

— Терь у старика Эда геморрой, ведь его номер у тя от меня. От моей мамы, Кеннит, от моей мамы. Я сильно расстроен.

— Сожалею, Эд… — Я едва удержался от того, чтобы не сказать: да ладно тебе, приятель, это вовсе не так скверно, как трахнуть девушку друга, — Я перепугался и запаниковал, но мне правда очень жаль.

— Так те и надо.

— Но теперь мне больше не нужно… ну, то, о чем мы сейчас говорили. И это хорошая новость.

— Нет? Почему нет?

— Оказалось, тут недоразумение. Я тут кое с кем встретился, кто вроде как должен уладить это дело.

— Чё-то ты прям как бухгалтер базаришь. Точно никто сейчас не тычет стволом тебе в башку?

— Думаю, все будет в порядке. Почти уверен.

— Понятно. Значит, те больше неча бояться, кроме молодчиков в фашистских сапогах, которые заявятся посреди ночи пинать тебя, чтобы поквитаться за того мудилу, которого ты отлупил в ящике.

— А, ты уже знаешь…

Попытки дозвониться до Эда заняли у меня большую часть дня. Его телефон был либо выключен, либо занят, а посылать сообщение голосовой почтой мне что-то не хотелось. Я стал позванивать ему, как только закончилась передача. Но вскоре у нас с Филом состоялась еще одна встреча с Дебби и Гаем Боуленом, после которой мы перекусили сэндвичами из столовой, находившейся под нами, а затем принялись за накопившуюся рутинную, но необходимую работу.

Когда мы с ней покончили и собрались уходить, Фил прогулялся по коридору, из окон которого открывался вид на главный подъезд, и сообщил, что там еще дежурят несколько журналистов. Так что мы вызвали два такси в подземный гараж; в одно из них сели Фил, Кайла и Энди, они навалили на пол сумки и прикрыли их куртками, так что получился курган, под которым вполне мог спрятаться человек. 

Разумеется, журналисты рванули за ними. Я же через десять минут выехал во втором, забившись в багажный угол. Мы с Крейгом договорились, что денек-другой я проведу у него, пока шумиха не уляжется хоть немного. На Парк-роуд я попросил водителя остановиться и перебрался на нормальное сиденье.

Так что мне удалось связаться с Эдом лишь после того, как я добрался до квартиры Крейга.

— Конечно знаю. О тебе напечатали в «Ивнинг стэндард», приятель.

— Правда? И на какой же странице?

— А ты чё, сам еще не видел?

— Нет, но добуду, обязательно добуду. А страница, стра-ница-то какая?

— Мм… Пятая.

— Выше или ниже сгиба?

— Чё?

— Ну, в верхней или в нижней половине?.. С таблоидным форматом это не так важно, но все-таки…

— Вся страница твоя, приятель, верней все, что осталось от рекламы дешевых авиабилетов.

— Целая страница? Ого!

— Пишут, мол, ты, скорей всего, был в состоянии стресса после похищения и угроз тя убить.

— Чего?!

— Вот так-то.

Я покачал головой.

— Ридяи Скотту придется ответить за многое.

— За что? — спросил Крейг, — За «Падение черного ястреба»?

— Да, изаэто, чертпобери, нояподумалпродругое. Яболь-ше про эту его манеру напускать столько пара ни к селу ни к городу.

Крейг искоса взглянул на меня. Мы оба поддали, и оба курнули, и после раннего ужина, состоявшего из доставленной на дом пиццы, смотрели «Чужого» на DVD. Пиццу мы съели под аккомпанемент выпусков лондонских новостей, которые смотрели в надежде, что там обо мне расскажут, но только напрасно потратили время. Хотел бы я знать, чья же в таком случае съемочная группа дежурила утром у дверей офиса радиостанции; затем мы решили, что ребята, скорее всего, действительно прибыли по заданию одной из телекомпаний, однако наснимали маловато материала (может, мне все-таки следовало выйти из автомобиля и хоть что-то сказать), или редакторы новостей просто сочли данный сюжет недостаточно важным.

Крейг был не так пьян и обкурен, как я, а к тому же съел всего один кусок пиццы: на девять часов у него было запланировано некое таинственное свидание, о котором он упорно не желал ничего рассказывать. А пока мы смотрели «Чужого». Крейг принадлежал к числу тех, кто постепенно заменяет кассеты своих самых любимых фильмов дисками DVD. А еще он был из тех, кто сам для себя установил правило: на каждый купленный им новый, только что выпущенный фильм должен приходиться старый, но на DVD. Сейчас вот дошла очередь и до «Чужого».

Вот, значит, Крейг поглядел на меня:

— Пара ни к селу?..

— Ну да, — проговорил я, указывая на экран. — Смотри, как, черт побери, на борту «Ностромо» пар прет изо всех щелей. Кому, интересно, пришло в голову, что может быть столько пара на посудине, принадлежащей, наверно, к сотому поколению после нашего шаттла? А ведь даже на «Дискавери» с «Атлантисом» водяной пар не очень и увидишь? В чем дело, я хочу спросить. И ведь прием с тех пор используется на полную катушку практически во всех фантастических фильмах и безмозглых триллерах.

Какое-то время Крейг молча смотрел фильм, затем произнес:

— Сценографу.

— Что?

— Ну это пришло в голову художнику-оформителю, — авторитетно заявил Крейг, — Потому что хорошо смотрится. Декорации сразу становятся обжитыми и рабочими. В клубах пара может что-то прятаться, создается ощущение угрозы, как раз то, что нужно для ужастика или триллера. Вдобавок людям вроде тебя есть на что пожаловаться, тоже неоспоримый плюс.

— А я что, много жалуюсь?

— Я этого не говорил.

— Нет, но тонко намекнул. Так что отвечай.

— У тебя проблемы с восприятием фильмов, Кен.

— Вот как?

— Взять, к примеру, фантастику. Ведь по-твоему, существует только один приемлемый с технической точки зрения фильм?

— «Космическая одиссея две тысячи первого года».

Крейг вздохнул:

— Почему?

— Потому что Кубрик не пихает в космос звуки, их там у него нет. А еще потому, что он гений и знает, как обыграть их отсутствие, и в результате получается, например, дивный эпизод, когда один из героев, не помню, как его зовут, покидает космический катер, затем проплывает в воздушный шлюз и там, в еще не закрывшемся шлюзе, прыгает, как мячик, внутри, пока не задраивает люк и не включает подачу воздуха, и только тогда возникает звук. Восхитительно.

— А в остальных фильмах о космосе…

— Все куда менее достоверно: например, ты видишь космический взрыв и уже знаешь, что сейчас последует чертов звуковой эффект, совершенно зубодробительный.

— Значит…

— Плюс во всех фильмах со взрывами, такое ощущение, забывают про скорость звука. Видимо, кинорежиссеры не только не понимают, что звук не распространяется в вакууме, они явно не знают, как он распространяется в атмосфере.

Ты видишь взрыв на расстоянии полкилометра, и грохот раздается в то же мгновение, а не с задержкой на секунду с хвостиком, как было бы на самом деле.

— Однако…

— Правда, есть признаки того, что ситуация может измениться к лучшему. В «Братьях по оружию»[121 - Band of Brothers (2001) — 10-серийный американский телефильм о Второй мировой войне, экранизация одноименной книги историка Стивена Эмброуза; продюсеры Стивен Спилберг и Том Хэнкс. Название книги и фильма представляет собой цитату из шекспировского «Генриха V» («we few, we happy few, we band of brothers»); в переводе E. Бируковой это место звучит следующим образом: …сохранится память и о нас — О нас, о горсточке счастливцев, братьев. Тот, кто сегодня кровь со мной прольет, Мне станет братом: как бы ни был низок, Его облагородит этот день… ] взрывов хватает. Собственно, и тут далеко до совершенства, но, по крайней мере, подход серьезнее — видно, что люди, занимающиеся спецэффектами, стараются делать взрывы такими, какими и должны выглядеть взрывы веществ по-настоящему взрывчатых (то есть вспышка — и повсюду летают обломки), а не каких-то там воспламенившихся паров бензина или неизвестно чего еще, все эти огненные клубящиеся облака — такая лажа.

— Почему?

— «Почему»?

— Ага. Почему подобная ерунда имеет для тебя такое значение? Ведь это всего лишь чертовы фильмы, Кен!

— Потому что это неправда, вот почему! — воскликнул я, размахивая для выразительности руками.

— Итак, — спокойно проговорил Крейг, — что произошло в той студии?

— Я тебе уже все рассказал.

— Да, рассказал и заверил, что это правда. Но другим-то ты рассказал нечто совершенно другое и, похоже, готов подтвердить ту версию под присягой, разве не так?

Я развернулся на диване — лицом к Крейгу, спиной к Сигурни с ее обреченными на гибель друзьями.

— Чего ради ты вдруг об этом заговорил, черт возьми?

— Кен, ты вечно выставляешь себя защитником правды и требуешь от всех придерживаться фактов, но теперь-то врешь людям в глаза.

— Но ведь в этом вся соль! Разве ты ничего не понял?

— Я прекрасно понимаю, что ты затеял, Кен, — рассудительным тоном заметил Крейг, — и даже готов тебе аплодировать. Наверное. — Он вытянул ноги, откинулся на спинку дивана и заложил руки за голову, — Ты решил обратиться к насилию, которое скорей принадлежит к арсеналу средств твоеголлохого парня, однако я понимаю зачем. Я только хочу сказать, что ради выполнения задуманного тебе придется поступиться этой твоей идеей насчет того, что правду нужно говорить при любых обстоятельствах, даже когда она неприятна.

— Крейг, не надо. Я ничем не лучше любого другого и вру на каждом шагу. Особенно в том, что касается отношений. Боже, мне бы самому хотелось стать нежным, внимательным, преданным однолюбом, но не получается. Я лгал… ну, большинству знакомых женщин. Я лгал своему начальству, прессе, потом…

— Мне?

Этот вопрос заставил меня умолкнуть. Я сел поудобнее и задумался.

— Знаешь, существует… ну, в общем, это называется белой ложью или ложью во спасение, так ведь? Относительно безобидная ложь, которая нужна, чтобы… пощадить чувства других или не дать им стать соучастниками… ну, либо соучастниками, либо…

— Спасибо за разъяснение, Кен, но я вроде бы как в курсе, что такое ложь во спасение.

— А еще это та фигня, которую приходится впаривать всем окружающим, даже друзьям, если скрываешь правду от кого-то одного.

Тот встроенный в мой мозг и постоянно включенный датчик-цензор, который обычно проверяет то, что я собираюсь сказать в прямом эфире, на несколько слов вперед, дабы убедиться в отсутствии там нецензурщины, теперь опять работал вовсю, только на этот раз он отслеживал слова лжи, не позволяя мне врать Крейгу напропалую, хоть я вовсе не собирался говорить ему всей правды, ибо в таком случае мне пришлось бы сознаться, что я врал ему часто и много, в особенности в связи с той ночью, которую провел с его женой.

— Например, я не сказал бы тебе правды, если б трахался с кем-то на стороне, а мне бы пришло в голову, что Джоу может спросить у тебя, не знаешь ли ты, где я. И полно тебе, старина. Ты ведь тоже так поступаешь, прямо сейчас. Куда ты сегодня собрался? С кем встречаешься?

— Это не одно и то же. Я просто тебе не говорю, куда иду. Нельзя сравнивать молчание с намеренной ложью.

— Но и с правдой его тоже сравнивать нельзя, разве не так?

— Ну и что, черт возьми? Ты не имеешь права знать абсолютно все о моей личной жизни.

— Но я же твой лучший друг! — воскликнул я и посмотрел на Крейга, — Ты не забыл?

— Лучший друг среди всех мужчин, это точно.

— И кто твой лучший друг среди женщин?

— Ну, как насчет Никки?

— Никки?!

— Ага, я, между прочим, знаком с ней с самого ее рождения.

— Да, но…

— Мы с нею вместе пережили множество потрясающих событий, столько, что даже не пересчитать, были, конечно, и трудные времена, но с ней всегда чудо как интересно, а кроме того, она может быть забавной, заботливой, прекрасным слушателем, который все понимает… Что такое? В чем дело?

Я мотал головой.

— Ты должен отпустить девочку на свободу, Крейг. Согласен, она прекрасный друг и все такое, но…

— Я отпустил ее! — запротестовал Крейг, — Она теперь в Оксфорде. Ей там нравится, домой теперь ее затащишь с трудом, у нее столько друзей, что она не знает, что с ними делать. Да, может, у нее там уже было больше постельных партнеров, чем у меня за всю мою жизнь. Поверь, Кен, я рад за нее в связи со всем этим и вовсе не хочу ни в чем ее ограничивать. Но она останется навсегда моим лучшим другом.

— Прекрасно, — сказал я, — о’кей, но вряд ли тебя так уж веселит мысль о том, как она… с кем-то…

— Кен, у меня была уйма лет на подготовку к тому факту, что моя девочка рано или поздно начнет жить самостоятельной половой жизнью. Поверь, я много об этом думал. И… кое-что понял. Мы много об этом разговаривали. Мы, все трое. Никки предохраняется. Не для того мы ее воспитывали, чтобы она выросла дурочкой, — И он ткнул меня в колено указательным пальцем, — Однако все это о другом. А суть в том, что я сказал правду, когда говорил, что не собираюсь тебе кой о чем рассказывать. Я не…

— Да ладно тебе, все в порядке. Я понял разницу.

И ловко переменил заодно тему разговора. Лживая ты лицемерная гнида, сказал я себе.

— Собственно, вопрос даже не столько в этом, — ввернул я, желая побыстрее уйти от обсуждения вопроса о лжи в отношениях между людьми, — и не в использовании парсека в качестве единицы времени, как это с самого начала делалось в «Звездных войнах»; они даже не подумали избавиться от подобной ерунды в обновленной версии. А в том, что представляют собой все фильмы, вместе взятые… ну, голливудские, конечно. Вот о чем я подумал. Представь, что получилось бы, начни живописцы работать так, как работают в Голливуде.

Крейг вздохнул, и я подумал, что он заподозрил меня в намерении произнести длинную тираду, то есть попал в точку.

— Например, нынешняя «Мона Лиза» втом виде, в каком мы ее знаем, стала бы первым дублем-эскизом. На втором она оказалась бы уже блондинкой, на третьем задорно улыбалась бы, приспустив декольте, на четвертом рядом с ней оказались бы ее в равной степени привлекательные сестрицы, энергичные и напористые, а пейзаж на заднем фоне представлял бы собой что-то веселенькое, например морской курорт. На пятом художник избавился бы от нее и оставил одних сестриц, заменив море на туманные горы, сделав обеих сестриц рыжеволосыми и выглядящими типа как чуток более этнично, а на шестом или седьмом горы оказались бы заменены темными, таинственными джунглями и девушка осталась бы опять всего одна, но то была бы теперь совсем другая, слегка обернутая в какую-нибудь тряпицу с глубоким вырезом дева со смуглой кожей, с горячим чувственным взглядом и с экзотическим цветком в длинных черных волосах… Да-да! Знаменитая «Джоконда» стала бы выглядеть точь-в-точь как та картинка, которую, к вящему вашему смущению, ваш престарелый дядюшка купил в начале семидесятых в «Вулвортсе» и потом так и не догадался от нее избавиться, хотя не раз отделывал жилье заново.

— Ну и что из всего этого следует? — спросил Крейг. — А если бы фильмы создавались так, как произведения живописи, то они все походили бы на картины Энди Уорхола, — И Крейг театрально передернулся от ужаса, — Не знаю, как подобное понравилось бы тебе, но меня такая перспектива чертовски пугает, — Он посмотрел на часы, — Однако мне пора, — И он поднялся с дивана, — Нужно подготовиться.

— У тебя в запасе почти час, — сказал я.

— Да, но нужно принять душ и все такое. — Он направился к двери, — Ну а ты чувствуй себя здесь как дома, ладно?

— Спасибочки, — проговорил я. И наклонил голову набок, зная по себе, что такая манера благодарить выглядит очень мило и действует неотразимо — во всяком случае, в исполнении Селии. — Кто она, Крейг? Я ее знаю?

— Не скажу.

— Значит, кто-то, кого я знаю. Не Эмма, нет?

Крейг лишь рассмеялся.

— Значит, новенькая?

— Кен, не суй нос в чужие дела.

— Хорошо, не буду. Только признайся, что новенькая, и все.

— Может быть, — говорит этот подлец (как потом выяснилось), слегка улыбаясь.

— Нашего возраста? Младше? Старше? Дети есть? Как познакомились?

Открыв дверь, он сокрушенно покачал головой:

— Да ты сам стал прямо как долбаный журналист, вот что я тебе скажу.

— Надеюсь, она стоящий кадр! — крикнул я ему вслед, когда он уже вышел из гостиной и поднимался по лестнице.

Честно сознаюсь, что в его отсутствие действительно вел себя словно находился у себя дома. После выкуренного в одиночестве косячка и выпитой бутылки «Риохи» я прошелся по кнопкам его телефона и отыскал функцию «Последний набранный номер». Но все, что я выведал, — это номер компании, доставляющей на дом пиццу, черт бы ее побрал.

Что бы еще предпринять? Конечно, можно бы прошерстить список его телефонных номеров или придумать что-нибудь еще в том же роде. Подобное не слишком меня смущало… хоть я и чувствовал себя немного виноватым за то, что обманул доверие своего хозяина и общепризнанного лучшего друга (по Шотландии).

В конце концов, не все ли ему равно, ведь он так и не вернулся домой до самого утра, когда я отправился на работу.

— Миз Бойсерт сегодня работает дома.

— Чудесно. Не могли бы вы дать мне номер ее домашнего телефона?

— Извините, но она просила ее не беспокоить.

— Значит, она занята не совсем работой, так?

— Простите?

— Послушайте, можно узнать ее домашний телефон или нет?

— Извините, нет, мистер Нотт. Хотите, я передам сообщение?

— Хорошо, скажите ей, что она стерва.

— Понятно. Вы действительно желаете, чтобы я передала ваши слова, мистер Нотт? Я, конечно, сделаю это, если вы настаиваете, но…

— Ладно, забудьте.

Полдень в ту пятницу, когда Селия должна была возвратиться в Лондон, пришел и прошел, но — ни пакета, ни телефонного звонка. Никогда еще я не чувствовал себя настолько несчастным при мысли, что свидания еще ждать и ждать. Я даже начал жалеть, что в одну из наших предшествующих встреч не выпросил у нее — как средство от депрессии — трусиков или чего-нибудь в том же духе. Сейчас было бы хоть что-то. Мне захотелось узнать, нет ли в интернете какого-нибудь форума или сайта, где были бы выложены старые журналы и каталоги, для которых она снималась в качестве модели. Такие форумы или сайты наверняка существовали (у меня уже давно появилось ощущение, которое рано или поздно приходит, должно быть, к большинству пользователей: вряд ли найдется что-нибудь такое, что вы в состоянии вообразить, а его нет нигде в интернете), но едва меня посетила такая мысль, как я тут же решил, что это мне ни к чему.

Крейг провел весь уик-энд со своей загадочной незнакомкой. Эд оказался в отлучке. Телефон Эммы не отвечал, на Эй-ми я махнул рукой, а Фил занялся ремонтом своей берлоги. Так что я пересмотрел уйму фильмов на DVD.

— Кен, какой будет ваша версия случившегося? Вы на полном серьезе утверждаете, будто ничего не произошло?

— Кен! Кен! Это вы не сами присылали угрозы к себе на радио?

— Можете ли вы утверждать, что Лоусон Брайерли получил то, чего заслуживал?

— Кен, а чё, парень, который вам угрожал, правда говорил с мусульманским акцентом?

— Кен, не ради ли рекламы устроена вся эта шумиха? Правда ли, что вашу передачу прикрывают?

— Кен! Мы дадим вам возможность высказаться, да, высказаться, заплатим за эксклюзивное интервью. И напечатаем лишь тот текст, который вы сами утвердите. Да еще с фотографиями!

— Кен, правда ли, что вы свалили на пол и запинали еще и двоих охранников, а заодно девушку, помощницу режиссера?

— Кен, вас могут привлечь за неуважение к суду, каковы ваши комментарии?

— Кеннет, можете ли вы сказать, что ваши действия, имевшие место в прошлый понедельник, равно как и ваша последующая позиция, представляют собой скорее разрывающее шаблон наджанровое произведение искусства, а не просто очередной эпизод политического насилия в средствах массовой информации?

— Кен, так отделал ты того мудака или нет?

— Привет, друзья и подруги! Чудесное утро, не правда ли?

(Последняя реплика принадлежала уже мне.)

— Кен, связана ли как-нибудь занятая вами позиция с вашей широко известной неприязнью к Израилю? Нельзя ли сказать, что вы переусердствовали, доказывая обратное?

— Кен! Ну давай же, Кен! Ты ведь один из нас! Шевелись, отвечай на вопросы! Или слабо? Сам знаешь, что будет, если не ответишь. Припечатал ты того парня или нет?

— Кен, правда ли, что вас уже судили за хулиганство? В Шотландии?

— Мистер Нотт! Вы часто критиковали политиков за отказ давать прямые ответы на вопросы журналистов, не ощущаете ли вы себя теперь в какой-то степени лицемером?

— Хотел бы ответить на все ваши вопросы, ей-ей. Прямо до жути, и можете это процитировать. Но не могу. Жаль, просто до слез.

(Это, понятно, опять я.)

— Кен! Кен! Сюда, Кен! Посмотри сюда! Улыбочку, ну же, давай!

— Нет уж, приятель, я в этом не силен.

— Тогда в чем, черт побери?

— В чем бы оно ни было, я это уже перерос. Пока, ребята, увидимся, — И Кеннет вошел в здание радиостанции.

На вахте я помахал пропуском перед носом охранника и сел в лифт, чтобы подняться к себе, на третий этаж. В лифте я испустил радостный вопль, затем прислонился к стенке и расслабился.

В тот понедельник, по прошествии целой недели со дня моей ставшей уже почти мифической драки с этой грязной фашистской вонючкой, с этим отрицателем холокоста Лоусоном Брайерли, я решил встретить наконец представителей прессы храбро, лицом к лицу. Выйдя из дома Крейга, я прошелся до метро, а поднявшись на поверхность и дойдя до Со-хо-сквер, увидел впереди, на широком тротуаре перед входом на радиостанцию, свору представителей прессы. Я расправил пошире плечи, мысленно прорепетировал парочку годящихся на любой случай ответов и бодрым шагом направился в самую гущу этих типов.

Когда б они смогли догадаться, что им не удастся выдавить из меня ни слова, даже столкнувшись лицом к лицу, то, может, сдались бы еще даже раньше, чем если бы я их просто избегал, ибо в этом случае у каждого из них оставалась бы надежда подстеречь меня один на один, и тогда я, может быть, растерявшись, ляпнул бы нечто эдакое, чего они, собственно, только и дожидались. И можно было бы вернуться в редакцию с поживой. Разумеется, такой исход все равно не помешал бы им наврать с три короба, в том числе включить в свои бредни цитаты из якобы сделанных мной заявлений, — именно на это и намекал парень, сказавший: «Ты сам знаешь, что будет, если не ответишь», — но, по крайней мере, моя совесть осталась бы чиста.

Задуманное мной не имело ничего общего с тем, чтобы не отвечать на разумные человеческие вопросы; вся штука заключалась в том, чтобы игнорировать тупые, дурацкие, типа: не я ли присылал угрозы самому себе, не избил ли я помрежиху, не был ли судим в прошлом за хулиганство (будь это правдой, они давно бы об этом разузнали и даже раздобыли бы фотокопию обвинительного приговора)? Скорей всего, то даже не были кем-то запущенные слухи, о которых могла пронюхать пресса. Такие вопросы журналисты придумывают в надежде, что их жертва может ответить: «Разумеется, нет!» Но все дело в том, что ответ хоть на один вопрос мог оказаться столь же опасным, как кровопускание в пруду, кишащем акулами. Только распалишь аппетит этих живоглотов. Начни говорить, начни отрицать, и обнаружишь, что уже никак не в силах остановиться.

Но удержаться оказалось ох как не просто.

А мусульманский акцент! А насчет закрытия моей передачи? Вот подлые беспринципные ублюдки! (А какой болван задал вопрос, не является ли моя потасовка произведением искусства? Неужто мы дожили до того, что «Филосо-фикал ревью» теперь тоже шакалит по подъездам? Скорее всего, дело обстояло именно так. Вот уж действительно постпостмодернизм.)

И все-таки, если на минутку отвлечься от моральной стороны дела, трудно не восхититься их изобретательностью и преданностью своему делу. Я даже ощутил гордость из-за того, что мне досталась такая словесная взбучка, ведь это значило, что мной занялись самые искушенные акулы пера, настоящие гончие борзописцы из премьер-лиги, неутомимые охотники за жареными новостями, а не какие-то репортериш-ки из разряда щенят, у которых едва прорезались зубы; ну да и я тоже не оплошал.

Все шло своим чередом: и работа над моей передачей, и сама жизнь. Крейг объявил, что вечером в понедельник его тоже не будет дома, и я подумал, что теперь вполне мог бы вернуться к себе на «Красу Темпля». Так я и поступил, и ничего не случилось. Ленди вернулась со станции техобслуживания и мирно провела ночь на открытой автостоянке; на нее никто не напал, никто ее не поджег, никто не похитил.

Решившись единожды храбро встретиться с прессой лицом к лицу, я заметил, что впоследствии это стало даваться мне все легче и легче. Трюк состоял в том, чтобы ничего не отвечать им вообще.

— Кен, ваш отец заявляет, будто стыдится вас. Что вы на это скажете?

Я позвонил матери с отцом, к которым, как выяснилось, успел вломиться чертов журналюга из «Мейл он санди». Конечно, они не сказали ему, что меня стыдятся, они дали ответ на некий гипотетический вопрос о том, каково, по их мнению, избивать безоружных людей, — и он таинственным образом трансформировался в прямую цитату.

С другой стороны, «Гардиан» покопалась в прошлом Лоусона Брайерли, и выяснилось, что у него-то и есть судимости за хулиганство, да еще целых две, причем одна из них за избиение на почве расизма. Уже не говоря о том, что он в свое время отсидел срок за мошенничество и растрату. Некоторые газеты стали отзываться обо мне с известной долей симпатии, хотя «Дейли телеграф» и «Дейли мейл» по-прежнему считали, что меня стоит повесить на средневековый манер, привязав за большие пальцы рук, а последняя даже устроила шумиху вокруг отзыва своей рекламы с радиостанции «В прямом эфире — столица!». Между тем я успел отказаться от пары приглашений появиться на телевидении и нескольких эксклюзивных интервью; насколько помнится, за них предлагали аж одиннадцать тысяч — сумма, льстящая моему самолюбию, хоть и не такая, чтобы могло возникнуть желание поддаться искушению.

— Наверное, вам должно показаться довольно странным защищать человека, заведомо виновного? — сказал я своему адвокату.

Во взгляде Мэгги Сефтон, брошенном на меня, читалось: «Вы что, серьезно?» Я тоже посмотрел на нее, и она, видно, решила, что я действительно такой наивный, каким кажусь.

— Кен, — покачала она головой, — большинство наших подзащитных виновны, спросите любого юриста. — И она беззвучно засмеялась, — Люди со стороны, похоже, частенько думают, будто защищать человека, о котором знаешь, что он виновен, трудно с моральной точки зрения. Но это вовсе не так. Как раз подобной работой мы практически все время и занимаемся. Защищать кого-то, о ком знаешь, что он невиновен, вот это действительно необычно, — Она приподняла одну бровь и раскрыла папку, до отказа набитую всевозможными бумагами, — И это может стоить многих бессонных ночей.

— Тогда скажите мне начистоту, Мэгги, — попросил я, — Неужто я действительно свалял дурака?

Она метнула в меня острый взгляд.

—. Вы желаете услышать мое профессиональное или сугубо частное мнение?

— И то и другое.

— С точки зрения буквы закона вы вступили на минное поле. Да еще затеяли отбивать на нем ирландскую чечетку.

Мне пришлось ответить улыбкой. Она тоже улыбнулась, затем улыбка пропала.

— Кен, вы нарываетесь на обвинение в лжесвидетельстве и в неуважении к суду. К счастью, если дойдет до худшего, ваши работодатели в состоянии обеспечить вам хорошую защиту. Но тому, кто возьмется за подобное дело, придется потратить уйму времени и усилий, втолковывая вам, что на суде придется тщательно взвешивать каждое слово. Если вы не станете держать язык за зубами, у вас могут возникнуть серьезные проблемы. Судья может объявить вам приговор за неуважение сразу, на месте, без какой-либо дополнительной процедуры, а лжесвидетельство, кстати, справед ливо рассматривается судьями как гораздо более тяжкое преступление, чем простая драка без отягчающих обстоятельств.

— А как насчет вашего личного мнения?

Мэгги улыбнулась.

— Лично от себя, Кен, я вам скажу, что вы молодец! Но мое личное мнение к делу отношения не имеет.

— Не скажете ли что-нибудь утешительное?

Она отвернулась и какое-то время смотрела в сторону.

— Я могу и подождать, — сказал я, — не торопитесь.

Она хлопнула в ладоши.

— Давайте-ка не падать духом. Ладно?

Отражение натиска журналистов и рядовых любопытствующих во время сеансов телефонной связи со слушателями превратилось на той неделе в своеобразную игру. Ряды интересующихся мной журналистов быстро редели, и в четверг мне удалось добраться до работы совершенно спокойно. Я вообразил почему-то, что именно в этот день Сели станет меня слушать, а после передачи меня будут ожидать пакет и телефонный звонок от «неизвестного абонента», но опять — ничего.

Оставалась пятница. В пятницу от Сели обязательно следовало ждать весточки. Иначе интервал оказался бы ну слишком уж долгим. За такой срок можно вообще забыть, как я выгляжу, и влюбиться заново в собственного мужа. Или найти кого-то еще — боже, а что, если так и есть? О господи! Что, если по натуре она серийная сексуальная авантюристка, и я всего лишь один из дюжины ребят, с которыми она занимается сексом — примерно раз в две недели с каждым? Что, если у нее целый гарем парней — на каждый день, а то и по двое на день? Утром кого-то из них, а потом меня? Может, она и не вылезает из своих пятизвездочных отелей, прямо-таки живет в них, обслуживаемая непрекращающимся потоком бесстыдно водимых за нос любовников? Может…

Черт, я прямо сходил с ума. Мне требовалось опять увидеться с ней, поговорить.

— Поглядите, это ваша бывшая подружка, да?

В четверг после передачи мы сидели в нашем маленьком офисе. Кайла протягивала мне через стол раскрытый журнал «Кью»[122 - Q — популярный британский ежемесячник, посвященный музыке, выходит с октября 1986 г. ], который всегда хватала тотчас, как только он попадал к нам в редакцию, и начинала просматривать — теперь она держала его так, чтобы мне была видна фотография. Фил оторвал взгляд от экрана компьютера.

Я нахмурился:

— Что? Кто?

— Смотрите, — сказала Кайла, — Вот. — И она передала мне журнал.

Фотография оказалась в разделе «Новости». Маленькая, цветная, и под ней пара абзацев. Брэд Бейкер из «Аддикты», после концерта в Монтрё, снятый вместе с его нынешней подружкой Джоу Лепаж. Красотка Лепаж до сих пор входила в команду, осуществлявшую менеджмент группы, но недавно появилась на сцене как бэк-вокалистка, причем голосок у нее оказался явно получше, чем у Йоко Оно или Линды Маккартни. Хотя с Кортни Лав лучше не сравнивать. Возможно, негодующие письма от малолетних поклонниц Брэда Бейкера уже в пути и лежат мешками в почтовых отделениях.

— Джоу трахается с этим уродом? Она ж говорила, что его ненавидит!

— Старый трюк, — пробормотала Кайла и протянула ко мне руку, прищелкнув пальцами. — Обратно, пожалуйста.

— И она занималась для «Айс-Хауса» пиаром, — добавил я, — а вовсе не менеджментом «Аддикты». Эти долбаные журналисты охренительно бестолковы. Ублюдки.

— Ахм! — Кайла снова щелкнула пальцами.

— Да возьми ты, — И я сунул журнал ей в руку.

— Покраснел! — воскликнула Кайла.

— Кто покраснел? — спросила Энди, входя с подносом, на котором стояли стаканчики с кофе и кексы.

— Кен. Разве не видишь? — ответила Кайла, — Его бывшая, оказывается, трахается с Брэдом Бейкером.

— Что ты? С тем, из «Аддикты»?

— Ага.

— Во повезло телке!

— Угу. В «Кью» уже напечатали, видишь?

— Ну и дела-а-а, — протянула Энди, которая успела поставить поднос и теперь смотрела на фотографию в журнале. Затем взглянула на меня, — Прямо никакой совести.

Я перевел взгляд на Фила:

— Что, действительно покраснел?

У меня создалось ощущение, что это могло оказаться правдой. Я действительно был смущен. Разволноваться только из-за того, что Джоу сфотографировали с кем-то другим. Жалкое зрелище.

Фил присмотрелся ко мне.

