Чужак
Исроэл-Иешуа Зингер








Имя Исроэла-Иешуа Зингера (1893–1944) упоминается в России главным образом в связи с его братом, писателем Исааком Башевисом. Между тем И.-И. Зингер был не только старшим братом нобелевского лауреата по литературе, но, прежде всего, крупнейшим еврейским прозаиком первой половины XX века, одним из лучших стилистов в литературе на идише. Его имя прославили большие «семейные» романы, но и в своих повестях он сохраняет ту же магическую убедительность и «эффект присутствия», заставляющие читателя поверить во все происходящее.

Повести И.-И. Зингера рисуют широкую панораму еврейской жизни в начале XX века от польских местечек до Нью-Йорка. Но в центре каждой повести — простой человек, сопротивляющийся давлению общества и обстоятельств, побеждающий или гибнущий в этой борьбе.






Исроэл-Иешуа Зингер

Чужак











Чужак


Когда крестьяне деревни Лешновка узнали поутру, что у их соседа Рефоэла-мельника ночью свели из конюшни обеих лошадей, они побросали полевые работы и пошли на мельницу.

Конюшня на большом, покрытом мучной пылью дворе, где куры клевали зерна, стояла нараспашку. Железный засов на воротах был перепилен пополам. Рефоэл-мельник, широкий в кости еврей с черной бородой, побелевшей от мучной пыли, и плечами, раздавшимися от перетаскивания мешков с зерном, глядел тоскливыми черными глазами на две сбруи, никчемно висевшие на стене. Его жена Бейла, баба с высокой грудью, утыканной булавками и иголками с нитками, заламывала руки и причитала, точно плакальщица.

— Ясные вы мои лошадушки, — жалела она пропажу и рыдала в фартук, — не лошадушки, а львы.

Собака Рефоэла Бурек, большой, каштановой масти пес, который, бывало, от злости все рвался с цепи, теперь лежал посреди двора задушенный, с вывалившимся длинным синим языком, над которым жужжали и хороводились мухи. Крестьяне носком сапога приглаживали стоящую дыбом шерсть на собачьей спине и качали головами.

— Ой, Рафал, Рафал, крепко тебя обидели! — жалели они соседа.

Рефоэл прошелся по двору, высматривая следы лошадиных подков, но никаких следов не было.

— Будто колдовством умыкнули, — шептались мужики, — ни одного следа.

— Каким еще колдовством? — махнул на них прокопченной и перемазанной рукой Ян-кузнец. — Эти сукины дети обмотали копыта мешковиной, вот и нет следов…

Из деревни подходили всё новые и новые крестьяне. Перепиленный железный засов и убитая собака посреди двора пробуждали в крестьянских душах одновременно страх и негодование.

— Вырезать ремни из спины у этих воров, — слышались тихие голоса.

— И солью присыпать, — прибавляли другие.

Соседи Рефоэла-мельника были вне себя от гнева.

Во-первых, Рефоэл был своим в деревне. Не только он сам, но и отец его родился в Лешновке. Старики еще помнили его деда, который был фактором[1 - Торговый агент.] у помещика в усадьбе. К тому же Рефоэл вел себя, как обычный крестьянин, а не как еврей. Он не держал лавочку, не скупал сырье. Наравне со всеми лешновскими хозяевами сам возделывал свою землю, возил из леса дрова, ухаживал за скотиной. Наравне с лешновскими крестьянками его жена Бейла копала картошку, доила коров и на каждую ярмарку в местечке сама ездила продавать гусей, кур и яйца. Все крестьяне в округе мололи свое зерно на старой ветряной мельнице Рефоэла. Они знали, что весы у Рефоэла точные, им можно доверять. Кроме того, что Рефоэл не упоминал в своей речи Матку Боску, Езуса Хрыстуса и его святые раны, в остальном он говорил по-польски так же, как все крестьяне. И силой он не уступал самым крепким деревенским мужикам. Рефоэл с легкостью взбирался с мешком зерна по узкой лесенке мельницы. За все это крестьяне считали его своим, лешновским, и его горе воспринимали, как свое собственное.

Во-вторых, они беспокоились за самих себя. Единственным в деревне, кто запирал ворота конюшни на железный засов, был Рефоэл-мельник. И собака у него была крупнее и злее всех соседских-собак. Если смогли свести лошадей из его конюшни, значит, деревня беззащитна и никто не может быть спокоен за свою лошадку.

Сперва крестьяне решили, что это цыгане. Они всегда воруют лошадей, язычники чернявые, у них и нужно искать. Но Ян-кузнец, деревенский умник, умевший читать и писать, махнул на соседей прокопченной и перемазанной рукой.

— Глупости вы говорите, люди добрые, — сказал Ян высокомерно, как всегда, когда он, ученый, разговаривал с простым людом. — Во-первых, цыгане уже давно не раскидывали здесь своих шатров. Во-вторых, цыгане любят легкую поживу. Пилить железный засов они не станут, эта кража не их рук дело.

— Ежели так, то это Йойна-живодер сделал, — попробовал вмешаться один из стариков, — он городской и умеет управляться с железом.

Ян еще раз серьезно осмотрел перепиленный засов и отбросил подозрение насчет Йойны-живодера.

— Йойна может отомкнуть замок, — сказал он, — но перепилить засов ему не по силам. К тому же Йойна не стал бы связываться с собакой. Евреи боятся собак. Известное дело…

Крестьяне почесали в затылках.

— Кто же тогда мог это сделать? — спросили они у кузнеца, — скажи нам, Ян…

Ян перемазанными пальцами спокойно разгладил в стороны свои светлые усы и медленно проговорил:

— Это дело рук кривого Цегелека. Он раньше был кузнецом. К тому же он сидел в тюрьме с городскими ворами, и они научили его пилить железо.

— Правильно, Ян, — обрадовались крестьяне, — так оно и есть. И с собаками он тоже умеет управляться, этот Цегелек, еще с той поры, как он ловил бродячих собак. Этот самого большого пса одолеет..

На дороге показался староста деревни, войт. Он шел чинно, как подобает старосте. На груди у него была приколота бляха, знак его должности. Крестьяне расступились и пропустили его к конюшне. Он осмотрел пустые стойла и вынес официальное заключение.

— Свели лошадей, — изрек он торжественно, будто бы сообщая что-то новое, — и следов нет.

— Мы боимся за своих лошадей.

— Нужно поискать у Цегелека.

— Нужно посадить Цегелека.

— Вся деревня пострадала от этого вора!

— Пошли к Цегелеку!

— Пошли к Цегелеку, — сказал войт.

Он двинулся первым. За ним — Ян-кузнец и Рефоэл-мельник. Следом — мужики и, наконец, — бабы и дети. На краю деревни, в стороне от других домов, стояла на пригорке хибара Цегелека, открытая всем ветрам, вокруг — ни плетня, ни деревца. У ее дверей Цегелек рубил кривой корень дерева, выкопанный из земли. Хотя он и увидел людей, подходивших к его дому, но не повернулся к ним и не перестал рубить. Только когда его собака начала рваться с цепи и с дикой злобой лаять на подошедших, Цегелек воткнул топор в дерево и успокоил собаку.

— Чихо, пся юха![2 - Тихо, пёсья кровь! (польск.)] — прикрикнул он на собаку и кинул в нее щепкой.

Крестьяне приблизились, но не приветствовали его обычным «слава Иисусу». Цегелек, невысокий, коренастый, крепко, точно из дуба, сбитый, с густым гладким чубом, падающим ему на глаза, упирался крепкими ногами в землю и разглядывал толпу своим единственным глазом, проницательным и умным. Второй глаз у него вытек, осталась только красная щель. Толпа ждала, что Цегелек заговорит, но он молчал. Войт откашлялся, хоть ему этого и не требовалось, и начал:

— Цегелек, ночью у Рефоэла-мельника свели лошадей из конюшни.

— Ну? — буркнул Цегелек.

— Говорят, что это твоя работа, Цегелек.

Вместо ответа Цегелек спокойно вынул из кисета, сделанного из свиного пузыря, немного махорки, скрутил самокрутку, чиркнул друг о друга кусочками кремня, закурил и, лишь втянув побольше дыма и выпустив его изо рта и носа, процедил несколько слов:

— Если вы их у меня найдете, можете забрать.

Его спокойствие взбесило крестьян.

— Никто не мог их свести, кроме тебя, — закричали они, — все так говорят.

Цегелек снова втянул побольше дыма.

— Говорить можно о каждом, — невозмутимо проговорил он, — даже о ксендзе. От толков мало толку… Нужны доказательства или свидетель.

Из-за того что Цегелек так гладко говорил, а им нечего было ответить, крестьяне раскипятились еще больше. Войт широко распахнул ворота бедного Цегелекова хлева. Оттуда на войта замекала коза.

— Может, это твоя, Рафал? — усмехнулся Цегелек. — Возьми ее да подои.

Рефоэл вычесывал мучную пыль из своей черной бороды.

— Слушай, Цегелек, — сказал он, — лошади мне дороги. Даю двадцать пять рублей серебром тому, кто вернет их в мою конюшню. Все слышали?

Цегелек подмигнул ему слепым глазом.

— Хитрый ты, Рафал, — с ненавистью сказал он, — но Цегелек умнее тебя. Не крал я твоих лошадей и знать не знаю, кто их украл.

Он поплевал на ладони и снова принялся рубить кривой корень, больше не оглядываясь на людей.

Крестьяне гневно отступили с пригорка.

Вот уже несколько лет им приходилось терпеть множество неприятностей от Цегелека. С тех пор как он вышел из тюрьмы и поселился на пригорке, в деревне не стало покоя. То исчезнет забытая в поле лопата, то пропадет топор, то в стаде уток, вернувшихся с пруда, недосчитаются одной. Крупные кражи тоже случались. Однажды из конюшни пропала сбруя. Другой раз ночью кто-то открыл окно в дом помещика и украл золотые часы. Ксендз жаловался, что в церкви из коробки для пожертвований пропадают деньги. Войт после каждой кражи приходил в деревню, искал у Цегелека и каждый раз ничего не находил, но все знали, что корень зла — в его доме, что мелкие кражи — дело рук его жены и детей, а крупные — самого Цегелека. Прежде ничего такого в деревне не случалось.

Но краж ему было мало, он еще и пакостничал. Однажды утром еврей-лавочник обнаружил, что кто-то продырявил бочку с керосином, стоявшую у него в сенях, и весь керосин вытек. Хоть за руку тогда никого не схватили, но все знали, что это работа Цегелека, это он в отместку за то, что лавочник не захотел дать в долг его жене четвертинку керосина для лампы. В другой раз Цегелек поджег крыс, пойманных у себя в доме, и выпустил их горящими на поля, и это в самую засуху! Вся деревня была на волосок от пожара! А сколько раз он издевался над крестьянами, дурачил их и выставлял на всеобщее посмешище!

За прошедшие несколько лет крестьяне не раз требовали от войта выгнать Цегелека, убрать паршивую черную овцу из стада. Но войт ничего не предпринимал.

— Пока его не схватили за руку, сделать ничего нельзя, — возражал он. — Таков закон.

Теперь, после того как у Рефоэла-мельника свели лошадей из стойла, кровь у крестьян закипела от негодования на Цегелека.

— Что ж ты за староста, — кричали они войту, — если не можешь защитить деревню от зла? Что же ты за хозяин, если мы не можем быть спокойны за лошадей в наших конюшнях?

Войт, растерянный и смущенный этими выкриками в свой адрес, стоял, уронив голову. Вдруг он расправил грудь, выставил напоказ бляху — знак своей должности — и стукнул палкой о землю.

— Что тут бабы с детьми делают, зачем таскаются следом? — разозлился он. — Мужики словом не могут перекинуться! По домам, бабы, по домам!

Бабы переглянулись с мужиками, ища у них поддержки, но мужики не поддержали их. Глаза у мужиков были злые. Бабы поняли, что они здесь лишние, забрали детей и нехотя повернули домой. Когда они отошли на порядочное расстояние, войт поднял руку, призывая к вниманию.

— Мужики, — тихо сказал он, — умеете держать язык за зубами?

— Надо будет, будем держать, — раздались в ответ голоса.

— Слушайте же, что я вам скажу, — таинственно проговорил войт. — Я ничего не могу сделать Цегелеку. Я ничего не нашел. Но к чему вам я? Крестьяне могут сами решить, что делать с вором, а я ни о чем не узнаю…

Никто и слова не успел вымолвить, а войт уже запахнул свое длинное коричневое пальто и быстро ушел.

Крестьяне переглянулись:

— Правильно сказал!

— Давно пора.

— Если от полиции не добиться правосудия, сами добьемся.

— Крестьянское правосудие, братцы!

— Пошли обратно к Цегелеку!

— Расправимся с ним, сукиным сыном!

— Кишки выпустим!

Ян-кузнец поднял прокопченную, перемазанную руку.

— Не вопите вы все вместе, словно гуси! — сказал он. — Дело нужно делать обдуманно: так, чтобы никто ничего не знал и не голыми руками. Цегелек — живодер, может, у него ружье в доме есть.

— Правильно, — согласились крестьяне, — верно говоришь, Ян.

Кузнец усмехнулся в усы, довольный похвалой, и начал отдавать приказы как старший:

— Идите по домам и никому ничего не говорите, даже своим бабам — ничего. Ночью, когда бабы и дети уснут, возьмите с собой, что под рукой — топор, нож или дубину, — и собирайтесь на мельнице у Рефоэла. Оттуда мы потихоньку пойдем к Цегелеку. Когда завтра явится полиция, никто ничего не знает. Не забудьте же — встречаемся у мельницы!

Крестьяне молча разошлись по домам, к своей работе. Рефоэл-мельник вернулся к себе. Но пошел не на мельницу, а на кухню, к жене.

— Бейла, — тихо сказал он, — новое несчастье на мою голову.

Бейла заломила руки, еще ничего не узнав.

Рефоэл рассказал ей, испуганный, то, что ему запретили рассказывать.

— И меня они с собой позвали, — проговорил он со страхом. — Что же делать?

Рефоэл и его жена сидели и молчали. Они понятия не имели, что им делать. С детства живя в деревне, они знали, на что способны крестьяне, когда вершат свой суд. Никакой пощады не жди от них, если они вынесли приговор виновному. Особенно они жестоки с пойманным конокрадом. Такого убивают не спеша. И хоть Рефоэл и его жена верили, как и остальные обитатели деревни, что именно Цегелек свел из их конюшни лошадей, от одной мысли, что его убьют этой ночью, их бросало в дрожь.

— Горе мне, — вздохнул Рефоэл, — они велели взять с собой топор.

Хоть Рефоэл и не был шибко ученым, он знал, что убийство — хуже всего на свете. За всю свою жизнь он не пролил ни капли крови, не только что человека, но даже скотины. Он не выносил, когда соседи кололи свинью и та оглашала своим визгом всю деревню. Еще больше он страдал, когда деревенские мужики устраивали пьяные драки и оглоблями проламывали друг другу головы. При всей своей мощи он чувствовал отвращение к крови. Даже когда Рефоэл привозил к себе шойхета из местечка, чтобы тот зарезал теленка, он не мог смотреть на шхиту. Шойхет все убеждал его:

— Когда сказано благословение, скотина уже не чувствует боли, реб Рефоэл.

Рефоэл верил шойхету, но смотреть, как режут теленка, все равно не мог. На него накатывала тошнота. Теперь соседи позвали его прийти с топором, чтобы ночью расправиться с человеком, выпустить ему кишки.

— Что делать? Что делать? — спрашивал он себя, прекрасно зная, что у него нет никакого ответа.

Просить крестьян о пощаде для Цегелека он не мог. Рефоэл знал своих соседей, знал, что хоть они и относятся к нему хорошо, но упрашивать их бесполезно. Он только дураком себя выставит, вот и всё. Отказаться и не идти тем более нельзя. Соседи сочтут его трусом, спасающим свою шкуру, когда все рискуют. К тому же они вступились за него. Из-за его лошадей, которых свели с его конюшни, хотят они расправиться с Цегелеком. Как он будет выглядеть, если так отплатит им за это?

Бейла сняла с плиты чугунок с вареной картошкой и разложила ее в глиняные миски. Она достала из погреба холодное кислое молоко и поставила на стол. Еще она нарезала молодого лучку и посыпала им картошку. Вкусный пар наполнил кухню.

— Рефоэл, — позвала Бейла, — иди есть. У тебя сегодня маковой росинки во рту не было.

Рефоэл не мог есть. Он молча вышел из дома. На дворе все еще лежала убитая собака. Рефоэл стащил собаку со двора и вырыл для нее глубокую яму. Уставший от рытья и душевных мук, он вошел в мельницу и бросился на пустые мешки.

— Боже, — воззвал он, подняв черные глаза к прогнившим стропилам, — помоги мне, Отец небесный.

Он накрылся мешком и забылся тяжелым сном.

* * *


Целый день и часть вечера Рефоэл проспал на мельнице. Когда деревенские собаки стали громко лаять перед наступлением ночи, он открыл глаза и огляделся. Сквозь незалатанную дыру в гонтовой крыше виднелся кусок неба, усыпанного звездами. Рефоэл вспомнил, что пропустил минху, помрачнел и пошел в дом. Жена снова позвала его к столу.

— Рефоэл, ты же с ног валишься, — сказала она, — иди сюда и чего-нибудь поешь.

— Я помолюсь майрев, — ответил Рефоэл и омыл руки.

Посреди шмоне-эсре он услышал, приближающиеся к дому шаги. Он быстро закончил шмоне-эсре и выглянул в окно. Первые крестьяне начали собираться во дворе и рассаживаться на бревнах. Огоньки их самокруток вспыхивали и гасли в темноте.

— Они собираются, — прошептал он, — что делать, Бейла?

Бейла застыла на мгновение, прижав руки к груди. Вскоре ей пришла в голову одна мысль. В детстве она часто слышала от своей бабки-арендаторши, как та не раз спасала деда, когда помещик напивался и мог причинить деду зло. Она укладывала его в кровать, ставила на живот горячую припарку и приказывала ему охать что есть сил. Вот об этой-то бабкиной уловке и вспомнила теперь Бейла. Она быстро взбила соломенный тюфяк на мужней кровати, положила в изголовье несколько подушек, как это обычно делают для больных, и затолкала Рефоэла под одеяло.

— Ты болен! — объяснила она ему. — Слышишь? Болен ты, живот у тебя болит.

Рефоэлу стало стыдно.

— Бейла, Бог с тобой, — пробормотал он, — они же меня утром видели.

— Молчи. Лучше сапоги стяни, — приказала Бейла.

Она мигом схватила с плиты конфорку, обернула ее тряпками и положила Рефоэлу на живот. Затем она укрыла мужа и села рядом с ним на край кровати.

— Охай, — сказала она ему, — ради Бога, Рефоэл, охай.

Голоса на дворе становились всё громче. Вскоре уши резанул свист. Так как никто не вышел из дома, крестьяне вошли в дом.

— Рафал, — позвали они, — ты где?

Бейла стояла рядом с кроватью, как часовой.

— У Рефоэла живот прихватило, — вздохнула она. — Я ему уже несколько раз припарки ставила — не помогает. Распереживался из-за лошадей, вот и слег.

Крестьяне смотрели на черную бороду, которая выглядывала из-под одеяла, и тяжело молчали. Кузнец с железякой в руке откинул перину.

— Живот прихватило, — повторил он вслед за Бейлой. — Мне можешь не рассказывать. Знаю я ваши еврейские штучки.

Рефоэл почувствовал настоящую боль во внутренностях.

— Соседи, — пролепетал он, — я хоть кого-нибудь когда-нибудь обманул?

Ян со злостью закрыл его одеялом.

— Не верьте ему, мужики, — обратился он к крестьянам, — это он увиливает, чтобы не идти с нами, этот еврей… Отделяется от деревни, как чужак.

Бейла заломила руки.

— Люди добрые… — начала она.

Ян перебил ее.

— Молчи, Бейла! — гневно сказал он. — Мы одни пойдем. Но мы это запомним. Пошли, мужики!

— Пошли! — подхватили крестьяне и вышли из дома.

Тихой звездной ночью крестьяне Лешновки учинили две расправы над людьми, которые не сумели ужиться в общине: вора Цегелека они убили, проткнув ему кольями сердце. А Рефоэлу-мельнику повыбили камнями окна в доме.

С утра пораньше Рефоэл начал искать покупателя для своей мельницы и земли.

— Я продам по сходной цене, — сказал он маклерам, — я хочу уехать в город, к евреям.




Деревенские евреи


1


Когда реб Ури-Лейви Шафиру, владельцу Кринивицев, со временем удалось поселить вокруг своего имения десятка два евреев: нескольких зятьев на содержании[3 - Распространенной формой приданого было предоставление молодоженам за счет родителей невесты определенного количества лет (например, пяти) полного или частичного содержания. В течение этих лет зять продолжал учиться в ешиве или бесмедреше.], лесного подрядчика, нескольких гонтовщиков, гончара, углежога, смолокура, деревенского меламеда и пару слуг, — жившие в округе ученые молодые люди, из тех, что надеются пролезть в раввины, положили глаз на это село.

Проезжая на телегах и кибитках через Ямполье, вроде как по пути в другой еврейский город, эти зятьки на содержании останавливались на ночь в кринивицкой усадьбе, которая лежала в стороне от дороги, среди озер и лесов. Одетые наполовину как обыватели, наполовину как раввины: в репсовых кафтанах с задними карманами, но с длинными раввинскими вьющимися пейсами, и не в плюшевых картузах, а в велюровых шляпах поверх ермолок, — они усаживались за большим дубовым столом реб Ури-Лейви, под освещавшей стол бронзовой лампой-«молнией»[4 - Тип керосиновой лампы.], подвешенной на цепях, и, степенно поглощая сытный ужин, которым их угощал богатый хозяин, начинали сыпать ученостью, чтобы между двумя толкованиями вставить пару слов о деле.

— Реб Ури-Лейви, — прозрачно намекали они, — ваша деревня, не сглазить бы, становится селом. Если бы вы построили бесмедреш и поставили в нем раввина, вы бы перестали быть ишувником[5 - Деревенский еврей, живущий вне общины.] и стали городским обывателем вровень с другими…

Реб Ури-Лейви в который уже раз разглаживал серебряную бороду, оттенявшую своей чистотой и белизной его загорелое и обветренное лицо, и, по своему обыкновению, отшучивался.

— Оно мне без надобности, молодой человек, — говорил он. — Так, я — Ури-Лейви, а ты, молодой человек, — зятек на содержании. Ровня. А надень-ка я на тебя сподик, и ты уже будешь выше меня, будешь раввином, и я должен буду подождать с молитвой, пока ты не соблаговолишь завершить шмоне-эсре. Ну, и зачем мне это нужно, я тебя спрашиваю?

Не в силах противостоять шуточкам реб Ури-Лейви молодые люди пробовали пронять его ученостью. Покручивая оказавшиеся под рукой как нельзя более кстати длинные раввинские пейсы, они с помощью бесконечных толкований обосновывали, как это важно, чтобы Кринивицы перестали быть деревней и стали святой общиной[6 - Традиционное обозначение города, в котором есть еврейская община.] вровень с прочими городами и местечками. Широко поглаживая бороду, реб Ури-Лейви с не меньшей ученостью доказывал им в ответ, что Кринивицы должны и впредь оставаться деревней.

— Черт черствый, — ворчали по дороге домой молодые люди, недовольные напрасными расходами на дорогу, — упрямец проклятый.

Он и впрямь был упрямцем, этот реб Ури-Лейви, но черствым человеком уж точно не был.

За его тяжелым дубовым столом, который тянулся во всю длину большой столовой, всегда собиралось целое общество. Приезжали отовсюду: коробейники, посыльные, погорельцы, отцы засидевшихся в девках дочерей, которые ездят по миру, собирая деньги на приданое, составители[7 - По традиции сочинителей религиозных книг называли не «авторы», а «составители».] книг, «внуки»[8 - Так называл и потомков известных цадиков вне зависимости от того, сколько поколений отделяло потомка от предка.] цадиков со своими габаями, даже палестинский еврей из Цфата в шелковом полосатом халате[9 - Так одеваются потомки евреев, переехавших в Святую Землю из Восточной Европы в конце XVIII века. Их представители ездили из общины в общину, собирая пожертвования на евреев Святой Земли.] — всех можно было встретить в кринивицкой усадьбе. Бедняки передавали из уст в уста, что из Кринивицев никто не уходит с пустыми руками. Там и сытно поешь, и переночуешь на свежей соломе, застеленной прохладными, чистыми простынями из домотканой холстины, и несколькими злотыми разживешься, а потом еще и довезут тебя на крепко сколоченной телеге до самого того места на шляхе, где дороги расходятся на все четыре стороны. И хотя расположенные на холме Кринивицы были запрятаны среди лесов и озер в изрядной дали от Ямполья, евреи делали крюк и заезжали в усадьбу реб Ури-Лейви. Крестьяне уж знали, куда едут евреи, и, завидев на дороге еврея с котомкой или еврейскую кибитку, вязнущую в песке, показывали большим пальцем в сторону усадьбы.

— Аккурат, куда ваши носы кажут, жидки, — подтрунивали они над «неверными». — Прямо в Кринивицы и попадете.

Родовитые гости оставались в усадьбе на несколько дней и даже недель. Их не спрашивали ни о том, откуда они приехали, и ни о том, когда уедут. Никто, кроме одетых в репсовые кафтаны недовольных зятьков на содержании, не мог сказать, что реб Ури-Лейви — черт черствый. А то, что реб Ури-Лейви — упрямец, это-то как раз было давно известно.

— То еще кривое полено, — ворчали о нем, — а уж насмешник — страшное дело…

Люди говорили это не просто так: знали, о чем говорят. То, что реб Ури-Лейви не хочет видеть в своей усадьбе сподик, чтобы не ждать, пока раввин закончит шмоне-эсре, ямпольские евреи еще могли ему простить. У богатого человека свои причуды. Но то, что он не был приверженцем ни одной из высоких собольих шапок, какие носят цадики и чудотворцы, это было уж слишком. Хасидов заедало то, что реб Ури-Лейви ни к кому не «ездит»[10 - Посещение двора хасидского цадика — важнейшая хасидская практика. Как правило, хасиды отправлялись ко двору своего цадика на осенние праздники.]: к какому угодно ребе, но пусть «ездит».

— Реб Ури-Лейви, такому ученому и состоятельному, не сглазить бы, человеку, как вы, следовало бы к кому-нибудь «ездить», — упрекали его ямпольские обыватели. — Все люди «ездят», вам тоже следует… Не будьте умнее всех.

Но реб Ури-Лейви хотел быть умнее всех. Он не поддавался на уговоры съездить, пусть из чистого любопытства, даже в Чортков[11 - Город в Восточной Галиции (Австро-Венгрия, в настоящее время Тернопольская обл., Украина). В конце XIX века в Чорткове находилась резиденция влиятельного ребе из династии Фридманов. Ко двору ребе на праздники съезжались десятки тысяч хасидов.], где двор был устроен по-княжески, где «куски»[12 - Существует обычай, что куски с тарелки ребе во время публичной трапезы раздаются его наиболее влиятельным и уважаемым хасидам.] со стола ребе подавали не руками, а серебряными вилками, а сам ребе выезжал на прогулку в карете, запряженной тройкой лошадей цугом. У людей в горле пересыхало от уговоров, а реб Ури-Лейви оставался при своем. Точно так же он, вопреки уговорам, не желал ссужать помещиков деньгами под проценты или давать им ипотечный кредит, хотя маклеры и арендаторы клялись, что он мог бы стать богат как Корей[13 - Библейский персонаж, двоюродный брат Моисея, восставший против него. В Талмуде и мидрашах Корей назван самым богатым человеком из когда-либо существовавших. Выражение «богат как Корей» стало нарицательным.], что он самого себя грабит. Точно так же он не пожелал выдать своих дочерей за сыновей местных богатеев, хотя шадхены все полы ему пообрывали, а выискал зятьев черт-те где: одних — по ту сторону границы[14 - То есть из Австро-Венгрии.], в Галиции — говорящих по-немецки зазнаек в золотых очках, других — в России[15 - Действие повести происходит в царстве Польском, которое обладало определенной автономией и было отделено от России, то есть от остальной империи, внутренней границей.] — маскилов[16 - Сторонник Просвещения.] с подстриженными бородками и в сюртуках до колена[17 - Такая одежда считалась непозволительно короткой, указывала на приверженность ее владельца Просвещению.]. Точно так же он ни за какие деньги на свете не хотел оставить Кринивицы, хотя всем было известно, что эта деревня нужна ему, как дырка в голове.

В окруженных лесами и озерами Кринивицах земля была неплодородной и тощей, на многие сотни акров — то глина, то торф, то пески, то болота, а еще было много лугов. Хлеба плохо родились на этих землях, всходили поздно и негусто. Яблони, вишневые и сливовые деревья росли приземистыми, кривыми, сучковатыми. Плоды созревали поздно и выходили неудачными. Только картошки было полно да травы росли, как по благословению. Травы были такими высокими, что едва можно было разглядеть пасущихся в них лошадей. Никогда не пересыхавшие болота кишели лягушками, мухами, червями, ползучими гадами, и все это вечно квакало и жужжало, особенно по ночам. Летними ночами в воздухе вились мерцающие светляки. Гниющие корни горели голубым фосфорическим огнем. Маленькие лягушки квакали хором, перекрываемым монотонными стонами больших рыхлых жаб. Совы и сверчки рыдали в ночи. Торфяники часто загорались сами собой, и огонь перекидывался на луга.

Реб Ури-Лейви не имел доходов с кринивицкой земли. Напротив, все, что он зарабатывал на лесе, он закапывал в неплодородную кринивицкую почву. Поэтому-то ямпольские евреи и не переставали уговаривать реб Ури-Лейви продать усадьбу

— Реб Ури-Лейви, послушайте нас и продайте это жабье царство, — убеждали они его. — Это место для гоев… Ради леса вам не нужно сидеть в деревне. Вы могли бы с почетом жить в Ямполье, еврей — среди евреев.

Реб Ури-Лейви слышать не мог, когда дурно отзывались о его Кринивицах.

Зная в глубине души, что окрестные евреи правы, он все равно возмущался тем, что они смеются над его именьем, называют его жабьим царством. Во-первых, это имение он унаследовал от своего отца, мир праху его. Во-вторых, он вложил в него много денег и сил. И как мать любит болезненного ребенка, возясь с которым она потратила целое состояние на докторов и лекарства, больше, чем других своих детей, так и реб Ури-Лейви любил свое неудачное имение, над которым все смеялись. Легкие деньги, сделанные на лесе, он постоянно вкладывал в усадьбу: поставил водяную мельницу, построил кирпичный завод, чтобы делать кирпичи из местной глины. Еще он построил домик для еврея-гончара, чтоб тот лепил глиняные горшки, и второй — для еврея-смолокура, чтобы тот курил смолу и гнал скипидар. Он поставил на столбы длинные гонтовые навесы и привез гонтовщиков, чтобы те делали гонт из кринивицкого леса. Ему ужасно хотелось укрепить кринивицкую усадьбу. И он кипятился всякий раз, когда ямпольские обыватели острили насчет его Кринивицев и советовали ему переехать в Ямполье.

— Не хочу я в Ямполье, — вопил он в голос, что вовсе не подобало такому богатому и ученому человеку, — не хочу, пусть хоть все обделаются…

Ямполье обижалось.

Ямполье очень хотело заполучить реб Ури-Лейви к себе. Во-первых, потому, что в Ямполье не было ни одного богача. Было, конечно, несколько небедных людей на рынке, но без подходящей внешности и подобающего пошиба. И Ямполье не могло достойно соперничать с соседним местечком, Глуском, в котором был настоящий богач. Сколько раз, когда на ярмарке глуские евреи похвалялись своим богачом, ямпольским некого было выставить со своей стороны. Будь у них реб Ури-Лейви, ямпольским было бы чем ответить. Во-вторых, реб Ури-Лейви уважали помещики, в том числе владелец Ямполья. Сам русобородый русский начальник разъезжал вместе с ним на кринивицкой бричке. Было бы очень кстати, если бы было можно попросить реб Ури-Лейви о заступничестве всякий раз, когда владелец местечка доставлял неприятности общине. В-третьих, было не слишком приятно тащиться несколько верст по песку, да еще в гору, до кринивицкой усадьбы, когда требовалось взять большой беспроцентный заём накануне ярмарки, положить на хранение деньги на приданое, купить несколько столбов, чтобы подпереть разваливающийся дом, или просто посоветоваться о деле. Усталые, утирающие пот и пыхтящие от жары ямпольские евреи снова и снова давали понять кринивицкому помещику, что он слишком отдалился от общины.

— К вам приходится совершать паломничество, как в Иерусалим, реб Ури-Лейви, — протестовали евреи. — Когда вы наконец переедете в Ямполье?

— Зачем мне переезжать в Ямполье, если Ямполье ездит ко мне? — отшучивался реб Ури-Лейви.

Подобными шутками он отделывался и от своей жены Ентеле.

Так же как окрестные евреи, Ентеле, кринивицкая помещица, имела претензии к своему мужу, реб Ури-Лейви. Сама праведница, добродетельная душа, она высоко чтила цадиков и их потомков. Хоть ее муж и не скупился на пожертвования, она тем не менее со своей стороны, втайне от мужа, щедро жертвовала родовитым гостям, которые появлялись в их усадьбе. Особенно широко она разворачивалась, когда в усадьбу приезжал в кибитке со своим габаем и балаголой «внук» какого-нибудь цадика. Она посылала слугу в Ямполье к шойхету — зарезать цыплят, и готовила на буднях бульон для еврея в сподике. Она подливала полстакана сливок ему в молоко, сама приносила чай с вареньем, подкладывала лучшие куски. Потому-то ей и было невыносимо видеть, как ее муж отмахивается от цадиков и их потомков. Реб Ури-Лейви любил подшутить над «маленькими» ребе, которые заезжали к нему. Именно потому, что они были не шибко учеными, реб Ури-Лейви нравилось побеседовать с ними о Торе. Он сыпал ученостью и посмеивался в бороду над тем, как они запутываются точно мухи в паутине. Чтобы спастись, эти «добрые евреи» пробовали рассказывать о чудесах и о своих дедах-балшемах[18 - Знахарь, так же называли и хасидских цадиков-чудотворцев.] уж тут-то они чувствовали себя как рыба в воде. Однако реб Ури-Лейви не давал им выпутаться из своих сетей, затягивая их обратно в пучину Торы. Евреям в сподиках приходилось потеть как в бане и вертеться ужом. Но гораздо больше, чем они, страдала Ентеле, жена реб Ури-Лейви. Она считала, что ее муж играет с огнем, и дрожала, как бы этим он не навлек несчастья на их дом.

— Ури-Лейви, — бормотала она дрожащим от страха голосом, — хватит тебе препираться, дай ребе, чтоб он был здоров, поесть.

Но реб Ури-Лейви не унимался.

— На что мне эти чудеса? — говорил он евреям в сподиках. — Я лучше буду держаться Торы… Торы…

Еще больше дрожала Ентеле, когда реб Ури-Лейви насмехался над «большими» ребе, цадиками, у которых были свои дворы и к которым ездили тысячи евреев. Своим женским умом она еще могла понять, что ученый человек может отмахнуться от «бабьих» ребе, «маленьких» ребе, разъезжающих в кибитках. Но чтобы так же поступать и с «большими» — это уже было выше ее понимания. Всякий раз, когда что-то приключалось в доме — тяжело ли заболевал ребенок, подлежал ли кто-то из домочадцев призыву, или случалось другое какое несчастье, — Ентеле снова начинала приставать к мужу, чтобы тот не умничал и съездил к «доброму еврею», к цадику, к которому ездят толпы. Ничего от него, от Ури-Лейви, не убудет от этой поездки. Но Ури-Лейви отделывался от нее шуточками, так же как он отделывался от ямпольских обывателей.

— Женщина, зачем Ури-Лейви ездить ко дворам цадиков, если цадики сами приезжают ко двору Ури-Лейви? — спрашивал он нараспев, как читают Гемору.

А у него ведь и вправду был двор, всем дворам двор. За его столом было полно едоков, как за столом ребе. Зятья, дочери, внуки, слуги, гости, званые и незваные, и в субботу, и в будни сидели по обе стороны большого дубового стола и с почтением прислушивались к мудрым речам реб Ури-Лейви, к присловьям, историям и толкованиям, которые изливались из его уст как из источника. По субботам и в праздники миньян молился в кабинете реб Ури-Лейви: там стоял омуд с бронзовым шестисвечником, а в домашнем орн-койдеше притулилось несколько свитков Торы.

Только трижды в год, два раза — в годовщины смерти отца и матери, и еще раз — в Йомим-нороим — реб Ури-Лейви молился в Ямполье. В бричке, запряженной парой откормленных лошадей, с длинноусым крестьянином на облучке, реб Ури-Лейви подъезжал к переулку, в котором стояла синагога. Мальчишки из хедера ни на шаг не отходили от усадебных лошадей, которые от сытости и легкой работы больше разбрасывали овес, чем ели его. Куры и воробьи без устали копошились у них под ногами. Мальчишки из хедера боялись вырывать из лошадиных хвостов конский волос на струны, потому что эти лошади не давали себя в обиду, но дети и без того были счастливы поглазеть на сытых, крутобоких, ржущих лошадей из еврейской усадьбы. Точно так же появление кринивицкого помещика поднимало настроение у жителей местечка. Появление его белого дорожного пыльника с большими пуговицами, широкими лацканами, свисающими петлями и островерхим капюшоном приносило в местечко радость и веселье. Обыватели ждали водки с лекехом, которой реб Ури-Лейви, сказав кадиш, оделял всех в бесмедреше. Нищие получали подаянье. Чувствовалось общее воодушевление.

Еще большее воодушевление охватывало жителей Ямполья, когда реб Ури-Лейви приезжал помолиться в местечко на Йомим-нороим. В Рош-а-Шоне и Йом-Кипур реб Ури-Лейви не молился в деревне с домашним миньяном, но со всей своей семьей приезжал в Ямполье, как все окрестные деревенские евреи. Во-первых, в эти «страшные дни» ему хотелось быть не в деревне вместе с одним миньяном, а среди большого людского собрания, где чувствуешь себя увереннее перед Всевышним. Во-вторых, уже долгие годы он владел хазокой на чтение Торы в ямпольской синагоге. И поэтому реб Ури-Лейви приказывал запрячь лошадей в телеги, взять с собой побольше кур, фруктов, рыбы и меда и ехать в местечко. Мальчишки из хедера не кричали вслед кринивицкому обозу «медведи проклятущие», как они кричали вслед другим деревенским евреям, которые приезжали в город на Дни трепета. Зажиточные обыватели уступали свои места у восточной стены[19 - Наиболее почетные места в синагоге находятся у восточной стены, рядом с орн-койдешем.] синагоги реб Ури-Лейви, его сыну Ойзеру и его нарядным зятьям. В своем свободном китле, в турецком талесе, украшенном широкой серебряной аторой[20 - Атора — воротник талеса. Атору часто украшали серебряным шитьем.], в шитой серебром ермолке, с расчесанной пышной белой бородой, которая казалась еще белее на его загорелом и обветренном лице, реб Ури-Лейви всегда вносил праздничность и душевный подъем под своды старой синагоги, сквозь дырявую крышу которой влетали и вылетали птицы. Праздник становился еще праздничнее, когда реб Ури-Лейви, в силу своей хазоки, начинал читать Тору. Грамотей, знаток святого языка, он вкладывал в это чтение все свое старание. Он так торжественно выпевал каждый слог, так смачно выговаривал его, что даже простолюдины понимали каждое слово. К тому же его низкий голос был таким по-мужски сочным, что женщины высовывали головы из-за занавесок вайбер-шул, ощущая греховные помыслы в самые святые дни.

— И сделал Господь Сарре, как говорил…[21 - Быт., 21:1.] — выпевал он с душой историю о том, как Сарра понесла, и таким напевом, что в синагоге веяло запахами земли Ханаанской: молоком и медом, овцами и быками и многими обетованиями, данными Богом Аврааму в том, что его семя будет несчетным, как песок на берегу моря.

И наконец, община по-детски приходила в восторг, когда после вызова к Торе реб Ури-Лейви всегда приказывал служке оглашать свои пожертвования, пожертвования без счету: на раввина, на бесмедреш, на богадельню, на бедных, а также обещания денег, свечей, леса, картофеля и всякого другого добра для Ямполья, для общины и ее бедняков. Служка снова и снова приближал ухо к шепчущим губам реб Ури-Лейви и торжественно, нараспев объявлял на святом языке:

— Даст воз бревен для бесмедреша… Даст воз картофеля для бедняков… Даст новое облачение для свитка Торы… Даст свечи для синагоги… Им кол Исроэл ахейхем веноймер омейн[22 - Со всеми братьями нашими во Израиле скажем аминь (ивр.)].

Люди чувствовали себя увереннее. Ничего, есть еще Бог на небесах и Его добрые посланники на земле.

У восточной стены, поглядывая в махзор[23 - Махзор — сборник молитв для праздников.] с золотым обрезом, стоял Ойзер, единственный, среди множества дочерей, сын реб Ури-Лейви, и гордился своим отцом, глядя в то же время с завистью на одаренность, красоту и величие, которыми реб Ури-Лейви так и сиял. Копия своего отца лицом и статью, Ойзер, однако, унаследовал от него лишь упрямство и строптивость, без малейших признаков отцовской жизнерадостности и широты. Молчун, погруженный в себя, скромный и застенчивый, Ойзер терялся, разговаривая с людьми, так что по большей части не говорил, а бормотал. Ни единой ноты отцовского голоса не унаследовал он. Благословение на чтение Торы выходило у него тихим, сухим, слова не разобрать. И в той же степени, в какой счастье сопутствовало реб Ури-Лейви, посылая ему все прямо в руки, оно сторонилось его сына Ойзера. Ему, уже отцу семейства, приходилось каждый год просить реб Ури-Лейви снова выдать ему из полученного им, Ойзером, приданого очередную сумму на покупку очередного клочка леса, на чем он каждый раз снова терял вложенные деньги. И хотя реб Ури-Лейви был благосклонен к своему единственному сыну, выказывал ему на людях исключительное уважение и, не считая, набивал его карманы деньгами, Ойзер все равно чувствовал скрытую зависть к своему удачливому отцу. Вместе с великим, почти детским почтением к реб Ури-Лейзеру зависть наполняла сердце Ойзера и снедала его заживо.

2


Когда на лесной дороге лошади реб Ури-Лейви вдруг понесли, испугавшись пробежавшего оленя, и перевернули бричку, кучер Антек приподнял плечами придавивший его кузов и крикнул хозяину, чтобы тот выбирался первым.

— Ваша светлость, — не забыл он обратиться к хозяину полным титулом, как и надлежит обращаться к помещику, — сперва уж вы вылезайте.

Реб Ури-Лейви не отозвался.

Кучер из последних сил удерживал груз на плечах.

— Ради Сына Божьего и Его святых ран, — крикнул он уже сердито, — вылезайте, барин, или я отпущу бричку.

Но реб Ури-Лейви все не отзывался. Кучер медленно вылез из-под брички и осторожно перевернул ее на колеса.

— Езус-Мария, — пробормотал мужик, поднимая задавленного хозяина с земли, — должно быть, не олень это был, а черт… Держитесь за меня, барин… Ухватите за шею, я положу вас в бричку…

Но реб Ури-Лейви был неподатлив, тяжел и оседал на землю. Мужик счел это плохим знаком. Из последних сил он затащил отяжелевшего старика в бричку. Хотя было тепло, кучер укрыл хозяина войлочной попоной, которой накрывают лошадей во время дождя, как будто это могло спасти реб Ури-Лейви. Злобно хлеща лошадей, на которых он никогда прежде не поднимал кнута, Антек не переставал креститься, ругаться и сыпать проклятьями.

— Вьо, черти проклятущие, чума вас побери, — ругал он скакавших галопом лошадей, — нате вам, нечистые, за перевернутую бричку… Нате, на, на!

Он бил по лошадиным спинам не только узловатым кнутом, но и длинным кнутовищем. Весь свой нутряной гнев и страх вкладывал он в эти удары.

С тем же остервенением он погнал лошадей обратно в Ямполье, как только реб Ури-Лейви вытащили из брички и уложили в кровать.

— Гони, Антек! — крикнул Ойзер в открытую дверь. — Гони во весь дух и быстро возвращайся с доктором.

Ентеле, Ойзер, дочери, зятья — все беспомощно стояли вокруг постели и молили увечного только об одном: чтобы он открыл глаза.

— Это я, Ури-Лейви, я, — молила Ентеле, — слышишь, Ури-Лейви? Посмотри на меня…

— Папа, держись, скоро доктор приедет, папа, — жалобно умоляли дочери, — слышишь, папа, сделай это для нас…

Но реб Ури-Лейви не открывал глаза. По тому, как вздымалась его помятая и испачканная борода, было видно, что ему тяжело дышать. Вдруг он открыл глаза, удивленно, как на чужих, взглянул на всех и остановил свой взгляд на единственном сыне.

— Ойзер, — пробормотал он, — ты должен остаться в Кринивицах, слышишь, первенец.

Ойзер припал к отцу.

— Папа, мы с тобой… с тобой… вместе, — закричал он не своим голосом.

Реб Ури-Лейви криво усмехнулся в бороду, как всегда, когда кто-нибудь при нем говорил глупости, снова сомкнул глаза и закрыл рот. Дочери поняли всю опасность и попытались по-женски, криком, привести отца в чувство, пытаясь отвратить неизбежное. Реб Ури-Лейви больше не открыл глаза. Несколько раз его борода резко поднялась да так и осталась задранной, заострившейся. Содрогающийся от рыданий сын прижался к лицу реб Ури-Лейви, как бы запечатав его закончившуюся жизнь. Даже неверующие просвещенные зятья почувствовали благочестивый страх перед смертью.

После шиве началась дележка, как это всегда бывает в богатых домах, в которых осталось большое наследство.

Утонченные молодые галицийцы в золотых очках, у которых все время, пока они были на содержании, не сходили с языка Шиллер и Лессинг, и стриженые маскилы из России, воспевавшие дочь небес — Просвещение, вдруг сделались весьма практичными людьми и из оставленного тестем добра хватали все, что попадалось им под руку: серебряные ложки и вилки, бокалы, годесы, ханукии, канделябры, золотые часы, табакерки. Даже на свитки Торы, которые стояли в кабинете реб Ури-Лейви, украшенные серебряными коронами, щитками, навершиями и указками, зятья на содержании положили глаз. Все подлежало дележке: свитки Торы, мегилы в серебряных футлярах, ларцы для хранения эсрега и пасхальные блюда. Все торговались и препирались друг с другом по поводу каждой вещи.

Ойзер, единственный сын реб Ури-Лейви, в ладной альпаковой капоте в рубчик, со свеженадорванным в знак траура лацканом, угрюмо бродил по многочисленным комнатам, которые вдруг оказались бесхозными, но растаскиванию не противился. Он был слишком благороден, слишком высокомерен, чтобы пускаться в споры с мужьями своих сестер из-за домашней утвари, которую они расхватали. Но досаду от всего этого он чувствовал, досаду и унижение. И по своему обыкновению, как всегда, когда он чувствовал себя обиженным, он угрюмо бродил, как человек, который знает, что правда всецело на его стороне, но зло молчит. Только изредка, находя завалявшуюся вещь: бокал или солонку, — он торжественно приносил ее зятьям.

— Вот еще завалялось немного серебра, — тихо говорил он, — грех оставлять… берите… берите-берите…

Таким же угрюмым и уступчивым он оставался, когда дошло дело до главного дележа, то есть до наследования земельных владений.

Никто из зятьев, которые годами были на содержании, не хотел больше торчать в деревне. Им нужны были деньги, наличность, и побольше, чтобы сразу же перебраться в город и пуститься в торговлю. Ойзер сутки напролет просиживал с зятьями за большим дубовым обеденным столом, высчитывая, записывая и вычеркивая. Были просмотрены горы бумаг: счета, контракты, векселя, конторские книги, записные книжки, календари, исписанные на полях. Бумаги на русском, польском, на святом языке, на немецком, на смеси идиша и святого языка. Записки большие, маленькие и совсем мелкие, испещренные сокращениями, ссылками, намеками, дополнениями, приписками и цифрами, цифрами, цифрами… Вместе с деловыми письмами разных лет везде валялись пожелтевшие клочки бумаги, тесно исписанные полукруглыми, дуго-образными строчками закругленных буковок. Это были новые толкования как Торы, так и Геморы, которые приходили реб Ури-Лейви в голову, а также наблюдения над миром и людьми, которые он имел привычку нацарапывать на кусочках бумаги и бросать в ящики столов и шкафов. Ни Ойзер, ни его просвещенные зятья не могли разобраться во всех этих счетах, бумагах и цифрах, хотя каждый из них сам тщательно просмотрел каждую бумажку, каждую строчку. Оседлав свой крупный орлиный нос очками в серебряной оправе, которые он рано начал надевать из-за сильной дальнозоркости, угрюмый Ойзер передавал каждую бумажку зятьям, чтобы те внимательно ее просмотрели, прежде чем он ее отложит. Зятья, вдруг глупо устыдившиеся своего поведения во время дележки, только махали руками.

— Мы доверяем тебе, Ойзер, — бормотали они, — не нужно нам тебя перепроверять.

Но Ойзер не хотел торопиться ради своих зятьев, каждый в отдельности должен был проконтролировать каждое его слово.

— Я не хочу, чтобы мне доверяли, — угрюмо произносил он. — Нате, смотрите.

Женщины в домашних тапочках и затрапезных платьях, в память о шиве, от которой они все еще не могли отойти, приносили чай с молоком и звали мужчин поесть.

— Оторвитесь хоть раз от бумаг, — просили они, — этому же конца-края не видно.

Но Ойзер не отступал, только уходил молиться минху и майрев с миньяном в отцовский кабинет, произносил кадиш и сразу же снова погружался в счета. Через несколько недель он выплатил все приданые, все деньги по закладным и все сбережения, которые ямпольские евреи хранили у его отца в обитом кожей кованом сундуке на колесиках.

Евреям из местечка и их женам, которые сразу же после шиве начали, задыхаясь, сбегаться в усадьбу, полные беспокойства о своих рубликах, стало стыдно за то, что они так поспешили, как только Ойзер выплатил каждому то, что ему причиталось.

— Да пусть лежит у вас, на здоровье, реб Ойзер, — просили они, — чтоб нам столько иметь, как мы вам доверяем.

Ойзер, удрученный тем, что люди сбегались к нему в таком смятении, не захотел ни на одну лишнюю минуту оставить у себя чужое добро. Он до дна опустошил обитый кожей сундук, оставив в нем лишь моль и запах затхлости. Такой же опустошенной оказалась усадьба, когда разъехались все родственники, на прощание затопив Ойзера словами прощания и добрыми пожеланиями. На высоко застеленных соломой усадебных телегах, груженных свертками и мешками, они отправились на дальнюю станцию — мужья и жены, дети и служанки. В черном траурном платке на голове, испуганная и растерянная перед тем новым, что ждет ее на старости лет, уехала с ними вдова Ентеле. Ойзер хотел отправить мать отдельно, на бричке, но она отказалась садиться в ту самую бричку, в которой случилось несчастье с ее мужем, так же как не захотела остаться в усадьбе, где провела всю жизнь, не захотела остаться в доме, который покинул Ури-Лейви.

