Звезда эстрады
Ирина Игоревна Лобановская








Провинциалка Лёка успешно покоряет столицу — в том числе и с помощью мужчин. Ей все удается! Вскоре она — известная эстрадная певица, победительница российских и международных конкурсов. Она достигла настоящей славы… Но у Лёки нет главного — семейного счастья и любви. И она отчаянно пытается их найти…

Рыжеволосая бестия Лёка с детства поражала всех смелостью высказываний и дерзостью поступков. И все же самую заветную свою мечту она долго не решалась воплотить в жизнь. А мечтала Лёка петь, да так, чтобы весь мир лежал в восхищении у ее ног. Упрямой провинциалке сказочно повезло в Москве, причем дважды. Во-первых, она понравилась известному продюсеру. А во-вторых… встретила мужчину своей мечты. Но Кирилл так далек от мира шоу-бизнеса! Как же удержать в руках сладкоголосую птицу удачи и не упустить женское счастье?..









Ирина Лобановская

Звезда эстрады





Глава 1


Маэстро слушал ее равнодушно, отстраненно поглядывая в окно.

— Ты где училась, детка?

— В школе… — пробормотала Лёка.

Он безразлично-снисходительно усмехнулся. Великий… Чересчур… Ладно, ему можно простить все, лишь бы сделал то, что нужно Лёке…

— В школе — это мы все. Когда-нибудь и как-нибудь. А потом, позже? Музыкальное образование у тебя есть?

— Я же говорю: музыкалка… — прошептала она.

— А-а, ну да… Но этого мало, детка. Хорошо бы еще музыкальное училище.

Лёка нервно хихикнула. Мать моя женщина!.. Зачем музыкальное училище будущей певице? Чтобы лучше петь? Фигня… Хотя маэстро прав, детка… Киска, лапка, зайчик… Она ненавидела это традиционное мужское сюсюканье. Как будто именно в нем заключалось трогательно-нежное отношение к слабому полу. Никакого отношения там вообще нет. Кроме грубо-откровенного поганого желания… А оно всегда так и прет…

Интересно, когда маэстро предложит ей улечься в койку? Прямо сейчас или выдержит марку и характер? Его хваленое бесстрастие — полная хрень! Лёка видала и не таких. И все равно все открывалось и обрывалось постелью. Будь она проклята! У всех все равно начинается отклонение маятника. И в головах тоже.

— Значит, ты самодеятельная певица, детка? — хладнокровно уточнил маэстро.

Лёка кивнула. Пусть будет так…

Ее действительно никто специально не учил петь. В провинциальной захудалой музыкалке обучили нотной грамоте и бренчать на пианинке и аккордеоне. И на том большое спасибо… Еще Лёка играла на гитаре. Но на этом инструменте нынче не тренькает только ленивый или совсем обделенный слухом. А так все кто во что горазд.

Она грустно посмотрела в открытое окно. Хорошо-то как, Господи… Сплошное милое шур-шур-шур да шип-шип-шип… Липы перешептывались листьями, и ветер осторожно тормошил их верхушки, напоминая о себе настойчивыми прикосновениями и пытаясь разгадать секреты зеленых.

Лёка настороженно вслушивалась в необычную тишину утреннего кабинета маэстро. И зачем-то попыталась собрать воедино лоскутки недавнего сна — ночью показывали что-то очень интересное… Связать лохмотья не удалось. Ветер мечтательно бормотал о необитаемых островах, где летают одни лишь птицы, привыкшие петь исключительно для своего удовольствия и не умеющие тревожить великих музыкантов и композиторов.

За окном вяло закапал инертный, меланхоличный дождь, чем-то похожий на самого маэстро.

Музыкальная школа приткнулась посередине скромной, старой, зато весной и летом очень богатой на траву и зелень улицы. Казалось, вся она изначально, с самого рождения, подчинена звукам и мелодиям, с утра до вечера доносящимся из окон школы. И ничего другого этой улочке уже не требовалось. В воздухе пели скрипки, звучал рояль, нежно разливался гобой… Чего только не наслушалась приговоренная к музыке и счастливая своей редкой судьбой улица…

Дома здесь стояли старенькие, разваливающиеся. Осыпалась штукатурка, зияли дыры в стенах, протекали крыши…

Как здесь хорошо, тихо, часто думала Лёка. А позже стала мысленно добавлять: но и с деньгами и зарплатами тоже очень тихо… Чересчур…

С каждой улицей родного городка она с детства связывала какую-нибудь любимую мелодию. Улочки и переулки у нее обязательно ассоциировались с каким-нибудь сочинением определенного композитора. Волжский проспект — это Гайдн, улица Победы — Бетховен, Речной переулок — Шуман…

Матери она о своих сравнениях никогда не рассказывала, та бы ее не поняла.

Когда Лёка приехала в родной городок уже известной певицей и пришла на ту тихую зеленую улицу, ее до боли поразила еще большая нищета родного города и резко выделяющиеся на этом фоне, болезненно бьющие по глазам и нервам шикарные особняки. Они нахально выросли за проскользнувшее время рядом с абсолютно обветшавшими, готовыми вот-вот обрушиться на головы своих жильцов домишками.

В школе был и хор, только занятия там проходили редко, хотя Лёка всегда ждала их с особым нетерпением. Преподша попалась болезная, хилая, да и сама школа свою первостепенную задачу справедливо усматривала в умении учеников играть на музыкальных инструментах, а не петь. Так что пойте сами, если угодно… И Лёка пела.

Петь она начала так рано, что казалось, будто родилась вместе с песней. Когда она впервые запела?..




Особая память детства бессистемно и без всякого разбора выхватывала куски-кусочки ребяческой Лёкиной жизни, которые было трудно, просто невозможно составить в более-менее четкую картинку. Значительно позже выяснилось, что система имелась, и довольно определенная, но вот сама Лёка в нее не сразу въехала.




Она тащится вслед за матерью — ярко-темноволосой и ослепительно темноглазой — по юрмальскому пляжу. Тянется и ноет:

— Ма-ам, мне жарко… Ма-ам, я хочу пить…

Стоит необычно горячее, редкое для Прибалтики лето. Лёке пять лет.

Какие долгие летом дни, какие длинные, словно резиновые… А вообще в детстве все дни такие. Это потом они начинают скакать резво и ловко, как шарики пинг-понга. И проскакивать мимо тебя. А ты снова ничего не успела, ничего не сделала, ничего не добилась…

Мать не обращает ни на Лёку, ни на ее нытье никакого внимания и ровно шагает вперед. Лёке кажется, будто даже песок не сминается под мамиными воздушными шагами. И все вокруг оглядываются ей вслед… Почему? Лёка задумчиво рассматривает мамин профиль. Мама с удовольствием крутит головой во все стороны. Красуется… Красивая… Она красивая, вдруг понимает Лёка. А я — нет. Почему я так не похожа на маму?

Лёка с негодованием и отвращением осматривает свои худые палкообразные руки-ноги, рыжеватые, вьющиеся на концах жесткие волосы, которые мать упорно пытается заплести в тонкие и мерзкие, как крысиные хвосты, глистообразные косички. Да еще зачем-то любовно постоянно присобачивает дочке три банта — два в косы, а один — почти на макушке. Куда Лёке столько?! Но возражений мать не принимает.

Лёка снова упорно с любопытством заглядывает матери в лицо, пробуя высмотреть что-нибудь интересное и новенькое. И разочарованно вздыхает — не удалось…

— Я устала… — ноет Лёка с энергией, удвоенной отчаянием от собственного безобразия.

— Леокадия, прекрати! — сухо отзывается мать. — Надоела! Не так уж сегодня и жарко. Сейчас дойдем до кафе, там поедим и попьем. Уже скоро.

Мамино «скоро» растягивается на множество мужских взглядов. Лёка даже пробует их считать, но быстро сбивается. Больше ничего выхватить из того удушливого прибалтийского лета детская память, штука особая, не пожелала. И не надо… Лёка сама позже многое насочиняла, напридумала — у нее оказалось необузданное воображение. И эти фантазии не принесли ей никакой радости.

Зато настоящее счастье подарила ее первая большая кукла.

Мать, присев на корточки, вела большую круглоглазую красотку по полу навстречу Лёке. И Лёка обомлела, растерялась, застыла в смятении… Эта кукла для нее?! Она оказалась размером почти с саму Лёку, тогда очень маленькую и щупленькую.

— Ну, что же ты? — улыбалась довольная мать. — Это тебе! Бери ее за руку!

Лёка неуверенно приблизилась и взяла куклу за другую ладошку. И дальше они повели с матерью куклу вместе…

Куда потом деваются детские игрушки? Родные и близкие сердцу мишки, зайцы, собачки? Кому они достаются? Помойке или чьим-то другим детским сердцам, уже как секонд-хенд? Где теперь Лёкина любимая круглоглазая кукла Танечка и все другие, любимые не меньше, но просто несравнимые с Танечкой по красоте? Где милый добрый клоун с заплатками на разноцветном комбинезончике? И пластмассовый крокодил, которого Лёка усердно мазала зеленкой за компанию с собой, когда болела ветрянкой? Где они все, драгоценные и ненаглядные?..

Лёка росла и оставляла в прошлом за собой ненужные, как ей казалось, вещи и понятия. Позже выяснилось, что в жизни ничего ненужного просто не бывает.

Вот фургон бродячего цирка с надписью: «Медвежье ревю».

— А что это значит? — спрашивает Лёка мать.

— Представление, где выступают медведи.

— А бывает люжье ревю? — интересуется Лёка.

— Какое? — сначала не понимает мать, а потом догадывается: — Ты хочешь сказать, человеческое? Да, конечно! Только тогда это называется просто «ревю».

А вот они с матерью едут, уже на следующее лето, в Таллин, и Лёка всю дорогу в поезде поет:

— Мустамяу, Кингисеппа!.. Мустамяу, Кингисеппа!..

Имея в виду Мустамяэ и Кингисепп.

— Леокадия, ты надоела! — строго говорит мать.

Лёка притихает на время, но через полчаса принимается за свое. Поскольку мать увлеклась разговором с каким-то высоким дядей, и теперь — это Лёка хорошо знает по собственному опыту — не станет отрываться на всякие пустяки. Хотя многочисленные мамины дяди ей давно надоели, стали раздражать и казались очень подозрительными. С возрастом она старалась о них не думать и не вспоминать…

Она подхватывала и повторяла почти каждое необычное интересное слово, правда совершенно не понимая для чего, но пыталась запомнить, чтобы понять потом. И привязывалась не к самим людям, а к их рукам, ласкавшим ее, и к их добрым словам. Старалась, тоже неизвестно зачем, сберечь в памяти яркие картинки детства. Вдруг пригодятся…

— Дети — народ неблагодарный! — говорит мама незнакомому дяде в поезде и смотрит на Лёку. — У них словно нет времени и желания вспомнить все радости вчерашнего дня. Им дорого лишь то, что нравится сегодня.

— Ну, правильно, — улыбается дядя. — Мы все живем сегодняшним днем.

И Лёка задумывается, почему мама так сказала, почему так посмотрела на нее и что вообще все это значит… Но придумать ничего не может.

Она родилась светловолосой, потом порыжела, а родители — жгучие брюнеты. И на улицах маленького родного городка любопытные женщины нередко спрашивали:

— А вы, поди, девочку-то удочерили? Ишь, как не похожа…

Мать злилась, выходила из себя и, наконец, бросила объяснять генетически необразованным горожанам, что Лёка — вылитая тетка, то бишь копия родной сестры матери.

Но Лёке всегда хотелось быть похожей именно на мать. Почему судьба обошлась с ней так жестоко? Тетка была худой, рыжей, а по весне разрисовывалась пятнышками разновеликих веснушек, которые к зиме исчезали. Но ее не угнетали ни веснушки, ни худоба, ни бросающийся в глаза цвет волос. Тетка была веселая и живая. Но эти качества Лёка не замечала долго и печалилась, что ее угораздило уродиться такой, как тетя Соня.

Очевидно, именно из-за своей страхолюдности Лёка чересчур часто раздражала мать и все делала невпопад.

Вот, например, мать с выражением и удовольствием читает Лёке сказку про Белоснежку и семь гномов. Мать в молодости мечтала стать актрисой, хорошо читала стихи и гордилась своей артистической склонностью, хотя часто вслух скорбела о том, что артисткой так и не стала.

— Я слишком рано вышла замуж и родила, — печально объясняла свою несостоявшуюся артистическую карьеру мать и выразительно посматривала на Лёку.

И та вновь чувствовала себя виноватой. В чем?..

Услышав, что один из гномиков в сказке про Белоснежку чихал, когда нюхал цветы, Лёка тотчас поинтересовалась:

— У него была аллергия? А супрастин не помогал?

Мать почему-то окрысилась и заявила, что ничего больше читать не будет. Лёка расстроилась.

И читать мать ей действительно перестала, но уже после двух других случаев.

Сначала Лёка заявила, что Илья Муромец — это Дикуль того времени. Тридцать три года лежал, прикованный к постели. И сам встал. Пусть даже по легенде пришли старцы и дали ему питье. Все равно встал-то он сам! Так что, вероятно, нашел способ (или те же старцы подсказали), как себя разработать и поднять. И тоже стал силачом из силачей! Так что Илья Муромец — это предшественник Дикуля по всей судьбе.

Мать снова вышла из себя.

А потом предложила почитать Лёке вслух сказки Андерсена — «Оловянный солдатик», «Бронзовый кабан» или другие. Спросила:

— Ну, какую прочтем — про оловянного солдатика или про бронзового кабана?

И Лёка ответила:

— А я хочу — про бронзового слона!

— Опять?! — грозно нахмурилась мать.

Слон был любимым Лёкиным животным. Попав однажды в Москву и в столичный зоопарк, она там каждый день канючила:

— Пойдем в гости к слону!

В смысле в зоопарк.

В Юрмале однажды мать привела Лёку в парк. И развеселый массовик-затейник закричал в микрофон курортной публике:

— Граждане! Кто не стесняется, скажите сюда ваше слово!

Лёка внезапно чуть ли не вырвала свою ладошку из руки ошеломленной матери и смело направилась к эстраде. Глянув сверху на толпу народа, она испугалась, но… сдаваться не в ее характере. И, встав на цыпочки, сказала в микрофон завороженно и с интересом:

— Слон!

Люди хохотали.

— А почему именно слон? — залюбопытничал массовик.

— Потому что слон! — упрямо повторила Лёка. — Слон — и все тут!

А через несколько дней там ожидался концерт. Мать уселась с Лёкой в первом ряду. Ударник поддерживал легкий фон. Толстый такой, бородатый музыкант сидел за барабанами, ритмично постукивал в них колотушкой и одновременно ножной педалькой позванивал в тарелки.

Лёку это заворожило. Она смотрела на него и не могла оторваться. И думала, вот бы ей так! Сидеть за барабанами, делать легкую музыку, на сцене, над залом, где гомонит публика…

И когда ударник встал, чтобы куда-то отойти, и Лёка догадалась, что тот подустал, она рванула к сцене, не обращая внимания на грозные окрики матери. Лёка торопливо вскарабкалась по ступенькам и смело подошла к ударнику.

— А можно пока я за вас все тут поделаю?

Он ухмыльнулся:

— А ты умеешь?

— Да! — выпалила Лёка.

— Ну что ж, давай.

Поверил… Почему он тогда поверил ей, нахальной малышке, еще ничему не учившейся?.. Она просто внимательно, зачарованно буквально поедала ударника глазами и запомнила, как нажимать педаль стукающих тарелок, как бить колотушкой. Лёка села на табуретку ударника, с трудом удерживая равновесие, дотянулась до инструментов и стала так же постукивать, как музыкант, стараясь повторять все его движения. Первый раз в жизни она играла на ударных инструментах! Ей так этого хотелось, и она смогла! Лёка действительно попала почти в правильный ритм и теперь сама создавала легкий музыкальный фон. И видимо, неплохо. Потому что сначала хохочущие зрители смеяться постепенно перестали, смотрели на нее с одобрительными улыбками, а вновь приходящие воспринимали Лёку за барабанами как должное, только чуть-чуть улыбались, что, мол, ударник, оказывается — «юнга-девочка». Потом вернулся ударник и серьезно поблагодарил Лёку, даже пожав ей маленькую ладошку.

Это было первое выступление Лёки на публике. Чистая импровизация! И такой непосредственный юный порыв, что он удался с помощью неистового желания и силы духа!..

Даже мать ругалась не слишком, а в родном городке всем восторженно пересказывала этот случай. Она вообще любила поболтать.




В первый приезд в Прибалтику Лёка быстро соскучилась стоять в длиннющих медленных очередях в кафе. И предложила матери:

— А давай пойдем без очереди! Очень хочется есть.

Мать, оглянувшись вокруг, назидательно объяснила:

— Так, Лёкушка, все захотят без очереди!

— Ну… Можно и всех! — пожала плечами добрая Лёка.

— И тогда получится новая очередь! — улыбнулась мать. — Ведь все сразу в зале не поместятся.

Иногда, рассердившись на Лёку, мать уверяла, что непоседливость и изобретательность — отвратительные качества. И Лёке нужно с ними бороться. Но Лёка не знала, как это делать.

Любуясь каждый вечер настольной лампой с бархатным зеленым абажуром, красующейся на письменном столе отца, Лёка решила ее приукрасить на свой лад. Она залезла двумя руками в кофейник и старательно покрасила лампу кофейной массой — густо так, лампа стала бархатно-коричневой! Лёка очень старалась как можно красивее перекрасить лампу. Но родители почему-то пришли в ужас. Никогда она их не понимала!..

Потом Лёка отрезала кусок от занавески и стала кроить из него платье для куклы Танечки. А что особенного? Рядом столько хорошего подручного и никому не нужного материала!

У матери не хватало чувства юмора. Так говорила тетя Соня, всегда хохочущая от горестных рассказов старшей сестры.

— Тебе хорошо говорить! — однажды вышла из себя мать. — Завела бы своего, вот тогда я бы посмотрела на твое хваленое чувство юмора!

Тетя Соня ничего не ответила, но помрачнела. Лёка это заметила.

— Зачем ты бросила журнал и книжки на пол? — спросила как-то тетка у Лёки.

— Чтобы было смешнее!

— А почему же тогда мама не смеется?

— Ну… Она у нас серьезная женщина!

Смеялась опять только тетка.

— Тебе дай волю — так ты бы весь день скалила зубы! — злилась мать.

А еще Лёка хорошо помнила свою первую в жизни елку в каком-то клубе или Дворце культуры. В конце представления артисты, обращаясь к залу, подключили детей к скандированию — добро окончательно победило зло. Артисты вопрошали:

— Кто спас всех от нечистой силы злобной?

И сами отвечали:

— Это мы! Это мы!

И все дети в зале вместе с ними стали повторять: «Это мы! Это мы!»

Одна только Лёка отчетливо скандировала:

— Это вы! Это вы!

И ведь логически она была права. Зрители просто смотрели…

Лёка мечтала попасть на елку в Зимний дворец. Она думала, что это дворец, где зимой устраивают елки. Они действительно проходили во дворцах, например, во Дворце съездов, о котором Лёка слышала. Типично советский ребенок, выросший во времена, когда дворцы принадлежали не царям, а народу, она сложила в уме простую ассоциацию — Зимний дворец потому и называется зимним, что там празднуется что-то зимнее. А что именно? Ну конечно новогодняя елка!

Лёка часто спрашивала у матери, почему так мало книг о девочках. Вот о мальчишках — сколько угодно.

Мать пожимала плечами.

— Очевидно, потому, что писатели в основном — мужчины и лучше знают и помнят именно свою детскую жизнь. О себе писать проще. Я тебе найду книги о девочках.

И нашла. Раскопала в старой библиотеке младшей сестры затрепанные «Динку» Осеевой и «Дорога уходит в даль» Бруштейн.

Эти книги Лёка перечитала раз по десять и выучила почти наизусть. Рисовала к ним иллюстрации. Вот Динка, вот ее сестры Алина и Мышка, вот Ленька…

Посмотрев на ее рисунки, мать попросила Лёку нарисовать Пушкина в какой-либо сцене его жизни — как стихи сочиняет, как гуляет по Царскому Селу, как сражается на дуэли… Лёка уже много знала о Пушкине по маминым рассказам и выразительному чтению. Мать обожала Пушкина и преклонялась перед его именем.

Лёка смутилась.

— Ну как же так — Пушкина рисовать?.. У меня не получится…

— А ты сто раз нарисуешь — на сто первый получится! — заявила мать.

Почему и когда у Лёки стали резко портиться отношения с матерью, она толком не запомнила. В память врезался один неприятный случай.

Мать взялась рассказывать со свойственными ей пафосом и аффектацией:

— Я помню, как впервые увидела цветущий абрикос. Такой запах!.. Он заставил меня забыть обо всем! Я не могла оторвать глаз от цветущих абрикосов! Это словно изменило меня. Я стала совершенно другой и никогда не смогу забыть чудесную картину.

И Лёка вдруг посоветовала:

— Надо было надеть противогаз!

С минуту мать сидела в полном шокинге последней степени. А потом жутко разоралась…

Как это Лёка додумалась такое брякнуть?!

— Куда мы сегодня опаздываем? — спрашивала каждое утро полусонная Лёка у матери.

Мать отмахивалась и торопливо складывала необходимые вещи, причитая по обыкновению, что они опять не успеют вовремя. Она не обладала солдатским умением собраться за три с половиной минуты по тревоге, а потому вечно ковырялась с одеваниями и сумками и постоянно куда-нибудь с Лёкой опаздывала. И было куда — мать водила Лёку на английский, на хореографию, в студию рисования и на музыку.

А еще был соседский мальчик Гоша. Гошка, Гошенька…

— Мы тут с мамой купили комбайн, — сообщила ему как-то Лёка. — Ты знаешь, что такое комбайн?

— Конечно знаю! Он косит…

— Угу! «Косит»… Ну, ты выступил! Чтобы он нам дом скосил, да?! Комбайн — это аппарат для кухни, который взбивает!

Гоша удивился.

— Кто тебе подарил эту куклу? — изумленно спрашивает мать.

— Мальчик.

— Какой еще мальчик?

— Ну, просто мальчик… Обыкновенный… Гоша… Он рядом живет…

— Он за тобой ухаживает?

— А что значит «ухаживает»?

— Дарит кукол.

— Не кукол, а только одну куклу, — уточняет Лёка. — Это называется «ухаживает»? Как за больной? Почему?

Мать не отвечает. Смотрит пристально…




Глава 2


— А зачем ты пришла ко мне? — рассеянно спросил маэстро.

Хороший вопрос… И на него надо найти хороший ответ… Какой?

А главное, понравилось ему, как она пела, или нет? Лёка гадала, нервно и напряженно. Понравилось или нет…

— Чтобы вы помогли мне пробиться! — нагло заявила она. — Как любил говаривать наш первый господин президент дядя Миша, главное — начать, а потом углубить, а дальше — процесс пошел. Чудесная философия!

Нахальства ей не занимать.

— Вот как… Гм-м… — Маэстро окинул нее беглым взглядом. — Ко мне все приходят именно за этим. Но далеко не у всех хватает честности в этом признаться.

Смотри-ка, считает меня честной… Неплохое начало…

— А сколько тебе лет, откровенная детка?

— Не называйте меня деткой! — вдруг взорвалась Лёка. — В этом слове есть что-то нехорошее, какой-то дрянной, унижающий подтекст!

— О-о, да ты, оказывается, ершистая, будущая певица! Прямо взрывная волна, — усмехнулся маэстро и вновь задумчиво взглянул на Лёку. — У меня просто никогда еще не было женщины и ребенка в одном лице. А я всегда мечтал о ней, чтобы называть деткой. Не получилось…

Он встал и подошел к окну, внимательно рассматривая капли на стекле. Отличное занятие… Даже думать не надо…

— Мне на долю всегда выпадали солидные манерные дамы, — флегматично пожаловался маэстро. — Чопорные до безобразия. Ты даже представить себе не можешь, насколько это отвратительно! А чопорность, детка, сначала передается по наследству от матери к дочери, а потом ею заражаются в обществе, как гриппом. Но грипп проходит, а с этой мерзкой чертой по-прежнему рождаются и умирают.

Куда уж яснее, подумала Лёка. Прицеливается… Точнее, уже выстрелил и угодил прямо в цель… Да и как тут промахнуться, чего тут не попасть, если цель сама стоит у тебя на дороге. Бежать не собирается и всеми силами напрашивается на роль жертвы… Это сначала… Позже она планирует стать победительницей и завоевать весь мир…

— Ты принимаешь мое предложение? — Маэстро повернулся от окна.

Взглянул прямо и остро. Как следователь… Не хватало только лампы прямо в глаза…

Неужели есть на свете идиотки, которые отказываются?! Мать моя женщина… Да разве у начинающей певицы есть другой выход?! Большое спасибо, что этот подвернулся… Не всем так везет…

И Лёка с готовностью кивнула.

У маэстро в удивлении изогнулись красивые, похоже, выщипанные, как у женщин, брови.

— Но ты даже не спросила, что за предложение! И сразу согласилась?

Лёка в замешательстве открыла рот. О чем говорит этот холеный вальяжный господин?! Разве есть иное предложение, чем всем хорошо известное?!

Он засмеялся. Маэстро откровенно потешался, даже издевался над ней.

— Видишь, как ты испорчена, детка! Так рано! Откуда ты явилась, из какого захолустного городка, где все, видимо, судя по тебе, отравлено фальшью и грязью?

— Неправда! — вспыхнула Лёка. — У нас чудесный город! Красивый и чистый! И люди в нем очень хорошие! Там живет моя любимая тетя Соня!

— А-а, так ты приехала из Одессы? — хмыкнул маэстро.

— Вы насмехаетесь! — крикнула еще громче Лёка.

— Да нет, детка, и не думал. — Маэстро покачал красиво седеющей головой. — Ты очень напоминаешь мне нынче тучку небесную, вечную странницу… Сегодня утром в метро, когда ты ехала ко мне, тебе оттоптали в вагоне ноги… Ты устала и замучилась… Это правда… Ты рвешься вперед и вверх, но тебя словно кто-то туда не пускает… — Он глянул вопросительно. — Я угадал?

— Нет! — выпалила Лёка. — В метро вообще было пусто, как перед концом света… Во всяком случае, всемирный потоп налицо… Снова пошел дождь…

Маэстро чуть заметно усмехнулся. Где-то за облаками заморгало солнце, обещая прорваться сквозь хмарь.

— Зато лето было слишком жаркое… А если лето «радовало» дождями, осень просто обязана обогреть. И наоборот. Средняя годовая выдерживается неизменно. И в жизни тоже. Видишь ли, у меня такая несколько странная манера общения… Кто не привык к ней, еще с этим незнаком, тому поначалу возле меня тяжело и непривычно. Ты успокойся и спой мне снова «Ты поила коня…». А я послушаю. У тебя очень неплохо получается…

И Лёка вновь изумилась…




В то воскресенье Лёка, покинув дачу подруги, проголосовала на шоссе. Моментально рядом тормознула «тойота». Поворот не новый.

— Садитесь, раз завелись лишние деньги, — деловито пригласил бородатый водитель средних лет, распахивая дверцу. — Куда путь держим?

— В столицу нашей огромной родины, куда же еще? — Лёка шлепнулась на перегревшееся в постоянно влажном, словно банном воздухе и задыхающееся от духоты сиденье.

Какая-то ненормальная жара тянулась все лето… Постоянно хотелось смыть с себя липкую приставучую городскую пыль и выстирать платье и белье. Застыло разварившееся до блеклой вылинялой синевы небо, изрисованное самолетами, безжалостно изуродовавшими его в вышине, расчертив белыми растапливающимися линейками. Небу явно опротивели и наглые самолеты, и птицы, пытающиеся показать себя в полете, не понимающие, что часто отрываться от земли не стоит, и люди, глупые люди, которые пробовали разгонять насмешливые облака, издевающиеся над слабостью человечества.

Лёка вздохнула. Под прожарившимся на сковородке солнца и уставшим небом замерли измученные деревья и тощие бродячие собаки. Распаренный, еле двигающийся, выгоревший город… Он с нетерпением ждал осени и дождей.

Бородатый водила молча и угрюмо гнал машину в Москву, изредка посматривая на тихую, неподвижно и тоже безмолвно сидящую рядом Лёку. Странный мужик… Молчит и молчит… Может, немой, как Герасим?

Лёка вытащила из сумки зеркальце и полюбовалась на себя. Очень ничего… Ни следа поганой косметики на недавно умытом душистым мылом лице, детская прическа — волосы за ушки, бровки колосками… И ни малейшей завлекательности в чистом поднебесном взоре. Завлёкательности…

Казалось, она просто возвращается с пикника, где сидела совсем недавно возле шипящего костра в кругу старинных верных друзей и подруг. И жарко дышал горячий кровавый шашлык, лилось густое бордовое вино, и низко звучала гитара, с удовольствием припоминающая чужие слова и мотивы.

— Тебе сколько лет? — спросил, наконец, бородач.

— Семнадцать и много-много месяцев, — охотно отозвалась обрадовавшаяся разговору Лёка и склонилась к нему улыбкой и волосами за ушками.

Водитель чуть не вписался в идущий по левой полосе «мерс». Бог спас… Да умеет ли этот слон рулить? Права, поди, купил… Настоящий слон… Любимое Лёкино животное…

— Я окончила школу год назад, — продолжала она, как ни в чем не бывало. — Но в общем, знаешь, по-честному я ее даже не окончила. Мне просто выдали справку. Вместо аттестата. Потому что я совсем не училась. Я взбалмошная. И самокритичная. Родителям удалось договориться с директором. За большие деньги.

— У тебя такие богатые родители? — покосился на нее бородач.

Лёка пожала плечами и смирно уложила на коленях маленькие руки:

— Относительно. Папахен был начальником милиции нашего города. Известный коп! А сейчас у него своя адвокатская контора в Штатах. Смылся за океан!.. Нынче это модно!

Водила вновь едва не раздолбал машину о ползущий навстречу автобус. Что же это делается?! Лёкину спину заволокла липкая горячая пленка пота. Вряд ли она доберется до Москвы с этим подозрительным типом…

— В Штатах? — повторил он. — Интересно… Дурдом на елке… У меня от этих Штатов в ушах мозоли… А тогда… — начал он и запнулся.

Лёка опять повернулась к нему, ничего не поняв про елку, дурдом и мозоли.

— Почему я здесь, а он там? — договорила она. — Ты не думай, я тебе не придорожная девочка!

— А кто? — Он хмыкнул.

— Ну, хмыкать мы все умеем! — нагло заявила Лёка. — Догадайся с трех попыток!

Бородатый покосился на нее.

— Я не гадалка. Так что, будь добра, сама поделись деталями.

И она поделилась:

— Я — будущая великая российская певица!.. И добьюсь славы здесь, а не там!

Лёка была убеждена, что третьего столкновения им не избежать ни за какие коврижки. Слоноподобный шоферюга увернулся от встречной «ауди» в самый последний момент. За что Лёке такое редкое везение?!

— Не волнуйся, я абсолютно нормальная, — поспешила успокоить мужика чуткая и догадливая Лёка. — И даже была замужем…

Она вздохнула. Замужем… Тяжелый случай… Зачем ей понадобилось это дурацкое замужество?..

— Я влюбилась в него… А он… Ну да ладно… Просто я жить без любви я не могу… Хотя, по-моему, я до сих пор не знаю о ней ничего. Ты не куришь?

Она поискала в сумке сигареты. Их не было… Не везет… Водитель стиснул зубы и с трудом выровнял машину, сбросив скорость до предела.

— Не курю… И тебе не советую. Но сигареты найду. Держу про запас.

Он порылся в бардачке и вытащил какую-то растрепанную грязную пачку. Лёка закурила.

— Ну и дрянь ты, дуся, куришь! Денег не хватает? — фыркнула она.

— Я же сказал — не курю! НЗ… А о какой славе идет речь? И зачем она тебе? Заработать или поиграть?

— Мне бы тоже хотелось в этом разобраться, — вздохнула Лёка. — Я очень плохо понимаю себя. Может, еще не выросла, а может, это от природы, не знаю. Но во-первых, меня тянет на сцену, а во-вторых, я просто люблю петь…

— Ну и пела бы себе дома на кухне, — буркнул странный водила. — Кстати, меня зовут Кирилл.

— Очень приятно! — пропела Лёка. — А я Лёка. Полностью — Леокадия. Когда-то была такая певица — Леокадия Масленникова. Солистка Большого театра. Так вот папа-милиционер назвал меня в ее честь.

Кирилл смотрел исключительно на дорогу, ни одного взгляда на спутницу. Его грубовато рубленное лицо с глубокими, как борозды в поле, не по возрасту ранними морщинами за все время беседы не меняло своего выражения, казалось почти окостеневшим, неживым, застывшей маской. Большие руки, широкие плечи, высокий рост… Плохо выглаженная рубашка и мятые брюки. У него дурная жена… Или ее нет?.. А мама?..

Лёка с любопытством пыталась заглянуть ему в глаза, но натыкалась взглядом лишь на жестко сжавшие баранку огромные, крепко стиснутые кулаки. А вот и обручальное колечко… Ну, конечно, чтобы такого слонищу не захомутали… И неожиданно уловила почти незаметный, скользящий взгляд исподтишка, слишком очевидно погладивший ее голые колени. У нее слишком короткая юбка. И это хорошо. Просто отлично…

Кирилл вновь хмыкнул.

— Значит, в твоем желании есть хоть какой-то, пусть слабый, смысл и резон. Нужно оправдать свое имя. Это логично.

Он явно нервничал и терялся, вмазавшись глазами прямо в соседкины коленки. Вот попала!.. Не думала, не гадала, на очередного поклонника нарвалась… А что, совсем неплохо… Мужик богемного вида, такие Лёку привлекали всегда… Не какие-нибудь там с трудом взрослеющие студентики…

Еще один беглый взгляд грубо и откровенно впечатался в голые Лёкины колени… Она хихикнула, одобрительно кивнула и нахмурила бровки колосками.

— А еще я лунатик, — добавила она. — Хожу ночами по квартире. Но сейчас, правда, редко. А раньше, знаешь, прямо разгуливала вовсю… Могла и по перилам балкона пройти запросто.

Хорошо, что ползущий слева от них «КамАЗ», вздрогнув от неожиданного витка «тойоты», сам осторожно отъехал зигзагом в сторону, сделав большую петлю по обочине.

Насчет перил она нагло сочиняла, хотя действительно родилась лунатиком. В полном смысле этого слова. Поэтому мать всегда хорошо знала даты полнолуний: именно в эти ночи дочка вставала с кровати и начинала гулять по квартире. Потом Лёка ничего не помнила из своих ночных лунных путешествий. Она заходила на кухню, в ванную, подходила к двери лоджии… Счастье, что долго не дотягивалась до замков и запоров… Немного побродив, Лёка укладывалась в кровать и спала до утра. Но чаще всего она забиралась в постель родителей, а утром удивленно спрашивала:

— А как я сюда попала? Вы меня перенесли?

— Да, перенесли, — нехотя отзывалась мать.

В ее тоне Лёка угадывала неодобрение, но сути его не понимала.




Через пять минут поездки они уже встали в пробке. Гаишники смотрели устало и зло. Движение и раньше шло как-то вяло, заторможенно, машины словно объезжали кого-то. Милицейским работничкам частенько требуется столпить народ… Расстегаи…

Кирилл открыл окно.

— Не мешает? — спросил он.

Лёка равнодушно пожала плечами.

— Это, как минимум, на полчаса, — прикинул бородач на глаз их ближайшее будущее. — Поставить Россию на ноги теперь уже ни за что никому не удастся. Сплошные колеса… В самом широком смысле этого слова. Ты не торопишься?

— Нет, мне все равно. Хоть час!

Уж лучше сидеть в машине, чем слоняться из угла в угол в пустой квартире и пиявить себя своей неудавшейся жизнью…

Лёка еще раз внимательно оглядела Кирилла. Он не походил на обычного бомбилу, хотя, вероятно, извозом промышлял нередко. Да, сейчас многие так живут… Может, какой-нибудь художник или поэт на фоне небольших временных финансовых затруднений?..

Лёка обожала людей творческих профессий и всегда мечтала проникнуть в их мир.

Из стоящего рядом «рено» рванулась громкая дикая музыка, отдаленно напоминающая африканскую. Кирилл поморщился и прикрутил стекло.

— Не душно?

Лёка снова передернула плечами. Ей не хотелось отвечать, двигаться, чувствовать… Идеальный вариант — сесть в укромном, обязательно темном уголке и замолчать на веки вечные. Не видеть никого, не слышать, ничего не знать, не думать ни о чем… И не нужны ей никакие мужья, любовники и родители… Ей вообще больше никто не нужен… Надоели…

Жара прилипала к стеклу назойливым спутником, от которого теперь не отвязаться до самого октября, а то и ноября. Она знала свою немалую силу и радовалась в предвкушении долгого и редкого полновластья. Жарища словно грозила и сулила: «А я еще и в сентябре буду! Помучаетесь со мной! И может, даже позже… А что?.. Запросто… По дождям и снегу ох как затоскуете!»

— По-моему, у тебя что-то случилось, — неожиданно произнес Кирилл. — Выкладывай подробности! Вдруг помогу…

Как все обожают лезть не в свое дело!..

— С чего ты взял? У меня все тип-топ, — пробормотала Лёка, сняла с пальца перстень и рассеянно повертела его в руке. — Ты психиатр?

— Нет, всего-навсего художник-декоратор, — буркнул бородатый. — Честное пионерское…

Лёка возликовала. Здорово!.. Значит, не ошиблась! Да на нем просто-напросто написана его профессия…

— А ты похож, — заметила она.

— На кого? — слегка удивился Кирилл.

Лёка ушла от ответа:

— Я в детстве тоже неплохо рисовала. Но потом бросила. Надоело… Значит, ты работаешь в театре?

Вместо ответа, художник вытащил из кармана мобильник:

— Позвони домой, скажи, застряла в пробке.

— Мне некому звонить, — раздраженно объявила Лёка и вернула пальцу его перстень. — Меня никто не ждет…

И вдруг осознала, что это не пустые, отдающие мелодраматизмом слова, а правда… Простая и грубая. Ее действительно никто не ждет… И у нее даже почти никого нет…

Лёке вдруг захотелось резко развернуть машину и поехать назад, на дачу к Вике, единственному человеку, который, кажется, привязан к Лёке. Всего один человек… Но по нынешним временам и это много…

Хорошо бы поскорее добраться до квартиры, полежать в холодной ванне, а потом спрятаться под простыню и заснуть…

— Вообще, я смотрю, народ стал жить лучше и веселее. Отдельные категории, — начала балагурить Лёка. — Недавно, прости за подробности, но ты ведь их, судя по всему, обожаешь, у папахена в милиции в туалете слышу из-за стенки: какая-то дама по сотовому отвечает, мол, через две минуты освобожусь и перезвоню. Уже и в сортир нынче без мобилки не ходим… Так что если какие новости или срочности, звоните прямо в клозет! А одна дама, недавно купившая квартиру у нас в доме, на полном серьезе попросила управляющего домом: «Виктор Петрович, сделайте так, чтобы, когда я выезжаю на машине из ворот, на улице никого не было!» Заявки хоть куда!

Кирилл скупо улыбнулся и вновь словно прилип к ней тяжелым сумрачным взглядом. Но Лёка не смутилась, даже не поежилась, не вздохнула и не испугалась.

— Ты должен был обязательно тормознуть возле меня! Ты просто не мог этого не сделать!.. — объявила она.

Вероятно, Лёка говорила настоящую правду…

Ее голую коленку осторожно накрыла большая ладонь. Лёка с силой кокетливо ударила по ней маленьким ледяным кулаком. Лёкины пальцы умудрялись сохранять холод даже в жару. Рука не убралась. Это хорошо…

Лёка рискнула взглянуть на спутника и неожиданно увидела глаза, цвет которых до сих пор так и не рассмотрела. Оказалось — цвета промокшей поздней осенней травы… А Лёке больше всего нравилась именно осень. За тишину и красоту. И за полную откровенность, мешающую в одну кучу яркость красок, холод ветров и нудность дождей.

— Ты любишь осень? — поинтересовалась она.

Кирилл покачал головой:

— Нет. За сентябрем осень сразу уходит в свою темную глубину, а я ей никогда не доверял. Не согревают душу только светлые времена года.

Он пристально рассматривал нежданную попутчицу. Очень молодая… Резвая… Языкастая… Сейчас одна… Это — не ходи к гадалке… Почему Кирилл так вычислил, он и сам не знал, но всегда безошибочно угадывал семейное положение человека. Оно вообще-то на каждом написано, как и судьба, стоит лишь внимательно присмотреться.

Лёка не пошевелилась под его взглядом, уставилась куда-то в сторону, не отрывая ничего не выражающего неподвижного взора от одной ей видимой точки или предмета. Ветер перепутывал ее красиво постриженные волосы, длинные пальцы нервно вцепились в сигарету. Какие ручки у девчонки…

Еще Кирилла сразу привлекли строгое и красивое сочетание красок в одежде и необычная аккуратность.

Минуты торопились вперед…

— Чего тебе надобно, старче? — с очаровательным нахальством промурлыкала Лёка. — Переведи!

Она вся такая — обаятельно-нагловатая.

Большая рука плотно прикипела к Лёкиной коленке.

— Леля…

Она вздрогнула от неожиданности. Ее никто никогда так не называл…

— Леля… — повторил бородач.

Ему словно нравилось выговаривать и повторять именно это ее, им самим почти придуманное имя. Он волновался… Лёка старалась больше не смотреть на Кирилла. Пока не выскажется до конца.

— Мне не хотелось бы тебя просто довезти до столицы нашей родины, высадить у нужной станции метро и уехать… Понимаю, я банален до крайности… Но мне нужен твой телефон… И согласие на дальнейшие встречи…

— А мне нравятся откровенные и ничего не откладывающие в долгий ящик господа! Ты угадал! — отозвалась Лёка. — И ты…

— …Точно такой, какие мне нравятся! — завершил за нее Кирилл.

Оба дружно, с удовольствием рассмеялись.

— И вообще, разве «нет» — это ответ? — пропела Лёка.

— Значит, мы еще встретимся и поболтаем, — торопился бородач утвердиться в своей надежде. — Конечно, ЕБЖ…

Лёка удивленно вздрогнула.

— Говоришь на матах? А еще художник! Стыдно!

— А что, художник, по-твоему, не человек? И среди нас многие общаются именно на матах. А это вполне цензурно. Я хоть мужик простой и грубый, но давно выучил, что такое хорошо и что такое плохо. И знаю, где можно матюгаться, а где не стоит. Это Лев Толстой в конце своих письмах писал: ЕБЖ — если буду жив. Старшая дочка рассказала. А может, и выдумала, свинюшка. Я-то, сама понимаешь, писем этих в глаза не видал. Читать некогда.

— У тебя еще и маленький ребенок? — спросила Лёка.

Кирилл проследил за ее взглядом: на заднем сиденье валялась забытая Наташкой куклешка.

— Да… Это что-то меняет для тебя?

Лёка пожала плечами. И ее безразличие, старательно деланое, и нарочито равнодушное покачивание рыжеватой головы — туда-сюда! туда-сюда! — и словно слегка поблекшие от нехорошей новости пронзительно серые глаза — все заклинило Кирилла отныне и навсегда…

Будущая великая певица Леокадия… Девочка, случайно подобранная им на обочине Минского шоссе… Неопознанный объект…

И жизнь внезапно поменяла свои декорации.




Стояли они долго. И молча. Словно уже сказали все, что хотели и могли. Лёка искоса рассматривала словно потускневшего бородача. И думала, какими беспомощными, лишними, жалкими порой бывают слова… Иногда кажется, что люди вообще пользуются ими напрасно. Есть же другие сигнальные системы… Так говорила подруга Вика. А она очень умная… Даже чересчур…

— А мы никак не можем отсюда выбраться? — на всякий случай спросила Лёка.

Кирилл пожал плечами. Увы… Лёка плотно прижалась к спинке сиденья, настраиваясь на долгое тупое ожидание.

— Теперь проторчим здесь сто дней, сто ночей… — проворчала Лёка.

— Девяносто девять с половиной! — уточнил художник. — Осенью юбилей праздновать будем! Жизнь и движение в ней — это, в общем, механическое, произвольное соединение разнородных элементов и деталей в единое целое без всяких принципов. Как классы в школе. А что тебе не нравится в нашем стоянии? По-моему, спокуха.

— У меня избыток энергии! — заявила Лёка. — Хочешь, спою? Все равно делать нечего…

— Валяй! — согласился Кирилл. — И погромче. Чтобы слышали окружающие. Устроим для них бесплатный концерт и дурдом на елке.

— И чтобы у них появились мозоли в ушах! — добавила схватывающая все на лету Лёка, опять кивнула и во всю мощь своих нехилых легких завела «После дождика небеса просторные…».




Глава 3


Лёка доставляла родителям немало забот, хотя и мать и отец старались ловко от них увильнуть. Не удавалось.




…Очень холодно. Одиноко. Несмотря на то, что дома они втроем. Лёка словно прилипла к окну. Над городом насупилось темно-серое октябрьское небо. В домах ледяные батареи, и потому все мрачно кутаются во что-то теплое и выглядят неряшливо. На улице молодые женщины в шляпах с огромными полями, низко надвинутых на лоб. В лицо не заглянешь, глаз не увидишь. Зато все, как одна, — прекрасные незнакомки. Стихи Блока очень любила мать.

Четыре часа дня. День уже сломался пополам и медленно пополз по направлению к вечеру. Почему отец тогда оказался дома? Кажется, повредил руку…

Отец любил зазывать к себе друзей однотипной, давно надоевшей Лёке шуткой.

— Наконец-то я слышу твой дивный голос! — басил он в телефонную трубку. — Когда нагрянешь? А то смотри, одно из двух: или водка скиснет ненароком, или меня вражья пуля настигнет невзначай! Ты что предпочитаешь, приятель?

Приятели предпочитали тотчас являться в гости.

Тогда Лёку срочно отправляли спать, и о чем горланили подвыпившие отцовские знакомые, выяснить она так и не сумела, как ни старалась.

Лёка часто засыпала под шумные застолья отца или под телефонное воркование матери.

— Соня, а мне тут посоветовали умываться мочой! Ну да, для кожи… Говорят, эффект потрясающий!

Значит, теперь от матери начнет вонять, как от немытого туалета, думала, засыпая, Лёка. Надо держаться от нее подальше.

— Соня, мне знакомая предлагает мини-юбку! А что возраст? Я ей сказала, сколько мне лет… Она так удивилась!.. Уверяет, что с моими ногами и фигурой короткая одежда — самое оно…

Что ответила тетка, Лёка так и не узнала, но, видимо, от покупки свою старшую взбалмошную сестру отговорила. Мини-юбку мать не купила.




Лёка отлично запомнила, что пятница — всегда черная. По убеждению матери. Потому что именно в пятницу обязательно звонит Марина Викторовна, физичка и классный руководитель Лёки. Мать ее почему-то страшно боится.

— Нина Петровна, добрый вечер, — начинает та заунывным голосом. — Вы бы не могли прийти в школу?