— Да ну, — ответил он безразличным тоном и принял из рук Энди стаканчик с кофе и пончик. Затем его глаза прищурились за толстыми стеклами очков, и он кивнул: — Может, самую малость.

— А по-моему, это мило и романтично, — проговорила Энди, глядя на меня с печальной, сочувственной улыбкой.

В ответ я скривил губы, что на расстоянии могло сойти за улыбку, особенно если плохо видишь и смотришь против света.

— Кстати, — проговорил Фил, опять начав перебирать клавиши своего компьютера, — это напомнило мне о сплетне из служебной рассылки, — И он перебрал еще несколько клавиш, — Ага, — произнес он, кивая тому, что увидел на экране, — По-видимому, «Мауткорпорейшн» собирается купить «Айс-Хаус».

— «Айс-Маут»[123 - Ice Mouth (англ.) — ледяной рот. ],— предложила Кайла.

— «Маут-Хаус»[124 - Mouth-house (англ.) — дом рта. Так переводится на английский немецкое слово Mundhaus — предложенное Мартином Лютером обозначение протестантской церкви. ],— не то поддержала, не то поправила ее Энди.

— А пошли вы… — сказал я с выражением.

Пятничная передача подошла к концу. Никакого пакета. Я ощутил жуткий упадок духа. Когда я шел по коридору, ведущему в наш офис, мой телефон завибрировал, как только я включил его. Наконец-то! Я мигом выхватил свою «моторолу» из футляра.

Вот черт, опять моя адвокатша.

— Да, Мэгги, — сказал я со вздохом.

— Кое-что утешительное.

Я оживился: адвокаты не бросаются такими фразами без основательных причин.

— В чем дело? Неужто Лоусона застукали за растлением малолетних?

— Еще лучше. Он снял обвинения.

— Вы шутите! — Я остановился посреди коридора.

— Нет. У него имелись кое-какие сторонники, которые собирались оплачивать адвоката, так вот, они решили, что если процесс состоится, тем самым они предоставят вам трибуну, с которой вы будете распинаться перед публикой о том, о чем явно и хотели распинаться, вот они и пошли на попятный. Мистеру Брайерли пришлось прийти к тому же решению.

Лихо: Лоусон и его правые дружки испугались предоставлять мне трибуну!

— Значит, тем все и кончится?

— Остается вопрос о судебных издержках. Мы могли бы повесить это на них.

— Правильно. Только вот о финансовой стороне лучше переговорить с нашими юристами и бухгалтерией. Однако как же насчет судебного слушания? Значит ли, что оно теперь… того?

— Как я уже говорила, от судебного преследования они отказались, а раз полиция, похоже, не горит желанием сама предъявлять обвинение, то, видимо, дело обстоит именно так. Думаю, теперь они навряд ли могут передумать. Так что, похоже, к вам нет претензий.

— Красотища! — громко воскликнул я, — Мы победили!

— Ну, можно сказать и так, хотя формально сражение даже не начиналось. Скажем, противник ретировался с поля битвы, оставив его за нами.

— Прекрасно, Мэгги. Спасибо за все, что вы сделали. Я это очень ценю.

— Ну что ж, счет вы получите по почте, и хотя он не маленький, все равно примите мои поздравления. Приятно было познакомиться, Кен.

— И мне тоже, Мэгги. Классная работа. Еще раз спасибо.

— О’кей. Пейте свое шампанское.

— Черт побери, вы правы! Послушайте, мы тут скоро заканчиваем. Не желаете присоединиться и вместе с нами отметить?

— Спасибо, но я очень занята. Может, как-нибудь в другой раз. О’кей?

— Ладно, о’кей. И снова спасибо. Будьте здоровы. Пока.

— Пока, Кен.

Я прошел оставшиеся несколько метров по коридору и, распахнув дверь, предстал перед удивленными взорами Фила, Кайлы и Энди.

Раскинув руки пошире, я пошел на них:

— Охренеть, тра-та-там!

— Крейг! Все просто чудесно! Насилу до тебя дозвонился.

— Кен…

Я стоял в дверях «Ветви» и смотрел на улицу. За спиной у меня надрывался барный проигрыватель — OutKast голосили о мисс Джексон[125 - OutKast — хип-хоп-дуэт (Андре Бенджамин, Антуан Паттон) из штата Джорджия; лауреат шести премий «Грэмми», выпустил восемь пластинок, разошедшихся общим тиражом 25 млн экз. «Ms. Jackson» — песня с их альбома «Stankonia» (2000) и большой хит — посвящена матери певицы Эрики Баду, бывшей подруги Андре Бенджамина. ]. Внутри было довольно шумно, ибо мы уговорили хозяйку Клару увеличить громкость до степени, соответствующей грандиозности празднуемого события. Было примерно половина шестого, и небо выглядело таким темным, каким только возможно в Лондоне, — то была тьма безоблачной ночи после ясного дня. Из-под решетчатого люка не по сезону пованивало, и в воздухе витал аромат фекалий, пока его не уносил легкий ветерок.

— Я выкрутился! — заорал я в трубку, — Никакого судебного дела не будет! Гребаный Лоусон Брайерли сдрейфил! Круто, а?

— Ага. Рад за тебя.

Его холодный тон меня остудил.

— Крейг, что случилось? — спросил я, сделав несколько шагов подальше от двери пивной, от ее шума, от ее хмельных бодрящих запахов.

— Ну… Есть хорошие новости и плохие, Кен.

— В чем дело? Какая-то беда? Что-нибудь с Никки?

— С Никки все хорошо. Дело не в ней.

У меня слегка отлегло от сердца.

— А в чем?

— Хорошая новость — мы с Эммой опять сходимся.

— Вот как? — Я немного помолчал, обдумывая известие, — Знаешь, это классно, просто зашибись. Молодцы. Чудесно. Я просто счастлив за вас обоих. Честно.

— Н-да, — произнес Крейг, и я расслышал, как он глубоко вздохнул. — Плохая новость: когда мы решили снова сойтись, то подумали, что для начала нам следовало бы покаяться в прошлых грешках, списать их за борт восстановленного семейного корабля.

О-хо-хо! — подумал я и сказал:

— М-да…

— У меня имелась парочка… эпизодов, о которых следовало поведать.

— Отлично, — проговорил я, чувствуя, как все внутри меня внезапно похолодело. — Тебе следовало так поступить. Рад о таком слышать, — И я привалился спиной к каменному наличнику, украшающему одно из окон пивной.

— Эмма мне тоже доложила о парочке интрижек. Причем об одной из них сказала только, что это была всего одна ночь, а больше — ни слова. Понимаешь? Мы договорились рассказать друг другу все, но имя она не захотела назвать. Собственно, она так напрямую ничего и не сказала. Но вскоре… знаешь, до меня, в общем, дошло, кто это должен быть, Кен.

Последовала длинная пауза.

— Да, — сказал я.

— Это был ты, ведь так?

Вот черт. Черт, черт, черт, ой, черт побери.

— Ты меня слышишь, Кен?

— Слышу, Крейг.

— Значит, это был ты?

— Слушай, я…

— Это был ты.

— Знаешь, Крейг, я…

— Это был ты.

— Да, это был я.

Еще одна длинная пауза. Я прокашлялся, сменил позу, чуть улыбнулся парню, проходившему мимо, во взгляде которого я прочел, что он, похоже, меня узнал.

— Ну давай, не молчи, Кен, — мягко сказал Крейг, — Скажи, как, по-твоему, я теперь себя чувствую?

В ответ я тяжело вздохнул.

— Я люблю вас обоих, ребята, и Никки люблю тоже. — Тут я вынужден был опять прокашляться, — Все получилось нечаянно, Крейг, помимо нашей воли, это совершенно не то, к чему стремятся, что планируют заранее и все такое. Просто нужно было успокоить человека, только и всего. Ну, зашло чуток дальше, чем следует, сам понимаешь.

— Нет, я не понимаю, Кен, — возразил Крейг, — Единственный раз, когда я оказался в ситуации, отдаленно напоминающей нынешнюю, я как последний кретин уговаривал Джоу, что не стоит рисковать отношениями с тобой, ее и моими, ради мимолетного желания перепихнуться. Должен тебе сообщить, что теперь я об этом даже вроде как бы жалею. Ты, наверное, мысленно хохотал до упаду, когда я тебе об этом рассказывал, разве не так?

— Конечно нет, Крейг. Клянусь, мне было очень хреново. Слушай, старик, прости меня, ради всего святого. Никогда не хотел причинить тебе боль. А тогда я меньше всего желал обидеть тебя или Эмму. Все вышло само собой, само по себе. Такое случается, — Да что я несу, подумал я, самому противно. — Послушай, такое случается. Знаешь, я думал, что мы сможем…

— Выкрутиться?

— Ну, вроде этого. Право… право, мне очень не хотелось бы тебя потерять. Поверь, в этом не было ничего от желания взять над тобой верх или доказать самому себе, какой я крутой мужик, или еще какого дерьма, просто хотелось по-дру-жески услужить Эмме, помочь ей как-то справиться — тогда ей было тяжело. Она столько плакала, потом мы выпили… понимаешь, она плачет и плачет, я утешаю, обнимаю ее, да, а потом… потом…

— Потом ты трахнул мою жену, Кен.

Закрыв глаза, я повернулся лицом к каменному наличнику.

— Нет.

— Нет?

— Нет, я не стал бы так называть то, что случилось в ту ночь. Потому что не это было для нас главным. Представь двух людей, которые давно знали друг друга и считали себя друзьями, а еще их связывала любовь к одному и тому же человеку, хотя считалось, будто для одного из них она уже в прошлом, так вот, два таких человека оказались вместе, и одному было очень одиноко и плохо, ему требовалось выплакаться у кого-то на плече, а другой тоже был одинок и слаб, как большинство мужчин, и ему казалось приятным, что он в силах оказать поддержку, и льстило, что другому уютно в его объятиях, спокойно, когда он убаюкивает, и… никто не сумел противостоять тому зову природы, который… ну, в общем, когда они начали прикасаться друг к другу. Они оба чувствовали за собой вину, но все-таки как-то получили поддержку друг от друга, подтверждение своей… состоятельности… нет, не состоятельности, что за дерьмовое слово. Они просто искали друг у друга сочувствия, хотя между ними и стоял другой человек, которого они оба любили, о котором не забывали ни на минуту… Да, так и было, и дело совсем не…

— Совсем не в том, что ты трахнул мою жену, Кен?

Я прикрыл глаза.

— Да, именно так. Абсолютно в другом. Если хочешь знать, что я чувствую, то знай, что я очень сожалею, очень, очень. Прости меня, Крейг. Мне совсем не хотелось причинить боль ни тебе, ни ей. Я никого не хотел обижать. И очень жалею, что вышло наоборот… Вот что я имел в виду.

Какое-то время он ничего не отвечал.

— Самое печальное, Кен, что ты, по-видимому, действительно так и думаешь.

— Так вы снова сходитесь? Я хочу сказать, что все это, надеюсь, не помешает…

— Мы снова сходимся, Кен, — проговорил Крейг. — Проблема в тебе. Не во мне с Эммой.

— Послушай, старик, я…

— Ах, Кен, Кен, Кен…

— Да?

— Не мог бы ты на время оставить нас в покое? Просто не вмешивайся в нашу жизнь. Нам нужно время… ну, чтобы все это пережить. Понимаешь, о чем я?

Мне стало дурно. Я широко открыл рот. Глотнул воздуха.

— Разумеется. Да. Конечно. Я… ну, само собой.

— Нам, возможно… понадобится… понадобится время подумать.

— Конечно понадобится. — Я почувствовал вкус крови во рту: прокусил губу. — У вас все наладится. Уверен.

— Ага. Ладно. И… спасибо, по крайней мере, что сказал правду. Рад, что твоя история с судом завершилась благополучно.

— Угу. Спасибо. Да.

— Прощай, Кен.

О боже, как он это сказал. Я почувствовал на своих щеках слезы, когда ответил:

— Пока, Крейг.

Телефон отключился. Я сложил его и засунул в футляр. Постоял какое-то время, уставившись на решетку канализации, слушая звуки музыки, доносящейся из пивной.

Наконец я взял себя в руки, вытер нос, несколько раз провел рукой по щекам, выпрямился, расправил плечи и пошел обратно в «Ветвь». Сперва я хотел просто потихоньку уйти, завалиться домой и там как следует выплакаться в подушку или что-нибудь в этом роде, но затем подумал, что будет нехорошо, если я откажусь отпраздновать вместе со всеми свой официальный развод с Фемидой, а какой еще есть лучший способ дать выход боли, вызванной тем, что ты обидел лучшего друга, — а может, и навсегда потерял его, — чем надраться вдрабадан?

Пиво-пиво-пиво, виски-виски-виски, затем сигара. Трепотня о всяком вздоре с Филом, Кайлой и Энди, затем девчонки ушли, и мы с Филом провели вдвоем тот последний час, который оставался до поры, когда посетителей начинают потихоньку выпроваживать. Мы решили пойти в «Круть» или еще какой клуб, в итоге остановились на «Граучо». Я встретил одного нашего рекламщика, у которого, как мне было известно, обычно имелась в запасе наркота, и разжился у него кокаином вполне приличного качества, чтобы хоть капельку протрезветь (в основном для того, чтобы потом надраться по новой), однако большую часть порошочка просыпал на пол в туалете, поскольку был под такой мухой, что страшно сказать.

Совершенно не помню, как сел в такси, как простился с Филом, и вообще, когда мы вышли из «Граучо», все, что запомнилось, — это как я поднимался на борт моей «Красы Темпля» и, стоя на палубе, смотрел на волны, и как пришлось прикрыть один глаз, чтоб они не двоились, и как после этого я решил, что мне абсолютно необходимо позвонить Сели. Очень уж долго я ее не видел. Я едва избежал судебного преследования и, возможно, потерял одного из двух своих лучших друзей, и мне до черта нужно было поговорить с ней. Мне даже на какое-то мгновение пришло в голову отправиться к дому Мерриэлов и по очереди заглянуть во все окна в надежде, что Сели вернулась, что она дома; просто захотелось отцу-тить, что она где-то поблизости, может, я даже смог бы позвонить в дверь и… Но нет.

Я позвонил ей.

Мне пришлось держать телефон двумя руками и прищуривать один глаз, но я все-таки отыскал в меню ячейку 96 и сразу нажал кнопку с зеленым телефончиком, едва на дисплее высветилось «Набор номера», после чего я услышал ее голос. Я слышал ее голос! Он был записанный, но все равно принадлежал ей. И тут я обнаружил, что мои глаза наполняются слезами.

Сообщение. Я же могу оставить сообщение.

Могу даже не совсем приличное. Ха, а почему бы и нет? Может, ей это понравится?

— Ах, моя дорогая леди, я так хочу тебя трахнуть, — произнес я не слишком внятно, — Прошло слишком много времени, Сели… и соскучился не только мой хер… Ха-ха. Объявись. Ты мне нужна. Я так по тебе скучаю. Хочу лизнуть твою молнию, да. Так давай поскорей опять встретимся. Как можно скорей. Я тебя люблю. Спокойной, спокойной ночи, Сели. Это говорю тебе я, Кен. Кен-озорник. Хулиган эфира. Ха. Пока-пока. Пока-пока-пока, Сели. Люблю тебя. Хочу трахнуть. Пока-пока. Люблю. Пока-пока.

Каким-то образом мне удалось проникнуть в свою спальню и добраться до кровати.

Однако какая-то извилинка в моем мозгу, должно быть, продолжала работать, ибо когда я проснулся и увидел, что рассвело, меня накрыло не всепоглощающим дьявольским похмельем, а жутким, леденящим кровь полным осознанием того, что я наделал, от которого сжималось сердце и подводило живот.


Глава 10

Местоположение, местоположение, местоположение[126 - Аллюзия на популярную (там) риелторскую присказку: «Что главное при оценке недвижимости? Во-первых, местоположение; во-вторых, местоположение; в-третьих, местоположение!»]


В дерьме.[127 - Это не пропуск. Страница в книге выглядит так: см. рисунок. Прим. верстальщика]


Глава 11

Эффект длительной паники


Ох, боже, бля, милостивый! Ой, бля, господи ты мой, бля, боже! Ух, как хреново, сплошная хрень, и еще сбоку хреник!

Не было этого! Боже милостивый, сделай так, чтобы то был лишь сон, только ночной кошмар! Пускай это будет чей угодно, только другой номер, моих отца с матерью, Крейга, Эда, моей работы, кого, кого угодно, но пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не тот самый, только не тот номер, который я записал поверх номера мобильника Селии.

Я мешком упал с кровати на пол, все еще полностью одетый. Телефона в футляре, который я носил на поясе, не было. Я осмотрелся. Куца, к чертовой матери, он мог подеваться? Ох, боже мой, боже мой! Где же он? Я отшвырнул ногой одеяло, заглянул под кровать, пошарил на прикроватных тумбочках, на туалетном столике, на журнальном, рядом с диваном. Куда же я его задевал? Мне требовалось найти этого маленького мерзавца, проверить, действительно ли я натворил то, в чем даже боялся себе признаться, и самое худшее вправду произошло. Ох, трах-тарарах! Да те ребята, может, уже в пути, или уже паркуются у причала, или уже идут по плавучей пристани, поднимаются по трапу, ступают на палубу. Они поставят два стула, один напротив другого, а блондинистый верзила станет предвкушать, как мои колени хрустнут и выгнутся не в ту сторону, как он услышит это и почувствует задницей. Затем они меня кастрируют, а напоследок замучают до смерти. А может, они смилуются и сразу всадят пулю мне в голову. Но, боже мой, как же Сели? Что сделает Мерриэл с ней?

Что сделает, чтобы развязать ей язык? И что потом, когда это ему удастся, как накажет за то, чем она занималась со мной?

О нет, нет, только не это. Ничего подобного не могло произойти. Все мне, наверное, только приснилось. Теперь я проснусь окончательно, и все станет хорошо. Просто мне привиделся чертов кошмар, царь и падишах всех ночных кошмаров. Иначе и быть не могло. Не мог я такого сделать. Просто не мог. Не мог я настолько напиться. Ни один человек не сумел бы. Просто физически невозможно напиться настолько, чтобы забыть, как ты сам заменил в записной книжке мобильника номер трубки любовницы на номер ее домашнего телефона, когда тот принадлежит не только ей, но и ее мужу, чертову гангстеру из высшей криминальной лиги, печально известному тем, что у него есть громила телохранитель, которого он посылает к тем, кто ему не нравится, попрыгать у них на коленях, пока колени не треснут, или лодыжки не захрустят, или берцовые кости не повылазят из тазобедренных суставов, или не произойдет какая-нибудь тому подобная чертова срань, в любой комбинации или последовательности, ведь когда с тобой такое проделывают, может случиться что угодно.

В гостиной я перевернул все верх дном. Раскидывал подушки, приподнимал коврики, оставлял выдвинутыми ящики. Это сон, ночной кошмар. Я не мог сделать того, что, как мне отчего-то показалось, я сделал. На всей нашей долбаной планете не найти столько выпивки, чтоб до такой степени лишить человека разума. За всю историю происхождения видов не было заквашено, дистиллировано или сварено достаточного количества хмельной дряни, чтобы заставить кого угодно, сколь угодно тупого безмозглого недоумка, какого угодно гребаного кретина чистейшей воды учудить нечто до такой степени самоубийственно дебильное. Ведь есть же нерушимые законы природы, непреложные заповеди, высеченные в самом фундаменте мироздания, которые не позволили бы любой, даже самой маловменяемой твари сделать что-то хоть на десятую долю такое же безумное и опасное.

Сон. Кошмар. Худший из всех, мною виденных, новый рекорд глубины сточного колодца людских страхов и ужасов. Наверное, я все еще сплю, и сердце мое только что было близко к тому, чтобы остановиться от перенесенного мной потрясения. Надо просыпаться. Давно пора.

На подгибающихся ногах я проковылял в ванную, включил холодную воду, плеснул ее налицо, похлопал себя по щекам и уставился в зеркало, из которого на меня смотрела белая физиономия объятого ужасом человека, неспособного проснуться по той простой причине, что его кошмар есть самый худший из всех кошмаров, он зовется реальностью и заканчивается смертью, а не пробуждением. Физиономия человека, погубившего единственную во всем мире женщину, которую любил, которую обрек на страшную, медленную, мучительную и бесславную смерть, потому что напился и повел себя как последний дурак, потому что не удосужился подумать, прежде чем сделать, потому что ему, эгоисту, видите ли, взбрецдило поговорить с ней, потому что ему взбрело в голову, будто оставить на ее автоответчике тупое, похабное сообщение будет забавно и сексуально, потому что он оказался не в силах разглядеть чертов дисплей и увидеть, что на нем высветился совсем другой номер, номер стационарного телефона, потому что не смог уловить разницу между стандартным ответом, записанным на мобильнике, и просьбой оставить сообщение на домашнем автоответчике.

Почему на нем оказался ее голос? Какого черта хозяин дома, этот хрен, не мог записать туда свой? Зачем этот мерзавец Мерриэл заставил жену записать то сообщение, никчемный гребаный мудила?

Тут мой взгляд упал на полочку над раковиной. Телефон лежал там. Я схватил его. Но видимо, накануне я забыл его выключить, потому что аккумулятор разрядился.

Я заорал на него. Никаких слов, только крик. Кричи, идиот, подумал я. Практикуйся на будущее, потому что очень скоро тебе, видимо, только этим и придется заниматься. Ты закричишь, когда увидишь два стула, расставленных на длину ног; закричишь, когда увидишь блондинистого верзилу, улыбающегося, глядя на тебя, и слегка подпрыгивающего на месте; закричишь, когда тебя свяжут; закричишь, когда они вынут ножи, или клещи, или паяльную лампу. Да, покричать сейчас очень кстати. Может, крик сумеет каким-то странным образом активизировать телефон, вернув к жизни его аккумулятор. Ведь надо же все-таки проверить, нужно, чтоб этот бесполезный серебристый кусок дерьма включился и заработал, чтоб я хоть смог кликнуть функцию «Последние вызовы», просмотреть их и убедиться, что вот, пожалуйста, никакой Селии я не звонил (хотя у меня в ушах до сих пор звучит ее голос, и я помню, как сидел в темноте на палубе и слушал этот прекрасный голос); нет, я наверняка звонил кому-то другому. По совершенно другому номеру.

Сели. Нужно позвонить ей. Я выскочил из ванной, вставил мобильник в зарядное устройство на столе в гостиной и снял трубку установленного на моей барже стационарного телефона.

Никакого гудка. Господи! Мне перерезали телефонную линию! Они мне… наконец зазвучал зуммер. Я засомневался. А правильно ли я поступаю? Да, разумеется. Лучше проверить, пусть это настолько же глупо, как то, что я сделал прошлым вечером, но все равно это правильное решение. Определенно правильное. Я набрал номер ее мобильника, который помнил наизусть.

О, прошу, будь на месте, пожалуйста, пусть твой телефон окажется включенным. Хотя нет, лучше не будь там, окажись где-то в другом месте, а не в своем доме, в каком угодно другом — там, где ты сможешь убежать, спрятаться, скрыться от него.

О, милостивый Иисусе Христе, ответь, Сели, ответь. Прошу, пожалуйста, ответь.

— Алло?

О господи. Наконец-то!

— Привет, Селия. Это я, Кен. Кеннет. Кен Ногг.

Обоже, мне предстояло сказать ей… предстояло признаться, что я имбецил, даун, что я подверг ее самой жуткой опасности, а все из-за того, что налакался и пропил последние мозги.

— Да?

— Слушай, я сделал нечто совсем глупое, то есть невероятно глупое. Тебе нужно сматываться, бежать.

— Да, — сказала она спокойным голосом, — Я в Шотландии, — Ее голос, похоже, звучал на фоне работающего автомобильного двигателя.

— В Шотландии?! — заскулил я.

Но вообще-то в этом имелась и положительная сторона. Чем дальше от Лондона, тем лучше. Если только она не была там вместе с ним, а он не собирался прослушать из того места, где находился, какие новые сообщения появились на автоответчике в его лондонском доме.

Ох, ну и дерьмо.

— Вас почти не слышно, — солгала она. — Перезвоню, когда выберемся из ущелья и сигнал… Ну да, так и знала, сигнал пропал. Знаешь, — услышал я, как она сказала кому-то рядом с ней, — это был необыч…

И ее телефон отключился. Я взял в руку мобильник в надежде, что он достаточно подзарядился. Рано.

Я сел, меня била дрожь. Сели жива. Она в Шотландии. Теперь она предупреждена и перезвонит, когда рядом с ней не будет того, с кем она едет в автомобиле.

Если мои опасения оправдаются и я действительно натворил то, чего теперь так страшусь, — а так, наверно, и было, ибо я отчетливо запомнил ее голос на автоответчике и даже несколько записанных на нем слов, — то что я смогу сделать? Я взглянул на часы. Мой массивный «брейтлинг» говорил, что сейчас пол-одиннадцатого. Вот дерьмо. Надо было вернуть эго чудовище, подумал я, и снова носить мои элегантные «Спун»… черт, и о чем я только думаю? Ну их к черту, эти часы, к черту все мысли о них и обо всем, кроме того дерьмового, убийственного, смертельно опасного положения, в которое я поставил себя и Селию. Думай же. Может, это Мерриэл едет с ней. Может быть, чем черт не шутит, они уехали на все выходные. Это дает мне полтора дня, чтобы попытаться что-нибудь сделать.

Как мне поступить? Сжечь их дом? Инсценировать кражу со взломом? Предположим, у них есть горничная, дворецкий или кто-то еще в том же духе (но если так, то к чему им автоответчик?), тогда я попытаюсь представиться… ну, даже не знаю кем. Газовщиком? Или копом? Долбаным свидетелем Иеговы?

А можно ли как-то получить доступ к кассете или чипу, что там у них в телефоне, не проникая в дом? Может, позвонить снова и оставить настолько длинное сообщение, что автоответчик сотрет предыдущее, чтобы его записать? Нет. Ни один из автоответчиков, с которыми я сталкивался, так бы не сделал. Ни один инженер не стал бы такой создавать. Ну, ни один с мозгами; тот, у кого, как у меня, вместо них дерьмо, стал бы.

Сжечь этот гребаный дом. Бросить в окно бензиновую бомбу, залить через прорезь почтового ящика жидкость для разжигания угля, а когда приедут пожарные — вызвать их самому, даже заранее, но ни в коем случае не полицию, — подождать, пока они взламывают дверь, и войти вместе с ними под видом полицейского — в штатском, из спецподразделения, или в форме, взятой в ателье проката маскарадных костюмов.

Только, пожалуйста, пусть лучше ничего все-таки не произошло. Пусть лучше все окажется ярким примером той хре-ни, которую, кажется, называют синдромом ложной памяти. Я вообразил себе голос Селии, записанный на автоответчик. Что, если на самом деле вчера я слышал не ее голос? Мог же я ввести неправильный номер, ошибиться, когда переписывал его с визитки Мерриэла, перепутав одну из цифр, и он в таком виде хранился в телефонной памяти, и в первый же раз, когда решил им воспользоваться, я попал в какой-то чужой дом, где живет женщина, чей телефон отличается от телефона Мерриэлов на одну цифру, так что я оставил свое похабное и оскорбительное сообщение совершенно чужим людям. О Боже, так и должно было произойти. Сделай, чтоб так и было.

Но если так не было, если я действительно сделал то, что сделал, то как мне поступить?

Меня мутило. Меня действительно чуть не вытошнило. Голова кружилась, я ничего не видел по сторонам, только перед собой. В ушах жутко шумело. Я встал и, ковыляя, поплелся в туалет.

Спустя минут десять — несмотря на то что я все еще ощущал рвотные позывы, горло саднило, во рту, хоть я его тщательно прополоскал, ощущался мерзкий привкус, а зубы казались клейкими, как бывает после их контакта с желудочным соком, — я снова присел за стол в гостиной проверить, не реанимировался ли мобильник. Мое лицо, отражение которого я увидел в зеркале, было по-прежнему белым. Руки тряслись; чтобы нажать нужные кнопки, пришлось положить телефон на колени. От собственной неловкости и от ощущения безнадежности своего положения я заплакал.

Прижатый к бедру телефон, запиликав, ожил. Дисплей показывал, что заряд аккумулятора минимален, но большего не требовалось. Лишь бы ты поработал минутку-другую, гаденыш. Нашел время выключаться. Лучше бы ты сдох у меня на поясе прошлым вечером, до того, как я сделал звонок, в результате которого меня, видимо, замучают и убьют, и мою любимую тоже, слышишь ты, серебристый кусок дерьма с кнопками? Да понимаю я, что ты производишь «Поиск». Хватит, сволочь, давай дальше. «Меню», «Телефонная книга», «Голосовой набор», «Личные номера», «Десять последних вызовов». Во рту у меня пересохло. «Последний набранный номер». Кликнуть? «Да».

Ну, вот он.

Я уставился на него. Затем сорвался с места, метнувшись за бумажником, где лежала карточка Мерриэла. Я вглядывался в цифру за цифрой, затем перепроверял снова и снова, страстно желая, чтоб хоть одна, да, хоть одна из этих паршивых чертовых циферок оказалась ошибочной. Ведь неверно набрать номер легче легкого. Я то и дело ошибаюсь, даже когда трезв. Ошибаюсь постоянно. Ну пусть эта моя особенность хоть раз сослужит мне добрую службу.

«Вызов?» — спросила надпись внизу дисплея. «Нет». Нет уж, черт побери, я совсем не собираюсь звонить туда еще раз, безмозглый ты никчемный поганец. Я хочу отменить тот вызов. Нажать клавишу отменяющей функции F1 или перейти к соответствующему меню со словом «отмена», подогнать к ней стрелочку и кликнуть, отменив ко всем херам собачьим все, что натворил минувшей ночью, перекрутить пленку, — да, да, стереть запись на микрочипе, переформатировать диск, перемотать ту готовую стать убийцей маленькую чертову пленочку, находящуюся в доме, что стоит всего-то в миле отсюда; перемотать, а потом стереть запись на ней. А еще лучше вынуть ее к чертовой матери и спалить, растереть пепел в порошок и развеять где-нибудь над Внешней Монголией, черт бы ее побрал.

Я считывал одну за другой цифры с дисплея, сверял с телефоном на карточке Мерриэла. Они были идентичны. Теперь их уже не изменить. Я захлопнул крышку телефона.

Может, он и не догадается, кто звонил. Я, помнится, назвался Кеном, точно-точно, — но, может, ему и в голову не придет, что какой-то бухой Кен и парень, которого он однажды встретил во дворе Сомерсет-хауса… О, черт побери, о чем я только думал? Ведь я ж сам назвал себя Кеном-радиохулиганом или придумал еще какое-то другое прозвище, в равной степени глупое и словно указывающее на меня пальцем, ведь так было дело? Или не так?

Да и это ведь не имеет значения: я же, черт возьми, радиоведущий, я всегда гордился своим характерным, узнаваемым голосом. Даже если сам Мерриэл никогда не слышал ни одной моей передачи и до сих пор не обратил внимания на мое постоянное присутствие на различных теле- и радиоволнах в течение последних нескольких недель или никогда не слышал рекламы, для которой я наговаривал текст, кто-то из его окружения все равно мог меня опознать. А кроме того, на моем мобильнике нет антиопределителя номера, так что его автоответчик наверняка запомнил мой номер, ведь это теперь, похоже, делается по умолчанию. Хотя, может, и не запомнил: вдруг Мерриэл завел себе автоответчик сразу, как только они появились, и тогда у него может оказаться старая модель, которую он так и не удосужился заменить, и она не регистрирует номера входящих звонков?

Ну да, как же.

Даже если бы у него оказался мой номер, как бы он смог узнать, что он мой? Ведь своего номера я ему не давал, не мог же он… Ну да, конечно, такая шишка преступного мира и вдруг не знает, где можно выяснить, кому какой номер мобильника принадлежит. Конечно знает!

Эврика! Придумал! Он сказал, этот Мерриэл, что кое-чем мне обязан. Сказал, что я смогу позвонить ему и обратиться за помощью, если возникнет необходимость. Я стану звонить и звонить ему, пока он не ответит, или даже пойду прямо к нему домой и суну под дверь записку, и попрошу не прослушивать сообщения, записанные на автоответчик, скажу, что таким образом мы будем квиты. Попрошу его просто поверить мне на слово. Ну да, конечно, это не может не сработать. И О-Джей невиновен[128 - О-Джей Симпсон (Орентал Джеймс Симпсон, р. 1947) — известный игрок в американский футбол и актер («Козерог-1», трилогия «Голый пистолет»), в 1995 г. обвинявшийся в убийстве жены и ее любовника, но скандально оправданный. Чтобы компенсировать судебные издержки, был вынужден продать свои спортивные кубки, а когда в 2008 г. они были выставлены на перепродажу, организовал нападение на коллекционера трофеев и отобрал их, за что получил 33 года тюрьмы. ], и аль-Меграхи сидит за дело[129 - Абдельбасет аль-Меграхи (р. 1952) — бывший глава службы безопасности Ливийских авиалиний, бывший директор Центра стратегических исследований в Триполи и, по неподтвержденным данным, офицер ливийской разведки. Обвинялся в организации взрыва самолета компании «Пан американ» над шотландской деревней Локерби в 1988 г., в 2001 г. осужден (хотя многие считали свидетельства обвинения сфабрикованными) и отбывал пожизненное заключение в Шотландии, в 2009 г. освобожден по состоянию здоровья и выслан в Ливию. ].