В течение нескольких дней в воздухе усадьбы еще чувствовались суета и запустение, как всегда бывает после таких событий. Во дворе было полно следов отъезда. Смятые женские шляпки, украшенные разноцветными перьями, кусочки китового уса из корсетов, ленточки, бантики, тряпочки, всякие бутылочки и коробочки из-под лекарств валялись на земле вперемешку с конским навозом и рассыпанным зерном. Босоногие крестьянские мальчики и девочки, дети дворовой прислуги, рылись в брошенных «сокровищах», как куры, которые копошились рядом в кучках конского навоза.

По пустым комнатам бродили дочери Ойзера, Маля и Даля. Хотя они обе уже не были детьми — Мале, старшей, было шестнадцать, а Дале всего на год меньше, — девушки с детской радостью бегали по дому, как будто случилось не горе, а радость. Опустевшие комнаты тетушек, светлые пятна на обоях на месте вывезенных шкафов, комодов и диванов, отметины от снятых сковородок и противней на синеватой известке кухонных стен, бесхозность помещений, которые после долгих лет обжитости вдруг опустели, — всё наполняло их непонятной радостью, свободой и неясной надеждой на что-то такое, что должно произойти. Они вплетали в свои черные как смоль косы мятые шелковые ленты, которые остались от тетушек, втискивались в старые корсеты, валявшиеся по углам, и кричали что-то непонятное в пустых комнатах, чтобы услышать гулкое эхо, которым всегда полны опустевшие дома. И при этом они смеялись, сами не зная чему, смеялись громко и дико.

После всего случившегося странная тишина и печаль заполнили большую кринивицкую усадьбу, которая вдруг стала вдвое больше. Только тоскливое мычанье коров разносилось в пустоте.

Ойзера по целым дням не было дома. С утра понедельника до благословения свечей в пятницу вечером он разъезжал в своей бричке по окрестным местечкам и деревням. После зятьев, о которых он уже позаботился, у него теперь было полно дел с помещиками, с адвокатами и нотариусами, с асессорами, лесными подрядчиками и должниками. В белом дорожном пыльнике с капюшоном и в большой полураввинской-полупомещичьей шляпе он постоянно трясся в застеленной сеном бричке, заезжая в помещичьи усадьбы и душные казенные присутствия. Из каждого следующего присутствия он выходил все более мрачным и молчаливым. Никто из тех, с кем вел дела его отец, не сказал Ойзеру ничего обнадеживающего. Адвокаты забивали ему голову сложными иностранными словами, но никаких денег с помощью этих адвокатов получить не удавалось. Напротив, они требовали все новых и новых средств на продолжение процессов против помещиков и казны. Нотариусы требовали подписывать бесконечные бумаги и копии и наклеивать на них бесконечные акцизные марки. Ойзер не переставал вытаскивать ассигнации из большого кожаного бумажника. Белокурые писари-гои с занудной важностью, не спеша выводили слова на гербовой бумаге, и Ойзер теперь проводил целые дни в пыльных, темных канцеляриях и архивах. Помещики-должники, разглаживая усы, без конца хвалили усопшего, который был хоть и еврей, но чудный человек, однако отдавать долги не спешили.

— Трудные времена, пёсья кровь![24 - Распространенное польское ругательство.] —жаловались они, чувствуя при этом, что их помещичье достоинство очень укрепляется оттого, что они не отдают деньги еврею в белом дорожном пыльнике.

— Вам придется еще подождать, пане Шафир, — говорили они. — Еврейская голова лучше соображает в деньгах, чем шляхетская…

Ойзер теперь часто посылал своей жене в Кринивицы весточку, чтобы та не волновалась, если даже ему придется провести субботу в уездном городе.

После длинного обращения на святом языке: «Дорогой моей супруге, скромной и благородной госпоже Хане желаю здравствовать» — Ойзер кратко писал ей на онемеченном, словно взятом из письмовника, идише, о том, что ей придется самой сделать кидуш и что она должна обратить внимание на то, чтобы дети прилежно учились, а в конце подписывался: «Твой муж Ойзер, сын Ури-Лейви, да будет благословенна его память, Шафир».

Хана, жена реб Ойзера, дочитывала короткое сухое письмо и переворачивала лист, хотя заранее знала, что там ничего не будет приписано, и снова с горечью чувствовала укол в сердце оттого, что она не может снискать любви в глазах своего мужа.

Хотя после их свадьбы прошло уже много лет, она, мать подросших детей, как в самые первые недели после хупы, все еще не могла смириться с тем, что Ойзер не отвечает ей любовью на ее любовь. Короткие сухие письма с длинными титулами, но без единого нежного слова унижали ее женскую гордость. Несколько раз перечитывала она эти письма, надеясь найти в них то, чего в них не было. Желая выкричаться, она вдруг начинала звать дочерей, чтобы сообщить им, что папа не сможет приехать на субботу.

— Маля, Даля! — кричала она во двор через открытую дверь. — Дети, идите в дом, я прочту вам весточку от папы.

Маля и Даля очень хорошо слышали мамин зов. Привыкшие к деревенской тишине, их маленькие уши под черными кудряшками не хуже ушей домашних животных улавливали самый слабый шорох вдалеке. Однако они не откликались. Они не любили, когда мама звала их, потому что она вечно стыдила их за то, что они ведут себя не по-людски, и бранила за громкий смех. Поэтому они прятались в стогу, в котором проходившая мимо скотина, отщипывая понемногу, проела большую нору. Уверенные в том, что в этом убежище мать их не увидит, радуясь тому, что ее напрасные призывы все слабее доносятся сквозь сено, они вдруг переглядывались, будто видели друг друга впервые, и разражались смехом, звонким девичьим смехом, и никак не могли остановиться. После этого они брались за руки, чтобы ловко и проворно, словно два олененка, пуститься бегом по лугам, далеко-далеко, до заброшенного кирпичного завода, чья прокопченная труба возносилась в синий небосвод от приземистых навесов, опиравшихся на столбы.

Несмотря на то что они были погодками, они выглядели как двойняшки. У обеих были папины, черные как смоль волосы, густые брови и ресницы и мамины зеленоватые глаза, широко раскрытые и удивленные, как будто сестры только что услышали невероятную новость. И так же, как были похожи и рифмовались друг с другом их уменьшительные имена, они сами были во всем похожи друг на друга: и высоким ростом, и тонкими длинными ногами, и толстыми черными косами, но больше всего — смехом, который все время стоял у них в горле, готовый каждое мгновение выплеснуться наружу без повода и причины. Хотя в том, что они прятались от матери в сене, не было ничего смешного, сестры покатывались от этого со смеху.

На глинистом участке земли, заваленном битым кирпичом, осколками стекла и черепками, там, где стаи ворон, прыгая, перелетая с места на место, упрямо каркая, кружась и суетясь, как сватьи на пиру, справляли свои свадьбы, Маля и Даля, взявшись за руки, плясали до тех пор, пока не валились на глинистую землю.

— Ваш жених, Царь Аист, летит! — кричали они птицам.

Пустое заброшенное место передразнивало многоголосым эхом звонкие девичьи крики.

А дома мать, не в силах дождаться дочерей, подсаживалась в своем одиночестве к спящему в колыбели ребенку и смотрела на него так по-матерински проникновенно, что ребенок во сне чувствовал это и открывал глазки. Хана прижималась к нему с неистовым пылом.

— Сокровище мое, счастье мое, радость моя, сладость моя, утешение мое, — без умолку шептала она, покрывая дитя поцелуями с головы до ног. Даже попку не забывала поцеловать.

Женщина, еще не достигшая сорока, еще готовая вынашивать и рожать, она чувствовала к ребенку такую безмерную любовь, как будто знала, что он был ее последним перед увяданьем. Целые двенадцать лет ждала она его после Дали. К тому же это был мальчик, единственный ее мальчик, и, горячо целуя пухлое детское тельце, она забывала все горести, которые ей доставляли холодность мужа, отчужденность дочерей и деревенское одиночество.

— Эленю, ты любишь маму? — без конца спрашивала она у сына. — Элеши, ты крепко любишь маму? Скажи, Эленьке…

Ребенок хохотал всякий раз, когда мать щекотала губами его нежную, в складочках, шейку.

3


Прорезанную колесами колею, которая тянулась по узкой дороге из Ямполья в Кринивицы, все больше размывали дожди и заметал песок.

Ойзер Шафир, единственный наследник, оставшийся в имении, ни с кем из Ямполья ни в какие предприятия не пускался, никому о своих плохих должниках и запутанных делах не рассказывал и сохранял подобающий кринивицкой усадьбе статус. Но ямпольским евреям палец в рот не клади: они сами разнюхали, что новый кринивицкий наследник не стоит и понюшки табаку и что не он владеет усадьбой, а усадьба владеет им.

Толстосумы из местечка, которые не любили кринивицкую усадьбу за то, что она подрывала в Ямполье их репутацию богачей, махали рукой всякий раз, когда Ойзер в белом дорожном пыльнике подъезжал с видом помещика на бричке, запряженной парой, к дому адвоката-гоя.

— Ойзер дайлим хойшие но[25 - Помогающий бедным, спаси (ивр.).], — напевали они, как поют на Симхас-Тойре, намекая на бедность Ойзера.

— Даже кнут и тот ему не принадлежит, — льстили толстосумам мелкие маклеры, — это всем известно.

Сперва ямпольские обыватели перестали карабкаться в усадьбу на горе. Потом и «маленькие» ребе, погорельцы, отцы, собирающие деньги на свадьбу дочери, составители книг и странствующие проповедники перестали протаптывать дорогу из Ямполья в Кринивицы. Ойзер никого не прогонял. Наоборот, идя по стопам отца, горячо желая стать его истинным наследником, он много жертвовал на бедных, даже больше, чем мог. Он, так же как отец, приглашал гостей за большой дубовый стол и приказывал стелить им свежую солому на ночь. Но люди не находили в нем той расположенности, того тепла, какое они находили в его отце в течение многих лет. Угрюмо сидел Ойзер за обеденным столом. И хотя он, бормоча, приглашал угощаться, кусок застревал у гостей в горле. И один за другим они перестали приходить. Только побирушки с торбами продолжали таскаться в усадьбу. Узкая песчаная дорога, ведущая в гору, запустела, заросла редкой травой. Со временем и сам Ойзер перестал торить эту дорогу. Больше незачем было объезжать на бричке присутствия и усадьбы — с тем же успехом можно было обращаться к покойникам. К тому же лошадь и кучер теперь нужны были для работы в усадьбе, и Ойзер повесил белый дорожный пыльник в шкаф и вынимал его редко.

В первый год после смерти отца, пока Ойзеру нужно было произносить кадиш, у него еще был каждый день миньян в отцовском кабинете, где в орн-койдеше оставался последний свиток Торы. Несколько гонтовщиков, гончар, углежог, смолокур, деревенский меламед дважды[26 - На публичную молитву приходят дважды: утром, на шахрис, и вечером, когда читают минху и майрев с небольшим перерывом.] в день сходились из своих углов в дом Ойзера. С носовыми платками, повязанными на бедрах вместо поясов[27 - Мужчина во время молитвы должен быть подпоясан. Обычно для этого используют специальный кушак.], с измазанными, закопченными от тяжелой, грубой работы лицами, они, протерев мозолистые руки о запотевшие оконные стекла[28 - Перед молитвой совершают ритуальное омовение рук.], бормотали свои усталые молитвы и отзывались благочестивым «омейн», когда Ойзер произносил кадиш на помин души реб Ури-Лейви. Но через год они один за другим покинули Кринивицы. Первым ушли гонтовщики. Ойзеру никогда не везло в торговле лесом. Пока отец был жив, он каждый год снова выделял Ойзеру средства, чтобы тот еще раз попытал счастья. Теперь не было никого, кто мог бы дать денег. Гонтовщики покинули домик, который построил для них реб Ури-Лейви. Они оставили добрых несколько тысяч штук дранки, напиленные заготовки, щепу и кучи вьющейся стружки и ушли, забрав топоры, фуганки, кровельные ножи и стамески. Маля и Даля никак не могли вдоволь насмеяться, когда прицепляли к вискам древесные завитушки, которые выглядели как длинные раввинские пейсы.

— Ой, мини-шмини-бини. — Они, набожно раскачиваясь, изображали, как учат Гемору те «маленькие» ребе, которые когда-то заезжали в усадьбу.

Хана сердилась, глядя на глупые выходки девушек.

— Маля, Даля, как вам не стыдно заниматься такими глупостями, — говорила она с гневом и досадой. — Меня в вашем возрасте уже сватали, а вы, девки глупые, с ума сходите. Ступайте домой готовить уроки, меламед вас повсюду ищет…

Маля знала, что мать права, но продолжала хихикать аж до слез в своих больших глазах. Гнев матери был чрезмерным от обиды. Ей, удрученной холодностью мужа, казалось, что все насмехаются над ней, даже ее собственные дети.

— Всё ты, Маля, — пеняла она старшей дочери, — ты сама испорчена до мозга костей и Далю портишь… Перестань смеяться, говорю тебе. Что на тебя нашло? Нам что, так хорошо?

Маля знала, что мать права. Несмотря на то что она была только на год старше Дали и ни на волос не выше ее, младшая сестра смотрела на нее снизу вверх и повторяла все ее поступки. Маля понимала, что, как старшая, она должна быть для Дали примером в поведении, учебе и манерах. Она также знала, что в усадьбе всё далеко не безоблачно и что девушке в ее возрасте не пристало делать глупости и смеяться без умолку.

— Мама, — произносила она, обхватив себя за талию, — ну не сердись… Я больше не буду… Чтоб я так жила…

Она старалась всеми силами удержаться от смеха, стоявшего у нее в горле: специально вспоминала о деде, чтобы сохранить серьезность, больно щипала руку, но ничто не могло изгнать радость, которая выплескивалась из нее.

— Ну что я могу поделать, мама, если мне не удержаться, — выпаливала она вместе с новым приступом смеха, звонкого и здорового.

Даля как эхо вторила старшей сестре. Рассерженная и обескураженная Хана уходила со двора. Оглядываясь на пустой домишко, около которого валялось несколько грязных бумажных воротничков, оставшихся от исчезнувших гонтовщиков, она предчувствовала надвигавшееся на усадьбу глухое одиночество.

— Бегут, — печально бормотала она. — Каждый раз кто-то новый.

После гонтовщиков ушли смолокур и углежог. Остался только Ошер-гончар. Он был слишком беден, чтобы снять каморку в Ямполье, даже в самом бедном переулке, и остался в своем домишке на краю усадьбы вместе с семьей и глиняными горшками, которые он каждый четверг носил в корзине с сеном на базар в местечко. Теперь не только в будни, но даже по субботам в усадьбе не было миньяна. Заброшенный свиток Торы[29 - Свиток Торы читают только в присутствии миньяна.] стоял нетронутым в орн-койдеше в кабинете реб Ури-Лейви. Точно так же стояли в шкафах переплетенные в кожу книги на святом языке.

Для того чтобы учить Тору, у Ойзера не хватало ни времени, ни головы. Теперь он уже точно знал, что из всего состояния, которое приписывали отцу, наличными не осталось и ломаного гроша. Единственное, что осталось, это усадьба: строения, скот, лошади и телеги, да еще земля, сотни акров земли: глины, пески и торфяники, которые давали мало хлеба. И Ойзер набросился на землю, которая еще принадлежала ему, и вцепился в нее мертвой хваткой. Евреи-маклеры, из тех, что ездят к помещикам, смеялись над ним. Заложив руки за спину и помахивая тросточкой, с вечно праздным видом, они заходили в усадьбу, в дом, что-то вынюхивали, трогали стены и намекали на то, что за сходную цену, подешевле, они могли бы найти заинтересованных помещиков, которые захотели бы прикупить немного глины и песка, не в обиду будь сказано.

— Это не для вас, реб Ойзер, — уверяли маклеры, — вы здесь разоритесь… Это дело для «исавов»[30 - Исав, брат Иакова, считался предком европейских народов, то есть христиан.]. Послушайте, что вам люди говорят, и продайте землю… За те денежки, что вы получите, вы откроете мануфактурную лавку на ямпольском рынке и будете жить по-человечески.

Ойзер об этом и слышать не хотел. Во-первых, он должен был выполнить наказ, данный ему отцом на смертном одре. Во-вторых, он ненавидел торговлю, поэтому даже за лес не сильно держался. В мануфактурной же торговле, в расходах и доходах он ровным счетом ничего не понимал. В-третьих, он на дух не переносил ни Ямполье, ни его обывателей. Ойзеру, рожденному и выросшему в Кринивицах, теснило дыхание, когда требовалось провести несколько часов в местечке. Кроме того, он не умел обходиться с тамошними обитателями. Он больше бурчал, чем разговаривал с ними, и переводил дух только тогда, когда лошади выезжали на дорогу. В общем, Ойзер и слышать не хотел о том благоденствии, которое ему прочили маклеры.

— Не нужна мне никакая мануфактурная лавка на ямпольском рынке, — сердито буркал он маклерам. — Ступайте себе с миром, люди добрые, туда, откуда пришли.

В первое время он обходил свой большой земельный надел и по-хозяйски беседовал с десятком мужиков и баб, работавших в усадьбе. С блестящей черной бородой, незаметно подстриженной по краю так, чтобы она закруглялась, в белоснежном, выглаженном воротничке и с позолоченной цепочкой от полученных на свадьбу часов, переброшенной из одного кармана бархатного в крапинку жилета в другой, он пробирался среди картофельных гряд и хлебных полей, заливных лугов и глинистых пустошей и на помещичьем польском, грубо рокочущем и повелительном, командовал босоногими мужиками и бабами, чтобы те не ленились. Вскоре он отказался от помещичьего наряда, сперва — от выглаженного воротничка, потом — от бархатной жилетки, и сам стал участвовать в работе.

Следом за Ойзером, помогая ему в работе, смеясь и напевая, ходили обе дочери, Маля и Даля. Деревенский меламед возмущался, почему они не переписывают красивым почерком прописи, которые он для них написал. Мать глаза выплакала оттого, что среди крестьян и крестьянских девок ее дочки станут Бог знает кем. Она хотела научить их всему, что должна знать еврейская девушка из почтенной семьи, и прежде всего рукоделию: вышивать и плести, вязать и штопать. Девушки же не хотели ни переписывать прописи деревенского меламеда, ни вышивать цветы и листья на полотне. В веночках из белых полевых цветов на черных как смоль волосах, босоногие, в подобранных до колен платьях, они бывали повсюду наравне со всеми усадебными девками. Они вынимали яйца из курятника, поили телят около усадебного колодца, доили коров в хлеву и копали картошку в поле.

И даже по вечерам матери с трудом удавалось зазвать их домой. Каждый вечер хромой пастух Болек выгонял лошадей в луга, далеко-далеко, к самой границе поместья. На своей деревянной ноге, подкованной железом, старый Болек ловко управлялся с лошадьми. Спутав им передние ноги, чтобы они не разбрелись, он загонял их в заливные луга, где лошадей почти не было видно среди густой травы. Сам он усаживался на пригорке, вырезал дудочки из веток и играл длинные печальные пастушьи песни.

Маля с Далей привязались к хромому старому Болеку, по вечерам приходили к нему в луга и приносили ему из дома халы, оставшиеся от субботы. Болек несколькими оставшимися во рту зубами жадно откусывал кусок халы и глухим голосом рассказывал истории о былых временах. У Болека было полно историй: о войне, на которой он потерял ногу, о разных помещиках, у которых он служил, об их усадьбах, балах, дочерях, собаках и лошадях, но больше всего он мог рассказать об окрестных полях, лесах и лугах. Болек знал, что светляки, которые, поблескивая, летают над кринивицкими лугами, на самом деле никакие не светящиеся червячки, как люди думают, а блуждающие души, которые много нагрешили при жизни и поэтому не могут попасть в рай, вот и блуждают в воздухе; а в болотах, где квакают лягушки, живут черти, подстерегающие девушек, которые выходят вечером из дома без передника, и лошадей, что пасутся на лугах. Лошадиные черти очень вредные и большие проказники. Они любят заплетать косички в конских гривах. Их можно увидеть, пока они шмыгают возле конских копыт. И даже полевки не просто ночные твари, а тоже бесы, из тех, что любят вцепиться в девичьи волосы и наделать в них колтунов. А еще в гнилом дереве и в торфяниках живут злыдни, потому-то и можно увидеть, как оттуда выходит само собой голубое пламя, хотя никто ничего не поджигал. Эти-то злыдни и поджигают торфяники. От чертей Болек переходил к лесным разбойникам, цыганам, колдунам и ведьмам. Маля и Даля все шире и шире раскрывали глаза, слушая истории старого пастуха. И еще, хоть они уже не раз слышали об этом, им снова хотелось послушать, как это так вышло, что Болек остался один-одинешенек на белом свете.

— Всё из-за ноги, девочки, — ворчал Болек. — Деревенские девки меня и знать не хотели. Деревянная нога, так они меня звали, вот я и остался один-одинешенек… Видать, так Бог судил…

Хане приходилось много раз кричать в тихую деревенскую ночь, десятки раз звать Малю и Далю, прежде чем девушки отрывались от старого Болека и его историй.

Тоскливо было в Кринивицах по субботам, зимой, но тоскливее всего — в дождливые осенние дни.

По субботам Хана, как и прежде, когда был жив свекор, расстилала белую скатерть на большом дубовом обеденном столе, благословляла свечи в серебряных подсвечниках, которых, после всех растаскиваний, все еще было много в доме. Как и прежде, она надевала на себя в честь субботы весь свой жемчуг и крупные серьги. Но в молитве без миньяна не чувствовалось вкуса субботы. Ойзер буднично бродил взад-вперед по комнате и тихо, так что и слова было не разобрать, бормотал «Лехо дойди»[31 - «Пойдем, друг мой <невесте навстречу>» — гимн, которым традиционно встречают субботу.]. Деревенский меламед, в субботней шляпе, но в будничной капоте, вторил будничному бормотанию хозяина. Так же тоскливо проходила трапеза. Ойзер сидел на отцовском стуле, но его кидуш был лишен субботнего напева и субботнего аромата. Три четверти мест за столом были пусты. Деревенский меламед часто вздыхал. Иногда, когда какой-нибудь побирушка забредал в усадьбу и оставался на субботу, у Мали и Дали появлялось хоть какое-то развлечение. Хотя девушки и брезговали халой, от которой нищие отрезали ломти своими грязными руками с длинными ногтями, их смешили ужимки и гримасы побирушек.

Изголодавшиеся, в оборванных капотах, подпоясанных по бедрам кожаными ремнями, нередко калеки: горбатые, заики или глухие, заросшие, лохматые, — они чавкали, набивали полный рот, пережевывали пищу, как коровы, вылизывали тарелки, не переставая бормотать себе под нос что-то неразборчивое. Маля и Даля щипали друг друга чуть не до крови, изо всех сил старались сидеть за столом прилично, но, глядя на выходки нищих, разражались смехом. Ойзер переглядывался с женой.

— Девочки дичают в деревне, — вздыхала Хана, — совершенно невоспитанные…

— Маля! Даля! — сердито ворчал Ойзер. — Суббота!..

Двадцать четыре часа субботы были мукой мученической. Делать ничего нельзя, побегать нельзя. К чему ни прикоснись, всё осквернение субботы, грех. Хана раскрывала Тайч-Хумеш и нараспев читала дочерям. Но Маля и Даля уже знали все истории с прошлого года, с позапрошлого года и всеми силами сдерживали себя, чтобы не рассмеяться от старинного слога, который мать благочестиво тянула нараспев. Больше всего смешил их рабейну Бехай. Каждый раз, когда мать произносила «рабейну Бехай говорит», на них нападал дикий смех. Хана краснела от гнева.

— Что это еще за насмешки над праведником? — хотела она знать. — Что смешного в рабейну Бехае?

Девочки сгибались в три погибели.

— Я не знаю, но это очень смешно, — хихикая, отвечала Маля.

— Очень смешно, — как эхо повторяла Даля.

Но еще тоскливее, чем по субботам, было зимой, и особенно в дождливые осенние дни. Глинистая почва размякала и липла к ногам так, что поставишь ногу — не вытащишь. Глина облепляла обувь обитателей усадьбы, босые ноги крестьян и крестьянок, мохнатые ноги скотины. С соломенных крыш капало. Ветер раскачивал деревья, свистел, жаловался. С лугов и торфяников поднимались густые туманы и испарения. Переставшая дымиться труба заброшенного кирпичного завода тянулась в высоту, готовая вот-вот рухнуть. Вороны, которые прятались в ней от дождя, оглушительно каркали. Маля и Даля слонялись под дождем, иссеченные ветром, промокшие до костей. Вместе с ними бегали две дворовые собаки, Бурек и Бритон, мать и сын, которые жили как сука с кобелем. Промокшие до того, что аж пар поднимался от их лохматых шкур, они не переставали обнюхивать друг друга, играть друг с другом, кусать друг друга, кувыркаться и поминутно напрыгивать своими перепачканными глиной передними лапами на мокрые платья Мали и Дали. Так же как собаки, обе сестры, промокшие, в пару, толкали друг друга, гонялись друг за другом по глинистой земле, таскали друг друга за волосы, хватали друг друга за руки, целовались и смеялись. Голодные, как волки, они вваливались в перепачканной глиной обуви в дом:

— Мама, есть!

Хана всплескивала руками, видя промокших и перемазанных глиной дочерей.

— Не иначе как девки свихнулись, — вздыхала она.

Маля и Даля отрывали куски от ломтей хлеба с маслом и смеялись.

По вечерам они уходили к Ошеру-гончару.

Под маленькой керосиновой лампой, которая отбрасывала больше тени, чем света, сидел Ошер-гончар в закатанных до колен штанах, погрузив босые ноги в глину, и, быстро вращая куски глины на гончарном круге, вытягивал из них руками всевозможные горшки, миски и кувшины. Фройче-молчун, его сын, черноволосый и черноглазый юноша, похожий на цыгана, сидел рядом в засученных оборванных штанах, поверх которых болтались цицес, и помогал отцу в работе.

— Меси, меси, двигай ногами, Фройче, — подбадривал сына Ошер, умело вытягивая глину вокруг круглого столбика.

У большой печи, которая занимала половину комнаты, стояла Ошерова Баша в украшенном красными полосками чепце на стриженой голове и с закатанными рукавами. Она ставила для обжига горшки в печь. Супруги беседовали: говорили о том, что горшки дешевеют, а то, что в них варят, — дорожает; о неблизком пути, которым приходится таскать горшки в корзинах с сеном из Кринивицев в Ямполье; о том, что гончаров, не сглазить бы, на базаре столько, что горшков больше, чем покупателей.

— Что же может быть хорошего, — кричала Баша от печи, — если каждый крестьянин сам делает горшки?

Фройче сидел сумрачный, с пучками смоляных волос, которые выбивались во все стороны из-под маленькой суконной шапочки, и не говорил ни слова. Мале и Дале хотелось с ним поговорить, развязать ему язык, но им не удавалось вытянуть из него ни слова.

— Невежа, ты почему не отвечаешь, с тобой же дочери реб Ойзера говорят? — стыдил его отец. — Ты что, онемел?

Фройче молчал и лишь быстрей месил ногами глину. На Малю неизвестно отчего нападал смех.

— Фройче, хочешь меня в невесты? — спрашивала она, смеясь.

Даля сгибалась в три погибели.

По маленьким окошкам, заткнутым в отбитых углах тряпками, хлестал косой осенний дождь, и капли бежали слезами по тускло освещенному стеклу. Снаружи у крыльца лаяли собаки, просили, чтобы им открыли дверь.

4


Поскольку Маля и Даля так вымахали, что мать едва доставала им до плеча, Хана начала осторожно обхаживать мужа, выжидая подходящую минуту, когда Ойзер будет в добром расположении духа, чтобы поговорить с ним о серьезном деле.

Дочери теперь все время стояли у Ханы перед глазами, выросшие и по-женски созревшие. Особенно удались руки и ноги, длинные и стройные. Когда они расхаживали в своих коротких, ими самими сшитых ситцевых платьицах, из которых торчали голые руки и ноги, казалось, будто их стройные и гибкие тела состоят из одних только рук и ног. Вот эти-то длинные руки и ноги и стояли все время у Ханы перед глазами.

— Маля, Даля, — стыдила она дочерей, — прикройтесь, перед гоями совестно.

Но Маля, как обычно, смеялась, а Даля вторила ей.

Еще больше, чем взрослость дочерей, Хану терзала мысль о приступах головной боли, которые внезапно случались с девушками и держались по целым часам и даже дням. Сперва сильные головные боли начались у Мали. Она обвязывала лоб белым платком, над которым черные как смоль волосы выглядели еще чернее и жарче. Казалось, они пылают своей чернотой. За Малей, как тень, начала ходить Даля, тоже с белым платком, обвязанным вокруг головы. Их глаза, обычно широко раскрытые и удивленные, словно они только что услышали невероятную новость, начинали смотреть по-другому. Вдруг эти радостные и озорные глаза, которые, казалось, воспламеняют вокруг себя воздух, болезненно заволакивались обморочной тоской, то же самое происходило с настроением сестер: только что они баловались и проказничали и вдруг становились болезненно печальны. Белые платки вокруг девичьих голов и эти дикие перемены настроения ужасали Хану. Хотя она твердо знала, что разговоры с Ойзером никогда не доставляли ей никакого удовольствия, она вертелась вокруг него, заглядывала ему в глаза, ожидая, когда он будет расположен поговорить о домашних делах.

— Ойзер, — тихо сказала Хана, опустив голову, словно уже провинилась тем, что решилась заговорить, — Ойзер, Мале уже двадцать лет, до ста двадцати ей.

— Ну? — сухо спросил Ойзер.

Хана погладила своего единственного сына, которого все время прижимала к фартуку, как напоминание о том, что она после дочерей родила кадиш своему мужу.

— Даля тоже, не сглазить бы, очень выросла. Девочки растут как на дрожжах.

— И что из этого следует? — пробормотал Ойзер, хотя знал, к чему клонит Хана.

После свадьбы, с тех пор как отец женил его на Хане, хотя он втайне был влюблен в троюродную сестру, он никогда сам не заговаривал со своей женой, лишь отвечал ей коротко и сердито, сверху вниз. Хана каждый раз, слыша угрюмые ответы мужа и его насмешливый тон, чувствовала себя глупо.

— Кринивицы не место для взрослых дочерей, — пролепетала Хана.

Ойзер вскипел.

— И что, может быть, я должен из-за них переехать в Ямполье, на рыночную площадь? — спросил он.

Хотя Хана не видела в таком переезде ничего зазорного, она не решалась прямо сказать об этом мужу.

— Кто говорит о Ямполье? — отозвалась она. — Я только имею в виду, что следует подумать… Ты же отец…

Ойзер расчесал подстриженную бороду, которую он холил, что твой помещик, и, как обычно, презрительно отмахнулся от Ханы.

— Не горит, женщина, — сердито сказал он. — Чтобы я столько же мог уделять времени своим делам, сколько я забочусь о дочерях… Ступай, ступай…

Хотя он и понимал про себя, что, по существу, Хана говорит о важном деле, он не мог вынести того, что жена перекладывает женские заботы на его плечи. Ойзер терпеть не мог забот, терпеть не мог думать о важных делах. Его красивая черная голова была приспособлена не для размышлений, а для раздражения и мечтаний: его раздражал весь свет, который не дает ему, Ойзеру Шафиру, всего того, чего он хочет, и он мечтал о тех золотых временах, которые в конце концов неожиданно нагрянут в Кринивицы и одарят его всевозможными благами. Лежа после обеда на плюшевом канапе, подложив под голову думку, на которой Хана еще невестой вышила готическими буквами Morgenstunde hat Gold im Munde[32 - Немецкая пословица, аналогичная русской «Кто рано встает, тому Бог подает», букв. «У утреннего часа золото во рту» (нем.).], Ойзер не переставал думать о кринивицкой усадьбе, которая вскоре начнет процветать, и о той помещичьей жизни на широкую ногу, которую он еще будет вести.

Это была не только вера в лотерейные билеты, которые он постоянно приобретал, или в то, что помещики, задолжавшие отцу, вдруг начнут возвращать долги, или в затяжные процессы, которые адвокаты со временем выиграют у казны. Это была вера в железную дорогу, которую, как поговаривали, вскоре проведут по кринивицкой земле, и тогда ему, Ойзеру, заплатят кучу золота за позволение проложить пути по его владениям. Об этом толковали уже долгие годы, но, несмотря на то что ничего так и не происходило, Ойзер горячо верил в железную дорогу. Сколько бы раз ему ни приходилось бывать в Ямполье, он не забывал сходить к русобородому начальнику, чтобы расспросить его о железной дороге. Толстый начальник с сальными глазками, взяточник, обжора, пьяница, из тех любителей жизни, что и сами живут, и другим жить дают, каждый раз снова уверял Ойзера, что в Петербурге над этим думают, очень серьезно думают, и все будет, нужно только спокойно ждать. Ойзер всякий раз возвращался домой возбужденный и неделями напролет размышлял об этих словах, лежа на мягком плюшевом канапе.

Но с Ханой он редко говорил о железной дороге. Во-первых, он все еще злился на нее за то, что она помешала его тихой юношеской любви к троюродной сестре. Во-вторых, Хана не поддерживала Ойзера в его мечтаниях. По-женски практичная, она качала головой в ответ на его фантазии, словно жалела ребенка, который говорит глупости. Ойзера возмущала эта бабья узколобость. Зато перед дочерьми он мог не сдерживаться. Молчун по природе, он становился очень разговорчивым, едва дело доходило до рассказов о том, как будут выглядеть Кринивицы, когда в добрый час проведут железную дорогу. Маля и Даля, которые не унаследовали отцовской мрачности, но при этом перещеголяли его в способности строить воздушные замки, охотно подсаживались к его канапе всякий раз, когда он их подзывал, чтобы выговориться перед ними.

Усевшись рядом с ним в головах и в ногах, гладя его и прихорашивая его бороду, две уже взрослые девушки, сплошь руки да ноги, раскрыв рты, слушали сладкие речи отца.

— Не о чем тужить, девочки, — произносил Ойзер, сверкая черными глазами, — вы еще увидите, какой усадьбой станут Кринивицы.

Вечный ворчун, человек, который больше бормочет, чем говорит с людьми, Ойзер становился источником сладкоречия, описывая дочерям кринивицкое царство, которое, в добрый час, процветет. Железная дорога заплатит владельцам за торфяники и луга, которые она у них приобретет, чтобы проложить пути. Деньги пойдут на покупку новых лошадей и машин. Благодаря путям каждый аршин усадебной земли будет на вес золота. Кирпичный завод, который стоит заброшенным, потому что трудно вывозить кирпич по песчаным дорогам в большие города, снова начнет работать и будет каждый день производить вагоны кирпичей. Разрушенная водяная мельница снова начнет молоть муку. Деньги польются рекой. Тогда можно будет все перестроить в усадьбе, привезти из города новую красивую мебель. Можно будет поселить в усадьбе портных, чтобы они шили для всех красивые платья. Можно будет и карету купить, и новую упряжь для лошадей. Стоит пожелать, кучер запряжет лошадей и — галопом в местечко. Все Ямполье станет ломать шапки, когда кринивицкие будут проезжать мимо в карете. Затем можно будет справить свадьбы для обеих: сперва для Мали, а после для Дали — самые богатые и красивые юноши захотят породниться с Кринивицами.

Фантазерки, размечтавшиеся от отцовских речей, Маля и Даля так широко раскрывали глаза, полные удивления и счастья, что отец сам восхищался красотой своих дочерей.

— Будь я проклят, если у графа Потоцкого во дворце есть такие дочери, как у меня в Кринивицах, — говорил он с гордостью.

Маля и Даля переглядывались, как будто видели друг друга впервые, и разражались смехом, звенящим, бьющим, как родник, смехом. Переполненные счастьем, которое было слишком трудно вынести, обе девушки брали длинные ноги в руки и пускались бегом в луга, чтобы там хохотать и целоваться. Хана сердито качала головой: отец сводит дочерей с ума своими фантазиями, сбивает их с пути истинного.

Сколько бы она ни пыталась заговорить с дочерьми о том, что они уже не дети, что им следует вести себя прилично, потому что нужно думать о будущем, тем более что приданого у них нет, девушки всякий раз смеялись над ней. Точно так же они смеялись над шадхенами, которые иногда захаживали в усадьбу из Ямполья, и над возможными женихами, которые приглянулись Хане.

Хана взяла дело в свои руки. Видя, что с Ойзером говорить не о чем, что он ее не слушает и не думает о будущем, забивая себе голову глупыми мечтами, она сама начала заботиться о будущем своих подросших дочерей. Среди уважаемых гостей, которые все еще забредали в Кринивицы, чтобы встретить сам субботу, среди лесных подрядчиков и бракёров из окрестных лесов, которые иногда заезжали в усадьбу, часто попадались люди с понятием, из тех, которые знают всех и которых все знают. Хана легкими женскими намеками пробовала прощупать почву насчет достойной партии для старшей, Мали, насчет какого-нибудь славного парня, который не столько гонится за деньгами, сколько ищет красивую, хорошую девушку из благородного, почтенного дома. Уважаемые люди записывали ее слова в записную книжку, а потом интересовались: можно ли взглянуть на девушку на выданье, чтобы знать, о ком идет речь.

Хана очень хотела, чтобы Маля по-людски ставила на стол угощение и вела себя, как подобает девушке на выданье. Но Маля вела себя совсем не так, как хотелось матери. Одетая в короткое ситцевое платьице домашнего покроя, из которого торчали голые руки и босые ноги, непричесанная, с распущенными черными волосами, она с озорным видом пробегала через комнаты, напевая крестьянские песни и посвистывая. Уважаемые люди разочарованно смотрели ей вслед.

— Итак, — говорили они, ухватив себя за остроконечную бороду, — это она и есть, ваша девушка на выданье, внучка реб Ури-Лейви? Ну, ладно, поглядим…

У Ханы по лицу шли красные пятна.

— Маля, что это за поведение? — раздраженно спрашивала она. — Можно подумать, что у тебя нет платьев.

Маля смеялась людям в глаза. Даля ей вторила.

Еще хуже вела себя Маля, когда в усадьбу заезжали молодые лесные подрядчики.

Хана очень хорошо принимала их. Загорелые, рослые еврейские парни в высоких сапогах и с желтыми складными линейками для измерения объема древесины, они накрепко приросли к кринивицкой усадьбе, где воспитывались взрослые девушки. Они были один лучше другого, эти сыновья богатеев-лесоторговцев, которые работали на своих отцов, и шадхены предлагали им множество партий. Хана видела своим материнским глазом, что эти загорелые парни не просто так захаживают в кринивицкую усадьбу, что у них серьезные намерения. Они сохнут по внучкам реб Ури-Лейви. Поэтому она заваривала для них крепкий душистый чай, доставала блюдца с вареньем и звала дочерей к столу, чтобы те показались во всей красе.

— Маля, дочка, — нежно обращалась она к старшей, как обычно обращаются матери к дочерям, когда хотят, чтобы те понравились, — принеси к столу варенье, которое ты сварила.

Это был намек сыновьям лесоторговцев на ее способности по части варки варенья, но Маля портила материнский расчет.

— Ты, наверное, имеешь в виду твое варенье, — поправляла Маля материнскую ложь, — я совсем не умею варить варенье.

Хана краснела от парика до воротничка.

— Внучка реб Ури-Лейви, — говорила она, в шутку грозя пальцем, чтобы загладить неловкость, — всё с выкрутасами, как свекор, светлого ему рая.

Маля ложками ела варенье из блюдца, совсем не так, как подобает девушке на выданье, облизывалась от удовольствия, вся сплошь длинные руки и ноги, и ни за что, хоть мать все время глазами давала ей это понять, не хотела обдернуть платье. Точно так же она не хотела вести благородные речи о литературе, хотя проглатывала польские книжки одну за другой. Вместо того чтобы говорить красивые слова, она смеялась, болтала всякую ерунду и даже подтрунивала над застенчивыми парнями. Парни в ответ глупо улыбались, не зная, куда деваться. Среди девушек на выданье, с которыми им устраивали смотрины, еще не было таких, как кринивицкие сестры. Поэтому-то парни и не знали, о чем говорить и как себя вести в чужом доме. Постоянно благодаря хозяйку за все новые тарелки с угощением, к которому они из приличия не прикасались, они чувствовали себя лишними и глупыми рядом с двумя все время смеющимися девушками, причем невозможно было понять, над чем же эти девушки так смеются. Испытывая одновременно отторжение и влечение, еврейские парни быстро откланивались, чтобы наконец отдышаться за воротами усадьбы.

— Было очень приятно, — говорили они, тыча руки и дотрагиваясь до козырьков своих картузов, не зная толком, следует их снимать или нет.

Хана разражалась плачем, как только оставалась наедине с дочерьми.

— Смейтесь, смейтесь, — кричала она, — хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Хотя Хана и боялась бранить Ойзера, она все-таки не могла сдержаться и бежала к нему, чтобы выдать ему по заслугам за его дорогих доченек, которых он сводит с ума своими бреднями.

— Дочери засидятся в девках до седых волос, — предупреждала она, — дай Бог, чтобы я ошибалась…

Маля и Даля убегали в поля и, дико смеясь, защипывали друг друга до полусмерти.

Передразнивая смущенных парней, чрезмерную учтивость, с которой они пробовали варенье, их заикающуюся речь, Маля сгибалась до земли от душившего ее смеха.

— Они были ужасно смешными, Даля, — хихикала она.

Даля утирала слезы, выступавшие на глазах от смеха.

— Нужно было видеть маму, — вспоминала она, изображая, как мать трясет подбородком.

Хана, опустошенная, чуждая мужу и дочерям, прижималась к своему единственному сыну, покрывая горячими поцелуями его пухлые щечки.

Маленький Эля, мягкий и милый, был очень похож на свою маму, не то что его старшие сестры.

Он был очень привязан к матери, а от отца, боясь его, старался держаться подальше. Хана находила свое единственное утешение в единственном сыне. Хотя он был еще маленьким мальчиком, она уже далеко заносилась в мечтах о его будущем. Сына она не будет держать в деревне, решила про себя Хана, пусть Ойзер упирается, сколько ему влезет. Она пошлет его к хорошим меламедам, к дорогим учителям. В городе он вырастет человеком, станет ей утешением за все невзгоды. И она вкладывала всю свою материнскую душу в сына.

— Ты любишь маму, Элеши? — горячо шептала она. — Ты мамин сын, Эля-золотце, мамино сокровище, мамино утешение…

5


Вскоре, никто и оглянуться не успел, ямпольские шадхены начали поговаривать о том, что от дочерей Ойзера из Кринивицев толка не дождешься, так что грех тратить на них силы и слова.

— Из этакого зерна муки не намелешь! — говорили люди между собой. — Сами не знают, чего хотят.

— Оборванки и гордячки, — повторяли женщины на базаре.

К такому же выводу приходили парни из окрестных местечек. Они перестали заглядывать в усадьбу.

Ойзер ничего не предпринял по этому поводу. Надежды на железную дорогу, которую должны вот-вот провести через его Кринивицы, переполняли его красивую голову. Каждый год он снова ждал этого, предвидя счастье, которое неожиданно нагрянет. Маля и Даля смеялись. Всякий раз, стоило появиться шадхену, заехать матери неженатого парня, пожелавшей взглянуть на девушек, или самому парню, которому предстояло краснеть, отведывая варенье, как у сестер снова надолго было полно поводов для смеха, для взаимных щипков, передразнивания и гримасничанья. Единственным человеком, предвидевшим несчастье, была Хана. Но она молчала. Хана давно уже поняла, что, имея дело с мужем и дочерями, она всегда будет оставаться в дураках, и решила ничего не говорить. Она молча смотрела на происходящее и, обладая женской практичностью, отчетливо видела, что дочери сами себя губят.

Все шло своим чередом, так, как это всегда бывает с девицами, которые вбили себе в голову, что лучше их нет никого на свете. Хана такое уже видала. Сперва, когда сыновья богатых лесоторговцев наведывались в усадьбу, добиваясь внимания сестер, Маля и Даля держались высокомерно и смеялись над ними; потом эти парни женились и, гордые своими женами, стали нарочно заезжать в кринивицкую усадьбу. Малю раздражало это мальчишеское хвастовство. Хоть Маля и раньше смеялась над этими парнями, которые когда-то сидели за их столом такие смущенные, и теперь думать о них не думала, она чувствовала, что они слишком быстро отвернулись от Кринивицев и поторопились связать свою жизнь с другими девушками. Это женское поражение вызывало, вместе с негодованием против мужчин, уважение к ним. Весь комизм их бывших женихов улетучивался, когда они вальяжно и уверенно заезжали со своими избранницами во двор усадьбы.

— Знаешь, Даля, они не такие уж и глупые, — серьезно, без тени смеха, шептала Маля сестре.

— Совсем не глупые, Маля, — отзывалась Даля, как обычно, когда старшая что-то говорила.

Потом стали наведываться другие парни, но сортом похуже, чем первые, которые заезжали несколько лет тому назад. Хана тоже приглашала их к столу и просила Малю принести побольше угощений. Маля, в своем унижении, вовсе не хотела разговаривать с этими второсортными парнями.

— Мама, — говорила она уже сердито, — я не хочу, чтобы всякое ничтожество приезжало глазеть на меня. Отошли их туда, откуда явились.

Чтобы подчеркнуть свое падение, она начинала вышучивать этих новых персонажей перед Далей и смеяться, как в старые времена, переходя от слез к хохоту. Даля вторила сестре.

С каждым годом заезжие еврейские парни становились все хуже. Так как ничего не выходило, шадхены и женихи вообще плюнули на Кринивицы и оставили их в покое. Однажды, правда, заехал приличный парень, человек почтенный и из хорошей семьи, но он больше смотрел на Далю, младшую, чем на ее старшую сестру Малю. Даля была этим так оскорблена, так обижена за свою старшую обожаемую сестру, что она насупилась и даже двумя словами не захотела перемолвиться с этим парнем. Маля отчитала младшую.

— Ты глупая девчонка, Даля, — сказала она ей, — парень тебя ел глазами. И он к тому же хорош собой.

— Какой идиот! — Даля не могла простить, что кто-то посмел пренебречь Малей, ее Малей, самой красивой, самой замечательной, самой умной на свете.

Как всегда, все кончилось передразниванием, обоюдными поцелуями и смехом, смехом без конца.

Потом пошли годы, пустые и тихие, похожие один на другой, как две капли воды. Ойзер вырывал перед зеркалом белые волосы из черной бороды, но вместо каждого вырванного вырастала дюжина новых седых волосков. Он оставил их расти как растут и больше их не трогал. Хана была поглощена своим единственным сыном, Элей. Меламеда в Кринивицах уже не было. Он не требовался, да и платить ему было бы нечем. Эля занимался с учителем в губернском городе, и Хана все время посылала ему посылки из дома: печенье, масло, сыр, баночки меда и даже связки сушеных грибов, которые она заготавливала каждое лето. В посылки она вкладывала письма, длинные письма, исписанные со всех сторон, полные просьб, чтобы он, ради всего святого, прилежно учился, кушал вовремя, не надрывался, не приведи Господи, и, главное, дружил с детьми из порядочных семей, таких же, как его собственная, и не водился с плохими ребятами; потому что он один — мамино утешение, зеница ока и единственная надежда в ее горькой жизни.

Маля и Даля работали, читали книги, сами шили себе платья: переделывали старые, перекраивали, удлиняли, укорачивали и смеялись.

Хана не переносила этого смеха.

— Сколько можно смеяться? — не понимала она. — Вам что, так хорошо?

Маля грубила матери, отвечала сердито:

— Да, именно, что хорошо, и не охай над нами.

Лицо Ханы шло красными пятнами.

— Ойзеровы дочки, — бормотала она. — Подумаешь, корону на голове ей задели.

Маля заступалась за оскорбленного отца.

— Да, да, Ойзеровы дочки, — гневно произносила она. — Потому и смеемся над Ямпольем со всеми его недоделанными женихами… Поняла?!

Задрав голову, обе сестры уходили в поле и набрасывались на работу.

У них было много работы, у Мали и Дали. Каждый год еще один крестьянин покидал усадьбу и переходил к какому-нибудь другому помещику в округе. Ойзеру нечем было платить. Денег не было. Надворные постройки обветшали, а починить их было не на что. Коровы состарились и больше не доились. Оставшиеся крестьяне и крестьянки обленились и работали плохо. Ойзер стал старше, слабей, но все еще не отказался от привычки мечтать лежа на плюшевом канапе, из которого лезли пружины и конский волос. Прежней крепости в нем уже не было. Он не мог, как прежде, по-помещичьи повелительно, заставить мужиков работать. Так что вся усадьба осталась на руках у Мали и Дали. Они доили коров, взбивали масло в маслобойках, присматривали за курами, гусями, утками и индюшками, даже помогали вязать снопы в поле во время жатвы и пропалывать картофельные поля от сорной травы. Крестьяне и крестьянки работали веселей, когда видели, что хозяйские дочки заняты в поле с рассвета до заката.

Кроме того, сестры прибирали в доме, оттирая нищету, которая так и липла к изношенной мебели, гладили воротнички и манжеты для отца. В полном своем упадке он все еще сохранял прежние помещичьи привычки: расчесывал бороду, чистил до блеска обувь и носил в деревне глаженые воротнички и манжеты. Девушки вкладывали всю свою любовь к отцу в глаженье его рубашек. Насколько они не позволяли матери повышать на них голос и ссорились с ней из-за всякого пустяка, настолько же они уважали отца, сохранив это уважение с тех пор, когда они были еще маленькими девочками.

И хотя они больше не верили его мечтам о каретах, которые он купит для них, они не говорили ему об этом. Сидя в ногах канапе, они заслушивались его сказками о железной дороге и о том, как он тогда заживет на широкую ногу.

— Не беспокойтесь, девочки, — говорил он, — это дело решенное. Я даю вам слово, я — Ойзер Шафир.

— Мы верим тебе, папа, — вторили они ему.

Они любили его за его гордость, за его нежелание перебираться в Ямполье и больше всего за то, что он не говорил с ними о будущих женихах, как мать.

И вот как-то летом, в пору жатвы, когда солнце поджаривало снопы на скудных кринивицких нивах и пасущаяся скотина с удовольствием щипала колючее свежее жнивье, бричка, запряженная парой вороных в русской упряжи со множеством гужей, обновила узкую, песчаную, заброшенную дорогу и остановилась у кринивицких торфяников. Мужчины с кокардами на фуражках смотрели в бинокль, записывали что-то на бумаге и делали замеры.

Мужики воткнули серпы в землю и сняли широкополые дырявые соломенные шляпы. Бабы надвинули красные платки на лоб и приложили руку козырьком к светлым глазам, чтобы лучше видеть. Полуголые крестьянские дети тотчас побежали в господский дом сообщить новость хозяину. Ойзер накинул альпаковую капоту в рубчик, лишний раз расчесал бороду пальцами и поспешил в поля. Маля и Даля опустили подоткнутые подолы платьев и поправили волосы. Даже Хана, которая никогда не верила в то, что кто-нибудь когда-нибудь прибудет прокладывать железную дорогу на заброшенных кринивицких землях, в чем ее всегда убеждал Ойзер, беспокойно и удивленно выслушав известие о мужчинах, которые измеряют поля, отправилась к торфянику.