— Опять? — привычно интересуется мать и делает для отца, сидящего напротив, большие глаза.

Тот редкий день, когда он оказался дома…

— Я ведь была у вас на прошлой неделе…

— То на прошлой, — с показным добродушием и деланым спокойствием смеется Марина Викторовна. — А теперь у нас новые приключения…

— Приду, — обещает мать, опускает трубку и, проклиная день и час своего появления на свет, спрашивает Лёку, что снова произошло в школе.

— Ничего особенного, — тоже привычно удивляется Лёка, на минуту заглянув в комнату к родителям. — Пусть лучше тебе Марина все объяснит. Опять она икру мечет!

С учителями ей объясняться давно надоело.

— Андрюша, — неуверенно просит мать, — может, хоть разок сходишь в школу? К учительнице литературы… У меня сил нет…

— А у меня — времени! — бурчит отец. — Вот не могу я понять, ей что, этой даме, совсем нечего делать? Леокадия, иди сюда немедленно! Куда ты опять исчезла?

Судебные разбирательства, несмотря на принадлежность к милицейской профессии, отец ненавидел больше всего на свете. Особенно терпеть не мог объясняться со своим единственным резвым ребенком. Но куда денешься с подводной лодки…

Лёка появляется в дверях, всем своим видом демонстрируя крайнее изумление.

— Ну, ладно, — неожиданно говорит отец. — Схожу! Прямо завтра. У вас в субботу в школе есть учителя?

— Есть, — бормочет Лёка. — У нас суббота рабочая…

Нина благодарно смотрит на Андрея.

— Посмотрим, что там делается, в этой показательной гимназии… — бурчит отец. — Давненько я не общался с педагогами… Прямо соскучился…




…По ступенькам он взлетает быстрее, чем следовало.

— Милиция!.. — шепчутся дети за спиной. — Кто-то попался… Интересно, из какого класса?.. Небось опять десятый «А»… Или «пятачки» друг другу глаза повышибали…

Немолодая словесница в темном наряде явно привыкла к визитам тихой Нины и слегка теряется, увидев перед собой начальника городского ОВД. Но быстро берет себя в руки.

— Вы редко бываете в школе, — констатирует она.

Андрей виновато разводит руками. Он здесь не бывает совсем… кроме сегодняшнего визита.

— Плохо, — обличающим тоном продолжает учительница. — Вот, видите? — И она торжествующе развертывает перед ним тетрадку дочери. — Разве это русский язык?

Начальник милиции пристально вглядывается в странную витиеватую вязь. Кажется, не русский. А что?

— Это кириллица, — с прежним торжеством в голосе сообщает словесница. — Ваша дочь заявила, что, поскольку она — русская и названа исконно русским именем — Леокадия, ей положено знать кириллицу.

Андрей вздыхает. Беда… Все дела да случаи… В основном судебные. С этой работой он даже не видит, что творится у него под носом, в его собственном доме. А забавное у девки умоустройство…

— Мне кажется, это как раз русский язык, — бормочет полковник. — Или я не прав?

Но в школе проявлять свои знания совершенно ни к чему. Словесница смотрит уничтожающим взглядом и произносит с трагическими нотками:

— Поймите правильно, Андрей Семенович, вы тоже начальник! Меня могут проверить! Из отдела образования. Они смотрят тетрадки. Что я им скажу? Не вам же объяснять, что такое неожиданные проверки сверху!

— Хорошо, хорошо, — быстро сдается Андрей.

Ему ли не знать о проверках… Давно задолбали до потери пульса.

— Я поговорю с дочкой, чтобы она больше не писала на кириллице.

Кажется, вопрос исчерпан, но учительница мнется.

— Что-то еще? — спрашивает Андрей.

— Да, — кивает дама. — Ваша дочь спросила на уроке, кем и где работал Ленин после окончания университета…

Андрей ухмыляется:

— И вы не смогли ответить? Все знают… Но на рынке не торговал и в «челноках» не числился. И потом, мне кажется, нынче уже не те времена…

Но для немолодой словесницы времена всегда «еще те». Она боялась раньше и боится теперь — привыкла непрерывно бояться. Ее приучили к этому.

— Не надо, Андрей Семенович! Да, конечно, все знают. Но совершенно ни к чему даже сейчас заострять внимание детей… Вы не согласны?

— Согласен, — бурчит полковник. — Мне все ясно. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги…

Учительница светлеет лицом, но опыт жены и ее рассказы подсказывают начальнику милиции, что на сегодня это далеко не все. Так и есть…

— А диктант!.. — Словесница закатывает глаза. — Ваша дочь на контрольном диктанте все запятые и точки поставила в самом конце и написала: «Разбегитесь по местам!»

Андрей с трудом прячет улыбку. Учительница смотрит сурово.

— Правда, по количеству знаков препинания было столько, сколько нужно, но почему мы должны знать, куда они собирались разбегаться?!

Полковник милиции молчит. А что скажешь? Действительно, они не должны этого знать.

— Вас просила потом заглянуть Марина Викторовна, — с тяжким вздохом сообщает словесница.

Одна беседа закончена.

Физичка, очень милая черноволосая женщина с игривым хвостиком на макушке, тоже достает из стола какой-то листок и кладет перед Андреем. Он с интересом рассматривает рисунки, сделанные рукой ловкой дочери, украдкой поглядывая на Марину. Почему-то ему кажется, что эта симпатяшка его поймет. И зачем таким Чебурашкам торчать в школе, киснуть над планами уроков? Им там просто нечего делать — слишком наивны и беззащитны. Замуж бы им, замуж… И своих детишек побольше…

А вот почему, действительно, начальник милиции так редко бывает в школе?.. Надо исправить это… Какие наши годы…

— Да, — нехотя соглашается с его молчаливым удовольствием физичка, — Лёка в самом деле рисует неплохо. Но это — контрольная по физике! Мало того что она ее оформила фломастерами, так еще и выполнила в стихах!

— Надо же! Мудрено! — удивляется Андрей. — Как же я плохо знаю своего единственного ребенка! Всю жизнь работа съедает, простите… Живу по ту сторону забора. А задачи-то решены правильно? Я в физике не мастак…

— Правильно, — без энтузиазма подтверждает Марина Викторовна и зачем-то хмурится.

Жаль, если такой высокий, словно выглаженный лоб разрисуют морщинки. Пока Марину эта мысль не обременяет. Может, подсказать?..

— Только…

— Вас могут проверить! — заканчивает за нее полковник. — Из отдела образования или не знаю еще откуда. Они там и контрольными интересуются?

— А как же, Андрей Семенович?! — восклицает физичка. — Это же четвертная!

— И в чем проблема? Переписать? Пара пустяков, если нет ошибок! Проходняк!

— Вы так думаете? — иронически улыбается Марина Викторовна. — А вот ваша дочь наотрез отказалась переписывать! У нее проходняков, в отличие от вас, не бывает. Заявила, мол, если все решено правильно, то и переписывать нечего!

Она абсолютно права, думает Андрей. Молодец, настоящая умка, отличная растет девка, толковая! И снова обещает поговорить с Лёкой, которая, конечно, тут же начнет бурчать, что ей просто делать больше нечего, как заниматься пустой работой…

Но следующая информация ставит начальника милиции в тупик. Взбешенный географ, разгневанно потрясая какими-то щепками, заявляет, что Леокадия Ананова выбросила из окна третьего этажа глобус — школьное имущество, которое теперь придется возместить. И вообще это безобразие — глобус мог упасть кому-нибудь на голову!

— Да что я, законченная дебилка? — возмущается дома дочь. — Я семь раз посмотрела вниз, прежде чем бросила! Себе дороже! Мне просто захотелось увидеть, как выглядит Земля всмятку! Помнишь, когда я была маленькой, мы с мамой читали стихотворение Заходера: «Батюшки, глобус попал под автобус! Смялся в лепешку новехонький глобус!» Ну, бросить его под автобус оказалось сложнее…




Андрей не знал, как объясняться дальше, и плюнул на все. Пропади они пропадом — контрольные, учителя и проверки! Совсем зачмырили девку! В конце концов, все на этом свете когда-нибудь оканчивается.

Нина купила глобус и отвезла его в школу. К тому времени Лёка умудрилась нарядиться в материнские плащ и шляпу с огромными полями, залезла в шкаф в кабинете одиннадцатиклассников и неожиданно появилась в середине урока в таком виде… Прекрасная незнакомка… Вдобавок босиком. Ей всего лишь по доброте душевной хотелось позабавить и развеселить замученных подготовкой к предстоящим экзаменам выпускников. Настоящая дуся… Ее лучших чувств в школе почему-то не оценили и не одобрили.

Лёку вообще никто никогда не понимал. Почему так получалось, она не знала, но часто расстраивалась и мрачно утыкалась в окно. Люди казались злыми, тупыми и недоверчивыми.




— Мать, у нас толстый телефонный справочник есть? — спросил как-то вечером Андрей расстроенную Нину. — Из породы каких-нибудь золотых или серебряных страниц?

— При чем тут справочник? — подавленно отозвалась жена.

— А ты посмотри, сколько там школ! Посчитай! — посоветовал начальник милиции. — По-моему, за двести перевалило. Можешь менять их каждые полгода, все равно Лёке до окончания хватит и еще останется на случай, если вместо обещанных одиннадцати лет обучения введут двадцать пять. По примеру службы в старой армии.

— Ты должен изучить педагогику! — заныла Нина. — Там есть методики… Вот их и читай! Единственная дочь все-таки!

— Педагогика не для меня! — презрительно скривился полковник. — Я и так с утра до ночи хулиганье воспитываю! Совсем другими методами… Что же касается методик… Есть только одна методика, матушка, состоящая из двух пунктов: первый — нужно любить детей, второй — надо стараться сделать так, чтобы им было интересно! А в наших школах один долбеж и тяжко комплексующие учителя.

Он вспомнил Марину и вздохнул. Куда денешься с подводной лодки…

Но после школы развлечения Лёки стали еще серьезнее…




Глава 4


Летом Наташку укусила крыса. На даче, в сарае.

Крыса — ленивая, толстая и старая — нападать не собиралась. Просто Наташка сама ее испугала неуместным визгом и не понравилась французским запахом духов. Крыса разнервничалась и в раздражении тяпнула Наташку за палец. Мать сказала, что надо делать уколы от бешенства.

На уколы Наташку провожал Кирилл Дольников, сорокалетний декоратор, в которого Наташка была безнадежно влюблена. Только напрасно она к нему лепилась. Он водил ее в театры, кормил из своих рук, возил по приятелям, купал, раздевал и одевал. Никакого влечения восемнадцатилетняя Наташка у него не вызывала. Кирилл забавлялся с ней, как с ребенком, тоскливо вспоминая любимую единственную дочь, Наташкину ровесницу, недавно отбывшую с мужем в Америку.

Наташка переживала и потихоньку, когда никто не видел, плакала, думая, что она не настоящая женщина. Хотелось огромной любви и безумной, неутоляемой страсти, то есть нормальных человеческих отношений.

Кирилл охотно, безмятежно и рассеянно целовал Наташку в подставляемые с определенной целью щечки и улыбался ей спокойно и удовлетворенно.

Наташка попыталась неловко вызнать у его приятелей, все ли с ним в порядке и как обстоят дела с другими женщинами. Приятели с неприличным хохотом заявили, что здесь все как нельзя лучше. Что именно лучше, Наташка по наивности и неопытности не поняла и снова принялась плакать в одиночку, обвиняя себя во фригидности, бесчувственности и отсутствии темперамента.

Кирилл оставался к ней равнодушным — к маленькой, застенчивой девочке с грустным личиком. Неопознанный объект… Просто однажды в гостях осторожно словно прикоснулся к ней взглядом. Глаза прозрачные, как сентябрьский полдень…

Декоратор легко менял дам своего проворного сердца. Вечный двигатель… До сих пор своего «недоспал». «Виагра» отдыхает…




Кирилл вечно раскидывал по всей квартире свои шедевры. Один рисунок казался Наташке необычным. Господин оформитель больше любил яркие, ослепляющие, бьющие в глаза краски, пышные костюмы и далекие от действительности детали. А тут серый и неприметный, типично городской пейзаж — черная, злая, нахохлившаяся ворона на мокрой, блестящей от дождя крыше. Такую неприглядную обычную картинку можно ежедневно наблюдать из окна. Примитив… И никаких тайн.

На время уколов Наташка переселилась к Кириллу — так было удобнее и ему, и ей. Вечерами девчушка внимательно смотрела, как он набрасывает на больших листах бумаги проекты декораций и силуэты фигурок в цветных костюмах разных эпох. Застывшие пьесы, разбитые и разорванные на маленькие сценки, оставались в квартире на полу и на стенах в беспорядке и хаосе, приводивших Наташку в детский восторг. Летом она была совершенно свободна после сдачи сессии и гуляла до сентября.

— Каля-маля! — ласково называл свои наброски Дольников, надолго склоняясь над очередной «каля-маля». — Не мешай сегодня, Наталья, мне нужно срочно навалять очередной шедевр!

И работал до поздней ночи, мурлыкая под нос: «Ах, вернисаж, ах, вернисаж, какой портрет, какой пейзаж…» Наташка начинала потихоньку ненавидеть эту песню с навязчивым мотивчиком.

Иногда по вечерам, чаще всего по субботам и воскресеньям, Кирилл ездил в Давыдково — там жила его вторая жена Галя, с которой он никак не решался официально разойтись. Ему казалось, что Галя не переживет развода и лучше оставить все как есть — с редкими визитами Кирилла в Давыдково, с Наташкой в дольниковской большой квартире и с эпизодическими звонками Чапаева — его первой жены, матери улизнувшей в Штаты Варвары.

Столь непопулярное и сильно благозвучное имя дочка получила в память о матери Дольникова, своей бабушке, которую Варя никогда не видела. Только на фотографиях, бережно хранимых Кириллом. Варенька была и похожа на нее, ничем, к счастью, не напоминая мать — усатую коротконогую крепышку с солдатской походкой. Чапаиха целыми днями отдавала короткие строгие приказы направо и налево, непрерывно читала газеты обязательно за едой и постоянно вставала ночью к холодильнику, чтобы подкрепиться бутербродом или куском холодной курицы.

Топ-топ-топ! — слышал раньше ночами Кирилл и, бранясь в полусне, сурово еженощно грозился утром выбросить раз и навсегда всю жратву из холодильника.

Чапайка разошлась с Дольниковым сама. Желая повысить свой культурный уровень, причем стремительно, она отправилась на дорогостоящие курсы иностранного языка, сулившие потрясающие успехи с помощью метода «аудипогружения». «Погружались» в иностранный язык всей группой, но Чапаев вынырнула оттуда в паре с неким симпатичным господином, тоже в усах. Правда, почему-то без знания английского, хотя оба усатых дружно уверяли, что теперь читают Диккенса без словаря.

Кирилл не верил ни одному их слову, но Чапаиху с облегчением отпустил. Пусть лопает теперь по ночам сыр и сосиски в кухне у новоявленного переводчика! А также погружается с ним в нирвану «Кальве» и «Нестле» и рядышком бреется в ванной по утрам.

Галя к еде была равнодушна, служила модельером, слыла одним из наиболее талантливых, однако отдавала работе значительно больше времени, чем хотелось Дольникову. Поэтому он стал отвлекаться, ходить к приятелям в гости — у Гали на это не было ни желания, ни сил, — а потом, наконец, уехал в свою квартиру и нашел себе Наташку.

— Дольников, у тебя ранний климакс! Сейчас у многих раньше обычного! Жизнь слишком нервная! — заявила бывшему мужу Чапаев, узнав о юной пассии. — А в такой сложный период мужиков всегда тянет на молоденьких! Я где-то читала. Надо же, какое редкое везение: и у тебя, и у меня, и у Галины есть по квартире! Варвара просила подбросить ей денег. Не забудь!

— Не забуду, — пообещал Кирилл и заодно посоветовал: — Ты бы читала чуток поменьше. За едой вредно. Хотя тебе все идет на пользу! На сколько поправилась за последний месяц?

Чапаиха не обиделась. Она вообще была добродушной и незлобивой теткой, поэтому усатый господин прогадал не слишком.

Кирилл грустил в Москве без «штатной» Вари, джентльменки удачи. Без конца вспоминал, как она, подрастая, ставила на нем свои начальные женские эксперименты: папа — первый мужчина. Именно на нем Варенька проверяла кокетство, шлифовала «глазки» и другие «завлекалочки» в виде голых коленок и грациозных телодвижений, на нем испытывала капризы. Именно ему закатывала еще робкие, достаточно неумелые скандалы и тренировочные истерики. Запоминала его реакции и впечатление. И украдкой с восхищением поглядывала на осторожно поднимающиеся под кофточкой грудки…

Дочка вытренировалась на редкость успешно и довольно быстро, поэтому уже в пятнадцать лет сначала искусно влюбила в себя одного юношу, потом — другого, а в семнадцать ухитрилась выскочить замуж за третьего и отбыть с ним за океан.

— Наша скороспелка, — справедливо называла дочь Чапаев.

Варвара писала и звонила нечасто, очевидно не понимая, как скучают без нее «заштатные» родители. Она занималась более важными делами, чем письма и звонки в Москву. Кроме того, Варя считала, что, разойдясь, а потом отыскав по новой свое семейное счастье, родители теперь не очень нуждаются в дочкиных заботах, внимании и присутствии. Она была тоже неопытна и наивна, как Наташка.

Сама козявка козявкой, грустно думал Дольников. И мужика себе приискала малахольного, несоображалистого, из породы матрасников. Этот ее якобы муж — имитация мужчины, толку от него, как от дырки в бублике. И что они там делают в Америке? Кому они там нужны?

Но дочка уверовала, что нужны, даже очень. И никаких резонов и увещеваний слушать не желала. Хотя никакого американского дедушки-миллионера у нее за океаном пока не обнаружилось.

Тогда Кирилл целиком и полностью переключился на свою личную жизнь.

Считая себя виновником Галиных несчастий — ну какой из него муж? — он стал в последнее время заходить к Гале все реже и реже. Но ездил в Давыдково постоянно: печально постоит, бесцельно побродит под окнами — и назад, к Наталье. Семьи у него не выходило нигде — ни там, ни здесь. Как не вышло и с Чапайкой. А он всегда стремился именно к семейному уюту и спокойствию, мечтал пить «тот самый чай» на кухне под оранжевым абажуром, сидя на диване рядом с женщиной «навсегда». Такой для него не находилось.

— Кто ты — моя доля или просто долька от апельсина? — смеялась иногда Галя.

Ее смех звучал грустновато и наводил Кирилла на окончательно мрачные мысли. Он любил только театр и Варьку. А пытался любить многое другое, хотя, наверное, этого делать вовсе не стоило. Как бессмысленно и тщетно убеждать себя в том, что ему нужна Галя, необходима Наташка и свята память о матери Варваре. Ему хотелось стать хоть немного лучше, чем он был в действительности. Хотелось понравиться себе самому. Запоздалое детство…

— Чего ты дурью маешься, Дольников? — по-солдатски прямо спросила неглупая Чапаев. — Может, снова от климакса? Надо почитать, какие таблетки в это время мужикам принимать советуют… Тебя лечить треба, я сама тобой займусь. А то твоей Галине вечно некогда, а Наталья чем дальше, тем больше углубляется в себя да в изучение нюансов любви. Ты хоть бы в Союз художников вступил, что ли! Наваляй на досуге шедевр и тащи их поразить!

— Я не люблю никаких союзов, — пробормотал Кирилл, — в том числе брачных. Такой геморрой… А мои шедевры пусть лучше валяются на полу. Они здесь никому не мешают и не лезут в глаза.

Все эти подробности дольниковских характера и бытия были Чапаеву очень хорошо известны.

— Ты вечный пассив, как нынче пишут в объявлениях, зазывающих к сомнительным знакомствам! — откомментировала она бывшего мужа. — И где же наша кралечка Галечка?




Жил Кирилл всегда безалаберно и бестолково. Не справляясь со своими закидонами и завихрениями юности, в институт после школы, конечно, не поступил. И ушел в армию, заявив, что желает послужить для страны по примеру дяди Степы.

Тогда уже появилась совсем юная Чапаечка, девочка из параллельного класса, комплексами не стесненная и моралью не обремененная. Поэтому быстренько родилась Варвара. Юные неопытные родители даже не заметили, как она появилась на свет.

Отслужив, Кирилл изумленно увидел довольно большую дочь, которая бойко носилась по квартире, с удовольствием вступала в беседы на любые темы и с ходу стала называть его Кирюшей. Слово «папа» появилось в ее лексиконе значительно позже.




Мать Кирилла — Варвара — к тому времени умерла, а отец давно взял себе за принцип никогда сына ни от каких глупостей не отговаривать. Старший Дольников отлично знал: у некрепкого умом юноши из его одиссей — как любовных, так и карьерных — ничего не получится. Для этого нужны опыт и стойкость. А боец из Кирилла тогда был липовый, никудышный. И там, где требовалось бороться, он представлял собой нуль, зато абсолютный, по всем статьям. А бороться необходимо везде. Тем более в наше капиталистическое время. В нем выживают сильнейшие. И в тесном мире все страшно толкаются локтями. Если бы только локтями…

Ловкостью и пронырливостью Кирилл никогда не отличался. С людьми сходиться так и не научился, и, кроме апломба, непонятного и неприятного, похвалиться младшему Дольникову было нечем. Пустое место в воздухе… Это — не ходи к гадалке. Окончил школу — и все. И тогда Кирилл решил пойти в таксисты.

Юная Чапаечка смеялась.

Сейчас это и ему кажется смешным. Но тогда все выглядело и закончилось довольно грустно.

Обмануть доверчивого Кирилла было проще простого.

Он возвращался домой по Московской кольцевой автодороге, вяло посматривая на шоссе. Неожиданно его обогнал новенький красный «рено» и непонятно замигал подфарниками. Водитель автомобиля жестикулировал, явно добиваясь чего-то от Кирилла. Он припарковался на обочине. Тотчас затормозил и владелец «рено». Им оказался импозантный, смуглый, в отличном прикиде мужчина средних лет. Слегка акцентируя, он представился подданным Италии, работающим в России на совместном предприятии, и печально поведал о нехорошем приключении итальянца в России.

Его контракт закончился, он должен вернуться на родину, а потому хорошо, с российским размахом и широтой, отметил свой отъезд с русскими коллегами. После отменного пиршества в ресторане было решено вызвать девочек. Смазливенькая шлюшка, ласково воркуя, поехала с миланцем к нему домой, что-то подсыпала в кофе и оставила его, спящего, без документов и денег. Теперь, чтобы наскрести на билет, итальянец вынужден продавать свои вещи. Сообщить родным в Милан о том, что его обобрала русская проститутка, ему стыдно.

Кириллу стало жаль бедолагу. Итальянец просительно и виновато заглядывал Дольникову в глаза. Не купит ли он очень неплохую кожаную куртку и чистошерстяной костюм от Версаче? Размеры совпадают, можно померить в машине. А в придачу к шмоткам есть отличные часы…

За все про все миланец просил семьсот баксов, хотя лишь одни часы, по прикидкам Кирилла, стоили не меньше тысячи «зеленых». Правда, у Дольникова с собой оказалось всего пятьсот, но итальянец легко уступил.

Довольный Кирилл приехал с дармовыми покупками домой. Чапаев взглянула на них и ахнула: эти тряпки продавались на московских рынках за смешные цены. То же самое касалось часов.

Отец комментировать случившееся отказался. Ему, как всем без исключения родителям, о проблемах отцов и детей хотелось бы всегда читать только в книгах…

А Чапайка снова хохотала. От ее смеха у Кирилла уже набрякли мозоли в ушах… Лишь бы ржать…




Кирилл скрепя сердце обратился за помощью к коллегам — хотелось как можно скорее и легче заработать настоящие деньги, купить квартиру и уйти от родителей. Водители охотно поделились опытом. Суть оказалась проста — обычный автокриминал, но не Дольникову с его лопоухостью участвовать в этой игре. Эксперимент вновь не прошел.

Кирилл отправился на дело вечером, в плохую погоду, когда видимость на дороге отвратительная. Именно это и требовалось в качестве одного из условий задачи. Один из новых приятелей согласился помочь.

Они выбрали подходящую, как показалось, жертву из крайней левой полосы, и приятель начал настойчиво «подмаргивать» фарами, требуя от водителя перестройки. И тот легко пошел на поводу, перестраиваться у нас все любят с незапамятных времен, и свернул на правую полосу, где вслед за ним ехал Дольников. Он неожиданно бросился вперед и «мазнул» «перестройщика» из левой полосы по правому боку. Обе машины остановились, приятель спокойно отбыл по делам, а Кирилл начал психическую лобовую атаку.

Ее смысл был примитивен до крайности: водитель такси, то есть Дольников, требовал починить «тачку» с помятым крылом, которое он сам вмял заранее. Кирилл громко и яростно объяснял, что занимается извозом не первый год, это его личная машина, и он не намерен ее чинить за свой счет, когда виновник налицо. Можно расплатиться прямо на месте, но главное — быстро и без всякого ГИБДД.

По рассказам новых приятелей Кирилла, обычно у психующих пострадавших не хватает сообразительности сопоставить повреждения собственной машины со старыми «травмами» автоналетчика. Сейчас многие успешно накалывают таким нехитрым образом шоферов на дорогах, «наезжая» в основном на недавно купленные «Лады» — «девятки» и «десятки» — и на недорогие иномарки. С их владельцев проще слупить деньги.

Но Дольникову попался опытный водитель. Невысокий лысоватый человек в куртке внимательно осмотрел обе машины, ласково улыбнулся и произнес:

— Коли я виноват, заплачу, но только, пока не приедет милиция, ты, парень, от меня ничего не получишь! Так что ждите ответа! Заодно с протоколом.

И, достав мобильник, вызвал дорожную инспекцию.

Кирилла охватил страх. И машина не его, и «наезд» менты легко определят…

Он со злостью хлопнул дверцей и уехал. Опять в полном пролете… Дурдом на елке…

Чинить такси пришлось за свой счет. Приятели откровенно посмеивались и разводили руками. Но помогать советами и опытом не отказывались…




— Тебе нравится такая жизнь? — спросил Кирилла отец. — Ходить и голосить: «Такси берем, берем такси!..» Сутками стоять у вокзалов… Вам шашечки или кататься? Бестолковщина. Ни дела, ни денег… Болтаешься, как роза в проруби… Если все время повторять «доллар», богаче не станешь. Твой расчет на «штукарь» в месяц явно провалился. Я уж не говорю о сомнительных духовных ценностях твоей профессии. Как недавно изрекли по телевизору, многие люди пальца о палец не сделают, чтобы что-нибудь сделать. Стилистический шедевр! Но смысл точный.

Кирилл уныло молчал. Крыть нечем… Момент истины…

— Лучше всего каждый день начинать со слова «надо», — продолжал отец. — И без конца брать и постигать одни и те же высоты под названиями «я», «справедливость», «правда», «человек», «гуманность»… Изменить суть и смысл этих понятий нельзя, но многие часто меняют формулировки, пытаясь таким образом стереть или хотя бы затемнить главное. Все это слишком не просто. Служить можно либо Богу, либо Мамоне. Третьего не дано. Есть и еще один жизненный принцип: душу — Богу, сердце — даме, доблесть — государю, а честь — никому…

— Мне нравится рулить… — пробормотал Кирилл.

Ему опротивели нравоучения отца, сотрудника крупной фирмы, торгующей оборудованием. Каким именно — отец никогда не рассказывал.

— Ну, попробуй еще, испытай судьбу до последнего, глядишь, повезет. Ниже щиколоток все равно не упадешь, — вздохнул отец. — В твоем возрасте я тоже родителей не слушал, самовольничал, своенравничал. И с уверенной рожей шагал вверх по лестнице, ведущей вниз. Пил, гулял, всем грозил фасад начистить… Да, мы все в свое время плохо себя вели. Мне повезло вовремя остановиться и встретить твою мать… И сердце успокоилось… — Отец помолчал. — Конечно, правила существуют для того, чтобы их нарушать. Но до определенных границ. Смотри не ушибись! Предел надо знать. Плохиш по жизни — опасная судьба. Хотя по всем законам теперь твой ход, сам себе режиссер… И если хочешь, можешь продолжать свою опасную игру…

Отец знал, что его Кирилл — парень неплохой, но без царя в голове. Мятущийся. Потом образумится и поутихнет… И все его девки и бабы станут на свое место, и все вернется к своим берегам… Жизнь переплетенная. А чем больше все меняется, тем больше остается прежним. Это народ сказал, а он мудрый.




Таксисты познакомили Кирилла с Артемом и Виктором. Те обрисовали привычный сюжет и поставили задачу. Их схема работала уже не первый год. Но никакие аферы с участием Дольникова осуществить было невозможно… Прямо рок какой-то…

В аэропорту милый, прекрасно одетый, простодушный нефтяник из Надыма неожиданно познакомился с очень словоохотливым молодым мужчиной, назвавшимся Виктором, прилетевшим из Германии. Вместе покупали в киоске сигареты. Виктор предложил взять одно такси на двоих — обойдется дешевле. Кроме того, нефтяник плохо знал Москву, и Виктор вызвался по дороге «поработать» экскурсоводом.

Такси тоже «нашел» Виктор, а Кирилл на выезде из аэропорта подобрал еще голосующего с рюкзаком. «Рюкзачник» Артем направлялся в гости к дочке. Разговорились и надумали, пока за окнами вьется шоссейка, перекинуться в карты. Виктор предложил «японское танго», игру бывалого преферансиста.

Туз нужной масти пришел сразу к нефтянику. «Рюкзачник» Артем выглядел туповатым — без конца путал масти, играл из рук вон плохо. Нефтяник ликовал. Виктор на третьем круге тоже не выдержал и паснул. Нефтяник сразу снял с банка приличную сумму. Попутчики огорчились и, печально повесив носы, предложили:

— Может, еще одну перед прибытием?

— Давайте! — великодушно согласился победитель.

Тугодум с рюкзаком сдавал мучительно долго, то и дело слюнявил пальцы, но в итоге его крепкая рука принесла нефтянику удачу: пиковые валет, дама и король — заветные тридцать очков!

— Ставлю сто баксов! — спокойно и уверенно перебил надымский простак ставку Виктора.

Приезжий не сомневался в своей победе — вероятность более выгодного расклада была ничтожно мала, и он прекрасно это понимал. Только значительно позже, почти у самого города, он с изумлением вдруг обнаружил, что все его отпускные уже стоят на кону… «Рюкзачник» давно спасовал, а красный от напряжения и волнения Виктор сдаваться не думал и выскребал из карманов завалявшиеся жалкие смятые десятки.

— Добавляю последние! — решил добить партнера нефтяник.

— Эх, где наша не пропадала! — внезапно оживился молчавший всю дорогу Кирилл. — Одолжу «штукарь»! Но учти, отдашь полторы. Ты сейчас столько выиграешь! Поверь моему чутью…

Увы, оно шофера «подвело»… Когда открыли карты, у Виктора оказалось на очко больше. Нефтяник не верил своим глазам, а попутчик, не дав ему опомниться, сгреб деньги, швырнул таксисту крупную купюру и, отказавшись от сдачи, выскочил из машины.

«Горюя», вышел и Артем с рюкзаком.

Дольников, «сострадая», предложил довезти нефтяника бесплатно, но, когда остановился у нужного приезжему дома, ограбленный в ярости бросился на водителя с кулаками… Защищаясь, Кирилл нащупал под рукой брошенные им самим когда-то в салоне пассатижи…




Рабочий день Дольникова закончился скверно — он проломил приезжему голову. У нефтяника в град-столице оказались довольно могущественные родственники, быстро смекнувшие, что к чему. А с сильным не дерись, с богатым не судись.

Матерясь про себя, отец обивал пороги МВД и прокуратуры и просил за сына, с состраданием вспоминая заплаканную, задерганную невестку и маленькую внучку. Его гоняли из кабинета в кабинет, хамили, унижали… Никто никогда раньше не опускал его ниже плинтуса. Он до боли сжимал зубы и просил снова, понимая, что унижают только тех, кто унижается.

Но у Дольникова-старшего не было другого выхода, и счастье, что его калитка в министерство оказалась шире, чем у других. Но на будущее он жестко поставил сына в известность, чтобы больше на помощь отца не рассчитывал, жил самостоятельно, ориентируясь на свои силы и законы, и с драками завязывал. А не хочет — его дело! Сугубо личное и никого не касающееся. Ниже городской канализации отец падать не собирается.

И Кирилл начал ходить на подготовительные курсы. А через год поступил в институт. Ему всегда хотелось рисовать.

Подрабатывал грузчиком и курьером. Чапаев к тому времени вполне твердо стояла на ногах, зарабатывая неслабые деньги менеджером турфирмы. Варька росла. Минуты бежали вперед…

А потом в жизни Кирилла начались бесконечные женщины…




Уколы от крысиного бешенства были сделаны, но Наташка уезжать от Кирилла не торопилась. Ей нравилось жить в его большой, темноватой, безалаберной квартире среди разбросанных по полу «каля-маля» и ходить с Кириллом по его многочисленным приятелям. Ожидая его вечерних возвращений из Давыдкова от Гали, Наташка по-прежнему тихо, одиноко плакала. Странно, но и это ей тоже нравилось.

Она часто сидела на полу и рассматривала рисунки. В последнее время ее все больше интересовал серый и неприметный, типично городской пейзаж: черная, злая, нахохлившаяся ворона на мокрой, блестящей от дождя крыше. Увидев пейзаж впервые, Наташка отложила его в сторону и задумалась, пытаясь постичь сокровенное. Ей казалось, в картину вложен тайный смысл. Но какой?..

А осенью, когда начались занятия в институте, Кириллу принесли телеграмму. От Гали из роддома. На телеграфном бланке, кроме адреса, темнели две фразы:




«Родилась дочка. Теперь и у тебя Наташка, и у меня Наташка».




Глава 5


Лёкина мать Нина Петровна отличалась редкой невезучестью. С этой элегантной дамой в любом возрасте, даже «за сорок», вечно происходили какие-то неприятности, прямо как заколдовали. А сама она еще оставалась хоть куда, обаятельная, респектабельная, шикарно одетая жена высшего милицейского городского чина… С ходу ей давали не больше тридцати, и лишь потом, присмотревшись, понимали, что чуточку ошиблись. Свою жизнь Нина целенаправленно посвятила самой себе и поэтому свою жизнь ненавидела.

С мужем они жили по разные стороны забора. Давно и словно обо всем договорившись, хотя не сказали друг другу об этом ни слова. Нина Петровна привыкла к своему непонятному одиночеству при муже, но не смирилась. Ей, да и не только ей, часто казалось, что такая женщина, как она, не может, не должна оставаться одна даже ненадолго. Разглядывая себя в зеркало, Нина каждый раз искренне недоумевала, почему она никому не нужна. Где ее поклонники и воздыхатели? Удивлялись по этому поводу и окружающие.

Многолетний роман с женатым управленцем закончился, как и следовало ожидать, ничем. Иногда Нина грустно размышляла, что, вероятно, слишком умна и красива, мужчины ее просто побаиваются. Но думать так о себе было нехорошо. Нина отметала пустые домыслы, снова терзалась в догадках и опять жила сама по себе, отрешившись от дочери и общаясь по вечерам исключительно с телевизором. А муж допоздна пропадал на работе. И жаловался, явившись домой ближе к ночи:

— Совсем задолбала работа! До потери пульса! Прямо заела! Никак все бандитье не выловлю! Размножаются почкованием. Надоели!.. Далеко не узок круг этих революционеров! Действуют своей сплоткою… Что несложно в нашей стране непуганых идиотов… Прямо с утра голова уже кругом. Может, подать в отставку?

Все УВД города давно подсчитывало вслух, сколько раз начальник собирался уходить. Шутка такая…

Начальник был большой любитель зацепиться языком. И часто поздними вечерами изливался перед молчаливой, думающей лишь о своем, личном, женой. Она понимала, что это монолог самому себе, и никогда не вмешивалась, не мешая мужу исповедоваться.

— На нашу так называемую зарплату, мать, не проживешь. А семью как кормить? У меня с утра милиционеры почти все, как один, с ног падают, глаза сами закрываются. Допоздна еще пахали где-то. А тут служба… И дорога домой — час, а то и больше… Много пригородников… Дома — жена с ребенком. Хорошо, если с одним. И родители-пенсионеры. И у всех, объективно или субъективно, не суть, но у всех свои несчастья: только у одних жемчуг мелкий, а у других щи жидкие. — Полковник тяжело сопел. — Так осточертело быть нужным лишь при каких-то разборках! У меня в УВД прямо зона слез и поцелуев. Центр общественных связей! А так, мать, хочется, чтобы во мне нуждались просто так!.. Но это все химеры и миражи. Хоть зашибись! Совсем зачмырили своими проблемами! Не обижайся, это я ворчу по-стариковски.

Нина ничего не отвечала. Да и что говорить?.. Она все это слышала столько раз, что давно могла без запинки повторять вечерние горевания мужа…

Нина сосредоточенно смотрела в окно. Серый какой-то денек… И все лето было невыразительным и тусклым. Оставалось надеяться на сентябрьское тепло бабьего лета.

— Дознавателей не хватает… — тоскливо тянул начальник милиции. — Парни чуть ли не по сотне дел тянут. Недавно одного схоронили — сердце не выдержало, тридцать шесть лет… Все давно всем известно. Но правительство мастерски притворяется глухим и слепым. Там одни инвалиды. Бессилие власти, матушка… Ха-ха-ха… Мы — государство ненужных людей. Но всех не перевешают…

«Неужели у меня так никогда и не будет настоящей, большой любви? — думала Нина. — Неужели я обречена слушать эти разглагольствования всю жизнь?! Я не вынесу… У меня нет больше сил…»

— Участковые с бабок, торгующих у метро сигаретами и всякой другой мелочовкой, деньги берут, слыхала? Все в одной замазке… А тут еще миллионеры местного значения… Когда денег много, их всегда мало… Люди торопятся затоварить свою жизнь. И все давным-давно перестроились по-новому и рассчитались на первый и двадцать девятый. Разрыв слишком велик.

Нина вздохнула. Почему она так несчастна и одинока?.. Вот выпал бы ей на долю богатей… Пусть даже не слишком олигархистый, самый не миллионный… Ей этих денег хватит с лихвой… Она небалованная…

— Участковых недобор… Я еще двоих уволю — совсем хана… — продолжал жаловаться муж. — Да и как моим гаврикам не брать взяток, когда им скоро жрать будет не на что? Попробуй запрети! Все сами убегут! Тогда хоть зашибись! Говорят, я мягкий… Взяточники! Всех выгоню к чертовой матери!.. Надоели!

Любимая политика начальника милиции была тоже хорошо всем знакома. Он даже пробовал увольнять. Минут на двадцать, а на двадцать первой брал обратно. На большее твердости у Ананова никогда не хватало.

Но однажды вечером он неожиданно сменил тему разговора с женой…




— Нина, скажи честно: тебе со мной очень тяжко жить? Совсем невмочь? Как ты меня столько лет терпишь? — вдруг спросил Андрей.

Жена взглянула удивленно:

— Что это тебе пришло в голову? Я никогда ни на что не жаловалась…

Она усердно скрывала от мужа свои похождения и приключения. Хотя порой думала, что он давно все прекрасно знает, но тоже молчит. Так они и играли друг с другом в молчанку много лет. Пока не проигрались в пух и прах… Оба двое…

— Вот-вот, в том-то все и дело, — пробормотал Ананов. — Ты, мать, никогда ни на что не жалуешься… Почему? Это плохо… Нужно протестовать, кричать, топать ногами, качать свои права… А ты даже не звонишь в диспетчерскую, когда отключают воду…

— Зачем? — Нина непонимающе взглянула на мужа. — Топать ногами… Для чего, Андрюша?

Начальник милиции вздохнул:

— Тебе непонятно? Как и всему русскому народу… Тебя иногда так же трудно понять, как Леокадию. Удивительное существо… И полная противоположность тебе… У нее ничего нет положительного, один сплошной негатив…

«У меня тоже», — подумала Нина, но объяснять не стала.

— Девка вечно всем недовольна… Разве так должно быть?.. Радости не дождешься… Все не в масть! Хотя, может, жизнь ей малость мозги вправит, не знаю… Или мужики — это всегда гаранты стабильности…

Какие глупости, подумала Нина, все как раз наоборот…

Но возражать по обыкновению не стала.




Профессию отца Лёка не любила, не признавала и его выбора понять не могла. Когда-то она спросила:

— Как ты можешь так жить? Ведь для тебя мир состоит только из бандитов и преступников!

Отличный вопрос… И папахену надо найти на него разумный ответ…

— Состоит. Ну и что? Это просто широкие яблочные последствия! Удачный фруктовый эксперимент! — согласился отец. Он с сомнением относился ко всем партиям, особенно почему-то к правозащитным. — Хотя это неполная правда, дочка… Полную ты узнаешь нескоро. Если вообще узнаешь… А изначально все люди хорошие — будем исходить из этого.

Лёка скривилась. Она слышала такое слишком часто.

— Я не живу по ту сторону добра. Все это пустые разговоры типа «как ты можешь!». Не надо пилить опилки! Человек ко всему привыкает. Потом смотришь и любуешься — как ловко и замечательно освоился, просто за милую душу… Главное — выйти на тропу войны… И туда бросаются многие. С разных сторон.

Лёка мало что поняла из его объяснений. Она давно уяснила одно — взрослые, в том числе родители, почти всегда говорят для себя, а не для детей, словно убеждая себя в чем-то и беседуя сами с собой. В этом основной порок старших. Если бы они действительно говорили с детьми… Но это оставалось несбыточной мечтой Лёки…




После долгих лет горькой замужней, но не развеивавшей одиночества жизни Нина решила, что ее прокляли и нужно снять наговор и попытаться развеять чары с помощью потусторонних сил. Да чем, собственно, она рискует? Несколькими сотнями рублей? Деньги у нее есть. Чародеи многим помогли… Вон сколько в городе подобных фирм. Главное — верить…

И Нина Петровна попробовала это сделать.

«Верну любимых», «Приворот на сто процентов», «Отворот соперниц»… Нина задумчиво положила газету на колени. Позвонить? Но кому? Можно ли полагаться на случай в таком деликатном деле?..

Приятельница дала адрес знаменитого колдуна и заверила, что этот не подведет.

— У каждого в жизни есть свой звездный час! — заявила подруга. — Но наступает он у всех в самое разное время. У тебя он уже пришел! Я в это верю!

И Нина тоже поверила.

Чародей жил неподалеку и оказался худощавым мужчиной лет шестидесяти с маленькими глазками-точками. Он сразу заявил:

— Ваша проблема разрешима, но одним сеансом не обойтись. Мне нужна фотография вашего любимого человека и что-нибудь из его личных вещей, например носовой платок.

Нина растерялась, ведь драгоценный управленец исчез, не оставив на память о себе ни одного сувенира. С трудом она раздобыла паспортный жуткий снимок бывшего ухажера и отыскала в шкафу случайно забытый галстук.

Взяв за первый сеанс пятьдесят долларов, колдун сообщил, что управленец живет с женой очень плохо, дело идет к разводу, так что результат вполне предсказуем: немного терпения и еще сто баксов — и он у ваших ног!

Денег Нина Петровна не жалела. В ней затрепетала, как пламя спички на ветру, надежда на счастье.

Вторая встреча с магом выглядела куда интереснее. Используя весь свой богатый арсенал — свечи, иконки и хрустальный шар, чародей сообщил, что в сознании управленца вот-вот произойдет переворот и через пару дней все наладится. Остается только кое-что подкорректировать… ну, доплатить еще немного… и подсыпать ему в чай или кофе приворотное зелье.

— Но я не могу… — пролепетала потерянная Нина. — Я же вам говорила, мы с ним сейчас не видимся…

Колдун стал суровым и окинул Нину Петровну железным взглядом.

— Иначе ничего не выйдет! — заявил он. — Расстарайся, красавица, для себя же труды праведные!

Унижаясь, Нина договорилась о встрече с бывшим возлюбленным у него на работе. В перерыв. Посидеть в буфете, поговорить, выпить кофе…

Управленец еле-еле ронял слова, оставался в далеком далеке, смотрел неподпускающе и холодно… Нина удивилась — а как же близкий результат? Но, улучив момент, когда любимый пошел по ее просьбе за пирожными, быстро и ловко вылила ему в чашку зелье старика. Никто ничего не заметил.

Однако на следующий день управленец позвонил Нине на работу и попросил впредь его никогда больше не тревожить.

Рыдающую Нину пришел утешить начальник, а когда она, совсем забывшись, стала плакать у него на плече, резво ее облапил и предложил сейчас же поехать к нему домой, где никого нет. Видимо, чародей что-то напутал… Перемешал по старости Нининых поклонников, несмотря на фотографию и волшебное зелье. Или надо было старикашке еще приплатить?..

Нина не удержалась и влепила патрону звонкую пощечину. И лишилась не только возможного любимого мужа, но и работы. Последняя быстро нашлась. С любовью дело обстояло куда хуже.

Но веры в свое будущее Нина терять не хотела и по-прежнему надеялась и надеялась. Хотя ее призрачные надежды жизнь с каждым годом разбивала все безжалостнее…




Когда дочь выросла, Нина Петровна стала отдыхать на югах одна. И как-то ее попутчиком оказался на редкость располагающий молодой человек, представившийся Евгением. Что значит благородный, не без удовольствия подумала она. Евгений, работающий менеджером, ехал в Краснодарский край по делам. Он занимался заключением сделок на поставки продовольствия в столицу.

Сгущались сумерки. Спутник предложил почаевничать и принес кипяток. Нина Петровна вытащила из пакета салями, салатики, лаваш… Евгений начал рассказывать о своих крайне запутанных, сложных отношениях с любимой девушкой, просил совета опытной дамы, как быть. И ей почему-то казалось, что юноша очарован ею и не знает, как теперь поступить. Нина Петровна улыбалась, кокетливо поводила плечиком…

Дальнейшего она не запомнила… Разбудила ее проводница незадолго до конечной станции, открыв купе служебным ключом. Евгения рядом не было. Вместо него осталась сумка, набитая старыми газетами, распотрошенные чемодан и сумочка Нины Петровны.

— Опять клофелин, — со вздохом констатировал муж, к которому примчалась забывшая о своем отдыхе и санатории Нина.

— Откуда? — изумилась не по возрасту наивная дама.

— В чай подлил, — объяснил начальник милиции. — Поди, сам наливал, умка? Ну вот… Ничего нельзя брать из чужих рук, мать, и в это время разговоры разговаривать! И вообще, ездила бы ты лучше в купе, это безопаснее. А таких Евгениев по вагонам СВ целая рота работает. Учти на будущее! Ты прямо как белая бумага: кто хочет — тот и пишет! И твой кораблик под алыми парусами опять оказался из вчерашней газеты. Матушка, все твои песни давно пропеты!..

— Андрюша, давай разойдемся! — размазывая по щекам слезы, предложила Нина. — Ты ведь сам любишь повторять, что нельзя всегда жить по ту сторону забора…

— Нельзя, — согласился начальник милиции. — Но иногда очень хочется. Разводиться не будем! Не хочу, мать, позориться перед всем городом на старости лет! А знаешь, что самое плохое в воскресном вечере? Это утро понедельника! — поделился он с женой давно выстраданной истиной. — Вот ты рассказываешь, что твой юный попутчик показался тебе интеллигентным. А как ты думаешь, что такое интеллигенция?