Немедленно позвонить! Прямо сейчас! Позвонить и выяснить, включен ли еще его долбаный автоответчик. Отчего подобная мысль сразу же не пришла мне в голову? Потому, что я все еще пьян, меня мучит похмелье, и я паникую из-за самой катастрофической идиотической ошибки за всю историю катастрофических идиотических ошибок.

Я протянул руку к трубке домашнего телефона. О черт, а вдруг ответит он! Вдруг скажет что-то типа: «А, Кеннет, это опять ты. Я только что прослушал твое недавнее сообщение. Оно меня заинтриговало. Я как раз послал нескольких моих коллег пригласить тебя ко мне немного поболтать…»

Ох, мать-перемать!

Набрать номер я сумел только с третьего захода, так тряслись мои руки.

Голос Селии в записи. Ее красивый, четкий, спокойный, безупречный голос. «Оставьте сообщение после звукового сигнала…» Затем серия гудков, означающих, что на пленке уже записаны сообщения; и среди них мое! Мое тоже там, грязное, пьяное, похабное послание, это оно перематывается как раз сейчас! Затем последовал звуковой сигнал. Я не решился оставить еще одно сообщение. Положил телефонную трубку. Итак, похоже, еще никго не прослушивал запись. Самое худшее пока еще не произошло. Если, конечно, Мерриэл не оказался хитрей, чем я о нем думаю, и только делает вид, что ничего не слышал, ничего не знает… Нет, это уже совсем паранойя, не будем умножать проблем, мне и нынешних за глаза и за уши.

Может, наврать ему что-нибудь, подкинув для убедительности крохи правды? Сказать, будто, увидев Селию в тот день на катке, я безумно влюбился в нее с первого взгляда и теперь эта страсть перешла в манию? И я нафантазировал, будто мы любовники, хожу за ней по пятам… Нет, нет, он тогда точно сделает со мной что-то ужасное и, скорей всего, пожелает убедиться, действительно ли между нами ничего не было, так что все равно прикажет меня пытать, чтобы докопаться до истины. А у меня нет никаких иллюзий относительно того, что сумею вытерпеть жестокую боль, — ни ради Селии, ни ради себя самого, ни ради кого-либо еще.

Вспотели ладони. Рот пересох настолько, что даже трудно глотать. Я встал и неверной походкой пошел на кухню выпить воды. Домашний телефон зазвонил на втором глотке, я поперхнулся, и вода веером разбрызгалась по ковролину, словно из пульверизатора.

— Слушаю?

— Кеннет? — Это звонила она. Наконец-то. По-прежнему живая, все еще не исходящая криком в агонии, все еще способная разговаривать. Теперь она могла говорить, — Что случилось?

Я ей рассказал. За всю свою жизнь, которая вскоре легко могла преждевременно оборваться, я не встречал больше никого, кто остался бы настолько спокоен перед лицом столь ужасного и неумолимого несчастья.

Она имела полное право заголосить, завизжать, наорать на меня, но она только задала пару разумных, сдержанных и относящихся к делу вопросов, чтобы уяснить для себя некоторые темные места в моем сбивчивом, то и дело переходящем в истерику повествовании. Затем я услышал ее вздох.

— Ясно, — сказала она, — Сейчас я в Шотландии, гощу у друзей неподалеку от Инвернесса. Джон лазает по пещерам в Средней Англии, в национальном парке Пик-Дистрикт. Он должен вернуться сегодня вечером или завтра утром.

— Сегодня вечером? О господи.

— Это зависит от погоды. Если пойдут чересчур сильные дожди, пещеры затопит и тогда там не очень-то полазаешь. Как он сказал, от этого и зависит, когда он вернется.

Я провел рукой по лицу.

— Можно ли прочитать записи на автоответчике с другого телефона?

— Нет. Джон специально выбрал такую модель, где это невозможно, чтобы никто со стороны не вычитал чего лишнего.

— Хорошо, хорошо, это хотя бы дает нам отсрочку, по крайней мере, до тех пор, пока он не вернулся домой — Я стоял, прикрыв глаза, и качал головой. — Ох, Сели, у меня просто нет слов сказать, как я сожалею. Я не знаю, просто не знаю, с чего начать, чтобы сказать тебе…

— Хватит, Кен. Нужно подумать. Итак… Bien[130 - Хорошо (фр.).]. Я скажу, что мне срочно нужно вернуться, и попрошу поскорей отвезти меня в аэропорт. Так что прилечу следующим же рейсом. Я могу оказаться дома раньше его и стереть запись на пленке.

— О, конечно, пожалуйста, да, да.

— Тогда пошла прощаться с хозяевами, — И я услышал, как она с шумом выдохнула. — Да, начинается веселенькая жизнь. Позвоню, как только получше выясню обстановку.

— Сели!

— Да?

— Я люблю тебя.

На этот раз я услыхал отчетливый вздох.

— Хорошо, — проговорила она. — Ладно. Скоро поговорим.

И телефон отключился.

Я отхлебнул воды, руки все еще тряслись. Невидящим взглядом посмотрел вверх. Все еще жив. Мы оба все еще живы. Пока — хорошо. Пока — никаких пыток, мучительной смерти. Она вернется. Она возвратится как раз вовремя, чтобы все уладить. Блистательная, невозмутимая, изобретательная Селия засучит рукава и сама вытрет пол, уничтожит следы, которые оставил у нее в доме страдающий поросячьим поносом идиот любовник. Благослови небо эту умную, сексуальную, великодушную, потрясающую и прямо-таки фантастическую женщину. Она имела полное право не захотеть со мной больше разговаривать, могла раз и навсегда вычеркнуть меня из своей жизни и до самого ее конца — надеюсь, весьма отдаленного — устраивать перед тем, как лечь спать, ритуальное предание анафеме тупого, мерзкого идиота, каковым я, вне всякого сомнения, и являюсь, — но ничего, лишь бы только она осталась в живых, чтобы делать это, лишь бы мы оба остались живы. Мы не должны пострадать от моей глупости. Я отпил еще воды и сказал себе, что настанет время, когда мне самому захочется над всем этим посмеяться.

Через сорок минут опять позвонила Селия и сказала, что аэропорт в Инвернессе закрыт на сутки по причине тумана.

— Тебе нужно бежать, — сказал я; во рту опять пересохло. — Это все, что мы в силах сделать. Беги. Скройся. Чем дальше, тем лучше. О господи, Сели…

— Нет-нет, — возразила она суховатым тоном. — Я выясню, когда следующий рейс на Лондон из Абердина, Эдинбурга или Глазго, а затем найму автомобиль, чтобы поспеть к ближайшему рейсу. Если смогу, закажу себе чартер, самолет или вертолет. Времени останется меньше, но все равно можно успеть. Но есть и другая возможность.

— Какая?

— Ты проникнешь в дом.

— Как? Ключи от него есть еще у кого-то? Кто-то сейчас в доме?

— Нет. Там никого не должно быть. У прислуги выходной.

— Тогда как же?

— В садике позади дома, в углублении искусственного камня лежит запасной ключ.

— Вот как?

Это показалось мне странным: слишком уж как-то дешево, что ли, и рискованно, для дома в таком фешенебельном районе.

— Да. Когда войдешь, нужно отключить сигнализацию.

— Хорошо-хорошо, сделаю.

— Код я тебе дам. Но есть проблема.

— Вот черт, какая еще?

— Как попасть в садик из проулка. Там высокая стена.

— И какой тогда прок?..

— В конце проулка есть гараж. Предполагается, что подъезжающий открывает дверь гаража пультом дистанционного управления из автомобиля, потом из гаража выходит в садик, а там берет запасной ключ. Еще есть обычная калитка, но и она заперта.

— Ага. Ладно, — Меня вдруг осенило, — Какой высоты стена?

— Три метра. Может, три с половиной.

— Колючая проволока? Или еще что-нибудь такое по верху?

— Ничего.

— Даже битого бутылочного стекла нет?

— Нет.

— Прекрасно. Думаю, я сумею попасть в садик. Наверное, проулок просматривается? Соседи…

— Вообще-то да. Но обычно туда никто не сует нос. Там дальше тупик, на него выходят задворки.

— Как мне его найти, этот искусственный камень?

— В саду есть фонари. Если считать от задней стены гаража, то тебе нужен третий фонарь на ограде. Камень с ключом внутри лежит прямо под этим фонарем, в двух камнях от стены. Когда ты его увидишь, ты сразу поймешь, что это он.

— Итак, ограда, задняя стена гаража, третий фонарь, два камня от стены, — Я потер рукой затылок, да уж, всей этой джеймсбондовщины мне в моем нынешнем состоянии как раз и не хватало, — Как насчет сигнализации? Сигнал поступает в охранную фирму?

— Да, и в местный полицейский участок тоже.

— В полицейский участок? Правда?

— Ты очень удивишься, Кеннет, если узнаешь, до чего теплые отношения связывают Джона с лондонской полицией.

— Вот уж удивлюсь так удивлюсь. А как насчет камер наружного наблюдения?

— Их нет. Во всяком случае, мне о них ничего не известно.

— Понятно.

— А вот тебе код сигнализации.

— Давай.

— Записываешь?

— Да, — Я взял карточку Мерриэла и перевернул чистой стороной вверх, — Диктуй! — Записав, я повторил комбинацию цифр вслух, — А где находится автоответчик?

— В кабинете Джона. Это на втором этаже. Ох!

— Что еще?

— Кабинет может оказаться заперт.

— Заперт? Но…

— Там еще и оружейная, а охотничьи принадлежности положено запирать.

— Оружейная?! Господи. Ну и что же мне делать, если кабинет и вправду заперт?

— У меня есть от него ключ, в моей спальне на третьем этаже. Джон об этом ничего не знает. Если дверь в кабинет заперта, тебе сперва придется зайти в спальню.

И отчего вы не поставили свой проклятый аппарат там, где устанавливают телефон с автоответчиком все нормальные люди, то есть рядом с входной дверью? — пронеслось у меня в голове. И опять же, спальня Селии. Я многие месяцы мечтал туда заглянуть, но не при таких же обстоятельствах.

— О’кей, где там лежит ключ?

— В ванной. В шкафчике над раковиной. В коробке с тампонами.

Умно, подумал я.

— Хорошо.

— Когда доберешься до автоответчика, нажми сперва кнопку «Функция», а потом «Стереть». Понятно?

— «функция» и «Стереть». Я бы лучше выдрал всю пленку к чертям собачьим или размагнитил ее большим магнитом, но и этого должно хватить. Может, проделаю это дважды.

— Две эти кнопки сделают то, что нужно.

— Ладно.

— Будь на связи.

— Буду.

— Пожалуйста, будь осторожен, Кеннет.

— Постараюсь. Желаю все-таки попасть на самолет. Удачи тебе.

— Спасибо. До свидания.

— Пока.

Я повесил трубку. Теперь меня уже не трясло. Я отпил немного воды. Во всяком случае, у нас теперь имеется план действий. По крайней мере, теперь мне есть чем заняться, вместо того чтобы просто сидеть и ждать, когда приедет Селия и все уладит. Господи, ну что я за человек! Конечно же, действовать надо мне. Ведь это я вовлек нас во все это безобразие, так кому теперь и расхлебывать, как не мне? Кому спасать нас обоих или хотя бы ее? Если бы мне удалось выручить из беды только одну Селию, это уже было бы хорошо, я хоть сумел бы загладить вину, как-то компенсировав собственную полную никчемность. Моя же собственная злосчастная задница уж точно не заслуживала, чтобы ее спасали; и зачем только ей выпало болтаться внизу спинного хребта, к верхней части которого привешен котелок с не вполне затвердевшей овсянкой вместо мозгов… Но ее, ее потрясающую задницу несомненно требовалось спасать во что бы то ни стало, даже ценой моей собственной.

Итак, подумаем. Старушку Ленди придется припарковать в проулке. Что, если соседи увидят, как я перелезаю через ограду? Они могут вызвать копов или хотя бы записать номер моей машины.

Нельзя ли раздобыть фальшивые номера? Задний без труда можно купить в любой лавке запчастей. Водители постоянно покупают их для прицепов, и никто ни разу еще не поинтересовался, соответствуют ли они номерам вашего автомобиля, но вот передний, белый, достать не так-то легко. Может, сделать самому на компьютере? Напечатать на парочке листов формата А4 цифры подходящего размера, а затем приклеить их поверх настоящих. Тот, кто посмотрит на них мельком, может и обмануться. Даже правильный шрифт подбирать необязательно, потому что теперь некоторые любят, чтобы у них цифры выглядели не так, как у всех, сам видел.

Или еще лучше: позвоню в мастерскую, где ремонтировали мою Ленди, и попрошу у них старые таблички с номерами. Там наверняка должно что-то найтись, возьму их на время, вот и все. В задней части ящика с носками у меня было заначено на черный день сотни три фунтов, да еще две с половиной можно снять в банкомате. Этого должно хватить, чтобы взять напрокат на какой-то часик комплект номеров, разве нет? Да неужто я при этом напорюсь на единственную, может, на весь Лондон мастерскую, где покачают головами на мою криминальную просьбу и тут же заявят в полицию? Наверняка нет.

С другой стороны, такой вариант связан с задержкой, потерей времени. Что, если Мерриэл решит вернуться домой пораньше? Тогда с мастерской связываться не стоит. Ктому же возникает лишний канал утечки информации. Вдруг автомеханики знакомы с теми, кто знает Мерриэла? Если мою Ленди заметят и фальшивые номера приведут к ним, то кто знает, что может случиться? Как они себя поведут, какие песни начнут петь, как выкручиваться?

Нет, риск слишком велик. А между тем я тут сижу, хлещу воду и теряю драгоценные минуты. Экий же ты молодец, Кеннет! Сейчас десять минут двенадцатого. Пора двигать.

Машин на улицах было относительно мало. Погода в это зимнее утро выдалась неплохая: высокие облака и неяркое, словно водянистое солнце. И ветрено. Почему, черт возьми, такому же ветру не подуть в гребаном Инвернессе? И не разогнать дождевые тучи в национальном, блин, парке Пик-Ди-стрикт? Я мог бы ехать быстрее, но решил не разгоняться больше тридцати — тридцати пяти миль в час. Не хватало еще, чтобы меня остановили за превышение скорости, особенно теперь, когда во мне оставалось все еще хрен знает сколько алкоголя.

На Эскот-сквер все словно притихло. Связки серебристых воздушных шариков, привязанные к ограждению, говорили о том, что в одном из особняков на другой стороне, напротив Мерриэлов, недавно праздновали какое-то событие. Может быть, двадцать пятую годовщину чего-то. Масса «ягуаров», «мерсов», «бумеров», «рейнджроверов» плюс по парочке «ролл-сов» и «бентли»; да еще несколько «Ауди А2» и пара малюсеньких «смартов». Мерриэлы жили в доме одиннадцать, в центре сплошного рада внушительных четырехэтажных (если не считать цокольного этажа) домов. В их доме никаких признаков жизни не наблюдалось.

Невдалеке виднелись частные сады, где росли высокие липы и буки. Я проехал на Экклстон-стрит, затем на Честер-сквер. На пару минут припарковался у знака «Только для местных жителей», переполз на заднее сиденье моей Ленди и натянул там спецовку. Практически совершенно новую, то есть ненадеванную. Купил ее тогда же, когда и Ленди, мечтая, что стану сам заниматься ее ремонтом. Размерчик, правда, был мне маловат: рукава рубашки и джинсы торчали из-под зеленого комбинезона на добрых два-три сантиметра. Отлично. Теперь у меня вид настоящего злоумышленника, и при том весьма глупый. На голову я надел бейсбольную кепочку с эмблемой премии «Sony Music Awards». Отстойный видок, но что делать? Ну и солнцезащитные очки из коробки со всякой всячиной между передними сиденьями.

Перчатки! Конечно же, мне нужны перчатки. Как же без них вторгаться в чужой дом, или как там это официально называется то, чем я собираюсь заняться? Мне вовсе не улыбалось оставить повсюду отпечатки пальцев. Перчатки… Где-то они у меня валялись. Я пошарил справа и слева от заднего сиденья, затем между ним и спинкой. Черт, да здесь, оказывается, можно спрятать целый набор инструментов… ага, вот они, мои перчатки. Нашел. Толстые, с нашлепками, в таких можно выдергивать с корнем кусты ежевики, или тянуть металлический трос от лебедки, или заниматься каким-то другим чертовым делом, подобающим настоящему мужчине, а отнюдь не производить тонкие, деликатные действия взломщика, но, дьявол раздери, придется и так справиться.

Я опять перебрался на переднее сиденье и вернулся обратно, проехал по Эскот-сквер и повернул к задворкам на южной ее стороне. Там теснились пристройки, очень дорогие, представлявшие самые разнообразные стили старинной архитектуры; лепились одно к другому разномастные окошки, большие и маленькие, балкончики, навесы, крылечки… И вокруг множество садовых затей: растения в висячих корзинах, деревца в больших кадках, вьющиеся лозы. О черт: семья, решившая выехать на пикник, загружает всякую всячину в свой «лендровер-дискавери». Молодая пара с тремя ребятишками. Так и снуют со своими коробками и складными стульями. Проклятье! Тоже мне, нашли время! Ведь уже поздно, почти полдень! Лучшая для пикника часть дня уже миновала, черт побери! Неужто эти несчастные уроды не могли пошевелить задницами и загрузить свое барахло сразу же после завтрака?

Мужчина посмотрел в мою сторону, когда заметил, что мой потрепанный внедорожник въехал на мощенную булыжником дорожку и покатил по ней. Внимательно присмотрелся. Похоже, явно не узнал приближающуюся старую развалюху и сидящего в ней подозрительного вида чудака в солнцезащитных очках. Если бы все это было картинкой из комикса, то в белом кружке рядом с его головой вы смогли бы прочесть его мысли: «Что-то я его здесь прежде не видел — он тут не живет. И автомобиль явно не из компании по сбыту электричества и газа».

Поравнявшись с его авто, я покрутил ручку, опуская стекло, и спросил с чудовищным акцентом:

— Прости, дружище. Это Эскот-Мьюз-Норт?

— He-а, — мотнул головой мужчина. — Не Норт, а Саут.

— Саут? — переспросил я, не сбавляя акцента, — Ясно. — И бросил взгляд на соседнее сиденье, словно там лежала карта, с которой я справлялся, — Верно, приятель, — проговорил я и опять отвернулся.

Припарковавшись на углу Экклстон-стрит и Итон-сквер, я сделал вид, что изучаю генеральный план Лондона. Спустя десять долгих минут его авто наконец нырнуло в поток транспорта и устремилось в сторону Темзы. Я вернулся на Эскот-Мьюз-Саут, проехал в конец проулка, где ничего не было, кроме гаражей и высоких каменных оград частных садов. Я позаботился заранее отсчитать одиннадцатый дом, однако, как оказалось, зря беспокоился: номер красовался на сверкающей новой краской садовой калитке, выходящей в проулок рядом со столь же свежепокрашенными воротами гаража.

В уме я уже все прорепетировал множество раз. В данном случае если уж делать, то делать быстро. Не обращать внимания ни на окна домов по ту сторону проулка, ни на окна соседних домов. Я вырубил двигатель, вылез из машины, потом запер дверцу и забрался на крышу, как по ступенькам, по переднему бамперу и капоту — алюминиевый лист прогнулся под ногами, и у меня еще достало мыслительной энергии, чтобы об этом слегка пожалеть, — затем вспрыгнул на закругленный гребень каменной ограды.

Японский сад камней. Круглые сухие «озерца» разровненного граблями гравия, над поверхностью которых, затянутой застывшей серой рябью, выступают островками большие валуны. Маленькие, аккуратно постриженные кусты и кустики, еще один застывший «пруд» с еще одним вросшим в него валуном. Беседка — дощатый настил под навесом. Во всем чувствовалась спокойная упорядоченность, подсказавшая, что это скорей сад Селии, чем ее мужа. Я посмотрел вниз. Мне предстояло спрыгнуть, приземлившись на гравий; высота уж никак не меньше трех с половиной метров. Я свесил вниз одну ногу, затем другую и постарался опуститься как можно ниже. В детстве, в Шотландии, у нас существовала такая игра, название которой я знал только по-шотландски, понятия не имею, как она называлась бы здесь. На гладком закругленном гребне стены мне совершенно не за что было ухватиться, перчатки в конце концов заскользили по камню, сила тяжести взяла верх, и я плюхнулся на гравий. Высоковато, черт. Упав, я покатился, ушибся, но ничего не сломал. Посмотрел на оставшуюся вмятину и подумал, что не мешало бы поработать граблями. Окинув взглядом стену, понял, что выбраться отсюда будет непросто. Размышляя об этом, я потихоньку разравнивал гравий на тот случай, если потом забуду. Вышло не очень, но могло сойти за результат вторжения какого-нибудь соседского кота. Я попытался открыть калитку, но понял, что с таким замком ее, похоже, не открыть без ключа даже изнутри.

Мой телефон зазвонил, когда я шел по дорожке к камню с хранящимся в нем ключом. По бокам комбинезона имелись прорези, так что можно было спокойно сунуть руку в карман того, что надето под ним. Сквозь одну из них я извлек свою «моторолу». Звонила Селия.

— Нахожусь в саду за домом, — сообщил я ей.

— Хорошо. Слушай, мне только что пришла в голову мысль. Джон наверняка уехал на машине. Когда зайдешь в дом, рядом с черным ходом увидишь ключи. Можешь открыть ими гараж и поставить туда свою. Она будет не так бросаться в глаза.

Я не очень присматривался к воротам гаража. Кажется, они достаточно высокие, но я мог и ошибиться.

— У меня же «лендровер», — сказал я. — Высотой не менее двух метров. Влезет ли?

— Должен. Раньше там был каретный сарай.

— Ладно. Хорошая мысль, — Я остановился у третьего фонаря и посмотрел вниз, где были изящно разложены затейливые округлые камни. — Постой. А что, если он вернется? Если увидит «лендровер», припаркованный у ограды, то слегка удивится, но обнаружить его в собственном гараже…

— Хм, ты прав. Кстати, я позвонила в метеоцентр. Пик-Дистрикт залило дождем. Так что, скорее всего, Джон вернется еще сегодня.

— О черт. А ты? Какие перспективы насчет рейсов?

— Абердин закрыт. До Эдинбурга или Глазго ехать часа три-четыре. Я пытаюсь нанять самолет, который отвез бы меня в Лондон с какого-нибудь здешнего маленького аэродромчика, но это, оказывается, не так просто.

— Ну, так или иначе, я уже на месте. Погоди, не вешай трубку, — Я приблизился к камням. Из-за толстых перчаток мне пришлось сделать несколько попыток, но, провозившись несколько секунд и чертыхнувшись несколько раз, я уже смог объявить: — Все, он у меня.

— Код сигнализации при тебе?

— Да, я его и запомнил, и записал. А вот как насчет садовой калитки, выходящей к конюшням, в проулок, где бы найти ключ от нее?

— В подсобке слева от черного хода. На нем зеленая пластмассовая бирка.

— Можно ли закрыть дверь без него? Ну, просто захлопнуть? Хотелось бы выбраться, не перелезая опять через стену.

— Дай вспомнить… — Селия помолчала пару секунд. — Да. Открой ключом калитку и оставь ее открытой, верни ключ на место, нажми маленькую кнопку на замке и закрой дверь снаружи. Замок защелкнется. Только сперва не забудь положить ключ от черного хода обратно в камень.

—’ Господи, — проговорил я, прикрывая рукой глаза, — только этого гребаного похмелья мне сейчас, конечно, и не хватает, — Я поглубже вдохнул воздух и выпрямился, — О’кей. Ничего. Все в порядке. Запомнил, так и сделаю. Спасибо.

— Удачи, Кеннет.

— И тебе, детка.

Отперев черный ход, я вошел в дом, быстро проследовал через подсобное помещение, затем через кухню и попал в прихожую; из ее дальнего угла, находящегося рядом с главной входной дверью, доносилось назойливое пиканье. Я ввел код в систему сигнализации, но из-за толстых, неудобных перчаток, верно, сделал это неправильно, нажав не на те кнопки. Тогда я начал все сызнова, чувствуя, как на лбу собираются капли пота. Пиканье продолжалось. Так можно было исчерпать лимит времени. Тогда я стянул правую перчатку и ввел код так, как надо. Пиканье стихло. Сердце колотилось, руки тряслись. Я несколько раз поглубже вдохнул. Протер бумажным носовым платком кнопки, которые только что нажимал, затем опять натянул перчатки. Господи, я весь взмок. Стянул с головы дурацкую бейсбольную шапочку и сунул ее в карман. Внутренний голос подсказывал ничего не откладывать на потом, поэтому, чтобы не забыть, я прошел к двери, ведущей в сад, поставил замок на «стопор», плюс еще заклинил створку на всякий случай резиновым сапогом, и отправился класть ключ на прежнее место в искусственный камень.

Затем я снова закрыл заднюю дверь. По пути к лестнице, начинающейся у главной двери, я вдруг почувствовал, что мне срочно нужно посетить туалет. Просто смешно: очень может быть, какая-нибудь соседка уже позвонила в местный полицейский участок и доложила, что видела парня в спецовке с чужого плеча, переползавшего через ограду чужого дома, но мне действительно срочно понадобилось в сортир, иначе я не мог поручиться, что не наложу в штаны. Отчасти это, видимо, было связано с колоссальным количеством принятого накануне алкоголя, а отчасти с самым банальным страхом. Помнится, где-то я читал, что грабители, испражнявшиеся на коврах своих жертв, необязательно делали это из-за своего дерьмового характера, у них просто не оставалось другого выхода. Вламываться в чужое жилище достаточно страшно, так что, видимо, они сами боялись каждого шороха прямо-таки до усрачки. И это при том, что они, черт возьми, как правило, не вторгались во владения королей лондонского преступного мира.

Я взбежал по ступенькам наверх и принялся искать туалет, открывая двери в гостиную, библиотеку, небольшой кинозал, еще одну гостиную, а также в стенной шкаф, где при желании можно было прогуливаться, пока не нашел наконец ту, что не открывалась, а значит, вела в кабинет, где находился автоответчик.

О господи, мне, видимо, все-таки суждено было в этот день обделаться. Моя прямая кишка уже совсем не хотела удерживать содержимое, а когда я попытался его все-таки в себе удержать, с мышцами сфинктера приключился какой-то спазм. И нигде ни одного туалета. Скорей наверх. Я знал, что там должен быть туалет — ведь где-то там находится комната Селии с примыкающей к ней ванной. Пробежка на полусогнутых до лестницы, ведущей на третий этаж, со стороны выглядела бы, пожалуй, весьма странной. Я втягивал живот, словно это могло остановить беду, которой, по моим ощущениям, предстояло случиться в любую секунду. Что я делаю? — подумал я, добравшись до третьего этажа. Разве не глупо бежать сюда? Ведь туалет наверняка внизу, на первом этаже, где-то рядом со столовой и кухней.

Но теперь чересчур поздно. Я побежал к двери в комнату, окна которой, по-видимому, выходили в японский сад. Теперь я втягивал щеки тоже — наверное, из солидарности с ягодицами. Все мое тело охватила дрожь. Дернув на себя ручку и ввалившись в помещение, я споткнулся и чуть не упал. Спальня. Большая. В ней темно: оба высоких окна закрыты вертикальными полосками темно-серых жалюзи.

Справа и слева от постели — широкой, черной с белым — по двери. Я открыл одну — там оказалась туалетная комната, то есть гардеробная, не имеющая ничего общего с сортиром! Господи, что творится с этими богатыми ублюдками? Почему эти сукины дети не могут пользоваться обычными шкафами, как нормальные люди? Я засеменил вокруг кровати, стараясь изо всех сил стискивать колени и бедра, но вместе с тем продвигаться вперед, при этом прижимая руку к заднице — как можно крепче, словно стараясь остановить то, что перло наружу. Боже, о боже, если и вторая дверь не ведет в туалет, мне придется наделать в собственные штаны.

Дверь широко распахнулась, и прямо передо мной предстал великолепный фарфоровый унитаз с богатыми, из темного дерева, стульчаком и крышкой. Я вмиг стянул с себя перчатки.

Но только лишь я успел заскулить от радости, как радостный визг сменился яростным ревом отчаянья и разочарования, потому что мне пришлось потратить несколько драгоценных секунд на то, на что я вовсе не рассчитывал, — на то, чтобы высвободиться из проклятого тесного комбинезона и лишь тогда получить доступ к джинсам и дальше, к трусам. Я едва не забыл откинуть крышку унитаза, прежде чем повернуться к нему задом.

Срать я начал еще до того, как моя задница коснулась деревянного стульчака. Процесс протекал бурно: с брызгами, с отвратительной болезненностью, — но мне показалось, будто я все-таки сумел удержаться в рамках принятых в обществе традиционных обычаев дефекации.

Откинувшись назад с закрытыми глазами и дыша через рот, чтобы не ощущать жуткой вони, шедшей из унитаза, я в течение нескольких коротких, мимолетных мгновений плыл куда-то, подчиняясь приливной волне животного облегчения, прокатившейся по всему телу.

— Какой кайф, — выдохнул я.

Для того чтобы восстановить чистоту, понадобилось некоторое время. Я почти закончил, когда до меня дошло, что я, скорей всего, только что облегчился в туалете Джона Мерриэла, а не Сели. Туалетные принадлежности, разложенные по многочисленным полочкам, явно принадлежали мужчине; на полочке над одной из двух больших раковин лежала электрическая бритва, а выше висело зеркало для бритья. Когда же ко мне вернулась способность мыслить, я припомнил, что вся одежда в гардеробной, куда я заглядывал раньше, тоже была мужской. Но я находился в таком состоянии, что ничего не замечал.

Мне показалось полезным спустить лишние пару раз воду и хорошенько поработать щеткой, чтобы уж точно не осталось ни пятнышка.

Выходя, я оставил туалет в том же виде, в каком его нашел, вот только запах… Тогда я воспользовался освежителем воздуха — скорее в силу той привычки, которую матери удалось мне привить в раннем возрасте, чем действительно надеясь, будто это может хоть что-то исправить. Случись Мерриэлу вернуться домой через час или вроде того, аромат альпийского луга вызвал бы не меньше подозрений, чем фекальное зловоние, коли первое, что придет в голову хозяину дома, — это взбодриться под душем после тяжелого дня, посвященного спелеологии.

Педантично сложенные полотенца в ванной устрашили меня, так что, вымыв руки, я вытер их насухо о комбинезон, вместо того чтобы марать такую безупречную белизну. Затем снова протер бумажной салфеткой поверхности, которых касался.

Еще несколько глубоких вдохов, глоток из-под крана с холодной водой, и я достаточно успокоился, чтобы продолжить начатое. В коридоре напротив я обнаружил еще одну большую спальню, которая тоже выходила окнами в сад.

Эта спальня была вся в бледно-зеленых и голубых тонах, начиная со стен, потолков и ковров, до мебели и всего остального. Однако на стенах виднелись и буйные всплески тропически, яркого цвета: висящие там картины со сценами буйно цветущих джунглей — изобилующие абстрактными изображениями цветов, листьев, облаков и скал, запечатленных как бы сквозь завесу многоцветного хаоса, созданную неясными очертаниями неисчислимого множества мечущихся во всевозможных направлениях попугаев всевозможных пород.

Окна — того же размера, что и в спальне напротив, — закрывались толстыми черными жалюзи. Может, в здешних местах все держат жалюзи закрытыми, промелькнуло в моем мозгу, и у меня зародилась надежда. Может, никто и не видел, как я перелезал через стену.

Мебель в светлых тонах. Большой туалетный столик с гребнями и всевозможными флаконами на нем, а также специальное деревце с перстнями и колечками на ветвях; все разложено, расставлено и развешано изящно и аккуратно. В помещении жарко.

Это определенно спальня Селии, решил я. Ванная примыкала к ней с другой стороны. Пришлось опять стягивать дурацкие огромные перчатки. И почему я заранее о них не подумал? Если бы я у себя дома, на «Красе Темпля», дал себе труд хоть минуту поразмышлять о том, как все произойдет, то понял бы, что мне нужна пара обычных тонких перчаток… Ага! Вот он, ключ, прикреплен ко дну коробочки с тампонами куском клейкой ленты. Сознаюсь, я довольно долго катал по ладони несколько тампонов и смотрел на них, затем, все еще не выпуская их из рук, оглядел ванную комнату: ее джакузи, ее душевую кабинку. А когда разглядывал ее унитаз, то заметил, что улыбаюсь.

Господи, какого черта, ну что я тут корчу из себя восторженного идиота, лаская тампоны своей любимой, и, обалдев от счастья, с нежностью глазею на ее стульчак? Проснись, Кеннет, черт побери, и начинай шевелить задницей, губошлеп. Я положил тампоны в коробочку и поставил ее на полку, и вновь протер места, где могли оказаться отпечатки пальцев.