— Тихо, глупые шавки! — успокоила она собак, которые ожесточенно гавкали, унюхав чужих в деревне.

Маля и Даля молча смотрели большими глазами, которые теперь выражали одно сплошное удивление, и посмеивались. Возбужденный Ойзер стоял и ждал, что его позовут. Хотя ему ужасно не терпелось подойти поближе и услышать о том, чего он ждал всю жизнь, он все-таки стоял на своем месте, глядел и то убирал руки в карманы своей альпаковой капоты в рубчик, то вновь вынимал их. Он только издали следил за каждым жестом чужаков, каждым их движением. Даже далекие витые дымки их папирос он напряженно провожал глазами. Помещик все еще крепко сидел в нем, и он не хотел показывать своего беспокойства.

После довольно беглого осмотра, зарисовок и замеров мужчины сели в бричку и исчезли так же быстро, как явились.

Через несколько дней пришли, поднимая столбы пыли своими тяжелыми сапогами, полчища солдат в гимнастерках цвета хаки и со скатками через плечо. Они потоптали те хлеба, которые были еще не сжаты, и вырыли в земле ямы. Затем они забрали бревна, лежавшие в усадьбе, сделали из них столбы и вбили их в землю. Между столбами они натянули колючую проволоку.

В Кринивицы пришла война.

6


В течение нескольких лет солдаты во всевозможных мундирах сражались друг с другом и убивали друг друга на песчаной, глинистой и болотистой кринивицкой земле.

Сперва пришли серошинельные русские в широконосых сапогах. Затем пошли в наступление голубомундирные австрияки с кокардами на круглых фуражках и в обмотках на ногах. После снова на некоторое время набежали серошинельные, а за ними — снова голубомундирные. Потом на крестьянских телегах приехали зеленомундирные поляки в остроугольных фуражках, похожих на гоменташи. После снова стали наступать серошинельные, но вместо погон они теперь носили красные банты. В конце концов опять пришли зеленомундирные с гоменташами на головах.

Каждый раз вооруженные люди снова рыли кринивицкую землю, рубили деревья, сводили лошадей из конюшен, забирали коров с пастбищ, домашнюю птицу из птичников, выгребали зерно и сено из амбаров, давая за это квитанции, реквизиционные квитанции с русскими орлами, австрийскими орлами, польскими орлами. Каждый раз, как только ружья начинали трещать с таким звуком, будто кто-то ломает изгородь, а пулеметы харкать, будто у них кость застряла в горле, Ойзер хватал жену и детей, паковал перины, субботние подсвечники, одежду и посуду и бежал в Ямполье, чтобы перебедовать напасть в местечке. И каждый раз снова, как только становилось тихо и военные власти перекрашивали дорожные указатели и шлагбаумы в цвета своего флага, Ойзер паковал вещи и возвращался в Кринивицы.

Ямпольские обыватели, дальние родственники, друзья — все неодобрительно качали головам каждый раз, когда Ойзер собирался обратно в свое имение.

— Ойзер, это бесконечная история, — настаивали они. — Останься в Ямполье среди евреев. Как все, так и ты. Гори они огнем, эти Кринивицы.

Хана плакала каждый раз, когда опять начинали паковать перины.

— Ойзер, хватит таскаться как цыгане, — голосила она. — В опасные времена евреи должны быть среди евреев. Бог нас не оставит.

Ойзер и слышать ничего не хотел.

Дни в Ямполье, где ему приходилось пережидать беду, были для него пыткой. Он не выносил тамошнего воздуха, тамошних запахов, тамошних людей, их манеру говорить, жестикулировать. Он буквально не выходил за дверь, даже избегал ходить в бесмедреш и молился дома. Хотя ямпольские обыватели здоровались с Ойзером и, бывало, заискивали перед ним, они, несмотря на это, прятали в бородах усмешку — так смеются над опустившимся отщепенцем. Те, кто понаглее, даже отпускали шуточки в его адрес. У Ойзера от этого кровь начинала стучать в ушах, и поэтому он избегал людей. Целыми днями он лежал на канапе и ждал добрых вестей из Кринивицев. Который уже раз он заново пересчитывал реквизиционные квитанции с орлами, которые он хранил в своем большом бумажнике. Ямполье не высоко ценило эти расписки с орлами.

— Вот вам понюшка табаку за эти сортирные бумажки, — заявляли местечковые обыватели.

Ойзер берег эти бумажки как зеницу ока. Как когда-то он верил в железную дорогу, так теперь он верил в бумажки, выпущенные разными государствами, запечатанные печатями и украшенные орлами. Пусть только установится власть, и он вернет все, что у него отобрали.

Точно так же Маля и Даля сидели дома, укрывшись за занавесками, которые они повесили на окна, и цветочными горшками, которыми они тесно уставили все подоконники. Они никогда не забывали взять с собой горшки с цветами, когда приходилось бежать из усадьбы.

Ямполью очень хотелось увидеть кринивицких дочерей, о которых говорили, что они решили остаться старыми девами. Хана, которая в деревне уже было отчаялась когда-нибудь дожить до родительских радостей от своих упрямых дочерей, в Ямполье, среди евреев, снова обрела упование на милость Всевышнего. Она начала искать подходящих людей. Шадхены стали приходить к ней в дом.

— Госпожа Шафир, — набивали они себе цену, рассказывая о безнадежных свадьбах, которые им удалось устроить, о вдовах и разводках, — не забывайте, что сейчас военное время. Каждый мужчина на вес золота. А ваши дочери, не сочтите за обиду, уже совсем не девочки… Хватайте зятя, а то поздно будет.

Хана очень хотела показаться перед людьми вместе со своими дочерьми, которые все еще затмевали красотой и статью всех обывательских дочек в Ямполье. Но Маля и Даля прятались дома, как и их отец, поджидая добрых вестей из деревни.

И как только власть устанавливалась, они быстро паковали перины, не забывали забрать горшки с цветами с подоконников и ехали обратно домой.

Полной грудью они вдыхали деревенский воздух, запахи трав, воды и гниющих корней, доносившиеся из лесов, с рек и полей. И с обновленными силами, накопившимися за дни безделья, они набрасывались на брошенный без присмотра дом и на землю.

Много работы было в запустевшем имении. На полях валялись камни, стреляные гильзы, жестянки из-под консервов, тряпки, сломанные ружья и фляжки. Вырытые окопы были полны мусора и нечистот. Колючая проволока перерезала землю, валялась повсюду под ногами. Низкие навесы кирпичной фабрики, под которыми раньше сушили кирпич, были наполовину сожжены. Лишь высокая растрескавшаяся труба торчала, как прежде. На торфянике осталось маленькое солдатское кладбище, обнесенное проволокой и усеянное маленькими крестиками, сколоченными из кривых сосновых веток. Комнаты были полны грязи, бумаг, рваных бинтов; стекла выбиты; стены покрыты непристойными рисунками и бранными словами на всевозможных языках.

Маля и Даля в подоткнутых платьях возились с утра до позднего вечера: наводили чистоту. Ойзер с несколькими вернувшимися крестьянами работал в поле. Соседи, которые в суматохе прибрали к рукам кое-что из усадьбы: теленка, курицу или упряжь, — возвращали то, что взяли. Ошер-гончар тоже вернулся со своей женой и водворился в своем домике на краю усадьбы. Не было только Фройче, его сына, который когда-то помогал месить ногами глину для горшков. Он ушел с серыми русскими шинелями и не подавал о себе вестей. Крестьяне очистили землю, вскопали ее и засеяли. Ойзер достал из тайника немного серебра, которое осталось от отца: подсвечники, бокалы, вилки и ложки; свадебные подарки Ханы: жемчуг, булавки, брошки, колечки и серьги, — и вместе со своими золотыми часами, полученными на свадьбу, завернул все это в платок и повез в губернский город на продажу. На вырученные деньги он выторговал на ямпольской ярмарке лошадь, несколько коров, домашнюю птицу. Крестьяне оттерли заржавевшие лемехи и серпы керосином. Кринивицы стали выглядеть, как раньше.

Тихая, обособленная и заброшенная лежала снова кринивицкая земля, на которой сражались друг с другом и убивали друг друга солдаты во всевозможных мундирах. Лягушки в болотах, вороны над растрескавшейся трубой, совы на деревьях тянули свою вечную монотонную песню. Маля и Даля по вечерам выбирались на торфяник и со страхом и любопытством разглядывали маленькие кресты на кладбище, под которыми лежали мужчины со всего света.

Погибшие молодые мужчины печально обжили безлюдное захолустье. Всякий раз заново перечитывали сестры незнакомые имена погибших, которые кривыми, неряшливыми буквами были начертаны на крестах. Посреди смеха слезы вдруг начинали течь из больших девичьих глаз, слезы, проливаемые над участью молодых мужчин, погибших на заброшенной земле, и над своей погибающей жизнью.

Светляки, о которых Болек-пастух говорил, что это блуждающие души, светились в темноте. Гниль мерцала голубым фосфорическим огнем на черном бархате ночей.

С тех пор как польские солдаты в фуражках-гоменташах прогнали из округи последние чужеземные мундиры и, раскрасив все столбы красными и белыми полосами, увенчали их белыми орлами, Ойзер больше не двигался из деревни. Покой вновь вернулся на землю. Вооруженные мужчины скинули с себя оружие. Вместе со всеми соседскими юношами, которые возвратились домой в свои деревни, возвратился и единственный сын Ойзера, Эля. Обожженный солнцем, огрубевший, с руками, окрепшими за несколько месяцев войны от рытья окопов и от винтовки, в один прекрасный день он пришел в коротком, маловатом ему мундире и рваных желтых солдатских ботинках в Кринивицы.

Хана, Ойзер, Маля и Даля, дворовые собаки — все бросились к нему, целовали, ощупывали и не узнавали. Оторванный всего на несколько месяцев от учебы в городе, он показался им чужим и из-за того, что внезапно вырос, и из-за своего огрубевшего голоса, и из-за запахов кожи, пыли и дыма, которые исходили от него. Хана прижала его к своей груди, как ребенка.

— Элеши, Эля, золотце мое, деточка моя, — бормотала она, как мать над малым дитем, обращаясь к юноше в солдатской форме, — пусть мне будет за каждый твой ноготок.

Эля, отец, сестры — все смеялись над ее материнскими щебечущими словами, которые она шептала огрубевшему солдату.

После нескольких недель отдыха Эля сбросил с себя все солдатское и снова погрузился в учебники, от которых его оторвали на несколько месяцев, упаковав в мундир. Волосы отросли, ссадины на руках зажили, и он теперь целыми днями решал в тетради задачи по математике. Он был мамин сын, этот Эля. Он терпеть не мог деревню и не находил там себе места. Его тянуло в город, к школе и книгам. Хана испекла для него целую кучу печенья, надавала ему бутылки с вишневым соком, мед, сыр, сложила вареные яйца и яблоки в его дорожную сумку и снабдила его таким множеством провизии, что ему должно было хватить на несколько недель.

— Сокровище мое, гордость моя, утешение мое, — бормотала она, целуя его бессчетно в пухлые щеки, — ты один, деточка, воздаянье мое за все мои мучения.

Теперь Ойзер прочно обосновался в Кринивицах.

Он больше не надеялся на неожиданное счастье, на которое надеялся когда-то: ни на железную дорогу, ни на хорошее возмещение по реквизиционным квитанциям, которые ему надавали. Теперь он уже видел, что придется в поте лица своего добывать пропитание из неплодородной кринивицкой земли. Но он ощущал блага покоя после всех скитаний и мытарств. И он затыкал уши каждый раз, когда Хана пыталась снова заикнуться насчет Ямполья.

— Здесь я родился, здесь и умру, — твердо отвечал он.

Он готовился к трудной, но тихой жизни, вдалеке от людей и суеты, к жизни своих дедов и прадедов, на земле и в покое.

Но в тихих, опустевших Кринивицах не было больше покоя с тех пор, как местные крестьянские сыновья в своих остроугольных польских фуражках и желтых французских ботинках вернулись с полей сражений.

Они, в отличие от Эли, сына Ойзера, не сбросили с себя солдатскую форму, они носили ее не снимая. Точно так же они не расстались со своей солдатской бесшабашностью, праздностью, тягой к грабежу и насилию; их теперь удивляли их покорные, работящие родители.

Сперва они принялись за своего соседа Залмена-смолокура, который теперь держал лавочку в деревне Домбрувка, которая лежала на полпути из Кринивицев в Ямполье. Там, где торчит старый, покосившийся, украшенный бумажными цветами крест, на котором висит голый Иисус, на самом распутье дорог, у Залмена, кринивицкого смолокура, который когда-то, еще при реб Ури-Лейви, жил в усадьбе, стоял ветхий домик, без плетня и ограды, беззащитный перед всеми ветрами и опасностями. С обгоревшей в годы войны от шальных пуль в годы войны крышей, с просмоленными стропилами вокруг тонкой торчащей трубы, открытый бурям и дождям, этот еврейский домик стоял, украшенный маленькой вывеской, на которой был кое-как намалеван бочонок керосина.

В маленькой комнатке, где находились две кровати и шаткий столик со сломанными скамьями, а на полке лежали сыр, талес и тфилн, стояли субботние медные подсвечники и сидели сонные куры, хозяин домика держал бочку керосина, мешок соли, несколько кусков зеленого мыла, ящик гвоздей и слегка засиженную мухами коробку с табаком и папиросами. Залатанная дверь была сплошь исписана мелом — суммами, которые задолжали окрестные крестьяне, бравшие товары в кредит.

Вот на этого-то Залмена-смолокура, который постоянно носил расстегнутый, подбитый козьим мехом халат, пропахший керосином, селедкой, мылом и дегтем, и насели демобилизованные деревенские парни в солдатской форме. Они не только не платили за папиросы, которые брали у Залмена, но еще писали и рисовали мелом на стенах лавки непристойности, чертили на ней кресты. Некоторые из них бросали камни в окна лавки и разбивали их. Каждый раз Залмену приходилось снова ездить в Ямполье и привозить стекольщика с ящиком стекол, чтобы тот заново застеклил окна. И каждый раз снова демобилизованные парни разбивали их. Кроме этой они доставляли ему другие неприятности: ночью бросали камни в ставни, оставляли кучу нечистот на пороге перед дверью, мазали ручку двери смолой. Залмен-смолокур снимал засаленный картуз и беззлобно и тихо спрашивал у давно знакомых ему крестьянских парней, что они имеют против него.

— Ничего, еврейчик, — отвечали парни, — только ты не должен жить здесь в деревне, мы тебя не хотим.

— Куда же мне идти? — униженно спрашивал Залмен.

— В Палестину, — отвечали деревенские парни, которые во время войны узнали умные вещи о новых землях, — или в Ямполье, к другим евреям…

Залмен остался. Сколько бы неприятностей ему ни причиняли, он молчал. Он только снимал засаленный картуз перед демобилизованными парнями, как перед помещиками. Но когда однажды ночью парни открыли дверь его лавочки, вытащили затычку из бочки с керосином и залили керосином соль вместе с мылом, табаком и мукой, Залмен-смолокур сложил оставшиеся у него бедняцкие пожитки, нанял крестьянскую телегу и уехал в Ямполье, бросив свой домик на произвол судьбы.

Один из демобилизованных парней отремонтировал этот домик, замазал краской имя Залмена на вывеске и написал на ней: «Христианская лавка». После этого он привез из местечка мешок соли, бочонок керосину, колбасу и свиное сало. На стене он повесил святой образ, портреты нескольких генералов, бумажный красно-белый флажок и принялся торговать. Другие парни день и ночь торчали в новой лавке: пили, курили, играли на гармошке, танцевали с девками и вели разговоры о том, что они слышали от уличных ораторов в больших городах, через которые им случалось проходить.

После истории с лавкой демобилизованные парни стали частенько заявляться в кринивицкую усадьбу. Сперва они молча крутились вокруг, что-то высматривали, просили дать воды напиться и, не поблагодарив, уходили. Но чем дальше, тем вольготнее — как в своей хате — начали они чувствовать себя в еврейской усадьбе. Вскоре они потащили оттуда все, что плохо лежит: сперва — кирпич, который еще валялся кучами вокруг растрескавшейся трубы; потом — гонт, доски и что под руку подвернется. У Ойзера кровь застучала в ушах.

— Эй, положь на место, откуда взял! — приказывал он.

Парни только смеялись над ним. Они показывали кринивицкому помещику свиное ухо, скрученное из полы солдатской гимнастерки, и делали похабные жесты.

— М-э-э, — мекали они по-козлиному, намекая на еврейскую бороду.

Так как это сошло им с рук, они принялись за дела посерьезнее. Они потравили кринивицкие луга своей скотиной, картофельные поля — свиньями, а овес и даже в рожь — лошадьми. Маля и Даля боялись по вечерам выходить в луга, потому что деревенские парни кричали им вслед гадкие слова и гонялись за ними. Вдруг однажды вечером в окна полетели камни, как это случилось раньше с Залменом-смолокуром.

Хана — бледная, в лице ни кровинки — с места не сдвинулась, когда первый камень разбил окно в столовой. Ее остановившиеся глаза были похожи на осколки стекла, брызнувшего на пол.

— Ойзер, — пробормотала она, — давай переедем в местечко. Я боюсь.

Ойзер вскипел. Схватив палку в одну руку и фонарь в другую, он выскочил за дверь

— Башку проломлю, если поймаю кого-нибудь из вас! — закричал он.

Но он никого не поймал. Этот камень как будто из-под земли прилетел. Даже собаки ничего не учуяли.

Наутро Ойзер пошел к соседям жаловаться на обиду. Крестьяне выслушивали его, но самое большое, что они могли сделать, это покачать головами.

— Бога они не боятся, Ойзер, — ворчали крестьяне. — С тех пор как вернулись из казарм, родитель для них, что собака.

После окон парни принялись за стены Ойзерова дома. Не мелом, а смолой, чтобы нельзя было смыть, демобилизованные парни измазали дом Ойзера, его амбары и стойла. Они нарисовали на стенах стыдные рисунки, написали позорные слова про девушек, начертили кресты и налепили угрозы: дескать, убирались бы вы, евреи, чем быстрей, тем лучше, а не то усадьба сгорит дотла.

Хана ходила по дому перепуганная, руки у нее все время дрожали. Каждый раз, услышав ночью шорох, она будила мужа.

— Ойзер! — звала она, стуча зубами. — Я слышу шаги… Маля, Даля, вставайте…

Ойзер спускал собак с цепи, ставил одного из своих крестьян сторожить, но Хана не могла уснуть. Она постоянно будила его. Она плакала по ночам:

— Ойзер, мы жизнью заплатим за твое упрямство… Давай уедем из деревни…

Ойзер отворачивался к стене.

— Спи, женщина, и не причитай надо мной, — сердился он. — Пусть весь мир встанет на голову, я не уеду из Кринивицев. Здесь я родился, здесь я и умру.

Он съездил в Ямполье, написал жалобу в полицию и тайком купил себе револьвер, который стал держать под подушкой.

— Пусть они только придут, — грозился Ойзер, размахивая револьвером перед сном, — я бы этого хотел!

Они пришли.

Однажды ночью усадебные собаки начали лаять разом, как никогда громко. Хана вскочила и с перепугу стала будить мужа и дочерей. Из-за неистовости собачьего воя Ойзер понял, что на этот раз что-то случилось на самом деле. Вместе с лаем странное зарево прорывалось сквозь щели ставней, хотя до рассвета было еще далеко и петухи еще не кричали. Ойзер в одной рубахе вышел на крыльцо. Стоявший напротив амбар был в дыму. Языки пламени рвались к крыше, готовые перекинуться на солому. Разбуженные петухи вдруг начали кукарекать. В стойлах от страха замычала скотина.

Разбуженные крестьяне, Ойзер, Маля и Даля, черпая ведрами воду из колодца и одно за другим выливая ее на огонь, успели вовремя потушить пожар.

Но когда после пожара Хана села в своем свадебном жакете на пороге дома и поклялась своими умершими родителями, что она так и будет сидеть, пока Ойзер не уедет из Кринивицев, Ойзер утратил свое былое упрямство и только молча смотрел на дочерей. Они тоже молчали. Маля и Даля ни словом не возразили матери, только страх был в их больших удивленных глазах. Ойзер увидел, что даже в дочерях он больше не находит поддержки, и сдался.

Вместе с ямпольской полицией, которая приехала на крестьянской подводе в усадьбу, чтобы провести расследование и составить протокол, в усадьбу явились окрестные крестьяне, заинтересованные в покупке нескольких акров земли по дешевке. Маклеры-гои, которые вместе с профессией со временем переняли у маклеров-евреев все их ужимки, бесцельно бродили по усадьбе. Они копались носком сапога в земле, ковыряли ногтем стены построек и занижали стоимость еврейского имения.

— Прогнившее дерево, — ворчали они, — только за очень небольшие деньги удастся найти желающих.

Ойзер чувствовал, как кровь стучит у него в ушах, когда чужие люди, пусть временно, хозяйничали в его усадьбе.

— Мы договоримся, — отвечал он зло.

7


В большом четырехугольном варшавском дворе, где единственное больное, горбатое дерево стоит, сдавленное со всех сторон камнем и бетоном, и женщины развешивают белье на его кривых ветвях, уже давно живет кринивицкий помещик Ойзер Шафир.

Среди остальных запыленных окон двора сияют начисто вымытые окна Ойзеровой квартиры, заставленные цветочными горшками с деревянными подпорками, чтобы стебли держались ровно. Листья луковичных перевязаны красными ленточками, чтобы не слишком раздавались вширь.

Точно так же, как чистые окна и цветочные горшки, тихий и обособленный образ жизни отделяет приехавших из Кринивицев от обитателей большого густонаселенного двора. Двор постоянно шумит… Старьевщики, торговки, бродячие артисты и нищие кричат и зазывают с утра до вечера. В открытых окнах без занавесок, на глазах у всех, стучат швейные машинки, ссорятся супруги, поют девушки, плачут дети, орут граммофоны. Здесь все знакомы друг с другом, все знают, что у кого варится на обед, какие у кого горести и радости. Из всех квартир глядят люди на чистые окна, заставленные цветочными горшками, чтобы понять, кто эти чужаки, которые держатся так обособленно. Но понять ничего не могут. Ничего не видно сквозь чистые стекла, кроме цветов и растений, подпертых деревянными палочками и перехваченных красными ленточками. Точно так же дверь этой особенной квартиры отличается от всех соседских дверей — вымытая, начищенная и постоянно запертая изнутри. Хотя к дверному косяку прибита мезуза, нищие, приходящие за милостыней, избегают стучаться в эту дверь, как будто за ней живут неевреи.

Они стали отчаянными домоседами, эти люди из Кринивицев, с тех самых пор, как переехали в большой город.

Ойзер редко выходит на улицу. Несмотря на то что он уже давно живет в городе, он почти никого не знает, никуда не ходит. Даже в синагогу он не ходит молиться. Он, как раньше в деревне, молится у себя дома и в будни, и даже в субботу. Лишь поутру он идет гулять в Саксонский сад, чтобы увидеть немного травы в городе из камня и бетона. В полупомещичьей, полуеврейской шляпе, в потертой альпаковой капоте, достающей ему до колен, как пальто, с неизменно отглаженными манжетами и воротничком, которые кажутся еще белее на фоне его смуглого загорелого лица, с тростью, украшенной костяным набалдашником, проходит он по двору таким размеренным шагом, что жильцы не решаются остановить его и заговорить с ним. Дворник, который с тех пор, как он служит в еврейском доме, привык снимать шапку перед жильцами-евреями, завидев Ойзера, прикасается пальцами к козырьку своей засаленной фуражки, сам не зная, должен ли он снимать ее перед странным жильцом или нет…

Еще реже, чем отец, во дворе появляются Маля и Даля. Целый день они заняты наведением порядка в доме, уборкой, шитьем, вязанием и чтением книжек. Хотя в доме нет никого, кто мог бы нарушить чистоту, девушки все время что-то расставляют по местам и разглаживают.

— Уже достаточно чисто, — не выдерживает Хана.

Девушки не слушают ее, как никогда не слушали прежде, и продолжают выколачивать, подметать и протирать. Больше всего они заботятся о цветочных горшках на окнах. Они поливают землю, обрывают высохшие листья, заваривают махорку и опрыскивают ею растения, чтобы на них не завелись гусеницы. Это единственное, что напоминает им о деревне, о Кринивицах. Только под вечер наряжаются они в городские платья, надевают шляпки, берут зонтики и идут под ручку по красивым улицам, рассматривая в больших витринах новые платья, шляпы и дамское белье. Хотя они одеты не особенно нарядно, соседи высовываются из окон, чтобы взглянуть на двух приезжих девушек, что торопливо проходят по двору. На их лицах все еще лежит отпечаток деревенской свежести и здоровья. К тому же они высокие, очень стройные и шагают уверенной походкой — ничего общего с болезненными разодетыми городскими девушками — работницами и продавщицами, которые едва держатся на высоких тонких каблуках своих узких туфелек. Еще больше людей выглядывает из окон, когда они возвращаются, так же под ручку, как ушли.

Никогда они не возвращаются в сопровождении молодых людей, как большинство девушек из этого двора. И это выводит двор из терпения. Никто не может понять, что это за люди.

Единственный мужчина, который приходит в странную квартиру, это Эля. На его маленькой студенческой фуражке, которая сидит на макушке, вышит магендовид, окруженный золотыми листиками, которые ярко поблескивают всякий раз, когда он проходит по двору. Зато его дешевый желтоватый дождевик, который он носит и летом и зимой, совсем не в блестящем состоянии. Понятное дело, едва молодой человек в маленькой студенческой фуражке появился во дворе, женщины сразу его заметили. Они были уверены, что это жених, и хотели знать — которой из сестер. Однако дворник рассказал им, что это брат, и женское любопытство угасло. Но острый интерес к этим особенным людям все еще сохраняется.

Говорят о них разное. Одни считают, что это богачи, живущие на всем готовом, другие утверждают, что у чужаков есть богатые родственники в Америке, которые присылают им всякое добро, недаром, дескать, почтальон приносит им то и дело пачки писем. Третьи же и вовсе настаивают на том, что это люди подозрительные, безнадежные должники или поджигатели, которые прячутся от людских глаз.

Так же, как их соседи по двору, жильцы этой квартиры и сами не знают, что выйдет из их сидения здесь, в чужом городе, чем кончится эта их жизнь.

Денег, которые Ойзер получил за свои Кринивицы, становится все меньше и меньше в обитом кожей кованом сундуке, в котором старый реб Ури-Лейви когда-то держал ямпольские приданые и сбережения. Каждый день, когда приходится доставать деньги на расходы, Хана вздыхает так громко, что сердце разрывается на куски.

— Ойзер, чем это кончится? — спрашивает она мужа, который целыми днями лежит на канапе, погруженный в чтение газет.

Ойзер не отвечает. Ему нечего ответить. В первое время, когда Ойзер только что приехал в чужой город, он позволил Хане водить себя по разным лавкам, выставленным по дешевке на продажу. Но это всегда были продуктовые лавки, где перепачканные мукой хозяева в халатах озабоченно слонялись без дела, высматривая покупателя, или керосинные и мыльные лавки, в которых от запаха дух захватывало. Ойзер чуть не терял сознание от этих запахов. Ему вспоминался Залмен-смолокур, от которого всегда несло керосином, селедкой и мылом. Окаменев, стоял он и слушал горячие речи лавочников, убеждавших его, что это выгодная цена, что он покупает, так сказать, хлеб с ножом в придачу…

— Ну, что скажешь, Ойзер? — хотела знать Хана.

— Посмотрим, — отвечал Ойзер для того только, чтобы побыстрее избавиться от дурных запахов и горячих речей лавочников, — я зайду еще раз.

Но никогда больше не заходил.

Позднее он уже не хотел даже смотреть на эти дешевые лавки. Он только лежал целыми днями на канапе, впившись большими черными глазами в газеты и не пропуская ни строчки. На все Ханины разговоры о будущем он отмалчивался. Точно так же он отмалчивался на все вопросы своего единственного сына Эли.

Как и его мать, Эля тоже хотел знать, что с ним будет.

За много лет напряженной учебы в высшей школе, зубрежки, сидения над книгами и чертежами он изучил уже все области инженерного дела: электротехнику, машиностроение, даже архитектуру. Но его ничего не ждало в стране, где сотни таких же, как он, слонялись без дела или таскались из лавки в лавку, продавая электрические лампочки. Упрямый Эля с въедливым упорством очень аккуратно ходил на занятия в Политехнический институт. Терпя обиды от студентов-гоев, получая затрещины, иногда оказываясь вышвырнутым с занятий, он тем не менее не пропустил ни одной лекции, не потерял ни одного дня. С тем же упорством он, сидя дома, чертил, учился, зубрил наизусть. Но при этом он очень хорошо понимал, что и учеба, и унижения, и деньги, которые родители вкладывают в его учебу и книги, — всё напрасно. Это ничего не даст человеку по имени Эля Шафир, человеку Моисеева вероисповедания. И среди черчения линий на синьке на него вдруг накатывало такое отчаяние, что он в гневе отшвыривал циркули и карандаши и отрывал отца от его газет.

— Ты тут все читаешь, папа, — заявлял он. — А что будет со мной, хотел бы я знать? Что?..

Хорошо зная, что отец тут ни в чем не виноват, что у него нет никакого ответа на эти вопросы, Эля тем не менее не мог вынести, что отец лежит вот так, молча уткнувшись в газеты. Он хотел услышать от отца хоть слово, одно-единственное слово, от которого ему стало бы легче на душе.

Ойзер не отвечал Эле, как не отвечал и своей жене, и еще глубже погружал свои черные глаза в мелкие густые строчки. Эти газеты были напичканы новостями из всех стран, где только жили евреи, и новости эти были одна горше другой. Ойзер читал об изгнаниях, наветах, оскорблениях, гонениях, угрозах, ограничениях, новость за новостью, страницу за страницей. И он забывал о себе, о своей жене и детях, о чужом жилье среди чужих людей.

Как когда-то в деревне Ойзер уповал на то, что должно прийти нежданное спасение, так теперь он уповал на нежданную помощь, которая должна прийти к тем, кто в ней отчаянно нуждается, какую-нибудь великую нежданную помощь. Ойзер был не слишком благочестив, он больше не верил, как в детстве, что среди бела дня затрубит шофар, глас небесный возвестит, что наступило избавление, и все евреи усядутся на облако и отправятся в Землю Обетованную. Но он также не мог поверить в то, что в мире нет Высшего Закона, что нет ни Суда, ни Судии. Как всякий деревенский человек, выросший на земле, он видел во всем волю Божью: в прорастании травы, в восходе солнца, в звездах, в каждой буре, каждой грозе, в расцветании и увядании побегов, в животных и людях, во всех чудесах земли и во всех ее чудесных созданиях.

— Нет, так не может продолжаться, — ворчал он всякий раз, отбрасывая газеты, прочитанные от корки до корки, — что-то должно будет произойти… должно будет…

Так же, как их отец, Маля и Даля ожидали чего-то исключительного, что должно вот-вот произойти.

Ничего не делая для того, чтобы прижиться в большом городе, сторонясь людей и убегая от каждого мужчины, который пробовал заговорить с ними на улице, привлеченный их деревенской свежестью и женственной гибкостью, они все еще не могли свыкнуться с мыслью, что так все и останется, что так и пройдет их жизнь. Как их тела, свежие и сочные, хоть и обремененные годами, так же и их сердца были юны, трепетны и полны надежд. И как когда-то в деревне, когда они были еще детьми и бегали по лугам, смеясь неизвестно чему, также и теперь они вдруг переглядывались, рассматривали друг друга широко раскрытыми глазами, которые были полны удивления, и разражались смехом, звенящим девичьим смехом.

Хана вскакивала со стула, на котором сидела, погруженная в штопку натянутого на стакан чулка.

— Что это за смех? — не понимала она. — Нам что, так хорошо?

Маля и Даля снова переглядывались, точно видели друг друга впервые, и еще громче и звонче смеялись в тишине комнат.

Из старых настенных часов высовывала головку деревянная кукушка и отсчитывала часы.




Сендер Прагер


1


Чуть только рассвело, варшавские нищие стали собираться вокруг выкрашенного в красный цвет ресторана «Прага», в котором проводили время скототорговцы и «деловые» со всей округи.

В запотевшей витрине ресторана, где всегда красовались жареный гусь, в брюхо которому была воткнута палочка с приклеенным к ней ярлыком «кошерно», и блюдо с огромными рыбьими головами, держащими морковь в открытом рту, на этот раз висело радостное для бедняков объявление. Кривыми печатными буквами черным по белому было начертано:






«Настоящим объявляется, что по случаю счастливого бракосочетания владельца ресторана Сендера Прагера с его невестой Эдже Баренбойм, которое будет иметь место в банкетном зале „Венеция“, сегодня с двух до четырех часов дня я жертвую бесплатный обед для всех бедных людей, живущих в округе, как мужчин, так и женщин. Каждый получит тарелку тушеной капусты, кусок пеклеванного хлеба и порцию фаршированных кишок. Просьба не приходить раньше и не толкаться, так как приготовленного хватит на всех. Жених Сендер Прагер».





Хотя объявление в витрине ясно говорило: не приходить раньше двух и не толкаться, бедняки со всей округи собрались вокруг ресторана уже с утра и толпились у дверей, стекла которых были закрашены до середины, чтобы нельзя было заглянуть внутрь.

День был холодный, снежный. Надгробья на соседнем кладбище замело. Бедняки знали, что в такой день никто не придет на могилы предков. Кроме ворон, на кладбище не было ни души. И бедняки облепили красный ресторан, как мухи — последний кусок сахара.

— Мазл-тов, Сендер! — льстиво выкрикивала то одна, то другая нищенка в приоткрытую дверь, когда из ресторана выходил посетитель, окутанный клубами густого пара, полного запахов еды. — Дай тебе Боже!

Бритон[33 - Вероятно, кличка собаки происходит от названия породы «бритон». Бритон — крупная бойцовая собака, то же, что английский мастиф.], большой бульдог, который сторожил ресторанную дверь, поднимал свои висячие уши всякий раз, когда звенел колокольчик над входом, и сердитыми, налитыми кровью глазами смотрел на нищих, пытавшихся прорваться внутрь. Выросший в ресторане, он научился отличать посетителей от нищих и никогда не жаловал оборванцев, которые приходили к ресторану клянчить милостыню. Сегодня они толпились у двери гуще, чем обычно, заглядывали внутрь, просовывали головы, и пес ощеривал два длинных клыка, которые торчали из-за его задранной губы, а внутри его короткой толстой шеи раздавалось злобное хрипение. Бритона неудержимо тянуло оторвать клок от бедняцкой полы или замызганного женского платья с бахромой лохмотьев. Но его хозяин, Сендер Прагер, жених, такой же крепко сбитый, короткошеий и толстогубый, как Бритон, удерживал бульдога за его жирный, крутой загривок.

— Бритон, будь подобрее к бедным людям, — предупреждал Сендер пса, прихватив его за загривок. — Сегодня вечером у меня свадьба, слышишь, Бритон?

Красные, налитые кровью глаза пса неохотно и покорно стекленели, он проглатывал лай, стоявший у него в горле, и пускал вонючие слюни из приоткрытой бульдожьей пасти.

На кухне ресторана, находившейся в подвале, куда вела каменная склизкая винтовая лестница, стоял такой густой пар, что запотевшие красные электрические лампочки, горевшие там и днем, были едва видны. Над большими кастрюлями возились все ресторанные поварихи: и еврейки, и гойки. Они закидывали в кастрюли целые бочонки кислой капусты и полные миски фаршированных кишок. Злясь на то, что нужно горбатиться ради нищих, они не промывали внутренности как следует и не отделяли подгнившую капусту от хорошей.

— И так сожрут, нищие-то, — сердились поварихи, — холера их забери…

Девушки-еврейки утирали слезы подолами фартуков и лезли друг другу в печенки.

— Сендер небось и тебя обещал повести под хупу, — дразнила одна другую. — Стой теперь и стряпай для чужой свадьбы…

Поварихи-гойки, которые прослужили в еврейских домах так долго, что говорили на идише не хуже евреек, смеялись над своими товарками по кухне. Русая Манька, костлявая девка с полубезумными зелеными глазами, острая на язык и распущенная, прикрыла глаза ладонями, будто благословляя свечи, и на манер бадхена пропела, обращаясь к плачущим еврейкам:

— Плачь, невестушка, плачь, кушай с хреном калач…[34 - Грубая пародия на монолог бадхена, который он произносит во время обряда «кале базесн» (усаживание невесты).]

Хотя гойки, так же как еврейки, крутили любовь со своим хозяином, с Сендером, они не уронили ни единой слезы, узнав, что хозяин женится. Поработав прислугой в разных домах, они усвоили, что любой хозяин — свинья, что каждый обещает осчастливить служанку, а потом — в гробу ее видал, даже не узнаёт. Мужчины все такие, как псы уличные, не стоит из-за них плакать. А на евреев и подавно нечего жаловаться. Заранее известно: с ними каши не сваришь. По-другому обстояло дело с еврейками, которые попадали на кухню к Сендеру. Хоть они и слышали от более опытных девушек, что он любится со всеми поварихами и обманывает их одну за другой, каждая втайне верила, что с ней Сендер поступит иначе и поведет ее под хупу, как обещал, когда был с ней наедине. Покуда Сендер не женился ни на одной из них, каждая продолжала рассчитывать, надеяться и верить, что именно ее он заберет из кухни, переведет в буфет и посадит за кассу считать деньги. Теперь в витрине висело объявление о том, что сегодня вечером в банкетном зале «Венеция» Сендер поведет под хупу Эдже Баренбойм. Он даже обед устроил для бедняков — тушеную капусту с фаршированными кишками, и его поварихи должны готовить все это своими собственными руками! Они не могли удержать слез досады, стыда и зависти, которые катились у них из глаз в квашеную капусту.

— Господи, — молили они, подняв глаза к влажным балкам, с которых капли капали как в бане, — отплати Ты ему, как Ты умеешь, за наш позор…

Сам Сендер сегодня не показывался на кухне. Даже не заглянул ни разу в подвал.

Во-первых, он был уже празднично одет. Тугой, высокий, белоснежный воротничок охватывал его короткий крепкий загривок, на который, по обыкновению были налеплены черные пластыри. Его полные румяные щеки были выскоблены до синевы. Черные волосы приглажены и напомажены до блеска. Он распространял запахи одеколона и душистого мыла. Сендеру не хотелось при всем параде тащиться на грязную, всю в клубах пара, кухню. Кроме того, в день свадьбы он, согласно закону, постился[35 - В день свадьбы жених и невеста постятся до вечера.]. Но прежде всего он избегал кухни из-за своих поварих, которые стояли над кастрюлями и готовили трапезу для бедняков в честь его женитьбы.

Он не хотел встретиться с ними лицом к лицу в тот день, когда ему предстояло идти под хупу. Не хотел он видеть и свою «контору», которая находилась в подвале по соседству с кухней.

Его «контора» называлась конторой только приличия ради. Вместо письменного стола с конторскими книгами, которому следовало быть в конторе, там стояла обитая красным плюшем софа, а над софой висела литография с ярко-розовой блондинкой в чем мать родила. Несколько разноцветных бутылок коньяка и бокалы были всегда наготове. «Контора» Сендера Прагера служила явно не для письма и расчетов. Он не был большим мастером по части ведения счетов, да и писать не очень-то умел, едва мог расписаться. Контору он держал для своих любовных связей, которых немало накрутил за свою долгую холостяцкую жизнь. Все поварихи, сколько их ни прошло через его ресторан, еврейки и гойки, молодые и средних лет, должны были пройти и через его «контору». Нередко он тайком приводил туда какую-нибудь веселую бабенку, какую-нибудь соседку, которая не смогла устоять перед блеском его черных глаз, будто только что поджаренных на масле, и видом крепкого загривка, всегда обклеенного черными пластырями.

Все, не только работавшие в ресторане, но и постоянные посетители, и даже соседи по улице, знали о «конторе» Сендера. Мужья торговок гусями, мясом и рыбой не отпускали своих жен одних рассчитываться с Сендером за товар, опасаясь, что он затащит их в «контору». Бабы во дворах, бранясь со своими соседками, орали им в лицо, что те-де были поварихами в ресторане Сендера. Скототорговцы, постоянные посетители «Праги», даже придумали домашнее название для этой «конторы». Они называли ее «кабинетом Сендера».

Понятно, что в день свадьбы Сендер старался держаться подальше от своей «конторы». Скототорговцы, которые сидели за мраморными столиками, покуривая, выпивая и подсчитывая выручку на салфетках, подзывали Сендера:

— Сендер, иди сюда, тяпни с нами водочки. Не будь таким праведником. Одну рюмочку можно даже в пост.

Другие пробовали отпускать сальности, как это в обычае перед свадьбой.

— Сендер, — спрашивали они его, — твои шаферы тебя уже всему научили, а, Сендерл?..

Толстая еврейка, единственная женщина среди скототорговцев, охрипшая от крика и красная от водки, которой она обмывала каждую заключенную сделку, всё хотела узнать, как Сендер собирается поступить со своей «конторой».

— Сендерчик, — кричала она, — ты уже откошеровал свою «контору»? А, жених?

Сендер, который никогда не отказывался выпить с посетителями, на этот раз не подошел ни к одному из столиков. Он не хотел ни нарушить пост, ни нести похабщину, ни выслушивать намеки на свою грешную жизнь. В день свадьбы он хотел попоститься и раскаяться, раскаяться как следует.

— Мориц, — тихо сказал он своему официанту, рыжему прыщавому парню в грязном фартуке под засаленным пиджаком, — Мориц, спустись на кухню и посмотри, чтобы капусту для бедняков сделали пожирнее. Чтобы побольше мослов туда положили. Пусть бедняки получат удовольствие. И чтобы фаршированных кишок наварили побольше. Пусть не жалеют…

Мориц, прохвост, понимавший все с полуслова, на этот раз прикинулся дурачком. Он знал, что у хозяина нет желания показываться на кухне среди поварих, и как раз поэтому хотел затащить его туда.

— Пусть хозяин сам им скажет, — произнес он почтительно. — Меня они не слушаются, шельмы, гонят из кухни мокрыми тряпками. Они плачут… Пусть хозяин сходит их утешить.

Сендер решил было дать парню пинка под зад, чтобы тот спустился в кухню кубарем по лестнице, но сдержался. В такой день, когда ему следовало раскаиваться, он не хотел никого трогать.

— Мориц, — вежливо сказал он, — ступай вниз, прошу тебя, и посмотри, чтоб еда была пожирнее и чтоб ее было побольше.

В том, что бедняки получат много еды, много жирной капусты и вдоволь кишок, он видел свое искупление, искупление своей грешной жизни.

После этого он подошел к буфету, где в новом мешочке из красного плюша лежал его новый талес. Он развернул талес, проверил, все ли нити цицес на месте, и аккуратно, сосредоточенно сложил его в мешочек. Затем он провел короткими толстыми пальцами по плюшу, ощутил его мягкость и с трудом прочитал слова на древнееврейском, вышитые его невестой на мешочке рядом с могендовидом и цветочками.

От мягкости плюша и блеска новой золотой нити, которой была сделана вышивка, у него потеплело на душе. Он представил себе свою невесту, девушку из приличной семьи, годившуюся ему в дочери, и ему стало одновременно страшно и сладко от того, что скоро, всего через несколько часов, он поведет ее под хупу и начнет новую, порядочную и степенную, жизнь.

— Мориц, — подозвал он официанта, — впускай бедняков.

Мориц поднял глаза на запотевшие настенные часы:

— Изволите видеть, хозяин, сейчас только час дня.

— Все равно, — ответил Сендер, — впускай до срока, они не должны стоять на холоде и ждать.

Через отворенную дверь начали, смущаясь и кланяясь, протискиваться лохмотья.

2


За все сорок четыре года своей жизни Сендер Прагер ни разу не чувствовал себя так неуверенно и беспомощно, как в те несколько недель, что он ходил в женихах Эдже Баренбойм, девушки вдвое моложе его.

Сендер стал женихом нежданно-негаданно, вдруг. За долгие годы холостой жизни у Сендера сложилось невысокое мнение о женском поле, основанное на опыте общения с женщинами в ресторане. Не очень-то он верил им, этим женщинам, и замужним, и девицам, и всеми силами старался не поддаться ни одной из них. Соседям по улице ужасно хотелось женить его. Мужья, натерпевшиеся от своих склочных жен, завидовали его легкой холостяцкой жизни и все время пытались найти ему партию. Их жены из кожи вон лезли, чтобы заарканить его. В том, что Сендер решил отвертеться от женитьбы, они видели заговор против себя, бунт против слабого пола, чья сила заключается в умении подчинять сильный пол.

— Ему только сметану подавай, а сыворотки он не хочет, — с горечью говорили о нем женщины, имея в виду, что любовь-то он крутит, а желания становиться под ярмо у него нет — ни за что на свете.

Шадхены обивали порог его ресторана.

— Ну, Сендер, дай, наконец, людям заработать, — просили они его. — Сколько можно рвать подметки ради тебя.

Но Сендер не давал поймать себя на удочку.

— Зачем мне нужно, чтобы чужие пользовались моей женой, когда я могу сам пользоваться чужими, — отшучивался он.

Разводки и молодые вдовы, пухлые, веселые бабенки, которые унаследовали от мужей наличные, украшения, платья, перины, сундуки, полные дорогого белья, и большой опыт в любви, испробовали на Сендере все свои женские силы и чары. Они положили глаз и на его ресторан, у которого была репутация лакомого куска, и на него самого, крепкого мужчину с блестящими глазами и густыми черными волосами. Им очень хотелось стоять в ресторанном буфете, среди бутылок водки, жареных гусей, мужского смеха, и считать деньги своими пухлыми пальчиками, украшенными бриллиантами. Они наряжались для Сендера, вертелись на высоких каблуках, покачивали округлыми бедрами, строили ему глазки, показывали зубки, томно приоткрывая ярко-красные губы, и делали нескромные намеки. Они испробовали все соблазнительные уловки, которых так много в распоряжении женщин, чтобы одурачить любого мужчину.

Сендер не отказывался от сладких женских подарков, но платить согласием не хотел. Он смеялся над миром. Улица уже была готова разочароваться в нем.

— Парня так и похоронят в талескотне, а не в талесе, — с завистью говорили о Сендере женатые мужчины. — Вот умник, не дает себя окрутить.

Но на сорок четвертом году жизни, когда никто уже больше не рассчитывал на это, и меньше всего — сам Сендер, он вдруг оказался женихом, и даже с помощью шадхена, как все нормальные люди.

Нет, не совсем обычный шадхен уломал Сендера. Это его ребе взял его в свои руки, ребе из Ярчева, который жил как раз напротив ресторана.

Никто не мог сказать о Сендере, что он был великим праведником, но все-таки он боялся Бога, дрожал перед Тем, кто восседает где-то в дымных небесах, простертых над еврейскими кварталами Варшавы. Особенно его тревожило вечернее небо, когда большое, красное, круглое солнце грозно укладывается на покой, зажигая всё вокруг алым пожаром. Сендер видел в закатном огне полыхание адского пламени, в котором палят грешников, таких же, как он сам. И Сендер частенько заглядывал к ребе из Ярчева, который жил по соседству и считался на их улице святым и всеведущим. У него, низенького старичка с пышной, длинной бородой, обычно закутанного в светлый мех (на голове — сподик из светлого меха; кафтан отделан таким же мехом по вороту и рукавам), Сендер узнавал обо всем, что надобно знать еврею: когда по еврейскому календарю годовщины смерти отца и матери, на какой день выпадает праздник, когда нужно поминать усопших и о прочем подобном. За это Сендер часто делал ребе щедрые подношения и, кроме того, присылал с официантом Морицем в подарок жирных жареных гусей и вкусных фаршированных карпов, обильно сдобренных луком и морковью.

Ребе из Ярчева, низенький человечек (он, сидя в большом дедовском кресле, не доставал своими ножками до пола), на все Сендеровы грехи смотрел сквозь пальцы: он не спрашивал Сендера ни о том, почему тот бреет бороду, ни о том, накладывает ли тот тфилн, ни даже о том, почему Сендер не соблюдает субботу и почему его ресторан открыт в святой день. Веселый, краснощекий человечек с блестящими глазками, полными упования и веселья, ребе не любил слишком стыдить своих хасидов, простых людей: извозчиков, мясников, служанок и даже не совсем «кошерную» братию — скупщиков краденого и сутенеров. Одно было невыносимо для ребе — то, что Сендер не женится, не ведет себя как все люди. Ребе из Ярчева жить не мог без всех этих торжеств: свадеб, обрезаний, помолвок, бар-мицв. И каждый раз, когда Сендер заходил к ребе, тот усаживал его рядом с собой и грозил ему своим маленьким пальчиком.

— Эх, Сендер, Сендер, — вздыхал он, — лой тойв хейойс а-одом левадой, «нехорошо быть человеку одному»[36 - Быт., 2:18.], — сказал Господь, когда Он сотворил Адама. У еврея должны быть жена, дети… Зачем ты живешь, Сендер?..

Сендер отвечал ребе, как всем:

— Но нет же ни одной стоящей, ребе.

Но ребе из Ярчева и слышать не хотел об этом. Он закрывал оба уха меховыми манжетами.

— Сендер, еврей не смеет так говорить о еврейках, — сердился, он. — «Бнойс Исроэл кшейрос хейн»[37 - «Дщери Израилевы прекрасны чистотой» (ивр.).], — говорит святая Тора. Еврейки чисты.

Сендер смеялся:

— Ребе, вы бы меня спросили, мне лучше знать. В этом ребе может на меня положиться. Лучше ребе об этом не говорить.

Но ребе хотел говорить именно об этом.

— Сендер, что ты делаешь, Сендер, — стыдил он его, — если ты вовремя не позаботишься о кадише, попадешь в ад. Не думай, что это пустяки… Там люди горят, их там поджаривают… Только кадиш может спасти… Дай мне слово, что женишься.

Сендера пугали эти речи об аде, но давать слово он не хотел.

— Вот стану постарше, ребе, — отговаривался он, — пока я еще молод и не хочу морочить себе голову. В пятьдесят будет самое время.

На сорок четвертом году жизни Сендер понял, что он уже не так молод, как думал. По ночам он то и дело чувствовал колотье в боку, рези в животе, боли в спине. Боли он прогонял стаканом, как учили Сендера его клиенты-скототорговцы, считавшие, что единственное средство от всех недугов — водка. Но водка помогала не всегда. Нередко боль оставалась. Сендеру становилось тревожно в своем одиноком холостяцком жилище среди всяких подушечек и вещиц, подаренных ему женщинами. Утром, причесываясь перед зеркалом, он стал находить среди черных волос седые. Сендер вырывал их, но вместо одного вырванного волоса появлялось два новых. Сендер видел, что это выдергивание ничего не дает. Можно выдергивать волосы, но не годы.

— Стареешь, Сендер, — ворчал он, обращаясь к своему отражению.