Жена равнодушно пожала плечами. Ее волновали совсем другие вопросы…

— Это интеллект, помноженный на нравственность! — растолковал полковник. — По-моему, интеллекта у нас пока еще, слава богу, в достатке, но нравственность… Здесь настоящий напряг, это я тебе как милиционер со стажем говорю… Так откуда же взяться интеллигенции?..

Через год Ананов уехал. Навсегда. И больше всего потряс городскую милицию не своим отъездом, а тем, что все-таки выполнил давнишнюю угрозу и подал в отставку.

Нина осталась одна. Андрея она не любила, но привыкла к нему, прикипела, смирилась со своим положением… Без мужа затосковала по-настоящему. Тем более, что примерно в то же время намылилась из дома и дочь.

— Что тебе делать в этой Москве? — печально спросила Нина Петровна, отлично понимая, что Лёку ей не удержать никакими силами.

— Москва мамочка, очень приятная и такая пухлая! — расхохоталась дочь. — И ценная по жизни. Я сама выбирала!

Что она там могла выбрать?.. Мужа себе уже выбрала…

Нина Петровна махнула рукой.




Глава 6


Этот Лёкин случайный муж…

В ЗАГС они приехали на роскошном джипе, принадлежащем белокурому длинноволосому жениху Сашеньке. Со стороны казалось, замуж выходит дочь министра или юный новый русский решил связать свою вольную жизнь с известной фотомоделью. И конечно, никто не догадывался, что это в очередной двадцать четвертый раз женится дважды судимый Саня Виноградников, который находится во всероссийском розыске и о котором начальник городской милиции был здорово наслышан. Только не подозревал, что именно этот Саня — жених его единственной взбалмошной дочери. Иначе тому браку, конечно, не бывать…

Несколько месяцев после окончания Лёкой школы в семье Анановых было тихо. А потом вдруг дочка надумала срочно выходить замуж и оповестила родителей, что забила стрелку и приведет в субботу Саню знакомиться.

— Откуда он взялся? — спросил отец.

— Угадай с трех попыток! — приказала Лёка.

— Из тюрьмы! — сострил отец.

— Фу!.. С тобой просто невозможно разговаривать! На уме одни решетки да тюряги! — обиделась Лёка и буркнула: — Из «кулька».

— Откуда?! — изумился Андрей Семенович.

— Ну, из института культуры… — нехотя объяснила дочь. — Учится он там. После педучилища. Случайно ко мне прикадрился… На улице… Вроде ничего показался…

Насчет института Лёка сильно заблуждалась. Как и насчет остального…




Саня вырос в подмосковном Жуковском. Старший сын в семье. Отец работал токарем на авиазаводе и приходил домой всегда на бровях, мать — медицинская сестра на том же заводе. Дармовой спирт делал свое черное дело. Два младших брата были предоставлены сами себе и допоздна шатались по улицам. Жили бедно, почти голодали. Только по выходным и на праздники мальчишкам перепадало по небольшому куску говядины. Все время хотелось есть. Деньга часто одалживали сердобольные соседи.

Мать умерла на следующий день после пахнущего чужими мандаринами Нового года — из-за очередных побоев напившегося по случаю праздника мужа. Местная милиция, дабы не возбуждать уголовного дела и не ухудшать показатели района, быстро замяла неприятное происшествие. Зачем вникать в семейные разборки?

В свидетельстве о смерти матери Санька прочитал, что она умерла вследствие инсульта. Отец стал пить еще больше, и Саня попробовал стать главой семьи. Но эта роль ему быстро надоела. Да и что он мог сделать с отцом, который каждый вечер пил в одиночку на кухне, почему-то обязательно произнося похабный, просто-таки гнусный тост:

— Чтоб х… стоял и деньги были!

Санька стыдился отца и выталкивал из кухни младших братьев, которым страшно нравилось слушать пьяные бредовые речи отца и его отчаянную матерщину.

В семнадцать Саня начал трудиться разнорабочим на заводе. И как-то раз по весне увидел у его ворот синеглазку. Она напомнила ему Мальвину из сказки, которую он видел в детстве по телевизору у соседей. Друг объяснил, что это дочь директора, студентка Московского университета, голубая кровь, и нечего ему, сыну алкаша и простому трудяге с грязными ногтями, пялить на нее глаза и строить неземные планы.

— Вот заимеешь квартиру, положение и большие деньги, тогда и знакомься, — заметил приятель. — Будешь женихом нарасхват. Супер! Видок у тебя для этого дела подходящий!

Встреча с синеглазкой и слова приятеля расставили последние точки. Санька спрятал грязные руки в карманы и тяжко задумался. Он давно прекрасно понял: главное в жизни любого человека — деньги, и желательно в валюте. Саня был далеко не глуп и, поймав на себе не один десяток нежных взглядов, сообразил, что нравится женщинам — красивый, высокий, русоволосый. Почему бы не воспользоваться своей дарованной мамкой с папкой внешностью? Вот только «работать женихом» лучше, конечно, на ярмарке самых богатых невест — в Москве.

И Санька бросил работу и младших братьев — пусть отныне заботятся о себе сами! — и уехал в столицу. Ехал в никуда, но почему-то в полной уверенности, что вскоре запросто разбогатеет. Хотя путь к богатству оказался совсем не прост.

Саня устроился курьером в турфирму и снял дешевую комнатку у бабки — очаровал ее русокудрый наивный отрок из Подмосковья. Но однажды отрок явился на работу выпившим, попался на глаза начальнику и был уволен без объяснений. Пьяный Саня полез в драку и ухудшил свое положение — это тебе не город Жуковский! Начальник вызвал милицию, Саньку забрали и дали год условно.

Оставшись без работы, Саня связался с мошенником, разработавшим простую и действенную схему обмана. Познакомились за кружкой пива в баре.

Новый приятель Александра находил фирмы, торгующие оргтехникой и доставляющие товар по адресу клиента, несколько раз наведывался в офисы под разными предлогами и узнавал общий порядок работы, имена менеджеров и другие детали. Затем звонил и, представляясь сотрудником солидной компании, к месту упоминая имена и сведения о фирме, довольно легко добивался заключения сделки.

В указанное время поставщики подвозили картриджи для принтеров, коробки с дискетами, клавиатурами и «мышками» к солидному зданию, где располагались крупные предприятия. В здании имелось множество входов и выходов. Поставщиков выходил встречать любезный заказчик вместе с Саней. Они деловито осматривали товар, и Саня начинал его перегружать в свою машину, а подельник отправлялся в офис за обещанными деньгами и бесследно скрывался в одном из подъездов.

Александр загружал коробки, а продавцы послушно ждали заказчика с деньгами. Потом Санина груженая машина внезапно срывалась с места и исчезала… Естественно, в здании никто ни о каких заказах на оргтехнику не слышал… И конечно, никто номера машины запомнить не успевал и даже не догадывался это сделать…

Внешность грузчика говорила сама за себя: юноше с такими глазами и лицом доверяли буквально все. Именно поэтому Саня и привлек внимание мошенника — русый красавец стал визитной карточкой проходимца. Но как раз она его в конце концов и подвела. Обманутые прекрасно запомнили его ангельское личико, красочно его описывали, а милиция вычислила. Хотя Сане с новым другом удалось найти с добрый десяток добровольных дураков, пока приятелей не выследили менты. Теперь уже Саня получил настоящий срок.

Но, выйдя на свободу, Санька чувствовал себя значительно спокойнее. Теперь он стакнулся с блатными и уголовниками. Ему сделали чужой паспорт. И голубоглазый блондин Александр, отныне Никита Волосов, начал под чужими именем и фамилией воплощать в жизнь свою заветную мечту.

Сорокалетняя заместитель гендиректора крупной торговой фирмы Зинаида Ильинична влюбилась в него с первого взгляда. Она с ходу заметила красавца, «специального корреспондента» журнала «Российская элита», едва начала пресс-конференцию в Клубе менеджеров, но постаралась себя не выдать. Однако юного ловеласа провести было нелегко. Он тотчас увидел произведенный эффект, картинно откинул со лба густую русую прядь и подарил даме один из самых впечатляющих синих взглядов своей коллекции.

После окончания конференции молодой человек подошел к Зинаиде и предложил вместе поужинать. Через три дня очень активного знакомства окончательно замороченная, обалдевшая от прекрасного поклонника дама созрела и была готова нырнуть к нему в постель. Но журналист вдруг сделал ей предложение. Ликующая Зинаида согласилась. Подруги завидовали, злобно обсуждая, что все-таки могло заставить такого красавчика жениться на немолодой и явно полнеющей Зинке.

Спустя неделю совместной счастливой жизни белокурый Никита, вполне насладившись любовью, бесследно исчез. Вместе с тридцатью тысячами долларов, которые законная жена откладывала на новую квартиру, и антикварными украшениями, доставшимися ей от тетки. Ни по одному из редакционных номеров телефонов, оставленных Никитой, найти его, конечно, не удалось. Выяснилось, что никакого журнала «Российская элита» не существует. Волосов был объявлен в розыск.

А пока столичная милиция тщетно пыталась отыскать вора-супруга, проворный и неунывающий Саня-Никита снова женился. На сей раз в Магнитогорске на пятидесятилетней заведующей торговой базой Алисе Сергеевне, влюбившейся в светловолосого Аполлона без памяти. Дальнейшее понятно — через неделю молодой муж пропал. Вместе с деньгами, импортным музыкальным центром и норковой шубой супруги. И, напрочь забыв о рыдающей обманутой Алисе, сыграл скромную свадьбу в Иркутске. На сей раз жертвой белокурой бестии стала директор банка.

Потом брошенные Саней-Никитой жены обливались слезами в Красноярске, Питере, Мурманске, Хабаровске, Владимире, Костроме… И никому из работников ЗАГСов и, тем более, излишне доверчивых невест не пришло в голову поинтересоваться, а почему так много и за такой короткий срок дам сердца сменил проворный юноша? Правда, в ЗАГСах жених был немыслимо щедр, и деньги застили глаза равнодушным сотрудникам…

В Приволжье Санька вернулся уже специалистом по «свадьбам». Паспорт на имя Никита Волосов с десятком штампов российских ЗАГСов он выкинул в туалете на вокзале. И вновь женился по своему настоящему паспорту, как Александр Виноградников. На юной Леокадии Анановой… Его рейтинг был уже столь высок, что охмурить любую даму, не говоря о девчонке, теперь стало привычным делом десяти минут. А здесь для него был двойной интерес. Провести не только девицу, но и ее отца, начальника городской милиции, казалось Сане делом чести.

Однако не обломилось…




Андрею вечером позвонил начальник криминалки.

— Я чего звоню… — меланхолично начал он. — Подозрения одни хочу проверить. Ищу я тут одного парня…

— Бен-Ладена? — обрадовался начальник милиции. — Лихо! А почему ты, приятель, не доложил начальнику, что запланировал на сегодняшний вечер подвиг? Мечтаешь втихаря стать героем? Этот номер, Серега, у тебя не пройдет!

Сергей не один год служил с Анановым, а потому невозмутимо продолжал:

— По моим сведениям, он где-то у тебя обосновался, Андрей… В твоем доме…

Начальник криминалки пока не торопился сообщать самое главное — что паренек, находящийся в розыске, — близкий родственник Ананова, то бишь зять.

— Не хило! И даже где-то восхитительно! — умилился полковник. — Живу рядом с юношей Беном и даже не подозреваю о таком необычном соседстве! Чего же ты столько времени молчал, мой главный информатор? А твой молодой человек, который на ладан дышит и все никак не надышится, так старался со всеми поладить и жить ненапряжно в мире и согласии… Только теперь, приятель, поздняк! Намедни передавали, что туповатая американская разведка неправильно поняла парнишку и кокнула его походя, пока ты здесь руками разводил. Момент истины! Тебе, дружок, надо было раньше подсуетиться, раз уж не дают спокойно спать лавры ЦРУ. Боевички по «ящику» не смотришь? Там все на редкость просто — пиф-паф, ой-ой-ой! Учись, сотоварищ! У тебя что-то так не получается.

— А, твою мать! — заорал кто-то рядом с начальником криминалки.

Ну, это уж как всегда! Ни дня без мата! И здорово слышно…

— Пусть повторят на бис! Я не расслышал! — приказал Андрей. — Распустил подчиненных! Море безобразия! С кем приходится работать… Небось с утра всех до одного своих матюжников на работу высвистал!

— Да ничего особенного! Просто кто-то рельефно выразился. У меня ребята с перебором фантазии, — объяснил флегматичный коллега. — А так у нас все в обычном режиме — зарезанная проститутка за гаражами, наркотики возле универмага, кражи… Опять неопознанная дама из «собеса» по квартирам шастала, со списками ветеранов, и давала старикам по пятьсот рублей.

Он вздохнул. Сергей всегда искренне жалел пострадавших.

— Извинялась, что мельче нет, такими вот крупными купюрами в бухгалтерии выдали. А по списку, как водится, ветеранам положена сотня. Осчастливленные старики, конечно, находили сдачу из своих пенсий, расписывались в ведомости, и дама исчезала, извиняясь, словно заведенная, что собес больше выделить не может. Пятисотрублевки, как положено, все до одной фальшивые. Гастроном с утра в истерике — бабки и дедки отправились за продуктами. Мелочовка… Я не об этом…

— С утра покоя нет! Уже на люстре качаюсь! Совсем затрахали! — грубовато заметил Андрей. — Так что про мой дом? Конкретизируй! А то тебе лишь бы прокукарекать, и дальше хоть не рассветай… У меня вообще не домок-теремок, а палата номер шесть. Ну, давай колись! А то пока ты тут два слова рожаешь, твой Бенчик половину моих соседей возьмет в заложники! А там одно старье…

И Ананов приготовился слушать…

Лёка не поняла, почему отец вдруг так рано приехал с работы. Да еще злющий.

— Ты чего какой-то взмыленный и взъерошенный? — весело спросила она. — Опять задолбали, достали и надоели? Завтра подаешь в отставку?

— Да нет… — неопределенно отозвался отец. — Пока повременю увольняться… Надо успеть тут кое-кого за решетку упрятать…

— И кого же? Переведи! — пропела Лёка. — Ты на меня зверем не смотри! А то я начинаю бояться, что ненароком сперла у тебя вчера ластик! И не заметила.

— А где Саня? — вместо ответа, спросил отец.

Лёка пожала плечами:

— Кажется, в библиотеке… Занимается… А что?

— Да нет, ничего… Пусть себе учится на здоровье… Вот что значит работать допоздна: и ведать ни о чем не ведаешь, — непонятно пробормотал отец и крикнул: — Нина, иди сюда!

Удивленная мать поспешила на зов.

— Что случилось?

— Твои драгоценности на месте? Ну, серьги всякие, кольца… Покажи.

— Начинается обыск? — встряла Лёка. — А официальный документик с печатью на него у тебя есть?

— И ты тоже! — повернулся к ней отец. — Быстренько проведи ревизию и посчитай все свои побрякушки. Нина, и еще столовое серебро, что досталось нам от твоей бабушки. Ножи, ложки, вилки…

— Не понимаю… — начала мать.

Но Ананов резко оборвал ее:

— Делай, что я велел!

— Служим Андрею Семенычу! — радостно прокричала Лёка и помчалась исполнять приказ отца.

Через пять минут ошеломленные мать и дочь продемонстрировали начальнику милиции пустые шкатулки для украшений. Исчезла и коробка с серебром.

Пропажа произошла недавно, поэтому женщины ничего не успели заметить. А Саня уже намыливался исчезнуть, да слегка припозднился… И на старуху бывает проруха…

— Лихо… А я еду домой и думаю, что это у нас дома завелось? — задумчиво произнес Ананов. — Деньги? Не похоже… А завелась у нас в доме любовь… Дама с такими капризами, закидонами и выкрутасами, что волосы у всех дыбом… Красавчика ты себе, дочка, отрыла дивного! Прямо из-под земли выкопала… Да что тут поделаешь, одно слово — «любовь»! Она у вас и правит бал. Вот он, молодняк! Так приятно чувствовать над собой нежную власть шаловливых мужских рук… Ангелочек твой лупоглазый… Хотя сатанята — ведь бывшие ангелы. Падшие и перевоплотившиеся. Да и романы, дочка, не по моей части. Дело сугубо личное, для милиции недоступное. Но я тренированный…

Скоро день опять сломается и поползет к вечеру, а всех дел действительно не переделать, подумал полковник.

Вернувшегося через полтора часа домой зятя Андрей Семенович встретил у самой двери, царственно скрестив руки на груди. Саня изумился и застыл. Тесть внимательно изучал его ангельское лицо.

— Чего ты пять минут у меня на глазах жмешься, словно в поисках подворотни? — просто и сурово спросил его полковник. — Даю историческую справку: в каждой квартире есть туалет. Можешь заодно, пока есть время, и в душе прополоскаться. Здесь все свои. Куда дел побрякушки, хитрован?

Саня моментально догадался. Эх, дурак, не успел вовремя смыться!..

Он попытался удрать, но тесть схватил его за руку железной лапой. Саня взвыл от боли.

— Это рукоприкладство! — завопил он. — И нарушение прав человека!

Ангелочек оказался неплохо подкован и эрудирован. Чувствовался немалый опыт непростой жизни.

— Не хило выступаешь! Еще один гудок с твоего перрона, и я помножу тебя на ноль! — мрачно пообещал Ананов.

— Что? — вытаращил синие ангельские очи Саня. — Я ничего не понимаю!..

— Сейчас дойдет за милую душу! Элементарно, Ватсон! — приободрил его тесть. — Я тебе сам все подробности растолкую. Но запомни их так, чтобы от зубов отлетало! Собери все свое отменное внимание, добрый молодец, в свой железный кулак и напряги все могучие извилины…

Из комнаты вышли вызванные отцом милиционеры.

Лёка спряталась в ванной и тихо ревела. Нина Петровна не появлялась из кухни.

— Адвоката! — потребовал образованный в области юриспруденции Саня.

— Ты права мне здесь не качай, умка! Нечего даже шебуршиться! — холодно и устало отозвался начальник милиции. — Не то я последние мозги из тебя вышибу, герой без галстука!

Зять испугался и притих. Задержала его в этом доме Лёка… И если бы не эти серые ясные глазки, давно бы ищи-свищи Саньку в чистом поле…

Потом отец очень переживал. Лёке даже казалось, что он страдал больше, чем она.

— Что-то на наш счет никогда ничего не приходит… — тяжело вздохнул отец, запрятав зятя за решетку. — У этого Дон Жуана по жизни за спиной целый старушатник. Аполлонистый юноша… А я-то, старый дурак, развесил уши… Иногда и соображать хоть немного надо… Прости, дочка.

Лёка молчала. А что отвечать?..

— И запомни на будущее: у жизни очень маленький лимит обещаний, — наставлял отец единственное неразумное чадо. — Зато часто получается, что нет моей кисочки, ни вещичек моих нет, ни записочки… Сидеть бы тебе спокойно в своем уголку… Почему мы все такие доверчивые?.. А вы с матерью все по алым парусам да по сказочным принцам тоскуете до потери пульса… В жизни, дочка, принцы совсем другие, хотя белокурости у сказочных им не занимать… И липовых документов тоже… Закон зоны знаешь? Он прост, как рассвет, — не верь, не бойся, не проси… Сейчас у многих в ходу… Что-то разболтался я… Старею. Пора в отставку.

Санька-ангелочек исчез с Лёкиного горизонта навсегда.

Жестокий урок Лёка запомнила на всю жизнь.




Глава 7


— Так что, детка? — безразлично повторил маэстро. — Согласна? Почему ты меня так плохо слушаешь?

— Я волнуюсь, — выдавила Лёка.

Неужели ему непонятно?.. Почему приходится так часто объяснять людям азбучные истины?..

— Это плохо, — вздохнул маэстро. — Для сцены. И для твоего будущего. Ведь ты же мечтаешь о нем? Правда?

Лёка кивнула. Только идиоты не думают о завтрашнем дне. И еще ее любимая единственная подруга Виктория. Но Вика — человек особый, не от мира сего.

— Поступишь по моей рекомендации в училище. Окончишь его, — монотонно бубнил маэстро. — А пока будешь петь. Тут есть один маленький новый ансамбль… И ему срочно требуется солистка. Ты подойдешь вполне.

Лёка замерла. Неужели и над ее несчастной планидой вдруг просияет звезда счастья?!

— Когда?.. — пролепетала она, внезапно охрипнув.

— Что когда? — не понял маэстро.

— Когда петь?

Великий усмехнулся:

— А ты готова прямо завтра?

— Прямо сегодня! — заверила Лёка, срочно пытаясь наладить вышедшие из повиновения голосовые связки.

— На сегодня достаточно, — благодушно возразил маэстро. — Ты мне уже попела немало. Я доволен. Детка, а как ты все-таки ко мне пробилась? Это ведь крайне сложно, почти невозможно… Я уже подзабыл, кто мне тебя порекомендовал? Прости, стал забывать кое-какие вещи…

— Вам это важно? — обретая прежнее нахальство, спросила Лёка.

Рассказывать не хотелось. Это была настоящая афера, но дельце выгорело.

— Да, в общем, не так уж, — смилостивился маэстро.

Великодушный…

— Запиши телефоны людей, которым ты завтра позвонишь от моего имени…

— Сегодня, — шепотом уточнила Лёка.

— Пусть сегодня, — вновь снисходительно усмехнулся маэстро.

И через пять минут Лёка уже шагала по идеально гладкой песочной дорожке к калитке шикарной дачи маэстро. По дороге она дико драла горло и буквально орала:
		Вы так высоко парите,



		Здесь, внизу, меня не замечая,



		Но я к вам пришла, простите,



		Потому что только вас люблю.







		Вы хотя бы раз, всего лишь раз



		На миг забудьте об оркестре!



		Я в восьмом ряду, в восьмом ряду,



		Меня узнайте, мой маэстро!







		Пусть мы далеки, как «да» и «нет»,



		И рампы свет нас разлучает,



		Но у нас одна, да, да, одна



		Святая к музыке любовь![1 - Слова Ильи Резника.]








Ошарашенный садовник мэтра выразительно покрутил пальцем у виска.

Эту встречу с маэстро Лёке устроила любимая и единственная подруга Вика.

Они познакомились на рынке, где часто сталкивались нос к носу возле лотков и киосков. Вот, опять эта милая девушка, каждый раз радовалась Лёка, встречая незнакомку и ровесницу. Сначала они только улыбались друг другу, потом стали здороваться и, наконец, разговорились. Оказалось, и живут они рядом.

Лёка тотчас пригласила новую знакомую к себе. Ей было одиноко в Москве. Вика охотно согласилась.

Дома у безалаберной Лёки Виктория сразу взяла на себя все распорядительные функции. Она быстро, задав два-три вопроса, выяснила, что где находится, накрыла стол и согрела чай. Лёка тупо-заинтересованно наблюдала за новой хозяйкой. В тот день у Лёки страшно болела голова, и Вика, узнав об этом, моментально вытащила из сумки пакетик с лекарствами и вручила Лёке пенталгин.

— Я где-то читала, что здоровье нации определяется тем, сколько лекарств носят в сумках женщины.

И Лёка выразительно покосилась на пакет. В висок словно вонзили острую иглу и не хотели ее оттуда вынимать… Лёкарства, говорил Кирилл. Кирилл… Ее больная и вечная теперь тема…

— Это складывается на всякий случай, — объяснила Вика. — Не такая уж я дохлая, как ты подумала.

— Я ничего о тебе не подумала, — пробурчала Лёка. — Это я подумала о нации. Старики умирают, дети не рождаются… И все болеют… Без перспектив…

— Ну, перестань, ты просто сегодня настроена не в ту сторону. — Вика нарезала хлеб. — Демографических проблем тебе в одиночку все равно не решить.

— Я как раз в ту, — проворчала Лёка. — В ту самую… В какую надо… А вот куда настроены некоторые остальные…




Лёка видела, что Кирилл давно уже молча раздражается на самое маленькое ее недомогание, стараясь сдерживаться из последних сил. Он рассчитывал на любовь, и он выиграл в эту изуверски-проигрышную жизненную лотерею, но его любовь оказалась слабенькой от природы. Лёка довольно легко простужалась, не выносила больших нагрузок, часто доставала из аптечки болеутоляющие… Никогда не болевшему Кириллу все это казалось дурью и дикостью.

— Выплюнь таблетку и прошвырнись лучше по окрестным дворам! — советовал он бледной от головной боли Лёке. — А то не ровен час отравишься аптечной дрянью! Килограммами лопаешь!

Лёка старалась ему своими болячками не докучать, но он сам прекрасно видел ее наполненные болью глаза. Лёка хорошо помнила, как он искренне удивился, впервые услышав о ее болезни.

— Ты заболела? Мы так не договаривались. У тебя дел выше крыши, а ты из себя Угрюм-реку изображаешь! Непроточную. Когда выздоровеешь? Мне без тебя плохо, Леля… Я уже привык каждый день тебя видеть и слышать твое пение. Честное пионерское! И по-моему, жизнь начинает идти куда медленнее, если тебя нет возле. А иногда просто идет не в том направлении.

В трубке Кирилл слышал Лёкино простуженное хрипловатое дыхание, и оно ему не нравилось. Ни один человек просто так не болеет, для этого должны быть серьезные причины.

— И чем скорее ты появишься, тем лучше! Можно даже в умирающем виде. Я тебя тут быстро подправлю! Запросто! Тут почему-то твоей судьбой с утречка Чапаев интересовалась. Задела ты, видно, мою бывшую половину за живое. А знаешь почему? Она мечтает развести меня с Галкой! Ну ладно, доживем до понедельника!




Его слова о возможном разводе с Галкой запали в душу Лёке. Именно их она вспоминала непрерывно в тот день, когда пригласила к себе новую подругу.

Ни Вика, ни Лёка вначале не знали, о чем говорить и спрашивать, какие слова произносить. Но это быстро прошло, как головная боль Лёки. Она видела, что новая знакомая, при всей открытости, замкнута и легко проваливается в себя, а потому сразу на контакт не выйдет. И приняла единственно правильное, на ее взгляд, решение — рассказывать о себе. Абсолютно нейтральная, никого не кусающая и ни в кого не стреляющая тема. Да и Вика наверняка легко проникнется, услышав о животрепещущих и близко ее затрагивающих отношениях отцов и детей. Кроме того, такое положение вещей Лёку устраивало как нельзя лучше. Она хотела говорить, а не слушать.

Вика выслушала Лёку внимательно и сочувственно.

— А мне иногда хочется пожить вот так, совсем одной, как ты, — призналась она, задумчиво оглядывая маленькую кухню.

Лёка хмуро пила чай.

— Чтобы никто не дергал, не мотал нервы, — продолжала гостья, — не приставал с ненужными вопросами… Чтобы родители не стояли над душой. В такой одинокой жизни есть свои большие плюсы. Например, тишина и полная свобода. Свобода действий… Жизнь по своему усмотрению. И можно приглашать в гости кого угодно и когда угодно…

Вот это совершенно зря… Вика тотчас поняла свою оплошность, споткнулась, смутилась и торопливо глотнула из горячей чашки. Но Лёка, кажется, вообще ничего не уловила… Что к лучшему…

— Житье одной, дуся, встанет тебе поперек горла через месяц, — довольно равнодушно заметила она. — И никакой свободой ты уже грезить не станешь. Хотя иногда после бурного колготного дня очень здорово бывает посидеть в тишине. Все надоедают… Но это быстро проходит. И потом…

Лёка замолчала. Вика после откровенного рассказа новой подруги легко разгадала смысл ее молчания и что пряталось за словом «потом». Точнее, кто… Большой и сильный. И абсолютно беспомощный. Хотя в доказательстве теоремы «деньги решают все» демонстрировал недюжинные способности и мощь. Как декоратор, Кирилл давно стал известен и ценился, а потому без работы не сидел.

— Витка, я понимаю, ты меня стараешься утешить, спасибо тебе. Но жить одной очень паршиво. Я вот и хочу иногда уехать за моря-океаны, и не могу…

— Почему? — спросила Вика.

— Догадайся с трех попыток. — Лёка вздохнула.

И в эту минуту тихо замурлыкал телефон. С гримасой отвращения Лёка сняла трубку и буркнула:

— Слушаю!

И услышала совсем не того, кого ожидала, потому что ее лицо менялось так, как меняется лицо человека, узнавшего, что вчерашние анализы на СПИД болезни не подтвердили.

Вика отвела взгляд. На Лёку было просто невозможно смотреть — ее счастье слишком откровенно, неприкрыто, ярко вырывалось на волю, бросалось в глаза очень резко, даже больно… Точно такой же она становилась, когда вместе с Кириллом ехала куда-нибудь, вцепившись в его руку, переполненная разноцветной радостью, ненормально-отсутствующая и забывшая обо всем. Лучший доносчик на саму себя…

Лёка повесила трубку.

— Приедет? — спросила Вика.

Лёка кивнула, вся затопленная ожиданием.

И Вика подумала, что этой девочке трудно перейти полностью на нелегальное положение. С ней этот номер не пройдет ни под каким видом. На этой ясной, чисто умытой, детской мордахе написано все до каждой буковки, ясно все до последней строчки, высветлены все ее тайны до мельчайших подробностей… Она не умеет ничего скрывать. Хотя пора этому учиться.

— Витка, ты считаешь, как и все остальные, что я злая змея-разлучница? А ведь они просто уже очень давно не имеют никаких прикроватных отношений… Только «да, любимая, да» и «нет, любимая, нет»… У него разваливается уже второй брак. Старшая дочь уехала… Вторая еще маленькая…

— Он сам тебе об этом рассказал?

— Ну, немного, — уклончиво ответила Лёка. — Больше я догадалась… По разным словам и недомолвкам. Так что ты ничего такого не думай, семьи и любви там нет и никогда и не было. Это я тебе точно говорю.

Вика задумчиво глянула на Лёку. Странная эта новая подружка…

Но Виктория многое оправдывала любовью, которая у нее в жизни оказалась неудачной. Понимала, что ею извинять нельзя, это не аргумент, не доказательство для адвоката, однако ничего с собой поделать не могла. Она ясно видела — рыженькая девочка любит. А остальное… Только иногда силу приобретает именно это остальное.

— Знаешь, что такое любовь? — внезапно пустилась Лёка в новые словоизлияния. — Вот бывает, у тебя с кем-то в постели все тип-топ, как нельзя лучше… Оба двое отлично понимают язык жестов, прикосновений и поцелуев. Безмолвный язык. А вот поболтать друг с другом… Даже не тянет! Иногда даже начинаешь безрадостно подозревать, что мы вообще еще не научились говорить. И у нас просто натуральный обмен ничего не значащими пустыми словами, скорлупками от слов, суть которых давно выскоблили и вытрясли другие. Безмятежное перекидывание фразами…

Виктория внимательно слушала. Лёка уже приметила, что ее новая знакомая хорошо умеет слушать и часто впадает в задумчивость.

— Тогда кажется, мы по жизни выбрали себе тоже одну лишь оболочку — тело… Побоялись настоящей глубины, не захотели ее понять или не сумели… И неизвестно почему, но оба упорно избегаем главного — прислушаться к собственной душе. С ней у нас никак не находится общего языка. Да мы его и не искали… — Лёка вздохнула. — Долгое время нам обоим кажется, будто мы прекрасно обходимся взаимопониманием в постели. Но и оно в конце концов тоже начинает понемногу приедаться, не оставляя ничего взамен… И даже опытные и предусмотрительные мужики в таких ситуациях не учитывают, что их красавицам вдруг может понадобиться общнуться с кем-нибудь другим. Первым делом просто поговорить — и ни шага больше… А уж потом… Но это плохой вариант. С самого начала. Там ничего нет, кроме обещалок. У нас с Кириллом сразу сложилось иначе…

Лёка замолчала, вспоминая и проверяя себя: а не обманывает ли она сейчас себя?.. Так ли все было?..

— Я пойду, — улыбнулась Вика и встала. — Ты мне позвони. Сходим куда-нибудь…

— Подожди! — завопила вдруг Лёка и вцепилась в Викторию. — Он приедет еще не скоро, вечером… Посиди!.. Я ведь тебе еще не успела спеть…

— А ты поешь? — удивилась Вика и вновь уселась на табуретку.

— Это самое главное в моей жизни! — торжественно заявила Лёка.

— А разве…

— Да, в том-то вся и беда! — сокрушенно покачала головой Лёка. — Я никак не могу их соединить — Кирилла и музыку!

— А может, их и не стоит соединять? — осторожно спросила Виктория. — Пусть себе живут по отдельности!

Лёка взглянула на нее удивленно.

— Это все равно что разделить детей и родителей… А вообще я хочу петь в ансамбле. Солисткой. Знаешь, мне иногда представляется такая картинка: будто я стою перед небольшим очень красивым зданием. Такой особняк с башенками и колоннами, как они там по-научному называются… И из него доносятся звуки музыки… Играет замечательный оркестр. Исполняет мой любимый «Венгерский танец» Брамса. И я хочу войти послушать… Но дверь заперта, а в окошке возле нее маячит поганое лицо жирного ухмыляющегося охранника… И я не могу войти в этом дом… Мне почему-то всегда становится очень обидно и больно, если меня куда-то не пускают, тем более туда… Но мне очень нужно открыть именно ту дверь, во что бы то ни стало… По непонятной причине…

— А ты хорошо поешь?

Дурацкий вопрос, подумала Лёка.

— Дуся, ну как отвечать на такое? Скажешь «хорошо», покажешься хвастуньей. Скажешь «плохо» о себе же… Не получится. Да и глупо. Зачем тогда петь, раз понимаешь, что не можешь? А сказать «ничего», значит, ничего не сказать. Просто отработать усредненный вариант.

Вика засмеялась:

— Да, ты права. Ты очень любишь музыку? А почему?

Лёка на мгновение призадумалась.

К музыке в последнее время она привязалась по-настоящему, хотя тяготела и раньше, но неосознанно, по-детски. Она совсем недавно осознала величие и тонкость этого искусства. Именно оно, может быть единственное, доходило до человеческой души по прямой, без всяких преград в виде эрудиции, интеллекта, определенной подготовки.

Музыка творила с ней подлинные чудеса, заставляя порой совершенно забывать об окружающем. Она научила отрешаться и уходить в загадочный, таинственный мир детских грез, фантазий и неведомых прежде чувств. Лёка, наконец, постигла тончайшие музыкальные нюансы, тона и полутона, переливы, перепады настроений и эмоций. Правда, она упорно не видела и не понимала, точнее, упрямо не желала замечать, что именно музыка, пробуждая в ней сентиментальность и чувственность, давно стала для нее могучим и сладострастным орудием, для нее, стремившейся к вожделенной власти над жаждавшими этого душами. Душами, тонко реагирующими на музыку. Наркота… Мнимая незаявленность четко сформулированных желаний.

Слушая любимых Брамса, Шопена, Верди, Леонкавалло, Свиридова, Шварца, Лёка отключалась от действительности, вычеркивала ее на долгое время. Не хотелось ничего делать, даже двигаться. Только слушать и слушать, и сидеть неподвижно, без остатка исчезая и утопая в звуках. Ее всерьез очаровал иной, незнакомый, неизведанный доселе мир. Увлёкающаяся натура, как говорил Кирилл…

— Потому что музыка, по-моему, имеет самое сильное влияние на человека, — сказала Лёка.

— А тебе нужно это влияние? На себя или на людей?

Лёка вновь вздохнула. Похоже, она хочет и пробует завоевать этот мир именно с помощью музыки, угадав ее непревзойденную силу…

— Не знаю, — слукавила Лёка.

Вика промолчала, а после Лёкиного вдохновенного пения по-прежнему задумчиво предложила:

— Давай я договорюсь с одним человеком.

И назвала такую фамилию, что Лёка едва не грохнулась со своей табуретки.

— Откуда ты его знаешь? — прошептала она.

Вика пожала плечами:

— Да я его совсем не знаю! Но со мной в институте, в одной группе, учится девочка, очень добрая и отзывчивая, которая плавает в бассейне вместе с его дочкой. Я думаю, это можно устроить.

Имени таинственной девочки из бассейна Лёка так никогда и не узнала. Но дельце выгорело. С легкой руки Лёкиной новой подруги.




Глава 8


Особая память детства… Ну почему она сохранила именно то, что захотела сама, не спросившись у хозяйки?.. Лёке хотелось запомнить что-нибудь другое. Но этого права ей не предоставили.

Прошлое, завязанное на родном городке и мальчике Гоше, теперь стало далеким, вроде первого пути в школу с огромным букетом гладиолусов, которые оказались размером чуть ли не больше Лёки…

Она стеснялась петь на людях. И радовалась, когда удавалось спрятаться где-нибудь в саду или уединиться в комнате, где никто тебя не видит и не слышит, и вволю напеться. Лёка даже не мечтала стать певицей, потому что понимала — она боится сцены и множества зрительских любопытных недобрых глаз. Она завидовала подругам, которые запросто, никого не стесняясь, отчаянно фальшивя, во всеуслышание распевали «Привет» или «Америка-разлучница…». Это было ужасно, но они не стеснялись. Как бы Лёке так научиться?..

Однажды она случайно выдала себя матери, проговорившись, что хочет петь, а не просто играть на пианинке.

— Ну, так спой мне! — тотчас предложила мать. — Я с удовольствием послушаю.

Лёка стояла посреди комнаты в тяжелой растерянности, вся красная, и комкала край юбки.

— Что же ты? — насмешливо улыбнулась мать. — Если уж не решаешься петь мне, как же собираешься давать концерты на публике?

А Лёка и не собиралась. Только очень хотела… И продолжала петь в одиночку.

Но как-то летом ее подслушал соседский мальчик Гоша, кудрявый, тоненький, напоминающий девочку. И такой же нежный и слабый, как девчонка. Лёка его немного презирала, но виду не показывала.

Сейчас он выглядел, как размякшее на солнце мороженое. От жары или от Лёкиного пения?.. Хорошо бы от второго…

— А я не знал, что ты так здорово поешь, — удивленно протянул Гоша. — Вот, возьми, это тебе!

И сунул Лёке в руку несколько конфет. Это был первый в ее жизни подарок поклонника.

— Спасибо, — кивнула Лёка и осторожно справилась: — А тебе и правда понравилось, как я пою?

— Ты думаешь, я обманываю?! — обиженно воскликнул Гоша.

— Нет, что ты! — торопливо попыталась замазать свою оплошность Лёка. — Просто… понимаешь… мне еще никто никогда не говорил, что я хорошо пою…

— А ты многим пела? — вполне разумно поинтересовался Гоша.

Лёка смутилась.

— Вообще-то нет… — пробормотала она. — Кому мне петь?..

— Тогда пой теперь мне! — великодушно предложил Гоша. — Я буду тебя слушать, сколько надо.

Сколько надо, они не знали. Поэтому Лёка пела Гоше очень много и часто, почти каждый день. Мальчик ее терпеливо слушал, а потом осторожно делал тактичные замечания. Например:

— Ты дышишь как-то очень шумно. По-моему, на сцене так не полагается.

Или:

— Ты словно помогаешь себе рукой. А так никто не делает. Руки должны быть свободными и лишь дополнять песню жестами.

Влюбленный в нее мальчик Гоша стал ее первым учителем пения.

— А я люблю хриплые голоса, — призналась ему Лёка.

— Высоцкого? — предположил Гоша.

— Нет, ты солидно не угадал, я больше слушаю Эллу Фицджералд…

Потом они стали целоваться в кустах. После песен. А потом решились на остальное…

Лёка не знала, как пережил это событие Гоша. Никогда не спрашивала. Но сама почувствовала смутную досаду, темное, внезапно всколыхнувшееся смятение оттого, что ждала совсем другого, необыкновенного… А все оказалось таким дурацким, примитивным и нелепым, что оторопь брала…




Эти подробности не имели ни малейшего отношения к счастью, но непосредственно и неразрывно, интимно-откровенно оказывались все-таки связаны с жизнью, которая в счастье частенько вовсе не нуждается. Она куда острее бедует без материальных подпорок. Все проще и грубее, чем думают глупые семнадцатилетние девочки, отправляющиеся в глухом отчаянии на поиски своей судьбы. За счастьем… Как за спичками или грибами… И даже его нежданно-негаданно подбирающие на асфальте, там, где это абстрактное понятие нечаянно уронили…

Лёку никто никогда не любил. Хотя родители, тетка и даже кратковременные Лёкины любовники были убеждены, что преданы ей и окутали своей верной, искренней и надежной защитой. Чего еще надо? Они любили ее по-своему. Слишком по-своему, на свой лад и манер, как им было удобнее, представляя себе любовь любовью для себя. А любить ради себя — это довольно легко, просто и приятно. Лёке хотелось, чтобы ее любили ради нее…




Лёка быстро догадалась, что у Кирилла есть свои запретные темы. И любые намеки о его семье — художник после рождения второй дочери решил жить с Галиной — приведут к необратимым и страшным последствиям. Она боялась этих последствий. И не хотела его терять. Да, конечно, он вряд ли от нее сейчас бы отказался, но все-таки… Лёка опасалась рисковать. Пусть рискует он! И сильно рискует… Но на то он и мужчина, чтобы быть готовым всегда положить буйну голову на плаху. Лёкино дело — сторона. Он сам пришел…

Казалось, Дольников пришел в этот мир для того, чтобы его везде и всюду обманывали. Продавцы, едва завидев его бородку интеллигента и длинные волосы, тотчас воодушевлялись и вытаскивали из-под прилавков завалявшиеся с прошлого лета салат и петрушку, подержанные сосиски и рваные носки. Кирилл в восторге притаскивал все это Лёке домой, как самые удачные приобретения.

Ей несколько раз удавалось спасти доверчивого лопоухого декоратора на краю гибели, выбросив в мусоропровод отливающее весенней зеленью мясо и оптимистично потолстевшие консервные банки с грибами и кукурузой.

— Зачем ты это купил? Переведи! — иногда интересовалась Лёка. — Посмотри, сыр заплесневевший…

Кирилл растерянно разводил руками:

— Продавали…

— Тебе можно всучить что угодно! — сердилась Лёка. — Даже синильную кислоту вместо уксуса!

Однажды за рубежом Кирилл сел в поезд, идущий не в ту сторону, и в недоумении проснулся уже на территории Германии, разбуженный контролером… Пришлось объясняться в полиции.

Как он может жить? — нередко задумывалась Лёка. За ним все время кто-то должен присматривать, а то он отравится вместо Питера в Петропавловск-Камчатский, вместо печенья к чаю купит кабачки, потому что их ему дадут, заблудится в Парке культуры, устроит пожар, забудет закрыть воду и затопит квартиру… Очевидно, его спасает Небо… А еще жена. То есть жены… И другие женщины.

Такой на первый взгляд самоуверенный и самодостаточный, Кирилл оказался очень растерянным по жизни и отнюдь не довольным собой. И не умел долго демонстрировать свою фальшивую самонадеянность, выдерживать свой основной, но взятый напрокат имидж.

Лёка понемногу привыкла к бородатому недотепе и часто думала, что остаться до сих пор в живых ему удалось по чистой случайности.

Неожиданно Дольников отважился сменить внешность и ввалился как-то вечером к Лёке с другой прической.

— Поделись впечатлениями! — попросил он, растерянно замявшись на пороге.

— Мать моя женщина! — изумилась будущая великая певица. — У меня нет слов, дуся… Не верю своим глазам!.. Ты ли это? А зачем ты подстригся? Переведи!

Кирилл молчал.

— Чего в дверях столько торчать? Проходи, будь проще! Не томи душу! Стряслось чего?

— Почему ты так решила? — Кирилл стал раздеваться.

— Ну, как же… Может, в бега надумал удариться? А потому и увлекся поисками нового облика…

— В тебе говорит дочь милиционера! — заявил Кирилл.

— Почему бы ей не говорить? — хмыкнула Лёка. — Она иногда даже прямо кричит в голос! А еще поет… — Она окинула Дольникова критическим взглядом. — А что? Ничего! Теперь не надо в шапке вшей парить. За большие деньги тебя, видно, так оболванили! Ну, ничего, не переживай, волосы не зубы, вырастут. Эта стрижечка и есть «бокс»?

— Нет, это называется «теннис», — невозмутимо объявил, усаживаясь за стол, художник.

— Ну, у них и названия! «Бокс», «теннис»… А нет ли, интересно, стрижки «борьба»? Ты бы вызнал, Кир, да доложил любимой женщине!

— Обязательно, — без тени улыбки хладнокровно пообещал Дольников. — Дай чего-нибудь пожевать!

— У вас всех только одно на уме! Начитались завлекалок типа «Съешь, сколько сможешь!» Лучше бы написать «Ешь, пока не лопнешь!» — заметила Лёка, но быстро поставила на стол еще одну тарелку и стала доставать из холодильника кастрюлю и миски, насмешливо приговаривая: — Росомаха я этакая! Сижу себе да разговариваю про стрижки, когда мужик лопать хочет!

— Успокойся! Ты у меня замечательная… Вообще фартовый я мужик! А ты заметила, мы с тобой даже ни разу не разругались вдребезги? С тобой эти номера не проходят, честное пионерское! — Кирилл с удовольствием вытянул под столом уставшие ноги. — Одни твои обеды чего стоят… А когда ты грызешь в училище свою музыку, я тут просто голодаю, как в блокаду. Один раз так траванулся, желудок импотентом стал: хочет, но не может! С Галины какой спрос? Вся надежда на тебя да на Чапаиху. Та еще по доброте душевной от своего большого куска всегда оторвет мне маленький. Чем кормить будешь?

Лёка выслушала все это с великим удовольствием.




Часто звонила мать и интересовалась, о чем думает ее легкомысленная дочь.

— Объясняю! — однажды взорвалась Лёка. — Я думаю о пении! Мне нравится петь! И я собираюсь делать это всю свою оставшуюся жизнь!

Мать иронически хмыкнула. Лёка терпеть не могла этих сверхумных похмыкиваний, подчеркивающих тонкой и выразительной чертой превосходство твоего судьи.

— Кому ты это говоришь? Нравится… Да, нравится!.. Только не пение… У тебя опять новый роман!

— Мама, перестань! Снова начались наши делилки и разбиралки! — истерически крикнула Лёка. — Почему ты все время упорно навязываешь мне свой образ жизни и так отлично знаешь мой? И твоих денег мне не надо! Я здесь сейчас неплохо зарабатываю. Самостоятельно!

Врала, как кандидат в Госдуму перед выборами…

Лёка еле-еле сводила концы с концами, нанявшись гувернанткой в семью, где платили не так уж плохо, но все «бабки» съедала аренда квартиры…

— Откуда у тебя это аристократическое пренебрежение к деньгам и удобствам? — возмутилась мать.

— О моем аристократизме тебе лучше знать! — отрезала Лёка.

Она хотела съязвить и по поводу своих романов — известно, в кого она уродилась! — но передумала. Кроме того, мать не знала, что и тетя Соня, и отец тайком высылали Лёке деньги. Тем будущая великая певица и жила…




Глава 9


Случилось это еще до встречи с грядущей славой российской эстрады.

