Все девушки любят опаздывать Ирина Ульянина С вернисажа все и началось. В тот вечер Юля Малиновская подобрала жестоко избитого фотографа, чья юркая камера подсмотрела что — то такое, чего ей видеть совсем не следовало. Мало того что нахальный папарацци навязался пожить у девушки под видом ее жениха, девушка оказалась впутанной в опасное дело о компромате. Зато личная жизнь Юли оживилась необыкновенно. Женихи посыпались на нее, словно из рога изобилия. Разной степени пригодности и с разной степенью серьезности намерений. Она не спешила — как известно, все девушки любят опаздывать, а джентльмены обязаны ждать. Только бы не опоздать на встречу с собственным счастьем… Ирина Ульянина Все девушки любят опаздывать Глава 1 ЖЕНА ОЛИГАРХА Я люблю бывать на открытии выставок: мало того что каждая выставка познавательна и увлекательна — на открытии выставок удобно знакомиться. Олигарха, конечно, на таком мероприятии не встретишь, но интересных мужчин попроще в художественных галереях появляется огромное количество. А главное, знакомство на почве искусства выглядит гораздо приличнее знакомства в пошлом ночном клубе, на курорте или в общественном транспорте… Могу поделиться технологией завязывания знакомств: надо медленно двигаться вдоль стенки, внимательно рассматривать картины и, словно невзначай, задумчиво повернуть голову вправо… Если справа стоит какой — нибудь хмырь, типичное не то, не теряйте времени, отворачивайтесь, но при этом постарайтесь разведать обстановку слева. Почему — то слева соблазнов всегда больше, не зря ведь существует идиома: «ходить налево»… Вступить в разговор с приглянувшимся незнакомцем на выставке проще простого. Задайте ему вопрос: «Как вам нравится это полотно?» — и считайте, что дело в шляпе! Теперь вы понимаете, что я никогда не пропускаю открытия выставок в арт — галерее Krasnoff! Во — первых, я не замужем. Во — вторых, пляжно — ресторанных знакомств с меня достаточно: от них одни неприятности, похмелье, слезы, невроз и прочие. Ну а в-третьих, Надя — супруга Женьки Краснова, увековечившего свое имя в названии галереи, — моя подруга. Подруга — настоящая: никогда не забывает приглашать меня на мероприятия. Мы с Надеждой всю жизнь жили в одном городе, а познакомились и сдружились на Телецком озере. Нас поселили вместе в домике на турбазе, куда я ездила в отпуск позапрошлым летом. Стоял конец августа, моросили дожди, и в остывшем озере невозможно было купаться. Я бы свихнулась от скуки, если бы не Надя. Мы с ней, закутавшись в куртки с капюшонами, сидели под навесом террасы, смотрели на отдаленные горы, курили, пили кофе и рассказывали друг другу о наболевшем. Краснова в тот момент испытывала крупное разочарование от брака с художником, которого оставило вдохновение: он, как говорится, не пел, не свистел. Вообще не работал, но предъявлял непомерные претензии к отторгавшему его внешнему миру и к разлюбленной супруге. — Прикинь, мне тридцать пять лет, а я даже ребенка не могу себе позволить родить, потому что чувствую: мы с Женькой скоро разведемся! У нас кризис, — сетовала новая подруженция. — Да ладно тебе, Надюша, в среднем возрасте у всех кризис, — утешала я, в ответ жалуясь на то, что никто не зовет меня на свидания. — Ну, не знаю, дорогая… — пожимала плечами подруга. — Уж в твои — то годы у меня был целый табун поклонников! — И Надежда ударялась в воспоминания, сильно приукрашивая бурное прошлое. Вернувшись в Новосибирск, мы общались не часто: излишняя откровенность вышла боком. С Красновым Надя не только не разошлась, но, напротив, сблизилась. Муж и жена — одна сатана. И все — таки иногда она звонила, делилась новостями. Однажды Надя сообщила, что они с Женькой открыли галерею для проведения сменных экспозиций и салон, где собирались продавать картины и разные декоративно — прикладные безделушки. Возможно, Надежда рассчитывала найти в моем лице покупателя?.. У Красновых я ничего не купила, но на открытия выставок всегда являлась как штык. На самом — то деле у Красновых мне ни разу не повезло. Скорее наоборот. Однажды какой — то недотепа пролил на мою белую юбку красное вино. Вид у юбки сделался такой, будто я истекаю кровью, и с надеждами на знакомство пришлось распрощаться и срочно отправляться домой. Кстати, пятно так и не отстиралось, и нарядную юбочку пришлось выбросить… В другой раз в толчее возле фуршетного столика еще один недотепа отдавил мне ногу. Больно было — до слез! Чему удивляться? Помещение Красновы арендовали маленькое — одно название «галерея». А халявщиков всегда приходит много, и все они с неистовой силой ломятся к буфету, желая урвать свой кусочек бесплатного сыра… Во время церемоний мне не раз доводилось мирить супругов, устраивая для них импровизированные сеансы психоанализа: Женька — не дурак выпить, а Надя — поборник трезвости и соблюдения приличий. В общем, всякое бывало, только мужчина моей мечты так и не встретился. Но ничего, еще не вечер!.. К тому же сегодня вечером я собираюсь отправиться на презентацию графических работ Кирилла Золотарева под названием «Души деревьев». С утра я помыла голову и полдня просидела в своем кабинете, не высовываясь из — за перегородки, поскольку накрутила волосы на бигуди. Обед я решила отдать врагу, а освободившееся время посвятила макияжу. Нарисовать себе лицо — это искусство, и оно требует вкуса, вдумчивости и навыков. Начала я с того, что выбрала для лица тон легкого загара, потом двумя оттенками румян подчеркнула рельефность скул, веки покрыла золотисто — бронзовыми тенями. Но главное — я долго и тщательно красила ресницы — так, что они встопорщились и стали царапать стекла очков. Над губами я решила провести серию экспериментов. Сначала я покрыла их пламенно — карминной помадой, потом — ярко — фиолетовой. В обоих случаях я делалась похожей на «даму из Амстердама», где, как известно, много борделей. Пришлось остановить выбор на сдержанном, розовато — коричневатом тоне. Колготкам и юбке я предусмотрительно предпочла темные брюки: не трагедия, если их кому — нибудь вздумается облить или немного потоптать. Надела трикотажный жакет с перламутровыми пуговицами и треугольным вырезом. Такой вырез оптически удлиняет шею. Всем, у кого проблемы, рекомендую! Свой наряд я дополнила серебряными украшениями: мне нравится, когда на запястьях болтаются и бренчат браслеты, а в ушах раскачиваются длинные серьги. Серебряный звон веселит, придает жизнерадостности. Еще не закончился обеденный перерыв, как позвонила Надюша и попросила прийти пораньше, помочь с приготовлениями к фуршету. Понятно, она, как обычно, без меня зашивалась!.. — Конечно, — легко согласилась я, позабыв, что на этой неделе отпрашивалась со службы уже дважды. Илона Карловна Драгач — наш генеральный директор — про мои отлучки помнила и махом опустила меня на грешную землю. — Пишите заявление с просьбой сократить вам рабочий день и можете быть свободны, Малиновская, — издевательски сказала она и потом заорала: — Да снимите, наконец, бигуди! Здесь вам не парикмахерская!!! Невелико счастье иметь в начальницах одинокую, стареющую и стервозную женщину! Нашей Илонке — тридцать семь лет, а выглядит она… Нет, не стану злословить, постараюсь сохранить объективность… Итак, Илона Карловна всегда ходит в черном, но вовсе не потому, что носит траур по загубленной жизни, а потому, что ей кажется, будто черный цвет скрадывает полноту. Но, увы, восемьдесят восемь килограммов замаскировать практически невозможно!.. Вот у меня лишнего веса — каких — то ничтожных пять килограммчиков, и то я из — за них страдаю… Но вернемся к личности Илонки. По национальности она мадьярка с примесью румынской, сербской и немецкой кровей. Волосы, брови и глаза у нее жгуче — черные, нос крупный, крючковатый, подбородок двойной, перетекающий в пышный бюст. Госпожа Драгач похожа на ворону и слоненка одновременно — такой вот зоологический казус! Моя шефиня ненавидит всех, чей удельный вес и физиологический возраст ниже ее собственного. А значит, недолюбливает весь коллектив торговой компании «Гурман». Между тем девушкам из нашего офиса трудно находиться в одиночестве, совсем как девушкам из высшего общества, про которых поет Валерий Меладзе. Наша фирма напоминает гарем без султана: все сотрудницы от уборщицы до ведущего менеджера — женского пола. У нас, правда, есть сторож, но его можно в расчет не брать: по возрасту он немногим младше ветерана Куликовской битвы. Да и является дедуля в контору ближе к ночи, когда я уже смотрю по телику очередную серию «Секса в большом городе» и грызу кедровые орехи. Обожаю орешки, семечки, сухарики, чипсы и всякие прочие «снеки». Еще люблю шоколад, зефир, торты, мороженое… но это не важно, ведь сейчас я рассказываю не о себе. К нам в офис, конечно, захаживают всякие партнеры: дилеры, дистрибьюторы и другие деловые колбасы, у которых в глазах стоит вечный вопрос: «Где бы урвать денег побольше?!» Но какие это мужчины: женатые, скуповатые, неромантичные… После неприятного разговора с Илоной Карловной я решила, что дразнить начальство не стоит и лучше действовать гибко. Оставила свое пальто на вешалке, сумочку — на спинке стула. Если госпожа директорша заглянет, у нее создастся впечатление временности моего отсутствия. Пусть подумает, будто я побежала в киоск «Подорожник» за пирожком… Вон Ленка Сизикова постоянно выбегает из кабинета, чтобы поговорить по сотику с бойфрендом. А мне почему нельзя?.. Пачку сигарет, карточку на метро, губную помаду и ключи от квартиры я распределила по карманам жакета, а сверху обмоталась старым пончо с мексиканскими орнаментами. Пончо я держу в офисе на всякий случай: бывает, внезапно отключат отопление или на улице резко похолодает… Полдня в бигуди дали отличный эффект — кудри получились пышными, буйными, упругими. Я распустила волосы по плечам, стала похожа на знойную латиноамериканку и, ни с кем не прощаясь, выскользнула из офиса. Погода меня ужасала! Все — таки у нас в Сибири не климат, а полный абзац! С утра было тихо и сухо, нормальная «Унылая пора, очей очарованье!». Естественно, я не захватила с собой зонтик. Теперь откуда ни возьмись налетел порывистый, сырой ветер. Моя челка вздыбилась, локоны поникли и растрепались. Зря я не полила их лаком… Небо над нашим переулком оставалось голубым, даже слегка озарялось проблесками закатного солнца, но с горизонта стремительно наплывали тучи — напористо, свирепо, неотвратимо. И пока я цокала, цепляясь за тротуарную плитку тонкими каблуками — шпильками, начался дождь с градом. Льдинки барабанили по крышам домов и по крышам автомобилей. Будь я автовладелицей, у меня сердце разорвалось бы от жалости к имуществу!.. Да и по не имеющим особой ценности тротуарам град хлестал бойчее, чем ансамбль ударных инструментов. Добрые люди попрятались, а мне, торопившейся, прилетело по голове по полной программе! В галерею Krasnoff я ворвалась избитая градом, промокшая, запыхавшаяся и выпалила: — Всем привет! — Юлька, ты чего, пешком, что ли, шла?! — вскинула на меня грамотно накрашенные очи Надежда, не ответив на приветствие. Можно подумать, она не знает, что у меня не имеется машины с персональным водителем… — Давай подключайся, — без всякого сочувствия к моей побитости велела Галка — старшая сестра Нади. Она уже кромсала кубиками буханку бородинского хлеба. — Ты делаешь кириешки? — удивилась я. — Нет, шашлыки, — гордо ответила Галка и посвятила меня в тайны производства. Отличный рецепт: дешевый и сердитый. Для эрзац — шашлыков на деревянные шпажки, кроме хлеба, требовалось нанизать микроскопические кусочки сала и маринованных огурцов, чем я и занялась, едва успев помыть руки. Отсутствие обеда дало о себе знать — я не удержалась от того, чтобы забросить в рот кусок сальца, хотя оно далеко не самый любимый продукт моего питания. Галина рассердилась: — Ты сюда жрать пришла или как?! — Scheisse! — отозвалась Надя по — немецки, но, к счастью, не по моему поводу. — До открытия остался всего час!.. Девчонки, сгребайте все и дуйте в подсобку! — Идиоты! — в унисон с Надей выругался какой — то человек, пытавшийся приладить к стене тяжеленную картину. Картина обрушилась на пол, и из рамы во все стороны полетели осколки стекла. — Краснов, твою мать! У тебя что, сил не хватило крюк нормально вбить?! — Иди — ка ты… — послал его невозмутимый Краснов. — Твоя выставка, ты и вбивай! Неврастения и суета частенько возникают перед открытием экспозиций. И все же мне больше нравится, когда выражаются по — немецки, как Надя, а не по — русски, как Женька: это воспринимается менее оскорбительно. Моя подруга привезла свое бранное слово прямо из Германии: прошлым летом она тусовалась в Берлине на Love Parade и с тех пор считает, что упоминать про шайссе — круто. Ну и ладно… Евгений, несмотря на взвинченность, помог нам перенести продукты в подсобку, а там, скрывшись от всевидяще — осуждающих глаз супруги, предложил дернуть по стопочке. Я ничего не имела против водки, поскольку замерзла в пончо, а Галя гневно отказалась. Все же у нее тяжелый, некомпанейский характер… Краснов налил по второй, и мы махнули. Себя я со стороны видеть не могла, но заметила, как раскраснелся галерист: его физиономия залилась кумачовым цветом и стала оправдывать фамилию. Когда он в третий раз вознамерился наполнить рюмки, Галина окрысилась: — Задолбали!.. Может, хватит?! — Бог троицу любит, — осадил Краснов свояченицу. Я с ним согласилась и, расхрабрившись, закусила целым, непорезанным огурцом, игнорируя недовольство Галки. Настроение у меня резко улучшилось. К открытию торжественной церемонии я достигла эмоционального подъема, всем подряд улыбалась и готова была вальсировать под неподходящую фоновую музыку: задумчивые сочинения Альбинони для флейты, лютни и других средневековых балалаек. Автор выставки — хмурый мужик средних лет, уронивший на пол картину, — держался скромно. Он сомкнул брови на переносице и, глядя куда — то поверх собравшихся, невнятно бубнил про то, что рисовать деревья — все равно что их выращивать. Еще он выдал сомнительную сентенцию об идентичности человеческих и древесных душ и циклов жизни. Последнее высказывание заставило меня посмотреть на него внимательнее. В широком, обветренном, скуластом лице Кирилла Золотарева просматривалось нечто то ли якутское, то ли бурятское: своеобразный раскосый разрез глаз, широкий, словно приплюснутый, нос. Но русые, густые, отросшие волосы придавали ему сходство с православным священником. Посетители недружно поаплодировали графику. Зрителей набилось выше крыши: человек пятьдесят или шестьдесят, если не больше. Из богемной, живописной и художественно — поэтической шатии — братии выделялся респектабельностью Владимир Миллер — чиновник областной администрации: статный, холеный, одетый в отлично скроенный костюм и не менее дорогой галстук. Я бы с ним с удовольствием познакомилась, но — как? Миллера на всех светских мероприятиях сопровождала симпатичная блондинка — супруга. Ее можно было понять: такого заметного мужчину нельзя отпускать в одиночное плавание. — Друзья, запомните этот день и это имя: Кирилл Золотарев! Сегодня мы с вами являемся свидетелями большого культурного события. Открылась первая персональная выставка выдающегося графика, знакомством с которым нам предстоит гордиться, — изрек господин Миллер, сверкнув очками в стильной золоченой оправе, и тотчас сбил пафос шуткой: — Золотарев — это художник с большой буквы «X»! Публика отзывчиво засмеялась. Выдающегося графика приперли к стене телевизионщики: оператор ослепил его лампой, а неведомая молоденькая журналистка сунула в зубы микрофон. Невеселый виновник торжества стоял перед ней бледнее известковой стенки, тушевался и мямлил. Судя по всему, он не успел привыкнуть к славе и к ужасу публичного существования. Надя и Галя в четыре руки выкатили на середину зала сервировочный столик с суррогатными шашлыками. Жека следом катил тележку с водкой; он всегда берет на себя миссию водкочерпия. Поклонники изобразительного искусства налетели как саранча. Мне лезть в гущу событий не было необходимости: ведь я успела и выпить, и закусить, поэтому со спокойной душой направилась рассматривать рисунки. Не понимаю, что в них незаурядного: невнятные серые пятна, абстрактные разводы… — Ну как, нравится? — спросил меня кто — то. О! Похоже, со мной желали познакомиться! — Мм… знаете, у меня пока не сложилось определенного мнения, — на всякий случай расплывчато ответила я. Скосив глаза, я увидела парня, единственной достопримечательностью которого был фотоаппарат с массивным объективом, нацеленный в пространство. Я разочаровалась: перед таким можно было и не умничать. Разочаровавшись, честно ответила: — Мне эти графические листы напоминают рентгеновские снимки. Сами посмотрите: фон воспроизводит симметрию легких, продольные параллельные линии похожи на ребра. Нет, конечно, можно себе вообразить, что ребра — это ветки, а легкие — абрис невидимых душ, но подобные аллюзии вторичны. И вообще — какой в этом смысл? Неизвестный с фотоаппаратом промолчал, общий гвалт в зале почему — то стих, что заставило и меня оглянуться и завертеть головой по сторонам. — Стой так, не мельтеши! Не двигайся, я сказал! — нагло скомандовал тип с большим объективом, развернув меня, будто избушку на курьих ножках: к залу передом, к офортам задом. — Что вы себе позволяете?! Я вам не мебель! — возмутилась я. Моя реплика прозвучала вызывающе громко в установившейся тишине, но тем не менее взгляды присутствующих обратились не на меня, а на только что вошедшую длинноногую девицу, полускрытую огромным букетищем цветов. Она испускала волны гламурного парфюма и разряды статического электричества — воздух искрил и щелкал. Впрочем, щелчки испускала фотокамера, причем в самой непосредственной близости от моего уха. Ссориться с ее обладателем было недосуг, и я игнорировала мелкое неудобство, заинтересовавшись появлением шикарной незнакомки. Она словно белая лебедь подплыла к замухрышистому Золотареву, не вполне оправившемуся от натиска тележурналистов, и протянула к нему крылья, уронив на пол цветы. — Аллочка! — воскликнул Золотарев. — Кирюша! — отозвалась белая лебедь. Публика замерла, затаила дыхание, а эти двое расцеловались самым что ни на есть беззастенчивым образом. Фотограф, стоявший рядом со мной, точно взбесился: он стрекотал орудием съемки как пулемет или давешний град, лупивший по крышам домов и автомобилей. — Поздравляю тебя, Кирочка, любовь моя, — выдохнула девушка, оторвавшись от губ художника, и с хрипотцой добавила: — Я всегда в тебя верила, помнишь, я говорила… — Не надо, Алка, ничего не говори, — хамовато перебил ее герой дня. — Все туфта, важно только, что ты приехала! Алка, Аллочка моя… Просветлевший Золотарев глядел на прекрасную лебедь и ерошил грубыми пальцами ее блестящие волосы. Кажется, даже морщины на его скуластой физиономии разгладились от воодушевления, он явственно похорошел, сделался почти привлекательным. — Как трогательно, — повернулась я к фотографу, желая хоть с кем — нибудь поделиться впечатлениями. — Стой смирно, — жестко отбрил меня он. — Угу, сейчас все брошу и буду стоять! — дернулась я. Вот дурак, еще вздумал мной командовать!.. И вообще… пришла какая — то Аллочка и все испортила… Прямо поручик Ржевский в юбке! А репортер вконец охамел: он присел на корточки и пристроил камеру к моему бедру. Я шлепнула его по макушке, прошипела: — Отстань! Я — не ширма! Впрочем, в самообороне не было необходимости: парень отстал добровольно. Он распластался на полу, как разведчик, переползающий под колючей проволокой, и увлеченно снимал выдающиеся ноги девицы. Будь я на его месте, сняла бы крупным планом ценное ювелирное изделие — изящный анклет из белого золота с бриллиантовыми подвесками, болтавшийся на ее щиколотке. Наверняка это было изделие от какого — нибудь знаменитого дизайнера — Тиффани, Картье или на худой конец Бушерона. В чем мне не откажешь, это в отсутствии наблюдательности. В мгновение ока я подметила девственную чистоту модельных туфелек девицы: без сомнения, она прибыла на автомобиле, остановившемся у самого крыльца. Могу поспорить, на этикетке ее обуви значился именной лейбл Карло Паззолини, а их стоимость колеблется между пятьюстами и семьюстами баксами. Еще я приметила двух квадратных, стриженных под ноль мужчин, которые переминались возле входной двери. На них были приличные костюмы и галстуки, но это ничего не меняло — пиджаки и брюки сидели на качках как на корове седло. Ясный перец — охранники. Изнывая от любопытства, я присела на корточки рядом с распластанным на полу фотографом и прошептала: — А кто эта девушка? — Жена Крымова, — коротко бросил он. — А Крымов — кто? Фотограф оставил вопрос без комментариев, просто отполз за частокол ног, протирая плиточное покрытие рубашкой и джинсами. Кирилл Золотарев и Алла Крымова продолжали переговариваться вполголоса. Народ пялился на них с куда большим интересом, чем на души деревьев. Не выдержав, я подошла и подобрала букет, валявшийся под ногами у парочки. Букет был дивно хорош: лилии, розы, гардении, другие диковинные цветы, названий которых я не знаю… Мне подобной роскоши никто и никогда не дарил!.. — Алла Сергеевна, счастлив видеть вас. — Светский лев Миллер приблизился к лебеди и почтительно приложился к ее холеной ручке в перстнях и браслетах. — Ах да, — вынырнула она из какого — то другого пространства. — Здравствуйте, Владимир Григорьевич… — Как поживает наш дорогой Борис Лаврентьевич? — Спасибо, у него все замечательно, он сейчас в Мадриде, — слабым, утомленным голоском отозвалась она и тотчас опустила очи долу. Вслед за Миллером к Аллочке подскочил пунцовый Краснов, протянув даме пластиковый стакан: — Алла Сергеевна, не откажите в любезности, выпейте водочки за успех Кирилла! — Водочки? — переспросила она и посмотрела на плебейский стакан так, будто ей подали шайссе на лопате. Возникла короткая пауза, Жека чуть не провалился от стыда, но вышел из положения, выпив водку за Аллу. — Прошу вас, Аллочка Сергеевна, — подоспела трепещущая от почтения Надежда. — Мы так рады вашему визиту, господи!.. Мы вам так признательны… прямо не ожидали… Моя подруга держала на вытянутых руках мельхиоровый поднос с красной икрой, порезанным лимоном, запотевшей бутылкой «Финляндии» и хрустальными стопками, из которых мы с Женькой пили накануне. Остальным предлагалась простая местная водка «Сибирь» того же экономкласса, что и хлебные шашлыки… Не понимаю, почему перед этой ломакой все ходили на цыпочках и величали по имени — отчеству? — Нет — нет — нет, — решительно и холодно отказалась Алла, посмотрев на поднос так же презрительно, как на стакан Женьки. — Я вам тоже признательна, но у меня совершенно нет времени, мне пора. — Как, даже на флюорографии не посмотрите? — почему — то воскликнула я. — На какие флюорографии? — Крымова вскинула соболиные брови над лазорево — синими, бездонными глазами. Наверное, носит контактные линзы: у нормальных человеческих глаз не бывает такой пронзительно яркой окраски, мелькнула у меня мысль… И все же она была потрясающе, шокирующе красива!.. Сама Шарон Стоун рядом с ней створожилась бы от комплекса неполноценности… Я покраснела, но лебедь вернула меня к действительности повторным вопросом: — Что вы имеете в виду?! — На мой взгляд, рисунки графика Кирилла Золотарева напоминают флюорографические снимки грудной клетки! — заявила я. — Я вас умоляю, не слушайте Юльчу, вечно она пытается острить, и всегда неуместно, — заискивающе попросила Надя, всей широтой своей спины оттесняя меня на задний план. Мне стало стыдно за нее: кто бы ни был этот Крымов, зачем же пресмыкаться перед его женой?! — А-аллочка, не уходи — и — и, — простонал художник. — Это невозможно!.. У меня возникло подозрение, что он сейчас падет ниц и примется целовать ее модельные туфельки. Но подозрение оказалось ложным — Золотарев устоял перед соблазном. — До встречи, Кирочка. — Крымова скользнула рукой по его щеке и отвернулась, закрыв лицо ладошкой. Все той же водоплавающей, скользящей походкой прошествовала к выходу и скрылась за дверью в сопровождении хранителей своего бесценного тела. Еще с минуту в галерее царила тишина, словно присутствующие сговорились почтить минутой молчания осенний отлет белой лебеди в далекие теплые края. Прервал тишину чиновник, возмущенным тоном он выговорил Краснову: — Евгений, как ты мог так опростоволоситься?! Нет бы предложил даме хорошего вина или шампанского, а то — вылез со своей кондовой водкой!.. Ты бы еще воды из — под крана принес! — Владимир Григорьевич, да разве я мог предположить, что приедет сама Алла?! — Сокрушающийся Жека замахнулся на Золотарева. — Балбес! Не мог предупредить?! Кирилл не проронил ни слова. Он свинтил крышку с «Финляндии» и наполнил стопку. Ни на кого не глядя, опрокинул ее — и тотчас налил себе вновь. Надя отодвинулась и спросила с ехидцей в голосе: — Я, по — твоему, подавальщица, да? Должна стоять перед тобой на вытяжку, да?! — Она развернулась к Миллеру и совершенно другим тоном ласково попросила: — Владимир Григорьевич, Лариса Юрьевна, выпейте хоть вы, умоляю вас!.. Да что же это такое? Хочешь как лучше, из кожи вон выпрыгиваешь, а получается… одно расстройство… — Извините, Надюша, я не пью водку, печень не позволяет, а Володя предпочитает красное сухое вино, — ответила за Миллера его миловидная, улыбчивая супруга. — Знаете, есть такая французская поговорка: «Бокальчик красного за ужином, и не надо тратиться на врача»! — Ах, как это метко! — изобразила восхищение бедная и бледная Краснова. — В следующий раз мы обязательно позаботимся о вине, чтобы не тратиться на… Насчет поговорки я была целиком и полностью согласна с Ларисой Юрьевной. Поговорку нужно было затвердить наизусть и взять на вооружение. Впрочем, моего мнения никто не спрашивал — Надя продолжала роптать, а Лариса Юрьевна ее увещевала: — Не расстраивайтесь, что вы? Про вино это я так, к слову. Главное, что в целом выставка удалась. — Ладно, братцы, гуляйте! И ты, Кирюха, не унывай, еще раз тебя поздравляю, — панибратски хлопнул чиновник художника по плечу. — А мы с Ларочкой пойдем. Счастливо оставаться! Кирилл ответил достаточно неожиданным образом: — Нет, я никуда не поеду! — Кто тебя куда зовет, дурень? — удивился Миллер. — Я говорю: гуляй, пока есть возможность, пока молодой! Золотарев стащил бутылку с Надиного подноса и присосался к горлышку, как трубач, целующийся с трубой. Чета Миллер, чтобы не видеть этого безобразия, степенно удалилась, и в галерее восстановилось прежнее оживление, поскольку еще не вся водка была выпита и не все эрзац — шашлыки оприходованы. Только я как истукан стояла рядом с напивающимся графиком и обнимала раскидистый букет, предназначенный ему. Одумавшись, я протянула цветы адресату: — Заберите свои лавры! — Оставь их себе, детка, — отмахнулся он, не посмотрев в мою сторону. Потряс бутылкой, проверяя, сколько в ней осталось булькающей жидкости, и снова присосался к горлышку. — Отдай, дубина! — Бережливая Надя вырвала у него «Финляндию» и отнесла ее обратно в холодильник. Не знаю отчего, но у меня пропал всякий энтузиазм: я ощутила себя посторонней на этом празднике жизни. Мне чужого не надо: букет я оставила в подсобке, завернулась в пончо и отправилась восвояси. До чертиков хотелось курить, поэтому я задержалась на крыльце. Но прикурить на улице оказалось проблематично: пламя зажигалки задувал ветер, и сигарета быстро отсырела под моросящим дождем. — Тебе помочь? — по — свойски, участливо спросил какой — то мужчина. Я стояла под лампочкой, а за пределами, очерченными ее светом, висел непроглядный мрак, и вопрошавший оставался невидимым. — Ну, помогите, если сможете… Из темноты выступил уже знакомый пронырливый фотограф. Он взял у меня зажигалку, зажал сигарету в губах и, сложив ладони домиком, прикурил. Фотограф стоял так близко, что я почувствовала его несвежее дыхание — так пахнет от тех, кто давно не ел и не чистил зубы. «Голодный тип» изрек: — Познакомимся поближе, очкарик, — и со свойственным ему нахальством дотронулся до моего бедра, просунув руку под пончо. — Меня зовут Александр. — Эй, полегче, убери лапы! — вывернулась я. — Мне без разницы, как тебя зовут! Терпеть не могу, когда меня обзывают очкариком!.. И вообще — этот лопоухий курносый Александр совершенно не в моем вкусе… — Чего ты, как дикая? Я чисто по — пацански подошел, хотел тебя проводить, — изобразил он святую невинность. — А ты что подумала? — Больно мне надо думать про тебя! Мне провожатые не нужны, — буркнула я, но решила воспользоваться его знаниями. — Слушай, скажи, кто такой Крымов?! — Хм, — усмехнулся репортер. — Телевизор не смотришь, газет не читаешь? На самом деле я читаю газеты, но выборочно. В них меня интересует последняя страница — гороскопы, кроссворды, интервью с умными людьми. Да и по телевизору я смотрю не новости или аналитические передачи, а мелодрамы и комедии, иногда под настроение — МузТВ. Но не признаваться же ему в этом?.. Я сказала, что читаю много книг, разные пособия по менеджменту, управлению персоналом, корпоративной этике. А мой телевизор всегда настроен на канал «Культура». — О, какие мы культурные, — усмехнулся фотограф, но соизволил сообщить: — Борис Лаврентьевич Крымов — хозяин крупнейшего в стране никелевого комбината и ряда дочерних предприятий. Считай, олигарх! — А как… э — э — э… — Я не успела озвучить вертевшийся на языке вопрос, а фотограф на него уже отвечал: — Никто не знает, как Алке удалось склеить Крымова, но до того она подвизалась танцовщицей в клубе и подрабатывала натурщицей. — А-а, она позировала Золотареву, — догадалась я и обалдела от изумления: надо же, по девушке Голливуд плачет, а она прозябала в голодных, холодных художественных мастерских!.. — Алка, бывало, всем давала, — гнусно изрек фотограф. — И Золотареву, и Серебрякову, и другим дядям тоже. — Эй, чувачок, нарываешься! В морду хочешь?! — откуда — то окликнули фотографа. На крыльце возник не к добру помянутый Кирилл Золотарев и тряхнул перед носом моего собеседника увесистым кулаком. Длинная золотаревская грива при этом всколыхнулась, волосы упали на лоб и скрыли глаза. Если бы он попытался съездить проныре фотографу по морде, наверняка бы промазал. А «чувачок» не тормозил — он воспользовался заминкой и мгновенно скрылся, будто его тут и не стояло. Вот ведь прыть, вот сноровка! Возник неслышно и так же тихо улетучился. Прямо человек — невидимка… Кирилл мрачно уставился на меня, и я сочла необходимым отругать человека с фотоаппаратом, посмевшего скверно отозваться о девушке: — Терпеть не могу таких циников! Золотарев зевнул, оскалился, как тигр, и пожаловался: — Bay, до чего же я притомился… От зевка на его глазах заблестели слезы и в облике проступило нечто запущенное, замороченное. Меня хлестнуло чувство вины за то, что нелестно отозвалась о его картинах, и, чтобы сгладить оплошность, я понимающе закивала: — Конечно, подготовить выставку — это так ответственно, так волнующе… Вы уж простите мой ляп насчет флюорографии. В действительности у вас превосходные работы! — Оставь! — Он махнул рукой. — Мне без разницы кто что ляпнет, не о том базар… За моей спиной распахнулась дверь, и пришлось посторониться — народ начал расходиться. Какой — то потертый, словно запыленный мужичок пожал Кириллу руку: — Пока, старик, спасибо! Было кайфово. Его молоденькая спутница подтвердила: — Да, все было — супер. Пока — пока! — и окинула меня оценивающим взглядом, в котором не теплилось ни грамма приязни, одна сплошная критичность. Вот хамка!.. Они скрылись из вида, а нетрезвый Золотарев пошатнулся и снова глубоко, полуобморочно зевнул, морща нос, сощурив глаза до щелочек. Несколько секунд он пребывал в таком шатко — валком прищуренном состоянии, и до меня наконец дошло, что график напился вдрабадан еще до открытия вернисажа. И поэтому никого не стеснялся: ни прессы, ни публики, ни чиновников — просто лыка не вязал. От разочарования я поспешила выбросить сигарету и сказать «до свиданья». — Куда? А ну стой, очкарик! Знаток деревянных душ схватил меня за полу пончо. — Послушайте, мне совсем не нравится подобное панибратство, — заявила я и постаралась вырваться. — Кто вам дал право обзываться да еще и цапаться?! — Ни хрена ты не просекаешь в этой жизни, очкарик, — гнул свое Золотарев, продолжая тянуть пончо на себя. — Эй, пустите! — Не пущу. Мало того что Золотарев практически стянул с меня верхнюю одежду, он еще и вцепился пальцами в мое запястье, будто наручником к себе пристегнул. — Думаешь, я пьяный? — Кирилл принялся обматывать пончо вокруг моей шеи на манер шарфа. — Да, я выпил!.. Я пил, потому что два дня не спал. Не мог спать, понимаешь? Красил картинки как заведенный… боялся увидеть ее… боялся сорваться… Кирилл опустил руки, и я расправила измятое пончо, которое и без того совсем не сберегало тепло. Потерла запястье и для чего — то сказала: — Выходит, вы ждали Аллу. — Я всегда ее жду, — шмыгнул он носом. — Что поделаешь?.. Все мы кого — нибудь ждем, — подвела я итог случившемуся, подразумевая свои вновь не оправдавшиеся надежды встретить идеального мужчину, и шагнула на ступеньку вниз, пытаясь таким образом сделать первый шаг к бегству от обожателя жены олигарха. Не тут — то было! Пьянчуга схватил меня за плечи и, развернув, прижал к перилам. Он навалился на меня всей массой, показавшейся мне критической, уткнулся в мою макушку и захлюпал: — Я не могу ее простить!.. Что мне делать, очкарик? Только этого не хватало: утирать мужские сопли своей прической! Я отстранилась от него всем корпусом, для чего мне пришлось как следует перегнуться через перила, и пропищала: — Ну, знаете, я не виновата! К тому же я вам не советчик, разбирайтесь как — нибудь сами. И прекратите обзываться очкариком! Меня зовут Юля… А очки, кто понимает, это неизменный атрибут стильного имиджа! Он будто не слышал. Встряхнул меня за плечи, приблизил свое лицо к моему и заревел: — Не, ты прикинь, а? Моя Алка какому — то старому козлу досталась! — Хватит, Кирилл, — твердо, окрепшим голосом сказала я. — Вы устали, вам нужно пойти домой, лечь спать. — Домой? — заорал он и с удвоенной энергией затряс мои плечи. — Зачем мне дом, в котором ее нет?! Мне надоело мерзнуть под ветром и дождем и терпеть тяжесть постороннего пропойцы и его проблем! Я повела плечами, пробуя избавиться от цепких рук художника, но они держались за меня прочно, а сам художник хрипел в темноту: «Молчи, грусть, молчи!», хотя я больше не произносила ни слова. Золотарев почему — то зажал мой рот нечистой ладонью, чем побудил к отчаянному сопротивлению. Мы почти дрались: я толкалась, он упорно на меня наваливался, и оба мы пыхтели, как кипящие самовары. Пончо в разгар схватки упало, чуть не слетели очки, что меня окончательно раздраконило. Я завизжала: — Да сколько можно? Отвяжись! — и резко отпихнула от себя незадачливого влюбленного. Кирилл потерял равновесие, слетел с крыльца, взмахнув в воздухе распростертыми руками, словно крыльями. Потом грузно шлепнулся наземь. Наверное, сильно ударился и так же сильно обиделся, потому что затих и более не пошевелился. — Ой… Кирилл, извините… — мигом пожалела я о содеянном. — Вы разбились, да? Я с опаской приблизилась к нему — вроде живой, дышит, но разговаривать по — прежнему не желает. Закаменел своим бурятским ликом и крупным, рыхлым телом… Зато кто — то другой явственно крикнул в отдалении: в той стороне, где раскинулся скверик. Послышались шум борьбы и хлесткие удары, будто молотили боксерскую грушу. Одиночный крик переродился в громкий вопль, и такая в нем звучала нечеловеческая боль, что у меня мороз пошел по коже. Присев на корточки, я затеребила Золотарева: — Вы слышите? Кажется, там кого — то избивают! Он невнятно хрюкнул и сел, свесив кудлатую голову между согнутых коленей. Размазня!.. Я же не виновата, что пьяные нетвердо держатся на ногах… Ну, не рассчитала силу толчка… Драка в скверике закончилась столь же внезапно, как началась, — вопли прекратились, зато раздался треск сучьев и мощный топот. Мне показалось, что он приближается к нам и это несется стадо бизонов. Или изюбров. — Мамочки! — стушевалась я и спряталась за спину Кирилла, остававшегося безразличным к опасности. Его олимпийское спокойствие мне почему — то не передалось, а вот уверенность в том, что бизоны нас сейчас сомнут и растерзают, окрепла. Я заголосила: — Помогите!!! Золотарев слабо ворохнулся: — Никто не поможет… не жди… — А — а — а, — сдавленно, тоненько голосила я до тех пор, пока не удостоверилась, что угроза миновала: стадо диких зверей пронеслось мимо, так и оставшись неувиденным и неопознанным. Наступила абсолютная, необитаемая тишина, будто мы с художником находились не в центре мегаполиса, а на первобытном острове. — Наверное, следует вызвать милицию, как вы считаете; Кирилл? — Вызывай, — безучастно молвил он и, неожиданно легко поднявшись, бодро зашагал через газон. — Погодите, куда же вы? — кинулась я вдогонку, не поспевая за его стремительными шагами, увязая каблуками в волглой, жухлой траве. — Постойте, Кирилл, умоляю, не оставляйте меня! Я боюсь! Я плохо вижу в темноте! Этот зловредный человек и не подумал откликнуться, он почти побежал и мгновенно скрылся за деревьями парка. Мне не оставалось ничего иного, как повернуть обратно, к спасительному свету лампочки над входом в галерею. Я открыла дверь и столкнулась с гурьбой выходивших оттуда хмельных и беспечных дам и господ. Выпалила, заикаясь: — Т-там, т-там… Никто из них не потрудился узнать, о чем я пытаюсь сообщить, — вот гады! Хихикая, они прошли мимо, смотря на меня как на полоумную. Я ворвалась в зал, и очки в тепле тотчас запотели. Пришлось их снять. Протирая линзы концом измятого пончо, я позвала: — К-краснов, Женя! — Вот он я. Ты что, Юльча, ослепла? Галерист, подойдя вплотную, скорчил дебильную рожицу: наверное, таким образом давал понять, насколько безобразно я выгляжу. На себя бы посмотрел! Его рожа из пунцовой успела сделаться багровой. Тем не менее я не отступила от намерения призвать его на помощь: — Ж-жень, там, около вас, в скверике, была драка! — Ну, тебе же не прилетело? — мерзко хохотнул он. — Так и успокойся, не ищи приключений на свою задницу. — Юльча, тебе Золотарев, случайно, не встретился? — строго спросила исполненная важности Надежда. — Как же не встретился! Еле отделалась от него! Все наваливался, приставал ко мне со своими жалобами. Женька рассмеялся мне в лицо, обдав запахом алкоголя: — Приставал! Ха — ха — ха! Ну, ты размечталась, однако! Галине тоже стало весело, и немногочисленные оставшиеся посетители разделили ее эмоциональное состояние. Посрамленная и раздосадованная, я ретировалась в туалет. Закрыла унитаз крышкой и села, сжав горящие щеки ладонями. Что за невезение?! Сходила на выставку, развлеклась и развеялась, называется… Как ни боролась со слезами, они все равно хлынули. Но я попыталась справиться с собой, сказала себе: «Баста! Хватит ныть!» Посмотрелась в зеркало: тихий ужас! Мокрые волосы спутались, как жухлая трава на газоне, тушь потекла, помада размазалась… Я сняла очки и сразу изменилась: сделалась намного привлекательнее. Да, очки — это недостаток. Они скрывают красоту глаз, искажают внешность, без конца запотевают. В них трудно бегать и прыгать, нельзя нырять и кувыркаться на брусьях. В детстве, когда зрение ухудшилось, мне пришлось оставить спортивные тренировки, хотя я обожаю плавание и художественную гимнастику. Еще в очках невозможно целоваться: они мешают, воспринимаются как преграда… И все — таки у близорукости, если вдуматься, есть свои преимущества. Разве наш мир настолько совершенен, чтобы рассматривать его во всех подробностях, с предельно наведенной резкостью? Нет, конечно! А очки позволяют мне существовать в двух реальностях. Когда я их надеваю, оптика усугубляет грубость окружающей действительности. Зато, стоит мне их снять, та же действительность становится расплывчатой, сказочно преображается. Без очков мне все на свете кажется милым и симпатичным. Серьезно! Все парни становятся прекрасными принцами, все девушки — феями!.. И все — таки с собственной некрасивостью срочно нужно было что — то делать. А как, если расческа, шпильки и косметика остались в сумочке, а сумочка — в офисе?.. Единственным моим достоянием в этот миг была губная помада. Прежде чем ею воспользоваться, я высморкалась под краном, пригладила волосы и смоченными пальцами оттерла траурную кайму с век. Заодно вымыла и вытерла бумажным полотенцем заляпанные стекла очков. Ну, теперь можно было смело отправляться в суровый реальный мир!.. Галерея встретила меня пустотой и духотой, будто побывавшие в ней люди исчерпали весь воздух, пригодный для дыхания. В этой разреженной, смрадной атмосфере души деревьев, разъединенные скромными серенькими рамками, выглядели заброшенными, осиротевшими. От них веяло такой вселенской тоской, что у меня сам собой сложился стих: Одинокие люди превратятся в деревья, соберутся в леса. И сплетут свои корни в тишине и доверье, и сольют голоса. От невзгод и страданий исцеляет природа. Но стою, онемев. Перевитые кольцами века ли, года — стонут души дерев… Поделиться своим замечательным стихотворением оказалось решительно не с кем: Надя сосредоточенно подметала пол. Галка с недовольной миной скидывала объедки и использованные стаканчики в большой черный пластиковый пакет. Повысила на меня голос: — Юльча, чего встала колом? Держи мешок, помогай! Ненавижу, когда меня называют Юльчей и когда меня используют как одноразовую посуду, потому сообщила, что тороплюсь. Надежда делано вздохнула и язвительно изрекла: — Ах, конечно, мы такие все из себя занятые, а друзья пусть колбасятся как хотят!.. Можно подумать, дома семеро по лавкам… Ведь ни ребенка, ни котенка! Зачем постоянно напоминать, что дома меня никто не ждет? И зачем преувеличивать? Разве мало я ей помогала? Кто, если не я, носил провиант из магазинов, расклеивал афишки на автобусных остановках, протирал пыль с картин в подсобке?.. Да большего и золотая рыбка на посылках не сделает! — Ладно вам, девки, чего накинулись на Малиновскую? — встрял Краснов, которому сейчас весьма бы подошла фамилия Багрянцев. — Юльчу без вас сегодня Золотарев приставаниями замучил! Сестры — хохотушки дружно покатились со смеху, что, впрочем, не помешало Галине всучить мне пластиковый пакет: — На, выкинешь по дороге. Галка — Овен по гороскопу, оттого она такая упрямая, прямо — таки упертая. Умеет постоять за себя и настоять на своем. А я — Близнец. Всем известно, люди нашего знака покладистые, сговорчивые, они мягче гончарной глины. Прямо бери и лепи из них что хочешь. Вей веревки… Я с улыбкой приняла мусор и, выдерживая клоунский фасон, с поклоном шаркнула ножкой: — Премного вам благодарна, — еще добавила: — Всего доброго, до скорого! Пусть Красновы не догадываются, что более не увидят меня в своем королевстве кривых зеркал… Дождь припустил с новой силой, на улице стало еще прохладнее. Как глупо все… Глупо выходить из дома без зонтика, глупо оставлять пальто на вешалке, еще глупее искать знакомств на выставках. Я была права: олигархи арт — галереи не посещают, но вместо них в галереи являются красавицы жены и вносят смуту, от которой стонут души деревьев, бьются стекла в картинах и разбиваются сердца. Глава 2 ПАРЕНЬ НА ОДНУ НОЧЬ Абсолютно не представляя, где расположены мусорные контейнеры, я обошла вокруг дома, в котором размещалась галерея, и не нашла ни намека на помойку. Позади здания тянулся бетонный забор, — он ограждал новостройку, а перед ним светился в темноте скверик с просоветскими гипсовыми физкультурниками на постаментах. Естественно, мне было страшновато входить туда, откуда еще недавно доносился шум драки, тем более что на весь парк горело три фонаря. Но искать кружные пути с моим слабым зрением — все равно что ждать милости от ближних. Милости от природы дождешься скорее!.. Я вошла в сквер. Ноги слегка подгибались в коленках, внутренности дребезжали, а объемистый мешок с отходами от фуршета волочился по асфальту. У первой встреченной мной скульптуры — женщины с веслом — недоставало левой руки и половины ноги, и она представилась мне воплощением кары Господней. Голые ветки нависли над моей головой, как длани призраков, а качавшийся фонарь удлинил мою тень и сделал ее зыбкой, будто и сама я — призрак. Чтобы разогнать тягостное наваждение, я запела проникновенным лирическим сопрано: Как поздней осени порою Бывает день, бывает час, Когда повеет вдруг весною, И что — то шевельнется в вас! Это «что — то» действительно шевельнулось, но не во мне, а в кустах. Я примолкла и остановилась. Кто там? Бродячая собака? Кот? Бомж? Или змея? Фу, что я несу? Какие могут быть змеи «поздней осени порою» в городском саду?! Но сердце мое плюхнулось в груди, точно выловленный карась, а злополучный пакет с объедками выпал из рук. Я нагнулась за ним и отчетливо услышала копошение за живой изгородью из непонятного, облетевшего кустарника. «Копошение» возбудило жажду бежать со скоростью спринтера, без оглядки — но у меня, как в дурном сне, отказали ноги. — Хорошо поешь, — негромко произнес из темноты мужской голос. Или, может быть, это была слуховая галлюцинация? В любом случае я осталась польщена. — Да, пою я неплохо, это вы правильно заметили… — Помоги, а? — попросил из кустов незримый ценитель моего вокала. — Кирилл, это вы?! — осенило меня, и я обрадовалась Золотареву как родному. Оглянулась по сторонам. — Где вы прячетесь?.. Что, шли — шли да свалились в кусты, да? Вот так — то напиваться — это чревато самыми непредсказуемыми последствиями!.. Я же вас просила: подождите. Зачем вы убежали от меня? — Я — не Кирилл, я — Александр, — сипло выдавил из себя человек в кустах и застонал, заставив трусливого карася в моей груди сжаться до размеров шарика мимозы. Я попятилась и споткнулась о мусорный мешок. — Ой, чуть из — за вас не упала! — Перелезай сюда, я здесь, — позвал меня неведомый мне настырный Александр. Легко сказать перелезай. Кусты топорщились ветками и колючками, цеплялись за одежду, царапали руки. За живой изгородью открывалась полянка, беспросветная, как преисподняя. Я робко позвала: — Ау, где вы? — Тут, — буркнул сквозь зубы новый знакомый и сдавленно застонал. Звук исходил откуда — то слева, и, когда глаза немного свыклись с темнотой, я рассмотрела заросли сирени. Под нижними раскидистыми ветками смутно белели чьи — то кроссовки. — Вы застряли, — проявила я сметливость. — И для чего в сирень полезли? Человек издал нечленораздельный возглас, будто он злился на меня за мои вопросы. — Сейчас — сейчас, — пообещала я и потянула его за ноги, но смогла сдвинуть не больше чем на сантиметр. Александр увяз капитально, но сам не прилагал никаких усилий для того, чтобы выбраться. Он только фыркал и стонал. Методом проб и ошибок я установила, что выволакивать громоздкое туловище из кустов лучше рывками, и стала тащить его, как бурлак баржу: терпеливо и монотонно, ощущая, как вдоль спины струится жаркий пот. Все же бурлачество — абсолютно не женская работа!.. Я надорвалась, но тем не менее достигла желанного результата: мужчина в белых кроссовках был высвобожден мной из сиреневого куста. Я отряхнула ладони, нащупала в кармане зажигалку и посветила. О боже!.. Полумертвое тело принадлежало тому самому отвратительному фоторепортеру, который на выставке принял меня за подставку для своей камеры. Опознать фоторепортера можно было только по экипировке, — искаженная, залитая кровью физиономия напоминала пухлую рождественскую индейку под клюквенным соусом. Как раз тот случай, про который говорят «родная мама не узнает». Я разохалась, бестолково завертелась вокруг него, обжигая пальцы раскалившейся зажигалкой, явно не предназначенной для использования в качестве факела. — Ой, как же вас отделали… просто кошмар! Вы как отбивная котлета. Нет, как бифштекс с кровью!.. Кто же это? Неужели Кирилл так озверел? — Ум-м, — заскрежетал он зубами от злости, — достала ты уже со своим Кириллом! — Во — первых, он не мой, мы почти и незнакомы. Во — вторых, я бы тебя не доставала, если бы ты сам не попросил. — От растерянности и огорчения мне стало трудно подбирать слова. — Тоже мне… очень хотелось с тобой валандаться… осколок счастья! А Александр барахтался, трепыхался на земле, силился подняться — и валился обратно, прямо как мой мусорный мешок. Я уже не знала, чем ему помочь, не на руках же его нести?.. Только бестолково суетилась вокруг фотографа, вздыхала и ахала. Внезапно меня осенило: — А-а, поняла! Тебе наподдали охранники Аллочки! И поделом. В другой раз не будешь заглядывать под юбки чужим женам! — Ты, заколебала, очкаридзе!.. — зарычал на меня Александр. — Нет, это ты меня заколебал! Потрясающая наглость: сам едва живой, а туда же — огрызается! Не позволю глумиться надо собой!.. Я сообщила наглецу, что ухожу, а он может валяться на земле хоть до второго пришествия и морковкина заговенья. — Не обижайся! — одумался избитый. — У меня это нечаянно вырвалось… а так — то мне нравятся твои очки. Не уходи, помоги мне встать… Он лежал смирно, давил своей беспомощностью на жалость, и я смилостивилась. Ухватила парня под мышки и постаралась усадить. Я приподнимала его, а он падал обратно, да еще морщился и шипел, как ежик, политый водой. Ассоциация возникла не случайно — из реального опыта. Когда я училась в школе, родители каждое лето, на каникулах, отвозили меня к бабушке: она держала сад в пригороде Кемерова и выращивала не только овощи и смородину, но даже маленькие арбузики, сливы и виноград. Естественно, и внуков приобщала к заботам об урожае. Однажды я поливала из лейки ее клумбу и услышала точно такое же шипение. Оказывается, в цветах прятался еж. Лес был неподалеку — вот он и пожаловал к нам в гости. Смешной такой: носик пятачком, черные смышленые глазки — бусинки. Увидев меня, попятился, но не сбежал. Мы с бабушкой угостили его сливками: налили, как котенку, в блюдечко. Ежик лакал, чавкая, и в благодарность остался жить в нашем саду на целое лето, сделался практически ручным. Я собиралась забрать его с собой в Новосибирск — не хотела разлучаться. Мне было всего одиннадцать или двенадцать, а в этом возрасте испытываешь огромную, бесконечную нежность к животным и ко всему маленькому и беззащитному. Но зверек куда — то скрылся перед самым моим отъездом, будто чувствовал, что его намереваются оторвать от родного леса… Александр, в отличие от ежика, не вызывал во мне не то что нежности — вообще никаких положительных эмоций! Я совершенно выбилась из сил, взмокла, кантуя его тушу, и наконец прикрикнула: — Да перестань ты шипеть! Держи равновесие! — Угу, держи, — проворчал он. — Знаешь, как голова кружится?.. И больно!.. Пш — ш — ш… пш — ш — ш… зараза… — Кто зараза?! — Да не ты, не волнуйся! — Я и не волнуюсь! На лбу у меня выступил пот, и переносица взмокла, отчего очки съехали вниз, но я упорствовала: усадила Александра, подперла его спину своей спиной, не позволяя снова принять горизонтальное положение. Пошутила, что после подобной тренировки мне можно будет смело подаваться в такелажники… Неблагодарный фотограф, недослушав, прикрикнул на меня, совсем как Золотарев: — Замолчи! — Еще чего?! — опешила я и в самом деле замолчала, потому что в парке раздались громкие, слаженные шаги. Я оторвалась от мужской спины, придержала репортера за плечи, заглянула ему в лицо и шепотом спросила: — Думаешь, это быки Крымова возвращаются? Добить тебя хотят?! — Дура! — Он сердито хлопнул меня по губам грязными пальцами. — Вот коза эта Юльча! Бросила мусор посреди дороги, — услышала я возмущенный голос Галки. — Фиг с ним, с мусором, завтра дворник подберет, — заверил свояченицу Краснов, вектор гнева которого был развернут в другом направлении. — Ну и скотина же этот Золотарев! Надрался, всю малину обгадил и ушел, спасибо не сказав. — Оно тебе нужно, его «спасибо»? Деньжат поимели нормально — и ладно, — возразила практичная Галина. — О боже, как вы мне все надоели! — мученически воскликнула Надя. — Заткнитесь! Я так устала!.. Видеть и слышать уже никого не могу… Господи, скорей бы рухнуть в койку, больше ничего не хочется… — Устала она, — зудел Жека. — Можно подумать, я отдохнул!.. Кстати, у нас дома водка есть? — Хрен тебе, а не водка… — Ну и пили тогда одна, я в универсам пошел. Выслушивая их перебранку, я подумала: «Какая пакость — эта ваша супружеская жизнь! Мне просто повезло, что чаша сия меня миновала!..» Но когда шаги отдалились и стихли, оторвалась на Сашке не хуже, чем сварливая жена: — У-у, расселся, навязался на мою шею!.. Торчи теперь тут в кустах из — за тебя, трясись, как заячий хвост! Я тоже устала, я тоже в койку хочу! — Очкарик, миленький, не бросай меня, — взмолился избиенный. — Ты, инвалид несчастный! Еще раз услышу про очкарика — заеду в глаз! — пригрозила я. Сколько можно терпеть? Когда мне хамят, и я забываю правила хорошего тона! — Ладно, прости… Как тебя зовут?.. — Юля. — Юлечка, лапочка, я сейчас. — Он оперся на меня и все — таки поднялся на ноги. Отдельная, долгая песня — как мы перелезали через кустарник. Александр валился на меня, я в свою очередь валила его на кусты. В итоге мы наломали кучу веток… Ни в чем не повинные зеленые насаждения пострадали не меньше, чем виноватая физиономия незадачливого фотографа. Кстати, смотреть на нее при свете фонаря было невозможно без содрогания и отвращения!.. Я и старалась не смотреть — косилась в сторону. Стиснув зубы, еле — еле дотащила парня до ближайшей скамейки, пристроила на нее и велела: — Оставайся тут, а мне нужно отыскать помойку. — Юль, — скривился он и глубоко вздохнул. — Далась тебе эта помойка? Не уходи… Но я вернулась за брошенным пакетом и, пошарив в нем, извлекла из него несколько скомканных, но относительно чистых салфеток, а также остатки минеральной воды в пластиковой бутылке. Как смогла, промокнула «клюквенный соус» с физиономии жертвы, оттерла ладони. Выяснив, что кровь сочится из разбитого носа Саши, посоветовала ему запрокинуть голову и замереть. Он послушался, уложил башку на спинку скамейки, закрыл глаза. Вот и славно, подумала я, собираясь уже распрощаться с ним навсегда, но спохватилась: — Погоди, а где твой фотоаппарат?! — Так отняли вместе с кофром… Испинали, обобрали, голым в Африку пустили. — Он вывернул карманы джинсов, демонстрируя, насколько они пусты, и не без важности добавил: — Папарацци — это очень опасная профессия. — Ой, нашелся папарацци! Не смеши!.. Папарацци недоделанный… — А ты не издевайся. Между прочим, мне теперь ночевать негде… — Что?! Нет — нет, даже не заикайся об этом! Где ты будешь ночевать, меня абсолютно не волнует! Своих дел полно… мне туг мусор доверили. — Ухватившись за край черного мешка, я зашагала прочь от скамейки. — Юля-я! Юлечка-а! — взмолился фотограф. Я осталась неумолимой и даже не обернулась к нему. Припустила бежать так же, как недавно бежал от меня Кирилл. На удачу контейнеры нашлись довольно скоро — возле первого попавшегося дома, но все они были переполнены до отказа. Я взгромоздила пакет на вершину айсберга из отходов, хлопнула в ладоши и испытала радостное чувство выполненного долга, ибо, как всякий воспитанный человек, уважаю труд уборщиц и дворников. — Ю-юля, — протяжно и жалобно проскулил Александр, и его морда подобно луне нарисовалась над мусорным баком. Надо же, оклемался и догнал!.. — Чего тебе не сиделось на лавочке, наказанье ты мое, кара небесная? Вот приклеился! — чуть не заплакала я, невольно сравнив себя с той гипсовой женщиной, у которой были всего одна рука, одна нога и одно весло. — Юленька, милая, пусти меня к себе переночевать, а?.. Всего на ночь! — Угу, всю жизнь только об этом и мечтала! — Ну, Юлечка, ласточка… Ты хочешь, чтобы меня прикончили, да?! — Нет, просто у меня не постоялый и не проходной двор! — Я не буду к тебе приставать, клянусь! Я могу в коридорчике, на половичке, как сторожевой пес, как последняя собака… Ну нельзя мне возвращаться в свою хату, пойми! — А кто тебя просил нарываться? — Никто не просил… профессия такая рискованная. Теперь моя судьба в твоих руках… Пусти, а? На одну ночь! Сашка, шатаясь, маячил передо мной и, кажется, готов был рухнуть на колени. Я представила, как он свалится, а мне опять придется его поднимать, и вздохнула: — Уговорил, черт языкастый… Пошли, группа риска! …В метро наш перемазанный кровью и осенней слякотью дуэт вызвал повышенный опасливый интерес немногочисленных пассажиров. Бдительная дежурная поначалу вовсе не хотела пропускать нас к турникетам: грозилась вызвать вытрезвитель. Положение спасла моя находчивость. — Что вы, девушка, — стала я заискивать перед этой пенсионеркой. — Вы приглядитесь, принюхайтесь, он же трезвый, мой Саша вообще не пьет!.. Не повезло ему, бедняжечке, хулиганы напали, изметелили, обокрали парня. Это же с каждым может случиться! Вот, в травмпункт везу… — А кем, интересно, вы ему приходитесь? Пришлось солгать, что невестой. Даже гранитные плиты в метро вздрогнули от сострадания ко мне… Только люди осуждали. Мы с Сашкой сидели вдвоем на шестиместном сиденье, как прокаженные, попутчики жались по углам и бросали брезгливые взгляды. Хорошо хоть Илона Карловна не ездит в общественном