Сон у него тоже нарушился. Он уже не спал всю ночь беспробудно, как раньше, но просыпался среди ночи, а потом с трудом засыпал. Читать он никогда не читал, к этому делу у него не было вкуса. Это мучило его еще больше. В голову лезли всякие дурные мысли. Когда он вдруг чувствовал себя плохо, ему приходило на ум, что у него нет никого, кто мог бы подать ему воды. Он вспоминал разные истории о том свете. Ад, о котором так часто рассказывал ему ребе, стоял у Сендера перед глазами, полный языков пламени и котлов кипящей смолы, куда злые ангелы кидают нагих грешников, таких, как он сам. Мысль о том, что в случае его скоропостижной смерти всё, что у него есть, останется без хозяина, сверлила ему мозг. Его имущество разделят между собой чужие люди. Каждый постарается отхватить свой кусок, и никто даже не вспомнит о нем, никто не помянет его добрым словом, никто не прочтет по нему ни кадиша, ни поминальной молитвы, даже надгробья ему не поставят, зароют как собаку.

После одной такой ночи, бессонной и горькой, Сендер отправился к своему ребе, как всегда, когда у него было тяжко на душе. Ребе из Ярчева сдвинул на затылок светлый сподик и показал пальцем на потолок, по которому гонялись друг за дружкой жужжащие мухи.

— Это знак свыше, Сендер, — сказал он торжественно, — слушайся меня и дай мне слово.

Сендер попробовал было уклониться.

— Ребе, ну не верю я им, этим бабам, — пробормотал он, — знаю я их.

Ребе не хотел ничего слышать.

— Не перебивай меня! — сердился он, топая в воздухе ножкой, не достававшей до пола. — Чтоб у меня было столько золота, сколько еще есть, слава Богу, честных еврейских девушек. Я тебе сосватаю… сам сосватаю. Дай руку и обещай делать всё, что я скажу.

На этот раз Сендер не нашел в себе достаточно сил, чтобы оставить висеть в воздухе протянутую ручку ребе. И он сунул свои короткие, толстые пальцы в мягкую ладошку ребе из Ярчева. Ребе от удовольствия взял несколько понюшек табаку одну за другой, основательно и победно высморкался и приказал служке немедленно пойти к Хане, вдове шойхета, и звать ее к ребе, да, ради Бога, поскорей, поскольку речь идет об очень важном деле.

— Я даю тебе еврейское дитя из порядочной семьи, дочь шойхета, — радостно сказал ребе, — ты не пожалеешь, Сендер. Она сирота, бедная, но честная девушка, слышишь!

На этой же неделе, на исходе субботы, Сендер надел новый костюм, который как влитой сидел на его коренастой фигуре, очень аккуратно провел широкий пробор в черных волосах, наклеил новые пластыри на загривок и медленно поднялся по грязной лестнице на четвертый этаж в мансарду вдовы шойхета. Высокая, сгорбленная, смуглая еврейка в широком старомодном платье, которое было сшито еще на ее свадьбу, открыла ему дверь и впустила его в комнату, по-субботнему прибранную и кисло-сладко пахнувшую чолнтом, субботним чаем, лежалыми фруктами и грустью третьей трапезы[38 - Трапеза на исходе субботы.].

На столе, подле закапанного воском медного подсвечника, стояло заблаговременно приготовленное угощение. На синей тарелке, расписанной птичками и цветочками, лежало несколько красных мороженых яблок и засохший изюм, обрамленные неровно нарезанными ломтиками штруделя. Низкорослая девушка с очень высокой грудью и большими черными глазами, испуганными и широко раскрытыми, словно она только что услышала какую-то поразительную новость, протянула ему пухлую голубоватую руку, которая выглядела замерзшей.

— Имею честь представиться, — сказала она, повернувшись на высоких, тонких каблуках, — Эдже Баренбойм.

Сендер смущенно оглядывал темную в сумерках исхода субботы комнату, в которую через слуховое окно заглядывало множество труб и крыш, и не знал, что сказать. Он впервые был в таком доме, впервые встретился с такой девушкой. Он даже не знал наверняка, красива она или уродлива. Еще меньше он знал, как с ней говорить. В растерянности он стал разглядывать поблекшую фотографию еврея в ермолке и с носом картошкой среди густых зарослей бороды и пейсов.

— Это мой папочка, мир праху его, — сказала девушка. — Он не хотел фотографироваться. Он был шойхетом. Фотограф подловил его, когда он не видел.

— Видный мужчина, — произнес Сендер и добавил для приличия «не сглазить бы», не зная, что о покойных так говорить не принято.

— Не стану себя хвалить, — сказала девушка, поддерживая по-женски грудь рукой, — но я вылитая копия папочки, мир праху его. Откушаете чего-нибудь?

Вдова в старомодном, еще со своей свадьбы, платье принесла стакан субботнего чая и заговорила вдовьим голосом:

— Разумеется, кабы мой муж, мир праху его, был жив, я бы выдала мою дочь за ученого. Но раз уж Бог наказал меня, стало быть, так суждено.

При этом она уронила слезу.

Девушка посмотрела на нее испуганными черными глазами.

— Хватит, хватит плакать, мама! — рассердилась она. — У нас ведь мужчина в доме.

Вдова продолжила говорить плачущим голосом. Она рассказала, как была счастлива с мужем-шойхетом, и кивнула головой в сторону дочери.

— Если бы он знал, — она показала на фотографию, — что нашей дочери придется работать в бакалейной лавке, таскать коробки…

Вдова хотела было еще поплакаться, но дочь взглянула на мать испуганными черными глазами, и та забилась в угол, откуда послышался слезливый распев ее субботних тхинес[39 - Женские молитвы на идише.]. Девушка все пододвигала Сендеру синюю тарелку с угощением.

— Вы ничего не откушали, — говорила она, — это нужно непременно попробовать.

Сразу после окончания субботы синюю тарелку разбили. Свадьбу назначили через месяц.

— К чему откладывать в долгий ящик? — сказал ребе из Ярчева, написав тноим. — Тебе же не тринадцать[40 - Минимальный брачный возраст для мужчины.], Сендер.

Сендер во всем слушался ребе, как обещал. Он собрал для невесты гардероб и постельное белье, купил ей подарки. Даже деньги на талес, который должна была купить родня невесты, Сендер дал из своего кармана. Для матери невесты он заказал новый парик и платье на свадьбу.

Когда все было готово, Сендер заглянул к своему соседу-фельдшеру Шае-Иче, у которого стригся, а заодно и лечился, если вдруг что-то случалось в его холостяцкой жизни. Шая-Иче бросил недобритым какого-то парнишку и завел Сендера в свою темноватую смотровую, полную бутылочек с разноцветными жидкостями, блестящих щипчиков и пинцетов. Он надел пенсне на свой длинный нос, достававший кончиком чуть не до выпяченной толстой нижней губы, и ехидно усмехнулся.

— Подхватил от тети Любы, а, Сендерл? — спросил он не без удовольствия. — Ну ничего, дело житейское… Тебе не впервой. Посмотрим, что мы можем сделать…

Он говорил о себе во множественном числе и щекотал Сендера под бок.

— Реб Шая-Иче, — перебил его Сендер, — у меня ничего не болит. Просто я женюсь на честной девушке и хочу знать, можно ли мне. Вы же знаете меня, реб Шая-Иче, так скажите.

Шая-Иче перестал посмеиваться и занялся осмотром обширной Сендеровой плоти.

— Хоть с раввинской дочерью под хупу, — сказал Шая-Иче. — Уж поверь мне.

И Сендер пошел снимать свадебный зал, самый красивый в округе. У ближайшего печатника он заказал пригласительные билеты с тисненой золотой надписью и двумя целующимися голубками. Еще он заказал у портного новый сюртук, солидный и красивый, как подобает приличному жениху. Но его все что-то беспокоило. Хасидский дом; плачущая теща, которая вечно поминала своего мужа-шойхета; невестино хасидское семейство: бородатые набожные евреи, пересыпавшие свою речь словами святого языка, их жены, с чьих уст не сходило имя Божие, и, прежде всего, сама невеста, которой он в отцы годился и которая смотрела на него большими, черными, испуганными глазами, словно она только что узнала какую-то поразительную новость, — все это лишало его покоя, пугало и держало в напряжении.

— Хотел бы я, чтобы все уже закончилось, — признавался он своим друзьям-скототорговцам.

3


Всю долгую зимнюю ночь, чуть ли не до рассвета, продолжалась Сендерова свадьба в ярко освещенном свадебном зале «Венеция».

Перед этим Сендер, одетый в новый сюртук, несколько часов просидел дома, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, явятся двое шаферов невесты, чтобы отвести его в свадебный зал. Хоть до зала было рукой подать, они велели Сендеру взять дрожки, так как жениху не пристало идти пешком.

— Ну, жених, готовься. Скорее, скорее, времени нет, — по-родственному подгоняли его два еврея в атласных капотах и бархатных картузах, хотя они сами заставили себя долго ждать.

Сендер уселся на дрожки между обоими хасидами, таких у него в свойстве еще не бывало. А те не переставали твердить ему об иудаизме, законах жениховства, обычаях, и все это — на чуждом, пересыпанном словами святого языка диалекте, который Сендер едва понимал. Они хотели знать, постился ли он хотя бы в день своей свадьбы, приготовил ли он себе китл, вдел ли он цицес в талес. Они также хотели посмотреть, достаточно ли, согласно закону, гладко, кругло и тяжело обручальное кольцо. К тому же они ужасно торопились, сами не зная почему. Сидя на дрожках, они все время вскакивали с места.

— Ой, беда, опоздаем, опоздаем, — ворчали они, — вот увидишь…

Зажатый между двумя хасидами, Сендер совсем приуныл. Он боялся рот раскрыть, чтобы не сказать чего не следует, чтобы у него не вырвалось дурное слово.

Еще большее уныние охватило Сендера, когда эти двое взяли его под руки и торжественно повели в свадебный зал вверх по лестнице, гладко затянутой красным плюшем.

— Мазл-тов, жених, в добрый час, шолем-алейхем! — встречали его бородатые евреи в тонких атласных и шелковых капотах, протягивая ему свои мягкие слабосильные руки. Бадхен сразу же взял его в оборот, осыпая как из мешка цитатами из Писания.

Со стороны Сендера почти никого не было. Родители его давно умерли. Никакой родни в чужом городе, где Сендер начинал мальчиком на побегушках в забегаловке и выбился во владельцы ресторана, у него не было. Многих из своих товарищей он не решился пригласить, чтобы они не натворили чего-нибудь неприличного, когда выпьют лишнего. Да и у скототорговцев не было ни малейшего желания отираться среди «атласных капот», которые думают, что весь мир принадлежит им, и смотрят на всех сверху вниз. Со стороны невесты кружился целый хоровод: всё новые и новые невестины родственники подходили к жениху, разглядывали его с ног до головы и бормотали:

— Это жених? Ну что ж, пусть так, лишь бы в добрый час…

Сендер все время краснел, как мальчик, слушая слова благочестивых евреев. Родственницы невесты, женщины в завитых париках, увешанные украшениями, аристократично вздергивали подбородки, покачивали серьгами в ушах и надувались как индюшки оттого, что их родственницу просватали за человека из простых.

— Наверное, так на роду было написано, — бормотали они тонкими губками, — что ж, в добрый час…

Особенно Сендера допекли дядя и тетя невесты, богатые и уважаемые люди, гордость семьи. За несколько недель своего жениховства он наслушался разговоров о дяде Шмуэл-Лейбе и о тете Песеле. Этот дядя Шмуэл-Лейб, жирный, толстопузый, вальяжный человек, гордец и аристократ, не пожелал дать ни гроша на свадьбу, зато теперь совал свой нос во все подробности торжества и заполнял собой весь зал. Дядю во всем поддерживала его высокая, сухощавая жена, ни на минуту не отнимавшая лорнет от красных заплаканных глаз. Пришли они поздно, последними, как и подобает аристократам. Клезмеры встретили их с помпой. Бадхен рассыпался перед почетными гостями в комплиментах и хвалебных куплетах. Реб Шмуэл-Лейб, не раздумывая, уселся рядом с женихом во главе стола, как будто это место предназначалось именно ему, и немедленно учинил Сендеру допрос с пристрастием.

— Ну ладно, Сендер, — медленно произнес он, взвешивая каждое слово как золотую монету, — ты, как я полагаю, человек неученый. Но хоть соблюдающий?

И, не дожидаясь ответа, он принялся снова задавать вопросы. Он хотел знать, достаточно ли кошерен ресторан Сендера, соблюдает ли Сендер субботу, накладывает ли тфилн каждый день, обращается ли он при случае с вопросами к раввину и разбирается ли хоть немного в иудаизме.

— Ты должен знать, жених, что твой тесть, мир праху его, был не абы кем, а шойхетом и благочестивым евреем…

— Да, это был настоящий еврей, — поддержала мужа тетя Песеле, которая стояла в сторонке и разглядывала жениха с головы до ног сквозь лорнет. — Таких теперь не сыщешь…

При этом она вздохнула и посмотрела на Сендера так, будто сожалела, что такой молодчик попал в их семью.

Сендер, хозяин в своем ресторане, которому в обществе скототорговцев и поварих сам черт был не брат, сидел как пристыженный мальчишка среди этих слабосильных атласных евреев. Твердый воротничок душил его. Жесткая шляпа впивалась в голову. Привыкший сидеть с непокрытой головой, Сендер попробовал было на минуту снять новую шляпу, но тут же спохватился, вспомнив, где находится, и нахлобучил ее еще плотнее.

— Жарко, — пробормотал он, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— На, возьми мою ермолку, — сказал дядя Шмуэл-Лейб и, не спрашивая Сендера, снял с его головы шляпу, а вместо нее надел свою широкую, засаленную ермолку, которая сползла Сендеру на глаза.

Сендер почувствовал себя немного свободнее, когда наконец явился ребе из Ярчева, представлявший его сторону. Маленький человечек с длинной бородой, укутанный в светлый мех, сразу же внес уют и веселье в чванливое общество. Он по-женски обмакнул лекех в водку и, с удовольствием жуя размокший лекех, хлопнул в ладоши.

— Ну что, жених, проголодался? — спросил он с полным ртом. — Ничего, теперь уже не долго ждать. Скоро я, даст Бог, совершу кидушин.

Дядя Шмуэл-Лейб бросил враждебный взгляд на низенького веселого ребе. Как каждый хасид, который ездит к «большому» ребе, реб Шмуэл-Лейб смотрел с насмешкой на «маленьких» ребе, чьими хасидами были только невежды и женщины. Кроме того, его раздражало то, что этот ребе собрался совершать кидушин. Привыкнув к постоянным почестям: то он был сандеком на обрезании, то молился перед омудом, то произносил благословения после трапезы, реб Шмуэл-Лейб сам был мастером по части кидушин. Он знал все эти вещи наизусть: как вести брачную церемонию, читать брачный контракт[41 - Ритуальный документ, составленный на арамейском языке, необходимый элемент обряда бракосочетания.], произносить семь благословений[42 - Семь специальных благословений, которые произносят после обряда бракосочетания.]. Он уже приготовился совершать кидушин, как и подобает такому важному родственнику, и поэтому возмутился, узнав, что маленький человечек хочет перехватить у него мицву.

— Хм… этот Сендер — ваш… ваш хасид? — с ухмылкой спросил он у человечка. — Так, да?

И чтобы показать ребе, кто здесь главный, реб Шмуэл-Лейб учинил ему экзамен по Торе, суровый экзамен, такой, что «бабий» ребе совсем смутился.

— Мой дед, да будет благословенна его память, говаривал… — Ребе попробовал было пересказать что-нибудь из толкований своего деда, чтобы отвертеться от вцепившегося в него реб Шмуэл-Лейба, но тот не дал себя провести.

— Что мне с того, что говорил ваш дед, — перебил он, — я лучше послушаю, что вы скажете, а?

Сендер напряженно наблюдал за этой словесной войной, происходившей между пузатым дядей и ребе из Ярчева. Ему ужасно хотелось, чтобы ребе задал высокомерному дяде трепку, так чтобы у того голова пошла кругом, но ребе стал еще меньше ростом, чем обычно, и только нервно макал лекех в водку.

— Мне кажется, пора идти под хупу, — сказал он, чтобы выпутаться из сетей, в которые его заманил противник, — жених и невеста голодны. Целый день постились… Сжальтесь над еврейскими детками…

Под хупой Сендер так перепугался, что забыл положенное «харей ат», хоть он столько раз твердил этот стих наизусть. Евреи вокруг завздыхали. Громче всех вздыхал дядя Шмуэл-Лейб.

— Ну же: харей ат, — подсказывал он, — кедас Мойше вэ Исроэл…[43 - «Вот ты» и «По закону Моисея и Израиля» (ивр.). Эти слова — часть формулы, которую произносит жених, надевая невесте обручальное кольцо: «Вот ты посвящаешься мне этим кольцом по закону Моисея и Израиля».]

Трапеза тянулась долго. Дядя реб Шмуэл-Лейб распевал дикие хасидские нигуним[44 - Напевы без слов, на слоги. Распевание нигуним — принятая в хасидизме медитативная практика.] и хопкес[45 - Быстрые танцевальные мелодии.] жирным сальным голосом. Он прочищал горло, прикладывал ладонь к уху, облизывался, очарованный своим чудным голосом, и начинал новый нигн, хотя никто его об этом не просил. Насытившись пением, реб Шмуэл-Лейб начал сыпать толкованиями. Стоило ребе из Ярчева вставить слово, как толстяк перебивал его и продолжал говорить сам.

Гости столь же много наговорили толкований и напели песнопений, сколь мало они принесли свадебных подарков, отделавшись мелочами. Семь благословений, которые взял на себя дядя реб Шмуэл-Лейб, тянулись как смола. То, что дядя упустил во время хупы и кидушин, он наверстал во время семи благословений. Реб Шмуэл-Лейб говорил, пел, без конца прочищал горло, так что Сендер даже вспотел. Потом все хасиды принялись танцевать мицве-танц[46 - Букв, «танец во исполнение заповеди». На свадьбе невеста танцует со всеми уважаемыми мужчинами, причем она и ее партнер держатся за противоположные концы платка.] с невестой. Каждый по очереди брался за угол шейного платка и кружился. Дольше всех кружился дядя реб Шмуэл-Лейб.

Уже засветло, заплатив из своего кармана клезмерам, поварам, бадхену, кухаркам и всякой мелкоте, которая вертится на еврейских свадьбах, Сендер забрал невесту и повез ее домой на свою новую квартиру, которую снял неподалеку от своего ресторана.

Холодный утренний воздух освежил его после тесноты и духоты свадебного зала. Дрожки весело подпрыгивали по плохо уложенным острым булыжникам мостовой.

— Побыстрей, кучер, — буркнул Сендер извозчику в синей капоте и взял свою суженую за руку, впервые за несколько недель их знакомства.

Квартира была новая. Ее дверь ярко выделялась среди облезлых соседских дверей и пахла свежей краской. Такими же свежевыкрашенными были внутри квартиры ее стены, окна, полы и двери. Обо всем позаботился Сендер. Вся обстановка была новая, с иголочки. Кровати, перины, шкафы, столы и стулья, комоды и кушетки — все похрустывало от новизны, все блестело от свежести. Обо всем он подумал: о посуде и хрустале, о розовых ковриках у кроватей. Он также не забыл расставить на ночных столиках и трюмо всякие фарфоровые статуэтки и фарфоровых ангелочков. А посреди квартиры стоял зеленый граммофон с большим набором пластинок канторов и оперных певцов. Кровати были застелены, зажженные люстры с розовыми абажурами окутывали все мягким романтичным светом, что как нельзя лучше подходило для молодоженов.

— Какое тут все новое, новое и красивое! — тихо пробормотала невеста.

— И наша жизнь тоже будет новой, — ответил счастливый Сендер, — новой и красивой.

Из позолоченной клетки, висевшей у окна на зеленом шнуре, канарейка неожиданно просунула клювик и радостно распелась. Сендер дрожащими руками боязливо снял свадебное платье со своей суженой, как обычно снимал тора-мантл со свитка Торы в Дни трепета в маленьком бесмедреше ребе из Ярчева.

4


Когда Сендер убедился в том, что его невеста была далеко не такой чистой еврейской дочерью, как обещал ему ребе из Ярчева, он ни о чем не стал ее расспрашивать, не стал на нее кричать и выяснять с ней отношения. Он лишь отвесил ей оплеуху, как поступал всегда с теми, кто обманывал его, и молча ушел к себе в ресторан.

Проходя мимо базара, полного оглушительных женских голосов, Сендер почувствовал запах тухлой рыбы. По запаху он дошел до прилавка и выбрал самую гадкую щуку, какую только можно было найти. Эту вонючую рыбину он принес на кухню и отдал ее русой Маньке, чтобы та почистила ее и нафаршировала.

Русая Манька, высокая костлявая девка, которая любила Сендера не меньше, чем его коньяк, раскрыла большие зеленые полубезумные глаза, полные одновременно изумления и любви к своему расфранченному хозяину.

— Пане Сендер, — пролепетала она, — вам всучили самую что ни на есть дрянь… Пойду выброшу ее.

— Нафаршируй ее, добавь побольше корицы и перца, чтобы ничего не чувствовалось, — тихо приказал Сендер, — и никому ни слова, слышишь, Манька.

— Слышу, пане Сендер, — сказала счастливая девка, пожирая Сендера зелеными полубезумными глазами.

Когда рыба была готова, Сендер положил ее на блюдо, украсил морковью, луком и зеленью и с Морицем-официантом послал ребе из Ярчева в подарок за свадебную церемонию.

Целый день провел Сендер за стеклянной дверью ресторана. Он с нетерпением, как ребенок, наблюдал за домом ребе. Поздно вечером Сендер наконец дождался. Из ворот выбежал взволнованный служка ребе и стал через улицу звать фельдшера:

— Реб Шая-Иче, реб Шая-Иче, ребе помирает… Идите скорей, его наизнанку выворачивает.

Довольный Сендер отошел от двери и выпил несколько рюмок коньяка, одну за другой.

Домой он вернулся поздно, дождавшись, пока последний посетитель уйдет из ресторана. Жена ждала его. Ее глаза были больше, чернее и испуганнее, чем обычно, она заглядывала ему в глаза, ходила за ним по пятам, умоляла, чтобы он сказал ей хоть слово. Сендер не обращал на нее внимания.

— Мама там, — сказала молодая, — ждет на кухне. Целый день. Она хочет с тобой поговорить.

— Мне не о чем с ней говорить, — ответил Сендер. — И пусть она мне лучше на глаза не попадается, иначе я за себя не ручаюсь.

Он подошел к канарейке и насвистел ей мелодию, чтобы пробудить в ней желание петь. Но канарейка не хотела петь. Сендер оставил ее в покое и взял к себе на колени Бритона. Пес обезумел от радости, стал ласкаться и облизывать своего хозяина. Ночью вместо молодой жены на кровати рядом с Сендером лежал Бритон.

С утра пораньше нагрянули тети и дяди, набожные евреи, один к одному.

— Сендер, — умоляли они, — позволь поговорить с тобой. Не возводи напраслину на еврейское дитя, на сироту.

— Мне не продашь кота в мешке, — отвечал Сендер, — я не ешиботник.

— Сендер, пойдем к раввину, — настаивали они, — как скажет раввин, так и будет[47 - Раввин, в качестве главы суда, должен разрешать конфликты.].

— Плевал я на раввина, — отвечал Сендер. — Теперь я знаю, что такое эти раввины.

Набожные евреи не могли слышать такие речи.

— Сендер, побойся Бога, подумай о том свете.

— Чхал я на тот свет, — в гневе говорил Сендер.

Он, Сендер, ни во что больше не верит. Ни в этот свет, ни в тот. Ни в красные полыхающие небеса, ни в божьих людей — цадиков в сподиках и дедовских мехах. Если благочестивые люди сумели так его обмануть, то в мире не осталось ничего святого.

В первые дни он ел себя поедом. Он не мог простить себе, что его, Сендера, так гнусно заманили в болото, обманули, как какого-то глупого мальчишку. Больше всего его мучило то, что он так унижался перед этими святошами, так и стлался перед ними. Они оскорбляли его, тяжело над ним вздыхали, куражились над ним. Он ради них тратился, за все сам платил[48 - Как правило, расходы на свадьбу берет на себя семья невесты.]. Он даже со своими друзьями порвал, не пригласил их на свадьбу, и все для того, чтобы понравиться этим хасидишкам в атласных капотах и их женам в париках. Эти несколько недель унижений и покорности стояли у него костью в горле, их нельзя было проглотить. Он не спал ночью и не ел днем.

— Бык безмозглый, — ругал он себя, глядя в зеркало, — тупой болван…

Сперва ему очень хотелось схватить эту хасидскую дочку за шиворот, вывести ее из квартиры и дать ей такого пинка под зад, чтобы она кубарем скатилась по лестнице. Только это, чувствовал он, могло бы остудить его кровь. Пусть она не думает, что Сендер — мальчишка какой-нибудь, которого можно дурачить, которому можно зубы заговаривать. Нет, его не проведешь. Никогда он не позволял плевать себе в кашу, даже тем, кто сильней его. И он, разумеется, не позволит вороватым хасидишкам водить себя за нос. Он у нее все отберет, даже платья, которые заказал ей на свои деньги, даже кольцо с пальца, даже серьги из ушей. С чем пришла, с тем и уйдет, и скатертью дорога!

Потом он подумал, что ничего не хочет от этой хасидской коровы. Пусть забирает все, что он для нее купил: платья, и обувь, и серьги, и все прочее добро. Он даже даст ей немного денег, чтобы она от него отстала. К черту деньги! Он уже столько потратил, что может потратить еще. Монетой больше, монетой меньше, лишь бы выпутаться. В доме он ничего не оставит. Всё: мебель, граммофон, талес, свадебный сюртук — все ненужные вещи, которые он накупил для своей свадьбы, он продаст за бесценок, раздаст даром, лишь бы с глаз долой. Он снова переедет в свое холостяцкое жилье, заживет свободно, как раньше, и начисто забудет о том, что с ним случилось.

После нескольких бессонных ночей, полных раздумий, Сендер решил, что лучше всего ничего не предпринимать. Оставить все идти своим чередом. Зачем превращать себя в посмешище? Поварихи почувствуют себя отомщенными. Женщины, которые сохли по нему, будут на улице смеяться ему в лицо. Посетители ресторана будут судачить о нем за столиками. Его будут держать за болвана, за дурака. Ему будет стыдно на людях показаться. Нет, он никому не доставит этого удовольствия. Лучше пусть все будет так, как есть. Пусть эта глупая гусыня болтается себе в доме, как служанка, решил Сендер.

Так он и оставил ее болтаться.

Он не разговаривал с ней, не сердился, не выяснял отношений, даже внимания на нее не обращал. Он распорядился в лавках, чтобы оттуда доставляли ему на дом все, что требуется, и оставил ее одну в квартире среди новой мебели.

Сендер начал вести очень свободную жизнь, более свободную, чем в холостяцкие годы. Во-первых, он стал пить. Он и раньше не отказывался пропустить рюмку с посетителями, когда те приглашали его за свой столик. Но тогда он держал себя в руках, не перебирал. Сендер знал, когда надо остановиться, и не пил лишнего. Теперь он перестал считать рюмки. Он засиживался за столиками со скототорговцами и «деловыми», болтал, курил, играл в карты и закладывал за воротник. Завсегдатаи восхищались им.

— Сендер — это Сендер, — говорили они, радуясь тому, что он больше не тот добропорядочный тип, каким выставлял себя перед свадьбой.

Однажды он велел Маньке, чтобы та прибралась в его давно заброшенной «конторе». Манька с великим усердием выколотила всю пыль из обитой красным плюшем софы. Она хорошенько вымыла стены, постелила на пол коврик, сняла паутину с голой красотки и тайком, на свои деньги, спрятанные в чулке, даже купила несколько бумажных цветов и поставила на стол. После этого она вымылась, накрасила красной помадой тонкие губы, подрумянила бледные щеки, щедро опрыскала себя дешевыми духами и привела своего хозяина.

— Красиво, пане Сендер? — спросила она, ожидая похвалы.

Манька выпила не одну, а несколько рюмок коньяка. После пятой она, как обычно, обезумела.

— Хоть убейте меня, пане Сендер, но я отсюда не уйду, — поклялась она, — буду лежать здесь, как собака…

Сендер не прогнал ее.

Чаще, чем в холостяцкие годы, спускался Сендер по винтовой лестнице в подвал, в свою «контору». Между поварихами шла за него вечная грызня.

На улице к нему снова стали приставать женщины, которые не могли устоять перед блеском его глаз и его крепким загривком, вечно заклеенным пластырем. Они понимали, что он не слишком часто видится с хасидской дочкой, с которой стоял под хупой, и с женской расчетливостью настойчиво старались ему понравиться: а вдруг что из этого выйдет.

Сендер был груб с женщинами, ненавидел их за лживость и знал, что даже лучшим из них доверять нельзя. Он мстил им, оставаясь с ними наедине, унижал, оскорблял их. Но чем брутальнее он к ним относился, тем больше они к нему липли.

Домой он приходил обычно поздно ночью, чуть ли не под утро. Усталый, пьяный, он заваливался на кровать, постеленную ему женой, и беспробудно спал в течение несколько часов. Бритон, его пес, лежал у него в ногах. Едва проснувшись, он шел к канарейке, кормил и поил ее.

— Сендер, я приготовила тебе перекусить, — покорно произносила жена.

— Я ем в ресторане, — отвечал Сендер, выдергивая перед зеркалом седой волосок из черной шевелюры.

— Сендер, ты стонал во сне, — говорила жена, — может, ты заболел.

— Можешь спать в другой комнате, ничего не будешь слышать, — советовал ей Сендер.

Жена ударялась в слезы.

— Оскорбляй, унижай меня, только не молчи, — рыдала она, — я как собака слоняюсь одна по квартире, жду всю ночь.

— Можешь вернуться к своей мамаше, — буркал Сендер и хлопал дверью, новой свежевыкрашенной дверью, которая среди облезлых соседских дверей была как богач — среди бедняков.

Часто он совсем не приходил ночевать. Закрыв свой ресторан поздно ночью, он отправлялся в большие, ярко освещенные и веселые рестораны в нееврейских кварталах и заказывал коньяк, рюмку за рюмкой.

— Эй, как подаешь? — сердился Сендер на разодетых официантов. — Разве так подают на стол?

И с опытностью бывшего официанта он показывал, как нужно обслуживать посетителя. Шансонетки принимали его за большую шишку и облепляли его столик. Сендер угощал их коньяком и бил рюмки об пол, как подгулявший офицер.

Домой он возвращался на рассвете, днем отсыпался, не раздеваясь, на софе в своей «конторе».

Как прежде ребе из Ярчева, так теперь фельдшер Шая-Иче нередко журил Сендера за его грехи. Всякий раз, когда Сендер приходил к нему побриться и заклеить загривок новыми пластырями, Шая-Иче брал его запястье холодными пальцами и смотрел на карманные часы, которые получил в награду, служа фельдшером в армии у «фонек».

— Сендер, пульс учащенный, — бормотал он, — слишком учащенный…

Хоть Сендер и не хотел этого, но Шая-Иче силой затаскивал его в свою смотровую, полную бутылочек с разноцветными жидкостями, блестящих щипчиков и пинцетов, и прикладывал свое большое ухо к его широкой груди.

— Не пей, не кури и не гуляй так много, Сендер, — грозил ему пальцем Шая-Иче, — ты ведь уже не мальчик.

Сендер прикуривал новую папиросу от предыдущей и отмахивался.

— Коза раз подохнет[49 - Еврейский перевод польской пословицы «Раз козе шмерчь», которая, в свою очередь, соответствует русской «Двум смертям не бывать, а одной не миновать».], — хрипло говорил он.

5


Седые волоски в черной Сендеровой шевелюре множились день ото дня. Они появлялись каждую ночь. Сперва Сендер попробовал было выдергивать их по утрам перед зеркалом, но чем больше выдергивал, тем больше их становилось. Он плюнул и позволил им расти, как им хочется. Глаза его, так же как волосы, утратили свой черный блеск и подернулись унылой пеленой. Теперь они часто слезились после бессонных, беспутных ночей, полных вина и табачного дыма. Белки его глаз, обычно чистые, стали красными, покрылись паутиной сосудов.

Чаще, чем раньше, Сендер чувствовал боли в теле, и каждый раз — в новом месте. Он заглушал их водкой и, как бы назло самому себе, своему страдающему телу, ел копченое мясо, соленую рыбу, острые приправы, вызывавшие изжогу. Боли в сердце он тоже гасил спиртным. Папиросы прикуривал одну от другой. Он начинал глотать дым с утра, едва открыв глаза, и не выпускал мундштук изо рта до поздней ночи.

Одежда стала тесна его раздувшемуся телу. Жилетка трещала на животе. Нос у него покраснел и был теперь весь иссечен мелкими коричневыми и синими жилками. Он перестал заботиться не только о своем теле, но и о своей одежде. То пуговицы не хватало на его жилетке, то лацкан был запачкан пеплом, то ботинки не были начищены как следует. Он даже перестал регулярно бриться и ходил обросшим, с колючими иссиня-черными заплатами на щеках. Женщины на улице стали его избегать.

— Ступайте, вы старый, — отталкивали они его, когда он приставал к ним, как прежде, — и у вас щетина как терка.

Поварихи больше не грызлись из-за него. Сендер оставил их в покое и стал путаться с уличными девками, которые околачивались на перекрестке рядом с его рестораном. Частенько, закрыв ресторан, он посылал Морица-официанта на улицу, чтобы тот привел одну из них к нему в «контору».

— Которую позвать? — спрашивал Мориц, зная каждую из них по имени.

— Все они одинаковые, эти бабы, — с ненавистью отвечал Сендер, — один хрен…

Рестораном он не занимался, кассу часто оставлял на Морица. Пересчитывая потом деньги, он каждый раз стучал кулаком по мраморному столику, крича, что Мориц его обворовывает. Мориц клялся покойными родителями, что не взял ни гроша. Сендер давал ему оплеуху, как поступал со всеми, кто обманывал его, и клялся, что скорей помрет, чем еще раз подпустит парня к кассе. Но на следующий день он снова оставлял Морица на кассе, а сам уходил шляться по улицам или храпел в «конторе».

Иногда боль так прихватывала его, что он не мог подняться и оставался в постели, проклиная все на свете, стеная и ругаясь.

— Позвать доктора, Сендер? — тихо спрашивала жена.

— Не нужен мне никакой доктор, — злился он в ответ.

— Позволь, я тебя разотру, — бормотала она и засучивала рукава блузки до локтей.

— Отстань от меня со своими растираниями, — ворчал Сендер.

— Чего же ты хочешь?

— Принеси коньяк и рюмку.

Испуганная жена большими, черными, полными страха глазами смотрела на своего больного мужа, пьющего коньяк в постели.

— Сендер, — бормотала она, — ресторан без присмотра, я пойду взгляну, а то нас обворуют.

— Не бойся, тебе хватит того, что останется после моей смерти, — отвечал Сендер, опрокидывая рюмку, — не ходи туда, я не хочу.

Он с трудом писал несколько безграмотных слов карандашом на клочке бумаги, засовывал записку Бритону под кожаный ошейник и посылал пса в ресторан.

— Ступай, Бритон, на кухню, — наказывал ему Сендер, — и поосторожнее, когда будешь переходить улицу, чтобы тебя не задавили.

Бритон, привыкший к поручениям, удалялся своим бодрым, тяжелым, бульдожьим шагом.

Вскоре он возвращался с русой Манькой, костлявой, накрашенной, нарумяненной, распущенной, сразу чувствовавшей себя хозяйкой в доме. Она открывала сервант, возилась на кухне, готовила еду, приносила ее Сендеру в постель, а потом тщательно растирала уксусом его волосатое мясистое тело. На глазах у жены Манька прижималась к нему, шлепая его по рукам.

— Спать! — приказывала она ему, как мать приказывает любимому непослушному ребенку. — Спать, безобразник, или я тебя как следует отшлепаю…

С кошачьей угрозой в полубезумных глазах разглядывала она перепуганную жену Сендера и, демонстрируя ей свое пренебрежение, кружила, пританцовывая от одного зеркала к другому, ловко накручивая свои русые локоны на острые пальцы.

Эдже плакала на кухне над своей горькой судьбой.

Как только приступ немного отпускал Сендера, он вылезал из кровати и продолжал свою обычную, беспутную и безумную, жизнь.

— Коза раз подохнет, — говорил он скототорговцам за столиками.

* * *


Поздней ночью в конце зимы, ночью унылой и промозглой, когда изо всех водосточных труб и со всех крыш ни на минуту не переставало течь и капать и кошки визгливо плакали на улице, Сендер почувствовал головокружение и слабость в ногах. Он подошел к винтовой каменной лесенке, ведущей в подвал, чтобы спуститься в «контору» и ненадолго прилечь на софе. Но на первой же ступеньке потерял равновесие и пересчитал все остальные, вплоть до последней.

Мориц-официант, который стоял в приоткрытой двери ресторана и свистом подзывал девок, собравшихся под фонарем, услышал глухой удар и спустился в подвал. Он был уверен, что хозяин упал из-за того, что напился, и стал трясти его за плечи:

— Хозяин, вставайте! Хозяин, дайте руку.

Сендер не отзывался.

Видя, что хозяин не осознает происходящего с ним, Мориц стал ругать его.

— А ну, шевелись, жирное брюхо! — тряс он Сендера.

Так как Сендер не приходил в себя, Мориц принялся бить его, колотить по бокам, пинать ногами, чтобы привести в чувство. Но и после этого Сендер не очнулся. Мориц забеспокоился и побежал будить жившего по соседству фельдшера Шаю-Иче.

Заспанный, растрепанный, в одной накинутой на нижнее белье шубейке, Шая-Иче с помощью Морица с трудом втащил Сендера на софу. В его тяге к земле была тяжесть мертвого тела.

— Кровь, кровь, — показал перепуганный Мориц, — из головы течет.

— Это ерунда, — махнул рукой Шая-Иче, — я опасаюсь худшего.

Он стащил с Сендера туфли и стал колоть ему ступни иголкой. Сендер не реагировал. Шая-Иче воткнул иголку поглубже, но Сендер не шевельнулся. Он не стонал, не двигал ногами. Шая-Иче отложил иголку и склонил голову на грудь, так что его длинный нос коснулся толстой нижней губы.

— Конец Сендеру, — проговорил он.

Мориц выпучил глаза:

— Он что, умер, реб Шая-Иче?

— Жить-то он жив, — протянул Шая-Иче, — но горе в том, что парализован. Ни рукой, ни ногой двинуть не может. Нужно позвать его жену.

Растерянная, ошеломленная, стояла Эдже рядом с софой и смотрела еще больше, чем обычно, черными и испуганными глазами на своего тяжело распростертого мужа.

— Сендер! — звала она. — Это я… я…

Сендер таращил глаза, большие и широко раскрытые, но остекленевшие и неподвижные. Из его перекошенного рта текла слюна, словно он хотел плюнуть на весь мир. Эдже совершенно не знала, что ей делать. Она впервые была в ресторане, впервые — в подвале, в «конторе», о которой столько всего слышала, но которой никогда не видела. Чья-то шелковая женская рубашка висела на гвозде, зацепившись лямкой. Голая розовая красотка игриво смотрела со стены прямо на Эдже. Ей стало стыдно самой себя.

— Что делать? — пробормотала она, испытывая не столько горе, сколько смятение.

Она чувствовала, что в ее жизни на исходе этой промозглой ночи случилось что-то очень важное, но что ей с этим делать, она не знала. Она совершенно смешалась. Насколько Эдже была растерянна, настолько же Мориц-официант был собран и деловит. Прежде всего, он опустошил все карманы своего распростертого хозяина. Отовсюду: из штанов, из жилетки, из пиджака, он вытащил деньги — мятые банкноты и мелочь. После этого он отстегнул золотые часы с цепочкой от жилетки, снял кольцо с бриллиантом с пальца Сендера и скорее приказал, чем посоветовал:

— Пусть хозяйка заберет.

Эдже послушалась.

Потом он надел на Сендера ботинки и велел Шае-Иче вызвать больничную карету.

Шая-Иче заколебался.

— Лучше заберите его домой, — сказал он, — я привезу врача.

— Зачем же домой, — резко сказал Мориц, — лучше всего отвезти его в больницу.

Шая-Иче посмотрел на жену Сендера, чтобы та что-нибудь сказала. Но она молчала. Она смотрела Морицу в рот. Шая-Иче закутался в шубейку и со вздохом ушел к себе. Мориц его не удерживал. Очень проворно он отвез своего хозяина в больницу, записал там его имя, возраст, положение и все остальное, что требовалось.

— Кто эта дама? — спросил служащий больницы, посмотрев на молчащую Эдже.

Он с удивлением оглядел ее и пренебрежительно зевнул.

— Платить следует аккуратно, — разъяснил он, — посещать только в отведенные часы… Слышите, дама?

— Я слышу, — ответила Эдже и опустила глаза, застыдившись сама не зная чего.

Только выходя из больницы, уже в дверях, она опомнилась и второпях спросила об оставленном муже:

— Как он? Это не опасно?

Человек из больницы поморщил нос.

— Это долгая история, — проворчал он, — он полностью парализован.

С прежней энергией Мориц усадил свою хозяйку на дрожки и отвез ее домой по грубо мощенным ночным улицам. Он молча проводил ее по лестнице, отпер дверь и вместе с ней вошел в квартиру. На улице уже светало.

— Приготовь чай, — «тыкнул» он ей неожиданно.

Она сделала, как он приказал.

Мориц вынул из серванта бутылку коньяка и подлил его в чай сперва себе, потом своей хозяйке.

— Я не люблю, — сказала Эдже.

— Это полезно, это согревает, — ответил Мориц, — пей.

Она выпила.

После нескольких рюмок коньяка Мориц подошел к своей хозяйке и крепко обхватил ее руками.

— Что вы делаете? Нет… — пробормотала Эдже.

Мориц ничего не ответил. Он взял ее, как муж — жену.

Она не сопротивлялась.

Мориц проснулся поздним утром. Он надел халат Сендера, висевший у кровати, его тапки, стоявшие под кроватью, и стал бриться бритвой своего хозяина.

— Эджеле, — позвал он, намыливая себе щеки, — по утрам я люблю чай с молоком и яичницу.

Затем он взял ключи и вместе с Эдже отправился открывать ресторан.

Ресторанные поварихи шумели, обсуждая несчастье. Русая Манька плакала навзрыд. Мориц сбросил с себя пальто и навел порядок.

— Что это за столпотворение? — разозлился он. — Ступайте на кухню работать!

Девушки переглянулись, но подчинились.

Мориц нашел свой фартук, надел его на своего помощника, который до сих пор убирал со столиков. Сам он занял место в буфете, рядом с пивом и спиртным, где обычно стоял Сендер. Эдже он посадил за кассу и стал учить ее обращаться с аппаратом.

— Видишь, здесь надо нажать, когда принимаешь деньги, — показывал он ей, — услышишь звонок.

У порога сидел Бритон с открытой пастью, из которой текли вонючие слюни. Он печально выл.




Доктор Джорджи


1


Откуда взялись у Джорджи Веврика эти рыжие, цвета меди, волосы и эта долговязость, никто из домашних не понимал. И его мать, сутулая женщина, не вылезавшая из готовки и уборки, и его отец, возившийся со своим металлоломом с утра до поздней ночи, никогда не были рыжими, да и роста были не выше среднего.

Точно так же не понимали этого и женщины, которые постоянно заглядывали в сторку[50 - От англ. «store» — лавка.] мистера Веврика — подвал, выходивший прямо на улицу, в самом сердце Ист-сайда[51 - Район Манхеттена (Нью-Йорк), где в первой половине XX века селились бедные евреи-иммигранты.]. Сколько бы раз они ни наведывались к торговавшему металлоломом мистеру Веврику, чтобы починить детскую коляску, купить старый байсикл[52 - От англ. «bicycle» — велосипед.] для мальчика или отыскать пару роликов в куче хлама, они всегда таращились на рыжеволосого долговязого Джорджи.

— Мистер Веврик, — с ухмылкой спрашивали любопытные женщины, — откуда это к вам затесался рыжий? А, мистер Веврик?..

Мистер Веврик на мгновение переставал стучать молотком по железу. Он вытирал грязной от ржавчины рукой пыль с лица и указывал рукояткой молотка в угол сторки, где его жена копошилась над примусом и кастрюлями:

— Может, это рыжие дед или бабка моей жены оставили парню наследство? В моей родне никогда не было рыжих…

— А я тебе говорю, что Джорджи мог пойти только в твою родню, — из угла перебивала своего мужа сутулая женщина. — Недаром у тебя такая фамилия. Твоих предков прозвали Вевриками, потому что они наверняка были рыжими, как белки[53 - Белка на идише — «веврик».]…

Самого Джорджи, из-за рыжих волос которого у родителей шла война, совершенно не волновало, откуда у него эти волосы цвета меди, со стороны отца или со стороны матери. Он сидел, улыбаясь, на груде металлолома, среди колес, гаек, никелированных деталей, пружин, всевозможных моторов и настенных часов, которыми была завалена отцовская сторка, с большим аппетитом ел яблоко, вгрызаясь в него всеми своими белыми здоровыми зубами, сверкавшими между красивыми, по-девичьи красными губами, и всякий раз резко взмахивал головой, когда длинные медные патлы падали ему на глаза цвета морской волны.

Джорджи вообще не заботила его рыжая масть. Хоть он и был еще мальчиком, едва достигшим бар-мицвы, соседские девочки-ровесницы, и еврейки, и итальянки, уже провожали его горящими глазами и даже посылали ему измятые любовные записочки, приглашая пойти в муви[54 - От англ. «movie» — кинотеатр.], где их никто не увидит. Джорджи записочки выбрасывал, а девочек прогонял. Он в свои тринадцать был крупным, высоким, с длинными костлявыми руками, которые торчали из коротких рукавов его зеленого свитера. И он не водился с глупыми девчонками, которые все время хихикали, сами не зная отчего. Сколько бы они ни окликали его из укромных уголков «Джорджи, Джорджи!», он их отшивал.

— Shut up, foolish girls![55 - Заткнитесь, глупые девчонки! (англ.)] — затыкал он их, передразнивая тонкие, писклявые голоса.

— Red Georgy, red Georgy![56 - Рыжий Джорджи, рыжий Джорджи, (англ.)] — кричали они ему вслед и показывали язык.

Джорджи не отвечал им. Еще не хватало бегать за глупыми гусынями. Он гордо уходил от них. Но все-таки ему льстило, что девочки не сводят с него глаз. А то, что они кричат ему вслед «рыжий», так это, ясное дело, не потому, что его волосы им не нравятся. Наоборот, волосы его очень нравились девочкам. В восторге они дергали его за пряди и говорили, что будут краситься в такой же рыжий цвет, когда подрастут.

Мальчишки на улице тоже попробовали кричать ему вслед «red Georgy», но Джорджи наподдал им за это так, что они с тех пор не отваживались и слова сказать в его адрес. Не зря же он был самым высоким и самым сильным на всей улице. Он легко перетаскивал тяжеленные железяки, когда отец доставлял в сторку очередную порцию металлолома.

Высокий, стройный как хворостинка, с не по-еврейски нахально вздернутым носом, с ослепительным рядом зубов и красными девичьими губами, всегда в маловатом ему зеленом свитере с вышитым белыми нитками на спине и на груди именем «Джорджи», он совсем не походил на сына литваков[57 - Евреи — выходцы из Литвы и Белоруссии.] из Ист-Сайда. Его принимали за ирландца. Было что-то ирландское и в его рыжеватой коже, и в открытом взгляде зеленых глаз, полном презрения и бесстрашия, но больше всего — в зубах, крупных, сильных и хищных, которые всегда что-нибудь жевали. Зачастую во время уличных драк между мальчишками ирландцы, которых было много в округе, принимали Джорджи за своего и звали на подмогу против еврейских или итальянских бойз[58 - От англ. «boys» — мальчишки.], которые вели с ними войну.

— Georgy! — звали они его по имени, вышитому на его свитере. — Come on, Georgy, smash ’em! Die hymies and the wops![59 - Джорджи, эй, Джорджи, врежь им! Смерть еврейчикам и итальяшкам (букв. «хаимам» и «макаронникам»)! (англ.)]

Отец Джорджи, измученный работой, вечно возившийся с металлоломом, возлагал большие надежды на своего Джорджи. Как большинство родителей на его улице, он хотел видеть сына врачом.

Напротив его подвальной сторки стоял выкрашенный в красный цвет двухэтажный дом с плотными гардинами на окнах. На нескольких ступеньках, которые вели к зеленой двери, постоянно рядком сидели женщины, в основном молодые и оживленные. Они часами ждали, пока их пригласят войти в зеленую дверь, к доктору Мирону Яффе. Разное толковали на тесной улице об этом докторе Яффе, этом старом холостяке. Поговаривали, что он крутит любовь с дамочками, которые у него лечатся, что за плотными гардинами на его окнах творятся бесстыдные дела. Иногда какой-нибудь потерявший терпение работяга, прямо в оверолс[60 - От англ. «overall» — рабочий комбинезон.], стучал обоими кулаками в зеленую закрытую дверь и отчаянно вопил, чтоб его впустили увидеть жену, которая что-то слишком долго задерживается.

Знали на улице и то, что у этого доктора Мирона Яффе, старого холостяка, денег куры не клюют. Что он, мол, и сам не знает, сколько у него денег, что живет он по-свински. На этой тесно застроенной, пыльной и грязной улице замученных трудом бедняков дом доктора Яффе стоял особняком, запертый, с белыми занавесками на окнах и цветами на балконе, единственными цветами на всей улице. Доктор жил в этом красном двухэтажном доме один-одинешенек, только с черной служанкой. Так же как его дом, старый, но свежевыкрашенный и чистый, доктор Яффе резко выделялся своей внешностью. Сильно в летах, с набухшими мешками под красноватыми глазами, с редкими усами, он был всегда нарядно одет, будто собрался на свадьбу. Его лакированные туфли блестели как зеркало; манишка по будням сияла крахмальной чистотой; черные, без единой складочки костюмы — будто только что отутюжены; белый атласный галстук был повязан как на бал. Кроме того, этот доктор Яффе носил множество украшений: кольца с бриллиантами на пальцах, жемчужную булавку в галстуке, всевозможные золотые цепочки и брелоки в карманах жилетки, и в довершение всего — золотая монограмма на черной трости. Среди окружающей бедности и обыденности доктор Яффе и его дом сияли еще ярче, точно праздник посреди будней. Улица смотрела на этот дом во все глаза, а пристальнее всех — мистер Веврик из сторки, которая находилась в подвале как раз напротив докторского дома.

Сидя среди металлолома, шурупов, колес и стуча молотком, мистер Веврик одновременно примечал женщин, которые приходили к доктору Яффе. Он тщательно подсчитывал, сколько сегодня заработает доктор.

— Слышь, я уже тридцатую бабенку насчитал, — громко сообщал он своей жене, сутулой женщине, которая копошилась над кастрюлями с едой в дальнем углу сторки. — Если считать по два толера[61 - От англ. «dollar» — доллар.] за каждую, он уже получил шестьдесят толеров. Что ты на это скажешь, а, мисес?[62 - От англ. «missis» — сударыня.]