В тот день Кирилл выбрался из дома довольно рано. Ехать нужно было далеко, через весь город, а машина, как назло, в ремонте. Но эта долгая поездка давно стала необходимой Кириллу. В ее ожидании он часто жил неделями, обдумывая очередной визит в торговые ряды Птичьего рынка. Интересовало его там всегда лишь одно — попугаи. Странные, нездешние птицы, сияющие ярким опереньем в неземном контрасте с окружающим миром. Они казались воплощением мечты о счастье, красоте и непонятно еще о чем. Что-то неодолимо влекло Дольникова к попугаям, и, отказывая себе во многом, он тратил свои, порой немалые, гонорары на волшебных, загадочных существ. Стоивших на рынке вполне прилично.

В трамвае, уткнувшись в окно и вытянув вперед ноги, Кирилл наслаждался жизнью в предвкушении новой встречи. Его давно и хорошо знали все торговцы попугаями.

Несколько месяцев назад он подарил своего Гошу-ара новой подруге Лене. Ей было одиноко в те вечера, когда Кирилл не заходил, а великолепный Гоша скрашивал пустоту. Правда, не слишком долго. Капризный, избалованный Гоша-аристократ, привыкший в мастерской художника к постоянному общению, болтун и говорун, через две недели у Лены замолчал. Она каждый день уходила утром на работу и появлялась в семь, усталая, безразличная, а Гоша требовал внимания, ласки и постоянных разговоров. Он обиделся на Лену, на Кирилла, на жизнь… Теперь он рассуждал только в одиночестве. Иногда Лена, возвращаясь, слышала, как Гоша доверительно сообщал пустой квартире:

— Гоша хороший, Гоша прекрасный!

Но с хозяйкой этой замечательной новостью он делиться упрямо отказывался. Свой богатый словарный запас и заманчивые предложения вроде: «Поедем, красотка, кататься» и твердые убеждения типа: «Все равно его не брошу, потому что он хороший» Гоша приберегал на черный день, не одаривая Лену признаниями и откровениями.

Он прекрасно мог изобразить пианиста, мастерски перебирая лапками по жердочке клетки, словно по клавишам рояля, двигаясь в такт музыке, которую в эти мгновения слышал сам и которую, казалось, начинали слышать и зрители. Но не для Лены это было, не для Лены…

Без Гоши в мастерской Кириллу тоже стало скучно, непривычно тихо, и поэтому сегодня он отправился за новым попугаем.

Впереди в трамвае сидела интеллигентная московская бабушка с внуком лет трех. Он громко рассказывал сказку об Иване-царевиче или Иване-дураке, что, в сущности, одно и то же, который после затянувшихся бесполезных поисков Василисы Прекрасной в результате вражьих происков попадает к Бабе-яге. И тут выясняется потрясающая подробность — Баба-яга сажает доброго молодца за стол, кормит и поит, а сама, оказывается, по непонятной причине ничего не ест. Видно, сидит на строгой диете.

— Что же ты ешь? — в изумлении спрашивает Иван-царевич устами трехлетнего повествователя. — И даже «Активию» не покупаешь? А «Растишку»?! Это ведь очень полезно! Ты расти не будешь! И чипсы не любишь? И «Шармель»?! И шоколад «Нестле»?! Но жвачка-то тебе нравится?! Тоже нет?! Ну, ты даешь! У тебя прямо извращенные вкусы! Как у Буратино. Он одни луковки ел…

Изумление у Кирилла достигло предела. И тут бабушка, слушавшая трагическую историю вполуха, рассеянно и, очевидно, далеко не в первый раз, сказала:

— Александр, мы выходим!

Улыбаясь, Дольников в отличном настроении выбрался из трамвая. Попугаев продавали прямо возле остановки.

— Кирюша, привет! — крикнул Митя Белоус, один из крупнейших московских специалистов по пернатым, знаток и перекупщик попугаев.

В прошлый раз именно у него Кирилл купил Гошу. Среди любителей птиц в тяжелых случаях говорили одно: «Спросите у Белоуса, он сделает!» И Митя, тончайший знаток заморских чудес, делал.

— Неужели с Гошей заскучал? — с усмешкой спросил Белоус, подходя. — Или пару ищешь?

— Нет, не то, — охотно начал рассказывать Дольников. — Гошу я сейчас подарил или отдал на время, как хочешь… А в мастерской тихо как-то, невесело, одиноко… Может, кого-нибудь предложишь?

Белоус задумался.

— Попробую, Кирюша, попробую… Но сейчас сложно, не сезон. А что бы ты хотел?

Художник пожал плечами:

— Сам не знаю, Митя. Помоги… И чтобы не слишком запросили. Наташка подрастает, много приходится отдавать…

Он снова с грустью вспомнил Варю, когда-то давно приходившую в мастерскую, строгую и требовательную девочку, смотревшую прямо и настойчиво. В эти нечастые визиты, словно пугаясь своего прошлого в виде дочки, впрочем выросшей почти без отца, тихо и незаметно, Кирилл отдавал ей буквально все, что имел при себе, до рубля, чем всегда поражал Галю. Поначалу она старалась не ругаться, не кричать, зато повторяла без конца одно и то же, с нарастающим негодованием, доводя мужа до неистовства:

— У нас в доме пусто, а ты опять вот так, одним махом, все деньги… Я не понимаю, как можно! Я никак не могу понять странной, ничем не объяснимой логики твоих непредсказуемых поступков…

— Не можешь — не понимай! — орал Кирилл. — Кто тебя просит понимать!

Благополучия это в семейный дом не вносило.

Тосковать без Вари Дольников начал уже после ее стремительного отъезда, напоминавшего бегство, за океан.

— Ты надумал себе любовь к Варваре, — иногда жестоко утверждала Галина.

Кирилл молчал и печалился оттого, что она очень близка к истине. Но не хотел в этом признаваться даже самому себе.




— Есть тут одна птичка, — задумчиво произнес Белоус. — Боюсь, тебе не подойдет… Дамочка, Лори, и очень аристократичная. А ты всегда берешь мужиков. Но хороша волшебно.

Дольников поколебался секунду.

— А посмотреть? — спросил он.

— Пошли, — деловито кивнул Белоус.

Птица была действительно необыкновенна. Казалось, она ненастоящая, неживая, будто бархатная игрушка самых разных тонов. Абсолютно неподвижная, но внимательно разглядывающая людей круглыми цепкими глазками.

— Принесли и просили продать, — объяснил Белоус. — Люди родные и знакомые, так что за птицу я ручаюсь. Вот только не знаю, что умеет. Пока мадам не разговаривала.

— Здравствуй! — обратился Кирилл к птице.

— Лорина! — неожиданно мягко представилась она и изящно, по-женски кокетливо протянула правую лапку для знакомства.

— Ничего, — одобрил Белоус.

Дольников молча отсчитал деньги.

Всю дорогу Лорина молчала. Дома также молчаливо поела, опять выказав присущую ей грацию. Кирилл подумал, что Лорина устала, поставил клетку в темный угол, открыл дверцу и сел работать.

Было тихо. Воодушевленный покупкой, Дольников набрасывал эскиз отрешенно, как обычно, забыв обо всем, утратив представления о времени, пространстве и собственном бытии. Начинало темнеть, и Кирилл решил остаться в мастерской на ночь. Он делал так часто: когда хорошо работалось, когда приходили женщины, забегали друзья и когда просто хотелось ненадолго освободиться от тягостного домашнего надзора.

Неожиданно в глубине мастерской кто-то залился звонким, но напряженным и немного истерическим смехом. Дольников вздрогнул. В мастерской сегодня, кроме него, никого не было.

— Ха-ха-ха! — заливалась незнакомка. — Ха-ха-ха!

Над чем она смеялась?

Пока Кирилл сообразил, что к чему, забытая Лорина подлетела к нему сзади, села на правое плечо и лукаво заглянула в глаза. Дольникову на миг показалось, что в ее круглых темных глазах промелькнула откровенная насмешка.

— Катя, Катенька, Катюша… — протяжно и ласково сказала Лорина. — Помнишь?

Вопрос прозвучал в упор и заставил Кирилла вдруг осознать, что означает дурацкая, банальная фраза «кровь застыла у него в жилах».

— Помнишь? — настойчиво и нежно повторила Лорина и вновь залилась неестественным смехом, ударившим по нервам и болезненно отозвавшимся в висках.

Катю Кирилл помнил.

Это совпадение, сказал он себе и положил отяжелевшую кисть, держать которую внезапно похолодевшие пальцы не могли. Лорина весело переступила с лапки на лапку и опять заглянула художнику в лицо.

— Оля, Оленька, Олюня… — произнесла она нараспев, чисто выговаривая каждую букву. — Галя, Галочка, Галчонок… Помнишь?

Дыхание стало тяжелым. Кирилл попытался расслабиться и не смог.

«Чья эта проклятая птичка? Кто научил ее этим именам? — лихорадочно думал он. — Как попала она к Белоусу? Где он выкопал мою живую память? Дьявол попугайный! Значит, мои подруги задумали проучить меня с помощью птицы… А может, Белоус в курсе дела? Не случайно же он предложил одну Лорину! Неужели не было других пташек?»

Лорина сидела тихо, словно ждала, когда он придет в себя. Но знала она очень много. Гораздо больше, чем мог предположить ее новый владелец. Выяснять эти знания до конца Дольников боялся.

— Вера, Верочка, Веруня… — продолжила Лорина свою увлекательную игру, грассируя любимой рычащей буквой. — Помнишь? Настя, Настенька, Настена…

Кирилл понял, что обречен. Что его просто-напросто швырнули в сеть, неосмотрительно расставленную им самим и беззаботно забытую. И загонят теперь, как волка, чтобы насладиться его страшной гибелью. Вирус мести, рождающийся в секунду, овладевает человеком надолго и всерьез. И направленная холодной и почти неженской волей, Лорина будет исполнять эту волю до конца.

Дольников резко встал, но птица с плеча не слетела. Она раздумывала, вероятно выбирая в своем приличном запасе имен особенно ранящее. Медлить было опасно. Кирилл рывком набрал знакомые цифры.

— Белоус, — отрывисто произнес он, — только честно, как оказалась у тебя Лорина?

— Я, кажется, говорил, — удивился Митя. — Пташку привезли моей троюродной тетке для ее дочки-студентки, а девица ни с того ни с сего подарила Лорину подруге. Потом молодки повздорили, птицу хозяйка после ссоры забрала, но держать дома не захотела… А что случилось с этой чертовой птахой?

Дольникову показалось, что Белоус не врет. Значит, совпадение? Таких совпадений не бывает. Дочка знакомых в придачу с подругой… Произнесла Лорина их имена или еще не успела?

— Митя, мне нужно немедленно ее продать! — выпалил Кирилл. — Иначе я не доживу до утра. Объяснять ничего не хочу. За полцены, но сию минуту. Я еду к тебе!

— Ну ладно! — недоумевая, согласился Белоус.

В такси Лорина молчала, но в подъезде Белоуса, когда Дольников почти ликовал, осторожно напомнила ему из клетки:

— Лена, Леночка, Ленуша…

Отдав Лорину за бесценок Белоусу, Кирилл возвращался в мастерскую на том же такси, обессилевший, бледный, с валидолом, который заботливо сунул, глянув на незадачливого художника, Белоус. Мимо мчалась ночная, темная, в мерцающих огнях Москва, проносились дома, краны и жалкие, вымершие палисаднички. Город ложился спать. И Дольников подумал, что теперь вряд ли сможет забыть наигранный, истерический смех Лорины, ее круглый, кокетливый глаз и воркующий, по-женски настойчивый и ласкающий, с придыханием, шепот:

— Помнишь? Ты помнишь? Ты помнишь всех?! Их слишком много… Как же ты можешь…

Только женщины и дети умеют задавать вопросы с таким страшным, непреклонным терпением и несгибаемым упорством, выворачивая душу наизнанку. Так садистски допрашивал сегодня утром в трамвае несчастную Бабу-ягу маленький Александр…

Валидол под языком давно превратился в плоскую, холодную лепешку, а дать вторую таблетку Белоус не догадался.




Глава 10


Училась Лёка легко. А вот с солированием у нее сразу не заладилось.

Руководитель ансамбля, лохматый и неопрятный очкастый гитарист с аистоподобной фигурой оглядел маленькую и, по его мнению, невыразительную Лёку с нескрываемым презрением. Рекомендация великого маэстро была ему явно по фигу…

Ее пение он тоже выслушал с нехорошей ухмылкой. Пересмеивались и музыканты.

— И это все, что ты можешь? — спросил руководитель, когда Лёка замолчала.

Она так и ждала — сейчас добавит «детка».

Не дождалась… И то хорошо…

— А что вам нужно? — набравшись наглости, ответила вопросом на вопрос Лёка. — Переведите! — И неуверенно улыбнулась. Так заискивающе, робко и трепетно улыбается манежу, резко округлившемуся внизу, начинающий гимнаст, впервые вставший на натянутый посередине цирка канат.

— Да не нам, а зрителю! — с негодованием отозвался очкарик. — Его нужно очаровать, пленить, увлечь и все такое прочее… По полной программе. А тут… — Он вновь с очередной волной пренебрежения окинул Лёку взглядом. — Ну чем тут можно прельститься? И поешь ты неважно… Это я тебе говорю! А то, что я говорю, — железно!

Лёка обиделась, закипела и хотела тотчас выпалить в лицо этому зарвавшемуся наглецу, что к ней липнут мужики, как завороженные, что одежка на ней — из самых дорогих и модных бутиков Москвы, что ее любят Гоша, Кирилл и еще уйма хороших и вполне достойных людей… Не чета этому развязному типу!.. И вообще, что он из себя представляет?.. Какой-то никому не известный, совершенно не раскрученный жалкий ансамблишко!.. Его и вывезти-то может лишь солистка… Например, Лёка…

Она вовремя остановила себя и постаралась успокоиться. Хотя это было очень трудно в ее положении…

— Ты пойми, нам позарез нужна певица, которая моментально сделает нас известными! Ну, куда нам с тобой?.. Нет, уж извини…

— Я сделаю! — хотела закричать Лёка. «Я постараюсь!.. Вы только возьмите меня, и сразу все увидите и поймете!..»

— А ты где пела раньше? — спросил ударник.

Лёка смутилась. Сказать правду она не могла — это сразу бы стало концом ее даже не начавшейся карьеры.




Дело в том, что Лёка в родном городке не только просиживала на диване в родной квартире. Она быстро отважилась на рисковый эксперимент и после развода с ангелочком Саней предложила свои певческие услуги маленькому местному ресторанчику. В большой сунуться побоялась. Кроме того, там уже давно пела полная дама средних лет, сильно декольтированная и накрашенная. Дама подвизалась на цыганских романсах и неслабо преуспела в этом деле, потому что народ уик-эндовскими вечерами валом валил насладиться цыганщиной и заодно полопать котлеты и отбивные.

Конкурировать с дамой Лёка не решилась и пошла почти на окраину, где несколько лет назад открылся довольно подозрительный — так считала мать — ресторан с сомнительным названием «Наслаждение». Кто чем там наслаждался, Лёке выяснить не удалось, зато усатый хозяин с маслеными глазками, весь лоснящийся от избытка жирной пищи, сразу согласился взять ее на работу. Испытательный срок — месяц.

Лёка обрадовалась. Глупая… Ее радость продолжалась слишком недолго.

Во-первых, над ее пением буквально все на следующий же день стали издеваться. Во-вторых, к ней начали приставать все, кому не лень, — официанты, подвыпившие посетители и, наконец, сам хозяин. Правда, делал он это с какой-то ленцой, с такой откровенной неохотой, что Лёка удивилась, зачем ему это вообще понадобилось. Видимо, из любви к искусству.

Через две недели она не выдержала и убежала с маленького пятачка перед столиками вся в слезах.

Ее больно оскорбляла жующе-пьющая публика, кидающая на нее насмешливые взгляды и громко комментирующая пение. Ресторанные посетители, эти недочеловеки, ничего не понимали в музыке, но были убеждены, что разбираются во всех ее тонкостях. Помимо политики, воспитания и литературы. В этих областях вообще всегда и все секут на все сто. Сплошные профессионалы… А уж в музыке!.. И тем не менее…

Лёка вновь почувствовала себя зависимой, стиснутой, словно запеленутой, как ощущала себя в детстве рядом с матерью. Из-под той опеки она благополучно вырвалась, но моментально угодила под новую. И куда тяжелее и опаснее прежней… Это была зависимость от публики. Но если ты собираешься на нее работать, ей служить, значит, прежде всего, должна учитывать подобный очень серьезный момент.

До сих пор Лёка этого не понимала и теперь впервые осознала свое нехорошее положение.

А ресторанный народ свирепел вечер от вечера, насмешки становились все злее и ядовитее. Лёке казалось, что посетители довольно захудалого, заурядного ресторанчика просто задались целью ее выжить, выбросить вон. Но почему?!

Наконец, нервы кончились, силы иссякли, Лёка бросила ресторан.

Она часто вспоминала свой ужас, когда впервые ступила на круглый стертый ковер, предназначенный для ресторанной певицы. Ноги внезапно ослабели и отказались нести ее дальше, ближе к столикам, где сидели с любопытством взирающие на нее посетители. И Лёка остановилась, где пришлось, робко взглянула на маленький оркестрик — с ним удалось порепетировать всего пару раз — и кивнула музыкантам. И запела свою любимую «Не обещайте деве юной…».

Оркестр был неплохой и к Лёке относился с дружеским участием и пониманием. Но если бы настроение музыкантов разделял кто-нибудь еще…

Наверное, она пела плохо… И видимо, люди из ресторана оказались правы… Эти презрительные взгляды, это унижение, это ее растерянное топтание на грязном ковре… Лёке никогда не забыть и не стереть из памяти тех страшных дней, они стали своеобразными пощечинами, которыми расплатились с ней в ресторане…




Но однажды на улице, когда Лёка шагала в магазин, к ней подошел незнакомый мужчина. Высокий большой лоб увеличивали залысины, делающие мужчину солиднее и умнее. Хотя он все равно выглядел юным.

— Простите, я вас сразу узнал, — неловко улыбнулся мужчина.

Это была улыбка удивительно застенчивого и доброго человека. Большая редкость, подумала Лёка. Она сталкивалась со спокойствием флегматиков, легкими и добродушными усмешками уверенных в себе людей, наглыми погаными ухмылками опытных бабников, кривоватыми оскалами язвительных пройдох и подлецов, откровенным сиянием расчетливых политиков и дипломатов по жизни… Но никогда еще не видела такого смущения.

Удивляла почти юношеская поджарая фигура мужчины. Очевидно, незнакомец принадлежал к породе людей, надолго остающихся мальчишками. Некоторые ходят в них даже всю жизнь. Когда он говорил, у него смешно двигался кончик носа.

Однако новый Лёкин уличный кадр, явно решивший за ней с ходу ухлестнуть, ничем, кроме застенчивости, не выделялся. Такого трудно выделить в толпе и запомнить, поскольку природа не наградила его другими отличительными чертами — ни плохими, ни хорошими. Не красавец и не урод, не высокий и не маленький, не блондин и не брюнет… Лёке такие невыразительные не нравились. То ли дело ее ангелочек Санька…

Лёка порой с грустью вспоминала о нем, но на письма не отвечала. Отец бы узнал — убил… Да и вообще, этот обман… Лёка долго не могла забыть своего унижения и чувства полного смятения, когда выяснилось, что Сашенька с ангельскими глазами попросту обкрадывал Анановых…

Но эта дурацкая робость незнакомца… Лёка считала ее просто недомыслием, доброту часто принимала за тупость и осуждала молчаливых.

В молодости у многих словно совсем другие глаза и другие уши — слышат и видят не то, что есть в действительности. А когда поймут, что смотрели не туда и не так и не слышали то, что нужно, обычно бывает уже поздно.

— А где это вы меня видели? — поинтересовалась Лёка.

— В ресторане, — ответил незнакомец. — Вы так пели… Я заслушался…

Лёка даже перестала дышать от гнева и превратилась в спущенный курок. Мать моя женщина… Этот простак еще измывается?! Вот как опасно верить милым улыбочкам! Именно на них и покупаются сопливые, зеленые дурочки, ничего не знающие о людях, среди которых живут! Так же точно ее завоевал Санька, рассыпавший комплименты направо и налево! Он научил ее многому.

— И вам не стыдно?! — крикнула Лёка. — Такой взрослый, серьезный, степенный мужчина, и смеется над девушкой! Это просто позор! Вы бессовестный!

Лысоватый растерялся и смешно дернул себя за ухо. Словно сам себя наказывал.

— Почему вы решили, будто я вас обманываю? — тихо спросил он, двигая кончиком носа. — Мне действительно понравилось… И запомнилось… Ведь далеко не все люди в зале реагировали так, как вам показалось…

Лёка немного остыла.

— Правда? — пробормотала она. — А для меня все слились в одну злобную неразличимую массу… Все на одно усмехающееся лицо… Я больше там не пою.

— Я знаю, — кивнул мужчина. — Я заходил туда позже, и мне сказали, что вы ушли…

— Это меня ушли… — пробурчала Лёка. — Все-таки нет на свете справедливости!

Но первый поклонник ее таланта с ней не согласился.

— Разве вы считаете, что справедливость заключается в любви и расположении к вам ресторанной публики? И мечтаете петь для ее услады всю жизнь и стать популярной кабацкой певицей? Ведь нет? Значит, все по-своему справедливо. Вам нужно искать другое место.

— Какое? — грустно прошептала Лёка. — И где его взять?.. Я никак не могу его найти…

— А вы плохо ищете! — горячо возразил лысоватый. — И не там, где надо! Я, к сожалению, человек очень далекий от искусства… — Какая жалость, подумала Лёка. — Поэтому не в силах вам чем-нибудь помочь и что-нибудь подсказать. Хотя мне очень хочется… Я твердо знаю одно: вам нужно уезжать отсюда и пробиваться на большую сцену! Там вас ждет огромный успех!

Лёка взглянула на улично-ресторанного ценителя одновременно благосклонно и подозрительно. Не сдвинутый ли малость? Вроде не похоже…

— Я тоже так думаю, — снисходительно согласилась Лёка. — Ждет… Но никак не может дождаться… Спасибо вам на добром слове, а я пошла. К своему успеху!

Лёка помахала рукой незнакомцу и собралась двинуться в путь, но лысоватый ее остановил:

— Скажите, а как ваша фамилия? Я там не расслышал… Хочу запомнить на будущее. Чтобы потом попасть на ваш концерт.

— Фамилия для женщины — нестойкий опознавательный знак, — объяснила польщенная Лёка. — Вы очень добры ко мне… Прямо не ожидала… Настоящий дуся…

— Вот еще что… — неуверенно произнес незнакомец. — Там была такая странная история… Людей, идущих в ресторан в те дни, когда вы там пели, у дверей встречал юноша. И просил вас освистать… Уверял, будто вы бросили дом и семью ради пения и вас необходимо вернуть в родные пенаты. Многие поддавались уговорам… Он просто умолял… Иначе бы все у вас сложилось иначе… Это, наверное, ваш муж?

Юноша?! Лёка вновь едва не задохнулась от бешенства. Гошка, паразит, поганец, сволочь! Ну, дождется! Таких только убивать! И все-таки сообразила справиться:

— А как он выглядел, этот высоконравственный спаситель моей семьи?

— Тоненький, похожий на девочку, кудрявый, — отозвался лысоватый и повторил: — Это ваш муж?

— Подлец он, а не муж! — крикнула Лёка и бросилась к Гошиному дому.




Лёка видела Гошу с момента своего скоропалительного замужества всего один раз. Он как-то вдруг заявился к Лёке в гости.

Хорошо, что во время визита непредсказуемого Гоши ревнивый Санька где-то околачивался. Он делал вид, будто работает в какой-то хитрой конторе. Иначе неизвестно, чем кончилось бы дело. Вполне вероятно, что и дракой, с великим удовольствием подумала Лёка и с еще большим наслаждением представила себе картину мордобития бывшего любимого любимым настоящим.

— Ты чего пришел? — недружелюбно спросила Лёка, открыв дверь. — Собираешься разбить вдребезги дружную российскую семью? А она, как известно, ячейка общества!

— Я скучаю без тебя, — обезоруживающе просто объяснил Гоша. — Вот и пришел… Давай поженимся!

— А где же ты был раньше со своим предложением? — ухмыльнулась довольная Лёка. — Теперь мне, чтобы его принять, надо разводиться. А это — волынка, и неохота нервы себе зря трепать. Мы с тобой вроде бы расстались после нескольких неудачных попыток понять друг друга в постели…

Гоша побагровел:

— Разве это главное между людьми?

— А что же еще? — хмыкнула Лёка.

Какая же она была тогда безголовая…

— Ну да, это, конечно, тоже важно, — поспешил согласиться Гоша. — Но не это главное… Ты до сих пор не поняла?

— Претендуешь на глубину и серьезность чувства. Тогда зачем ты меня отпустил? Схватил бы за подол и держал возле себя крепко-крепко, растяпа…

— Я поступал в институт, много занимался ночами, — грустно пояснил Гоша. — А потом было поздно… Ты уже вышла замуж…

— С красивыми женщинами это случается довольно часто, — назидательно проворковала Лёка. — Тебе урок на последующую жизнь — не спи на ходу и не поступай не вовремя в институт, когда имеешь виды на даму. А теперь не твое дело! Сиди и не чирикай! И лучше топай домой. Санька скоро должен вернуться, а вам встречаться с ним ни к чему.

Гоша взглянул на нее печально и задумчиво. И начал читать:
		Это было у моря, где ажурная пена,



		Где встречается редко городской экипаж…



		Королева играла — в башне замка — Шопена,



		И, внимая Шопену, полюбил ее паж.








Лёка вспыхнула. Это маленькую поэму Гоша впервые прочитал ей, когда она начала ему петь.

— А кто это? — спросила тогда мало образованная Лёка.

— Северянин, — ответил Гоша.

Лёка прекрасно помнила все строчки дальше…
		Было все очень просто, было все очень мило:



		Королева просила перерезать гранат,



		И дала половину, и пажа истомила,



		И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.







		А потом отдавалась, отдавалась грозово,



		До восхода рабыней проспала госпожа…



		Это было у моря, где волна бирюзова,



		Где ажурная пена и соната пажа.








Никакой грозовости, ни малейшей, у них с Гошей, двух несмышленышей, не получилось. Хотя очень хотелось и мечталось. Лёка даже возмутилась в глубине души от бездарности и бессмысленности происходящего. Они просто тыкались друг в друга, как слепые котята, пытаясь что-то понять и открыть для себя. Не открыли… Разочаровались и бросили неудачные постельные эксперименты… Зачем и начинали-то?..

О тех подростковых опытах Лёка изредка вспоминала с досадой и раздражением. Теперь прибавилось чувство стыда. Но оказывается, Гоша помнил все несколько иначе, по-другому…

— Уходи! — сказала ему Лёка. — И больше здесь не появляйся! Это ни к чему, воспоминания там всякие, стихи, Северянины разные… Я терпеть не могу копаться в прошлом!

Гоша опять грустно взглянул на нее и ушел.




Теперь в его квартиру Лёка ворвалась, как сотрудница группы «Альфа», метнувшейся на освобождение заложников. И оттолкнула с дороги ошеломленную Гошину мать.

— Ты что, недоделанный, взялся лепить своими кривыми руками мою судьбу?! — крикнула она побледневшему Гоше, вставшему ей навстречу из-за письменного стола. — Кто тебя просил вмешиваться, идиот?! Решил меня спасти от падения? Это разве твои заботы — чем я занимаюсь?!

— Мои, — решительно заявил Гоша. — Ты не соображаешь, что делаешь! Неужели хочешь стать кабацкой певичкой и голосить среди этих омерзительных людишек, которые будут на тебя пялиться, раздевать глазами, постоянно лапать и отпускать в твой адрес пакости? Неужели хочешь пасть так низко?!

— Да, хочу! — закричала еще громче Лёка. — Просто мечтаю! И это ты ничего не соображаешь, а не я! Я все равно буду петь, чего бы мне это ни стоило! Назло всем! Наперекор всем! Какая разница, где и для кого? Лишь бы петь, остальное не важно!

— Ты несешь чушь! — в ответ завелся Гоша. — Пой тогда в поле или в лесу! Почему бы тебе не давать концерты там? Но тебе требуется слава, слушатели, аплодисменты, цветы! Вот что тебе нужно! И не обманывай себя! Есть такие поступки и понятия, которые вредны и опасны. И от них надо как можно быстрее отказаться. Лёка… — Его голос сорвался. — Лёка… Брось ты эту ерунду, зачем тебе такая дурная, суматошная, грязная жизнь? Она лишена всякого смысла! Постоянная борьба, драчка за первые места, интриги и сплетни! Ты этого хочешь? Об этом мечтаешь? Оставь пение, уйди от своего красавчика, и давай поженимся! Будем жить нормально, как все люди живут, тихо и спокойно! Родим детей, летом будем ездить отдыхать с ними в Прибалтику…

В Прибалтику?.. Белый песок вокруг и жадные липкие взгляды мужиков на ее мать… Лёка усмехнулась и неожиданно остыла.

Слава… Да, вот оно — то самое слово, ради которого она хочет петь… Гоша прав… Или спокойная, тихая семейная жизнь…

— Ты, мальчик, молчи! — уже спокойнее произнесла она. — Мне совершенно все равно, каков этот мир, плохой он или хороший, сложный или простой. И меня даже не слишком тянет его познавать. Я хочу разобраться лишь в одном — как мне в нем жить. Если додумаешься до этого, заодно поймешь, каков он, и осознаешь свое собственное место и назначение.

Лёка развернулась и ушла. В коридоре ей снова попалась на пути Гошина страдальчески-безмолвная мать.




Глава 11


Кирилл во многом винил себя. Почти во всем. Он не нашел контактов с женами, проворонил дочерей, увлекался женщинами… Наверное, это главное.

Только его обвинения в свой адрес — самый верхний, тонкий пласт, как слабая, гнилая от сырости, желто-бурая осенняя простыня листьев на земле. Внизу прячется черная, просыревшая грязюка, плотная, слежавшаяся, сбившаяся в жестко-каменную твердь. Там собака и зарыта… И эта собака, глубоко закопанная от досужих, чужих, наглых глаз — собственная обида Кирилла на женщин.

Он безуспешно пробовал отучить себя перечислять и вспоминать все ее многочисленные прегрешения, потому что это нехорошо, и нельзя валить все на других, когда сам виноват. Но, помимо воли, память то и дело упрямо, настойчиво напоминала о поведении и поступках его любимых баб. И когда накатывала эта девятибалльная штормовая волна обид, бороться с ней сил у Кирилла уже не находилось. А если честно, он не очень пытался сопротивляться. И даже радовался ее обвалу, шуму и грохоту, в котором так четко звучали суровые обвинения жене.

Одни ревновали его, уверяя, будто он шляется за каждой юбкой и к любой прилипает глазами. А его всерьез, как выяснилось, не интересовали женщины на стороне до встречи с Лёкой. Лёка — совсем другое… Тихий океан серых глаз…

Кирилл плохо устроил дом? Да он его и не строил… Дочери?.. Это слишком болезненное, назойливое воспоминание… Но и здесь Кирилл не виноват. Он старался не один год избавиться от заклеенной трещины на разбитом стекле — ведь вставить новое уже не удастся! — от давящей, настырной, не стирающей детали памяти, не желающей умирать, уходить в темноту и запираться на ключ… От нее не удерешь к приятелям или в мастерскую, память не разорвешь на клочки и не сунешь походя в мусоропровод…

Он прекрасно понимал, что ведет себя по меньшей мере странно. И поступает в полном противоречии с привычными и оправданными жизнью взглядами и принципами, совершая глупые и необдуманные поступки. И он просчитался, думая, будто обеспечился личной идеологией и философией в достатке на всю оставшуюся жизнь. При первом же прямом попадании, когда жизнь пошла не по касательной, а саданула прямиком в него, Кирилл тотчас потерял все свои запасы убеждений и законов. Искал женщину на все времена, но слишком долго разменивался на знакомых дамочек… Хотел быть рядом с дочками, но упустил и одну и другую…

Он отлично понимал, что делает. И не мог этого не сделать.

Да, Кирилл когда-то подобрал на дороге приглянувшуюся ему сероглазую рыжеватую девочку-бестию — ему казалось, что ее лица никогда не касалась тень… Девочка безмятежно стояла на дороге, с интересом разглядывая бегущие мимо машины. Он остановился… Беспомощный, заблудившийся в ее серых очах человек… Но перед женщиной, как перед бутылкой, равны все должности и национальности. Он хотел, чтобы она стала его стойким и преданным маленьким другом, ведь биться в одиночку — жизни не перевернуть… А он все-таки задумал ее перевернуть…

Правильно ли он ее разворачивал? Конечно нет. И конечно правильно. В нарушение всех общепринятых взглядов и основ. Но если их никогда не нарушать, жизнь станет в конце концов слишком тяжким бременем, ляжет последним камнем, бесстрастно напоминающим о вечности. И под ним можно ненароком задохнуться… Жизнь играет в честную игру — не забывай! Она всегда заранее вежливо напоминает о последствиях. Твое дело — обращать на них внимание или нет. У тебя слишком шершавые вкусы и колючие настроения. С которыми тебе самому нелегко порой сладить. И далеко разбежавшиеся с твоими начальными представлениями и намерениями. Но когда это все было!.. Жизнь поменяла декорации и маски. В который раз.

Кирилл вспоминал ясно-серые Лёкины глаза, бездонные и подозрительно напоминающие беспределы прозрачных озерных вод, и думал: все равно, несмотря ни на что, он поступил как надо. Хотя жить возле озерных глаз нельзя вечно…

Слишком открытые и честные глазки…

Хорошо знакомая ему девочка… Самая знакомая из всех знакомых…

Лёка еще ни разу — во всяком случае, пока! — не заводила разговора о разводе Кирилла.

Почему?.. Этот вопрос интересовал его все сильнее и настойчивее. Но он, вопрос, оставался смущенно открытым, как тонкая, чисто вымытая шейка, впервые попробовавшая декольте.

Совсем недавно он понял, что жизнь — это вопросы без ответов и ответы без всякого смысла и содержания. А рождается человек вовсе не в день своего рождения. Хотя у некоторых это совпадает. Но в основном люди рождаются по-настоящему значительно позже. Он сам, например, появился на свет только вместе с рождением младшей дочери. «Теперь и у тебя Наташка, и у меня Наташка…» Родилась она — родился он. И стал, наконец, осознавать и понимать действительность, присматриваться к ней, искать в ней себя, думать и анализировать…




После покупки и продажи Лорины Кирилл срочно расстался с Наташкой-большой. Решительно, жестко и грубо. Он допустил эту грубость умышленно, чтобы не оставить ни малейшей надежды в сердце девчонки. Темный и пустой человек, как декабрьский город в пять утра…

— И сколько ты собираешься так жить? — резко спросил Кирилл, привыкший сразу брать быка за рога. — Чего ждать? Зачем чересчур стараться на пустом месте? Ты, козюлька моя, на что надеешься? Поделись мыслями… Ната, пойми, я разводиться с Галиной и жениться на тебе не собираюсь. Ты просто хочешь замуж. Пора пришла… Тоже немаловажный фактор жизнеустройства… Но, девочка, я по себе знаю, как сейчас трудно найти мужа! Честное пионерское!

Он хотел пошутить, но не сработало. Наташка сидела молча, без улыбки и нервно без конца вытирала сухие руки о брюки. Ну и психованные пошли нынче бабы… Дурдом на елке… И смотрела Наташка злобно — настоящая ведьма! Какая-то она стала зачуханная… А чувство юмора у нее всю жизнь отдыхало.

— Что касается меня… Тут ты зря повторяешь слова известной песенки: «Я его слепила из того, что было…» Думаешь, это отличный жизненный принцип? Ошибаешься. И меня лепить ни из чего не нужно. Знаю я все эти ваши дамские примочки… Джентльменки удачи… Ты девочка в фартучке? Неужели тебя устраивает жизнь по касательной? Бессмыслица… Странное у тебя умонастроение…

Наташа сидела тихо и смотрела в окно. И глаза у нее тотчас стали мокрыми.

— Ну, поплыли… Наталья, стоп! — стал раздражаться Дольников. — Только болота мне здесь не разводи… Видишь ли, я с тобой живу вроде как по скучной обязаловке, ты мне напоминаешь Варвару, а вокруг — живая жизнь. Даже чересчур живая…

— Ты меня не любишь… — прошептала она. Тогда почему же…

— Потому! — проворчал Кирилл.

Ну что ж… Коротко и ясно…

Наташка недобро взглянула ему в глаза. Тихая такая была когда-то девчоночка… Почему она так изменилась?..

— Мы все постоянно стоим перед проблемой выбора и проблемой решения… — пробурчал Дольников. — И каждому из нас приходится всю жизнь исправлять свои и чужие ошибки, спасать и спасаться, учить и учиться…

Кирилл понимал, что привирает, но быть искренним до конца не мог. Не умел и не научился. И насчет ошибок… Ведь им противостояла вовсе не правда, не истина в последней инстанции. Противоположность правде — не ошибка. А что? Кирилл не знал. Но отрицательный результат — тоже результат.

Правда всегда очень противоречива, и все идут от заблуждения к заблуждению, порой так и не добираясь до истины. И добраться до нее довольно сложно, потому что люди видят вокруг себя совсем немного, но не из-за узости кругозора и ума, а из-за ограниченности своих поступков и возможностей. Это заложено в природе человека. Почти любое действие требует упрощения, приземления, определенного ограничения. Зато чувство, например, любви — торжество духа. И оно безгранично.

А вслух посетовал:

— Как быстренько катится время! Варька только вчера бегала малолеткой, а вон уже и замужем, и за океаном!..

И вновь опроверг сам себя. Время шло нормально, как и должно идти. Это люди постоянно мерили его разными мерками, у них ко времени чересчур разные подходы и измерения.

— А ты астрономией не увлекаешься? На звезды по ночам не любуешься? — спросил Кирилл Наташку. — Ну, это у тебя еще впереди… Тогда расскажу тебе о черных дырах, чтобы знала на будущее. Черные дыры — это бывшие яркие звезды, которые, сгорев, становятся темной бездной, затягивающей в свое пространство метеориты и другие летающие объекты. Действуют как магнит. Но, козюлька моя, «ты их лепишь грубовато, ты их любишь маловато, ты одна и виновата…».

— Перестань… — прошептала Наташа.

Кирилл не торопясь прихлебнул чай. Девочка права: он несет чушь, разбавленную винегретом чужой философии и нахватанных где-то мыслей. Просто для того, чтобы хоть что-то сказать. Люди вообще нередко говорят именно для этого.

За окном заговорил очередной осенний дождь.

— Ты рот широко не открывай! И не делай лоб гармошкой, тебе не идет! С выглаженной мордахой ты настоящая краля! Красивше не видел, как говорила моя деревенская бабушка. Любил я ее…

Насчет красоты он врал напропалую. Красота не стояла в списке отличительных особенностей Натальи.

— Уж прямо и рассказать тебе ничего начистоту нельзя… Организация моментов истины у нас так просто не проходит! — хмыкнул Кирилл. — Козюлька моя, все, что было вчера, нужно забыть и на все плюнуть! Это уже не имеет значения, как и твой статус и возраст. Я вообще скоро дедом стану. Вот Варька родит… И куда постарше тебя! А ведь редкостный еще молодец — любо-дорого взглянуть!

Наташа неодобрительно покачала головой.

— Ты головой не качай! Сама тоже хоть куда! Завела бы тут без меня безмятежный романчик, пока я декорации малюю… Родила бы себе парня или девку… А то и двоих сразу… Дело молодое! Но у тебя слишком широк колебательный момент.

Наташка опять налилась слезами. Кирилл с досадой скривился.

— Ну, поплыли… Семь футов под килем! Куда ж нам плыть?.. И кто рулевой?.. Нет чтобы просто так потрепаться! А ты вообще мастерица тихим голосом сгущать пространство. Я все думаю, Ната, где бы мне заранее вырыть окоп, куда бы от вас, от бабья, скрыться и обо всем забыть? Или лучше запить? Не получится, настоящей привычки к горькой за всю жизнь не выработал. В монастырь не возьмут: слишком много жен! Еще неплохой вариант — поселиться в лесном шалаше, как Ленин в Разливе… Чем я хуже?! Проживу и без милой, и без удобств… Влегкую в нашем климате… Ну ладно, выкладывай подробности твоих слез! Ты меня любишь? Только честно…

Наташа по-прежнему тупо молчала.

— Не хочешь общаться? Жаль… Помнишь, как Айседора называла Есенина? Она по-русски выучила всего несколько слов, и это все о нем: «Золотая голова! Ангел! Черт!» Вот так — ангел и черт в одном лице! Забавно! Думаешь, не бывает? Ну ладно, ты пока размышляй над проблемой…

Дольников разозлился всерьез. Ну что ему действительно надо от нее? Он попытался сосредоточиться на одном, самом важном сейчас вопросе: зачем он с ней? Кирилл и сам не понимал. Для чего все?.. Для кого?.. И как глупо…

Когда-то он не раз безуспешно пробовал менять свою судьбу. Но стрелять в прошлое опасно — оно вполне может потом выстрелить тебе в затылок… А ты становишься заложником двойного стандарта.

— А я тебя, козюлька, видел недавно с довольно симпатичным парнем, стриженным «петухом», и с отлично вылепленной фигурой. Глазищи еще у него такие круглые. Это кто?

Дольников ударил в самое больное место. Так надо было…

Наташка залилась краской стыда. Ну вот мы и квиты, Натулечка!..

— Это сокурсник… — прошептала она. — Мы с ним были в клубе…

— Отлично! «На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…» — одобрительно промурлыкал Кирилл. — Вот с ним тебе и гулять самое оно! А не со мной, перестарком… Только учти, Ната, в этих клубах одни спиды! Но дело ваше, молодое… Соловьев с ним по весне обязательно послушайте… А знаешь, почему соловьи поют? Думаешь, из любви к искусству? Чухня! Они так охраняют гнездо в брачный период, чтобы другой самец слышал их трели издалека и понимал, что гнездо занято. То есть на шухере стоят с песнями. Ну почему ты так безрадостна? Улыбайся! Мужики и шефы любят идиоток. Кроме того, улыбка — лучшее украшение. И помни, твоя удача уже пришла. А у меня, Натка, сгорели последние нервы… Вот и все… Мне много лет… Как вы, молодые, жить будете? — неожиданно патетически спросил он, тоскливо вспомнив Варвару.

Наташка быстро взглянула на него, тонко уловив его фальшь.

— А ты сам?

— Да я уж как-нибудь дойду…

Дождь за окном ударил с удвоенной силой…




Они с Лёкой молча лежали рядом. Темнота забила углы и закрасила мебель. Где-то далеко сливались в единый, резвый, энергичный поток сумасшедшие машины. Их мощь была Кириллу раздражающе-противна. Какая глупость — куда-то нестись и рваться, зачем-то гореть, если все рядом, под рукой, родное и теплое, маленькое и нежное… Разве это нужно — осужденное на бессмысленность непрерывное движение и нескончаемое стремление вперед?.. Тот проклятый магнит, бороться с властью которого порой невозможно…

— Там шумно и гамно, — часто говорила Лёка. — Не спеши…

А он и не торопился. Куда ему мчаться?..

Тишину разорвал на части мобильник. Лёка взяла трубку и заверещала. Все о пении да о музыке… Деловая вобла… Дурдом на елке…

Наконец, она вырубилась. Дольников уже бесился про себя. Даже в постели покоя не дают…

— Я тут как-то на досуге читал рассказ, который начинался примерно так: «Лермонтов после дуэли встал и пошел…» Забавно… — пробормотал Кирилл. — Хороший рассказ, мне понравился. Если вы ничего этого понять не можете, то и не поймете, как любит повторять моя Чапаиха… Леля, а давай махнем в Крым, пока его у нас окончательно не отобрали! Чего мне тут зря бумажками шебуршать?

Лёка согласно кивнула.

— Можем наших двух усатых с собой прихватить… — продолжал фантазировать Дольников. — Мы очень неплохо проведем вчетвером время на «Украйне милой». В Бахчисарай съездим, на Аю-Даг заберемся… Там есть каменный город Чуфут-Кале. Не слыхала? Осталась одна улочка и несколько пещер. Тишина и спокуха. Только солнце и ветер. Увидишь — и никуда уходить не захочешь. Стоишь столбом и думаешь: вот он, момент истины! И его не худо бы приостановить и подзадержать. Так бы и поселился в камнях на всю оставшуюся жизнь… Сам себе режиссер… Потом приходится искоренять и вытравлять в себе эту подленькую мысль. Нам всем сейчас полезно отвлечься от работы и от мерзких баб. Имею в виду одну Галину… На крайняк других себе наймем… Гарных хохлушечек. Будем там сало лопать и петь «Дивлюсь я на небо и думку гадаю…». Глядишь, потом поющую группку организуем. Групповщина нынче в большой моде. Назовем «ЛЕКИ». В честь себя, любимых… Как тебе идея? Вроде неплохая…




Жизнь, которую он попробовал наладить заново с Галиной, не состоялась. Галя затаила обиду, разговаривала мало, в основном о дочери, и Кирилл быстро затосковал возле нее.

Но это поначалу. Затем Галина стала организовывать взрывы. Часто прямо с утра, без всяких предупреждений и намеков. Нервная, прямо нагревательный прибор…

— Твои дубари художники вчера обзвонились! Мне твои собутыльники здесь не требуются! У тебя что, опять в мастерской телефон не работает? А мобильник для чего?

Кирилл нахмурился, уютно устраиваясь в огромном старом кресле с драной обивкой. Слишком выцвели старенькие обои в прихожей, да ободралась эмаль на холодильнике. Его семья нищает на глазах… У Галки плащик, которому давно пора на заслуженный отдых, платья пенсионного возраста… Горько смотреть… Но ведь он немало зарабатывает… Или жена тайком от него кладет все на книжку?.. Вполне возможно… Стерва…

— Ну, поплыли! Галина, стоп! Женщину в основном украшает молчание. Это ее главное достоинство, чтобы ты знала. Сядь и не возникай!

Жене нравилось чересчур часто делиться впечатлениями. И заниматься дележкой — твои, мои… Дурдом на елке…

Кирилл вздохнул.

— У меня от ваших бабских воплей давно в ушах мозоли. Любишь ты переводить стрелки, прямо обожаешь! Для мобилы я не успел вчера купить карточку. Ну забыл, понимаешь? А телефон в мастерской отключил, чтобы не мешали работать.

— Работать или спать с бабами? — съязвила Галя. — А дружки у тебя тупаки известные! Пока до них что-нибудь дойдет, в стране снова победит социализм!

Галина вновь забулькала… Язва… Опять припухла… Новый наезд и очередная мозговая атака… Сколько таких атак уже отбито Дольниковым… А сколько предстоит…

— Галка, ну что ты такая озлобленная?.. — посетовал он. — Прямо состоящая из одних зубов… С тобой и говорить бесполезно, разве что сразу махнуть рукой и плюнуть… И согласиться на все твои условия…

Жена давно впала в нехорошую и распространенную в последние годы ошибку; решив, что тот, кто злее, тот сильнее. Эту мысль из ее дурацких бабских мозгов нужно было вытравить, но как?..