транспорте в столь поздний час… Впрочем, она и в ранний час не пользуется метро, поскольку ей по статусу положен персональный автомобиль… Я покосилась на фотографа — он выглядел отъявленным страшилищем: левый глаз заплыл, ободранная алая щека распухла, губы напоминали двух сизо — фиолетовых медуз. Утопленники — и те краше… Я казнила себя: зачем подобрала этот чемодан без ручки?.. Незадолго до конечной остановки, где мне полагалось выходить, Александр отключился. Наконец — то наступил подходящий момент, чтобы избавиться от фотографа, — пусть катится в депо и там ночует!.. Но вместо того чтобы последовать своему разумному решению, я затормошила коматозника: — Господин папарацци, добро пожаловать! Мы прибыли в пункт назначения! Он сумел открыть один воспаленный глаз и глянул им так бессмысленно, словно не узнавал меня и, уж естественно, не просекал юмора. Я еле успела вытянуть фотографа на перрон до того, как состав умчался. Привалила его к скамье для ожидающих. От напряжения сама оказалась на грани, за которой теряют сознание, а потому оперлась на стойку с указателями. Опять — таки, натерпелась сраму: прохожие шарахались и обходили нас за километр, будто боялись испачкаться о чужое несчастье. Одна только уборщица — плотно сбитая женщина в форменном темном халате и цветастой косынке, из — под которой выбивались прядки с мелкой химической завивкой, — посочувствовала: — Девушка, вам что, дурно? — Да… — Вы, часом, не беременная? — Не — ет. — Подобное подозрение меня напугало. — С сердцем нехорошо? — Да что же хорошего?! Муж напился и подрался, — всхлипнула я, входя в образ классической русской страдалицы. Недоделанный папарацци, словно в доказательство моих слов, сполз на бетонный пол и лишился чувств, больше не реагируя на внешние раздражители. — Ох и мужики пошли! — возмутилась сердобольная женщина. — Нажрутся, шары свои бесстыжие зальют — и ну геройствовать! — Вы не подумайте, так — то Саша добрый, смирный, но его в Чечне контузило, пить совсем нельзя, врачи запретили. — На меня снова накатила моя способность врать, которой я сама в себе поражаюсь. — Понимаю. Мой и неконтуженный, а горазд руки — то распускать, — кивнула уборщица. — Пока трезвый, любо — дорого поглядеть. Может и щей наварить, и потолки побелить, и краны починить. Вон даже кафель поклал соседям за бутылку. А уж слесарей я сроду не вызывала! — Она горделиво ударила себя в грудь и нахмурилась. — Но если ему капля в рот попадет, пиши пропало. Хоть святых выноси! И-эх… Ну вот что, валяться тут не положено! Давай — ка, девка, хватаем его за руки, за ноги… Она мне здорово помогла: практически взвалила на себя фотографа и понесла, как куль, вверх по ступеням. Сбросила Сашку только у стеклянных дверей выхода из метро и на прощание посоветовала как следует потереть ему уши для отрезвления. — Или вон ватку жженую сунь под нос — враз очухается, — добавила отзывчивая уборщица. — Спасибо вам огромное. Но где же ее взять, ватку?.. Косынка с кудряшками ушла, а я достала сигареты, закурила. Александр сидел истуканом и бессмысленно хлопал глазами. Вернее, помаргивал одним глазом — второй глаз заплыл и совсем не открывался. Дистанцию от метро до дома я обычно преодолеваю пешком, чтобы сжигать калории и дышать относительно свежим воздухом. Ходьбы всего ничего — пятнадцать минут, но как одолеть это расстояние вдвоем с калекой? Если бы кошелек был при мне, я бы, конечно, вызвала такси или остановила бы частника. А кому нужен человек без денег?! — Между прочим, мне не нравится, когда девушки курят, — изрек предмет моего расстройства. — Твое мнение никого не колышет, — сердито отрезала я. — Короче, если собираешься ночевать у меня, шевелись, вставай на ноги! — Дай — ка. — Он выхватил из пальцев мой окурок и отбросил его в угол, потом ухватился за меня, с усилием, по — стариковски кряхтя, поднялся. Ковыляли мы никак не меньше часа, — фотограф то возлагал свою тяжеленную длань на мое плечо, то прислонялся к деревьям и переводил дух. Все это время я мысленно молилась, чтобы не встретить никого из знакомых или соседей. Вроде пронесло… В прихожей я первым делом сняла полусапожки: ноги после каблуков просто отламывались. — И мне помоги разуться. — Наглый папарацци, плюхнувшись на низкую табуреточку, вытянул свои лыжи в разношенных, драных кроссовках поперек коридора. — Назвалась женой, выполняй супружеский долг! Я презрительно фыркнула, выпутываясь из скрученного пончо, и вдруг почувствовала, как этот негодяй запустил граблю в карман моего жакета: — Эй! Ты… что… оборзел?! — Юлька, все путем, — расплылась нахальная морда, потрясая в воздухе какой — то небольшой плоской штуковиной. — Микродиск цел! Йес! Я их сделал, как лохов! — Микродиск? — в замешательстве переспросила я. — Ну да, диск со снимками из галереи. Я на всякий случай спрятал его в твоем кармане, когда помогал прикурить на крыльце, а ты и не заметила. Ха — ха, пусть крымовские полканы теперь обломаются! — Он согнул руку в локте и сделал неприличный жест. — Прикинь, Юлька, они унесли пустой цифровик! А мне как бы не важно — все равно собирался его менять. Сейчас новый Canon куплю — в пять раз круче старого! — Ах… ах… — От возмущения я разахалась и стала задыхаться. — Ах ты! Па — па — па-подсунул… па — па — па — подставил! — Чего ты заладила: «па — па» да «па — па»! — передразнил он. — Дочка нашлась! — Па — па — подлец! — Повторяю: никакой я тебе не папа! Не кипишись, Юлька! Скоро я стану богатым и знаменитым, упакованным по полной программе. Не сомневайся, про тебя не забуду, зуб даю! — Пра — пра — проходимец! За — заставил меня таскать компромат!.. Мало тебе врезали! — Я потянулась, чтобы вырвать у Сашки микродиск, но приободрившийся, совершенно воспрянувший духом калека встал на цыпочки и стал потрясать своим сокровищем в вытянутой руке, подзадоривая меня. Напрыгавшись, я сменила тактику и стала давить на фотографа морально, твердя ему: — Вали отсюда! Выметайся! Скройся с глаз! Побросала в него все подушки с дивана, нечаянно зацепилась за журнальный столик, и со столика свалилась ваза с фруктами. Яблоки, груши, тщательно вымытые и вытертые накануне, раскатились по ковру. Я расплакалась, босиком выбежала на балкон и там постепенно пришла в себя… Мужчины сильнее женщин, хоть ты тресни. Даже побитые, обобранные, страшные, как дикобразы, мужчины ведут себя победительно, наступательно… Скоро я обнаружила, что стою перед ненужным мне Александром, склонившись в три погибели, и осторожненько промываю ватным тампончиком, смоченным перекисью водорода, его кровоточащие ссадины. Дую на них, чтобы ему было не так больно, и прошу, прямо — таки умоляю: «Потерпи, миленький!..» Не понимаю, как такое могло со мной случиться, затмение какое — то… Незваный гость, пока я прохлаждалась на балконе, успел раздеться и теперь сидел посреди комнаты в одних трусах и носках. Умиротворенно урчала стиральная машина, выполаскивая его рубашку и джинсы. В ванну набиралась вода; пахло весной, фиалками и ландышами — испарениями ароматической соли. — Свинцовой примочки у тебя, конечно, нет? — снисходительно спросил этот ласковый мерзавец, погружаясь в ванну и ничуть не стесняясь своей наготы. — Конечно нет, я же не боксер… — Мне пришлось отвернуться: нагой мужчина — зрелище не для слабонервных одиноких девиц. — Тогда притащи льда и заверни его в полотенце, — командовал он «парадом». «Зачем тебе это надо? — возмущенно вопил внутренний голос, когда я выколупывала из формочки лед. — Гони его взашей!» А природное милосердие советовало расстелить мягкую, чистую постель для парня на одну ночь. — Кайф! Спасибо, Юлич, ты настоящий товарищ, — одобрил мои старания Саня, удобно устраивая спину среди подушек. Стиральная машина подала звуковой сигнал, извещающий, что ее миссия выполнена. Я поплелась развешивать белье, утешая себя, что к утру шмотки высохнут, а их хозяин уберется восвояси… Одежда гостя оказалась изношенной и измочаленной — какие — то тряпки, а не рубашка и джинсы. Видно, «опасное ремесло» не особенно сытно кормило фотографа… Приняв душ и облачившись в целомудренную пижаму, скрывавшую меня от горла до щиколоток, я заглянула в комнату, к папарацци. Александр лежал в прежней позе, прикрыв подбитый глаз полотенцем с начинкой из растаявшего льда, повязка придавала ему сходство с пиратом. Развернутые загорелые плечи в кровоподтеках контрастировали с белизной постельного белья. Вообще — то он был ничего… конечно, местами… — Чего не спишь, папарацци? — усмехнулась я. — Тебя жду. — Ну и напрасно, я лягу на кухне. — Да я не к тому, спи ты где хочешь, Юленция. Спросить хотел насчет компа. Ты Интернетом в кредит пользуешься или как? — кивнул он на компьютер. — Ага, порносайтами интересуешься? — вспыхнула я. — Все вы такие!.. Обломайся! Перетопчешься без Интернета! — Не, мне сугубо для дела… — Обойдешься! Нашел идиотку: микродиск ему принеси, переночевать пусти, штаны постирай! Может, тебе еще кофе в постель подать? — От кофе я бы не отказался. И жрать охота, честно говоря. — Он потянулся и скосил на меня жалобно глядящий из синяка глаз. — Здесь тебе не кофейня! Не отель! И не прачечная! Бесплатный сервис бывает только в мышеловке! — захлебнувшись от негодования, заорала я. — Да ладно тебе, это я так. — Александр повернулся на бок, как бы демонстрируя, что аудиенция окончена. — Не вздумай прикасаться к моему компьютеру, — грозно предупредила я его прежде, чем выключить свет, и глянула на настенные часы: полтретьего ночи. Обалдеть… столько времени проканителилась с этаким чудовищем!.. Повезло еще, что завтра суббота, не обязательно рано подниматься. — Спокойной ночи, киска, — повернул голову Сашка, игриво подмигнув мне здоровым глазом. — Приятного сна. — И тебе того же, — сухо молвила я, закрывая за собой дверь. — Желаю увидеть козла и осла. И себя самого. …Отвыкла я от раскладушки с ее вогнутым, точно гамак, лоном. К тому же в кухне тесновато — стол пришлось отодвинуть к мойке, но моя макушка все равно упиралась в гудевший холодильник, а ноги — в газовую плиту. Прямо под боком исходила жаром батарея, из комнаты доносился мощный храп, и эти раздражающие факторы никак не давали уснуть. Промучившись до половины четвертого утра, я встала и принялась искать снотворное. Последний раз прибегать к растворимым, шипящим таблеткам «Донормил» французского производства мне доводилось прошедшей весной, когда я влюбилась до потери пульса… Знаете, как это бывает? Встречаешь человека, всматриваешься, вслушиваешься в него, и вдруг он становится самым необходимым и близким: ближе брата и сестры. Начинаешь доверять ему сокровенное, включая детские секретики и взрослую головную боль. Дальше — больше… В его присутствии ребра стиснуты, душа в оцепенении, мозги как не свои, а пальцы дрожат так, что не удерживают вилку с ножом — в ресторан лучше и не заходить… Еще лучше ничего не говорить, потому что против желания несешь какую — то околесицу, нервно смеешься при этом и выглядишь полной кретинкой. А в его отсутствие наступает кислородное голодание. Ты становишься рассеянной, постоянно идешь куда — то не туда, теряешь сон, аппетит и разные необходимые вещи, а главное, ты теряешь саму себя. А любимому мужчине эта потерянность не нравится, у него из — за твоего лихорадочного состояния пропадает эрекция. Он упрекает: «Ты меня грузишь. Кончай меня прессовать!.. Живи проще, жизнь — игра». И перестает появляться, отвечать на эсэмэски, блокирует мобильник от твоих звонков, велит офис — менеджеру не соединять, когда ты позвонишь в приемную. У моего избранника было необычное имя — Гриня, а прозвище — Грин, потому что его фамилия — Гринберг и потому что все это должно было вызывать ассоциации с американской валютой. Вернее, Гриней избранника зовут и сейчас, только для меня он остался в воспоминаниях, в прошедшем времени, заблокированном от настоящего и будущего капитально и железобетонно… Как все меняется, просто поразительно!.. Сначала Грин дарил мне весенние букетики: ландыши, нарциссы, потом снова ландыши, а до пионов мы не дотянули… Зато до того, как распустились пионы, он возил меня за город, на бережок, под сосны, выделяющие целебные фитонциды. Заботливо обрызгивал мои предплечья репеллентом, предохраняющим от лютых комаров, кормил свежей клубникой и целовал пахнущими ягодой мягкими губами. Там, на берегу, он растрогал меня рассказами о том, как маленьким, когда ходил в детский сад, мечтал жить в деревне, стать шофером и возить полные грузовики сена для коров. Все у него исполнилось не просто, как мечталось, а гораздо круче: в деревне у Грини коттедж, а в личном гараже — три машины, одна другой краше. Понтовитый «понтиак», пижонистый «пежо» и стильный синий «ситроен». Шофер — это хобби Грина, а его призвание — торговля недвижимостью в особо крупных размерах. Мы и познакомились на почве недвижимости: я ворвалась в его кабинет с претензиями, потому что выжиги — риелторы так и норовили меня «обуть и одеть» и окончательно доконали. Представьте: по завещанию от бабушки мне досталась четырехкомнатная полногабаритная квартира в центре Кемерова. Ее нужно было обменять на жилплощадь в Новосибирске, желательно не покидая городка, и я обратилась в региональное агентство Elite house. Наверное, в любом подобном заведении без прохвостов не обходится, но прохвосты из «Элитного дома» оказались какими — то особенно хитро выделанными, не простыми, а суперпрохвостами!.. Они предложили мне за сто двадцать квадратов в доме сталинского ампира однокомнатную конуру на окраине, да к тому же в непосредственной близости от кладбища Клещиха. Их воля, они бы вообще переселили меня на кладбище — это по выражению их глаз было заметно… Так вот, пылая гневом, отпихнув Татьяну, которая теперь не соединяет меня с Гриней, я влетела во владения генерального директора. И увидела совершенно обворожительного мужчину с благородно поседевшей щетиной на впалых смуглых щеках. Он стоял у окна и пил молоко из керамической кружки, и на верхней губе у него отпечатались белые усики. Гриня слизнул их, точно кот, и посмотрел на меня так приветливо, будто тоже языком облизал. Он улыбнулся: — Хотите молочка? Свежайшее: парное, жирное, как сливки. Мне его только что из деревни привезли. — Хочу, — согласилась я и доверилась ему. Этим своим молочком он купил меня со всеми потрохами. Не то чтобы я в принципе любила молоко, нет. Просто мужчины, желающие опоить вас вином или водкой, коньяком или шампанским, встречаются часто: практически на каждом шагу. А вот угостить девушку чем — нибудь полезным или хотя бы безвредным — мало кто догадается… За окном колыхались новорожденные, клейкие, ярко — зеленые листочки, порхала какая — то удивительная отважная бабочка, залетевшая на высоту седьмого этажа. Мы пили молоко и следили за ней, и Гриня задумчиво спросил: — Почему Пушкин не любил весну? Не понимаю. Я поперхнулась от волнения, хотя еще ничего не успела сказать, и он похлопал меня по спине настолько деликатно, будто не хлопал, а гладил: — У вас потрясающая спина. Стройная, чуткая, юная, как сама весна. Не надо нервничать. Посмотрите, какая кругом красота: первая зелень и первая бабочка. В жизни важно ловить момент. Я все улажу… Знаете, когда с вами говорят о Пушкине и весне, как — то неловко сбиваться на суетное, качать права по поводу цен на жилплощадь. К тому же Грин действительно вскоре нашел мне прекрасную, уже отремонтированную квартиру в пятнадцати минутах ходьбы от метро, с балконом, с телефоном, в кирпичном доме, который, как известно, экологически намного полезнее, чем панельный. Стены моей кухни помнят Гриню. А стены его кухни меня никогда не видели, потому что в них хозяйничает другая женщина. Она кормит его детей, собаку и самого Гриню — и гладит ему рубашки… Да, он никогда не был голодным — и носил свежие, безупречно отглаженные сорочки. Но все равно умудрялся выглядеть свободным, неженатым… У Грини было любимое выражение: «Легко!», а на самом деле с ним было так трудно, так тяжело, что страшно… Я целое лето проплакала, не загорела, не накупалась в речке, поэтому сейчас у меня ослабленная энергетика. Мужчины это чувствуют и беззастенчиво этим пользуются. Даже ничтожный папарацци, контуженный на всю голову, смеет дразниться и пользоваться моим бедром, карманом и диваном, вынуждая меня ютиться на неудобной раскладушке!.. Нет, это просто полный привет… Моя мама твердит: пора замуж, тебе уже двадцать пять лет, куда тянуть, чего ты ждешь? А я не тяну, я с ней согласна, но что поделаешь, когда вокруг одни крокодилы. Фотографы и художники, пьяницы и дебоширы, пропади они пропадом! Глава 3 ДЕНЬ ВРАНЬЯ Оля Камельчук — девушка из нашего офиса — любит повторять: «Счастлива та женщина, которая засыпает мгновенно, спит без сновидений, а просыпается бодрой и отдохнувшей». Она где — то вычитала, что качество сна эквивалентно состоянию психологического здоровья и уравнивает его с качеством жизни. В свете ее теории моя жизнь никуда не годится. Мало того что в прошедшую ночь мне снилась всякая абракадабра, так еще в момент пробуждения во всем теле ощущались разбитость и вялость. Все же напрасно я так нагружалась и таскала тяжести… Теперь меня разобрала апатия, мне было неохота шевелиться, вставать, умываться, чистить зубы. Я поворочалась с боку на бок, разминая затекшую спину, и вдруг услышала, как за стеной что — то мерно гудит и потрескивает. Сначала я подумала, что по телевизору показывают пчелиный улей или семейство каких — то других насекомых. Но насекомое было одно: тот же самый фотограф Сашка сидел перед включенным компьютером и грыз яблоко. Он повернул ко мне безобразную, опухшую физиономию с единственным глазом и растянул в улыбке по — африкански вывернутые, растрескавшиеся губы. Фу, не парень, а воплощенное омерзение!.. — Юльча, классно, что у тебя компьютер не запаролен! Я уже разослал предложения нескольким редакциям и в информационные агентства. — С моего почтового ящика?! — Нет, что я, по — твоему, дебил? Создал новый ящик, «paparacci@rambler.ru» называется. — У-у… — потянулась я и зевнула. — Ну и здорова ты дрыхнуть! Я чуть с голоду не умер! Между прочим, почти сутки не ел, — упрекнуло меня это «нашествие варваров», успевшее истребить все фрукты из вазы. — Между прочим, я у себя дома, — напомнила я ему. — Сколько хочу, столько и сплю. Посмотрела на ходики и охнула: третий час пополудни! Кажется, мне удалось перекрыть все ранее установленные личные рекорды по продолжительности сна. Автоответчик телефона мигал, подавая сигнал о поступлении новых сообщений. Пока закипал чайник и варились яйца, я их прослушала. Дважды звонила мама: «Юля, не забудь, завтра день рождения тети Таси. Она пригласила нас к шести часам, надо выбрать подарок» и «Дочь, ты опять не ночевала дома?! Таисье я купила две салатницы и красивую скатерть, а то она вечно стелет на стол клеенку, а это так не эстетично… Если ты не придешь на день рождения, Тася обидится, сочтет за неуважение. Не забудь принести цветы». Проверено на практике: если мама обращается ко мне «дочь», значит, сильно сердится… Следующее сообщение поступило от Нади Красновой и меня весьма удивило: «Привет, Юльча! Куда ты дела Золотарева?» Саша тем временем собрал мою раскладушку и спрятал ее в кладовку, а стол вернул на прежнее место — поставил в центре кухни. Без спросу заглянул в навесной шкафчик: — Юленция, у тебя кофе только растворимый? — Пей какой есть, — отрезала я, набирая номер Красновых. — А кроме яиц, что — нибудь имеется? — Достань из холодильника масло. Вроде бы там должны лежать сосиски… Ищи!.. — Почему это я должна искать сосиски? — опешила от моего заявления Надежда, уже успевшая снять трубку. — Ой, Надюша, это я не тебе, — скосила я недовольный глаз на Сашку. — А кому — Кириллу? — удивилась Краснова. — Нет у меня никакого Кирилла, с чего ты взяла? — Ну, как же, Малиновская? — наседала Краснова. — Вчера многие видели, как вы обжимались на крыльце. Потом ты зашла в туалет, взяла пакет с мусором и бросила его посреди скверика! — упрекнула она меня. — Не могли донести до контейнеров! Что, очень мешал тискаться? — Надя, нет, ты неправильно поняла! Я с ним не тискалась, это Золотарев по собственной инициативе, — стала горячо оправдываться я. — Он ко мне приставал, потому что был пьян и расчувствовался из — за Аллочки! — Угу, верю: он расчувствовался, а ты воспользовалась его состоянием, — скептически буркнула подруженция и рассмеялась в трубку. К этому времени Саша уже перелопатил содержимое холодильника и выставил на стол масленку, варенье, банки с майонезом и рыбными консервами — и громко доложил, что не нашел сосисок. — Посмотри в морозилке, чудо гороховое! — направила я его, чем спровоцировала новый всплеск подозрительности супруги галериста. — Слушай, Юльча, с кем это ты там постоянно разговариваешь, если Золотарева у тебя нет? — Как с кем? С Гриней, — нечаянно соврала я. — Представляешь, возвращаюсь вчера с вашей выставки, а он сидит под дверью, прямо на ступеньках, с цветами… ну, с такими пышными… этими… настурциями! — Настурции в конце октября? Пышные?! — не поверила Надя. — Тут только мясо, здоровенная такая костымага. Замучаешься ждать, пока растает, — некстати возник папарацци. — Но, если хочешь, я его сварю. — Да это африканские настурции, или как там они называются… — Я сделала Сашке страшные глаза и попросила в телефонную трубку: — Гринечка, любимый, подскажи! — Я же не ботаник, я в настурциях не разбираюсь, — «подсказало» это прожорливое стихийное бедствие. — Слышала?.. Он купил, а в название не вникал, потому что не ботаник, — натужно хихикнула я. — Гриня сам собирается варить мясо? — решила уточнить ушастая Надя. — Конечно, он вообще отлично готовит. Хотя не знаю, зачем возиться с приготовлением обеда, если нам сегодня предстоит идти в гости. Нас пригласили на день рождения. — Это у кого сегодня день рождения? — У тети Таси, папиной двоюродной сестры. Ей исполняется шестьдесят лет… — Ого, ты уже знакомишь Гриню с родственниками? — удивилась Надя. — А как иначе? У нас все серьезно. — И тут я заметила, что Саня сунул обледеневший мосол под струю воды, и прикрикнула на него: — Оставь мясо в покое! Вода шумит, я из — за нее ничего не слышу! Надя замолчала, задумалась, а может, почуяла подвох. Я спохватилась, что грубым тоном с любимыми не разговаривают. Поспешила сгладить оплошность, пролепетала: — Гринечка, солнышко, мясо мы приготовим завтра, — а Наде сказала: — Не представляю, Надюша, как ты управляешься со своим Красновым? Все мужчины — такие проглоты! Вот мы с Гриней уже и ужинали, и завтракали, и среди ночи перекусывали. Я ничего не хочу, а он опять… э — э — э… голодный… — То есть он решился уйти из семьи? — спросила Краснова ни к селу ни к городу, изображая степень крайней непонятливости. — Ну да. Зачем ему семья, когда он любит меня? — выпалила я не моргнув глазом. — Ты же знаешь, какой он… — Да, твой Гриня — весь из себя… Недавно его встретила — рассекает на «хаммере»… — Как, уже на «хаммере»? — изумилась я. — А ты разве не в курсе? — Разумеется, в курсе, просто он обычно бережет «хаммер». — Я стала путаться во лжи, как будто бежала в юбке со слишком длинным, широким подолом. — Мы ездим на этом вездеходе только за город, нам ведь нравится вместе бывать на природе, свежий воздух благотворно влияет на нервную систему… — Господи, чего его беречь — железо? Тем более что у Грина денег как говна! — захихикала Надя. Вот уж не ожидала услышать от Красновой подобную грубость. Обычно она выражается изящнее: шайссе, мерде или на худой конец говорит: шит как американцы… Между тем грубиянка завистливо вздохнула: — Повезло тебе. Грин — не мужчина, а просто подарок! Гоняет на «хаммере», дарит настурции и сам варит бульон!.. Мне за этой фразой послышались другие слова: «Не заслуживаешь ты, Юльча, подобного невероятного везенья!» И, воспарив от собственной неслыханной удачливости, я выдала Красновой признание: — Для меня не важно, Наденька, сколько у Грини денег и на каких тачках он гоняет. Для меня важно то, что он осознал свою любовь ко мне. Это случилось не сразу. Гриня долго боролся с чувствами, все лето боролся, — понесло меня «по кочкам». Я врала с такой скоростью, что дыхание перехватывало. Более того, я испытывала колоссальное удовольствие от вранья, у меня от него голова шла кругом. Наверное, подобное ощущают наркоманы, принимая воображаемое за действительное. Александр громыхнул дверкой духовки, раскрыл мойку, настойчиво обшарил ее и заключил, что в моем хозяйстве нет подходящей вместительной кастрюли для варки мяса. Его выводы интересовали меня в последнюю очередь, но для Красновой в телефонную трубку я томно воскликнула: — Подожди еще минуточку, милый! — Извини, что позвонила не вовремя, — окончательно огорчилась подруженция. Могу себе представить, как я ее разочаровала!.. Замужние постоянно задирают нос перед нами, холостячками, их прет от сознания превосходства и уверенности в светлом завтрашнем дне. И вдруг с моей подачи Краснова узнает, что Гриня — сам Гриня, которому ее Женька в подметки не годится, — пренебрег узами брака. — Что ты, Наденька, всегда рада тебя слышать!.. Да, а зачем тебе понадобился Кирилл? — Ах, Кирилл… — вернулась Надя на грешную землю. — Он куда — то пропал. В мастерской не появлялся, в своей квартире — тоже. Его со вчерашнего вечера никто не видел. К тому же он остался должен Евгению некоторую сумму… Может, для некоторых это и не деньги, а для нас!.. — Надежда шумно и возмущенно задышала. — Не переживай, Надюша, Золотарев обязательно с вами рассчитается, вот увидишь! — обнадежила я подругу. — Он производит впечатление порядочного человека, — заступилась я за незнакомого пьяницу художника. — Твои бы слова да Богу в уши, — церемонно ответила Краснова. — Беда в том, что и Алла Крымова пропала. Нас с Женей уже истерзали люди из службы безопасности Бориса Лаврентьевича… Это не просто странно, это дурдом какой — то! — в сердцах воскликнула Надя и бросила трубку. — Что вы там балаболили про Крымова? — сразу навострил уши фотограф. Я оскорбилась на уничижительное «балаболили» и сказала, что его это не касается. Но сама призадумалась: события приобретали крутой поворот. Похоже, Сашкин «компромат» рос в цене не по дням, а по часам или даже минутам, — ведь он был первым, последним и единственным, запечатлевшим парочку пропавших любовников… Н-да… — Юленция, в котором часу мы пойдем к твоей тете Тасе? — безмятежно спросил ничего не ведающий папарацци и отправил в рот половинку сваренного вкрутую яйца, смазанного сверху майонезом. — Что значит — мы? Ты — то тут при чем? — возмутилась я. — А кто при чем — Гриня? Гриня-а, ау, куда спрятался?! — неуместно заерничал Александр. Тоже мне, юморист Максим Галкин!.. Я окончательно утвердилась в решении не посвящать фотографа в суть последних происшествий. Однако засмотрелась на это страшилище, раздумывая над тем, возможно ли преобразовать его в прекрасного принца, не снимая при этом собственные очки. Теоретически было бы неплохо появиться на дне рождения тетушки в сопровождении кавалера. Родителям точно было бы приятно, что я пришла не одна, а с поклонником, а то мама из — за моего одиночества испереживалась. Но какой поклонник из жалкого, побитого, обтрепанного Сашки? С таким ничтожеством только милостыню просить… — Что делать с мясом? Если бы у тебя был топор… — неожиданно прервал он мои размышления. — Нет у меня топора, отстань! — рявкнула я. — Пусть мясо размораживается в мойке, потом что — нибудь придумаем. — У тебя ни нормальных кастрюль, ни топора, ни острого ножа нет, — не унимался Сашка. — Как ты так живешь? Какое — то безлошадное хозяйство, — критиковал он устройство моего быта. — Лучше на себя посмотри! Ты вообще так проголодался, что аж переночевать негде! — заорала я. — Самому — то не стыдно появляться на людях в таком виде? Еще в гости намыливается… — А я могу побриться, — с готовностью вскочил Санька и чуть не подавился второй половинкой яйца. — А глаз? А губы? А вся твоя покорябанная рожа?! Люди — то не слепые… — Ну, придумай что — нибудь, Юленция… Вчера ведь придумывала. Скажешь тете, будто я защищал тебя от бандитов… От Грини! — От Грини? — Сердце мое защемило, и я истерически воскликнула: — Вот Гриню я бы попросила не трогать! — Договорились, не буду марать его светлый образ, — моментально дал отступного Санька и схватился за тупой нож. Он решил компенсировать отсутствие сосисок готовностью соорудить и проглотить сорок восемь бутербродов… …На день рождения мы немножко опоздали. Иначе и быть не могло. Во — первых, все девушки любят опаздывать, и я — не исключение. Более того, я клиническая копуша, постоянно отвлекаюсь на что — нибудь необязательное. Во — вторых, на облагораживание столь дефективного кавалера, как мой папарацци, потребовался не один час. Мне пришлось надеть старый серый плащ на теплой подстежке вместо оставленного в офисе пальто и сбегать к станции метро «Площадь Маркса», в павильон «Гранит» — там есть секции мужской одежды. Сложнее всего было определиться с размером. — Вы для кого выбираете джинсы? — терзали меня вопросами продавщицы. — Для мужа, — врала я и не краснела. — А почему не захватили его с собой? — Что вы? Мой Саша дико занят, он с утра до ночи вкалывает! — поставила я на место не в меру любознательных девиц. И не переставала надеяться, что когда — то, когда у меня действительно появится муж, ходить за покупками мы будем вместе… Помимо джинсов я купила рубашку. Не Эрменеджильдо Зенья, конечно, — непритязательное турецкое производство, но мои родители не улавливают разницу между брендовыми шмотками и ширпотребом, для них существенны только целостность одежды и ее опрятность. Чего бы они точно не простили — это дырявой обуви, поэтому пришлось заскочить в бутик Sprandi и потратиться на кроссовки сорок четвертого размера — китайский аналог фирменной модели. Ну а в-третьих, мы опоздали потому, что, прежде чем отправиться на шопинг, я долго искала заначку. Если вы помните, мой кошелек остался в сумочке, а сумочка — в офисе. Денежные излишки дома я обычно складываю в книги, а книг у меня — тьма — тьмущая, библиотечные стеллажи занимают целую стену напротив окна. Я частенько сама забываю, куда что спрятала, и только благодаря этому средства иногда скапливаются, залеживаются. Перерыла половину томов — и только тогда удалось обнаружить одинокую стодолларовую купюру в толстенном словаре иностранных слов. Она лежала между триста девяностой и триста девяносто первой страницами, как бы подчеркивая верхним краем звучный термин «монгольфьер». Я прочитала: «Монгольфьер (по имени изобретателей братьев Э. и Ж. Монгольфье — Montgolfier) — воздушный шар, наполненный горячим воздухом; совершил первый полет в 1783 году». Сразу ощутила себя монгольфьером образца 2004 года. Внутри меня — горячо и пусто, я вполне могла бы парить над городом, взирая свысока на мирское бытие. Огромные дома показались бы мне игрушечными замками из песка. А та речка, на которую возил меня Грин, представилась бы небрежно брошенным серо — голубым шелковым шарфиком. И если бы он сидел на берегу с посторонней девушкой, они бы выглядели сущей мелюзгой: мошкой с блошкой!.. Так стоит ли на них тратить сердце, ревновать, плакать, отказываться от еды и питья?! Нет, если бы я была монгольфьером, мою полую, огромную голову подобные глупости не посещали бы… — Юль, я намазался, — прервал стратосферный полет моих фантазий Саня. К этому времени он стал похож на Шершавый топинамбур — земляную грушу. Я засмеялась и велела ему сделать очищающую маску из лечебной глины — в надежде, что болячки отвалятся. — Сиди так пятнадцать минут, потом умойся и нанеси на физиономию толстый слой вот этого. — Я сунула фотографу баночку с регенерирующим кремом и помчалась в «Гранит». Когда я вернулась, я поняла, что весь мой косметический арсенал вместе с обновками Сашке впрок не пошли: по сравнению с Гриней он выглядел истинным убожеством. Да, до Грини этому соломенному чучелу было далеко — как до Берлина с его лав — парадами… — Ой, какая приятная неожиданность, — возрадовалась тетя Тася, когда Александр вручил ей хризантемы и по — мужски крепко пожал руку. — Африканские настурции, — прокомментировал остряк — папарацци. — Надо же, африканские, а похожи на наши сибирские астры, — поразилась моя доверчивая двоюродная тетушка. — Не слушайте его, это игольчатые хризантемы, символ долголетия, — внесла ясность я, чтобы увязавшийся за мной фотограф не потешался над именинницей. — Мойте руки, молодежь, и к столу! — радушно пригласил дядя Федя, муж тети Таси. — А то мы вас заждались. Буквально выпить не с кем! На самом деле никто нас особенно не ждал, и наше опоздание пришлось как нельзя более кстати. Родственники успели подогреться спиртными напитками и смягчиться от вкусной пищи. На столе наличествовало все то, что я люблю: салат «Мимоза», сельдь под шубой, грузди с луком и сметаной, холодец, запеченная в духовке картошка — и много чего еще. Мне знакомо блаженное состояние сытости, от которого мир воспринимается прекрасным и удивительным. Потому я и не сажусь на диету ради избавления от почти незаметных пяти килограммов: голод в человеке провоцирует злость. Лучше оставаться полноватой, чем бросаться на ближних, точно цепной пес!.. Раньше я всегда была стройной, как тополь. Есть со страшной силой начала осенью, когда и ежу стало ясно, что Гриня не позвонит, не придет и не вернется уже никогда… — Садитесь здесь, молодые, — указала нам на два стула во главе стола хозяйка дома. — Вам штрафная полагается! — засуетился хозяин Федор Иннокентьевич. — Чего изволите: вина или водочки? — Мне водочки! — воодушевился Санек. — Вот это по — нашему! — одобрил дядя Федя. Я скромно подставила фужер под струю шампанского и перевела глаза на маму. Она опустила веки в знак одобрения — простила за то, что я не ночевала дома, сочла причину уважительной. И подсказала: — Юленька, ты бы представила нам своего молодого человека. — Да, познакомьтесь, пожалуйста, это Александр… — Александр Анисимов, член Союза фотохудожников России, — без лишней скромности отрекомендовался Саня. — Творческая личность, значит. — Мой папа уважительно протянул рюмку, чтобы чокнуться с Саней, и его примеру последовали другие родственники. Творческая личность приосанилась и двинула тост: — Ну, будьте здоровеньки, Таисия Прокопьевна, живите, как говорится, в радости! Дай вам бог еще три раза по столько! — Ой, что ты, милок? Столько не живут, — зарделась довольная именинница. — А вы живите! — настаивал мой нечаянный спутник. «Надо же, еще выпить не успел, а уже куражится, — мрачно подумала я. — Что же с ним дальше станется?!» Средний возраст гостей тети Таси перевалил далеко за пятьдесят. Самой юной, не считая меня, пожалуй, была моя мама: ей исполнилось всего сорок шесть. Моя мама обожает напоминать, что в моем возрасте уж пять лет была замужем и имела троих детей: у меня есть младшая сестра Виктория и старший братец Всеволод, но видимся мы редко, — Сева работает программистом в Канаде, а Вика учится в Академии театрального искусства в Москве. Севка — настоящий друг и брат, у него не залежится помочь материально. Время от времени он балует меня денежными переводами и посылками, к новоселью подарил компьютер, и теперь часто присылает смешные записки по электронной почте, чем способствует формированию у меня позитивного мировосприятия. Подозреваю, что мама не преминула сообщить ему про мое фиаско с Гриней, и братик старается как может… Зато нашей Виктории все по барабану, она натура эгоистичная, даже эгоцентричная. Наверное, артистка и должна быть такой, чтобы пробиться и чего — то добиться в своей специфической среде. Но я рада, что Вика не прозябает, не бедствует, одевается исключительно в фирменных бутиках, снимает комнату рядом с Тверским бульваром — может себе позволить, потому что бесперебойно снимается в сериалах. Папа с мамой гордятся младшей дочерью, хотя та не спешит делиться с ними своими новостями, чувствами или гонорарами: она звонит нам крайне редко и совсем не пишет. В сущности, я осталась в Новосибирске единственной надеждой и опорой для родителей и единственной мишенью для их нравоучений. Впрочем, не подумайте, что я жалуюсь. Нет. Я сама остро нуждаюсь в папе с мамой и привязана к ним как маленькая… Тетя Тася внесла в гостиную дымящееся блюдо с только что подоспевшими голубцами, источающими аппетитный дух. Александр решил поухаживать за мной: он положил на тарелку горячее и легонько толкнул локтем в бок: — Эй, Юленция, чего загрустила? Ешь, не задумывайся. — Тебе померещилось, никто и не думал грустить, — разуверила я его и одним глотком допила шампанское. — Подлей — ка мне еще! — Ой, а Юлечка — то наша до чего расцвела, заневестилась, — во всеуслышание умилилась тетя Варя — старшая сестра отца, глубокая пенсионерка. — Спасибо, но, по — моему, вы преувеличиваете, — зарделась я. — Да, ужо пришел твой срок, годом взяла! — не расслышала тугоухая Варвара. — И то сказать, давно пора: образование получила, квартирку справила, вот и жениха себе сыскала! Когда на свадьбе — то гулять будем? Я не провалилась под стол только потому, что самоуверенный Санька крепко сжал мое колено. Удержал «над пропастью во лжи». И пробормотал невнятно: — Мы пока гражданским браком… — Это что еще за гражданский брак? — возмутился мой отец. — В нашей семье подобное не принято! — Как же так, сынок? Неужто тебе денег жалко кольца купить, Юльку в ЗАГС сводить и стол для нас накрыть? — подначила моего «жениха» тетя Варя. Когда ей надо, она все слышит. — Нет, я не жмот. — Папарацци неестественно выпрямился, выгнул грудь и стукнул в нее кулаком, наконец оторвав лапу от моего колена. — Юлия сама предложила: давай, говорит, Саня, лучше поживем пока без регистрации, проверим наши отношения на прочность, как следует. — Ерунда все это, баловство одно! — заспорил с ним дядя Федя. — Чего их проверять — то, отношения? Я так считаю: нравится девушка — женись и не выпендривайся. А коли не нравится, так и не мути ей душу!.. Вот я, к примеру, сам как с морфлота вернулся, приметил Таисию на танцах и… — Кого? — привстала тетя Тася и уперла руки в боки. — Кого ты приметил, повтори! Уж лучше не трепись, не позорься… Сам за Валькой Зарембой на танцульках ухлестывал, а теперь сказки людям рассказывает!.. — Нашла чего вспомнить, — осекся Федор Иннокентьевич. — Где я и где теперь та Валька Заремба… — Всяко в жизни бывает, — рассудила тетя Варя. — Я вот тоже не думала не гадала, что за Степана пойду. Мне по молодости — то больше Коля Лысенков глянулся… — Ко — оля, — ехидно, с нажимом повторил Степан Ильич. — И кого бы ты сейчас с ним делала, с инсультником на палочке? Твой Коля еле шаркает, сам себя не сознает! А на меня посмотри?! Я еще — куда с добром! Еще и выпить могу! — Степа, ну чего ты горячишься? Я же признаю: заблуждалась, — успокоила супруга Варвара. — А я не заблуждаюсь, лично мне никто, кроме Юли, не нужен, — опять возник фотохудожник и потянулся под шумок к бутылке. — Отчего у тебя, сынок, личико в синяках? — задала вопрос не в бровь, а в глаз Елизавета, племянница тети Таси. Мне она напоминает Илону Карловну: тоже непредсказуемая старая дева с фортелями. Александр Анисимов не растерялся: наплел про то, как отражал натиск уличных грабителей, покусившихся на его имущество. Пожалуй, в искусстве вранья мне у него учиться и учиться… Послушать Саньку, так выходило, что он всех уложил на лопатки, изничтожил, порвал, как обезьяна газету!.. Родственники одобрительно загудели: ой, и вправду ворья, жулья всякого нынче развелось, куда только милиция смотрит?.. Я сгорала от стыда за контуженого папарацци и дула шампанское, как лимонад, не дожидаясь тостов и практически не закусывая. Вероятно, переусердствовала, не рассчитала запас прочности: окружающая действительность сделалась глухой и отстраненной. Меня уже не соблазняли холодец с хреном, голубцы и картошка; я и смачные, хрусткие соленые грузди едва отведала, хотя в своем нормальном состоянии способна уписать подобных яств целую гору, как Робин — Бобин-Барабек, который скушал сорок человек в английском стихотворении, переведенном Маршаком. Мама читала его мне в детстве бессчетное количество раз, потому что я неизменно восхищалась героем с безразмерным желудком… — Голубцы вам, Таисия Прокопьевна, удались на славу, — хвалил угощения Санька, наворачивая за себя и за меня. — Кушай, сынок, на доброе здоровьичко, — с умилением взирала на него тетушка. — Мне нравится, когда мужчины хорошо кушают! Гляжу, и сердце петухом поет! — Чего кушать на сухую?! Наливать пора, — рассудил дядя Федя, откупоривая вторую бутылку водки. — Гриня, пойдем домой, — сказала я, поднимаясь из — за стола, и чуть не обронила очки в тарелку. Это был симптом того, что я основательно набралась. — Понял, — безропотно отозвался папарацци на чужое имя, но схватился за рюмку и поклонился. — Спасибо вам за гостеприимство! Рад был познакомиться! Чай, не в последний раз видимся! — Дочка, это не Гриня, а Саша, — шепотом подсказал мне папа и, повысив голос, во всеуслышание предложил: — Александр, может, вы с Юленькой завтра к нам на обед придете? Посидим, потолкуем не спеша, борща похлебаем, горилки попьем. Ты как, Санек, а? — Я — без вопросов! — А там и на свадьбе погуляем, — озвучила невысказанную, но витавшую в воздухе мечту тетя Варя. — Жениться полагается на Покрова, когда урожай собран. В старину девки так и сказывали: «Матерь пресвятая Богородица, покрой землю снежком, а меня — женишком»… Вы все сроки пропустили. Эх, молодые, никаких — то вы обычаев не знаете, живете как нехристи — всему учить надобно!.. …Мой монгольфьер летел невысоко, так, что мне были отчетливо видны лужи с крошевом льда и в просветах между ними — растрескавшийся асфальт. Сухая трава на газоне серебрилась инеем, он вспыхивал, переливался в неярком сиянии фонарей и автомобильных фар. Александр болтался в корзине «монгольфьера» бесплатным приложением, отягощая воздухоплавательный аппарат и не позволяя воспарить над землей и оглядеть сверху как следует прелесть поздней осени. Мне приходилось задирать голову, чтобы созерцать не его, а тонкий, полупрозрачный серпик луны, ущербной, как моя молодость. — Юленция, чего надулась?.. Я что — то не то сделал? Не то сказал? — отвлекал меня Саня. — Листья почти совсем облетели… — бормотала я. — Голо, уныло… За что Пушкин любил осень и болел весной?! Я его не понимаю… — Да и пес с ними, с Пушкиным! На следующий год новые листья распустятся, — утешал меня фотограф. — Нет, так — то мне безразлично: осень или весна, — вздыхала я. — Я больше всего люблю ночь. А ты что любишь? — Мне все равно, честно говоря. Почему ты спрашиваешь? — Ну, просто… Просто ночь всегда обещает… и всегда разочаровывает… но все — таки… в ней есть романтика. — Не выдумывай, Юлька! — одернул меня Саня. — Ты, похоже, крепко напилась. — Можно подумать, ты трезвый. — Со мной как раз все в порядке, я бы мог еще выпить… и немало… Юленция, а ты не такая простая, как мне показалось с первого взгляда. — Угу, я — неброская, ко мне надо сначала приглядеться, привыкнуть. Я вообще выигрышней смотрюсь в камерной обстановке. Только вот смотреть некому… — под конец фразы взгрустнулось мне. — Как это некому? А я на что?! — воспрянул душой фотограф. — Юлечка, кисонька, давай возьмем бутылочку, хотя бы четок? — О-о, — взвыла я, отцепляясь от его тяжелой, приземленной руки. Но было поздно. Мой «монгольфьер», выстуженный чуждым Александром Анисимовым, спикировал и совершил вынужденную посадку на асфальт. Я сочла необходимым напомнить фотографу, что он напросился ко мне всего на одну ночь: — Сань, ночь давно прошла и иссякла. Тебе пора уходить. — Ну не могу же я уйти сию секунду? — нашелся он. — А кто проводит тебя до дому?.. Вдруг бандиты? И потом, мне надо проверить электронную почту, поступившую на адрес «paparacci@rambler.ru». — Договорились, — кивнула я, — проверишь и вали. — Ты забыла? Нас же твои родители пригласили завтра на обед?! — Не нужно затевать никаких обедов! — Почему? Лично мне твои родители понравились: они такие здравые, реальные. Я им вроде тоже понравился… — Понравился не понравился, это не влияет! Не забывайся: мы с тобой чужие люди, ты мне никто! И не стоит вводить порядочных, доверчивых людей в заблуждение! Хватит, мы без того заигрались и окончательно заврались!.. — Кто заврался? — возмутился Александр. — Я не врал. Я к тебе по правде хорошо отношусь… Знаешь, мне еще никто, кроме мамы, не покупал обувь с одеждой и не стирал джинсы. Ты — первая! — О, как трогательно! — засмеялась я. — Прямо рыдаю от счастья! В чем разница между любимым и нелюбимым мужчиной? О любимом хочется знать все: каким он был в детстве, каким станет в старости, что ему снится, чего он боится, чему радуется… Ты млеешь, когда он молчит, и ликуешь, когда он говорит. И если он далеко, ты все равно млеешь, потому что приближаешь его к себе силой воображения, сканируешь его биополе интуицией, стараясь догадаться, хорошо ему сейчас или плохо. Поэтому Гриня всегда со мной, а Сашка, до которого не сложно дотронуться рукой, остается где — то за пределами смысла. Если бы он исчез в данную минуту, я сочла бы это за благо и никогда бы о нем не вспомнила. Но такова ирония судьбы: близких людей она отнимает, а чужих, ненужных подсовывает… — Юлька, Юльча, Юленция, — теребил мою руку Сашка. — Все будет ништяк, все будет просто зашибись, обещаю!.. Вот солью снимки, и тогда мы с тобой разгуляемся… — Послушай, мне ничего от тебя не надо, у меня все есть. Проверяй почту и ступай своей дорогой!.. Имею я право отдохнуть от тебя?! Кажется, я говорила доходчиво, бесстрастно, четко, будто писала инструкцию по применению, но Саша почему — то не врубался, и мой монгольфьер от досады чуть не распластался по обледеневшему тротуару. — Не переживай, Юленция, отдохнешь. Но сначала выпьем! — Чего? — Того!.. — заулыбался фотограф. — Не беспокойся, я не прошу у тебя денег, своя заначка имеется. Надеюсь, ты не выкинула старые кроссовки? — Вроде нет… я ничего не выкидывала. — Тогда бежим быстрее. — Александр крепко ухватил меня под руку и начал свой марафонский бег. В прихожей он с повышенным энтузиазмом вырвал стельку из своей прохудившейся кроссовки, извлек из — под нее слежавшиеся сотенные ассигнации и, выхватив у меня ключ, побежал в супермаркет «Аллегро». Я, не раздеваясь, прошла в комнату, настроила мигающий автоответчик на громкую связь и услышала вальяжный басок: «Э — э — э, Юлия Владимировна, здравствуйте. Вас беспокоит помощник Бориса Лаврентьевича Крымова. Меня зовут Маркел. Убедительно прошу связаться со мной по телефону 8–913–914–83–67». — Очень мне нужно с вами связываться! — саркастически ответила я, ощутив неприятную, сосущую пустоту под ложечкой. Автоответчик не желал умолкать. Он продолжил все тем же весомым, самоуважительным баском: «Юлия Владимировна, вы, вероятно, не представляете степени серьезности сложившегося положения. Немедленно снимите трубку!» — Обломайся! — пискнула я пережатым от страха голоском. Потом, с усилием переставляя окостеневшие ноги, прокралась обратно в коридор, выглянула в глазок. Никого… И все же, зачем я отпустила Сашу? Несчастный папарацци еще не ведает, во что он ввязался… Глава 4 УЧАСТЬ МУХИ Я так и не осмелилась зажечь свет. Сидела на табуретке в прихожей, одетая, обутая, сложив руки поверх сомкнутых коленей, как на вокзале в ожидании поезда. Но ждала я не поезд, а Сашу, и слушала не объявления диктора, а телефонные послания, долбившие в мой аппарат, точно надоедливые дятлы дерево. Омерзительный, опасный голос приспешника Крымова уверял, что мне ничего не угрожает, и вновь и вновь призывал к благоразумию. Кто бы ему поверил?.. Далее Надежда Краснова с натянутой беспечностью просила срочно перезвонить, как только я вернусь со дня рождения. Ага, как только, так сразу!.. Механический голос автоответчика известил: оставшееся время записи — приблизительно две минуты, А мой «поезд» все не шел. Я успела вспотеть в плаще и сапожках, прокрутить в воображении, как кинопленку, все те неисчислимые ужасы, которые могут случиться в жизни: падение сосульки на голову, автокатастрофу, травму из — за гололедицы!.. И тут в замочную скважину вонзился ключ. Разумеется, звук заставил меня вскочить, и я едва не схлопотала открывшейся дверью по лбу. — О, Юленция, ты чего в темноте маячишь?! — удивился Александр. Я уткнулась ему в шею, в промежуток между ключицами, и всхлипнула: — Сашенька… ты вернулся, — ощупала его голову и плечи, желая убедиться в их невредимости. Вздохнула с облегчением. — Живой!.. Наконец — то! — Пф-ф, куда б я делся с подводной лодки? — фыркнул он конем и бойко отрапортовал: — Вот, гляди, купил пива, водки, хлеба, сметаны и пельменей, потому что в твоих микроскопических кастрюльках ничего другого сварить нельзя. — Молодец! — Чего ты свет не зажигаешь, экономишь электричество? — Поставив пакет на пол, Саша стянул куртку и потянулся к выключателю, но я перехватила его руку: — Не надо!.. Скажи, ты никого не встретил по дороге? — А кого я должен был встретить? — Ну… — Какой — то мужик спускался по лестнице, не знаю, может, это твой сосед с верхнего этажа. Раздевайся, будь как дома. — Папарацци практически насильно стянул с меня плащ, повесил его на крючок и спросил: — Охота тебе ковылять на этаких каблучищах? Разуйся, а то возвышаешься как Эйфелева башня! Я на ощупь сменила полусапожки на тапочки, продолжая упорно выспрашивать: — А во дворе кто — нибудь попался? — Во дворе? Нет, вроде во дворе народа не было, — пожал плечами фотограф, — одни машины, но я их не разглядывал, я ведь к тебе торопился… Он взъерошил мою челку и приблизил свои губы к моим. Еще немного, и мы бы поцеловались, но я, отстранившись, напомнила: — Не отвлекайся, ступай скорей к компьютеру! — Как скажешь, дорогая, — согласился беспечный Александр, но отправился не в комнату, а на кухню, к холодильнику, чтобы выложить продукты. В темноте он ориентировался не хуже зоркой кошки, зато мне приходилось держаться за него, как за поводыря, чтобы не зацепиться за что — нибудь сослепу. — Сань, представляешь, когда нас не было дома, звонил некий Маркел, помощник Бориса Лаврентьевича… — Крымова?! — присвистнул фотограф, и я ощутила, как напряглись его мускулы. — А как он тебя разыскал? — Скорее всего, Надежда Краснова подсказала мой телефон. Но это не важно. Ситуация загадочная, какая — то непонятная: Алла пропала, и художник пропал, а мы с тобой были последними, кто их видел, потому… — А откуда Маркел знает, что я у тебя? — Ничего он не знает, да я с ним и не разговаривала, я всего — навсего прослушала сообщения на автоответчике. — Черт! Фотограф оттолкнул меня, ринулся к компьютеру, ткнул кнопку на процессоре. Пока компьютер загружался, плотно задернул шторы. Мрак в квартире сделался кромешным, и мне пришлось продвигаться на ощупь, по стеночке. Получилось не слишком удачно: сначала я зацепилась за тумбочку, потом ударила ногу об угол журнального столика… Наконец монитор засветился. В его голубоватом свете Сашин лик сделался мертвенно — бледным и невероятно значительным. Лишь сейчас я заметила, что припухлость на его щеке спала и черты лица приобрели некоторую благообразность. В ящик «paparacci» посыпались сплошные подтверждения о доставке писем. — Вот ерунда! — ругнулся Александр. — Не расстраивайся, сегодня же суббота, выходной день, — успокоила я его. — Кой леший будет рассматривать твои предложения? — Тот леший, что информационные агентства работают в режиме online, у них нет выходных, — возразил фотограф и удалился на кухню, откуда форсированным голосом крикнул: — Пиво будешь? — Буду. — Я устроилась на его место в кресле, щелкнула мышью, открыла новое письмо и воскликнула: — О, Сашенька, клюнуло! В три прыжка папарацци очутился около монитора. Прочел вслух: — «Ваши материалы нас заинтересовали. Просим срочно прислать два — три контрольных снимка, после чего мы готовы обсудить сумму вашего вознаграждения за проведенную репортажную съемку». — А ты сомневался, нос повесил! — Я задиристо дернула Сашку за вихор на затылке. — Ну? — Баранки гну, — мрачно отозвался он. — Отправить снимки без переходника невозможно. — Без какого переходника? — Без обыкновенного. В твоем компе нет устройства для флеш — карты. — Он резко сорвал опечатку с банки «Невского светлого» и отхлебнул пива. — Напрасно ты психуешь! — пожала я плечами. — Ведь не я же, в самом деле, эту ерунду с фотографиями затеяла… Где переходник — у тебя дома? — Он был в кофре, который умыкнули вместе с цифровым фотоаппаратом. Саша сосредоточенно глотал пиво, и я пожелала последовать его примеру: вскрыла банку и немедленно облилась. Стряхивая пену с кофточки, выразила сомнение: вероятно, его устройство было не настолько уникальным? Наверное, в мире имеются аналоги? — Кончай прикалываться, Юленция. Естественно, переходников как грязи, но толку… — состроил кислую мину непроходимый меланхолик. — Так не сиди словно пень, ищи варианты! — разозлилась я. — Я ищу, — буркнул он, сохраняя положение пня, хлебающего пиво. Тут в дверь позвонили. Двенадцатый час — несколько поздновато для визитов… я никого не приглашала… Кто бы это мог быть?.. Звонок повторился. Открывать или не открывать — вот в чем вопрос!.. Александр, напружинившись, как пума, совершил бесшумный скачок и махом очутился в прихожей. Я последовала за ним, в очередной раз натыкаясь на мебель и набивая себе синяки и шишки. Не видно было ни зги, лишь дверной звонок беспрерывно верещал. — Кто там? — задушенным от испуга голосом спросила я. — Юля, открой, это я, Надя. — Она не одна, — шепотом сообщил Саша, отлипая от глазка и подпуская меня к смотровому устройству. Рядом с Красновой на площадке топтались ее супружник и незнакомый человек, похожий на бурого медведя — шатуна: плечи широкие, но покатые, а сам настолько могучий, что лохматая шевелюра упирается в потолок. Впрочем, глазок сильно искажает изображения, в нем все выглядят по — уродски, как в комнате смеха… — Надюша, а мы уже спим, — промямлила я и сымитировала зевок. — Приходи завтра. — Какое «завтра»? Ты издеваешься? — зарычал Жека. — Открывай сейчас же! Медведь потеснил его, придвинулся к двери вплотную, отчего линза глазка максимально увеличила его без того не мелкий нос. — Юлия Владимировна, давайте поговорим, как цивилизованные люди, вам ничего не угрожает, — узнала я бас Маркела. — Мне необходимо выяснить некоторые подробности… — А вам не кажется, что это неэтично: беспокоить людей по ночам?! — решила я покачать права. — Если бы не чрезвычайные обстоятельства, вас бы никто не потревожил. Дверная ручка задвигалась вверх — вниз. — Эй, что вы делаете?! Не вынуждайте меня вызывать милицию, — предупредила я. Но визитеры не понимали хорошего отношения: ручка задергалась еще активнее. Я позвала темноту: — Гринечка, милый, подай — ка мне телефонную трубку, пора позвонить в дежурную часть и вызвать наряд милиции! — Дура, только посмей позвони, — неприязненно, с угрозой, бросил Женька. — Сама потом будешь полжизни разбираться. — Нет, ну это нормально? Приперлись среди ночи незваные гости — и меня же дурой называют… Надя выразилась вежливее, но от этого смысл сказанного не изменился: — Перестань выделываться, Юльча, не смешно. И ты, и мы знаем, что никакого Грини в твоей квартире нет. — Как это нет? — не сдавалась я. — С чего это ты взяла, что его нет? — С того взяла, — улыбнулась Надя. — Мы с ним полчаса назад встречались. Грин преспокойно чалится на даче и говорит, что забыл, когда видел тебя в последний раз. Нет, ну зачем было гнать эту волну: «Он долго боролся с чувствами… он осознал»? — ехидно процитировала она мои реплики из недавнего телефонного диалога. — Кого ты собралась наколоть, Малиновская? Стыд обрушился на мою голову, как из вулкана, обжигающей лавой. Стало невыносимо жарко. Я села на пол и закрыла лицо ладонями. В висках пульсировало, в груди клокотало. Да, я действительно завравшаяся дура… — Юлия Владимировна, в наших общих интересах сделать так, чтобы Борис Лаврентьевич ничего не узнал о данном досадном инциденте, — вновь вступил в переговоры громила Маркел и нажал на дверную ручку. — Отпирайте живо! Сашка, вцепившись в меня, твердил: — Не вздумай! Не открывай! Я и не шевелилась и тем не менее почти физически ощущала, как рушится моя жизнь, разваливается на куски устойчивый привычный мир. Ничего не осталось — ни дружбы с Красновыми, ни элегических воспоминаний о любви с Гриней, ни доброго имени, ни покоя, ни порядка. Один сплошной позор. — Все из — за тебя! — замахнулась я на фотографа. — Втянул меня в свою гиблую, гнилую аферу! Он перехватил мой кулак и стиснул кисть руки так, будто хотел переломать пальцы. — Пусти! — еле слышно пискнула я. — Пущу, только не открывай им дверь! — Нет, открою! Сорвавшаяся с моих губ угроза оказалась роковой. Папарацци рухнул на меня и зажал мне рот и нос настолько крепко, что дышать стало нечем. Задыхаясь, я замычала и бешено замотала головой, очки отлетели в сторону. Троица пришельцев на лестничной площадке услышала нашу возню и насторожилась. Надя встревоженно позвала меня по имени, Краснов надавил на! кнопку звонка, Маркел опять стал