— А что я должна сказать? — отвечала жена, перекрикивая кипящие кастрюли. — Чтоб ты каждую неделю столько же зарабатывал на своем джонке[63 - От англ. «junk» — металлолом.], Господи Боже ты мой…

— Я бы не прочь и каждые две недели. — Мистер Веврик отвлекался от подсчетов и с такой силой ударял молотком по железу, что искры сыпались.

Ему не приходило в голову сравнивать своих старших детей с доктором Яффе. Мистер Веврик знал, что он нищий, что он едва зарабатывает на свой бедняцкий хлеб, и надеялся только на то, что его дети станут хорошими сейлслайт[64 - Продавцами (англ., идиш).] где-нибудь на Гренд-стрит или Диленси-стрит. А вот насчет младшего, насчет Джорджи, ему вдруг пришла в голову смелая мысль: почему бы Джорджи в самом деле не стать таким, как доктор Яффе из дома напротив? Если отец бедняк, то сын что, не может выучиться на доктора?

То ли потому, что Джорджи был младшим и мистер Веврик любил его больше других своих детей, то ли потому, что Джорджи вырос в подвале таким большим и красивым, что все смотрели ему вслед, то ли потому, что у парня были золотые руки и он мог справиться с чем угодно: мог починить электричество, разобрать и снова собрать часы, ловко обращался со всякими механизмами, — как бы там ни было, мистер Веврик горячо верил в своего младшего сына Джорджи, верил в него с самого детства и надеялся, что тот его еще порадует.

— Джорджи! — подзывал он сына и усаживал его у пыльного окошка. — Видишь этот дом напротив?

— Sure, ра[65 - Конечно, папа (англ.).], — отвечал Джорджи.

— Знаешь, кто там живет?

— Sure, pa, doc…[66 - Конечно, папа, доктор… (англ.)]

— Учись хорошо в скул[67 - От англ. «school» — школа.], читай книги, не болтайся без дела, и ты тоже будешь таким, как доктор Яффе, — наставлял мистер Веврик. — У тебя будет свой дом, много денег… Будут приходить женщины, платить по два толера за визит… Тебе не придется, как твоему папе, ходить перепачканным, собирать джонк и жить в подвале… Станешь носить красивую одежду, не будешь работать. И все тебя будут знать. Все будут пальцем показывать: вот доктор Джорджи Веврик!.. Ну как, Джорджи?..

Джорджи резко взмахивал головой, чтобы откинуть рыжие патлы, которые лезли ему в глаза. Он обдергивал зеленый свитер, слишком короткий в рукавах, и спешил отойти от окошка, чтобы больше не видеть докторского дома с гардинами на окнах.

Ему не нравился этот красный дом напротив их сторки: слишком важным выглядел он среди других домов, слишком цирлих-манирлих. Ни мячом в него не кинь, ни поиграй в пристенок на его ступенях. Стоит мячу ударить в окно, черная поднимает крик, и доктор Яффе тут же звонит в полицию. Сам доктор Яффе тоже не слишком нравился Джорджи. Доктор шел по улице, точно боялся обжечься, сердито расталкивая детей своей тростью, чтобы те, неровен час, не испачкали его праздничную, будто только что отутюженную, одежду.

— Дьяволы, сволочи[68 - В оригинале эти слова приведены по-русски.], — ворчал он на них по-русски.

Хоть Джорджи и не понимал этих чужих слов, но догадывался по тону, что ничего хорошего он, этот доктор, о детях с улицы не думает. И когда Джорджи был маленьким, он всегда вместе с другими ребятами во весь голос кричал вслед Мирону Яффе дразнилку, которую они, да еще и в рифму, про него сочинили.

Нет, у него не было желания стать таким, как доктор Яффе. Ему не хотелось ни жить вот так, в одиночестве, без друзей-приятелей, ни лечить больных, ни выглядеть так же смешно, как этот разодетый доктор с тростью в руке. Ничего лучшего, чем отцовская сторка со всем этим металлоломом, он и представить себе не мог. Повсюду колеса, винтики, пружины, всякие там медные проволочки и куски жести. Часто отец приносит домой старый байсикл, который Джорджи тут же прибирает к рукам, подтягивает гайки, колотит молотком, корпит над ним, пока не починит, а потом катается по улице. Иногда его отец покупает старую машину, на переплавку. Тут-то Джорджи есть чем заняться. Он снимает колеса, вертит, развинчивает и разбирается в устройстве мотора. Однажды Джорджи посадил целую ватагу мальчишек в такой вот разбитый «фордик», купленный отцом, и поехал по улице. Со всех сторон поднялся шум, женщины закричали, прибежал полисмен и с трудом остановил машину. Вот было здорово, просто фан[69 - От англ. «fun» — потеха.]!

За все это Джорджи очень любил папину сторку и не понимал, почему его отец так завидует смешному доктору и собирается сделать из него такого же. Ему не хотелось вести себя прилично, как просил отец, не хотелось читать никаких книжек и заставлять себя быть лучшим в скул. Интереснее возиться с железом, если есть время. Тут уж все в его руках. Но отец не собирался это терпеть.

— Джорджи, а ну вылезай из мусора, — прогонял он сына.

Когда Джорджи не слушался, отец пробовал взывать к его разуму.

— Доктор Джорджи Веврик, — титуловал он тогда сына, — посмотри, на кого ты похож! Чумазый, как негр.

Одно здорово беспокоило старика — его фамилия. Еще на родине, в литовском местечке, фамилия Веврик доставляла ему большие неприятности. Из-за этой смешной фамилии любой мог над ним подшутить. В детстве он частенько проклинал своего деда, который почему-то выбрал себе фамилию Веврик — людям на потеху. Когда мистер Веврик приехал в Америку, он подумывал о том, чтобы сменить фамилию, но у него никогда не было на это времени. Он уже не мог выползти из-под своего металлолома. С тех пор как он решил сделать из Джорджи доктора, прежняя головная боль вернулась к нему. Как-то не выговаривалось у него «доктор Веврик». Доктор Яффе — это понятно. Это звучит красиво. Но доктор Веврик! Отвратительно! Женщинам будет стыдно сказать, что они идут к доктору Веврику.

Однажды, обычным рабочим днем, мистер Веврик отмыл руки от ржавчины и надел приличные брюки вместо оверолс. Он собрался к юристу, чтобы тот поменял ему фамилию.

— Послушай, Джорджи, я делаю это ради тебя… — сказал он сыну. — Только ради тебя… Потому что я не хочу, чтобы у тебя были тробл[70 - От англ. «trouble» — неприятность.], когда тебе придется открывать офис. Смотри, учись хорошо…

Но Джорджи не понимал, какую услугу хотел оказать ему отец.

— What’s the matter with the name, paps?[71 - А что не так с фамилией, папа? (англ.)] — спросил он, удивленно глядя на отца зелеными глазами.

Отец на очень ломаном английском объяснил ему, что значит «веврик» на идише. Джорджи резко сгреб со лба свои медные патлы и не разрешил отцу идти к юристу.

— Это ерунда, па. Что в Юроп[72 - От англ. «Europe» — Европа.] некрасиво, — твердо сказал он, — то здесь звучит красиво… Очень красиво… И по-американски к тому же…

Мистер Веврик молча оглядел своего сына и, вздохнув, вернулся к своему молотку и железу. Сердце у него сжималось от страха: вдруг его Джорджи не станет таким, как доктор Яффе из дома напротив.

— Здесь отец — собака, а не отец, — ворчал он из груды железа в тот угол, где над кастрюлями горбилась его жена.

2


Мистер Веврик недаром беспокоился за своего Джорджи.

Чем старше становился этот парень, тем меньше радости приносил он своему отцу. Отец на последние толеры купил ему приличную одежду, но Джорджи не хотел ее носить и никогда не вылезал из своего протертого на локтях короткого свитера. Точно так же он не хотел убрать со свитера свое вышитое имя. Книг он не раскрывал, кроме разноцветных книжонок о прайз-файтерс[73 - От англ. «prize-fighters» — профессиональные боксеры.] и бандитах. Товарищей из приличных семей у него не было: переросток, на голову выше всех, он водился с уличными парнями.

— Джорджи, что из тебя выйдет? — озабоченно спрашивал его отец. — А, Джорджи?

Джорджи выбирал себе будущие занятия одно хуже другого. Сперва он хотел быть разносчиком и носить белую шапочку. Потом загорелся идеей стать мотормэном[74 - От англ. «motorman» — шофер.]. Затем он часами простаивал, наблюдая за пожарными и мечтая только о том, как бы стать одним из них. Он вертелся и вокруг полицейских, называя их по именам и упрашивая дать потрогать, очень осторожно, револьвер. После всего этого ему не оставалось ничего другого, как заявить, что он запишется в армию или наймется матросом на корабль, идущий в Китай.

Мистер Веврик частенько ронял слезу на металлолом, следя сквозь пыльное окошко своего подвала за тем, как его сын носится по улице вместе с парнями-итальянцами и орет вместе с ними во всю глотку.

К шестнадцати годам Джорджи вымахал выше шести футов, и его отец был ему по плечо. Несмотря на это, Джорджи играл и хулиганил на улице с мальчиками намного моложе себя. Он вышибал стекла упругим мячом, и соседи приходили к мистеру Веврику жаловаться. Стоило кому-нибудь на минуту оставить у дверей автомобиль, как Джорджи уже сидел за рулем и заводил мотор. Он любил портить водителям кровь. Снимал блестящие диски с колес, продавал по дайму[75 - От англ. «dime» — монета в десять центов.] за штуку и покупал себе с приятелями мороженное или сигареты. С помощью шланга откачивал бензин из припаркованных автомобилей и по дешевке продавал его соседу-лондримэну[76 - От англ. «laundryman» — владелец прачечной.] для его старого драндулета. Иногда он откалывал шутки, не приносившие ему никакой выгоды, просто ради фан, на потеху себе и своим приятелям. Он открывал бензобак автомобиля и насыпал туда всякий мусор, чтобы вывести машину из строя. В другой раз он протыкал шину гвоздем или даже прорезал ее ножом, а потом покатывался со смеху, когда водитель мучился с этим «рваньем». Многое он вытворял на радость своим приятелям и на горе своим родителям.

— Вот он бегает, твой так называемый доктор, — говорил мистер Веврик жене, тыча пальцем в пыльное окошко, как будто это она была во всем виновата. — Вот, погляди, как он носится с мячом. Дай Бог, чтоб этот парень нас не опозорил…

Жена молчала, только вздыхала с надрывом. Занятая целый день своими кастрюлями, так же, как ее муж своим железом, она не меньше его беспокоилась о парне, который с каждым днем становился все больше, рос как на дрожжах. Хотя никто из них этого не произносил, они, не сговариваясь, не переставали думать о том, что парень плохо кончит. Каждый день другие парни на их улице сбивались с пути, вступали в генгс[77 - От англ. «gangs» — банды.], увешивали себя револьверами, а их сгоравшие со стыда родители получали повестки в суд. Порой даже являлись агенты и уводили некоторых из них в наручниках — разное бывало. У мистера Веврика сердце замирало при виде парней-итальянцев, с которыми Джорджи таскался по всяким закоулкам и покуривал сигаретки. Соседи дурно говорили об этих парнях, рассказывали, что по вечерам они грабят прохожих. Каждый раз, когда Джорджи вовремя не приходил домой, отец, нервничая, стоял у окошка и ладонью протирал стекло от пыли, чтобы удостовериться, что снаружи не случилось ничего плохого. Сам не зная почему, он стал пугаться полицейских, которые патрулировали улицу. Ему казалось, что они направляются к нему, чтобы сообщить дурные вести о его Джорджи.

Но в один прекрасный день, совершенно неожиданно, Джорджи вернулся домой разгоряченный, веселый и попросил поздравить его: он принят в колледж.

— На доктора? — выкрикнул ошеломленный мистер Веврик из-за груды железа.

— Нет, па, на инженера, — ответил Джорджи и одним махом откусил половину яблока.

Мистер Веврик так и застыл с молотком в руке.

Хоть он и знал, что есть такие люди — инженеры, встречать их ему еще не доводилось. Ни у кого из знакомых не было сына-инженера. Он слышал о докторах, дантистах, адвокатах и учителях. В выборе Джорджи было что-то новое, чужое, дикое, резавшее слух старика.

— Что ты будешь делать, когда выучишься на инженера? — печально спросил он.

— Буду строить мосты, па, — радостно ответил Джорджи.

— Мосты? — повторил мистер Веврик тихо и печально.

Он не мог этого понять. Конечно, он видел мосты в городе, но никогда не видел, чтобы их строили. Они будто всегда стояли там. С докторами было по-другому. Каждый день на всех ступеньках перед домом доктора Яффе сидели больные женщины. Да к тому же в маленькой синагоге, куда он заглядывал в годовщину смерти родителей, ему приходилось слышать, что эти дела — не еврейский заработок. Никогда еще не было, чтобы кто-нибудь из его знакомых хвастался сыном-инженером. Обычно они с гордостью говорили о своих сыновьях — докторах или адвокатах. Сам не зная почему, мистер Веврик в душе побаивался новой и чуждой профессии, которую выбрал его сын. Сперва он попробовал поговорить с Джорджи, чтобы тот его не позорил, чтобы ради своего же блага пошел учиться на доктора. Но Джорджи слышать об этом не хотел.

— Хватит, па! — крикнул он. — Не хочу пачкаться с больными и женщинами… Брр…

Когда отец увидел, что по-хорошему ему с Джорджи не совладать, он решил: пусть будет по-плохому.

— И не думай, бойеле[78 - От англ. «Ьоу» — мальчик.], что я буду тебя содержать несколько лет! — закричал он. — Ради будущего доктора я бы все сделал, работал бы, как проклятый, но ради глупостей не стану!.. Не стану!..

Мистер Веврик думал, что так он возьмет верх, но парень не испугался. Джорджи пошел в гараж на углу и устроился мыть автомобили за несколько долларов в неделю. По вечерам он с рваным портфелем, полным книг, линеек и циркулей, широкими шагами шел в инженерную школу. Шел все в том же слишком коротком свитере, из рукавов которого вылезали его длинные руки, как будто бы он был не студент, а прежний Джорджи из паблик-скул[79 - От англ. «public school» — начальная школа.]. В таком же виде он часом раньше гонял мяч с мальчишками и сломя голову бросался вперед на каждый пас.

Мистер Веврик понял, что все напрасно, и начал вдруг сильно интересоваться инженерным делом. Если раньше он глаз не спускал с красного дома напротив и подсчитывал женщин, чтобы узнать, сколько доктор Яффе зарабатывает в день, то теперь он совсем перестал смотреть на дом с зеленой дверью. Какой интерес был ему теперь в докторе Яффе, если он так и так видел, что из его Джорджи не выйдет никакого доктора. Наверное, не суждено ему было порадоваться сыну на старости лет. Он ведь хотел сделать из своего Джорджи доктора, чтобы тот стал и гордостью семьи, о которой можно было бы поговорить с людьми, и опорой для родителей на склоне лет, когда у него не будет уже сил работать с металлоломом. Бог свидетель, сколько он молился об этом. Но вышло не по молитве, а по воле Божьей. Человек предполагает, а Бог располагает. Нет, Бог не пожелал, чтобы мистер Веврик на старости лет дожил до родительских радостей за все годы тяжкого труда и нужды. Однако мистер Веврик знал: грешно роптать на Бога. Могло быть и хуже. В отличие от других отцов, он со своим сыном еще легко отделался.

Поэтому мистер Веврик и хотел быть в курсе инженерного дела, которым занялся его сын. Он часто видел, как Джорджи, сидя среди металлолома, что-то пишет, рисует и чертит на бумаге. Что он такое делает, мистер Веврик не знал. Всё рисует, замеряет, стирает и снова рисует, а посмотреть не на что. Но мистер Веврик понимал, что эта работа наверняка не совсем бессмысленна. И он стал выспрашивать у людей, которые приходили к нему, что они знают об инженерном деле, что это такое, зачем это нужно, где это нужно и, главное, можно ли на этом прилично зарабатывать.

— А мой Джорджи все рисует и рисует, — говорил он своим знакомым, — но что у него нарисуется, я пока не знаю.

Некоторые не одобряли этого рисования.

— Пока твой Джорджи нарисует птичку, он бычка съест, — предрекали они.

Другие не спешили отмахнуться от инженерного дела. Даст Бог, говорили они, Джорджи найдет приличный джаб[80 - От англ. «job» — работа.] и будет зарабатывать больше, чем доктора. Намного больше… Только бы ему повезло попасть в хорошие руки…

Вот это и хотелось выяснить мистеру Веврику. В какие руки попадет его Джорджи? Он вдруг стал заводить с людьми беседы о строительстве мостов, о том, сколько такие мосты стоят и как их делают. Большие миллионы, которых, как сказывали, стоят эти мосты, немного развеяли его тревогу. По субботам, когда мистер Веврик не работал, он даже отправлялся к одному из мостов через Ист-Ривер и осматривал его со всех сторон. Они будто кипели, эти мосты, от движения и шума, прямо дрожали. Мистер Веврик не совсем понимал, какое отношение имеет все это тяжелое железо к тому, что его Джорджи рисует на листах бумаги, — ко всем этим черточкам, полосочкам и циферкам. Но он верил: если Джорджи говорит, что так строят мосты, значит, это правда. Вот уж кем-кем, а лгуном Джорджи не был никогда.

Присматриваясь к большим мостам, которые висели над рекой и втягивали в себя потоки автомобилей, грузовиков и поездов, мистер Веврик даже воодушевился от мысли, что его Джорджи когда-нибудь будет строить такие же. Чтобы строить такие мосты, думал мистер Веврик, нужно голову иметь на плечах, и, может быть, даже поумнее, чем для осмотра больных; нечего и говорить, здесь требуется больше сноровки, чем для того, чтобы вырвать кому-нибудь зуб.

Мистер Веврик стал высоко заноситься мыслями, даже слишком высоко. Быть может, Божий промысел как раз в том, что его сын отказался стать доктором и взялся за это дело. На все воля Божья. Ведь у него, у Джорджи, золотые руки, еще в детстве он мог запросто разобрать и собрать любую машину, любой механизм. Смотри-ка, не зря его к этому тянуло. Кто знает, до чего он может дойти с такими золотыми руками, когда хорошенько во все вникнет. Даст Бог, он еще будет большим человеком, этот Джорджи, столько мостов понастроит, что целое состояние наживет. Тогда-то мистер Веврик оставит свою сторку с металлоломом, поселится в богатом доме своего сына и станет радоваться жизни. Он будет плевать на всех, кто говорил ему, что строить мосты — занятие не для еврея. Он даже разговаривать не станет с отцами докторов и адвокатов. Что такое доктора и адвокаты по сравнению с инженером, который строит мосты за миллионы!..

Сын еще не закончил курса, а мистер Веврик в своей сторке уже говорил со своими кастомерс[81 - От англ. «customers» — клиенты.]о тех мостах, которые построит его Джорджи, и о миллионах, которые они будут стоить. Джорджи не должен водиться с кем попало на улице, потому что инженеру это не пристало. Мистер Веврик пробовал даже отвадить Джорджи от мытья карс[82 - От англ. «cars» — машины.] в гараже, ведь нельзя же такому человеку расхаживать повсюду в промасленном оверолс и мыть чужие карс за несколько пыльных долларов в неделю. Ему хотелось, чтобы Джорджи все время сидел за расчетами и книгами и вникал в инженерное дело. А все, что потребуется, он, его отец, ему даст. На последние доллары купит одежду и книги. Ничего страшного, пусть только Джорджи закончит курс и получит заказ на строительство моста — он все вернет, он воздаст своему отцу сторицей.

Но в последний год, как раз перед окончанием курса, Джорджи как-то раз вернулся в сторку, зашвырнул книги и циркули в угол, в кучу металлолома, окалины и мусора.

— Что случилось, Джорджи? — испуганно спросил отец.

— То hell with engineering[83 - К черту инженерное дело (англ.).], — выругался Джорджи, — все равно мне это ничего не даст. Тысячи инженеров ищут работу трэк-драйверс[84 - От англ. «track-drivers» — водители грузовиков.]. Зачем себя попусту гробить?..

У мистера Веврика так свело правую руку, что он не мог ни молоток выпустить из руки, ни перестать заколачивать гвоздь.

— Джорджи, — пробормотал он, — а как же мосты?

— Больше никаких мостов, па, — сердито сказал Джорджи. — На один мост здесь тысяча инженеров… А еврею вообще ничего не светит… Они спрашивают, в какую чёрч[85 - От англ. «church» — церковь.] ты ходишь молиться.

Мистер Веврик выронил молоток. Все мечты о себе и о Джорджи, которые он лелеял несколько спокойных лет, сидя среди металлолома, испарились в один миг.

— Боже, — спросил он у закопченных балок своей сторки, — за что мне такое наказание?

Но Джорджи не был ни капельки огорчен. Он быстро отрезал себе ломоть хлеба, жирно намазал его маслом и, откусив огромный кусок, начал с полным ртом говорить в темный угол, где его мать горбилась над кастрюлями.

— Знаешь, ма, — сказал он, — у меня есть свит-харт[86 - От англ. «sweetheart» — любимая.]. Ее зовут Роуз. Я хочу привести ее сюда, ма…

Мать подняла глаза на своего долговязого сына.

— Только не сюда, Джорджи, — взмолилась она, — здесь как в богадельне. Мне стыдно перед чужими людьми…

— Но Роуз не чужая, — сказал Джорджи, откусывая кусок хлеба, — Роуз моя жена, ма…

Мистер Веврик и его жена встретились взглядами да так и замерли, вытаращив друг на друга глаза. Они не поверили собственным ушам и хотели найти в глазах друг у друга подтверждение тому, что это не шутка, которую Джорджи устроил, чтобы немного посмеяться над стариками. Но прежде чем им удалось прийти в себя, Джорджи вышел на улицу, свистнул и тут же привел в подвал девушку, разодетую в пух и прах, которая рядом с Джорджи в коротком свитере и широких измятых вельветовых штанах выглядела еще наряднее, чем была на самом деле.

— Careful, honey[87 - Осторожно, дорогая (англ.).], — предупредил он ее, помогая спуститься по ступенькам в подвал, и сразу же представил родителям: — Это Роуз, моя маленькая женушка… А это мои па и ма… Nice people, Rose…[88 - Славные люди, Роуз… (англ.)]

Оба, и отец, и мать, не могли вымолвить ни слова. Для них это было чересчур. Они в оцепенении смотрели на маленькую чернявую девушку, которая, как драгоценная искра, сияла посреди темного, бедного подвала. Она доставала Джорджи до груди. Маленькой рукой, на которой поблескивали бриллиантовые колечки, она вцепилась в большую, поросшую рыжими волосами лапу Джорджи.

— How do you do?[89 - Как поживаете? (англ.)] — испуганно сказала она, переводя блестящие черные глаза со старика на его жену и обратно.

Ее белые частые зубки сверкали как жемчуг между подвижными, густо накрашенными губами. Зеленое перышко, торчащее на красной шляпке, нервно дрожало.

Первой пришла в себя мисес Веврик, она оставила свои кастрюли, принесла стул, предварительно обтерев его фартуком, и предложила незнакомке сесть. Маленькая, проворная как ртуть дамочка припала к сутулой женщине и красными, напомаженными губками перемазала ей все лицо.

— I'т so glad, та[90 - Я так рада, мама (англ.).], — с жаром промурлыкала она и прижала к своей груди старую изможденную женщину.

Джорджи стоял и белозубо смеялся от радости.

— Па, — позвал он отца, — поцелуйся с Роуз.

Отец не отвечал… Джорджи не понимал почему.

— What's the matter?[91 - В чем дело? (англ.)]— спросил он удивленно. — Мы уже давно любим друг друга, и мы зарегистрировались. Это было просто фан…

Для мистера Веврика это было уже слишком. Долговязый юнец, который вместо диплома инженера неожиданно притащил к нему в дом невестку, привел его в бешенство. Этот новоиспеченный супруг вел себя совсем как ребенок. Во всем чувствовалась его безответственность: и в его коротком свитере с вышитым именем, и в его смехе, но более всего в его беззаботных словах о том, что жениться — это просто фан. Еще ни разу в жизни мистер Веврик не слышал, чтобы так говорили о женитьбе. Его стариковская кровь закипела.

— Мазл-тов! — сердито крикнул он своей невестке, которую увидел первый раз в жизни. — Вы бы лучше еще подождали и пригласили бы нас прямо на обрезание… Мы бы вдвойне порадовались…

Миссис Веврик не могла этого слышать.

— Что ты говоришь? — пристыдила она мужа, заламывая руки. — Побойся Бога.

Но мистер Веврик не боялся Бога.

— Золотой ты мой добытчик, — кричал он сыну, — я на тебя больше не стану горбатиться… Сам будешь содержать свою Роуз… Сам…

Джорджи, словно ребенка, обнял большой рукой свою маленькую перепуганную жену и перебил разгневанного отца.

— Never mind, paps[92 - Ничего, папа (англ.).], — беззаботно сказал он, — я скоро найду какую-нибудь работу. Вот увидишь! Для Роуз я все сделаю…

— You are a honey, a sweetheart[93 - Ты дорогой, любимый (англ.).], — жарко промурлыкала маленькая женушка и вцепилась наманикюренными ноготками в коротковатый рукав его зеленого свитера. — Никто меня у тебя не отнимет… Никто.

С женушкой в одной руке и недоеденным яблоком в другой Джорджи покинул родительский подвал.

3


Еще хуже, чем у себя дома, Джорджи Веврик был принят в доме своих тестя и тещи, когда Роуз привела его, рыжего и долговязого, чтобы получить поздравления. Так же, как продавец металлолома мистер Веврик, из подвала в Ист-Сайде, его сват, мистер Бакалейник, владелец нескольких домов в Аптауне[94 - Центральная часть Манхеттена.], надеялся, что в его семье появится доктор. От своих сыновей он этого не добился. Сколько мистер Бакалейник ни тратил денег на учителей, учиться они не хотели. Но от своей единственной дочери он ждал, что она порадует его мужем-доктором.

В большом, богатом собственном доме, в котором он жил со своей семьей, мистер Бакалейник даже перестал сдавать первый этаж, держа его наготове для зятя-доктора, как только того пошлет Бог.

Но большая квартира в доме мистера Бакалейника пустовала не для какого-то зятя вообще. У мистера Бакалейника были свои виды.

В синагоге «Шаарей Ерушалаим»[95 - «Врата Иерусалима» (ивр.), название, типичное для реформистских иудейских конгрегации в США.], где мистер Бакалейник уже долгое время был президентом[96 - Председатель американской реформистской иудейской общины.], молился преподобный Финкельштейн, чернявый, пронырливый человечек, который у себя на родине, в Литве, был маклером и шадхеном, а в Нью-Йорке стал распорядителем свадеб и моэлем и поэтому титуловал себя «преподобный». Вот у этого-то преподобного Финкельштейна, чей язык был так же остер, как и его нож для обрезания, был сын-доктор, только что окончивший курс и работавший врачом в приличной больнице. Преподобный Финкельштейн благодаря знакомству с врачами и медицинскими сестрами тех больниц, где он делал обрезания, добился того, чтобы его сын быстро получил место в больнице, и не абы в какой, а в большой, известной, такой, в которой можно сделать хорошую карьеру.

Но сын отплатил отцу за его благодеяние не так, как должно. Наоборот, он изничтожил уважаемую отцовскую фамилию. «Финкеля» он вообще выбросил, а оставшегося «Штейна» переделал на английский манер в «Стоуна». Вот этого-то доктора Стоуна и имел в виду мистер Бакалейник, освободив первый этаж своего богатого дома, чтобы в любой момент устроить там приличный, удобный для пациентов врачебный офис. Точно так же он готов был купить доктору Стоуну все новейшие инструменты и оборудование, которые только могут понадобиться современному доктору, готов был купить дорогой автомобиль и к тому же дать за дочерью приличное приданое — все для того, чтобы зять смог сразу же завоевать всю округу.

Доктор Стоун делал все, чтобы понравиться дочери президента конгрегации.

Прямо из больницы он частенько заглядывал в богатый дом мистера Бакалейника и находил Роуз в роскошно обставленной гостиной, полной мягких кресел, ковров, подушечек и кушеточек.

— Hello, dear[97 - Привет, дорогая (англ.).], — приветствовал он ее без церемоний. — Я принес тебе новый анекдот из госпиталя, не совсем приличный, но смешной, товар первый сорт…

При этом он не выпускал теплую руку девушки из своей руки и пытался усадить Роуз рядом с собой на одну из мягких, обитых шелком кушеточек.

Мистер Бакалейник и его жена делали все, чтобы оставить свою Роузи наедине с доктором Стоуном. Сам бывший мясник, наживший состояние на торговле некошерным мясом, мистер Бакалейник очень хотел сблизиться с родовитым семейством. Привыкнув на родине к тому, что мясник — это низко, а лицо духовное — высоко, он вбил себе в голову, что должен породниться с преподобным Финкельштейном, человеком именитым и вообще — важной шишкой. Но сильнее всего он хотел заполучить в свою семью доктора, и не какого-нибудь зубного врача, а настоящего доктора. Мистер Бакалейник верил в доктора Стоуна. Доктор Стоун, так же как его отец-моэль, был пронырливым, острым на язык человеком, он чувствовал себя всюду как рыба в воде, мог пролезть куда угодно и знал, как надо жить. Нет, он за словом в карман не лез, этот доктор Стоун, умел за себя постоять. И мистер Бакалейник верил в свою удачу…

— Розеле, дитя мое, — поучал он свою дочь, — будь с ним поласковее, с доктором, и получишь мужа всем на зависть…

Но Роуз не слушала поучений отца и не хотела быть поласковее с доктором Стоуном. Она ловко выкручивалась из его рук всякий раз, когда доктор хотел увлечь ее на кушеточку. Ей больше нравилось сидеть за пианино и наигрывать модные романсы, подпевая себе нежным лирическим сопрано.

Но доктора Стоуна не удручало то, что Роуз выказывает к нему меньше уважения и любви, чем он, по его мнению, заслуживал. Он пытался разными способами завоевать проворную как ртуть девушку, которая выскальзывала из его рук. Сперва он нагонял на нее страху своей значительностью и ученостью. Доктор Стоун рассказывал обо всех тяжелых случаях и операциях в госпитале, где он занимал одно из самых выгодных мест. Он напускал на себя перед девушкой очень важный профессорский вид и сыпал медицинскими терминами и латинскими словами. Но Роуз это не трогало, и она с большей охотой наигрывала романсы.

— Doc, stop it[98 - Хватит, док (англ.).], — прерывала она его, — терпеть не могу слушать о болезнях… Я люблю веселиться…

Доктор Стоун отбросил свою ученость и пустил в ход свой острый, хорошо подвешенный язык, который мог заговорить зубы кому угодно. В своем госпитале он слышал от врачей множество анекдотов, не особенно приличных, но очень смешных, от которых пациентки хватались за бока. Эти анекдоты он с большим артистизмом пересказывал Роуз, и многие из них — от своего имени, чтобы вызвать у нее восхищение. Девушка веселилась и смеялась во весь голос. Но когда доктор Стоун пробовал между делом приобнять ее не только за талию, она посреди веселья спохватывалась и опять ловко выскальзывала из его рук.

— Stop it, doc, — сердилась она, — я не разрешаю…

Для Роуз доктор Стоун наряжался в пух и прах. Он пока еще немного зарабатывал в госпитале, но одевался в лучших магазинах. Его галстуки были из самого дорогого шелка. Из верхнего кармана каждого его костюма элегантно выглядывал платочек. Садясь нога на ногу в мягкое кресло, он очень ловко поддергивал свои отутюженные брюки, показывая тонкие ноги в лучших шелковых носках. Он также выучился всем новым танцам для того, чтобы всегда иметь возможность подхватить девушку за талию и под музыку из радио пройтись с ней в танце по гостиной. Но Роуз была равнодушна ко всем достоинствам доктора Стоуна и не хотела им увлечься, как бы сильно он этого ни желал.

Было ли это от того, что Роуз слишком хорошо видела, что на уме у доктора Стоуна не столько она, сколько ее отец-богач, или от того, что ей, маленькой, чернявой и подвижной, не нравился маленький, чернявый и подвижный мужчина. А может быть, все дело было в том, что при всей своей элегантности доктор Стоун выглядел комично. Его голова, слишком тяжелая и важная, не подходила к его фигуре. Его мохнатые очень черные брови, узкие черные усики, крючковатый нос, но более всего — глубоко прочерченные складки и морщинки вокруг рта — все это смотрелось излишне внушительно, по сравнению с его маленьким тельцем. Еще сильнее не шел ему его голос, густой и низкий, поражавший тем, что принадлежит такому низкорослому мужчине. Но похоже, больше всего были виноваты его руки, тонкие, худые и очень длинные, как лапки зверька. Пучки черных волос росли на пальцах, но обильнее всего покрывали костлявые запястья, торчавшие из туго накрахмаленных манжет. Какая-то ненасытность чувствовалась в волосатых, бледных, тонких руках доктора Стоуна. Всякий раз, когда он протягивал руку к ее талии, Роуз испытывала отвращение. Ей почему-то казалось, что к ней тянется волосатая лапка маленькой уродливой обезьянки.

Но в чем бы ни крылась причина, миниатюрная шустрая Роуз не была расположена к доктору Стоуну, хотя ее родители лезли перед ним вон из кожи. Кипучая, проворная как ртуть, да к тому же еще и фантазерка, она ждала возлюбленного пылкого, необычного, авантюрного, такого, каких показывают в муви. Именно потому, что Роуз была такой маленькой, чернявой и, как говорится, с перчинкой, она обычно засматривалась на высоких, сильных и развязных парней. Как все девушки в ее возрасте, она была влюблена в одного киноактера, высокого юношу, который всегда ходил в свитере, плевать хотел на всех вокруг и любил подшутить над утонченными людьми и надутыми аристократами. Еще он был груб с девушками, которые за это его любили. На какого бы парня ни смотрела Роуз, она искала в нем сходства со своим экранным кумиром. Но полного сходства не было. Меньше всего этого сходства было в докторе Стоуне.

В Джорджи она нашла это сходство с первого взгляда.

Встретились они случайно, жарким летним вечером в прибрежном ресторане. Роуз с подругой сидели за столиком на террасе с видом на океан и смотрели, как танцуют парочки. В этом месте, одном из лучших, мужчины были в светлых костюмах, а женщины — в нарядных платьях. Роуз не терпелось потанцевать, но у нее не было кавалера, и она пригласила на танец свою подругу. Как все девушки, которым приходится танцевать друг с другом, они стали деланно смеяться на весь ресторан, чтобы показать мужчинам, что они прекрасно могут проводить время друг с другом и жалеть их вовсе не стоит. Вдруг между нарядными танцующими парочками протиснулся высокий, долговязый парень в широких штанах и свитере и забрал Роуз у ее подруги.

— Come on, tootsie![99 - Пойдем-ка, дорогуша! (англ.)] — грубо сказал парень и сильно сжал ее руки в танце. — Меня зовут Джорджи.

Роуз растерялась от удивления и негодования. Она задрала голову, чтобы посмотреть на того, кого собиралась было отчихвостить. И в то же мгновение увидела в нем свою мечту. Точно так же выглядел ее экранный кумир. Даже штаны и свитер те же. Тем временем парень быстро обхватил ее за талию и пустился по террасе, выделывая всякие дикие па и фигуры и так громко насвистывая под музыку, что все оглядывались.

И Роуз позабыла о том, что собиралась отчихвостить этого парня, забыла о своей подруге, которую бросила одну в середине танца.

Если не считать объятий доктора Стоуна, она впервые почувствовала себя в мужских руках. Больших, сильных и властных. Она прильнула головой к груди юноши, до которой едва доставала, и покорно позволяла ему вести себя, повторяя все его безумные фигуры и неуклюжие па.

Когда они вернулись за столик, подруга Роуз уже ушла. Роуз стало досадно за то, что она обидела подругу. Но парень в свитере только рассмеялся, показывая все свои крупные зубы.

— Junk[100 - Фигня (англ.).], — успокоил он девушку и одним залпом выпил стакан апельсинового сока, оставшийся нетронутым после ухода обиженной подруги.

В тот вечер парень в свитере повел Роуз кататься на качелях, горках, лодках, винтовых лестницах и разных аттракционах, от которых дух захватывает. Роуз вопила, визжала, умоляла парня ее отпустить, а то она потеряет сознание, но парень смеялся и не выпускал ее из рук. Он крепко прижимал ее к себе, как это делают матросы и шпана, обнимал ее на глазах у всех и целовал прямо в губы.

Она отталкивала его, кричала, что ненавидит его и что больше знать его не желает. Но парень смеялся, фыркал в ответ «junk» и говорил ей, чтобы она ждала его у сабвея напротив инженерной школы, когда у него закончатся занятия. И она была там минута в минуту, как он ей велел.

С тех пор они часто встречались. Она — наряженная по последней моде, а он — в широких вельветовых штанах и свитере с именем Джорджи на груди и на спине.

Когда однажды Роуз пришла к сабвею бледная и напуганная и стала лить слезы на свитер Джорджи, прямо на его вышитое имя, говоря, что она несчастна, что она бросится в океан и что родители выгонят ее из дома, Джорджи только громко, грубо и дико рассмеялся.

— Ты смеешься? — испуганно спросила Роуз, и что-то оборвалось в ее сердце.

— Sure, tootsie[101 - Конечно, дорогуша (англ.).], — ответил Джорджи и от этого рассмеялся еще громче.

Роуз почувствовала слабость в коленях, как будто их суставы размякли. На мгновение ей показалось, что ее родители были правы, так настойчиво предостерегая ее от шпаны. Она с неожиданной ненавистью посмотрела на долговязого Джорджи.

— Хватит смеяться, дурак! — закричала она. — У меня будет бейби, понимаешь — бейби!

Парень продолжал смеяться.

— О'кей! — сказал он. — Бейби так бейби.

Роуз раскрыла глаза в два раза шире обычного.

— Но мы же не женаты! — в истерике закричала она, не думая о том, что люди могут ее слышать.

— Junk, — ответил. Джорджи, — мы можем пожениться.

Заплаканные глаза Роуз засветились счастьем, хоть она и не поверила своему парню. Джорджи обнял ее своей огромной рыжеволосой рукой и потащил за собой.

— У тебя есть деньги? — спросил он. — Дай мне. У меня только никель[102 - От англ. «nickel» — монета в пять центов.]на сабвей, а нужно еще платить за лайснс…[103 - От англ. «license» — регистрация брака.]

Испуганная, удивленная и счастливая одновременно, Роуз семенила вприпрыжку рядом с Джорджи, прижавшись к его свитеру и едва поспевая за его широкими шагами.

В широких мятых вельветовых штанах, в коротком свитере, протертом на локтях, Джорджи Веврик поклялся перед зевающим чиновником, который регистрировал браки, быть верным мужем своей жене Роуз Бакалейник и в радости и в горе.

На следующий же день, хотя ему оставалось учиться на инженера всего год, он забросил книги, чертежи и циркули, которые несколько лет каждый день таскал в рваном портфеле, и стал повсюду прогуливаться со своей маленькой женушкой.

— Хелло, — останавливал он всех знакомых на улице и представлял свою жену: — Это моя Роуз… Можете нас поздравить…

Роуз была напугана происходящим. Сколько Джорджи ни уговаривал ее пойти с ним в подвал к его родителям, пришлось ему тащить ее силой. После порции брани, полученной от перепачканного металлоломом свекра, она до дрожи боялась привести своего мужа в богатый родительский дом. Хоть Роуз и была единственной дочерью, она знала, что ее отец не простит ей позора, которым она покрыла его. Она хорошо знала своего отца. Чего стоило ему стать президентом конгрегации, уважаемым домовладельцем, а теперь он сгорит со стыда от того, что вместо зятя-доктора и свата-преподобного она приведет к нему в дом юнца-бездельника, сына джанк-дилера[104 - От англ. «junk-dealer» — торговец металлоломом.]из Ист-Сайда.

Со всеми женскими ухищрениями, на которые только она была способна, Роуз готовила Джорджи к нелегкой встрече с тестем. Она его чистила, наводила на него лоск, чего только не делала, чтобы привести его в порядок. Но ничто на свете не могло изменить Джорджи. Тесный костюм, который чуть не лопался на нем, рубашка и галстук, даже светлая шляпа и желтые ботинки ни на грош не прибавляли респектабельности рыжеволосому переростку, привыкшему лишь к широким вельветовым штанам и свитеру. В любой одежде он выглядел шпаной.

С замирающим сердцем, с опущенными глазами подходила Роуз к своему дому.

— Джорджи, — умоляла она, — будь повежливее с моим па… Я боюсь…

Джорджи, как обычно, был спокоен и широко улыбался.

— Хелло! — радостно приветствовал он своего тестя, грузного, краснощекого мужчину с черными глазами, до того выпученными и круглыми, будто они готовы были вот-вот выскочить из орбит.

Краснощекий мужчина возвел глаза на высоту шести футов, туда, где была голова Джорджи. Он оглядел его от огненно-красного чуба, нахально падающего ему на глаза, и крупных смеющихся зубов до тесного костюма и больших желтых ботинок…

— Это Джорджи… Джорджи, — дрожа, пролепетала Роуз, — мой муж, папа… Пожми ему руку…

Мистер Бакалейник вместо того, чтобы, как об этом просила его дочь, протянуть руку зятю, протянул ее по направлению к двери.

— Get out! Bum![105 - Пошел вон! Бродяга! (англ.)] — хрипло проорал он. — Вон из моего дома, трэмп[106 - От англ. «tramp» — бездомный, бродяга.], вон!

Джорджи взял за руку свою жену и как ни в чем не бывало вышел вон.

— Junk, — фыркнул он, как обычно.

4


У Джорджи Веврика уже два сына, оба в него, высокие, рыжеволосые; целыми днями они носятся как очумелые и смеются на всю улицу, но Джорджи по-прежнему носит короткий свитер, из рукавов которого слишком далеко наружу высовываются его длинные руки. По-прежнему на груди и на спинке свитера вышито имя Джорджи. Но не полное его имя, как подобает отцу семейства, а мальчишечье. «Call me Georgy»[107 - Зовите меня Джорджи (англ.).], — вышито белыми нитками на его свитере. То же самое написано на его маленькой шапочке, где вдобавок нарисована волчья голова. Все так и зовут его, как написано. Но к имени еще прибавляют звание. Его называют «доктор Джорджи».

Это потому, что у Джорджи свой госпиталь, но не для больных женщин, как надеялся его отец, а для больных автомобилей. «Georgy's automobile hospital»[108 - Автомобильная больница Джорджи (англ.).], — написано над его гаражом, который находится в переулке недалеко от богатого дома его тестя, который живет на главной улице. И отовсюду приезжают к нему люди, чтобы он вылечил их захворавшие машины. Привозят к нему ужасных калек, и он, Джорджи, их лечит. Он лучший механик в округе, спец, каких поискать. К тому же не рвач. Он не берет лишнего за операцию, поэтому к нему обращаются в основном бедные люди на обшарпанных и помятых старых драндулетах, в которых едва душа держится. Вот они-то и прозвали его доктором.

— Хало, доктор Джорджи! — хлопают они его по плечу и угощают дешевыми сигарами. — Будь гуд-бой[109 - От англ. «good Ьоу» — хороший мальчик.], осмотри мою машинку, она прихворнула. Погляди, что с ней не так, док…

Джорджи засовывает рыжую голову в маленькой шапочке под капот, на его лбу появляются несколько серьезных морщинок, он навостряет уши, будто прислушивается к сердцу тяжелобольного.

Хоть у Джорджи в его госпитале есть черный подмастерье, он не доверяет ему подходить к больным машинам. Джорджи знает, сколько лентяев и халтурщиков работает в гаражах. Им только дай что-нибудь сломать, напортачить, а он этого терпеть не может. Для Джорджи машина как живое существо. Серьезно, как врач к больному человеку, прислушивается он ко всякой больной машине, которую к нему пригоняют. Он не довольствуется лишь поверхностным осмотром, как другие в его деле; он осматривает каждое колесико, каждый винтик, каждый шланг, он вслушивается в каждый вздох мотора: как тот работает, насколько плавно; он разбирает каждый механизм, чистит его и выискивает любой дефект. И после долгого молчаливого раздумья он высказывает свое мнение ждущему человеку, хозяину больной машины. Точно так же он хорошенько все взвешивает, аккуратно подсчитывая, сколько ему причитается за операцию. Ни цента не берет он сверх того, что заработал.

— Не меньше бакса с четвертью, — говорит он наконец после долгого раздумья, вытирая об оверолс рыжеволосые руки, перепачканные машинным маслом.

С ним не торгуются. Известно: какую бы цену ни назвал Джорджи, это хорошая цена, в другом месте придется платить за ту же работу втридорога; известно и то, что работа тоже будет сделана хорошо, лучше быть не может, Джорджи славится по всей округе. Все знают, что Джорджи не станет рассказывать сказки и приписывать к счету лишнее, как это делают многие в погоне за легким долларом. Джорджи не станет дурачить даже начинающего водителя, если тот обратится к нему за помощью. Он не наживается на начинающих водителях, хотя они ничего не понимают в машинах и им можно вешать лапшу на уши.

— Junk, — говорит Джорджи такому начинающему водителю, — твоя машина здорова, нужно только знать, как с ней обращаться…

И когда начинающий, стыдясь своего невежества, спрашивает, сколько он должен за совет, Джорджи только отмахивается своей огромной рыжеволосой рукой и принимается за машину, которая больна по-настоящему.

— Купи мне сигару за никель, — бормочет он, — и о'кей…

Роуз, его жена, недовольна тем, как Джорджи ведет свой бизнес. Хоть он сутками не вылезает из гаража, они едва сводят концы с концами. И если бы не ее отец, который помогает ей деньгами, она не смогла бы вести хозяйство по-человечески.

— Дурак ты, большой, упрямый осёл, — говорит она ему всякий раз, когда он приходит домой и отдает ей смятые и промасленные банкноты, которые он, все до последней, вытаскивает из карманов оверолс, — работаешь, как лошадь, а зарабатываешь болячки.

Джорджи стягивает с себя оверолс, снимает шапочку с нарисованной волчьей головой и моет в ванной руки, в которые въелись масло, бензин и грязь. Он ни слова не отвечает на упреки Роуз. Ему нечего ответить. Его молчание всегда раздражает Роуз. Сама она говорливая, подвижная как ртуть; ее беспокойный маленький ротик, густо намазанный красной помадой, никогда не закрывается. Больше всего ее раздражает, если кто-то молчит в ответ на ее слова.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не приходил домой в оверолс! — злится она. — Я не выношу запах масла и бензина. Мне от него плохо.

Джорджи потягивается после долгих часов работы и открывает айс-бокс[110 - От англ. «ice-Ьох» — холодильник.], чтобы посмотреть, что там есть поесть. Роуз никогда не готовит ему еду. Хоть они уже несколько лет живут самостоятельно, к труду она так и не привыкла. Она быстро устает от работы. К тому же Роуз не хочет портить руки. Руки у нее всегда были самой красивой частью тела. Все мужчины говорили ей об этом и до сих пор говорят. И она не хочет портить свои красивые руки, готовя и моя тарелки. Ничего, у Джорджи здоровенные лапы, привычные к тяжелой работе, он может сам приготовить себе еду и помыть тарелку. Не рассыплется.

Джорджи чувствует, что после тяжелых часов работы в гараже ему было бы приятнее приходить к накрытому столу, а не искать в айс-боксе еду и не возиться на кухне. Но он не хочет из-за этого препираться. Он боится своей маленькой женушки, и пуще всего — ее ротика, ее густо напомаженных красных губок, боится, что если они раскроются, начнут попрекать и жаловаться, то закрыться уже не смогут. Джорджи не знает, откуда столько сил у такого маленького ротика. Он мелет как меленка, быстро-быстро, ни за что не догонишь. Так что Джорджи лучше промолчит и сготовит себе сам. Он откусывает большие куски хлеба, с аппетитом, ложка за ложкой, проглатывает приготовленную им самим еду. Но Роуз все еще не может успокоиться.

— Я не хочу, чтобы ты подъезжал к дому на этой своей развалюхе! — сердится она. — Мне стыдно перед соседями.

Джорджи смотрит на нее большими зелеными глазами. Он не понимает, что Роуз имеет против его машинки. Машинку эту, хоть и купленную всего за четвертной, он так оснастил, что она бегает как черт. Джорджи обгоняет на ней лучшие машины, и теперь он не отдал бы ее даже за сотню, столько труда в нее вложено. Правда, она некрасивая, обшарпанная, помятая и ржавая, но это все только снаружи. Мотор у нее как новенький, а в машине главное — мотор, как в человеке — сердце. Но Роуз смотрит на это по-другому. Для нее, говорит она, внешность прежде всего. Она краснеет от стыда, когда он ставит перед дверями свою обшарпанную, бедняцкую машинку, которая годится только для мусорщика.

— Не можешь ты ее покрасить, по крайней мере? — с горечью говорит она. — Покрасишь?

Разумеется, он может ее покрасить. Да разве он чего-то не может, этот Джорджи? Нет ничего такого, с чем бы он ни справился. Но у кого есть время на такие вещи? Ему целого дня на все не хватает. С утра до позднего вечера пролеживает он под машинами в своем госпитале, а работы не убывает.

— О'кей! — говорит он наконец, чтобы остановить меленку своей жены. — Я останусь в гараже на ночь и покрашу машинку. Ну что, ты довольна?

Но Роуз не довольна. Она только теперь видит, как правы были ее родители, которые просили ее не делать глупостей. Они желали ей добра, хотели для нее комфортной, счастливой жизни. Но она была глупа, как дикая коза, не слушала их и втюрилась в большого, буйного, глупого парня. Они, ее родители, умоляли ее, хотели, чтобы она вышла замуж за успешного доктора, хотели дать за ней богатое приданое, купить дорогую машину, красивые вещи, они даже квартиру для нее в их доме приготовили. Но она не послушалась родителей и закрутила со шпаной. Теперь она за это расплачивается. Вместо того чтобы стать женой приличного человека, доктора, с которым было бы честью показаться на людях, она стала женой автомобильного «доктора», перемазанного маслом гаражного работяги, от которого за версту несет бензином. На замусоленные доллары, которые он приносит домой, едва удается сводить концы с концами.

С тех пор как Джорджи открыл гараж, он изменился. Это уже не тот Джорджи, что был прежде. Он не смеется, ему никуда не хочется пойти, дома его не бывает. День и ночь он в своем госпитале, его обычно видят растянувшимся на земле под машиной, он чинит моторы. Домой он возвращается поздно, когда Роуз уже спит. Ни выходных у него нет, ни праздников. Роуз повсюду ходит одна, как вдова. Все ей сочувствуют, и вправду есть чему посочувствовать. Джорджи всегда возвращается домой усталый. И даже когда в нем ненадолго просыпается прежний Джорджи и он обнимает Роуз своими большими сильными руками, она не может находиться с ним рядом. Запах бензина и масла въелся в его кожу, ничем его не вытравишь. Роуз тошнит от этого запаха, ей от него плохо. Ко всему прочему Джорджи так занят машинами, что его больше ничего на свете не интересует. Машины для него всё, они ему дороже дома и жены. Ради машины он продал бы отца и мать. И, работая, вкалывая день-деньской, он даже не зарабатывает на то, чтобы жить как люди. Другие бы при такой работе как сыр в масле катались; они бы, сделав дело, шли себе гулять, свободные, нарядные. Глупый Джорджи горбатится наравне с черным, которого он держит. Но того, что он зарабатывает, не хватает: не на что было бы вести хозяйство по-человечески, если бы не помощь родителей.