— У тебя есть условия перемирия? — Кирилл старался не взорваться. — Выкладывай!

— А зачем нам с тобой мириться? — завизжала Галя. — Все равно ты неизменяем, как фонарный столб! Но жизнь в любом случае тебя переделает, вот увидишь! Воздаст за все твои заслуги и фокусы!

Дольников помрачнел еще больше и потер лоб.

— Опять справедливости захотела? Не дождешься! Хоть изведись! Ты раздерешь своими воплями мои хрупкие барабанные перепонки на составляющие. Они не готовы к таким перегрузкам.

— Ты думаешь только о себе! — не унималась Галина. — Эгоист!

— Козюлька моя, я ничего о себе не думаю, я все о себе знаю. И о тебе тоже, — устало объяснил Кирилл. — Ты бы немного умялась характером… На пользу всем пойдет.

Он Галину жалел, потому что тоже знал о ней все.




Отца у Галки отродясь не было, а мать пила, водила в дом пьяных мужиков, ребенка била смертным боем и гоняла в магазин за бутылками. Потом отдала в детдом, через год забрала. Лучше бы уж оставила дочку в покое… Какой-то сожитель матери, нахлеставшись горькой до посинения, порезал девчонку ножом, по квартире гонялся за ней, а потом на ее глазах повесился. Да Галка лет до семи о нормальном семейном обеде из трех блюд не слыхала! Одна пьянь вокруг. Судьба всем подает разные автобусы, иногда даже без колес и двигателя.

Но потом девчонке повезло. Неожиданно в Москву нагрянула из Питера двоюродная сестра матери, женщина сильная и властная, безмужняя и бездетная. Филолог, талантливая переводчица с английского и немецкого, помнившая еще школу Кашкина. Замучившись в петербургской сырости, она решила сменить ее на московскую, моментально лишила Галкину мать родительских прав, получила опекунство над Галиной, отсудила у сестры московскую квартиру и стала жить-поживать… Через полгода Галя стала называть ее мамой. Через год умерла ее настоящая мать. Но злая память детства осталась, словно вбитая накрепко…

Такая тихая была когда-то девчоночка… Вроде Наташки-большой… Забавно… Как быстро разрушаются детские люди…

На что способна Галина в состоянии аффекта, Дольников прекрасно знал. Они знакомы не первый год. И слишком хорошо знакомы…




Еще до рождения Наташки Галя как-то ночью выскочила на лестницу и устроила у дверей соседей, принимающих гостей, жуткий тарарам. Орала, будто у нее ребенок проснулся и устроил истерику, ему спать не дают…

Соседи изумились: какие еще дети?! Но на всякий случай притихли.

Горюет она без детей, подумал тогда Кирилл. Жалко ее: бесхозная женщина, пустоцвет. И посоветовал тогда:

— Когда наверху шум, ты повторяй переделанный стишок Заходера: «У меня сосед — стукач. Да какой еще! Хоть плачь!» Мы с Варварой маленькой раньше вместе читали. Люблю Заходера!

Потом родилась Наташка… А что изменилось?..

Да, Галочка орать умеет… Отменная зараза, вздохнул про себя Дольников. Как только у такой интеллигентной филологини-тетки выросла этакая стерва, понять не могу!

Особенно ему нравилось, когда тетка, вечно носившаяся на высоченных каблуках, на манер гоночного автомобиля, становилась в картинную позу, торжественно воздевая руку вверх, и провозглашала: «Человек, прочитавший Гомера, всегда останется человеком, прочитавшим Гомера! А человек, не прочитавший Гомера, — полный презрения жест рукой вниз, — навсегда останется человеком, не прочитавшим Гомера!» Бабка что надо!

Галя, заслышав это, всегда насмешливо кривилась.

— Кому он нужен, твой Гомер? Сейчас тем более…

— Не скажи! — ответил как-то Кирилл. — Рубишь с плеча! Я тут как-то сподобился фильм про Одиссея посмотреть. Кончаловский делал. Чапайка очень расхваливала. Так сидел не отрываясь. Она сама потом жалела, мол, что наделала, дозваться ужинать не могла… В комнату к телевизору тарелки таскала…




Кирилл всегда с удовольствием любовался прекрасной, не меняющейся с возрастом фигурой Галиной тетки. Вот тощей стерве-Галке бы такую! Но бог шельму метит. Страшна, как коричневый чемодан выпуска семидесятых годов.

Зачем он на ней женился?.. Полная чухня…

Да вот так по глупости, по пьяни, пожалел когда-то… Впрочем, он жалел всех баб подряд. На том и попадался.

Хотя это он так сейчас о ней думал. А когда-то худенькая ловкая Галочка была для него мисс Совершенство… Как быстро все меняется!.. И у человека внезапно становятся совсем другие глаза и уши… Забавно…

Он встретил ее на Кузнецком. И одурел. Галина шла, никого не замечая вокруг, походкой «ноги на спине», и круглая ее небольшая попка при каждом шаге соблазнительно покачивалась из стороны в сторону. Юная модельерша чересчур старалась. Показательные выступления! Она показалась Дольникову прекрасной, как «мерседес-бенц». И так же перла на прохожих…

Он, Кирилл, распустил ее больно. Все ей дозволено… Нехорошо! Когда-то она моментально разболтала всем знакомым об их отношениях… Дольникову были ни к чему лишние афишки, но он ей простил. Мягкий, а с бабами тем паче, декоратор выбирал для себя всегда психованных, чересчур нежных и чувствительных дамочек. С горящими нервами. Сплошные ох да ах!

Психованных? — задумался Дольников. Или просто слишком хорошо умеющих примерять на себя каждую ситуацию? Разве разберешь их, этих баб…




Галина помолчала, но мрачные злые глазки — два маленьких таракана — не потупила. Никудышка, на которой написано крупными буквами: «Осторожно, окрашено!»

— Ты собираешься растить Наташку под аккомпанемент криков? — спросил Кирилл.

— А ты одну уже вырастил! — парировала Галина. — Многим ли лучше? Да и одну ли?

Дольников смущенно крякнул. Это — не ходи к гадалке… Хотя настоящий мужчина никогда не знает, сколько у него детей…

— Ну, это с какой стороны посмотреть… — пробормотал он.

— С какой угодно, — отрезала Галина.

— Когда караван разворачивается, последний верблюд становится первым… — пробормотал Кирилл.

— К тебе это не имеет ни малейшего отношения, философ доморощенный! Ты у нас всегда первый! — съязвила Галина. — И спишь с бабами даже на ходу! А твои кадры решают все! Великий девиз усатого вождя, который ты успешно претворил в жизнь!

— Это не актуально, про кадры, — отозвался Дольников. — Нынче все решают деньги. Забыла, в каком веке живешь? Но мы отклонились от темы.

Закукаревший мобильник прервал скандал…

Галя ответила. Что-то по работе…

Деловая вобла, ничего не скажешь. Таких, как она, поискать…

Он немного ошибся — на Галине написано: «Осторожно, злая собака!»




Наконец, Галина вдоволь натрепалась о новых моделях.

— Ну, теперь твой ход, козюлька моя, — напомнил Кирилл, поспешив сменить тему. — Как там Наташка? Ты вот шумишь, а ребенок…

— А что ей сделается? — резко заявила вдруг жена с несвойственной ей интонацией. Когда речь шла о дочери, она начинала лепетать в нехарактерном для нее стиле. — Ребенок у мамы! — отрезала Галина.

— Ты обожаешь работать тихой сапой! — возмутился Кирилл. — Я ведь хотел ее видеть! Для того и приехал сегодня пораньше… Как тебе нравится сушить мне мозги! У меня, как всегда, полный затык на работе!

— Перехочешь! — ехидно пропела жена. — Пока поразвлекаешься с бабами!

Дольников махнул рукой:

— Дремучий у тебя ум, Галина! Если он и есть, то слишком незаметный! Ладно, заскочу в пятницу… ЕБЖ… Хотя дел выше крыши… И слишком широк колебательный момент. А я лучше больше ничего не буду говорить, иначе что-нибудь скажу, как говорит господин Черномырдин.

Галина взглянула на мужа исподлобья и встала.

— У меня тоже дел полно! Надеюсь, мне не нужно тебя развлекать?

И вышла. Стройная, как милицейский жезл, — Кирилл вспомнил Лёку и ее папашку — и свободная, как ветер в поле. Открытая и замкнутая одновременно. Вот зараза… Все вы, бабы, стервы…




Глава 12


— У тебя, надо сказать, замечательная во всех отношениях фамилия, — заявила откровенная Лёка Кириллу. — И намекающая на раздолье вообще, и долевое участие многих женщин в твоей многострадальной судьбе…

Кирилл страдальчески поморщился:

— Леля, не перегибай палку! Ты начинаешь играть мне на нервах…

Лёка разыграла удивление. Ей это ничего не стоило. Она готовилась в великие певицы.

— На нервах? Странно… По-моему, каждому нормальному человеку должно нравиться, когда о нем так говорят…

— Не паясничай! — обозлился Кирилл. — Ты уже работаешь в режиме нон-стоп!

— Неправда, командир! — нервно хихикнула Лёка. — Я свой «стоп» очень даже хорошо знаю! И ты свой тоже.

Она врала. После развода Лёка пустилась во все тяжкие, забыв об ограничителях.

Именно тогда у начальника городской милиции началась с новой силой головная боль — в лице единственной любимой дочки Лёки. Эта штучка могла свести с ума кого угодно, даже бывшего летчика-афганца. Со словом «нервы» он был знаком только понаслышке и не представлял себе даже приблизительно, что такое «депрессия». Излишне эмоциональные дамочки неизменно мечтали выйти за него замуж, но полковник оказался очень прочно женат.

Последний выверт дочери поверг в шок даже видавшего виды Андрея Семеновича.




Проснувшись на рассвете в постели очередного ухажера, довольно обеспеченного господина, Лёка, ничтоже сумняшеся, заявила:

— Или мы сегодня подаем заявление в ЗАГС, или я тебя посажу в тюрьму за изнасилование. Отсидишь, как миленький! Ты ведь не знаешь, чья я дочь!

И Лёкушка продемонстрировала ошеломленному до онемения любовнику украденное ею удостоверение своего отца — полковника милиции.

Немного придя в себя, бизнесмен сообразил, что сейчас лучше в дебаты не вступать и милой резвой девице не перечить, а принять ее предложение — после завтрака отправиться к Лёкиной матери просить благословения. Познакомились молодые вчера вечером, в ресторане, поэтому юноша сделал вполне справедливое заключение об образе жизни своей новой пассии.

За завтраком он осторожно предложил альтернативный вариант — деньги в виде отступных.

— Сколько? — тотчас поинтересовалась практичная Леокадия.

Сошлись на пятидесяти тысячах долларов, которые бизнесмен обязался выплатить жрице любви в течение года и написал расписку.

Однако провести себя до конца он не позволил. Удостоверение рассмотрел хорошо и через день по своим каналам вышел на Ананова.

Взбешенный, но внешне абсолютно спокойный Андрей Семенович вызвал ничего не подозревающую дочь в милицию и попросил показать расписку. Потом пригласил в кабинет прятавшегося, как было условлено, бизнесмена, хладнокровно вернул ему бумагу и, без лишних слов, влепил дочке такую оплеуху, что Лёка еле устояла на ногах.

Бедному Ананову в последнее время довольно часто стали звонить друзья-фээсбешники и сообщать, где и с кем в данный момент сидит его непутевое чадо. У слухов быстрые ножки.

— Можем забрать и привезти, — предлагали приятели. — Ты только скажи, Андрюха…

Полковник отмалчивался. Ну, сегодня Леокадию привезут… А завтра она снова будет охмурять очередного господина с деньгами в том же ресторане… Очередная мыльная серия тысячи и одной ночи… Причем старалась доченька не только ради денег. Как ни странно, особой алчностью и страстью к накопительству она не отличалась, даже обдирая своих умом нетвердых поклонников. Лёку манило в основном искусство любви, что особенно угнетало Ананова.

И полковник милиции продолжал жить под неусыпным конвоем своих мыслей, оказавшихся самыми жестокими и неподкупными караульными.

Зато Андрею Семеновичу повезло с собакой. В отличие от дочки она осталась девственницей. Его любимая эрделька Мими хранила чистоту и за восемь лет не позволила приблизиться к себе ни одному домогавшемуся ее псу. Напрасно к ней приводили породистых ухажеров с отличными родословными: Мими тотчас грозно показывала острые зубки и рычала. Поклонники пугались и оставляли все свои грязные намерения навсегда.

— Да-а, — иногда вздыхал Ананов, — вот бы Леокадию и Мими поменять ролями…

Но ни одна, ни другая меняться не желали…

Каков репертуар! — грустно размышлял полковник. А Соня всегда называла племянницу «луч света»… Прелестная такая девчоночка бегала: две тощие рыжие косенки и вся в бантах… Нина старалась, все ленты покупала разного цвета… Гладко было на бумаге, да забыли про овраги…

Жена потом очень долго, днями и ночами плакала, без конца спрашивая:

— Ну в кого она у нас такая, Андрюша? В кого?! Что за сомнительные связи, увлечения, обманы?.. Откуда у нее в голове столько мусора? Скажи, зачем люди рожают детей?

— Если не знаешь, нечего было и браться! — объявил полковник. — Этим вопросом, мать, надо было озадачиваться на семнадцать лет раньше! Бестолковая ты!

Он хотел прямо объявить жене, в кого удалась их замечательная единственная дочь, но передумал. Не захотел обижать.

— Но ты тоже не знаешь, — канючила Нина. — И вообще никто! Зачем рожать, растить, чтобы им потом мучиться, болеть, умирать?..

Долго соображала и созрела наконец…

— Только им, что ли? — хмыкнул Андрей. — Сия чаша никого не минует. Это, матушка, жизнь. И она, кстати, часто бывает пылесосом для того мусора, который вовсе не мусор… Ее нужно постигать и принимать со всеми разностями и выкрутасами. В общем, к ней надо относиться философски. А смерть — ее непреложная составляющая. И ответ на вопрос, где наш причал. Место встречи изменить нельзя.

«Почему я такая несчастная?» — думала Нина.

— Но раньше это понимали лучше и правильнее, поскольку был Бог. А потом, когда его нежданно-негаданно отменили, началась вакханалия мыслей и чувств, сумятица и неразбериха, — продолжал полковник. — Людям требуются четкость и определенность постулатов, идей и примеров. Необходима логика. И Бог.

— А логика, по-моему, не очень совместима с верой, — осторожно возразила жена. — Люди обычно верят в то, чему не находят логического объяснения.

— Ну да, в коммунизм, например, — легко согласился начальник милиции. — Который нельзя построить, не имея экономической базы. Ты это имеешь в виду? Однако на земле не больно-то сомневались в светлом будущем… Новое не может появиться без старых и прочных основ. У религии такие основы были, есть и будут. Несмотря ни на что. Мне тут один приятель заливал, мол, Бога нет, потому что его никто из нас не видел. Провальный аргумент! А кто когда-нибудь видел ток? Атомное излучение, радиоволны? И не увидим. Знаешь, что нам всем сейчас нужно?

Жена смотрела непонимающе. Она вообще ничего не знала.

— Неповторимые человеки, единицы, уникумы, редкие явления, феномены… А если говорить о будущем, то тогда таких должно быть миллионы. И где они? Что-то не видно… Вот анонимку написать, кляузу, донос — это пожалуйста, желающих сколько угодно.

— Мы с тобой неправильно воспитывали Лёку… — прошептала Нина.

Полковник нахмурился:

— Воспитывали?! Да мы ее никак не воспитывали! Сама подрастала, как цветочки под дождем на твоих грядках!

Луч света… Жопастенькая стала… И наглая — беспредел…

— Но ведь все равно она на кого-то должна быть похожа! Не ребенок, а дикобраз! — упорствовала генетически зацикленная Нина. — Нас с тобой она вовсе не напоминает, ну посмотри! Все прохожие на улице обращали внимание, когда Лёка была маленькой…

Андрей хмуро отмалчивался. А потом, когда совсем надоело, как-то буркнул:

— Да в тебя она, мать! Целиком в тебя! И еще назвали мы ее как-то странно… А имя — это судьба… Открытым текстом! Человек обязательно будет повторять ошибки того, в честь кого назван, понимаешь? Да и путь почти тот же самый… Кто у нас без конца влюбляется? И не говори мне про серьезные причины. Причины всегда одинаковы!

Жена изумленно ахнула и замолчала.

— Забыла про себя? — продолжал полковник. — Твои это корни, матушка, других нам взять неоткуда… На мои слишком не похоже. Я простой деревенский парень с провинциальной хваткой.

Правильно говорила Лёка: начальник милиции слишком любил корчить из себя идиота.

В последней ссоре с отцом перед отъездом в Москву Лёка еще раз повторила ему это и заявила, что она где-то читала или слышала, что человек, который очень любит животных, не очень любит людей.

— А ты больше всего на свете обожаешь свою Мими! — отчеканила Лёка. — Хотя у тебя есть дочь. Единственная, между прочим! И вместо того, чтобы подсчитывать ее ошибки, стоило бы просто ее любить! Но ты не умеешь это делать! И мама тоже. Хотя… — Лёка прищурилась. — Хотя вот маму ты, кажется, тоже любишь. Или притерпелся, не знаю… В общем, счастливо вам оставаться! Пишите письма!

И Лёка отбыла в Москву. За счастьем.

После неудачи с ансамблем Лёка впала в депрессию. Вика тотчас взялась разруливать ситуацию дальше.

Обращаться к маэстро второй раз было неудобно, но Вика уговорила хмурую молчаливую подружку позвонить ему с благодарностью — уж на это-то она имеет право? А заодно… Ну, дальше как получится, придется действовать по обстановке…

Лёка сдалась быстро и позвонила. На ее счастье, маэстро сам взял трубку.

— Я была у вас на даче летом, — затрещала Лёка, стараясь уложить в одну минуту максимум слов. — Я вам пела… Вам еще понравилось у меня «Я поила коня»… Помните?

— А-а, ну, конечно… — вальяжно пропел маэстро. — Такая рыженькая, маленькая, с нахальными глазками…

Обиду пришлось проглотить, не поморщившись.

— Спасибо вам большое за училище, — заверещала Лёка дальше. — Мне там очень нравится, все хорошо… Но вот в ансамбль меня не взяли… Они сказали, что им нужна какая-то другая…

Маэстро хмыкнул:

— Более наглая, что ли? Глупцы, они до сих пор так никого и не нашли! Провыбирались! Вот что, моя радость, я тебе посоветую: немедленно сменить репертуар и гардероб, перекраситься в белый или черный цвет — по твоему вкусу и выбору — и наведаться к ним еще раз. Вновь от моего имени. Поскольку твое они уже давно благополучно забыли, а имидж будет новый.

— Спасибо… — пробормотала Лёка в полной растерянности.

Мать моя женщина…

— Не благодари меня заранее, — велел маэстро. — Позвонишь потом, когда все получится.

Выслушав ее, Вика одобрила предложение маэстро. Все равно ничего другого Лёке не оставалось: новых знакомств в музыкальном мире не наклевывалось, а такие маэстры на дорогах, которыми она бродит, не валяются…

Лёка проворно перекрасилась в блондинку, купила новый брючный костюм, намазала мордаху так, что под слоем краски стало практически невозможно опознать рыженькую девчушку, и, по новой собравшись с духом, двинулась в знакомый коллектив.

Менять репертуар ей не пришлось, потому что она постоянно самостоятельно добавляла в него новые песни, аккомпанируя себе на гитаре. Рояля в Москве у нее не было, и тратиться на его приобретение Лёка пока не собиралась, хотя родственники, наверное, не поскупились бы. Они понемногу начинали ее любить на расстоянии.




Такой же лохматый и неаккуратный аистоподобный руководитель встретил Лёку с прежней скептической ухмылкой. Лёка догадалась, что такому типу крайне трудно понравиться хотя бы потому, что он заранее ждет отрицательного результата.

Но сегодня сама Лёка была настроена совершенно иначе. Она понимала, что это — ее последний шанс, и терять ей в принципе нечего, и теряться тоже нельзя… Или — или… Если хочет чего-нибудь добиться…

Поэтому Лёка бесцеремонно, даже хамовато, развязно хрипловато сообщила музыкантам, что она собирается петь, и весело махнула им рукой.

— Мать-командирша, — усмехнулся ударник, судя по всему одобрительно.

И Лёка запела… Она пела и настороженно, стараясь скрыть напряжение, следила за реакцией лохматого очкарика. А его глаза менялись… Из насмешливых сделались оценивающе-внимательными, потом чересчур серьезными и, наконец, почти ласковыми… И Лёка поняла, что победила…

Когда она замолчала, лохматый поправил свои спадающие с носа очки и спросил:

— Тебя как зовут?

Детка, вновь захотелось добавить Лёке…

— Леокадия Ананова, — отчеканила она.

— Фу! — поморщился лохматый. — Ну и фамилию ты себе выбрала! Нет, это не пойдет! На такую не клюнет ни один зритель. Только обсмеют! Надо срочно подобрать сценический псевдоним… Это очень важно, поскольку тебе предстоит прожить с ним всю жизнь… И петь лишь с ним, понимаешь?

Лёка кивнула.

— Какие будут предложения? — повернулся очкарик к своему ансамблю.

Музыканты начали сосредоточенно размышлять, оглядывая Лёку, словно примеряя к ней возможные варианты фамилий-псевдонимов. Она ждала, подавленная и недоумевающая.

— Леокадия Тихая, — наконец изрек ударник.

— Почему Тихая? — робко пискнула Лёка.

— Потому что не Шумная! — хохотнул ударник.

— А что, ничего… — протянул-пропел лохматый. — Мне нравится… Так и запишем… Завтра в двенадцать нуль-нуль — на репетицию. Опоздаешь — убью! Отныне ты подчиняешься мне и слушаешься во всем меня одного! Усекла? Это я тебе говорю! А то, что я говорю, — железно!

Лёка снова послушно кивнула. Она так вымоталась за последние полчаса, что могла, не глядя, подмахнуть свой смертный приговор, не то что во всем согласиться с этим растрепой…




Глава 13


Небо набухло снегом и неторопливо размывалось зарозовевшим от холода близким рассветом. Бессонная Лёка смотрела в окно на чужие шторы напротив. Они сейчас оставались темными. Ей абсолютно нечего делать дома… Ее сюда никогда и не тянет. Весь мир — в одной точке, «горячей точке» Кир… Вся жизнь сбилась в один большой нескладный ком… Она всегда летела к Кириллу, как жеребенок к матери, и становилась радостной лишь в одном-единственном случае — держась за большую надежную мужскую ладонь…

Но ведь нельзя жить, замкнувшись на одном человеке… Себе дороже… Или можно?.. А может, как раз так и нужно?.. Но она живет как бы сбоку припека, лепниной на чужом здании, задуманной для собственного развлечения глупым фантазером-архитектором, считавшим себя обязанным нацепить на дом множество лишних деталей… Со стороны они смотрятся довольно нелепо, жалко прилепившись к стенам… Она никогда не будет жить с ним под одной крышей. Никогда… Но почему?..

— Справедливости захотела? — усмехнулся бы сейчас Кирилл. — Вот чухня…

Да, захотела… А что в этом необычного?.. Все хотят… Но далеко не все получают… Или думают, что не получили, а на самом деле все тип-топ, как положено, всем по заслугам, всем сестрам по серьгам…

Лёка перевернулась на бок и снова взглянула на темные шторы соседнего дома. Что делать дальше?.. Сколько еще лет ей жить рядом с Кириллом, держась за его руку и зная, что он ей не принадлежит?.. И никогда не будет принадлежать… Хотя неизвестно, кому он действительно принадлежит… А дом… Ну, мало ли у кого какой дом… Или даже несколько домов… Но Дольников — большой и сильный. А она — маленькая и слабая. Она ничего не понимает, не умеет, не знает… Кроме одного — без него пропадет… Но он тоже пропадет без нее… И еще неизвестно, кто быстрее и страшнее.

Хотя, скорее всего, это просто фантазии и преувеличение опасности. Ничего такого не произойдет. Никто из них не сгинет, с пути не собьется, не изойдет слезами и мечтать о добровольном и скоропостижном, необдуманном уходе из жизни не станет. И она, Лёка, его единственная отрада — а ты забыла о дочках? — просто уедет, наконец, за бугор, к отцу… За славой, за деньгами, за покоем… А он… Ну что он?.. Он останется здесь, рисуя свои декорации, тусуясь с двумя женами и множеством других разноцветных юбочек…

Лёка скоро получит музыкальное образование… И начнет петь с ансамблем «Маятник»… Почему он так называется, Лёка еще выяснить не успела. И очень скоро ей придется жить абсолютно самостоятельно… Самой… Значит, без него… Как это она сможет так жить?! А ведь это неизбежно…

После приезда в Москву Лёка, снова тайком от родственников, попробовала петь в ресторанах. Ее сразу же взяли в «Москву». Но продержаться там Лёке удалось два с половиной месяца. Немногим больше, чем на своей малой родине. Здесь начались откровенные приставания каждый день. Липли и вязались и подвыпившие посетители, и музыканты, и официанты… В довершение всего пристал метрдотель…

Но интерес к мужикам, который так жарко горел в ней после развода с ангелоподобным Сашенькой, угас. Никакие страсти Лёку больше не томили, словно исчерпанные до конца.

«Посмотрела бы сейчас на меня мамочка, какая я стала примерная, порядочная, скромная… Прямо настоящая Тихая! — радовалась про себя Лёка. — И редкая дуся…»

«Их много, а я одна», — подумала Лёка о своих новых ухажерах и бросила ресторан. Ей даже не доплатили положенных денег. Но Лёка уже боялась идти туда и требовать свое законное… Кабацкая певица, думала она с горечью, ты и в кабаке не в силах удержаться долго… Тебе нет места нигде… Но разве «нет» — это ответ?.. Стоило подыскать другой… И поскорее…




Предметы в комнате понемногу обретали свои цвета, сбрасывая ночные тени, как пижаму. Ночь бережно хранили только углы комнаты, пряча черную неподвижность, как преступник скрывает до поры до времени нож.

Пора вставать и собираться — сначала на учебу, потом на репетицию… Тут тютюхаться некогда…

Земля круглая, попыталась неловко утешить себя Лёка. Так что обязательно, хочешь не хочешь, вернешься обратно… А каждому из нас нужно кого-то любить, чаще всего того, кто окажется под рукой, и жить на своем острове.

Она теперь чудненько освоилась и прекрасно живет в этом мире. Ну, местами-периодами не очень прекрасно…




Очевидно, от перенапряжения Лёка тогда простудилась и заболела, чем вызвала страшный гнев лохматого руководителя «Маятника».

— Лева, я охрипла, — сообщила Лёка и услышала в ответ жуткий звериный рев в соответствии с именем. Она перепугалась и затрещала: — Но это всего только на два-три дня. К концерту я поправлюсь…

Первое Лёкино выступление с ансамблем планировалось через десять дней.

— Знаешь, у Льва Толстого есть о Пьере Безухове такая фраза: «Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все-таки выздоровел». Кажется, единственная у него юмористическая. Гений психологии и философии к юмору не тяготел.

— Какой уж юмор при тринадцати детях! — рявкнул тезка великого писателя и в бешенстве швырнул трубку.

А потом… Потом Лёка позвонила Кириллу поделиться своими впечатлениями от репетиций и всего остального… Потом позвонила ему второй раз и услышала…

Нет, она вообще-то всегда подозревала, что от него вряд ли можно дождаться хороших новостей, но такого все же не ожидала…

— Они уезжают! — мрачно и отчаянно крикнул Кирилл в трубку.

— Кто? — не поняла Лёка.

— Все! — гаркнул Дольников. — Они все одним махом! Галина со своей мамашей и с Наташкой! Это прямо какой-то рок, фатум!

— Куда? — вновь удивилась Лёка. — В Штаты к Варваре?

— В Израиль! Я ехать отказался. И рассчитывал, что Галя одумается, но она просто озверела и увозит дочку! Навсегда, понимаешь, она увозит ее навсегда!

Лёка ошеломленно примолкла. Размышляла… Хорошо это или плохо для нее?..

— Времена изменились… Все куда-то едут… — неуверенно пробормотала Лёка. — Разве ты не заметил?

— А время всегда — проверка на вшивость! — проорал Кирилл. — Жизнь не стоит на месте, а течет себе помаленьку, смывая и нас с тобой!.. Разве ты не заметила?

— Она у тебя еврейка? — несмело поинтересовалась Лёка. — Тогда этого следовало ожидать…

— Да ладно, не возникай!.. Есть только две национальности — порядочные люди и непорядочные. И я больше ничего обсуждать с тобой не намерен. И так сказал слишком много. Если ты ничего этого понять не можешь, то и не поймешь, как говорит Чапаиха!

Но Лёка не отставала.

— А почему ты не едешь? — осторожно спросила она.

Этого делать не следовало. Кирилл тоже швырнул трубку, точь-в-точь как недавно Лев…

Свой первый концерт Лёка запомнила слабо. Память отказала ей в своих милостивых услугах точно так же, как руки и ноги.

Лева нервно и неприятно потирал ладони. Противная, прямо-таки отвратительная привычка…

— Ну, странная дамочка… Готова? Ты что вся в каких-то нервных трепыханиях? — обратился он к Лёке. — Впрочем, вы все, как одна, часто в таких.

Им дали возможность выступить в знаменитой на всю Москву «Горбушке» — в Доме культуры имени Горбунова. Лева утверждал, что добился этого исключительно с помощью могучих связей. Кроме того, «Маятник» уже пару раз выступал на «Горбушке», только без солистки, поэтому музыкантов здесь уже немного знали.

Кириллу о своем дебюте Лёка не сообщила. Решила рассказать позже, если все пройдет удачно. Да и ему сейчас было ни до чего: Галя с Наташкой собиралась улететь со дня на день. Ее резвая мамаша уже была в Израиле, где активно переводила книги и готовилась к приезду дочери и внучки.

Побоялась она пригласить и Вику.

Лёка не запомнила ни сцены, ни зрительного зала, показавшегося ей просто черной страшной дырой, ямой без дна, куда так легко провалиться… И Лёка обязательно провалится.

Ударник Миша лихо подмигнул ей:

— Не дрейфь, Леокадия! Все будет тип-топ!

Какой там тип-топ… Лёка не могла, как ни старалась, унять противную дрожь. Стало жутко холодно, словно внезапно налетел очередной незапланированный циклон, по обыкновению провороненный метеорологами. Как это парни собираются выступать в одних футболках?!

Лёка смотрела на них с ужасом. Зачем она надела новое, специально купленное для концерта декольтированное платье? Сюда бы свитер… Хотя кто в нем поет?.. Неприлично… Не принято…

— Давай! Пошла! — махнул рукой Лева.

Неужели их уже объявили?! Лёка даже не слышала… Следовательно, она заодно и оглохла… А если вдруг еще вдобавок и онемела?!

На несгибающихся ногах (хорошо, что их не видно под длинным платьем) Лёка вышла на эстраду. И остановилась с краю.

— Дура! Двигай в центр! — зашипел Лева.

И кивнул музыкантам.

Лёка медленно двинулась вперед под знакомую мелодию, зажав в ледяных пальцах микрофон. И запела…

Сделала она все автоматически, уже ни о чем не думая. Думать она тоже не могла. Да и зачем ей сейчас думать? Ее дело — петь…

Иногда краешком глаза Лёка ловила подбадривающие одобрительные взгляды музыкантов. В зал старалась не смотреть.

И с трудом вспоминала все, что говорил ей Лева на репетициях, все его замечания и крики, все реплики в ее адрес других «маятничков»… Надо постараться выполнить их пожелания, сделать все так, как они говорили и учили, как требовали… Иначе они ее вышибут вон сразу же после концерта… Куда тогда она денется, куда пойдет?..




Вначале, начав репетировать с ансамблем, Лёка побаивалась, что музыканты начнут к ней приставать, осыпая непристойными предложениями. А попробуй откажи тому же Левке! В жизни не простит и не перенесет отказа! Но пока все обходилось. Очевидно, Лёка оказалась, на свое счастье, не во вкусе «маятничков»… И они давно пристрастились к хорошо развитым, видным формам — все напоказ… Берешь в руки — имаешь вещь…

Как закончилась песня, Лёка даже не заметила. Только уронила руки вдоль тела… И зал вдруг взорвался аплодисментами…

Лёка стояла в недоумении — истукан истуканом! — и в замешательстве изумленно слушала их. Ударник Михаил приветственно помахал ей руками, сложив их над головой. Лев снизошел до улыбки.

Лёка ни на что не реагировала и очнулась, лишь когда Лева вновь зашипел ей:

— Пой! Пой снова, дура…

И Лёка опять запела…

Ее не отпускали долго. Это единственное, что она хорошо запомнила…




Собиралась заехать Вика, но что-то опаздывала.

После скучных развлекалочек, натужных острот и бессмысленных песен великих мастеров российской эстрады, разгулявшихся по всем каналам ТВ, Лёка устало зевнула, посмотрела на часы и решила позвонить Кириллу.

Мобильник был отключен. Дома к телефону тоже никто не подошел. Молчала и мастерская. И Лёка задумалась, в удивлении вздернув тонкие бровки-колоски. Что-то случилось?..

Когда должна улететь Галя? Или резвый Кир уже приобщился к новому дамскому обществу?.. Так быстро?.. Не может быть… А почему, собственно, не может?.. Ведь Галина не случайно всегда ревновала его так яростно и отчаянно…

Женские мысли и догадки повторялись с неизбежной выразительностью.

Мобильник нахально твердил о недоступности абонента. Окончательно озверев, Лёка вновь набрала домашний номер Дольниковых.

На этот раз трубку сняла Галя и даже не удивилась, а, кажется, обрадовалась Лёкиному звонку и очень дружелюбно и охотно объяснила, что они улетают завтра на рассвете, а Кирилл до сих пор на работе. Пашет ради пользы дела и успехов российского искусства. Лёка изумилась:

— Как на работе?

— А вот так! — с наигранной веселостью отозвалась Галина. — Ему тяжело нас видеть. И провожать нас он едет только в силу необходимости.

Лёка помолчала.

— А я вас поздравляю с успехом! — вдруг заявила Галя. — Слышала о вас по радио. И оставляю на вас своего мужа! Пусть он останется с вами навсегда!

— Пусть! — помрачнев, отозвалась Лёка. — Ничего не имею против…

Галин беспорядочный муж… На редкость дикий и противоестественный расклад событий… Снова очнулись не дремлющие в тревоге бессонные подозрения.

— Спасибо!.. — пробормотала Лёка. — Я вам желаю всего самого доброго!

— Он в этом деле вроде ржавым никогда не был!.. — продолжала постепенно заводившаяся Галина. — Не успеешь оглянуться, опять сподобился… Гондон штопаный!.. Непотопляемый… Все ждала, когда он взрослым станет… Да никогда! Разве можно то, чего нельзя?!

Можно, подумала Лёка. Еще как можно…

— Извините… — пробормотала она. — Я слишком не вовремя…

Лёка положила трубку и побродила по комнате. Как ухайдакала Кирилла жизнь… Укатали сивку крутые горки…




Ее первый успех очень неудачно совпал с отъездом Галины и Наташки. И Кирилл потерял всякий контроль над собой.

Не в силах выловить его по телефону, Лёка рванулась к нему на работу. Прямо в театр, где не была никогда.

Но вход ей заслонил мощной юной грудью охранник, напуганный взрывами. Лёкины проблемы его не волновали. Его поставили часовым у дверей, и свое дело он знал туго, а исполнял тупо. Впрочем, выполнение должностных обязанностей на разум не сильно рассчитано и часто требует именно откровенной бездумности. Иначе ничего не получится.

Объяснения быстро зашли в темный душный тупик. Лёка стала там задыхаться, психанула от недостатка кислорода и обилия дурости, взвинтилась до резкости и перешла к другим интонациям.

— Представь себе, я не террористка-смертница! И за мою поимку тебе награды не дождаться, не надейся! — вспылила она, гневно выпятив нижнюю губу. — Если не веришь, можешь осмотреть мою сумку и обыскать меня! Пожалуйста, я готова все с себя снять, даже бельишко, мне для тебя ничего не жалко!

И она с готовностью выбросила содержимое сумки на стол и расстегнула жакетик. На стол посыпались тушь, помада и записная книжка. Во взгляде охранника затеплился живой интерес. Его пламя горело ровно и спокойно, наполняя своим теплом длинный коридор.

— Ну, так что? — продолжала провоцировать секьюрити Лёка. — Тебе мой вариант годится? Раздеваться дальше?

Ему предложение явно подходило, но готовящуюся процедуру обыска случайно неосмотрительно разрушил сам Дольников, возникший рядом.

— Что здесь происходит, Леля? — мрачно спросил он. — Ты что здесь делаешь?

— Пытаюсь соблазнить вашу охрану, — призналась честная Лёка. — Но она никак не сдается. Тренированная!

— Это интересно! — пробормотал Кирилл. — Пойдем…

И пошел впереди нее, отмеряя коридор огромными косолапыми шагами.

В кабинете Лёка села напротив Кирилла.

— Так в чем же дело? — снова нетерпеливо и недобро спросил Кирилл.

— Да вот, случайно пролетала над вашей территорией… У тебя почему-то не отвечают телефоны… — принялась объяснять Лёка. — А я соскучилась… И стала беспокоиться…

— Неужели? — буркнул Дольников. — Это странно…

Лёка стала медленно нагреваться — вилку вогнали в розетку. Щеки изнутри пропитались летней жарой.

— Почему ты мне не веришь? Ты обожаешь корчить из себя идиота!

Ее глаза словно столкнулись с его глазами, сейчас спрятанными, уворачивающимися… Цвета мокрой поздней осенней травы…

Она не подозревала, что у человека могут быть такие глаза… Мертвые, страшные…

Лёка в отчаянии стиснула маленькие кулачки. Ну что она может сделать для него?! Что?! Она готова на все, но нужно ли ему сейчас это ее «все»?

— Прости, что я не смог приехать тебя поздравить, — монотонно сказал Кирилл. — Не сумел все бросить…

— Да ну, какая чепуха! — весело отозвалась Лёка. — Еще тебе мотаться ко мне в Тушино чокаться пузырьками паршивого шампанского!.. Я бы эти праздники взяла да отменила… Только ради тебя! Кир… А почему ты все же не поехал с ними?

Лёка нервно хихикнула. У нее начинала привычно болеть голова.

— Туда отправляются те, кому там что-то надо, кто что-то там ищет…

— А ты ищешь здесь? — спросила Лёка. Догадливая… — И что же именно?

Если бы он сам понимал что… Впрочем, она уже немного прозревала… Но просто не хотела об этом говорить…

— Я закурю, можно? — И Лёка вытащила сигареты.

Да, она — еще совсем девочка, настоящий ребенок, думал Кирилл, глядя на нее. Но именно эти девочки и ребенки часто дают прикурить зрелым дамам так, что искры из глаз сыплются…

Они нередко оказываются опытными партнершами в постели, моментально обучают любимых всему, что умеют и знают, и так же стремительно остывают к продолжению уроков повышения квалификации.

Лёка тоже искоса посматривала на него и удивлялась: у Кирилла был крайне смущенный вид, как у восьмиклассника, застигнутого матерью за первым поцелуем соседки по подъезду. Бабу, что ли, другую нашел?.. Скоренько подсуетился… Может, у него нынче строгий график? И Лёка, приехав в его контору, сорвала планы распаленного любовника, четко программирующего свои страсти?..

Ей стало даже смешно. Так вляпаться может лишь совершенно неопытная в любовных делах, дебютирующая леди, но не она.

— Леля… — с трудом выговаривая ее имя, начал Кирилл, — Леля, роди мне, пожалуйста, дочку… И поскорее… Иначе я свихнусь…

Лёка растерялась от неожиданности. В ее планы рождение ребенка ну никак не входило… Тем более срочно…

— Я… мы… — залепетала она. — Понимаешь… я хочу петь… И пока… Я ведь только начала…

Кирилл посмотрел на нее недобро.

— Да, Леля, дети всегда мешают карьере и славе. Это истина. И здесь каждый должен сделать свой выбор. Ты, кажется, его уже сделала…

— Кир, подожди, не торопись с выводами… — забормотала Лёка. — Я просто об этом не думала… Понимаешь…

— А ты подумай, — серьезно произнес Кирилл. — Подумай хорошенько. Я подожду. Но не слишком долго. Не тяни кота за хвост, Леля… У меня не осталось времени на пустые разговоры… И так уже полжизни прокулемался…

Но у Лёки тоже не было времени. Лев подписал какой-то немыслимый контракт на концерты по стране и велел Лёке немедля собираться в дорогу дальнюю.

— Тебе на сборы три часа, — отчеканил он в телефонную трубку.

— Ты что, принимаешь меня за солдата? — возмутилась Лёка.

— Почему за солдата? — удивился Лева. — Конечно нет. Тому дается всего несколько минут, а у тебя в запасе уйма времени! Встретимся на вокзале в восемнадцать нуль-нуль!

— А училище? — крикнула Лёка.

— Оно тебя подождет, — холодно объявил Лева. — Точно так же, как тебя ждет впереди слава великой эстрадной певицы. Это я тебе говорю! А то, что я говорю, — железно! Только не зарывайся!

— Ладно, так и быть, не зарвусь! — пообещала довольная Лёка.

И позвонила Кириллу. Странно, но он ответил тотчас и сразу спросил:

— Ну, ты разобралась там у себя, Леля?

— Чтобы разобраться — жизни не хватит! — объявила Лёка. — Сижу и самой себе советую: пилите, Шура, пилите… Ты бы пролетел как-нибудь над моей территорией, посидели бы, выпили хорошенько… Пора выйти из тени! Пока дождь не пошел кирпичами. Я тут неплохой бутылец припасла на черный день. Могу специально для тебя и сухого прикупить, командир.

Она паясничала из последних сил. Полоскала ему мозги…

— Да, оттянуться со вкусом не помешает! — согласился Дольников.

— Я все-таки хорошо пою… И ты ошибся…

— Не ошибается только мертвый, — объяснил Кирилл. — А об что речь? Разве я когда-нибудь говорил, что плохо?

— Не говорил… Но слишком выразительно молчал…

— Молчание — чухня! — объявил художник. — Не обращай внимания! Лучше выкладывай подробности своей и моей будущей жизни. Нашей общей. Есть нынче такое модное слово — концепция. Слыхала? Вот ею и поделись.

— У меня все не так просто… — мялась Лёка.

— Да когда у нас бывает просто? Слушай, ты сильно тянешь на Незнайку — дурой побыть захотелось? Завидная ролевая партия! И любимая обстановка стабильной неопределенности. Под вечным вопросом «куда ж нам плыть».

— Кир, я уезжаю на гастроли, — решилась, наконец, Лёка. — Не скучай тут без меня. Когда вернусь, не знаю. Лева говорит, через месяц. Тогда и будем решать…

— Отлично, — пробурчал Кирилл. — Ты идешь вперед семимильными шагами. В режиме нон-стоп… Ну ладно, будь здорова! Не простужайся и не мучайся там мигренью! Не забудь взять с собой побольше таблеток. На всякий случай. Успехов!

— А здоровья теперь не желают, не принято! — мрачновато пробурчала Лёка. — Отстал ты от жизни! На «Курске» все были очень здоровенькие… — И, закончив разговор на этой оптимистической ноте, положила мобильник на стол и притихла.

«Обиделся, — подумала Лёка. — Он надеялся, что я ему немедленно, не сходя с места, рожу третью дочку… Просто отстегнутый от жизни декоратор… Ему бы только картинки малевать… Художник ищет себе новые замены… А заменимых нет и быть не может…»

И Лёка бросилась собираться…




Глава 14


В поезде ее, конечно, просквозило. Но Лёка держалась стойко и мужественно, скрывала простуду от музыкантов и тайком от них разводила себе в кипятке колдрекс.

В первом же городе купила десяток яиц и пила сырые, морщась от отвращения, но понимая, что сейчас лишь они могут спасти голос. Что будет, если она осипнет?.. Лёка даже боялась думать об этом. Левка ее просто убьет… Ну, уж выгонит обязательно…

Подружка Вика научила Лёку молиться Богу в тяжелых ситуациях и подарила маленькую икону.

— Вообще молиться нужно всегда, независимо от обстоятельств, — сказала Виктория. — Но поскольку ты не умеешь и не понимаешь толком, молись хотя бы в беде.

Лёка послушалась и сейчас усиленно повторяла те слова, которые ей внушила Вика. И помогло… Горло вскоре перестало болеть, голос не сел, и никто ничего не заметил.

Экономя деньги, жили в захудалых маленьких гостиницах, плохоньких даже для провинции. Лёка старалась ни на что не обращать внимания. Главное — концерты.

И они проходили с успехом, хотя поначалу неизвестную столичную певичку встречали прохладно. От концерта к концерту билеты расходились все быстрее и быстрее, афиши стали ярче и больше…

Лёка с детским восторгом любовалась своим именем, сияющим на бумаге крупными буквами. Немного смущал псевдоним, но Лёка вскоре привыкла к нему и воспринимала как свою настоящую фамилию.

Из каждого города она названивала Кириллу, сообщала о своих успехах и спрашивала, как он живет без нее в Москве. Голос Кирилла в трубке казался далеким, резковатым, злым. На Лёкины повествования он почти не реагировал, замкнувшись в себе и своем горе.

— Леля, ты что решила? — вдруг спросил он, услышав, что Лёка возвращается через два дня.

Лёка удивилась:

— Ты о чем?

— Твои концерты напрочь отшибли у тебя всякую память! — грубо бросил Кирилл. — Неужели у тебя, такой раскрасавицы, уже ранний склероз? Обидно! Ну, это дело поправимо! Учи наизусть стихи, а не только свои дурацкие, насквозь бессмысленные песенки — и весь склероз как рукой снимет! Влегкую! Вот у актеров — у них никогда не бывает провалов в памяти! А все почему? Потому что им приходится всю жизнь заучивать роли. Объяснение простейшее. Итак, возвращаюсь к нашей теме: ты обещала мне подумать о дочке. Я жду…

Лёка почувствовала себя виноватой. Она действительно совершенно забыла о его просьбе. Но зачем ему еще одна, третья? Двоих, что ли, маловато? Правда, их обеих здесь нет… Но где гарантия, что не увезут и третью?.. Так можно строгать девчонок до бесконечности…

— Понимаешь, тут приходится здорово крутиться… Я замоталась, устала… Раньше даже не думала, что это такая тяжелая работа, на износ. И все время психоз, так боишься, что прямо дрожат и подкашиваются ноги…

— Ладно! — отозвался Кирилл. — Приезжай! Жду!

Ждет? — подумала Лёка. Ой ли? И внезапно поняла, как соскучилась по нему, своему прихлопнутому, по его низкому голосу, его декорациям и даже по его вечной разборке с очередной бабой…

А может, и правда бросить все на время, родить ему дочку, как он просит и мечтает, завести семью? И заодно доказать матери, что у Лёки все хорошо, все нормально, что она тоже — обыкновенная женщина с мужем и дитем…

На одном из последних концертов в Тамбове к ее ногам сложили охапки цветов — Лёка к ним уже привыкла, но в одном букете оказалась записка: «Необыкновенной певице от почитателя!»