дергать ручку над автоматическим замком. — Юльча, что происходит, с кем ты? Ну, признайся: может, тебя держат в заложницах? — окончательно переполошилась Надежда. — Шайссе, надо взломать дверь, пока ее не прикончили! Голос Надежды придал мне решимости, я изловчилась, вывернулась и заехала локтем Анисимову по не вполне зажившему носу. Фотограф взвыл и отшатнулся: удар получился прицельным, точным и наверняка весьма болезненным. Пользуясь тем, что противник обезврежен, я принялась вертеть замок, но что — то в нем разладилось, заклинило, да и мои пальцы тряслись — и мне никак не удавалось открыть дверь. — Черт! Черт! — Меня тоже, как и замок, заклинило на одном слове. Паук — папарацци оправился, сграбастал меня, как муху, и оттащил от двери. — Не смей! — зашипел он. Захватом ноги резко подсек мои колени, повалил на пол и сел сверху на живот. Кровь из его разбитого носа закапала мне на лицо, потекла прямо в рот. Я сплюнула, но ощущение солоноватого, железистого вкуса крови вызвало рвотные судороги. Корчась, я хватала воздух ртом и подвывала на разные лады: «Ам — ау!» — Крепись, Юльча, сейчас мы тебя спасем, — пообещала Надя, и в тот же миг дверной косяк затрещал под натиском стамески или лома: чего — то крепкого, металлического и скрежещущего. Паук отпустил меня, но от ощущения общей помятости и униженности я даже не попыталась встать на ноги. Наоборот, свернулась калачиком на боку, стиснула зубы и губы и крепко зажмурилась. И по ту и по эту сторону двери находились предатели. Я не желала с ними разговаривать, но отчетливо слышала, как трещит дверь. Подлый папарацци бестрепетно перешагнул через мое безучастное тело, и что — то захрустело под массивной подошвой его кроссовки. «Очки, — догадалась я. — Он раздавил их!» Хрупкая оправа треснула, как яичная скорлупа… — Прости, я не хотел. — Анисимов наклонился и поцеловал меня в щеку возле уха, еще раз измазав липкой кровью. Потом вздохнул: — Надолго не прощаюсь, Юленция. Обещаю, мы скоро увидимся, и все будет хорошо. Он протопал в комнату. Клацнули балконные задвижки, и в прихожую потянуло сквозняком. Дверь продолжали выламывать, а она не поддавалась. Все это было невыносимо, как дурной сон. Я заставила себя подняться. Включила свет в коридоре и в комнате и тотчас ослепла от его яркости. Вообще, близорукий человек без очков абсолютно беззащитен: как летучая мышь на полуденном солнце, — голыми руками поймаешь… Портьера колыхалась от ветра. Монитор погас, но процессор натужно гудел. Тонкой маленькой пластинки микродиска на компьютерном столике не обнаружилось, возле клавиатуры валялась только опрокинутая пивная банка, из которой вытекла желтая лужица и промочила ковер. Еще по бежевому полю ковра прямо к балкону тянулись алые кляксы. Я вышла на балкон и уставилась вниз своими слабо видящими глазами: расстояние до земли представилось мне бездонной бездной. Ужас! Можно ли, спрыгнув с третьего этажа, уцелеть и не разбиться? Саша не монгольфьер и не мифический Икар… Но мне вдруг страстно захотелось, чтобы у него выросли крылья и он плавно спланировал бы вниз или вознесся вверх. Не важно как, главное, чтобы спасся!.. — Э-эй, Саня-я, Саша-а, Сашенька-а, — негромко позвала я, перевесившись через перила. Никто не ответил. Неужели?.. Нет — нет, не может быть… Я отогнала трагические мысли, помахав над пустотой растопыренными пальцами. Ночной воздух был холодным и густым, как студень, остро пах палой листвой, костром и арбузом. Он освежил меня и придал смелости, возродил, будто волшебная живая вода. На этот раз, оказавшись в прихожей, я быстро справилась с разболтанным замком, едва державшимся на отъехавших шурупах. — Ну вот, вы окончательно испортили мою дверь, — сказала я, оглядывая выщербленный косяк и ворох щепок на лестничной площадке, перемешанных с белесыми хлопьями штукатурки. — Это просто какой — то беспредел! Как мне теперь здесь жить?! — Юльча, дорогая! — раскрыл объятия Жека, словно не он, а кто — то другой намедни обругал меня дурой. — Юлечка, так ты не просила ломать замок? — недоумевала соседка баба Глаша. — Конечно не просила, — подтвердила я, только тут заметив, что в коридор вывалили все жильцы квартир, расположенных на нашей лестничной площадке. Какие прекрасные, отзывчивые люди! Не дали девушке пропасть… — Юлька, ты вся в крови, — растерянно заметила Надя. — А где твои очки? — Хм, я прозрела… Посторонись, не то испачкаешься! Я действительно видела достаточно для того, чтобы ориентироваться в пространстве. А зачем разглядывать в деталях красноглазого Маркела и красномордого Краснова? Они мне абсолютно неинтересны… Вытянув руки и поводя ими по сторонам, как бы ограждаясь от бывших друзей, я спустилась по лестнице и вышла из подъезда, торопясь попасть на пятачок, расположенный под моим балконом. Мне не терпелось убедиться, что сбросившийся вниз папарацци еще сохраняет признаки жизни. Но там валялись обертки, окурки и прочий сор. Выходит, Саша не разбился!.. От радости я чуть не запела, как хор девушек — невольниц из оперы Александра Бородина «Князь Игорь»: «Улетай на крыльях ветра ты в край родной…» В моей квартире тем временем, будто у себя дома, привольно расположились враждебные элементы. Маркел обследовал компьютер, Надежда рассматривала мою косметику, валявшуюся на журнальном столике, а Женька дул пиво из моей практически нетронутой банки. Прямо как в сказке про Машеньку и трех медведей, но с точностью до наоборот: медведи вломились и все смяли, изломали и слопали. — Присаживайтесь, Юлия Владимировна, — пригласил самый старший из них — Михайло Потапович. — Спасибо, я пешком постою. Я открыла тумбочку и достала футляр с запасными очками. Сама не знаю, зачем я купила эту слишком строгую, узкую, черную Оправу, придававшую мне сходство с сельской учительницей и китайским летчиком одновременно. Образ отталкивающий, но деваться мне было некуда: других очков все равно не было. Я надела эту гадость, и реальность тотчас набросилась на меня со всей своей беспощадностью. Так, наверное, ощущает себя муха, участь которой — пасть жертвой в паутине не ею придуманных жестоких обстоятельств. — Может, сходишь умоешься? — участливо предложила Надя. — Может, и схожу… Зачем ты разыскивала Гриню?! — А зачем ты мне лгала? Нашлась тоже звезда!.. Строит из себя… искательница одиноких мужиков! — фыркнула Краснова. — Что, пыталась подцепить Кирилла? Зря старалась! Я промолчала, но решила, что никогда ей не прощу этого ехидства. — Она не Кирилла подцепила, а охотника за сенсациями, папарацци, — внес ясность в происходящее Маркел, и слово «папарацци» в его исполнении прозвучало как издевательство. — У каждого свой бизнес, — равнодушно парировала я. — Вы безуспешно охраняете неверных спутниц олигархов, а папарацци как умеет гоняется за сенсациями. — Ты бы, Юльча, лучше не возникала. Посмотри на себя: чума чумой! — вступил в разговор Женька. — Жаль, что ты себя не видишь, Краснушкин, — отплатила я любезностью за любезность. — Что с вами творится? Вломились в чужую квартиру, вмешиваетесь в постороннюю частную жизнь, хапаете без спроса мои вещи, грубите… — Так, все, шутки кончились! Отвечай по существу, — вплотную придвинулись ко мне жутковатые глаза Маркела. — Где флеш — карта?! — Какая флеш — карта? Я вообще не знаю, что это такое. — Как зовут того фотографа? Где он работает? — Вы меня допрашиваете? А по какому праву? Мы пикировались довольно долго. Достаточно долго для того, чтобы люто возненавидеть друг друга. И чем сильнее, чем изощреннее давил и напирал на меня медведь, тем упорнее я запиралась. — Ради чего ты его покрываешь?! — негодовала Надя. — Он что? Обещал осыпать тебя деньгами? Он тебе кто: сват, брат, муж, отец? — Угу, и сват, и брат. — С членом до колен, — похабно захихикал Женька и бросил, обращаясь к Маркелу: — Одного не пойму: от кого какой — то левый фотографишка пронюхал, что на выставку к Золотареву приедет Алла, если даже мы сами этого не знали?! Медведь длинно и заковыристо выругался. Похоже, он тоже ничего не понимал и вымотался изрядно. Нелегкая это работа: прислуживать владельцам заводов, газет, пароходов. А кому сейчас легко?! …К трем часам ночи лихая троица от меня отвязалась, оставила наедине с самой собой за изломанной дверью. Надо ли говорить, что я долго не могла уснуть? Подожгла сигарету, но курить не смогла — изломала ее в пепельнице. Попробовала прибегнуть к народному средству: извлекла бутылку «Смирновской» водки из морозилки и залпом выпила полстакана. Убедилась на собственном опыте, что пить в одиночку просто отвратительно. Водка в меня не лезла. На душе было и грустно, и пусто, и тошно. Я направилась в душ, но и вода отказалась меня успокоить, к тому же текла она слабенькой струйкой и была едва теплой. Тогда я застелила диван постельным бельем, на котором предыдущей ночью спал Александр. Полежала, уткнувшись в подушки и принюхиваясь, надеясь учуять запах фотографа и по нему, как по следу на снегу, догадаться, где сейчас находится бедолага папарацци и что с ним… Тщетно: от чистых наволочек едва уловимо веяло стиральным порошком, будто Саша был не мужчиной, а бесплотным духом, таким же продуктом моего воображения, как монгольфьер или реинкарнация Грини в моем бытии. Мне не оставалось ничего другого, как снова принять растворенную таблетку «Донормила». «До» по — французски «сон», «нормил», соответственно, означает «нормализующий». Но никакой, хотя бы относительной, нормы я не достигла, голову морочили кошмарные видения. Мне снился темный скверик со статуями в трупных пятнах оплешивевшей известки. Покалеченные изваяния спортсменов норовили упасть прямо на меня и превратить в лепешку. Я бежала от них, натыкаясь па черные мусорные мешки, а из — под каждого куста разносились стоны, походившие на уханье сов и филинов. Сердце учащенно колотилось, стучало, как молоток, которым бьют по гвоздю, звенело, как… Вернее, звенел мой телефон… Спросонья мне не сразу удалось выпутаться из сбившегося одеяла и отыскать телефонную трубку — она почему — то валялась под диваном. — Да! Слушаю! — напористо произнесла я, прикидываясь бодрствующей девушкой в здравом уме и трезвой памяти. — Юленька… — Полузабытый голос в трубке возник как продолжение ирреальных сновидений. Звонил тот, кого я менее всего надеялась когда — нибудь услышать. Грин. — Алло, — зачарованно пролепетала я, не вполне доверяя левому уху. — Ох, малышка, как я рад тебя слышать!.. Ты себе не представляешь. — Грин говорил с придыханием, как загнанный бегун, но даже на расстоянии он умудрился облизать меня с ног до головы нежнейшим тембром своего сладострастного голоса. — Мне так тебя не хватало! — Гриня! — выдохнула я. — Юленька! — повторил он. Мы сделались «долгим эхом друг друга», как лирические персонажи старой песни, которую исполняла Анна Герман в кинофильме «Любовь земная». Эхо вогнало меня в экстатическое состояние, и я не смогла удержаться от признаний: — Прямо не верится, что ты позвонил! Чертовски приятно тебя слышать! — Ты моя девочка, ты моя маленькая, — одобрительно засмеялся он. — Страшно по тебе соскучился! Юлечка, я беспрестанно тебя вспоминал… ты стала моим наваждением, ты… — Но этого не может быть! — насторожилась я. — Родная, я боролся с чувствами, долго боролся, но осознал… — Гриня, прекрати издеваться! Это Надежда тебя надоумила?! — Мне все стало понятно. — Какая Надежда? Ах, Надежда… — отмахнулся Грин. — Да при чем тут она? Нет, Юленька, просто после разговора с ней я окончательно понял… никого, кроме тебя, я не любил так искренне, так нежно… Это походило на строки из стихотворения Александра Сергеевича, но я отогнала от себя подозрения в плагиате. — Правда? — Разумеется! Ни с кем мне не было так упоительно хорошо, так прекрасно, как с тобой, Юлия! — Зачем же ты тогда меня бросил? И заблокировался… — возмутилась я. — Ты требовала невозможного. Ты хотела, чтобы я всегда, постоянно был с тобой. — Разве это не естественное желание? — Пойми, мы — взрослые люди, и помимо желаний у нас есть… — Да, конечно, — не захотела я слушать скучные доводы. — У тебя есть бизнес, семья, обязанности и все такое. Но я бы ради тебя что угодно оставила! — И я оставлю, — легко пообещал Грин. — Не надо, — попросила я, стараясь не поддаваться обольстительному тону Грининых речей и обволакивающей, маслянистой интонации. Но слова попадали мне прямо в сердце, окутывали его, оплетали, как муху паутина. — Надо! — твердо возразил Гриня. …«Самый лучший способ избежать соблазна — поддаться ему» — есть такое мудрое изречение. И я поддалась… Очень скоро Гринберг лежал в моей постели, и его терпкий дух перебивал запах стирального порошка, тревогу за Сашку, досаду на трех медведей и всю горечь осени с ее дымными туманами, ледяными ночами и не менее холодными рассветами. Тело Грини будто вовсе не ведало, что такое осень: загорелое, сухое, напитанное лучистой энергией, оно было до глубин пролюблено, насквозь исцеловано солнцем. Никакого жира, никакого пота, только упругие, выпуклые мышцы и шелковистая гладкость кожи. Не мужчина, а совершенство!.. Его хотелось трогать и трогать, гладить по юркой спине, любоваться подвижным кадыком, смуглой ложбинкой между ключицами. Но я вскоре и любоваться оказалась неспособна, поскольку совсем растаяла, растеряла остатки разума в его объятиях, утратила обособленность. Растворилась, точно таблетка в воде. А очнулась мокрая, обессилевшая от неги, просто сама не своя. Кое — как приподнялась на локте. Возвращенный «шедевр» лежал неподвижно с закрытыми глазами. — Гриня, Гринечка… — тихонько позвала я и провела пальцем по его мягким, чутким губам. Палец скользнул ниже, слегка оцарапался о седые колючки на подбородке, что тоже показалось приятным. — Пить хочу, — сказал Гриня, не открывая глаз, и дернул кадыком. — У меня есть водка в морозилке… — А минералки нет? — Нет. — Тогда приготовь зеленый чай. Как была, голая и без очков, я направилась на кухню. Достала чашки, включила чайник и обнаружила, что заварки в доме нет ни крошки, никакой — ни зеленой, ни черной: кончилась. Зато сигареты остались, и я ими немедленно воспользовалась. — Любимый, чая у меня тоже нет! — сообщила я и выпустила дым к потолку. Гриня поморщился от такого сообщения и встал, чтобы распахнуть форточку. Он ценил свежий воздух превыше моих удобств. Сварливо спросил: — Юль, когда ты уже бросишь курить?! Я дернула одним плечом, что означало: а зачем? Поборник здорового образа жизни пообещал, что подарит мне специальный пластырь, помогающий справиться с никотиновой зависимостью. — Классно, вот тогда и брошу… Пластырь мне был безразличен, я не могла оторвать глаз от его груди, кубиков мышц на животе и кое — чего еще. Размышляла, как бы снова затащить в постель это сокровище строптивой мужской породы. Но Грина на подвиги больше не тянуло. Он взял со столика мои очки и, повертев их, нацепил на кончик носа: — Ну, как я тебе, крошка? Нравлюсь? — Безумно! — Смешные очки. Почему бы тебе не носить контактные линзы? Я снова подняла и опустила левое плечо: зачем? Однако попробовала изложить свою теорию преимущества близорукости перед стопроцентным зрением. Гринберг слушал рассеянно, думал о чем — то своем, и это обстоятельство лишало меня красноречивости. Получилась совершенно неубедительная белиберда. Почему — то и курить расхотелось. Загасив сигарету, я забралась под одеяло. То ли «Донормил» продолжал воздействовать, то ли от восхитительного секса меня укачало. Широко зевнув, я словно проглотила дневной свет и отчалила в царство полного, безмятежного блаженства… Гриня о чем — то спрашивал, но его голос в меня уже не проникал, струился мимо, улетучивался в форточку вместе с табачным дымом. Кажется, спала я не больше пятнадцати минут. Грин вдруг откинул одеяло с моей головы, обнажил мое ухо и громко сообщил: — Юля, тебе звонят, — и протянул трубку. — Не — ет… не могу разговаривать. — Я спрятала голову под подушку. — Спать хочу! — Ответь! — стал настырничать он, отбирая у меня подушку. Растребушил сладкий сон в пух и прах, а сам сел в кресло полностью одетый, с безупречно повязанным галстуком, но какой — то взвинченный, настороженный, нахохленный. Звонила мама. — Дочь, сколько вас можно ждать? — с места в карьер отчитала она меня. — Поразительная безалаберность! Борщ готов, я уже чесночные пампушки в духовку поставила, а вы и не чешетесь… Ты что, забыла? Мы с папой ждем вас с Александром Анисимовым на обед! — А Александр… он… это… — Я чуть не выдала, что Саша спрыгнул с балкона и его местонахождение мне теперь неизвестно. — Он еще спит. — Ну, так разбуди, поторопи его!.. Кстати, твой фотохудожник нам с папой в целом понравился: далеко не красавец, конечно, и не бог весть какой интеллектуал, но для семейной жизни интеллект не столь важен… — Мам, если честно, то Санька ушел. — Как?! Вы поссорились? — Вроде того. — Господи, все дети как дети: Вика маленькая, но до чего практичная, самостоятельная. И Севочка — мальчик, а целеустремленный, разумный. Одна ты, Юлия, у нас… — Что — я? — Вечно преподносишь сюрпризы! — Мам, сейчас приеду, — неуверенно пообещала я и нажала кнопку отбоя. Спросила Гриню: — Ты проголодался? — Как серый волк, — заверил он и согласился пообедать за компанию со мной. Но тут же стал уточнять, кто такой Санька. — Угу, ревнуешь, да?.. Но я ведь тебя не спрашиваю, каких девушек ты вместо меня возил на бережок минувшим летом! — И правильно делаешь, — огрызнулся Гриня, — никого я не возил. Мне никто, кроме тебя, не нужен. — Гринечка поцеловал меня, но раздеваться почему — то не стал… Ну и правильно, мы и без того опаздывали. Хотя… Передать не могу, как здорово мчаться на модном, квадратном, черном «хаммере»! Мощные колеса разбрызгивали лужи и распугивали голубей. Машина летела быстрее ветра, а я не отрываясь глядела на самого чудесного шофера на свете и курила вкусную, длинную, тонкую сигарету Virginia slim light с ментолом. Душа моя от гаммы прекрасных ощущений радостно приплясывала — ехала бы так и ехала. Но «хаммер» невероятно скоростной автомобиль, почти что вертолет: вроде только тронулись, а через миг уже очутились возле родительского дома. — Вечером с одним, днем с другим, — осудил меня папа, пока Грин прихорашивался в ванной: мой возлюбленный переживает из — за скудности шевелюры и всегда старается уложить три свои волосины в четыре ряда. Глупый, не понимает, что для меня он и полностью лысый сошел бы за высший сорт, за эталон мужского совершенства!.. — Папочка, я же не виновата, что поклонники мне прохода не дают, просто одолевают, — оправдывалась я, поправляя страхолюдные очки, предельно сужающие мои и без того не слишком большие глаза. — Одолевают ее… И что толку?! Надо уже как — то определяться, — высказалась мама, до сих пор знавшая о существовании Грини только понаслышке, по отзвукам моих переживаний. — Григорий, конечно, мужчина видный, но, по — моему, староват. Сколько ему лет? — Где — то около сорока. А может быть, больше. — Хм, даже я бы на такого седого и лысого не польстилась, — заявила мама, с удовольствием оглядывая себя в большом зеркале. Поправила завиток в красиво уложенной прическе, втянула живот и провела по нему рукой, подчеркивая талию, добытую в упорных занятиях аквааэробикой. Моя мамочка — та еще кокетка! Вика — вся в нее. А я больше похожа на папу, мы с ним оба смирные тихони, увальни — очкарики. Родители изрядно расстаралась, накрывая стол: борщ содержался в фарфоровой супнице, глубокие тарелки покоились на плоских подтарельниках. Начищенные мельхиоровые приборы сияли, как карасиные бока. Натертые бокалы искрились, отражая свет хрустальной люстры. Александр Анисимов, наверное, выпал бы в осадок при виде подобного великолепия. А Григорию Гринбергу оно было по барабану: он вырос в достатке, граничащем с роскошью, которая ему настолько приелась, что он с детства мечтал сбежать в деревню. Устроившись за столом, мой ненаглядный Гринберг привычным жестом расправил крахмальную салфетку, свернутую парусом, и положил ее себе на колени. — Предлагаю выпить за знакомство. — Папа поднял штоф с горилкой Nemiroff. — Я за рулем, но разве что чисто символически… — учтиво кивнул Гриня, подставляя рюмку. — Лидия Петровна, Владимир Павлович, должен сказать, что для меня большая честь находиться в вашем доме… У вас очаровательная дочь! — Спасибо, — также учтиво улыбнулась мама. А я засияла, как все рюмки, вилки, ложки и ножи, вместе взятые. Похоже, моего вновь обретенного любимого ничуть не смущали уродливые учительские очки и мои пять кило лишнего веса. Он ценил истинное: внутреннюю красоту и скромное обаяние интеллигентности. Разговоры за столом велись церемонные, как в великосветском обществе: сплошной обмен любезностями и ничего конкретного. Не то что у тети Таси, где все словно помешались на любви и браке. Папа взялся рассуждать о нестабильности доллара по отношению к европейской валюте и затянувшемся деле ЮКОСа. Гриня поддакивал, кушая борщ, и вежливо нахваливал мамины кулинарные способности. Мамочка с неизбывной тоской косилась на горячие пампушки. Она, в отличие от меня, берегла фигуру. Готовила изобильно для папы, а ела совсем мало. Могу себе представить, как это тяжко! Зато мне никогда не заработать комплимента по поводу блестящего кулинарного мастерства: я готовить и не умею, и ненавижу!.. — На второе у нас жаркое из кролика, — сообщил папа и снова поднял штоф. С Санькой он явно нашел бы общий язык, а из Гринберга компаньон получился никудышный. Пришлось мне алкоголизироваться за двоих: за себя и за любимого мужчину… — У вас хорошая квартира, — огляделся Гриня. — Квадратов сто двадцать, да? — А я и не знаю, не считал, — отмахнулся легкомысленный папочка, расстегивая верхнюю пуговицу сорочки. — Вообще, не понимаю, куда нам с Лидочкой столько комнат? Если бы тут внуки бегали… Раньше хоть Юля с нами жила, а теперь приходится одному разбираться с уборкой. Такая канитель: пока паркет натрешь да ковры пропылесосишь, субботы как не бывало. А хочется ведь и книжку почитать, и футбол посмотреть. Вы болельщик, Григорий? — Нет, я не болельщик, но спортом немного занимаюсь: в большой теннис играю и в тренажерный зал хожу, — интеллигентно улыбнулся Гриня. — О-о нет, — застонал папа, — для меня тренажеры — это какое — то орудие пытки!.. У нас в фирме многие мужики в спортзал ходят, баскетболом занимаются. А я так предпочитаю литрбол. — Папа наполнил рюмки. — Каждому свое, — рассудил трезвенник Грин. — Тем не менее я бы посоветовал вам обменять квартиру на меньшую по площади и получить доплату. А что? Хлопоты с уборкой отпадут, а деньги всегда пригодятся. — Вот еще возиться, — отмахнулся папа и стянул с шеи галстук. У Грини зазвонил мобильник, и он, извинившись, вышел из гостиной. — Юля, с какой стати твой друг интересуется нашей квартирой? — насторожилась мама. — Может быть, желает улучшить свои жилищные условия за наш счет? — Нет, мамочка, как ты могла такое подумать? Гриня — директор агентства недвижимости, у него любая жилплощадь возбуждает профессиональный инстинкт. — Что — то в твоем Григории напутано, дочка. Какой — то он не такой, — напрямую заявил отец, — не пьет, футболом не увлекается и вообще… — Наш Александр определенно лучше, — подтвердила мама. Мои родители во всех ситуациях поддерживают друг друга, и мне в одиночку их не переспорить… Не одобренный ими женатый жених, вернувшись, сообщил, что нам пора ехать, и посоветовал маме подумать насчет обмена, взвесить все за и против. — Оставьте, меняться мы не будем, — холодно отрезала мама и стала заворачивать плюшки в пергамент, чтобы дать мне их с собой. Мы с папой выпили на посошок и закусили невероятно вкусным кроликом. По взглядам загрустивших родителей я почувствовала, что им жаль со мной прощаться: между нами осталась некая недоговоренность. Гриня выразительно переминался на пороге гостиной в распахнутой замшевой куртке. Пришлось поторапливаться. Я встала, а он поклонился хозяевам дома: — Благодарю вас за радушный прием! — Да, мы тоже благодарим вас за визит, — суховато произнесла мама и поджала губы. — Ты все же, брат, не думай о футболе свысока. На матчах такие заварушки случаются, я тебе передать не могу! Сходи как — нибудь на стадион, не пожалеешь, — посоветовал ему папа, пожимая руку на прощание. Как я понимаю мамочку, как мне жаль ее!.. Полдня стояла у плиты, теперь до позднего вечера будет возиться с грязной посудой, а предложения руки и сердца неудачливой дочери так никто и не сделал… Однако сама я по этому поводу не слишком огорчалась: не все сразу… В голове шумела горилка, намекая, что пора плясать гопак. Все — таки Nemiroff — серьезный напиток. Я достала сигареты. Искоса поглядела на профиль Грина, предвкушая волшебную ночь любви, и стала пускать дым кольцами. Кольца расплывались, прилипая к куполу салона, и образовывали общее сизое облачко. Вдруг из облачка грянул гром, шарахнула молния. — Сколько можно дымить?! Немедленно выбрось сигарету! — рявкнул Гринберг и резко нажал на тормоз, от чего меня ощутимо качнуло. Оказывается, «хаммер» успел въехать в мой двор. Опустив стекло, я выполнила пожелание водителя и попросила: — Не сердись, Гринечка. Больше не буду. — Голос прозвучал жалобно и как — то неуверенно. Зато тон Гринберга был более чем жестким и резким: — Где флеш — карта?! Я в самом деле не знаю, что такое флеш — карта, потому что я не специалист в цифровых технологиях. Но я не слабоумная. Мгновенно протрезвев, я отрезала: — Фиг тебе, а не флеш — карта!.. Проваливай! Видеть и знать тебя больше не желаю! — О, Малиновская, а как же твоя неземная любовь? — Грин иронично усмехнулся и сам себя осек: — Идиотка! Неужели не врубаешься, с кем ты связалась?! Тебе это надо: так подставляться?.. Я‑то уеду, а ты, рыбка, попалась на крючок. Имей в виду: за домом следят, твой телефон прослушивают. Отдай по — хорошему, или… — Или что? — решила уточнить я, проваливаясь в тошнотворную пустоту и впадая в браваду от сознания неминуемой гибели. — Пытать станете? Растерзаете?.. Хм, кто бы вас боялся? Отряд пресмыкающихся… Кое — как, на подламывающихся ногах, я выгреблась из машины и с ненавистью хлопнула дверцей. Правильно говорят, что от любви до ненависти один шаг. Вот я его и сделала… На площадке в подъезде возле моей двери стояла баба Глаша в накинутом на плечи стареньком пальтеце: — Ой, наконец — то ты воротилась, Юлечка! Разве же можно дом без присмотра оставлять? Воров — то нонче что на том бродяге клопов! Я думала, что после фокусов Гринберга меня уже ничем не удивишь. Я ошибалась. Вид собственной двери вогнал меня в столбняк. То, что еще в полдень было хлипким, но все — таки замком, сейчас представляло собой зияющую дыру. С холодеющим сердцем я толкнула дверь, включила свет. В прихожей царил изрядный беспорядок: обувная полка перевернута, головные уборы валяются тут же, под ногами, на сбитом в гармошку коврике. Баба Глаша вошла следом за мной, не переставая охать: — Ой — ей, как набедокурили! Много чего утащили, а, Юля? — Нет, вроде все цело, — ответила я, не солгав. Вещи, конечно, были раскиданы, шкафы раскрыты, но мебель и телевизор стояли на прежних местах. Главное, книги на стеллажах остались нетронутыми. Я точно знала: того, что искали, не нашли, потому что злополучный микродиск находится у Саши, но с хаосом нужно было как — то бороться… Я вызвала по телефону ремонтников из круглосуточной службы «Спас-001» и отключила аппарат: зачем развлекать всех подслушивающих? Правда, в квартире осталась подглядывающая баба Глаша — она присела на краешек дивана, деликатно откинув простыню, и наблюдала за мной с нескрываемым любопытством. — Чего — то, Юлечка, к тебе вчерась одни мужики ломились, а таперича другие. Повадились… — Ой, и не говорите, баба Глаша! Замучили меня эти женихи: окружили со всех сторон, караулят, ревнуют до того, что аж двери выламывают, — выдала я отрепетированную в гостях у родителей версию своей повышенной девичьей востребованности. — Раньше так не чудили, потому как в Бога веровали, — просветила меня старушка. — Раньше напрямки сватались да в церковь вели. — В церковь — это хорошо, — рассеянно подтвердила я и взялась рыться в той части книг, которую не успела просмотреть накануне, в надежде найти еще какую — нибудь припрятанную купюру. — Чего ищешь? — спросила бдительная бабка, вытягивая шею. — Верно, все же что — то скрали? «Ищу позавчерашний, беззаботный день, а скрали у меня последние иллюзии», — могла бы сказать я ей. Но зачем?.. Откровенничать так же бессмысленно, как бросать курить… Я поспешила отделаться от назойливой соседки, предложив ей мамины плюшки — они были еще теплыми и пахли очень аппетитно. — Вот спасибочки! Полакомимся с дедом перед сном, — возрадовалась баба Глаша. — А то я сама — то тесто давненько не ставила. — И вам спасибочки, Глафира Тихоновна. …Деньги я нашла. Их хватило на то, чтобы расплатиться с ремонтниками после того, как они врезали новый замок и укрепили косяк накладной, прочной железной планкой. Дверь была спасена. А кто спасет меня?.. Я опять не могла заснуть. Вместо новой любви я приобрела новую фобию. Все мужчины представлялись мне лицемерами, хитромудрыми, кровожадными пауками, расставляющими сети. Глава 5 КОНЬЯК НА ЗАВТРАК Вам надо объяснять, почему я опоздала на работу в понедельник?! Не стану никого утомлять описанием собственных мук. Думаю, каждая из нас испытывала подобное: только воспаришь, как тебя наотмашь стукнут дверью. Самое плохое, что от такой нечеловеческой боли не помогают таблетки, будь они хоть трижды импортными и дорогими… Я лежала и анализировала свои промахи, как врач анализирует симптомы заболевания, пытаясь искоренить его причину. Нельзя быть слишком доверчивой, нельзя увязать в чужих проблемах, нельзя принимать желаемое за действительное — мои выводы лежали в области очевидного, но, если бы я не совершала промахов, я просто перестала бы оставаться самой собой. Брат Сева однажды прислал мне ссылку на какой — то сайт, где в забавных анимационных картинках и цифрах изображалось население земного шара: миллионы или даже миллиарды нищих, голодающих, неграмотных, бездомных, больных. Их количество на порядок превышало число «белых и пушистых». Из этого «рейтинга» следовало: если у тебя имеется крыша над головой, образование, здоровье и немножко денег в кошельке — нет оснований считать себя несчастной. Вслед за картинками с нищими, голодающими и бездомными на сайте светился призыв: «Танцуй, будто тебя никто не видит. Пой, будто тебя никто не слышит. Работай, будто тебе не надо денег. Люби, будто никто и никогда не причинял тебе боль. Живи, будто на земле рай!» Где — то в шестом часу утра мне вспомнилась эта оптимистическая установка, и я зарядила себя на преодоление уныния, которое есть грех. Жизнь в раю я начала с того, что, подгоняемая жаждой, устремилась на кухню. Там жутко, отвратительно воняло: прямо как в морге. Правда, морг я никогда не посещала, но думаю, пахнет там не фиалками и не французскими духами… Ну конечно! Мосол, извлеченный Анисимовым из морозильной камеры, успел не только разморозиться, но и протухнуть. Заботливая мама принесла мне этот шмат мяса с рынка месяца два назад в надежде, что я стану варить бульоны и супы вместо того, чтобы питаться одними бутербродами, и вот вам результат… Я раскрыла форточку, оделась потеплее, с брезгливостью упаковала тухлятину в пакет и понесла на помойку. Во дворе, невзирая на темное время суток, шоркал метлой дворник. Есть же на свете трудолюбивые, добросовестные люди!.. Хоть с дворником мы и незнакомы, я приветливо с ним поздоровалась, потому что твердо решила жить без оглядки, — так, будто никто и никогда меня не предавал, не причинял мне боль, будто за моим домом не следят. — Доброе утро, господин хороший! — приветствовала его я. — Доброе утро, прелестное создание! — поэтично откликнулся он. Пристроив продукты, испортившиеся по причине моей безалаберности, в контейнер, я присела покурить на лавочку. Потому что сколько можно задымлять квартиру?.. Лучше коптить небо: оно бескрайнее, за ним целый космос, который все равно не закоптишь. — Не спится тебе? — участливо спросил дворник. — Угу. — Вот и мне почему — то не спалось. Наверное, магнитная буря начинается. Ворочался, ворочался… А, думаю, чем даром валяться, пойду лучше подмету. — Хорошая у вас работа, на свежем воздухе, — улыбнулась я. — А у тебя что, плохая? — Нет, у меня тоже хорошая. — Я сначала ответила и только потом поняла, что работа у меня и в самом деле замечательная. Сижу в приличном офисе, среди славных, умных, симпатичных девчонок, которым, как и мне, недостает приличных кавалеров. — А кем ты работаешь? — Я менеджер по рекрутингу. Занимаюсь подбором персонала. — Менеджер, — уважительно повторил дворник. — Поди, много зарабатываешь? — Не так чтобы много, но мне хватает… — Вот! — радостно воскликнул он и взметнул древко метлы высоко, как знамя, прямо в вечное, бесконечное небо. — Всегда найдутся те, кто побогаче нас, но важно быть довольным тем, что имеешь. — Работать вообще нужно так, будто тебе вовсе не надо денег, иначе ничего стоящего не получится, — выпалила я, радуясь обретенному взаимопониманию. Какая зарплата у дворников? Курам на смех, а этот еще не старый человек старается не за страх, а за совесть, наводит порядок… — Поздравляю, — ни с того ни с сего сказал он. — С чем? — Мало кто знает, что он счастлив. А жизнь — штука короткая, и ни секунды утраченного времени не вернешь. Надо успеть все понять. — Ой, и точно: заговорилась я с вами, а время — то бежит, пора собираться на службу! — Я вскочила, кинула окурок в урну, попрощалась: — Всего вам доброго! — И тебе — добрый путь, — напутствовал меня философ с метлой и продолжил скрести асфальт. Дома я для начала залезла в ванну и вымыла волосы душистым шампунем, потому что девушка с непомытой головой — это воплощенный кошмар. Хуже нее только девушка вообще без головы!.. В это утро мне хотелось выглядеть экстраординарно, и я долго укладывала волосы с помощью геля, пенки, воска, лака и всего остального, что подвернулось под руку. Из кухни успела выветриться вонь, форточку можно было притворить. Я разложила на столе всю свою косметику и принялась трудиться над созданием нового, пригодного для счастья, лица. Между прочим, выполнить полупрозрачный, едва заметный дневной макияж гораздо сложнее, чем броский, вечерний… Когда я покончила с этим увлекательным занятием, мне стало немножко жаль, что Александр Анисимов не видит, как поразительно я преобразилась и расцвела. Да что он вообще видел? Умытое лицо, намазанное кремом, или неумытое в потеках туши… еще мою заспанную физиономию со щекой, на которой отпечатались складки от подушки. Поди — ка, считает меня дурнушкой… К тому времени, как я вышла на улицу, на небе уже показалось солнце — мерклое, блеклое, как яичный желток из — под инкубаторской несушки. Изо всех своих слабеньких сил солнце стремилось украсить землю: оно играло на окнах и на ветках деревьев, купалось в застывших лужах. Я встретила на пути к метро длинную наледь и прокатилась по ней, как фигуристка на катке, изобразив ласточку. На душе сделалось светло, будто внутри меня поселилось маленькое солнышко, и я звонко, с чувством, запела: С веток облетает черемухи цвет, Усидишь ли дома в восемнадцать лет? Отчего на ум пришла именно эта песня про давно минувшие восемнадцать лет? Ведь черемухой и не пахло, она давным — давно отцвела… Откуда мне знать. Я просто пела, будто меня никто не слышит, а прохожие оглядывались на меня, как на городскую сумасшедшую. Тут я и сама оглянулась завороженно и замедлила шаг. На парковке в ряд стояли автомобили с крышами, подернутыми блескучей ледяной коркой, к их ветровым стеклам приклеились разноцветные, разномастные листья: тополиные, липовые, кленовые, березовые. Будто осень прислала их владельцам ворох последних, прощальных любовных записок… Ох, как же это… волнующе… красиво и печально… Я бы тоже могла написать Грине: «Прощай, я тебя любила, а теперь прощаю!»… И жить дальше, не оглядываясь назад. Но он не любит читать и не верит в высокую, космическую метафизику человеческих отношений. Илона Карловна тоже не верит в метафизику: ей вынь да положь конкретику трудовой дисциплины, нацеленной на высокий товарооборот. Госпожа директорша, поджидавшая меня на пороге офиса, воспроизвела в современном ключе сюжет исторической картины Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни»: — Вы опять?! — вскричала она и махнула рукой, как секирой, чуть не отрубив мою чисто помытую голову. — Что — опять? — опустила я глаза. — Вы опять опаздываете, Малиновская! — Я не нарочно, в будильнике батарейка села, и… — Придумайте какую — нибудь отговорку посвежее! Вечно у вас все не слава богу: часы, транспорт, сантехника, лифты… Да, с лифтами я дала маху: уже несколько раз ссылалась на то, что застряла в кабине неисправного подъемника. Если Илонка узнает, что лифта в пятиэтажке, где я живу, не существует… От конфуза я взмокла, стала расстегивать плащ, бормоча заплетающимся языком: — Илона Карловна… э-э… простите, но мне не терпится взяться за дело. — Я попыталась бочком просочиться мимо разбушевавшегося слоненка, но это была неосуществимая затея: начальница заслонила проход своей мощной грудью. — Нет, погодите, Юлия Владимировна. Сначала ответьте: в котором часу вы покинули офис в пятницу? — Кажется, в семь. — В семь?! Этого не может быть! В семь часов ваше пальто еще висело на вешалке, а сумка на спинке стула, зато вас на рабочем месте не наблюдалось! — Ах да, чуть не забыла!.. — подняла я брови над сползшими очками в черной оправе. — Около семи часов меня разобрал жуткий голод, пошла перекусить в «Чайна — таун». Знаете, есть такой китайский фаст — фуд на углу Советской и Вокзальной магистрали? — Не важно. — Илона опять взмахнула тяжелой рукой, как секирой, обрубая мои гастрономические отступления. — Я спрашиваю, когда вы ушли, в какое время?! — Ушла дико поздно… засиделась… э — э — э… заработалась… — Вы считаете, я выжила из ума? — Нет, что вы?! — Лично я покинула офис в половине десятого, ваши вещи оставались в кабинете, а вас и след простыл! — А-ах, вещи! Ну, правильно, они и сейчас в кабинете, потому что… потому что… я уехала на машине… на таком роскошном синем «ситроене»… где — то примерно около девяти. Я на часы не смотрела. За мной заехал друг, и… — …и он не позволил вам одеться? — Ну да, он такой нетерпеливый!.. — Что вы говорите, Малиновская?! — усмехнулась Илона Карловна. Поразительная женщина: вещает, словно каркает. Даже мою фамилию, состоящую из сплошных мягких звуков, умудряется произнести рыча, будто скороговорку «Карл у Клары украл кораллы». Безапелляционным тоном она повелела мне пройти в свой кабинет. Там томилась, скучая, неизвестная девушка. Такой евростандарт: пустые глаза в пол — лица, пухлые губы, гладкие пшеничные волосы и сапоги — ботфорты. Кстати, на ее светлые замшевые сапоги я обратила внимание исключительно потому, что эта жантильная особа закинула свои тонюсенькие ножки на поручень кресла. — Знакомьтесь, девушки: это Юлия Владимировна Малиновская, а это… — Я — Алина Гладкова, — жеманно произнесла девица, улыбнулась, явно стараясь понравиться, и легонько провела языком по губам. Наверное, ей казалось, что это очень сексапильно. Фу… Ох уж эти мне полигамные красотки!.. Они стремятся понравиться всему, что движется и не движется: мужчинам, женщинам, продавцам — консультантам, инспекторам ГИБДД, зеркальным витринам, углам домов и фонарным столбам!.. — Алина Игоревна закончила факультет психологии университета и теперь будет у нас работать, — поставила меня в известность Илона Карловна и закуталась в ворсистый палантин, разумеется, черного цвета. Замерзла, поджидая меня на экзекуцию, а я вспотела в своем тяжелом плаще и поспешила от него избавиться. — А кем она будет работать? — решила я уточнить, проявляя закономерный интерес к ситуации: наша компания специализируется на торговле продовольственными товарами, и знание психологии управленческому составу требуется в последнюю очередь. — Ну, первое время Алина Игоревна будет стажироваться под вашим руководством, а там посмотрим, — расплывчато пояснила Каркуша, с покровительственной симпатией взирая на новенькую сотрудницу. Чудеса: позволь я себе закинуть ноги на кресло в ее кабинете и облизываться, от меня бы мокрого места не осталось, а этой Гладковой все позволяется… — Девочки, я принесла коньячок, французский Otard. — Алина потянулась к сумочке из такой же светло — бежевой замши, как ее ботфорты, и вытащила глянцевую коробку. — Вот! Давайте отметим начало моей карьеры! — Коньяк с утра? — засомневалась Илона Карловна и насупила брови. — Ну а когда? Лично я по вечерам пью только виски, — невинно хлопнула длинными накладными ресницами Алина. — Да, коньяк тонизирует, — поддержала я будущую подчиненную утепления микроклимата. — Недаром французы говорят: «Рюмка коньяку за завтраком — и не надо тратиться на врача». Конечно, мне пришлось переделать поговорку, услышанную в пятницу от Ларисы Миллер. Но я никогда не слыла буквоедом, напротив: ради лыка в строку готова была переиначить даже алфавит!.. Алина позаботилась и о закуске, принесла коробку конфет и упаковку с сублимированными экзотическими фруктами: кусочками гуавы, папайи, маракуйи. Илонка, входя в образ демократичной начальницы, включила кофеварку. Считается, что понедельник — день тяжелый. Но мне наступивший понедельник начинал нравиться все больше и больше: все — таки коньяк на завтрак подают далеко не ежедневно. Мы непринужденно попивали кофеек, чокались маленькими рюмочками, болтали о разных пустяках типа шмоток, парфюмерии, таблеток для подавления аппетита и прочих женских «примочках». Вернее, болтала в основном Гладкова, а Илона Карловна внимала ей с большим почтением. — О, кстати, тема! Сделала себе новую татушку, сейчас покажу. — Выпускница университета в порыве откровенности стянула с себя короткую юбку вместе с колготками, обнажив впалый живот. На пространстве между пупком, украшенным пирсингом, и кромкой кружевных трусиков была вытатуирована синяя мышка с красным сердечком в зубах. Большей пошлости я еще в жизни не видывала! К тому же под кружевами была видна провокативно — эротичная интимная стрижка… Меня повело от возмущения, а госпожа Драгач погладила пальцем жировые складки на своей шее и пылко воскликнула: — Это же прелесть! Грандиозно! Я тоже хочу такую мышку! — Не вопрос! Я отведу вас к своему мастеру, — пообещала понтовитая Гладкова и откинула крышку зазвонившего миниатюрного сотика, болтавшегося на шнурке как раз где — то в области ее опошленного татуировкой живота. — О, привет, котик! А мы тут с Илоной отвязываемся, очень классно колбасимся… Угу… приезжай! — Котик — это Лев Ильич? — уточнила Карлуша и окончательно расслабилась, расплылась от удовольствия, когда Алина подтвердила, что звонит Лев Ильич, а потом выдала спонтанно возникший тост: — Девчонки, давайте выпьем за мужчин!.. Пусть они далеки от идеала, пусть у них имеются некоторые отдельные недостатки, но чтобы какие — никакие они у нас были! — Стопудово, — без долгих раздумий согласилась моя единственная подчиненная и опрокинула рюмочку. А мне было в лом поддерживать такой тупой тост. Зачем мне какие — никакие мужчины, если жизнь коротка и ни секунды не воротишь?.. Нет уж, я лучше дождусь встречи с идеалом… Еще меня занимал вопрос: отчего впала в лирику Илонка?.. Ответ не заставил себя ждать: вскоре заглянула офис — менеджер Любашка и сообщила, что явился господин Ткач. Наша шефиня тотчас залилась румянцем, словно невеста, к которой прибыли сваты. Схватилась за косметичку, сунула в рот жвачку и приказала: — Все — все — все, девушки, сворачиваем пьянку, идите, приступайте к работе! Я попятилась к двери так ретиво, что едва не упала и не придавила вошедшего визитера. Гладкова держалась более хладнокровно: прихватила с собой недопитый Otard, свалила в одну коробку недоеденные конфеты и фрукты, чем весьма порадовала девушек из нашего кабинета. До обеда новенькая успела со всеми перезнакомиться и, более того, вступить в сокровенный контакт. Ольга Камельчук доверительно, как лучшей подружке, рассказала ей про араба — погонщика верблюдов, с которым встретилась и вступила в связь в песчаных барханах Сахары, отдыхая прошлым летом в Тунисе. Мне было даже не смешно, поскольку эту псевдоромантическую историю я слышала раз сто пятьдесят пять. Дина Галеева обсудила с Алиной отличия гелиевых и акриловых накладных ногтей — при этом обе они энергично растопыривали пальцы, махали ими, хвастались своим маникюром с цветочками, блестками и прочими прибамбасами. Ленка Сизикова пожаловалась моей стажерке на бойфренда Виталика, не разделяющего ее восхищения Мэлом Гибсоном. Выяснилось, что вчера они опять поссорились из — за того, что парень отказался вместе с ней смотреть по видео фильм «Чего хочет женщина». — Мэл Гибсон — такой лапочка, а Виталий просто козел! — возмущенно заключила Лена. — Не скажи, — мотнула гривой гладких волос Гладкова, меланхолично вращавшая своей задницей кресло. — Да тут хоть говори, хоть молчи: Гибсон — это супер! Настоящий мужчина! — Гибсон — это дуст, — отбрила Алина и водрузила свои знатные сапоги прямо в коробку с остатками конфет. — Как же дуст?! Как у тебя язык повернулся? — на миг остолбенела Сизикова и яростно заспорила, защищая своего кумира. Я потупилась, уговаривая себя не встревать, отчего очки китайского летчика едва не свалились на кучу скрученных в трубочку резюме, присланных по факсу мне на рассмотрение. Было бы клево, если бы очки без моей помощи сумели разобрать бумажки!.. Но они умеют только чутко реагировать на уровень алкоголя в крови. Вечно норовят свалиться в тарелку, в постель или просто на пол… — Мэл Гибсон — полный отстой, — дерзко гнула свою линию новенькая, которой море было до ботфортов. — Он старпер, с него же песок сыплется! — Юлька, ну скажи хоть ты ей! — призвала меня в адвокаты Сизикова. — Мм… не знаю, мне лично больше Хью Грант нравится. В нем есть аристократическая утонченность. Не понимаю, почему ему постоянно поручают отрицательные роли каких — то мозгляков? — вопросила я потолок. — Ой, Хью Грант… его же соплей перешибешь, — в свою очередь, засомневалась Ленка. — У моего Гибсона один бицепс шире его торса! — А мужское достоинство измеряется не бицепсами, — снова встряла подстрекательница Гладкова. — У мужчин, знаешь ли, дорогая, имеется такой мускул, который… Мне так и не удалось узнать ее выводов относительно мужских достоинств и недостатков, поскольку я нетвердой походкой направилась в туалет. Французский коньяк — очень коварная штука. При всей своей вкрадчивой, обманчивой мягкости он ударяет по мозгам гораздо круче водки… Сначала ты бодр и весел, потом вдруг обнаруживаешь, что голова твоя в кромешном тумане, а ноги не держат. Менее всего мне хотелось в таком состоянии попасть на глаза Илоне Карловне, но, как говорится, кто чего боится, то с тем и случится!.. Мы столкнулись лоб в лоб, и не только с грозной птицей, но и с субтильным Ткачом, худеньким блондином, вылетевшим из ее гнезда. — Ой! — Малиновская, чего вы слоняетесь по коридору? Вам больше нечем заняться? — приструнила меня директриса. — Как же нечем? Я уже запарилась разбирать резюме! Вы себе не представляете, сколько претендентов борется за право занять вакансии торговых представителей! Их собралось совершенно невероятное количество! — Мой язык болтал сам по себе. — Малиновская, Малиновская, — распевно, на разные лады, повторил мою фамилию Ткач и одарил меня задумчивым взглядом. — У вас, милая девушка, очень красивая, благородная фамилия! — Господи, Андрей, что ты выдумываешь? — нервно возразила Илона Карловна и потянула спутника за локоть. — Пойдем уже! Но Ткач уперся как баран, прямо — таки прирос к полу. — Не скажи, Илочка! Я не выдумываю: Малиновская — это старинная дворянская польская фамилия, в Сибири она встречается крайне редко. — Ну да, естественно, ведь мой прадед был поляком! — изрекла я заведомую ложь и, стараясь закрепить произведенное на Ткача благоприятное впечатление, сняла очки, демонстрируя очарование искусно накрашенных глаз. Кстати, мои глаза меняют цвет в зависимости от освещения. Бывают серо — голубыми, зеленоватыми, а иногда становятся темно — синими, как море в пасмурный день. Фокус удался: я нарвалась на новый комплимент. Естественно, без очков Илонкин поклонник показался мне воплощенным совершенством: куда до него Мэлу Гибсону? Сам Хью Грант отдыхает! И Григорий Гринберг тоже… — И как же вас зовут, пани Малиновская? — Совершенство смаковало мою фамилию. — Юлия, — улыбнулась я, слегка покачнувшись, и облизнулась, безотчетно подражая жантильной Гладковой. — О, Юлия?! У вас и имя польское! — восхитился ослепительный блондин Ткач, у которого не только волосы, но и брови с ресницами были белыми. — Я понял, кого вы мне напоминаете! Фрекен Жюли! Та же порода. — Фрекен?.. — изумленно вскричала я. Насколько мне известно, Август Стриндберг — драматург, написавший пьесу «Фрекен Жюли», был шведом, а не поляком. А еще он был мизантропом и женоненавистником, недаром придумал для своей героини ужасно незавидную судьбу. Бедняжка засиделась в старых девах, от отчаяния отдалась лакею и покончила жизнь самоубийством. Да уж, подобное сравнение нельзя не признать сомнительным… — Юлия Владимировна — рядовой менеджер по рекрутингу. — Илона Карловна произнесла слово «менеджер» так пренебрежительно, будто оно означало «младший помощник старшего уборщика». И бросила тень на мою репутацию, добавив, что я со своими обязанностями справляюсь посредственно. Вот ведьма! Старайся, работай после этого… Я спряталась за очками, а господин Ткач ободряюще — широко улыбнулся, обнаружив дефект прикуса: его передние зубы выпирали вперед, как у кролика, а соседние резцы прятались между ними и крупными клыками. Эта вампирическая улыбка совсем не вязалась с его славным, добродушным характером. — Ах, Илочка, кто в молодости горит желанием работать? О чем ты говоришь?! У Юленьки наверняка другие интересы — свидания, увлечения. — Он дружелюбно и покровительственно потрепал меня по плечу. — Ничего, доживете до наших лет, образумитесь! — При чем тут годы, Андрей? — гневно передернулась Илона Карловна. — Я, к примеру, и в семнадцать лет не была разгильдяйкой, не опаздывала на работу и сейчас держу себя в черном теле! Но Андрей будто не слышал ее саморекламы, продолжал рассуждать о животрепещущем национальном вопросе: — Матка Боска Ченстоховска! Кого только не занесло в Сибирь: венгры, поляки, немцы, чехи, — кажется, вся Европа закалялась на сибирских морозах… — Да, закалялась, как сталь! — с готовностью подтвердила я, утратив бдительность под воздействием коньяка. — А вас, Малиновская, никто не спрашивает, — окончательно вышла из себя Илонка. — Хватит прохлаждаться! Куда вы собрались? Я залилась краской стеснения, а разъяренная директриса каркнула во все воронье горло: — Вот и ступайте!!! — Подождите, Юленька, возьмите мою визитку. — Господин Ткач протянул мне карточку. Даже не протянул, а буквально протиснул ее в щель закрывающейся туалетной двери. — До свидания, — пискнула я из — за двери, боясь высунуть нос, чтобы больше не раздраконивать Каркушу. Но приятный блондин продолжал общение: — Знаете, милая фрекен Жюли, меня чрезвычайно интересуют судьбы поляков в Сибири, ибо я сам чистокровный поляк! Нам необходимо встретиться, нужно обязательно обменяться мнениями, так сказать, сверить наши ощущения! — Да, непременно сверим! — тем же форсированным звуком пообещала я и стремглав бросилась в кабинку. Чтобы не уронить визитную карточку в унитаз, я сунула ее в карман и благополучно забыла про ненужную бумажку… Обеденный перерыв мы с Алиной провели в «Чайна — тауне», про который я плела небылицы Илоне Карловне, оправдывая свое отсутствие на рабочем месте в пятницу. Честно говоря, мне давно хотелось вкусить чудеса китайской кухни, но было жалко денег. Прежде чем попасть в зал, я застряла в вестибюле: перед входом в бистро висел стенд с восточными мудростями. Мне больше всего понравилось изречение: «Судите других, как судите себя. Прощайте другим, как прощаете себе». Это даже лучше, чем «Не судите, да не судимы будете»… Еды мы набрали целый воз, как для Робин — Боббин-Барабека. Салат «Девять лун» из свиных ушей, которые трудно разжевывать, капустный салат «Охотник Чу», сдобренный маринованными опятами (опята, кстати, оказались слишком кислыми). Еще нас прельстил и соевый суп, и блюдо под названием «Хвост барса», курица с орехами и курица с фунчозой, тушеная свинина с ананасами. У меня чуть живот не лопнул. Столько перца, соли, уксуса и чеснока я никогда еще не употребляла!.. Но не выбрасывать же то, за что заплачено почти пятьсот рублей? Я ела, а избалованная Гладкова все подряд отвергала. Ковыряла деревянными палочками с таким выражением лица, будто делала заведению большое одолжение, пробовала, потом выплевывала и отодвигала от себя очередную пиалу. К тому же портила мне аппетит гадкими замечаниями типа «рыгаловка». У меня складывалось впечатление, что ее мучит токсикоз. Впрочем, «токсикоз» как рукой сняло, когда мы спустились в бар «Ангар», расположенный в цокольном этаже под бистро. Идея замочить пищу пивом принадлежала конечно же Алине — мне бы в голову не пришло алкоголизироваться в разгар трудового дня. — Юлька, меня в вашу контору приняли на твое место, — доверительно сообщила она, осушив первую кружку. — Как это на мое? — Я чуть не поперхнулась. — Ну, так: ты меня обучишь, а потом тебя уволят, — спокойно объяснила секс — бомба, поигрывая «молнией» на кофточке — дергала ее то вверх, то вниз, словно желая дать миру шанс полюбоваться своими нагло торчащими грудями. — Но это же просто подлость! — огорчилась я. — Подлость, — согласилась Алина, оглядываясь в поисках официанта. — Ты чего будешь еще — пиво или уже виски? — Какое виски?! Нам давно пора возвращаться в офис! — заорала я. — А мы вернемся, — произнесла Гладкова таким потусторонним тоном, что я сильно усомнилась в вероятности возвращения. Обернувшись к бармену, она дважды махнула пальцами, сложенными буквой «V», и посоветовала: — Не плющись, Юлька, и не таращись, мне ваша тухлая контора не уперлась. Это Левик недоволен, что я бездельничаю. — Левик — твой муж? — Ха — ха, я похожа на больную? На шизу? — Нет, что ты?.. — испугалась я и подумала, что она действительно не отличается адекватностью. — Левика я просто развожу на бабки. Он купил мне хату и тачку, одевает меня, вывозит на отдых и за это трахает. — Алина вытянула ладонь и резко сжала пальцы. — Я его вот где держу! Просекаешь? — Угу. — У Левы с Илоной — свои подвязки. Если я буду хотя бы иногда появляться в вашем вонючем офисе, она должна целовать меня в попу в знак благодарности. — Не преувеличивай, — попросила я. — Ты плохо знаешь Илону Карловну! — Да я вообще знать ее не хочу, вот что характерно!.. Шла бы она в пень! Подлетел официант, неся на подносе две кружки пива и два бокала виски со льдом. — Куда нам столько? — недоумевающе вздохнула я. — Пф-ф, чего ты стебешься, Юлька? Это так — разминка! Слегка горло промочить, — заверила странная девушка и, отхлебнув из бокала, сморщилась. — Фу, вискарь какой — то гнилой!.. Паленый, что ли? Попробуй, а, Малиновская? Может, мне мерещится? Я попробовала и не получила никакого удовольствия от напитка. Впрочем, по части виски я не специалист, мне нравятся более мягкие напитки: вина или аперитивы вроде мартини и «Чинзано». Но в манерах Гладковой было нечто завораживающе — яркое, заражающее своей отвязностью, их хотелось копировать. Я тоже фыркнула и выдала реплику в ее удалой стилистике: — Пф-ф, здравый вискарь, потянет! — Ну и супер. — Она присосалась к стакану, а когда я намекнула на то, что время летит стрелой, ища сочувствия, пролепетала: — Ой, Юлька, ты себе не представляешь, как я выматываюсь, посещая всех этих стилистов, массажистов, визажистов, педикюрш и маникюрш!.. Устаю как собака. Это просто трендец! — Алина выпустила струю сигаретного дыма мне в лицо. — Надо же когда — то и расслабиться?! — Расслабляйся после работы, — предложила я. — Хм, ты такая простая!.. И Левик простой: надеется меня припахать!.. Пусть обломаются все! Алина не походила на загнанную собаку: курила как паровоз и пила, как ковбой, осушила оба бокала виски и заполировала сверху пивом. В меня содержимое второй кружки не лезло. Я покачивала ногой от нервозности, стучала носком сапога по перекладине стола, представляя, что будет, если Илонка засечет мое очередное опоздание. Уделает как бог черепаху!.. Отдуваясь от едкого дыма, я стонала: — Алиночка, твою мать, обеденный перерыв закончился полчаса назад! В нашей компании не принято опаздывать. Пожалуйста, пойдем в офис! — Лапочка, да я за тобой хоть на Таймыр, хоть на Северный полюс! — порывисто прильнула ко мне придурочная, обняла за шею, погладила по груди и заставила заподозрить ее в нетрадиционной сексуальной ориентации. Я отпрянула на недоступное расстояние. Расстегнув сумку, порылась в кошельке и, достав сторублевую ассигнацию, положила ее на стол — за пиво. Потом резко развернулась и направилась обратно в «Чайна — таун», где мы оставили верхнюю одежду. — Юлька! Ну