Роуз частенько думает обо всем об этом, сидя одна в квартире, которую она украсила всякими подушечками, безделушками, вазочками и разноцветным стеклом. Она считает свою жизнь проигранной, даже ее дети, двое мальчиков, не утешают ее в этом проигрыше. Правда, дети у нее рослые, здоровые и веселые, но они точно такие же дикие, необузданные, каким был их отец, когда она впервые увидела его. Они шумят, дерутся, переворачивают весь дом, со всеми безделушками и красивыми вещами, вверх дном, проказничают, и еще они хотят есть, весь день ели бы. У Роуз нет на них сил. Она слишком маленькая и слабая для этих чертенят. Она не может уследить за ними, не может наготовить столько, сколько они могут слопать. И она затыкает им рты «франкфуртерами»[111 - Сосиска в тесте, хот-дог.], которые продаются готовыми, их не нужно готовить. Чтобы избавиться от детей, она посылает их к отцу, в его гараж, который им так нравится. Там они присматриваются к машинам, к людям, к отцовской работе. Отец их любит, этих двух рыжих мальцов. Посреди работы на него вдруг находит такая любовь к рыжеволосым паренькам, что он вытирает руки об оверолс и поднимает их вверх, над головой, одного за другим.

— Кем вы станете, бойз, когда вырастете? — спрашивает он их точно так же, как его отец когда-то спрашивал его, Джорджи, когда тот был мальчиком.

— Механиками, — отвечают они сразу, — как ты, па.

Джорджи смеется от удовольствия, показывая все свои крупные зубы. Они его любят так же, как он любит их. Он не гонит их домой. Ему нравится видеть две рыжие головки, когда он лежит под машиной и работает.

Между тем Роуз проводит свободное время у своих подруг, которые были умнее ее и вышли замуж за докторов и адвокатов, как хотели их родители. Она играет в карты, болтает о платьях и бегает по департмент-сторс[112 - От англ. «department store» — универсальный магазин.]: ищет скидки или выбирает платья, которые не покупает, а просто примеряет ради удовольствия.

В гараж она приходит редко, только раз в неделю, по воскресеньям. Она приходит не просто так. По выходным доктор Стоун пригоняет свою машину в госпиталь к Джорджи для осмотра. По правде говоря, у него дорогая машина, за две тысячи долларов, которую он получил на свою свадьбу после того, как Роуз оставила его с носом. Но даже лучшую машину неплохо время от времени осматривать. Так что каждое воскресенье, прежде чем отправиться на загородную прогулку, доктор Стоун заезжает в госпиталь к Джорджи и говорит ему, улыбаясь:

— Док, я пришел на осмотр…

Всякий раз он снова радуется своей шутке. Джорджи осматривает мотор и произносит почти всегда одно и то же:

— О'кей, док… Хорошая машина, очень хорошая…

Доктор Стоун просит залить бензин, воду, подкачать колеса. Пока перепачканный маслом, перемазанный Джорджи заливает бак его сверкающей машины, в которую можно смотреться, как в зеркало, доктор Стоун ведет тихую беседу со своей бывшей приятельницей, которая променяла его на Джорджи. Он знает, что она сожалеет об этом. Очень сожалеет. И это доставляет ему удовольствие.

— Well[113 - Итак (англ.).], — говорит он, злобно ухмыляясь из-под своих черных усиков, — как дела, dear Rose?[114 - Дорогая Роуз (англ.).]

— Не очень, доктор, — отвечает Роуз, — с тех пор как я вышла замуж, мне не по себе… Все время что-нибудь беспокоит…

— Хм, приходи ко мне на прием, Роуз, — говорит доктор Стоун профессорским тоном, — посмотрим, что мы сможем сделать…

Как все крупные профессора, он говорит о себе во множественном числе.

Джорджи нежно протирает дорогую машину, полирует стекло и подает доктору Стоуну счет. Доктор Стоун рассеянно платит за все и не хочет брать несколько центов сдачи, которые ему причитаются.

— О'кей, Джорджи, — говорит он громко, чтобы слышала Роуз.

Джорджи краснеет и не может отказаться.

— Thanks, doc[115 - Спасибо, док (англ.).], — бормочет он, хотя эти несколько центов жгут ему пальцы.

Довольный доктор Стоун, гордый и своей дорогой машиной, и своей успешной практикой, и тем, как он элегантно выглядит в сравнении со своим соперником, перепачканным и перемазанным, заводит машину и важно уезжает.

— Бай-бай, Роуз, — говорит он из-за опущенного стекла, — приходи ко мне на прием, посмотрим, что мы сможем сделать…

Роуз смотрит ему вслед и о чем-то вздыхает.

— God![116 - Боже! (англ.)] — шепчет она и с ненавистью смотрит на своего долговязого мужа. — Как хорошо было бы поехать вот так за город на прогулку. Такая чудная погода…

— Yeah[117 - Да (амер. англ.).], чудная погода, — соглашается Джорджи, возясь с мотором больной машины.

Выхлоп барахлящего мотора отравляет чистоту и свежесть чудесного летнего дня.




В горах


1


Почва в горах Оуквиля твердая, в ней спутаны корни вырубленных деревьев, она усеяна камнями, обломками машин, ржавыми консервными банками. Кое-где белеет конская челюсть, чернеет иссохший остов птицы.

Утро, солнце еще не взошло.

Широкий небосвод иззелена-синь и холоден. По его краям, там, где он цепляется за горные вершины, его окаймляют разноцветные полосы: гранатовые, алые и золотистые. Над вершинами гор поднимается пар. Крикливые скворцы прорезают воздух стаями и поодиночке. Вернувшиеся домой красногрудые малиновки бодро распевают, сообщая весенние вести. Весна еще голая, лишь кое-где торчат пучки травы, но это иззябшие остатки прошлого лета, и в них больше желтизны, чем зелени. Под дубами, сквозь густые ветви которых не пробивается солнце, еще лежит немного почерневшего снега. Упрямо каркающие вороны кружат, совершая акофес[118 - Так называется семикратный обход синагоги со свитками Торы, который составляет главную церемонию праздника Симхас-Тойре.] вокруг последних сугробов, и, танцуя, покрывают их фантастическими узорами. Время от времени откуда-то выпрыгивает белка, удивленно оглядывается и быстро взбирается на дерево.

По склону, снизу вверх, две тощие гнедые лошади тащат плуг. Они понуро идут в упряжке, поводя исхудалыми — можно ребра пересчитать — боками, осторожно ступают, оберегая копыта от камней и колдобин. За ними, обмотав узкие вожжи вокруг плеч, упершись обеими руками в плуг, идет их погонщик, Шолем Мельник. Его высокая гибкая фигура немного сутула, как это бывает у тех, кто много физически трудится. Волосатые руки, непропорционально тяжелые по отношению к костлявому телу, вылезают из засученных рукавов. Черные волосы пересыпаны седыми прядями. Белый оверолс[119 - От англ. «overalls» — комбинезон.], слишком широкий и свободный, покрыт разноцветными пятнами краски, следами долгих лет, в течение которых Шолем Мельник красил в нем стены в Бруклине. Глубоко погружая плуг в твердую почву, подбадривает он своих лошадей на смеси английского, еврейского и польского.

— Вьо, детушки, гидиап[120 - От англ. «giddyap» — понукание лошади.], вишто[121 - От польск. «wiesče» — везите.], гей, — говорит он им, прищелкивая языком, — хейта[122 - От англ. «hait» — понукание лошади.], вьо!

Лошади хоть и выросли в Кэтскильских горах, но понимают язык своего хозяина. Навострив уши, слушают они каждый его приказ и изо всех сил идут в упряжке. Но плуг часто натыкается на корни в земле и на камни. Шолем Мельник натягивает плечами поводья.

— Тпр-р-ру, — осаживает он лошадей, чтобы те вовремя остановились и не сломали плуг о камень.

Если камень не слишком большой, Шолем вытаскивает его из земли руками и относит в сторону. Если камень не сдвинуть с места, он обходит его плугом. Тем временем лошади наклоняют головы, чтобы щипнуть несколько желтых травинок, оставшихся с прошлого лета.

На изрядном расстоянии за отцом идет шестнадцатилетний сын Шолема Мельника, Бен. На нем тяжелые фермерские сапоги, слишком большие для его мальчишеских ног. Он очищает землю от камней, консервных банок, тряпок и кусков колючей проволоки, которые валяются на каждом шагу.

— Па! — кричит он издалека. — Hey, dad[123 - Эй, папа! (англ.)]!

— Что, Биньомин? — громко откликается его отец.

— There is a dead skunk[124 - Тут дохлый скунс (англ.).], — сообщает Бен по-английски, хотя отец все время говорит с ним на идише.

— Скажи «бойре миней бсомим»[125 - «Сотворивший ароматные вещества» (ивр.) Ироническое цитирование благословения, которое произносят перед вдыханием благовоний во время гавдолы.], кадиш ты мой, — советует ему отец.

Бен не понимает ни слов святого языка, ни шутки, и он недоволен, как всегда, когда отец говорит с ним непонятно.

— The old stuff[126 - Старье (англ.).], — бормочет он, на цыпочках перешагивая через падаль.

Горы вокруг отзываются звонким эхом на каждое сказанное слово, и на еврейское, и на английское.

Бен возится с дохлым скунсом. Он любит всех тварей, этот Бен, не только своих лошадей, коров, собаку Чака и кошек, живущих в хлеву, но и каждого зайца, кролика и крота. И даже падаль вызывает теплое чувство в его мальчишеском сердце. С нежностью оттаскивает он скунса за лапки и отгоняет Чака, который со страшной злобой бросается на мертвую тварь.

— Chuk, stop it![127 - Чак, перестань! (англ.)] — кричит он на овчарку, которая со вставшей дыбом шерстью на холке свирепо вертится вокруг скунса, готовая сожрать его. — Cut it out, filthy mutt![128 - Прекрати, грязная шавка! (англ.)]

Несмотря на то что это падаль, Бен не может допустить, чтобы собака разорвала скунса. Кроме того, он думает, что на шкурке можно заработать: ради этого стоит дотащить скунса до вершины горы, где живет старый де Лукас, он умеет обдирать тушки и делать чучела зверей и птиц. Чак все никак не может уняться. Его частый лай долго несется над горами; горы лают вместе с ним.

Шолем Мельник начинает вести новую борозду в неподатливой почве. Стаи птиц идут следом, расклевывая свежевспаханную землю: ищут червяков. Птицы вертят хвостами, толкаются, точат клювы и громко поют в утреннем воздухе, рдеющем в первых лучах восходящего солнца. Вдруг все они разом взлетают, словно получив какое-то важное поручение. Веянье их крыльев разносится в утренней тишине, как плеск речных волн. Шолему вдруг становится так хорошо на сердце от птичьих песен и от огненно-красного солнца, поджигающего вершины гор, что он ненадолго останавливает лошадей.

Несмотря на то что Шолем уже год, как живет в горах, он не перестает удивляться красоте рассветов, красоте восходов солнца, которые глубоко трогают его, каждый раз заново. И хотя Шолем уже давно, сразу же, как только приехал из своей Грабицы в «Золотую страну»[129 - Ироническое обозначение США в среде еврейских иммигрантов.], перестал соблюдать субботу, в душе он чувствует благоговение. Каждый раз, когда он видит огненно-красное солнце и горы, над которыми поднимается пар, ему вспоминается старая, выученная в хедере история о горе Синай, на которой Бог даровал Тору.

— Be хахар ашан[130 - «И гора <Синай> дымилась» (ивр.). Исх., 19:18], и гора дымилась. — Он вспоминает, как учил это вместе с меламедом реб Янкевом Курчевером.

Небо разгорается все сильнее и напоминает ему священную огненную реку Динур[131 - В каббале огненная река, которая течет у подножия престола Божия и уносит в ад души грешников.], в которой, как рассказывали мальчики в хедере, сам Бог омывается каждое утро. Зеленые глаза Шолема Мельника, окруженные густыми черными ресницами и бровями, вдруг начинают видеть образы, которые он никогда прежде не замечал. Вот странный камень с человеческим лицом; вот уродливое дерево, которое своими скрюченными ветвями и вылезающими из земли корнями напоминает ведьму; рядом с ним другое, молодое, которое забралось на спину старому упавшему дубу и сосет из него жизненные силы; и вдруг — переплетение древесных корней, которые, упорно разрастаясь во все стороны, пробили крепкую скалу, продырявили ее каменные внутренности. Сутулый человек в слишком широком оверолсе глядит на проявления великих божественных сил, которые выше его понимания. Ему хочется произнести еврейское слово: так он в детстве, бывало, произносил благословение на гром или на радугу[132 - Соблюдающий традиции еврей, услышав гром или увидев радугу, должен произнести специальное благословение.]. Но он не в состоянии вымолвить ни единого слова перед лицом окружающего его Божьего величия: лишь покрикивает на лошадей, чтобы они налегали на упряжку.

— Гидиап, вьо, — сердится он, как будто это они, лошади, виноваты в бесполезном простое, — двигайтесь, лентяйки.

Борозду за бороздой отваливает он налево твердую почву.

Солнце взобралось достаточно высоко над вершинами гор. У Шолема начинает сосать под ложечкой: он оставляет плуг воткнутым в землю посреди борозды, снимает недоуздки, чтобы лошадям было удобней есть насыпанное им сено, и кричит сыну, собирающему камни и мусор:

— Биньомин, кончай собирать сокровища, пойдем домой, перекусим.

Грузно и медленно спускаются отец и сын в долину, где стоит их наполовину каменный, наполовину деревянный, окруженный высоким забором дом, старый и залатанный, с хлевами, сараями и курятником. Чак бежит впереди, гоняясь за птицами. По дороге Шолем заходит в хлев. До рассвета он выгнал коров на пастбище: не потому, что они могли бы найти корм на голой земле, а чтобы побыли на свежем воздухе. Но стельная скотина, обнюхав пустую землю и не найдя травы, не пожелала бродить просто так, а лениво залегла обратно в стойло и только мычала в тоске по телятам, которых она со дня на день должна была произвести на свет.

— Пошли отсюда, брюхатые лентяйки, — ругает Шолем отяжелевших коров, слегка подталкивая их под острые крупы. — Пошла![133 - В оригинале это слово приведено по-русски.]

Бен заходит в курятник, чтобы найти несколько свежеснесенных яиц, но их почти нет. Полсотни кур почти все время сидят на яйцах и высиживают цыплят. Бен выгоняет тощего петуха, дерущегося с воинственной наседкой из-за снесенного ею яйца, которое ему хочется расклевать, и собирает в шапку те считаные яйца, что валяются среди соломы и зерен.

Незастеленные кровати хранят следы, продавленные спавшими. Шолем, заправив постели с неловкостью мужчины, взявшегося за женское дело, входит в неприбранную кухню, чтобы приготовить завтрак для себя и для сына. На полках и в ящиках ничего нет: ни масла, ни молока. Стельные коровы не доятся. Шолем находит консервную банку, из которой вытряхивает немного бурой фасоли, разогревает ее и нарезает к ней черствого хлеба. Бен без аппетита ест фасоль с хлебом.

— Может быть, сварить тебе яйцо, Биньомин? — спрашивает отец.

— No[134 - Нет (англ.).], — коротко отвечает мальчик, недовольный тем, что отец не называет его Беном, как все.

Шолем варит кофе на черной железной плите и говорит о родине, где его отец, мир праху его, владел несколькими акрами земли.

— В Грабице бы посмеялись, услышав, что фермер ест консервированную фасоль и покупает хлеб. У людей там все свое.

— Чего ж ты сюда приехал, если в Юроп[135 - От англ. «Europe» — Европа.] все было так хорошо? — спрашивает Бен, обиженный тем, что какая-то чужая земля поставлена выше Америки, его Америки.

Шолем наливает две кружки кофе и насыпает сыну на одну ложку сахара больше, чем себе. Бен вскидывается.

— Па, я не девочка, — ворчит он, — мне не нужно сахара больше, чем тебе.

— Вырасти сперва, — говорит Шолем, прихлебывая кофе, — а я уже вырос.

Бен, насупившись, пьет свой кофе и не обращает внимания на отца, на которого он сердит.

Он любит своего отца, этот Бен, очень любит. Именно из-за того, что он так его любит, Бен бросил хай-скул[136 - От англ. «high-school» — средняя школа.] в Бруклине и переехал на ферму, чтобы помогать ему. Но он сердит на отца, даже презирает его за то, что тот позволил матери сесть себе на голову: она торчит в Бруклине, оставив без присмотра дом в деревне. После целого дня тяжелой работы никто даже ложки чего-нибудь горячего им не приготовит. По большей части приходится есть консервированные продукты, в основном фасоль, от которой уже тошнит. К тому же в доме не прибрано, неуютно. Целый год, с тех пор как купили ферму, они так и мучаются без хозяйки. И Бен не может простить отцу, что тот не способен держать жену в руках, как подобает мужу. Хотя Бен и не высказывает эти мысли вслух, Шолем о них знает и пытается завоевать расположение сына:

— Не волнуйся, Биньомин, мама скоро приедет. Нужно время, чтобы уроженка Вильямсбурга[137 - Район Бруклина.] привыкла к деревне.

Вспомнив слова на святом языке, которые он, бывало, слышал в детстве от проповедника в бесмедреше, Шолем приводит их Бену:

— Сказано в Писании: кол хатхилес кошес[138 - Все начала трудны (ивр.).]. Тебе, наверное, известно, ученый ты мой, что это значит?

Бен, как всегда, машет мальчишеской рукой, которая выросла и закалилась на ферме: он не выносит отцовских изречений на святом языке и стихов из Писания.

— The old stuff, — бормочет он, — ты бы лучше научился у фермеров, как держать жену в руках, как заставить ее работать.

Шолему становится стыдно за то, что попрана заповедь почитания родителей.

— Кадиш ты мой, как ты говоришь о матери? — спрашивает он с упреком.

Бен молчит и только качает головой, как качает головой старый человек, глядя на тех, кто моложе и глупее его, в уверенности, что он их уже ничему не сможет научить, что все его слова — на ветер.

— Я отнесу скунса старому де Лукасу на гору, — говорит он и выходит из дома.

Чак бежит за ним, радостно лая.

Шолем, выкурив свою короткую трубку, выколачивает ее о большой камень, который как монумент стоит посреди двора; он прочищает ее от табака и пепла и смотрит широко раскрытыми глазами на запущенную ферму. Вместе с гневом на свою Бетти за то, что она не желает помогать ему в его новой фермерской жизни, в которую он уже год как впрягся, Шолем ощущает также тоску по ней и по своей дочке Люси, оставшейся вместе с матерью в городе. Он скучает по жене, женского тепла которой он не чувствовал уже больше года. Он не совсем спокоен за нее: она теперь одна, без него, в большом городе.

— Ой, Боже мой, — бормочет он, выпуская из трубки дым, который поднимается колечками — знак, что погода будет хорошей.

В курятнике неумолчно и беспокойно кудахчут куры, сообщая миру весть о том, что они-то выполняют свой долг и высиживают новые куриные поколения.

2


Хотя Шолем Мельник уверяет своего единственного сына в том, что мать в конце концов поселится на ферме и будет вести хозяйство, как все фермерши по соседству, в душе он совсем не так уверен в том, что до этого скоро дойдет дело. Он знает, что сам себя обманывает.

Уже больше года, как разлад царит между фермером Мельником и его женой Бетти.

Честно говоря, муж и жена никогда особо не ладили, даже тогда, когда Шолем еще не думал осесть в горном захолустье, а жил в Вильямсбурге и содержал жену и детей малярным ремеслом, но до серьезной ссоры и даже до разрыва дело дошло тогда, когда Шолем Мельник, заболев свинцовым отравлением, недугом, который он нажил за долгие годы работы с краской, оставил свое ремесло, купил заброшенную ферму в горах и хотел только одного — чтобы его жена поселилась там вместе с ним и с детьми. Каждый раз, когда муж и жена время от времени встречаются, ссора начинается по новой. Шолем предлагает Бетти остаться ему женой, а детям — матерью и не разрывать семью на две части. Бетти клянется папой-мамой и всем святым, что не станет следовать мужниному безумию и не похоронит свою молодость в захолустье. Она и так достаточно страдает от того, что он заморочил голову мальчику, оторвал его от учебы и похоронил на ферме. Она, Бетти, не даст зарыть себя живьем в могиле: ни себя, ни свою доченьку Люси.

В суровые зимние месяцы, когда дождь чередуется со снегом, Бетти даже носу не кажет на мужнину ферму. Она лишь шлет из города короткие письма, не столько мужу, сколько сыну, который остается с отцом. В каждом письме она снова и снова описывает, как светла и весела жизнь в городе, какие чудесные фильмы смотрели они с Люси, и призывает Бена не быть болваном и вернуться домой к маме, в город. Читая ответы Бена, написанные карандашом на перепачканной мятой бумаге, она чувствует, как мороз пробирает ее до костей не только от холодности сердитых отказов Бена, но даже и от вида бумаги и конвертов, приходящих из заснеженных гор. Когда заканчиваются сырые месяцы и на улицах города цветочницы начинают продавать первые веточки вербы с серебристыми почками, Бетти выбирается вместе со своей доченькой на воскресенье в Оуквиль, чтобы повидаться с Беном, этим папиным сынком.

С матовой кожей и блестящими глазами, словно поджаренными на масле, полненькие и миленькие, обе, мать и дочка, сваливаются на ферму, как будто с другой планеты. Их светлые пальто и шляпки, их бантики и ленточки кажутся еще более цветастыми и кричащими на фоне серой наготы фермы. Бетти, мать двоих детей, нисколько не крупнее своей пятнадцатилетней дочери Люси. Она такая свежая и кругленькая и так разодета, словно она не мать Люси, а, скорее, ее старшая сестра. Пакетики из цветной бумаги, которые они привозят с собой, их светлые платья, их городской смех делают ферму еще более бедной и серой. Шолем и Бен, в своих заплатанных оверолсах и в тяжелых грязных сапогах, выглядят рядом с Бетти и Люси, как слуги рядом с господами.

— Бен, Бенеле! — зовет, по-женски щебеча, Бетти и протягивает свои полные смуглые руки к молчащему сыну. — Бенеле, поцелуй ма[139 - От англ. «ma» — мама.], только не перепачкай меня.

— Hello, та![140 - Привет, мама! (англ.)] — бурчит Бен и едва касается губами густо нарумяненной и напудренной материнской щеки.

Люси заливисто смеется, когда отец поднимает ее и целует в щечку несколько раз подряд.

— Ouch[141 - Ой (англ.).], не щекочись щетиной, па, — говорит она, хихикая, — и от тебя пахнет навозом.

Отряхнув свое пальтишко после прикосновений отца, Люси подходит к Бену и подставляет ему щечку для поцелуя. Она делает это церемонно и милостиво, как величественные дамы в кинофильмах. Бен отталкивает ее мальчишескими натруженными руками, которыми он очень гордится.

— No kissing, lollipop[142 - Никаких поцелуев, конфетка (англ.).], — отвечает он голосом, в котором смешались альт и бас.

Он еще в том возрасте, когда голос ломается, и говорит то по-мальчишески пискляво, то низким мужским голосом, как отец. Иногда в конце он дает петуха, чего очень стыдится, особенно перед девочками. И хотя Люси его родная сестра, он стесняется ее, чувствует себя чужим ей, особенно с тех пор, как они живут врозь. Чтобы не показывать своей растерянности, он ведет себя грубо и называет сестру «lollipop», намекая на ее слащавость. Люси дуется как обиженная принцесса и показывает ему розовый кошачий язычок.

— Horseradish![143 - Злюка, букв, «хрен» (англ.).] — обзывает Люси брата за его суровость и резкость. — Идем, покажи мне, как цыплята вылупляются из яиц.

Бетти не целуется с мужем. Она только спрашивает его, как дела, и не слушает ответа.

— Ты приехала на поезде? На автобусе? — спрашивает Шолем.

— Нет, один мужчина подвез нас на своей машине, — говорит Бетти весело, — я сэкономила несколько долларов.

Шолем выколачивает выкуренную трубку о камень, который стоит посреди двора как монумент, набивает ее табаком и раскуривает.

Всегда с ней случаются чудеса; Шолем знает, что она всегда находит какого-нибудь мужчину, который подвозит ее на своей машине и позволяет ей сэкономить несколько долларов. Но он не говорит этого. Он молчит. Бетти распаковывает консервы, купленные в городе: жестянки с супом, овощами и фруктами; достает из коробок новые носовые платки и белье, которое привезла в подарок сыну, и рассказывает, как ей везет с продажей чулок и женского белья своим зажиточным приятельницам и подружкам.

— Куда бы я ни пришла, у меня покупают. Меня хорошо принимают и даже угощают кофе, — хвалится она перед мужем, — много раз мне уже приходилось оставаться на динер[144 - От англ. «dinner» — обед.]. Меня просто не хотят отпускать, так мне рады.

Шолем не слишком доверчиво выслушивает рассказ об успехах своей жены, которой он вынужден частенько посылать в город последние несколько долларов на расходы, и спрашивает: не приготовить ли ему чего-нибудь для нее и для Люси. Бетти отрицательно качает головой в ответ, как будто предложение ее мужа неприлично. Ей не только противно есть в замусоренной комнате, ей даже противно сесть на стул. Она смахивает пыль со стула, отряхивает локти, которыми, забывшись, оперлась о стол, и чихает от одного только воздуха, который пропах плесенью и запустением. Своими короткими, смуглыми и пухлыми пальчиками, унизанными множеством колечек, она все время себя чистит и прихорашивает. Маленькие, круглые ноздри ее плутоватого, белого от пудры носа все время подрагивают, особенно когда чуют запах несвежего постельного белья на кровати Бена.

— Ставлю пять к одному, что ты еще ни разу не проветривал матрас нашего боя[145 - От англ. «boy» — мальчик.], — говорит она, морщась. — Бедный Бен!

— Если ты такая заботливая мать, сиди здесь и следи за сыном, — отвечает ей Шолем, не в силах больше выносить неприкрытое отвращение Бетти ко всему, что окружает ее на ферме.

Бетти только и ждет повода, чтобы возобновить старую ссору, которая тянется уже очень давно.

— Я не собираюсь хоронить здесь Люси из-за твоей придури, — говорит она с преувеличенной материнской преданностью, как будто имеет в виду совсем не себя, а только своего ребенка. — Если бы ты был нормальным отцом, ты бы не предлагал девочке это безумие. Если бы ты был нормальным отцом, если бы вел себя по-людски, ты бы не позволил Бенеле расти крестьянином и нищим. Ты бы дал ему закончить хай-скул и поступить в колледж, как все мальчики.

Быстро пудря маленький нос, покрасневший от раздражения во время ссоры, слизывая проворным язычком помаду с губ, чтобы намазать их заново, привычно поправляя тяжелые, иссиня-черные локоны, она не перестает говорить, меля, как мельница, показывая свои жемчужные зубы, красные по краям от помады.

— Агент мне на днях показал ланчонет[146 - От англ. «luncheonette» — закусочная.] в Вильямсбурге, — говорит она, улыбаясь, — золотой бизнес.

Она облизывается кончиком языка, как будто уже чувствует приятный вкус «золотого бизнеса», и глядит блестящими, маслянистыми глазами прямо в зеленые глаза мужа, обрамленные густыми черными ресницами и бровями. Шолем, зная, куда она клонит, молчит и дымит своей трубкой. Бетти берет мужа за рукав, чтобы немного смягчить его, и продолжает говорить гладкими и круглыми словами, которые сыплются, точно горох, из ее маленького ротика.

— Выберись на денек и посмотри на бизнес, — горячо говорит она, — ты же можешь хотя бы взглянуть.

Шолем выпускает побольше дыма из трубки и молчит. Бетти разгоняет вонючий табачный дым своим носовым платочком, крохотным вышитым платочком, и начинает пророчить.

— Копыта ты отбросишь на своей золотой ферме, — предупреждает она, тыча длинным, остро отточенным ногтем прямо в глаза мужу, — погубишь и себя и Бенеле. Послушай меня, продай эту чертову ферму, вернись в город, и мы откроем сторку[147 - От англ. «store» — лавка.]. Будем жить, как все люди в Нью-Йорке.

Шолем выходит из себя.

— Не нужны мне никакие сторки, — кричит он, — у меня есть ферма, и я на ней останусь. До последней минуты моей жизни я останусь здесь.

Бетти качает головой, глядя на него. Все ее локоны начинают дрожать от безумных слов этого человека в перепачканном оверолсе.

— Это все потому, что ты баран упертый, — говорит она ему. — У всех женщин мужья — люди. А у меня муж — баран…

Как обычно, она прикладывает свой маленький вышитый платочек к горящим черным глазам, которые даже не думают плакать, и жалеет о своей несчастной жизни, сравнивая ее с тем, как хорошо живут другие жены со своими мужьями. У людей жены видят от своих мужей, бизнеслайт[148 - Деловые люди (англ., идиш).], только хорошее… У людей мужья — в Бруклине…

Шолема не так раздражает то, что жена назвала его бараном, как то, что она не перестает говорить о Бруклине, куда он должен вернуться.

— Нету никакого Бруклина! — ворчит он, стукнув кулаком по столу. — Гори он огнем, этот Бруклин… Пропади он пропадом, как Содом и Гоморра…

Он протягивает руку в ту сторону, где расположен Нью-Йорк, и машет ею, показывая: нет больше никакого города, он исчез с лица земли.

Бетти смотрит на него с тем глубочайшим презрением и отвращением, на какое способны только жены по отношению к мужьям, которые ни на что не годны, и крутит пухлым пальцем у виска в знак того, что ее муж не в себе.

— Люси, мамочка моя! — принимается она звать свою дочку в таком испуге, словно младшей опасно остаться даже на минуту у такого свихнувшегося папаши. — Люси, поехали домой. Мы уже уезжаем!

Как всегда, она пытается заодно прихватить Бена.

— У людей бойс ходят в колледж, — говорит она ему, — становятся дантистами…

— Не хочу я быть никаким дантистом, — ворчит Бен.

— Ты даже хай-скул не закончил, — снова говорит Бетти, — закончи хотя бы хай-скул.

— Не нужна мне никакая хай-скул, — снова ворчит Бен.

— Что же тебе тогда нужно? Ходить за скотиной? Месить навоз?

— Yep[149 - Угу (англ.).], — отвечает Бен на фермерский манер. Короткий, юношески грубый ответ наполняет Беттины глаза настоящими слезами. Она хватается за маленький вышитый платочек. Бен, который больше всего на свете не выносит слез, пытается улизнуть в хлев.

— Отвези нас на машине на station[150 - Станция (англ.).], horseradish[151 - Хрен (англ.).], — говорит Люси, злясь на брата, который грубо разговаривает с мамой.

— Пешком дойдешь! — советует ей Бен. — Тут всего две мили. Ты можешь дойти сама, и мама тоже.

Это уже слишком для Бетти. Ее лицо покрывается такими красными пятнами, что ей приходится потратить немало пудры, чтобы их запудрить.

— Папин сынок! — говорит она, еле сдерживая слезы, и прижимает к себе Люси, чтобы показать, что если у нее нет нормальных мужа и сына, то хотя бы дочь, слава Богу, нормальная.

— Пошли, мамочка моя. Пошли, пойдем пешком, — торопит она младшую, — пошли, пошли.

Шолем хочет удержать возмущенную Бетти.

— Что за спешка? — спрашивает он расстроенно. — Завтра утром я все равно еду на стейшон и возьму тебя с собой.

При этом он опускает голову, чтобы Бетти не увидела, что он покраснел, как юный парнишка, который уговаривает свою возлюбленную впервые согрешить. Он стыдится смотреть в глаза собственной жене, которую хочет, как всякий изголодавшийся муж, слишком долго не спавший со своей женой. Бетти понимает, к чему он клонит, но даже слышать не желает о том, чтоб остаться.

— Еще чего, ложиться на твои жесткие кровати! — говорит она с отвращением. — Люселе целую ночь заснуть не сможет.

Шолем еще ниже опускает голову, как мальчик из хедера, который хотел было изловчиться и схитрить, но его раскусили, и уходит разогревать мотор своего драндулета, чтобы проводить жену и дочь. Его старый фордик, который он купил вместе с фермой, не хочет заводиться, простояв сутки на холоде. Мотор чихает, кашляет и хрипит, прежде чем набирает обороты. Шолем открывает дверцу, которая еле держится, и приглашает дам садиться.

— Биньомин, попрощайся с мамой и Люси и присмотри за скотиной, — приказывает он, чтобы вернуть себе немного достоинства в своем унижении, — я скоро вернусь.

Бен быстро прощается с матерью, для вида целует ее в напудренную щеку, еще с меньшими церемониями отделывается от Люси и пускается бегом в хлев, чувствуя одновременно жалость и презрение к отцу за его слабость. Он не может простить отцу, что тот зря тратит время и бензин тогда, когда людям надо пройти всего-то ничего, пару миль пешком. У него бы они пошли пешком как миленькие, если бы он был на месте отца, думает Бен по дороге в хлев.

Бетти брезгливо садится в разбитую мужнину таратайку, сиденья которой покрыты пылью и завалены тряпками.

— Мамочки! — кричит она всякий раз, когда машинка подпрыгивает на ухабах и рытвинах плохой, немощеной дороги, которая ведет от фермы к шоссе. — Люселе, держись за меня.

Шолем давит на хилые тормоза, переключает разболтанные передачи и защищает свою бедняцкую машинку:

— Я езжу на ней по глубокому снегу даже ночью, и со мной, тьфу-тьфу, еще ничего не случилось. Даст Бог, и дальше ничего не случится. Бояться нечего.

На железнодорожной станции, вокруг которой и за год не встретишь живого человека, Шолем вынимает несколько мятых долларов из заднего кармана оверолса, откуда всегда торчит гаечный ключ, и молча протягивает их жене. Всё до последнего доллара отдает он ей. Бетти небрежно бросает бумажки в свой большой кошелек и торопит дочь.

— Хватит целоваться, — говорит она смеющейся девочке, которую отец не перестает покрывать поцелуями, — ступай в вагон, Люси.

Напудрившись в последний раз, привычно поправив пухлыми пальцами каждый локон своих черных волос, тщательно накрасив губы, чтобы помада на них продержалась всю поездку, Бетти опрыскивает себя духами, чтобы отбить все неприятные запахи фермы и соседей по вагону, и улыбается со скрытым женским довольством оттого, что ей так ловко удалось выкрутиться и не проводить ночь со своим мужем.

Господи Боже мой, как она могла когда-то полюбить его? Ей теперь никак этого не понять. Где были ее глаза?

Несмотря на то что эта история длится уже семнадцать лет, с тех пор, как Бетти вышла замуж за Шолема Мельника, она не перестает жалеть о том, что стала его женой. От великой жалости к себе она чувствует необходимость в чьем-нибудь утешении.

— Люси, поцелуй свою ма, — говорит она, подставляя маленький накрашенный ротик, — и обними меня, мамочка моя.

Люси, всегда готовая поласкаться, целует мать горячо и тревожно.

— Что еще случилось, мамочка, darling?[152 - Дорогая (англ.).] — с испугом спрашивает она.

— Мама несчастна, — жалеет себя Бетти и хватается за маленький вышитый платочек, — мама очень несчастна.

Когда они переезжают мост и видят первые огни Вильямсбурга, освещенные кинотеатры и дрог-сторс[153 - От англ. «drug-store» — аптека. Традиционно такая аптека также выполняет функцию кафе.], черные глаза Бетти начинают блестеть всеми веселыми огоньками, которые в них отражаются. Хотя она родилась и выросла в этом бедном районе, ей вовсе не противны тесные вильямсбургские улицы и дома. Она любит их. Все радости жизни открыты перед ней теперь после унынья мужниной фермы.

— Gosh[154 - Боже! (англ.)], как светло! — радуется она, как будто увидела свой район первый раз в жизни.

3


Единственный человек в семье, не считая Бена, который держит сторону Шолема Мельника в его ссоре с женой, это его тесть, переплетчик Ноех Феферминц из Вильямсбурга. Каждый раз, когда все его замужние дочери собираются у него в доме и в сотый раз обсуждают ссору между Бетти и ее мужем, мистер Феферминц встает горой за своего зятя.

— Шолем прав, — настаивает он, чистя ножичком липкие ногти, с которых ему никак не удается соскрести пролитый переплетный клей, — в Торе написано: веху имшойл бох[155 - «И он будет господствовать над тобой» (ивр.) Быт., 3:16.] — и он должен главенствовать над ней.

Его дочерей, родившихся в Бруклине, разбирает смех и от старомодных слов святого языка, и от отцовских идей насчет господства мужа над женой.

— О, это было написано для greenhorns in Europe, paps[156 - Новоприбывших эмигрантов в Европе, папа (англ.).], — объясняют они ему, — в Америке муж делает то, что хочет жена. Ladies first, old man…[157 - Дамы в первую очередь, папаша… (англ.)]

Видя, что его библейские цитаты не очень-то действуют на дочерей, он пытается воздействовать на них мирскими знаниями, которые приобрел, имея на работе дело с книгами.

— Что ж поделаешь, даже у животных самка идет за самцом, — разглагольствует мистер Феферминц, — даже у глупых домашних птиц петух идет впереди, а курицы — следом, потому что так уж в мире заведено… нейчер…[158 - От англ. «nature» — природа.]

Но тут он на глазах у дочерей получает такую отповедь от своей жены Гени, что в конце концов зарекается рассуждать о семейных проблемах.

— Ступай, ступай, добытчик ты мой великий, — гонит его из дома Геня, — ступай в синагогу к своим землякам, ступай и умничай перед ними насчет чикенс[159 - От англ. «chickens» — цыплята.]. Если ты мне понадобишься, я за тобой пошлю, мистер Феферминц…

При этом она напоминает ему, кто он такой: переплетчик, нищий, голова у него занята не столько бизнесом, сколько синагогой, и поэтому лучше ему не вмешиваться в практические дела, особенно когда она, Геня, держит совет со своими американскими дочерьми.

— Слышали басню? Он же сравнил нас с чикенс, — не может она простить мужней дерзости. — Вы только посмотрите на этого петуха сноровистого — Ноеха Феферминца.

Мистер Феферминц разглаживает клейкими пальцами седую бородку, как будто она растрепалась от Гениных криков, и уходит в угол читать свою субботнюю газету, которую не может дочитать вот уже неделю.

— Давай, командуй, — ворчит он на жену, — развали семью, доведи до развода, царствуй-государствуй…

Геня разрезает большой пирог, испеченный ею в честь своих дочерей, которые все, слава Богу, удачно выданы замуж и обеспечены, и громко жалеет младшую дочь, Бетти, ее бейби[160 - От англ «baby» — дитя.], имевшую несчастье достаться Шолему Мельнику.

— Я не позволю, чтобы моему ребенку отрубили голову во цвете лет, — заявляет она, как будто ее зять только и мечтает о том, как бы отрубить голову своей жене там, на ферме. — А если он подаст на развод, я плакать не буду. Найдутся и получше, чем этот Шолем Мельник. Она совсем еще не подгнившее яблочко.

Все дочери согласны с mother[161 - Матерью (англ.).]. С аппетитом поедая материнский домашний пирог, какой не достать даже на самом Eastern parkway[162 - Восточный бульвар (англ.) — фешенебельный бульвар в Бруклине.], где они живут, дочери кивают, соглашаясь с каждым словом, которое произносит мать, и от души жалеют свою младшую сестру, которая, бедняжка, так влипла.

— Poor baby[163 - Бедное дитя (англ.).], — называют они Бетти, гладя ее и целуя.

Бетти черпает в своем мученичестве новые душевные силы и очень жалеет себя. Положив голову на большую, колышущуюся материнскую грудь, которая выкормила стольких детей, она хнычет, как в детстве.

— О, мама, почему Бетти так несчастна? — вопрошает она в третьем лице от жалости к самой себе. — Почему, мамочка?

Мистер Феферминц больше не может спокойно сидеть над своей «зачерствевшей» за неделю газетой и снова вставляет слово, хотя он было зарекся вмешиваться.

— Что она расселась и причитает над собой, как над покойницей? — кричит он жене и дочерям. — В чем же тут несчастье, если она будет жить с мужем в деревне?

Геня уставилась на него и ощеривается, как невинная кошечка, которую теснит злая собака.

— Это ж ты без ножа ребенка зарезал, — шипит она в гневе, — это ты привел гринхорна[164 - От англ. «greenhorn» — новоприбывший эмигрант, неопытный, «зеленый».]в дом. Ты, ты, ты…

Несмотря на то что она сама родилась не в Америке, а приехала из Польши, Геня держит себя, как настоящая американка, на правах матери дочерей, родившихся в Вильямсбурге, и в еще большей степени на правах тещи их мужей, американских джентльменов, все как один. И более сильного оскорбления, чем «гринхорн», для тех, кого она презирает, у нее нет. Именно так она называет своего неудачного зятя Шолема Мельника. И так же она называет своего собственного мужа, когда злится на него. Пусть он и отец ее дочерей-американок, и тесть их мужей, Геня все равно считает своего мужа «гринхорном» из-за его старомодных манер, из-за его нищенского ремесла, которое он никак не бросит, из-за того, что он по уши погружен в дела своей маленькой синагоги, из-за его одежды и внешности и даже из-за его старосветского имени — Ноех Феферминц. Она, эта Геня, уверена, что если ее дочери, без цента приданого, вышли за хороших людей, бизнеслайт, то в этом лишь ее заслуга. Это все потому, что она по-людски вела дом, хорошо воспитывала детей и старалась вытолкнуть их на ступеньку повыше, чем ее собственная. Точно так же она уверена: муж, которого все время тянет к прошлому, полностью виноват в том, что Бетти покатилась вниз и потеряла голову от «гринхорна» Шолема Мельника.

— Гринхорн гринхорна видит издалека, — говорит Геня мужу, который стоит на стороне своего зятя против родной дочери, — если бы не ты, не было бы несчастья.

Все дочери, радуясь, что избежали Беттиной судьбы, кивают в ответ на слова своей mother.

— Мама права, — утверждают они, — разве он подходит Бетти, этот гринхорн?

Хотя после Беттиной свадьбы прошло уже семнадцать лет, семья никак не может простить себе, что Бетти вышла замуж за Шолема Мельника, гринхорна и маляра. Больше всех этого не может простить себе Беттина мать, Геня.

Дело в том, что самой любимой дочерью Гени всегда была Бетти, ее бейби. Она считала Бетти самой красивой, самой удачной, самой везучей и поэтому возлагала на нее большие материнские надежды и ожидала от нее всяческих родительских радостей.

Смуглая, черноглазая, сочная, полная того притягательного очарования, какое бывает лишь у красавиц-брюнеток, Бетти с юных лет нравилась людям. Еще когда она ходила в паблик-скул[165 - От англ. «public school» — начальная школа.] и в свободное время каталась на роликах по многолюдным вильямсбургским улицам, взрослые в умилении щипали ее за щечку, а сверстницы так и льнули к ней. Стоило ей немного подрасти, и мальчики уже посылали ей любовные записочки, а стены дома, в котором жили Феферминцы, исписывали бесконечными сердечками и именами. Те, что посмелее, приглашали ее в дрог-стор Альберта на углу улицы на айс-крим соду[166 - От англ. «ice-cream soda» — смесь содовой воды с сиропом и мороженым.] или даже в соседнее муви[167 - От англ. «movie» — кинотеатр.], где пробовали взять ее за руку в темноте. К пятнадцати годам Бетти уже по-настоящему признавались в любви восемнадцатилетние студенты, которые даже предлагали ей сбежать с ними и пожениться. Когда ей исполнилось семнадцать и она окончила хай-скул, не кто иной, как сам Альберт-аптекарь, у которого она частенько сиживала на высоком табурете и потягивала соду через соломинку, стал ухаживать за ней с серьезными намерениями.

Геня, которой дочь поверяла все свои девичьи тайны, сияла от удовольствия, когда Бетти вечером забиралась к ней в постель и пересказывала слова любви, которые произносил Альберт-аптекарь во время их встреч. Во-первых, этот Альберт считался на их улице важной шишкой. У него не только заказывали лекарства, но и спрашивали медицинских советов по поводу легких заболеваний, и Альберт всегда знал, как следует поступить. Во-вторых, к нему обращались с делами, которые не имели никакого отношения к его профессии. Его просили прочитать письмо, оценить, сколько марок нужно наклеить на запечатанный конверт, посоветовать, как вести себя с этой свиньей, лендлордом[168 - От англ. «landlord» — домовладелец.], который не дает житья, и в какой банк лучше положить пару долларов. Расторопный, со всюду заглядывающим, все видящими и все замечающими глазами за толстыми стеклами тяжелых очков, доброжелательный, терпеливый и улыбчивый молодой человек, Альберт был любимцем всей улицы. Матери дочерей не могли на него наглядеться и заранее завидовали той, кому он достанется в зятья. Кроме того, на улице знали, что хотя дрог-стор принадлежит не ему, а его больному онклу[169 - От англ. «uncle» — дядя.], который больше не может работать, тем не менее Альберт полностью распоряжается этим хорошим бизнесом и со временем унаследует дело.

— Беселе, не позволяй ему заходить слишком далеко, потому что мужчины — свиньи, — учила Геня свою неопытную в отношениях между мужчинами и женщинами дочь, — но будь с ним подобрее, и, если Бог даст, ты еще станешь хозяйкой дрог-стор…

Именно там, в этой дрог-cmop, Геня хотела видеть свое удачное бейби. Геня с детства помнила аптеку в своем родном местечке. Евреям там приходилось снимать шапку, и нельзя было даже думать о том, чтобы поторговаться с барыней-аптекаршей, от которой веяло лекарствами, гордостью и высокомерием. И мысль о том, что ее дочь станет аптекаршей, скоро стала наполнять Геню гордостью. Вдруг, когда дело уже почти что выгорело, ее муж, этот переплетчик, принес в дом несчастье. Однажды вечером, вернувшись из своей маленькой синагоги после вечерней молитвы, он привел с собой высокого парня в перепачканном оверолсе маляра и показал ему лишнюю комнатку, которая пустовала и для которой искали съемщика, чтобы тот помогал платить за квартиру.

Геня даже не сочла нужным приглядеться к высокому юноше в оверолсе, который заплатил несколько замусоленных долларов за месяц вперед. А ее муж как раз наоборот расточал похвалы парню, который ежевечерне приходит в его синагогу говорить кадиш. Мистер Феферминц не мог на него, на этого Шолема Мельника, нахвалиться: что за честный парень, тихий, трудолюбивый и к тому же свой парень, не так давно с той стороны Атлантики.

Этого одного было достаточно для Гени, чтобы она стала смотреть на чужака с презрением, как на всех «зеленых». Она ни о чем не спрашивала его, когда он уходил рано утром на работу, и не заговаривала с ним, когда вечером он, измазанный краской, возвращался с работы. Также она не прислушивалась к рассказам мужа о парне, то есть к рассказам о Старом Свете и тому подобных «зеленых» делах — пустом вздоре, на который жаль тратить время и переводить допоздна электричество. Лучше она пораньше ляжет спать, чтобы еще посекретничать со своей бейби о ее отношениях с аптекарем Альбертом. Но как же велико было ее удивление, когда, вместо того чтобы в очередной раз поговорить об аптекаре Альберте, Бетти вдруг повела речь о мистере Мельнике, маляре.

— Знаешь, мама, у него удивительные зеленые глаза, у этого мистера Мельника, — шептала ей Бетти. — Зеленые глаза, обрамленные угольно-черными густыми бровями. Как тебе это нравится, мама?

Геня и слышать не хотела дочкину болтовню. Во-первых, она что-то не слышала, что зеленые глаза — это достоинство, особенно у мужчин. Во-вторых, ей совершенно не хотелось говорить о других мужчинах, кроме аптекаря Альберта.

— Глаза у него зеленые, должно быть, от краски, — отшутилась она, — да и вообще он весь «зеленый», не на что посмотреть, дочка.

Однако Бетти начала засматриваться на «зеленого» паренька, чем дальше, тем больше. Кроме того, она стала прибираться в его комнатке, повесила там занавески, украсила его кровать самым лучшим в доме покрывалом и даже положила на нее куклу, большую тряпичную куклу, которую одела в пестрые шелк и бархат, как цыганку. Каждый вечер, когда Бетти залезала в постель к матери, она перечисляла Гене новые достоинства, которые обнаружила в мистере Мельнике. Кроме его зеленых глаз она разглядела, что он строен, хорошо сложен, что морщинки на его лице выразительны, особенно те, что идут от носа ко рту, что голос у него мужественный и низкий и в нем слышен металл.

— Металл? — оторопело переспросила Геня, чувствуя своим материнским чутьем, что в дом пришла беда. — Лучше не говори всякие глупости, ты уже не ребенок, а юная леди. Постыдилась бы столько вертеться вокруг перемазанного юнца.

Однако Бетти не стыдилась и еще больше вертелась вокруг высокого молчаливого парня, заводила с ним разговоры, которые он был не мастер поддерживать и оттого, что был застенчив, и оттого, что плохо знал английский.

То ли дело было в зеленых глазах, которые загадочно смотрели из-под густых черных бровей, как будто видели что-то не видимое никому; то ли — в его уравновешенности, которая не поддавалась Беттиным чарам и кокетству, так легко покорявшим других молодых людей; то ли — в высокой, тогда еще не сутулой, костлявой, но сильной фигуре, проступавшей из-под забрызганного краской слишком широкого оверолса, — Бетти сама точно не знала, что особенно привлекало ее в нем, но она знала, что он лишил ее покоя с тех пор, как она впервые увидела его у них в квартире, лишил покоя, заставил почувствовать себя растерянной, такой, какой она никогда прежде себя не чувствовала. Стоя перед ним на цыпочках, как обычно стоят маленькие влюбленные девочки, когда смотрят снизу вверх на своих рослых возлюбленных, Бетти сквозь пятна краски и скипидара видела в нем принца. Когда он в пятницу вечером отмывал себя от краски и скипидара, гладко брил свое узкое лицо, опрыскивал себя одеколоном и одевался во все новое с головы до пят, она просто теряла голову и ни на шаг от него не отходила. Она перестала бегать по улице со своими знакомыми мальчиками и девочками, пить соду в дрог-стор Альберта и даже ходить с матерью с визитами к своим замужним сестрам, лишь бы иметь возможность остаться наедине с чужим парнем, лишь бы часами просиживать с ним в его комнатушке. Чем более сдержанным был он, чем больше он смотрел на нее, как взрослый смотрит на ребенка, который вытворяет глупости, тем больше она воспламенялась.

— Знаешь, мама, — шептала Бетти, лежа в кровати, — он принц.

— Принц? — переспрашивала, не веря своим ушам, Геня.

Сначала ей был смешон этот вздор. Но вскоре Гене стало не до смеха. Крепче всего в голове у нее засело нелепое слово «принц», означавшее, что беда не за горами и что аптека, которая уже была у нее в руках, уплывает, как скользкая рыбка, если схватить ее в воде.

— Ноех, — бросалась она спешно будить мужа так, словно в доме начался пожар, — Ноех, я не хочу видеть этого гринхорна, которого ты привел ко мне в дом, скажи ему, чтоб съезжал. Немедленно! Немедленно!