Затем я вернулся на второй этаж, к закрытой двери. Теперь у меня появилось немного времени, чтобы оглядеться. Дом был обставлен в респектабельном, немного старомодном стиле, который, пожалуй, хорошо соответствовал характеру здания. Собственно, он сильно напоминал чуточку более современные апартаменты отелей, в которых бывали мы с Селией. Наверное, она чувствовала себя там как дома. Правда, здесь отсутствовала удушающая жара.

Отперев ключом дверь кабинета, я закрыл ее за собой. Кабинет показался мне еще более старомодным, чем весь остальной дом. Большой письменный стол в стиле честного, без тени иронии, ретро, со столешницей, отделанной золоченой бронзой и затянутой бордового цвета кожей, латунная лампа с зеленым плафоном. Компьютер «Хьюлет-Паккард» с большим плазменным экраном. Ха! Так и знал, что Мерриэл не из «макинтошников». Никаких признаков сейфа с оружием я не заметил, но предположил, что он находится не на виду.

Автоответчик стоял на специальном столике рядом с дверью. Я бросил на него осуждающий взгляд, словно в случившемся был виноват он один. Ну что, видишь, какие теперь у меня из-за тебя проблемы, ты, маленький злосчастный кусок офисного дерьма? Я сделал шаг по направлению к нему.

И тут услышал сирену. Пару секунд я слышал ее и не слышал, она как бы находилась где-то на обочине моего восприятия. Я ощущал какое-то общее беспокойство, казалось бы несовместимое с тем фактом, что я наконец добрался до цели, хотя это и стоило мне таких трудов, страхов и пота. Затем понял: сирена. Какой-то спецтранспорт. В большом городе просто перестаешь замечать его сигналы.

Нет, если ты за рулем — и при этом если, конечно, ты не какой-нибудь тип со спекшимися мозгами, у которого на хвосте может висеть чертова двадцатитонная пожарная машина, мигая огнями и завывая сиреной, а он все никак не поймет, что давно пора сваливать с дороги, — то ты, конечно, заметишь, что сирена звучит где-то поблизости, начнешь крутить головой, заглядывать в боковые улицы, посматривать каждые несколько секунд в зеркало заднего вида, стараясь подметить, не спешат ли освободить дорогу прохожие, забираясь на поребрики или забиваясь в автобусные остановки, чтобы не угодить под колеса автомобиля с синей мигалкой. В других же случаяхты слышишь сирену, но не обращаешь на нее внимания, пока не свяжешь ее с чем-то, чего ждешь сам, или пока ее звук не начнет нарастать, не станет слишком уж громким, а потом внезапно не оборвется.

Звук сирены все приближался.

Гребаный допплеровский эффект, подумал я. Долбаный звуковой эффект, звучащая задница минувшего. Не останавливайся. Не медли тут, или у задних дворов, или на площади неподалеку. Катись отсюда. Пускай сирена не имеет ко мне никакого отношения. Пусть окажется, что это полицейская машина, следующая к месту ограбления где-нибудь на Кингс-роуд, или машина «скорой помощи», направляющаяся к Темзе, где перевернулась чья-то лодка, или пожарный автомобиль, спешащий по ложному вызову в какой-то магазин, где случайно сработала сигнализация; пусть будет все, что угодно, только не полицейский патруль, собирающийся проверить, действительно ли кто-то вломился в дом в районе Эс-кот-сквер.

Я стоял как вкопанный, не в силах оторвать взгляд от автоответчика, точно зная, что мне следует делать дальше, прекрасно понимая, что единственный разумный, на все сто процентов разумный образ действий состоит в исполнении ранее задуманного: нужно добраться до пленки, стереть чертову запись, затем повторить, убедиться, что пленка чистая, что мы с Селией спасены… но я не мог сдвинуться с места. Мне требовалось сначала услышать, чем закончится дело с треклятой сиреной. Ведь у меня останется время стереть запись, даже если сирена зазвучит прямо у дверей дома Мерриэла. Но я не смогу и пальцем двинуть, пока не узнаю, произошло это или нет. Все ближе и ближе… Аиспользуют ли полицейские сирену в подобных ситуациях? Разве не глупо так шуметь, если хочешь застать домушника на месте преступления? Ведь это его предупредит. Даст возможность чертовым подонкам в полосатых свитерах и в масках с прорезями смотаться, прихватив узлы всякого барахла, прежде чем легавые успеют их сцапать; да они станут драпать так, что пятки засверкают…

Мой мобильный опять завибрировал у меня на поясе. Я подпрыгнул так, словно меня огрели кнутом, затем выпростал руку из перчатки, взял ее в зубы и стал вытаскивать телефон из футляра. При этом я снова захныкал. Это у меня начало хорошо получаться. Руки тряслись так, что я чуть не выронил трубку. Открыть ее мне удалось с трудом. Фил. Я не стал отвечать, нажал кнопку «Нет» и снова убрал мобильник, причем дрожащие пальцы справились с застежкой лишь с третьего или четвертого раза. Завывание сирены все еще приближалось. Я снова надел перчатку.

Проезжай же, проезжай мимо. О, черт возьми, только проедь мимо… О, Святой Допплер, молю тебя, встань на мою сторону и вмешайся… Давай же, вали отсюда, куча долбаного дерьма… Еще немного, и я стал бы молиться небесному покровителю всех атеистов.

Звук сирены становился все громче. Задержав дыхание на минуту-другую, я все-таки выдохнул. Рев в ушах немного утих, цвета в комнате стали менее блеклыми, она перестала выглядеть так тоскливо, как при взгляде на нее сверху через дымоход. Боже, я, кажется, был близок к тому, чтобы потерять сознание.

Ничего. В таком случае в святилище Святого Допплера по мне зажгли бы поминальные свечи. Разумеется, со смещением в красную область спектра.

Я пошел к столику, на котором стоял автоответчик. Небольшой черно-зеленый жидкокристаллический дисплей был установлен на режим подсчета поступивших сообщений. На данный момент поступило пять сообщений. Я все еще как зачарованный смотрел на него, когда раздался телефонный звонок.

Я буквально подпрыгнул.

— Черт! — завопил я, — Ах ты, маленький грязный ублюдок! — В тот момент такое обращение к нему показалось мне единственно разумным.

После четырех звонков в автоответчике что-то щелкнуло.

— В настоящее время никого нет дома, — прозвучал спокойный, красивый голос Селии.

— Так и есть, черт побери! — вскрикнул я хрипло и замахал кулаками, как боксер.

— Пожалуйста, оставьте сообщение после звукового сигнала.

— Нет, — завопил я, — Не стоит беспокоиться! Кто бы ты ни был, черт побери, проваливай ко всем чертям.

Еще щелчок, и раздался звук неторопливо перематывающейся пленки. Затем послышался голос:

— Алло, мое имя Сэм, я звоню от имени «Бритиш телеком», и мы рады предложить вам новые услуги для абонентов домашних телефонов. Я позвоню позже и тогда, надеюсь, мы сможем обсудить их. Спасибо и до свидания.

— Отвали! — заорал я, когда аппарат опять щелкнул и пленка начала быстро перематываться к самому началу, то есть к тому месту, где был записан голос Селии.

Как это все характерно, подумал я. Стоит заставить телефонную компанию вычеркнуть твой номер из телефонных справочников, потому что всем надоело отвечать на чертовы звонки продавцов долбаных стеклопакетов с двойным остеклением, как получается что? Вы начинаете получать чертовы звонки от вашей гребаной телефонной компании. Остается только радоваться, что даже короли лондонского преступного мира не застрахованы от такого рода дерьма.

Когда автоответчик снова замолк, я повнимательней пригляделся и нашел кнопки «Функция» и «Стереть». Они оказались достаточно большими, чтобы нажать на них пальцем, не снимая толстой перчатки. Я нажал первую. На зеленом дисплее черными буквами высветилось: «Стереть все сообщения?» Тогда я нажал на вторую кнопку. Но ничего не произошло.

Я стоял, согнувшись. Теперь я выпрямился.

Нет, что-то все-таки произошло. Когда я вновь посмотрел на дисплей, на нем имелась надпись «Сообщений нет». Но никаких звуков — ни щелканья, ни жужжания, вообще ничего. Неужели это и все? Неужто все произошло как надо? Похоже, что-то все-таки не так. Разве не должна пленка прокрутиться вперед, чтобы стереть все, записанное после обращения Селии?

Видимо, нет. Автоответчик просто решил больше не обращать внимания на уже сделанные записи и записывать вновь поступающие поверх них.

Достаточно ли этого? Наверное, да. В конце концов, автоответчик работает именно так. С его точки зрения сообщений на нем нет. Если вы захотите что-то прослушать, ничего не получится. Вы лишь увидите надисплее: «Сообщений нет».

Но сообщение, которое я отправил, все еще там. Его слова до сих пор зафиксированы посредством комбинации намагниченных и ненамагниченных участков на маленькой коричневой ленточке, покрытой ферромагнитным материалом. Если вынуть микрокассету из автоответчика и вставить ее в обычный диктофон, можно услышать все, что я наговорил.

Я снова нажал кнопку «Функция». «Ранее записанные сообщения?» «Отсутствуют». Несколько раз я нажимал кнопку «Функция» — я проделывал это до тех пор, пока опять на дисплее не появилась надпись «Сообщений нет». С меня катил пот. Я никак не мог решить, что делать дальше. Теоретически все теперь было улажено, свою задачу я выполнил. Самое время сматываться.

Но мое послание все еще находилось в автоответчике. Стоило ли идти на риск и оставлять его там, хотя вероятность, что кто-то предпримет необходимые меры, чтобы его прослушать, была крайне мала? Что, если Мерриэл по каким-либо причинам сам звонил и оставлял сообщения, а потому знает, что они должны быть на автоответчике, или ему кто-то скажет, что звонил и наговорил что-то на пленку? А он, вернувшись, увидит на дисплее «Сообщений нет»? Не постарается ли он выяснить, в чем дело? Не попробует ли вставить кассету в диктофон?

Может, Селии удастся его опередить, и тогда она скажет, что на кассете не было ничего стоящего, но что, если он возвратится домой раньше ее?

Господи, что за мысли полезли мне в голову? Я снова снял перчатку, вытащил мобильник и начал продвигаться по направлению к двери. Позвоню на чертов автоответчик и оставлю безмолвное сообщение — такое длинное, что оно с лихвой покроет мои идиотские излияния, записанные предыдущим вечером. А может, и не безмолвное: кто знает, вдруг автоответчик чувствует такие вещи и туг же сам прекращает запись. Я стану тереть рукой микрофон мобильного телефона, так что какой-то звук будет поступать и записываться.

Сперва, однако, мне понадобится включить на своем мобильнике функцию антиопределителя номера, чтобы мой следующий исходящий никто не сумел бы засечь. Открыв дверь, ведущую в холл на втором этаже, я нажал соответствующую кнопку, и на дисплее мобильника высветилось «Меню». Пошел к лестнице, ведущей на первый этаж. Высветилось «Телефонная книга». Согласен. Вышел на лестничную площадку. О господи! Нужно же запереть гребаный мерриэловский кабинет. Я повернул было обратно, так и не опустив ногу на ступеньку. Хотя нет, минуточку. Замок в кабинете захлопывается сам: чтобы его запереть, вовсе не нужно вставлять и поворачивать ключ. Я опять стоял на лестничной площадке. «Вызов соответствующих функций». Согласен.

Черт возьми, мне же надо отнести ключ в комнату Сели. Я ж не туда иду. Я повернул к лестнице, ведущей наверх. «Индикация уровня зарядки аккумулятора». Нет, дальше. «Антиопределитель номера». Ага, вот то, что нужно. Я зашагал по ступенькам.

Как глупо. Я пытаюсь сделать сразу две вещи одновременно, в то время как едва ли могу выполнять хотя бы одно дело сносно. «Включить антиопределитель номера для следующего исходящего звонка».

Наконец-то! О’кей!

Пересекая спальню Сели, я нажимал кнопки, возвращаясь в исходное положение, из которого смог бы позвонить, а затем набрал здешний номер. И все равно вздрогнул, когда зазвонил спаренный телефон в спальне. Ключ от кабинета скользнул под коробку с тампонами, и я опять услыхал голос Сели, приглашающий оставить сообщение после звукового сигнала. Теперь после этого уже не последовало никаких гудков, сигнал прозвучал сразу, немедленно. Я неловко держал мобильник в левой руке, на которую была натянута неуклюжая перчатка, и, потирая его большим пальцем, одновременно закрывал дверь в ванную и опять протирал на всякий случай поверхности носовым платком.

Я как раз затворял дверь спальни Сели и при этом по-преж-нему неутомимо тер пальцем микрофон телефона (мне вдруг пришло в голову: такой звук должен слегка напоминать тот, который я услышал после того, как мне, сама того не желая, позвонила Джо), когда где-то далеко, двумя этажами ниже, хлопнула входная дверь.

Я замер. Нет! Не может быть! Только не это! Подобное просто не имеет права случиться. Не имеет, черт побери, и все. Баста.

Может, я просто ослышался? Все тихо. Неужто я сумел расслышать негромкий звук открываемой двери аж с третьего этажа? Затем послышалось слабое пиканье. Ну, конечно — это заработала сигнализация, которой следовало оказаться включенной, когда вошедший попал в дом, но которая, к его удивлению, оказалась выключенной. Вот дьявольщина.

— Селия? — произнес голос.

Кишки мои сжались, словно им захотелось приняться за старое, будто у них осталось неоконченное дело. О господи, это он, вернулся даже раньше, чем мы ожидали. Дьявол, что будем теперь делать? Я бросил взгляд на мобильный телефон, который держал в руке, обтянутой толстой перчаткой. Большой палец прикрывал микрофон. Бог ты мой, неужели все это записалось на автоответчик в кабинете?

— Селия! — вновь прозвучал голос. А потом еще громче: — Мария!

Я попятился к двери, ведущей в спальню Сели. Мне хотелось обрести там убежище, как в старину преступники находили его в церкви. Да, именно так. Подходящее место. Приходилось хвататься, как за спасительную соломинку, за эту ее «святая святых»… Что за хрень, господи, какая чушь лезет мне в голову. Если допустить, что пришел Мерриэл, то где ему еще искать жену, как не здесь? Да уж, Кеннет.

Я отступил еще дальше и, не дойдя до спальни, оказался рядом с очередной дверью. И услышал внизу шаги. За дверью оказался неглубокий стенной шкаф. Места, чтоб спрятаться, маловато. Такие дела. Рядом находились ее спальня и его спальня, а чтобы пройти в другие комнаты, мне пришлось бы миновать лестницу, и тогда всякий человек, находящийся внизу, смог бы какое-то время видеть меня. Увы, я оказался не в состоянии определить, кто и куда идет. Может, кто-то поднимался по лестнице на второй этаж, находящийся подо мной? Или кто-то ходил по коридору на первом этаже?

Меня трясло. Я стискивал мобильник так крепко, что, наверное, чуть его не сломал. Зубы стучали так, будто часом раньше я принял таблеток двадцать экстази. И чувствовал я себя до того хреново, точно со мной вот-вот должен был приключиться сердечный приступ. Пот капал с бровей на верхнюю губу и затекал в рот — я чувствовал его вкус.

Господи боже, да ведь я с середины предыдущего дня героически квасил, спал ночью не раздеваясь, а очнувшись, не только не переоделся, но даже и не умылся; проснувшись, я каждый час испытывал по приступу панического ужаса, а теперь начал истекать потом, словно педофил, попавший в детский приют, — если я и найду где спрятаться, чертов ублюдок отыщет меня по запаху.

Как можно скорее я прошмыгнул мимо лестницы в сторону комнат, выходящих окнами на улицу. Шагал я быстро, но каждый раз опускал ногу до крайности осторожно, стараясь избежать скрипа половиц или какого-либо иного шума. И уставившись на лестницу снизу. Никаких явных признаков того, что кто-то собирается подняться на третий или второй этажи.

— Мария! — На сей раз звук голоса раздался откуда-то издалека. Должно быть, пришедший отправился на кухню или куда-то в том направлении.

Передо мной три двери. И еще одна сбоку. Оказалось, за ней еще одна лесенка, совсем узкая и крутая, ведшая, наверное, в те времена, когда строился дом, в комнаты для слуг или в детские. Я закрыл ее. Пока обошлось без подобающих комедии скрипов петель при открывании и закрывании дверей. И на том спасибо. Ну-ка, попробуем еще одну дверь, по центру. Опять стенной шкаф. Не такой маленький, как предыдущий, по ту сторону лестничной площадки, но если кто вздумает открыть его, спрятавшийся в нем окажется как на ладони.

Теперь дверь направо. Господи, может именно это — его спальня? Довольно большая — нет, даже огромная. И явно мужская, подумал я. Мне почему-то казалось, что спальня рядом с комнатой Сели должна принадлежать ее мужу — ведь в задней части дома тише, спокойнее. Но может, та комната напротив спальни моей возлюбленной принад лежала кому-то еще, например телохранителю, тому белобрысому парню, а в этой спал Мерриэл. У нее был, кстати, вполне обжитой вид. Я закрыл дверь. Может, чересчур быстро — послышался явный щелчок.

Третья дверь вела в спортзал. Очень хорошо оборудованный, с блестящим полом из светлого дерева и множеством тренажеров. Часть из них я узнал, а парочку даже и нет. Еще два высоких окна, прикрытых полупрозрачными вертикальными жалюзи.

Снова донеслись звуки шагов — теперь кто-то поднимался по лестнице. Я начал задыхаться. Может, именно так чувствуют себя люди, у которых начинается сердечный приступ? А как насчет сердцебиения? Болей за грудиной? Да еще отдающих в руку? Мигрени? Правильный ответ: (д) Все из вышеперечисленного.

Я проскользнул в тренажерный зал. Какая мысль! Запах застарелого пота может оказаться здесь не столь подозрителен. Однако мне по-прежнему требовалось где-нибудь спрятаться. В зале еще одна дверь. За нею другая. За последней — глубокий, вместительный шкаф.

Вот дьявол! Теперь я слышал, как кто-то ходит по моему этажу, где-то в районе лестничной площадки. В шкафу хранились детали тренажеров и всяческое спортивное снаряжение, в том числе несколько аквалангов. Этот шкаф подойдет. Я закрыл за собой дверь и с максимальной быстротой, на которую только был способен, принялся нащупывать в темноте путь, ударившись обо что-то ногой и ободрав ладонь обо что-то острое и металлическое. Добравшись до задней стенки, я забился в угол и присел на корточки. Пахло плесенью. Я решил, что это хорошо.

Послышался звук открываемой двери. Какой? В тренажерный зал?

Ох, черт! И о чем только я думал? Если Мерриэл возвращается после лазания по пещерам, что он сделает в первую очередь? Положит снаряжение на место. А где ему самое место? Куда он пройдет прежде всего? Прямо сюда. К этому самому шкафу, к этой двери. Туда, где прячется мистер Продолбанные Мозги, сидит на корточках, словно школьник, забившийся от страха в чулан.

Здорово придумано, Кеннет! Сто гребаных очков тебе по шкале тупости, сынок. Можешь погладить свои коленки, пока они еще сгибаются в ту же сторону, что и у нормальных людей.

Шаги… Ближе и ближе… Звук подошв, ступающих по гладкому деревянному полу. Ну и хрень. Хоть плачь. Я и вправду едва не заплакал. Опустил голову, словно кланяясь темноте. Спрятать лицо, чтобы во мраке меня не выдали белки глаз. Может, шаги вовсе и не направляются в мою сторону, в незнакомом доме не сразу разберешь. Может, он просто шел вверх по лестнице? Может… но тут дверь шкафа открылась. Свет я почувствовал даже через опущенные веки. Я затаил дыхание.

Как невыносимо долго тянется время. Скорее бы. Как это произойдет? Он учует мой запах? Или увидит? Скорее бы. Скажет он что-нибудь при этом? Или посмотрит, прищурится, а затем закричит? Или достанет пистолет? Или пойдет за пистолетом в кабинет, где хранит в сейфе оружие? Или позовет блондинистого верзилу? Свет! В шкафу такого размера неизбежно должна быть лампочка для внутренней подсветки! Тут где-то должен иметься выключатель, хоть я и не додумался высмотреть его или нащупать. Пришедший включит его и увидит, как я тут сижу, скорчившись. Чертов недоумок!

Однако щелчка выключателя не последовало. Может, пришедший и без того мог видеть меня, без всякой подсветки. А уж учуять меня — точно мог. Животные чуют страх, а кто мы такие в подобных ситуациях, как не обыкновенные животные. Меня вот-вот должно было выдать именно это чувство — самое древнее, самое подлое, самое глубоко укоренившееся, и чем сильнее я паниковал по данному поводу, тем сильнее излучал флюиды страха, которым предстояло меня погубить. А еще, черт побери, я ют-ют снова утрачу контроль над своими кишками. Что-то звякнуло, и пол под моей задницей вздрогнул. Я при этом чуть было сам не вздрогнул и не вскрикнул.

Дверь закрылась, и свет пропал.

Шаги стали удаляться.

Я опять задышал. Конечно, Мерриэл вполне мог меня увидеть, но притвориться, будто не заметил, чтобы сходить за ружьем, или вызвать полицию, или своего блондинистого верзилу.

— Да, Селия? — услышал я его голос. — Я уже дома… Да, все залило дождем. Но послушай. Когда я вернулся, сигнализация оказалась не включена.

Кзвукам его речи стало примешиваться какое-то постукивание, а тонюсенькая световая рамка, обрамляющая закрытую дверь шкафа, начала расширяться, бесшумно и очень медленно. Чертова дверь открывалась! Постепенно становилось видно все больше поблескивающих тренажеров. Вскоре я уже смог разглядеть и самого Мерриэла; он стоял у одного из них, сияющего хромом, и выглядывал на улицу через высокое окно, на котором он приоткрыл жалюзи. На нем были джинсы и темная кожаная легкая куртка.

— Конечно же, я уверен, — проговорил он, — Не задавай глупых вопросов.

Одна его рука лежала на тренажере, и он постукивал подвешенной на тросике гирькой по хромированному основанию. Этот-то звук я раньше и слышал. Мерриэл пока не заметил, что дверь шкафа медленно открывается.

— А я сейчас без Кая. И…

Теперь он, скорее всего, заметил проклятую дверь краешком глаза; плечи его вздрогнули, голова дернулась, асам он как бы подскочил и невольно вскрикнул, хоть и негромко.

— Чертова дверь, — произнес он тихо. Затем повернулся в мою сторону: мне показалось, что он пристально смотрит прямо на меня.

Вот гадство. Если я шелохнусь, он наверняка заметит движение, но если он продолжит на меня пялиться, то неминуемо разглядит в темноте мое белое, как простыня, лицо. Я не шевелился, только прикрыл глаза. Затем вновь открыл их, услышав, что он идет ко мне по гулкому деревянному полу тренажерного зала.

— Нет, это просто приоткрылась дверь шкафа в тренажерном зале. Погоди-ка… минутку, — проговорил он, прикрывая дверь.

Свет исчез снова. Я опять перевел дыхание.

— Так это ты последней уходила из дома или нет? — Теперь его голос шел через дверь и звучал приглушенно, — Понимаешь, Селия, кто-то забыл включить чертову сигнализацию.

Да отстанешь ты от нее наконец, болван? Ясно же, что это не ее вина. Ведь это же Сели, она ни за что на свете не совершила бы подобной ошибки. Она же такая спокойная, безупречная и непогрешимая. Единственная ее беда состоит в том, что бедняжка явно питает слабость к мерзавцам и идиотам.

Ах, вот бы наброситься на этого ублюдка и ударить по голове чем-нибудь потяжелее. Убить этого урода. Пришить, и концы в воду. Ведь он же чертов пахан, он грабит людей, разрушает чужие жизни, портит коленные суставы; и я окажу обществу большую услугу. Тогда мы с Селией смогли бы вместе убежать…

А еще лучше — просто спрятаться тут в темноте и надеяться на лучшее.

— Знаешь, я вызываю Кая. Пусть посмотрит, что там с сигнализацией… Все-таки он помогал ее устанавливать. А тем временем я тут сам огляжусь, посмотрю, нет ли кого лишнего… Нет, Селия, это не шизофрения. И я не полезу в душ, пока думаю, что где-то здесь свободно разгуливает грабитель, который в это время крадет твои бриллианты или еще что-нибудь. У таких людей неустойчивая психика, они готовы на что угодно… Да, но замечание такого рода, Селия, уместно и остроумно лишь за обеденным столом. Когда я нахожусь один, а за каждой дверью может стоять притаившийся головорез-наркоман с ножиком, мне как-то не до иронии… Нет, я не утверждаю, что наркоман справился с нашей сигнализацией, я лишь говорю, что кто-то забыл ее включить и что вследствие этого некто вполне мог забраться в дом, и сигнализация при этом не сработала, что непременно случилось бы в противном случае… Послушай, я не хочу с тобой спорить. И вообще ты сегодня в каком-то очень странном настроении… Нет, я вовсе не желаю выслушивать, как ты проводишь уик-энд… Делай что хочешь.

Послышался негромкий щелчок складываемого мобильника. Затем шаги по ступенькам, тишина, опять шаги по ступенькам, звук сперва открывшейся, а затем захлопнутой двери, затем другая дверь, и уже окончательная тишина.

Рука моя затекла. Я все еще сжимал свой мобильник, который, понятно, все еще был на связи с автоответчиком в кабинете этажом ниже. Я закрыл телефон, потом снова открыл, включая подсветку дисплея. «Длительность последнего вызова: 6:51, 6:52, 6:53… Прервать соединение?»

Сообщение, отправленное прошлым вечером, наверное, уже перекрыто. Поверх него сделана новая запись. Я нажал кнопку и прервал связь. Почти немедленно телефон опять завибрировал, снова повергнув меня в панику. Я выронил телефон, попробовал подхватить, пока тот еще находился в воздухе, но сумел только отбить его в дальний угол темного шкафа, как бейсболист битой; он с глухим стуком шмякнулся о стену и, срикошетив, звонко блямкнул о неопознанную металлическую деталь какого-то устройства. Затем со стуком упал на пол.

Гадство! Неужели он услышал? И где теперь телефон? Лежит где-то на полу. Мне повезло, если этот паршивец наконец разбился, потому что если я проигнорирую три или четыре его попытки достать меня вибрациями, он начнет громко звонить — в соответствии с выставленным мной режимом. Нужно его найти прежде, чем это произойдет. Возможно, Мерриэл остановился в коридоре, стоит там, прислушивается к каждому шороху и размышляет: «А не почудились ли мне два стука со звоном между ними». Если он заслышит настойчивую трель незнакомого мобильного телефона, доносящуюся из помещения, которое он только что покинул, он немедля вернется. А еще вернее, ринется в кабинет, схватит ствол, а затем прибежит сюда.

Я наклонился вперед, шаря руками по невидимому полу, ища чертов телефончик. И почему их теперь делают такими малюсенькими? Сперва они были размером с кирпич; я б давно успел такой отыскать и не хныкал теперь, похлопывая ладонями по деревянному полу, натыкаясь при этом на всякую всячину. Найти мобильник, которого я теперь не слышал, совершенно не получалось. А между тем он мог начать звонить каждую секунду. Хотя, наверное, это уже не имело никакого значения, ведь из-за того, что я в панике зафитилил куда-то мобильник, словно теннисный мячик, Мерриэл явно догадался, что в кладовой при тренажерном зале кто-то прячется, и уже держит наготове свою двустволку, или что там у него, и твердой поступью поднимается по лестнице — патроны вставлены, курки взведены.

Зеленое свечение спокойно мерцает сбоку. Это же телефонный дисплей! Я нашел его! И тут же ударился головой о что-то металлическое. Вид у дисплея обычный. Похоже, аппарат обошелся без повреждений. Тогда почему же маленький негодник не перешел от режима вибрации к режиму звонка? И тут я увидел на дисплее символ в виде маленького конверта. Ну конечно же, он просто оповестил меня о поступлении эсэмэски и потому провибрировал только один раз. Незачем было паниковать, и уж точно не следовало выпускать его из рук, чтобы он бился обо все, на что ни наткнется, как навозная муха, залетевшая в банку из-под варенья.

Снаружи по-прежнему не доносилось ни звука. Может, я выкрутился? Я снова присел в темноте на корточки и прочитал сообщение: «Ты ОК? Позвони. С.».

Затем взглянул на дверь шкафа. Примерно на половине высоты в ней имелась старомодная замочная скважина. Я нагнулся, чтобы приставить глаз к источающей свет прорези. И тут же ударился лбом о ручку. Я отпрянул и заморгал, стараясь разогнать слезы. Ручка прямо над скважиной — кто такое придумал!? Гребаные, долбаные идиоты. Ударился я так больно, что даже не смог оценить, как громко. Господи, да при моем умении вести себя ловко и осторожно я мог бы с тем же успехом маршировать по лестнице, распевая попурри из «слип-нотовских»[131 - Slipknot — хеви-метал-группа из Айовы, работает с 1995 г.; в составе девять человек, в том числе три барабанщика, все выступают в комбинезонах и масках. Ко времени написания/действия «Мертвого эфира» успела выпустить два альбома — «Slipknot» (1999) и «Iowa» (2001). На 29 и 30 июня 2012 г. запланированы концерты группы в Москве и Санкт-Петербурге. ] песен, или, громко вопя, съехать вниз по перилам.

Я посмотрел в скважину повнимательнее. И увидел через нее большую часть зала, в том числе дверь, ведущую в коридор. Она оказалась закрыта. В зале никого не было. Я прислонился к стене и набрал номер Селии.

— Слушаю?

— Я в шкафу в тренажерном зале, — прошептал я. — Ты меня слышишь?

— Да. Мне как раз только что позвонил Джон.

— Знаю. Слышал. Кто такой Кай?

— Телохранитель Джона. Швед. Ты видел его на катке.

Ну да, белобрысый верзила.

— Вот черт!

— Ты стер запись на автоответчике?

— Да, и очень тщательно.

— Тогда выбирайся оттуда. Так быстро, как только сможешь.

— Это полностью совпадает с моими планами.

— Он сказал, что пойдет осмотрится и вызовет Кая на помощь. Кроме того, он может захотеть принять душ. Если он начнет это делать, ты услышишь. Его душ работает от насоса, установленного в шкафу рядом с коридором третьего этажа, он работает громко — во всяком случае, на этаже его слышно.

— Откуда появится этот ваш тип по имени Кай?

— Не знаю. Просто удивительно, что сейчас его нет при Джоне. Разве что они провели много времени вместе и Джон отпустил Кая до конца дня. Постой-ка, ведьу Кая есть девушка, которая живет где-то неподалеку от Риджентс-парка. Он, наверное, у нее. Возможно, Джон высадил его по дороге, когда они возвращались из Йоркшира. Джон не сказал, что видел на задворках твой «лендровер», так что, похоже, он припарковался перед главным входом. Но ты должен убраться из дома как можно скорей.

— Знаю! — прошипел я, снова заглядывая в скважину.

От Риджентс-парка, значит, до Белгравии. Сколько это на автомобиле? Вообще-то можно ехать и семь часов — если идет дождь, работники метро устроили забастовку, а по всему пути сплошные автомобильные пробки, потому что наступил час пик. Но сейчас-то середина дня, суббота и светит солнце. Десять минут? Нет, это разве что в воскресенье. Двадцать минут? Дольше? К тому же мы только предполагаем, откуда его вызвали. Может, этот гад всего в каких-то пяти минутах, шагает по улочке, наполовину перегородив ее своими плечами, и, выйдя на Кингс-роуд, ищет какой-нибудь модный магазин для людей с нестандартной фигурой.

— Думаю, пара минут у меня есть, — сказал я Селии, — Если он теперь обыскивает дом, то вряд ли снова придет сюда, ведь здесь он уже был.

— Может, мне снова ему позвонить? — предложила Селия, — Попытаюсь выяснить, что он собирается делать и как далеко может находиться Кай. Я даже попробую убедить его, что нечего ему делать дома, пока не приедет Кай, пусть лучше пойдет к друзьям или посидит в кафе.

Я задумался.

— Хорошая мысль, — согласился я, — Перезвони потом.

— Насчет этого не волнуйся. И приготовься к быстрой пробежке.

— Уже на низком старте, — сообщил я.

Селия дала отбой. Я приготовился сложить мобильник, но тут дисплей ни с того ни с сего погас. Я попытался включить телефон, но единственное, чего добился, так это что он один раз завибрировал, затем начал процедуру загрузки, однако вскоре, указав, что аккумулятор разряжен, дисплей опять погрузился в темноту. Все, батарейка села. Мне и то повезло, что я так много смог из него выжать после настолько короткой зарядки сегодня утром на «Красе Темпля».

Я сидел на полу, дышал почти ровно и держал в руке сдохший телефончик. Затем сунул его в футляр и вздохнул. Итак, теперь я предоставлен самому себе. Бедняжка Сели. Она начнет беспокоиться, когда не сумеет со мной связаться. Остается лишь не терять надежды, что она догадается о случившемся с моим телефоном. Еще один взгляд в скважину. В тренажерном зале по-прежнему ничего не происходит. Пожалуй, пора надевать снятую перчатку.