куда ты ломанулась? Стой! — Пьяная в стельку Гладкова, пошатываясь, чапала следом. — Одевайся, буду ждать на улице. — Я хлопнула дверью. На Вокзальной магистрали бесчинствовал ветер: вырывал зонтики у прохожих, заставлял деревья гнуться и скрипеть, как мачту в стихотворении Лермонтова об одиноком белеющем парусе. Алина, окинув взором непогоду, заявила, что она не конь и бить ноги, добираясь до офиса пешком, не намерена. Вызвала по сотовому телефону такси, хотя идти было недалеко — всего два квартала. Небрежно кинула водителю десять евро, заставив меня почувствовать себя последней нищенкой, поскольку в кошельке после сытного обеда осталась жалкая мелочь: на хлеб — то еще набралось бы, а на масло уже нет… Ничего! Пока хоть что — то бренчит в кошельке, человек не вправе ощущать себя несчастным!.. …Бессонная ночь, коньяк и пиво, тяжелая пища, изобилующая холестерином, — все это не замедлило «аукнуться». Тяжелая голова горела огнем и клонилась долу, веки слипались. Собрав волю в кулак, я старательно округлила глаза и старалась читать резюме, но буквы то расплывались, то наезжали друг на друга, точно хмельные. Алина не утруждала себя попытками сымитировать усердие: она составила впритык два кресла, свернулась на них змейкой и уснула, воспользовавшись моим пальто вместо одеяла. Перегаром от нее несло гораздо ощутимее, чем духами Dior Addict, которые она утром нахваливала девчонкам, обрызгав себя от пяток до макушки. Ох и тяжко исполнять служебные обязанности с больной головой!.. Меня все отвлекало и раздражало: телефонные звонки, посетители, шушуканье. Четыре часа от обеда до конца рабочего дня тянулись как неделя. Нет, что там — как год каторги!.. Каким — то чудом мне все — таки удалось разобрать бумаги и настучать на компьютере три положительных ответа кандидатам на замещение вакантных должностей торговых представителей в городах региона. Собеседование соискателям я назначила на пятницу, резонно рассудив: мало ли какие резюме поступят за неделю? — Вот гадюка, — прошипела Ленка Сизикова, покосившись на спящую, мирно посапывающую Алину. — Как ты только ее терпишь? — По — твоему, нужно ее задушить? — вопросом на вопрос ответила я. — Ну, не знаю… Я бы с ней что — нибудь сделала. Как — нибудь нейтрализовала бы! — Как, например? — Например, натравила бы на нее Илону Карловну. Пусть посмотрит, в каком виде пребывает ее новая сотрудница. — Нет, Ленусь, закладывать не мой стиль, — вздохнула я и сделала все возможное, чтобы разбудить пригревшуюся под моим пальто гадюку. Шевелила, встряхивала, щелкала пальцами перед открывшимися глазами. — Алина Игоревна, очнитесь, милочка! Здесь вам не пляжный курорт, а офис! «Улетевшая» девушка бессмысленно моргала, чем напомнила мне Саню и заставила задуматься: где теперь мой друг папарацци?.. Титаническими усилиями я все — таки подняла Гладкову с кресел и наглядно показала нехитрую технологию отправки сообщений по факсу. — Отстань, Юлька, сама трахайся со своим факсом! — схамила мне «дипломированный психолог», капризно надув без того пухлые губы. — Я писать хочу! Где здесь долбаный туалет?! В туалете Алину несколько раз вырвало, вывернуло наизнанку. Тем не менее она покинула заведение в образе свежей, душистой розы: почистила зубы, умылась, заново накрасилась и окропила себя диоровскими духами. Воспрянув, тотчас закинула ноги на стол и обратилась к услугам мобильного телефона: — Лева, Левочка! Умираю как соскучилась! Как ты, львеночек мой сладенький?.. Ой, жалко… Ой, бедненький!.. Я — нет, как ты мог такое подумать? На работе все классно! Я тут факсы научилась отправлять. Это, Оказывается, элементарно: нажимаешь на зелененькую кнопочку, и бумажка отъезжает! Ништяк, да?! Я от изумления округлила глаза, а Сизикова не преминула мне посочувствовать: — Ну, Юлия, ты попала конкретно… — Bay! — вскричала Алина, слышавшая только себя. — Малиновская, я торчу! Левик сегодня занят, ночевать не приедет. Можно тырситься хоть до утра! — Тырсись, — вяло отреагировала я, измочаленная головной болью. — Иди ты в космос! Будем тырситься вместе! Все, мне здесь надоело. Сгребайся, и выметаемся отсюда. Я не позволила манипулировать собой. Завершила то, что должна была сделать: составила перечень вопросов для тестирования, сохранила их на отдельный файл. Лена, Оля и Дина оделись и разошлись по домам, а Гладкова закурила и, несмотря на мои протесты, обсыпав пеплом вокруг себя, стала учить меня жить: — Не парься, Малиновская, все равно никто не оценит. Кто везет, на тех и едут, да еще об них ноги вытирают. И кончай носить эту порнотуцию, смотреть противно! — Распоясавшаяся содержанка Левика сорвала с меня учительские очки. — Отдай! — Иди ты… — Она указала мне направление из трех букв и швырнула очки в урну. Хуже того. Плевком загасив окурок, она кинула его сверху. — Ну ты… ну ты… — Я не находила слов, кроме местоимений, поскольку не была сильна в искусстве площадной брани. — Ты не понимаешь, что без очков я как крот?! — Юлька, не обижайся, мы тебе новые окуляры купим, а то у тебя видуха такая чмошная, что мне западло с тобой рядом находиться! — захохотала Алина. — И не находись! Отвяжись! — закричала я. — Можно подумать, что без тебя пропаду! В сердцах я выключила компьютер. Подлиза Алина накинула на меня пальто, обняла и, сюсюкая, поволокла к выходу. Она опять вызвала такси по мобильному телефону, хотя пустые машины по шоссе ехали в большом количестве — останавливай любую. С неба сыпался мелкий, редкий, крупчатый снег, и я вынула из сумочки платок. — Фу, где ты только берешь такую парашу? — Гладкова сорвала с меня платок, но его я отстояла, не дала выбросить — спешно сунула в карман пальто, где уже лежал сотовый телефон. Он у меня старенький, не настолько навороченный, чтобы носить его напоказ, на груди, или размахивать им, как это делают некоторые понтоколотильщицы. Тут подъехало такси, и гадюка в ботфортах, плюхнувшись на переднее сиденье, велела водителю: — Эй, ямщик, гони — ка к яру!.. Шучу, нам нужно в оптический салон «Инкогнито». — Она обернулась ко мне и потребовала: — Зажигалку дай! — Алина, у меня нет денег, — стыдливо объяснила я, протягивая ей зажигалку. — Ты можешь дать взаймы? — Разберемся по ходу, — отмахнулась она. В салон оптики Алина ворвалась как хозяйка, навалилась на стеклянную витрину грудью и распорядилась: — Так, нам Шанель, Кардена или Ив Сен Лорана! Всякий фуфел даже не показывайте. Я стояла как побитая градом: цены не просто озадачивали, а депрессировали. Лучше бы я подобрала свои очки из урны!.. Но обратного пути не было, пришлось примерять то, что предложила вежливая продавщица. Шанель мне оказалась не к лицу, Карден с Лораном — тоже. Зато, когда я надела изделие от Сальваторе Феррагамо, Алина взвизгнула: «Супер!» Не прошло и пяти минут, как в оправу вставили пластиковые линзы с нужными мне диоптриями. Новые очки значительно повысили мою самооценку. «Инкогнито» я покинула порхающей походкой, с задранным вверх подбородком. Конечно, тот факт, что расплатилась за очки моя потенциальная конкурентка, меня несколько удручал, но я утешилась обещанием вернуть семь тысяч, когда получу зарплату. — Ты ох…ла?! — возмутилась Гладкова. — Это мой подарок за то, что ты научила меня отправлять факсы. Я действительно, наверное, чего — то не поняла, но ведь к факсам Алина и не притронулась… «Извозчик» любезно ожидал на улице, чтобы доставить нас в бутик Naf — Naf. Алина небрежно переворошила плечики с вещами на кронштейне, купила себе первую попавшуюся мохеровую кофточку, но надевать ее не стала — швырнула пакет с обновкой на заднее сиденье, а сама опять села впереди. Обернулась ко мне: — Юлька, родная, не злись, что я тебе ничего не взяла. Сама видишь, в Naf — Naf ты ни фига не влезаешь и в «Аркаду» тебя вести бесполезно. Ты — клевая, но слишком толстая, срочняк надо худеть! — Ну знаешь… — растерялась я. Подумаешь, сорок восьмой размер, встречаются девушки и толще меня… — Куда ехать — то? — недоумевал шофер. — Вали на… — Гладкова послала его туда же, куда до этого меня, и швырнула таксисту пару сотенных купюр. Потом заявила, что хочет выпить кофе, и потащила меня в заведение «Кофе — Terra». Странно, кофе и едой там почти не пахло, воздух был спертым, прокисшим, затхлым, а посетители слишком громкоголосыми, развязными, неопрятными. Алина заказала кофе, коньяк, десерты и взялась расспрашивать, где и с кем я живу, постепенно добившись своего и пробудив во мне желание излить душу. Затравленно озираясь, прихлебывая так себешный жидкий кофеек, я призналась, что попала в жуткий переплет с фотографом, запечатлевшим Аллу Крымову с любовником, после чего меня домой не тянет. — Ну и ладно. Поехали со мной, тусанемся! — Она ткнула окурок в нетронутое пирожное и с брезгливостью отодвинула от себя блюдечко. Зачем портить продукты — не понимаю! На планете столько голодных, а на столе есть пепельница… Но это ее дело. Я спросила: — А куда ехать? — К Ярцевым. У них такой суперский коттедж, просто обалдеть! Понятия не имею, кто такие Ярцевы, но какая разница?.. Пусть мои надзиратели немного поволнуются, решила я, и я от них отдохну. Я убедила Алину не вызывать такси, а поймать машину, не отходя от кассы, прямо тут, на улице Ленина. Она согласилась, остановила обыкновенного жигуленка, но от своих расточительных замашек не отказалась: — Шеф, давай дуй по Колыванской трассе, а дальше я покажу. Плачу двести бакинских! Машина была дряхленькая, с изношенными рессорами, и меня быстро укачало. Только мы свернули с Дмитровского моста направо, как я уснула. Мне снилось, что я еду в тряском автобусе, битком забитом знакомыми пассажирами, — тут и подлый Гриня, и баба Глаша, и Надя Краснова, и Маркел, и Илона Карловна, и Мэл Гибсон, точно знающий, чего хочет женщина… Вдруг я с ужасом обнаружила, что водительское место пусто, а автобус разгоняется и все набирает скорость. — Да придержите же руль хоть кто — нибудь! — вскинулась я. — Остановите автобус! — Ты чего, маленько ку — ку, да? Сиди, — опрокинула меня назад, на спинку сиденья, Гладкова. И произнесла странную фразу: — Снег белый, как кокс. За окном автомобиля, в самом деле, шел снег, падал медленно, в ритме вытягивающего душу блюза. Но при чем тут кокс? Кокс черный, подумала я, снова проваливаясь в дремоту. Сквозь забытье услышала, как Алина велела шоферу свернуть налево и открыла глаза. Свет фар выхватил с обочины указатель «Новосибирск — 60 км», и машина юркнула в кромешную тьму, прочерченную снегопадом. Фонарей вдоль дороги не наблюдалось, узкую дорогу с двух сторон стиснули высокие деревья, стоявшие стеной, и от всего этого: темноты, неизвестности, дикого соседства — мне сделалось жутковато. Затаившаяся на время головная боль снова толкнулась в виски. — Куда мы едем?! — Отстань, — грубо посоветовала Алина и диковато расхохоталась. — Лучше вмажься коксом. Я ничего не понимала. Владелец жигуленка рулил, вжав голову в плечи, наверное, его тоже пугали угрюмая безлюдность местности и бесноватый хохот пассажирки. Дядька робко уточнил: — Долго еще? — Долго ли, коротко ли, как в сказке, — загадочно молвила Гладкова и снова зашлась неестественным, параноидальным смехом, от которого стыла кровь. Мне захотелось провалиться сквозь днище автомобиля. Но жигуленок продолжил свой бег во тьму и мчался до тех пор, пока горизонт не посветлел и на нем не показались очертания здания, окруженного редколесьем, в темном проеме неба, затканного снегопадом. — Можно тут остановиться? — робко уточнил водитель. — Тпру, Зорька! — подтвердила хохотунья и, подняв руку, высыпала шоферу на макушку смятые купюры. Не дожидаясь, пока он их пересчитает, вышла из машины, забыв на сиденье пакет. — Кофточка! — напомнила я, прихватывая покупку, и с большим сожалением захлопнула дверцу жигуленка, мгновенно устремившегося обратно, в город. — Ха — ха — ха, кофточка, — зашлась Алина таким диким смехом, будто ее щекотали, — ко — ко — кофточка! — Пойдем скорее, холодно, — попросила я. — И застегнись! — Сама застегивайся, — оттолкнула меня эта невменяемая, нарочно шире распахнув свой норковый жакет. — И отвали от меня, деревня! Село глухое. Глухомань непуганая! А — ха — ха-ха! — Что значит: отвали? Сама зазвала… — оторопела я. По спине побежали мурашки — уже не от холода и страха, а от обиды. Ну почему меня вечно заносит не в ту степь?! Гладкова, подняв лицо к небу, словно не замечая меня, стала кружиться и напевать. Я направилась к тускло освещенному дому, непрерывно спотыкаясь о кочки, увязая в зыбкой, болотистой почве, припорошенной снегом, борясь с искушением опуститься на четвереньки и поползти. Где — то наверняка должна была быть ровная, проторенная дорога, но мои глаза, затуманенные набежавшими слезами, отказывались ее распознать. — Эй, ты… как тебя? — окликнула Алина, успевшая забыть мое имя. — Догоняй! — крикнула я, не сбавляя темп, и стала твердить как заклинание: «Кров над головой… немного денег в кошельке… здоровье… образование». Страстно мечталось попасть в тепло, к нормальным людям без закидонов, пирсингов, татуировок и тараканов в голове. Я тешила себя надеждой, что, добравшись до этих неведомых Ярцевых, вызову такси по телефону, вернусь в свою квартиру, отогреюсь в ванне, заберусь под одеяло и заведу будильник, чтобы не проспать… Я уже ощутила «почву» под ногами: вероятно, вышла на асфальт или утоптанный грунт, идти стало легче. До коттеджа оставалось буквально несколько десятков шагов, когда от него отделилась крупная мужская фигура. — Куда прешь?! — резко окрикнул мужчина. — Чего тебе здесь надо? — Я… это… я с Алиной Гладковой приехала к вам в гости. Она там, ей нужно помочь. — Я оглянулась и за пеленой метели попыталась разглядеть девушку в светлой шубке и светлых ботфортах, абсолютно не пригодных для загородных прогулок. — А ты кто? — Я ее подруга… мы вместе работаем… Откровенно негостеприимный прием вогнал. Меня в столбняк. Суровый человек, одетый в камуфляж, велел мне ждать и отправился на поиски Алины. Издали послышался русалочий смех, переходящий в истерические всхлипывания. Меня все сильнее колотила дрожь, и я принялась приплясывать в отсыревших полусапожках, тоже мало подходящих для ходьбы по бездорожью. Охранник нес Гладкову на руках, она картинно откинула голову назад, позволив длинным распущенным волосам полоскаться на ветру, и издавала невнятные утробные звуки, более похожие на стоны оргазма, нежели на смех. Мужчина с ношей прошел мимо меня, как мимо пустого места. Пришлось последовать за ними в особняк без специального приглашения. В большом холле горел камин, от его знойного дыхания мои очки запотели прежде, чем я успела что — нибудь рассмотреть. Сняв очки, чтобы протереть линзы, я отметила, что помещение довольно просторное. — Кто эта кикимора? — с явным неудовольствием спросил откуда — то надменный женский голос. — Увязалась за мной, — заискивающе вякнула Алина, отчего — то вмиг притихнув. Я остолбенела, не поверив своим ушам, и бурно возразила: — Я не увязывалась! Сейчас я вызову такси и уеду… — Я надела очки и опять захотела их снять. Я отказывалась верить своим глазам: передо мной сидела… Алла Крымова. Прекрасная, как фея. Холодная, как снежная ночь. Видение обрадовало меня до щенячьего визга, который против моей воли вырвался из груди: — Ой, Алла Сергеевна, вы нашлись! А Кирилл где? Вас с ним повсюду ищут, а вы, оказывается, тут! — Гадкова, ты кого привезла? — Блудная жена олигарха исказила фамилию Алины, а ее безупречно красивое лицо исказила гримаса глубокого отвращения. — Я не виновата, она упала на хвост, она меня вынудила, — захныкала Гладкова — Гадкова и стала якобы передразнивать меня: «Вези к Алле! Где Алла?»… — Какая чудовищная ложь! — Я захлебнулась от возмущения. А Крымова захлебнулась бранью, в завершение которой приказала мужчине в камуфляже: — Витя, запакуй эту падаль в подвал, чтобы я больше ее не видела! — Кого в подвал? Меня в подвал?! Нет, мне нужно такси, а вы мне совершенно без надобности! Пусть вас муж ищет! — крикнула я, брыкаясь в мощных Витиных лапах, и стала звать Золотарева: — Кирилл, где вы? Помогите! Цербер заткнул мне рот и заломил руки за спину. Я взвыла от боли. Мужчины сильнее женщин — мне уже представлялся случай в этом убедиться… Последнее, что я успела заметить, — это обилие горящих свечей, расставленных в холле повсюду: на полу, на низких столиках, на каминной полке. Вся мягкая мебель была темно — бордового цвета, показавшегося мне зловещим, как зарево пожара… Глава 6 ПОНЕДЕЛЬНИК КОНЧАЕТСЯ В СРЕДУ В подвале было не многим теплее и суше, чем на улице, и гораздо темнее — практически беспросветно. Наревевшись до икоты, прокляв тот день и час, когда связалась с подлой, гадкой Гладковой, я услышала шуршание и поскребывание, выдающее присутствие грызунов. Ужас! Я очутилась в окружении мышей! А может, даже крыс… Если по соседству крысы — это полная катастрофа, это конец, ведь мне даже отбиться от них нечем: сумочку отобрал громила Виктор. А в ней моя последняя надежда на вызволение — тощий кошелек… И бумажные носовые платки остались там же — хоть сморкайся в подол пальто. Полная засада, никаких гигиенических условий… Пытаясь согреть руки, я сунула их в карманы и внезапно нащупала свой мобильный телефон. Какая удача! Как здорово, что средство связи у меня не изъяли!.. Я нажала на кнопку, и экранчик старенького аппарата модели Alcatel-310 приветливо засветился, будто ободрял: не тушуйся, прорвемся!.. Светя аппаратом, как фонариком, я обошла подвал. В углу были навалены кучей пустые ведра, лопата, грабли и еще кое — какой садово — огородный инвентарь. Вдоль наружной стены тянулись водопроводные трубы. Я вскарабкалась на верхнюю и дотянулась до узкого, продолговатого и пыльного оконца. Конечно, не видно ни зги… Одна труба была ледяной, покрытой конденсатом, зато вторая оказалась теплой, и я поочередно прижимала к ней то окоченевшие руки, то заледеневшие ноги. Жалко, что я не змея, а то бы обвилась вокруг трубы всем телом и согрелась бы полностью… В дохлом телефонном аккумуляторе чернело лишь одно деление, и это свидетельствовало о том, что батарея вот — вот сядет. В последние три дня мне было не до того, чтобы заряжать телефон, он так и провалялся в кармане пальто, оставленного в офисе. Я задумалась: кому позвонить? Родителям? Но они перепугаются до потери сознания… Ленке Сизиковой? Но она на меня обижена за то, что я не заступилась за Мэла Гибсона, не отстояла его мужские достоинства… Можно, конечно, набрать шесть двоек — номер вызова такси, но как объяснить адрес? На деревню к Ярцевым?.. Не смешно… От холода и нервной дрожи у меня зуб на зуб не попадал, и трясущиеся пальцы едва удерживали легкий телефон. Я положила телефон в карман, расстегнула пальто, скрестила руки и спрятала ладошки под мышки. Так — то лучше, только знобит сильнее… В кармане что — то шуршало. Я просунула палец и с удивлением извлекла картонную визитную карточку. Как же я могла забыть про господина Ткача, озабоченного судьбами поляков в Сибири! Ура!.. Мне сразу сделалось теплее. Я посветила на визитку все тем же экраном и прочитала: «Ткач Андрей Казимирович, исполнительный директор агентства железнодорожных перевозок «Транс — экспресс». Быстро набрала указанный номер. Долгие длинные гудки, я их насчитала десять. Нет, кому не везет, тому не везет… Впрочем, чего я хотела? Застать человека в рабочем кабинете в двенадцатом часу ночи?.. Ниже служебного телефона значился федеральный мобильный номер. И снова мне пришлось с возрастающей тревогой вслушиваться в длинные гудки… — Да! — наконец недобро рявкнул Андрей Казимирович. — Здравствуйте, — оробела я, теряя дар речи и не зная, с чего начинать разговор. — Это Юля… — Какая Юля? — Юлия Малиновская, фрекен Жюли. Мы с вами сегодня познакомились в торговой компании «Гурман», помните? — А-а, фрекен Жюли! — оттаял он. — Приветствую! Как — то поздненько вы надумали мне позвонить. Не спится? — Да, Андрей Казимирович, мне не до сна, потому что… э-э… Вы не могли бы оказать мне транспортную услугу?.. Это срочно! — Ну, милая моя, я ведь сейчас не на работе. — Понимаете, я попала в западню!.. — Хм, понимаю, — непонятно чему усмехнулся Ткач. — Нет, вы не понимаете! Это настоящая западня, крайне неприятная — с мышами и крысами! Я нахожусь в подвале, за городом, здесь сыро, холодно и темно! — В подвале? За городом? Как же вас угораздило? Я запаниковала: слышимость ухудшилась, батарейка явно подыхала, надо было как можно скорее и четче изложить просьбу, убедительнее подать сигнал бедствия: — Я вам все потом расскажу. Сейчас вам надо ехать по Колыванской трассе, там, возле указателя «Новосибирск — 60 километров», есть поворот налево. Дальше идет совсем узкая дорога по лесу. Я в подвале дома Ярцевых. Это коттедж, он тут один. Вы слышите? Дом Ярцевых! Он не успел ответить — связь прервалась, экран телефона потух. Я опять осталась в полной тьме, во мраке заточенья. Такие же ощущения, наверное, испытывают летучие мыши при свете солнца. Между тем обыкновенные бескрылые серые мыши оживленно пищали и гоношились, почуяв добычу. Неужели меня ждет участь княжны Таракановой?! Эх, лучше бы я позвонила Красновым или Маркелу — они, по крайней мере, кровно заинтересованы в нахождении мадам Крымовой, будь она неладна!.. Да, наивно надеяться, что чужой человек поднимется с постели среди ночи и ринется рыскать по дремучему лесу в поисках меня… Я совсем сникла и утратила представление о времени. В пустом желудке урчало, из носа капало, мыши копошились прямо у моих ног и чресел, но я не шевелилась — сжалась в комок, усевшись на корточки и прислонившись спиной к двум трубам — горячей и холодной, и ждала, когда придет рассвет. Потому что даже самый чахлый, самый блеклый солнечный лучик старается украсить землю, и при его свете погибать как — то легче, веселее. Клацнула задвижка двери, и в мой подвал пожаловал Виктор. Он держал перед собой зажженную свечу, и она придавала ему сходство с монахом. — Ну чего, ищейка, притаилась? — спросил он насмешливо. — Ты еще живая? Я промолчала. Он подошел и, схватив меня за лацканы пальто, приподнял над землей: — Вставай, у Аллы Сергеевны есть к тебе разговор. Встать сразу не получилось: ноги занемели, затекли и отказывались подчиняться. Громиле в камуфляже пришлось тащить меня волоком, примерно тем же манером, как я когда — то таскала Сашу. — Тяжелая, зараза! — ругался он. — Вы ответите за то, что морите людей в холоде и голоде! — крикнула я с отчаянием смертника, которому нечего терять. — Что ты мелешь? Перед кем я отвечу? — хохотнул громила. — Есть и Божий суд! — Вот бы я, атеист, Божьего суда боялся! — опять хохотнул Виктор и сбросил меня на землю. — Фильтруй базар, коза. Ты сейчас сама за все ответишь: кто тебя подослал? Чего приперлась?! Вход в подвал находился с тыльной стороны дома, и до парадного подъезда орангутанг подгонял меня бесцеремонными тычками в спину. Потом, распахнув дверь, втолкнул в холл. Алла Крымова полулежала на диване в позе Махи и ела виноград. Она неторопливо отщипывала отборные янтарные ягодки, клала их в рот и смаковала. Обожаю виноград. Осень кончается, а я себя так и не побаловала фруктами, не напитала организм глюкозой и витаминами… На супруге олигарха был спортивный бархатный костюм: шаровары и олимпийка винного цвета, и она нисколько не мерзла — вольготно болтала босой ногой с золотым анклетом на щиколотке. Ноготки на ее холеных, узких ступнях были аккуратно накрашены. И почему я не посетила педикюршу до того, как меня заточили в темницу — крысам на корм?! Обидно… — Проходи, — предложила Алла, не меняя удобной позы. Я подошла к камину и приготовилась прыгнуть в огонь, чтобы хоть чуточку согреться. Стояла и лихорадочно тряслась, как загнанный заяц. А Виктор с Аллой мерили меня пристальными, царапающими взглядами. Нашли себе экспонат для изучения… — Почему ты ожидала увидеть здесь Кирилла? — наконец спросила Крымова. — П-потому что он т-тоже п-пропал. — Губы плясали, кривились, и зубы против желания стучали. — В-все думают, что вы вместе… вас вместе ищут. — Когда он пропал? — приподняла Алла одну бровь. — В тот же д-день, с-сразу после выставки п-пропал. — Я прикусила губу, потому что так унижаться, заикаясь и трясясь, было просто невыносимо. Я отвернулась и протянула руки к огню. — Витюша, подай ей стул, — распорядилась Алла Сергеевна. — Тебя зовут Юлия Малиновская? — Да, откуда вы знаете? — Юля, — продолжала Алла, не удостоив меня ответа, будто и не слышала вопроса. — Ты должна мне рассказать все, что знаешь о Кирилле, иначе… — Иначе — что? Станете меня жечь каленым железом? — полезла я на рожон. — Нет, я жечь не буду. — Крымова сделала ударение на «я» и несколько смягчила интонацию. — Просто он мне не безразличен. — Да, знаю: вы были его натурщицей, а он из — за вас напился до полусмерти, чуть не плакал, и падал на меня, и не хотел идти домой, потому что там вас нет, — торопилась я высказать все, что мне было известно об этой дрянной истории, в которую я влипла ненароком. — Никто не знает, где он! Кирилл больше не появился ни в квартире, ни в мастерской. А Сашу избили! — Какого Сашу? — Алла, в отличие от меня, сохраняла полную невозмутимость, но поглощать отборный, полезный виноград, содержащий большое количество глюкозы и фруктозы, перестала. Глядя на виноград, я невольно сглотнула набежавшую слюну, прежде чем ответить: — Фотографа Александра Анисимова зверски избили! — А, фотографа… с ним правильно поступили. Это я приказала проучить его и изъять камеру с пленкой. Мне нужно было выиграть время у охраны, чтобы скрыться. — А зачем вам было скрываться?! — Мы договорились встретиться с Кирой. Я его ждала, а он не пришел. — Она очень тихо, почти неуловимо вздохнула и засмотрелась в огонь все с тем же застылым, безжизненным выражением глаз. — Он не пришел, потому что ты его достала! — Я опять сорвалась на крик и неожиданно перешла на «ты». — Кирилл тебя любит по — настоящему, а ты его променяла на сладкую жизнь, на тяжелый кошелек, на камины! — Я пнула каминную решетку и ойкнула, испугалась и заткнулась. — Что бы ты понимала… Не тебе меня судить, — бесстрастно проронила Крымова, приподнявшись, села на диване и сунула ножки в атласные, расшитые стразами шлепанцы на каблучках. Распрямившись, наказала Виктору: — Накорми ее, дай какие — нибудь одеяла и верни в подвал. — Не нужна мне ваша кормежка! И одеяла не нужны! Я вам не бродячая собака — у меня есть нормальная, отдельная квартира! Хочу домой! — заорала я. Алла Сергеевна Крымова плавно удалилась, не удостоив меня ни взглядом, ни поворотом головы в мою сторону. Прислужник стиснул мне плечи и просвистел: «Сиди тихо, с-сука!» Потом добавил какую — то невнятную угрозу на тюремной фене, смысл услышанного я «перевела» как «не рыпайся», но продолжила инстинктивно, рефлекторно дергаться уже без надежды на освобождение, просто оттого, что не владела собственными эмоциями. Через какое — то время громиле удалось сломить мое сопротивление. Подавить настолько, что я обмякла, прослезилась и попросила показать, где находится туалет. Помещение было шикарным — с узорчатым нежно — розовым кафелем, зеркальным потолком, биде, душевой кабинкой и раковиной в форме цветка, вмонтированной в мраморную плиту. Я умылась, воспользовавшись жидким мылом. Подумала, как это кстати, что Анисимов не видит меня в столь плачевном состоянии. Даже новые фирменные очки не скрашивали мою опухшую, подурневшую до безобразия физиономию. Внешность моя очень соответствовала изгаженному, запачканному пальто, словно вынутому из помойного бака. Виктор постучал в дверь: — Ты скоро? Давай поторапливайся, а то ужин остывает. — Мне срочно нужно в город! Из — за вас еще на работу опоздаю! У меня свирепая начальница! — выпалила я, открывая защелку. — Работа — не волк, — оскалился в усмешке цербер. — Не кипишись, отвезут тебя в город… — Когда? — Когда надо будет. На низком столике напротив камина в керамической миске дымился суп. В нем плавала сметана. Я попробовала: белые грибы. Какая прелесть! Обожаю!.. В другой, мелкой, тарелке на листьях салата лежали куски шашлыка, живописно украшенные ломтиками свежих огурцов и помидоров. Недоеденный Аллой виноград тоже предоставили моему вниманию. Я старалась не показать степени своего голода, но все равно подносила ложку ко рту чаще, чем хотелось бы. — Нравится наша пища? — хмыкнул Виктор. — Ничего, сойдет, — как можно равнодушнее произнесла я. — Для полного удовольствия не хватает бокала красного вина. — Ну, ты наглая, — одобрительно заключил прислужник и поставил передо мной чистый фужер и початую бутылку «Киндзмараули». Его, наверное, тоже Алла не докушала. — Вот тебе вино, пей! Как говорится, приятного аппетита! — Твое здоровье! — Я подняла фужер. — Знаешь, как французы говорят? «Бокал красного за ужином — и не надо тратиться на врача». — Ха — ха, думаешь сэкономить на врачах? А может, они тебе больше не понадобятся? — Он оскалил свои желтые волчьи зубы, пробудив во мне нехорошие предчувствия. И налил вина себе в бокал. Мимо нас, грузно переваливаясь, прошла пожилая женщина в синем халате, она несла перину и два стеганых одеяла. Я проводила ее взглядом с упавшим сердцем: выходит, ночевки в темнице никак не избежать. Каминные часы показывали полтретьего ночи. Покончив со слишком поздним ужином, я потребовала, чтобы Виктор включил в подвале свет. — Зачем тебе свет? — Там мыши и крысы. — Ха — ха, веселая компания! — пробило его на хохот. — Боишься? — Нет, не боюсь, но они мне неприятны. — Я сжала пальцы в замок, сосредоточившись на том, чтобы не потерять самообладания. — Неприятно ей, — проворчал охранник, но, проводив меня в подвал, щелкнул выключателем, расположенным со стороны улицы, и запер дверь, обитую жестью. Сидеть в подвале при тусклом, жидком свете одинокой лампочки оказалось ничуть не менее тягостно, чем в полной тьме. Стены были мохнатыми от пыли. С заплесневелого потолка свисала буйная паутина. Прямо — таки пещерные условия. Повсюду на земляном полу виднелись напластования застарелой грязи, поверх грязи женщина в синем халате расстелила полиэтиленовую пленку, а сверху бросила тюфяк и одеяла. Рядом на полу валялась моя сумочка. О том, чтобы уснуть в окружении мышей и крыс, я и подумать не могла. Но стоило мне прилечь и укрыться с головой, как я провалилась в трясину забытья. Разбудило меня урчание заведенного автомобильного мотора. Я вскочила, быстро обулась, запрыгнула на трубу и прильнула к оконцу. Снаружи совсем рассвело. Прямо передо мной виднелись широкие, ребристые автомобильные шины. Еще мне удалось узреть женские сапоги с изящной, узкой колодкой и модными фигурными каблуками, они ступили на землю и исчезли, оставив четкий след на свежевыпавшем белейшем снегу. Я напрягла слух и различила женские и мужские голоса, лязганье закрывающихся дверей машины, и — все. Джип выбросил газовое облачко и укатил. Мне остро захотелось кинуться за ним, вырваться на волю, пробежаться по новорожденному снегу. Я прижалась лбом к стеклу и отчаянно заскулила. Но худшее, как выяснилось, ожидало меня впереди. Весь светлый день я просидела в одиночестве: никто ко мне не заглядывал, никто не приносил еду и питье, более того, с улицы не доносилось ни звука, дом точно вымер. Пришлось пользоваться ведром вместо унитаза и привыкать к присутствию грызунов и насекомых. Мыши были еще ничего, в их любопытных мордочках и пушистых спинках проглядывало нечто симпатичное. А вот корявые, алчные крысы с голыми хвостами внушали мне только отвращение. Парочка этих всеядных тварей с остервенением грызла ветки метлы, другие с выжидающей злобой косились на меня. А я, неспособная более ни лежать, ни сидеть, искала пятый угол, слонялась по подвалу, измеряла шагами расстояние от одной стены до другой и обратно. Прошла этот путь бессчетное количество раз, насчитав ровно двадцать четыре шага. Сигарет в пачке Virginia slim light содержалось значительно меньше, чем шагов, и я успела их искурить до наступления темноты. Во рту стало горько. Я представила, как беснуется в офисе Илона Карловна, и меня начало подташнивать. Я казнила себя: зачем согласилась ехать с невменяемой Алиной? Надрывала душу самоиронией: вчера еще развлекалась — пила коньяк, лакомилась курицей с орехами, свининой с ананасами… сбежала из квартиры, за которой следят, и очутилась в совсем уже глухом тупике. Идиотка!.. За оконцем повисла синева, очень быстро, буквально на глазах сгустившаяся до черноты. Стало совсем жутко, словно с уходом дня растаяла и последняя надежда на вызволение. Я жалобно запела: «И никто не узнает, где могилка моя», чем очень удивила мышей. Они замерли, зашевелили чуткими усиками, напрягли ушки на макушке. Нет, так просто я не сдамся! — пообещала я им и бросилась к двери. Барабанила сжатыми кулаками, отбивала костяшки пальцев и звала на все лады охранника: — Виктор!.. Витя!.. Витенька!.. Витюша! Он не отзывался. Тогда я стала колотить в дверь ногами. Затея оказалась совершенно напрасной — только испортила сапожки: один каблук зашатался, грозя отвалиться, да и носы осенней обуви изрядно облупились, что не могло не огорчать. Немного посидев на тюфяке и скопив нужное количество разрушительной энергии, я схватила с полу грабли и с криком «Вот вам! Получайте!» долбанула по оконному стеклу. Осколки со звоном брызнули в разные стороны. На меня дохнуло лютым морозом. Высунув голову в отверстие и рискуя перерезать горло острыми стеклянными обломками, я заорала: — Эй! Кто — нибудь! Да выпустите же меня, наконец! Помогите!!! — Я орала до тех пор, пока окончательно не сорвала голос и не продрогла до мозга костей. Вот тогда я стала готовиться к неминуемой смерти. Завернулась в вонючее одеяло, отогрела дыханием пальцы, достала из сумочки авторучку и записную книжку. Отыскав чистый листок, мелким почерком написала: «Мама и папа, я вас очень люблю. Простите меня за то, что я была такой невнимательной, черствой и безалаберной». Задумалась, как в двух словах, в концентрированной форме выразить сожаление о протухшем мясе и отсутствии женихов, покаяться в своей страсти к вранью и общей легкомысленности. Еще мне захотелось повиниться перед Илоной Карловной за хронические опоздания и нерадивость. Наде Красновой признаться, что завидовала ей, а Грине написать, что больше его не люблю, но и зла не держу. Ленке Сизиковой посоветовать не ссориться с Виталиком из — за Мэла Гибсона, ведь Виталик рядом, а Гибсон — черт — те где, в Голливуде… Пришла мысль, что посмертное письмо — своего рода завещание, в нем требовалось распределить имущество. Я решила раздать одежду подружкам — все равно сестра Вика не станет такое носить, да и размер у нее меньше. Свои многочисленные книги я бы завещала Александру Анисимову, хотя мне точно неизвестно, любит ли он читать… Надо обязательно что — нибудь подарить той отзывчивой уборщице из метро, у которой муж алкоголик. Наверное, ее бы порадовал мой утюг, или пылесос, или чайный сервиз… Я бы оставила какой — нибудь сувенир Кириллу Золотареву, потому что он настоящий художник… Нельзя забывать и о добрых соседях — пусть им достанутся мои кастрюльки, вилки, ложки и тарелки. Ноги затекли: неудобно долго сидеть с поджатыми коленками, и я встала, прервав свое горестное занятие. Из разбитого окошка сильно дуло — буйный ветер, принесший зиму, дул как раз в мой подвал. Я решила, что одним одеялом укутаюсь с головой, а вторым законопачу проем. Помирать, так хотя бы в относительном комфорте… Залезая по трубам, обнаружила, что обе они сделались одинаково ледяными, — значит, в доме отключили горячую воду. Изверги… Воспользовавшись краешком одеяла, как защитной рукавицей, я извлекла осколки стекла из рамы и спрыгнула вниз, чтобы свернуть одеяло по размеру окна. И тут явственно услышала рокот приближающегося автомобиля. Господи, неужели?! Значит, они не такие уж законченные изверги, если вспомнили обо мне! Боже, какое счастье! Машина, судя по звуку, остановилась с другой стороны дома — у парадного крыльца. Заскрипел снег под подошвами ботинок, что — то брякнуло, стукнули ставни, до меня доносились обрывки слов, невнятно переговаривающиеся голоса, но к подвалу никто не спешил. — Я здесь! — силилась как можно громче крикнуть я, но из горла вырывалось лишь простуженное сипение. В нетерпении я запрыгала на трубе. Труба прогибалась, грозя оборваться. Я раскрывала рот, но и сама себя не слышала. Шаги раздались совсем близко. Чей — то незнакомый голос заключил: — Похоже, мы опоздали, или это была ложная тревога. В доме пусто, и в подвале никого нет. Как же нет? Сорвавшись с трубы, я скинула одеяло, схватила грабли, опрокинула ведро и загрохотала железом по железу, чтобы привлечь внимание. Сама чуть не оглохла, но снаружи меня вряд ли кто услышал. Нет, тревогу надо бить на улице!.. Я снова взобралась на трубу, просунула грабли как можно дальше на улицу и стала водить ими по снегу, как умалишенный, который затеял подготовку к посевной на пороге зимы. — Погоди, Димыч, в доме должен быть черный ход. Или, может быть, второй подвал. — Мужской голос доносился из — за угла. — У — у — у, е — е — е, — давила я из себя, задыхаясь от паники. — Брось, Андрюха, поехали назад, — предложил тот же мужчина, который констатировал опоздание. Андрюха? Может, это Ткач?! — учащенно забилось мое сердце, и я настолько ожесточенно застучала граблями, что металлическая насадка отвалилась. — Димыч, здесь свет горит! — громко сказал предполагаемый Ткач и громко спросил: — Есть кто живой? — Я! Я! — пыталась выкрикнуть я и издавала пустые пневматические звуки, похожие на выхлопы, только очень слабые, тихие. Ничего иного мне не оставалось, как размахивать черенком от грабель. Андрей Казимирович заметил его, нагнулся, заглянул в оконце, а я, увидев это, соскользнула с влажной трубы и свалилась вниз, грохнувшись плашмя об пол. Перед глазами потемнело, будто лампочка потухла, было больно — так, что я решила, что все мои внутренние органы полопались, а позвоночник и ребра развалились на осколки, как оконное стекло. — Димыч, двигай сюда, Юля тут! Как я и предполагал, здесь есть второй подвал! — развил активность чуткий, умный и добрый Ткач. Но у меня уже не осталось сил для радости. И способность двигаться я утратила, только часто — часто дышала: наверное, мои легкие сдулись, как купол охладевшего монгольфьера… В ту томительную минуту я убедилась, что души деревьев действительно похожи на души людей, которые немы: и те и другие не имеют возможности высказать своих чувств и переживаний… Только слух меня не подвел: он отчетливо фиксировал звук сбиваемого с петель подвальной двери замка. Странно, но близость спасения не прибавила мне сил, а, наоборот, лишила их последних остатков. — Юля, Юлечка! — Андрей Казимирович кинулся ко мне. — Что с тобой, девочка? Ты ушиблась, да? Бедненькая, тебе больно… Он поправил мои очки, погладил по щеке, провел рукой по волосам, откинув челку со лба. Осторожно приподнял мою голову, просунув ладонь под затылок. — Вы приехали, — сказала я беззвучно и попробовала улыбнуться. А получилось: просто закрыла глаза. Нет, сознание не отключилось, но на меня нашло некое затмение. Я погрузилась в прострацию, перестав реагировать на действительность. Наверное, мои нервы перегорели, как перегорают сопротивления в электрических приборах. — Надо же, какие уроды! Звери! Бросили девушку в холодном подвале! — сокрушался мужчина, которого Ткач называл Димычем. На нем была милицейская шинель, и я ощутила ее колючую шершавость, когда он взял меня на руки и понес к машине, ругаясь: — Поджечь бы этот проклятый дом! Мерзавцы, творят что хотят! Он припомнил и другие, отнюдь не парламентские выражения. Для меня они прозвучали как музыка, как гимн торжеству справедливости. Третий мужчина, прибывший с освободительной миссией, оказался водителем «Волги». Он распахнул дверцу, Андрей Казимирович пролез в глубь заднего сиденья, а меня разместили таким образом, чтобы затылок оказался на плече Ткача. — Юлечка, ты согреваешься? — У-у, — невразумительно откликнулась я и слабо мотнула головой. — Может, отвезти ее в больницу? — предложил Димыч. — Вдруг у девушки истощение или обморожение. Мы же не врачи, чем мы поможем? — У-у. — Я отрицательно помотала головой и выразила протест. — Юлия хочет домой, — перевел мой знак на человеческий язык Ткач. — А где она живет? — решил уточнить водитель. Я нащупала сумочку, вытянула паспорт и раскрыла его на страничке с пропиской, потому что разговаривать по — прежнему была не способна. — Улица Станиславского, — прочел Димыч. Чем дольше мы ехали, чем больше удалялись от зловещего дома с подвалом, тем быстрее я успокаивалась. Лежать на плече у Андрея Казимировича было уютно, как у Христа за пазухой… Он донес меня на руках от машины до подъезда, далее — на третий этаж, хотя я бы вполне могла подняться самостоятельно, ведь я не калека. Впрочем, это очень приятно, когда тебя носят на руках… Ткач помог мне избавиться от измазанного пальто, но ощущение общей запачканности осталось: мне чудилось, будто я до мозга костей пропиталась погребной могильной сыростью, нахватала блох, клопов и прочей нечисти, от которой зудела кожа. — Примешь ванну? — угадал мое желание Ткач. — Да, только вы не уходите, пожалуйста, не оставляйте меня одну, — попросила я одними губами, беззвучно. Но он все понял. …Тот не знает наслаждения, кто не лежал в теплой ванне с пеной после полутора суток заточения в пропыленном каменном мешке!.. Отбитая спина ныла, на теле светились иссиня — фиолетовые гематомы разной величины, но главное — я уцелела, осталась жива!.. И привычные стены, уютную пижаму, родную чистую постель воспринимала как истинное блаженство. Легла, укутавшись до макушки. — Юлечка, приготовить тебе чай? — Ткач вопросительно посмотрел на меня, а я отрицательно помотала головой, вспомнив, что заварка кончилась. — Тогда спи и ни о чем не беспокойся. Я буду рядом, здесь, с тобой. — Как хорошо, спасибо вам, — хотела сказать я, но язык меня не послушался, а веки сами собой смежились. …Проснулась я с заложенным носом и саднящим, точно ободранным горлом. Голова гудела и ничего не соображала, будто в черепную коробку натолкали того же безмозглого, синтетического хлорфайбера, из которого сделано мое одеяло. Я надела очки и обнаружила, что Андрей Казимирович дремлет в кресле, запрокинув подбородок. Он провел ночь одетым — в водолазке и брюках — и только пиджак повесил на спинку стула. На колене у него лежала раскрытая книга. Он читал пособие «Маркетинг без тормозов» Жан — Люка Жиндера, купленное мной сгоряча в тот день, когда я успешно прошла собеседование и была принята на службу в компанию «Гурман». Помнится, я сама осилила лишь шестьдесят две страницы, еле дойдя до раздела «Определение целей». Но мои личные цели представлялись мне смутными, размытыми и потому не совпадали с корпоративными установками. Интересно, а какие цели у Ткача?.. — Доброе утро, — с хрипотцой, измененным голосом окликнула я своего спасителя, обрадовавшись тому, что дар речи все — таки восстановился. — Доброе! — вскинулся Ткач. — Как ты себя чувствуешь, Юленька? — В общем, терпимо, но могло бы быть и лучше… — прогнусавила я. — О! Сейчас станет лучше, потому что я намереваюсь тебя накормить, — торжественно возвестил Ткач и скрылся на кухне. Завтрак Андрей Казимирович подал мне в постель. Не совсем в постель, конечно, а на журнальный столик, придвинутый вплотную к дивану. Он организовал целый пир, откуда только что взялось: свежевыжатый апельсиновый сок, горячие тосты, круассаны, масло, сыр и колбаса!.. — Как здорово! Спасибо, вы такой молодец, — похвалила я, понимая, что глотать не смогу, и без всякой паузы, без логического перехода, ужаснулась: — Вероятно, я опять опоздала на работу! — Работа — не волк, — ответил Андрей Казимирович, совсем как цербер Виктор. — Я позвонил Илоночке, предупредил, что ты расхворалась. — И что она? — Ну, Илочка несколько удивилась, спросила, откуда мне известно про… — Ткач замялся. — …про мое здоровье? — продолжила я. — А какой сегодня день недели? — Среда. — Получается, мой понедельник закончился в среду, — задумчиво резюмировала я. — Два дня будто вычеркнули из жизни… — Кушай, Юля, и не переживай, — утешил меня Ткач. — Какие твои годы? Наверстаешь! — Вы совсем не отдохнули из — за меня, — вздохнула я виновато. — Не проблема, я вообще мало сплю, привык, — отмахнулся Андрей Казимирович. — Лучше расскажи, как тебя угораздило попасть в этот притон. — В притон?! — Ну да. — Ткач кивнул. — Димыч информировал меня, что так называемый дом Ярцевых — известное злачное место. Там состоятельные господа встречаются с дорогими проститутками, а наркокурьеры — с дилерами. И сколько бы правоохранительные органы ни пытались накрыть этот шалман, всегда приезжают к шапочному разбору. — Теперь вы понимаете, в какую западню я угодила?! — Да я‑то понимаю, — кивнул он и встал. — Пойду сварю тебе кофе. — У меня только растворимый, — извинилась я. — А я купил молотый, — откликнулся Ткач. Надо же, оказывается, пока я спала, Андрей Казимирович сходил в магазин! До чего трогательная забота!.. Жаль, что аппетита нет. А может, это к лучшему, ведь голодать полезно: организм очищается от шлаков, сосуды — от холестерина, в мозгах проясняется. Я с трудом сделала два глотка сока, от которых защипало горло, и пошла в ванную переодеваться: сменила пижаму на симпатичное вискозное платьице в наивный горошек, умылась, намазалась питательным кремом, причесалась и подкрасила пересохшие губы. — Можно я закурю? — спросил деликатный Ткач. — Конечно! И мне тоже дайте, Андрей Казимирович!.. — Мне бы хотелось, Юлечка, чтобы ты обращалась ко мне просто, без отчества, — осторожно предложил он, протягивая пачку «Мальборо» с высунутой сигаретой. — Я не возражаю, Андрей. Вкусный, сбалансированный завтрак стоял нетронутым. Мы с Ткачом пили горячий кофе и покуривали, избегая глядеть друг на друга. Я рассказывала о том, как в минувшую пятницу ходила на выставку Кирилла Золотарева, как туда, точно красное солнце, закатилась Алла Крымова, как усердствовал Александр Анисимов, снимая компромат, за что вскоре жестоко поплатился. Выложила все начистоту: про Маркела и Красновых, Алину и притон, умолчала лишь о Грине. Мне до сих пор было стыдно и больно о нем вспоминать, гораздо больнее, чем глотать сок или кофе. — Да, прямо — таки детективная история, — заключил Ткач, прикуривая новую сигарету. — Ну, это только завязка детектива, — кивнула я, — развязка еще впереди… Ведь многое осталось неизвестным: где Кирилл, где мой папарацци, куда опять скрылась Алла?.. Видите, сколько загадок? — Видишь, — поправил меня Андрей. — Мы ведь перешли на «ты»!.. Я одного не могу понять: зачем тебе, Юлечка, нужно было ввязываться в эту историю? Зачем ты привела в квартиру фотографа? Он тебе что, сильно понравился? — Нет, нисколько, наоборот! — бодро соврала я. — Он показался мне наглым и глупым, но как — то нечаянно, само собой, получилось, что… стало его жалко… Ну, как это объяснить? Вот, к примеру, ты идешь по улице и натыкаешься на выброшенного котенка или больную собачку. Любое животное жалко до того, что сердце кровью обливается, а Сашка ведь — человек! — Я интонацией и взглядом просила Андрея о понимании, но Ткач недоуменно поджал губы и вынудил меня воскликнуть: — Разве ты прошел бы мимо избитого человека, отказал бы ему в помощи?! — Для этого существуют скорая помощь и та же милиция, — равнодушно пожал плечами Ткач. — Но мне же ты помог, хотя мы почти незнакомы. Были незнакомы, — поправила я саму себя. — Ну, тут несколько иная ситуация… тут… э — э — э… — замялся Андрей и попросил: — Юленька, дай мне обещание, что ты забудешь эту переделку, как страшный сон, и больше не будешь искать, приключений. Даешь слово?! — Даю… — Я смотрела на него оторопело и думала: наверное, Ткач и есть тот самый долгожданный идеальный мужчина, которого я безуспешно искала в галерее Krasnoff и разных других местах. Вот какие каверзы выделывает жизнь: никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… — Ох-х, мне необходимо ехать на работу, — с сожалением произнес мой новый кумир. — Юленька, я смею надеяться, что ты не потеряла мою визитную карточку? — Что ты, Андрюша, как можно?! — возмущенно выдохнула я. — Все долгие часы, проведенные в подземелье, я носила ее на груди как самое дорогое, — с лукавым пафосом произнесла я, пытаясь сообразить, где сейчас находится мой бюстгальтер. Кажется, в бачке для грязного белья… — Тогда буду ждать твоего звонка, да? — улыбнулся Андрей. — Обязательно, непременно позвоню! Я проводила его до двери. — О, моя несравненная фрекен Жюли, — с умилением вздохнул Ткач и на прощание, приподняв челку, чмокнул меня, как сестру, в лоб. Попросил скорее выздоравливать. От растроганности у меня защемило в груди и защипало в носу. Закрыв дверь, я прильнула к ней щекой и долго вслушивалась в дробящееся эхо удаляющихся шагов. Глава 7 МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ Телефонный аппарат зазвенел всеми своими электрическими фибрами, когда я подключила его к розетке: мигнул красным крысиным глазиком и немедленно подал сигнал: — Юлька, золотце мое! — воскликнула Ленка Сизикова. — Я уж не знала, что про тебя думать! Полный абзац! Прикинь, да? Эта ненормальная Гладкова приковыляла вчера в офис на кочерге и заявила, что ты — шпионка и тебе место в тюрьме. — Я — шпионка? — Чего еще ждать от наркоманки, кроме бредовых фантазий? — отрезала Ленка Сизикова. — Алина наркоманка? — не переставала удивляться я неожиданным открытиям. — А то? Это же невооруженным взглядом заметно, у нее кокс только из ушей не сыплется! — Какой кокс? — Юль, ну я прямо не знаю, ты будто вчера родилась, — удивилась Сизикова. — Кокс — это кокаин. — Надо же… — удивилась я. — Какая — то обсыпанная коксом Гладкова претендует на мою строчку в штатном расписании, можно сказать, на мое место под солнцем… — Ни на что она уже не претендует! Илону Карловну дико возмутило ее состояние: у нас все — таки не шарашкина контора, а приличное, респектабельное заведение. Только наркоманок нам не хватало!.. Нет, Илона раскаивается, она сама позвонила кренделю этой Алины. Он приехал безумно злой, влепил девушке пощечину, вообще чуть башку не оторвал, а потом обнял, поцеловал и увез с собой, представляешь? — Не представляю!.. Какой он хоть из себя, этот крендель? — Ой, да страшный, как атомная война: нос крючком, уши торчком и сбоку бантик, — засмеялась Леночка. — Весело у вас. — Не то слово!.. Ты — то как? — Я? Более или менее, но горло сильно болит, насморк и температура поднялась. — Так вызови врача, — посоветовала Сизикова. — Не могу, — вздохнула я. — Полис обязательного медицинского страхования не оформила. Да и вообще… не могу видеть посторонних людей… они внушают мне страх… — Это ты напрасно, Юлька, среди докторов много замечательных людей! — приободрилась Леночка. — Как знаешь, конечно, но я бы тебе посоветовала обратиться к Виталику. — Вы помирились? — Разумеется… — захохотала Леночка. — Он признал, что до моего Мэла Гибсона ему далеко. Бойфренд Сизиковой Виталик по специальности — уролог — андролог. Однажды он мне популярно объяснил, что лечит простатиты и исследует причины мужского бесплодия. Непонятно, каким боком он мог быть полезен мне с моими психологическими травмами и банальной простудой. Но, прощаясь, я заверила Ленку, что обязательно обращусь к Виталию. Сама же набрала номер рабочего телефона мамы. — Юленька, доченька, куда ты пропала?! Опять не ночевала дома, и автоответчик зачем — то отключила! — заохала мама, но по легкости тона я догадалась, что она не сильно сердится. — Меня тут пригласили… в гости… — быстро нашлась я. — Гостила в загородном доме, в чудесных условиях — свежий воздух, простор, камин, шашлыки… — А кто именно пригласил? — уточнила мама. — Да так, один парень… ты его не знаешь… — Юля, у тебя опять появился новый поклонник?! — удивилась мама. — Ну да… Кстати, он уверен, что Малиновская — это старинная польская дворянская фамилия, — перевела я разговор на другие рельсы. — Естественно, польская! Дедушка твоего отца был поляком, — подтвердила мама. — Почему же папа считает себя украинцем? — удивилась я. — Потому что он родился на Украине, и его мать была украинка, а твой дед Павел, который работал на шахте в Кузбассе, поляк всего лишь наполовину. Как много интересного и полезного можно узнать, общаясь с собственными родителями! Выходит, я не солгала Андрею Ткачу… Вторым по значимости существом после телефона, по которому я успела соскучиться, оказался телевизор, и, отлепившись от трубки, я схватилась за пульт дистанционного управления. Когда долго не смотришь ящик, даже реклама не грузит, не бесит, а идет за милую душу. Ролики про чай «Липтон», дезодоранты, шампуни, жевательную резинку «Орбит» и мазь «Хондроксид» для тех, у кого есть суставы, меня изрядно позабавили и навели на мысль о том, что раз в жизни находится место такой ерунде, значит, жизнь не столь трагична. А может быть, жизнь вообще удалась!.. Потом началось ток — шоу «Принцип домино». Оно тоже не напрягало, а забавляло. Нарядные именитые гости в студии переливали из пустого в порожнее, а ведущая Елена Ханга старательно изумлялась, делая вид, что каждый из них глаголет истину в последней инстанции. Я внимательно прослушала выступление манерного голубоватого дядьки — то ли хореографа, то ли модельера, — утверждавшего, что секрет женской привлекательности заключается в грациозной походке. Александр Анисимов наверняка сказал бы по этому поводу: «Дуст» — и был бы прав. «Пусть каждый останется при своих заблуждениях», — толерантно заключила я и переключилась на первый канал, транслировавший новости. Показывали Швейцарию. Там вовсю светило солнце и зеленела травка, словно на календаре значилось не двадцать седьмое октября, а был месяц май. Диктор за кадром сообщил: «Сегодня утром в Женеву прибыл никелевый магнат. Борис Крымов с супругой. Наш специальный корреспондент Евгений Кривенко взял у него интервью в аэропорту, сразу после приземления самолета». — Так вот вы какой, Борис Лаврентьевич Крымов, — сказала я, рассматривая пожилого холеного господина с хищным, никелевым блеском в глазах. «Должен решительно опровергнуть все гнусные, чудовищные инсинуации, которые просочились в прессу в последние дни, — весомо изрек старина Крымов. — Моя супруга Алла не бывала в Новосибирске не только на прошлой неделе, но и ни разу за три с половиной года, прошедшие с тех пор, как мы поженились. Ни с какими художниками она не общалась и, разумеется, никогда не работала натурщицей. У Аллы Сергеевны — высшее юридическое образование, она — мой личный консультант по правовым вопросам, а в последние дни мы вплотную занимались рассмотрением контрактов с зарубежными партнерами». — Угу, занимались, — хмыкнула я. Камера крупным планом выхватила Аллочку, державшую под руку Крымова: ее ангельский лик был наполовину скрыт массивными темными очками, а роскошные белокурые волосы прятались под шелковым платком винного цвета. И все — таки она выглядела великолепно, просто ослепительно!.. Жена олигарха отвернулась, будто рассматривала что — то вдалеке, и камера переместилась на преданного ей Бориса Лаврентьевича. Корреспондент Кривенко задал ему вопрос о цели женевской поездки: «Сегодня нам предстоит ряд приватных встреч, а завтра мы отправимся на один из горнолыжных курортов, где проведем неделю. Я предпочитаю активный отдых, и супруга разделяет мои пристрастия», — расплывчато ответил Крымов и нетерпеливо мотнул дряблым подбородком, давая понять, что общение с журналистом ему изрядно наскучило. Но упорный Евгений Кривенко не отставал: «Намерены ли вы подавать в суд на средства массовой информации, которые бросили тень на вашу репутацию и посягнули на частную жизнь?» «Аллочка, мы будем судиться?» — улыбнулся артистичный магнат, поворачиваясь к бывшей натурщице. «Да, — ответила она своим обычным бестрепетным голосом. — Я считаю, что клеветники должны понести наказание». «В какую сумму вы оцениваете моральный ущерб?» — решил уточнить Кривенко. «В двести пятьдесят тысяч евро», — тем же бесстрастным голосом произнесла жестокосердная женщина, сделавшая меня пленницей и приговорившая к медленной смерти. Ведь если бы не Андрей Ткач, я бы так и сгнила в подвале!.. Страшно себе представить… Может, и мне подать на нее в суд? На экране пронеслась панорама крыш швейцарской столицы на фоне беспечно — голубого неба. Вид сверху. С того верха, куда залетают только голуби и олигархи, подвела итог я, вскипая праведным гневом. Двести пятьдесят тысяч евро! Она оборзела, офонарела!.. Но раз компромат просочился в СМИ, значит, Саше удалось продать снимки?! Знать бы, где он сейчас… И где затаился Кирилл Золотарев. Угораздило же его влюбиться в такую стерву! Вопросы клубились в моих взбудораженных мозгах, наплывали друг на друга, как льдины на полноводной реке в ледостав. Единственным человеком, который мог бы дать мне хоть какой — нибудь вразумительный ответ, оставалась Надя Краснова. Преодолев гордость и предубеждение, я взялась за телефон. — Привет, Надя! — Юльча, ты? — насторожилась бывшая подруженция, явно не ожидавшая услышать мой голос, но мигом взяла себя в руки и защебетала