Но тут Бетти принималась покрывать поцелуями руки и щеки своей матери.

— Мама, я его люблю, — горячо твердила она, — ты не понимаешь, мама, как я его люблю.

При всей своей любви к бейби, Геня не могла вынести ни ее неистовых поцелуев, ни ее горячечных речей. Слишком дикой казалась ей мысль о том, что Бетти, зеница ее ока, ее бейби, о которой мечтает сам Альберт-аптекарь, будет молить ее о Шолеме Мельнике, гринхорне, маляре, старом холостяке, который по крайней мере на десять лет старше Бетти. Это было больше, чем она могла вынести. Она выходила из себя, когда муж, не вылезая из своей постели, начинал высказываться в защиту того, кого он привел в дом.

— Чем он тебе не подходит, мисес Джейкоб Шифф?[170 - Джейкоб Шифф (1847–1920) — крупнейший американский банкир, общественный деятель и благотворитель. Принимал активное участие в строительстве еврейских общинных институтов в США. Его имя стало нарицательным для обозначения богача среди американских евреев в начале XX века.] — спрашивал мистер Феферминц. — Мистер Мельник славный парень, чтоб я так жил, да и к тому же он нам ровня…

Геня была готова в гневе выгнать из дома своего мужа вместе с «несчастьем». Но тут Бетти закатывала истерику и начинала колотить себя кулаками в девичью грудь.

— Мама, я не могу жить без него, — вздрагивала она, рыдая, — я брошусь под эл[171 - От англ. «el», сокр. от «electric train» — трамвай.]. Вот прямо сейчас возьму и брошусь.

Она показывала рукой в окно, в котором был виден проходивший трамвай.

Геня больше ничего не говорила, а только заламывала руки от горя, которое обрушилось на нее, как гром среди ясного неба.

В неполные восемнадцать лет Бетти стояла под хупой с Шолемом Мельником, которому она едва доставала до плеча, хоть и надела туфли на самом высоком каблуке. Свадьба была тихой, лишь в присутствии местного раввина из маленькой синагоги, в которую ходил мистер Феферминц. Геня не захотела позориться в большом свадебном зале, в котором она обычно выдавала замуж своих дочерей. Мистер Феферминц, напротив, был весел и даже слегка захмелел, приняв стаканчик, но Геня будто холодной водой его окатила.

— Чему ты радуешься, болван? — лезла она ему в печенки. — Дитя себя без ножа зарезало… Скоро она локти себе будет кусать от раскаянья. Попомни мои слова.

И Генины слова сбылись.

Даже раньше, чем ожидала мать, Бетти охватило раскаяние, глубокое раскаяние, которое, как правило, приходит вслед за чрезмерными ожиданиями. Началось с того, что она, не успев опомниться, забеременела. Как все у пылкой Бетти, ее беременность была бурной и стремительной. На первых месяцах она часто теряла сознание, страдала от сильных головных болей, чувствовала себя разбитой и подавленной. Когда пришло время, ее маленькое женское тело стало быстро округляться, у нее остро выпятился животик, так что все ее короткие платьица стали задираться спереди; на улице женщины и даже мужчины с удивлением смотрели ей вслед, потому что она выглядела моложе своих лет и казалась ребенком. Бетти стеснялась своего положения и чувствовала враждебность по отношению к своему мужу за то, что он, будучи старше ее на целых десять лет, не защитил ее, юную и неопытную, от раннего бремени и страданий. Шолем Мельник в простоте своей не понимал, почему его отвергают, и пытался ласкать волосатыми руками свою маленькую женушку. Но Бетти больше не хотелось его ласк. Теперь он был для нее не принцем, а просто мужем, мужем, который не уберег ее и пригнул под ярмо. К тому же запах его рук, пропитанных краской и скипидаром, бил ей в нос и приоткрытый ротик. Ее тошнило. Этот запах краски и скипидара, который нравился Бетти до свадьбы, теперь преследовал ее с утра до вечера. Ей казалось, что он исходит от одежды, от мебели, от еды и даже от новой двуспальной кровати.

— Нет, — бормотала она, выворачиваясь из крепких рук мужа каждый раз, когда он начинал ласкать ее в темноте, — отпусти меня, ты пахнешь скипидаром.

Еще большей обузой, чем муж, стал для Бетти ее ребенок, которого она в муках, первых в ее жизни, родила через девять месяцев после свадьбы.

Случилось это не из-за того, что ребенок вышел неудачным. Нет, ее мальчик появился на свет крупным, зеленоглазым, со смуглой кожей и даже с готовым пучком черных волос на темени — вылитый папа. Дело было в том, что Бетти не знала, как управиться со своим первенцем, не выносила детского плача и настойчивых криков по ночам, именно тогда, когда ей спалось особенно сладко.

— На, держи, — в гневе будила она крепко спящего мужа и бросала ему плачущего ребенка, — я не знаю, как его угомонить.

Шолем тихо и спокойно укачивал младенца до тех пор, пока тот не засыпал. Спокойствие Шолема, вместо того чтобы утихомирить Бетти, заставляло ее еще больше кипятиться. Она не могла простить ему того ярма, в которое он ее впряг, когда она сама еще была ребенком. Но настоящую ненависть к мужу она почувствовала тогда, когда, не успев еще как следует поставить на ноги первенца, к своему великому ужасу вдруг обнаружила, что снова беременна. Поначалу она зарывалась головой в подушки и ни за что не хотела вставать с кровати. Мать и сестры, приходившие к ней, только помогали разжечь ненависть к гринхорну, который ничему не научился в новом большом мире. Через несколько дней ожесточения и слез Бетти хорошенько вымыла припухшее лицо, завила черные локоны, надела свое самое короткое платьице, едва прикрывавшее колени, и оставила ребенка в полном распоряжении мужа.

— Бетти, ты куда? — спросил Шолем у принарядившейся жены.

— О, выпить айс-крим соду в дрог-стор Альберта, — равнодушно ответила Бетти, не как мать первого ребенка, которая через несколько месяцев должна родить второго, а как школьница, отправляющаяся полакомиться и пофлиртовать.

Знакомые девушки и юноши, которые, смеясь, шумя и перебрасываясь шутками, сидели на высоких стульях и потягивали соду через соломинки, радостно встретили Бетти и усадили ее в середину. Сам Альберт-аптекарь перешел от лекарств к стойке с содовой и приготовил для Бетти свою лучшую смесь. Бетти смеялась, шутила, веселилась и флиртовала направо и налево, как в старое доброе время, и даже еще азартней. После года супружеского и материнского ярма девичья свобода показалась ей необыкновенно сладкой и полновесной. Бетти начала часто ходить в муви напротив дрог-стор Альберта, слоняться с девушками и юношами, смеяться, проказничать и наслаждаться жизнью. Она хотела взять от жизни побольше, пока есть время, пока на ее маленькой, ловко сложенной фигурке незаметны признаки несчастья, таящегося в ее теле. Ребенка она оставляла соседке, жившей через дорогу, пожилой женщине, которая была рада обновить ощущение материнства на склоне лет, но чаще всего — своему мужу. Не только по субботам и в праздники оставляла ему Бетти ребенка в коляске, но и по вечерам, когда он приходил с работы, и в те дни, когда у него не было работы. Шолем с удовольствием катил ребенка в коляске до берега Ист-Ривер, где любил сидеть и смотреть на корабли и баржи, плывущие по реке. Смуглое личико младенца румянилось от солнца и вдыхаемого влажного воздуха. Шолем не мог нарадоваться, глядя на ребенка, который буквально рос у него на глазах, и чувствовал отцовскую гордость, когда проходившие мимо женщины восхищались его бейби и причмокивали губами. С удовольствием принимал он женские похвалы своим заботам, похвалы, которые женщины постарше охотно расточают преданным отцам и мужьям, в которых они видят жизненно важную опору всему своему полу.

Он мог так часами сидеть на берегу реки, глядя, как солнце играет на воде, следя за проплывающей деревяшкой, плеснувшей рыбой, полетом чайки, ростками травы, которые пробиваются сквозь камни мостовой. После тесных вильямсбургских улиц, после покраски темных кирпичных стен простор, солнце, река и ветер особенно ласкали его зоркие зеленые глаза под густыми угольно-черными ресницами. И хотя громадные красные склады на берегу и грохот дрожащих мостов ничем не напоминали его родное местечко Грабице, откуда он недавно приехал, ему всегда казалось, что он вернулся на родину, по которой не переставал тосковать.

Так же, как в его родном местечке, на берегу реки молча и неподвижно стояли рыбаки, часами сутулясь над своими удочками. Небо тут было таким же привычным и уютным, с разбросанными по нему голубовато-белыми облачками. Такие же птички, танцуя и попискивая, прыгали вокруг. Белье, которое жена рыбака развесила на корабле для просушки, напоминало домашние рубахи и фуфайки, которые его мать обычно развешивала утром в пятницу на плетне, чтобы они высохли к субботе.

Когда Бетти родила ему второго ребенка, девочку, Шолем просто разделил коляску на две части и возил обоих детей на прогулку, как только у него появлялась несколько свободных часов.

После второго ребенка Бетти успокоилась. Она увидела, что вернуться к девичьей жизни невозможно, что она должна платить за свою глупость, от которой ее так предостерегала мать, и поэтому больше не бросалась, рыдая, на постель, как раньше, и не пыталась выцарапать мужу глаза. Она просто предохранялась надлежащим образом, чтобы не загубить окончательно молодость, залетев в третий раз. Кроме того, она старалась по-людски вести хозяйство на те замусоленные доллары, которые муж отдавал ей каждую неделю — все до единого. Как прежде во флирт, так теперь она с головой окунулась в домашние шмотки и цацки. Ей не надоедало покупать всевозможные шкафчики, столики, лампы с цветастыми абажурами, стеклянные вазочки, фарфоровые статуэтки, шелковые подушечки и набивать всем этим свою маленькую квартирку в Вильямсбурге. Также она постоянно шила для своих детей всякие рубашечки, фуфаечки и чепчики, особенно для девочки, которая удалась в маму и больше напоминала куклу, чем живого ребенка. Но особой гармонии между мужем и женой уже не было. Хотя именно Бетти в юности бегала за Шолемом, а не он за ней, она чувствовала себя обиженной, как будто муж обещал ей королевство, а потом обманул.

Каждый раз, проходя мимо дрог-стор Альберта и видя, как его молодая жена (Альберт надавно женился) сидит за кассовым аппаратом и с веселым звоном бросает в него деньги, Бетти снова чувствовала несправедливость, жестокую несправедливость, приключившуюся с ней. То же самое она чувствовала, когда ходила в гости к своим старшим сестрам, которые жили в больших красивых квартирах, имели полные шкафы платьев и туфель и даже машины.

Шолем не хотел сопровождать ее к сестрам и старался уйти из дома, когда его свояченицы и свояки отдавали визиты. Свояченицы слишком уж громко восхищались Беттиными дешевыми приобретениями, сделанными на распродажах, так взрослые потешаются над ничего не стоящей игрушкой, которой хвастается ребенок. Свояки еще более открыто выражали свое презрение к его квартире и к нему самому, Шолему Мельнику. Сбросив пиджаки и наполнив квартиру сигарным дымом, они не переставая говорили о своем бизнесе, о своем успехе, о том, как они «делают деньги», о своих машинах, которые они покупали или продавали. Им никогда не надоедало говорить о машинах, бензине, быстрой езде и столкновениях. Шолему Мельнику не о чем было говорить: разве что о стенах, которые он красил. И даже если бы ему было о чем поговорить, он бы все равно не смог, потому что не ладил с английским языком, на котором все вокруг говорили так бегло и гладко. В нескольких произнесенных с ошибками еврейских словах, которые семья вставляла в разговор ради него, «зеленого», чувствовались насмешка и презрение. С огромным облегчением, как мальчик, выбегающий из комнаты, в которой он чувствует себя неловко, Шолем при первой же возможности вырывался из дома, брал коляску с детьми и уходил на берег реки, в свое убежище. Так же он поступал, когда Бетти была не в духе и начинала есть его поедом, грызть, жилы из него тянуть: почему он не такой, как все нормальные мужья? В нормальных семьях мужья со временем начинают преуспевать, даже «зеленые» постепенно становятся из поденных рабочих хозяевами своего дела или членами юнион[172 - От англ. «labor union» — профсоюз.] и чего-то добиваются. А он, ее муж, всю жизнь держится за ведро и кисть, едва наскребает несколько долларов, работая на других. А сколько раз у него вообще не было работы! В нормальных семьях мужья обеспечивают хорошую жизнь своим женам, покупают им меха, украшения и дорогие платья, отправляют их в летние и зимние санатории и даже покупают им машины, а она, Бетти, ничего не может себе позволить: ходит без платьев, голая и босая. Шолем Мельник старался поскорее сбежать из дома не столько из-за того, что не мог выносить женины попреки, сколько из-за того, что боялся выйти из себя и натворить бед. Больше всего его бесили Беттины заявления насчет того, что она ходит голая и босая, в то время как несколько шкафов в доме ломилось от ее платьев, пальто, обуви и шляпок. Шолем знал, что все эти платья и туфли добыты множеством его тяжелых сверхурочных и ночных работ.

Единственный из всей семьи, с кем Шолем Мельник мог переброситься словом, был его тесть, переплетчик, который иногда заглядывал к ним по субботам. Читая газету, оставшуюся еще с прошлой недели, мистер Феферминц бросал ее посередине и принимался обсуждать со своим зятем его домашние дела. Каждый раз разговор доходил до семейных отношений, от которых мистер Феферминц сам страдал всю жизнь и не без оснований предполагал, что у зятя дела обстоят не лучше.

— Знаешь что, — быстро говорил он, счищая ногтями клей с пальцев, — такие уж они, эти бабы… Моя такая же, однако мы с ней жизнь прожили… Лучше им не отвечать…

Шолем Мельник так себя и вел: жить — жил, отвечать — не отвечал. Жизнь эта была довольно пресной — ни то ни се, не то чтобы мир, не то чтобы ссора, и так тянулись день за днем, год за годом. Немного счастья, необходимого всякому человеку, Шолем находил в детях, которые росли как на дрожжах. Бетти находила свое счастье в муви напротив их дома, в которое она ходила при первой возможности. Как в юности, у нее были свои любимцы среди старс[173 - От англ. «stars» — кинозвезды.]. Как в юности, она сопереживала героям и героиням на экране. Глядя на красоту, богатство и вечный праздник, царившие в кинокартинах, она забывала свою серую обыденную жизнь. Тем временем, живя то в большем, то в меньшем согласии, оба они, муж и жена, свыклись со своей жизнью, которая стала для них чем-то естественным. Все было естественно: разрывы и воссоединения, размолвки и примирения, и даже то, что они спали в двуспальной кровати, потому что спальня была слишком мала для двух отдельных кроватей, и даже супружеские отношения по ночам, когда они не были в ссоре.

Целых шестнадцать лет продолжалась эта жизнь и так бы, конечно, и тянулась до конца, если бы кровь Шолема Мельника не начала вдруг бунтовать против свинцового яда, который она впитывала в себя годами. Доктора велели больному отложить ведро и кисть, если он не хочет умереть молодым.

После шестнадцати лет однообразного быта, вечной мерзлоты недовольства, разбитых надежд что-то теперь внутри Бетти и Шолема пробудилось, расцвели новые надежды, новые желания.

Бетти, которая всегда презирала работу мужа и тянулась к бизнесу, причем к веселому бизнесу, тут же стала думать о том, чтобы открыть ланчонет или на худой конец — стейшонори[174 - От англ. «stationary» — лавочка.] с сигарами, канцелярскими принадлежностями и напитками. Тяга к оживленному бизнесу со множеством пестрых товаров, множеством электрических лампочек, множеством веселых покупателей и блестящим кассовым аппаратом, который весело звенит, глотая деньги, всегда была крепка у Бетти, еще с юных лет, когда она засиживалась с ватагой сверстников в дрог-стор Альберта. Правда, теперь такие вещи стали для нее недостижимы, потому что по своей непростительной глупости она сама проиграла свою жизнь и удачу. Другая сидела на ее месте за кассой в заведении Альберта. Но о бизнесе поменьше Бетти все еще не переставала мечтать. И теперь, когда муж наконец должен был снять с себя свой перемазанный оверолс, она увидела, что мечта ее может сбыться. С огромной энергией, даже не спросив мужа, она сама принялась повсюду искать пустующие заведения, читать деловые объявления в газетах и даже беседовать с местными брокерами о том, как приобрести хороший бизнес за небольшие деньги. Ловкий маклер водил Бетти из улицы в улицу, заранее уверив ее в том, что такая красивая женщина, как она, словно нарочно создана для такого бизнеса и что вся окрестная молодежь будет слетаться в ее ланчонет, как мухи — на варенье. Бетти крохотным карандашиком записывала крохотными буковками в своей крохотной записной книжечке адреса заведений, которые ей сватали.

С той же энергией она стала наносить визиты своим замужним обеспеченным сестрам и внушать им и их мужьям, что они должны помочь ей деньгами, которые она с лихвой вернет, как только наладит бизнес и получит первую прибыль.

— Сейчас есть возможность, мои дорогие, — горячо говорила она своим зятьям, пуская в ход все свое женское очарование, какое только было в ее глазках, зубках и локонах.

Зятья мялись, рассказывали, как слоу[175 - От англ. «slow» — медленно.] иногда идут дела в бизнесе, но соглашались поддержать свояченицу.

Бетти так воодушевлялась, что целовала зятьев своими густо накрашенными губками к тайной досаде старших сестер. Еще горячее она покрывала поцелуями свою четырнадцатилетнюю Люси, которая была похожа на Бетти как две капли воды. Бетти очень рассчитывала на маленькую Люси, потому что, несмотря на свой юный возраст, она была такой же подвижной, смешливой и обходительной с мужчинами, как ее мать, а это так важно для привлечения в ланчонет молодых людей. Бетти не ждала многого от своего угрюмого мужа и от повзрослевшего сына, который был так же молчалив и замкнут, как его папаша, но рассчитывала на дочь, которая всегда держала ее сторону. Бетти даже обдумала, как разделить обязанности. Муж и сын будут заняты простой работой, во время которой им не придется сталкиваться с покупателями; она и Люси будут заниматься людьми, обслуживать посетителей и получать деньги. Когда дело наладится, можно будет нанять работников, и она, Бетти, будет просто сидеть за кассой. В своих надеждах Бетти сразу заносилась очень высоко.

Но и Шолем Мельник был не меньше увлечен своими планами новой жизни, с которой он вдруг столкнулся лицом к лицу.

Располагая теперь свободными днями, долгими, свободными днями, с которыми он не знал, что ему делать, Шолем уходил из дома не только на берег реки, как все эти годы, но и значительно дальше — куда глаза глядят. Не вынося города, к которому он не мог привыкнуть даже после стольких лет, прожитых в нем, испытывая отвращение к каменным зданиям, к элам, проходившим по их улице, к толчее, давке, сутолоке, уличному движению, спешке, но больше всего — к стенам, серым стенам, которые он долгие годы красил, отравляя этим свою кровь, он выбирался на пустоши, на берег океана, в парки, в Бэттери[176 - Парк на южной оконечности Манхеттена, у океана.], туда, где идут, сопровождаемые чайками, корабли. Вдали возвышалась гигантская железная дама с факелом в поднятой руке. Гудели пароходы, сообщая о том, в какие дальние страны они идут. На берегу суетились голуби, ворковали, слетались к ногам Шолема, даже садились ему на плечи. Свежий ветерок, мягкие удары волн о берег, воркование голубей, крики чаек убаюкивали его, погружали в сон. Шолем растягивался на траве, чего не делал уже много лет, с тех пор как покинул свое местечко, и засыпал в сладостной истоме. Едва его глаза слипались, он сразу оказывался у себя в Грабице. Он видел их домик, который хоть и крыт гонтом, как большинство еврейских домов в местечке, но стоит на отшибе, ближе к деревне, чем к местечку. Полдома, где держат коров, и вовсе крыты соломой, как все крестьянские хаты. За домом растут высокие мальвы. По шестам вьется фасоль, завитая, как раввинские пейсы. Ровные грядки картофеля, капусты, моркови, лука, петрушки и других овощей тянутся одна за другой. Головки мака клонятся на тонких стеблях. Над грядками стоят его сестры в подоткнутых платьицах, пропалывая сорняки и вскапывая землю. На каждом столбе их плетня сохнут развешанные матерью глиняные горшки или выстиранные рубахи. Он, Шолем, колет дрова. Вечером он выходит навстречу отцу. Отец гонит домой корову, которую купил в деревне у крестьянина. Отец отдает Шолему веревку, привязанную к рогам коровы. У двери дома уже сидит на низенькой скамеечке мать и доит коров. В вечерней тишине струйки молока мягко и мирно звенят в подойнике. Летом он нанимается сторожить поповский сад. Как только начинают краснеть первые вишни, Шолем перебирается в сад и живет там в шалаше. Вечером он обходит сад с палкой в руке, стережет его и громко свистит, чтобы отбить у воров желание перелезать через плетень. Сердце начинает ныть у Шолема Мельника, когда он пробуждается от этих снов и понимает, что должен вернуться в Вильямсбург.

Однажды, когда поросшая травой земля особенно раздразнила его запахом гниющих корней и неизбывного покоя, ему стало ясно, что он должен вернуться к ней, к земле, осесть на ней, обрабатывать ее и жить ее плодами, как делали его родители, деревенские евреи, как делал он сам по ту сторону океана.

Вначале он испугался своей дерзкой мысли: начать новую жизнь после стольких лет городского ярма. Но чем больше он об этом думал, тем ближе и милее становилась ему эта дерзкая затея. Он даже увидел знак воли Божьей в том, что его кровь испортилась, чтобы он, Шолем Мельник, ступил на новый путь. Всякому тугодуму новая мысль дается трудно, но уж если далась, то застревает в голове, точно гвоздями прибитая. Так было и с Шолемом Мельником, когда он решил вернуться к земле. Никого не спросив, он отправился в горы разведать окрестности: останавливался у криво написанных объявлений о фермах, выставленных на продажу, беседовал с фермерами у дверей их амбаров. Маклеры, занимающиеся продажей ферм, разнюхали о новом покупателе и стали водить его от фермы к ферме. Шолем искал местность как можно более отдаленную, как можно более заброшенную и ненаселенную. Каждый крик петуха, каждое гавканье собаки, каждое мычание коровы наполняло его томлением и радостью. С душевной нежностью гладил он крупы лошадей, протягивал ладонь телятам, чтобы те лизнули ее. Он долго присматривался, размышлял и колебался и, наконец, после многих дней хождения вокруг да около остановил свой выбор на ферме в Оуквиле, которая больше, чем другие фермы, была обособлена, задвинута в горы.

Приняв решение, он втайне ото всех зашел в банковскую контору, в которой со времени женитьбы оплачивал страховку жены и детей, и взял кредит на несколько сотен долларов. Как его отец при покупке коровы, Шолем несколько раз ударял по рукам с фермером, прежде чем отсчитал ему пять сотен долларов наличными, а на оставшиеся деньги взял моргедж[177 - От англ. «mortgadge» — ипотека.]. Несколько стаканчиков сидра, которыми его почтила фермерша, были выпиты за удачную сделку и очень его воодушевили. Поздним вечером, едва переступив порог своего дома, он развязал галстук, душивший его переполненное радостью тело, и рассказал жене о сделке.

— Знаешь, Бетти, я купил ферму, — сказал он так спокойно, будто купил какую-то домашнюю ерунду.

Хотя Бетти знала, что ее муж далек от того, чтобы разыгрывать ее, она все-таки рассмеялась над его неожиданной шуткой.

— Лишь бы не Вильямсбургский мост, — отшутилась она, разрезая сочный помидор на тарелке.

Но Шолем не шутил, он говорил серьезно.

— Это в Оуквиле, — продолжал он спокойно, — к тому же задешево. Сегодня, с Божьей помощью, закончил…

Бетти увидела, что муж не шутит, и застыла, не в силах выпустить ни помидор из левой руки, ни нож — из правой.

— Мамочка! — принялась она звать в испуге, хотя мать жила через улицу и не могла ее слышать. — Мамочка!

Маленькая Люси с трудом вытащила у матери из руки зажатый нож. Бетти бросилась на кровать, как в тот раз, когда она обнаружила, что беременна вторым ребенком в девятнадцать лет. Зарыв голову в подушки, она оплакивала свои разбитые надежды, свой ланчонет, электрические лампы, веселых клиентов, кассовый аппарат и все прочее, что уже было у нее в руках и вдруг испарилось.

— Боже, почему я так несчастна? — вопрошала она в своем женском горе. — Почему? Почему?

Люси утешала ее, целовала, ласкала. Но Бетти не давала себя успокоить. Она совсем залилась слезами, когда Бен, ее сын, встал на сторону отца, против нее, матери.

— Stop it, та![178 - Прекрати, мама! (англ.)] — закричал на нее Бен, не терпевший женских слез, решительно и с угрозой, необычной для его юных лет. — Прекрати, говорю!

Сразу же после этого он подошел к отцу и товарищески похлопал его по плечу.

— Ты правильно сделал, папа, — похвалил его Бен, — и я поеду с тобой.

С этого дня в семье Мельников начался большой раздор. Она разделилась пополам: с одной стороны, в горном захолустье были Шолем с сыном Беном; с другой стороны, в Вильямсбурге — Бетти с дочерью Люси. Сколько бы Шолем ни пытался воссоединить свою семью на землях Оуквиля, он ничего не мог добиться. Каждая новая встреча с Бетти заканчивалась очередным разрывом и ссорой.

4


Хотя мнение мистера Феферминца, переплетчика, не имело почти никакого веса в его доме ни в глазах жены Гени, ни даже в глазах дочерей, он тем не менее не переставал говорить, подкрепляя свои речи стихами из Писания, и настаивать на том, что не дело разрушать семью, что грех отрывать мужа от жены, брата от сестры.

— Геня, Бог плачет над такими вещами, — упорствовал мистер Феферминц.

Геня, как всегда, не хотела слушать проповеди мужа, которые в ее глазах выглядели отсталыми и «зелеными», и посылала мистера Феферминца в его маленькую синагогу. Но мистер Феферминц пропускал отповедь жены мимо ушей и продолжал стоять на своем. Каждый раз, когда дочери заходили к родителям, он снова и снова говорил, умолял, приводил примеры из книг и наседал на дочерей, чтобы те вмешались и помирили мужа с женой, чтобы дело не дошло, не дай Бог, до развода. Геня, желая защитить свою бейби, на глазах у собственного мужа и дочерей украла добрых пять лет из Беттиного возраста, чтобы показать, какую удачную партию может составить ее дочь, как только она избавится от своего гринхорна.

— Ничего, женщина в тридцать лет еще найдет приличного мужа, — утверждала она, — она будет нарасхват.

— Тридцать или тридцать пять, — намекал мистер Феферминц на полдесятка похищенных лет, — но мать двух взрослых детей — это не девушка на выданье. Она разобьет жизнь себе, своему мужу и детям.

На исходе субботы он даже стал наведываться к своим американским зятьям и внушать им, что они должны вмешаться в эту ситуацию. Чтобы избавиться от стариковских визитов, проповедей и попреков, зятья, опытные бизнеслайт, переговорили со своим женам о том, что the old man[179 - Старик (англ.).] прав и Бетти должна поехать к своему мужу. Как настоящие бизнеслайт, они держали в голове и то, что для них будет выгодней, если у их бедной свояченицы появится кормилец и она перестанет сидеть на шее у богатых родственников. Геня не решилась перечить своим преуспевающим зятьям и уступила. После долгих уламываний, споров и возражений мистер Феферминц довел дело до переговоров между дочерью и зятем.

В одно прекрасное воскресное утро, когда весеннее солнце немного раньше обычного припекло бруклинские стены и мостовые, зятья вывели свои машины, усадили в них жен и Бетти, тестя и тещу и отправились все вместе в горы, чтобы наконец самим поглядеть на ферму Шолема Мельника и помирить мужа с женой.

Как все городские жители, Беттины зятья с большим удовольствием восприняли те несколько часов деревенской жизни, которая была для них отдыхом от городской толчеи и грохота. Мистер Феферминц изо всех сил шумно и с наслаждением втягивал носом резкий горный воздух.

— Вы хоть чувствуете этот золотой воздух? — спрашивал он с энтузиазмом, чтобы отвлечь жену и дочерей, которые кривились, увидев царившее на ферме запустение. — Возвращаешься к жизни.

— Папа прав, — поддерживали его зятья, бизнес-лайт, в которых проснулась мальчишеская тяга к свободе, проделкам и беззаботности.

Взбодрившись и разыгравшись, они даже стали по-семейному, запанибрата хлопать по плечу свояка, на которого в городе и не глядели.

— Кажется, «зеленый» умнее нас, американцев, — заявили они, — он живет здесь спокойнее, чем мы в городе.

Шолем стеснялся, как юный жених, который не знает, как ему помириться со своей рассердившейся невестой, и в замешательстве соскабливал пятна со своего оверолса.

— Тут еще много работы, — говорил он, — но если постараться, то со временем можно будет заработать на хлеб с маслом. Только моргедж нужно выплатить.

Зятья закивали сигарами в сторону своих жен в знак того, что «зеленый» говорит дело. Геня молчала из почтения к зятьям, Бетти все еще бунтовала и хмурилась. Но тут одному из зятьев, тому, что был старше и богаче всех, пришла в голову практичная мысль. Как опытный бизнесмен, который повсюду чует деньги, он и здесь почувствовал выгоду.

— Бетти, я бы на твоем месте устроил тут что-то вроде летнего отеля, — подпустил он идею вместе с густым облаком сигарного дыма, — разве я не прав, Бетти?

И не успели еще остальные бойс, зятья, подтвердить его правоту, как он потащил всех мимо пустовавших построек фермы, словно это была его собственность, показывая, где можно выгородить комнаты, где следовало бы достроить, пристроить, подправить. Воодушевленный своей удачной затеей, он, самый старший и самый богатый из зятьев, начал даже демонстрировать широту своей натуры.

— Чтоб я так жил, как здесь можно делать деньги, — провозгласил он, — а если потребуется подставить плечо, не беспокойся, Бетеле, ты можешь положиться на каждого из нас. Разве не так, бойс?

Бойс закивали в ответ на выступление самого старшего и самого богатого зятя.

Беттины глаза загорелись впервые за все время. Это были уже не стряпанье и уборка на заброшенной ферме, а бизнес, где нужно постоянно иметь дело с людьми, с новыми гостями, веселый бизнес, полный жизни, света и движения. Это было уже почти как в Вильямсбурге, почти как ланчонет на углу улицы, заведение, к которому ее сердце тянулось годами. Щолем молчал, обеспокоенный речью свояка. Мистер Феферминц одной рукой взял грубую, натруженную руку своего зятя, другой рукой — пухлую ручку своей дочери и соединил их.

— На счастье и на долгие годы, — торжественно пожелал он, как желают жениху и невесте во время помолвки.

Все сестры расцеловались с матерью и Бетти.

— Мазл-тов! — по-еврейски пожелали зятья, которым уже хотелось спуститься к машинам, чтобы уехать с фермы: она приелась им через пару часов и их неудержимо потянуло в город.

Никто из них и слышать не хотел о том, чтобы взять Бетти к себе в машину, все они настаивали на том, чтобы она переночевала на ферме. Прощаясь, зятья отпускали сальные шуточки насчет помирившейся парочки, как это делается, когда прощаются с молодоженами перед первой брачной ночью. Жены громко смеялись мужниным скабрезностям. Шолем Мельник краснел, как жених.

На той же неделе Бетти прочно обосновалась на ферме мужа, перевезла все свои вещи, все наряды, посуду, все цацки и безделушки, скопленные годами. Вместе с ней на ферму переехала суета.

Прежде всего, Бетти в первые же дни впрягла мужчин, и Шолема и Бена, в большую домашнюю уборку. Она провела настоящую генеральную уборку, прежде чем согласилась доверить деревенскому дому самое себя, Люси и их вещи. Вместо того чтобы заниматься фермой, Шолем мыл стены, мел полы, протирал окна. Бен без остановки перетаскивал вещи из комнаты в комнату. Бетти никак не могла решить, как их расставить, как получше украсить комнаты вазочками, занавесками, статуэтками, ковриками и подушечками. Куда бы она ни поставила какую-нибудь вещь, ей казалось, что в другом углу она будет больше к месту, будет смотреться красивее.

Когда Шолему и Бену понадобилось выйти к скотине и птице, Бетти осталась сидеть растерянная и оскорбленная.

— Коровы им дороже, чем я, — пожаловалась она дочери.

Шолем заступился за коров.

— Человек может подождать, — заявил он, — скотина ждать не будет.

Бетти не восприняла слов мужа и стала говорить о черной прислуге для помощи по дому, такой же, как та, которую она время от времени нанимала в Вильямсбурге.

— Здесь нет черных, — сказал Шолем.

Бетти была так поражена тем, что здесь нет черных, как если бы ей, например, сказали, что здесь нет воздуха.

— Как же здесь люди живут? — спросила она, изумленно глядя на мужа.

— Сами справляются, — объяснил ей Шолем.

Бетти не поверила своим маленьким ушам с большими серьгами.

— Да, — согласилась она, — но кто делает тяжелую работу? Кто стирает белье?

— Всё сами, — познакомил ее с местными обычаями Шолем. — Если у мужа есть время, он помогает. Понимаешь?

Бетти не понимала и не желала понимать. Шолему ничего не оставалось, как оторвать Бена от работы и послать его вверх по склону в дом чучельника де Лукаса, чтобы нанять на несколько часов его дочь Опал помочь Бетти по дому. Бен, как всегда, почувствовал жалость и презрение к отцу за то, что он не может управиться с женой и заставить ее работать. Но все-таки он охотно пошел к дому старого де Лукаса, как всегда, когда у него появлялась для этого возможность. И, как всегда, в доме де Лукасов, к которым никто из местных не заглядывал, его приняли с радостью.

У них была дурная слава в деревне, у этих де Лукасов, о которых ничего не было известно: ни откуда они переехали в Оуквиль, ни кто они такие, ни чем они живут. Никакой земли у них не было, и даже клочок у дома, принадлежавший им, они не обрабатывали, даже овощей не выращивали. Высокие, медлительные, круглолицые, с черными тоскливыми глазами, в которых чувствовались и беспомощная глупость, граничащая со слабоумием, и аристократическое превосходство над всеми окрестными фермерами, они вели себя как чужаки и вызывали к себе недоверие. Чуждыми были и их внешний вид, и их манеры, и даже их учтивая речь с канадским акцентом и мягкими французскими звуками. Такими же чуждыми были их занятия. Старый де Лукас, высокий, стройный, с молодыми глазами, не подходящими к его испитому заросшему лицу, делал чучела животных и птиц. Вокруг полуразвалившейся лачуги, в которой он поселился, всегда валялись дохлые скунсы, белки, змеи и всевозможные птицы. От него вечно несло падалью, и фермерские собаки злобно бросались на него с громким лаем, когда он проходил мимо в своих высоких сапогах, которые носил, не снимая, и зимой, и летом, и в дождь, и в хорошую погоду. Его сыновья, такие же высокие и худые, как он сам, только с черными как смоль космами, падавшими из-под черных широких мятых шляп на их шалые глаза, тоже непонятно чем занимались. Они то бродили по лесу, ставя капканы на лис и кроликов и стреляя дичь даже в то время года, когда охота запрещена, и поэтому им приходилось иметь дело с шерифом и время от времени даже отсиживать небольшие сроки; то выполняли поденные работы в летних гостиницах, любые работы, какие только потребуется: от рытья ям и стрижки деревьев до прочистки засорившихся канализационных труб. Так же как от их отца, от них и от их оверолсов, которые они никогда не меняли, несло падалью и отбросами. Но их выразительные фигуры, несмотря на грязные тряпки, были исполнены превосходства и гордости. Так же гордо и надменно держала себя их единственная сестра, Опал, девушка лет шестнадцати-семнадцати, не больше, которая тем не менее уже работала как взрослая женщина, готовила на всю семью и обстирывала всех мужчин в доме.

Никто в округе не поддерживал никаких отношений с этой семьей чужаков. Никому не хотелось сближаться с людьми, которые были ни на кого не похожи, да и не получалось с ними сблизиться, потому что, несмотря на вежливость и хорошие манеры, слишком хорошие для людей их круга, они предпочитали не иметь дела с соседями, лишь вежливо приветствовали каждого и улыбались, улыбались беспомощными глупыми улыбками полупомешанных или слабоумных. Молодые де Лукасы не общались ни с местными парнями, ни с местными девушками. Им никогда не давали в долг в деревенском сторе[180 - От англ. «store» — лавка.], когда в тяжелые зимние дни они оставались без пропитания, и поглядывали им на руки, когда они проходили мимо ферм, опасаясь, как бы к этим рукам чего-нибудь не прилипло. Точно так же сыновья и дочери фермеров сторонились юной дочери де Лукаса, Опал, хотя она была стройна и высокого роста, а ее черные волосы, заплетенные в длинные косы, оттеняли красоту ее нежного смуглого лица. О семье де Лукас дурно говорили в округе. Поговаривали, что они не ходят по воскресеньям в церковь, что гонят самогон и что братья, у которых нет ни жен, ни невест, живут со своей собственной сестрой. Были и такие, кто говорил то же самое о старом де Лукасе: мол, хоть он и в летах, но уж очень у него молодые черные глаза, мутные и беспутные. Как люди не любили эту семью, так они не любили и ее пса, единственное домашнее животное, которой она владела. Фермеры прогоняли его камнями, когда он приходил на запах деревенских сук. Шолем Мельник, ближайший сосед де Лукасов, тоже не имел с ними никаких дел. Единственным человеком в округе, который время от времени заходил к де Лукасам, был Бен.

Несмотря на то что Шолем удерживал сына от посещения лачуги де Лукасов, Бен при каждой возможности забегал туда. Ему нравилось присматриваться к работе старика, когда тот делал чучела из мертвых тварей, слушать его бесчисленные истории о зверях, птицах и змеях — единственных созданиях, о которых он говорил. У него было полно историй, у этого старого человека с молодыми глазами, и в своем ненасытном желании рассказывать он ухватился за Бена, в котором нашел благодарного слушателя. А тот прислушивался не только к старику, но и к его сыновьям, медлительным юношам с густыми черными космами и шалыми глазами. Их истории об охоте и трэппинге[181 - От англ. «trapping» — пушной промысел.], рассказанные высоким слогом на чужеземном английском языке, представляли собой смесь высокой интеллигентности и беспомощной ребячливости, которая захватывала и приковывала внимание. Они разговаривали с Беном не так, как взрослые разговаривают с мальчиком, а как с ровней. Такая тяга к детям в основном встречается у людей неполноценных. Они были рады ему, единственному человеку в округе, который заходил в их дом, и все время улыбались ему умиротворенными улыбками слабоумных. Больше всех в семье де Лукас Бену улыбалась юная Опал, единственная женщина в доме, полном мужчин. Она ничего не говорила, никаких историй не рассказывала, а все время суетилась над черными кастрюлями, стоявшими на черной чугунной плите. Только когда ей требовалось, чтобы кто-нибудь наколол немного дров или выполнил для нее какую-нибудь другую мужскую работу, она на учтивом английском с мягкими французскими нотами просила братьев сделать это для нее. Но даже если никто из братьев по лености не поднимался с места, чтобы помочь ей в ее вечных трудах, она не сердилась. Она только улыбалась как слабоумная. Бен понимал эту детскую улыбку девушки в заношенном платье буквально. Ему казалось, что Опал улыбается лишь ему, что лишь на него смотрят ее мягкие черные глаза, что лишь ради него она так грациозно несет себя по темной комнате. Бен был уверен, что даже очаровательный взмах ее головы, которым она перебрасывала за спину черные косы, мешавшие ей работать, — только для него, для его удовольствия. Время от времени она вдруг тайком бросала взгляд в его сторону и громко смеялась.

— Чего ты смеешься, Опал? — всегда спрашивал Бен.

— Ничего, захотелось посмеяться, — всегда отвечала девушка и больше ничего не говорила.

В ее неожиданном смехе было слабоумие, но вместе с тем и звонкая детская радость, освежавшая затхлую комнату, как холодная вода — разгоряченное усталое тело. Только для того, чтобы услышать этот полубезумный детский смех, Бен после тяжелого трудового дня тащился вверх по склону в развалюху де Лукаса. При слабом свете керосиновой лампы, горевшей в комнате, затененные темные лица членов одинокой семьи выглядели загадочнее, чем днем. Все тайны мироздания были заключены в каждом шве и в каждой складке свободного заношенного платья Опал, в ее длинных черных косах.

В этот раз Бен впервые пришел к де Лукасам в середине дня, в рабочие часы, и к тому же не в гости, а с отцовским поручением: нанять Опал поработать несколько часов. Он стеснялся этого поручения: оно выглядело так, будто хозяин ищет себе работницу. Старый де Лукас выслушал смущенную речь юноши, как обычно, с улыбкой.

— Ступай, Опал, и постарайся для матери Бена, — приказал он дочери.

Так же добродушно приняла это предложение Опал. Потуже заплетя косы, которые мало кто из окрестных девушек носил в ее возрасте, она отправилась с Беном на его ферму. Вечная улыбка ни на мгновение не покидала ее желтоватого лица, пока она выполняла тяжелую работу для Бетти. Бетти удивлялась силе девушки.

— Опал, это не слишком тяжело? — спрашивала она, видя, как девушка ворочает массивную мебель.

— No, madam[182 - Нет, сударыня (англ.).], — отвечала Опал на своем чужеземном учтивом английском.

Каждый раз, когда Опал встречала Бена во дворе, она не могла сдержать смех, который снова и снова нападал на нее.

Вскоре Бен стал ходить к де Лукасам с поручениями не только для Опал, но и для ее братьев. Бетти теперь часто ездила в Бруклин и обратно. Как раньше она ходила по своим приятельницам, продавая им шелковые чулки, так теперь она навещала их, чтобы рассказать о своей ферме, где она устраивает летний отель, и поэтому ее приятельницы должны будут обязательно там погостить в жаркие летние недели. Также она навещала своих зятьев и занимала у них деньги, которые они пообещали ей, когда ездили мирить ее с Шолемом. Бетти не позволила зятьям отвертеться от своих обещаний и отделаться вечным объяснением богатых людей насчет вечных трудных времен, которые они переживают. Слоу или не слоу идут дела, а им приходилось одалживать ей деньги, которые она просила. Бетти между тем принялась делать из своего дома настоящий отель: она приводила в порядок комнаты, покупала кровати и комоды, столики и посуду. На занятые деньги она стала выгораживать номера: чердаки превращать в жилые помещения, а сараи и пристройки — в маленькие домики. Шолему часто приходилось бросать работу на ферме и ехать на стейшон за своей Бетти, которая всегда возвращалась из города с пакетами и свертками. Он уже давно не прикасался к краске, а теперь ему снова пришлось красить стены своего дома: пристройки, балконы, крыши. Вся работа по ферме легла на Бена. Как Опал помогала Бетти по хозяйству, так ее братья помогали Шолему Мельнику готовить дом. Медлительные, худые, в синих оверолсах, заправленных в отвернутые голенища стоптанных резиновых сапог, в мятых черных шляпах, из-под которых гладкие пряди черных волос падали им на глаза, они очень старательно делали всякую работу: прокладывали канализационные трубы, чинили крыши, строили домики и протягивали электрические провода. Их пес, которого местные гнали со своих ферм, весело бегал вокруг вместе с собакой Бена, Чаком. Беттины черные глаза сияли всеми лучами солнца, отражавшегося в них. Она продолжала переставлять вещи в помещениях, чтобы они смотрелись как можно лучше и красивее. Люси ходила за ней как тень, воодушевляемая каждым материнским движением.

Когда наступили первые жаркие дни, новенькие городские автомобили начали карабкаться по разбитой горной дороге, которая вела к Беттиному летнему пансиону, автомобили с нарядными бруклинскими мамашами и их детьми. Бетти встречала знакомых гостей поцелуями и смехом. Ее давняя мечта о веселом бизнесе в конце концов воплотилась. К полному своему счастью она купила в городе бывший в употреблении, но все еще блестящий кассовый аппарат, который радостно звенел всякий раз, когда в него бросали монеты.

5


Хотя все больше комнаток пристраивалось к фермерскому дому в горах Оуквиля, но многочисленным Беттиным приятельницам, которые приезжали провести у нее летние месяцы, все не хватало мест.

Беттины пухлые пальчики, украшенные колечками, радостно бросали деньги в звенящий кассовый аппарат. Получая приличный доход, Бетти не только покупала каждый день все больше и больше цацек и безделушек для дома, но и начала возвращать своим зятьям первые долги. Ее маленький накрашенный рот напряженно двигался во время ее частых переговоров по телефону, соединявшему их захолустье с Бруклином. Так же напористо и живо разговаривала она с разными агентами и торговцами, которые заезжали в ее летний пансион, чуя выгоду. Когда однажды один агент установил в ее доме ярко раскрашенную слот-машину[183 - От англ. «slot machine» — игровой автомат.] со множеством электрических лампочек, которые загорались всякий раз, когда выпадал главный приз ценой в квотер[184 - От англ. «quarter» — монета в 25 центов.], а второй оставил в кредит жевательную резинку, сигареты, шоколад, журналы и пестрые рекламные плакаты в придачу — счастью Бетти не было границ. Она чувствовала себя так, будто теперь весь Вильямсбург был уже у нее в доме. Такой же счастливой была Люси. Только с мужчинами вышла незадача, с Шолемом и Беном.

Шолем Мельник ни за что не хотел приноравливаться к суетливой и шумной жизни, от которой он сбежал из города. Он не был вежлив с гостями. Он не только не встречал каждого гостя радостными приветствиями и прогнозом хорошей погоды, как учила его Бетти, но едва отвечал, когда с ним заговаривали. Он не хотел подвозить до ближайшего городка нетерпеливых мамаш, которые никак не могли усидеть на месте и все время желали ездить на распродажи. Коровы и куры были для него важнее гостей. Также он не хотел давать своих лошадей мальчикам и девочкам, которые мечтали научиться на них ездить. Бетти стоило большого труда загладить перед гостями дурное поведение мужа. Еще хуже дела обстояли с Беном. Он выгонял из хлева городских ребятишек, которым не терпелось увидеть, как он доит коров и моет им вымя, как чистит лошадей. Он не пускал мамаш в курятник за теплыми яйцами для их бейбис и даже избегал Люси с ее подружками. Девушки искали дружбы высокого черноволосого паренька с зелеными глазами. Им хотелось гулять с ним вечером в горах или танцевать под музыку из радио. Бен грубо отказывал им, за что Люси называла его horseradish. Единственным человеком, которого он подпускал к себе, была Опал, работавшая у Бетти на кухне. После тяжелого рабочего дня она заходила к нему в хлев, играла с кошками, которые держались рядом с коровами, и все время молчала, улыбаясь как слабоумная.

— Ты устала, Опал? — спрашивал ее Бен.

— О нет, — отвечала она и смеялась так, будто день тяжелой работы был самым веселым делом на свете.

Бетти стыдила Бена за то, что он груб с городскими девушками, красивыми, умными и образованными девушкам, и часами просиживает с глупой смешливой деревенской шиксой[185 - Нееврейская девушка (идиш).]. Еще больше попадало ее мужу за его плохие манеры, которые отпугивают людей от фермы. Как всегда, она приводила ему в пример других людей. В нормальных семьях мужья счастливы, когда их жены занимаются бизнесом и приносят в дом доход. В нормальных семьях мужья хозяек летних пансионов обхаживают гостей, вежливы с ними, здороваются с ними, рады выполнить пожелания и просьбы гостей и готовы даже выслушивать жалобы и упреки, потому что гость всегда прав. Шолем ничего не отвечал на вечные выговоры жены и убегал к своей работе, как когда-то убегал в Вильямсбурге на берег реки. За это Бетти стала его сторониться. Она даже перестала спать с ним на широкой двуспальной кровати, которую привезла из города.

— Ступай, ступай, отдохни лучше, — говорила она ему с притворной заботой, когда он ночью пробовал приблизиться к ней так нерешительно, как будто она была чужой женщиной, а не его женой.

Шолем уходил в сарай и бросался на сено, чтобы поспать несколько часов, которые он мог сэкономить для отдыха. Лежа на сене, он слышал смех горожан, которые ни о какой ночи знать не знали. Громче всех смеялись Люси и Бетти.

Когда на второй год еще больше Беттиных приятельниц из Бруклина стало приезжать в Оуквиль на лето и Бетти уже не знала, как ей управиться без опытного метрдотеля, она уехала на несколько дней в Бруклин и нашла человека, на которого могла положиться.

На этот раз она не позвонила Шолему, чтобы он встретил ее с машиной на стейшон. Метрдотель, которого она нашла в городе, привез ее на своем автомобиле, славно выкрашенном в кричащий желтый цвет. На заднем сиденье лежала куча свертков с вещами, купленными Бетти, и чемоданы водителя, а также его саксофон и барабан, упакованные в светлые холщовые чехлы. Ни на мгновенье не выпуская сигарету изо рта, метрдотель всю дорогу расхваливал себя и многочисленные пансионы — летом в горах, зимой во Флориде, — в которых ему приходилось работать. Бетти, в свою очередь, загодя рассказала ему о своем маленьком летнем пансионе, чтобы, увидев его, он не был слишком разочарован. Метрдотель ловко вел одной рукой свою желтую машину по опасной дороге с крутыми поворотами, а другой рукой разглаживал тонкие каштановые усики, протянувшиеся двумя ниточками над его верхней губой.

— Летом я предпочитаю работать в маленьких пансионах, — успокоил он Бетти с великодушной снисходительностью, — к тому же вы мне понравились, миссис Мельник, с первого взгляда.

Бетти кокетливо погрозила пухленьким пальчиком перед носом молодого человека.

— Вы слишком торопитесь, мистер, — сказала она ему, смеясь.

— Я все делаю быстро, — ответил человек с тонкими усиками и резко повернул, накренив машину набок, — и зовите меня Гарольд… Так меня зовут все…

С той же быстротой и ловкостью он, едва приехав, освоился на ферме, как будто давно был там своим человеком. Не успела еще Бетти рассказать своему мужу, кого она привезла из города, как незнакомец сам остановил фермера Мельника и рассказал ему о себе.

— Зовите меня Гарольд, — сказал он, — и занесите в дом свертки вашей жены и мои саксофон и барабан.

Он сказал это с такой уверенностью и самоочевидностью, как будто перетаскивание свертков было чем-то таким, до чего он ни разу в жизни не опускался. Шолем Мельник послушался его.

Так же уверенно и повелительно незнакомец стал распоряжаться на кухне. Он был повсюду, дым его вечной сигареты, которая словно была приклеена к его нижней губе, чувствовался везде. Он сноровисто приводил в порядок столики в столовой, гарнировал ломтики грейпфрута вишенками, живописно раскладывал зелень на тарелках. Затем, как актер, который быстро меняет свои наряды, он в одну минуту сбрасывал с себя свой городской костюм и надевал официантскую униформу винного цвета, украшенную желтыми пуговицами, галунами и лампасами. Не шагая, а порхая, он проскальзывал в маленькую столовую и галантно представлялся гостям, сидящим за столиками.