Ага, перчатку… Где же она?

Я потряс в темноте головой. Извиваясь, прополз обратно в дальний угол шкафа, где недавно, скорчившись, сидел на полу, при этом опять ударившись голенью, теперь уже другой, обо что-то ну очень твердое. Похоже, Каю не придется прыгать на моих чертовых ногах, я все сделаю сам. Я принялся обшаривать пол вокруг себя. И нащупал перчатку. Вместе с ней я обрел некоторое облегчение: еще одно маленькое препятствие оказалось удачно преодолено. Боже, но как я устал. Похоже, мне суждено проторчать в этом поганом доме до конца жизни, постоянно пытаясь из него выбраться.

Может, лучше просто лечь здесь и заснуть — никто меня тут и за сто лет не найдет. Я поселюсь тут, приучусь жить на корточках, тихо и незаметно, точно какой отшельник из числа умеренных фанатиков. Селия обнаружит меня и начнет каждый вечер приносить что-нибудь поесть, как мягкосердечная маменька тайком приносит вкусненькое наказанному сынишке, посаженному строгим отцом под домашний арест в спальню.

Оттого, что я столько просидел скрючившись, колени начинали болеть. Боль в коленях. Думай о ней. Сконцентрируй на ней свое внимание, пусть в твоей памяти всегда присутствует ее живой образ; большое лицо Кая, его короткие светлые волосы, и как он глядит на тебя с улыбкой, вытворяя черт знает что на твоих несчастных ногах, старина.

Поразительно большая часть клеток моего мозга, видать, действительно считала, будто мне ничего не надо делать. А некоторая их часть — меньшая, но самая крикливая — полагала даже, что оставаться при этом в темноте и в самом деле хорошая мысль. До сих пор справедливость меньшинства подтверждалась самым блистательным образом: меня тут не нашли, здесь было покойно и мне ничего не угрожало; может, если я задержусь тут подольше, все как-нибудь образуется? Я понимал, что это полная чушь, но искушение было. Хотелось тут и остаться. Покинуть сие темное и затхлое убежище означало выйти на свет, храбро пройти по этажам и коридорам, площадкам лестниц и их пролетам, открывать и закрывать двери в доме, хозяин которого бродит где-то поблизости, настроенный подозрительно и, скорее всего, уже вооруженный. И вдобавок — это уж так, между прочим — является в лондонском преступном мире большой шишкой. И только что приказал своему телохранителю, своему личному Дольфу Лундгрену на стероидах, проверить, что тут творится. О да, идея затихориться в темном шкафу действительно показалась мне заманчивой и очень здравой. А может, мне удалось бы пробраться в спальню Сели и спрятаться там, где супер-напряженная аура нашей сексуальности таинственным образом помогла бы мне укрыться даже при самом тщательном изощренном обыске; я просидел бы там до тех пор, пока она не вернулась бы и не переправила контрабандой в безопасное место, когда таможенное судно уже не маячило бы на горизонте…

Нет. Тотчас прочь. Баста. Немедля. Нужно снова подползти к двери. Посмотреть в скважину. Убедиться, что поблизоста никого нет и ничего особенного не происходит. Взяться за дверную ручку. Повернуть ее и медленно открыть. Подняться на ноги. Почувствовать, как жалобно ноют колени, словно в предчувствии того, что с ними может произойти, если дела пойдут совсем плохо. Сделать глубокий вдох. Закрыть за собой дверцу. Потихоньку пройти к двери тренажерного зала. Замочной скважины нет, так что увидеть, что за ней, не получится.

Остановиться и прислушаться. Ну как можешь расслышать гудение насоса, подающего воду для душа? Нет? Тогда что ты, дружок, собираешься делать дальше? Вернуться в шкаф и ждать там? Приложить ухо к скважине и ждать, когда загудит насос? Но как быть, если насоса из шкафа вообще не слышно? Торчать здесь, у двери, ведущей в коридор? А что, если Мерриэл решит еще раз проверить тренажерный зал перед тем, как принять душ? Конечно, он его уже осматривал, но кто знает, вдруг он захочет заглянуть сюда опять?

Размеры его дома превышали, наверное, некую поддающуюся математическому обоснованию величину, своего рода топографический лимит, за пределами которого поисковые операции, производимые одним человеком, становятся неэффективными. Вы можете, например, убедиться, что на каком-то этаже никого нет, но когда вы застрянете в одной из имеющихся на нем многочисленных огромных комнат из-за того, что станете проверять смежные с ней туалет, ванную или что там еще, тот, кто от вас прячется, легко может выскользнуть из какой-либо еще не осмотренной комнаты и пробраться в уже проверенную вами, да так незаметно, что вы останетесь в полном неведении. Так что со стороны Мерриэла было бы весьма разумно обыскать одно и то же помещение дважды.

Ох, черт! Даже не знаю! Я огляделся. Жалюзи открыты. Здесь стоял Мерриэл, когда разговаривал с Селией по мобильнику. Напротив, за голыми зимними ветками деревьев виднелся дом, стоящий на другой стороне площади. Достаточно далеко, и тамошние обитатели вряд ли представляют проблему. А нельзя ли как-то вылезти из окна и спуститься на землю, не поднимая лишнего шума? Или забраться на следующий этаж, с него на чердак, оттуда перейти на крышу, а с нее как-нибудь спуститься вниз? Будь у меня до сих пор работающий мобильник, я набрал бы номер пожарной охраны, сообщил о крупном возгорании у Мерриэлов и попросил прислать машину, а затем скрылся бы в суматохе. Хотя нет: все это лишь привело бы к еще большим осложнениям, и дела могли бы пойти только еще хуже.

Шаги где-то в коридоре. Приближаются. Вот черт. Есть ли время вернуться в шкаф? Похоже, нет, и уж точно нет, чтобы двигаться осторожно. Я спрятался за дверью. Если Мерриэл, распахнув дверь, по глупости не взглянет, что там за нею, я еще могу спастись. Шаги проследовали мимо. Дверь закрыта. Закрыта и заперта, подумал я. И стал ждать, когда раздастся звук душа. Окажись туг стационарный телефон, я, возможно, решился бы позвонить Сели, чтобы узнать, не выведала ли она чего-нибудь жизненно важного для меня. Но что, если, сняв трубку, я вклинился бы в разговор мистера Мерриэла? Я выдал бы себя с головой, когда он услышал бы щелчок снимаемой на другом аппарате трубки.

Требовалось подождать. Но сколько времени имел я в запасе? Откуда должен приехать Кай? С Кингс-роуд? Из района Риджентс-парка? Или откуда-то еще? И как долго, черт возьми, может Мерриэл готовиться к тому, чтобы принять душ? Чего он копается? Хватит ему валять дурака. Неужели так трудно стянуть одежцу и зайти в кабинку? Повернуть ручку и начать намыливаться?

Может, Сели преувеличила насчет громкости работы насоса. Вдруг у нее более острый слух, чем у меня. Что, если звук распространяется по дому неравномерно, и как раз в районе тренажерного зала его не слышно… Я напряженно вслушивался. Что это? Уж не шум ли насоса? Господи, будь у меня в порядке мобильник, я бы позвонил Сели, поднял его вверх микрофоном, а затем спросил, узнает ли она этот доносящийся издалека звук, это еле заметное жужжание? Может, это просто центральное отопление, или чертов холодильник, или еще хрен знает что? А вдруг Мерриэл решил по каким-то непонятным причинам воспользоваться не душевой кабиной, а обычным душем над ванной? Ха! Наверное, он специально моется так тихо, чтобы неведомый гость, бродящий с ножичком по дому, не засек его местоположения по шуму и не вломился к нему в спальню, а затем в ванную, снеся обе запертые двери.

Когда насос заработал, я даже вздрогнул: казалось, он затарахтел сразу за стенкой. Я вспомнил выражение «пугливый, как заяц» и подумал, что оно чертовски неверное: никогда не встречал зайца, который был бы так же перепуган, как я в последние два часа.

О’кей. Это сигнал выходить. Кладу руку на ручку двери. Хотя постойте: что, если включенный насос только уловка? А сам Мерриэл… Нет-нет, к черту, нет, так нельзя, давай, двигай задницей, шевелись ты, суперосторожный придурок.

Быстрыми, но очень тихими шагами я выступил в коридор, осторожно прикрыл дверь, вышел на лестницу и начал спускаться, стараясь ставить ноги на края ступеней, чтоб ни одна из них, прогибаясь, случайно не скрипнула. На следующем пролете я проделал то же самое. Я уже находился на одной из последних ступенек, лицом к парадной двери, и собирался сойти с нее, пробежать по длинной прихожей в сторону кухни и задней двери, когда услышал звук проворачивающегося в замке парадной двери ключа.

Я не замер как вкопанный. И меня даже не посетила мысль нагло попробовать выкрутиться из положения, воспользовавшись тем, что на мне надет чрезвычайно убедительный комбинезон. Времени метнуться вверх по лестнице или ринуться на кухню не оставалось. Его едва хватило, чтобы скакнуть к двери справа от парадного входа. Я рванулсякней, птицей слетев с нижней ступеньки, ухватился за дверную ручку, дернул ее на себя и ввалился в стенной шкаф для верхней одежды, едва успев закрыть дверь за собой достаточно плавно, чтоб та не хлопнула, — и в тот же миг услышал звук открываемой входной двери.

Тут, как назло, мне захотелось чихнуть. Я задыхался и разве что не хрипел, при этом жутко боясь произвести шум, по которому вошедший — видимо, это был Кай — непременно обнаружил бы меня, но все равно в носу так свербило, что не чихнуть в самом ближайшем будущем я не мог. Я задрал язык к нёбу и с силой прижал указательный палец к кончику носа и к основанию носовой перегородки. Позыв к чиханию несколько ослабел. Я стал пятиться, забиваясь как можно дальше в глубь плащей и пальто — от запаха вощеных полов меня всегда почему-то пробивало на чих, — и молил Бога, чтобы Каю не понадобилось повесить сюда пальто.

Входная дверь закрылась.

— Босс? — пророкотал басом мужской голос. — Джон?

Тишина в ответ. Я укрылся за (и отчасти под) самой большой грудой одежек. Зима все-таки. Не то чтобы очень холодная, но и не слишком теплая. Так что Кай имел полное право явиться в пальто и захотеть повесить его где-то здесь. О, только не это. Господи, пожалуйста, нет. Пусть он окажется шведским пижоном, презирающим даже саму мысль о пальто, пока температура не упадет до минус десяти, а от ветра мороз не станет чувствоваться вдвое сильнее.

Дверь отворилась.

Боже, это конец. Причем неизбежный. Пожалуй, разглядеть меня было трудновато, но моя удача уже так давно собиралась меня покинуть, что мне показалось, будто для этого настало самое подходящее время. Все, что я мог еще видеть из-за груды одежды — вернее, из-под нее, ибо, по сути, был под ней погребен, — это пару огромных башмаков, какие носят шведские лесорубы, и две широченные джинсовые штанины. А что ему видно от меня? Послышалось шуршание ткани, трущейся о другую ткань, затем дверь закрылась.

Я замер на месте, давая белобрысому гаду время поразмыслить: «Ми-инуточку… А чии это башмаки я только что видел там в глубоке?»

Затем я услышал звук тяжелых шагов вверх по лестнице.

Рот опять совсем пересох. Ноги, когда я попытался встать, подгибались, и мне снова пришлось присесть, тяжело дыша. Затем я взял себя в руки. Приставил ухо к двери. Спасение находилось от меня в каком-то метре. Выскочу через главную дверь, и к дьяволу намерение вернуться тем же путем, каким сюда попал. Хорошо, что я еще раньше вернул ключ на его место в садовом камне.

Тишина. Скважины нет и тут. Я рискнул приоткрыть дверь и выглянуть. Она лишь чуть-чуть скрипнула. Никого поблизости. Далее дверь открылась и закрылась почти бесшумно. Сверху до меня по-прежнему доносился звук работающего насоса. Где-то там, наверху, негромко хлопнула дверь. Я повернулся к парадному входу. Ох, только бы мне теперь не столкнуться снаружи нос к носу с возвращающейся горничной или с вынюхивающим, в чем дело, полицейским. Дверь оказалась тяжелой, но повернулась очень легко, не издав ни звука, и я вышел на улицу. Свежий холодный зимний воздух ударил мне в ноздри, пока я, тяжело дыша, семенил, спускаясь по лесенке крыльца к тротуару. Мне показалось, что он пахнет свободой.

Налево, еще раз налево — и я у задних дворов. Рядом с «лендровером» никого. Я залез в него и дал задний ход. Почти всю дорогу до «Красы Темпля» я вопил и улюлюкал. У автомата на Букингем-Пэлас-роуд остановился на двойной желтой линии[132 - В Англии знак «Остановка запрещена». ], чтобы позвонить на мобильник Сели. Голосовая почта. Облизывая губы, обдумал, что лучше сказать.

— Все о’кей, — проговорил наконец я.

И послал воздушный поцелуй полицейскому, следящему за правильностью парковки, который уже начинал записывать номер моей Ленди.

Когда я въехал на автостоянку рядом с моим причалом в Челси, у меня едва хватило сил, чтобы выйти из машины. Чудилось, будто колеса ее утонули в расплавленном гудроне, и ноги мои увязли в нем по самую щиколотку. Я поднимался на баржу по узким сходням, и мне приходилось обеими руками держаться за поручни. Я закрыл за собой дверь, практически скатился вниз по лесенке, ведущей в мое жилье, и — во второй раз за последние двенадцать часов — рухнул, не раздеваясь, не скинув и комбинезона, в постель, точно неживая кукла, и мгновенно заснул, даже не услышав, как скрипнули пружины на подскоке.


Глава 12

Подскок дохлой кошки


Есть такая вещь, которую в Англии называют «подскок дохлой кошки». Кажется, это из жаргона биржевых игроков. Термин намекает на тот факт, что если даже какие-то акции совершенно безнадежны и курс их может только падать и падать, все равно в конце концов он, как правило, чуть-чуть приподнимается, хотя бы самую малость, потому что предел падения существует практически для всего. Данное образное выражение основывается на том наблюдении, что кошка, разбившаяся насмерть после падения с высоты сорока этажей, немного подскочит, ударившись об асфальт.

Ну а теперь, для разнообразия, хорошо бы вспомнить кое о чем более приятном.

Впервые я приехал в Лондон в девяносто четвертом, причем отнюдь не диджеем. Незадолго до этого я потерял работу на радиостанции «Стратклайд-Саунд» после целой серии конфликтов (последней каплей, как ни странно, стала объявленная мной кампания под лозунгом «Не нужно устраивать на наших станциях свалки», в которой я требовал вернуть на перроны шотландских железных дорог мусорные бачки и урны, ибо Ирландская республиканская армия никогда не устраивала терактов в Шотландии, и потому нечего обезьянничать и слепо копировать у нас дома все меры, предпринимаемые английскими службами безопасности, которые ликвидировали у себя все бачки, раз туда можно заложить бомбу). Вот я и решил двинуть на юг, в большой дымный Лондон, как множество шотландцев до меня. В Лондоне я так порядком нигде и не приткнулся: связями еще не оброс — ну конечно, разослал кой-куда дюжину демонстрационных записей, а толку-то; вот я и ухватился за работу мотокурьера, с грохотом проносящегося по запруженным улицам на своем порядком уже потрепанном «Бандите», который стоил мне последних сбережений. Я мастерски сновал между лимузинами, грузовиками и автобусами, частенько нарушал правила, чтобы объехать очередной затор, — а все чтобы как можно скорей доставить из одного офиса в другой документы и диски, рисунки и чертежи.

Затем я получил работу в фирме «Мотосайкл шоферз», каким-то образом убедив шефа, что водитель я хороший, ответственный, а вдобавок очень осторожный (поразительно, однако мои девственно-чистые права не были обременены ни единым штрафным баллом за все время моего кручения в той членовредительской кутерьме, что зовется работой посыльным, хотя меня самого и сбивали дважды). Идея фирмы состояла в том, что лондонский транспорт из-за постоянных пробок находится в полном параличе, и потому на рынке перевозок появилась отчетливая ниша: потребность доставлять людей из одной точки столицы в другую быстрей, чем на это способны таксомоторы и лимузины. Вспомнили о больших мотоциклах, таких как «Хонда Пан-Юропиэн» или «1200 BMW» в туристическом варианте, оснащенных седельными сумками-саквояжами, чтобы класть туда запасной шлем и надеваемый поверх одежды комбинезон для клиента, и с высокими ветровыми стеклами, которым предстояло защищать седоков от самой суровой непогоды (разумеется, во время движения, ведь предполагалось, что на таком мотоцикле можно гнать, невзирая на самые зверские пробки).

Сперва компания преуспевала, но затем начались проблемы с потоком наличных денег, и ее приобрела фирма по прокату лимузинов, при этом они уволили половину водителей, но я оказался среди тех, кому повезло.

Однажды поздней весной, в самом начале утренней смены, поступил срочный вызов: требовалось взять кого-то в Ислингтоне и доставить до Лэнгэм-плейс. Я оказался ближе всех к месту, откуда поступил заказ. Вскоре я уже въехал на Клаудесли-сквер, самое зеленое в округе местечко с симпатичными и довольно стильными домиками, стоящими впритык один к другому. С крыльца одного из них спорхнула похожая на фею блондиночка в джинсиках и мятой футболке, на ходу напяливая псевдобайкерскую куртку и одновременно посылая воздушный поцелуй стоящему в дверном проеме заспанному парню, одетому в нечто, показавшееся мне похожим на очень короткий женский халатик.

— „Привет, — сказала она и стала натягивать шлем, который я ей протянул.

Мой взгляд прежде всего остановился на дружелюбном личике, обрамленном непокорными короткими прядями курчавых белокурых волос, и на глазах с лучиками морщинок, расставленных так широко, как это только возможно при столь узком лице. Вид, мне показалось, в чем-то довольно нахальный. Уверен, что где-то ее видел. А если поднапрячь память, то подобное чувство возникло и в отношении парня в коротком халатике.

— Привет, — ответил я, помогая застегнуть пряжку шлема у нее под подбородком.

Это оказалось не так просто, потому что она ни секунды не стояла на месте, все время гарцуя, как норовистая лошадка.

— Перестаньте скакать, — мягко сказал я.

— Простите! — Она шевельнула бровями.

Шлем ей был капельку великоват, но я решил эту проблему, затянув ремешок как можно туже. Когда пряжка наконец застегнулась, девица перекинула ногу через седло мотоцикла и вскочила на него позади меня.

— На Лэнгэм-плейс! К Дому радио! — звонко выкрикнула она, ударяя своим шлемом о мой, — Как можно скорей! Насколько это в твоей власти!

Я кивнул, и мы рванули с места. Было примерно без десяти шесть. Мы все же чуть-чуть опоздали, но режиссер ее подстраховал и поставил пару записей стык в стык, а когда я припарковался у какой-то забегаловки на Кавендиш-стрит и сунул под шлем наушник, скомбинированный с миниатюрным коротковолновым радиоприемником, то услышал, как она начала утреннюю радиопередачу — едва переведя дыхание, извиняясь и хихикая — с благодарности тому парню-мото-циклисту, который помог ей добраться до студии почти вовремя.

— Жалко, что я не спросила его имени, — добавила она, — Но если ты слушаешь меня, друг, то еще раз спасибо. Здорово…

В то время Саманта Колан была особенно близка к тому, чтобы стать всенародной любимицей. Она вела всевозможные детские передачи на телевидении и получала кучу положительных отзывов, пыталась заниматься кое-чем посерьезнее — без особого, впрочем, успеха, — в общем, как с восходящей звездой с нею заключили шикарную сделку, ну, знаете, как это бывает: к предложенной сумме добавляют нолик за ноликом, пока облагодетельствованный талант не соглашается, а потом уже менеджеры всех мастей начинают скрести в затылках, соображая, куда бы пристроить эдакое чудо, которое они только что приобрели; короче, в результате она ушла на государственное радио, что поначалу выглядело форменным актом отчаяния — как с ее стороны, так и со стороны руководства Первого канала.

Выяснилось, однако, что Саманта идеально подходит для программы «За завтраком». Да, идеально, несмотря даже на ее частые опоздания, ибо ночи напролет она торчала со своим кинозвездным бойфрендом на всевозможных шоу-биз-несовых тусовках или засиживалась допоздна в компании знаменитых приятелей своего дружка, а поутру никак не могла проснуться. Легкая в общении и дружелюбная, однако при том забавная и с острым язычком, Саманта увеличила аудиторию передачи на полтора миллиона человек, и ее карьера, начавшая было замедляться, приобрела новый поступательный импульс. В течение года она собрала урожай призов, стала вести на телевидении музыкальную программу, еще более популярную, а также сумела помочь паре крупных торговых домов установить контакт с новым поколением клиентов, с которым те все никак не могли его наладить.

В передачах Саманты я превратился в «Байкера Кена», почти все лето олицетворявшего самый любимый ею вид транспорта. И с самого начала я принял решение помалкивать насчет своей собственной потенциальной карьеры на радио. Саманта упоминала меня в эфире все чаще и чаще, и через какую-то пару месяцев я влился в толпу друзей, приятелей, просто знакомых и прочих паразитов, кишмя кишащих вокруг ее передачи; обо всех них она время от времени упоминала в эфире, всегда с юмором и никогда с желчью, и постепенно мы превратились в действующих лиц — хотя, наверное, подобное не приходило в голову даже ей самой — некой мыльной оперы, действие которой разворачивалось в реальном мире и за развитием коего слушатели с неослабевающим интересом неизменно следили по утрам в будние дни.

Спустя некоторое время — после того, как мои работодатели снабдили мотоциклы устройствами для двусторонней связи, чтобы в пути пассажиры могли поговорить, если им вздумается, с водителями, — Саманта как-то раз спросила меня в дороге, чем я занимался, прежде чем стал водителем мотоцикла. В конце концов я не устоял и, чтобы не показаться Саманте лжецом или грубияном, выложил все начистоту.

— Вот чудо! Правда?

— Правда.

— Здорово. Сегодня же выйдешь в эфир!

— Послушай, Саманта, — начал я, — Отказываться я, конечно, не буду, но, может, тебе захочется переду…

— Да брось ты, заходи! Это будет забавно!

И я зашел. И обнаружил, что не утратил ни дикции радиоведущего, ни своеобразного стиля; утром, в свободное от работы время, я заглянул к ней на студию и минут пять — действительно забавных — принимал участие в ее передаче. В тот же день мне позвонили с одной из тех радиостанций, по которым я год назад рассылал свои демозаписи, и попросили явиться на прослушивание. Так что Саманта сильно мне помогла.

Осенью того же года настало утро, когда пролилось множество слез, ибо прекрасная Саманта простилась со своими слушателями и объявила, что улетает в Лос-Анджелес, где собирается нарожать детей своему любимому актеру, карьера которого к тому времени приобрела по-настоящему серьезный оборот. Мы все жалели, что она уезжает, но в ту пору у меня уже имелась собственная вечерняя передача на лондонской коммерческой радиостанции «М25». Я послал Саманте цветы, она ответила изящной, остроумной, нежной запиской, которую я храню до сих пор. Она счастливо вышла замуж, стала матерью двух девочек-близняшек и, насколько я слышал, заметной фигурой в Голливуде, но что я вспоминаю чаще всего, это не ее отъезд, и не те щедрые пять минут, которые она подарила мне в своей передаче и которые позволили мне начать заново карьеру на радио, и даже не то утро, когда я впервые увидел ее… Прочнее всего мне врезалось в память другое — и я вспоминаю об этом сейчас: перед моими глазами проплывают сонные улицы, над ними загорается заря нового летнего утра, а я качу к Лэнгэм-плейс по дороге, на которой в это время, в половине шестого, еще почти нет машин, и под нами ревет большой мотоцикл. Сперва она держалась за специально предназначенную для этого рукоятку-поручень, затем, через пару недель, спросила, можно ли просто держаться за мою талию.

— Конечно, — ответил я, и после этого примерно в трех случаях из пяти, когда я подвозил ее утром, она уже в районе Каледониан-роуд сплетала замочком на уровне моего живота свои обтянутые перчатками пальчики, утыкалась своим шлемом в мой, а затем сладко спала до конца путешествия.

Когда компания внедрила переговорные устройства, я даже иногда слышал, как она похрапывает, всегда тихо-тихо, пока мотоцикл монотонно тарахтел вдоль по тихим полуосвещенным улицам, направляясь к центру медленно просыпающегося города.

За всю свою жизнь до того утра никогда я не был счастливей.

После — был, но только наедине с Селией.

Я и сейчас о ней думаю, потому что, скрученный и связанный, сижу в коробке, в которой темно, хоть глаз выколи, и умираю от страха, что со мной может случиться самое худшее, поскольку, судя по всему, я недостаточно замел следы, проникая в дом Мерриэла и выбираясь наружу, а потому «плохие парни» явились за мной и увезли, и теперь я боюсь и за себя, и за Селию, ведь меня гложет подозрение, что, когда коробку откроют, я сразу увижу и ее, и она окажется в такой же беде.

Они явились из кромешной тьмы на пике отлива, когда крен палубы стал максимальным и ночь, казалось, не предвещала ничего дурного; баржа лежала на покатом, идущем от берега под уклон речном дне, покрытом черным древним илом, от которого, как всегда, исходил запашок холодной смерти.

Я снова проснулся в панике, но теперь из-за того, что мне показалось, будто я слышу какие-то необычные звуки. Я лежал в темноте поперек постели и не осмеливался шелохнуться. Действительно ли я что-то услышал? Порой мне чудилось, будто за миг до моего пробуждения звучал громкий стук или даже грохот, но Джоу всегда говорила, что это мне приснилось. Неужели опять то же самое? Затем я снова услышал какой-то звук, почти надо мной, и медленно потянулся к изголовью, где, как черная дубинка, лежал большой электрический фонарь. То ли я все еще спал, то ли вернулась Джоу, чтобы, сгорая от стыда, признаться, будто не в состоянии без меня жить. А может, и это лучше всего, ко мне пришла Селия. Вероятно, я забыл запереть дверь. Или она успела научиться, как пользоваться отмычками, у мужниных дружков.

Снова неясный шорох. Господи боже мой! К черту фонарь. Давай, тупоголовый придурок, живо включай ту хитрожопую хреновину на твоем «брейтлинге», которая должна передать на спутник сигнал тревоги. Я метнул правую руку к часам — попробовал метнуть.

За щелчком выключателя последовала вспышка света. Глазам стало больно. Я дернулся и, не вставая с постели, обернулся — и в тот же миг увидел высоченного, крепко сложенного незнакомца, склонившегося надо мной; еще один верзила, тоже белый, стоял у двери спальни, а позади него виднелось что-то вроде очень большого ящика. Одеты они были так же, как совсем недавно был одет я: в комбинезоны и в бейсбольные шапочки. Я попытался все же достать правой рукой до левого запястья, на котором красовался массивный «брейтлинг», но опоздал. Первый парень нанес молниеносный удар в живот, и мне сразу стало нечем дышать. Он схватил меня за запястье и сорвал часы.

Когда он отпустил руку, я свернулся от боли калачиком, скуля и судорожно хватая ртом воздух из-за полного вакуума в легких после удара, и гости быстренько зафиксировали меня в таком положении, пока я не мог сопротивляться, плотно заклеив серебристой упаковочной лентой рот и прикрутив ею же мои запястья к лодыжкам, как это иногда делают полицейские. У обоих на руках были медицинские перчатки, как у хирургов. Они быстро и умело обыскали меня, вынув все из карманов. Затем обхватили лентой шею и притянули ее к тому же узлу, который фиксировал все мои конечности, заставив окончательно принять позу эмбриона. В таком виде меня втиснули в обложенный изнутри пенопластом металлический корпус стиральной машины, стоящий в той большой, запримеченной мною раньше картонной коробке, которую они притащили с собой. Они засунули меня так, чтобы я сидел на заднице, после чего к корпусу прикрутили крышку, и тогда стало темно. Я услышал, как с шелестом закрывается надо мной картонная коробка и как отрываются, а потом приклеиваются на ее швы новые куски клейкой ленты. Вслед за этим я почувствовал, как меня поднимают и несут вверх по ступеням. Теперь я оказался на боку, весь обложенный толстыми кусками пенопласта. Я попытался хоть что-то сделать или закричать через нос, попробовал колотить по стенкам руками и ногами, однако единственное, что у меня получилось, — это жалобно погундосить сквозь сопли, которыми оказались забиты обе ноздри, и жутко вспотеть в столь малом и совершенно изолированном пространстве. Я ощущал, как меня несут по сходням, затем по причалу, потом вверх по пандусу, ведущему к автостоянке, где я услышал негромкий звук — видимо, открылась задняя дверца микроавтобуса или фургона. Меня поставили на пол, дверца с приглушенным стуком захлопнулась, а еще через несколько секунд заработал двигатель, совсем беззвучно, — еще бы, навалить вокруг столько пенопласта, — и фургон тронулся с места, вывернул на главную дорогу и покатил по ней, быстро набирая скорость.

Господи, нуя и влип, нуидерьмо! Самое большее, на что я теперь мог надеяться, — это что вся нынешняя хренотень по-прежнему каким-то боком связана с тем обожающим болтать за рулем по мобильнику гадом и его желанием сохранить права. Марком, что ли, его там звали, иди как. Может, он по-прежнему хотел, чтобы от него отвязалась дорожная полиция; может, ему удалось убедить моего нового знакомца Глатца, что, несмотря на то, о чем мы с ним договорились под морскими орудиями, меня все-таки следует проучить. А может, где-то на лондонском дне ему удалось найти новых дружков, которые согласились на него поработать? Может, у него больше криминальных приятелей, чем полагал мистер Глатц? А может, все затеяно лишь затем, чтобы напугать меня до смерти — ну что же, в таком случае, ребята, вам это здорово удалось — и чтобы я изменил свидетельские показания?

Ой, сомневаюсь.

Уж больно все ловко сделано и хорошо продумано, черт возьми. Слишком умело. Эти подонки явно проделывали такое не раз. Значит, за ними стоит Мерриэл.

Хотя, может, и не он. Вдруг, когда мы доберемся туда, куда едем — а ведь нельзя исключить вероятность, что мы едем к какому-нибудь действительно жуткому, терминальному месту (камнедробилка, или печь для сжигания мусора, или просто край старого заброшенного причала), — вдруг я встречу там Марка… как его там… ах да, Сауторна, а вовсе не Джона Мерриэла. Кто знает.

И тут я заплакал. Боль в животе стала понемножечку утихать, но я все равно плакал.

Фургон мягко катил по ночным улицам города, поворачивая то туда, то сюда.

Прощайте, все те важные вещи, о которых я больше никогда не успею рассказать. Прощайте, все те вдохновенные телеги, которых я уже более никогда не двину в эфир. Одна такая у меня почти наготове — о том, что «ничего не поделаешь», о слепоте, о возможности и невозможности выбора, о расизме и о том, какие мы лохи, едва доходит до нашей способности реагировать на абстрактные понятия и цифры, а также о нашей способности — или, вернее, неспособности — воспринимать реальность в форме статистики, разбираться в ней.

Дело в том, что недавно Фил раскопал надежную статистику, согласно которой каждые двадцать четыре часа в мире из-за последствий нищеты умирает около тридцати четырех тысяч детей, в основном от недоедания и болезней. Тридцать четыре тысячи — и это происходит на глазах у мировой общественности, в мире, который смог бы позаботиться о них всех — накормить, одеть, вылечить, стоит ему лишь немного перераспределить имеющиеся ресурсы. Между прочим, согласно последним оценкам, в рухнувших небоскребах-близнецах торгового центра погибло две тысячи восемьсот человек; какой потрясающий образ: ужасное лавинообразное падение утопающих одна за другой в клубах серого дыма двух одинаковых башен, повторяющееся по двенадцать раз каждый чертов день, каждые двадцать четыре часа, всего двадцать четыре башни, по одной в час, днем и ночью. И все они полны детей.

Мы переживаем за людей, погибших в торговом центре, готовы сделать все, что угодно, только бы подобное не повторилось вновь, ведь это наш долг. Но как насчет тридцати четырех тысяч детей, погибающих каждый день? Если судить по нашему поведению — хотя считается, будто детей положено любить, и никто вроде бы не собирается с этим спорить, — неизбежно приходит в голову мысль, что большинству из нас на них просто плевать.

А потому, может, не так и ужасно покинуть настолько страшный мир (жалкая соломинка, за которую только и можно ухватиться, когда неодолимое течение уносит тебя в тем-ноту). По крайней мере, я успел сказать Сели, что люблю ее. Сказал, как принято, употребив обычные в таких случаях три слова. Уже немало. Конечно, не бог весть что, и она мне не ответила, но я должен был, я не мог этого не сказать, и, может, то были мои последние слова, сказанные по собственной воле.

Похоже, прошла вечность, но вот наконец фургон останавливается. Затем опять трогается с места и едет очень медленно. Его покачивает — то ли он едет по неровной земле, то ли по ухабистой дороге. Потом скатывается вниз под уклон. Один поворот влево на малой скорости, затем еще несколько таких же, как при съезде по спиральному пандусу. Затем останавливаемся.