как ни в чем не бывало: — Приветик! Как дела? — Все хоккей. — Ну и отлично. Слушай, приходи сегодня к нам на открытие выставки. — Какой выставки? — опешила я. — О, ты себе не представляешь! — Надя шумно вздохнула. — Женька откопал настоящего самородка — Романа Сабельникова, он из нашего Академгородка, молодой парень, работает с текстилем. Делает всякие панно с орнаментами, расписывает батики по мотивам разных эпосов, такие классные!.. Ты же понимаешь, эпос, этника — это дико актуально. Мы будем раскручивать Ромку и, помяни мое слово, сделаем из него сенсацию. Сегодня у нас собирается весь бомонд, никого лишнего, никакого балласта, все будет на высшем уровне, — возбужденно верещала супруга галериста. Я уточнила: — Надя, наверное, ты ждешь, что я приду пораньше и помогу накрыть фуршет? — Прямо так, Юльча. Ничего не надо, просто подгребай и тащись, отдыхай. Я хочу, чтобы ты покейфовала всласть, ведь мы же подруги!.. — сделала широкий жест Надежда. — Кстати, фуршет будет суперский: его официанты из ресторана «Классика» обслуживают. Я же тебе объясняю: наша деятельность выходит на принципиально иной, более высокий уровень. Все будет очень круто, элитарно! С чего бы это?.. То на спичках экономят, а то вдруг дорогущий ресторан ангажируют? — задумалась я и спросила: — А как же коллекция Кирилла Золотарева, она же и одной недели не экспонировалась? — О, я тебя умоляю, не вспоминай про бездарного подонка!.. — застонала Надежда. — Золотарев был нашим проколом, с ним вышла полная лажа. Все — все — все, мы его чухню давно сняли! — Жаль, — вздохнула я. — Я собиралась посмотреть «Души деревьев» еще раз, более внимательно… — Замолчи, Юльча, а то я тебя задушу!.. Так ты придешь? Начало, как обычно, в восемнадцать ноль — ноль. — Не знаю, постараюсь. Пока — пока! Я нажала на отбой и в крайнем замешательстве уставилась на замолчавшую трубку. Итак, Красновы открестились от Кирилла, поспешили замести следы. Но им что — то нужно от меня. Что?! Может, надеются выйти на след папарацци? Напрасно, я не предательница. Даже если бы что — нибудь знала о Саше, никогда бы его не выдала… Наверное, у меня действительно поднялась температура, или мозги плавились от перегрузки. Я металась, как слепая бабочка, томимая подспудным чувством опасности, нависшей над нами троими: мной, Александром и Кириллом; шарахалась от стены с книжными стеллажами до окна, натыкалась на кресло, в котором ночью дремал Андрей, — оно так и осталось стоять посреди комнаты. Наконец, мой взгляд сосредоточился на компьютере. Он — то и подсказал мне решение. Я включила машину и написала письмо папарацци, совсем коротенькое, несколько слов: «Сашенька, миленький, родненький, очень тревожусь за тебя. Отзовись», — а вместо подписи поставила одинокую букву «Ю» с точкой. Но что такое письмо? Неизвестно, когда адресат его получит и когда откликнется, а мне нужно было посоветоваться с кем — нибудь добрым и мудрым немедленно, сию минуту. Андрей Казимирович, мой спаситель Андрюша, он один подходил под такую категорию! Перевернув вверх дном бачок с грязным бельем, я отыскала его изрядно помятую визитную карточку и набрала номер. Ткач был в кабинете, он откликнулся тотчас же, словно только меня и ждал: — Юленька, как ты себя чувствуешь? — Да так, состояние средней паршивости, но это не важно. — Я скороговоркой выпалила ему о швейцарском телесюжете и о новой выставке у Красновых. — Понимаешь, что это означает? — Не понимаю, почему тебя это волнует, неугомонная ты девчонка! Хватит беспокоиться о других, думай о себе. — Голос Андрея стал строгим. — Юля, ты мне обещала!.. Прими лекарства и ложись в постель. У тебя есть лекарства? — Вроде есть… Андрей, но как я могу перестать беспокоиться, если все складывается еще хуже, чем раньше?! — Юлия, тебя не должны занимать чужие неприятности, — твердо ответил он. — Ты уже достаточно из — за них пострадала!.. Хочешь, я после работы зайду в аптеку? — Ты собираешься навестить меня? — Конечно. Разве я могу бросить мою маленькую, слабенькую, нежную фрекен Жюли? — прочувствованно воскликнул Ткач. — Ой, Андрюша, ты такой внимательный… — растаяла я и решила последовать его совету. Закапала в нос санорин, проглотила таблетку аспирина и прополоскала горло раствором настойки календулы. За окном повалил мокрый снег, и в комнате стало темнее, будто близился вечер, хотя шел всего — навсего второй час дня. Меня от этой оттепельной погоды потянуло в сон. Удобно угнездившись на диване под одеялом, я настроила телевизионный приемник на нейтральный мультик про семейку Симпсон и с удовольствием отчалила в страну грез, успев позавидовать самой себе: все же исключительно приятно в пасмурный будний день, когда все работают в полный рост, остаться дома, наслаждаться покоем и негой и предвкушать вечернее свидание с мужчиной своей мечты… Андрей прав, я достаточно настрадалась. Один Гриня чего стоил: три литра крови выпил, три километра моих нервов походя намотал на свой кулак!.. Сон оказался настолько глубоким и крепким, что и длинный, громкий, назойливый звонок в дверь его не сразу разрушил. Но звонили настолько настойчиво, что и мертвый бы поднялся!.. Я бросилась в прихожую босиком, не успев надеть тапочки, но нацепив очки. Спросила: — Кто там? — Сто грамм! — был ответ. — Сашенька, — обрадовалась я и повисла на шее у вошедшего папарацци. — Юленция, ты меня поражаешь: то нос мне расквасила, а то сразу «Сашенька, миленький, родненький», — подколол он с довольным видом и скинул кроссовки, те самые, которые я купила для него перед днем рождения тетушки Таисии. Беглый фотограф успел истаскать обувку до такой степени, что и эта новая пара продырявилась и стала просить каши. Зато с его мужественной, обветренной физиономии исчезли ссадины, а синяки успели побледнеть и сделались почти незаметными. — Ты прочитал мое письмо? — застенчиво отпрянула я и сразу же задала второй вопрос: — А как тебе удалось сигануть с балкона и не разбиться? — Да запросто! Делов — то куча… — Анисимов повел плечами, набивая себе цену. — Подтянулся на руках, опустился на перила балкона второго этажа, слез с них. А уже потом, побалансировав, спрыгнул на землю, во двор. Я как — никак в десанте служил!.. Анисимов бравировал, и все — таки я чувствовала исходившее от него напряжение, похожее на электрическое силовое поле. Он прошел в комнату, оживился при виде нетронутого, остывшего завтрака и накинулся на успевшие зачерстветь тосты, растаявшее масло, заветренный сыр и колбасу. Ел, уставившись в телевизор, транслировавший рекламу пива. — Слушай, у нас пива нет? — Нет. — Меня несколько покоробило местоимение «у нас». — А водка есть? — Да, кажется, осталась. — Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах, — воодушевился Саня и пошел на кухню. А вернувшись, возмутился: почему водки так мало, с кем я ее выпила? И почему на столе две кофейные чашки вместо одной?! — Ты считаешь, мне следует перед тобой отчитываться? — огрызнулась я. — А как иначе? Ведь ты — моя невеста, — невозмутимо заявил он, продолжая утолять голод. Было непонятно, пошутил он или сказал всерьез. — Кстати, Юленция, ты похудела и побледнела, прямо совсем осунулась. Неужели так шибко скучала по мне? — Санчо — ты дебил! — рявкнула я. — Я осунулась из — за того, что почти два дня просидела взаперти, в сыром и темном подвале. И чуть не погибла от зубов крыс и мышей! Выкладывая подробности плена в притоне Ярцевых, я изрядно разнервничалась, заново переживая унижение и стыд от обмана Алины. Но Санька и не подумал сострадать мне. — Все к тебе какие — то левые мужики вяжутся, — упрекнул он, наевшись до отвала и подчистую опустошив все тарелки. — Откуда свалился этот Андрей Казимирович? — Андрей — не левый, он самый лучший мужчина из всех, кто мне известен! — отрезала я. — Ты что, влюбилась? — Может, и влюбилась… А что, заметно? — Ну, ты… Как после этого верить вам, девчонкам?! «Сашенька, родненький», — опять процитировал Анисимов мое электронное послание и принялся расстегивать рубашку. — Подвинься — ка!.. Я не шевельнулась. Но Санчо, раздевшись до трусов, запрыгнул под одеяло; разлегся, прижался и заставил меня сквозь ткань платья ощутить жар его сильного, переполненного желанием тела. — Эй, парень, чего это тебя растащило! — оттолкнула я его, упершись ладонями в грудь. — Куда тянуть? Чего смеяться? — улыбнулся Саша. — Пора начинать нормальную семейную жизнь! — Над моим лицом нависла его волглая, густо поросшая рыжеватым волосом подмышка, и, хотя насморк не позволял различать запахи, мне опять почудился смрад застарелого пота. — Отстань! — вывернулась я из его объятий и отползла на край дивана. — Почему отстань? Имею полное жениховское право!.. Или я, как честный человек, не посватался к тебе перед Богом и людьми? — Ты посватался? — вскричала я, вытаращив на Сашу глаза, как героиня немого кино. У Александра Анисимова, наоборот, веки налились тяжестью и смыкались от усталости и сытости. Он оставил посягательства на мою девичью честь, зевнул, повернулся на бок и стал умиротворенно посапывать. Напрасно я старалась растолкать его и выпытывала, кому он продал компрометирующие Аллу Крымову снимки. — Да все нормально, Юленция… снимки слил посреднику… тому информационному агентству, которое… — Санчо запнулся и на полуслове захрапел. — Погоди, не спи! Скажи, за сколько ты их продал? — трясла я его увесистую, шершавую длань. — Не беспокойся, — хмыкнул он, — на свадьбу бабок хватит… — Прекрати морочить меня своей свадьбой! — Я решила все выяснить до конца. — Храпишь и не знаешь, что Крымовы намерены подать в суд и потребовать двести пятьдесят тысяч евро за возмещение морального ущерба! — А этого они не хотят? — Он составил пальцы кукишем и сунул их мне на обозрение. Я и не успела оскорбиться, как Сашка стремительно перевернулся к стене и окончательно погрузился в беспробудный, богатырский сон. «Самонадеянный, как надутый индюк! Беспечный, как ребенок! — мысленно комментировала я поведение этого храпяще — свистяще — смердящего существа и рассматривала его крепкое тело, осуждая себя: — Поздравляю, Малиновская, с кем тебя угораздило связаться!» Покоя опять как не бывало. Чтобы чем — то заняться, я убрала посуду со стола, вымыла ее, расставила тарелки и чашки в ячейки сушилки, потом направилась в ванную. Постаралась отмыться от переживаний под душем, тщательно вытерлась и закрепила успехи, намазавшись кремами и гелями от целлюлита с головы до пят, и воткнула штепсель стайлера в розетку. Есть у меня такое приспособление с тремя насадками, позволяющее укладывать прядки хоть мелкими завитушками, хоть крупными кудрями. Это всепоглощающее, безумно увлекательное занятие!.. От него меня отвлекало только грязное белье, вываленное из бачка: ноги в нем постоянно путались, я оступалась. Перед тем как приступить к упражнениям по части макияжа, я рассортировала бельишко на белое и цветное и отправила одну партию бултыхаться в стиральной машине. Обожаю свою «Вятку — автомат»!.. В ней столько энергии, столько энтузиазма!.. Будь у меня хоть сотая часть ее сил, я бы охмурила какого — нибудь завалявшегося холостяка — бизнесмена и более ни о чем бы не тужила!.. Но моих тщедушных сил и не самой изощренной сноровки достало лишь на то, чтобы покрыть лицо компактной пудрой, наложить румяна на скулы и накрасить губы. Только я вытащила кисточку из тюбика с тушью от «Эсти Лаудер», самого ценного экспоната в моей косметической коллекции, как в прихожей раздался звонок. Ткач, догадалась я и испугалась. Что же делать? Куда девать Саньку Анисимова?! — Андрей, ты? — спросила, не открывая двери, поскольку находилась неглиже. — Я, Юленька, радость моя! — с чувством отозвался Ткач. — Андрюша, пожалуйста, будь добр, погоди минуточку, я раздета… Я заметалась, схватила рваные, бездарные кроссовки фотографа и запихнула их в бак с бельем. Туда же отправила его куртку, джинсы и рубашку. Часы неумолимо тикали, сердце стучало учащенно. Достала из шкафа первое попавшееся платье — черное, вечернее, расшитое пайетками, и натянула его. До сего дня я надевала это сокровище стоимостью в мою месячную зарплату единственный раз: на корпоративную вечеринку, устроенную в греческом ресторане «Калипсо» накануне прошлого Нового года. Купила платье в салоне Marina Rinaldi, поскольку в других бутиках ничего подходящего моего размера не нашлось. И что толку? Даже потанцевать было не с кем, ведь в нашем офисе, как я уже сообщала, работают только девушки… Андрей Казимирович за дверью стал проявлять нетерпение: покашлял, давая понять, что его ожидание слишком затянулось. — Сейчас, сейчас! — бодро пообещала я, раздумывая, где бы разыскать целые колготки? Почему — то эта деталь туалета имеет обыкновение моментально рваться. Прямо напасть!.. Переворошив белье, выбрала колготки с самыми маленькими дырочками в области больших пальцев, обула нарядные туфельки. Когда я наконец гостеприимно распахнула дверь, Ткач пораженно ахнул: — Юленька, ну ты… ты… ты… — на этом местоимении его явно заклинило. — Ты просто потрясающе выглядишь!.. О-о, моя дорогая, стоило ли так стараться ради меня? — О-о, — подражая ему, простонала я. — Ради тебя, Андрей, я и не на такое способна! Между тем я лихорадочно соображала, как не позволить гостю пройти дальше прихожей, и придумала! — Андрюша, мне кажется, мы незабываемо проведем этот вечер, если вместе съездим на открытие выставки этого… как его… Романа Сабельникова! — Кто такой? — заинтересовался Ткач. — Ты себе не представляешь! Это сенсация! — заверила я. — А выставка состоится в галерее Krasnoff. — В галерее Krasnoff?.. Открытие?.. — опешил Андрей Казимирович. — Но, Юленька, тебе ведь нездоровится… — Нет, что ты? Все прошло, я уже отлично себя чувствую! Я бодра как никогда! Ткач поцеловал меня в лоб и возразил: — А по — моему, у тебя температура повышена. Посмотри, фрекен, я купил порошки, капли — аптекарша сказала, что они самые эффективные против насморка и отека слизистой оболочки, и вот еще американские витамины… — Замечательно! Даже не знаю, как тебя благодарить, Андрюша. — От возбуждения мой голос зазвенел, исполнился ненормальной экзальтации. Я приняла пакет с лекарствами и прижала его к груди. — Спасибо огромное! — Не за что, дорогая. Ты так радуешься, будто я тебе невесть что принес, звезду с неба достал. — Довольный Андрей Казимирович сделал шаг в направлении комнаты, явно сопротивляясь моей идее ехать на выставку. Нет, допустить, чтобы он увидел полуобнаженного папарацци в моей постели, было нельзя! Оттесняя Ткача, я почти упала на него, прильнула, как томимая нестерпимой, неуправляемой страстью. Он не стал противиться — обнял меня за талию и крепко поцеловал в губы. Голова пошла кругом, я экстатично выдохнула: — О — о — о… А — а — а… — и поправила съехавшие, испачкавшиеся очки. — Милый, нам следует поторапливаться и выходить, не то опоздаем! Но мы с тобой обязательно вернемся сюда после выставки… — Мы вернемся, это правда? — оживился Андрей. — Конечно же, Андрюшенька… — заверила я его. — Я сама так хочу этого, просто изнываю, — несла я полный вздор, мечтая только о том, чтобы Сашка Анисимов ненароком не захрапел или, наоборот, не проснулся от моих громких любовных стенаний. — Прекрасно! — выдохнул легковерный Ткач. Мое демисезонное пальто было настолько мятым и грязным, что в нем и во двор выйти, чтобы выкинуть мусор, было зазорно. Я достала нерповую шубку, серо — серебристую, подаренную родителями на мое двадцатипятилетие. Эта вещь была самой красивой и ценной из всего, чем я располагала. Чуткий Андрюша, подавая ее, не замедлил восхититься: — Юленька, как тебе идет это манто. Великолепно! Ты в нем как Снегурочка. Нет, как принцесса. Нет, как Снежная королева. У меня просто нет слов!.. В общем, ты, фрекен, совершенно неотразима! Я одобряю твое решение тепло одеться. Погасив свет в прихожей, я ступила за порог и с огорчением осознала, что вырядилась как путана: в туфли на шпильках, дырявые колготки и шубку поверх платья с голой спиной… Оксюморон! Зато деликатный поляк Андрей Ткач не придал никакого значения условностям стиля одежды — распахнул передо мной дверцу компактного черного «форда» и, не удержавшись, снова поцеловал. Неподалеку от автомобиля махал метлой уже знакомый мне дворник. Вот трудоголик, неймется же ему! Убирается в темноте, до зари — и после заката, подумала я и помахала мужчине ручкой, одарив его сияющей улыбкой. Дворник ответно улыбнулся мне, демонстрируя узнавание, и высоко поднял древко метлы, как бы приветственно салютуя. Почему — то для меня было важно почувствовать его одобрение. Устроившись на сиденье рядом с водителем, я сказала: — Как прекрасно, что есть на свете люди, преданные своему делу! — Это ты о ком, Юленька? — Разумеется, о тебе, Андрюша! — плутовато засмеялась я. Не знаю, был ли кто в целом свете счастливее меня в тот миг? Не знаю, но сомневаюсь… На церемонию открытия выставки Романа Сабельникова мы немного опоздали: прибыли в галерею уже тогда, когда приветственные речи отзвучали и праздный народ, свободно фланируя, распивал шампанское. Никого из постоянных посетителей: художников, музыкантов, артистов, поэтов и прочих представителей творческой интеллигенции — среди гостей я не заметила. Как и было обещано, собрался сплошной средний и высший класс, обещанная элита, из которой понты сыпались через край, а также прорва журналистов с камерами, диктофонами и блокнотами. Наше с Андреем появление в галерее Krasnoff произвело фурор!.. Физиономии Женьки и Нади вытянулись, а Галка, ее сестрица, просто чуть не облезла от зависти. Мне оставалось только посочувствовать ей: ну, существуют же понятия о приличиях?! Надо уметь справляться со своими чувствами. Впрочем, и я была несколько шокирована, столкнувшись лицом к лицу с Маркелом. Этот человек, одетый в смокинг и галстук — бабочку, выступал кем — то вроде распорядителя светского мероприятия. Вот он — то владел собой, потому как чинно, степенно произнес: — О, госпожа Малиновская! Рад вас видеть. Прошу! — Невероятно, но факт: Маркел вел себя так, будто между нами никогда не возникало острой взаимной неприязни… Ткач помог мне избавиться от шубки, а медведь собственноручно отнес ее в подсобку, которую громко наименовал гардеробной. — Чего желаете: шампанское, вино, коньяк? — подступил к нам официант с подносом. — Мне, пожалуй, красного вина. — Я схватила бокал и с отвращением покосилась на коньяк. С тех пор как мы с Алиной и Илонкой завтракали этой гадостью, случилось столько всего неприятного… Андрей отказался от напитков и глянул на меня укоризненно: — Юлия, ты уверена, что тебе при повышенной температуре следует употреблять алкоголь?.. Все — таки, дорогая, лучше бы поберечься… — Андрюша, знаешь анекдот? — откликнулась я. — Девушка пришла на вечеринку, и ее спрашивают: «Что будете пить: водку, спирт, самогон?» А она отвечает: «Ой, прямо не знаю. Все такое вкусное!» — Плоский юмор, — передернулся мой кавалер и педантично поджал нижнюю губу. — Ко всему прочему, вино понижает артериальное давление. — Оставь, все французы ежедневно пьют красное вино, чтобы не тратиться на врачей, — попыталась оправдаться я, краснея под стать жидкости в бокале, и метнулась к другому официанту, разносившему закуски: разнообразные тарталетки и миниатюрные мясные рулетики. Выяснилось, что я настолько проголодалась, что готова была умять целого барана. Но в полной мере насладиться пищей мне не позволила Надежда. Она подошла в сопровождении низкорослого, прыщавого парня: — Познакомьтесь, очень вам рекомендую, — герой нашей вечеринки! Прыщавый самородок слегка склонил голову, представился: — Сабельников моя фамилия, зовут Роман! Я сразу подумала, что подобный экземпляр мужской породы никогда бы не сделался героем моего романа, вопреки собственному имени. Проблема была даже не в угрях: их можно вывести. Во всем его облике прочитывалось нечто угодливое, скользкое, сальное, как много дней не мытые волосы. — Очень приятно, поздравляю вас, — пожал руку Сабельникову, которому гораздо больше подошла бы фамилия Сальников, мой великодушный Андрей Казимирович. Мне оставалось лишь томно поводить голыми плечами, поскольку после маленького праздника первых поцелуев я действительно испытывала к Ткачу сильное физическое влечение… Страсть проявлялась так же отчетливо, как проснувшийся аппетит. Я под руку с Андрюшей неспешно двинулась вдоль стены, и меня перестали интересовать персонажи справа и слева. Хуже того, меня и вывешенные на всеобщее обозрение батики с орнаментальными узорами нисколько не занимали. Зато пробирала обида за Кирилла и поруганные одинокие души деревьев. Я прикончила вино, и Андрей, принимая у меня пустой фужер, нежно коснулся моей руки, легонько сжал мои пальцы, ненавязчиво напоминая, какая особенная ночь нам предстоит. Сердце екнуло, едва я это представила. И тут меня окликнули: — Привет, Юлечка! Сзади стоял… Гриня. Эта демоническая личность разглядывала мою декольтированную спину, наверное, для того, чтобы не глазеть в упор на моего чудесного спутника. — Привет, — улыбнулась я и мстительно подумала: поделом тебе, старый, плешивый плут! — Прекрасно выглядишь. — Спасибо, ты тоже, — сказала я и обрадовалась, ощутив, что могу преспокойно улыбаться ему, не подыхая от обожания и не задыхаясь от восторга. Но оказалось, что радовалась я рано, потому что в следующую минуту Грин брякнул: — В ночь на воскресенье ты выглядела значительно хуже. — Неужели? — В меня будто кипятком плеснули. Кажется, даже очки запотели от подобной пакости. Не совладав с растерянностью, я жалким голосом пролепетала: — Какая ночь? Какое воскресенье? Ты что — то путаешь, Гринберг… — Я? Путаю? Нет, дорогая, такое не забывается, — с интимным придыханием молвил этот траченный молью паяц и отошел к Галке. Андрей напряженным голосом спросил: — Кто это? — Так, один риелтор… — Я покраснела, обваренная жаром стыда, а внутри у меня, наоборот, все сжалось и заледенело. — Ты собираешься менять квартиру? — удивился Андрей. — Да, тесновато жить в однокомнатной… — Я оглянулась в поисках официанта. — Подайте вина! Отхлебнула, поперхнулась, закашлялась. Ткач похлопал меня по спине: — Напрасно мы сюда приехали, Юленька. Обстановка какая — то нездоровая. Давай вернемся домой? — Угу, — откашлялась я и совсем сникла: куда возвращаться, если Сашка по — прежнему лежит на моем диване?! Я сказала Андрею, что мне необходимо срочно позвонить, и удалилась в подсобку. Телефон стоял на столике, стиснутом со всех сторон крупногабаритными картинами, пустыми рамами и прочим хламом. Я сделала глоток вина, поставила фужер на свободный край стола и набрала свой домашний номер. Анисимов не снимал трубку. Возможно, он уже бодрствовал, но не считал нужным отвечать на звонки, адресованные хозяйке квартиры. Включился автоответчик, заговорил моим голосом: «Я вас приветствую, но в данный момент не могу подойти к телефону. Оставьте ваше сообщение после звукового сигнала». — Санчо! — торопливо крикнула я в надежде, что сработает громкая связь, но он по — прежнему не откликался. Пришлось излагать свои пожелания в пустоту. — Александр, немедленно покинь мою квартиру! Твои кроссовки и куртка находятся в бачке для грязного белья, под раковиной в ванной. Одевайся и шуруй! Сделай это как можно скорее! — Юленция, ты сбрендила? — заспанным голосом отозвался папарацци. — Что за розыгрыши? Почему мои кроссовки в грязном бачке? Ты бы их еще в унитаз сунула! — Саш, это не розыгрыш, я серьезно прошу: шуруй быстрей, ты меня компрометируешь! — Пф-ф, такова моя профессия, — самодовольно хмыкнул олух царя небесного. — Куда ты вообще делась? — Не важно, Санчо, тебя это не касается, — нажала я на него. — Сматывайся! — Не хочу я сматываться, — огрызнулся Анисимов, — мне и тут нормально. Давай возвращайся сама и привези чего — нибудь пожрать, У тебя даже картошки в доме нет! Чем ты питаешься? — Святым духом! — съязвила я. Внезапно мою руку, державшую трубку, сжала чужая волосатая ладонь. — С кем это ты беседуешь, Малиновская? Случайно, не с Золотаревым? — Надо мной навис Маркел. — Нет, я маме звоню! — крикнула я, пытаясь избавиться от Маркела, потом нажала на рычаг и нечаянно толкнула фужер. Фужер свалился мне на колени и поэтому уцелел. Недопитое вино разлилось по платью. Право, галерея Krasnoff какая — то заколдованная, никогда мне не удается выбраться из нее сухой!.. — Лживая сука, — обругал меня медведь и вырвал из моей руки звенящую коротким зуммером трубку. — Сам такой, — не полезла я в карман за словом. — Крымовский кобель! — Где он прячется? — Маркел приблизился вплотную и заставил меня прижать голую спину к запыленным, щербатым рамам. — Откуда я знаю?! — Не ври, б…! — Я поражаюсь: Юлька такая каракатица, а склеила богатого мужика! — вдруг заявила Галина, присутствие которой рядом с телефоном я только что обнаружила. — Ой, мой богатый мужик меня совсем заждался! — Я вскочила, отпихнула Маркела и пулей понеслась в зал. Ткач и впрямь заждался — он стоял, привалившись к стене, задумчивый и печальный. Я пожаловалась: — Андрюша, вино пролилось на платье, но я не виновата. — Как же тебя угораздило, фрекен? — без тени осуждения, тепло спросил он. — Нечаянно… — Тем более надо ехать, — обнял меня славный человек и огляделся в поисках псевдораспорядителя. Теперь медведь мне был не страшен: я находилась под покровительством Андрея, под его мощной энергетической защитой. Но, подавая мне шубу, Маркел все же улучил момент, чтобы злобно мне шепнуть: — Я выяснил, ты звонила к себе домой. Признавайся, где Золотарев, хуже будет! — Нет, — мелко затрясла я головой. — Что? — переспросил Ткач. — Я говорю, выставка не произвела на меня особого впечатления. — Да, ничего особенного, — согласился он. — Не понимаю, зачем ты сюда рвалась, Юленька! — Просто люблю искусство, — слегка покривила я душой. В машине мы опять поцеловались. Это было так восхитительно, что я забыла про мокрое платье, наезды медведя, Гринины козни и завистливую Галку. И про Александра Анисимова вспомнила лишь в тот момент, когда Андрей уточнил: — Едем к тебе? — А может быть, лучше к тебе?.. Ведь у меня мы уже были. Теперь мне не терпится увидеть обстановку, в которой ты живешь… — Понимаешь, Юлия, я живу не один, — смутился Ткач, и мое сердце забилось от подозрения: он женат!.. К счастью, я погорячилась, пытаясь, как всегда, забежать вперед паровоза. Андрей объяснил: — Я живу с мамой, перевез ее к себе из Черновицкой области. Конечно, я вас познакомлю, но сейчас не самое подходящее время. Несколько поздновато, боюсь, мама отдыхает… — У — у — у… — Я совсем приуныла, растерялась, и от этого закричала как ненормальная: — Нет, я очень, очень хочу познакомиться с твоей мамой именно сейчас! Безотлагательно! Сию секунду! Мне было некуда деваться, ему — тоже. Нельзя сказать, что у Андрея совсем испортилось настроение, но лирико — эротический настрой испарился. Более он ко мне не прикасался — не обнимал и уж тем более не целовал. Ничего более нелепого и натянутого, чем чаепитие с мамой Ткача, в моей жизни не происходило. Я не знала, о чем говорить, отвечала невпопад на элементарные вопросы, постоянно что — нибудь роняла: ложку, печенье, крышку от заварочного чайника. В довершение всего я опрокинула на свое непросохшее платье розетку с вишневым вареньем. — Позвольте, милочка, я застираю подол, а вы в моем халатике посидите, — предложила благонравная старушка. — Нет — нет, оставьте, это невозможно! — гневно замахала я на нее руками, будто мать Ткача попросила меня о чем — то неприличном, например голой сплясать на столе. Потом у меня началась истерика, и я заверещала голосом бездарной артистки, дублирующей мексиканский сериал. — Я больше не хочу чая! Я тороплюсь домой! Андрей, отвези меня! Наверное, степенная и интеллигентная мать Ткача решила, что я — припадочная, а потому не пара ее прекрасному сыну. О чем думал Ткач, осталось тайной: вез он меня молча — за всю дорогу не проронил ни звука. Только остановив автомобиль у моего подъезда, оскорбленно заключил: — Я чувствую, Юлия, тебе не понравилась моя мама… — Что ты?! Из чего ты сделал подобное заключение?! — бросилась я спасать ситуацию. — Очень понравилась, очень! Гораздо больше, чем выставка! — опять сморозила я глупость. — Спокойной ночи, — холодно бросил мой несбывшийся роман и уехал. Даже до двери не проводил. Как это опрометчиво: не поддаваться соблазну! Ведь он может и не повториться, меланхолично думала я, глядя вслед удаляющимся огням. Потом в груди закипел гнев — во всех моих бедах был виноват Сашка! И, поднимаясь по лестнице в квартиру, я разъярилась настолько, что готова была сбросить с нее папарацци!.. Первый раз в жизни мне повезло — я встретила умного, порядочного, благородного мужчину, своего спасителя! И вот… из — за этого ходячего недоразумения!.. Из — за этого фотоаппарата без объектива!.. Я залилась слезами, из — за которых даже не видела ступенек, а поэтому на каждой из них спотыкалась и почти что падала. — Здравствуй, Юлечка, — выглянула из — за двери баба Глаша. — Что — то шибко поздно гуляешь! К тебе тут какой — то мужик приходил, — сообщила она. — Да и пес с ним, — нелюбезно буркнула я, доставая ключ из кармана шубы. Но дверь открывать не потребовалось: она сама с тихим скрипом распахнулась, как только я притронулась ключом к замочной скважине. За дверью звенели тишина и мрак. Из квартиры едва ощутимо тянуло неприятным, сладковатым запахом. Почему — то щипало глаза, а может быть, они просто воспалились от слез. — Саша-а! — позвала я и сняла очки, вытирая ребром ладони веки и щеки. Никто не ответил, и от этой молчаливой пустоты повеяло жутью. Я нашарила выключатель и торопливо нажала… Саша лежал поперек коридора в огромном багровом озере. Он по — прежнему был в одних трусах, но теперь они пропитались кровью. Будто купальщик с того света… На секунду я остолбенела, уставилась в изменившееся, застывшее лицо папарацци. Потом заорала диким голосом и бросилась назад, вниз по лестнице, теряя на бегу туфли. Я оглохла от собственного воя. Всеми фибрами души я надеялась, что Андрей еще не уехал: хотелось запрыгнуть в его машину и умчаться подальше от кошмара. Но двор был пуст и, поскользнувшись, я растянулась на асфальте. Рухнула, как Александр Анисимов… Глава 8 ПОДОЗРЕВАЮТСЯ ВСЕ «Скорую помощь» и милицию вызвала баба Глаша, она же, еще до приезда врачей, определила: — Парень — то жив, дышит, только тяжело ему, сердешному! «Сашенька, зачем я только звала тебя к себе, зачем гнала и проклинала? Накликала беду!» — шептала я, терзаясь и изнывая от страшной непоправимости случившегося. Не надо было ездить на выставку. Не стоило нагло врать Ткачу. Пусть бы он увидел папарацци в моей постели, пусть бы оскорбился и покинул меня навсегда, зато парень остался бы здоровым и невредимым!.. Но что толку от моего запоздалого раскаяния, от ливня напрасных слез?! Когда прибыли оперативники, я была практически невменяемой: едва сумела назвать свое имя и отыскать паспорт. — Отойдите! Перестаньте топтаться на месте преступления! — прогнал меня из моего собственного коридора эксперт и нагнулся над Сашей. Фотограф из следственной группы защелкал затвором, замигала вспышка. В этом было нечто противоестественное: один фотограф снимал другого фотографа, а у того больше не было камеры, и жизнь его висела на тоненькой ниточке… Эксперт поделился соображениями с напарником: — Похоже, пострадавшего пырнули прямо возле двери, и он не сопротивлялся, следов борьбы нет. Но почему так много ножевых ранений? Маньяк действовал, что ли? — Убийство с особой жестокостью, — равнодушно подтвердил второй мент. — Это не убийство, это покушение, Саша жив, он выживет, — горячо заговорила я. — Кем вам приходится пострадавший? Мужем? — спросил мент. — Нет… Просто друг. — Понятно, сожитель, — заключил оперативник и с хмурым недоумением стал рассматривать мою экзотическую экипировку. Я стояла в шубе, но босиком и в совершенно изорвавшихся колготках, хотя баба Глаша подобрала мои туфли в подъезде и просила их надеть. — Не сожитель, а друг! — настаивала я на своем. — Пройдите в кухню и сядьте, — сухо приказал мент. — Юлечки не было дома, а в дверь к ней постучался мужик, — включилась в разговор соседка. — Я ему говорю: чего надо? Не открывают, значится, никого нет. Ступай, откуда пришел! — принялась давать показания баба Глаша. — Он, кажись, ушел, а когда Юля вернулась, дверь оказалась нараспашку. — Как он выглядел? — заинтересовался оперативник. — Забулдыга, одно слово. С лица не старый, крепкий, а одет плоховато: в коричневый ватник и такие же теплые стеганые штаны. На голове шапка вязаная, черная. Я встрепенулась: — Не наш ли это дворник? — У нас, Юлечка, не дворник, а дворничиха, Мария Филипповна, она в пятой квартире живет, — возразила баба Глаша. — Неужто ты не знала? — Ну как же? Я сама разговаривала с дворником в коричневом ватнике. Это было… в понедельник рано утром, я мусор выносила. И сегодня вечером я видела, как он подметал рядом с подъездом… Знаете, меня еще удивило, что этот человек всегда в темноте работает!.. И потом он такой… не типичный для дворника… рассуждает здраво… Меня затрясло: неужели все эти дни коричневый ватник наблюдал за мной?! А я‑то, тетеря, разговаривала с ним, сидела на лавочке, развесив уши… Господи, ну конечно! Лжедворник выследил Сашу… — Опишите — ка этого дворника поподробнее, — попросил оперативник. — Понимаете, я плохо вижу в сумерках, у меня почти что куриная слепота, зрение никуда не годное — минус пять! — Я предъявила свои очки, потом снова их надела и постаралась восстановить в памяти облик человека в ватнике. — Ну-у, он довольно высокий, выше меня ростом, не сутулый, не толстый, лицо — самое заурядное, обыкновенное, к тому же шапка надвинута на самые брови. Если бы я его встретила, узнала бы по манерам, по голосу, а так… Я даже цвет глаз не рассмотрела… — Выходит, без особых примет? — уточнил оперативник и стал что — то писать на своих бумагах. В прихожей мигнул свет. Появились люди в белых халатах. Я увидела их, выбежала навстречу и зарыдала: — Спасите Сашу, умоляю вас! — Не мешайте, — отмахнулся от меня врач. Точным движением пальцев он приподнял веко, потом посветил маленьким фонариком в зрачок ничего не чувствующего фотографа. Прощупал пульс, присвистнул. — Вот и я говорю: не жилец, — подтвердил судмедэксперт. — Одиннадцать ранений, наверняка задеты внутренние органы, большая кровопотеря. Да и валяется пострадавший без сознания уже почти полтора часа. Он посмотрел на входную дверь, за которой толпились, возбужденно переговариваясь, соседи. Труп в кровавом озере — зрелище притягательное для тех, кому не хватает острых впечатлений. А у меня острых ощущений было выше крыши… Врач спросил имя и возраст пострадавшего. — Зовут Александр Анисимов, возраст мне неизвестен, — вздохнула я. — Может быть, лет двадцать пять, может, меньше. Саша в десанте служил! Он знаете какой хороший парень? Смелый, ловкий, талантливый!.. Везите его скорее! — Куда торопиться? Все там будем, — решил пошутить доктор, но все же помог погрузить Сашу на носилки. Я выяснила, что Сашу отвезут во вторую больницу скорой помощи, и стала рваться туда, но оперативник меня не пустил. Стал спрашивать, кого конкретно я подозреваю в покушении на убийство. Мне хотелось выпалить всех: Красновых, Маркела, Григория Гринберга, но в первую очередь — никелевого магната Бориса Крымова. Остановили меня хитрые глаза мента. Они отсвечивали тем же хищным блеском, какой я заметила у олигарха. — Замок открывали изнутри или родным ключом, никаких повреждений, — сообщил неприятному оперу такой же противный эксперт. — А саму дверь взламывали, причем недавно. — Да, ко мне ломились… знакомые, — торопливо подтвердила я. — Почему же вы им не открыли? — Они ломились… э — э — э… в неподходящий момент. — Интуиция советовала мне не откровенничать, но под нажимом следака пришлось назвать имена галеристов и рассказать, что они искали Сашу. — Ну вот, а еще врала, что не сожительствовала с потерпевшим. Нарочно меня запутываете, гражданка Малиновская?! — рассвирепел опер. — Не серчайте на бедную девочку, она упала, ушиблась, разумом — то и повредилась, — вступилась за меня баба Глаша и попросила разрешения помыть пол. До чего чудесная старушка: догадалась, что сама я с этим не справлюсь. Меня от вида крови мутило и потряхивало. — Мойте, — буркнул опер и вперил в мои глаза ледяные, никелированные зенки. — Где вы, Юлия Владимировна, провели сегодняшний вечер? — Ездила на выставку и в гости к одному… э — э — э… поклоннику, — торопливо ответила я. — Срочно звоните ему и приглашайте сюда, чтобы подтвердил ваше алиби! — хохотнул опер. — Как? Выходит, я тоже под подозрением? — А что вы думали, гражданка Малиновская? Распутное поведение до добра не доводит! Мои руки выдавали пляску смерти. Я никак не могла совладать с пальцами и нажать нужные кнопки на трубке радиотелефона. Андрей долго не брал мобильный. — Сколько сейчас времени? — забеспокоилась я. — Наверное, мой поклонник уже спит. — Ничего, как заснул, так и проснется, — отрезал опер, — времени всего ничего: четверть первого. Звоните! Нехотя я повторила свою попытку. Голос Ткача пробился сквозь громкую музыку. — Андрей Казимирович, где вы? — удивленно вскрикнула я. — Юля? — Да… — Маленькая моя, почему ты такая испуганная?.. Что — то случилось? — мгновенно откликнулся Ткач. — Случилось, — всхлипнула я. — Саньку Анисимова… того самого… фотографа чуть не убили… в моей квартире. Ты извини, Андрюша, я не впускала тебя к себе, чтобы ты не увидел Саньку и не подумал… — А я как раз подумал!.. Я разозлился на тебя настолько, что вытащил Димыча в ночной клуб. Сидим, глушим виски! Дурочка, — вздохнул Андрей. — Что ты со мной делаешь?! От его вздоха мне стало легче, будто гора с плеч свалилась. Умоляющим голосом я попросила: — Андрюшенька, прости меня, приезжай, ради бога, и Димыча с собой захвати: он вменяемый человек, а у меня тут полная квартира ментов!.. — Еду, — коротко отозвался Андрей. — Не ментов, гражданка Малиновская, а оперуполномоченных сотрудников милиции, — нравоучительным тоном произнес мужчина в штатском. — Как вы смеете демонстрировать неуважение к правоохранительным органам?! Я вам представился по форме: инспектор Левин Арнольд Леонидович! — Говорю вам, она головой ударилась, — напомнила баба Глаша, уже покончившая с наведением чистоты и теперь заботливо подававшая мне домашние тапочки. — Да, извините меня, Арнольд Леонидович… — покраснела я, — я вас уважаю… — Хм, — скептически крякнул он. Все же от Левина была хоть какая — то польза: он посоветовал мне переодеться, а то бы я так и сварилась от жары в вечернем платье, липком от вишневого варенья — как селедка под шубой. Вытянув из шкафа затрапезный свитер и старые джинсы, я заперлась в ванной. Стиральная машина давно выключилась, а в бачке по — прежнему лежали Сашкины кроссовки и куртка. Видеть вещи, в которых еще недавно ходил незадачливый папарацци, было совершенно невыносимо — я захлопнула крышку пластикового контейнера. Поплескала в лицо прохладной водой, чтобы хоть немного прийти в себя. Вид у меня был как у умирающей: расцарапанная об асфальт щека опухла и кровоточила, губы обескровились, потрескались и спеклись. Внешне я почему — то сделалась неуловимо похожей на Анисимова, и это могло означать лишь одно: следующей на очереди жертвой буду я… Моя побледневшая внешность вызвала у прибывшего Ткача прилив жгучей жалости. — Юленька, миленькая, какая же ты… ободранная! — вздохнул он. — Девочка моя жалкенькая! — Я упала, когда бежала за твоей машиной! — Бедненькая деточка, она упала. — Ткач обнял меня за плечи, и я действительно упала — рухнула ему на грудь, в горячие нежные объятия. Мы с Ткачом прижались друг к другу так тесно, что наши сильно колотившиеся сердца чуть не проломили грудные клетки. — Хватит изображать Ромео с Джульеттой! — Арнольд Леонидович безжалостно оборвал наш телесно — сердечный контакт. На него не произвело никакого впечатления ни удостоверение, предъявленное Димычем, которого, как выяснилось, на самом деле звали Дмитрий Юрьевич, ни его чин подполковника, соответствующий высокой должности в областном управлении внутренних дел на железнодорожном транспорте. «Никелированный следопыт» замучил мужчин вопросами, на мой взгляд не имевшими никакого отношения к происшествию. Допросил Левин и соседей, толпившихся на лестничной клетке. Я в это время непрерывно, с промежутком в пять минут, названивала в справочную больницы, куда отвезли Сашу. Операция закончилась около двух часов ночи. В сознание фотограф так и не пришел. Но до сих пор он был жив. Баба Глаша расписалась под своими показаниями и удалилась. Другие соседи тоже расползлись по квартирам, им довольно быстро прискучило обсуждать криминальный инцидент. Арнольду Левину и его товарищам пришлось с нами попрощаться. Уходя, инспектор предупредил, что будет вызывать меня так часто, как того потребует расследование. — О'кей, — ответила я на английский манер. — Юля, я надеюсь, ты не проболталась, что видела жену Крымова в доме Ярцевых? — понизив голос и придвинувшись ко мне вплотную, спросил Дмитрий Юрьевич. От него здорово несло спиртным. — Нет, потому что… — На нет и суда нет, не продолжай!.. — махнул он рукой. — Просто вычеркни тот эпизод из памяти, не произноси имени Крымова, если не хочешь неприятностей. Поняла? — Поняла, — кивнула я, ничего не понимая. — Что теперь — позволить Крымову всех поубивать? — Нет, мы так просто им не дадимся, но язык надо держать за зубами, — умело вывернулся Димыч. — А как вы думаете… — Я стала мысленно перебирать подозреваемых, пытаясь найти убийцу. — Я не думаю, я знаю: если твой фотограф останется в живых, это будет чудо! — Фотограф — не Юлин, — поправил друга Андрей. — Согласен, — кивнул Дмитрий Юрьевич. — Но я его не брошу, — шмыгнув носом, вдруг | заявила я. — Он же пропадет!.. Санчо сказал, что ему никто не покупал штанов, рубашек и кроссовок, кроме меня! — А ты ему штаны покупала?! — Андрей возмущенно приподнялся из — за стола. — Вот, значит, как! — Это из — за того, что Саше не в чем было пойти на день рождения к моей тете, — попыталась вывернуться я, но только усугубила ревность Ткача. Недослушав, он перебил: — Возмутительно! Нет, ты слышишь, Димыч?! Она водила его на день рождения к собственной тете! — Была б охота вас слушать! Разбирайтесь сами, голубки, — замахал на нас руками подполковник. — А я, пожалуй, пойду домой, до родной супруги. — Может, чаю, Дмитрий Юрьевич? — решила я напоследок проявить гостеприимство — и тут же вспомнила, что чайной заварки в доме нет. — Или кофе? — Ты бы, Юлия, чего покрепче предложила, — засмеялся Димыч. — Чаем да кофеем офицера в плен не возьмешь! — А вот лично я не отказался бы от чашечки крепкого кофе, — вдруг заявил Андрей и, закинув ногу на ногу, поудобнее устроился на табурете. Я на глазок сыпанула в турку молотого кофе из пачки и поставила посудину на газовую горелку. — Пока — пока! — откланялся Димыч. Как только я закрыла за ним дверь, Ткач впился в меня, точно клещ: — Отвечай, Юлия, почему ты папарацци приглашала в гости к тете, а меня не позвала? — Но мы ведь с тобой тогда еще не познакомились, Андрюшенька! — попыталась я успокоить его, не спуская глаз с турки. — Ладно, проехали!.. А почему ты ночью встречалась с риелтором? — С каким риелтором? — нахмурилась я, соображая, что врать на этот раз. — С риелтором, который пожирал тебя похотливым взглядом и отпускал двусмысленные комплименты в галерее! — покраснев от возмущения, выпалил Андрей. — А-а!.. Ну, с риелтором я познакомилась раньше, чем с фотографом, — вздохнула я, отвернулась от плиты и чуть не упустила кофе, который уже пузырился над туркой. — Достань чашки, пожалуйста. Не сердись, Андрюша, я же не могла предположить, что когда — нибудь встречу тебя… — Не морочь меня своими чашками, фрекен Жюли, не отвлекай! — непреклонно гнул свою линию Ткач, уставившись на меня пронзительным взглядом. — Да, ты не виновата, что сводишь мужчин с ума, но тем не менее… Хорошо, что я успела выключить огонь и разлить кофе по чашкам. Почему все мужчины так поступают? Вцепляются в вас и трясут как грушу, стараясь вытрясти наружу всю душу?.. Только за последние шесть дней со мной подобным образом обращались пятеро мужчин: Кирилл Золотарев, Александр Анисимов, Григорий Гринберг, Маркел и Андрюша. Но последнего я заранее простила. Более того, испытала перед ним чувства глубокой вины и глубокого раскаяния. — Андрюшенька, славный, чудный мой Андрюша! Вся эта дурацкая путаница, вся эта колоссальная неразбериха возникла из — за того, что я — немножко вруша. А лгала я потому, что очень боялась тебя потерять. Понимаешь, повредить, разрушить хрупкие, едва наметившиеся чувства легко, а восстановить их почти невозможно!.. Но в одном признаюсь честно: мне никто не нужен, я люблю тебя! Я произнесла роковые слова и сама опешила, испугалась. Потом машинальным жестом сняла очки, чтобы немного смягчить жестокую реальность. — Нет — нет, надень. — Андрей почти насильно вернул мне на переносицу оптическую конструкцию. — Юленька, тебе очень идут очки!.. Ты в них такая сексуальная!.. — Да? — Разумеется! — пылко воскликнул он и спросил осторожно, с придыханием, будто дул на кипяток прежде, чем его выпить: — Ты… правда… меня… любишь?.. — Я тебя!.. Я тебя! — Я даже задохнулась, желая убедить его в правдивости своих слов. — Я тебя ужасно люблю! — И ты меня больше не прогонишь? Я не нашлась, что ответить, только вцепилась в него мертвой хваткой и нашла своими губами его губы. Целоваться на кухне было не слишком удобно: мы то заваливались на стол, заставляя брякать чашки, из которых горячий кофе выплескивался на блюдца, то падали на подоконник, рискуя выдавить оконное стекло из рамы, то опускались на мойку, которая скрипела и качалась. Постепенно, по стенке, мы перебрались в комнату и, не размыкая объятий, свалились на диван. — Погоди, — оторвалась я от Андрея, успевшего стянуть с меня свитер. — Давай сменим постельное белье! — Зачем? — запаленно дыша, спросил он. — Затем, что я очень люблю чистоту… — Мне удалось обойтись расплывчатыми объяснениями. Не вдаваться же в подробности, втолковывая этому прекрасному человеку, что на моем диване не спали только жук и жаба?! Простыни бедной фрекен Жюли изжульканы ее бывшими любовниками… Вот стыдоба!.. — Юленька, как мы с тобой совпадаем во вкусах и привычках! Я тоже очень чистоплотен, обожаю чистоту! — возопил восхищенный Ткач. Совместными усилиями мы перестелили постель и, стесняясь друг друга, оробев, начали раздеваться. — Теперь мне можно снять очки? — Снимай, — разрешил он и, сглотнув ком нетерпения, накинулся на меня: гладил, мял, вбирал в себя и стонал: — О, моя фрекен, о, моя восхитительная фрекен Жюли… — Почему фрекен? Нет, я не согласна!.. Фрекен Жюли покончила жизнь самоубийством, а я хочу познать любовь и жить в любви! — Юленька, кто как кончил — не важно! Все равно вы похожи… Фрекен — идеалистка и дворянка, и ты точно такая же, любовь моя!.. Я уже не надеялся найти подобную девушку, свой идеал. Я отчаялся, думал, одиночество — это навсегда, и вдруг… ты! Единственная моя! О, ты не представляешь, как мне тяжко наблюдать, что все мужчины в восторге от тебя, так и липнут, окаянные! — возмутился он, вздохнув, и закатил глаза. — Не преувеличивай, Андрей! Теперь уже я тебе не верю! — Поверь, я был очень счастлив прошлой ночью, когда ты спала, а я на тебя смотрел и готовил тебе завтрак, и мы были только вдвоем. Я хочу всегда на тебя смотреть! Свет был погашен, но мне казалось, что я все вижу: присутствие Андрея освещало обстановку моей заурядной комнаты и саму мою неприкаянную жизнь, еще недавно тусклую, пустую и унылую. Обострившееся зрение пробуждало загнанный вглубь страх потерять Андрея, и я решила взять Ткача за его ахиллесову пяту — и стала убеждать его в том, что мне очень понравилась его мама. — Неужели? — расцвел он. — Правда — правда! — И ты понравилась маме. Она сказала: чувствуется порода, воспитание, амбиции. Но мамочка сильно огорчилась, что ты измазалась вареньем и сбежала! — А? О? У? — издавала я вопросительные звуки. Андрюша не позволял мне формулировать, не желал отвечать, он только целовал меня и улыбался, обнажая верхнюю челюсть. При виде его кроличьих зубов я вспомнила: — Представляешь, Андрюша, когда мне было пять лет, родители наняли мне репетитора по английскому языку… Я быстро запоминала слова, но ассоциировала их с билонгами… — Это как? — не понял он. — Ну, например, говорила: кролик — раббит, рыба — фиш, ребенок — беби, счастье — фотшенз, — объяснила я. — Счастье — fortune, — высказал свое мнение Ткач и опять поцеловал меня. Мы лежали, обнявшись, и выбалтывали друг другу свои простые, детские секретики. Смеялись и не могли уснуть от переполнявшей нас радости, какого — то неизъяснимого, граничащего с глупостью оптимизма. А впереди нас ждали новый день и новая жизнь вдвоем, и надо было собраться с духом для того, чтобы расстаться хоть на часок и заснуть… Почему взрослым людям не дано беспечной и монотонной поры? Горе, счастье, обиды, разочарования и восторг некто свыше перемешивает для них в единый, неудобоваримый коктейль… Кто он? Может быть, тот самый fortune?! Андрюша включил торшер, посмотрел на часы и произнес с досадой: — Будь он неладен, этот Новый год! — и провел указательным пальцем поперек своей белой, бархатистой шеи. — Поставок — по горло! Только успевай отгружать и принимать. — Сегодня какой день недели — уже четверг? — вспомнила я. — Ой, а у нас по четвергам Илона Карловна проводит планерку! — Я приподнялась на диване и напружинилась, словно готовилась взять старт для забега на длинную дистанцию. — Какая планерка, Юленька? Ты простужена, переутомлена, издергана. Не ходи на работу, отсыпайся и лечись, мое сокровище! — засуетился Андрей. — Андрюша это невозможно! — откликнулась я. — Думаешь, смогу спокойно находиться здесь без тебя? В квартире, где чуть не убили Сашу?! Нет, лучше пойду в офис, к людям! А с работы поеду в больницу… — Да, кстати! — вспомнил Андрей. — Я ведь до сих пор не знаю твоих телефонных номеров. Он сел и похлопал себя по тем местам, где в брюках расположены карманы. Разумеется, ничего не нашел и покинул лежбище, а я схватилась за очки, чтобы получше разглядеть свое приобретение. Без одежды Андрей казался совсем худеньким: лопатки торчком, позвонки и ребра наперечет, как линии судьбы на ладони. Мне такая скульптура тела импонировала, поэтому я еле дождалась, когда он вернется в постель со своим сотиком. — Ты мой птенчик, — ласково шепнула я ему в ухо и стала обнимать лопатки, которые показались мне невыросшими крыльями. — Диктуй! — отстранился деловой Андрюша. На птенчика он был не согласен — претендовал на звание птицы покрупнее. — И имей в виду, мне больше нравится, когда женщина сидит дома, стережет очаг, создает надежный тыл, а не рвется на трудовые подвиги. Кому они нужны? Вот моя мама — и хлеб печь умеет, и рыбу солит, и шьет, и вяжет, и цветы разводит. — Учту непременно, — пообещала я и продиктовала ему свои номера. Ткач заставил меня вспомнить о мобильнике. Я встала, включила телефон на подзарядку и призналась: — Как хорошо, Андрей, что у меня есть ты! — Нет, хорошо, что у меня есть ты, — не согласился он, и это было единственное разногласие, которое обнаружилось у нас в четверг на рассвете… Я впервые не опоздала на планерку, потому что в офис меня отвез Андрей, не позволив мне тратить драгоценных минут на макияж, прическу и завтрак. Мы только умылись, почистили зубы, оделись и выпили холодный кофе, сваренный еще ночью. Я еле успела собрать взлохмаченные волосы в хвост на затылке. Впрочем, несколько минут мы все же потеряли, лобызаясь в машине, припаркованной в переулке, но эти поцелуи придали мне скорости, и я ворвалась в кабинет Илоны Карловны и плюхнулась на стул раньше, чем Дина Галеева, которая не опаздывает никуда и никогда. — Что это с тобой? — Динка скосила глаза на мою расцарапанную щеку. — А-а, так, пустяки: упал, очнулся — гипс, — улыбнулась я. — Юлия Владимировна, вы оформили бюллетень? — официальным тоном поинтересовалась начальница. — Не оформила, но пропущенные дни обязательно отработаю. Я безумно стосковалась по работе! — солгала я без обычного своего энтузиазма, поэтому заявление прозвучало фальшиво и неубедительно. — «Отработаю» — это не разговор. Вы должны представить мне документ, — грозно нахмурилась Каркуша, сведя черные кустистые брови к переносице. — Или я вынуждена буду приказом взыскать с вас штраф до пятидесяти процентов оклада. — Непременно предоставлю, — пообещала я, совершенно не представляя, как это сделать. Вот так всегда. Найдется персонаж, который испортит всю малину!.. Коллеги обсуждали текущие вопросы, докладывали по очереди о своих достижениях. Мне бы слушать да радоваться, что было продано огромное количество подсолнечного масла, гречневой крупы и сахарного песка, а я всеми мыслями вернулась к ушедшим событиям. Как там Санька в больнице? И не померещился ли мне Андрей, восхищавшийся моими очками, руками, ногами и волосами? Теперь мне казалось нереальным, что трагедия и любовь могут уместиться на узком перешейке времени между островами дня и ночи… Между тем спать хотелось смертельно. Тяжелая голова клонилась долу, я опускала подбородок на грудь и в эти моменты выплывала из дремоты. Илона Карловна, по своему обыкновению, раздавала выговоры, из чего я заключила, что масла и круп продали все — таки недостаточное количество. Вдруг она изрекла, как кинорежиссер: — Всем спасибо, все свободны! А вас, Малиновская, я попрошу остаться. — Илона указала на стул, расположенный в непосредственной близости от ее широкого руководящего стола, и спросила, когда остальные девушки покинули кабинет: — Юлия, какие у вас отношения с Андреем Казимировичем? — С каким Андреем Казимировичем? — переспросила я, припомнив совет Димыча держать язык за зубами. — С Ткачом!.. — заорала Илона. — Почему он звонил мне и отпрашивал вас с работы? — Ах, с Ткачом! — шлепнула я себя по лбу. — Да, конечно, мы обсуждали с ним судьбы поляков в Сибири и… засиделись до глубокой ночи… — Вы думаете, я вам поверю? — возмутилась Илона. — Андрей сказал, что вы простыли, да я и сама вижу: выглядите вы отвратительно! — Разве? — смущенно выдохнула я. — Да это еще мягко сказано! Вы что, дрались с кем — то? — Нет, я упала и немножко… повредилась головой, — пришло мне на ум определение, данное бабой Глашей. — Немножко, — усмехнулась Илонка и без предупреждения и брудершафта перешла на «ты». — Да по тебе, Юлия, будто трактор проехал!.. Ладно, не будем отвлекаться, я не настолько любопытна. Просто считаю своим долгом предупредить, что у нас с Андреем длительные, серьезные отношения. Он меня уже и с мамой познакомил… — Как, вас тоже? — ляпнула я прежде, чем успела подумать. — Что значит — тоже? — насторожилась Илона. — Нет — нет, просто он говорил, что его мама… тоже интересуется проблемами ассимиляции поляков, — не очень ловко выпуталась я из ситуации. — Хм, Малиновская, — взорвалась Илона, — хватит косить под дурочку! Отвяжись от меня со своими поляками, займись делом, если не хочешь, чтобы я тебя уволила. И имей в виду: я своим мужчиной ни с кем делиться не намерена. Мы с Андреем Казимировичем скоро поженимся. Он сказал, что только меня ждал и искал. Что чуть было совсем не отчаялся, думая, что до конца своих дней останется холостяком, и тут встретил меня! — Илона Карловна выпятила грудь вперед, сделалась похожей на Верку Сердючку и милостиво предложила мне чашечку кофе. — Спасибо, уже пила… Поздравляю вас… — тихо пробормотала я и увяла, как аптечная ромашка — желтая сердцевинка с облетевшими лепестками. На такой и гадать бесполезно. — Погоди, рано поздравлять. — Илонка раскрыла пудреницу, провела бархоткой по крючковатому носу. Я встала, посчитав разговор исчерпанным, но она меня остановила: — Сиди!.. У меня к тебе просьба… насчет Алины. Если кто — нибудь спросит о ней, не признавайся, что вы познакомились в офисе. Скажи… — Мы вместе ходили в бар «Ангар», — зачем — то подсказала я. — Вот — вот, бар подходит!.. — А кто меня должен спросить об Алине? — уточнила я. — Никто не должен, это я так, на всякий случай, — уклонилась от ответа Илона. — Да иди же, наконец, работай! Я поплелась в кабинет, ощущая, как рассыпается в прах прошлое, на фундаменте которого я собиралась строить будущее. Недолго же Ткач простоял на том пьедестале, на который его вознесло мое воображение!.. Оказался таким же лжецом, как все мужчины… Лжецом без всякой фантазии: морочил мне голову теми же словами, какими прежде морочил голову Илоне Карловне. Впрочем, разница была. На Каркуше он намеревался жениться, а мне ничего не обещал… Да, я ведь чувствовала: все складывалось слишком гладко, слишком удачно для того, чтобы это могло происходить со мной… Ткачу тоже что — то нужно было от меня. Но что? След Саши, а вернее, его снимков или след Кирилла Золотарева?.. Проклятье! Я старалась заняться делом: просматривала новые, поступившие за два дня факсы, — их набралось столько, что хватило бы на оклейку нашего кабинета. Я старалась вчитаться, вдуматься и взвесить достоинства и недостатки кандидатов на весах