И Лёка задумалась…




У нее бывали такие непонятные дни, когда она не могла оставаться в доме, в квартире, начинала метаться в четырех надоевших ей стенах, рвалась сесть в машину, поезд, трамвай и ехать, просто ехать долго и далеко без определенной цели и смысла. Движение вперед успокаивало, оно создавало и укрепляло иллюзию, что жизнь идет по заданному маршруту, направляясь туда, куда задумано и куда необходимо попасть, где за ближайшим поворотом ждет не дождется то самое счастье, по которому так тосковалось…

«Такова теперь моя жизнь!.. В разъездах-переездах… — думала Лёка. — Но я их даже люблю, так что сильно мучиться не придется… Надо купить квартиру. Хотя пока я на нее не заработала. Это дело будущего».

Лёка сразу позвонила Кириллу. Его телефоны привычно не ответили. И тогда Лёка закрыла дверь и отправилась куда глаза глядят.

Накрапывал мелкий весенний дождь. Было тепло и сыро. Полупустой дневной перегревшийся трамвай, грязный и вонючий, как вокзальный бомж, полз медленно, что Лёку вполне устраивало.

За окнами жил своей жизнью, Лёки не касавшейся, город, который когда-то принял ее, приютил и подарил любовь. Правда, только на время. Теперь эту любовь у нее могли отобрать… Кто?

Музыка и Лёкино пение интересуют Кирилла точно так же, как дождь, постукивающий по стеклам и асфальту. Ему нужна лишь очередная дочка. Он прямо невсебешный и судорожно, отчаянно сейчас пытается найти ей замену… Но Лёка на роль матери не годится. Она вспомнила слова маэстро: тот хотел иметь женщину и ребенка в одном лице. Но Кирилл об этом не мечтал. Ему нужен третий ребенок, настоящий, а не какой-то симбиозный.

Лёка еще раз позвонила Кириллу. Без толку… Трамвай полз себе и полз, лениво позванивая и гремя на поворотах.

А хорошо было бы ехать так всю жизнь, подумала вдруг Лёка, и так и никуда не приехать. Странное, противоестественное желание… У всех людей есть цели… И у нее, кстати, тоже…

Лёка встала и решительно вышла из трамвая. Хватит мучиться дурью! Ей завтра с утра в училище, потом — на репетицию, ну и так далее…

Она стояла на остановке и медленно, автоматически, сама не замечая своего движения, пританцовывала, вспоминая свой репертуар…

Народ на нее оглядывался в недоумении. Думал, либо полоумная, либо под наркотой…




Кирилл переехал на время к ней. Один в пустой квартире он тосковал, метался, не знал, куда себя девать… Он обрадовался Лёкиному возвращению. Без нее Кирилл задерживался на работе допоздна, но дома все равно все напоминало ему о Наташке: следы на полу от колесиков ее детской кроватки, кресло, которое она расцарапала своей заколкой для волос, долго не выветривающийся упорный детский теплый запах в ее комнате…

Кирилл старался туда не входить. Но иногда ноги сами несли его именно туда, и тогда он застывал на пороге, не в силах ступить дальше ни шагу…

Лёка тоже безумно обрадовалась его переезду. Она усердно бегала по магазинам, урывая время между занятиями и репетициями, варила курицу и картошку, жарила котлеты и рыбу, заваривала свежий чай… Кирилл стал отдавать ей часть зарплаты, и эта часть была довольно приличная. Куда он девал остальные деньги, Лёка не спрашивала. Понимала — отправлял Варваре и Галине. Да и любому мужику требуется заначка, он без нее чувствует себя неполноценным.

Казалось, они почти счастливы. Прямо позавидуешь самой себе, думала Лёка.

— Чегой-то глазки у тебя подозрительно блестят? — справился у Лёки Лева. — Поди, от головокружительных успехов? Рановато. Это я тебе говорю!

— Успехи ни при чем, — возразила Лёка.

Слукавила, но несильно. Левка ей не поверил, хмыкнул и строго погрозил пальцем.

Только Лёкино счастье продолжалось недолго.




Однажды ночью она проснулась от неожиданного и неприятного ощущения — Кирилла рядом не было. Куда он мог деться?.. Лёка повозилась на тахте, подумала, приподнялась на локте, сонно вглядываясь в сумрак передней. Но туда не просачивался свет из ванной и туалета. Значит, Кирилл не там… А где?..

Лёка прислушалась. Ей послышался его голос из кухни. Да, все правильно… Он говорил по телефону…

— Галя… — услышала Лёка, — я никак не мог до тебя дозвониться… Все время подходила мама… Ты работаешь?.. Да… Хорошо… Как там Наташка?.. А ты не можешь дать ей трубку?.. Спит?.. Ну ладно… Да… Я понял… Постараюсь приехать в мае… Что привезти?..

Лёка лежала тихо, не шевелясь. Потом не выдержала и выскочила босиком на кухню, разыскивая сигареты. Кирилл сидел возле телефона и глядел застывшими мертвыми глазами в стену. Никогда в жизни Лёка не видела таких глаз… И не нужно ей их видеть!..

— Покурить захотелось… — пробормотала Лёка, оправдываясь. — Извини…

И нечаянно вновь взглянула на него… В глазах Кирилла переливались слезы… Наверное, именно так плачут люди, никогда в жизни еще не плакавшие, подумала Лёка.




Дальше началось самое страшное. Кирилл без конца звонил в Тель-Авив, потом ездил туда. Вернулся угрюмый и подавленный: настроенная матерью и бабушкой Наташка сначала не хотела даже его видеть и с ним говорить. Ей рассказали, что отец отказался ехать с ними, бросил семью… Переубедить ее и что-нибудь объяснить было невозможно. Что можно растолковать трехлетнему ребенку?

И снова продолжались звонки по ночам, бесконечное отчаяние Кирилла, общавшегося с Лёкой уже короткими обрывочными фразами…

Сопьется, думала Лёка. Но Кирилл оставался равнодушным и к вину и к водке.

Повесится, размышляла Лёка. Но пока не замечала за Дольниковым ни малейших поползновений к самоубийству.

— Что с тобой случилось? — орал на нее Левка на репетициях. — Что ты как неродная? Еле-еле двигаешься! Кукла, а не певица! Смотри, у нас летом новые гастроли! Убью, если сорвешь! Это я тебе говорю! А мое слово железное!

Лёка не отвечала. Думала о своем. Она считала себя любимой… Но это прошло. И они вместе никакое не целое, и она не его половинка… Так, фрагмент, эпизод, этюд… Случайный набросок на бумаге…

— По-моему, тебе надо уехать, — наконец, сказала она Кириллу. — Так дальше продолжаться не может! Ты не в состоянии жить без своей Наташки. Или езжай к Варваре, она тебя звала. И вообще — что тебя держит здесь, в этой стране? Родная и родина — это всего-навсего слова! Ну и что тебе здесь, в этой родной? Миллионы людей давным-давно мотанулись за ее кордоны и пределы, и ничего! Отлично живут!

Короткий монолог дался ей с огромным трудом. Но видеть неживые глаза Кирилла она больше не могла.

— Они сами тебе сказали, что отлично? — пробурчал он. — В личной беседе?

— Не иронизируй! Это глупо! Ты сам все прекрасно понимаешь!

— А ты? — Кирилл взглянул на нее слишком пристально. Лёке не понравился этот его взгляд. — Ты все понимаешь?

Иногда Лёка казалась ему прозрачной. Он словно видел под тонкой загорелой кожей ее мерно пульсирующее полудетское сердце, ее беззвучно работающие на вдох и выдох легкие, ее слабо переливающиеся кровью больные сосуды, не желающие доставлять алую жидкость до кончиков слабых пальцев. Он никогда раньше не чувствовал другого человека, даже мать. Жил сам в себе, один, не нуждаясь ни в ком и ни в чем. Разве что в озере… А потом ему вдруг показалось, что он понял эту малышку, проникся ею, ею заполнился, ушел в нее со всеми потрохами, как любила повторять его мать, увидев сына с очередной книгой в руке. Грубо, но точно. Чужие мысли и иная суть стали своими, близкими, родными. Это случилось впервые. И не было на свете никого нужнее этой рыжеватой девочки, случайно найденной им на Минском шоссе.

Ему нередко становилось ее жалко, легко и часто простужавшуюся, незакаленную, маявшуюся головными болями… Жен Кирилл жалел редко, а сейчас просто ненавидел обеих, даже добродушную Чапайку. Почему она отпустила от себя Варьку?! Почему не сумела уговорить дочь не уезжать?! Не сумела или не захотела?.. Бегство за кордон теперь в большой моде…

Лёка всегда выглядела бледной, слабой, замученной… И сейчас Кирилл тоже ее пожалел, но всего лишь на одно крохотное, тотчас бесследно исчезнувшее, канувшее в вечность и проскользнувшее мимо мгновение. Слишком короткое, чтобы его воспринимать всерьез.

Кирилл давно устал от необходимости постоянно сочувствовать. Лёка недомогала чересчур часто, тем самым обесценив всякое сопереживание и превратив Кирилла в какой-то домашний автомат, привычно полуравнодушно реагирующий на внешний раздражитель, как турникет с готовностью распахивает дверки, завидев магнитную карточку.

Лёка смотрела недоумевающе. А что, собственно, она должна понимать?

— Ты опять все забыла, Леля? — грустно спросил Кирилл. — Я просил тебя…

— А, ну да! — схватилась за голову Лёка. — Но я все время болею и гастролирую… И вдобавок учусь. Нет, Кир, как хочешь, это пока невозможно…

— А когда будет возможно? — с надеждой спросил он.

— Когда-нибудь, — пробормотала Лёка. — Я не могу сказать точнее… Пожуем — увидим…

— Ты хорошо живешь, козюлька моя! — с яростью откликнулся Кирилл. — Тебе не нужно каждый день ходить на работу, рано вставать и пахать там, как лошади! Ты изредка бегаешь в училище да распеваешь идиотские песни! Плюс к этому ты еще позволяешь себе ничего не помнить. Не каждому дано. Непонятно, Леля, почему ты так часто болеешь и плохо себя чувствуешь.

Он в который раз искоса разглядывал ее. Красивая девчонка… Но ее красота — какая-то мотыльковая, созвучная с музыкой, пением, смехом и совершенно не сочетающаяся с настоящими размышлениями, печалью и семейным покоем.

— Ты никогда не встаешь рано, дуся, а вечно дрыхнешь до двенадцати! Так что нечего врать! — вспылила Лёка. — Значит, ты мне завидуешь?! Позор! Ты — такой большой и сильный, мне — такой маленькой и слабой? Ты — мужчина?!.

— Да! — крикнул Дольников в бешенстве. — Завидую! Твоей легкой и простой жизни! Твоему умению найти в ней укромный уютный уголок!

— Что ты говоришь?.. — в замешательстве прошептала Лёка. — Кир, что ты несешь, подумай!

— Это ты подумай, что ты делаешь! — продолжал Кирилл. — Ты хочешь пропеть всю жизнь?! «Всю жизнь мы поем, все поем, все поем» — отличный девиз! Слоган что надо! Дурацкие песенки, в которых нет ни смысла, ни чувства, одни пустые слова! Ты ведь сама критиковала наши клипы! И что? Теперь пересмотрела свое мнение?! Ты когда-то анализировала наш эстрадный репертуар! Ну и как, вдохновляет? Могу привести несколько впечатляющих примеров! «А ты зачем меня не слышишь? Это делаешь ты зря. Подойди ко мне поближе, я хочу, хочу тебя…» Тебе нравится это убожество, эта пошлость?! Или вот еще, настоящее кощунство: «Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе!» Или «Шрам на попе — украшение нежных женщин»! Тебе по сердцу подобные украшения?!

Лёка сидела молча. Кирилл пошел вразнос. Что она могла возразить? Что у нее совсем другой репертуар? Что она тяготеет к русским романсам? Что ее иногда тошнит от пения эстрадных монстров? Но Кирилл не станет слушать. Потому что… Да что тут еще обсуждать… Все понятно… Их коротенькое счастье кончилось, едва начавшись, как московское лето. И все… Больше не о чем говорить…

Кирилл встал, вырвал у Лёки из пальцев так и не зажженную сигарету, смял и швырнул в мусорное ведро. И вышел из кухни. Большой и сильный…

Лёка продолжала тихо, неподвижно сидеть на стуле. Это пройдет, внушала она себе. И понимала — «это» не пройдет никогда…

За окном осторожно закапал новый дождь…




На следующий совершенно несчастный для Лёки во всех отношениях день она почувствовала на репетиции сильную головную боль.

— Ты что корячишься? — подозрительно спросил Лева и нахмурился.

Хороший вопрос… Больная солистка не нужна никому, точно так же, как хилая жена и мать. Женщина всегда должна быть здорова — это Лёка усвоила хорошо.

— Тебе показалось! — тотчас ответила она чересчур внимательному Левке и постаралась выпрямиться.

Голова заболела еще сильнее.

«Что это со мной? — тоскливо, с горечью подумала Лёка. — Я прямо разваливаюсь на ходу… А ведь мне еще жить и жить… И петь и петь…»

Ей вспомнилась притча, которую давно, в детстве, прочитала ей мать. Две лягушки попали в крынку со сметаной. Одна сразу же сложила лапки и утонула — дескать, с судьбой не поспоришь! А вторая стала лапками бить-молотить, поскольку умереть она всегда успеет. И сбила масло, на кусочке которого вскоре и оказалась жива-здоровехонька! Так что надо быть маслобойкой! Кто везет, тот и тянет! И умереть пока даже не пытайся, потому что тебе просто некогда.

— Я как-то в троллейбусе в выходной на скандал нарвался: бабы то ли места свободные не поделили, то ли ноги отдавили друг другу, — однажды вдохновенно поведал ей Кирилл. — А бабулька старая, но очень бодрая говорит: «Вы потому такие нервные, что у вас дома мужья, дети, то да се. А я вот одна всю жизнь прожила и споко-ойная!» Бабы сразу и завяли.

— У тебя тема женитьбы — прямо больная! — заметила тогда Лёка. — Даже скучно становится.

— Ничего, со мной надолго не заскучаешь! — оптимистично пообещал Кирилл. — Балет любишь? А на репетициях никогда не бывала? В этих огромных залах с зеркалами? Жаль, там интересно… Тогда слушай, что я тебе расскажу. Когда отрабатывают поддержку, девчонка на парня девятьсот семьдесят раз прыгает, а он должен ее легко и красиво поймать на лету, не уронить ни под каким видом и еще покрутить наверху, у себя на плечах, всем зрителям напоказ: вот, мол, какая у меня тут пушинка-дюймовочка в белой юбочке! А пушинка, при всей ее худобе, весит не меньше сорока килограммов. И пока она научится правильно на руки к партнеру прыгать, своими острыми локтями и коленками отобьет ему всю грудь и плечи. У ребят потом долго не сходят синяки и кровоподтеки. Так что учиться их держать на своих плечах нужно долго, это ведь не так просто, как кажется, — сесть нам на голову. Вот и все объяснения.




Расставание стало неизбежным. Они просто тянули, откладывали момент, прекрасно понимая — без него уже не обойтись.

А потом Лёка вновь уехала на гастроли на два летних месяца и вернулась в Москву, когда в высоком небе вовсю тренировались перед отлетом птицы, а в воздухе пахло мокрыми листьями и дождем.

Во время поездки Лёка неизменно звонила Кириллу и спрашивала, как дела.

Он ответных вопросов не задавал: о Лёке заговорили и даже сделали небольшую передачку по дециметровому каналу.

Голос Кирилла в телефонной трубке звучал спокойно и ровно. Даже подозрительно, думала Лёка. Хотя что странного… Значит, у него все хорошо и почти отлично.

Она с ансамблем проехала опять примерно прежним маршрутом, только расширенным, и побывала в родном городке.

Он встретил Лёку летней тишиной и задумчивостью. Поутру звонили колокола на маленькой церкви. Лёка вспоминала наставления Вики и молилась о своем успехе. И успех пришел…

За билетами стали тесниться очереди, в залах Лёку встречали радостно и громко — как пишут в газетах, «бурными, продолжительными…». Ей снова несли цветы.

Она вырвала кусочек времени, чтобы пробежать по родным улицам и вспомнить, какую из них и с какой мелодией она когда-то в детстве соединяла.

Дома стали за это время еще дряхлее, улицы — еще грязнее, люди… Ну, какими здесь стали люди, Лёка старалась не думать. И так понятно.

Неужели она здесь могла жить?! Жила?! И даже была счастлива… В этом кошмаре провинциальной жизни… Мать моя женщина…




Накинув на голову платок, Лёка зашла как-то поутру в церковь. Уж больно призывно и мелодично звали к себе колокола… В Москве Вика часто приглашала Лёку с собой в церковь, но у Лёки всегда находились неотложные дела и отговорки.

В будний день народу в церкви было немного. Пел хор, под сводами гулко раздавался красивый низкий голос молодого батюшки… Лёке его голос сразу напомнил голос Кирилла. Она постояла, послушала, почти ничего не понимая, посмотрела вокруг — какая красота! — и тихо вышла. На ее приход и уход никто не обратил внимания.

Она побродила возле, поглядела на купола… Подумала привычное: я ведь совсем одна на всем белом свете… Отец писал редкие письма из Америки и слал деньги. И на том спасибо… Тетя Соня несколько месяцев назад, наконец, вышла замуж и уехала с мужем, капитаном дальнего плавания, на Дальний Восток. Лёка искренне порадовалась за тетку, но подумала привычное: никого нет… Мать почему-то не пришла на концерт, а зайти к ней в суматохе гастрольного расписания Лёка не сумела.

Может, Кирилл прав — стоило завести ребенка?.. Он-то, во всяком случае, остался бы с Лёкой на много лет…

— Леокадия, ты совсем сдурела? — вынырнул из-за угла взбешенный Левка. — Почему я должен разыскивать тебя по всему твоему родному городку?! У нас через два часа поезд! Бегом в гостиницу и собираться! Шагом марш!

Лёка молча послушно поспешила за ним.




Глава 15


Он подошел к ней снова на улице. Все такой же застенчивый, лысоватый, добрый… И опять дернул себя в смущении за ухо.

— Вы приехали… Я так рад… — произнес он. Как смешно у него двигается кончик носа… — В конце концов я запомнил ваши имя и фамилию. Значит, вы теперь поете в Москве… Помните, я ведь пророчил вам большое будущее…

— А-а, здравствуйте! — искренне обрадовалась ему Лёка, как старому знакомому. — А я до сих пор не знаю, как вас зовут. Давайте познакомимся. Вы — мой первый настоящий почитатель и ценитель! И я вам очень благодарна! Знаете, я даже часто вспоминала вас.

Это была почти правда.

Лысик по-детски сконфузился.

— Да ну что вы… Я просто высказал то, что думал… И как видите, не ошибся. Меня зовут Аркадием.

— А вы музыкант? Раз уж сумели так угадать?

— Да нет, что вы… — смутился Аркадий еще больше. — Я простой инженер… Работаю на заводе… Только наш завод почти разорен, зарплату не платят уже полгода… Собираюсь переехать в Москву, у меня там сестра. Поищу работу…

— Это правильно! — солидно кивнула опытная Лёка. — В Москве куда больше возможностей и шансов. А здесь… — она обвела взглядом тихую, сонную улицу, — здесь же запросто можно сойти с ума от безысходности и отчаяния!

— Да-да, вы правы… — забормотал Аркадий. — Я провожу вас на вокзал… Жаль, что вы так быстро уезжаете… У вас, наверное, очень жесткий, строгий, напряженный гастрольный график?

Лёка кивнула.

Музыканты встретили ее неожиданного ухажера насмешливыми переглядываниями и перемигиваниями. Но лысый, казалось, ничего не замечал. Он смотрел лишь на Лёку и видел ее одну.

Поезд тронулся, а Аркадий все стоял на перроне, усердно махая Лёке рукой.

— Ну, девушка, не ожидал от тебя! — усмехнулся Лева, едва перрон со стоящим на нем Аркадием скрылся с глаз. — По старичкам ударилась? А еще в церковь ходишь! Негоже пожилых совращать!

— Лева, а ты вообще когда-нибудь думаешь о жизни? — спросила его Лёка. — Задумываешься, как оно все будет впереди? И как оно должно быть?

Лева удивился. Остальные музыканты притихли.

— Ум и способность размышлять — не главные особенности певицы и актрисы! — заявил Левка. — Твое дело — петь, а не философствовать! Хотя на досуге можешь заниматься чем угодно. Только очень скоро у тебя досуга не будет. Это я тебе говорю!




Больше всего Лёка боялась встретить в родном городке Гошу. Боялась и очень хотела. Чтобы он сам убедился в своей ошибке. Чтобы ткнуть его мордой в его собственное заблуждение и с торжеством сказать: «Видишь, ты пытался меня наставить на путь истинный, а мой путь — вот он, тот самый, от которого ты хотел меня отвадить! Мой путь — песня, музыка, ноты, а на остальное мне плевать!»

Иногда Лёке казалось, что Гоша сейчас сидит в зале, слушает ее, и удивляется, и не может поверить, что это именно она, та девочка из соседнего дома, что старательно пела ему когда-то в саду, а потом в отчаянии и безысходности метнулась выступать в ресторане. И Лёка подбиралась на сцене, чуточку сжималась и пела словно ему одному… Смешному лопоухому худенькому мальчику, так внимательно слушавшему ее тогда и так яростно пытавшемуся позже заставить ее замолчать…
		Королева играла — в башне замка — Шопена,



		И, внимая Шопену, полюбил ее паж…








Лёка стояла в узком вагонном коридоре, уткнувшись лбом в стекло.

Музыканты растерянно топтались неподалеку.

— Эй, — окликнул ее Михаил, — тебе бы надо отдохнуть… Пока едем… А то завтра с утра опять концерт…

— Да, Леокадия, — тотчас вмешался Левка, — нечего тут носом пыль вытирать! Ложись и поспи! Дорога короче покажется.

Лёка послушно поплелась в купе.




Вернувшись в Москву, Лёка тотчас бросилась к Вике. Подруга встретила ее радостно.

— Ну, наконец-то! Лягушка-путешественница! А тебя тут опять показывали по телевизору. Ты у нас теперь звезда! И тебе многие завидуют.

— Это плохо, — грустно вздохнула Лёка. — Мне бы хотелось, чтобы меня просто любили. Человеку, которому завидуют, плохо и страшно жить…

— Ну, не так все ужасно! — попыталась утешить ее Вика. — Хотя я тебя понимаю. Зависть действительно отвратительна, а грешат ею многие. Люди слабы… И тебе придется с этим жить, приняв зависть как данность, как нечто непреложное.

— Зависть — как данность? Чушь… — пробормотала Лёка.

Вика вздохнула и кивнула.

— Что же делать? Таланту завидуют всегда! И всегда стараются его остановить, — оболгать, унизить. Если ты собираешься добиваться больших успехов на сцене, тогда должна быть готова выдержать борьбу с посредственностью, завистью и клеветой. И местью. К сожалению…

— Будь готов, всегда готов… — пробурчала Лёка и спросила: — Витка, а ты правда думаешь, что я талант?

И затаила дыхание в ожидании ответа. Ей почему-то требовалось знать именно мнение подруги, именно оно было для нее самым важным. Она ценила взгляды лишь близких ей людей — Вики, матери, Кирилла… На мнение остальных ей было наплевать.

Вика засмеялась:

— Представь себе, думаю! Даже уверена в этом! Хотя признаюсь тебе честно, раз уж у нас с тобой зашел такой искренний разговор… Когда ты впервые рассказала мне о своем пении и желании петь профессионально, я тебе не слишком поверила. Подумала: ну вот, очередная претендентка на овации и шумиху! Но потом… Потом ты запела… И тогда ты совершенно изменилась, стала другой — строже, старше, мудрее… И в твоем голосе звучало столько подлинного страдания, настоящего сопереживания к тем, кто ожил в твоей песне… Я поневоле заслушалась…

Лёка выслушала ее, почти не дыша. Мать моя женщина…

— Витка… Ты не представляешь, как это приятно — слышать о себе такое… А поверить в это мне все равно трудно…

— Ничего, поверишь! — заверила Вика. — Только знаешь… Когда ты действительно в это поверишь, тогда и может случиться беда…

— Беда?! — вытаращила глаза Лёка. — Какая еще беда?! Мне уже достаточно всяких несчастий, просто выше крыши! А ты мне еще их сулишь! Что за беда, говори!

— Ну, обычная такая, — вздохнула Вика. — Самая обыкновенная… Называется «звездная болезнь». Она неизлечима, увы…

— Да ладно! — фыркнула Лёка. — Мне до нее еще очень далеко!

— Не так уж и далеко! — мудро заметила Вика и пристально оглядела свою рыженькую сероглазую подружку.

Редкое сочетание… Просто редчайшее… Хотя его теперь никто не видел — Лёка продолжала краситься в блондинку и морочить голову своим лопоухим музыкантам.




Несколько месяцев назад Кирилл позвонил ей в восемь утра:

— Ты знаешь, я проснулся и понял, что не могу жить без твоих серых глаз…

И ничего, живет…

Звонить ему Лёка даже боялась и умышленно тянула время. Но делать это бесконечно нельзя.

— Кир, ты как без меня? — спросила она, наконец.

Мобильник подрагивал в ледяной ладошке.

— Нормально, — отозвался Кирилл. — И ты, насколько я в курсе, тоже в полном порядке. Мы оба молодцы! — Он чуточку замялся. — Я, правда, болею…

— Болеешь? — встревожилась Лёка. — Это совершенно на тебя не похоже… Тогда я приеду! А что с тобой?

— Нет, не приезжай, — отказался Кирилл. — Не хочу показываться тебе в кислом виде. Я, наверное, лягу в больницу. Ненадолго…

— В больницу?! — окончательно перепугалась Лёка. — Ты?! Мать моя женщина… Да что случилось-то?!

— Мотор забарахлил, — нехотя признался Кирилл. — У мужчин это нередкая история… Я тебе звякну оттуда.

Он не прорезался, и Лёка в панике позвонила Чапаеву, все повыспросила и узнала адрес клиники.

— Да у него просто климакс! — добродушно заявила зациклившаяся на своем вечном диагнозе Чапайка. — Возраст критический…

— Какой же критический? — в ужасе прошептала Лёка. — Что вы такое говорите?! Ему всего сорок третий год!

— Ну да, сорок третий! — радостно согласилась Чапаиха. — И не всего, а уже! Самое оно! «Пора, мой друг, пора!»

Первая жена Дольникова всегда была и оставалась неисправимой оптимисткой.




В тесной палате, залитой уходящим осенним солнцем, лежали четверо мужиков. Все они, как по команде, с живым интересом уставились на Лёку. Кирилл спал носом к стене, с трудом умещаясь на кровати. Ему все всегда было мало, тесно и низко: кресла самолета, вагонные полки, навесы над уличными киосками… Он всюду рисковал здорово расшибить в кровь голову.

— Кир, — прошептала Лёка, усаживаясь рядом, — Кир, проснись… Это я…

Он открыл в изумлении глаза:

— Леля?.. Ты как здесь оказалась?..

— Не важно. Шла себе, шла да и зашла… Пролетала над твоей территорией… Я над ней часто пролетаю… — пробубнила Лёка.

— Я бы так не сказал, — хмуро отозвался Кирилл и сел. — Прикондехала наконец! А почему так долго кулемалась? Выкладывай подробности!

— Как ты приветливо и ласково меня встречаешь! Прямо позавидуешь самой себе! — не осталась в долгу Лёка. — А быстро только кошки родятся! Приди в себя и скоренько переведи мне все по порядку. Что ты без меня абсолютно ничего не можешь, я поняла уже давным-давно. Ни купить, ни сварить, ни родить… Я у тебя вроде шампуня, где два-три в одном. Все включено. Что говорят врачи?

Дольников помрачнел еще больше.

— Неужели тебе это интересно? Тогда слушай… Не находят никаких функциональных нарушений. Все вроде бы в норме, да только сердце болит и колотится, как оголтелое. И отощал, как беженец. В общем, медики исчерпали свои возможности, как всегда…

— Вечно у них все левой ногой через правое ухо! Почему у медицины всю жизнь мало возможностей? Даже у нашей доблестной милиции их значительно больше… — пробурчала Лёка и авторитетно заявила: — Это все нервы! Ты психуешь, не спишь, толком не ешь… Без конца звонишь в Израиль… Ни к чему хорошему это не приведет! И на старуху бывает проруха… Ты должен для себя раз и навсегда определить, чего тебе надобно, старче. Чтобы скукой и дурью впредь не маяться.

Окончательно распоясалась девка, подумал Кирилл. Снова поплыли… И подняли парус… А куда ж нам плыть?.. И кто у нас за рулевого?.. Но взять ее теперь в руки нет никакой возможности… Чересчур звездатая…

Он постарался не обращать внимания на новые девичьи закидоны.

— Меня интересует не мое прошлое и настоящее, а исключительно будущее. Наше общее. Что ты о нем думаешь? Поделись деталями… Положительными и отрицательными.

Лёка молчала. Гадкий вопрос… Но на него надо найти точный ответ…

— В последнее время я себе не нравлюсь! — призналась Лёка. — Со мной тоже происходит что-то нехорошее… Возмущенное геомагнитное поле…

— Опять плохо себя зачувствовала? — поинтересовался Дольников. — Или снова красные пришли? Это у вас случается. И чаще, чем мечталось. Галина тоже всегда такая же дурная в критические дни. Я тут как-то сильно припозднился, а она мне без конца названивает: когда придешь да когда придешь?! Видно, вновь надумала ревновать. Я ей объясняю, что вот, мол, сейчас весь театр снизу доверху разрисую и приду. Потерпи чуток! Но толку-то с ней на миллиметр! Просто время пришло… И ситуацию не затупить.

— Ты идиот! — объявила Лёка. — И циник!

— Сразу и то и другое? Одномоментно? Забавно! — задумался вслух Кирилл. — Нет, козюлька моя, так не бывает: или — или. Чтоб ты знала! Идиотов циников я еще не видал. До сих пор с собаками ищут.

— Ну, значит, мне повезло! — заявила Лёка. — И лишь я одна встретила именно такого. Редкий случай.

— Да, я — большая редкость, — охотно согласился Дольников. — Но здесь об этом знают все, кроме тебя, которая, по младости лет, столько времени тетехалась и лишь сегодня пришла к этому удивительному и замечательному открытию. Как известно, лучше поздно… Так что же все-таки происходит? Как прошли концерты? Небось в залах от аплодисментов валились потолки на головы зрителей?

— Не твое дело! — взорвалась Лёка.

— А чье же? — удивился Кирилл. — Конечно, в мои функции знание твоего личного графика не входит, но хотелось бы постичь некоторые отдельные нюансы твоего бытия…

— Отдельные нюансы бытия к вашим услугам, командир! Солнце встает на востоке и заходит на западе, — объяснила стервозная великая певица. — Но можно и наоборот. Если прикажет родная страна! И ты все это знаешь лучше меня в семьдесят восемь раз!

— В семьдесят девять! — уточнил Дольников. — Ответь мне на один вопрос, только быстро: почему ты со мной?

Лёка молчала.

— Значит, опять будем искать… Снова здорово… И чтобы счет был в нашу пользу… Вся жизнь в поиске… Будь он неладен… — пробормотал Кирилл и поморщился.

— Кир, хватит гнать пургу! Успокойся! — закричала Лёка, напугав мужиков в палате. — Я пока не готова тебе ответить, просто все впитываю как промокашка… Нужно покумекать… Глядишь, набреду на что-нибудь дельное и свеженькое… Учись терпению. Это важно!

Кирилл взглянул на нее мрачно:

— Ты явилась сюда, чтобы поучить меня уму-разуму? Ох, Леля… Это не твоя роль. Тебе лучше петь.

— Что я и делаю с большим успехом! — тотчас похвалилась Лёка.

— Знаю, слышал… — Кирилл смотрел еще угрюмее. — Ты больше не приходи ко мне. Меня послезавтра выписывают. А что тут без толку валяться? Зря меня держать никто не будет… Ни больной, ни здоровый…

Лёка обиделась.

— Может, мне и не звонить тебе больше? — с вызовом спросила она.

— А это как хочешь, — безразлично отозвался Кирилл. — На твое усмотрение… Ты уже стала очень далекая, Лёка… Прости, Леля… Нам надо разбежаться в разные стороны… Пора пришла… Ничего не поделаешь…

— Ты так думаешь? — пробормотала Лёка.

— Не думаю, а знаю! — хмуро заявил Дольников. — И я больше ничего обсуждать с тобой не намерен. И так сказал слишком много. А если ты ничего этого понять не можешь, то и не поймешь, как говорит Чапаиха…

Какими всегда беспомощными, никчемушными, бедными оказываются слова…

— Слушаюсь… — пробормотала Лёка. — Я всегда тебя слушаюсь, командир… А как ты относишься к моему послушанию? Надеюсь, положительно?..




Поздно вечером слегка обеспокоенная мать сказала Вике, что ее просит к телефону какая-то странная подруга.

— А чем странная? — удивилась Вика.

— По-моему, она плачет, — объяснила мать. — Во всяком случае, голосок у нее дрожит и прерывается.

Вика метнулась к телефону.

— Витка… — прошептала в трубку Лёка. — Витка, приходи… Иначе я повешусь… Или выброшусь из окна… Приходи скорее… Тут близко…

Сорвалась с винта, подумала Вика. А что? Это у нас — пара пустяков! Особенно у юных певичек.

— Бегу! — крикнула она и стала торопливо собираться, втолковывая перепуганной матери, что останется ночевать у подруги.

Лёка ждала в открытых дверях. Виктория влетела в квартиру, резко втолкнув туда хозяйку.

— Ты зачем меня так пугаешь?! — крикнула Вика. — Зачем несешь околесицу?! Какие еще окна?! У тебя же было все хорошо! Что случилось?!

— Было… — прошептала Лёка и заревела. — Он меня бросил…

— А, вот оно что… — чуточку успокоилась Вика.

Избитость ситуации немного успокаивала.

— К этому давно шло. И разве для тебя он — главное в жизни? Мне казалось, у тебя другие цели…

— Мне тоже так казалось! — прорыдала Лёка. — А теперь я понимаю, что мне нужен только он… Он один… И больше никто…

— Ну, тогда брось пение и свой ансамбль, немедленно роди ему дочку и успокойся, — разумно заметила Виктория. — Это единственный выход из положения.

Лёка сразу перестала рыдать.

— Нет, Витка… Это невозможно…

— А почему?

— Меня выдвинули на Всероссийский эстрадный конкурс… Мне нужно готовиться… Я не могу сейчас никого рожать… Ни дочек, ни сыночков…

— А бросаться в окна можешь? — усмехнулась Виктория. — Странная у тебя логика… Ты живешь по двойным стандартам, как большинство политиков, не замечаешь за собой? И почему утверждаешь, будто он тебя бросил?.. Нет, Леокадия, это ты бросила его, и нечего валить с больной головы на здоровую! Иди умойся, прими душ, и мы с тобой будем ужинать. Я пока накрою на стол. И вообще тебе не подходит твое настроение. Ты пила успокоительное?

Обреванная Лёка кивнула. Но Виктория не поверила, собственноручно накапала в рюмку сорок капель корвалола и влила надежде российской эстрады в рот. И только после этого отпустила ее в ванную.

— Это все накипь, как на бульоне! А снимешь — бульон чистый, прозрачный! — говорила она, накрывая на стол и усаживая умывшуюся будущую великую певицу напротив. — Глупышка ты… Впрочем, не мне судить… Что ты, что другие… Никто не умеет отталкивать от себя негатив… Сегодня, случайно, не пятница?

Лёка, конечно, не помнила. Где ей помнить дни недели? Вика вздохнула:

— У красивых женщин никогда нет памяти. С утра, кажется, был вторник… Вдребезги замученный, замотанный день…

— А ты водки не хочешь? — спросила Лёка. — У меня есть… Лучше всякого феназепама…

— Ну, выпей немного, — согласилась Вика. — Меня мама когда-то научила одному простому правилу: если не можешь изменить обстоятельства, измени точку зрения. Раз душа дыбом встала… Окна и петли — не развлечение. А ты вот слушаешь меня сейчас и думаешь: легко ей советовать… Правда?..

— Нет. Я думаю о другом: а ты любила когда-нибудь? И кого? Ты ведь мне про себя ничего не рассказываешь…

Вика погрустнела:

— Да, я какая-то скрытная, замкнутая… У меня был муж… Очень недолго… Он обокрал нас с мамой и исчез…

— Саня?! — воскликнула Лёка. — Мать моя женщина!..

— Нет, почему Саня? — удивилась Вика. — Его звали Никита.

— Так он же работал под разными именами! — объяснила Лёка. — Синие глаза на пол-лица и русые кудри сказочного Иванушки? Такой?

Вика ошеломленно кивнула.

— Ты… его знаешь?..

— Еще бы мне его не знать! Наш пострел везде поспел! Я тоже когда-то попалась на его невинные чистые глазенки. Но папахен зорко стоял на страже законности и чести своей семьи и единственной дочери! Он этого паразита Саньку и закатал в места не столь отдаленные на шесть лет. А может, на другой какой срок, я уж точно не помню. Мне это теперь по фигу!

— А… ты ему не пишешь? — Вика как-то неестественно вытянулась в струнку.

— Что я, совсем дурная? — фыркнула Лёка. — Делать мне нечего…

— Но его адрес у тебя есть? — настаивала подруга.

— Дуся… — протянула Лёка. — Ты что, невсебешная? Зачем тебе это?

— Поищи адрес, — попросила Вика.

— Ну, ладно… — Лёка встала и нехотя поплелась в комнату. — Я и не помню, где записала… Погоди, сейчас… А-а, ну да… Вот он! А ты что, правда ему писать собралась?

Вика, не отвечая, взяла у нее из рук мятый листок с адресом.

— Давай сменим тему, — предложила она. — Расскажи о своих будущих концертах…




Глава 16


Лёка стала постоянно получать открытки от незнакомого ей поклонника. Он писал размашистым крупным почерком, не подписывался и всегда поздравлял ее со всеми праздниками. Штемпель на открытках был размытый, и понять, где живет неизвестный почитатель, не удавалось.

А когда Лёке удалось стать победительницей Всероссийского конкурса, неизвестный фанат разразился огромным текстом, еле уместившимся на поздравительной открытке.

Победа на конкурсе оказалась для Лёки полнейшей неожиданностью.

Выступила она вроде бы неплохо, хотя Левка потом за сценой шипел и бранился по поводу каких-то там шагов не в ту сторону и нелепых взмахов рукой.

Но очевидно, на жюри эти шаги и взмахи произвели самое положительное впечатление, сработали наоборот, и, когда назвали Лёкину фамилию — псевдоним уже прирос к ней, как лягушачья шкурка к заколдованной царевне, — зал взревел от восторга. Лёка стояла за сценой, застыв и онемев, оглушенная происходящим.

Ее поздравляли, целовали, кто-то совал в руки цветы… Она ни на что не реагировала.

— Выходи на сцену, дура! — зашипел над ухом Левка. — Тебя же зритель требует! Это я тебе говорю!

Лёка взглянула на него и поплелась на сцену, как лунатик. Именно так она когда-то бродила в детстве ночами по квартире, ничего не видя вокруг, но никогда не натыкаясь на мебель и другие предметы в комнатах и коридоре.

И пела она всегда полностью отрешаясь от происходящего, забывая, где она находится. Иначе, наверное, не смогла бы петь от смущения. Но вот так, целиком уйдя в себя, в собственный маленький, пусть даже плохо защищенный, но все-таки свой, родной мир и в мир песни, Лёка пела… Пела самой себе, Гошке, смешному лопоухому мальчику, своему первому самодеятельному учителю и наставнику и первому мужчине… Как смешно это звучит — ее первый мужчина! А заодно уж пела и залу, внимавшему ей из той страшной, черной ямы, куда так легко провалиться…

Сегодня этот опасный зал неистовствовал. К Лёкиным маленьким, застывшим от холода ногам летели цветы и записки.

— Пой, дура! — вновь зарычал над ухом Левка. — Пой, раз уж говорить разучилась и перезабыла обычные слова благодарности и радости!

И Лёка запела. В ее глазах переливались слезы, отражая яркий свет прожекторов, направленных прямо на нее. Такой — растерянной, потрясенной, недоумевающей, с серыми глазами, полными непролившихся слез, — она и появилась на следующий день почти во всех российских газетах, а чуть позже — на обложках журналов.

И вся страна была ею завоевана. Вся целиком… За исключением одного человека… Большого и сильного…

Училище Лёка окончила на халяву. С нее, уже победительницы Всероссийского конкурса, певицы, известной всей стране, никто особо ничего не спрашивал.

Кирилл не звонил.

И однажды вечером Лёка вдруг взяла такси и поехала к его дому. Подъехав, она расплатилась и почему-то медлила выходить, задумавшись. Может, лучше вернуться, прихватить по дороге Витку, напиться вместе с ней припасенного киндзмараули?..

Водитель повернулся и взглянул на пассажирку с удивлением.

— Не тот дом, что ли? Вы говорили, номер двенадцать! Вот он, перед вами! Доставил прямо к третьему подъезду!

Странная дамочка… Вся какая-то дерганая… Впрочем, эти девки часто такие.

— Вам что надо-то? Вы что ищете?

Если бы она сама понимала что…

Лёка торопливо, суетно кивнула, заспешила и неловко, с трудом открыв дверцу, выбралась из машины. Будто сроду в ней не ездила или вышла на улицу впервые после перелома ноги.

В окнах Кирилла горел ровный спокойный свет. Она постояла, посмотрела на них… Побродила возле дома… Даже вошла в подъезд, потрогала рукой грязные дверцы лифта, подышала милым кошачьим запахом… «Это пройдет», — сказала себе самой Лёка, отлично понимая — «это» не пройдет никогда.

Она вышла из подъезда и поехала домой. Уже подъезжая к ее дому, молодой бомбила раскололся:

— А я вас сразу узнал! Здорово поете! Прямо за душу хватает! Слушал бы и слушал! Автограф дадите?

Лёка равнодушно подписала какую-то наспех извлеченную из бардачка открытку и вышла из машины.




Из дома она позвонила Вике:

— Ты не можешь мне объяснить, почему у большинства людей жизнь словно каждый раз начинается весной, а у меня всегда обязательно — осенью? Сплошная неясность… Впереди Новый год, мой самый любимый праздник, и я его жду с октября, и готовлюсь к нему, и всегда надеюсь на лучшее…

— Какая разница, когда у кого начинается жизнь? — отозвалась разумная Виктория. — Главное, что начинается… А ты где была сегодня вечером?

— Бабка-угадка… — проворчала Лёка. — Прямо ничего от тебя не скроешь, любимая подруга… Я ездила к дому Кирилла. Постояла под его окнами и поехала назад.

— А почему не зашла? — спросила Вика.

— Потому что он меня не приглашал! — окрысилась Лёка. — А я без приглашений по чужим хатам шастать не приучена! Меня так учила родная мамочка! Она опять тут вчера полдня названивала, ныла над душой… А тетка трезвонила два дня назад… Они все верят и надеются, что я буду блистать в Европе — известная российская певица. И я туда действительно приеду. В турне…

— Ложись спать, тебе нужно отдохнуть, известная российская певица, — посоветовала Виктория. — Да, кстати, совсем забыла… Твой телефон попросил маэстро. Помнишь, к которому я тебя когда-то сосватала на прослушивание?

Лёка на минуту онемела.

— Мой телефон?! А ему-то он зачем понадобился?

— Не знаю, — засмеялась Виктория. — Если позвонит, то сам тебе все расскажет.

После окончания какого-то технического вуза — Лёка никак не могла запомнить его название — Вика поступила в аспирантуру, и ее оставили преподавать на кафедре. Жизнь подруги Лёку интересовала постольку поскольку. А сама Виктория становилась замкнутой и недоступной, если речь заходила именно о ней. И выпытать, написала она Сане-ангелочку или нет, так и не удалось. Впрочем, Лёка не слишком старалась все разузнать. Ее очень мало теперь заботили как Саня, так и подруга… Лёка думала лишь о своих концертных программах.




Открытки от неизвестного поклонника продолжали приходить с прежним постоянством. Лёка к ним привыкла, перестала гадать и отгадывать, кто да откуда. Просто почти равнодушно, рассеянно вынимала их из почтового ящика, читала и прятала в стол. Собралась там уже немалая пачка. Иногда, когда Лёке становилось совсем горько, грустно и одиноко, она доставала эти открытки и все внимательно, неторопливо перечитывала. И думала: человек в нее, кажется, здорово влюблен. Как он разыскал ее адрес?

Лёка всем говорила, что все у нее хорошо. Она разучилась жаловаться и рассчитывать на чужое сострадание и сочувствие, поскольку поняла, что они большей частью наигранные и неестественные.

По-прежнему ей досаждали приставучие любвеобильные родственники. Но от них Лёке радости было, как от острой иглы в левом виске, нередко разрывающемся болью.

— Ну, теперь-то ты можешь уехать? — спросила в одном из последних разговоров мать. — Успех у тебя грандиозный. Будешь петь за рубежом. Найдешь себе хорошего мужа… За границей это просто. Поезжай к отцу! На тебя с твоей известностью и внешностью в Америке будет колоссальный спрос!

— А на меня и тут колоссальный! — заявила Лёка. — Прямо-таки обалденный!

Иногда она задумывалась: а почему действительно так упорно не желает уезжать из России? Другие же бегут толпами! И все вроде бы потом довольны, неплохо устраиваются… А уж ей сейчас там — полная лафа! Хотя язык… Но выучить можно что угодно. Учат ведь зайца играть на барабане… А чем Лёка глупее лопоухого зайца?

Но ее что-то неизменно крепко держало здесь. Задерживало даже теперь, когда Кирилл исчез…

Однажды Лёка не выдержала и набрала его домашний номер. Из трубки тотчас послышалось радостное детское агуканье. А потом донесся истерический крик его новой жены.

— Лида, стоп! — пытался Кирилл остановить ее нервный взрыв и толком поговорить с Лёкой, звонку которой явно обрадовался.

Не удалось. Жена продолжала орать.

— Прекрати, хватит, успокойся! — мучался Кирилл.

Ничего не получалось.

— Ладно, пока! Иди успокаивать свою ревниво-психованную половину. Я позвоню в другой раз. На мобильник. — Лёка повесила трубку.

Но звонить больше не стала.

Неожиданно вместе с открытками таинственного поклонника стали приходить другие, тоже без подписи. Но в них Лёку ругали и поливали страшным образом, называли кабацкой вульгарной певицей, место которой — именно в российских кабаках. И поет она гнусно, омерзительно, и держится на сцене непристойно — одна сплошная похабщина, пошлятина и бесстыдство.

Сначала Лёку больно ударило и оскорбило написанное. И она по обыкновению бросилась звонить Вике.