Ощущение — будто сердце бьется прямо о грудную клетку, отчаянно пытаясь вырваться наружу, точно крыса в загудевшей микроволновке. Место моего заточения практически герметично, и теперь с меня катит горячий пот. Затем меня поднимают вместе с коробкой, куда-то несут, ставят на пол, и я слышу звук ленты, отдираемой от картона прямо над моей головой. Крышку снимают, и в корпус стиральной машины просачивается немного света. Двое здоровых парней приподнимают меня, как пушинку, — те же самые, которые засовывали меня в коробку. Они снимают ленту, притягивающую шею к лодыжкам, затем разрезают пластиковые узы, соединяющие запястья с лодыжками. Меня раскладывают, как перочинный ножик (ноги по-прежнему связаны в лодыжках, руки — в запястьях), и я стою между ними, с трудом сохраняя равновесие. Я нахожусь в большом прямоугольном железобетонном тоннеле. Здесь темновато, на потоже всего лишь две лампы-светильника, с плафончиками из армированного стекла.

Автомобиль, на котором меня привезли, оказался белым мини-вэном «астрамакс», и какая-то малюсенькая часть мозга, все еще не способная поверить в реальность происходящего со мной, думает: «Ну конечно “астрамакс”, что же еще!»[133 - Bedford Astramax (позже Vauxhall Astramax) — под таким названием в Британии выпускался мини-вэн Opel Kadett Combo. Своей популярностью машина обязана еще и тому, что активно фигурировала в сериале «Лавджой», выходившем на Первом телеканале Би-би-си в 1986–1994 гг. Сериал, снятый по мотивам плутовских романов Джона Гранта (публиковавшихся под псевдонимом Джонатан Гэш), рассказывал о похождениях беспринципного, но обаятельного торговца антиквариатом по имени Лавджой. ] Впереди две створки ворот из проволочной сетки, и за ними далекие светильники на подвесной арматуре потолка в каком-то большом помещении. В воздухе запашок, как от сточной канавы после дождя. Несмотря на бусинки пота на коже, мне становится холодно.

Меня волокут до ворот и пинками раскрывают их створки. Дальше пол идет под уклон, растворяясь во тьме, черной как ночь или как мрак в бездонном колодце.

Вдруг мне в глаза ударяет свет. Фары автомобиля. Темнота под ногами оказывается грязной водой. Мы, хлюпая, бредем по ней, поднимается запах смерти и гнили. Здесь неглубоко, всего сантиметра два; скорей пленка воды, чем слой. Носки моих туфель волочатся по этому «мелководью», слегка цепляясь за старый, но еще довольно гладкий бетон. Пройдя метров пятнадцать после конца пологого спуска, мы подходам к машине. Это большой черный «бентли» последней модели. Сбоку от него — целый островок из уложенных в воду деревянных поддонов, бледно-желтых, некрашеных, по которым можно пройти к автомобилю, не промочив ног. «Бентли» высится рядом с ними посреди темной водной глади, словно океанский лайнер, пришвартованный к причалу.

Посреди островка торчит доходящая до самой крыши металлическая колонна. С обеих ее сторон — по штабелю кирпичей высотой сантиметров шестьдесят, каждый кирпич привязан к черной железной колонне черной же толстой изолентой. В метре от кирпичей и колонны, сиденьем в их сторону, стоит одинокий стул — деревянный, самого обычного вида, устойчивый, без подлокотников, вроде того, какие часто стоят во главе стола в крестьянском доме. Завидев его, я пытаюсь вырваться, но, разумеется, совершенно безуспешно. Кажется, мои стражи попросту не замечают этой смехотворной попытки. Они ставят меня перед стулом. Когда я сопротивляюсь усаживанию, тот, кто уже бил меня раньше, наносит еще один удар кулаком, теперь в щеку. На какое-то время я отключаюсь и, когда прихожу в себя, обнаруживаю, что парни уже усадили меня на стул, прикрутили к нему лентой, а теперь заканчивают привязывать мои ноги к железной колонне. Пятки лежат на штабелях кирпичей, справа и слева от металлического столба.

Отказываюсь верить собственным глазам. Голова идет кругом, она раскачивается и кувыркается, словно самый забористый аттракцион в луна-парке, а мой несчастный беспомощный мозг представляет собой единственного пассажира. Когда я привязан настолько, что, сколько ни дергайся, мне даже пальцем не шевельнуть, и лишь голова сохраняет относительную свободу движения, открывается водительская дверца «бентли» и выходит Джон Мерриэл. На нем черная тройка, у жилета высокий стоячий воротничок. А еще на нем черные перчатки. Оба парня справа и слева от меня выпрямляются.

Меня покидает последняя надежда. Это Джон Мерриэл, не Марк Сауторн. Я здесь из-за того, что произошло вчера, из-за оставленного на автоответчике сообщения, из-за Сели, а вовсе не из-за дурацкой истории с правами, которых не хочет лишиться богатый раззява.

Мистер Мерриэл выглядит каким-то нахохлившимся, мрачным и вообще нерадостным, словно происходящее не сулит ему ни малейшего удовольствия.

Я теряю контроль над сфинктером и обделываюсь. Действительно не могу удержаться. Теперь я чувствую себя пассажиром в собственном теле, просто сижу в нем, слушаю, ощущаю, а затем еще и обоняю происходящее и прямо-таки диву даюсь, как быстро и гладко все происходит. Мистер Мерриэл морщит нос. Дерьмо заполняет мои трусы.

Парень, который меня не бил, подходит к Мерриэлу и вручает всякую всячину, найденную у меня в карманах. Мерриэл вынимает из кармана пару больших, но тонких резиновых перчаток, натягивает поверх своих кожаных и затем берет в руку «брейтлинг», взвешивает на ладони.

— Хорошие часы, — говорит он с улыбкой и возвращает их своей шестерке.

Пытается включить мой телефон, однако тот, разумеется, не работает. Потом он заглядывает в бумажник, вынимает всевозможные кредитные карточки, разные клочки и обрывки и тщательно их изучает. Его внимание задерживается на его собственной белой визитке, на обороте которой я записал код сигнализации.

С моего места — он стоит, а я сижу и смотрю на него снизу вверх — мне хорошо видны цифры на обороте визитки: записанный мною под диктовку Селии код отключения сигнализации у нею в доме. К тому времени, лихорадочно пораскинув мозгами, я сумел придумать, как стану выкручиваться, но вся выстроенная мной линия защиты рухнет, стоит лишь этому ублюдку посмотреть на оборотную сторону карточки. Тогда уже ничто не спасет Селию, а про меня и говорить нечего. Но если он не перевернет карточку, крошечный шанс остается.

Время, похоже, остановилось. Внезапно я всем сердцем принимаю бредовую теорию Селии. В одной вселенной Мерриэл вертит карточку пальцами, переворачивает ее и видит написанный на обороте код. В другой — он видит лишь сторону с напечатанным текстом, и все.

Допустим, я даже заслуживаю того, что сейчас может случиться. Знаю, человек я не очень-то хороший: я и лгал, и обманывал, и тот факт, что уголовные законы при этом почти не нарушал, едва ли может служить извинением. Да, это не уголовщина — лгать лучшему другу, трахать его жену, лгать своей девушке, изменять ей. Разбить окно в такси, ударить кого-то кулаком в лицо, употреблять наркотики, вламываться в чужой дом — вот это действительно противоречит закону, так я занимался и этим тоже, хотя последнее, по сути, ничто по сравнению с тем, чтобы предавать близких тебе людей — вот чего на самом деле нужно стыдиться. Так что мне ли жаловаться, если теперь придется пострадать.

Но ни одна из тех мерзостей, которые я натворил, не тянет на такое наказание, как смертная казнь, да и переломать мне ноги будет, пожалуй, слишком. Я врал в малом, зато говорил правду в большом. Я старался не изменять тому, во что верю, вместо того чтобы изо всех сил стараться зашибить дурную деньгу. Неужто подобное ничегошеньки не стоит? И кто такие, черт возьми, эти люди, чтобы меня судить? Да, я слабак и враль, и уж, конечно, никакой не герой, раз наложил в штаны, но даже сейчас, сидя в собственном дерьме, в грязной, провонявшей двухдневным потом рубашке, я в тысячу раз лучше этих поганых ублюдков, несмотря на их превосходно отглаженные свежайшие сорочки.

Ах, если бы то, кто чего заслуживает на самом деле, имело хоть какое-нибудь значение.

На самом же деле это ничегошеньки не значит. Все зависит исключительно от везения, даже если сумасшедшая теория Сели верна (а в ней, конечно, ни на грамм истины). Кости брошены. Пусть Вселенная подсчитает.

Мерриэл сует карточку обратно в бумажник, так и не взглянув на оборотную сторону. Все мое барахло он вручает парню в комбинезоне, затем медленно стягивает резиновые перчатки и передает другому парню — тот подходит, чтобы их взять, затем возвращается и снова встает за моим плечом. Мерриэл обращается к нему:

— Пожалуйста, Алекс, снимите у него со рта ленту.

Этот парень, который уже дважды мне врезал, теперь с невозмутимым видом срывает полосу с моего рта. Больно. Я сглатываю слюну. Холодный пот струится по лицу и затекает в рот.

— Добрый вечер, Кеннет, — говорит Мерриэл.

Какое-то время я просто стараюсь отдышаться, не доверяя себе произнести что-либо членораздельное.

Мерриэл присаживается на крыло «бентли».

— Ну что ж, — произносит он с едва заметной улыбкой, — Спасибо, что пришли. Полагаю, вам хотелось бы знать, отчего я пригласил вас нынче вечером в гости.

По-видимому, сказанное он считает забавным. Я продолжаю глубоко дышать, не желая вступать в разговор. И неотрывно смотрю в его глаза — они кажутся совсем черными, потому что лампы на потолке светят тускло, да еще брови отбрасывают темные тени. Я продолжаю сглатывать слюну — мне кажется, что от этого во рту станет не так сухо. Потихоньку оглядываю место, где нахожусь, краем глаза пытаюсь определить, не сидит ли в «бентли» еще кто-нибудь. По крайней мере, никаких признаков присутствия Сели не заметно. Возможно, ей вовремя удалось сбежать. А может, ее не считают замешанной в эту историю. Господи, вот уж соломинка так соломинка, и все же я пытаюсь за нее ухватиться.

— Как вам нравится под землей, Кеннет? — спрашивает Мерриэл.

Не думаю, чтобы он на самом деле ожидал ответа, потому и молчу.

— А мне тут нравится, — говорит он с улыбкой и смотрит по сторонам в темноту, — Не знаю… просто я тут чувствую себя… — Он поднимает взгляд кверху, — Ну, в безопасности, что ли.

Нервы мои на взводе, и при слове «безопасность» я готов разразиться истерическим смехом, но понимаю, что рассмеяться прямо сейчас Мерриэлу в лицо было бы недипломатично, и здравый смысл одерживает верх. Серия коротких, но бурных и громких всплесков, сопровождающихся выбросами зловонных газов, указывает на то, что моя прямая кишка инстинктивно исполнила долг, завершив естественные отправления, и теперь я могу хоть драться, хоть убегать, избавившись от избыточного наполнителя. Вот уж спасибо, как нельзя кстати — особенно если учесть, насколько я обездвижен и беспомощен.

— Да, — проговорил Мерриэл, осматриваясь, — мне здесь нравится. Очень здорово, что в свое время тут обустроили такое местечко. — И он указал на пол, где рябь на воде успела исчезнуть и вновь создалось впечатление сплошной черноты. — Прямо-таки наводнение. — Он покачал головой и поджал губы, — Через год-два вообще все зальет. — Он посмотрел на меня, — Это грунтовые воды, Кеннет. Уровень фунтовых вод в Лондоне опять повышается. В течение многих лет он понижался, а если разобраться, то даже в течение многих столетий — ведь воду для каких только нужд не брали: для дубилен, для пивоварен и для всего такого прочего. На тех станциях метро, что поглубже, насосы откачивают воду круглые сутки, и то же самое касается подземных многоэтажных автостоянок, — На его губах появляется тонкая улыбка. — Что бы, спрашивается, не использовать эту воду как питьевую вместо того, чтобы затапливать живописные долины в близлежащих графствах, да только слишком уж она грязная. Вообще-то сущий позор, вам не кажется?

— Мистер Мерриэл, — говорю я дрожащим голосом, — честное слово, мне даже в голову не приходит, почему…

Мерриэл поднимает руку, останавливая меня, и смотрит куда-то в направлении пандуса, по которому меня недавно вели вниз. Показывается свет фар, и слышится звук двигателя большого автомобиля. По склону съезжает здоровенный «рейнджровер». Он протискивается между приоткрытыми створками забранных металлической сеткой ворот и заезжает в темную лужу. Медленно подруливает к нам, мы слышим шипенье шин, затем видим, как они гонят бурунчики чернильных волн; потом машина разворачивается, вновь исчезая в темноте, и опять показывается, останавливаясь по другую сторону островка из поддонов, так что последний оказывается меж нею и «бентли»; позади нас миниатюрные волны, скорей рябь, одна за другой тихонько плещутся о деревянные берега. Фары «рейнджровера» гаснут. В воздухе начинает вонять выхлопными газами.

С противоположной стороны открывается водительская дверь, и выходит Кай. Он идет, разбрызгивая воду, ступает на поддоны и кладет ладонь на ручку пассажирской двери.

Я знаю, кто может за ней сидеть. Знаю, кто наверняка окажется за темным тонированным стеклом. Мерриэл пристально смотрит на меня, я чувствую это кожей. И не отрываясь гляжу на дверцу «рейнджровера». Я готов сделать все, что в моих силах, чтобы спасти Селию, пока есть хотя бы малейшая возможность. Кажется, существовать такой возможности остается совсем недолго, но это все, что я могу сделать, и я постараюсь использовать этот единственный шанс, позволяющий хоть как-то повлиять на ситуацию. Когда дверца открывается и я вижу Селию, я изображаю удивление, но и только. Смотрю на нее какое-то время, затем оборачиваюсь и бросаю мимолетный взгляд на Мерриэла.

С Селией явно пока не случилось ничего плохого. Она смотрит на Мерриэла, затем на Кая, который все еще придерживает для нее дверцу. Она выходит, делает шаг вперед и морщит нос, почувствовав дурной запах. На ней синие джинсы, плотная красная блузка и желтая с белым походная куртка. Волосы распущены. Туристские ботинки. Лицо выражает холодную злость.

— Что ты думаешь… — начинает она вопрос, обращенный к Мерриэлу, но тут же останавливается, будто только сейчас заметив меня; о боже, девочка, только не торопись, подожди, не ляпни лишнего. Она глядит на меня и хмурится,—

Это… Это же Кен Нотт. С радио. — Она мечет в Мерриэла обвиняющий взгляд. — Какого дьявола, что, интересно, он-то мог натворить? — В конце ее вопроса звучит чуть ли не смех.

Мерриэл сидит, где сидел, то есть на крыле «бентли». Кай аккуратно закрывает дверцу «рейнджровера» и, сложив руки внизу живота в позе вышибалы, встает рядом с Селией, наблюдая за происходящим. Те двое парней, которые меня привезли, неподвижно стоят у меня по бокам.

— Давай спросим его самого, ладно? — любезно предлагает Мерриэл. Он смотрит мне в лицо, — И как вы думаете, Кен, почему вы оказались здесь?

— Мистер Мерриэл, — говорю я. — Мне абсолютно ничего не известно на сей счет. Не знаю, в чем вы меня подозреваете, однако…

Мерриэл недовольно крутит головой.

— Так не пойдет, Кен. Вы сразу же начинаете врать, разве не так? — Он делает вид, что очень мной разочарован, — Мне казалось, в своих передачах вы всегда убеждаете слушателей говорить правду, даже если она не слишком приятна, но согласитесь, первый же ваш ответ оказывается самой банальной ложью.

— Е-е-если, — начинаю я, заикаясь, наверное, впервые после того, как мне минуло четыре года, и, выдохнув почти весь воздух, с большим трудом продолжаю: — Если я сделал что-то такое, чем вы недовольны, мистер Мерриэл, то искренне о том сожалею.

Мерриэл пожимает плечами, приподнимает брови и недовольно выпячивает нижнюю губу.

— Знаете, все сожалеют, когда их застукают, Кеннет, — отвечает он довольно резонно. И мягким голосом добавляет: — Я думаю, вы все-таки знаете, отчего вы здесь.

Боюсь, что на данном этапе я не могу сказать ничего полезного. А потому предпочитаю еще раз сглотнуть слюну. Дерьмо у меня в штанах начинает остывать, особенно в том месте, где задница лежит на самом краешке стула, к которому я крепко привязан. Боже, какая вонь. Какая жалость, Селия, что тебе приходится все это видеть, нюхать и терпеть, лучше бы ты сбежала, например, далеко на север или еще куда-нибудь, лишь бы подальше от этого человека.

— Кай, — объявляет Мерриэл. — У тебя имеется первое доказательство. Продемонстрируй его.

Кай кивает и идет открывать заднюю дверцу «рейнджровера».

— Джон, — вмешивается Селия, — понятия не имею, что тут происходит, но не желаю принимать в этом участия. Я ухожу домой. И немедленно. — Голос ее звучит ровно и спокойно, однако в нем чувствуется скрытая ярость.

— Мне бы хотелось, чтобы ты осталась тут еще на некоторое время, Селия, — возражает Мерриэл.

— Я не желаю оставаться, — отвечает она сквозь стиснутые зубы.

— Я так и думал, что ты не захочешь, — говорит ей Мерриэл. Он покачивает свисающей с крыла «бентли» ногой, осторожно касаясь каблуком борта, — Но я настаиваю.

Кай держит в руках раскрытый лэптоп.

Глаза Селии сужаются. Она переводит дыхание.

— Моли Бога, Джон, — произносит она очень медленно, — чтобы у тебя имелись на это очень веские причины, — Она обводит взглядом гараж, бросив при этом на меня краткий взгляд, в котором читаются жалость и даже некоторое отвращение, — До сих пор ты позволял мне оставаться в стороне от… от подобных вещей. Мне всегда казалось, что ты догадываешься, как я отреагирую, если на деле столкнусь со всем этим, — Ее яростный взгляд снова перескакивает на Мерриэла. — То, что произошло сегодня, меняет характер наших отношений, Джон. Теперь возврата к прошлому у тебя нет. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

В ответ Мерриэл лишь улыбается.

— Покажи Кеннету доказательства, Кай.

Белобрысый верзила держит портативный компьютер открытым где-то на расстоянии метра от меня. Селии с того места, где она стоит, экран тоже виден. Кай нажимает соответствующую клавишу, большое серовато-голубоватое окно, уже открытое на экране, моргает, и в нем появляется движущееся изображение.

Ох, черт! Если бы я не обделался раньше, то уж наверняка сделал бы это сейчас.

Передо мной внутренний вид дома Мерриэлов, одна из лестничных площадок, залитая светом, проникающим сквозь окно. Второй этаж; я вижу лестницу, уходящую вниз, к парадной двери, и дверь в каморку, где я поздней спрятался. От каждой двери видна только часть. Блок сигнализации вообще не просматривается. А вот и я, поднимающийся вверх по лестнице, — изображение нечеткое, то и дело дергается, замедленное какое-то — в общем, точь-в-точь как в тех телепрограммах, — в которых показывают настоящие записи ограблений банков, ссудных касс или почтовых отделений. Немое кино. И такое впечатление, будто съемка велась откуда-то с потолка.

— Камеры вмонтированы в датчики пожарной сигнализации, — сообщает Мерриэл как бы между прочим, — Я тебе говорю об этом, чтобы ты не слишком удивлялась, — И он бросает взгляд в сторону жены; Селия глубоко дышит, ярость переполняет ее, — У меня, — поспешно поясняет Мерриэл, — зародилась парочка небольших подозрений, так что пришлось…

— Ты поставил камеры наблюдения в моем доме? — проговорила Селия, выплескивая наконец накопившуюся ярость, — И даже не то что не спросил, а вообще не удосужился сообщить?

Мерриэл выглядит почти смущенным.

— Вопросы безопасности — это мое дело, а не твое, Селия, — возражает он, глядя уже не на нее, а на меня, — Да и установлены они только в прихожей и на лестничных площадках, больше нигде.

— Ты что, ума лишился, муженек? — цедит вполголоса Селия, обращаясь скорее к себе самой, чем к кому-либо еще. — Как ты мог? Как ты мог?!

Мерриэл не отвечает.

Между тем на экране, затянутом серой рябью, я тыркаюсь во все двери, а затем исчезаю наверху. Тогда включается запись, сделанная другой камерой, установленной на следующем этаже, и я вижу, как поднимаюсь по ступенькам. Затем направляюсь в спальню напротив той, что принадлежит Селии. Съемка на портретную не тянет, но получился я все-таки достаточно хорошо, чтобы присяжные заседатели в суде согласились, мол, на пленке действительно я. К тому же я до сих пор не расстался с той дурацкой одеждой, которую тогда на себя напялил.

— Достаточно, Кай, — мягко говорит Мерриэл; Кай закрывает компьютер и убирает его обратно в «рейнджровер», — Итак, Кеннет, — обращается ко мне Мерриэл, — что вы делали в моем доме?

Я гляжу на него. Сглатываю. И говорю:

— Мне надо было стереть запись с вашего автоответчика.

Он кивает головой. И выглядит слегка удивленным.

— Вот как? А собственно, зачем это вам понадобилось?

— Потому что я оставил на нем сообщение, о котором немедленно пожалел, как только проснулся на следующее утро, сообщение, которое, если б вы его прослушали, навлекло бы на мою голову беду… — Я обвожу взглядом оба блестящих автомобиля, островок из поддонов и черную, почти невидимую воду. Судорожно хватаю ртом воздух, — Вот именно такую.

Мерриэл кивает.

— Что было в этом сообщении, Кеннет?

— Оно оскорбило бы вас, мистер Мерриэл.

— Что же именно вы сказали, Кеннет?

— Честно говоря, мне трудно вспомнить дословно, — отвечаю я, на несколько секунд прикрывая глаза, — Клянусь, я не могу этого сделать. Я был… Я был очень пьян, когда нелегкая дернула меня сделать звонок. Жутко пьян, честное слово. По правде сказать, у меня тогда выдался очень тяжелый день, в эмоциональном плане. — Я выдавил улыбку в надежде, что она окажется заразительной, но, похоже, у мистера Мерриэла имелся к подобным вещам иммунитет. — Видите ли, мой друг проведал, что я… э-э-э… встречался с его отставной женой, — продолжил я, мужественно решив идти напролом, — И я также узнал, что на меня в суде закрыли дело, от которого я не ждал ничего хорошего. А потому мне требовалось и утопить в вине горе, и одновременно как следует отпраздновать большую удачу. Мне здорово удалось и то и другое, и я жутко надрался. Я не сумасшедший и ни за что не сделал бы того звонка, если б не напился до такой степени. Но, увы, я напился… — Тугя облизнул холодные, сухие губы и прокашлялся, — Послушайте, — произнес я, стараясь, чтоб мой голос звучал жалостно и просительно. — Вы не будете настолько любезны, чтобы подать мне немного воды, а?

Мерриэл кивает.

— Вы угадали, Кеннет, не буду. Продолжайте.

Во рту великая сушь. Сглатываю с гримасой на лице.

— Случилось так, что я узнал от кое-кого из моих друзей, что… чем вы занимаетесь, мистер Мерриэл, — говорю я ему, — Какая, э-э-э, у вас профессия и что она подразумевает, — Тут я пожимаю плечами и отвожу глаза, — И мне стало противно, что в своей передаче я выполнил ваш музыкальный заказ… ну, то есть вашей жены. Я почувствовал себя замаранным, ну, соучастником, что ли. Затем позвонил вам, чтобы все это высказать, ну и меня несколько занесло, если можно так выразиться. Я оскорбил вас так, как ни за что не оскорбил бы вас теперь, когда мы находимся лицом к лицу, мистер Мерриэл. А обо всем недосказанном мной, уверен, вы можете прекрасно догадаться сами.

Мистер Мерриэл медленно кивает.

— Ну а как насчет моей жены?

Я позволяю своим ресницам затрепетать и смотрю на Селию, которая, в свою очередь, с отвращением глядит на мужа. Тихим голосом я говорю:

— Я, гм, возможно, отозвался о ней как о… как о гангстерской подстилке или что-то в этом роде.

Отчасти я надеюсь, что сказанное может вызвать смех или хотя бы улыбку, но Мерриэл выглядит совершенно серьезным.

— А затем вам пришла в голову мысль вломиться в мой дом? — Судя по тону, моя история его не очень убедила. Нисколько не убедила, точнее.

— Только проснувшись я осознал, что натворил, — говорю я, — Тогда я опять позвонил на ваш домашний телефон. Автоответчик еще оставался включенным, и я догадался, что вы уехали на уик-энд. Я поехал к вам, перелез через стену сада с крыши своего «лендровера», нашел ключ от задней двери в одном из искусственных камней, догадался, что сигнализация не включена и подумал: «Эге, парень, Провидение теперь на твоей стороне!» — Я начинаю ерзать на стуле, и это оказывается ошибкой; дерьмо, напоминающее какое-то отвратительное желе, выдавливается из трусов в джинсы и просачивается в комбинезон, — Потом мне позарез понадобилось в туалет, и я отправился его искать. В конце концов нашел. После опять спустился в кабинет, стер пленку и…

— Во всей этой истории как-то выпала спальня моей жены, — вставляет Мерриэл. Затем смотрит на Селию и улыбается, — Извиняюсь, что приходится напоминать.

Селия мечет в меня пламенный взгляд и скрещивает на груди руки.

— Я заранее продумал, что если как-то у вас наслежу, лучше обставить дело так, словно к вам залез вор, — объясняю. — Вот я и прихватил с туалетного столика миссис Мерриэл пару колец. Затем, когда уже стер пленку, меня посетила другая мысль: отсутствие колец как раз и привлечет внимание к тому факту, что в доме кто-то похозяйничал. Потому я вернулся в ее комнату и положил кольца туда, где их взял, — Смотрю на мистера Мерриэла и оцениваю выражение его лица как скептическое. Тогда пожимаю плечами как можно невиннее. — Никогда не занимался раньше ничем подобным, мистер Мерриэл. Мне доводилось болтать с людьми о подобных вещах, и я немало наслышан о ключах, спрятанных в искусственных камнях или жестянках «кэмпбелловского» супчика, об электрических розетках, в которых прячут драгоценности, и о прочей подобной лабуде. Но я вообще-то и мечтать не мог, что сигнализация не сработает ни когда я буду входить, ни когда пойду обратно. Но это не имело значения. Я решился войти любой ценой и каким угодно способом: разбить окно, выломать дверь, все, что угодно, потому что даже если бы меня сцапали полицейские, какой бы приговор ни вынесли мне, какой бы штраф ни заставили уплатить и какой бы срок ни пришлось отсидеть, это оказалось бы менее… менее неприятно по сравнению с тем, что произошло бы, доведись вам прослушать сообщение на автоответчике.

— А если бы мои друзья из лондонской полиции поймали вас и стали допрашивать, как бы вы стали им объяснять, почему вломились в мой дом?

Я вновь пожимаю плечами.

— Знаете, моей первой мыслью было заявить, будто я потерял голову из-за вашей жены, но потом решил, что и такой поворот событий вас, вероятно, тоже очень расстроит; тогда я подумал, лучше будет сказать, будто я затеял… э-э-э… журналистское расследование или вроде того, пытаюсь найти доказательства вашей преступной деятельности, или просто дать вам почувствовать на собственной шкуре, каково это, когда кто-то является без спроса к вам в дом, то есть сделать вас самого жертвой преступления. И мне все равно, как глупо и неуклюже звучали бы подобные оправдания — лишь бы удалось стереть запись с пленки.

— Но ведь кабинет я запирал, Кеннет, — не без резона возражает Мерриэл, — Как же вы туда проникли?

Я хмурю брови. «Просто солги», — подсказывает внутренний голос. Отрицай видеозапись как улику. Представь, что сейчас имеешь дело с Лоусоном Брайерли. Доверься зернистости изображения и тому, что на видеопленке дверь кабинета видна не под самым удачным углом. Кроме того, мои большие перчатки должны скрыть тот факт, что я пользовался ключом.

— Нет, — говорю я, — Кабинет был открыт.

— Кеннет, — мягко говорит Мерриэл и кивает на «рейндж-ровер», куда Кай положил портативный компьютер, — Мы можем это проверить.

— Он точно был открыт, — заверяю. — Помнится, я просунул в дверь голову, увидел, что здесь не спальня, заприметил автоответчик и взял его в оборот! — И я перевожу взгляд на Кая, — Точно так. Я все сделал за две секунды, я был тогда в таком состоянии… я был готов… — Тут я позволил голосу задрожать, а сам перевел взгляд на свои колени, — Я вчера чуть не сделал того, что со мной приключилось сейчас. Господи боже мой. Я быстренько огляделся, прикрыл за собой дверь и принялся за дело, — Теперь я дышу часто и глубоко. В глазах слезы. Смотрю на Мерриэла, — Боже, то, о чем я сейчас рассказываю, достаточно скверно. Ну что, скажите на милость, может быть еще хуже, чего мне скрывать?

Мерриэл переводит взгляд на Селию. И смотрит на нее как-то задумчиво.

— Вот и я тоже все время задаю себе подобный вопрос, Кеннет, — Затем глядит на Кая, — Это возможно? Ну, то, о чем он только что рассказал?

Кай пожимает накачанными плечами.

— Вообще-то да, — изрекает он. Голос у него глубокий, но звучит не очень по-шведски; я ожидал иного. — Камера снимает один кадр в три секунды. У него имелось достаточно времени, чтобы открыть и закрыть дверь между кадрами.

Мерриэл смотрит на меня.

— Когда я вернулся домой, кабинет был закрыт, — говорит он.

И вновь я пожимаю плечами.

— Не знаю, в чем дело! — отвечаю я, чуть не плача. — Может, я нечаянно задел снек.

Мерриэл выглядит озадаченным.

— Задел что?

— Это шотландское слою, — объясняю я с отчаянием в голосе. — Та-та-такая штучка на замке, которая, если ее опустить, его запирает, когда дверь захлопывается. Собственно, я уже собирался уходить, когда вы вернулись, и потому спрятался в шкафу, который в тренажерном зале. И слышал, как вы разговариваете с женой по телефону, мол, ждете приезда кого-то по имени не то Скай, не то Кайл, как-то так. Затем, пока вы принимали душ, я почти добрался до передней двери, но туг… тут… — здесь я кивком показываю на Кая, — вошел вот он; тогда я спрятался в раздевалке у входной двери. И когда он стал подниматься вверх по лестнице, я просто вышел, — Я делаю глубокий, судорожный вдох, меня бьет дрожь, — Вот и все. Правда и ничего, кроме правды.

Мистер Мерриэл поджимает губы. В течение нескольких секунд он смотрит на меня, и я, стиснув зубы, выдерживаю его взгляд. Тогда он кивает.

И тут я понимаю, что возник маленький шанс на спасение. А появился он оттого, что я осознал: в нашем с Селией заговоре, призванном обмануть мистера Мерриэла, удивительным образом обозначился третий сообщник, который станет нам помогать, — сам мистер Мерриэл.

На самом деле ему вовсе не хочется выяснить, что ему наставили рога. Он знает, что подозрительность проявлять следует — подозрительность как таковая разумна и обеспечивает безопасность; подозрительность неотделима от того образа жизни, который он ведет уже многие годы, она — часть избранной им профессии; и все же он вовсе не горит желанием обнаружить, что его жена с другим мужчиной одурачили его. Он не зайдет чересчур далеко — лишь настолько, чтобы убедить себя: ничего особенного не случилось; он предпочтет остаться в рамках разумного, всего лишь постарается выяснить, в чем дело, — насколько того требует долг, не более; да, он должен развеять сомнения, но он не собирается усердствовать так, как если бы речь шла о денежном долге или об оскорблении, нанесенном другим гангстером.

Его собственная гордость заставляет его встать на нашу с Селией сторону: никому из нас не хочется, чтобы он узнал всю правду.

Мерриэл издает хмыкающий звук, который при известном воображении можно принять за смех, слезает с крыла «бентли» и медленно идет ко мне, сложив ладони под подбородком, словно для молитвы. Останавливается и смотрит на Селию.

— Видимо, последней из дома выходила Мария, — говорит он, — Думаю, нам придется нанять новую горничную.

Селия хмурится еще сильнее. Мерриэл подходит ко мне. Осторожно присаживается на мое правое колено. Вот черт, черт, черт. Ну и дерьмо. Как можно так облажаться? Все мои прежние выводы оказались неверными. Гадство. Ну вот, те-перь-то как раз и начнется.

Он улыбается.

— Я кое-что вам должен, Кеннет, — говорит он приятным голосом и очень просто. — Думаю, это сущий пустяк по сравнению с тем, что последует, но он предназначается вам лично от меня, за то, что вы без спроса влезли в мой дом.

Он делает изрядный замах и изо всей силы бьет прямо по яйцам.