профессиональной пригодности. Но эффективность моей деятельности была нулевой, потому что на самом деле я думала только о подлом транспортнике, озабоченном перевозкой новогодних грузов: пиротехники и серпантина. Каков хамелеон! Хитрое, изворотливое чудовище! Только сейчас я догадалась, почему он припарковал свой «форд» подальше от входа в офис — в укромном переулке. Боялся, чтобы Илона Карловна не заметила, как мы страстно обнимаемся!.. — Юлька, сделай паузу, скушай «Твикс»! — дернула меня за хвостик Сизикова. — Пошли пообедаем. На часах было половина первого. Я очень боялась не успеть и опоздать сделать нечто важное и потому ответила: — Ленуська, идите без меня. Дел невпроворот, все так запущено… Ленуська ушла, а я направилась в бухгалтерию, где смачно жевала бутерброд с вареной колбасой, роняя крошки на бланки расходно — приходных ордеров, наша кассирша Ольга Михайловна. — Чего — то ты скверно выглядишь, Юля, совсем с лица спала, — беззлобно заметила она. — Это из — за того, что деньги кончились. Абсолютно ни гроша. — Я вывернула карман джинсов, как это сделал однажды мой дружок Саня, и продемонстрировала, насколько он пуст. — Приходится голодать. К тому же карточка на метро закончилась. Мне нужен аванс, Ольга Михайловна, иначе я загнусь! — Ну ты же знаешь, у нас и аванс и получка строго по графику. — Ольга Михайловна от сострадания ко мне чуть не подавилась. — Сходи к Илоне Карловне, если она разрешит, я, конечно, выдам. — К Илоне Карловне не могу, — чистосердечно призналась я и опустилась на стул перед кассиршей. — Начальница меня недолюбливает… — Бутерброд будешь? — Кассирша, не дожидаясь ответа, подвинула мне хлеб с пластиками сервелата и налила в кружку чая. Бутерброд я уплетала с такой жадностью и скоростью, что и вечно голодному фотографу Александру Анисимову вряд ли удалось бы меня перещеголять. На Ольгу Михайловну мой завидный аппетит произвел удручающее впечатление — вздохнув, она вытерла руки бумажной салфеткой и открыла сейф. Отсчитала тощую пачку сотенных купюр: — Держи, тут тысяча рублей. Выдаю тебе на свой страх и риск, в долг, без росписи. Старайся тратить экономно: аванс будет только через неделю. А то знаю я вас, молодых! Транжирите денежки на всякие глупости, тряпки да косметику, по клубам шляетесь, а потом плачетесь. Вот лично я, пока замуж не вышла, всегда при деньгах была, еще маме посылала, подругам взаймы давала и в отпуск в Сочи умудрялась ездить! — О, Сочи!.. — уважительно, желая потрафить отзывчивой кассирше, повторила я, косясь на последний бутерброд. Но им Ольга Михайловна не пожертвовала. Она заняла меня бесконечно нудным рассказом про то, как бережно хранила деньги в Сочи: лишнего чебурека себе съесть не позволяла, жила в развалюхе далеко от моря. Я слушала и одобрительно кивала, хотя не понимала прелести подобного аскетизма. Как только Ольга Михайловна закончила свое нравоучительное повествование, я обрадовалась и ринулась к двери, успев выкрикнуть: — Спасибо вам. Кстати, кто не рискует, тот не выигрывает! С меня — шампанское! …От троллейбусной остановки до больницы я мчалась как угорелая. В ушах свистел ветер, но и сквозь ветер в голове гремели реплики, слышанные от Димыча: «Надеюсь, ты не проболталась, что видела жену Крымова в доме Ярцевых?!», «Забудь это имя, если не хочешь стать следующей жертвой!..» Ну конечно, они заодно: Андрей, Димыч, Гриня, Маркел, Красновы! Всем хочется урвать свой куш от никелевого капитала, ради чего всего — навсего требуется разделаться с Сашей, со мной и с Кириллом — с соучастниками и невольными свидетелями грехопадения Аллы! — В какой палате лежит Александр Анисимов? — налетела я на медсестру, дежурившую на посту хирургического отделения. — У нас сейчас тихий час, к нему нельзя, — попробовала она остановить меня. Как бы не так! Я была способна смести и более серьезную преграду: деревянный забор, оловянный заслон, стекло и бетонную стену! Я побежала по коридору, распахивая настежь все попадавшиеся на пути двери. Медсестра бежала следом, закрывая их за мной и вереща: — Остановитесь, девушка, не хулиганьте! В седьмой палате ваш порезанный! …Саша спал. Лицо бледненькое, синенькое, желто — зелененькое, но такое свойское, милое и родное, что я не удержалась и чмокнула его в щеку, обросшую русой щетиной. — Санчо, я пришла, очнись! — А? — открыл он затуманенные глаза, затрепетал белесыми ресницами. Знаем мы эти штучки, проходили! Сначала в упор не узнает, потом лезет обниматься и называет невестой… Я сказала ему: — Санька, раз ты выжил, значит, будешь жить теперь долго — долго. — Юленция, — слабо отозвался он, — опять у тебя по моей милости неприятности… так хреново! — Чего же ты, десантник, какому — то вшивому дворнику на нож прыгнул? — упрекнула я его. — Да я сначала не открывал, — объяснил Анисимов, — разоспался, вставать было в лом. Думаю, у тебя ключ есть, а остальные пусть идут лесом… Но он упорный, падла, оказался. Звонил и звонил, сказал из — за двери, что ты попала в аварию, а когда я открыл, пшикнул в морду из газового баллончика. Ну я и вырубился. Дальше ничего не помню. Вроде опять уснул, и мне снилось, будто мы с тобой… это… ну… сексом занимаемся. — Черт, — вознегодовала я. — Давай не будем о сексе. Ненавижу секс! — Ладно, проехали… — согласился он. Анисимов разговаривал с большим трудом: он казался слабее новорожденного мышонка, лягушки, неведомой зверушки, но я все — таки слово за слово вытянула из него подробности, которые он утаил. Оказывается, снимки Санчо «удачно слил» агентству, обещавшему перечислить гонорар на банковский счет. Фотографии опубликовали три издания, все — под разными подписями, а Санькин счет остался пустым. — Пусть Крымов теперь с этими газетами и судится, а с меня взятки гладки, — рассуждал раненый папарацци, еле шевеля губами и щуря тусклые глаза. Чувствовалось, что ему очень больно. Но мне уже было не до сострадания, я распсиховалась: — Ты сам — то понимаешь, какой ты простофиля?! Лишился камеры, здоровья, денег! И ради чего? — Кончай орать, Юленция, косяки у всех случаются, — покривился горемыка и попытался хорохориться: — Фигня — война, главное — маневры! Зато я тебя нашел… — «Зато-о», — передразнила я. — А дальше что? — Ну… — не находил он аргументов, только кряхтел. — Дурень, ты по — прежнему хочешь на мне жениться? — Неужели согласишься? — А куда деваться? — чуть не всплакнула я. — Больше — то все равно никто не зовет. Александр Анисимов совершенно успокоился: закрыл глаза и отъехал в безмятежный сон, причмокивая пересохшими, растрескавшимися губами. И мне полегчало, подумалось: как — нибудь прорвемся… Дина Галеева — девушка из нашего офиса, татарка по национальности — однажды рассказала мне, что у мусульман есть особая молитва. Правоверные читают ее каждое утро, воздавая хвалу всемогущему Аллаху, пославшему им сон — брата смерти, а вслед за сном пославшему пробуждение — которое и есть воскрешение. А ведь это правильно: надо быть благодарными за то, что жизнь продолжается. Это я сейчас поняла, а тогда я — на одну шестнадцатую полька! — попросила списать слова мусульманской молитвы, зачарованная их магическим звучанием. Теперь, сидя у изголовья воскресшего Саши, я шептала: «Аль — хамду, ли-Лляхи аллязи ахйа — на…» Дальше я не помнила, просто повторяла одно и то же, вызывая изумление прикованной к койкам публики и проникаясь надеждой на милость Всевышнего. Пока я молилась, я осознала: с ложью пора завязывать. Ложь, как алкоголь, в малых дозах безвредна — отравляться ею приятно и весело, а потом, когда загибаешься от похмелья, делается гнусно и стыдно… Пусть лицемерят олигархи и их жены: им любые игры сходят с рук. А нам, бедным, надо быть честными, по статусу положено… Глава 9 РЕАБИЛИТАЦИЯ ЛЖИ В палату зашла медсестра с приборами для процедур. Она откинула с Саши одеяло, обнажила спеленутый бинтами живот, повернула фотографа на бок, как полено, протерла ваткой ягодицу и легким, натренированным шлепком всадила в мякоть иголку шприца. Александр даже не вздрогнул от укола — он крепко заснул. — Как вы думаете, его состояние не ухудшилось? — встревожилась я. — Нет, он в норме. — Девица с нежностью посмотрела на Санчо, укрыла его и, пощупав лоб, погладила по волосам. — Температурка держится, но как вы хотели? Ранения серьезные: пришлось удалить часть кишечника и желчный пузырь. Такой чудесный парень!.. Весь шитый — перешитый, а совсем не ноет, не жалуется. Едва пришел в сознание, как попросился из реанимации в общую палату, потому что не пожелал чувствовать себя инвалидом. Он обязательно выкарабкается! — пообещала медсестра. — Он — настоящий мужчина! Я приняла трепетное отношение медсестры за свидетельство того, что Анисимов пользуется успехом у женского пола, и меня задело. Мне захотелось прогнать девушку, сказать ей: сделала дело — и гуляй смело, нечего охаживать чужих парней!.. Вместо этого я сухо уточнила: — Вы колете Александру антибиотики? — И антибиотики, и обезболивающие препараты, — мягким, воркующим голосом подтвердила девушка и выскользнула из палаты. Отсутствовала она недолго — принесла для меня белый халат и уродливые тапочки без задников. — Наденьте, пожалуйста, у нас все же хирургия, требуется стерильность… Халатик был микроскопического размера, он затрещал на мне по швам и не застегнулся. Я возмутилась: — Издеваетесь, да? — Что вы? Это мой халат, а другого просто нет, — оправдалась худосочная медсестра. — Не снимайте, прошу вас, иначе попадет от лечащего врача!.. Я так рада, что вы можете поухаживать за Анисимовым, — младшего медперсонала не хватает, а Сашенька нуждается в постоянном присмотре… Если что — нибудь понадобится, обращайтесь, я скоро закончу процедуры и буду на посту. Она вымыла руки, надломила ампулу, наполнила новый шприц и направилась к другой койке, держа на изготовку свое колющее орудие производства и проспиртованную ватку. Я осмотрелась. Всего в палате было шесть кроватей. Одна из них пустовала — можно было прилечь, но мне от усталости было страшно пошевелиться. Я так и осталась сидеть на стуле, только голову пристроила на краешек подушки рядом с Сашиной головой и моментально задремала. Рассчитывала поспать пять минут, но, когда пробудилась, окна со стороны улицы занавесила густая мгла. Тело занемело от неудобной позы, стало чужим, щеку я отлежала, а во рту ощущался противный, гнилой вкус простуженного горла. — Девушка, у вас телефончик звонил, а вы и не чуяли, — сообщил Сашин сосед по палате — мужчина средних лет. Обе ноги его висели на вытяжке, прикрепленные за металлические спицы. На эти железяки даже смотреть было больно. — Ничего страшного, кому надо, тот дозвонится, — недовольно пробурчала я, потягиваясь до хруста и разминая затекшую спину. Потом достала мобильник из сумочки и отключила его ко всем чертям: никого не хотела слышать, ни о чем не мечтала, кроме как выспаться!.. Но как только я решила осуществить свое заветное желание и устроиться на свободной койке, безногий пациент попросил подать ему утку. Нет, младшему медперсоналу второй больницы скорой медицинской помощи определенно не позавидуешь! Я их долю успела прочувствовать на своей шкуре, как только всех недееспособных обитателей палаты резко потянуло в туалет: кого по — большому, кого по — маленькому. Вонь поднялась до потолка, и раскрытая форточка от нее не спасала. Потом наступило время ужина, и я разнесла по постелям тарелки со слипшейся лапшой и стаканы с жидким чаем. Один Александр Анисимов не просил ни есть, ни пить, пребывая в беспамятстве. Его лицо, покрывшееся бисеринками пота, раскалилось точно камень на солнцепеке. Ласковая медсестра вновь явилась делать уколы. Она подсказала мне, что Сашу нужно протереть влажной салфеткой и положить холодный компресс на лоб. Я намочила вафельное полотенце, но протирать оказалось нечего: торс папарацци почти полностью скрывали бинты. Сквозь повязки кое — где просочился йод, выступила кровь, и Саша напоминал распластанную черепаху в пятнистом, желто — коричневом панцире, впавшую в зимнюю спячку. Мой друг ни на какие внешние сигналы не откликался, и от его беспомощности ныло сердце. Сердце ныло, а желудок требовал корма, и я позарилась на безвкусную больничную лапшу, в которую повара пожалели добавить даже соли, не говоря уже про масло. Уписывала я ее с таким удовольствием, будто это были ресторанные спагетти с изысканным соусом из спелых томатов, ароматного базилика и других приправ. В тот момент, когда я полностью набила рот лапшой, в палату заглянул Ткач в наброшенном на плечи голубом халате и просиял мне неискренней улыбкой изменника. Я поперхнулась от неожиданности и возмущения и раскашлялась сильно, до слез. — Вот ты где прячешься, Юленька, мое солнце! — Андрей Казимирович деликатно похлопал меня по спине между лопаток и как ни в чем не бывало стал рассказывать: — Приезжал к вам в офис, да не застал тебя. Илочка объяснила, что на планерке ты присутствовала, а в обед скрылась в неизвестном направлении. — Зачем ты меня выслеживал? — тихо спросила я. — Я не выслеживал. — Ткач простодушно округлил глаза. — Я позвонил, а ты не отвечаешь и сама не звонишь. Ну, думаю, кроме как в больнице моей Юленьке больше негде находиться!.. Заехал в универсам, взял кое — что и поспешил сюда. Он выгрузил на тумбочку бутылки с гранатовым соком и минералкой, ананас, гроздь бананов, крупные красные яблоки, обернутые прозрачной пленкой, и еще несколько пакетиков и свертков. Получилась целая пирамида. Я тупо взирала на нее, все еще держа перед собой тарелку с остатками лапши, хотя потребность в еде у меня отпала, как хвост у ящерицы. Я размышляла, с чего начать разоблачение неверного, но этот неверный наклонился над Сашей и взъерошил его русый чубчик: — Как ты, парень, поправляешься? «Парень» вмиг распахнул веки и настороженно буркнул, обращаясь ко мне: — Кто это? — А-а! — махнула я рукой, будто речь шла о ком — то незначительном. — Это жених моей начальницы Илоны Карловны. Физиономия Андрея вытянулась, челюсть отвисла, но я не стала объяснять, кто меня информировал о его амурных похождениях. Александр нелюбезно буркнул: — А чего он приперся? — Ну-у, пришел тебя навестить, — мрачно изрекла я, стараясь соблюсти приличия. — На фиг нужно, — высказал свое мнение Анисимов и недоуменно насупился. — Юленька, зачем ты вводишь Сашу в заблуждение? — осмелел Андрей и присел на постель в ногах у больного, словно больше не мог стоять. — Это я‑то ввожу в заблуждение?! — взорвалась я. — Нет, дорогой, это ты водишь всех нас за нос! Обещал жениться на Илонке, а ночь провел со мной! — с запальчивостью глупца выложила я карты на стол. Суженый Илоны Карловны открыл рот, а Сашка напрягся и приподнял голову: — Когда этот крендель успел провести с тобой ночь, а, Юленция? Как это понимать? — заинтересовался папарацци. — Чем вы занимались? — Лежи, Отелло! — придавила я его плечи к постели. — Мы занимались любовью! — строптиво вскинулся Ткач, и его заявление заставило Сашу приподняться уже всем корпусом. Мужчины уставились друг на друга, как хищники, готовящиеся к прыжку, к схватке не на жизнь, а на смерть. Но их силы были не равны — бедняга папарацци со стоном рухнул на подушку и выругался. — И-эх, бабы, бабы, какие же вы все шалавы! — оживился пациент с переломанными ногами и обратился к Андрею: — Слышь, мужик? Она, твоя Юлька — то, прибежала к Саньке, аж запыхалась, и просит: женись на мне, браток, все одно никто больше не берет! А ему до женитьбы ли теперь, сам посуди?.. Баламутка, выходит, и тебе дала… Вот она — черная людская неблагодарность!.. Как — то слишком быстро лежачий ябедник позабыл про то, как я безропотно подавала ему утку. Между тем в палате назрела немая сцена: Андрей побледнел, потом покраснел — и стремглав вылетел вон, не потрудившись закрыть за собой дверь. Меня настигло раскаяние: если Ткач так обостренно реагирует, ревнует, значит, я ему не безразлична?.. Может быть, я ошиблась, причислив Андрея к пособникам Крымова? Не давая себе труда ответить на звенящие в моей голове вопросы, я выбежала в коридор и, заметив удаляющуюся Андрюшину спину, закричала: — Андрюша, Андрюшенька, погоди! Он обернулся — красный, несчастный, с подрагивающими губами. Ни дать ни взять детсадовец, у которого сверстники отобрали любимый игрушечный вездеход. — Что ты хочешь? — Путаница вышла… — попыталась объяснить я. — Потому что не надо лгать! — воскликнул он, оскорбленно нахмурив светлые брови, от чего все его лицо с заостренными скулами и вздернутым носом перекосилось. Повел по — мальчишески худенькими, узкими, немужественными плечами. И я вдруг поняла, что гордость и оскорбленность имеют одинаковое внешнее выражение: они проявляются в излишней, по — гусиному выпяченной грудной клетке и полыхающем, но абсолютно безоружном взгляде. — Андрюша, — взмолилась я, не зная, как ему помочь. — Но ведь это ты лжешь, это ты вводишь в заблуждение и меня, и Каркушу! — Какую Каркушу? — удивился он. — Илону Карловну, какую еще?! — Это возмутительно! Как тебе не совестно, Юлия, обзывать достойную женщину Каркушей? — укоризненно покачал он своим неповзрослевшим, хлипким подбородком и воскликнул: — При чем тут Илонка? Мы с ней — деловые партнеры и давние друзья, а ты для меня… Я скучал, я извелся, непрерывно думая о тебе, я едва дождался вечера, я готов был все тебе простить… — Не за что меня прощать! Я перед тобой ни в чем не виновата! Наши крики взбудоражили всю больницу: в коридоре сгрудились пациенты, которые были способны передвигаться, медсестры, хирурги и пожилая нянечка. Молодой, симпатичный врач с бородкой решил уточнить: — Девушка, это не вы сегодня в тихий час бучу подняли? Я собирался охранника вызывать, а Лиза за вас заступилась. Лизой звали ту самую сердечную медсестру, нахваливавшую Сашу и снабдившую меня халатом. Она подошла к доктору и стала меня оправдывать: — Алексей Анатольевич, не сердитесь на нее, она за всей палатой ухаживала, и больному Анисимову от присутствия Юли стало лучше. — Больному Анисимову, как я погляжу, вообще лучше всех! Тоже мне, последний герой, — сыронизировал Андрей, который никак не мог отойти от обиды. Я дотронулась до его руки и ощутила тепло. Между нами побежали токи, и воинственный блондин мгновенно сдался. Он обнял меня за плечо и спросил: — Останешься здесь, сестра милосердия или, может быть, пойдем? — Пойдем, — кротко кивнула я, потому что мужчинам нравятся кроткие, покладистые женщины. Медсестра заверила, что будет следить за Александром, и предупредила, что утром ее дежурство закончится. Я безответственно пообещала вернуться утром и принять вахту у постели изрезанного Санчо, хотя понятия не имела о том, что меня ждет через несколько минут, а не то что через несколько часов. Мысли мои были заняты Андреем. Мы спустились в гардероб. Мой галантный спутник подал мне шубку. Потом он застегнул ее на все крючки, поправил шарфик и отложной воротничок. Распахнул передо мной дверь, пропуская вперед — во двор, занесенный снегом. — Куда мы поедем? — спросила я, дойдя до знакомого фордика. — Куда скажешь, дорогая! — горячо откликнулся Ткач. Судя по интонации, настроение его изменилось, и я поддалась романтическому порыву. — Мне все равно, лишь бы быть с тобой! — воскликнула я. — Тогда поедем ужинать ко мне домой, — решил Ткач. — Мама сегодня постряпала пирог с брусникой и яблоками, приготовила настоящий польский бигос. Ты наверняка голодна, солнышко. — Вовсе нет, — скромно опустила я глаза. — Больше пирожков я хочу тебя… Я потянулась к смутившемуся Андрею и выпросила у него примирительный поцелуй — головокружительно долгий и страстный. В машине мы наговорили друг другу восхитительной белиберды. Он называл меня баламуткой, я его — длинноухим слоненком. Я щекотала его, заставляя хихикать и расставаться с панцирем закоснелой взрослой серьезности. Я и сама хихикала, радуясь, что всяческие подозрения развеялись, сомнения отпали; мы снова стали влюбленными, свободными, как пестики и тычинки, как сорняки, которые растут сами по себе, — и никто им не указ. В блаженном состоянии мне подумалось: ну и пусть Андрей Казимирович Ткач делал предложение Илоне Карловне, чего не бывает? Заблуждался человек, погорячился! Пусть возьмет свое предложение обратно, потому что мне он нужнее… Пока мы обнимались, щекотались и дурачились, снег полностью залепил ветровое стекло, а салон «форда» прогрелся, как парилка. Андрюша взял специальный скребок, метелочку, выбрался наружу и стал счищать снежок с кузова. Я тоже вышла, решив проветриться, точнее, покурить на свежем воздухе. В последние сутки из — за воспаленного горла я почти не травила себя никотином, поэтому сейчас, после первых затяжек, голова закружилась пуще, чем от поцелуя, и тело как — то обмякло, ослабло. Я привалилась к очищенному капоту, задрала лицо вверх, к небу, из которого беспрерывно сыпались белые хлопья. Как они только помещаются в тучах в таком невероятном количестве?.. Андрей закончил снегоуборочные работы, достал телефон. Мне было отлично слышно, как почтительно и нежно он общается со своей матерью. Сойти с ума от ревности! — Мусенька, родная, как ты себя чувствуешь?.. О, ну конечно… да… понимаю. Извини, но ты не будешь возражать, если я приеду к ужину с Юлией?.. Да, с той самой девушкой… Нет, сегодня она трезвая… Мамуленька, накрой, пожалуйста, стол на троих, посуду я сам помою, я обещаю… Нет — нет, особенно не хлопочи… Да, я буду скоро, мы с Юлей уже едем. Ткач гиперболизировал. Никуда мы не ехали. Мы стояли по разные стороны машины. От его сюсюканья с Мамашей мне было противнее, чем от сигаретного дыма. Господи, мужику далеко за тридцать, и в таком возрасте он на все спрашивает разрешения у матери?! Удивительно, как он минувшей ночью не соизволил позвонить ей из моей постели. Вот бы был прикол: «Мамочка, ничего, если я тут одну девушку поимею?..» Хуже всего, что эта мамочка видела меня в худшем свете: настоящей клоунессой в дурацком колпаке. — Юля, сколько можно курить?! — осуждающе насупился Андрей и протянул руку, словно намеревался вырвать у меня сигарету. Мне пришлось оградительно выставить вперед ладонь: — Не трожь! — Но это отвратительная привычка! — взвился он и стал читать мне нотацию: — Как ты не понимаешь, Юлия: курение сокращает жизнь, а я хочу, чтобы ты была здоровой и жила долго. Выходит, тебе сигареты дороже меня? — Нет, мне… мне… — я задумалась, как мне лучше объяснить, — дорога моя независимость. Как это по — польски? Незалежность, вот как! Позволь, я сама решу, курить мне или не курить! Он опять обиделся, отвернулся, встал в позу, скрестил руки на груди. Что за капризное создание?.. Надо было принимать меры к примирению, и я сказала, что жажду подарить его уважаемой маме какие — нибудь необычные экзотические, прекрасные, как она сама, цветы. — Замечательная идея, — оценил Андрюша и сел за руль успокоенный. — Я знаю салон в центре, там всегда большой выбор цветов. Юленька, достань, пожалуйста, из бардачка жвачку, от тебя пахнет табаком, маме это не понравится… Я стерпела: послушно зажевала сигарету подушечкой «Аэроволн» и побрызгала вокруг себя туалетной водой «Зеленый чай». Всегда ношу с собой в сумочке флакончик от Элизабет Арденн, потому что «Зеленый чай» — не мой любимый аромат. Мне не жалко опрыскивать им даже сортиры в общественных местах. Например, в офисе или в больнице. Туалетную воду я выиграла, заполнив анкету в каком — то женском журнале, то ли в Cosmo, то ли в Elle, и вода оказалась долгоиграющей, практически бесконечной. Никак не заканчивается!.. Вообще, если вдуматься, меня окружала туча ненужных вещей, которые я выиграла или приобрела со скидкой. На кухне пылились два миксера, мерный стаканчик, уродливые рекламные кружки, фартук и прихватки с надписью «Клуб хозяек «Магги» — я к ним ни разу не притронулась, поскольку не имею привычки готовить. В кладовке валялись целых три пляжных сумки «Таити». Стыдно признаться, но ради них я литрами дула «Аква минерале» и складывала крышечки, затем долго и упорно искала пункт выдачи призов, но сумками ни разу не воспользовалась. Да это и не реально: ходить с тремя холщовыми сумками одновременно!.. Но такой у меня характер — не могу остановиться! Иду в хозяйственный магазин за средством для мытья посуды, намереваясь купить «Фэйри», а беру «Досю», потому что «Дося» продается с подарком — губкой. И стиральные порошки приобретаю, если на упаковке написано: «10 % бесплатно», хотя прекрасно понимаю, что по качеству они уступают тем, на которых ничего не написано. Самый смешной прокол получился с сигаретами: мне нужен был супертонкий, облегченный «Вог», но в тот день для покупателей «Петра I» устроили лотерею. Кто брал три пачки, тот… Нет, он не получал водокачку, но имел право вытянуть билетик. Я выиграла… стыдно признаться… целлофановый пакет с эмблемой торговой марки стоимостью три рубля в базарный день. Впрочем, если бы я выиграла майку или бейсболку с той же кондовой эмблемой, это бы ничего не изменило. Носить подобное фуфло — еще более крутая шизофрения, чем таскаться с тремя пляжными сумками под осенним дождем. Главное, что те дико крепкие сигареты сама я курить не могла, да и всучить их кому — нибудь из знакомых оказалось проблематично — никто не польстился. Выручил меня слесарь — сантехник, приходивший чинить кран в мойке… Еще был случай: мы с мамой отправились в ГУМ «Россия» за новыми губными помадами. Перепробовали дюжину образцов. Я остановилась на Max factor, потому что к нему в придачу давали разовый, пробный гель для душа. А мама купила себе классную помаду и сильно надо мной потешалась: «Дался тебе этот гель, Юлечка? Ты ему так обрадовалась, будто озолотилась, аж порозовела от удовольствия! А помада заурядная, к тому же далеко не дешевая…» Конечно, мама была права: никакие дисконты и презенты мне впрок не шли. Думаю, все эти лотереи и розыгрыши — ловушка для одиноких, не очень счастливых людей. Когда они выигрывают пустяк, у них создается иллюзия, будто удача не окончательно отвернулась от них. Так и со мной: имей я мужа и ребенка, разве бы я стала тратить энергию на собирание крышек и оберток? Нет, конечно! Я бы варила обеды, супы и кашки, стирала, водила малыша на прогулку, читала ему книжки и строила бы вместе с ним дома из кубиков. А если бы у меня было двое детей? О, да я была бы просто спасена! Дух бы перевести не успевала, не то что коллекционировать хлам… — Жюли, о чем ты задумалась, дорогая? — спросил Ткач. — О том, что у меня тоже есть мама, и она будет рада, если мы с тобой придем к ней в гости, — сообщила я и подумала, что моя мама гораздо больше обрадовалась бы, если бы мы с Андрюшей родили двоих детей. Ведь ей уже целых сорок шесть лет, а в этом возрасте нет ничего более естественного, чем нянчить внуков… Хотя бы одного… мальчика… или девочку… — Ну, это как — нибудь в следующий раз, — рассеянно пообещал Андрей, глядя на битком забитую машинами дорогу. Фордик успел выбраться из больничного двора и теперь дрейфовал на ужасно узкой улице имени Бориса Богаткова — дергался, скользил и замирал. В салоне стало нечем дышать от халявного «Зеленого чая», подогретого печкой, и я опустила стекло со своей стороны. Воспользовалась паузой и решила позвонить с сотика маме. Пусть Ткач не думает, что он самый нежный и заботливый сын на свете. Другие тоже способны испытывать любовь к своим родителям… Я сказала как можно теплее: — Здравствуй, мамочка, дорогая моя! Чем вы с папочкой занимаетесь? — Чем занимаемся?.. Да ничем особенным, — откликнулась мама. — Сидим на диване и пытаемся разгадать кроссворд. Кстати, ты не знаешь, как звали возлюбленную Геракла? Четыре буквы. — Кажется, Гера. Или Леда, — брякнула я наугад, поскольку никогда не отличалась знанием древнегреческой мифологии, и свернула разговор в другое русло: — Так приятно сидеть на диване в теплой квартире в непогоду, да ведь, мамулечка? — Угу, приятно. А ты разве не дома, ребенок? — Я — нет! У меня на сегодняшний вечер грандиозные планы, — вздохнула я. — Как раз сейчас я еду на званый ужин к маме моего друга, — с гордостью отчиталась я и подставила щеку ветерку и легким, ласковым снежинкам, залетевшим в окно автомобиля. — Ты едешь к матери Александра? — с надеждой уточнила мама. — Нет, его зовут Андрей, и ты его пока не знаешь… — Ох, опять новый, — не одобрила она. — Ты совсем закружилась с женихами, дочка! Почему бы не остановиться на Саше? Он надежный, добродушный. Конечно, не блещет интеллектом и манерами, но, если его развивать… — Александр лежит в больнице, он… э — э — э… снова подрался. — Снова подрался?! Ну, это уже переходит всякие границы! — насторожилась мама. — Надо же, как обманчива внешность: с виду увалень, тюлень тюленем, а постоянно дерется. У него какая — то нездоровая агрессивность! — Совершенно нездоровая, — согласилась я с ее мнением. — Да, я еще заметила, что Александр не равнодушен к алкоголю. — К сожалению, — скорбным тоном подтвердила я. — А Андрей не пьет? Сколько ему лет? Кто он по профессии? — Мамочка, мне не совсем удобно говорить… Мы застряли в пробке, сидим в машине вдвоем. — Я намеренно сделала упор на последнем слове, а мама сделала соответствующие выводы: — Ах, вдвоем и у него есть машина?! Значит, он не бедный, не пьяница и не дебошир. Что ж, уже… обнадеживает. — Он вам обязательно понравится, — пообещала я, торопясь распрощаться. Трафик — то мне оплачивать!.. — Счастливо, мамуль. Папе — привет. До скорого! — Все — таки ты, Юленька, неисправимая лгунья, — улыбнулся Ткач. — Всех вводишь в заблуждение! — Не будь занудой, Андрюша! Я не лгунья, просто меня иногда тянет приукрасить, немного сгладить действительность. Это примерно такой же фокус, как с оптикой. Грубая, корявая реальность нуждается в корректировке. Знаешь, как рассуждали древние мудрецы? — Как? — заинтересовался он. — «Ложь во спасение правде равносильна», вот!.. Кажется, это латинское изречение. Ну, не суть важно. В дорожной пробке образовался просвет, и Ткач, воспользовавшись им, нажал на сцепление. Тормоза надсадно скрипнули, и этот звук вызвал у меня неожиданную ассоциацию. — Понимаешь, жизнь — настолько ржавая штука, что ее надо постоянно чем — то смазывать, чтобы она катилась дальше. Вот как детали машины мажут маслом… Одни смазывают свою жизнь водкой или наркотиками, другие — карьерой и преумножением благосостояния, третьи — разными увлечениями, хобби, азартными играми и прочими самообманами. А на самом деле лучшая смазка для жизни — это любовь. — Наверное, ты права, — без всякой убежденности в голосе согласился со мной замороченный человек, вынужденный следить за дорогой. Он опять выжал тормоз, поскольку впереди «форда» еле колебался широкий, неуклюжий, раздолбанный троллейбус, объехать который не представлялось возможности. — Не понимаю, зачем они нужны, эти троллейбусы? — возмутилась я. — Какой идиот ими пользуется?! Кажется, пешком дойти быстрее, чем трястись в таких розвальнях. — Выпустив раздражение, я сразу вспомнила одного идиота, точнее, идиотку, которая еще днем добиралась до больницы троллейбусом. Я посмотрела сквозь ветровое стекло на пассажиров — заложников тихохода. На хорошо освещенной задней площадке было столпотворение. Лиц с моим зрением было не разобрать, зато цвет одежды я отчетливо разглядела, заметив знакомый зловещий коричневый ватник и трикотажную шапку. Я возбужденно дернула спутника за рукав: — Смотри, Андрюша, это же тот самый дворник, который прирезал Сашу! — Какой дворник?.. — непонимающе уставился на меня Андрей. — Юленька, ты о чем?! Ну, разумеется, Ткач ничего не знал о подозреваемом дворнике — самозванце, ведь показания милиционерам я давала до его приезда, а после нам было не до разговоров о посторонних!.. Андрей повел машину дальше, а я горячей скороговоркой выложила все, что знала о коричневой телогрейке, караулившей меня под прикрытием метлы и выслеживавшей папарацци. — С чего ты взяла, что это именно тот самый мужчина? — удивился Ткач. — По — моему, на нем не телогрейка, а обыкновенная непромокаемая куртка, а в подобных черных шапках ходит полгорода, — заспорил со мной Андрей. — Нет, я чувствую — это мой дворник! — объявила я. — А я чувствую, Юля, что тебя посетили галлюцинации!.. — попытался охладить меня Андрей. — Не думай, я не осуждаю, я понимаю: ты пережила сильные стрессы, ты еще не оправилась от простуды, но во всем надо знать меру!.. Троллейбус как вкопанный замер перед светофором, наш автомобиль тоже остановился. Я еще раз посмотрела на незнакомца и закричала не своим голосом: — Выпусти меня скорее! Его надо схватить! — Я тебя и не держу, хватай, — с подчеркнутым спокойствием предложил Андрей, но потом тоже разнервничался: — Давай гоняйся за миражами!.. Только каким способом ты надеешься схватить этого мнимого дворника? Нокаутируешь его? Ты что, такая сильная? Ты — самбистка или дзюдоистка? Или, может, мастер спорта по вольной борьбе? — Не издевайся! Как ты не понимаешь?! — возмутилась я. — Пусть я не мастер спорта, а вот ты точно — трус и ренегат, ты — оппортунист! — Не найдя других доводов, я распахнула дверцу «форда» и ступила одной ногой в лужу на проезжей части шоссе. В тот самый миг светофор зажег зеленый свет, и троллейбус, раскочегарившись, тронулся. Пришлось вернуть мою мокрую ногу обратно и остаться там, где я сидела. Благоразумный Ткач, против моих ожиданий не оскорбившийся на «труса и ренегата», тем временем предложил: — Позвони следователю или в дежурную часть, сообщи маршрут движения и номер троллейбуса, пусть они вышлют группу захвата. Каждый должен заниматься своим делом. Мы с тобой, как мирные люди, поедем ужинать, а милиция пусть ловит криминальных элементов. Иначе за что мы платим налоги?! — Они не успеют! Вдруг он выйдет на ближайшей остановке? — опять заволновалась я. — Звони, наказанье ты мое! Никуда он не денется! — успокоил меня Андрей. Сотик, как назло, заклинило: он не желал разблокировываться. А может, на счете не осталось денег? Я уж не помню, когда в последний раз вносила абонентскую плату за телефон… Андрей протянул мне свой Siemens, но, пока я искала визитку Арнольда Леонидовича Левина, несколько драгоценных минут было потеряно. Троллейбус за это время успел притормозить дважды: возле очередного светофора и остановки. Я с тревогой проследила за теми, кто из него вышел: несколько подростков, две женщины и обтерханный мужичок, нисколько не похожий на моего соглядатая. И все же коричневый ватник исчез с задней площадки. Скорее всего, переместился в глубь салона или сел на освободившееся сиденье. Когда я набрала номер, проклятый следователь, естественно, не ответил: время перевалило за восемь часов вечера, и он не обязан был торчать на работе. Я прождала долгих одиннадцать гудков и, сбрасывая вызов, воскликнула в сердцах: — Твою мать! — Не трогай мою маму, — возмутился Андрей. — Да мне и в голову не приходила конкретно твоя мать! — отрезала я. — Все равно, не ругайся, ты же девушка, а не… — А не шалава, — подсказала я, не спуская глаз с троллейбуса. — Юля, иногда твое поведение меня не просто поражает, но шокирует и настораживает! — деликатно проговорил Андрей. — Ты переменчива, как… — Как вода, — опять влезла я в его речь со спонтанно возникшими подсказками. Меня несло, будто я хватила коньяка и заполировала его пивом, как это однажды случилось со мной в компании Алины Гладковой. Во всяком случае, состояние у меня было не как после безобидного молока, которое обожал Грин… Адреналин подстегивал мое воображение, и я продуцировала образы. — Я тебе расскажу, Андрюшенька, почему жизнь ржавая! Потому что повсюду — вода, и она постоянно меняет состояние, цвет и запах. Нет ничего хуже холодной равнодушной воды, похожей на тебя! А я — другая, я — вода горячая!.. Как ты не понимаешь, Андрей? Преступника необходимо остановить! — О-о, — вздохнул он. — Кажется, у нас были другие планы… Более интересные, чем погоня за мифическими преступниками… Ты же плохо видишь, Юлия, ты сама не уверена, что человек в троллейбусе — тот самый дворник! — не желало понять меня это остужающее весь мир устройство. — Не хочу более ничего слышать об убийцах и фотографах, хватит! Мы едем за цветами. Тебе надо исправить то первое негативное впечатление, которое ты произвела на мою маму… — Плевать на твою маму! — перебила его я. — Она никуда не денется, а он сейчас скроется, и ищи — свищи… — Ах, вот как? Выясняется, что тебе наплевать на мою маму! Да как ты смеешь?! — задохнулся от негодования Андрей и остановил машину, прижав ее к бордюру. — Спасибо! — выпалила я, выбралась из салона и потрусила следом за троллейбусом. Быстро убедилась, что сильно преувеличила возможности пешеходов — они ничуть не мобильнее троллейбусов. Бежала, передвигая ноги с предельной скоростью, но не могла не то что догнать колымагу на колесиках, а хотя бы приблизиться к ней. Я запыхалась, задохнулась, высунула язык, как овчарка в жаркий день, а дистанция между мной и дворником неуклонно удлинялась. — Ну, что я тебе говорил? Пора бросать курить и переходить на здоровый образ жизни! Ты, моя дорогая, не спортсменка! — язвил Ткач, высунувшись из окна «форда», который полз рядом со мной в замедленном темпе. — Ты и сам не спортсмен! — огрызнулась я, не желая расписываться в полном поражении. — Садись, строптивица, так и быть, довезу! — открыл дверцу машины Ткач. Сопя, словно лесной вепрь, я загрузилась на сиденье, стянула с головы косынку, расстегнула шубу и глубоко задышала, стараясь унять заполошное сердцебиение. Преследуемый троллейбус тем временем вновь притормозил — из распахнутых задних дверей вывалилась горстка людей: тетки, дядьки, старики и дети — все, кто угодно, кроме коричневой телогрейки. Вняв совету Андрея, я позвонила по 02: — Срочно задержите опасного преступника! Он едет в троллейбусе восьмого маршрута, без особых примет, одет как дворник! — Ты думаешь, что ты говоришь? — перебил меня Ткач. На другом конце провода ответили примерно то же самое. Я стала объяснять, что дворник подозревается в покушении на убийство Александра Анисимова. Но бесстрастный голос дежурного заверил, что ориентировок на такового к ним не поступало. — Как же так? — ошарашенно спросила я. — Скорее всего, уголовное дело еще не завели, — ответил мне мрачный мент. Чем они там занимаются, в этой милиции?.. Я готова была рвать на себе волосы — запустила в них пальцы, с силой потянула пряди и вскрикнула от боли. Недовольный Андрей заметил: — Юленька, успокойся, моя девочка, моя ненаглядная фрекен Жюли… нельзя же так… Он притянул меня к себе, норовя поцеловать, но я вырвалась: — Только так и можно, если хочешь чего — то добиться! Давай обгоним эту посудину, посмотрим, кто выйдет на следующей остановке! Затея оказалась тщетной: когда мы обгоняли забрызганный жидкой грязью оранжевый троллейбус, никого хотя бы отдаленно похожего на лжедворника в черной шапке в окнах я не приметила. На очередной остановке, уже возле научной библиотеки, вскочила на подножку, пробежалась по опустевшему салону и наткнулась на кондукторшу. — Платите за проезд! — непреклонно заявила она. — Сколько? — растерялась я, забыв все на свете, не то что цены. — Шесть рублей. Я протянула полтинник. И, не дожидаясь сдачи, выпрыгнула из захлопывающейся передней двери. Бросилась к черному «форду»: — Ну все, приплыли! Как я и предполагала, дворник смылся! — Хвала Деве Марии, — вздохнул Ткач. — Он тебе просто померещился, Юленька. — Легко тебе говорить — померещился! — возразила я. — Ты не знаешь, что это такое — жить в непрерывном страхе, бояться заходить в собственную квартиру, подозревать всех… — чуть не расплакалась я и зажала нос в горсти. — Все я понимаю, не расстраивайся, милая. Доверься мне, — улыбнулся Ткач. — Пока я рядом, никто тебя не тронет, не обидит. Хоть ты и считаешь меня трусом, но постоять за любимую девушку я способен. — Андрей пригладил мои растрепанные волосы, но прикосновение его руки не принесло мне утешения и не сняло тревоги. Он действительно меня не понимал… Глянул на часы и охнул: — Иезус, уже девять! Мы безбожно опаздываем!.. Как лучше поступить, Юля: едем за цветами — или сразу к маме? — Разумеется, за цветами! Разве можно явиться с пустыми руками к столь почтенной женщине, матери моего любимого мужчины?! — удивилась я. Ткач не уловил сарказма в моем голосе. Домчал до цветника, размещавшегося в подвале жилого дома; кстати, подвалы с недавних пор вызывают у меня приступы клаустрофобии… Распахнул дверцу, подал руку, помог выбраться из ласковых сетей комфортного кресла. За прилавком скучала одинокая немолодая продавщица, вопреки влажной духоте облаченная в стеганый жилет. В такую жилетку не поплачешься — у нее водоотталкивающее покрытие. Да и деловитость Андрея исключала всякую задушевность. Он напористо спросил: — Что у вас есть необычного и экстраординарного? — Вот глицинии, большая редкость для конца октября, — сообщила серенькая продавщица, придвигая пластиковую бадейку с такими же невзрачными, как она сама, абсолютно невыразительными цветами. Мне немедленно вспомнилась мечтательная песня Новеллы Матвеевой: «Ласково цветет глициния, она нежнее инея. А где — то есть земля Глициния и город Кенгуру». Я тихонько запела: — «Это далеко, но все же я туда приеду тоже. Это далеко, но что же, что там будет без меня?» — Юля, что ты бормочешь? — одернул меня Ткач, который, похоже, уже не рад был, что связался с юродивой. — Я не бормочу, а пою. — Прибавив громкость, я упрямо продолжила: — «Пальмы без меня засохнут, розы без меня заглохнут, птицы без меня замолкнут. Как же это — без меня?» — С ума сойти! — делано вздохнул бесчувственный Андрей Казимирович. — Вы желаете пальмовую ветвь? — Продавщица тоже проявила непонятливость. — У нас есть пальмовая, но она и вправду малость засохшая. — Она не желает ветвь! Она желает живые, свежие цветы! — вышел из себя Ткач и зверским голосом изрек: — Юлия, не отвлекайся на песни! Мама заждалась! Тебе нравятся глицинии или нет?! Мне, если честно, все стало безразлично, даже честность, по статусу более приличествующая беднякам, нежели ложь. — Цветы хорошие, надо брать, — кивнула я и сделала попытку кое — что объяснить маменькиному сынку. — Понимаешь, Андрюша, песня про глицинии — это иносказание. Поэтесса смотрит на цветок и видит за ним целую несуществующую страну и город, где без нее все заглохнет. Это такая высокая нота соучастия, сопричастности миру, всему сущему… — Юля! — одернул меня непробиваемый поляк, зачерствевший, как коржик, выпеченный сто дней назад. И махнул цветочнице: — Упакуйте нам пять штук. Сделайте красиво! — А зелень, аранжировочную зелень желаете? — насела на него непромокаемая продавщица. — Зелень? Аранжировочную? — бестолково переспросил взвинченный Ткач и рявкнул: — Безусловно, желаем! Женщина вытянула из бадейки пять колокольчиков, добавила к ним две веточки аспарагуса и, обернув пучок целлофаном, перевязала его синей ленточкой: — С вас пятьсот рублей, я сделала скидку десять процентов, а то бы получилось пятьсот пятьдесят… Андрей полез за бумажником, но я его опередила: — Пожалуйста! — кинула на прилавок скомканные купюры, выданные нашей доброй бухгалтершей Ольгой Михайловной на ее страх и риск. — Возьмите сдачу, мне лишнего не нужно, — Цветочница тем же небрежным манером вернула излишек. Не понимаю, что со мной творилось?! Вроде шла с цветами в руках, в сопровождении далеко не худшего из мужчин… Глицинии пахли тонко, деликатно. Воспитанный спутник благородно поддерживал меня под локоток, всячески демонстрируя свою приязнь. А с неба сыпался снег, как манна небесная, как обещание вечной, нескончаемой благодати. Но все это вдруг показалось ненужным, тщетным, фальшивым. Я бросила букет на переднее сиденье «форда» и опрометью припустилась бежать в глубь квартала, в лабиринт высотных домов, среди которых легко затеряться… Глава 10 УЖИН С ПАЛАЧОМ Я бежала достаточно долго, до тех пор пока икроножные мышцы не завыли от нестерпимой боли. На таких отяжелевших, непослушных ногах можно передвигаться только при помощи костылей. Изнемогшая, загнавшая саму себя, остановилась возле неведомого дома, во дворе которого светилась скамеечка. Я села на нее и подумала: ну, куда дальше? Домой пойти не могу: там стены в коридоре забрызганы кровью и все напоминает о взломщиках, посягателях, предателях, надзирателях. К родителям тоже поехать нельзя: они расстроятся из — за того, что я не попала на званый ужин к новому непьющему и неагрессивному поклоннику с машиной. Может, переночевать в офисе? Но пустит ли меня старина охранник? Он обычно задраивает двери и храпит как пожарник… Машинальным движением я достала сигареты и закурила, но сделала это совершенно напрасно: дым вызвал жестокое першение в горле и надрывный кашель. — Угости — ка пахитосочкой, — произнес рядом низкий женский голос, переиначивший слово «папиросочка» то ли на декадентский, то ли на блатной манер. Покрутив головой, я узрела около скамейки крайне опустившуюся личность: опаршивевшая физиономия в несмываемом загаре, коричневая, как злополучный ватник; губы и крылья широкого, провалившегося носа — в коростах. От невообразимо заношенного пальто разило хлеще, чем от всех уток и суден, которые мне сегодня довелось тягать в больнице. — Держите, — протянула я сигарету. Бомжиха схватила ее распухшими, узловатыми пальцами и потребовала: — Дак ты прикурякай мне пахитосочку — то! Отдавать зажигалку в ее заразные лапы не хотелось: потом не отмоешь; я чиркнула — но пламя задуло ветром. Опустившаяся особь, не церемонясь, выхватила источник огня. Закурила, глубоко затягиваясь и жмурясь от удовольствия, а зажигалку сунула в свой карман. Я не возражала, ожидая, когда она уйдет, отворачивая нос от нестерпимого смрада, брезгуя даже смотреть в ее сторону. — Стебешься? — хмыкнула наглая тетка. — А денежек дашь? — Нет у меня денежек, — ответила я. — Ну, дай маленько на пивко, чисто здоровье поправить. — Я же ясно сказала: денег нет, самой бы кто дал! — повторила я. — Чё, жаба давит? А если я тебя пощупаю, бабульки найдутся? — Отстаньте! — Я вскочила, прижала к животу сумочку и выронила сигарету на рыхлый, талый снег. Бомжиха мгновенно воспользовалась моей оплошностью, подобрала окурок и спрятала его туда же, куда и зажигалку. Потом сменила тактику: заныла жалобно и гнусаво, приплясывая на месте большими, растоптанными мужскими ботинками, корча омерзительные обезьяньи гримасы: — Дай денежек — то, Юльке погулять хоц — ца… — Какой Юльке? — переспросила я. — Я — Юлька! — стукнула себя по отворотам плешивого воротника бомжиха и заржала, обнажив искрошившиеся, гнилые зубы. — Ха — ха — ха! Не жидись, гнида новорусская! Гони бабло, вместе разбушлатимся, не пожалеешь! Век Юльку помнить будешь!.. Хошь, я тебе что — то завлекательное покажу? — Оборзевшая тварь, зажав сигарету в сизых губах, двумя руками потянула вверх подол пальто. Акта эксгибиционизма я не вынесла — вскочила и помчалась из чужого двора как ошпаренная. Кошмарная тезка топала следом и хрипло лаяла: — Эй, ты, гнида, отдай Юльке пахитоски! Курящая женщина кончает раком, мы с Минздравом предупреждаем! Ха — ха — ха! Я вышвырнула на снег пачку Virginia slim и метнулась в арку между девятиэтажными домами. Мне чудились хриплый смех и топот преследования за спиной, меня душил смрад, и я бежала без остановки, пока не попала в бетонный тупик. Остановившись, оглянулась: вокруг — никого. Только снег медленно валил, покрывая мои следы, похожие на тире и точки, проставленные подошвами и тонкими каблуками. Я набрала полные пригоршни чистого снега и потерла распаленное лицо, пытаясь смыть омерзение, прогнать дух бомжихи, прийти в себя. Но опаршивевшая бомжиха упрямо стояла перед глазами, заставляя гадать: что есть наша встреча — случайность или страшное предзнаменование, предупреждение судьбы?.. Если и дальше для меня продлится бездомное, затравленное, полуголодное и бессонное существование, что со мной станется? Неужели я превращусь в подобие опустившейся тезки?! В городе, где для меня не было убежища, уже настала ночь — светлая от снега и флуоресцентных фонарей, тихая, как покойник. Выбравшись из незнакомого квартала, я брела вдоль трассы и с тоской посматривала на чужие окна. Там, где было темно, наверное, уже спали; кое — где бледно отсвечивали экраны телевизоров, реже попадались зажженные окна, занавешенные шторами — желтыми, зелеными, красными, — как очи светофоров. Я завидовала всему городу, даже забинтованному Саньке, который лежал сейчас на мягкой койке, в теплой палате. Предзимняя промозглость пробрала меня до глубинки, смешалась с кровью, разжижила костный мозг. Ступни в протекающих сапогах намокли, косынка отсырела от талого снега, и мне хотелось окончательно потерять чувствительность, раствориться в снегопаде. Я с горем пополам добралась до знакомого района: улицы Челюскинцев, оттуда до вокзала Новосибирск — Главный было рукой подать. Вокзал — вот мое спасение, мое укрытие от холода и мрака! Я приободрилась, представив постовых милиционеров, стерегущих покой граждан, и витрины буфетов, в которых продают горячий чай и кофе, а еще — сосиски, булочки, курочек, жаренных на гриле, шаурму… Это же прелесть — вкуснота непередаваемая!.. Кто никогда не попадал в отчаянные ситуации, тот вряд ли меня поймет, вряд ли представит, как сильно может манить зал ожидания с креслами, на которых вполне можно перекантоваться до утра. Я очень надеялась, что подкреплюсь, чем буфетчица пошлет, покемарю в зоне безопасности, а утром прямо с вокзала отправлюсь на работу: ведь на двенадцать я назначила собеседование… Все сложилось вопреки задуманному. Дорогу к вокзалу мне перекрыли ушлые тетеньки с картонными табличками на груди: «Сдаются квартиры и комнаты по часам и суткам. Недорого». — Недорого — это сколько? — полюбопытствовала я, словно дьявол дернул меня за язык. — А сколь у тебя имеется? — поинтересовалась одна из теток. — Рублей четыреста найдется, — прикинула я объем наличности, оставив полтинник про запас. — Четыреста хватит, пойдем! — сноровисто подхватила меня под руку разбитная бабенка в мохеровом берете, похожем на сдобную, жареную пышку. Впрочем, мне повсюду мерещилось съестное… Смуглостью огрубевшей физиономии бабенка в берете смахивала на бомжиху, только одета была чище и пристойнее, с некоторой претензией на форс: куртка с песцовой опушкой и ботики с меховыми отворотами, как у Кота в сапогах. Я не дала взять себя на арапа, уточнила: — А ваша комната с удобствами? Ванна, туалет, горячая вода есть? — Да все есть, не сомневайся! — А далеко квартира расположена? — Прям так далеко, в двух шагах, — заверила пышка. Я с сожалением оглянулась на монументальное здание вокзала, раздумывая, нужна ли мне чужая ванна? Может, пренебрегу удобствами, зато никуда не нужно будет идти… — Идем! — мертвой хваткой вцепилась в меня бабенка и потянула вперед с целеустремленностью железнодорожного локомотива. — Поспешать надо, а то я мясо тушиться на плиту поставила и картошка, поди, поспела. При упоминании мяса с картошкой я сглотнула набежавшую слюну, — кроме слипшейся лапши и бутерброда, пожертвованного доброй кассиршей, в мой желудок сегодня ничего не попадало. …Мы чапали какими — то окольными путями, невразумительными, хаотично застроенными и почти неосвещенными закоулками настолько долго, что меня тянуло упасть в разверзшуюся хлябь и забыться в ней сладким сном, как поросенку. Квартирная хозяйка только поначалу волокла меня за собой, затем она опустила руки и предоставила мне возможность спотыкаться самостоятельно, сколько влезет. — Где мы находимся? До чего неблагоустроенная местность, — недоумевала я, оглядывая улицы приземистого частного сектора, на которые завела меня смуглянка в ботах. — Гарный поселок, не журись, — отчего — то перешла она на украинский язык и не утаила горькой правды. — То Нахаловка! Моя душа упала даже не в пятки — прямо в стылую лужу: про Нахаловку любой новосибирец знает — это трущобы, в которых собрался самый убогий люд: деградировавшие алкаши, безработные, уголовники… — Но вы же обещали комнату со всеми удобствами! — дрожащим от страха голосом напомнила я. — А у мини удобно, — не дрогнув, заявила подлая обманщица и втолкнула меня в калитку перед кособоким строением. Вот тебе и ванна, и горячая вода, невесело усмехнулась я. Сколько меня жизнь ни учит, ни колотит, никак глупую доверчивость не выбьет!.. Я ступила на подгнившее, шаткое крыльцо, но тетка, шедшая сзади, окликнула: — Не, нам не туда, сюда! — и указала на дощатую сараюшку, похожую на птичью стайку. В этот курятник вели три двери. Распахнув первую, бабеха пригласила: — Заходи, располагайся, спатки будешь туточки. — Но здесь темно, ничего не вижу! — возмутилась я. — Сейчас, сейчас. — Повозившись со спичками, хозяйка зажгла огарок свечи, воткнутой в консервную банку. — С тебя четыре сотни. Пламя, колышущееся от сквозняка, выхватило грудастую девицу в купальнике на плакате, наклеенном на занозистую, щелястую стену. Мне показалась, что девица сочувственно подмигнула, молчаливо признавшись, что ей здесь тоже не жарко и не сладко. Под плакатом стоял топчан, покрытый засаленным ватным одеялом без пододеяльника. В узком проходе между топчаном и противоположной стеной виднелось подобие стола, похожего на малярные козлы, сколоченные из грубого, неотесанного горбыля. — У вас так все… не приспособлено, — окончательно приуныла я. — Зато воздух свежий, тихо, спокойно, только утром петухи запоют. Чисто курорт, — уверила меня мохеровая пышка и нетерпеливо прикрикнула: — Мозги не пудри, деньги гони! — Но… как… — Я понимала, что ни за что не найду обратной дороги к каменному, ярко освещенному, надежно охраняемому милицией вокзалу, и все — таки сделала шаг к порогу. — Чего ты выделываешься? Чего егозишь? Наколоть меня хочешь? — с угрозой прошипела тетка. — Кончай выеживаться! Я кончила выеживаться: отсчитала восемь полтинников и протянула ей, а девятый сунула себе за пазуху. От алчной пройдохи этот жест не укрылся. Она предложила принести самогонки и закуски — все вместе за пятьдесят рублей и заговорила ласковее: — Шибко добрий самохон, як для сэби зроблен! Уси беруть и нэ пукають! Крепче спаты будэшь. За тонкой переборкой действительно слышались бульканье, чавканье, звяканье стаканов и неразборчивые мужские голоса, свидетельствовавшие о том, что от самогона пока никто не умер. — Несите! — разрешила я, без сожаления простившись с последней ассигнацией. Никогда не пробовала самодельных напитков, но сейчас хватанула бы и медицинского спирта, потому что промерзла пуще, чем в подвале дома Ярцевых. Там хоть об трубу можно было погреться, а здесь только ветер свистел из всех щелей. Принесенный бабехой паек оказался скудным: газетный сверток уместился у меня на ладони. Развернув его, я обнаружила клеклую картофелину, сваренную в мундире, краюшку черного хлеба, сморщенный соленый огурец и луковицу. В тюрьме лучше кормят!.. На четок мутной жидкости, заткнутый кляпом из скомканной бумажки, был насажен перевернутый вверх дном непромытый граненый стакан. Джентльменский набор закоренелого алкоголика… Впрочем, предъявлять претензии было некому, кроме самой себя, зато и смотреть на меня было некому, кроме девахи с плаката для сексуально озабоченных. — Ну что, подруга? Нам с тобой не до жиру, быть бы живу, — сказала я ей и, стараясь не дышать, жахнула полстакана самогона. Организм среагировал рвотным рефлексом: норовил вытолкнуть обратно мерзостную жидкость, но я собрала всю волю, чтобы не дать пролиться ни капле. Несколько минут меня плющило и таращило. Кто не пил бурды, выгнанной на окраине Нахаловки, тот ничего не знает о силе отвращения!.. Наконец отвращение я преодолела, и клубок огня, осевший в желудке, распространил вожделенное тепло по организму. Чтобы закрепить результат, я накинула поверх шубы одеяло и, разувшись, поджала под себя озябшие, промокшие ноги. После второй порции самогонки опьянение стало ощутимым: дощатая стена напротив топчана закачалась и словно бы отодвинулась. Взор мой затуманился, конечности начали оттаивать, из носа закапало. Видел бы меня в подобном состоянии Ткач! Вот бы ужаснулся!.. Я сказала бы ему: «Ничего, бывает и хуже! Я‑то еще взорлю, а ты как был, так и останешься трусливым маменькиным сынком, недоразумением мужского пола…» От этого монолога почему — то сделалось еще печальней, и я заела упадническое настроение невкусным огурцом. Постепенно сжевала картофелину, жгучий лук, черствый хлеб. А прикончив остатки пойла, вплотную приблизилась к пониманию логики маргиналов: «Не мудрствуй лукаво, следуй инстинктам. Сыт, пьян и нос в табаке. Чего еще нужно? День прошел, и ладно!..» Теперь можно было и поспать… Пользоваться подушкой, набитой комковатой, затхлой трухой, я не стала — сунула под нее сумочку. А сама уснула сидя, привалившись спиной к шероховатой стенке. Закрыла веки — и увидела ангелов. Маленькие, бело — розовые, словно вылепленные из фарфора, они летали надо мной, взмахивая стрекозьими, прозрачными крылышками, и хором, своими чистыми, детскими, благозвучными голосами распевали: «А где — то есть земля Глициния и город Кенгуру!» Ангелам вторили колокольчики: они звенели, звенели и вдруг застучали, заскрежетали, заглушая нежное детское пение. Вздрогнув, я очнулась, но не сразу