— Это неизбежность, — заметила подруга. — Тебя будут равно как хвалить, так и поносить. Разве ты не видела разгромных рецензий о себе?

— Видела, — грустно сказала Лёка. — Старалась не брать в голову…

— И это не бери. Снова постарайся! Вчера о тебе очень хорошо писали «МК» и «Антенна».

Вика всегда внимательно отслеживала все новости, касающиеся подруги.

— Знаю, — пробормотала Лёка. — Только эти открытки домой… Они почему-то больнее… И каким образом негодяи узнают мой адрес? Надо менять квартиру. Вообще пора заводить свою…

— Ну, так заводи. Купи подешевле. А вообще, для начала попробуй заглянуть в департамент муниципального жилья. Глядишь, тебе, восходящей звезде и российской эстрадной славе, дадут в порядке исключения. Чего мыкаться на чужой жилплощади? А как к тебе относятся твои хозяева?

— Нормально, — буркнула Лёка. — Без конца требуют контрамарки и автографы… Надоело… Зато цену не повышают.

По совету Виктории она отправилась в департамент прямо на следующий день. Молоденький охранник онемел, увидев перед собой эстрадную диву. А обретя дар речи, тотчас потребовал автограф. Лёка привычно выдала свою подпись, а потом изложила охраннику суть дела. Она не знала, куда идти и к кому обращаться.

Охранник внимательно ее выслушал и тотчас набрал какой-то внутренний номер.

— Константин Петрович! Здесь пришла Тихая… Да-да, та самая, Леокадия… По поводу квартиры. Вообще-то это безобразие! Такой известный человек живет в Москве уже несколько лет и не имеет своего угла! Мыкается по чужим! Вынужден снимать! Да я не лезу в чужие дела, я просто размышляю вслух!.. Выражаю свое мнение. Сейчас пришлю.

И охранник стал старательно объяснять Лёке, куда и к кому ей нужно идти.

С трудом сориентировавшись среди бесчисленного множества безликих типовых дверей — только номера да надписи разные! — Лёка, наконец, отыскала нужную. В коридоре на нее несколько раз наталкивались сотрудники департамента с бумагами в руках, столбенели, вытаращивали глаза и неслись дальше. Их изумление Лёке было бесконечно приятно.

Юная и безвкусно, безмерно накрашенная секретарша человека, к которому ее направил охранник, взглянула на Лёку восхищенно и безмолвно распахнула перед ней дверь в смежную комнату. Там сидел полноватый человек с властным лицом прирожденного начальника. Увидев Лёку, он вскочил, вышел из-за стола, картинно откинула назад длинные, красиво седеющие волосы и поцеловал Лёке руку.

— Рад вас приветствовать в нашем учреждении! — льстиво заворковал он. — Такая приятная неожиданность! Позвольте получить ваше факсимиле… — И протянул Лёке какой-то бланк.

Седеющий мужик явно фальшивил. Лёка всегда отлично чувствовала любую неискренность, лицемерие и притворство. «У тебя чересчур тонкий музыкальный слух!» — смеялась подруга Виктория.

Лёка рассеянно расписалась в самом центре белого листа.

— Я вас очень внимательно слушаю, — вновь запел господин. — Да, я не представился. Меня зовут Константин Петрович.

Лёка уже знала, как его зовут, слышала. И стала довольно бойко излагать свою просьбу, закончив неуверенно:

— Если возможно…

— А почему же невозможно, голубушка? — опять заворковал начальник. — Это все в нашей власти… — Он нехорошо усмехнулся, подчеркивая свое великое значение и делая какие-то пометки в толстом еженедельнике. — Я думаю, ваш вопрос мы решим через неделю. Ну, или через две. А что вы делаете сегодня вечером?

— Репетирую, — автоматически ответила Лёка. — Спасибо вам!

— А после репетиции? Или завтра вечером? — настаивал начальник столичной жилплощади.

Лёка взглянула на него в упор и поймала сальный, плотоядный блеск оторвавшихся от бумаг глазок. Это уже совершенно откровенно… Мужик проснулся… Только что не облизывается…

Лёке стало противно.

— У меня все вечера забиты до отказа, — сухо ответила она и холодно распрощалась.

Через неделю, когда Лёка все же рискнула позвонить в департамент, секретарша начальника торжествующе объявила, что Константину Петровичу ничего для нее сделать не удалось. В общем-то подобный результат было несложно предугадать…




А потом ей позвонил маэстро… Совершенно неожиданно, когда она уже напрочь забыла о его желании с ней поговорить.

— Детка, почему у тебя такой грустный голос? — спросил он. — Настроение приходит и уходит, а слава остается. Ведь у тебя такой успех… И вполне заслуженный.

— Правда? — обрадовалась Лёка, услышав слова одобрения и поддержки. — Вы действительно так считаете?

— А ты мне не веришь? — пророкотал маэстро. — Видишь, как ты все-таки испорчена, детка! Я уже говорил тебе об этом. И повторяю. Ты неплохая певунья, оригинальная… Мне хотелось бы видеть тебя, детка…

И этот туда же, старый огрызок! — злобно подумала Лёка. Знаешь, что от твоих предложений никто не откажется… Дурочек нет…

— Заодно изложишь мне суть своих проблем. Я чувствую, точнее, слышу, что у тебя что-то произошло. Где находится моя дача, я надеюсь, ты помнишь?

— Помню, — пробурчала Лёка. — Когда приехать?

— Да хоть сейчас. Могу прислать за тобой машину.

— Вы очень любезны, маэстро! — пропела Лёка. — Пускай за мной заедут! Обожаю ездить с комфортом!

Водитель маэстро, мрачноватый мужчина средних лет, всю дорогу до дачи молчал. Интересно, думала Лёка, сколько в его профессиональной памяти хранится адресов и имен молодых певичек? Скольких он привозил сюда, на дачу, и скольких увозил? А он, видимо, предан своему хозяину или очень хорошо получает, раз так здорово умеет держать язык за зубами!

Она попробовала разговорить мрачного шофера, но быстро получила от ворот поворот и тоже замолкла. Во дворе у маэстро носился огромный дог с высунутым языком.

— Я боюсь собак! — истошно завизжала Лёка, увидев пса. В прошлый ее визит никакой собаки не было. — Уберите этого громилу, иначе я дальше не пойду!

Лёка не доверяла даже отцовской любимице — девственнице Мими, а другим и подавно.

Водитель взглянул на нее насмешливо, открыл калитку и крикнул:

— Дунька, иди сюда!

Собака весело помчалась к нему. Лёка попятилась.

— Так это вдобавок еще и Дунька? Ну и ну! Нашли же имечко для такой псины! Постарались!

Шофер, ничего не отвечая — абсолютно неозвученный! — усмехаясь, взял Дуньку за ошейник и повел к дому.

— Эй, вы куда ее повели? — закричала Лёка. — Если она будет в доме, я туда ни за что не войду! Ни под каким видом!

— Не боись! — отозвался водитель, не поворачиваясь. — Туда, где будет она, тебе идти не придется.

На крыльцо вышел маэстро и приветственно ласково помахал Лёке рукой.

— Ну как, детка, доехала хорошо?

— Просто отлично! — отозвалась она, осторожно, бочком, заложив руки за спину, двигаясь по направлению к дому.

Водитель с Дунькой уже куда-то исчез. Лёка вздохнула облегченно и бодренько, проворно взлетела по ступенькам крыльца. Маэстро галантно поцеловал ей руку.

«Что делается! — подумала Лёка. — Сплошные целования рук… У этой самой кабацкой певицы… Сама себе завидую и не верю…»

В доме она быстро сориентировалась, без труда вспомнив расположение комнат, и поскакала к роялю.

— Спеть? — спросила она. — А вы мне подыграете…

Маэстро усмехнулся, кивнул и сел на табуретку. И сразу заиграл любимый Лёкин романс.

— Изучили мои вкусы? — хихикнула она.

— Просто сам очень люблю эту музыку.

Когда Лёка замолчала, привычно уронив руки вдоль тела, как делала всегда, маэстро спросил:

— Помнишь, детка, я жаловался, что у меня никогда еще не было сразу женщины и ребенка в одном лице? И что я всегда мечтал ее заиметь и называть деткой?

— Конечно помню, — кивнула Лёка. — А как же… Я подумала об этом еще в прошлый раз. Только дальше у вас началась одна неразбериха…

— Ты правильно подумала. Но тогда это выглядело бы откровенной платой мне за помощь и услугу, а я этого терпеть не могу. Теперь ты мне ничем не обязана…

— Вы так думаете? — прищурилась Лёка. — А училище? А «маятнички»?

Маэстро махнул рукой:

— Когда это было! В основном ты добилась всего самостоятельно. Ты упорная и целеустремленная детка, и это мне нравится. Настойчивость — хорошее качество. А я… Ну что я? Отживаю свой век, словно забронзовевший памятник самому себе, больной человек, отдавший всю жизнь музыке… Люди, детка, завистливы и мелочны, злопамятны и тщеславны. И падки на деньги. Я редко встречал других. Никто не скажет и не подумает о тебе: «Вот молодец!», а все скажут и подумают: «Мерзавец! Полное ничтожество! Вновь он ухитрился пролезть и победить, хитрован! До чего же ловок, скотина!» И тебе тоже иные будут попадаться нечасто. Постарайся это усвоить и принять как данность.

— Опять данность, которую надо усвоить? Я уже с ней знакома и не раз сталкивалась, — пробубнила Лёка.

— Тогда у тебя накоплен кое-какой жизненный опыт. Это хорошо, хотя он всегда печален. А у тебя есть друзья?

— Есть. Одна подруга. Вика. Но она настоящая. Мы рядом живем. И как раз она и твердила мне об этой самой проклятой данности.

— Вот и держись за нее обеими руками, постарайся не потерять. А пока… Пока я еще жив, мне хочется осуществить свою давешнюю заветную мечту. Ты прости мне мою слабость, детка…

Лёка внимательно взглянула на него и кивнула. И подумала: прямо позавидуешь самой себе.

Через месяц по просьбе великого маэстро ей дали неплохую квартирку в районе метро «Проспект Мира».




Глава 17


Родители Аркадия умерли подряд, словно не сумели жить один без другого. Это показалось ему странным и даже противоестественным. Родители жили не слишком дружно, часто старались скрывать от детей свои ссоры и раздражение, отводить в сторону злые или печальные глаза. Но дети все видели и замечали. На то они и дети.

К тому времени Аркадий уже успел жениться, развестись и благополучно забыть жену с дочкой и все ужасы своей женитьбы по случаю. Младшая сестра Таня очень долго не выходила замуж, и мать все переживала, что не успеет понянчить внуков. Жена Аркадия свою дочку свекрови не доверяла, считая дочь исключительно личной ценностью и завоеванием.

Но все-таки за два года до смерти родителей Таня поспешно выскочила замуж за какого-то темного типа с непонятной биографией, приехавшего в их город на заработки и тотчас здесь подцепившего Татьяну, явно засидевшуюся в девках.

Таня родила мальчика, поэтому мать успела перед смертью порадоваться на малыша. С тем и отошла в мир иной. А Татьянин мужик внезапно куда-то отбыл, вроде бы снова за большими бабками. А потом так и сгинул. Правда, честно прислал согласие на развод. Таня поплакала-поплакала и пошла с этой бумагой в суд. Суд ее желание развестись с бесследно пропавшим мужем удовлетворил, хотя для очистки совести попросил милицию поискать беглеца. Но милиция только развела руками — зачем искать не преступника? На том дело и закончилось.

Аркадий жил с сестрой и племянником, пытаясь по мере сил их кормить и одевать. Но производство в стране разваливалось, заводы и фабрики останавливались, и Аркадий с тоской предчувствовал и бесславный скорый конец своего родного заводика, выпускающего полиграфическое оборудование. Теперь, когда все печаталось за рубежом — дешевая Финляндия недалеко, а типографии просто исчезли за ненадобностью, в связи с компьютерными набором и версткой, полиграфическое оборудование стало никому не нужно. С инженером Аркадием и всеми рабочими в придачу.

Таню Аркадий старался этими проблемами не грузить. Пусть себе спокойно сидит с Володькой… Однако грустное выражение его лица наталкивало сестру на нехорошие размышления. Прямо расспрашивать его она не решалась, но в голове проворачивала различные варианты будущего возможного жизнеустройства.

И вдруг по весне объявила брату, что едет с Вовкой в Москву.

— Куда? — изумился Аркадий. — В какую еще Москву? Зачем? Что ты там собираешься делать? И совершенно одна…

Оказалось, что едет туда Татьяна вовсе не одна, и план завоевания столицы у нее разработан довольно четкий, в подробностях.

Несколько таких же легкомысленных, безголовых молодых девиц и мамашек, вроде нее, надумали искать счастья на стороне, раз уж оно никак не желает отыскиваться на их малой родине. И, собравшись вместе, порешили: едут в столицу, снимают одну квартиру на всех — получится нечто вроде общежития — и нанимаются торговать на рынок. К азерам. Там неплохо платят. Это абсолютно достоверная информация. А дальше — кому как повезет. Кто, если поудачливей, выскочит замуж, кто — тоже счастливый — разбогатеет и купит себе квартиру, можно подешевле, в пригороде… Ну а кому уж совсем не повезет — те вернутся домой. Но третий вариант юные мыслительницы даже не хотели рассматривать всерьез. Это так, на самый худой конец… А он у них таким не будет, не должен быть. У них у всех все будет хорошо. Как они и задумали.

Аркадий выслушал сестру в ужасе. Хорошо, что родители не успели дожить до такого кошмара…

— Таня… — пробормотал он, — а ты хорошо подумала? И разве не знаешь, что на рынках с молодых женщин часто нередко требуют определенной расплаты?

Таня засмеялась. Она была еще дура-дурой…

— Почему не знаю? Знаю, конечно… Так я постараюсь выбрать себе тоже молодого и хорошенького! Зато хоть мужик будет! Они, эти кавказцы, по слухам, очень темпераментные! А то я уже оголодала в постели.

И ужас Аркадия перешел все допустимые размеры… Он понял, что сестру не переделать и внушить ей ничего не удастся. Значит, так тому и быть… Какое счастье, что мама никогда не услышит ничего подобного и ни о чем не узнает…

В тот день, когда он проводил Татьяну с Володькой и ее шумной, голосистой компанией подружек в Москву, Аркадий прямо с вокзала отправился в ресторан. Мучительно хотелось напиться и забыть обо всем хотя бы на время. Его душа, пуритански чистая и прямолинейная, не принимала никакой лжи и житейской грязи. Он начинал болеть, когда сталкивался с обманом и нечистотами, мерзостью и подлостью. Жить на земле ему было очень трудно.

В ресторанах Аркадий бывал лишь пару раз, в ранней молодости, с будущей женой. Чувствовал он себя здесь крайне неловко, словно оказался не на своем месте, чужой и посторонний. Но в тот вечер, едва сев за столик, Аркадий увидел в центре зала, возле маленького оркестра, рыжеватую девочку. Она явно смущалась, мялась, переминалась с ноги на ногу… Аркадий понял, что девочка здесь — новичок. А потом она запела… Никогда в жизни Аркадий не слышал, чтобы кто-нибудь так пел…

В голосе рыжеватой девочки звучали тоска и боль о несбыточном, в нем слышались надежда и отчаянная вера в будущее, в жизнь, в саму себя… Она пела о том, что было, будет и должно быть… Пела о себе и обо всех, не отделяя себя ни от кого от живущих на земле… Об их общих бедах и радостях, о неизменных поражениях и обязательных удачах… И даже сами слова ее песен казались не так уж нужны. Девочка шла за музыкой, а не за словами, словно разумно решившись на некоторый разрыв и справедливо считая, что слова — дело второстепенное, главное — мелодия и то, как ты ее осмыслишь, выразишь, передашь…

Аркадий пил водку и думал… Думал о том, что эта совершенно случайно встреченная им девочка встретилась ему совсем не случайно именно в этот день. Она послана ему Небесами. А значит… Значит, он должен, просто обязан ее отыскать и задержать возле себя…

Но после выступления девочка исчезла чересчур быстро, и нерасторопный Аркадий не успел ее поймать. Зато позже он встретил ее на улице. Тоже случайно и не случайно…

Ее московский адрес он вызнал у того кудрявого тоненького юноши, который всех уговаривал возле ресторана провалить начинающую певицу. В маленьком городке и его встретить было несложно. Они как-то столкнулись носом к носу возле центрального универсама.

— Послушайте, — обрадовался Аркадий, остановив недоумевающего юношу, — вы ведь хорошо знаете ту рыженькую девочку, что пела весной в ресторане «Наслаждение»? Вы, очевидно, ее муж? Раз агитировали тогда ее провалить?

Юноша тотчас насупился:

— А вам какое дело до нее? Тоже втрескались по самые ушки? С ней это запросто…

Аркадий стушевался и растерянно дернул себя за ухо. Дурная привычка с самого детства…

— Да нет… — попытался он неловко соврать и выпутаться из сложной ситуации. — Просто… видите ли… А вы с ней разошлись?

— Хотя это совершенно не ваше дело, я вам все-таки отвечу, — сурово заявил кудрявый юноша. — Мы с ней не были расписаны. К сожалению и к счастью… Потому что все равно долго бы вместе не прожили. У нас чересчур разные идеалы и представления о жизни.

— А в чем эта разница? — не удержался от ненужного вопроса Аркадий. — Простите…

— Да в том, что я стремлюсь к спокойной жизни, а она — к суматошной! — заорал, вспылив, юноша. — Ей нравится купаться в помоях и в лучах призрачной проходящей славы! Чего вы ко мне пристали? Зачем вам ее адрес понадобился?

— Я близкий друг ее семьи, — соврал Аркадий, вероятно, впервые в жизни, и сам покраснел от откровенной лжи. Он тогда понятия не имел о родственниках начинающей певицы. Просто шел напролом. — А она не дала свой адрес никому. Уехала — и как в воду канула… Родители тревожатся…

— Вы врете, но это на нее очень похоже, — хмуро пробормотал юноша. — Записывайте…

И тогда Аркадий стал отправлять Лёке открытки с поздравлениями. Он внимательно следил за всеми ее концертами и успехами, победами.

Потом увидел афиши, объявляющие о ее концерте в родном городке…

Аркадий не спал всю ночь. Ворочался, как отъевшийся за лето, неповоротливый медведь, добавляя старому дивану новые вмятины.

Утром примчался к кассе самым первым и стоял в счастливом ожидании, думая о том, как несправедлива поговорка, утверждающая, что ждать и догонять — самые тяжелые дела.

На концерте он сидел в первом ряду, во все глаза смотрел на Лёку, узнавал и не узнавал… Она повзрослела, держалась намного увереннее — да это и понятно! За ее спиной опыт и успех, а именно это, а еще неудачи, делает человека другим.

Но пела Лёка по-прежнему, с той же подкупающей простотой и искренностью, и держалась безыскусно, что сразу выделяло ее из множества жеманных ломаных певиц, старающихся обратить на себя внимание прежде всего умопомрачительным туалетом, сведенным к минимуму. Им почему-то упорно казалось, что они серьезно ошибутся, если все-таки что-нибудь на себя наденут. Собственную одежду на своем выступлении они рассматривали как заведомый, неизбежный провал, и назвать их одетыми, а не раздетыми вряд ли повернулся бы чей-нибудь язык.

Еще один пример странной, необъяснимой женской логики, думал Аркадий. Женщины не любят, когда им заглядывают под юбку. И при этом делают все возможное и все от них зависящее, чтобы это происходило: надевают мини, кладут ногу на ногу… А уж мини-юбка на сцене — и вовсе клинический случай, равно как и откровенное декольте… Едва барышня соизволит поклониться…

Правда, и Лёка уже стала себе позволять некоторые вольности в одежде, но они казались смешными на фоне одеяний других певиц.

После концерта Аркадию вновь не удалось встретиться с Лёкой — «маятнички» надежно охраняли солистку от назойливых поклонников. Зато Аркадий сумел выследить ее перед самым отъездом. И даже проводить на вокзал… Ему опять повезло.

Поглядев вслед поезду, увозившему великую певицу Леокадию Тихую, Аркадий подумал, что скоро тоже окажется в Москве и тогда, вероятно, сможет видеть ее чаще. Но рассчитывать и надеяться на это, конечно, смешно и глупо. Станет сама Леокадия Тихая видеться с каким-то неизвестным нищим, стремительно лысеющим инженером из своего родного городка…

— Кир… — неуверенно произнесла в трубку Лёка, — Кир… а я еду на международный конкурс… И номер телефона у меня теперь другой, и адрес тоже… Я теперь полноправная москвичка…

— Отлично! — привычно равнодушно отозвался Кирилл. — Поздравляю сразу с первым, со вторым и с третьим!

— А кто у тебя родился? Прости, я так и не спросила, — виновато пробормотала Лёка.

— Дочка, конечно! — усмехнулся он. — У меня рождаются исключительно девочки!

— И что, много ты их уже настряпал? Новых, после Наташки? — поинтересовалась начавшая закипать Лёка.

— На мой век хватит! — заявил Кирилл. — Тебя мы смотрим и слушаем по телевизору. Поешь хорошо! Честное пионерское! Моей жене нравится!

Еще одна оплеуха… Лёка передернулась.

— Твоей жене?! А тебе?

— Я слабо разбираюсь в музыке, — пояснил Кирилл.

— А она лучше? Она что у тебя — музыкант?

— Да нет, просто смотрит, слушает… Знает разные группы и солистов…

Лёка в бешенстве швырнула трубку и тотчас позвонила Вике.

— Опять в окно?! — возмутилась уже привыкшая к вывертам известной певицы подруга. — Сколько можно ему названивать?! Ты когда-нибудь прекратишь эту порочную практику?! Я сейчас приду!

Виктория давно отлично поняла, что подруга проявляет самые настоящие истерические черты. Но что поделаешь — певица! Существует ведь даже выражение — «актерские нервы».

Лёку снова удалось с большим трудом успокоить, привести в приемлемую норму и проводить за рубеж. Вернулась она оттуда титулованной певицей с мировым именем. И тотчас пошла вразнос. Словно раньше выжидала и подбирала удобное для этого время.




Для начала Лёка разругалась с Левкой, отыскав для этого какую-то совершенно пустячную причину, ничтожный повод и придравшись к его очередному замечанию в свой адрес.

— Ты кто такой, чтобы меня учить? Переведи! — нагло спросила Лёка, прищурившись и уперев руки в бока. — Ты с кем так разговариваешь, мальчик? Или не видишь, кто перед тобой?

Левка и остальные музыканты онемели от неожиданности.

— Так вот, все указания, и фамильярности, и обращения типа «дура» закончились! — объявила Лёка. — И вообще, мальчики, я вас покидаю! Поскольку нельзя долго быть с теми, кто хорошо помнит твое довольно неуверенное начало. Ищите себе другую солистку! А у меня иные планы.

Эти иные планы подобрал, придумал и организовал для нее, конечно, великий маэстро. Именно с его помощью и с его подачи Лёка ушла в другой ансамбль, где ее, к великому удовольствию Лёки, встретили с максимальным почтением и любовью, по крайней мере, усиленно деланными.

Попав в новый коллектив и ощутив себя на вершине блаженства — телефон обрывали с самого утра, умоляя то об интервью, то о концертах, — Лёка стала ездить на дачу к маэстро все реже, оправдываясь тем, что очень занята. Опытный, проживший жизнь маэстро все понял, улыбнулся и тоже исчез, перестав ей звонить.

Правда, иногда осознавшая вдруг свою вину Лёка набирала его номер, плакалась, жаловалась на отсутствие времени, лгала, что мечтает его увидеть и страшно скучает, и вновь пропадала надолго.

У нее появлялись враги, даже хуже — врагини, как и предупреждал маэстро. Две-три хвалебные статьи в газетах и журналах обязательно разбавлялись одной помойной, прямо-таки разгромной. И Лёка даже знала, кто все это организовывал и за это платил. Платил щедро, не скупясь, думая свалить Леокадию. Но не на ту напали! Шиш вам всем с маслом! — с торжеством думала Лёка и продолжала триумфально выступать и побеждать. День за днем…

Правда, однажды на съемках клипа к Лёке подлетела разъяренная фифа в каких-то немыслимых зелено-розовых перьях на башке и в чем-то вроде Пеньюара и что-то заорала. Лёка даже не сразу ее узнала. Это была известная дива российской эстрады Лиана Чебаевская.

— Ты, сучка, лучше заткнись, пока тебе не вырвали язычок! Я первая постараюсь!

Музыканты быстро оттеснили диву от Лёки. Ей показалось, что дива пьяна…

Как там говорил тогда Гошка? «Брось ты эту ерунду, зачем тебе эта дурная, суматошная, грязная жизнь? Она лишена всякого смысла! Какая-то постоянная борьба, драчка за первые места, интриги и сплетни!»

Он был абсолютно прав.

Как-то почти на выходе на сцену Лёка чуть не угодила ногой в небольшое ведерко с водой и половой тряпкой, заботливо здесь забытое… Однажды едва не споткнулась о доску с большим гвоздем, предусмотрительно брошенную на ее пути… Один раз у нее на сцене внезапно «охрип» микрофон, и хотя он не так уж ей и требовался, но зал-то был огромный… Это случилось на концерте в «Олимпийском». Потом смущенные, бледные его сотрудники оправдывались техническими сбоями, дескать, техника — штука непредсказуемая. Но Лёка не выдержала, сорвалась и нахлестала по щекам первого подвернувшегося ей под руку. Некоторые газеты язвительно писали об истеричной певице.

К тому времени у нее появился импресарио. И она поручила все улаживать ему и вздохнула с облегчением. Хотя расслабляться не стоило. Российская эстрада — это тебе не дом отдыха и не зеленое июньское поле, усеянное одуванчиками. Это, скорее, Куликово или Бородинское поле, где каждый твой шажок сторожит зоркий и опасный враг.

Импресарио прислал ей все тот же неизменно заботливый маэстро. Звали импресарио Эдгаром. Он был молод, проворен и хитер.

— Именно такой тебе и нужен, детка! — позвонил ей как-то великий маэстро.

Старик, воспитанный и выросший еще в прошлом веке, не привык оставаться неблагодарным перед девчонками, которые неплохо скрашивали его стремительно уходящие годы.

— Спасибо! — обрадовалась Лёка. — А что он может?

— Он может все! — торжественно и несколько высокопарно произнес маэстро. — Ты, детка, будешь довольна!

И Лёка действительно была довольна расторопностью, ушлостью и пронырливостью нового слуги. Правда, пришлось грубо его отшить, когда он столь же оперативно и ловко полез ей под юбку. Но Эдгар, дитя современности, нисколько не обиделся, принял все как должное и захохотал:

— Понято!

И все дальнейшие попытки оставил навсегда.

Почтительные открытки с поздравлениями продолжали идти с прежней регулярностью. Только штемпель теперь стал московский. Лёке это наконец-то удалось разобрать.

Точно так же неизменно приходили открытки с бранью. И однажды Лёке тоже посчастливилось прочитать город отправления — ее собственный, родной… Гошка, поняла она. Негодяй, мерзавец!

И вышвырнула очередную пакость в помойное ведро.

Ночами ей часто снился Кирилл. Большой и мрачный. А иногда — радостный, с дочкой на руках. Перезваниваться они перестали. Да и зачем эти мучительные и совершенно бессмысленные звонки?..

«А интересно, какая у него последняя жена? — порой задумывалась Лёка. — Похожа на меня или нет?..»

Жена… И дочь… А ведь именно Лёка могла быть и должна была стать его новой женой… Могла, но не стала…

Будь оно проклято, то Минское шоссе, где она когда-то встретила громадного бородатого водилу…




Глава 18


Судя по письмам сестры, она устроилась в Москве неплохо. Аркадий и не верил, и очень хотел верить. Таня писала, что квартиру они нашли вполне сносную, недорогую и просторную, но, конечно, далеко от центра. Все торгуют на рынке. Деньги получают хорошие. Пока никто из хозяев к девчонкам не пристает. Вовку удалось устроить в детский сад недалеко от дома.

И все сначала именно так и было. Но потом… Потом Таня попала в водоворот любовей, подзабыла про сына, а на рынке знакомилась с мужиками напропалую. Эх, где наша не пропадала! Живем одним днем!

— Ты жертва, — сказал ей однажды утром Дмитрий. — Вылитая жертва жизни, времени и судьбы. Впрочем, как многие другие бабы. Настоящая русская молодица: привыкла вкалывать как лошадь и получать за это копейки. И говорить спасибо, что эту копеечку тебе пока еще платят. Слабое звено.

Слово понравилось. Она вертела его и так и сяк, крутила туда-сюда, прикидывала на свет, рассматривала и оценивала на вкус и на запах… Да, это было хорошее слово. Во всех отношениях. Подходящее ей на все сто. Как нельзя лучше.

О других бабах Таня предпочла не услышать. Зачем? И так очень хорошо все складывается. Слово найдено. Теперь только от нее зависит, как правильнее и удачнее им воспользоваться. Как извлечь из него максимальные выгоды и преимущества. Но это она сумеет, должна суметь. Нужно во всем находить ту или иную для себя пользу. Иначе для чего же она существовала на свете все эти годы, довольно бестолковые и бессмысленные? И не поймешь, по чьей вине. Может, по ее собственной?

В общем, с необъяснимостями и несуразностями пора завязывать. Суть — в определении. И оно наконец-то найдено. Она — жертва. Какое прелестное, просто очаровательное слово! Почему она раньше никогда не вспоминала о нем, глубоко запрятанном в чужом лексиконе? Слово ласково кололось острыми иголочками, нежно царапало жесткими коготками, мило пощипывало легкими ожогами. Такое необходимое, близкое, понятное и точное, четкое до графичности… Язык — дело важное. Поважнее многого другого. Жаль, что она так долго не могла понять этого. Ну, не беда. Главное, что осознала, наконец. Она — жертва. Господи, какое счастье! Какое счастье, Господи…

— Мать честная! — ахнул Дмитрий, разглядев ее утром повнимательнее. — Да ты вся сверху вниз расчихвостилась, распустила перышки и крылышки ярким веером! По какому поводу?

— А без повода! — объяснила Таня. — Без всякой причины. Так даже лучше. И как-то естественнее. Все пучком. Теперь будем всегда исходить из худшего, но надеяться на лучшее.

— Мать честная… — снова повторил, тяжко вздыхая, Дмитрий. — До естественности докатилась… Куда теперь завернешь? Не забывай: едешь без правил!

Она ему ничего не ответила. Не хотелось. Ей стало очень скучно с ним разговаривать.

Теперь главное — немедленно всем доказать и подтвердить свое несчастное положение, влиться в него как можно натуральнее и безболезненнее, соединить суть и форму намертво, без швов и трещин, чтобы потом сыграть свой собственный душераздирающий полонез, звучащий ничуть не хуже, чем у Огинского. Даже значительно сентиментальнее и пронзительнее. Она догадалась: в наше время выгоднее всего играть жертву. Чтобы сорвать на этом неплохой куш. На жалости и на доброте. На русской взаимовыручке. И еще не до конца отвергнутой соборности…

— Напрасно, — заметил Дмитрий. — Жалости не допросишься, сочувствия не дождешься. Все вокруг делают деньги. Кто как может и умеет. Кому ты нужна со своей непопулярной позицией? Ты даже не сможешь ею толком воспользоваться и всласть наиграться. И по-моему, пусть тебе лучше завидуют, чем сочувствуют.

Он был чересчур умен и проницателен для тридцатилетнего историка. Слишком порядочен для любовника. Не в меру честен, чтобы выбрать другую профессию. А кому сейчас нужны историки? Что описывать? Какие такие нынче летописи и бытописания? О жизни президентов написали до него…

Впрочем, Дмитрий и сам все прекрасно понимал, иронически оглядывая свою занюханную поношенную одежонку. И всерьез собирался продать квартиру родителей, перевезти их к себе, а все деньги вложить в создание фирмы, занимающейся евроремонтом. Эти планы обсасывались не первый месяц, но пока дело дальше разговоров и проектов не двигалось. Родители не возражали.

Да пусть бы ремонтировал квартиры! Для чего только окончил университет? Но сейчас эти размышления несерьезны. Кто, что, зачем — все превратилось в бессмысленный круг вопросов, никому не нужных, пустых и смешных. Осталась лишь цена вопроса. Сколько? И сам вопрос нынче всегда один — почем? Чем больше, тем лучше. Ну да, деньги! А что в этом плохого? Цена вопроса… Очень большая цена.

Пока ее определяли в отдельно взятой развивающейся стране, многое обесценилось и многое сильно подорожало. Тоже нормально. В очередной раз задрали цены. Ну и что? Цена — понятие прыгающее.

А Танина жизнь превратилась в поиск ярких вспышек в темноте. Нет мужа? Отлично! Не надо считать, кроме своих копеек, еще и его жалкие гроши и делить все это на троих. Не надо стирать на троих, на троих готовить и таскать сумки. Не надо общаться со свекровью.

Сын без отца? Просто замечательно! У нас в стране сейчас могут рожать без остановки только миллионеры или идиоты, которых не заботит будущее своих детей. Ее заботит. Она — жертва страны, обстоятельств и времени. Этим все сказано. Маленькая дурочка среди таких же нищих и воротил, делающих деньги, деньги и деньги. Зачем им столько?

Как же получше распорядиться своей отличной ролью, смысла которой она раньше не понимала и не замечала? Слабое звено…

Но ни о какой зависти к себе Таня не мечтала. Нет-нет! Ни в коем случае! Дмитрий несет ерунду. Зависть — это страшно, тебя могут просто слопать целиком. Надо добиться сострадания — на том стоим.

— Дим, ты там поближе стоишь, достань из холодильника колготки, — попросила Таня.

— Откуда? — изумился Дмитрий.

— Из холодильника. Колготки. Серенькие.

— А что они там делают?

— Закаляются. Что еще им делать в холодильнике? Получают нужную стойкость и крепость для жизни! Вот не читаешь ты газет и журналов про тряпки и косметику!

— Да уж! — пробормотал Дмитрий, доставая пакетик с колготками. — Только журналов о тряпках мне недоставало! Куда гребешь с утречка в закалившихся колготках?

— Хочу на работу устроиться, — поделилась Таня. — Объявление в газете прочитала…

— Опять эти газеты, будь они неладны! — возмутился Дмитрий. — Выброшу из дома всю до одной «желтуху», чтобы тебе голову чепухой не забивали! Все ты натаскала! Неужели можно верить рекламе? Обрати внимание, экстрасенсы рассчитывают лишь на баб, так и пишут: «Верну мужа». Ты хоть раз читала обещания возвратить в родной дом жену?

— Да это просто потому, что ни один уважающий себя мужик возвращать жену не захочет. И так уже намыкался, бедный. Дамье терпеливее, — объяснила Таня. — А кроме того, он без всякой посторонней помощи запросто найдет себе новую, да еще и не одну. Нам куда сложнее в этом вопросе. Опять же дети… Ну ладно, я побежала, тетехаться некогда. Устроюсь — позвоню.




Таня вышла на улицу с чувством полного удовлетворения. Впервые за последние несколько лет. В автобусе ей тотчас наступили на ногу. Как же иначе? Отлично, она ведь жертва! У метро Таня поскользнулась на тротуаре. Замечательно, она несчастное существо, слабое звено, все развивается по плану.

Сесть, конечно, тоже не удалось. Татьяна засмеялась от счастья. На нее посмотрели с удивлением.

Фирму, приглашающую сотрудников на работу с высоким индексирующимся окладом, гибким графиком и дружным коллективом, Таня искала долго: все правильно. Но в итоге нашла. И присоединилась к длинной очереди желающих изменить жизнь к лучшему. Несмотря на то, что оказалась жертвой. Имела же она право на самостоятельные шаги!

Лучшего, естественно, пришлось ждать долго. Все объяснимо. В конце концов Таня вошла в кабинет, где за столом восседала объемистая дама, очевидно не доверяющая советам Долиной и поясу для похудания. А может, она считала, что полнота ей идет. Пышная дама важно кивнула крашеной головой, приглашая Таню сесть. Потом полистала какие-то бумаги.

— Итак, — произнесла толстуха, — ваши фамилия, имя, отчество…

Татьяна выпалила все одним словом.

Дама милостиво кивнула. Вероятно, ей понравились Татьянино красивое пушкинское имя и неплохая фамилия Днепрова.

— Что вы окончили? — ласково продолжила допрос пышка.

— Филфак педвуза, — сообщила Таня.

— Почему? — ошеломленно спросила дама и уставилась на Татьяну.

Ресницы у толстухи были накрашены слишком торопливо и грубо, краска застыла некрасивыми каплями. Значит, и журналами о косметике дама тоже не интересовалась.

— Так хотели все, — объяснила Таня, — и мама, и папа, когда были живы, и я тоже. У всех в головах свои тараканы. Конечно, этот филфак — страшная глупость: ну кому сегодня нужны люди, знающие, чем отличаются склонения от спряжений? Работы нет, или платят за нее копейки. И мне всегда по-страшному не везет. А на вторую профессию тоже не заработаешь. Вот, может, у вас подкоплю и пойду переквалифицируюсь в экономисты.

Дама побагровела. Очевидно, страдала гипертонией.

— Вы… — пробормотала, с трудом сдерживаясь, пышка. — Вы… взрослый, интеллигентный человек, что вы себе позволяете? Отнимаете у меня время… Вы внимательно читали объявление?

— Конечно, — ответила Таня. — Даже два раза.

— Но там же написано черным по белому, на чистом русском языке! — закричала, потеряв терпение, дама. — Нам нужны врачи! Медики! Специалисты с высшим медицинским образованием и опытом работы в больницах и поликлиниках! Вы что, работали там?

— Нет, — честно ответила Таня. — Но я вполне могу там работать. В любой поликлинике и больнице. И любым специалистом. У меня папа был врачом. Очень хорошим стоматологом.

Дама помолчала несколько минут, очевидно пытаясь прийти в себя и прикидывая в уме, не сбежала ли Таня из психушки и не состоит ли на учете.

— Я вам все сейчас объясню как нельзя лучше, — не сдавалась Татьяна. — Вы, главное, не волнуйтесь, у вас есть валидол?

Дама судорожно кивнула.

— Тут нечего объяснять! — заявила она. — Покиньте немедленно мой кабинет, там люди ждут! С медицинским образованием!

— Подождут! — нагло отозвалась Таня. — Сначала я вам кое-что расскажу, а потом вы будете решать вопрос с их медицинским образованием. Спина у меня начала болеть еще в школе. Рентгенолог заявила, что спина будет болеть всегда, а как с этим бороться — не объяснила. Вы думаете, я не могла бы так же комментировать снимки? Потом у меня заболел правый бок, рентген показал блуждающую почку. Позже к ней прибавили аппендицит и остеохондроз. Всякие там «скорые»… Папа устраивал консультации и УЗИ. Оно показывало, что я абсолютно здорова. Только два года назад мне вырезали желчный пузырь, где было сорок шесть камней. И вместо этих образованных медиков возле УЗИ я тоже смогла бы работать. А последние два месяца я посвятила увлекательным походам к зубному: пломба выпадает пятый раз! Вы убеждены, что я не могу работать таким стоматологом? Папа уже умер… И мама тоже…

Дама молчала. Но гнев в ее глазах продолжал выплескиваться через край.

— Все это не имеет никакого отношения к нашему объявлению! — объявила она.

— Вы не уловили сути! — парировала Таня. — Не понимаете, что берете на работу людей, ничего не знающих и не умеющих, далеких от медицины точно так же, как я, но при этом почему-то работающих врачами! И даже осмеливающихся лечить, ставить диагнозы и давать советы! Да начитавшись журналов и газет, я давно лечу всех домашних и знакомых и делаю это куда лучше ваших с медицинским образованием! Диплом — это бумажка, чепуха, фикция! Сунешь в огонь — и нету!

— Вон! — грозно приказала дама и неожиданно жалобно простонала: — Зачем вы пришли сюда? Вам что, нечего делать?

— Конечно, — сказала Татьяна. — Я ведь вам объяснила, что я без работы и пробую ее найти. Хотя бы у вас.

— Вы ненормальная! — прошептала толстуха.

— Какой банальный ход! — посетовала Таня. — Чуть что не так, вразрез с общепринятыми нормами и поступками, сразу — ненормальная! Театр абсурда! Ну при чем здесь сумасшествие? Неужели нет и не бывает других причин для нестандартности? А если поискать вокруг? В этом самом вашем медицинском мире, где врачи давно уже перестали мыть руки, приходя на вызов, и где хамский крик на больного превратился в норму, в ритуал, как чаепитие по утрам? У моей школьной подруги болела мать. Сказали — рак и выписали из больницы умирать. Когда она умерла, оказалось — язва, и простая операция спасла бы ее еще на долгие годы. Это врачи?

— Есть и другие, — пробормотала дама. — Здесь не место для дискуссий, уйдите, я вызову охрану… Меня люди ждут…

— Охрану? — изумилась Таня. — Я на вас нападала? Это как раз вы меня обзывали сумасшедшей! Что называется клеветой. А пришла я потому… — Она помолчала. — В общем, конечно, я виновата перед вами. Не знаю, что на меня нашло… Извините за дурацкий спектакль… Просто хотела еще раз подтвердить, что я — жертва. Слово очень понравилось. Жертва обстоятельств, в том числе медицинских. Так прекрасно ощущать свою беспомощность в руках судьбы и ваших заодно…

Дама смотрела на нее с ужасом.

— Пожалейте меня! — попросила Татьяна. — Человеку бывает очень нужно, чтобы его жалели. А меня, кроме мамы, никто никогда не жалел. У меня нет семьи, нет работы, нет нормальной специальности, нет денег, нет здоровья… И в этом уже ваша вина.

— Моя? — возмутилась дама.

— Ну, разумеется, не ваша личная. Глупо верить бумаге и закрывать глаза на правду. Наболело. Это прямо вроде нарыва — никак не прорвется. Кстати, у меня был как-то фурункулез — лечила самостоятельно. А когда я растянула ногу, мне не дали бюллетень, сказали — с таким растяжением не положено. Ну ладно, эту игру пора заканчивать… Я вас прошу как женщину: возьмите меня к себе на работу кем угодно — секретарем, уборщицей, ночной дежурной… Но мне обязательно нужно работать именно у вас… Я вас очень прошу!

Дама устало покачала головой и закрыла глаза.

— Почему именно у нас?

— У вас работает человек, которого я люблю… — Из глаз Татьяны покатились слезы. — Простите меня за дурацкую комедию… Но я хочу его видеть… Я хочу от него родить ребенка… Мне скоро тридцать лет!.. Поймите меня!.. И он не женат, я не собираюсь разбивать ничью семью!.. Я просто хочу его видеть! Разве вам не нужны уборщицы?

У полной дамы оказалось доброе сердце. И она вспомнила свою молодость, неверного Виталия, двоих детей, а заодно паршивую невестку…

Дама взглянула на Татьяну с участием:

— Надо было прямо все объяснить. Это так понятно и естественно… А кто он?

Таня вспыхнула:

— Я не могу вам пока сказать… Я не готова… Я умею мыть полы…

Дама снова с жалостью глянула на худенькую, маленькую Таню.

— Деточка, — ласково произнесла толстуха, — вам с вашим здоровьем трудно будет справляться с уборкой. Мне вас искренне жаль. Лучше всего дежурить на входе — сутки через трое. Устроит?

— Просто не знаю, как вас благодарить, — прошептала Таня. — Но за мной не пропадет…

— Это с вашей-то зарплатой? — нежно спросила дама. — Жду вас завтра к восьми утра.

Татьяна выскочила из дверей фирмы осчастливленная. Она добилась своего! И теперь у нее этот негодяй попляшет! Таня покажет ему, как издеваться над женщиной!




Аркадий написал сестре, что хочет приехать в Москву. В родном городке ему делать нечего. И Таня растерялась. С одной стороны, она по-своему любила брата и хотела его видеть, с другой…

С другой — она абсолютно запуталась со своими любовниками, мечтала им всем отомстить, их всех наказать за то, что мало ее любили, мало о ней заботились, не собирались на ней жениться… А чего и нужно-то любой бабе, кроме прочной и надежной семьи? Да ничего!

«Где Аркадий планирует жить? — судорожно размышляла Таня. — Я часто у Димки, Вовка в саду или у девчонок… И еще этот паразит…»

Под «этим паразитом» подразумевался тот самый врач, кандидат наук, черноволосый Максим, пленивший Танино сердце с ходу. Но Максим к женщинам относился более чем небрежно, менял, едва начинал скучать, а скучал он, увы, часто. Тип такой, вечно меланхоличный. Флегматичный доктор в людях разбирался неважно. Особенно плохо изучил влюбленных в него женщин и их ломающуюся психологию в момент вынужденного расставания с ним по его инициативе. Доктор многого недоучел…

Оставленная им Татьяна знала от Максима, что в его фирме постоянно обманывают людей. Он сам простодушно поведал ей обо всем. В фирме подделывали анализы — нормальные превращали в очень плохие. Чтобы люди продолжали у них как можно дольше лечиться и платить деньги… Очень большие деньги. Легко и просто. А что такого? Каждый зарабатывает, как умеет.

И Таня, устроившись дежурить, конечно, старалась, чтобы Максим ее не узнал. Она изменила прическу, перекрасилась, стала носить темные очки и прятать лицо, когда он проходил мимо. Максим внимания на нее не обращал. Он не привык разглядывать обслугу. Именно на это и рассчитывала хитрая Таня.

Она вызнала от санитарок и некоторых особо болтливых медсестер все досконально. Изучила все подробности деятельности фирмы. А потом стукнула в отдел по борьбе с экономическими преступлениями. И торжествующая, не дожидаясь результатов возмездия, тотчас уволилась, объявив доброй начальнице, что любовь — дело чересчур тонкое, и ее ничем не завоюешь. Поэтому Таня возвращается на свой излюбленный рынок. Толстуха вновь вспомнила свою молодость, неверного Виталия и паршивую невестку, доставшуюся на долю старшему сыну… И загрустила, прошептав: «Да, вы правы, увы…»

Именно в этот сложный для Тани момент, когда она находилась на очередном жизненном перекрестке, в Москву нагрянул Аркадий.

Он приехал сюда с четкой целью завоевать не город — зачем ему это? Плевать он на него хотел! — а одну лишь сероглазую девочку-певунью, которая даже не подозревала о его далеко идущих планах.




Глава 19


— Витка, ты меня любишь? — грустно спросила Лёка.

Вика засмеялась:

— А тебе это так важно? Тебя уже обожают миллионы зрителей как у нас, так и за рубежом! Тебе мало?

— Мало. Знаешь, миллионы меня почему-то не вдохновляют, хотя, признаюсь, видеть эти восторженные глаза, слышать аплодисменты и нюхать цветы, брошенные к твоим ногам, — жутко приятно! И все-таки, несмотря ни на что, мне упорно кажется, что любовь одного человека не может заменить обожание миллионов!

— Ты опять о нем? — рассердилась Вика. — Упертая какая! Тебе давно пора его забыть!

— Пора! — согласилась Лёка. — Но никак не забывается… Приходи… У меня выдался свободный вечер…

Она уставала от поездок и гастролей, грустила вечерами в дорогих комфортабельных отелях, забивалась после концертов в свой номер и не спускалась вниз, хотя во всех гостиницах очень просили почтить вниманием ресторан, бар, сауну…

— Вы живете и работаете для людей! — наставительно говорил Эдгар. — Поэтому стоит иногда снисходить к народным просьбам!