Я и забыл, как это больно. В последний раз такое случилось со мной на школьной площадке; все имевшие тогда место ощущения абсолютно выпали из памяти: и эти искры из глаз, и тошнота, и набегающие одна за другой волны боли, каждая нового типа, которые поочередно пронизывают тело после удара. И все это усугублялось тем, что я был лишен возможности согнуться от невыносимых мучений. Такое впечатление, словно мозг сперва накопил все оргазмы, испытанные в жизни, а затем выдал их разом, но изменив полярность, так что прежний экстаз превратился в муку, и то, что некогда занимало по нескольку секунд в день, теперь длилось пять или даже десять минут — пять — десять минут беспримесного концентрата чудовищной пульсирующей боли.

Я завизжал громко и пронзительно, а затем, когда стало мало-помалу отпускать, еще долго хрипел, задыхался и хватал ртом воздух.

Когда я немного пришел в себя, Мерриэл уже стоял рядом с «бентли».

— Как ты, черт побери, посмел? — спросила Селия.

Теперь в ее интонациях почувствовалась такая холодная угроза, какой до сих пор нельзя было ощутить даже в голосе ее мужа. Я проморгался и сквозь оставшиеся слезы посмотрел на нее. Она глядела на Мерриэла с каким-то мрачным спокойствием. Мерриэл оглянулся на нее.

— Ты о чем, дорогая? — спросил он. Но голос его прозвучал уже менее уверенно.

В тоне Селии звучало явное преимущество.

— Как ты, черт возьми, смеешь делать с ним такое и заставляешь меня на это смотреть? — выпалила она, явно перехватив инициативу.

Она двинулась к Мерриэлу по настилу из поддонов. Кай следовал позади на полшага, и у него был встревоженный вид. Селия остановилась в метре от мужа.

— Ты не имеешь такого права. — Голос ее дрожал от еле сдерживаемого гнева, — Ты не имеешь права заставлять меня видеть все это, не имеешь права делать меня частью этого, не имеешь права равнять себя с законом, а меня со своими долбаными головорезами.

Последнее слово она выплюнула, точно выбитый зуб.

Мерриэл потупился.

— Знаешь ведь, я не люблю, когда ты швыряешься такими словами, Селия, — сказал он спокойно.

— Я не состою в твоей гребаной банде! — выкрикнула она.

Мерриэл поднял глаза и несколько раз моргнул.

— Ради всего святого! — заорал он в свою очередь, — А на что, интересно, покупаются тебе драгоценности, платья, на что ты ездишь отдыхать по всему свету?!

— Я не идиотка! — взорвалась Селия, — Я не какая-то глупышка! Я все прекрасно понимаю. Mon dieu![134 - Боже мой! (фр.)] Я думала, я наивно полагала до сегодняшнего дня, что я не вовлечена в такие дела, — она мотнула головой и сделала жест рукой в мою сторону, — и считала, что готова оставаться с тобой на таких условиях, хотя и знала, чем ты занимаешься, во что превратился!

Мерриэл тряхнул головой и нервно одернул манжеты, он явно чувствовал себя несколько неловко, хотя самообладание и вернулось к нему.

— Мы так жили всегда, Сели. Ничего не изменилось.

(И когда вместе с искоркой надежды умерла и еще одна частица меня самого, я подумал: «О нет! Только не это, он называет ее Сели, использует то же самое уменьшительное имя, что и я!»)

Она стиснула выставленные вперед кулаки и тряхнула волосами.

— Я не выходила замуж за это! — проговорила она, и ее голос исказился от возбуждения, которое она усилием воли пыталась подавить, — Я выходила за тебя. Брала в мужья человека, который вытащил меня из дурного места, увел от дурных людей, спас от всего дурного, что имелось во мне самой; я шла за человека, который дал мне почувствовать себя желанной и защищенной, — Она сделала шаг назад. Затем, выпрямившись и расправив плечи, измерила его взглядом, — А этого мне не нужно, Джон.

Он опять опустил глаза.

— Ты завела с кем-то роман, — произнес он тихо.

— Что? — переспросила она, и только то, как она произнесла это одно-единственное слово, выдало, что ее родной язык французский, а не английский, причем такое случилось всего в третий или четвертый раз с тех пор, как мы встретились.

— У меня есть фотографии, даже видеозаписи, — проговорил он, не поднимая глаз, — Затем посмотрел на меня, потом на Кая.

Она уставилась на него. И медленно покачала головой.

— У тебя нет ничего, — сказала она тихо.

Последовало молчание. Я расслышал, что где-то в темной гулкой дали, там, где пахнет сыростью и плесенью, медленно и едва слышно падают какие-то капли. И Селия повторила:

— Ничего, кроме твоей паранойи.

Он взглянул на нее. Она опять тряхнула волосами.

— У моих подруг, — произнесла она медленно, — есть любовники, мужья и братья, иногда мы встречаемся вместе, и тогда кто-то из них может подъехать чуть раньше меня или чуть позже. И не воображай, что если кому-то удалось сфотографировать меня в ресторане рядом с незнакомым мужчиной, это непременно означает, будто у меня с ним роман. Пусть эти люди останутся за пределами твоего воспаленного воображения.

Мерриэл перевел взгляд с нее на меня.

Селия нахмурилась и снова обернулась в мою сторону.

— С ним? — спросила она и рассмеялась. Затем встала лицом ко мне и перестала смеяться, приняв серьезный вид. — Мистер Нотт, вы уж не обижайтесь, но я могла бы выбрать кого получше.

— Извинения приняты, — сумел я просипеть, превозмогая боль.

Селия вновь повернулась к супругу:

— Ну, покажи-ка мне, покажи свои доказательства.

Мерриэл только улыбнулся в ответ, но улыбка вышла натянутой, и тогда даже мне стало понятно то, что она интуитивно чувствовала с самого начала: у него действительно на нее ничего нет, он пытался выудить у нее признание с помощью одних только голословных обвинений.

Селия пристально посмотрела на мужа, и ее взор стал ледяным. Впрочем, «ледяным» — это еще мягко сказано, до абсолютного нуля оставались жалкие доли градуса. Взор этот пробудил во мне страх божий, а ведь меня он задел только краем. Мерриэл, на котором он сфокусировался, сумел каким-то образом его вынести — видимо, в силу выработавшегося за годы их совместной жизни некоторого иммунитета, — но не без потерь. Некая придурковатая часть меня, явно не слишком-то сильно связанная с моими почти раздавленными и все еще чертовски сильно ноющими яичками, готова была чуть ли не пожалеть мерзавца.

— Я оставалась тебе верной женой, — заявила Селия спокойным голосом, в котором звучали разом и самообладание, и абсолютная уверенность в себе. — Я всегда была тебе верна! — И тут голос ее дрогнул.

И, черт возьми, даже я ей поверил. Я готов был подняться в суде или выйти на ристалище и до последнего своего дыхания клясться, что эта женщина есть наивернейшая из жен и что предполагать нечто иное — значит оболгать ее самым бессовестным образом.

Некая часть меня нашла самое время задаться вопросом, каким образом ей удается подобное, и именно тогда до меня дошло: очень может быть, дело в тех самых ее абсолютно бредовых идеях. Может, в данный момент она свято верила, что она добродетельная супруга, ибо в другом мире, связь с которым она ощущала столь остро, она таковой и являлась? Так что она говорила не столько от своего лица, сколько от лица Селии, находящейся по другую сторону трагического разлома в ее жизни, той Селии, что осталась безупречной женой, которой никогда в жизни не приходилось никого обманывать, той Селии, которая с полным правом могла утверждать, что всегда оставалась верной своему мужу.

— А можешь ли ты сказать мне то же самое, Джон? — Теперь голос ее прозвучал гулко, словно эхо в долине, и так печально, как стучат комья земли, ударяясь о крышку детского гроба.

Мерриэл встретился с ней взглядом.

«Кап, кап, кап» — звучало вдали. Я тяжело дышал, мое пересохшее горло конвульсивно сжималось. Запах смерти и фекалий уже не так сильно раздражал, как раньше, — но, скорее всего, лишь оттого, что я к нему немного привык. Наконец Мерриэл произнес:

— Конечно, сказать это могу и я, Селия.

Последнее оставшееся на шкале Кельвина деление выше абсолютного нуля, печально всхлипнув, растворилось в окружавшей нас темноте.

— Не обращайся со мной как с дурочкой, Джон, — потребовала Селия (если бы горному леднику вздумалось заговорить, его голос зазвучал бы именно так, и то был бы голос самого древнего, самого обрывистого, обширного и могучего ледника, без труда перемалывающего в песок базальтовое ложе; словом, самого величественного ледника в нашем гребаном мире — конечно, после того, как он досконально обдумал бы все, что хочет сказать, и придал мыслям форму самых что ни на есть ледяных слов).

Мерриэл закашлялся. Я даже не сразу понял, что для него это просто повод отвести взгляд и дать себе передышку, прежде чем вновь встретиться глазами с Сели, да и то для этого ему потребовалось страшное, совершенно изматывающее усилие воли.

— Ты…

— Я хочу развода, Джон.

Вот это да! Бомба!

Мерриэл моргнул. Они оба в течение нескольких секунд смотрели друг другу в глаза. Он, сидя вновь на крыле «бентли», болтал ногой в воздухе, не отдавая себе в том отчета, а она глядела на него сверху вниз взглядом, все еще исполненным ярости.

Мерриэл посмотрел на меня, на Кая, на двух других парней, прежде чем снова взглянуть на Селию.

— Не думаю, что сейчас подходящее…

— Нет, мы станем говорить об этом здесь и сейчас, — возразила Селия. — Сегодня ты привез меня сюда полюбоваться нынешним зрелищем и тем изменил наши правила. Ты поставил камеры наблюдения у меня дома! — Ее голос почти дрогнул, у нее чуть не перехватило дыхание, и она поспешила сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться, — Так что твой бизнес и наш брак соединились, — продолжила она, — они теперь суть одно. Повторяю: мне нужен развод.

Мерриэл скрипнул зубами.

— Нет, — сказал он.

Селия не отреагировала. Боже милостивый, эта женщина возвела источающее угрозу молчаливое спокойствие в степень высокого искусства. Мерриэл мог быть хорошим боссом преступного мира, но из Селии получился бы просто потрясающий.

Мерриэл откашлялся и снова поднял голову, чтобы взглянуть на нее.

— Нет, Селия, это я хочу развода.

Она немного склонила голову набок.

— Его хочешь и ты, да? — Теперь ее голос прозвучал достаточно нейтрально, но чувствовалось, что в нем в любую минуту может возникнуть угрожающая или обвиняющая интонация.

— Да, мне нужен развод, — Мерриэл улыбнулся слабой и какой-то нездоровой улыбкой, — Я не люблю слово «вдовец», Селия, поэтому, надеюсь, ты окажешься максимально сговорчивой, настолько, насколько я захочу.

Она хмыкнула, издав быстрый, конвульсивный смешок.

— И что же ты хочешь этим сказать?

Теперь Мерриэл выглядел до заурядного хмуро.

— Хочу сказать, что моих денег ты не увидишь.

Она столь искренне изумилась, что даже открыла рот от удивления. Ну просто челюсть отвисла.

— Мне вовсе не нужны твои деньги, Джон, — сказала она ему. В голосе ее появилась такая нотка, будто до нее вдруг дошло, что она все это время разговаривала с большим ребенком, — Я совсем не жажду их получить. Я вышла за тебя не из-за денег. Плевать я на них хотела тогда, плевать мне на них и теперь. Береги денежки и получай развод.

Теперь она глубоко дышала. Плечи под широкой черножелтой курткой ходили ходуном. Когда она произносила последние несколько фраз, голос ее начал дрожать, чувствовалось, что она едва сдерживается.

— Итак, — произнесла она, встряхивая головой и вновь становясь хозяйкой положения, — одна из твоих цыпочек потребовала, чтобы ты сделал из нее честную женщину?

— Можно сказать и так, — согласился Мерриэл. Чтобы смотреть на нее, ему приходилось делать над собой явное усилие, превозмогая давление ее полного безграничного самообладания взгляда.

— Это та, из Амстердама? — спросила она как бы между прочим.

— Да, из Амстердама, — ответил он, и, как ни странно, в его голосе прозвучал вызов.

— И она моложе меня, Джон? — спросила Сели спокойным тоном, — Красивее? Она столь же юная, как и я в ту пору, когда ты встретил меня? Или даже совсем девочка? В ней есть та же экзотика? Она такая же иностранка? А может, она из более приличного общества и у нее хорошие связи? Она из знатного рода? У нее много денег? Она может иметь детей?

Мерриэл чуть заметно сморгнул.

Поза Селии стала менее напряженной. Кивнув, она отступила назад, и вес ее тела переместился на опорную ногу; так стоят солдаты по стойке «вольно».

— Ах, — проговорила Селия. — Так, значит, крошка беременна… я угадала?

На какой-то миг Мерриэл широко раскрыл глаза, а потом слегка усмехнулся.

— Тебе, Селия, это всегда здорово удавалось, — И он посмотрел мимо нее на белобрысого верзилу, — Правда ведь, Кай?

Кай ответил смущенным взглядом, однако кивнул.

— Что ж, прими поздравления, — проговорила Селия с горечью.

Казалось, внезапно что-то внутри ее обломилось, она поспешно отвела взгляд и прикрыла рукой глаза. Ее плечи вновь заходили ходуном под широкой и плотной желто-черной туристской курткой, теперь уже потихоньку — один раз, другой, третий. Мерриэл выглядел еще более смущенным и неуверенным. Казалось, он готов подойти и обнять ее, но этого не произошло. Он явно не знал, что делать со своими руками, вертел ими так и сяк, затем сложил на груди и выразительно посмотрел на Кая, будто говоря: «Женщины, а?», подкрепив невысказанную сентенцию соответствующим жестом. В ответ верзила телохранитель вроде как передернулся — максимально красноречивое высказывание на данную тему, какое он мог себе позволить.

Ах, что за женщина — красивая, смелая, умная и вообще потрясающая, — думал в это время я, и у меня в глазах стояли слезы. Мне даже пришлось отвернуться, чтобы Мерриэл случайно не заметил, насколько откровенно я пялюсь на его жену. Мне еще приходилось то и дело напоминать самому себе, что весь ее праведный гнев на самом деле есть сущий спектакль, блистательно разыгранный, что ее прекрасные уста лгали, когда она расписывала Мерриэлу, какая она ему верная жена, однако главное состояло в том, что ей удалось искусно подменить тему, перевести все внимание на себя, на свой брак, и таким образом оказаться в фокусе происходящего. Она фактически начала атомную войну и первой нанесла ядерный удар, получила в ответ такой же, но, похоже, вышла из воды совершенно сухой.

Эта женщина героически сражалась и за свою собственную жизнь, и за жизнь любимого человека, но явно чувствовалось, что ее не прельстит результат, добытый любой ценой; ей требовалось сыграть роль с блеском, достоверно, с изяществом и чувством стиля. Не думаю, чтобы мне когда приходилось видеть столь вдохновенную, страстную, смелую игру — ни в жизни, ни на сцене, ни на киноэкране. Даже если бы сейчас все пошло насмарку и закончилось ужасом, болью и смертью, я, по крайней мере, принял бы мучительный конец с мыслью, что разделил его с гениальной актрисой.

Селия одной рукой вытерла глаза, другой вытащила из кармана джинсов платочек и провела им по щекам. Хлюпнула носом, прикоснулась к нему и убрала платок. Затем напрягла силу воли и постаралась успокоиться.

— Не нужно мне никаких денег. Не бойся, я ничего не скажу ни прессе, ни полиции, вообще никому. Никогда раньше не говорила и теперь не скажу. Но я хочу, чтобы ты наконец оставил меня в покое. Я хочу жить собственной жизнью. Ты живи своей, а я стану жить своей, и ничего не должно случиться ни с членами моей семьи, ни с кем-нибудь из тех, кого я люблю, — Она приподняла подбородок, словно заранее давая отпор, случись Мерриэлу что-либо возразить.

Тот кивнул, а затем сказал примирительно:

— Что ж, достаточно справедливо, — и вроде бы как слегка развел руками. — Жаль, что все так получилось, прости, Селия.

— А мне жаль, что пришлось выяснять отношения вот так, недостойно, перед Каем и вон теми ребятами, да еще, — тут она сделала рукой вялый жест в мою сторону, — перед этим несчастным клоуном.

Мерриэл взглянул на меня так, словно только что вспомнил о. моем существовании. И вздохнул.

— Я думал… — начал он. Затем умолк и пожал плечами. Вперил в меня взгляд, от которого мне стало не по себе, и я внутренне съежился, — Одно лишь слово обо всем этом в вашей передаче, мистер Нотт, вообще одно только словечко кому-нибудь — друзьям или родственникам, полиции или просто посторонним, — и я лично позабочусь о том, чтобы ваша смерть оказалась очень медленной, понятно?

Я глотнул ртом воздух и кивнул. Нужно было сказать что-то разумное, но я не доверял самому себе. Во мне вновь пробудился идиот с суицидальными наклонностями; его большой палец, казалось, намертво приклеился к красной кнопке с надписью «Самоуничтожение», и он постоянно порывался сказать нечто типа: «О да, да, черт возьми, знаю, долбаная омерта[135 - Круговая порука, закон молчания, «кодекс чести» у мафии. От ит. слова omerta — честь, мужество. ], не то моя агония будет долгой; не беспокойся, шеф, все будет о’кей; но все-таки признайся, что жена тебя сделала; мы оба это прекрасно знаем, черт подери, и твой крутой выпендреж заправского мачо никого не обманет…» Однако он все продолжал смотреть на меня, и мне пришлось выдавить:

— Ага. Конечно, я понимаю. Ничего. Никому.

Мерриэл глядел на меня еще, может, секунду, потом кивнул ребятам, стоящим чуть позади меня справа и слева.

— Верните ему его барахло и отвезите его туда, где нашли.

— В коробке, мистер Мерриэл? — спросил тот, который меня бил.

На лице Мерриэла появилось недовольное выражение.

— Нет, к черту коробку, просто в фургоне, сзади. Заклейте лентой глаза, этого будет достаточно.

«Ура!» — воскликнул я мысленно, однако тут же выяснилось, что я чересчур рано обрадовался. Кай прошел мимо Селии, наклонился к самому уху босса и что-то прошептал. Мерриэл улыбнулся этой его тонкой, очень тонкой улыбкой и тихо сказал:

— Ладно. Один раз и не очень сильно.

«О нет, нет, только не это! — мысленно взмолился я. — Ведь мы уже с этим покончили. Мы так не договаривались! Не надо, пожалуйста!» Мерриэл посмотрел на Селию, вздохнул и сказал:

— Наверное, тебе лучше отвернуться.

Селия закатила глаза и последовала совету.

Кай встал прямо передо мной.

— Это за то, что ты срал в моем туалете, — сказал он.

Я еще успел подумать: «Вот теперь этот гад заговорил почти как швед»; затем он ударил меня в лицо с такой силой, что я очухался уже только опять в «астрамаксе» — с заклеенными липкой лентой глазами и связанными руками, но и только. Голова и яйца болели дьявольски, из носа хлюпала кровь, трусы были переполнены остывшим дерьмом, и я безумно замерз; морозный зимний ветер гулял по всему фургону, врываясь туда через открытые передние окна. Я не мог обвинить ребят, которые их открыли: запах действительно стоял неприятный.


Глава 13

Вердикт по-шотландски


— Что, черт возьми, с тобой произошло?

— Да так, врезался в одну дверь.

— Понятно. А не имелось ли за порогом еще и лестницы?

— Ты угадал. Я действительно скатился по ней.

— Ну а потом?

— А потом крепкие ребята вышибли из меня все дерьмо, Крейг.

— Это должно было занять уйму времени. Они что, трудились посменно?

— Эк ты умудрился.

— Филип, да проживи я хоть тысячу лет, мне бы за весь этот немалый срок и в голову не пришло связать то, что ты сейчас видишь, с мудростью.

— Что ж, хотя бы мозги и язык по-прежнему в рабочем состоянии. Дебби хочет встретиться с нами после передачи, а первой записью, которая сегодня пойдет в эфир, станет новая композиция «Аддикты», где Джоу уже не на подпевках, а вторым ведущим вокалом… Нет, с синяком под глазом умоляющий взгляд выходит не так убедительно. Но попытка засчитана.

— Ой, господи милостивый, проходи, проходи же сюда, Кеннит, дай-ка я тебя приголублю.

— Черт подери, старина, вы, белые парни, иногда получаетесь такими потрясающе цветными!

Телефонный звонок от неизвестного абонента:

— Алло?

— Не забудь на всякий случай стереть в своей трубке все, что накопилось в «последних сделанных и принятых вызовах». У себя я навела полный порядок.

— Уже сделано. — Я дошел до того, что уничтожил свою карту со всей существовавшей на ней информацией, которая могла бы меня изобличить, — Хотя теперь, конечно, понадобится немедля стереть и нынешний твой звонок. Знаешь, Селия…

— Что, Кеннет?

— Спасибо тебе. Ты была неподражаема. И спасла мою никчемную жизнь.

— С превеликим удовольствием.

— Я люблю тебя.

— Как, все еще? Ты уверен?

— Я люблю тебя.

— Ну… Спасибо, Кеннет.

— А что будет теперь?

— Мне придется заплатить какую-то сумму нашей прежней горничной, чтобы возместить ей ущерб, вызванный незаслуженным увольнением.

— Это не совсем то, о чем мне хотелось узнать.

— Само собой.

— Значит?

— Значит, жди.

— Чего?

— Пакета, звонка, да?

— Выходит, я увижу тебя снова?

— Я прямо-таки слышу, как ты сейчас улыбаешься. Да, мы увидимся.

— Прекрасно, детка. Но увидимся ли мы опять и после того, следующего раза?

— Будем надеяться. Ты ведь понимаешь, наверное, что теперь все станет по-другому, правда? То, прежнее, уже никогда не вернется.

— Знаю. Но может, все станет еще лучше.

— Знаешь, Джон начал официальную процедуру развода. И почти все время теперь проводит в Амстердаме.

— Стало быть, мы сможем увидеться скоро?

— Мне все еще следует соблюдать осторожность, но, думаю, ждать следующей встречи нам осталось недолго. А теперь извини, у меня дела, надо бежать.

— Прости меня, Селия, за то, что навлек на нас такие неприятности.

— Ничего, все обернулось к лучшему. Но постарайся так больше не делать.

— Обе…

— Я побежала, любимый.

— …щаю. Эй, постой, ты сейчас сказала…

В шотландском суде присяжных существует, насколько я знаю, уникальная разновидность вердикта, свойственная только шотландскому праву, несмотря на то что вот уже три столетия наша страна во всех других отношениях полностью объединена с остальными частями Соединенного Королевства. Вердикт этот таков: «Вина не доказана».

Это значит, жюри присяжных не хочет зайти столь далеко, чтобы объявить: «Не виновен!» Просто сторона обвинения не сумела доказать вину убед ительно. Забавный вердикт, потому что он все равно позволяет вам выйти из зала суда свободным человеком, не отягощенным судимостью (при условии, разумеется, что вы не успели обзавестись ею раньше), хотя люди — и ваши друзья, и родственники, и просто знакомые — будут до конца вашей жизни время от времени вспоминать о вынесенном вам двусмысленном вердикте, и его неопределенность еще не раз вам аукнется.

Законодатели предпринимали попытки ввести бинарную оценку вины подсудимых «Виновен» — «Невиновен», но, я думаю, зря. Случись мне оказаться в числе присяжных, я ни за что на свете не согласился бы на вердикт «Вина не доказана» в отношении подсудимого, которого считал бы виновным, однако, с другой стороны, с удовольствием вынес бы половинчатый вердикт в отношении парня, которого иначе пришлось бы признать невиновным, но которого следовало проучить с помощью средства, о котором теперь идет речь. Ведь на самом деле такое решение жюри является вот чем: полунаказанием, своего рода предупреждением или условным освобождением от наказания, причем, что примечательно, назначаемым не судьей, а заседателями, то есть обыкновенными членами общества. Думаю, уже только одно это служит достаточным основанием, чтобы сохранить такой вид вердикта.

Вот уже который месяц я ломаю голову: а не его ли мысленно вынес мне Джон Мерриэл на том судебном процессе, что состоялся у него в голове? Наверняка же у него оставались подозрения, что за мной что-то еще числится, может, даже за мной вместе с Селией.

Не знаю. Никак не могу решить.

Не доказано. Ладно, хоть так.

Чем больше вдумываешься, тем сильнее начинает казаться, что этот странный шотландский вердикт подходит практически ко всем жизненным ситуациям, а не только к той, для которой он сперва предназначался. Вся моя карьера на радио, например, почти идеально подходит под определение «Вина не доказана». (Конечно, когда меня множество раз прогоняли с работы, в моих ушах неоднократно звучало «Виновен», но в целом выражение «Вина не доказана» подходит куда лучше.) Шотландия… определенная автономия в рамках Объединенного Королевства — это что? Становится она более британской? Или более европейской? Не доказано.

Или взять Селию и меня. Не доказано.

Я так и не дождался ни обещанного пакета, ни телефонного звонка. Вместо этого мы решили начать видеться прилюдно. Для первого раза Селия предложила встречу в Британском музее, в зале нереид[136 - Зал, в котором экспонируется «Памятник нереид» — монумент ионийского стиля, созданный в конце V — начале IV в. до н. э. в городе Ксанфе, Ликия (Малая Азия). Это был новый для своего времени тип здания, соединявший в себе надгробие, мавзолей ликийского властителя, памятник в честь его военных побед и храм морских нимф нереид. ]. Это произошло в марте. Мы как бы невзначай натолкнулись друг на друга прямо перед огромным белым сооружением, возвышающимся подобно величественному памятнику эпохе колониального грабежа. Обменялись взглядами, кивками и рукопожатиями, а затем прогулялись до расположенного здесь же, в музее, кафе. Она спросила, как я, а я ответил, что понемножку прихожу в себя. Она извинилась за поведение мужа, который так сильно меня ударил, а я попросил меня простить, что явился с визитом без приглашения хозяев. Мы говорили так, словно разыгрывали спектакль, а затем простились, снова обменявшись рукопожатиями. При этом в моей руке, а затем в кармане незаметно оказалась сложенная в несколько раз записка, — и на следующий день мы встретились в «Сандерсоне». Причинное место сильно болело. У меня, конечно, не у нее. Но все равно получилось потрясающе.

Мы стали встречаться чаще, это продолжалось всю весну и все лето, бракоразводный процесс потихонечку продвигался, мистер Мерриэл почти не покидал Амстердама и занимался делами оттуда, а его новая любовница просто цвела.

На людях мы встречались в качестве друзей. Наедине, что случалось реже, — в качестве любовников, каковыми всегда и являлись.

Однажды в июне, когда мы выходили из бара, Селия поцеловала меня в щеку, а на следующей неделе слегка коснулась губами моих губ, выходя из такси, на котором я подвез ее домой после ужина в ресторане. Спустя две недели мы танцевали в «Крути» и при этом целовались уже открыто, а затем, перейдя в «Ретокс», продолжали целоваться в полутемном закутке, где стоял наш столик. И только в конце июля она пришла ко мне на «Красу Темпля» и осталась там; так я впервые провел с ней всю ночь и наконец смог проснуться с нею утром в одной постели. При этом мы ни разу не заметили, чтобы за нами кто-то следил. Но кто знает — лучше было не рисковать.

Я до сих пор побаиваюсь, что однажды Мерриэл очнется и неким образом осознает, что мы с Селией были любовниками еще в те времена, когда он это лишь смутно подозревал, и захочет, хоть с опозданием, отомстить, однако Селия, кажется, остается на сей счет совершенно спокойной.

— Джон считает меня чересчур правильной и даже повернутой на честности, — сказала она мне, — То, что я заплатила уволенной им горничной и увиделась с тобой, чтобы извиниться за его поведение, кажется ему лишь забавными симптомами моей болезненной, маниакальной привязанности к его особе. Он думает, я встречаюсь с тобой, чтобы досадить ему, намеренно или подсознательно претворяя в жизнь его неоправдавшиеся подозрения, и все лишь для того, чтоб его наказать. Он верит, будто происходящее между тобой и мной на самом деле касается только нас с ним, это тешит его самолюбие. Он, стало быть, полагает, будто я обманываю саму себя относительно мотивов, побудивших завязать с тобой отношения, и это ему даже нравится.

Я нахмурился:

— Ты уверена, что все так и есть?

— Ну разумеется. Я легко могу проследить его мысли и знаю, как повернуть их в ту сторону, в какую мне нужно.

Я обдумал ее слова, и в мою голову закралось страшное подозрение:

— Надеюсь, ты не умеешь делать того же со мной, правда?

Селия негромко засмеялась, пожала мне руку и сказала:

— Как ты мог подумать?

Мне так и не удалось получить от нее определенного ответа.

Как бы то ни было, нам, похоже, действительно больше ничего не грозит, но кто знает… Не доказано.

Другой причиной моего беспокойства стало то, что нашим с Селией отношениям неизбежно предстояло очень сильно измениться, поскольку прежде мы как пара являлись страстными любовниками и ничем больше, эдаким двуединым сексуальным отклонением от нормы, чудом природы, прекрасным и редким, способным, возможно, существовать лишь в изысканной тепличной атмосфере эпизодически следующих один за другим гостиничных номеров, благоухающих запахом лилий, но абсолютно непригодным к иной жизни, к повседневности мирских забот, посреди которых сей изысканный цветок вполне мог захиреть и засохнуть, не вынеся ничем не примечательного существования. А вдруг нам больше нечего сказать друг другу, кроме того, что мы уже сказали, когда наш ум и наши тела растворялись в окружающей темноте? Наверное, у каждого имелись какие-то свои пристрастия и антипатии, о которых другой даже не догадывался, потому что до сих пор им не было возможности проявиться, ведь мы встречались от случая к случаю и проводили вместе совсем мало времени, да и то в пьянящей тропической жаре апартаментов, где мы, отгородившись от реальности, были слишком заняты сексом  чтобы выказать себя с какой-либо другой стороны и узнать друг друга получше.

Так, например, Селия выяснила, что я храплю, если крепко выпью, а затем усну на спине (уверен, это далеко не единственное из ее открытий, но она поделилась со мной только этим). Я же, со своей стороны, узнал, что моя подруга, как бы она ни старалась удержаться, все равно начинает тараторить на просторечном мартиникском диалекте французского, стоит ей встретиться с кем-то из родственников или заговорить с ними по телефону. И да, вот еще: когда она однажды подхватила простуду, то оказалась совершенно несносной — была мнительной и ныла, как мужчина. А потом оправдывалась тем, что практически никогда не болеет и раньше не имела возможности к этому привыкнуть. Вот, пожалуй, и все. Ну и еще эта ее бредовая идея о параллельных мирах и о второй Сели. Двадцать восьмая годовщина ее земного существования как пришла, так и ушла, без каких-либо заметных или хотя бы видимых перемен, и Селия, похоже, в глубине души оказалась этим разочарована, день-два смутно переживала сей факт, пребывая в рассеянном настроении, но затем как бы стряхнула с плеч подобные заботы и стала спокойно жить дальше, позабыв о прежних теориях.

— Как ты могла так легко от них отказаться? — запротестовал я, — Как ты решилась вот так, запросто, выкинуть их из головы? Я думал, ты действительно глубоко веришь во всю эту ерунду!

Селия лишь пожала плечами.

— Думаю, решающее событие, послужившее поворотным пунктом, просто случилось раньше, чем я ожидала, — объяснила она, хмуря брови, — Все произошло в том подземном гараже. Должно было выпасть на день рождения, а вышло не так. Событие было чересчур сильным. Оно подтолкнуло и сильно исказило ход вещей, — Она кивнула, словно что-то решив для себя окончательно, и лучезарно улыбнулась, — Да, именно так.

Я покачал головой.

Ирония судьбы заключалась в том, что сны и кошмары, в которых уже я сам оказывался по другую сторону судьбы, теперь начали посещать меня, и предо мной представали жуткие видения самого себя, ковыляющего в ином мире на костылях, я был там конченый человек, и Селию больше никогда не встречал; иногда же я просыпался, судорожно втягивая воздух, ибо только что наблюдал во всяких видах собственное разлагающееся тело, вернее комок гниющей плоти, свернувшийся в позе эмбриона в глыбе застывшего бетона внутри упаковочного ящика, лежащего на дне Темзы где-то в ее низовьях.

Так или иначе, Сели до сих пор полагала, что в этом раздвоенном состоянии была она, ранее. Итак, кто же из нас попал в тенеты множественности миров? Один из нас? Оба? Или вообще никто?

Лично я кликнул бы третий вариант, но кто знает, как все обстоит на самом деле, черт побери.

Не доказано — можно сказать и так.

Я никогда больше и близко не подходил к дому на Эскот-сквер. Селия ночевала на борту «Красы Темпля» раз в неделю. Мы с Крейгом опять стали друзьями, хотя начинать пришлось как будто заново. Эмма, пожалуй, отнеслась к случившемуся спокойней всех. Никки вызнала о происшедшем между мной и ее мамочкой и одарила меня таким огненным, яростным взглядом, какого я не забуду до конца дней.