поняла, где очутилась, в какую инфернальную дыру провалилась?! Дверь была распахнута, а в ее проеме виднелся черный человеческий силуэт. — В-вы кто? — еле выдавила я из себя. — Я — твоя смерть, — отозвался веселый мужской голос. — Что за глупые шутки? — похолодела я. — Сейчас же закройте дверь, а то… Он закрыл дверь, но не со стороны улицы, а изнутри, причем на задвижку. Приблизившись, насмешливо спросил: — Ну как, Юля Малиновская, ты и теперь довольна? Проклятье! Передо мной стоял дворник — убийца в коричневой телогрейке! — А — а — а, — завыла я, как пожарная сирена. Инстинктивно попятилась, вжалась в угол между стенами. — Вот тебе и «а», — усмехнулся он, присаживаясь на мой топчан, и прикрикнул: — Заткнись!.. — А — а — а. — Я никак не могла остановиться, но все же немного приглушила громкость воя. Гость понюхал пустой стакан, заключил: — Самогонкой баловалась. Чего же мне не оставила? — Я… я вас не ждала. — Я решила, что перед смертью надо сохранять вежливость и достоинство, но неожиданно закашлялась, как от дыма, и прослезилась: все — таки обидно умирать, не произведя на свет ни мальчика, ни девочки, не поиграв со своими детьми в кубики, не прочитав им самых важных сказок и стихов. Еще обидно уходить из жизни, не встретив принца, не примерив свадебного платья, не долюбив и не увидев разных прекрасных стран, подобных Глицинии… Я одернула себя: не раскисай! Решила потянуть время, оттянуть свой последний час настолько, насколько это будет возможно. Задала палачу наивный вопрос: — Вы тут живете, в Нахаловке?.. Отличное местечко, тихое… как курорт, и экология тут… и петухи… — Нравится? — Палач зашелся сатанинским, рокочущим смехом. — Все — то тебе, дурехе, нравится!.. Не мечтай, до петухов ты не дотянешь! — Но выпить… мы ведь с вами успеем выпить… за знакомство? — Я соображала туго, словно мозги вымерзли, а потому делала длинные паузы, старательно подбирая слова. Кроме того, я тщательно разглядывала пришельца. Никогда прежде не доводилось мне близко сталкиваться с убийцами, и теперь мной двигало любопытство естествоиспытателя. Физиономисты полагают, что преступность натуры выдают дегенеративный взгляд и общая ущербность хари, — на том стоит специальная наука физиогномика. Но внешность моего визави все эти постулаты опровергала. Черты лица палача отличались правильностью и тонкостью — хоть икону с него пиши! Высокий лоб, прямой, точеный нос, аккуратно оформленный подбородок, красивый изгиб губ. Крупные веки над проницательными глазами… Поразительно гармоничная внешность и вполне связная речь… Палач засмотрелся на свечу и задумчиво ответил: — Почему бы не выпить?.. Согласен… Я воспрянула: сейчас он уйдет в магазин, и ситуация будет зависеть от моей прыти и быстроногости. Не зря я сегодня упорно тренировала ноги, то пытаясь кого — то догнать, то пытаясь от кого — то убежать. Правильно журил меня Ткач: не курить надо, а спортом заниматься! — Не надейся, удрать не удастся, — угадал ход моих мыслей незваный гость. — Меня не проведешь. Палач направился за самогонкой в дом к бабехе с коричневой физиономией. Он запер отсек сарайчика снаружи на навесной замок. Я заметалась, забилась о стены, опустилась на земляной пол, посветила свечкой, стараясь отыскать лазейку. Какое там!.. Он вернулся раньше, чем я успела отряхнуть коленки. Принес точную копию моего пайка: четок со стаканом и газетный сверток. — Как вы думаете, в тюрьме лучше кормят? — почему — то спросила я. — А ты что, в тюрьму собралась? — усмехнулся погубитель. — Лично я там не был и как — то туда не стремлюсь. Он стянул с головы черную шапочку, обнажил бритый наголо череп. Поразительно, но форма его черепа тоже оказалась совершенной — идеальная лепка, гладкая, ровная… Поставив рядом стаканы, лжедворник плеснул в них жидкости на треть. Я содрогнулась, представив, как буду глотать самогон, но ничем себя не выдала, лишь напомнила: — Вы не назвали свое имя. — Юрий. Будем знакомы, Юленция! — Он протянул мне стакан, жестом предлагая чокнуться. — Откуда вы знаете, что Саня называл меня Юленцией? Вы что, нас подслушивали?! — напрямую спросила я. — Х-ха, кто тебя только не слушал, кулема! — захохотал палач. — Мы животы от смеха надорвали: надо же быть такой простофилей в двадцать пять лет!.. — Вам и возраст мой известен?! — поддержала я разговор. — Но, знаете, не такая уж я кулема и вовсе не простофиля. У меня высшее образование, я работаю в офисе, а не подметаю двор. — Как было не вспомнить хит Шнура, если его круглыми сутками крутят по МТВ? Да и сопоставление профессиональной принадлежности оказалось в мою пользу. — Ты работала в офисе, девочка, и сидела бы там, возможно, еще очень долго, если бы не полезла куда не просят, — покровительственно обрисовал ситуацию палач. — Не в свое дело ты ввязалась, просекаешь? — Просекаю… Оттого, что палач говорил обо мне в прошедшем времени, меня затрясло, зазнобило. Подавляя дрожь, я призналась: — Очень сожалею об этом… — Опоздала ты со своими сожалениями, Юленция. — Юрий выпил на выдохе, проглотил самогон, сжал губы и глубоко вдохнул воздух через нос. — Девушки любят опаздывать, — попыталась пошутить я. — Хм, девушки — то любят опаздывать, но господа не любят ждать! — заключил он. — Впрочем, к тебе это не относится. «В гости к Богу не опаздывают». Пей, чего ты стакан в руках греешь? Это же не коньяк. — А вы и про коньяк знаете? — совсем сникла я. — А то?! Ты думала, Алина к вам с неба свалилась? Нет, дорогуша, просто так даже чирей на заднице не вскочит… Так ты будешь пить — или сразу приступим к тому, зачем я пришел? — Буду — буду!.. — испуганно закивала я. — Вы не торопитесь, я хочу с вами пообщаться… познакомиться поближе. Вы мне очень интересны… По примеру палача я сделала выдох и вдох, а между ними — изрядный глоток. На волне питейной удали, осмелев, спросила, как ему удалось улизнуть из троллейбуса. — Да я на светофоре вышел, сразу после того, как ты меня засекла. Пересел в свою тачку и преспокойно ехал за вашим «фордом», — хохотнул Юрий. — Ох и повеселился, наблюдая, как ты бежала за троллейбусом, догоняя мою тень. Да, Юленция, с тобой не соскучишься!.. Кстати, ты правильно поступила, кинув очередного хахаля. Зачем нам лишние трупы? — Юрий огладил лысую башку и откусил от огурца. — Вы намеревались убить Андрея?! — ужаснулась я. — Фрекен Жюли, ах, моя милая фрекен, — передразнил он елейным голоском Ткача. — Слизняк он, а не мужик! Червяк, рожденный ползать. Чего ты на всякую туфту западаешь? То мелкотравчатый Гринберг, продавший тебя за три копейки. То дешевый фраер Анисимов, возомнивший себя хитро выделанным папарацци… — А у нас с Анисимовым ничего такого не было, никакой любви и секса, — возразила я и подумала, что лучше бы они были. — У нас с ним сугубо дружеские отношения! — Художественный свист это, а не отношения, — презрительно хмыкнул палач. — Как же свист? — возмутилась я. — Мне его стало жалко… — Жалко знаешь где? В попе у пчелки! — Палач посмотрел на меня презрительно и высокомерно. — Тебя — то, чудо в перьях, никто не пожалел!.. Не понимаю, чем ты была так довольна в этой жизни? — Напрасно вы так, — не согласилась я. — У меня много хорошего: родители, книги, друзья… девчонки в офисе… еще я на выставки ходила… — Доходилась, блин! — махнул рукой Юрий. — Ох, теперь Андрей точно женится на Илонке. — Я вспомнила о Ткаче, расстроилась и закручинилась. — Как он не видит, что она похожа на слоненка и ворону одновременно? И потом ей совершенно безразличны сибирские поляки Андрюшина старенькая мама… цветы… Ей все до фонаря, кроме прибыли! — Нормально, пусть женится, — подначил меня мой собутыльник и сотрапезник. — С Илонкой не пропадешь, она из него вмиг человека сделает! Я сглотнула горький ком сожаления и попросила: — Наливайте, чего же так сидеть? — сняла очки, потерла уставшие глаза, постаралась сосредоточиться. Кажется, я забыла спросить у дворника нечто важное, такое, что обязательно нужно было выяснить. Юрий подсунул мне дурно пахнущий стакан, и от резкого запаха, шибанувшего в нос, моя память прояснилась. — Скажите, почему вы убивали Сашу с особой жестокостью? Зачем было наносить одиннадцать ножевых ранений? Он же не сопротивлялся… Вы что, садист? — Нет, — покачал Юрий гладким яйцеобразным черепом. — Никакой я не садист, я твоего дружбана пальцем не тронул, просто разведал обстановку, отвлек бабку — соседку, а ножом работал специально нанятый человек. Я не представляла, что на свете может существовать что — то, способное порадовать человека в такой ситуации. Но Юрий порадовал меня, показав, что до сих пор не знает того, что Александр Анисимов выжил! Значит, мой славный Санчо будет жить и увидит, как свершится правосудие! В порыве восторга я воскликнула: — Как прекрасно, что вы не садист, я вам так за это благодарна! — Ох, Юленция, — непонятно отчего вздохнул палач. — Ты боялась, что я буду тебя долго мучить? На фиг мне это нужно… Нет, все будет выглядеть так, будто ты сама, по неосторожности… — Он посмотрел на меня с видом доброго волшебника. — Знаешь, я даже готов доставить тебе напоследок удовольствие. Вот скажи, что ты любишь? — Хм, от этого не умирают, — пожала я плечами. — Например, я люблю лежать на диване, лакомиться шоколадом и пирожными, смотреть телик, читать Даниила Хармса и Набокова, еще иногда меня тянет петь и танцевать… — Договорились! — обрадовался палач. — Разрешаю: пой и пляши, пока я добрый. — Это вряд ли получится… настроение не то, — объяснила я и надела очки, чтобы отчетливее видеть. Мой язык заплетался — то ли от переутомления, то ли от опьянения, но страх почти улетучился, спасибо самогонке!.. Да и сколько можно бояться? Любые эмоции притупляются от долгого употребления… Мне вспомнился Кирилл Золотарев с его провидческим изречением: «Никто не поможет». Кирилл говорил спокойно, и я успокоилась. Помощи, в самом деле, ждать было неоткуда: хоть закричись… Мне почему — то захотелось узнать напоследок историю загадочного треугольника, связавшего трех почти незнакомых людей: художника, натурщицы и никелевого магната. Я попросила палача рассказать о них. — Рассказывать — то особенно нечего, — вздохнул Юрий. — Прокололся Боря с дешевой Аллочкой капитально. — Так уж дешевой? — возразила я. — Внешне баба она шикарная, не спорю, но с такими прибабахами!.. Он познакомился с ней в обычном кабаке, где его не должно было быть, не тот разряд. Лаврентьича тянет иной раз пошалить, покуражиться, башлями на миру посорить. — Так никому человеческое не чуждо, — поддакнула я, подумав о бомжихе, которой хотелось праздника. — Всем иногда нужно разбушлатиться. — О, какие мы словечки знаем, — усмехнулся лысый Юрик. — Короче, увидел Крымов эту оторву, взял ее за шкирку, кинул в тачку и увез в загородный отель. — Как? — Мне вспомнилась холодная и гордая Алла. — И она согласилась? — А кому там было возражать? — хохотнул палач. — Алка давно сидит на кокаине, сама себя не помнит, психика в стадии полураспада. То хохочет, заливается, искрит, как неисправная электропроводка, то валится в депрессию. Бориса именно ее непредсказуемость и привлекла, он от нее спятил. Говорит мне: «Не могу без Аллочки, слаще бабы не встречал! Езжай к Наташке, выгоняй ее, подаю на развод!» — Так он был женат? — поразилась я. — Ну а почему нет? Не мальчик, пятьдесят шесть лет… — А вы у него вместо золотой рыбки на посылках? — А я у него в долгу, — дернулся Юрий. — Ты замечаешь, фрекен, что задаешь слишком много вопросов? Снова лезешь не в свое дело?! Я прикусила язык, а моя погибель наполнила стаканы. Но больше задавать вопросы мне не пришлось. Лжедворник завелся и уже не мог остановиться. Он поведал о том, что Кирилл все три года совместной жизни Крымовых был для Аллы идеей фикс: через подставных лиц она покупала его картины, многократно пыталась сбежать, закатывала истерики, играла с мужем в молчанку. Однажды в Вене чуть не выбросилась из окна гостиничного номера, расположенного на пятом этаже. А две недели назад словно одумалась, присмирела, сникла, вела себя тише воды, ниже травы, чем и вымолила у супруга разрешение повидаться с матерью, съездить в родной поселок Линево неподалеку от Новосибирска. Борис Лаврентьевич снарядил с супругой трех бодигардов, по — русски говоря — телохранителей. Кажется, мимо них комар бы незамеченным не пролетел. Алла не подавала поводов для подозрений: все дни провела в родительском доме, не общалась ни с кем, кроме родственников и школьных подруг, никуда дальше солярия не ходила. Но умудрилась как — то опосредованно выйти на галерею Краснова, передала тому задаток за устройство вернисажа Золотарева, пообещала солидную сумму. Жена олигарха до конца не была уверена, что ей удастся встретиться с возлюбленным, но к бегству подготовилась основательно: втайне от Крымова открыла валютный счет в банке, обзавелась пластиковыми карточками, авиабилетами в Прагу с открытой датой. — Почему именно в Прагу? — спросила я. — Откуда мне знать? — безразлично пожал плечами Юрий. — Говорю же, Алку хрен поймешь, шизофреники — народ мутный. Хотя мне тоже Прага нравится: там почти все знают русский язык, жизнь дешевле, чем в Москве. — Палач отхлебнул самогона и скривился. — Охранники скурвились. Если бы Маркел не увлекся коксом и не уснул в этом драном Линеве, черта с два она улизнула бы в кислотный дом! — Какой кислотный дом? — не поняла я. — Все тебе объясняй!.. — досадливо сглотнул палач. — Его еще домом Ярцевых у вас называют, хотя эти самые Ярцевы давным — давно свалили в Штаты… Прикинь, в чем главная засада: мы всех моментом вычислили — и твоего Сашку, и Алку. Весь город на уши поставили. А какой — то занюханный малевальщик сквозь землю провалился! — Не такой уж он занюханный… — для чего — то заступилась я за художника. — Кирилл — талантливый человек. — Талантливый? Людям жизнь отравлять! — разгорячился мой мнимый дворник. — Думаешь, чем сейчас Крымовы занимаются? — В Швейцарии на горных лыжах катаются, — с гордостью за свою осведомленность ответила я. — Как бы не так! Боря жену в неврологическую клинику запихнул, а с нас обещал шкуру спустить, если мы Золотарева не устраним. — Палач допил последние капли из своего стакана. — И ведь спустит, с него станется! — Сочувствую, — фальшивым голосом заверила его я. — Я тебе тоже сочувствую, фрекен, — кивнул Юрий. — Ты тут вообще ни при чем, без вины виноватая. — Знаете, Юрий, мне кажется, все влюбленные оказываются в положении крайних, без вины виноватых… — решила я разжалобить своего палача. — Кончай базарить! Кончай давить на жалость! — Ненавистный собеседник яростно стукнул пустым стаканом по столу и сморщился так, что его правильная физиономия стала безобразной. — Что бы ты понимала?! Заладила: любовь, любовь!.. — Давно молчу. — Я посмотрела в глаза убийцы с предельной отвагой. Подумала, что зря не закончила записку, которую начала писать в подвале. Никогда не знаешь, что тебя ждет дальше… Так и уйду, ни с кем не попрощавшись… В консервной банке дотлевал свечной огарок — фитиль чадил, плавал в растопленном стеарине. Я не нашла лучшего занятия, чем смаковать остатки самогона, будто это было отменное божоле с Лазурного берега Франции. Еще вдумчиво, медленно пережевывала корочку черного хлеба: последнюю свою закуску. Надо отдать должное: Юрий выждал, пока я допью и доем, и только потом скомандовал: — Пора, Юленция. Пошли! — Куда? — дрогнувшим голосом спросила я. — Вперед и с песней. Тебе же нравится петь! Даже Илона Карловна не выражалась столь беспрекословно и пессимистично, хотя она была моей непосредственной начальницей… Наверное, мой палач ощущал себя властелином мира… Он натянул на голову шапочку и разительно переменился: снова стал дворником и забулдыгой, как метко определила этот тип баба Глаша. Я поднялась, ежась от озноба. Неожиданно рассвирепевший Юрий схватил меня за воротник шубы и поволок прочь из сарая. Я не вырывалась и не брыкалась… Только когда мы приблизились к туалетной будке, запищала, прижимая пальцами очки к переносице: — Мне туда не нужно! Я не хочу! — Мне показалось, что маньяк намеревается замочить меня в сортире: стукнуть чем — нибудь тяжелым и столкнуть в дырку. О, такой зловонной казни я бы даже ему не пожелала!.. — Заткнись! — Он протащил меня мимо будки по запорошенным первым снегом огородным грядкам. Сапоги в них увязали по щиколотку. Довел до невысокого обрыва над Обью, спросил: — Плавать умеешь? — Н-немного… совсем плохо… по — собачьи… — Инстинкт самосохранения подсказал мне, что лучше врать. — Вот и отлично, — обрадовался Юрий. — Потонешь быстро и безболезненно. Ступай кормить рыбок! — С этим издевательским напутствием он столкнул меня в реку с такой силой, что мое тело в скафандре из нерпы пролетело метров десять и, врезавшись в воду, по инерции пошло вниз. На самом деле я люблю водную стихию — в ванне, в озере, в море — и плаваю вполне прилично. Но какой же безумец станет купаться в реке поздней осенью, почти зимой, да еще в верхней одежде?! Уважающие себя люди и летом не заходят в грязную Обь, боятся заразиться серозным менингитом… Придонное течение оказалось стремительным, как ураган: оно волокло меня, закручивало в своей утробе, затыкало нос, рот, уши. Естественно, первым делом с меня сорвало новые очки от Сальваторе Феррагамо, за которые я так и не успела рассчитаться с Алиной Гладковой… Хуже того, что за считаные секунды я наглоталась серозной воды, а вырваться из ее агрессивного потока не удавалось — я мчалась и мчалась вперед, как подводная лодка на боевое задание. И тогда я поняла, что надо смириться: крепко зажмурила глаза, затаила дыхание и вытянула руки вдоль туловища… Глава 11 СПОСОБ ПЛАВАНИЯ В ХОЛОДНОЙ ВОДЕ Внезапно мои сапоги зацепились за что — то твердое, жесткое, похожее на металлическую арматурину. Я инстинктивно уцепилась за нее руками и ногами и вскарабкалась на верхушку выступа, использовав железяку как точку опоры, потом напружинилась, собрала силы, оттолкнулась и… вынырнула на поверхность под углом сорок пять градусов!.. Отфыркиваясь и энергично молотя конечностями, я выплюнула воду и с жадностью глотнула спасительного воздуха. Сама возможность дышать и держаться на плаву, а не бороздить дно, рискуя потонуть, показалась невероятным везением, наполнила меня безудержным оптимизмом и сумасшедшей радостью. Бурное течение из погубителя и заклятого врага превратилось в моего союзника: я попала в струю, и она напористо волокла меня вперед. Поначалу я даже температуру обской воды не почувствовала, только отметила, до чего у реки неприглядный вид: она была мрачной, буро — коричневой, как телогрейка палача, как глумливые морды бомжихи и квартирной хозяйки, как все самое омерзительное на свете. Да… не Средиземное море… Над стремниной стелился белесый туман, он окутывал меня, как кокон, скрывал очертания берегов, затуманивал перспективу. Вспомнилось, что вода остывает медленнее, чем воздух, и я тешила себя мыслью, что не успею замерзнуть и стать такой же холодной, как река. Но плыть в насквозь промокших, тяжелых, как арестантские колодки, полусапожках было затруднительно. Я скинула их, поочередно поддев носком за пятку, и немало послужившая мне обувка незамедлительно отправилась к рыбкам, на дно. Шуба тоже сковывала движения, но расставаться с ней я не торопилась. Думала: плавают же в такой шкуре нерпы! И не только плавают — привольно плещутся и резвятся, а они водятся именно в холодной, ледяной воде!.. Я вообразила себя тюленихой и вальяжно покрутилась с боку на бок на мелких волнах. Нет, наивно сравнивать себя с гладкой, серебристой нерпой! У нерп есть гибкие, подвижные ласты, маневренный хвост и толстый — толстый защитный слой жира. А у меня что? Никуда не годные, дряхлые, палкообразные конечности… Мне приходилось отчаянно молотить ими, чтобы хоть как — то держаться на поверхности, но вскоре я выбилась из сил и тяжело задышала. Стало очевидным, что плыть или просто удерживаться на поверхности в шубе больше невозможно… Я выпростала руки из рукавов и стянула с себя любимую нерпу. Самая красивая вещь из моего гардероба не спешила тонуть: она распласталась на воде и, покачиваясь, беззвучно укоряла меня. Окостеневшими губами я прошептала: «Папочка, мамочка, простите, но без шубки мне будет легче!» — и проплыла мимо нее без оглядки. Откуда — то с берега, укрытого туманом, до меня донеслись бессвязные звуки: «Уй!.. Ой!.. Ай!» Там кто — то звал кого — то, окликал, умоляя вернуться, но ветер беспощадно рвал слова на части и сорил ими, как обрывками бумаги. А может быть, это были гудки теплоходов, выполняющих последний рейс навигационного сезона?.. Я старалась думать о чем угодно, кроме своей участи, чтобы избавиться от парализующего страха и отвлечься от лютого холода, покусывающего кожу. Как жалко, что я не нерпа и у меня тонкий жировой слой!.. Если бы знать, куда плыть — вправо или влево? Какой берег ближе?.. А то, следуя по течению суровой сибирской реки, чего доброго, попадешь в Северный Ледовитый океан — вот уж куда мне точно не хотелось!.. Я ненавижу холод и мрак, однозначно предпочитаю тепло и свет!.. Но кого волнуют мои предпочтения?.. Я перевернулась на спину — решила немного передохнуть. Успела увидеть, как небо слегка посветлело, прояснилось, начало наливаться голубизной, редко радующей взгляд на пороге зимы. Это движение для меня едва не стало роковым: пресная неплотная вода совсем не держит, — она сомкнулась над моим лицом, залилась в нос, в рот, в уши… «Не паникуй!» — приказала я себе, потому что убедилась: самое важное — не оставлять усилий, стараться дышать как можно более ровно и непрерывно шевелиться. Между тем течение немного ослабело, и я очутилась на отмели, на участке воды, прихваченной тонким хрупким ледком. Лед пришлось ломать, как стекло, и на кистях рук образовались мелкие порезы, но боли я не чувствовала, ее приглушал естественный анестетик — холод. В груди нещадно ломило. Мне казалось, что легкие, которые я заставляла интенсивно поглощать замороженный кислород, покрылись такими же, как на руках, красными кровоточащими ссадинами. — Господи, спаси и сохрани! — взмолилась я. — Пошли мне хоть какое — нибудь бревнышко, или маленькую досочку, или веточку, или горелую головешку, или соломинку, или воздушный шарик! Мольбы были тщетны: их слышали только туман да тусклая рябь на волнах. Рябь, в которой не отражались ни луна, ни солнце, ни звезды. Чтобы не сдаваться, я решила избавиться от остатков одежды. Стянуть с себя джинсы оказалось сложнее, чем сапоги или шубу: они словно приклеились к телу. Свитер вовсе пристыл к плечам ледяными корками, похожими на погоны, отлитые из гипса. Его ворот цеплялся за подбородок, и борьба с ним меня измучила, но зато я осталась в трусиках, колготках и лифчике. «Вот, Юленция, дальше плыть тебе станет значительно легче», — уверяла я себя. Но собственное тело сделалось непослушным и ныло, утверждая: «Не могу больше плыть!» — Двигайся, прошу, позволь мне пожить еще хоть одну коротенькую минуточку, — просила я, голимой волей и надеждой отталкиваясь от воды. В мышцы будто воткнулись тысячи иголок от тысяч шприцев, наверное, поэтому мне пригрезилась душевная медсестра Лиза. — Что мне делать? — в отчаянии крикнула я ей. — Я не хочу умирать! — Юля, ты выплывешь, — с несвойственной ей властью внушила мне воображаемая медсестра. — Держись правого курса! Где же тут лево, где право? Я качала головой, ничего не соображая. — Больше не могу! — заплакала я без слез, потому что действительно утратила способность превозмогать боль, дышать и шевелиться. — Юля, ты должна, — возвестила Лиза, но голос ее звучал странно: он сделался толстым, белым, разреженным, как тающий след самолета. — Серега, гляди, утопленница! — Отойди! Оно тебе надо, с утопленницами связываться? — Не оно, а она!.. Мы же не знаем, вдруг она живая?.. Смотри, какой на ней прикольный лифчик — розовый в клеточку, и трусишки такие же. Комплект!.. — Пашка, я сказал: не прикасайся к ней! Трупы — заразные, они яды выделяют! Может, она тут с самого лета валяется? — Не может быть, чтобы с лета: труп свежий, не раздутый. И потом, кто же летом купается в колготках? — Мало ли на свете чудачек? Поди, ужралась и свалилась в воду… — Это вряд ли, Серега! Сам посуди, если бы она ужралась и свалилась, она была бы в платье и туфлях, — опять заспорил невидимый Пашка, который мне понравился пытливостью и железной логикой. Я попыталась разлепить веки. Наверное, подобное ощущение испытывают новорожденные котята или собачата… Веки склеились и открываться не желали… — Она шевелится! — обрадовался Пашка. — Я… я… — Эх ты, дурында! Зачем в такую морозяку в Обь полезла? — Надо мной склонилось круглая, добродушная мордаха. — Я… в шубе… у меня шуба… Силясь описать свою выдающуюся утраченную шубу, я опять чуть не лишилась сознания. Парень велел мне замолчать и крикнул Сереге, чтобы тот тащил водку. — Надо растереть девчонку, а то она заледенела до самых титек! Чужие, корявые, наждачные пальцы содрали с меня остатки одежды и принялись мять, жать, требушить. Напрасно я полагала, что кожа моя утратила всякую чувствительность: от соприкосновения с согревающей жидкостью она занялась пожаром, загорелась, заставила меня взвыть. Я корчилась и таращилась так, что глаза чуть не выкатились из орбит. — А ты говорил: утопленница! — ликовал Пашка. — Во как брыкается! Да она живее всех живых!.. Кинь сюда мой рюкзак и спальник, сейчас укутаю свою находку потеплее. — Отстань! Отпусти! — вопила я. Парень будто не слышал — он энергично делал мне искусственное дыхание: сгибал мои руки в локтях и разводил их в стороны. Грудь сдавило, в горле забулькало и заклокотало, как в жерле унитаза, но незнакомого Пашку это ничуть не отвратило. Прижимаясь к моим мокрым губам, он всасывал в себя обскую водицу и отплевывался от безответных «поцелуев». Смеялся задорно: — Сколько воды — то нахлебалась, дурилка картонная! — Твоя дурилка наверняка собиралась утопиться, — бурчал недовольно Серега. — А ты ей помешал и себе головняков нагреб! Мне хотелось оправдаться, объяснить, что я пострадала из — за дворника, который кинул меня в Обь, но Павел был не склонен к разговорам. Он кантовал меня, будто тряпичную куклу, споро одевая в сухое белье; от его манипуляций боль усиливалась, перед глазами расплывались радужные круги. — А — а — а! У — у — у! — извивалась я. Мужское трико и майка воспринимались брезентовой дерюгой, обдирали кожу до мяса, загоняли внешний жар внутрь. Меня корежило, как полено в камине. Это сожженное до углей полено Пашка с Серегой в четыре руки упаковали в спальный мешок, и моя кожа тотчас намертво приварилась к его материи. Любое прикосновение, малейшее колебание отзывалось нестерпимой болью, от которой останавливалось сердце. Я заплакала: — Ребята, бросьте меня обратно в реку. Больше не могу, все горит! — Терпи, коза, а то мамой станешь, — шутил Павел. — Скоро доставим тебя в больничку, там полегчает, а пока лежи смирно. — Кабан ты, Пашка, и девка твоя кабаниха! — ругался Сергей. — Тяжеленная, как я не знаю что… и перегаром от нее разит! — Неси — неси, или мы не мужики?.. Подумаешь, перегаром разит. Всяко бывает, может, ее обидел кто?.. — Бляха! Из — за какой — то посторонней полудохлой девки рыбалка накрылась медным тазом! — Да и фиг с ней, с рыбалкой! Чай, не последний день живем, да, красавица? Как тебя звать хоть? — Ю — ю — ю… он пришел меня убить… — Кто пришел тебя убить? — изумился Павел. — Серега? — Серега, — прошептала я, потому что не могла вспомнить имя своего палача. — Звездец! Она бредит, видишь, Серый? Совсем худо девчонке!.. Хорошо, что машина близко и не успела остыть. — Чего хорошего? Теперь Любка точно мне всю плешь проест! Скажет: тебе лишь бы нажраться, подумает, будто я полную фляжку водки вылакал. А мне эта водка вообще не уперлась! Я лично больше пиво уважаю… — Не бухти, куплю я тебе пиво. Хочешь, полную канистру поставлю? И Любке сам объясню… — Хрен ты ей объяснишь! Плохо ты мою Любку знаешь… Голоса отдалились. Мне почудилось, будто я опять тону: течение закрутило водоворотом, коричневая вода затопила бронхи, спрессовала внутренности, распирала голову, толкалась в виски. Какая — то неведомая сила выталкивала меня на поверхность, и тогда огонь принимался с удвоенной жадностью терзать мое естество. От резкой боли я открыла глаза и увидела кроны сосен, сомкнувшиеся темно — зеленой аркой. Услышала реплику: — Твоя девка уже копыта откинула! — Ничего подобного! Гляди, пульс есть — на шее жилка бьется. — А-ум… ум-м… — слабо стонала я, потому что от нестерпимого жжения спеклось в горле, язык присох к нёбу. Мерещились огненные, красно — оранжевые языки пламени, они облизывали верхушки сосен, — весь лес занялся костром, дым душил меня. Задыхаясь, я издала ужасающий хрип, которого сама испугалась. — Миленькая моя, утопленница, потерпи, пожалуйста, — уговаривал меня Павел, покачивая спальный мешок, как гигантского младенца. — Уже недолго осталось, уже подъезжаем. — Ах — ам — ам. — Я продолжала исторгать невразумительные звуки, пытаясь попросить, чтобы он не шевелил меня, не усугублял мои мучения. Дышала часто — часто. Легкие работали, как паровые мехи, усиленно закачивая воздух. Но воздуха все равно не хватало. Не зря говорится: «Перед смертью не надышишься…» — Никогда больше с тобой никуда не поеду!.. Отгул насмарку, выходные дни — коту под хвост! — злился Сергей. — Эта стриптизерша сейчас даст дуба, а нас из — за нее в милицию затаскают! — Она не даст, она еще нас переживет, — убеждал ворчливого приятеля Пашка. — Кабан! Кабанище! — ругался тот. — Зачем я с тобой связался?! И девка твоя страшная, как чума!.. А Любка меня из дома выпрет! Бляха, вместо рыбы кукиш привезем! — Прибавь скорости, Серега! — Ага, прибавь!.. Сейчас! А штраф за превышение — дядя платить будет? — Я заплачу! — Не смеши. Вообще заткнись! Чего с тебя взять, кроме анализа? На этой нелирической ноте я вдруг оглохла, ослепла, онемела, будто органы чувств разом забастовали, отказались воспринимать чудовищную действительность. Боль оставила, растворилась в бездонной пустоте. Откуда ни возьмись налетели ангелы, — они порхали, роились, взмахивали своими хрупкими ледяными крылышками, манили за собой крошечными, пухлыми фарфоровыми ладошками. Я догадалась, что они зовут меня в страну Глицинию, и не раздумывая взлетела… В стране Глицинии все было зеленым: воздух, пальмы, песок, море, кораблики, облака. Только цветы, похожие на полевые колокольчики, оказались синими, и с их лепестков капала голубая, чистая роса, похожая на слезы… — Доченька, доченька, Юленька! Да что же это такое? Никак не очнется моя маленькая! — Юля, кончай спать! Не пугай маму! — Мамуль, чего ты грузишься? Врач же сказал: состояние у Юльки стабильное. С минуты на минуту придет в себя. Ну, подождем еще немного… — Фрекен Жюли, ах, моя бедная фрекен! Простит ли она меня когда — нибудь?! — Перестаньте нагнетать, Андрей Казимирович! Чего вы ноете?! Подумаешь, как поссорились, так и помиритесь!.. Наша Юлька — девушка не злопамятная, отходчивая… — Вика, какая же ты категоричная и бесчувственная… — Я реальная, мама, а вот вы все — паникеры! Знакомые голоса доносились откуда — то издалека, словно люди находились в другой комнате, а я их подслушивала… Впрочем, может быть, голоса мне просто чудились, как и остальные звуки — шорохи, всхлипывания, напоминающие плеск нескончаемо длинной, глубокой, холодной и мрачной Оби. Воспоминание о реке сказало мне о том, что надо активнее двигаться, чтобы не замерзнуть, работать руками и ногами, но я их совсем не чувствовала. На периферии тела таилась невесомая легкость, будто конечности ампутировали. — Она нахмурилась! Смотрите, наша Юленция морщит лоб! Ура! Какое счастье! — Зачем вы отняли мои ноги? — еще не разлепив веки, сказала я. — Как я буду жить без рук и без ног?.. — Доченька, не волнуйся, все у тебя цело, все на месте — и ручки, и ножки. — Надо мной склонилась мама, и ее слеза капнула мне на щеку. Папа успел смахнуть эту влагу до того, как она сползла вниз, и сказал одобрительно: — Юлькин ты наш, пловец — молодец! Перещеголяла всех моржей, выдержала пятнадцать минут в ледяной воде! — Как? Всего пятнадцать минут? — поразилась я. По моим впечатлениям выходило, что плыла целую вечность — от рассвета до заката, от планеты Земля до звезд Глицинии!.. Представив такое колоссальное расстояние, я содрогнулась от страха и воскликнула: — Н-нет, я больше не хочу плавать… — Сестренка, да никто и не заставляет, чего ты? — успокоил меня сочный баритон брата Всеволода. — Поставила мировой рекорд — и отдыхай! Поправляйся быстрее, а то меня с работы всего на одну неделю отпустили, и то в счет отпуска. Звериный оскал капитализма! — На неделю, — повторила я медленно, пытаясь врубиться в навалившуюся на меня реальность. Откуда взялся братец? Он же должен находиться в Торонто… Может, Севка мне просто снится, как и мама с папой?.. Я задала контрольный вопрос: — Какой сегодня день недели? — Воскресенье, доченька, — разулыбалась мама. — Ты только вдумайся, какое у сегодняшнего дня недели прекрасное название: вос — кре — се — ние, — по слогам, стараясь достучаться до моего иззябшего, вывихнутого сознания, втолковывала она. — Сегодня ты словно воскресла! — Я воскресла и мы встретились в раю? — беспечально решила я. — Нет, Юлька, нам до рая еще далеко! — прогремел надо мной чей — то мужской голос. — А мы туда и не торопимся, нас и здесь неплохо кормят, да ведь, ребята? — Кто не торопится? — ничего не понимала я. — Какие ребята? Надо мной, как полная луна, засияла широкой улыбкой круглая, простодушная мордаха Павла, и я припомнила, как он терзал меня, утрамбовывая в спальный мешок, и как не хотел спасать меня его друг. Я сказала: — Кабан ты, Пашка, — и слабо улыбнулась. — Вот здорово! Юленция уже способна улыбаться! Это очень хороший симптом, — прозвенел восторженный девичий голосок, и я — слабовидящая — догадалась, что принадлежит он медсестре из хирургического отделения. — Ли — и — иза, — протянула я изумленно. — И ты тут? — Да, я тут!.. — с готовностью отозвалась медсестра. — Ой, Юлия, вы не обижаетесь, что я называю вас Юленцией, как Александр? — Конечно, зовите… мне не обидно… — Саша постоянно рассказывает про вас! Вы не представляете, какой он молодец! На редкость мужественный! Просит, чтобы с него скорее сняли швы, хочет ходить самостоятельно! — Ходить… — повторила я и смежила веки. — Утомилась, доченька? Поспи, мы не будем тебе мешать, мы тихонько посидим, — пообещала мама и строго вопросила: — Или кто — то со мной не согласен? — Я не согласна! — звонко заявил высокий молодой голосок, принадлежащий моей младшей сестре Виктории. — Получается, Юлька со всеми перемолвилась, кроме меня! Я изумилась: — Викочка?! И ты здесь? — А как иначе? Мама в пятницу позвонила — вся перепуганная. Сказала, что ты загремела в больницу с обморожением и двусторонней пневмонией. Я прямо со съемочной площадки, из павильона, сиганула в такси — и в аэропорт. А в Домодедове, на регистрации новосибирского рейса, столкнулась с нашим Севкой. Суперски вышло, да? Мы же почти два года не виделись! — Значит, я в больнице… и сегодня уже воскресенье… — попыталась я уложить все сведения в своей голове. — Опять три дня как будто вычеркнуты из жизни… — Да ну тебя, Юлька! Почему вычеркнуты? Все только начинается, сестричка! И все у нас будет ништяк, супер — пупер! — заверила неунывающая Виктоша. Зато мама не жалела красок, описывая, какие чудовищные переживания пришлось ей перенести из — за меня и какие чудесные девочки работают со мной в офисе — все они рвались дежурить возле моей постели. Досадно, что Обь унесла мои очки — без них я не могла хорошенько рассмотреть прекрасные лица родных и близких. Различила только, что по левую сторону кровати сидят папа и мама, а за их спинами робко переминается господин Ткач. Всеволод, Вика, Лиза и Павел сгрудились по другую сторону и, толкаясь, старались наклониться надо мной и скорчить ободряющую физиономию. Правый фланг держался веселее левого, но по части разговорчивости соперничать с мамой могла только медсестра: она так и сыпала новыми сведениями о состоянии здоровья моего дружка Анисимова. Павел едва уловил паузу, чтобы вклиниться в ее бесконечные женские монологи. — Юлька, я тебя теперь считаю своей крестницей, это требуется отметить! — заявил он. Всеволод пообещал сводить всех в ресторан. Известная модница Виктория Малиновская, осмотрев свою нарядную блузку с оборками, высказала сожаление, что не захватила ничего более подходящего для выхода в свет: — Я же домой перед вылетом заехать не успела, деньги на билет у продюсера занимала. Кстати, в самолете познакомилась с таким крутым кренделем!.. — Вика оживилась, забыв про больницу, мою болезнь, мамины слезы. — Севка не дал нам толком законтачиться. А, не важно!.. Просто жалко, что в хате остался целый, еще нераспакованный чемодан французских шмоток: мы с Валериком на три дня в Париж летали. Ой, там есть такое прикольное платьице от Chloe! Юлька, наверное, я его тебе задарю! — Щедрость твоя не знает границ, — поблагодарила я и заверила, что ни во что французское не влезаю: слишком толстая. Опустив глаза, чтобы осмотреть свою несовершенную фигуру, уяснила причину бесчувственности рук и ног: они были замотаны мягкой тканью, пропитанной пахучими мазями. Вероятно, мази обладали сильным обезболивающим эффектом, создающим ощущение невесомости и вакуума. — Что за Валерик? — насторожилась мама. — Какие у вас с ним отношения, Виктория? — А, так, один кекс, — отмахнулась Вика. — Снимаемся вместе, а вообще он для меня — временный вариант, поскольку женатый, — небрежно откликнулась сестра. — Мамочка, я не понимаю, что происходит: в Москве хренова туча народу, десять миллионов коренных жителей, и почти половина из них мужчины. Но как что — нибудь приличное, симпатичное попадается, оно обязательно либо сильно женатое, либо приезжий без прописки и даже без регистрации, либо такой голубой, что голубее не бывает! — Викочка, как ты выражаешься? — пристыдила младшую дочку наша общая мама. — Что о тебе подумает Андрей Казимирович? — Я думаю только о Юленьке, — впервые подал голос Ткач и сделал пару шагов к моему ложу. Но ему не повезло. Папа спросил Викторию, посетила ли она парижские музеи, и разговор опять уплыл в другое русло. — Что ты, когда бы я шарилась по музеям?! — искренне удивилась сестрица. — Говорю же, мы летали буквально на три дня. Жили в отеле около Монмартра, вечерами тусовались возле Сакре — Кер… — Неужели даже в Лувр не сходили? — поддержала папу Лиза. — Господи, ну заехали мы в этот Лувр, — отмахнулась Вика, — ничего там особенного нет!.. Полчища туристов, полно всяких русских бритоголовых гопников в трениках, все рвутся посмотреть на Джоконду. — Вот я про Джоконду, про Мону Лизу, и хотела спросить… — смущенно призналась медсестра. — Я тебя умоляю! — Вика расправила пальчиками оборки на блузке. — На кого там смотреть?! В Галери де Лафайет гораздо интереснее. Там такой фарш! Bay! Я просто обтекала!.. Но все дико дорого, сразу предупреждаю. — Не знал, что в Галери де Лафайет продают продукты, — изрек папа. — Вплоть до фарша. — Фазер, извини, конечно, но фарш — это значит самое — самое, самые стильные тряпки, понимаешь? — снисходительно просветила родителя наша артистка. — Если бы вы видели, какую я себе отхватила сумочку от Живанши! Обалдеть, клянусь! — Сумочка, — цепенея, повторила я и поперхнулась, потому что в горле вдруг пересохло. — Моя сумочка осталась в сарае… там, где убийца… — Нет, Юленька, твоя сумочка у меня, — возразил Андрей, наконец — то преодолевший ненормальную для взрослого мужчины робость. — Ой, доченька, ты же не знаешь самого главного! Что бы мы делали без Андрюши? Не представляю, — вскочила со стула мамочка. — Он просто герой! Он разыскал ту жуткую бомжиху, которая тебя напугала и отобрала сигареты, нашел твои следы в том кошмарном гадючнике!.. Господи, ну зачем ты от него убежала, не понимаю?! И для чего ты куришь, дочка? Мама расплакалась, и мне пришлось пообещать, что я обязательно брошу курить. Ткач подошел ко мне вплотную и, кусая губы, спросил: — Ты простишь меня, фрекен? Мама опередила меня с ответом, пылко воскликнув: — Ну за что вас прощать! Боже мой! Оставьте! Да вы святой человек, Андрюша! Это наша Юля слишком сумасбродная!.. Остальные — дети как дети, но моя средняя дочь… постоянно что — то выдумывает, постоянно витает в своих фантазиях. — Она высморкалась и обратилась ко мне: — Дочка, если бы не Андрей Казимирович, и дворника никогда не поймали бы, и шайку самогонщиков не разоблачили бы. Он всю милицию города поднял на ноги! — Лидочка, довольно, — укротил мамин пыл отец. — Не думаю, что сейчас время бередить душу нашей Юленьке воспоминаниями. И не вижу ничего дурного в том, что она фантазирует. Пусть мечтает! Если бы все люди были практичными и прагматичными, человечество бы измельчало, выродилось в биологических роботов. — Совершенно с вами согласен! — воскликнул вознесенный мамой до небес Ткач. — Все хорошо, что хорошо кончается, — устало подтвердила я. — Дворника поймали, с Андреем Казимировичем познакомились… — Да, познакомились, но было бы лучше, если бы знакомство произошло при других, не столь экстремальных обстоятельствах! — не удержалась от укоризны мама. Я сама не заметила, как уснула. А может, это не сон, а райское блаженство свалилось на меня на земле, на больничной койке. Удивительное состояние: ничто меня не беспокоило, мышцы расслабились, на сердце снизошла благодать, потому что все, кого я любила и кем дорожила, очутились рядом. …К сожалению, блаженство быстро улетучилось, непрерывно испытывать эйфорию еще никому не удавалось. В первые дни мне постоянно вводили сильные обезболивающие и транквилизаторы. Бронхи держали инъекциями, легкие — тоже, на обмороженные участки тела накладывали компрессы. Я просыпалась во время врачебных манипуляций, видела дорогие, заботливые лица — и снова погружалась в теплый сон, в ласковую беспечность. Затем дозы лекарств сократили, повязки сняли, и начались мои страдания. Кожа шелушилась, слезала струпьями, зуд не давал спать. Дышать было трудно, пища казалась невкусной, как отрава. Всеволод перед отъездом в Канаду купил мне очки в нейтральной металлической оправе. Я надела их, посмотрела на себя в зеркало — и мне захотелось повеситься. Физиономия моя сделалась неузнаваемой, чужой, отталкивающей. Глаза, обведенные темными кругами, глубоко запали, щеки покрылись гадкими пятнами, похожими на лишаи, розовый кончик носа напоминал свиной пятачок. — Вот что ты сутками сидишь в палате? Сам же говорил: перед Новым годом дел невпроворот! — накинулась я на Андрея. — Сегодня седьмое ноября, выходной день, — попытался оправдаться он. — Все равно, иди домой, к маме, — попыталась я избавиться от Ткача. — Мама тебе прислала протертую клюкву. — Андрей вытащил баночку и терпеливо улыбнулся. — Очень полезно. Будешь? — Ничего не хочу! Уходи! — Значит, ты меня не простила… — вздохнул Ткач. — Но я опоздал буквально на пять минут! Если бы ты сумела отвлечь своего псевдодворника Бухменко всего на пять минут, он бы не успел столкнуть тебя в реку!.. — Это уже не важно, — призналась я прежде, чем замолчать наглухо и надолго. Я не стала объяснять Ткачу, что стесняюсь своей обезображенной внешности. Рядом с ним — здоровым, чистеньким, франтовато одетым — я ощущала себя прокаженной. И в этом никто, кроме меня самой, не был виноват, ведь не Андрей связался с папарацци, не он упорно совал нос куда не требуется, не он напридумывал следователей, донимающих неприятными расспросами. Ткач, уязвленный моим молчанием, удалился. А проблема осталась: я ни с кем больше не могла общаться. Ни с Санчо, лежавшим в палате этажом ниже и приходившим по три раза за день, ни с Лизой, ни с Андреем, ни с родителями. Дошло до того, что я совсем потеряла сон и аппетит, вздрагивала при появлении докторов, похудела на восемь килограммов. Сброшенный вес не радовал, как и все остальное. Если прежде я любила солнечные дни, то теперь ждала наступления ночи, когда никто на меня не смотрит. Депрессия пожирала меня вместе со стаей других подобных ей неврастенических диагнозов. Я тонула без воды, вдалеке от реки… Выход нашла мама — она привела психотерапевта. Не буду рассказывать об унизительных сеансах гипноза, тягостном, изнурительном копании в подсознании. Важен результат — лечение подействовало. Я точно запомнила дату своего исцеления: в воскресенье, двадцать первого ноября, мне страстно захотелось вымыться, сделать прическу, накрасить глаза и уйти из больницы в вольный мир. Захотелось пройтись по улице, полюбоваться чистым, искрящимся снегом, прийти домой, заварить крепкий чай и выпить его из красивой фарфоровой чашки. Да мало ли на свете благостных занятий?.. Столько всего интересного! Надо только понять, куда ты стремишься доплыть. Двадцать второго ноября меня выписали из больницы. Я тогда еще не представляла, к какому берегу поплыву. Остро хотелось стать счастливой. Но где оно, мое счастье?.. Предчувствие говорило мне, что близко. Глава 12 «ДЕРЖИ МЕЧТУ В КАРМАНЕ!» Мне выдали бюллетень, и свободного времени образовалась пропасть. Свободные деньги тоже водились: братец подкинул. Я приобрела новую шубку — легкую, искусственную, имитирующую мех снежного барса, — она оживляла бледный цвет моего лица. Чтобы не свихнуться от безделья, переклеила обои в коридоре, переставила мебель в комнате, в чем помог Павел. Купила два растения в горшках: деревце вечнозеленого самшита и куст бугенвиллеи, весной она должна была зацвести красновато — лиловыми цветами. Посещая терапевта в поликлинике два раза в неделю, на обратном пути я заходила в фирменный магазин «Топ — книга». Выбор литературы там был колоссальный, так что новых книжек я накупила целых три стопки. Читала запоем — с утра до ночи, самое сильное впечатление на меня произвела повесть букеровского лауреата Рубена Давида Гальего Гонсалеса «Черное на белом». Сначала, признаться, я не надеялась, что со своей истощенной нервной системой осилю автобиографическую прозу сироты — инвалида о горестных скитаниях по детдомам и больницам. Но, открыв книгу в магазине, не смогла оторваться: слог простой, незатейливый, каждая строчка излучает доброту и мудрость, заряжает ясным пониманием и принятием жизни. Поразительно! Над бедным Гонсалесом судьба как только не куражилась, а он на нее не гневался, наоборот — сумел быть благодарным. Роман потряс меня настолько, что мне захотелось помчаться в магазин, скупить оставшиеся экземпляры «Черного на белом» и подарить их всем хорошим людям. Остановило меня ночное время суток… Наконец — таки я преуспела в кулинарном искусстве: научилась варить классический украинский борщ. Оказалось, что это не так уж сложно. Однажды я приготовила гуляш и два салата по рецептам, почерпнутым из Интернета, и пригласила на ужин девушек из нашего офиса. — Юлька, ты дико похудела и помолодела! — заявила Дина Галеева, тщательно следившая за собой всю жизнь. — Естественно, я ведь подобно змее скинула старую кожу, — засмеялась я. — К тому же лекарства отбили у меня аппетит. — Квартирка у тебя классная, уютная, — оглядевшись, оценила Оля Камельчук, обожающая комфорт и всякие дизайнерские примочки. — Да, у Юльки все есть, только второй половины не хватает, — нашла недостаток в моем бытии Лена Сизикова. — Ну, знаешь, моя сестра Виктория утверждает, что с женихами и в Москве не густо. А уж в Новосибирске и подавно… — вздохнула я. — Это для кого как! — возразила Ленка. — Вот Илона Карловна, например, нашла себе завидного жениха — то ли исполнительного, то ли коммерческого директора агентства железнодорожных перевозок. — Чего там завидного?! — заспорила Динка. — Невзрачный тощенький хлюпик с кривыми зубами. Да я бы с таким… — Ты не права! — перебила ее Сизикова. — Андрей Казимирович внешне далеко не супермен, зато мужик башлевый, надежный. Прикинь, Юль, они назначили бракосочетание на двадцать четвертое декабря — день католического Рождества, и сразу из костела улетят в свадебное путешествие по Европе. Варшава, Дюссельдорф, Кельн, Амстердам, Страсбург, Париж, — взялась перечислять Ленка. — Везет же людям! — Подумаешь! Вика тоже недавно была в Париже, — прикрылась я сестрой, будто ее поездка что — то для меня меняла. — Купила себе сумочку от Живанши в Галери де Лафайет, посетила Лувр. Говорит, в Париже делать нечего… разве только вина выпить… Но мы сейчас с вами тоже выпьем вина! В носу защипало, и я, скрывая огорчение, с энтузиазмом схватилась за бутылку шампанского, затрясла ею, как трясут коммунисты транспарантами… Понятия не имею, как справляться с такой пробкой… Вдруг упрямая бутылка бабахнула. Я облилась пеной и побежала в ванную — отряхнуться и умыться. Брызги шампанского безвреднее слез: они не выедают глаза… «Эх, Андрюша, Андрюша, как же ты мог?» — спрашивала я пространство, сидя на краю ванны и наматывая полотенце на кулак. Двадцать четвертого декабря выпадало на пятницу, через две недели. «Ну, Ткач, погоди! — решила я. — Как бы в ту пятницу ты не попятился!» Хотя никаких конкретных планов мести у меня не было… — Вкусный салат, — похвалила Ольга. — Авокадо креветками не испортишь, — рассеянно пошутила я. — Еще немножко посижу на бюллетене и сделаюсь знатной кулинаркой. Не исключено, что даже торты научусь печь! — Кого будешь откармливать? — опять влезла со своими экивоками бестактная Сизикова. — Себя, любимую, — заявила я. Хотела разозлиться на нее, но Ленка всхлипнула: — Мы с Виталиком расстались… Мы дружно принялись ее жалеть и утешать, решили залить печаль шампанским, ради чего распечатали вторую бутылку. Дина вспомнила французскую поговорку: «Если женщина не права, пойди и извинись». Мы поспорили и решили, что нашим мужчинам недоступно подобное благородство. Я много чего могла сообщить по данной теме, но предпочла молчать: кошки на душе скребли и разрывали ее в лоскуты. Шампанское не помогало, от его пузырьков слезы пузырились вольней и хлеще. Мне приходилось выбегать на кухню, изображая из себя идеальную хозяйку, чтобы промокать влагу с глаз. Когда вернулась в очередной раз с гуляшом в большой миске, умница Динка декламировала сонет Шекспира по томику, взятому со стеллажа. Заканчивался он такой строчкой: «И долго мне, лишенному ума, / Казался раем — ад и светом — тьма». — Как это понимать? — озадачилась я. — Не будьте слепыми курицами, — коротко и ясно объяснила Галеева и добавила: — По жизни надо всегда держать мечту в кармане. — Ага, ты еще скажи: держать карман шире!.. Что толку мечтать, если ничто не сбывается? — возразила Сизикова. — Не скажи, сбывается абсолютно все, — не согласилась с ней Галеева. — Но иногда в несколько измененном виде… Главное, что мечты двигают нас вперед, развивают. А кто не развивается, тот деградирует — иного пути не дано. Коллеги быстро покончили с гуляшом, и у меня осталось впечатление, что они не наелись и не напились. Я разлила по фужерам остатки шампанского, пообещав подать чай и кофе с конфетами, и как бы между прочим поинтересовалась, изменилась ли наша начальница, став невестой. — Прямо так, — хмыкнула Ольга. — Какой была стервой, такой и осталась! Имеет нас всех как хочет. — Так что, Юлечка, отдыхай и радуйся, что тебе пока не прилетает, — посоветовала Дина. — А мне больше никогда не прилетит. Я уволюсь. Но надеюсь, дружить мы из — за этого не перестанем. Настоятельно требую поднять за это бокалы и сдвинуть их разом! — решительно сказала я. Семнадцатого декабря участковый терапевт закрыл мой больничный лист, и я отправилась в офис. Вернула долг Ольге Михайловне, написала заявление об увольнении по собственному желанию, отнесла его Илоне Карловне. Она подписала заявление единым росчерком пера, не потрудившись взглянуть на меня хоть один только раз, как просил цыган в романсе. Ну и ладно, мы не гордые… Зато Каркуша избавила меня от Необходимости отрабатывать две недели, положенные по трудовому законодательству. Я все поняла, когда заглянула в свой кабинет: за моим, теперь уже бывшим столом вовсю хозяйничала новая сотрудница — полная противоположность Алины Гладковой. Поджарая брюнетка с постной, неприступной физиономией. Настоящая кикимора. Такая никогда не станет опаздывать, потому что она — не девушка. — Юль, пойдем покурим? — подалась навстречу мне Сизикова. — Я не курю, бросила, — сказала я с грустью, не имеющей никакого отношения к расставанию с сигаретами. Грустно сознавать, что важная страница твоей биографии перевернулась безвозвратно. Никогда уже мне не ходить по этим коридорам, не читать резюме, не встречаться с поклонниками Илоны Карловны… Девчонки проводили меня до выхода, наговорили на прощание кучу добрых пожеланий. Если бы пожелания частично исполнились, я бы стала самой счастливой на грешной земле! Но пока счастье подменялось бытовой морокой. Всю дорогу в метро я усиленно ломала голову над тем, как выложить плохую новость папе с мамой. Ничего убедительного не придумалось. В переходе станции «Площадь Маркса» я остановилась возле пары слепых — мужчины и женщины. Они почти каждый день здесь выступают: он играет на баяне, она под его аккомпанемент поет красивым, мягким, грудным голосом. Почему бы не послушать? За окошком света мало, Белый снег валит, валит, А мне мама, а мне мама Целоваться не велит, — с исповедальной задушевностью выводила певунья. На самом деле песня звучала несколько нелепо: женщине давно перевалило за сорок лет, какая мама ей указ? А я чуть не прослезилась. По чистой, юной интонации незрячей певицы чувствовалось, что она молода и ей действительно хочется целоваться. Да, девушка — это не возраст, это состояние, обусловленное влюбленностью и свежестью чувств!.. Я положила в раскрытый футляр баяна пятьдесят рублей и, вздыхая, пошла дальше. Возле метро раскинулся елочный базар, в воздухе пахло смолкой, хвоей, скрипучий от морозца снег покрывали зеленые иголки. Конечно, неплохо было бы купить пихту, внести в дом атмосферу праздника, но денег осталось в обрез. Как говорила одна санитарка из больницы про свою зарплату: «Шиш, да маленько». Во дворе меня ждал «сюрприз»: Александр Анисимов. — Мерзну — мерзну тут, — накинулся он. — Где тебя черти носят, Юленция? — О, мой друг папарацци, и тебя выпустили?! Я одной рукой приобняла его, чмокнула в холодную, щетинистую щеку и побранила за то, что он не удосужился побриться. — Спроси еще, почему я опять к тебе приперся… — засмеялся он. — Чего там? Приперся, и ладно, — отмахнулась я. — У меня как раз борщ есть, правда, он позавчерашний, но вполне съедобный. Будешь? — Борщ? У тебя? О, какой прогресс!.. — потрясенно пробормотал Саша. — Но лично я по горло сыт проблемами! — Слушай, старый ворчун, прекрати бодаться! — попыталась я урезонить фотографа. — Можно подумать, у тебя одного проблемы. Я, между прочим, осталась безработной, нищей и брошенной… Представь себе, мой поклонник Андрей Ткач решил жениться на Илонке, и у них свадьба в следующую пятницу, — пожаловалась я. — Свадьба — это туфта, — заявил гость. — Меня со съемной квартиры выперли. Хозяйка — скотина! Требует, чтобы я рассчитался сразу за три просроченных месяца, грозится мои вещи в подъезд выкинуть. А где взять башли? Я ведь не Крымов, чтоб он сдох!.. — Перестань, тошно слушать, как ты ругаешься. — Пройдя на кухню, я поставила кастрюлю на плиту. — Лучше пойди вымой руки. Гость не желал ни замолкать, ни мыть руки, он вещал о себе, дорогом, без остановки и стучал по столу грязным кулаком так яростно, что плетеная хлебница подпрыгивала: — Куда ни кинь, везде клин! — Остынь, Санчо. Держи мечту в кармане, — поделилась я с ним умным советом. — «Мечту-у», — презрительно передразнил он. — Мечтательная ты наша!.. Я вот тоже мечтал срубить бобов, а что вышло? — Ну, деньги — это как — то мелковато для мечты, — засомневалась я. — Деньги надо просто зарабатывать, чего о них мечтать? — Можно подумать… — засомневался Саша, но потом согласился. — Нет, разумеется, я не настолько конченый, чтобы заклиниваться на деньгах! Всегда мечтал стать классным фотографом, фотохудожником… У бати в детстве постоянно камеру выпрашивал, он подарил мне простенькую «Смену», когда я в первый класс пошел. Тем фотиком, помню, до десятого класса щелкал всех подряд: кошек, бабушку, пацанов, горы. — Где ты горы — то взял? — задала я отвлекающий вопрос, втайне радуясь, что Анисимов постепенно отмякает, и поставила перед ним полную тарелку. — Так я же на Алтае родился, в Ташанте, рядом с монгольской границей. Мать и сейчас там живет… У нас знаешь какая природа? Закачаешься! — воскликнул папарацци, хватаясь за ложку. Ел он, вопреки уверениям в сытости, не просто охотно, а с жадностью. Но и рассказывать успевал. — Мои снимки на всех школьных конкурсах побеждали, их и на городские, и на зональные выставки отбирали. А в армии мне вообще цены не было: стенгазеты ко всем праздникам оформлял, ребятам крутые дембельские альбомы заделал. — Молодец, — машинально кивнула я, утомленная Сашкиным криком и похвальбой. — А после армии подался я в Бийск, устроился в газету, пахал сразу на несколько изданий. Крутился так, что мама не горюй! На одном чистом искусстве далеко не уедешь, только этот конь Кирюха мог себе такое позволить. — Какой