— Зовите меня Гарольд, леди, — просил он женщин, которые, все как одна, были в восторге от этого гибкого, улыбчивого и пританцовывающего типа.

Насколько ловко, почти жонглируя, он разносил тарелки, настолько же ловко делал комплименты дамам за столиками. В минуту запоминал все имена. Затем мгновенно перевоплощался из официанта в героя водевиля. Как по волшебству, у него вырастали очки на покрасневшем носу, который вдруг становился в два раза длиннее. В этом новом облике он перепархивал к саксофону и барабану и начинал наяривать на двух инструментах сразу. Его руки с великим проворством перелетали от саксофона к барабану и обратно. Не только дети, но и взрослые были вне себя от восторга. Дамы теряли голову, когда этот тип начинал петь куплетики, сальные куплетики о старичках и молоденьких дамочках, о пожилых боссах и их секретаршах-блондинках. Посреди пения он подлетал к первой попавшейся даме и приглашал ее на танец. Публика громко аплодировала:

— Браво, Гарольд, браво!

Гарольд приглашал одну женщину за другой. Он танцевал даже с маленькими девочками. Дольше всех он кружился в танго со своей хозяйкой. Выделывая всевозможные безумные фигуры, заставляя Бетти повторять за ним все его неистовства и неожиданные выкрутасы, он при этом так ловко делал ей комплименты, что его слова были слышны только той, кому они предназначались, как будто их произносил чревовещатель. Бетти, как раньше, смеясь, предостерегала его от излишней торопливости. Партнер пропускал ее предостережения мимо ушей.

— Зови меня Гарольд, — говорил он, — а я буду звать тебя Бетти-бьюти[186 - От англ. «beauty» — красотка (англ.).].

Никто не успел оглянуться, как новый человек стал хозяином пансиона. Он все заполнил собой. Он, как говорится, вырастал там, где его не сеяли. Он отдавал распоряжения работникам и помогал при закупках. Он играл в карты с мамашами и развлекал их детей фокусами, превращая два носовых платка в один и вертя, но не проливая при этом ни капли, стакан с водой на кончике пальца. Он в любое время заводил свой желтый автомобиль, как только у женщин появлялось желание съездить в городок за покупками. Набив переднее и заднее сиденья машины женщинами, он как черт мчался по горам и долинам. Женщины визжали от страха и удовольствия:

— Гарольд, ты нас убьешь!

— Гарольд еще никогда в своей жизни не попадал в эксидент[187 - От англ. «accident» — авария.], — успокаивал их веселый водитель, не выпуская при этом вечной сигареты изо рта, — положитесь на меня, бьютис…

Этим словом он называл всех особ женского пола, от пятнадцати до пятидесяти. А они давали ему за это такие большие типс[188 - От англ. «tips» — чаевые.], каких никогда прежде не давали служащим в отелях. Гарольд так спокойно засовывал банкноты в карман, словно деньги для него ничего не значили. Бетти не отставала от гостей и платила ему больше, чем обычно платят людям его профессии. Но это того стоило. С тех пор как он появился, настроение у гостей поднялось. Дамы, которые раньше подумывали перебраться в другие пансионы, где было веселее и оживленнее, задержались дольше, чем планировали. К тому же Гарольд учил Бетти, как экономить за счет питания, как подавать к столу меньше и при этом удовлетворять гостей.

— Предоставь это Гарольду, бьюти, — настаивал он, — я знаю, как обходиться с гостями.

Одной улыбкой он утихомиривал самых капризных женщин, величайших приверед, которые обычно мучают официантов в летних пансионах, отсылая обратно на кухню лучшие блюда. Одной шуткой он обезоруживал кипятящихся дамочек, в тесные комнатки которых он в самый разгар сезона подселял слишком много новых гостей, так что кровати стояли впритык.

— Улыбайтесь, бьюти, — советовал он раздосадованным дамочкам, — улыбайтесь, красоточки.

Дамочки следовали его совету и улыбались.

Геня Феферминц, мать Бетти, которая иногда по субботам наведывалась к дочери, не могла нарадоваться на Гарольда, в котором она видела все достоинства американского мужчины.

— У молодого человека легкая рука, — говорила она Бетти, — смотри только, как бы другие отели его у тебя не переманили. Держи его, Бетти.

И Бетти, чтобы Гарольда не переманили, позволяла ему хозяйничать и управлять всем так, как будто не она была его хозяйкой, а он ее хозяином. Она закрывала глаза на то, что он по вечерам выигрывал в карты у дам все деньги, а по утрам вставал так поздно, что даже приходилось запаздывать с завтраком. Она ничего не говорила ему тогда, когда его тянуло погулять на широкую ногу и он уезжал в ближайший город на всю ночь и возвращался без единого доллара в кармане, с покрасневшими глазами и в плохом настроении, которое срывал на всех, даже на гостях. Также она худого слова не говорила, когда он вел себя слишком нежно, обходительно и фамильярно с каждой женщиной и девушкой в ее доме, и больше всех с ней самой, с Бетти, и к тому же на глазах у всех.

— Сумасшедший, — только и бросала она ему, когда он хватал ее за талию во время танца или даже целовал ее в смуглую полную нежную шею.

Лишь однажды, когда он стал слишком мил с Люси, Бетти сурово отчитала его. Поэтому Гарольд стал избегать дочери и держаться поближе к матери, которая выглядела как старшая сестра своей дочери. Ревнивые дамочки стали шутить насчет Бетти и даже намекать Шолему Мельнику, встретив его во дворе.

— Мистер Мельник, сторожите вашу мисес, — предупреждали они его, посмеиваясь.

Шолем Мельник не говорил ни слова в ответ на эти женские намеки и возвращался к своей вечной работе, из которой невозможно было выбраться. Точно так же он ни слова не говорил Бетти насчет ее поведения, которое вызывало у него отвращение и мучило его. Шолему не требовалось, чтобы женщины рассказывали ему о Бетти. Он сам все видел и слышал. Занятый своей работой на земле и уходом за скотиной, он каждый раз подмечал своими зоркими зелеными глазами, как Бетти идет с чужаком через двор, как она садится в его желтую машину и уезжает в городок за покупками. Он видел, как она постоянно прихорашивается, пудрится и все время возится со своими локонами, чтобы быть как можно более привлекательной. До его ушей доносились ее песни и смех, который часто нападал на нее в последнее время. Еще отчетливее, чем днем, слышал он это пение и смех по ночам. Лежа в своем сарае на соломе, Шолем Мельник ловил среди других женских голосов каждое Беттино слово, смешок, пение, сопровождаемые басовитым голосом Гарольда и Люсиным щебетанием. Много раз он чувствовал такую боль, такой стыд и гнев от этих легкомысленных ночных голосов, что ему хотелось схватить первые попавшиеся под руку топор или вилы, выбежать и прогнать со своей фермы всех до единого: чужака, Бетти и даже гостей — женщин и девушек. Боясь самого себя, боясь совершить то, что еврей делать не должен, он засовывал кулак себе в рот и кусал его до крови. Наконец, устав сражаться с самим собой, Шолем Мельник, как всегда, пришел к выводу, что жизнь его кончена, что кричать, говорить и спорить ни к чему, ибо такова уж его горькая планида, ибо так суждено ему Небом, где все взвешено, отмерено и записано.

Снаружи совы заводили свои ночные стоны, точно кинес читали, останавливались и снова продолжали, как будто сочувствовали мрачным помыслам лежащего в сарае человека.

6


Единственным обитателем фермы Мельников, который сразу же дал отпор метрдотелю Гарольду, был Бен.

Гарольд попробовал вести себя с Беном так же, как со всеми. Увидев перед собой рослого паренька в фермерских сапогах, слишком больших для его мальчишеских ног, и в коротковатом, перепачканном навозом оверолсе, Гарольд задержал его с надменностью городского щеголя, который разговаривает с деревенским йоклом[189 - От англ. «yokel» — деревенщина, мужик.].

— Эй, Майк! — назвал он его первым попавшимся именем. — Вымой-ка мой «студебер», только хорошенько, чтобы блестел.

Бен, вместо того чтобы приняться за пыльную желтую машину, взъерошил черные волосы, которые падали ему на лоб, и зелеными глазами уставился на разодетого типа, стоявшего перед ним. Он уже раньше издалека заметил этого чужака и теперь посматривал на него косо. Бену не понравилось ни то, как он нагло въехал на ферму, чуть не задавив при этом курицу, ни то, как он приказал отцу занести свертки, но меньше всего — то, что он слишком фамильярно подхватил мать под мышки, помогая ей выйти из машины. Теперь он увидел его вблизи. Смерив его взглядом с головы до ног, от гладкого пробора в волосах до желтых ботинок и красных шелковых носков, Бен мгновенно сбил с него спесь.

— Кто, черт возьми, ты такой, чтобы мне приказывать? — спросил он низким грудным голосом, который уже перестал у него ломаться.

Неожиданное сопротивление со стороны перепачканного крестьянского парня, да к тому же малолетки, совершенно сбило с толку самоуверенного метрдотеля. Растерявшись, он разом утратил свою надменность.

— О, я просто пошутил, молодой человек, — сказал он, улыбаясь своей обольстительной улыбкой, с помощью которой он обычно обезоруживал самых разгневанных женщин, — будем друзьями.

При этом он протянул Бену свою руку, тонкую руку с длинными пальцами и острыми отполированными ногтями. Бен сделал вид, что не видит протянутой городской руки, и не протянул в ответ свою грязную мозолистую руку, всю в царапинах и порезах. Также он не протянул свою руку за сигаретой, которой чужак угостил его из серебряного портсигара с монограммой.

— Не куришь, друг? — спросил Гарольд, стараясь казаться солидным человеком, который удостаивает мальчика предложением своей дружбы.

— Курю, — строптиво ответил Бен.

— Почему же ты не хочешь взять у меня сигарету?

— Не хочу, и все тут! — еще строптивее ответил Бен.

Двойного оскорбления Гарольд уже не вынес и попробовал было отстоять свое павшее достоинство.

— Tuff kid, eh?[190 - Крутой парень, да? (англ.)] — спросил он, разглаживая тоненькие усики.

— Yep, — подтвердил Бен и зашагал в хлев, бросив чужака посреди разговора.

Гарольд тотчас отправился к Бетти и пожаловался ей на грубость ее сынка. Он выложил ей все. Бетти отправилась в хлев и долго отчитывала сына, который распугивает людей, приезжающих в пансион. Глядя большими черными, мечущими искры глазами, раздувая ноздри, она долго и горячо бросала свои обвинения Бену, который и сам ведет себя не по-людски, и с другими обходиться по-людски не умеет. Она тараторила, точно сыпала горохом из маленького накрашенного и подвижного ротика. Бен глядел на нее своими зоркими зелеными глазами и молчал.

— Well[191 - Что ж (англ.).], если он мужчина, пусть разбирается со мной сам, а не ходит жаловаться на меня моей маме, — только и ответил он на упреки матери. — А если он боится, то пусть лучше со мной не связывается, а не то я ему пообломаю его блестящие ногти…

Бетти, как всякая мать, которая видит в своем взрослом сыне только ребенка, испуганно взглянула на вытянувшегося юношу, который говорил о драке и о том, что ногти пообломает. Все в нем вдруг стало ей чужим: его грубый голос и рост, его длинные руки и неподатливая мужская шея. Но наибольшее отчуждение вызывало неприкрытое неповиновение Бена ей, его собственной матери. Никогда еще его неповиновение не было таким сильным и открытым, как теперь, когда оно уже граничило с враждебностью, и эта враждебность, как прекрасно понимала Бетти, возникла у Бена не на пустом месте, а из-за того, что она взяла сторону чужого человека, за которого в своей женской ревности слишком уж горячо заступилась. И тем не менее Бетти не захотела признаться самой себе в том, что сама вызвала в сыне это неповиновение, но предпочла чувствовать себя несправедливо обиженной матерью и мученицей.

— Папин сынок! — сказала она, чтобы обидеть Бена.

— Yep, — подтвердил Бен, вовсе не обидевшийся на эти слова.

Как всегда, грубое юношеское «уер» взбесило Бетти, потому что она увидела в этом словечке все нравственное падение своего единственного сына, который, как она когда-то мечтала, мог бы стать человеком — дантистом или даже настоящим доктором.

— Не смей говорить мне «уер»! — закричала она в гневе. — Я не хочу этого слышать, понял?

— Yes, mem![192 - Да, сударыня! (искаж. англ.)] — Бен стал преувеличенно вежливым, но в этом не было уважения, только насмешка.

Бетти, как всегда, когда чувствовала себя беспомощной, прибегла к женскому оружию — слезам.

— Боже, за что мне это? — спросила она, подняв свои горящие глаза к черным стропилам, с которых свисали клочья паутины.

Ее пухлые пальчики нервно искали носовой платочек, маленький вышитый носовой платочек, чтобы сдержать подступившие слезы. Бен, который терпеть не мог слез, поскорее наклонился к стоку в цементном полу и принялся выгребать свежий коровий навоз.

— Пошла отсюда, Нелли! — стал он выгонять коров из хлева. — Хей, Сэйди!..

Бетти выбежала из хлева, оскорбленная от заколок до высоких каблуков. Она пылала гневом на своего сына. Но вместе с тем она вдруг почувствовала страх перед Беном, страх перед его чуждостью, его неповиновением, но более всего — перед подозрением, глядевшим из его глаз. Оскорбленная скверными подозрениями сына, которые Бетти считала подлыми, отвратительными, неслыханными, она вместе с тем глубоко в своем сердце знала, что у него есть основания подозревать ее, и от этого еще больше злилась, беспокоилась и боялась. Чтобы унять свой страх, она попробовала махнуть рукой на всю эту дурацкую историю.

— Глупый мальчик совсем одичал среди скота, — смеясь, сказала она Гарольду, — но он у меня свое получил, теперь будет знать, как следует разговаривать с людьми.

— Если он будет грубить, я ему уши надеру, — похвалился, в свою очередь, Гарольд перед Бетти, отлично зная про себя, что он теперь даже не решится подойти к рослому парню-фермеру, от которого исходили упрямство и сила молодого бычка.

Хотя они больше не говорили о Бене, потому что говорить о «мальчишке» было ниже их достоинства, их тревожил рослый молчаливый парень в коротковатом оверолсе. Они, со своей близостью, таились от него больше, чем от кого бы то ни было на ферме, даже больше, чем от Шолема. Они обходили стороной хлев, не заглядывали на луг, куда Бен обычно выгонял коров. Бетти каждый раз, когда ей нужно было съездить с Гарольдом в ближайший городок, сперва выглядывала во двор, нет ли там ненароком Бена. Она вскакивала в машину так быстро и пугливо, будто делала что-то запретное. Гарольд вел себя так же, только не показывая этого Бетти. Но она все равно видела его страх, так же как он — ее. Стыдясь этого тихого страха, который им не пристал, скрывая его друг от друга, они оба знали, что страх засел в них, что один видит его в другом и чувствует себя от этого глупо и неловко. Но, как они ни скрывались, Бен их замечал и показывал им, что замечает. Из любого угла и укрытия, что бы он ни делал: доил коров или наливал воду в корыто, ухаживал за птицей или колол дрова для кухни, — он нащупывал их своими зоркими зелеными глазами. Даже по вечерам, когда Гарольд выходил с Бетти на прогулку по темной дороге, которую лишь светляки освещали своими огоньками, Бен вдруг вырастал как из-под земли им наперерез. Не видя его лица, они оба, Бетти и Гарольд, ощущали присутствие его рослой фигуры, узнавали его шаги, его ночной свист. Они видели его даже тогда, когда он и не думал показываться. Его тень ходила за ними по пятам, преследовала их. Вскоре стали происходить ночные чудеса со стоявшим во дворе желтым «студебекером». Как-то раз утром Гарольд обнаружил, что в покрышку колеса воткнут гвоздь; в другой раз из шин был выпущен воздух; на третий — желтая краска оказалась исцарапанной. Однажды машина начала так вонять, что дамы, которых Гарольд вез в ближайший городок, посреди дороги попросили остановить машину и отпустить их домой пешком. Женский смех, крик и шутки окончательно ошеломили Гарольда. Он дрожащими пальцами растрепал свой гладкий пробор, пытаясь отыскать причину вони в своей машине, которую мыл, чистил и холил, как себя самого. Только после долгих поисков он обнаружил дохлую кошку, глубоко засунутую под заднее сиденье. Гарольд ни секунды не сомневался в том, что это дело рук Бена, и в гневе поклялся переломать злобному мальчишке все кости, пересчитать ребра, повыбивать зубы, но дальше клятв дело не пошло. Бен даже не прятался от Гарольда и смотрел ему прямо в глаза, проходя мимо него. Гарольд уступал ему дорогу. Он хорошо видел, что парень из кожи вон лезет, чтобы вывести его из себя и вызвать на драку, и не собирался предоставлять Бену такую возможность. Ему вовсе не хотелось появиться с подбитым глазом, в порванной шелковой сорочке или даже со сломанным ногтем, да он и не чувствовал сил для драки в своих ловких городских руках. Гарольд себя не обманывал: чем-чем, а умением драться он не отличался. Как это часто бывает со слабаками, он в своих собственных глазах выглядел нравственно выше и умнее своего противника, с которым ему не пристало связываться. Гарольд, не морщась, проглатывал все оскорбления со стороны парня. Он находил свое утешение в том, что его ценила Бетти.

Кроме того, ему все равно уже недолго оставалось торчать здесь, на маленькой ферме. Он был готов со дня на день пуститься на своем «студебекере» в большой мир и доехать аж до самой Флориды, где ему не раз приходилось служить в отелях и где он снова намеревался провести среди веселой суеты наступающую зиму.

Дни в Оуквиле стали съеживаться, а ночи — растягиваться. Деревья скинули с себя летнюю зелень и нарядились в осенние цвета — красный, желтый и золотой. На ветвях и крышах, на каждом шесте и каждом заборе повисла белая паутина — признак осени. Зимние яблоки уже падали с деревьев. Густые облака стали то и дело цепляться за горные вершины, кружиться вокруг них, опускаясь все ниже и ниже и проливаясь тяжелыми дождями, нескончаемыми ливнями, которые волокли с гор землю, глину и каменное крошево. Люди боялись высунуться из дома. Только Чак и собака де Лукаса без передышки гонялись друг за другом по двору.

Большинство Беттиных приятельниц из Бруклина уехали обратно в город. Лишь несколько последних гостей еще оставались на ферме, ежась в своих свитерах. Холодными вечерами уже приходилось топить в столовой огромный неуклюжий старомодный камин, сложенный из дикого камня. Гарольд своими фокусами и шутками удерживал нескольких остающихся женщин, играя с ними в карты при свете пылающих в камине поленьев. Вплотную к нему, заглядывая в его карты, что говорило о такой степени близости, когда уже нет никаких секретов, как это бывает между мужем и женой, сидела Бетти в своем тонком свитере, который соблазнительно обтягивал ее полную фигуру. Люси, влюбленная в мать, обвила своими девичьими руками теплую мамину шею и грелась, прижавшись к ее горячему телу, как кошечка, ищущая нежности и тепла.

Когда с гор по вечерам стали срываться резкие ветры, которые свистели в ветвях деревьев и щелях неплотных оконных рам, несколько оставшихся женщин совсем встревожились и начали складывать свои платья в чемоданы. Тревожнее всех было Бетти, которая слышала в свисте ветра предвестье долгой одинокой зимы, без людей и света, без радости и движения; и хуже всего — без Гарольда, без которого она больше не представляла себе жизни. Как всегда, в страхе перед одиночеством, к которому она никак не могла привыкнуть, Бетти снова стала говорить с Шолемом о своем переселении в город на зиму вместе с Люси. От разговоров она перешла к спорам, а от споров — к женским горьким слезам. Гарольд теперь часто осматривал свою машину, чистил ее, холил и копался в моторе перед дальней дорогой и постоянно говорил о своем путешествии во Флориду. После лета, проведенного в захолустье, его особенно сильно тянуло в этот веселый край. И он настойчиво уговаривал Бетти, чтобы она поехала с ним в его машине на берег океана, где всегда солнечно, тепло и светло. Кроме того, у него появились планы насчет собственного маленького отеля, который он возьмет там в аренду на паях с ней, с Бетти, чтобы зимой вместе работать на побережье, а летом возвращаться на ферму. Гарольд видел в этом выгоду и успех. В своих фантазиях он уносился далеко в будущее, где ему мерещился большой первоклассный отель, на котором огненными буквами были начертаны их с Бетти имена. Многие из его знакомых метрдотелей начинали с малого и со временем поднялись на высокую ступень, и он не видел причины, почему того же не могло бы произойти с ним и Бетти.

Беттины жаркие глаза становились вдвое больше и блестели вдвое сильнее от сладостных речей и предсказаний Гарольда. Чем ярче он рисовал перед ней далекую и неизвестную жизнь, тем более серым и тоскливым казалось ей ее собственное захолустье в горах, из которых исчезли все признаки жизни. С каждым днем все больше, как в прежние времена, в ней снова пробуждалось раскаяние в своей девичьей глупости, из-за которой она загубила свою жизнь. Жалея об ушедших годах, которые уже не вернешь, она вцепилась в еще оставшееся у нее сокровище, в последние несколько лет зрелой женской красоты, предшествующие увяданию: она была полна тревоги и счастья, безрассудной легкости и сознания своего падения. Страстно желая совершить рискованный шаг, запретный и отважный, она в то же время боялась этого шага. Она дрожала от сладостного страха, как дрожала во время поездок по горам вместе с Гарольдом, когда они слишком беспечно бросались в опасный крутой поворот, чудом избегая падения в пропасть.

Слишком слабая для столь сильных переживаний, которые давили на ее хрупкие плечи, она находила выход из этой запутанной ситуации в смехе и плаче, но чаще всего — в препирательстве, грызне и ссорах со своим мужем. Она вспоминала старые обиды, забытые мелочи. Конца и края не было ее попрекам, брани и жалости к себе — мученице. Чем больше Шолем отмалчивался в ответ на все ее речи, тем истеричнее она билась в своих тисках. Она перестала заниматься домом, не обращала внимания на кухню, не готовила еду для Шолема и Бена, когда те возвращались домой после многочасовой работы. Она все время ездила в ближайший городок с Гарольдом и Люси, перекусывая сэндвичами в придорожных ресторанах. Как в первый год жизни на ферме, Шолему теперь снова приходилось самому готовить еду для себя и для сына или даже питаться холодными консервами, в основном бурой фасолью. Отец и сын молчали во время этих одиноких трапез. Шолем стыдился и словом упомянуть о том, что происходит в его доме. А Бену и не нужно было об этом говорить, он и так все знал. Из хлева ему было видно и слышно все. Как всегда, ему было жаль отца, к тому же он чувствовал себя оскорбленным тем, что честь его отца топчут ногами. Но вместе с жалостью он чувствовал также презрение к отцу за то, что тот не может отстоять свое мужское право, как подобает мужчине.

И однажды Бен взял власть в свои руки и повел себя по-мужски.

В этот день в хлеву Шолема Мельника произошло великое событие, событие, которое наполнило юного фермера в коротковатом оверолсе достоинством, мужской гордостью и отвагой.

На холодном рассвете, когда вершины гор еще были прикрыты небесной холстиной, как зеленоватыми ночными колпаками, и даже первый признак жизни, дым из труб, еще не показался над фермами, в развалюхе чучельника де Лукаса его единственная дочь Опал встала, тихо выскользнула из дома и вместе со своим дворовым псом направилась к ферме Шолема Мельника. Войдя в хлев, она слишком тяжело для своих лет вскарабкалась на сеновал и молча уселась рядом с Беном, лежавшим под попоной, которой укрывают лошадей во время дождя. Хотя она не будила Бена, а только смотрела на него своими нежными черными глазами, юноша почувствовал на себе ее взгляд и проснулся. Открыв глаза, он испуганно и удивленно уставился на девушку рядом с собой, хотя для него не было чем-то необычным увидеть в хлеву дочь де Лукаса, Опал. По вечерам, после целого дня работы на Беттиной кухне, она нередко заходила к нему в хлев и часами просиживала в молчании, лишь играя с кошками и улыбаясь как слабоумная. Со временем она стала засиживаться допоздна, иногда за полночь. Но на этот раз ей не нужно было помогать Бетти по кухне. К тому же она пришла рано утром, а не в тот час, когда девушка приходит к юноше. Нет, не из-за девичьей страсти к парню ушла она на холодном рассвете из отчего дома. Она ушла для того, чтобы исполнить женский долг, тяжкий и неизбежный.

Холодной осенней ночью после долгих месяцев близости с Беном в его хлеву она почувствовала первые муки в своем юном теле. Целую ночь Опал испытывала их, отдыхая в перерывах между схватками. Но она молчала в этих первых в ее жизни муках, чтобы не разбудить спящих в доме людей, среди которых она была единственной женщиной. Как только стало светать, при первых же проблесках дня, Опал покинула свой дом, как самка зверя, которая ищет безопасное укрытие, чтобы родить подальше от чужих глаз. Деревенская девка удалилась из дома своего отца и братьев и ушла к тому, кто ее оплодотворил, чтобы он ей помог, защитил и спрятал ее.

— Пусти прилечь на сено, Бен, — сказала она заспанному юноше, не издав ни стона, но лишь улыбнувшись как слабоумная, — и накрой меня, мне холодно.

Ее глаза, нежные и раскрытые шире обычного, смотрели на него с великой мольбой и смирением, смирением, которое говорило: можешь прогнать меня, бросить меня, можешь даже ударить, но я все равно буду тебя любить, тебя и твоего отпрыска, которого я собираюсь родить.

Сперва Бен испугался того, что должно было произойти. Хоть он и был готов, но все-таки почувствовал страх перед тем, что это в конце концов случилось. В первое мгновение в нем пробудилась мальчишеская мысль: бежать, бежать от этой опасности, чтобы не видеть ее. Но ему тотчас же стало жаль сидевшую рядом девушку, чьи нежные глаза все не переставали улыбаться своей вечной улыбкой. По ее желтоватому лицу разливалась благодать, великая благодать приближающегося счастья. Вот эта-то благодать, которая вдруг мутилась мукой вины и страха, придала Бену сил.

— Тебе больно, Опал? — тихо спросил он, гладя ее нежные желтоватые щеки.

Вместо того чтобы признаться, она лишь погладила его руку и, несмотря на боль, улыбнулась ему своей странной улыбкой. Это проняло Бена. Он почувствовал себя виноватым перед Опал. Эта вина проникла в каждый волосок его поникшей шевелюры, в которой обычно чувствовались упрямство и строптивость. Некоторое время он стоял рядом с Опал и выжидал. Тайна рождения не была чем-то новым для него. С тех пор как он поселился вместе с отцом на ферме, он бывал в хлеву каждый раз, когда телилась одна из коров. Несмотря на свою молодость, он уже знал, как помочь корове при ее первых родах, когда ей приходится туго. Также он знал, как обращаться с новорожденными телятами, как их оживить, если они родились слишком слабыми, как им присолить пуповину и поставить на ножки. Поэтому он не сводил глаз с девушки, лежащей на соломе, глядя с состраданием и любопытством на ее родовые муки. Он не пытался позвать кого-нибудь, боясь выдать их общую тайну. Опал благодарно смотрела на него своими большими глазами и изо всех сил старалась не закричать от боли. Вдруг она стала сбрасывать с себя попону и гнать от себя того, чьей защиты до сих пор искала.

— Уходи! Не смотри! — злилась она.

Сразу же после этого она начала кричать, выпуская криком великую боль, которую больше не могла терпеть.

Этот внезапный крик так потряс Бена, что он в один миг забыл весь свой страх и стыд и бросился к дому, где спала его мать.

— Мам! — позвал он, рванув дверь ее спальни. — Мам, вставай! Быстро вставай!

Сперва Бетти спросонок и с перепугу целую минуту не могла понять, что такое говорит ей Бен и куда он ее зовет. Когда же наконец все поняла, настолько окаменела от своего женского горя и ярости, что не могла сдвинуться с места.

— Пусть убирается в свою развалюху! — закричала она. — Не хочу ее здесь видеть! Не хочу… Не хочу!

Бен взял мать за руку и поднял ее силой.

— Пошли! — приказал он.

В его руке и в его словах была такая неожиданная мощь и решимость, какую Бетти ни разу в жизни не испытывала на себе со стороны мужчины. Она по-женски испугалась этой мужской мощи и властности и молча, покорно, ведомая не отпускающей ее рукой, последовала за сыном. Когда они вошли в хлев, Опал уже утихла. Она держала в руках живое существо, вышедшее из ее тела. Бетти передала его на руки сыну, а сама склонилась над лежанкой, чтобы помочь приходящей в себя роженице. Хотя новорожденное существо в его руках было грязное и походило на уродца, старого и сморщенного, Бен чувствовал неудержимую нежность, воодушевление, гордость и мужество.

— Это мое! — крикнул он матери, как мальчик, вдруг нашедший нечто для него ценное. — Мое!

Ни крупицы растерянности, ни малейшего признака стыда в нем больше не было. Наоборот, гордость, воодушевление и мужество разрастались с каждой минутой все больше. Восторженно глядя на новорожденного, лежащего на руках у его матери, Бен с нежной легкостью перенес, закутав в попону, задремавшую Опал с соломенной лежанки в дом.

Он шагал гордо, высоко подняв голову, не прячась ни от кого: ни от отца, ни от Люси. Как самец птицы, он стоял на страже, готовый защитить свою самку и своего отпрыска не только от любой напасти, но и от любого дурного слова и насмешки. Он чувствовал в руках небывалую силу и был готов помериться ею с целым миром. В его шевелюре, в каждом ее волоске, снова чувствовались строптивость и готовность к драке, как в гребешке боевого петуха.

Гарольд в своем ослеплении не заметил этого.

Услышав о том, что произошло в хлеву, он захотел увидеть того, кто был виновником этого непотребства, и поглядеть на него во всем его, как он был уверен, позоре. Гарольда впервые не смущало столкновение лицом к лицу с рослым парнем в коротковатом оверолсе. Напротив, он жаждал этого столкновения. Завидев Бена, Гарольд встал у него на пути.

— Мазл-тов, — поздравил он Бена по-еврейски и рассмеялся ему прямо в глаза, — на кого похож, на тебя или на ее папашу?

Бен ощутил прилив крови к кистям рук, которые зачесались от желания ударить. Не выждав ни мгновения, он ударил прямо по Гарольдовым усикам, которые лежали ниточкой над верхней гладко выбритой губой.

— Дерись! — потребовал он от противника.

Гарольд даже не попробовал дать сдачи и стал отступать. Бен шел за ним по пятам.

— Убирайся отсюда! — приказал он. — Чтоб через минуту тебя здесь не было!

Гарольд послушался. Проворными, дрожащими руками он побросал свои вещи в чемоданы, натянул чехлы на саксофон и барабан и закинул все это на заднее сиденье своего «студебекера». Побитый, он даже не пошел проститься с Бетти, которой уже приготовил было место в машине рядом с собой. Он не отважился зайти к ней из страха перед ее сыном и не захотел видеть ее, бабушку новорожденного внука, которая сразу же утратила в его глазах всякую женскую ценность. Гарольд выехал с фермы так же поспешно, как и въехал на нее в первый раз, перепугав всю птицу во дворе.

Бетти смотрела вслед красноватому облаку пыли, которое оставил за собой автомобиль, довольствуясь хотя бы тем, что уезжающий мужчина не видит ее в момент ее женского краха. Стоя рядом с двуспальной супружеской кроватью, в которой теперь спокойно спала роженица со своим ребенком, она знала, что в ее женской жизни все кончено, что вся ее борьба, все ее судорожные порывы и запоздалые надежды пресечены и что ей предстоит новая жизнь, жизнь жены, матери и бабушки.

Младенец вдруг проснулся и заплакал, надрываясь, изо всех сил, словно оповещая о том, что он здесь и что его жизнь началась.

Высокие горы протяжным многоголосым эхом отвечали на каждый крик новорожденного.




Глоссарий


В тексте книги, примечаниях и глоссарии имена собственные и термины ивритского происхождения, прочно вошедшие в идиш и имеющие «ашкеназский» колорит, даны в соответствии с ашкеназской фонетической нормой, но без учета диалектных особенностей.




Бадхен — распорядитель на традиционной еврейской свадьбе.

Бар-мицва — тринадцать лет, возраст религиозного совершеннолетия для мужчины.

Бесмедреш — молитвенный дом, небольшая синагога.

Бима — кафедра в синагоге, с которой читают свиток Торы.




Вайбер-шул — отделение для женщин в синагоге, букв, «женская синагога» (идиш).




Габай — 1) староста еврейской общины; 2) секретарь цадика.

Гавдола — обряд разделения праздника и будней, совершаемый на исходе субботы.




Ешиботник — учащийся ешивы. Слово «ешиботник» происходит от русского названия ешивы — «ешибот». Ешива — высшая талмудическая школа. Способных ешиботников часто «покупали» богатые люди в мужья своим дочерям.




Кадиш — славословие Всевышнего на арамейском языке, произносимое несколько раз во время публичной молитвы. После смерти родителей сын в течение одиннадцати месяцев и одного дня произносит кадиш, участвуя в публичном богослужении, а затем делает это каждый раз в йорцайт (годовщину смерти). В силу этого сына часто иносказательно называют «кадиш» или «мой кадиш». Если в семье есть только дочь, то обычно эта обязанность падает на зятя.

Капота — традиционное мужское платье, длинный кафтан.

Кидуш — освящение субботы или праздника, благословения на вино и хлеб, произносимые перед праздничной трапезой.

Кидушин — обряд бракосочетания.

Кинес — траурные элегии, произносимые в синагоге Девятого Ава, в день разрушения Иерусалимского Храма.

Китл — белый халат, надеваемый женихом на свадьбу.

Клезмеры — свадебные музыканты.




Лекех — род коврижки, традиционное угощение на свадьбе.




Могендовид — шестиконечная звезда.

Мазл-тов (букв. «Доброй судьбы!») — традиционное поздравление и благопожелание.

Майрев — вечерняя молитва

Меламед — учитель в хедере.

Минха — послеполуденная молитва.

Миньян — кворум для публичного богослужения, не менее десяти совершеннолетних (старше 13 лет) мужчин.

Мицва — заповедь и одновременно доброе дело, связанное с исполнением этой заповеди.

Моэль — совершающий обряд обрезания.




Обыватель — представитель одного из двух сословий в традиционной еврейской общине. Еврейская община в Восточной Европе делилась на два основных сословия: высшее — балебатим (ед. число — балебос) и низшее — балмелохес (ремесленники, ед. число — балмелохе). Слово «балебос» означает буквально «домовладелец», но в зависимости от контекста может означать также «хозяин, работодатель» и, самое главное, определенное сословное положение. Во владельческих местечках домовладельцы платили поземельный налог помещику, и в качестве налогоплательщиков только они были полноправными членами еврейской общины. Наличие дома становилось, таким образом, дифференцирующим социальным признаком. Кроме того, наличие дома, особенно на рынке или в прирыночных кварталах, сулило его владельцу значительную ренту. Таким образом, обыватель производил не конкретную продукцию, а деньги: был купцом, арендатором, маклером и т. д. Этот образ жизни оставлял ему свободное время для занятий Торой: такие занятия считались наиболее достойным времяпрепровождением для порядочного человека. Антагонизм между обывателями и ремесленниками был очень велик.

Омуд — пюпитр для кантора.

Орн-койдеш — кивот (часто богато украшенный) для свитков Торы, расположенный у восточной стены синагоги.




Пейсах — праздник, посвященный исходу из Египта. Важнейшим ритуалом этого праздника является седер (ритуальная трапеза), во время которого читают Пасхальную Агоду — специальный сборник, состоящий из рассказов об Исходе, комментариев и молитв. В течение Пейсаха, который длится восемь дней, запрещено есть и даже держать в доме квасное, то есть хлеб, крупы и другие продукты из зерна. Вместо хлеба едят мацу (опресноки).

Пейсы — локоны на висках, которые носят ортодоксальные евреи.




Рабейну Бехай — см. Тайч-Хумеш

Реб — форма вежливого обращения к женатому мужчине, аналогичная русскому «господин».

Ребе — то же, что цадик.




Симхас-Тойре (букв. «радость Торы») — праздник в честь окончания годового цикла чтения Пятикнижия и одновременно начала нового цикла. Завершает собой череду осенних праздников. Отличается буйным весельем и неумеренным употреблением спиртных напитков.

Сподик — меховая высокая шапка, традиционный парадный мужской головной убор.




Тайч-Хумеш — букв. «Пятикнижие на языке тайч» (то есть на идише). Имеется в виду «Цейне-Рейне» — пересказ Пятикнижия вместе с комментариями и мидрашами, составленный на идише Янкевом бен Ицхоком из Янова около 1600 г. Эта книга благодаря своему легкому языку и занимательному изложению была необычайно популярна, особенно среди женщин. Известно более двухсот изданий этой книги. Она продолжает переиздаваться и в наше время. Среди толкований, которые процитированы в ней, часто встречаются толкования рабейну Бехая («наставник наш Бехай»). Так традиция называет Бахью бен Ашера ибн-Халава (Испания, ок. 1250–1340), комментатора, философа и писателя-моралиста.

Талес — молитвенное покрывало, накидываемое поверх одежды мужчинами во время утренней молитвы. К углам талеса в соответствии с заповедью привязаны четыре кисти, называемые цицес. У ашкеназов мужчина начинает использовать талес только после женитьбы. Во время погребения тело умершего накрывают талесом.

Талескотн — четырехугольный кусок материи, к углам которого прикреплены цицес. Заповедь состоит именно в постоянном ношении цицес, а талескотн нужен для того, чтобы было к чему их прикрепить.

Тноим — условия, составляемые при помолвке.

Тора-мантл — чехол для свитка Торы.

Тфилн — кожаные коробочки с вложенными в них четырьмя библейскими цитатами (Исх.: 13, 1-10, Исх.: 13, 11–16, Втор.: 6, 4–9; Втор.: 11, 13–21), написанными на пергаменте. Тфилн совершеннолетний мужчина должен накладывать на левую руку и лоб во время утренней молитвы будней, закрепляя их кожаными ремнями. Головная тфилн называется «шел рош» (букв. «для головы») и состоит из четырех отделений, для каждой цитаты отдельно.




Хазока (букв. «закрепление») — право давности.

Хала — субботняя булка, часто пшеничная и плетеная. При выпечке хлеба часть теста должна быть отделена при замесе и сожжена в память о Храме. Это отделенное тесто и есть «хала». Так как эту заповедь исполняют во время выпечки хлеба на субботу, слово «хала» стало обозначать субботний хлеб.

Хасид (букв, «благочестивый») — приверженец хасидизма, направления в иудаизме, возникшего в середине XVIII в. и захватившего существенную часть еврейского мира Восточной Европы. Остается влиятельным до сих пор в кругах ортодоксального еврейства. Для хасидов характерно то, что они являются фанатичными приверженцами своих духовных лидеров — цадиков.

Хедер — начальная религиозная школа для мальчиков.

Хупа — свадебный балдахин, под которым происходит обряд бракосочетания.




Цадик — духовный лидер группы хасидов.

Цицес — специальные кисти, прикрепляемые к углам талеса и талескотна. Их ношение является заповедью.




Шадхен — профессиональный сват.

Шахрис — утренняя молитва.

Шиве — семидневный траур по умершему родственнику, который проводят, сидя на низкой скамейке или на полу.

Шмоне-эсре — букв. «Восемнадцать <славословий>» — важнейшая часть молитвы, входит в каждую из трех ежедневных молитв.

Шойхет — резник, который осуществляет забой скота и птицы согласно иудейскому религиозному закону.

Шхита — забой скота и птицы в соответствии с еврейским религиозным законом.


notes



Примечания





1


Торговый агент.




2


Тихо, пёсья кровь! (польск.)




3


Распространенной формой приданого было предоставление молодоженам за счет родителей невесты определенного количества лет (например, пяти) полного или частичного содержания. В течение этих лет зять продолжал учиться в ешиве или бесмедреше.




4


Тип керосиновой лампы.




5


Деревенский еврей, живущий вне общины.




6


Традиционное обозначение города, в котором есть еврейская община.




7


По традиции сочинителей религиозных книг называли не «авторы», а «составители».




8


Так называл и потомков известных цадиков вне зависимости от того, сколько поколений отделяло потомка от предка.




9


Так одеваются потомки евреев, переехавших в Святую Землю из Восточной Европы в конце XVIII века. Их представители ездили из общины в общину, собирая пожертвования на евреев Святой Земли.




10


Посещение двора хасидского цадика — важнейшая хасидская практика. Как правило, хасиды отправлялись ко двору своего цадика на осенние праздники.




11


Город в Восточной Галиции (Австро-Венгрия, в настоящее время Тернопольская обл., Украина). В конце XIX века в Чорткове находилась резиденция влиятельного ребе из династии Фридманов. Ко двору ребе на праздники съезжались десятки тысяч хасидов.




12


Существует обычай, что куски с тарелки ребе во время публичной трапезы раздаются его наиболее влиятельным и уважаемым хасидам.




13


Библейский персонаж, двоюродный брат Моисея, восставший против него. В Талмуде и мидрашах Корей назван самым богатым человеком из когда-либо существовавших. Выражение «богат как Корей» стало нарицательным.




14


То есть из Австро-Венгрии.




15


Действие повести происходит в царстве Польском, которое обладало определенной автономией и было отделено от России, то есть от остальной империи, внутренней границей.




16


Сторонник Просвещения.




17


Такая одежда считалась непозволительно короткой, указывала на приверженность ее владельца Просвещению.




18


Знахарь, так же называли и хасидских цадиков-чудотворцев.




19


Наиболее почетные места в синагоге находятся у восточной стены, рядом с орн-койдешем.




20


Атора — воротник талеса. Атору часто украшали серебряным шитьем.




21


Быт., 21:1.




22


Со всеми братьями нашими во Израиле скажем аминь (ивр.)




23


Махзор — сборник молитв для праздников.




24


Распространенное польское ругательство.




25


Помогающий бедным, спаси (ивр.).




26


На публичную молитву приходят дважды: утром, на шахрис, и вечером, когда читают минху и майрев с небольшим перерывом.




27


Мужчина во время молитвы должен быть подпоясан. Обычно для этого используют специальный кушак.




28


Перед молитвой совершают ритуальное омовение рук.




29


Свиток Торы читают только в присутствии миньяна.




30


Исав, брат Иакова, считался предком европейских народов, то есть христиан.




31


«Пойдем, друг мой <невесте навстречу>» — гимн, которым традиционно встречают субботу.




32


Немецкая пословица, аналогичная русской «Кто рано встает, тому Бог подает», букв. «У утреннего часа золото во рту» (нем.).




33


Вероятно, кличка собаки происходит от названия породы «бритон». Бритон — крупная бойцовая собака, то же, что английский мастиф.




34


Грубая пародия на монолог бадхена, который он произносит во время обряда «кале базесн» (усаживание невесты).




35


В день свадьбы жених и невеста постятся до вечера.




36


Быт., 2:18.




37


«Дщери Израилевы прекрасны чистотой» (ивр.).




38


Трапеза на исходе субботы.




39


Женские молитвы на идише.




40


Минимальный брачный возраст для мужчины.




41


Ритуальный документ, составленный на арамейском языке, необходимый элемент обряда бракосочетания.




42


Семь специальных благословений, которые произносят после обряда бракосочетания.




43


«Вот ты» и «По закону Моисея и Израиля» (ивр.). Эти слова — часть формулы, которую произносит жених, надевая невесте обручальное кольцо: «Вот ты посвящаешься мне этим кольцом по закону Моисея и Израиля».




44


Напевы без слов, на слоги. Распевание нигуним — принятая в хасидизме медитативная практика.




45


Быстрые танцевальные мелодии.




46


Букв, «танец во исполнение заповеди». На свадьбе невеста танцует со всеми уважаемыми мужчинами, причем она и ее партнер держатся за противоположные концы платка.




47


Раввин, в качестве главы суда, должен разрешать конфликты.




48


Как правило, расходы на свадьбу берет на себя семья невесты.




49


Еврейский перевод польской пословицы «Раз козе шмерчь», которая, в свою очередь, соответствует русской «Двум смертям не бывать, а одной не миновать».




50


От англ. «store» — лавка.




51


Район Манхеттена (Нью-Йорк), где в первой половине XX века селились бедные евреи-иммигранты.




52


От англ. «bicycle» — велосипед.




53


Белка на идише — «веврик».




54


От англ. «movie» — кинотеатр.




55


Заткнитесь, глупые девчонки! (англ.)




56


Рыжий Джорджи, рыжий Джорджи, (англ.)




57


Евреи — выходцы из Литвы и Белоруссии.




58


От англ. «boys» — мальчишки.




59


Джорджи, эй, Джорджи, врежь им! Смерть еврейчикам и итальяшкам (букв. «хаимам» и «макаронникам»)! (англ.)




60


От англ. «overall» — рабочий комбинезон.




61


От англ. «dollar» — доллар.




62


От англ. «missis» — сударыня.




63


От англ. «junk» — металлолом.




64


Продавцами (англ., идиш).




65


Конечно, папа (англ.).




66


Конечно, папа, доктор… (англ.)




67


От англ. «school» — школа.




68


В оригинале эти слова приведены по-русски.




69


От англ. «fun» — потеха.




70


От англ. «trouble» — неприятность.




71


А что не так с фамилией, папа? (англ.)




72


От англ. «Europe» — Европа.




73


От англ. «prize-fighters» — профессиональные боксеры.




74


От англ. «motorman» — шофер.




75


От англ. «dime» — монета в десять центов.




76


От англ. «laundryman» — владелец прачечной.




77


От англ. «gangs» — банды.




78


От англ. «Ьоу» — мальчик.




79


От англ. «public school» — начальная школа.




80


От англ. «job» — работа.




81


От англ. «customers» — клиенты.




82


От англ. «cars» — машины.




83


К черту инженерное дело (англ.).




84


От англ. «track-drivers» — водители грузовиков.




85


От англ. «church» — церковь.




86


От англ. «sweetheart» — любимая.




87


Осторожно, дорогая (англ.).




88


Славные люди, Роуз… (англ.)




89


Как поживаете? (англ.)




90


Я так рада, мама (англ.).




91


В чем дело? (англ.)




92


Ничего, папа (англ.).




93


Ты дорогой, любимый (англ.).




94


Центральная часть Манхеттена.




95


«Врата Иерусалима» (ивр.), название, типичное для реформистских иудейских конгрегации в США.




96


Председатель американской реформистской иудейской общины.




97


Привет, дорогая (англ.).




98


Хватит, док (англ.).




99


Пойдем-ка, дорогуша! (англ.)




100


Фигня (англ.).




101


Конечно, дорогуша (англ.).




102


От англ. «nickel» — монета в пять центов.




103


От англ. «license» — регистрация брака.




104


От англ. «junk-dealer» — торговец металлоломом.




105


Пошел вон! Бродяга! (англ.)




106


От англ. «tramp» — бездомный, бродяга.




107


Зовите меня Джорджи (англ.).




108


Автомобильная больница Джорджи (англ.).




109


От англ. «good Ьоу» — хороший мальчик.




110


От англ. «ice-Ьох» — холодильник.




111


Сосиска в тесте, хот-дог.




112


От англ. «department store» — универсальный магазин.




113


Итак (англ.).




114


Дорогая Роуз (англ.).




115


Спасибо, док (англ.).




116


Боже! (англ.)




117


Да (амер. англ.).




118


Так называется семикратный обход синагоги со свитками Торы, который составляет главную церемонию праздника Симхас-Тойре.




119


От англ. «overalls» — комбинезон.




120


От англ. «giddyap» — понукание лошади.




121


От польск. «wiesče» — везите.




122


От англ. «hait» — понукание лошади.




123


Эй, папа! (англ.)




124


Тут дохлый скунс (англ.).




125


«Сотворивший ароматные вещества» (ивр.) Ироническое цитирование благословения, которое произносят перед вдыханием благовоний во время гавдолы.




126


Старье (англ.).




127


Чак, перестань! (англ.)




128


Прекрати, грязная шавка! (англ.)




129


Ироническое обозначение США в среде еврейских иммигрантов.




130


«И гора <Синай> дымилась» (ивр.). Исх., 19:18




131


В каббале огненная река, которая течет у подножия престола Божия и уносит в ад души грешников.




132


Соблюдающий традиции еврей, услышав гром или увидев радугу, должен произнести специальное благословение.




133


В оригинале это слово приведено по-русски.




134


Нет (англ.).




135


От англ. «Europe» — Европа.




136


От англ. «high-school» — средняя школа.




137


Район Бруклина.




138


Все начала трудны (ивр.).




139


От англ. «ma» — мама.




140


Привет, мама! (англ.)




141


Ой (англ.).




142


Никаких поцелуев, конфетка (англ.).




143


Злюка, букв, «хрен» (англ.).




144


От англ. «dinner» — обед.




145


От англ. «boy» — мальчик.




146


От англ. «luncheonette» — закусочная.




147


От англ. «store» — лавка.




148


Деловые люди (англ., идиш).




149


Угу (англ.).




150


Станция (англ.).




151


Хрен (англ.).




152


Дорогая (англ.).




153


От англ. «drug-store» — аптека. Традиционно такая аптека также выполняет функцию кафе.




154


Боже! (англ.)




155


«И он будет господствовать над тобой» (ивр.) Быт., 3:16.




156


Новоприбывших эмигрантов в Европе, папа (англ.).




157


Дамы в первую очередь, папаша… (англ.)




158


От англ. «nature» — природа.




159


От англ. «chickens» — цыплята.




160


От англ «baby» — дитя.




161


Матерью (англ.).




162


Восточный бульвар (англ.) — фешенебельный бульвар в Бруклине.




163


Бедное дитя (англ.).




164


От англ. «greenhorn» — новоприбывший эмигрант, неопытный, «зеленый».




165


От англ. «public school» — начальная школа.




166


От англ. «ice-cream soda» — смесь содовой воды с сиропом и мороженым.




167


От англ. «movie» — кинотеатр.




168


От англ. «landlord» — домовладелец.




169


От англ. «uncle» — дядя.




170


Джейкоб Шифф (1847–1920) — крупнейший американский банкир, общественный деятель и благотворитель. Принимал активное участие в строительстве еврейских общинных институтов в США. Его имя стало нарицательным для обозначения богача среди американских евреев в начале XX века.




171


От англ. «el», сокр. от «electric train» — трамвай.




172


От англ. «labor union» — профсоюз.




173


От англ. «stars» — кинозвезды.




174


От англ. «stationary» — лавочка.




175


От англ. «slow» — медленно.




176


Парк на южной оконечности Манхеттена, у океана.




177


От англ. «mortgadge» — ипотека.




178


Прекрати, мама! (англ.)




179


Старик (англ.).




180


От англ. «store» — лавка.




181


От англ. «trapping» — пушной промысел.




182


Нет, сударыня (англ.).




183


От англ. «slot machine» — игровой автомат.




184


От англ. «quarter» — монета в 25 центов.




185


Нееврейская девушка (идиш).




186


От англ. «beauty» — красотка (англ.).




187


От англ. «accident» — авария.




188


От англ. «tips» — чаевые.




189


От англ. «yokel» — деревенщина, мужик.




190


Крутой парень, да? (англ.)




191


Что ж (англ.).




192


Да, сударыня! (искаж. англ.)