— Кен, — сказала она, смягчаясь и печально покачивая головой, — ну что ты за человек?

Они все считают, что Сели замечательная. И Эд с ними согласен. Увидев ее в первый раз, он немедленно заявил:

— Остафь ево. Буть моей. А фсех остальных я брошу. Причем нафсегда. Наверно.

Селия улыбнулась:

— Должно быть, вы Эдвард. Вот мы и познакомились.

Поздней, тем же вечером, когда я знал, что она не слышит, я спросил его:

— Ну, как она тебе? Думаешь, стоит ею заняться всерьез?

Я хотел, чтоб мои слова прозвучали забавно, однако Эд ответил на полном серьезе, глядя на меня как бы с жалостью:

— Паря, боюсь, тута случай, когда решать не тебе, а ей.

Даже теперь он иногда надолго уставится на нас двоих, а затем тряхнет головой, посмотрит на меня и проговорит:

— Но как?!

Я полагаю, он прав.

Есть еще одна вещь, которой, правда, я не придаю большого значения; Сели я прямо заявил, что ее люблю, но она если когда об этом и обмолвится, то редко и как-то вскользь. И если мне когда-нибудь приходится видеть ее смущенной и по-детски взволнованной, то лишь когда ей случается называть меня «любимым», как тогда, в первый раз, по телефону, — или, бывает, дело обстоит как-то иначе, но все равно в том же духе. Однажды ночью, когда мы чувствовали себя особенно свободно и раскрепощенно — настолько, что, похоже, могли обсуждать все, что угодно, — я спросил ее насчет этого; она же в ответ просто улыбнулась и объяснила, что слово «любовь» в последнее время сильно обесценилось.

— Там, где речь идет о любви, — сказала она мне, — в наши дни следует быть бихевиористом.

Я обдумал сказанное и решил: «Да, я действительно чувствую себя любимым».

И еще раз о шотландском вердикте. «Не доказано». Возможно, и нет таких отношений, которые можно до их завершения считать доказанными — в том или противоположном смысле. Наверное, на это можно только надеяться в нынешнем разбитом, рушащемся мире, который мы создаем для себя и своих потомков.

«Аддикта» теперь знаменита, и фотографии Джоу можно увидеть везде, куда ни глянь, но, к счастью, не то сама группа, не то ее менеджеры решили, что пора завоевывать Америку, и они бесследно пропали из поля зрения большинства, для которого, как всегда, с глаз долой — из сердца вон.

Я, как ни удивительно, удержался на работе.

За месяц до того, как долг призвал нас на Мартинику, мы слетали в Глазго. Селия до сих пор не видала в Шотландии ничего, кроме того чертова мрачного поместья с продуваемым всеми ветрами замком близ Инвернесса да увеличенных подзорной трубой оленей и олених за миг до того, как какой-нибудь урод их застрелит, а мне хотелось познакомить ее со всем остальным, да еще в самую лучшую пору, то есть в конце лета. У нас образовался недельный отпуск, и мы решили взять напрокат машину, чтобы поколесить по стране, останавливаясь на ночь в отелях. В первый день в Глазго мы прошвырнулись по магазинам, а затем просто бродили по городу, пока не пришло время двигать к моим родителям, где нам предстояло поужинать, — но тут хлынул внезапный ливень, и мы побежали по Ренфидд-стрит, уворачиваясь от машин и крепко держась за руки.


Содержание


Глава 1. Не все то яблоко, что летит 7

Глава 2. Разнос, учиненный в среду 36

Глава 3. В низовье Темзы и наверху небоскреба 75

Глава 4. Когда болеешь за клуб-аутсайдер, характер закаляется, но не всегда 117

Глава 5. Наш девиз 164

Глава 6. «Око Лондона» 219

Глава 7. Сексуальное пике 265

Глава 8. Все отрицать 316

Глава 9. Большие пушки — большие шишки 337

Глава 10. Местоположение, местоположение, местоположение 392

Глава 11. Эффект длительной паники 393

Глава 12. Подскок дохлой кошки 444

Глава 13. Вердикт по-шотландски 482


notes


Примечания


1


«Drowned World» — сингл Мадонны с альбома «Ray of Light» (1998). 


2


Mayfair — дорогой район в центре Лондона: между Сохо, Сент-Джеймс-ским парком, Гайд-парком и Оксфорд-стрит. 


3


После аварии 25 июля 2000 г. эксплуатация сверхзвуковых лайнеров «конкорд» была приостановлена и возобновилась 7 ноября 2001 г.; окончательно их полеты прекратились в 2003 г.


4


Dubya (Дабья) — прозвище Буша и среди друзей, и среди противников; от обычного в южноамериканских штатах редуцированного произношения Double-U-B. 


5


Говард Аллен Стерн (р. 1954) — американский теле- и радиоведущий, юморист, эпатажный скандалист.


6


Марк Эдвард Смит (р. 1957) — лидер The Fall, выдающейся пост-панк-группы, основанной в 1978 г. в Манчестере.


7


«Дитя судьбы» — Destiny’s Child — популярное американское вокальное трио.


8


«Synchronicity» — альбом группы The Police, выпушен в 1983 г.


9


Многоуровневая шутка: «название» Half Man Half Limp Bizkit — это гибрид названий шотландских концептуалистов Half Man Half Biscuit, валлийских прогрессив-рокеров Man и флоридских ню-металлистов Limp Bizkit. Имеется ввиду песня последних «Take a Look Around» (поднявшаяся в 2000 г. на третье место в британском хит-параде), основанная на теме к фильму «Миссия невыполнима» и использованная в саундтреке к фильму «Миссия невыполнима-2» (2000).

Кинофильмам «Миссия невыполнима», выходящим с 1996 г., предшествовал одноименный телесериал (1966–1973).


10


Британский спецагент в экранизациях шпионских романов Лена Дейтона: «Досье “Ипкресс”» (1965, реж. Сидни Фьюри), «Похороны в Берлине» (1966, реж. Гай Хэмилтон), «Мозг ценой в миллиард долларов» (1967, реж. Кен Рассел). 


11


Speed («скорость») — разговорное название стимуляторов-амфетаминов. 


12


Кинофильмам «Миссия невыполнима», выходящим с 1996 г., предшествовал одноименный телесериал (1966-1973).


13


«ОЬ-La-Di, Ob-La-Da» — песня The Beatles ст. н. «Белого альбома» (1968). 


14


«In-A-Gadda-Da-Vida» — 17-минутная композиция с одноименного альбома (1968) калифорнийской группы Iron Butterfly.


15


«Gabba Gabba Неу!» — своего рода лозунг нью-йоркской панк-группы Ramones. Строчка фигурирует в песне «Pinhead» с их альбома «Leave Ноше» (1977) и позаимствована, в искаженном виде, из фильма Тода Браунинга «Уроды» (1932), послужившего для песни источником вдохновения. 


16


P. Diddy — такой сценический псевдоним использует с 2001 г. американский рэпер и лауреаттрех премий «Грэмми» Шон Комбс (р. 1969), ранее выступавший под псевдонимом PufT Daddy. 


17


Lulu (Мари Макдональд Маклохлин Лоури, р. 1948) — популярная шотландская певица, актриса и телеведущая. 


18


Kajagoogoo — английская поп-группа, выступавшая в 1981 — 1986 гг.; в 2003 г. воссоединилась.


19


 Bubba Sparxxx (Уоррен Андерсон Матис, р. 1977) — белый рэпер из США. Если убрать вторую часть псевдонима, с неприличными тремя иксами и нежелательными ассоциациями с порнозвездой Лайзой Спаркс (Lisa Sparxxx), оставшийся Бубба и вправду звучит вполне по-детски.


20


 iiО — нью-йоркский хаус-дуэт, состоящий из певицы Нади Али и продюсера Маркуса Мозера.


21


 Aaliyah (Алия Дана Хоутон, 1979-2001) — американская певица в стиле ар-эн-би и актриса; погибла в авиакатастрофе.


22


Glad brook (англ.) — веселый ручей. 


23


Томми Вэнс (Ричард Энтони Криспиан Фрэнсис Прю Хоуп-Уэстон, 1940–2005) — известный британский радиоведущий, начинал на «Радио-!» Би-би-си с Джоном Пилом в 1967 г.; его Friday Rock Show (1978–1993) стояло у истоков новой волны британского хеви-метал.

И меется в виду легенда, согласно которой два брата, проплывая в лодке мимо берегов Ольстера, заспорили, кому он должен принадлежать, и решили, что хозяином его станет тот, кто первым ее коснется, добравшись туда вплавь. Отставший отсек себе руку и бросил на берег. Красная рука изображается на флаге Северной Ирландии, иногда называемой Ольстер, так как она занимает большую часть этой исторической области.


24


Американская хард-рок-группа с Лонг-Айленда, работала в 1969–1974 гг. Mountain (англ.) — гора. 


25


«Алабама, милый дом» (англ.).


26


«Южанин» (англ.).


27


«Ты солнце моей жизни» (анг!.). Песня Стиви Уандера с его альбома «Talking Book» (1972). 


28


«Layla» — песня группы Эрика Клэнтона Derek and the Dominos с альбома «Layla and Other Assorted Love Songs» (1970). 


29


ГовардДуэйн Оллмэн (1946–1971) — выдающийся американский гитарист: играл в группе Allman Brothers, основанной им с братом Грегом Оллмэном, а также у Эрика Клэптона в Derek and the Dominos.


30


И меется в виду легенда, согласно которой два брата, проплывая в лодке мимо берегов Ольстера, заспорили, кому он должен принадлежать, и решили, что хозяином его станет тот, кто первым ее коснется, добравшись туда вплавь. Отставший отсек себе руку и бросил на берег. Красная рука изображается на флаге Северной Ирландии, иногда называемой Ольстер, так как она занимает большую часть этой исторической области.


31


Марк и Лард (Марк Рэдкдифф и Марк Райли) выступали со своей программой на Первом радиоканале Би-би-си в 1993–2004 гг. 


32


Третий радиоканат Би-би-си специализируется на классической музыке. Четвертый — на новостях, радиоспектаклях, научно-популярных программах и т. п. 


33


WKD Blue — слабоалкогольный коктейль (т. н. алкопоп) из водки с фруктовыми вкусовыми добавками, синего цвета, в бутылке емкостью 275 мл. 

«It’s the economy, stupid» — неформальный предвыборный лозунг, под которым Билл Клинтон одержал победу над Джорджем Бушем-старшим в 1992 г.; придуман Джеймсом Карвиллом — начальником предвыборного штаба Клинтона. 


34


Ричард Брэнсон (р. 1950) — британский предприниматель, «хиппи-миллиардер» и мастер эпатажа, основатель корпорации Virgin, которая включает в себя около 350 филиалов: музыкальные магазины, авиа- и железнодорожные компании, радиостанцию, издательство, гоночную команду и т. п. Ведет собственное ток-шоу, неоднократно пытался побить мировые рекорды скорости.


35


Cat Stevens (Стивен Деметр Гиоргиу, р. 1948) — популярный английский автор-исполнитель, выступаете 1966 г. В 1979 г. покинул сцену, приняв ислам и взяв новое имя — Юсуф Ислам, и посвятил себя просветительской и благотворительной деятельности в мусульманском сообществе; несколько раз обвинялся газетчиками в поддержке фундаментализма (после объявления аятоллой Хомейни фетвы Салману Рушди и после событий 11 сентября), подавал на них в суд за клевету и всегда выигрывал. В 2006 г. вернулся на сцену и уже выпустил два новых альбома.


36


«Matthew & Son» — хит Кэта Стивенса 1966 г., «Father and Son» — 1971-го. 


37


«Moonshadow» — песня с альбома Кэта Стивенса «Teaser and the Firecat» (1971). 


38


Marchioness — прогулочное судно, столкнувшееся 20 августа 1989 г. на Темзе с землечерпалкой Bowbelle; из 130 пассажиров «Маркизы», зафрахтованной для частной вечеринки в честь дня рождения, погибли 51. 


39


Metre-under club — по аналогии с условным Mile High Club, объединяющим тех, кто якобы занимался сексом в самолете.


40


Hecht (нем.) — щука. 


41


«It’s the economy, stupid» — неформальный предвыборный лозунг, под которым Билл Клинтон одержал победу над Джорджем Бушем-старшим в 1992 г.; придуман Джеймсом Карвиллом — начальником предвыборного штаба Клинтона.


42


Бернард Чарльз Экклстоун (р. 1930) — английский бизнесмен, президент FOM (Formula One Management) и FOA (Formula One Administration), также владеет долей в компании «Альфа Према», материнской компании группы компаний «Формула-1». По сути, является руководителем «Формулы-1» в целом.


43


Граучо Маркс (Джулиус Генри Маркс, 1890–1977) — американский комик, участник труппы Братья Маркс.


44


Ноам Хомский (р. 1928) — американский лингвист и философ, профессор Массачусетского технологического института, известный также своими радикально-левыми политическими взглядами.


45


Лови день, лови момент (лат.). Ставшее крылатым выражение из «Од» Горация.


46


Джимми Янг (р. 1921) — популярный британский певец и радиоведущий, вел программу на Втором радиоканале Би-би-си в 1973–2002 гг.


47


Никки Кэмпбелл (р. 1961) — шотландский радио- и телеведущий, работал на Первом и Пятом радиоканалах Би-би-си. На телевидении вел программы «Колесо фортуны» (1988–1996) и «Тор of the Pops» (1988–1991, 1994–1997).


48


Братья-близнецы Рональд Крэй (1933–2000) и Реджинальд Крэй (1933–1995) были главными воротилами лондонского преступного мира в 1950-1960-е гг.


49


«Ситроен 2CV» по прозвищу «утка» — популярная массовая модель автомобиля, выпускалась с 1949 г.


50


Презрительное прозвище протестантов. 


51


«Храброе Сердце» (1995) — фильм Мела Гибсона, посвященный шотландскому национальному герою Уильяму Уоллесу (ок. 1270–1305). 


52


Экстракт для говяжьего бульона, фирменное название. Популярное подкрепление футбольных болельщиков в перерыве между таймами. 


53


Жюль Римэ (1873–1956) — третий президент ФИФА (1921–1954), идейный вдохновитель проведения чемпионатов мира по футболу; до 1970 г. главный приз на них («Золотая богиня») назывался Кубком Жюля Римэ. 


54


«Рlау» — альбом Моби, выпущенный в 1999 г., самая популярная его пластинка. 


55


Фабьен Бартез(р. 1971) — французский вратарь (лысый, как и Моби), играл за марсельский «Олимпик» (1992–1995,2004-2006), «Монако» (1995–2000) и «Манчестер юнайтед» (2000–2004). 


56


Лоютн Кит Мердок (р. 1971) — старший сын и основной наследник медиамагната Руперта Мердока. 


57


По созвучию Son — Sun (Sun — самый массовый из таблоидов Руперта Мердока). 


58


Режиссерский дебют Клинта Иствуда, фильм 1971 г. о радиоведущем, который заводит роман с одной из своих поклонниц, оказывающейся психически неуравновешенной. 


59


«Белые зубы» (2000) — роман Зэди Смит, «Мужчина и мальчик» (1999) — роман Тони Парсонса, «Дневник Бриджит Джонс» (1998) — роман Хелен Филдинг. 


60


«Краткая история времени от Большого взрывало черныхдыр» (1988) — научно-популярный бестселлер астрофизика Стивена Хокинга. 


61


Nut, с одним «t», — псих (англ.).


62


Фильм Патриса Шеро, экранизация одноименной повести Ханифа Курейши, получил «Золотого медведя» на Берлинале 2001 г. 


63


Гордон Браун (р. 1951) — родился в Глазго. В 1989–1992 гг. занимал пост министра торговли и промышленности Великобритании, в мае 1997-го назначен министром финансов (канцлером казначейства), премьер-министр с июня 2007-го. 


64


Clueless (1995) — популярная молодежная комедия Эми Хекерлинг, в ролях: Алисия Сильверстоун, Бриттани Мерфи и др. Также назывался основанный на фильме телесериал, выходивший в 1996–1999 гг. и по-русски известный как «Бестолковые». 


65


lm-Bru — популярный шогландский лимонад, выпускается под этим названием с 1946 г. (и с 1901 г. — как Strachan Brew). 


66


Шон Пертуи (р. 1964) — английский актер. Обладая очень глубоким и четким голосом, часто озвучивает документальные фильмы, рекламы, компьютерные игры. 


67


The Krankies — дуэт комиков (Дженетт Таф и ее муж Иэн), изображающий шотландского школьника (Крошку Джимми Крэнки) и его отца. В 1970-е гг. выступали главным образом на сцене, в 1980-е — на телевидении. 


68


Shaggy (Орвилл Ричард Беррелл, р. 1968) — ямайско-американский певец, работает на стыке регги и рэпа. 


69


Район Лондона, почти половину населения в котором составляют выходцы из Африки, Азии и т. п. 


70


Фешенебельный район Лондона, с которым в 1980-е гг. ассоциировался определенный типаж девушек из высшего общества — т. н. слоуни или слоуни-рейнджеры; классический представитель — Диана Спенсер, будущая принцесса Диана. 


71


Anastacia Lyn Newkirk (p. 1968) — американская певица и автор-исполнитель, гораздо более популярная в Европе, Азии и т. д., чем в США. 


72


В дюймах, конечно. 


73


Дэвид Култхард (р. 1971) — шотландский автогонщик. 


74


Имя девушки созвучно английскому слову rain — дождь. 


75


Джон Ву (р. 1946) — гонконгский постановщик экшн-фильмов, с середины 1990-х гг. работает преимущественно в Голливуде. 

Айн Рэнд (Алиса Зиновьевна Розенбаум, 1905–1982) — американская писательница и философ, сторонник неограниченного капитализма. 


76


«Private Еуе» — британский сатирический журнал, характеризующий себя как «заноза в боку истеблишмента», публикуется с 1961 г.; на него неоднократно подавали в суд, обвиняя в клевете. 


77


Марк Томас (р. 1963) — комик, репортер, политический активист, называющий себя анархистом-либертарианцем. 


78


Родрик Кит Огилви Бремнер (р. 1961) — шотландский пародист и драматург, мастер политической сатиры. 


79


Роберт Максвелл (Ян ЛюдвикХох, 1923–1991) — британский медиамагнат чешского происхождения. 


80


Джеймс Голдсмит (1933–1997) — британский миллиардер, известный нестандартными методами ведения бизнеса; предъявил журналу «Private Еуе» 63 иска о защите чести и достоинства, но это нанесло такой ущерб его репутации, что иски были урегулированы во внесудебном порядке. 


81


Айн Рэнд (Алиса Зиновьевна Розенбаум, 1905-1982) — американская писательница и философ, сторонник неограниченного капитализма.


82


London Eye — самое большое в мире колесо обозрения (высота 135 м), открыто в 2000 г. на южном берегу Темзы у Вестминстерского моста; 32 кабинки вмещают до 800 посетителей. В хорошую погоду видимость составляет до 40 км. 


83


Имеются в виду анимационные эпизоды Джеральда Скарфа из выпушенной Аланом Паркером в 1982 г. экранизации двойного альбома Pink Floyd «The Wail» (1979). 


84


Joni Mitchell (p. 1943) — выдающаяся певица и автор-исполнитель родом из Канады. 


85


Melanie (Мелани Энн Сафка-Шекерик, р. 1947) — американская певица и автор-исполнитель, популярная в конце 1960-х — начале 1970-х гг. 


86


Американская хип-хоп-групна, выпустившая в 2000 г. хитовую пластинку «S.1.0.S.O.S., Vol. 1». 


87


Westlife — ирландский бойз-бенд, основан в 1998 г.; в 2011 г. объявил об окончании карьеры, назначив прощальное турне на весну 2012 г. Hear Say — британская поп-группа, сформированная в 2001 г. из победителей реалити-шоу Popstars телеканала ITV, скопировавшего одноименную новозеландскую программу. 


88


Jamiroquai — британская группа, работающая с начала 1990-х гг. на стыке эйсид-джаза, фанка, соула и диско. 


89


Конрад Блэк (р. 1944) — медиамагнат родом из Канады, владелец медиаимперии, объединявшей ок. 500 газет и журналов на трех континентах (41 % всех канадских газет, несколько крупных региональных изданий в США, британские The Daily Telegraph и The Sunday Telegraph, израильскую Jerusalem Post и т. п.); в 2000 г. получил титул лорда, но вынужден был для этого отказаться от канадского гражданства. Империя со скандалом развалилась уже в 2005 г., через три года после выхода «Мертвого эфира», а барон Блэк Кроссхарборский пошел под суд по обвинению в финансовых злоупотреблениях и получил срок. 


90


Британские миллиардеры-медиамагнаты Дэвид и Фредерик Баркли, братья-близнецы (р. 1934), владельцы банка Barclays, сетей розничной торговли, отелей, газет и журналов. 

«Обычные подозреваемые», «Подозрительные лица» (The Usual Suspects, 1995) — неонуар-фильм Брайана Сингера, в ролях: Гэбриел Бирн, Стивен Болдуин, Кевин Спейси, Бенисио дель Торо. 


91


Луис Фаррахан (Луис Юджин Уолкотт, 1933) — американский общественный деятель, лидер радикальной религиозной организации «Нация ислама». 


92


Exxon Mobil — американская корпорация, крупнейшая частная нефтяная компания в мире; в том или ином виде на рынке с 1870 г. 


93


Enron — техасская энергетическая компания из Хьюстона, образованная в 1985 г. слиянием компаний InterNorth и Houston Natural Gas; с громким скандалом обанкротилась в 2001 г. на волне обвинений в фальсификации отчетности. 


94


Действующая с 1992 г. британская государственная программа, в рамках которой частный сектор может строить и эксплуатировать объекты общественного пользования (дороги и т. п.), а правительство платит за предоставленные услуги. 


95


«Обычные подозреваемые», «Подозрительные лица» (The Usual Suspects, 1995) — неонуар-фильм Брайана Сингера, в ролях: Гэбриел Бирн, Стивен Болдуин, Кевин Спейси, Бенисио дель Торо.


96


Сочинение Франца Шуберта (1797–1828), написанное в 1822 г. и при его жизни не исполнявшееся. 


97


Рок-группа из Уэльса, основана в 1992 г.; название дал их ударник Стюарт Кейбл — такой марки граммофон был у его бабушки. «Have a Nice Day» — песня с их альбома «Just Enough Education to Perform» (2001), достигшая пятого места в британском хит-параде. 


98


Меир Кахане (1932–1990) — американский и израильский общественно-религиозный деятель, еврейский националист, глава «Лиги зашиты евреев»; уже после его смерти основанное им движение «Ках» было призвано террористическим. 


99


Трагический эпизод, имевший место в начале второй интифады, 30 сентября 2000 г., при перестрелке у перекрестка Нецарим в секторе Газа; снятый внештатным палестинским оператором и показанный по Второму каналу французского телевидения, вызвал волну негодования во всем мире. Армия обороны Израиля (ЦАХАЛ) была вынуждена принести официальные извинения — от которых отказалась, когда были получены доказательства того, что съемки фальсифицированы. 


100


Лия Сара Беттс (1977–1995) — школьница изЛатчингдона, графство Эссекс, умершая от водной интоксикации после того, как, приняв таблетку экстази, выпила за полтора часа семь литров воды. 


101


Пит Сампрас (Петрос Сампрас, р. 1971) и Грег Руседски (Грегори Руседски, р. 1973) — знаменитые профессиональные теннисисты. 


102


Пол Джон Гаскойн (р. 1967) по кличке Газза — английский фугболист — полузащитник, одна из звезд британской сборной на чемпионате мира 1990 г.; пик его славы пришелся на 1995–1998 гг., когда он играл за шотландскую команду «Рейнджере». Считается, что не раскрыл свой потенциал полностью из-за проблем с психикой. 


103


Railtrack — ipynna компаний, управлявшая с 1996 г. приватизированной при консерваторах инфраструктурой железных дорог Британии; в 2001 г., когда ее долги превысили 3 миллиарда долларов, вернулась под административный контроль государства. 


104


«Шоу Али Джи» (Da Ali G Show) — сатирическая телепередача британского комика Саши Барона Коэна (р. 1971), выступающего в роли рэ-пера Али Джи; другие альтер-эго Коэна — казахский журналист Борат Саг-диев и австрийский гомосексуалист Бруно. 


105


Dennis Pennis — персонаж британского комика Пола Кэя (Ральф Занг, р. 1965) из телепрограммы The Sunday Show, выходившей на Втором телеканале Би-би-си в 1995-1997 гг.


106


Престарелый персонаж британской актрисы и комика Кэролайн Ахерн (р. 1963) из пародийной программы Mrs Merton Show, выпускавшейся компанией Granada Television по заказу Би-би-си в 1994–1998 гг. 


107


Trigger Happy TV — снятая скрытой камерой юмористическая программа (ведущий Дом Джоли, оператор Сэм Кэдмэн), выходившая на британском телеканале Channel 4 в 2000—2002 гг.


108


Инверклайд — административная область современной Шотландии. Стратклайд — древнее шотландское королевство, существовавшее в той или иной форме в V–XI вв. 


109


The Larry Sanders Show — сатирический американский сериал, выпускавшийся кабельной сетью Эйч-би-оу в 1992–1998 гг. Главную роль телеведущего Ларри Сандерса исполнял Гарри Шендлинг (р. 1949), основываясь на своем опыте ведущего The Tonight Show на канале Эн-би-си. 


110


Suzuki Bandit 400 — одна из самых популярных классических моделей мотоциклов нижней ценовой категории. 


111


Boy George (Джордж Алан О'Дауд, р. 1961) — британский музыкант, лидер популярной в 1980-е гг. группы Culture Club. Его дальнейшая соло-карьера выдалась очень разнообразной. 


112


BMW Compact — «компактный» вариант модели Е36 третьей серии BMW, выпускался в 1993–2000 гг. 

Mullet — тип прически, когда волосы коротко подстрижены спереди и по бокам, а сзади оставлены длинными. Во второй половине 1990-х гг. активно высмеивался с подачи Майка Ди из группы Beaslie Boys.

Chumbawamba — группа британских анархистов, на сцене с 1982 г.; в разное время играла постпанк, электронную музыку, фолк. «Tubthumping» — песня с альбома «Tubthumper» (1997) — их главный хит, также известный как «I Get Knocked Down», поскольку содержит следующий (обыгрывающийся в ответной реплике Фила) текст: 

I get knocked down But I get up again You’re never going to Keep me down. 


113


BMW М5 — спортивная модель BMW пятой серии. Здесь имеется в виду восьмицилиндровая модель 1998 г. с кузовом Е39.


114


Mullet — тип прически, когда волосы коротко подстрижены спереди и по бокам, а сзади оставлены длинными. Во второй половине 1990-х гг. активно высмеивался с подачи Майка Ди из группы Beaslie Boys.


115


Аллюзия на картину Сальвадора Дали «Лицо Мэй Уэст, использованное в качестве сюрреалистической комнаты» (1934–1935), где фигурирует розовый диван в форме ее губ; впоследствии такой диван был действительно изготовлен. Мэй Уэст (1893–1980) — американская актриса, секс-символ Голливуда 1930-х гг. 


116


Chumbawamba — группа британских анархистов, на сцене с 1982 г.; в разное время играла постпанк, электронную музыку, фолк. «Tubthumping» — песня с альбома «Tubthumper» (1997) — их главный хит, также известный как «I Get Knocked Down», поскольку содержит следующий (обыгрывающийся в ответной реплике Фила) текст:

I get knocked down But I get up again You’re never going to Keep me down.


117


Элис Наттер (p. 1961) — вокалистка Chumbawamba в 1983–2004 гг. Джон Прескотт (р. 1938) — политик-лейборист, заместитель премьер-ми-нистра Великобритании в 1997–2007 гг.; в 1998 г. на церемонии вручения музыкальных премий BRIT Award вокалист Chumbawamba Данберт Ноба-кон, со словами; «Это тебе за ливерпульских докеров», облил его водой из кувшина (забастовка докеров продолжалась к этому моменту уже два года). 

Аллюзия на популярную (там) риелторскую присказку: «Что главное при оценке недвижимости? Во-первых, местоположение; во-вторых, местоположение; в-третьих, местоположение!» 


118


Иэн Робинс Дьюри (1942–2000) — лидер популярной в конце 1970-х — начале 1980-х гг. группы «новой волны» Ian Duiy and the Blockheads, автор таких хитов, как «Sex & Drugs & Rock & Roll» (1977) и «H it Me with Your Rhythm Stick» (1978). (Название последней песни можно перевести как «Ударь меня своей ритм-палкой».) 


119


Cornershop — группа из Лестера, прививавшая к брит-попу элементы индийской и танцевальной музыки. «Lessons Learned from Rocky One to Rocky Three» («Уроки, усвоенные от "Рокки-1” до “Рокки-3”») — песня с их альбома «Handcream for a Generation», выпущенного I апреля 2002 г. 


120


Ср.: «Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришел в мир. чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина?» (Евангелие от Иоанна, 18:38–39). 


121


Band of Brothers (2001) — 10-серийный американский телефильм о Второй мировой войне, экранизация одноименной книги историка Стивена Эмброуза; продюсеры Стивен Спилберг и Том Хэнкс. Название книги и фильма представляет собой цитату из шекспировского «Генриха V» («we few, we happy few, we band of brothers»); в переводе E. Бируковой это место звучит следующим образом: 
		…сохранится память и о нас — 


		О нас, о горсточке счастливцев, братьев. 


		Тот, кто сегодня кровь со мной прольет, 


		Мне станет братом: как бы ни был низок, 


		Его облагородит этот день… 


122


Q — популярный британский ежемесячник, посвященный музыке, выходит с октября 1986 г. 


123


Ice Mouth (англ.) — ледяной рот. 


124


Mouth-house (англ.) — дом рта. Так переводится на английский немецкое слово Mundhaus — предложенное Мартином Лютером обозначение протестантской церкви. 


125


OutKast — хип-хоп-дуэт (Андре Бенджамин, Антуан Паттон) из штата Джорджия; лауреат шести премий «Грэмми», выпустил восемь пластинок, разошедшихся общим тиражом 25 млн экз. «Ms. Jackson» — песня с их альбома «Stankonia» (2000) и большой хит — посвящена матери певицы Эрики Баду, бывшей подруги Андре Бенджамина. 


126


Аллюзия на популярную (там) риелторскую присказку: «Что главное при оценке недвижимости? Во-первых, местоположение; во-вторых, местоположение; в-третьих, местоположение!»


127


Это не пропуск. Страница в книге выглядит так: см. рисунок. Прим. верстальщика


128


О-Джей Симпсон (Орентал Джеймс Симпсон, р. 1947) — известный игрок в американский футбол и актер («Козерог-1», трилогия «Голый пистолет»), в 1995 г. обвинявшийся в убийстве жены и ее любовника, но скандально оправданный. Чтобы компенсировать судебные издержки, был вынужден продать свои спортивные кубки, а когда в 2008 г. они были выставлены на перепродажу, организовал нападение на коллекционера трофеев и отобрал их, за что получил 33 года тюрьмы. 


129


Абдельбасет аль-Меграхи (р. 1952) — бывший глава службы безопасности Ливийских авиалиний, бывший директор Центра стратегических исследований в Триполи и, по неподтвержденным данным, офицер ливийской разведки. Обвинялся в организации взрыва самолета компании «Пан американ» над шотландской деревней Локерби в 1988 г., в 2001 г. осужден (хотя многие считали свидетельства обвинения сфабрикованными) и отбывал пожизненное заключение в Шотландии, в 2009 г. освобожден по состоянию здоровья и выслан в Ливию. 


130


Хорошо (фр.).


131


Slipknot — хеви-метал-группа из Айовы, работает с 1995 г.; в составе девять человек, в том числе три барабанщика, все выступают в комбинезонах и масках. Ко времени написания/действия «Мертвого эфира» успела выпустить два альбома — «Slipknot» (1999) и «Iowa» (2001). На 29 и 30 июня 2012 г. запланированы концерты группы в Москве и Санкт-Петербурге. 


132


В Англии знак «Остановка запрещена». 


133


Bedford Astramax (позже Vauxhall Astramax) — под таким названием в Британии выпускался мини-вэн Opel Kadett Combo. Своей популярностью машина обязана еще и тому, что активно фигурировала в сериале «Лавджой», выходившем на Первом телеканале Би-би-си в 1986–1994 гг. Сериал, снятый по мотивам плутовских романов Джона Гранта (публиковавшихся под псевдонимом Джонатан Гэш), рассказывал о похождениях беспринципного, но обаятельного торговца антиквариатом по имени Лавджой. 


134


Боже мой! (фр.)


135


Круговая порука, закон молчания, «кодекс чести» у мафии. От ит. слова omerta — честь, мужество. 


136


Зал, в котором экспонируется «Памятник нереид» — монумент ионийского стиля, созданный в конце V — начале IV в. до н. э. в городе Ксанфе, Ликия (Малая Азия). Это был новый для своего времени тип здания, соединявший в себе надгробие, мавзолей ликийского властителя, памятник в честь его военных побед и храм морских нимф нереид.