Кирюха? Не Золотарев ли?! — уточнила я. — Он, собака. — Так вы знакомы? — едва не свалилась я под стол от неожиданного открытия. — Естественно, знакомы, мы же земляки: он тоже родом из Ташанты, мы в соседних домах жили, но в детстве особо не дружили: Кирка намного старше. Знаешь, как его предки гордились тем, что их сын в архитектурном институте учится? Там все стены в хате от полотка до пола картинами увешаны!.. А дед у Золотарева — шаман, любые болезни исцеляет. Кровотечение может остановить, сотрясение мозга выправить. Он и дождь умеет вызвать, и солнце. Колдун! Кирка весь в него. Околдовал меня, сманил в Новосибирск. — Погоди — погоди, — остановила я Сашу, — выходит, Кирилл сам пригласил тебя в галерею, дал понять, что туда приедет Алла Крымова? — Мне физически сделалось дурно, будто кухня заполнилась отравляющим газом. — Не так чтобы предупредил… — пожал плечами фотограф. — Юленция, поверь, он сам не был уверен!.. А я на это очень надеялся, это был мой шанс… Их роман на моих глазах закручивался, мне ли было не знать, что Алка по Кирюхе сохнет капитально. Она мнила себя его музой, считала, будто один Золотарев понимает ее истинную сущность, тонкую натуру. У художников с натурщицами часто возникает особая, очень тесная связь… Кирилл поначалу возвышал Аллочку до небес, любил без памяти. Но она — оторва, каких поискать! — с кем только не изменяла. Бывало, вмажется и запрыгивает на первого встречного… Кто, какой мужик подобное стерпит, сама посуди?! — Кто любит, все стерпит. — Я подумала о Ткаче, чувства которого не выдержали испытания такой малостью, как мой испортившийся характер. А ведь мог бы сделать скидку на болезнь… — Не надо гнать!.. — махнул рукой Саша. — Кирка прямо перекрестился, когда Аллу старпер Крымов подобрал, а потом ему так хреново стало… забухивался крепко одно время от тоски по ней… Слушай, Юленция, а у тебя водки нет? — Нет, конечно. Что я, по — твоему, должна сидеть и тихо сама с собою квасить? — Надо бы купить водки, отметить наше с тобой выздоровление. — У меня разве что тридцатка наберется. — Ну и нормально! — вскочил Саша. — Я добавлю, и на четок хватит. — Отстань, вечно у тебя одни четки на уме! Скажи лучше: ты, случайно, не знаешь, где прячется Кирилл? — Да ему, елы — палы, сейчас лучше всех!.. — захохотал фотограф. — Умотал на Алтай и кайфует, — у него там в каждой деревне родня. Конь педальный! Хоть бы ключи от мастерской мне оставил, я бы туда временно перебрался… — Как? Ты знал, что он в деревне, и молчал?! — заорала я. — Скрывал даже от меня, на которую набросилась вся крымовская свора?! — А что я, по — твоему, должен был друга закладывать? — огрызнулся Саша. — То есть меня можно подставлять, а его нет? Я, выходит, тебе не подруга? В дверь позвонили — и Сашка не ответил. Щеки мои полыхали. Я больше всего боялась, что внезапно, без предупреждения, явилась мама. Но на лестничной площадке, насколько я могла рассмотреть через глазок, стояло нечто непонятное, темное и мохнатое. То ли пес породы ньюфаундленд, вставший на задние лапы, то ли что — то другое… Звонок вновь зазвенел, и веселый голос Пашки спросил: — Крестница, с кем ты там ругаешься? Открывай, я тебе пихту принес! — Ой, Павлушенька, милый, ты как в воду глядел! — Я широко распахнула дверь. — Как раз сегодня мечтала о елочке! — Ну и я выхожу из метро на твоей станции, а кругом, как в дремучем лесу. Думаю, куплю для Юльки, пригодится. — Пашка поставил высокую, под потолок, елку в угол прихожей. — Спасибо. — Я погладила борт его дубленого полушубка. — Не за что, — смутился Павел и протянул мне тяжелую матерчатую сумку. — Возьми вот еще, мы с Серегой намедни рыбачили… И мать тебе завернула картошки, морковки, редьки, свеклы… Из сумки торчали хвосты четырех здоровенных судаков и горлышко водочной бутылки. Мои очки поплыли вниз. — Крестный, ты меня балуешь. — А кто еще побалует, как не я? — удивился Павел. — Думал сперва вина взять, но я в нем не разбираюсь, не знаю, какое тебе нравится… А водка — она и в Африке водка, в морозную погоду самое то. — Та — а — ак, Юленция, я не понял: у вас с этим рыбаком что — шуры — муры? — возмутился Анисимов, не замедливший возникнуть в коридоре. — Почему бы и нет? — подлил масла в огонь Пашка и назло папарацци показательно обмял меня в объятиях. — Видишь, Санчо, наши мечты немедленно сбылись: мне — елка, тебе — водка, — заключила я. — Хотя ты не заслуживаешь и маленькой рюмочки, интриган и обманщик! — Я переключила внимание на нового гостя, приглашая его в кухню. — У меня есть борщ, Пашенька. — У тебя был борщ, Юленция, да весь вышел, — злорадно молвил обманщик, предъявляя пустую кастрюльку. Павел заверил, что не голоден, и вызвался сам нажарить рыбы. Повязался фартуком, расстелил на полу газетку и принялся ловко орудовать ножиком. Судаки замелькали в его жилистых руках и, выпотрошенные, без чешуи, один за другим попадали в мойку. Мне так никогда суметь: сколько ни пробовала чистить рыбу, удавалось лишь пальцы исколоть, а то и порезаться, а чешую потом отскребала от кафеля… Покончив со своим занятием, Павел компактно утрамбовал отходы, завернув их в газету, и отправил в мусорку. Двух судаков порезал, другие рыбины сунул в морозильную камеру — про запас, туда же отправил бутылку. Я выразила готовность почистить картошку, но Павлик возразил: — Сиди, Юлечка. Девушка должна беречь ручки, лелеять маникюр. Пусть Сашок малость потрудится! Где у тебя мука? — В шкафчике. Анисимов с недовольной миной сложил в кастрюлю картошку и удалился в ванную комнату. Паша закинул обвалянные в муке куски рыбы на сковородку, в скворчащее масло, и стал резать лук. Вытирая слезы, ни с того ни с сего заявил: — Платят у нас, в речпорту, конечно, не густо, зато и навигация всего полгода, а зимой я всегда подрабатывать устраиваюсь. Механики повсюду требуются. Короче, без дела не сижу: в удачный день килограммов тридцать рыбы добываю. Опять — таки огород — хорошее подспорье. У нас все овощи свои, не покупные. Одной капусты три кадушки заквасили, да еще огурцов с помидорами насолили. Сестра у меня мастерица — и лечо, и салаты всякие в банках закрывает. Мать кур держит, яйца свежие всегда есть. Не пропадешь! Можно было подумать, что я интересовалась его финансовым положением… Пашка, переворачивавший рыбу на сковородке, явно собирался еще что — то рассказать, но вернулся Санчо, зажег конфорку под кастрюлей и развалился на табурете напротив меня. — Эх, зря я маринованных опят не захватил! Они под водочку идут бесподобно, — спохватился заядлый рыбак. — Ничего, Павел, я могу пить и без закуски, — успокоил его папарацци. — Наливай! — Нет, обожди. Сейчас картошка дойдет… — обиделся Паша. — Юля, где у тебя стопочки, в стенке? — Да, Павлик, возьми любые рюмки, какие приглянутся. — Чего это он расхозяйничался? Клинья к тебе подбивает? — нахмурился Анисимов. — Не твое дело. — Всю мою симпатию к фотографу как рукой сняло. Но не выяснять же отношения при постороннем?.. Стол был накрыт. Павел предложил первый тост за мое здоровье. Смурному Санчо, кажется, оно было безразлично, лишь бы выпить… Ну и пусть! Я старалась смотреть не на него, а в тарелку. Судак оказался вкуснейшим, рассыпчатая картошка, сдобренная оливковым маслом, — тоже. Меня развезло от первой же рюмки. Я подперла щеку кулачком и закручинилась: — Почему у меня все наперекосяк идет? Вроде Новый год близится, настроение должно быть прекрасное, радужное, а у меня полный швах! Не представляю: куда податься, чем заняться? — Ну — ну, брось хандрить, Юлька! Молоденькая, красивенькая… Выпьем за твою красоту! — Пашка снова наполнил стопки. — К ее красоте да еще бы ума чуток, — ехидно изрек Санчо, поглаживая набитое пузо. — Выпейте лучше за меня. Я, наверное, на Лизке женюсь. Ты как, Юленция, не против? Я чуть не подавилась. Они что — сговорились? Это просто какая — то свадебная эпидемия, брачная лихорадка!.. Я не удержалась от сарказма, заявила: — Я в восторге. Женись! — опрокинула рюмку, зажала рот ладошкой, передернулась от горечи. Немного совладав с собой, спросила: — А ты, Павлик, как на это смотришь? Он замялся, потупился и ответил невпопад: — Жениться — оно, конечно, заманчиво… Кто бы отказался?.. Но к браку требуется подходить основательно, ответственно, по — мужски: создать базовые условия, чтобы достойно жену содержать. Куда мне жену привести? У нас в доме семеро по лавкам. — Павел принялся загибать пальцы. — Тетка — это раз, родители, младший брат, сестра с мужем и племянником. Вот отстроимся с деверем, даст Бог, на будущий год, тогда, м — м — м… посватаюсь… м — м — м… Анисимов недослушал его мычание, перебил: — Кому ты это рассказываешь, пацан? Погляди на нее, ни в чем нужды не знает! Квартира с неба упала, от покойной бабушки досталась. Училась в универе на очном, потом юбки протирала в офисе… Неужели ты думаешь, что Юленция просечет, каково оно — подниматься с нуля?! Я поднялась не с нуля, а с табуретки, возразив: — Успокойся, Санчо, ты меня неправильно понял! На самом деле я — за Лизу. Девушка она замечательная, каких поискать. Но для чего ты передо мной сцены ревности разыгрывал, с какими — то упреками цеплялся?! — Так это… ты мне как бы не чужая. Ты, Юленция, мне тоже нужна для… полноты счастья. — Фотограф стал запинаться, совсем как Павлик, который, схватив бутылку, поболтал оставшейся в ней малостью и пробормотал: — Ребята, может, сбегать за второй, а то кого тут пить? — Ни в коем случае, — жестко возразила я. — Напиваться в дым, в хлам и другие образы в мои планы не входит! Если вам неймется, идите, покупайте, дуйте, хоть за воротник лейте, но как — нибудь без меня. Мне стали безразличны законы гостеприимства, на меня навалилась ужасающая, непереносимая усталость. Парни напирали с двух сторон, давили, убеждали в том, что трезвы, как стеклышки, и посему добавить совершенно необходимо. Но я проявила стойкость и выпроводила обоих. Испытала огромное облегчение, когда осталась одна. Все — таки в одиночестве есть своя прелесть, причем немалая. Не требуется ни под кого подстраиваться, загружаться чужими проблемами и настроениями, ждать подвоха, страдать от предательства… Сама не понимаю, почему слезы капали и капали из моих глаз?.. Я перемыла посуду, сложила оставшиеся куски судака в пластиковый контейнер и убрала его в холодильник. Затем вытерла со стола, вымыла пол на кухне и в прихожей, а успокоиться никак не могла. Ель, расправившая ветви, стояла в прихожей, как наказанный ребенок в углу. Я перенесла ее в комнату, окунула еловую ногу в ведро с водой и прислонила шаткое новогоднее деревце к книжному стеллажу. Зазвонил телефон — мама, как обычно, перед сном желала со мной пообщаться. — Юленька, как у тебя прошел день, как самочувствие? — Все отлично! — бодрилась я. — Сашку сегодня выписали. И Павел в гости приходил, принес судаков и сам их приготовил. Мы очень вкусно поужинали… — Да, рыба — это очень полезно: фосфор, кальций, целый кладезь минералов и витаминов… Дочка, а больше ничего не случилось? — Н-нет… А что могло случиться?! — Моя уверенность в том, что все хорошо, мгновенно улетучилась. Меня посетило дурное предчувствие. Неужели мама прознала о моем увольнении?! Но кто ей мог настучать? — Мы с папой сейчас слушали радио. Объявили, что Борис Лаврентьевич Крымов скоропостижно скончался от сердечного приступа. — Да-а?.. — Я вскрикнула и замолчала, не представляя, что подобает говорить в таких случаях. Сказать «соболезную»? Покойный нам не родственник, не близкий человек, мы его живьем никогда не видели… С другой стороны, смерть — всегда трагедия… каждому хочется жить… Подумалось: кто теперь позаботится о заблудшей Алле?.. Не Кирилл же, который умыл руки и скрылся?.. Интуиция подсказала, что маме об этом размышлять вовсе не обязательно. И я отважилась сознаться: — Мамочка, ты только, пожалуйста, не волнуйся, но на самом деле у меня сегодня тоже кое — что произошло… — Что? — Я подала заявление! — С кем? — оживилась мама. — Как — с кем? — опешила я. — Это заявление об увольнении. Об увольнении с работы. Представляешь, Илона Карловна его сразу подписала… — Уф… Господи! Но почему? — сникла мама. — Я‑то надеялась, ты заявление в ЗАГС подала… Вокруг толпы женихов, а ты, Юлия, отчего — то копаешься, тянешь резину! — Мамочка, да нет их ни одного, — расстроилась я из — за того, что невольно огорчила ее, и объяснила ситуацию: — Ткач предпочел мне — Каркушу, Санчо — медсестру. Теперь она замолчала. Пауза длилась так долго, что у меня создалось впечатление помех на телефонной линии. Я подула в трубку, но это не дало результата. Неожиданно мама оптимистично заявила: — Дочка, по — моему, ты Павлику сильно нравишься! А он вовсе не плохой: неглупый, непьющий, работящий, надежный… — Мам, хватит! — взмолилась я. — Почему ты не даешь мне досказать?.. — решила настоять на своем мама. — Ведь неспроста этот парень постоянно оказывает тебе знаки внимания. В больнице навещал, обои клеил, мебель двигал, теперь вот рыбы нажарил. — Ну и что?! — отрезала я. — Павел абсолютно не из той оперы, он меня нисколько не привлекает как мужчина. Даже представить противно, что будет, если он примется за мной ухаживать! — Ах, милая моя, чего же ты у меня такая невезучая?.. Прямо все сердце за тебя изболелось, Юленька!.. — Мама хлюпнула носом, но быстро взяла себя в руки — сказались годы тренировок. Спокойным, деловым тоном она заключила: — Значит, так: привлекает тебя Павлик или не привлекает, а все равно не гони его. «Плохой подходит, хорошему дорогу торит!» — Не понимаю… — Юленька, это такая народная примета: стоит какому — никакому завалящему женишку появиться на горизонте, жди следующего — хорошего, своего, настоящего суженого! Неприятная тема меня доконала, и я нетерпеливо выпалила: — Мам, кончай твердить о суженых — ряженых — наряженных. Можно подумать, без них пропаду! Нет, достаточно того, что я вас с папой и Севочку с Викой люблю. — И то правда, доченька. Спокойной тебе ночи. Береги себя, — согласилась со мной мама. В понедельник мне принесли повестку от Арнольда Леонидовича Левина, — он назначил встречу на вторник. Вот кого бы я сто лет не видела!.. — Выздоровели, Юлия Владимировна? — первым делом уточнил следователь. — Да, со мной все в порядке, — сухо кивнула я. — Не стойте, присаживайтесь, а то вы девушка впечатлительная, еще, не приведи господь, в обморок хлопнетесь. Я устроилась напротив инспектора на стуле. Левин зачем — то тщательно причесал свои короткие, жидковатые волосы, пригладил прическу на висках ладонями и стал похож на вышедшего в тираж жиголо. — Ну-с, гражданка Малиновская, — постучал он кончиком ручки по столу. — В деле о покушении на вас наметился интересный поворот. — Да, знаю, — кивнула я. — Крымов скончался. — Крымов — то скончался, — согласился со мной следователь, — а вот Юрий Васильевич Бухменко требует очной ставки! — Бухменко — это дворник? — уточнила я. — Нет, Бухменко — это инженер горно — обогатительного комбината. В нашем городе он находился в командировке. — А-а… — Что же вы, Юлия Владимировна, так напиваетесь, не стыдно? — укоризненно посмотрел на меня следователь. — Где? Когда это я напивалась?! — опешила я. — В Нахаловке! — Ну, там… замерзла… грелась. — Я, съежившись на стуле, обняла себя скрещенными руками за плечи и задрожала, демонстрируя, как мне было холодно. — Евгений Иванович Краснов тоже дал показания, что вы склонны к злоупотреблению спиртными напитками, — протянул Арнольд иезуитским тоном и вопросил: — Употребляли? — Что? — Водку, говорю, употребляли в день открытия выставки Кирилла Золотарева? — Да, но не больше, чем Евгений Иванович!.. — отрезала я. — Нехорошо, Юлия Владимировна, некрасиво: молодая девушка, а пьете как лошадь. И оправдание у вас какое — то странное: что значит «замерзла»? Одеваться надо теплее, а то так, знаете… — покачал головой следователь. — Я ведь и в тот раз, когда вашего сожителя Анисимова порезали, тоже сделал пометочку в протоколе: «Находилась в нетрезвом состоянии, грубила представителям правоохранительных органов». Меня пробрала натуральная дрожь. Как же так? Неужели полтора бокала вина, выпитых за три часа до происшествия, можно рассматривать как нетрезвое состояние?! — В общем, так, гражданка Малиновская, завтра мы с вами поедем в следственный изолятор. А пока подумайте серьезно над своим поведением и сделайте соответствующие выводы, — подвел черту Арнольд Леонидович. — Я не хочу! — А кто хочет? Я, по — вашему, хочу? Нет, это вы подали исковое заявление, это из — за вас добропорядочный человек парится на нарах, — упрекнул меня экзекутор. — Пить надо меньше, Малиновская! С работы вас уже уволили, директор подтвердила, что вы позволяли себе употреблять в рабочее время. В бар «Ангар» в обеденный перерыв ходили? — Ходила… — Ну так вот! Неужели не стыдно? Вам всего двадцать пять лет, что же из вас к моим годам получится, а? Пустые бутылки по помойкам собирать начнете? Вы к этому стремитесь? — До свидания, — буркнула я и встала. — Итак, завтра к девяти буду ждать вас в этом кабинетике. …Само собой, ночью перед очной ставкой я не спала. Физически ощущала, как обстоятельства, обернувшиеся против меня, загоняют меня в тупик, в бетонную западню, до которой я добежала ночью, спасаясь от Ткача и его матери. Кажется, все усилия психотерапевта пошли прахом: мне опять мерещились ухмыляющиеся, глумливые рожи врагов. Чудился палач, которому все — таки удалось меня потопить… Эх, если бы рядом был брат Севка, он бы посоветовал мне, что делать. Маму с папой огорчать нельзя ни в коем случае. А более мне не к кому обратиться… На очную ставку я отправилась с немытыми волосами, с ввалившимися глазами и бледным, не тронутым косметикой лицом. Короче, выглядела как воплощенный кошмар. Юрий смотрелся гораздо лучше меня: он будто только что прибыл из санатория, морда сытая, свежая, гладкая. Правильный овал его еще недавно лысой башки оброс светло — русыми вьющимися волосами, одет он был в чистую рубашку и наглаженные брюки, руки за спиной держал с достоинством невинно оскорбленного. — Гражданка Малиновская, вы узнаете этого человека? — спросила следователь. — Узнаю. Он столкнул меня в реку! — металлическим голосом ответила я. — Арнольд Леонидович, уважаемый, я вам уже объяснял: эта пьяная нимфоманка набросилась на меня с приставаниями, я от нее убегал, а она догнала. Пришлось мне ее оттолкнуть, что оставалось делать?.. Вероятно, я не рассчитал силу толчка… Вернее, она не держалась на ногах, как и все пьяные! — На ногах не держалась, а бегала быстро, — усмехнулась я. — Оставьте свои ернические замечания при себе, Малиновская! Вы не в баре, — напомнил Левин. — Здесь государственное учреждение! О чем еще было разговаривать? Я поняла, что правосудие не свершится никогда. Но надо было жить дальше и сохранять здравый рассудок. Хватит, сколько можно?! Как это там у Шекспира?.. «И долго мне, лишенному ума, / Казался раем — ад и светом — тьма». Двадцать третьего декабря дал о себе знать Андрей Казимирович Ткач. Он позвонил в двенадцатом часу ночи, наглость, если разобраться!.. — Дорогая Юленька, моя ненаглядная, нежная фрекен Жюли, — начал он выспренне, торжественно. — Поздравляю тебя с наступающим Рождеством! Для нас, поляков, это святой праздник… — Да никакая я не полька, Андрей!.. — усмехнувшись, призналась я. — Но тебя я тоже поздравляю с наступающим… бракосочетанием. — Ах, фрекен! Не сыпь мне соль на раны!.. Все так глупо вышло… — засуетился Ткач. — И виновата в этом только ты. Почему ты меня отвергла?! Я был подавлен, разбит, унижен. Я был так несчастен!.. В ту трудную минуту лишь мама и Илоночка были рядом, они оказали мне моральную поддержку. — Я рада за них, — хохотнула я. — Не язви, Юлия, тебя это не красит! Дай мне сказать! Я долго боролся со своей любовью. Я готов был… да я и сейчас готов тебя простить, Жюли! — Это как? — ничего не поняла я. — Одно твое слово, и свадьбы не будет! — патетически воскликнул Ткач. Конечно, мне хотелось отомстить Каркуше, но что — то горькое сжало горло, и я ответила: — Нет уж, Андрюшенька. Умерла так умерла. — Но мы же с тобой останемся друзьями, фрекен? — попытался смягчить ситуацию Андрей. — Не знаю. Вскрытие покажет, — безразлично ответила я и положила трубку. Меня потряхивало от нервного возбуждения, и сердце колотилось так, будто я убегала от стаи волков. Но, положив трубку, я испытала чувство, схожее с удовлетворением. Конечно, звонить в полночь накануне свадьбы — неслыханная наглость. Но если бы Ткач не позвонил, было бы гораздо хуже… …Нежданно — негаданно католическое Рождество и для меня обернулось праздником. В полдень, когда я, наряжая елку, мастерила, как маленькая, гирлянду из цветной бумаги, нагрянул Санчо, от которого целую неделю не было ни слуху ни духу. — Юленция, пляши! — Угу, сейчас… — Ты себе не представляешь, как была права, когда говорила «держи мечту в кармане»! Сегодня мы с Лизкой пошли в банк… — Решили грабануть банк? — вздрогнула я от предвкушения новых приключений. — Правильно, чего мелочиться: возиться с каким — то компроматом! — Оставь свои подколки! — торжественно провозгласил Санчо. — Мы были в муниципальном банке, где у меня открыт счет. Хотел снять последние копейки, а оказалось, бабла — то немерено! Две тысячи пятьсот восемьдесят восемь долларов! Я опустилась на диван: — Откуда? — Юленция, ты не поверишь, то информационное агентство со мной рассчиталось!.. Ну как? Я тебя удивил? Согласись, напрасно ты обзывала меня недоделанным папарацци, а? — Ой, Санчо. — Дышать вновь стало тяжело. После перенесенной пневмонии меня часто посещали приступы удушья, недаром терапевт выписал направление на прием к пульмонологу, подозревая астму. Я глубоко вдохнула, набрала в свистящие легкие побольше воздуха и выдохнула, ухнув, как древняя, усталая сова. — Короче, Склифосовский, мы с Лизонькой решили, что половина этих денег по праву принадлежит тебе, — сообщил фотограф. — Не считай меня свиньей, Юленция. Все я понимаю: если бы не ты, я бы давно гнил на том свете… Александр Анисимов расстегнул карман джинсовой рубашки, купленной мной перед днем рождения тети Таси, и вынул из него свою мечту: пачечку серо — зеленых бумажек. Отсчитал тысячу триста сотенными купюрами и широким жестом протянул мне. — Нет, оставь себе, — помотала я головой. — Тебе нужнее. К свадьбе готовиться и все такое… Не в этой же рубашке ты в ЗАГС пойдешь?! Кстати, где Лиза? — Во дворе меня ждет. Она постеснялась к тебе подняться. — Вот дурочка! Срочно ступай на балкон, зови ее! — приказала я. — Возьмешь деньги? — выставил он ультиматум. Я всю неделю питалась судаками, свеклой, морковкой и редькой, принесенными Павлом. Но запасы кончились, а голод — не тетка… Впрочем, дело было не в голоде. Человек без денег — мельче божьей коровки, у него словно руки под корень обрублены. Я поддалась искушению, но согласилась взять только одну купюру. Вскоре мы втроем сидели на кухне и пили чай без ничего: в моем доме даже хлеба не осталось, не говоря уже о сахаре. Осмелевшая медсестра, сияя карими очами, вещала: — Сашенька хочет устроить банкет, собрать гостей, а я мечтаю поехать куда — нибудь за границу, ведь я нигде еще не была! Съездить в Египет, там пирамиды, гробницы фараонов, теплое море и древний город Луксор. — Да, там вечные пирамиды и вечное лето!.. Что может быть выше вечных ценностей? — Я поправила сползающие очки и настроилась на волну ее мечтаний. Да и как было не увлечься? Жизнь идет, нет, вернее, летит, как сверхскоростной самолет, а я тоже ничего еще не видела: ни Лувра, ни Луксора, ни цветущих бугенвиллей и египетских ночей… — Елизавета, тебе не кажется, что мы засиделись? — прозрачно намекнул своей невесте удачливый папарацци. — Ой, извини, Сашенька! Пойдем, конечно! Влюбленная сестра милосердия вспорхнула с табуретки, они мигом оделись и отчалили. А сто долларов остались… Я не стала терять время на мытье чашек. Переоделась, сменила домашнюю футболку на свитер и джинсы. Застегнула шубу, сунула в карман ассигнацию и захлопнула за собой дверь. Над улицей висел снегопад, и я невольно замурлыкала: «За окошком света мало. Белый снег валит, валит. А мне мама, а мне мама целоваться не велит…» И опять от этой песни на глаза навернулись слезы, хотя моя мама была отнюдь не ханжой и ярой противницей поцелуев… Я добежала до обменного пункта валюты, получила рубли и поспешила в книжный магазин на улице Ватутина, поскольку непрочитанных книг в квартире больше не осталось. На двери висело объявление: «Требуются кассир, продавцы, уборщица». — С кем я могу поговорить по поводу работы? — спросила особу с беджем администратора. Она проводила меня к директору — приятной во всех отношениях женщине, не крикливой, не грубой и миловидной. Через час, к моменту закрытия магазина, я вышла из него с удачными покупками: приобрела томик стихов Поля Верлена — это вечное; взяла повесть «Лансароте» Мишеля Уэльбека, потому что это — модное. А еще взяла книжку «Любовь для начинающих пользователей» Кати Ткаченко. Аннотация утверждала, что она — «одна из самых талантливых современных молодых писательниц», но мне пришлось по вкусу само заглавие. Стыдно признаться, но в свои двадцать пять лет в любви я — начинающий пользователь! Все, что я знаю об этом чувстве, приправлено одним только отрицательным опытом. Но недаром любовь питает художников и поэтов! Наверняка она огромнее и значительнее моих представлений, значит, надо их расширять! Почему — то, прежде чем раскрыть книгу, я вспомнила, как искала знакомств в галерее Krasnoff. Смешно, конечно. Но отнюдь не печально, ведь там я отыскала Санчо — моего друга папарацци. А в риелторской конторе мне встретился Гриня, при виде которого стискивало ребра, кончался кислород и немел язык, — это ведь тоже прекрасно!.. Андрей Ткач научил меня любить мои очки… И все вместе они подвели меня к прозрению. Взрослая девушка не должна вести себя как слепой щенок, доверчиво тыкающийся мордочкой в чужие руки… Читать я не стала — успеется! Расстелила постельные принадлежности на диване, забралась под одеяло и постаралась уснуть, поскольку наутро мне предстояло выйти на работу в книжный магазин и открыть новую страницу в увлекательной книге жизни. Странно, но я волновалась, и это было счастливое волнение. Меня томило предчувствие тотальных перемен, будоражили смутные надежды. Я испытывала прилив сил и азарт, а это, как известно, самое пригодное для жизни состояние. Эпилог За день до Нового года внезапно, без предупреждения, прилетела Виктория — моя экстравагантная сестра, имя которой расшифровывается как «победа». Прибыла она в сопровождении «женатого кекса» Валерия и мотивировала это тем, что парень намеревается развестись с супругой. — Ой, Викочка, прямо не знаю, — заволновалась наша мама, когда мы уединились на кухне. — Так — то он парень неплохой, — подсказала я. — Но если ему придется платить алименты, — продолжила выкладывать сомнения наша общая практичная родительница, — тебе мало не покажется! — Успокойся! Кому платить — то?! У Валерика нет детей, — отрезала Виктория и прикурила сигарету. — Вернее, их не было, но будут. — Доченька, как это понимать? Ты что — беременна?! — офонарела мама. — И, несмотря на свое положение, куришь?! Посмотри на свою старшую сестру — Юлечка давно бросила. — Мам, я беременна, но это временно, — словами из песни отбрехалась наша артистка. — Рожать еще только в мае, через пять месяцев. Думаю, табачный дым успеет выветриться! — Ох, но я не готова к внукам, мне рановато становиться бабушкой, — замахала ладошкой мама, разгоняя едкий дым. Было заметно, как ей дурно, она даже побледнела, бедняжка. А я‑то считала, что у женщин в мамином возрасте возникает естественная потребность нянчить маленьких, хорошеньких человечков. Переживала из — за того, что лишаю ее подобной радости… Тридцать первого декабря столь же внезапно, как сестрица, приземлился в Новосибирске Всеволод. Брат, в отличие от Вики, прилетел в гордом одиночестве. Сказал, что его со страшной силой тянет на родину и он уже подумывает о возвращении. Впрочем, возвращение блудного Севы оставалось пока под большим вопросом, а то, что мне предстояло провести новогоднюю ночь в обществе ближайших родственников, было однозначно!.. — Юля, Новый год мы должны встретить вместе! Где угодно, где захочешь, главное, чтобы вместе, — твердил мой единственный постоянный покупатель Даниил. — Выбирай: можем поехать ко мне домой, в ресторан, на карнавал в одну веселую компанию или вообще улететь в Таиланд! — Почему именно в Таиланд? Почему не в Египет? — Я делала вид, будто капризничаю, а сама разглядывала его с тайной опаской и бдительностью, с какой сапер проверяет территорию на предмет наличия мин. Нет, не красавец! Лицо в оспинах, брови сросшиеся, губы узкие, жесткие… Как с ним вообще целоваться? К тому же Даниил носит очки, а они, как известно, создают массу помех: ни плавать, ни прыгать, ни бегать не позволяют, только запотевают, когда их не просят… У моего нового знакомого имелось всего одно, но очевидное достоинство: он обожал книги и приходил в мой магазин каждый день. Это его качество меня и подкупило. — Я согласен, летим в Египет, но… — Но что? — Последний прямой рейс уже улетел, — он развел руками, — придется лететь через Москву, а это довольно утомительно. — Ладно, — смилостивилась я. — Полетим в следующем году. А сегодня мне нужно пойти к родителям. Семейные традиции, понимаешь. — Понимаю, — согласился Даниил. — Если хочешь, можешь пойти со мной… — Конечно хочу! Я польщен! — возрадовался Даниил и остался в магазине ждать окончания моей трудовой вахты, уткнувшись в какой — то трактат по экономике. Примерно в пять часов поток посетителей иссяк: к нам стали заглядывать только нетрезвые, веселые, но невразумительные личности, которые сами не знали, чего хотели. В шесть часов директор распорядилась прикрыть лавочку. Мы коллективом выпили шампанского, провожая старый год. Сделав первый глоток, я поперхнулась и вспомнила, сколько неприятностей он мне принес! Шампанское вместе с ушедшими неприятностями встало поперек горла — ни вдохнуть, ни выдохнуть, и Даниил похлопал по моей спине, приговаривая: — Не торопись, Юльчик! Все только начинается. В магазине я выбрала и упаковала в блестящую бумагу книги — в подарок для всех родственников. Для Вики — взяла пособие по уходу за младенцем. Для мамы — по уходу за собой. Папе — большой атлас мира. Севке — сборник цитат и афоризмов разных мыслителей. Тепло распрощалась с новыми коллегами, пожелав им нового счастья, здоровья и радостей. Даниил подвел меня к пижонистой, навороченной иномарке: — Прошу! С некоторых пор я имею предубеждение против дорогих автомобилей: считаю, что порядочные люди в них редко ездят. Но усомниться в порядочности этого парня поводов у меня не было… Все равно я стала поглядывать на него сурово, с оттенком неприязни… Мы заехали ко мне домой, я заперлась в ванной, приняла душ и переоделась в вечернее платье, которое однажды умудрилась заляпать вареньем. Потом обрызгалась жалкими остатками «Зеленого чая». Наконец — то эта долгоиграющая туалетная вода закончилась! — Юлия, у тебя прекрасная домашняя библиотека, — поделился своими впечатлениями Даниил, когда я вышла накрашенная до такой степени, что выросшие ресницы норовили проколоть линзы очков. Засмотревшись на меня, он добавил с придыханием: — И сама ты прекрасна!.. — Не преувеличивай, пожалуйста, — попросила я и потупилась, от чего чуть не потеряла очки. …Забавно, но моя мама не придала никакого значения моему появлению в обществе незнакомого молодого человека. Папе он тем более был безразличен. Родители, Валерий и Всеволод крутились вокруг беременной Виктории, как планеты вокруг солнца, прямо — таки выстроились на небесный парад!.. Сестрица принимала внимание как должное, но улучила момент и шепнула мне: — Слушай, Юлька, смачный кекс ты себе оторвала: он такой нафаршированный, вау! — В каком смысле? — уточнила я. — Погляди на его котлы, — снисходительно объяснила сестрица. — На что? — Ну, на часы, бестолочь!.. Видишь? Это же настоящий Patek Philippe! Дико дорогие и клевые часы! Носить их может себе позволить только кекс с годовым доходом не ниже пятисот тысяч долларов. — Не может быть! — возразила я. — Богатые ничего не читают, они только считают, а Даня весьма эрудированный человек… — Юлька, я от тебя шизею! Как тебе удалось сохранить подобную незамутненную ювенильность? — Ювелирность? — опять переспросила я, не расслышав. — Уф, молчи лучше! Ни фига ни во что не врубаешься!.. Но я тебя уверяю: благосостояние мужчины безошибочно определяется по часам, которые он носит, ну и еще по некоторым аксессуарам… Этот кент точно богат, держись за него руками, ногами, зубами и всем, чем сможешь! Я посмотрела на свои давно не знавшие маникюра пальцы, на коротковатые ногти, совсем не похожие на копи дикого хищника, и бесхитростно ответила: — Нечем мне держаться. — Дура! — выдохнула Виктория и картинно округлила глаза. — Девочки, перестаньте шушукаться и секретничать. Это неприлично, вы ведь не одни, — окоротил нас папа. — До наступления Нового года остался один час и двенадцать минут! — Пора выпить! — воодушевленно изрек Валерий, и эта реплика родила во мне подозрение, что отец из него получится таксебешный. — Правильная мысль, — одобрил папа и стал разливать по рюмкам свою любимую горилку. Ну почему он так невнимателен к моральному облику будущего зятя?! Мой Даниил держался тише воды, ниже травы, не пил, а скорее пригубливал, и разговаривал мало. Зато я болтала за троих! За десять минут до боя курантов мой дряхлый мобильный телефон словно прорвало. Поочередно звонили, чтобы поздравить, девчонки из моего бывшего офиса, Павел и Санчо с Лизой. Удивительно, но позвонила даже Надя Краснова. — Юльча, с праздничком тебя! — заявила бывшая подруженция. — Предупреждаю заранее — седьмого января у нас новая выставка на тему ангелов. Ангелы будут во всех видах — в маске, в керамике, в гипсе, в акварели, в чеканке и вышивке. Приходи посмотреть. — Извини, дорогая, но я сейчас сама как ангел. — Юлич, неужели ты продолжаешь на меня дуться? — мгновенно поняла Краснова. — Кто прошлое помянет, тому глаз вон!.. Глупая, жить не прощая невозможно. Мы же подруги, мало чего случается, а дружбой все равно нужно дорожить. — Ладно, Надя, может быть, приду… — покорно вздохнула я. — С Новым годом тебя! Я так разволновалась, что опять выпила лишнего. Заметил это один Даниил, и в час ночи мы с ним отчалили. Наше исчезновение осталось незамеченным родственниками, которые увлеченно пели: С веток облетает черемухи цвет, В жизни раз бывает восемнадцать лет. Создавалось ощущение, что никто из них не стал старше восемнадцати. Впрочем, любовь не имеет возраста. …Новый год по московскому времени мы с Даниилом встретили в моей квартире. Благоухала пихта, на столе качался одинокий ананас и высились два фужера с апельсиновым соком. Сколько можно напиваться и объедаться? Я успела протрезветь, но в сон меня клонило неумолимо, и, скинув туфли и сняв очки, я прикорнула на диване. — Юленька, не засыпай! — попросил Даня. — Поговори со мной. — Нет, не засыпаю, — привычно солгала я и смежила веки. — Я хотел сказать, что ты — девушка моей мечты, — попытался разбудить меня новый поклонник. — Держи мечту в кармане, — сквозь сон улыбнулась я и почувствовала, как он деликатно и нежно касается моей щеки губами. Оказывается, умеет целоваться!.. Всем известна примета: как встретишь Новый год, так его и проведешь. Если ориентироваться на местное, новосибирское время, то мне предстоит постоянно находиться среди родственников. А если брать в расчет время московское, то, скорее всего, я впаду в анабиоз, в амнезию с просветами на поцелуи. В сущности, и та и другая перспектива прекрасна, заманчива и просто восхитительна!.. В январе я переселилась в центр города, в просторный пентхаус, занимаемый Даниилом Нелюбовым. Фамилия моего избранника совершенно не вязалась с его любвеобильностью: этот парень ежеминутно дарил мне внимание и ласки. — Юленька, ты плохо знаешь историю. Всех князей в Древней Руси нарекали фамилиями с приставкой «не», чтобы отвести от них зависть, — объяснил Даня и привел примеры: — Нелюбов, Ненастьев, Некрасов, Небогатов. — Несчастливцев! — вспомнила я комедию Островского «Лес». — Кушай, мое солнце, — улыбнулся Даня и поставил на постель низенький раскладной столик, за которым очень удобно завтракать лежа. — Перестань меня закармливать, Нелюбов! А то растолстею и перестану помещаться на кровати, — пошутила я, потому что перегнать габаритами кровать общей площадью в четыре квадратных метра вряд ли удалось бы кому — нибудь из живых существ. Каждое утро Даня готовил для меня завтрак и подавал его с неизменной улыбкой. Мне такая забота нравилась, а улыбка заряжала меня ответной улыбкой на целый день: сама начинала улыбаться и в машине, и в магазине. В нашей совместной жизни все — таки имелся один существенный недостаток: Даниил чаще отсутствовал, чем присутствовал. Он постоянно улетал в командировки. Звонил мне то из Иркутска, то из Владивостока, то из Москвы. Кстати, Виктория недооценила его доходы: Нелюбов зарабатывал в год по миллиону. А часы в белом стальном корпусе носил не ради понтов, а в память о первой удачной сделке, когда и был куплен Patek. Я без Даниила безумно скучала, хотя и перенесла в дом часть книг, самшит и бугенвиллею, а еще купила пару горшочков с фиалками. И все же словом перемолвиться было не с кем: не с цветами же разговаривать? А мне хотелось с кем — то делиться впечатлениями о прочитанном и увиденном, о том, что у меня внутри… Да, я испытывала острую потребность делиться с Нелюбовым своей любовью!.. Секунда длилась как день, минута как месяц, день без него был подобен году. Я оживала, когда в кармане принимался вибрировать сотик. Кричала в трубку: — Даня, учти, я соскучилась, потому что я тебя очень люблю! — Юленька, я тебя тоже! — откликался он. — Нелюбов, я тебе еще что — то важное хочу сказать. — Подожди, не говори, я в аэропорту, уже вылетаю. Дико хочу тебя видеть! В один из таких прекрасных дней, когда Даня прилетел, а у меня в магазине был выходной, мы валялись на ковре на животе и болтали ногами в воздухе, глядели в телевизор и подпевали Роме Зверю: «Напитки покрепче, слова покороче…» Не то чтобы мы торчали от крепких напитков, но все, сделанное вместе, воспринималось нами необходимым и значительным. — Любимая, о чем ты собиралась мне сказать? — Он обнял меня и повернул к себе. — Понимаешь… — Я не знала, с чего начать. — Так — то вроде все хорошо у меня на работе, все меня устраивает, кроме одного… — Ты имеешь в виду зарплату? Это ерунда, Юленька, ты же знаешь, денег у меня достаточно, и Ты можешь распоряжаться ими как пожелаешь! — откликнулся Нелюбов. — Нет, мне ничего не надо. Просто… понимаешь, я всегда расстраиваюсь, когда у посетителей не хватает денег на книги. Знаешь, как в основном случается? Заходит в магазин достойный, умный человек, находит нужную ему книгу, радуется, а посмотрев на цену, сникает и откладывает в сторону… — Ты хочешь, чтобы я стал спонсором для всех умных, но неимущих? — недоуменно уставился на меня Нелюбов и свел на переносице свои без того сросшиеся, кустистые брови. — Нет, что ты? Я о другом!.. Я осознала свое призвание: оказывается, мне больше всего на свете нравится рекомендовать хорошим людям хорошие книги. Вот, например, прочитала я Рубена Гонсалеса, и сразу потянуло подарить его книгу друзьям, потому что прочитать ее совершенно необходимо. — Ну ладно, купи и подари… — Даня все еще пребывал в недоумении. — Нет, одной книги мало! — покачала я головой. — У меня тут возникла идея… В общем, хочу создать такой клуб — читальню или магазин — кафе, не знаю, как правильнее назвать… Видела в каком — то фильме: люди приходят в салон, где, кроме книг, есть кафе. Они заказывают чашечку кофе, пирожные или бокал вина, берут с полки любую книгу и сидят за столиком, читая сколько угодно долго. Наверное, это нерентабельно — создавать людям благоприятные условия для чтения, но… — Замечательная идея, Юленька! — похвалил Даня и искренне посмотрел мне в глаза. — Ой, спасибо, что ты не посмеялся надо мной!.. Ведь не все в жизни делается ради денег, правда? — Правда, — согласился Даниил. — Вот потому, мне кажется, надо установить льготные цены хотя бы на подержанные книги, чтобы люди, которым они необходимы, могли унести их домой. Я по себе знаю: мне важно знать, что в любой момент я могу взять в руки, например, сборник Ахматовой или альбом Клода Моне. Любимой книгой хочется обладать, понимаешь? — Прекрасно понимаю, сам попал в такое положение: увидел тебя в книжном магазине и жутко захотел обладать, а издание оказалось не дешевым… Вот и пришлось торчать в твоем магазине круглыми сутками! — засмеялся Даниил. — Не преувеличивай! Ты заходил — то всего три или четыре дня! — обиделась я. — Неделю, милая, неделю! Все дела запустил, а ты меня в упор не замечала. — Вот такая я не замечательная. Данечка, так ты поможешь мне? — Не вопрос! Ты же менеджер, — кивнул он. — Давай действуй. Составляй смету расходов, ищи нежилое помещение в аренду, закупай оборудование и товар, нанимай персонал… — Здорово! Я чуть не задушила его в объятиях. Мы катались по ковру, целуясь и раздевая друг друга. Перейти к более решительным действиям не позволили гости: внезапно явились мой друг папарацци и его невеста. — Приглашение на свадьбу вам принесли, — с тихой гордостью молвила Лиза. — Четырнадцатого февраля, в День святого Валентина, праздник всех влюбленных, милости просим. Кстати, мы хотим, Юленция, чтобы вы были моей свидетельницей. — Сколько ты еще будешь обращаться ко мне на «вы»? Прекрати, Лизка, а то обижусь и откажусь! — с напускной сердитостью ответила я. — А это тебе, Юленция, приглашение на персональную выставку фотохудожника Александра Анисимова! Санчо протянул мне красочную открытку, и я прочитала отпечатанный черным по белому текст: «Вернисаж «Есть такая девушка». Посвящается моей подруге Юлии Малиновской»… Я готова была расплакаться от изумления и радости. Но торопливо вытерла глаза и стала читать дальше: «Открытие выставки состоится 12 февраля в 18:00 в галерее Chernoff». — Где это такая галерея? — уточнила я. — Тут же написано: улица Горького, 34. Темнота ты, Малиновская! Самую продвинутую арт — галерею города Новосибирска не знаешь! — нелюбезно буркнул Санька и щелкнул своей фотокамерой без предупреждения. — Перестань немедленно! Ты своими выходками, папарацци, сделаешь меня заикой! — попыталась возмутиться я. — Такая уж у меня профессия, извиняй, Юленция, — откликнулся Саня. — Предупреждать надо: я хотя бы причесалась, глаза накрасила, очки сняла… Даниил сообщил, что мы можем сколько угодно препираться, а он пошел накрывать на стол. Но настырный Санчо остановил его, велел обнять меня покрепче и щелкнул нас сначала один раз, потом второй, потом третий. Лиза вызвалась помочь Нелюбову на кухне, и в результате мы славно попировали: распили бутылку итальянской граппы, закусили фруктами, салатами, сырами и маслинами. Анисимов, как выяснилось, принес приглашения не только нам, но и моим родителям, тетушкам и дядюшкам, с которыми когда — то познакомился в доме именинницы Таисии Прокопьевны. — Видишь, Юленция, как всякий честный человек, я держу свои обещания, — заявил он. Я не стала напоминать, на ком он намеревался жениться не далее как в октябре месяце, но не смогла сдержать удивления: — У тебя прямо все разом, одновременно: и выставка, и свадьба… А потом сразу в Египет полетите? — Нет, подруженция, Египет отменяется, как — нибудь в другой раз, — смачно нажевывая сервелат, сообщил Санчо. — Где взять такую прорву бабок? Даниил, радушно угощавший гостей, метался от стола к холодильнику и, казалось, пропустил наши диалоги мимо ушей, но, когда жених с невестой удалились, а мы забрались в ванну, спросил: — Может, подарить новобрачным путевку в Египет, раз уж они так туда стремятся? — О, было бы классно! — согласилась я. — И ты, Юлечка, кажется, собиралась в Африку? — решил Даня отыграть тему путешествий. — Мне сейчас не до путешествий, я займусь составлением бизнес — плана… — махнула я рукой. — Уже не терпится основать свое дело! — Любимая, одно другому не помеха, — улыбнулся Нелюбов. — Ты же сама восхищалась фотографом, который все делает одновременно. Решено: четырнадцатого идем на свадьбу, а пятнадцатого вчетвером летим в Египет. Оказывается, от счастья так же трудно отойти, как от горя. Я не могла успокоиться и уснуть, ворочалась с боку на бок, таращилась в темные углы. Переживала, что мешаю спать Дане, и, наконец, удалилась на кухню. Впервые после выписки из больницы мне непреодолимо захотелось покурить. Но мой возлюбленный не имел подобной привычки, зато имел здоровый сон, потому ни сигарет, ни снотворного в его доме не водилось. Деваться было некуда — я решила втихаря сбегать в ночной магазинчик. Одевалась я тихо, совсем не шумела, а легкие шорохи в гардеробной комнате были не в счет. Но Нелюбов пробудился и босой, лохматый, без очков выбежал в прихожую: — Ты куда, Юля? Ты меня бросаешь?! В его близоруких глазах застыло такое отчаяние, что я немедленно раскаялась: — Что ты, Данечка? Мне просто надо… купить сигареты… курить потянуло… — Ох, как ты меня напугала! — перевел дух он. — Не могла позвонить в службу доставки? Это же элементарно, зачем бродить по ночам, когда можно позвонить, раз уж неймется… И вообще, Юля, пора завязывать! Я думала, Нелюбов призывает меня завязать с курением, но он, притянув меня за шею, уткнувшись носом в волосы на моей макушке, прошептал: — Нам давно пора пожениться… А то я вечно мечусь, беспокоюсь, где ты? С кем?.. Ревную, как последний осел! — Ой, действительно, осе — ел, — протянула я. — Где мне быть, как не здесь или на работе? — То есть ты отказываешься выходить за меня замуж?! — Он вцепился в мои плечи и отстранил от себя, пытливо заглядывая в лицо. — Нет, я… не знаю… пока. Если ты, Даня, станешь запрещать мне курить, конечно, я за тебя не выйду! — Я не запрещаю. Где телефон? — Он сощурился, оглянулся по сторонам, хотя никогда не держал трубку в прихожей, с нажимом сказал: — Делай что хочешь, только не покидай меня, даже думать про это забудь! — Стой так, — велела я и принесла ему очки и трубку. Спросила: — Какое у тебя зрение? — Минус пять… — Какое совпадение: и у меня минус пять, — счастливо разулыбалась я. — Мы с тобой настоящие два сапога — пара! — И что из этого следует? — Он строго посмотрел на меня. — Выйдешь за меня замуж? — Разумеется, выйду! Не выйду, бегом побегу, — пообещала я, ничуть не покривив душой, потому что втайне, подсознательно, постоянно ждала от Дани заветного предложения. Что может быть естественнее, чем стать женой любимого человека?! Нам привезли сигареты, белое испанское вино, морепродукты — и до самого утра мы сидели на кухне, хотя в пентхаусе имелись и гораздо более подходящие укромные места: та же широкая кровать или мягкий диван. Но все же курить логичнее возле вытяжки, а пить удобнее за столом… Я сгоряча высадила половину пачки Salem, и мы вместе кроме вина выдули полведра кофе. Обсудили, где и когда будет свадьба, скольких детей мы заведем и как их назовем. Фантазию Нелюбова богатой назвать было нельзя: он заявил, что хочет дочку и сына, которых назовет нашими именами — Юлией и Даниилом. Еще признался, что, как только меня увидел, сразу подумал: «Вот моя жена». — Что ж ты раньше — то молчал? — удивилась я. — Не мог же я в день знакомства, прямо в магазине, предложить: «Девушка, а не сходить ли нам в ЗАГС?» — Нет, именно так и надо было сказать, — настаивала я, и мое сердце заливалось соловьем, ликовало и порхало. Разве уснешь в таком состоянии?! Первый понедельник февраля стал лучшим днем всей моей двадцатипятилетней жизни. Я красила ресницы перед большим зеркалом и радовалась своему отражению, потому что рядом брился Даня. Он надел белую рубашку, повязал галстук и озабоченно спросил: — Где твой паспорт, красавица? Если бы я знала… За документом пришлось ехать в мою квартиру. Странно было видеть знакомые стены и мебель. Не верилось, что когда — то я жила здесь одна и мне не с кем было поделиться своими мыслями и чувствами. Я кинулась на шею Даниилу, ловко стянула с него галстук и рубашку… Во Дворец бракосочетаний мы едва не опоздали — заведение закрывалось на обеденный перерыв, но Нелюбов сумел убедить регистраторшу задержаться на пять минут. Потом законный жених отвез меня в магазин и умчался в свой офис. Я непрерывно улыбалась и невпопад отвечала на вопросы покупателей, а еще я подарила неизвестной худенькой и бледненькой девушке книгу «Тайный мир шопоголика» английской писательницы Софи Кинселлы, потому что мне ужасно нравятся ее комические романы. — У вас проходит какая — то благотворительная акция? — удивилась девушка, теребя книгу в руках и не веря своему везению. — Да, акция, — лукаво кивнула я, точно зная, что сочинение Кинселлы этой крошке пригодится. Оно о том, что надо иметь смелость доверять себе и следовать своим сумасбродным желаниям, какую бы дорогую цену впоследствии ни пришлось платить. — Ой, спасибо… — растерянно улыбнулась девушка. Я спросила ее адрес и пообещала прислать приглашение на открытие нового кафе — читальни. Так я заполучила первую посетительницу, и отступать мне стало некуда… Не дожидаясь вечера, с мобильника позвонила маме: — Мамочка, ты не поверишь! Сегодня я подала заявление! — Опять увольняешься? — тусклым, упавшим голосом откликнулась она. — И увольняюсь в том числе, — засмеялась я. — Но главное, выхожу замуж! — Вечно ты, Юлия, меня разыгрываешь, — вздохнула мама, которая уже не ждала от меня ничего хорошего: — Правда — правда! А первым женится Санька Анисимов, — сообщила я маме подробности. — Мы с Даней за ним не угнались, потому что заявления на регистрацию брака принимали только на шестое марта. — Погоди… — растерялась мама. Я не могла ждать: скороговоркой выдала все наши совместные грандиозные планы. Мама настолько оторопела, что никак не отреагировала на мое сообщение о намерении Даниила приехать к ним свататься сегодняшним вечером. Парадокс! Еще недавно в ожидании папарацци мои родители накрывали стол, чистили приборы до состояния северного сияния, а моего настоящего жениха они угощали обычной жареной картошкой и селедкой. Все равно посидели мы славно. Папа в прихожей, провожая нас, долго жал руку Нелюбову и хлопал его плечу, утверждая: — Повезло тебе парень! — Сам знаю, крупно повезло! — белозубо, с детской открытостью улыбался Даня. …В следующий раз я, закрутившись в организационных делах по открытию читальни, встретилась с родителями только через неделю, на открытии выставки Санчо, куда мы с будущим супругом, естественно, опоздали. Виноват в опоздании был Нелюбов: он накупил мне столько нарядов, что сложно было определить, в какой из них лучше облачиться. После долгих переодеваний я остановилась на красном платьице в мелкий цветочек с расклешенной юбкой, и Нелюбов, вздохнув с облегчением, накинул мне на платье новую, непривычно шикарную шубку из опоссума. Мама с папой твердили мне наперебой: — Юлечка, куда ты запропастилась? Вас все заждались! Оказывается, выставка посвящается тебе! — То ли еще будет, — пообещала я, багровея от неловкости. — Кстати, вы не станете возражать, если я сменю фамилию Малиновская на фамилию Нелюбова?.. Даниил раскланялся с родителями и помог мне избавиться от шубы. Я огляделась и чуть не сошла с ума. Меня даже холодный пот прошиб… Куда ни кинешь взгляд — в каждой рамочке я: Невероятно смешная в сползших на кончик носа очках, с размазанной тушью и спутавшейся челкой. Рядом — серьезная, снятая в полупрофиль на фоне графического листа Кирилла Золотарева. Я была здесь всякой: задумчивой, сердитой, смеющейся. Глядела в объектив изумленно и загадочно, обнимала Даню. Но главное, на всех снимках я была совершенно адекватной самой себе… — Санька, — ахнула я. — Ну, ты профессионал! Нет, ты гений! — Да, кое — что умеем, — изобразил он из себя застенчивого принца. — Друзья мои, выпьем за восходящую звезду сибирского фотоискусства! — поднял бокал господин Миллер, которому по должности положено было быть информированным и вездесущим. — И запомните это имя: Александр Анисимов! В галерее Chernoff, так же как некогда в галерее Krasnoff, проходил фуршет. Я краем глаза отметила, что на столах много бесплатного сыра, тарталеток с мясными наполнителями и рыбных канапе, но люди к раздаче не ломятся, а спокойно беседуют и обсуждают фотографии. Здесь была замечательная, доброжелательная энергетика. Доброта исходила от хозяев — шустрого брюнета художника Андрея Чернова и его ладной миниатюрной жены — блондинки Лены. Лена протянула мне стаканчик с вином, сказала, что рада знакомству. К нам, чтобы чокнуться, подошла Лиза, в стакане которой плескался яблочный сок. — Лизочек, по такому поводу не грех выпить чего покрепче, — подмигнула я ей, и Даниил пошел за бутылкой. — Юленция, вам правда понравилось то, что сделал Саша? — прозвенел Лизочек. — А то? — в манере папарацци отозвалась я. — Ты опять на «вы»? Если не оставишь свои церемонии, поссоримся! — пригрозила я, любуясь медсестрой, чем — то похожей на Джоконду. — Кстати, почему Санчо тебя не сфотографировал? — Он сфотографировал, вот. — Санькина невеста указала мне на самый большой портрет, одиноко висевший на стене прямо у входа в галерею. Поразительно, но слона — то я и не приметила!.. Впрочем, Лизу на этом снимке трудно было узнать. Запрокинутое лицо, обнаженное плечо, распущенные длинные волосы, тень от ресниц на нежной щеке, полумрак и приоткрытые губы… Она была воплощением женственности, чистоты и соблазна. Светилась, будто фосфорная. Теперь я понимаю, что наш Санчо был влюблен как гимназист… — Лизка, ты — прелесть, — ошалело признала я. А Даня протянул ей стакан вина. — Нет, мне нельзя, — отказалась медсестра. — Почему это? В этот момент кто — то за моей спиной произнес: — Юля, здравствуй! — Здравствуйте, — ответила я и, вместо того чтобы оглянуться, вздрогнула. Вино плеснуло на Лизино платье. Отряхивая его, я дотронулась до ее выпуклого живота и совершила открытие: оказывается, эта девушка пребывала в том же интересном положении, что и моя сестрица… Мона Лиза и тут меня опередила… — Ничего — ничего, Юленция, белое вино легко отстирывается, — отвела мою любопытную руку будущая мать и заявила: — Я тебе очень благодарна, если бы не ты, неизвестно, что стало бы с моим Санечкой… Я хотела сказать что — то типа «не преувеличивай», но мужской голос за спиной опять напомнил о себе: — Юленция, почему ты нас игнорируешь? — Да? — обернулась и увидела… Кирилла Золотарева и Аллу Крымову. — Ой!.. — невольно вскрикнула я. Знаток деревянных душ хмыкнул. — Вы как призраки из прошлого, — откровенно призналась я и поняла, что не готова к этой встрече. Давние любовники здорово переменились. Кирилл раздался вширь и отпустил бороду, от чего стал выглядеть старше. Алла, одетая во вдовий черный свитер, утратила былую неотразимость: она поблекла, осунулась и словно бы усохла. Лицо, не тронутое косметикой, выглядело увядшим, но прежние пустые и бесстрастные глаза стали горькими. — Я вернулась, — сообщила Крымова, хотя это было очевидно. Я сглотнула ком, подступивший к горлу, и сказала: — Теперь все изменится, все будет хорошо… — Что это вы такие понурые? — недоумевал Даниил, качая в руках бутылку с водкой. — Вам налить? — Мы не пьем, — отказался за двоих Кирилл и, сжав мой локоть, тихо прошептал: — Ты молодчина, Малиновская. — Не пьют, а шепчутся, — проворчал Даня. — Ладно, буду пьянствовать с собственным тестем. — Эй, парень, стой! Без меня не пей! — предупредил его соткавшийся из воздуха папарацци. Одной рукой Саня обнял меня, положил вторую руку на плечо Кириллу и громко затянул песню на незнакомом языке. — О чем он поет? — спросила я Золотарева. — Это наша алтайская песня. Если перевести ее на русский язык, получится: знай, куда путь держишь, маленький человек. Когда хочешь попасть в Ливерпуль, не сворачивай в Манчестер. — Неужели алтайцам известны английские города? — с сомнением покосилась я на художника. — Нет, таков мой вольный, авторизованный перевод, — признался он. — Спишите слова, братцы, я буду петь вашу серенаду своей возлюбленной, — пошутил мой ненаглядный Нелюбов. — А Юленции без надобности напоминать о выбранном пути, она с него никогда не сворачивала, — заверил мой верный друг Санчо и тронул меня за кончик носа. — Подружка, об одном прошу: ты хотя бы на мою свадьбу не опаздывай! …Красное море в окрестностях Шарм — эль — Шейха куда живописнее реки Оби. Но почему — то, глядя на его синеву, я вспоминала печальные глаза Аллы Крымовой, рассказывала Лизе про слепую певунью из метро, которой мама целоваться не велит, про Рубена Гонсалеса, разглядевшего свет во мраке ограниченных возможностей. Она все понимала… Наши мужчины беспечно дули пиво под пляжными навесами или кормили булочными крошками прожорливых разноцветных рыбок. Я уверена, они бы меня поняли, если бы выслушали, — ведь от перемены места ничего не меняется: человек всегда таскает за собой груз своих переживаний, как черепаха панцирь. Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.