— Я живу и работаю для себя! — сердилась Лёка. — И ты эти свои штучки брось! «Народные просьбы»! Патриот!

Эдгар ржал.

— По-моему, — как-то осторожно произнесла Вика, — ты любишь не его, а словно свою прошедшую любовь к нему. Так бывает…

И Лёка неожиданно взорвалась:

— Ну откуда ты можешь все знать и обо всем догадываться?! Что ты строишь из себя шибко умную и опытную? Прямо противно иногда слушать, честное слово! — Вика молчала, опустив голову. — А мне вообще ничего не нужно из того, что у меня есть! Мне нужно только вернуть прежнее! Чтобы все было так, как было! Чтобы я была с ним, а он — со мной!.. Будь оно проклято, это твое расчудесное Минское шоссе! Это там я села в его машину!

— Значит, я виновата во всем? — насмешливо поинтересовалась Вика.

— Да при чем тут ты?! Я вообще ничего не говорила о тебе! — Лёка не замечала противоречий. — Вот ты все твердишь, что человек должен стремиться стать добрым и кротким, должен учиться у всех и за все прощать! Но я, увы, к этому не склонна. К этому твоему всепрощению. И потом, как можно прощать тем, кто тебя ненавидит? Кто тебе мстит?! Со мной абсолютно все обходятся плохо! Весь мир! Кроме тебя да маэстро! Неужели я заслужила такое обращение?!

— В этом мире редко кто получает именно по заслугам…

— Редко?! Вот видишь! Ты сама признаешь это! Тогда зачем твердить о разумности и справедливости мира? Где чересчур многих, да почти всех, вознаграждают слишком мало! Чаще всего ничем хорошим! Кругом одна злоба, зависть, ненависть! А эти твои кротость, скромность, чистота! Да они ценятся и вознаграждаются только в дурацких романах! В сказочках для взрослых, где хеппи-энд обязателен! А в жизни люди используют этих чистых и кротких по своему усмотрению, а потом попросту отшвыривают! Выбрасывают за ненадобностью на помойку! И разве много в этом мире счастливых? Кто из нас получает то, чего хочет? О чем думает и мечтает? Кто?! Покажи! Человек мне часто представляется всего лишь песчинкой на том прибалтийском берегу из моего детства! Его воля и желания вообще не принимаются в расчет!

Вика выслушала ее довольно спокойно, словно ждала чего-нибудь подобного и была готова к язвительной вспышке.

— Да, конечно, никто из нас не в силах управлять жизнью, но мы можем бороться.

— Как?! — закричала Лёка. — Вот так, что ли?!

Хороший вопрос… Своевременный…

Она изо всей силы ударила по чашке. Та упала на пол и разлетелась. Раздался громкий звон фарфора.

— Это опасно — так развлекаться. — Вика встала, отыскивая веник и совок.

Лёка чуточку пришла в себя. Разбитая чашка ее немного охладила. А все-таки есть известная доля смысла в битье посуды… Надо будет сделать запас дешевых тарелок на случай очередного приступа бешенства…

— По-моему, со своим настроением лучше бороться юмором и весельем, а не гневом, — заметила Вика, аккуратно сметая осколки.

— Но это тоже надо уметь, — буркнула Лёка. — По-моему…

— Вопрос выдержки, тренировки и работы над собой. Мы все часто хотим пробить стенку башкой. И это желание проходит только с годами.

— Или никогда не проходит, — проворчала Лёка. — У некоторых, вроде меня…

Ей было уже стыдно за дурацкую вспышку.

— А почему ты уверена, что жизнь нам дана для радости? — спросила Вика, снова садясь напротив. — Кто тебе внушил такую мысль? Ведь нужно уметь и проигрывать. Иначе просто нельзя жить. Или ты собираешься всегда оставаться победительницей?

— Я бы не возражала, — призналась Лёка, наливая себе чай в другую чашку. — Но не получается… Я не умею ничего забывать и не принимать ничего близко к сердцу. А то, что примешь, хочется удержать. Но удержать ничего нельзя… Это я понимаю… Почему настоящее всегда так прочно сцеплено с прошлым, а будущее — с тем и другим?

Вика пожала плечами:

— Отвечать не буду. Ты и так обвинила меня в излишнем умствовании.

— Витка, прости… — пробормотала Лёка. — Левка всегда называл меня дурой… Я жутко обижалась на него за это. Но ведь он был прав… Я стала какой-то раздражительной, недовольной, несдержанной. Мне все чего-то не хватает…

— А твое творчество разве не приносит никакого удовольствия?

— Приносит… Конечно приносит. Иначе я бы давно просто удавилась… Но знаешь, Витка… Творчеством оно было раньше. А в последнее время это превратилось в ремесло. Я уже хорошо знаю, как двигаться, где лучше поднять руку и где лучше ее опустить. Я автоматически — уже все давно отработано — убыстряю и замедляю темп, ритм… Все случилось так, как и должно было случиться, это понятно. Это раньше я шла вслепую, думала, гадала, мучительно размышляла, какой именно жест подойдет здесь, а какой — там… Где остановиться, а где, наоборот, поторопиться вперед… Теперь я не думаю. Я делаю. И все… И часто замечаю, что вместо радости пение теперь приносит мне деньги… Неплохая замена! О счастье вопрос просто не стоит, зато эти бабки нередко действуют чрезвычайно успокаивающе. А главное — они дают мне независимость. Независимость от родственников, мужей и любовников. Это важно…

Подруга по-прежнему слушала очень внимательно.

— Но знаешь, Витка, когда я приехала в родной городок после долгого отсутствия, я сначала была в ужасе… Раньше я как-то мало что замечала вокруг или была просто слишком молода и глупа… Или раньше так не бросалось все это в глаза… Но сейчас меня просто убила откровенная страшная нищета… Там все рушится, обваливается, все в аварийном состоянии… А грязь!.. Люди лишены всего… Но человеческий эгоизм силен. И я подумала: какое счастье, что мне удалось отсюда вырваться! Как же мне повезло! И бессмысленно теперь себя терзать… Да и какой дурак откажется от удовольствия из-за того, что его лишены другие? Кто способен пожертвовать своим счастьем потому лишь, что кто-то другой несчастлив?..

— Кто-то и пожертвует… — задумчиво отозвалась Вика. — Но такие люди — большая редкость…

Но Лёка будто не слышала ее, полностью погруженная в себя.

— Я вот еще что поняла, Витка… Быть счастливым — очень опасно. Плохо, если у тебя закружится голова и ты не сумеешь справиться. Тогда начинается пора самообольщений. Ты не замечаешь ничего дурного, а все прекрасное относишь на свой счет. И думаешь, если счастлива ты, то и все вокруг тоже. И все кругом должны разделять твое счастье, радоваться вместе с тобой… Какая чушь!.. Счастье — всегда такое короткое… Особенно если оно настоящее, полное… Хотя тебе кажется, что отныне оно пришло к тебе навсегда. Какой я была беспечной дурой! И когда вдруг неожиданно все рухнуло, со мной случилась беда, стряслось что-то нехорошее… Я была больная не во время любви, а заболела позже, после нее, и не могла ничего себе объяснить, как всякий больной не умеет объяснить свою болезнь. И я сильно устала от собственного непрерывного самообмана…

— Разве ты обманулась в нем? — спросила Вика.

— В себе, — буркнула Лёка. — Я оказалась другой, чем казалась себе самой… Не лучше и не хуже, просто другой…

— А по-моему, для любви нужна некоторая наивность. Это дар Божий. Пока она у тебя была — была и любовь. Но ты выросла, изменилась и потеряла свое простодушие. И потеряла все. А вернуть эту детскую наивность нельзя. Правда, люди часто называют ее глупостью. Они не правы. Это никакой не недостаток, а, напротив, достоинство. А насчет Кирилла… Мне кажется, в вашем общем сценарии он играл лишь одну роль — роль человека, давшего тебе возможность полюбить по-настоящему. И этим его значение в твоей жизни исчерпано.

Лёка вздохнула и пробурчала:

— К философии и аналитике склонны только одинокие женщины. У семейных на это не остается ни времени, ни желания, ни сил.

Вика засмеялась, ничуть не обидевшись.

— Ты права! Может, тебе вновь выйти замуж?

— Да за кого? — развеселилась Лёка. — Разве что за Эдгара… Он от этого варианта не откажется и всегда готов… А ты не хочешь попробовать поискать себе мужа?

— Нет, — ответила Вика и тотчас замкнулась.

Она давно и упорно не пускала в свою личную жизнь никого, даже лучшую подругу. И Лёка, давно увидев это, старалась туда не лезть.




Сначала Аркадий ничего странного и нехорошего не заметил. Ему понравилось, как устроились Таня и ее подружки. Тесновато, конечно, но чисто и дружно. И Вовка, племянник, очень вырос, сразу узнал Аркадия и бросился к нему.

— Ты с нами теперь будешь жить? — спросил Вовка.

— Да, — кивнул Аркадий, — приехал вроде бы насовсем. Пока сниму комнатенку подешевле, чтобы вас тут еще больше не стеснять. Найду работу. А потом продадим нашу квартиру — я ее пока сдал, чтобы хоть немного денег получить, — и купим себе что-нибудь здесь попроще, оформим прописку… Тебе скоро в школу идти, учиться в Москве будешь.

— А ты возьми меня с собой, — неожиданно попросил Володька.

— Куда? — не понял Аркадий.

— В свою комнатенку. Я хочу жить с тобой.

Аркадий насторожился. Нет, он ничего не имел против племянника, которого очень любил, к которому давно привязался, но почему малышу не нравится жить с матерью?

Это вопрос он и задал Володьке. Смышленый, тот попытался хитро и ловко уйти от ответа.

— Здесь тесно и шумно! — заявил он. — И мамы часто нет…

— Ну, она ведь работает, ты знаешь.

— Да она работает днем, когда я детском саду! — крикнул Вовка. — А что она делает вечерами и ночью? Я часто ночую с тетей Леной и тетей Милой.

Непонятно, подумал Аркадий. Таня подрабатывает еще и ночами? Как же у нее хватает сил? Бедняга…

Вечером он изложил свои планы на будущее слушающей его вполуха Татьяне и добавил:

— Ты бы, Танюша, не надрывалась так на ночных работах! Это все на износ! А всех денег все равно не заработаешь!

Крутившаяся по хозяйству на кухне Мила фыркнула:

— Ну, ты, Аркаша, у нас и лопух! Тебе любой мозги запудрит! Тебе кто сказал об ее ночных работах?

— Вовка, — отозвался ничего не понимающий Аркадий.

Таня сидела хмурая и смотрела в стол.

— Вовка! — издевательски расхохоталась Мила. — А ты всегда веришь детским баечкам? Ну ты сам подумай, кто же Вовке скажет правду, тем более о матери? У твоей сестрицы сплошные романы! Прямо закрутилась да избегалась по мужикам! Только и твердит: «Девочки, я мигом слётаю! Подежурьте с Вовкой!» Мы и дежурим, идиотки, до самого утра! У нее морда больно смазливая, мужики клюют! И еще задница здоровая и круглая! Тоже идет нарасхват! Вот твоя Танюшка на нас своего парня и бросает все время, больше не на кого. И врет ему, что работает. А теперь тебе кидать его будет! Готовься!

— Я думал, вы дружите… — растерянно пробормотал Аркадий и привычно дернул себя за ухо.

— А чего ж нам не дружить? — распалилась еще больше Мила. — Да если бы мы не дружили, разве стали бы с Вовкой сидеть? Как же, больно нужно! А подружке почему бы не помочь?..

— И при этом ты так о ней говоришь… — удивленно добавил Аркадий.

Таня упорно молчала.

— А как же мне еще о ней говорить? — воскликнула Мила. — Врать, что ли? Я правду говорю! Все как есть! Она потому и притихла, что крыть нечем! Ты что, не понимаешь? Ох, и недотепа ты, Аркаша! Тебя из-за того и жена бросила!

— У нее были совсем другие причины… — пробормотал Аркадий.

— Да никаких других причин! — засмеялась Мила. — Опять ты не видишь дальше своего носа!

— В общем, ты права, — пробурчал Аркадий. — Только, по-моему, дар предвидения вреден. Любое умение видеть далеко вперед и предсказывать грядущие события редко приносит счастье. Скорее наоборот…

— Можно подумать, ты счастлив! — фыркнула Мила. — Не видящий ничего впереди!

— Да, — неожиданно твердо произнес Аркадий. — Да, Мила, я действительно счастлив. И именно поэтому не хочу забегать и заглядывать вперед. Там часто оказывается совсем не то, чего ты ожидаешь и на что рассчитываешь. Хочу пожить, на сколько хватит сил, счастливым человеком…

Татьяна и Мила взглянули на него удивленно. Аркадий, по их разумению, ничем не напоминал счастливого человека — без денег, без нормального жилья, без семьи… Лысеющий, некрасивый и уже не слишком молодой… Что он плетет о счастье?

Но потом обе дамы вгляделись попристальнее в его лицо и увидели, какое оно умиротворенное… Заглянули в его глаза — и поразились их спокойствию и ясности…

Что это с ним? — немного испуганно подумала Таня. Ее страшила и настораживала любая определенность и четкость, любая понятность в постороннем человеке. Она привыкла к двусмысленностям и размытости очертаний, к расплывчатости взглядов, к таинственности намерений и внезапности поступков, приучилась никому не доверять и не верить. Она освоилась и сжилась с такой жизнью. И эта жизнь Таню устраивала, потому что была ей близка и понятна. А вот перед открытостью и безмятежностью брата Таня растерялась… Что это, откуда?..

Малахольный, подумала Мила. Для жизни непригодный. Чепухой замороченный. Правильно его жена бросила. Ишь, счастлив он… Поддал небось с утра, вот и счастлив…

Хотя Мила прекрасно знала — Аркадий в рот не брал спиртного.




Он с детства был застенчивым, неуверенным, безвольным… Был и остался таким, потому что жизнь редко меняет подобные характеры. Чтобы измениться, ему потребовались бы немалые волевые усилия, а у него их не нашлось. Он вырос плохо приспособленным к жизни, нелюдимым, с неутоленной потребностью любить и быть любимым. Боялся чужих людей и пытался отдавать всего себя близким — родителям, жене, сестре… Но они как-то странно относились к его желанию. Люди, подобные Аркадию, словно специально появляются на свет для того, чтобы ими помыкали и злоупотребляли. Никто не в силах устоять перед соблазном вонзить в такого слабака острие ножа… И Аркадию оставалась на долю неизменная боль разочарований.

Родители пробовали его шлифовать, муштровать, воспитывать. Давали ему кучу пустых, бесполезных советов, в которых он совершенно не нуждался. Учили быть смелее, бойчее и нахальнее. Приятели и жена крали его мысли, выпытывали тайные чувства и со смехом выставляли их на всеобщее обозрение. И тогда Аркадий чувствовал себя голым на людях…

Конечно, он понимал, что его патологическая стеснительность мешает ему, не дает быть самим собой. Любой человек в полной мере раскрывается лишь тогда, когда чувствует себя непринужденно и свободно. Но Аркадию эта непосредственность и естественность не была дана. А воспитать ее в себе он сначала не сумел, а позже — не захотел. Потому что однажды внутренне воспротивился, встал на дыбы против родных, пытавшихся его исправить, против всех знакомых, насмехающихся над ним… Восстал и откинул их мнения, оценки и взгляды навсегда. Оставшись при своих. Тоже навсегда. Зато приобрел долгожданное спокойствие, помогавшее ему забывать о том, чего не хотелось и было совсем не нужно помнить.

Это произошло незаметно для Тани, которая жила погрузившись в свои проблемы. Теперь она с трудом узнавала своего так сильно изменившегося, прежде вялого, безынициативного, вечно смущенного брата.

Аркадий моментально, довольно неплохо продал их квартиру в родном городке, снял себе комнатку у чистенькой приветливой старушки, где поселился вместе с племянником, и устроился работать в «Олимпийский» — продавать книги. Дела у него сразу пошли неплохо, и через несколько месяцев Аркадий смог купить в Москве двухкомнатную квартиру, угрохав на нее все деньги от проданной плюс свои и Танины сбережения. И сумел даже прописать себя и сестру с племянником с помощью новых рыночных знакомых. Очевидно, за хорошую взятку. Таня только диву давалась… Она перебралась к брату и первое время сидела тихо, не высовываясь. На рынке больше не работала и решила пойти трудиться в школу. Все-таки по специальности… Хотя свою профессию давным-давно позабыла.

— Это правильно, — одобрил ее Аркадий. — И вспомнишь ты все быстро. А работать с детьми — одно удовольствие.

— Если бы еще за это удовольствие нормально платили, — пробурчала Таня. — Мы с Володькой и так сидим у тебя на шее…

— Ничего, она у меня выносливая! — улыбнулся Аркадий. — А как твои романы? Танечка, ты не думай, что я вмешиваюсь в твою личную жизнь! Ни в коем случае! Просто мне бы очень хотелось, чтобы ты нашла себе хорошего человека, а Володьке — отца! Он у тебя чудесный парень!

— Мне бы тоже хотелось, — пробормотала Таня. — Но не в моей власти… Мне жутко не везет. Попадаются одни подлецы и негодяи… Понимаешь, я — жертва…

— Кто? — не понял Аркадий.

— Жертва, — с удовольствием повторила Таня, вспомнив Дмитрия и его слова. — Жертва жизни, времени и судьбы. Как многие другие бабы. Привыкла вкалывать как лошадь и получать за это копейки. И говорить спасибо, что эту копеечку тебе пока еще платят. Слабое звено…

Аркадий изумился:

— Танечка, что с тобой?! Нельзя поддаваться таким упадническим настроениям! Куда ты себя готовишь? На жертвенный алтарь? А ради чего? Ерунда какая-то! А человека надо искать. Искать везде и постоянно. И ты найдешь его обязательно! Чтобы ты — да не нашла? Ты ведь у меня и умница, и красавица!

— Ага! — со смехом подхватила Таня. — И отличница, и спортсменка! Вот только не комсомолка! Опоздала родиться!

— Никуда ты не опоздала! — сердито возразил Аркадий, не склонный сегодня к шуткам. Да и вообще чувство юмора ему частенько отказывало. — И ты будешь счастливой и радостной! Обязательно!

Опровергать его убеждение Таня разумно не стала.




Глава 20


Жизнь Аркадия в основном свелась к пристальному наблюдению за чужой жизнью — жизнью певицы Леокадии Тихой. Так не сумели бы следить и фээсбэшники, поскольку они действовали по долгу службы, а Аркадий — по зову души. И этот простой, но властный зов был куда сильнее любого долга.

Аркадий знал все ее песни, расписание гастролей и концертов. На многие он ходил. Аркадий нашел в Интернете ее сайт, организованный фанатами, и ревниво отслеживал как любовные признания, так и ругательские. Некоторым, особо гнусным Лёкиным охальникам Аркадий даже решился ответить — резко, но аргументированно. Противники поогрызались, поогрызались да и затихли. Видимо, Аркадий сумел найти правильные слова и точный подход.

После этого он несколько дней ликовал, что смог по мере сил оградить Леокадию от злых людей. Если бы он вообще мог закрыть ее собой от зла всего мира, от завистников и соперников, от возможного горя и страданий… Он даже не думал, что Лёка в этом не нуждается. В этом нуждаются все без исключения! И великие певицы в том числе… Они тем более…

Торговля книгами давала немалый доход. Оказывается, в Аркадии дремали недюжинные способности продавца. Он ловко мгновенно пролистывал все издания, которые продавал, ухватывал суть и потом со знанием дела советовал каждому покупателю, что ему лучше взять. Аркадия стали знать, выделять среди других торговцев. У него появились постоянные покупатели, приводившие, в свою очередь, друзей и знакомых. И со всеми он неизменно оставался приветлив и дружелюбен, для каждого находил время побеседовать, потолковать, обсудить очередную книжную новинку… Его мнение всегда было доброжелательным, он старался, в первую очередь, найти в любой книге удачи, отметить наиболее яркие образы и страницы автора. И дело даже не в том, что ему требовалось продавать книги. Кто же станет при таком раскладе их ругать?

Но Аркадий просто родился незлобивым. И, обсуждая даже книги, не лежавшие у него на прилавке, Аркадий придерживался своей привычно-излюбленной тактики благожелательности, что быстро снискало ему славу человека доброго, мирного и настоящего знатока литературы. Кроме того, Аркадий всегда старался полюбить любое дело, за которое брался, и работать качественно, на совесть. Секрет простой.

Конечно, у него на рынке тотчас появились и завистники, начавшие распространять о нем сплетни и даже потихоньку интриговать. Дескать, этот Днепров слишком накручивает цены в свою пользу, спекулирует на стороне и вообще жук, каких мало. Личина простачка и добряка скрывает его настоящее лицо.

Но Аркадий не обращал на это внимания и продолжал делать свое дело честно и добросовестно. Грехов за ним не водилось. Пока не появилась книга о Леокадии Тихой…

Книгу-биографию выпустило известное издательство. Как водится, с множеством роскошных цветных фотографий, интервью с певицей, ее воспоминаниями… Хотя что ей было вспоминать, такой юной и тоненькой…

Увидев книгу, Аркадий словно потерял голову. Заполучив новинку на свой прилавок, он начал ее так рекламировать и расхваливать, без всякой меры и вкуса, что покупатели и продавцы стали удивляться.

— Аркаша, ты чего так пыжишься? — насмешливо спросил Алексей, торгующий по соседству. — Книга как книга, самый обычный проходняк… И певица ничего особенного, правда, не совсем попса, но ушла от нее недалеко. Все равно рано или поздно опопсеет!

— Ты ничего не понимаешь в пении! — заявил Аркадий.

— А ты понимаешь? — ехидно продолжал Алексей. — Ишь, какой знаток искусства нашелся! Зато я неплохо разбираюсь в женщинах! И смею тебя заверить — это очередная зараза и стерва, что надо!

— Твое мнение меня не интересует! — разозлился Аркадий и замолчал.

Но книгу рекламировать продолжал.

Благодаря его горячей пропаганде и агитации биография Тихой разошлась в одно мгновение, и вышел второй тираж. Аркадий ликовал. И посылал Леокадии открытки, радостно сообщая об успехе книги.

Лёка все их внимательно прочитывала и по-прежнему складывала в ящик стола.

К тому времени домашние дела Аркадия осложнились.

Беспутная Татьяна, устроившись в школу, даже в приличную, под названием «лицей», внезапно впала в другую крайность.

В школе довольно часто появлялись какие-то смиренные женщины с добрыми лицами, представлявшиеся то последовательницами Порфирия Иванова, то сотрудницами общества Рерихов, то членами известной религиозной секты. И их всех свободно пускали в школу, даже на уроки, чтобы они объяснили детям суть своих учений.

Ни дирекции московских школ, ни департаменты образования — как окружные, так и городской — ни за чем не следили. И скромные женщины в темных одеждах запросто входили в любую школу, неся свет «новых знаний»…

Татьяна, слабо разбиравшаяся в сущности подобных направлений и обществ, слушала женщин с огромным вниманием. И охотно брала и детям раздавала то заповеди Порфирия Иванова под названием «Детка», то тоненькие журнальчики религиозных общин. И читала на досуге.

«Детка» ее не привлекла. Особенно убило требование обливаться ледяной водой и ходить зимой чуть не голышом. Нет, на такие подвиги — и ради чего? — Татьяна не была способна. Кроме того, ее рассмешил рассказ о том, как Порфирий Иванов приезжал в Москву. Шел по морозцу, дело было зимой, голый и босой и приходил в таком виде в московские школы агитировать детей.

Таня представила себе: вот вошел он, запорошенный снегом, и стоит в классе у доски, в одних больших семейных трусах. А снег растаял и течет потоками по его косматой бороде и патлам, по трусам… Ну и зрелище!

Интересно, а как он в таком виде шел по Москве? — размышляла Таня. Милиция не придиралась? Или показывал свидетельство, что он — специально приглашенный в Москву Порфирий Иванов? А может, предъявлял справку из психдиспансера? Вот это вернее…

Итак, учение Порфирия было ею решительно отвергнуто. Зато одна из религиозных сект заинтересовала. Религия до сих пор оставалась от Тани далеко, тайной за семью печатями, а тут она внезапно ощутила неведомую ей до сих пор любовь к человеку, направленную прямо к ней, прочитала такие искренние и добрые слова, которым поверила…

Аркадий долго ничего не замечал. Считал, что у них в семье все нормально. Да и поглощен он был в основном своей любовью, хотя племянника и сестру из поля зрения не выпускал. Только однажды вдруг понял, что сестру у него, а у Володьки — мать попросту украли.

Конечно, он тоже во многом виноват. Но когда ему следить за взрослой женщиной, разрываясь между работой и племянником, который стал еще заброшеннее, чем раньше?

А родители… Ну, это вообще грешно — теперь их в чем-то винить. Они обожали младшенькую дочку, все для Таньки, все для нее… И не видели, не обращали внимания, что выросла она легкомысленной, пустоватой, ветреной, к труду и серьезным размышлениям не приспособленной… Избалованная и требующая любви лишь к себе, Татьяна оступалась на каждом жизненном повороте, и это было вполне естественно при ее воспитании.

До самодостаточной личности ей было очень далеко. Переласканная, излишне требовательная и толком не понимающая, что такое жизнь, Таня по-прежнему всюду искала любовь. В ее глазах застыла беззащитность перед жизнью, неуверенность в себе, как раньше у старшего брата, и немой вопрос: «А почему вы меня не любите?»

Иногда Аркадий перехватывал скучающий взгляд сестры, устремленный на Вовку. Будто она думала: «Ну, сын… Ну, родная кровь! А что дальше-то?» Или Аркадию только казалось? Он постарался отбросить от себя всякие ненужные подозрения. И зря. Вмешаться надо было именно в тот момент. Кто знает, может, тогда все сложилось бы иначе.

Таня стала все чаще задерживаться — якобы на работе. В отношениях с сыном появилась натянутость, Аркадий подмечал ее неохоту говорить с Вовкой.

Но вот однажды она вернулась поздно вечером домой с блеском в глазах, какого брат давно не замечал. Новый мужчина?

От вопросов Таня отмахнулась, бросив лишь, что мужчина тут ни при чем. И Аркадий вновь отступился.

Через несколько дней он увидел на Танином столе журнал со странным названием «Сторожевая башня». Удивился, но опять ни о чем не спросил. Все читают то, что нравится. Может, интересный журнал…

Но блеск в Таниных глазах сменился отсутствующим выражением. Она все больше замыкалась в себе и внезапно сообщила брату, что ушла из школы.

— Почему? — изумился он. — Тебе ведь там нравилось! Или начались неприятности?

— Нет, — сказала Таня, — дело не в этом. Просто мне нужно время для самореализации!

— Это как? — не понял Аркадий.

— Ты все равно не поймешь! — нагло заявила Таня.

А потом Аркадия остановила на улице соседка по подъезду. И сказала, что видела недавно Татьяну с какими-то женщинами, распространявшими журнал «Сторожевая башня». Они предлагали прохожим пойти на богослужение.

— В церковь? — спросил Аркадий.

— Да нет, куда-то на квартиру, я так поняла, — ответила соседка.

Тогда Аркадий учинил сестре настоящий допрос с пристрастием. Она приняла горделивую байроническую позу, взирая на брата сверху вниз, и сначала лишь твердила свое: «Ты этого все равно не поймешь!»

— Да почему же я такой тупой? — возмутился, наконец, Аркадий. — После смерти родителей за тебя несу ответственность я! И я обязан знать, чем ты занимаешься и где и с кем проводишь время, бросив Володьку на меня и на детский сад!

— Мы спасемся от Армагеддона, который уже близок. А вы все погибнете! У тебя один выход — обратиться в нашу веру! — выпалила Татьяна.

Она сумасшедшая, в ужасе подумал Аркадий и пробормотал:

— Танечка, какой Армагеддон?!. Ты имеешь в виду фильм? А почему ты сына забросила? Тебя не интересует его судьба?

И тут окончательно ополоумевшая Таня заявила, что своими упреками брат лишь подтверждает истинность ее религии. Мол, ее давно предупредили: домашние не поймут, а постараются разлучить с учителями, потому что родные действуют по наущению дьявола.

— Что ты несешь? С кем ты связалась? — не выдержал и сорвался в крик Аркадий. — В какую секту ходишь? Таня, зачем?

— Я ищу смысл жизни, — объявила сестра и ушла спать.

Смысл жизни… Кто же его не ищет…

Но на следующий день Аркадий взялся изучать литературу о сектах. И чем больше читал, тем страшнее ему становилось. Он выяснил, что, когда в секту приходит новичок, ему делают так называемое «отравление любовью» — все вокруг него такие ласковые, отзывчивые, добрые… Новенькому дают понять, что ему рады, что он им чрезвычайно приятен и интересен. Все восхищаются его характером, способностями, мыслями. И твердят при этом, что их объединяет любовь к Богу. Конечно, замученный семейными неурядицами и неласковым бытом человек начинает сразу таять в этом бесконечном тепле. Глаза ему словно залепляют елеем.

И Таня, точно так же, как другие, обманутая жизнью и привыкшая считать себя жертвой, буквально всем обделенной, легко купилась на эту провокацию. А приплюсованные сюда «истины», удовлетворившие искания ее разума, довершили дело. Кого винить в этом? Только себя…

Аркадий схватился за голову.

Он прочитал, что в России насчитывается от трехсот до пятисот различных деструктивных и оккультных псевдорелигиозных организаций, охватывающих своим влиянием около миллиона человек. Что большая часть сектантов — молодые люди в возрасте от восемнадцати до двадцати семи лет. Что секты активно скупают недвижимость, сколачивают лобби во властных структурах, инициируют судебные процессы по якобы нарушенным законам свободы совести, стремясь основательнее закрепиться в российском обществе. Самая мощная из быстро растущих сект — это неопятидесятническое движение. Им охвачены весь Урал, Сибирь и Дальний Восток. Активно растет число свидетелей Иеговы и мормонов…

Секты делятся на два типа: тоталитарные и классические. Последние религиозно ущербны и культурно неполноценны, но не деструктивны. Баптизм — пример такой классической секты, с ее членами можно дискутировать и общаться, поскольку баптисты — законопослушны. Тоталитарные секты куда криминальнее и агрессивнее. Они всегда прикрываются какими-то масками: религиозными, политическими, культурологическими… Ну и коммерческими, конечно сомнительными. Все давным-давно усвоили, что власть — это деньги, а деньги — это власть. И ясно, что тоталитарные секты не существуют ради свободного выбора людей. Человека всегда нужно затащить туда, прежде чем он что-либо узнает, пообещав ему именно то, чего ему больше всего не хватает на данный момент.

Безусловно, секты не в силах выполнить своих обещаний. Они ничего не могут дать, только обманут. Это антисистемные организации, которые сами ничего не производят и все время нуждаются в подпитке. Источником может оказаться и крупный бизнес. Создатель секты понимает: заполучив такой источник, можно сорвать гораздо больший куш, и это значительно безопаснее, чем грабить на улицах.

Секты не пытаются легализовать капиталы, а уверенно делают это, что не мешает им заполучать все новые предприятия, попутно выкачивая из них средства. Секта Муна, например, — глобальная бизнес-империя, владеющая заводами, газетами, пароходами и многим другим. Иногда на предприятиях работают сектанты, практически даром, порой предприятие принадлежит секте юридически, что не защищает его от выкачивания ресурсов. Буш-старший регулярно получал определенное количество миллионов за каждое выступление на мунитской конференции.

И в России была одна громкая история, когда сайентологи развалили Московский вентиляторный завод, а его директор был убит.

Аркадий впал в депрессию…




Глава 21


Таня дома практически не жила, постоянно пропадала у своих единомышленников. Вовка был брошен совершенно. Аркадий отводил его утром в детский сад и забирал вечером. Читать что-либо о сектах Таня наотрез отказалась, заявив, что им запрещают читать напечатанное не в их собственной типографии.

Вовка погрустнел еще больше и иногда плакал перед сном. Аркадий утешал его, как умел, говорил, что все наладится, мама вернется в дом… Пустые, никчемные слова… Но как объяснишь все шестилетнему ребенку?

Несколько раз Аркадию звонила какая-то женщина из Таниных «учительниц» и вкрадчивым голосом приглашала приехать к ним, познакомиться… Мол, перед тем как делать определенные выводы, надо увидеть все своими глазами. Но после его достаточно резких отповедей «там», видимо, поняли, что с Таниным братцем каши не сваришь, и отстали.




Устав и замучившись от бесполезных разговоров с сестрой, которую видел редко, Аркадий решил отдохнуть с племянником на Рождество. Ему посоветовали дорогой, но очень комфортабельный пансионат в Подмосковье. Вовка ликовал. В последнее время он буквально вцеплялся в дядьку — единственную опору на всем белом свете.

Как же Таня может бросать ребенка? — нередко думал Аркадий. Секта и это запрещает? Ответа не было…

Шикарный пансионат возле самого озера Аркадию очень понравился. Условия прекрасные, лыжная база, кормят отлично. Володька непрерывно улыбался и носился по пансионату вне себя от восторга.

А на следующий день после приезда Аркадий увидел ее… Она стояла возле окна в столовой и пристально смотрела на заснеженное заледеневшее озеро, словно пытаясь разглядеть там кого-то хорошо ей знакомого и долгожданного. Кого она там старалась высмотреть? Но белое озеро было пустынно в падающих на землю сумерках…

— Здравствуйте! — обрадовался Аркадий, метнувшись к Лёке. Растерянно дернул себя за ухо… — Не ожидал вас здесь встретить! Отдыхаете?

Лёка взглянула на него недоуменно — не сразу узнала — и вдруг тоже обрадовалась. Она приехала сюда на неделю, отказавшись от всяких новомодных надоевших ей курортов, и тосковала, глядя целыми днями на безмолвное нетревожное озеро.

— Пытаюсь, — отозвалась она. — Импресарио не дает покоя, звонит без конца… Думала оторваться от вечной суеты и пожить в тишине… Да разве получится? И тут фанаты не дают покоя, просто шагу не ступишь… Только приехала — уже пристают… Хоть надевай маску, как террористка.

— А давайте я сыграю роль вашей личной охраны, — вдохновенно предложил Аркадий.

Он искал повода быть все время возле нее…

— Как это? — удивилась Лёка. — Переведите!

— Да так… Буду ходить постоянно возле вас и отшвыривать ваших назойливых поклонников.

— У вас не получится, — покачала головой Лёка.

— Почему?

— Не хватит наглости. Тут требуется особая бесцеремонность. У вас ее нет.

— Все равно… Давайте попробуем! — настаивал Аркадий.

— Ладно, рискнем! — засмеялась Лёка. — Я согласна!

И тут подбежал Вовка, схватил за руку дядьку и взглянул на незнакомую женщину застенчиво, но подозрительно. Он панически боялся потерять Аркадия и жил в непрерывном навязчивом страхе, что его последнюю надежду, единственную привязанность и любовь могут навсегда отобрать.

— Это ваш сын? — спросила Лёка. — Как же вы будете меня охранять? Вместе с ним?

— Племянник, — объяснил Аркадий, спешно обдумывая ситуацию.

— А от кого вас нужно охранять? — поинтересовался Вовка и вдруг радостно истошно завопил: — Ой, вы же Тихая! Вы поете по телевизору! Как же я вас сразу не узнал?! Я тоже хочу вас охранять!

Лёка снова засмеялась. И снисходительно-благосклонно согласилась уже на эту двойную «охрану», объявив донельзя довольному и гордому своим новым звездным знакомством Володьке, что теперь она совершенно спокойна за свое будущее.




Лёка страшно тосковала. Пробовала забить печаль и боль вином, коньяком и ужинами в шикарных ресторанах с дорогостоящими поклонниками. Толку никакого… Отвлекалась лишь на время, на несколько часов, а едва попав домой, закусывала губы и принималась бродить, руки за спину, по комнатам из угла в угол.

— Все кругом подлецы и мерзавцы… — бормотала подвыпившая Лёка. — Эта гадина сиськатая Лианка Чебаевская три дня назад опять устроила наезд на меня в ресторане. Заявилась туда в сопровождении сразу двух молоденьких тоненьких и длинненьких супермальчиков. По детям ударилась, дура старая! Увидела меня и устроила скандал… Как всегда… Орала, идиотка, будто я сплю со всеми подряд, — это с больной головы на здоровую! Что пою одну попсу! А что она поет, интересно? Что мои композитор и текстовик — неграмотные козлы, вырытые мной на помойке! — Лёка грустно задумалась. — Я давно ни с кем не сплю… После него мне очень трудно это делать… Но кто поверит?.. А мои личные композиторы и поэты и вправду придурковаты… Только других-то взять негде!

Появившиеся у Лёки с легкой руки импресарио Эдгара придворные композитор и поэт-песенник ее душу не грели и не радовали. Писали они плохо, типа «А у тебя есть палочка-выручалочка, ты взмахнешь и скажешь «Раз!», и все изменится тотчас!» с соответствующей бездарной мелодией. Но народ — ох, уж эта толпа! — почему-то на ура воспринимал эту пошлятину и откровенную чушь. И не мечтал ни о чем другом. А Лёкины излюбленные романсы, которые она так любила петь, дурноватую публику больше не вдохновляли…

Все ждали Лёкиного провала. Как сговорились. Не дождутся! Опытный шахматист в цейтноте выигрывает.




Когда поэт первый раз принес ей свой жуткий текст, Лёка просто хотела его выставить вон. Навсегда.

— Вы думаете, это нормальная рифма — «весна» и «вода»? — язвительно поинтересовалась Лёка. — А эта — «Москва» и «моя»?

Поэт надулся и стал плести что-то о рифмах Маяковского и Вознесенского. Шибко умный…

— Мне такой текст не подходит! — вполуха выслушав его, заявила Лёка. — И петь это не собираюсь ни при каких обстоятельствах!

Но присутствующий при этом композитор, вкрадчивый и ушлый человечек, без конца противно потирающий ладони, уговорил Лёку повременить и не делать поспешных выводов.

— Вы не торопитесь, Леокадия Андреевна, — посоветовал он. — Мы давно работаем с Игорем в тандеме. У нас дружная рабочая пара и большой опыт. Вы попробуйте спеть одну нашу песню! И кроме того, задумайтесь насчет рифм. Ну, даже если бы Незнайка сразу понял, что «палка» и «селедка» — не рифма, разве он стал бы поэтом? Сомнительно… Поэзия — езда в незнаемое…

Чересчур незнаемое, злобно подумала Лёка.

Поэт Игорь смотрел разобиженно и бубнил, что тогда пойдет к Чебаевской. Та якобы давно его приглашала.

Упоминания о Чебаевской Лёка не вынесла и попробовала спеть эту бредовую, на ее взгляд, песню. И неожиданно сорвала чудовищный новый успех. Пришлось примириться и с поэтом, и с композитором, отныне работающими лишь на нее… Платить этим уродам и всякий раз искренне удивляться, как беснуется от счастья зал, слыша очередной «шедевр» дружного тандема.




Взбудораженная, ничего не понимающая Лёка бросилась на дачу к своему верному маэстро.

— Я рад тебя видеть, детка! — воскликнул он и на всякий случай, помня Лёкины страхи, притянул к себе за ошейник Дуньку. — Выглядишь изумительно! Что привело тебя ко мне на этот раз? Думаю, не внезапный приступ любви и сострадания…

Лёка чуточку смутилась.

— Вообще эти лимиты у сострадания очень невелики, — пробурчала она. — А душа быстро замусоривается… Не только у меня, у всех без исключения…

Маэстро кивнул:

— Твоя правда. А умирать передумала? И правильно! А то, помнится, ты как-то звонила мне и лепетала, что совсем погибаешь от головной боли…

Он пристально посмотрел на Лёку. Она потерялась еще больше, хотя сбить ее с толку было всегда довольно сложно.

— Да еще приехать ко мне в такую погоду… — продолжал, как ни в чем не бывало, маэстро. — По небу давно бегают тучи, которые до чего-нибудь нехорошего добегаются.

— Другой погоды нет, — философски ответила Лёка. — И взять неоткуда.

— Умнеешь на глазах, — заметил маэстро. — Хотя мудрость, как известно, уменьшает жалобы, но не сокращает страдания. Ну, рассказывай, что стряслось.

И Лёка выложила наболевшее: про поэта и композитора, уродские тексты и музыку, про подлую Лианку Чебаевскую… И еще про толпы в концертных залах, готовые слушать эту дребедень, но весьма холодно относящиеся к Лёкиной программе русских романсов…

Маэстро выслушал ее внимательно, наклонив седую голову и ласково поглаживая Дуньку.

— В общем, ничего нового ты мне не поведала, детка, — заметил он, когда Лёка наконец замолчала, уставшая и отчаявшаяся. — В обществе был, есть и будет действовать закон толпы. Он, увы, неотменяем и непререкаем. И он сильнее многих других законов.

— Толпа… — с горечью прошептала Лёка. — Но ведь кто-то должен ею руководить, направлять, обучать, в конце концов!

— Должен, — кивнул маэстро. — Но за много веков такого человека что-то не нашлось…

— А Господь Бог? — прошептала Лёка.

— Детка, чтобы даже Ему удалось вразумить оголтелую толпу, она обязана, как минимум, для начала в Него поверить, а потом послушать. Но она не верит и не слушает… Именно поэтому она — безумная толпа. Я слышал твое последнее выступление, детка… Ты по-прежнему хорошо поешь. А что ты поешь — меня интересовало не слишком. Напрасно, конечно, но ведь я понимаю, что такое эстрада. Это публичный жанр, как публичная девка. А славу, которой ты так жаждешь, люди называют венчанной блудницей.

— Что?! — взвилась Лёка. — Значит, я потаскуха? Шлюха?

— Каждый, кто продается, тем более за приличные деньги, заслуживает этого слова, — невозмутимо отозвался маэстро. — Основы человеческого общества хорошо известны — это корыстолюбие, страх и продажность. А люди, детка, по сути своей злы, хотя очень любят добро. Однако другими сделанное добро, исключительно только по отношению к ним.

— Но толпа состоит из отдельных личностей! И они-то очень разные! И их можно изменять!

Маэстро покачал головой:

— Это иллюзии. В толпе нет личностей. Она едина по сути и настроению. Она страшна. А тебе вообще нравятся современные мелодии наших песенок?

Лёка пожала плечами. Как может нравиться эта какофония?..

— А ты заметила, детка, как советская музыка поднимала дух, будила патриотизм и улучшала настроение? Достаточно послушать какой-нибудь марш времен Дунаевского — и от депрессии не останется следа. Ритм… Все дело в нем. А нынешнее поколение композиторов только жалуется, скулит и скучает. И создает сопливые, слезливые, сентиментальные мелодии, рассиропленные и минорные. Какая-то мяукающая и мурлыкающая тональность… Ты не анализировала, детка, что поешь?

— Пою что придется! Что сочиняют и приносят нынешние гении от музыки! — крикнула взбешенная Лёка. — Именно такие сопли обожает народ!

— Это не народ, — спокойно возразил маэстро. — Народ в твоих залах не бывает, не обольщайся! Он совсем не там. И твои клипы он тоже смотрит вряд ли. Ты чересчур заблуждаешься, детка…

Лёка окончательно взбеленилась:

— И что же мне теперь делать? Перестать петь?

Хороший вопрос… Теперь пусть маэстро найдет на него достойный ответ…

Но мэтр лишь рассеянно пожал плечами. Он был равнодушен и величав. И заговорил о своем:

— Обычно темнеет гораздо быстрее, чем рассветает. И как мало похоже то, чего ты хочешь в молодости, на то, что ты можешь сделать в действительности… Как мало юношеские мечты напоминают все, чему радуешься в старости… У меня теперь слишком много досуга, детка… И я как-то взялся анализировать тексты нашей эстрады. Вот, например, один поет о том, как «на Садовой-Ямской и на Ордынке мы дарили весной девушкам улыбки». А такой улицы — Садовая-Ямская — вообще нет в Москве и никогда не было. Или там стоит запятая? Но ее нельзя услышать. И все равно напрашивается ассоциация с «Тверской-Ямской» или «Садовой-Триумфальной». А вот еще пример: «Странной звездою горит зеленый семафор». Семафор не может гореть — это не светофор. На семафоре нет никаких огней, семафор — это стрелка, которая поднимается и опускается и регулирует движение поезда. Правда, может, в песне семафор подожгли, и он полыхает ярким огнем? Ну, тогда строка «горит семафор» правомерна. Но только в этом случае.

Лёка хихикнула.

— Или слушаю по телевизору песню «Алло, алло» и просто умиляюсь, — продолжал маэстро. — Очевидно, претендуя на высшую степень оригинальности и некую изюминку, певица перед песней произносит: «Раз-два-три, хоп!» Зачем? Какая-то бессмыслица… И певунья так веселится, расставшись с любимым, что просто оторопь берет… А другая распевает: «К северу лицом, сердцем на восток». Эта песня может соответствовать действительности только для того, кто родился с сердцем в правой стороне груди. Все остальные, находясь лицом к северу, никак не смогут оказаться сердцем на восток — лишь на запад. А «тополиный пух, жара, июль?» В июле тополиный пух уже не летит. Он летит в июне, а чаще — даже в мае. А почему песня «По ночам в тиши я пишу стихи» называется «Восточная»? Загадка… Там нет ни слова, ни намека на малейшие восточные реалии. Более того, строка «льет ли теплый дождь, падает ли снег» еще дальше уводит от понимания названия. Снег для Востока не характерен, если только не имеется в виду Дальний Восток, но это явно не будет для нормального человека первой ассоциацией.

— Слушатели этого не слышат! — заявила Лёка и съязвила: — Они ведь толпа! Ты сам недавно рассуждал об этом.

— Правильно, мои наблюдения лишь подтверждают сказанное. А вылазка на остров женщин, где мы «незаметно выбьем двери…». Интересно, как это можно сделать незаметно? Или «В небо взлечу на руках с тобой!». Не тяжеловато ли будет — лететь вверх с бабой на руках? Даже с тоненькой… А «Подарила трусики в конверте, чтобы никуда я не ушел»? О чьих трусах идет речь? И скажи мне, детка, разве трусами мужчину удержишь? Мужчина если захочет уйти, так улепетнет вообще без трусов! Еще я слышал песенку о том, что, «когда моряк на берегу, все девушки бегут к нему, они сигают из штанов, меняя деньги на любовь». Это что?

— Это свобода творчества! — фыркнула Лёка.

— Детка, это никакая не свобода, а вседозволенность, бесконтрольность, отсутствие вкуса и умения анализировать, — покачал головой маэстро. — Ты дай творческую свободу петуху, так он все равно будет кукарекать, как раньше! А псевдонимы! Я всякий раз изумляюсь… Маршал, Грин… Неужели нельзя выдумать что-нибудь пооригинальнее? Акула… Лиса… Волчицы еще нет… Но, думаю, скоро появится. И крыса с мышью тоже. Никого не привлекают мирные животные и рыбки. Какие-нибудь там кролики и караси…

— Или слоны, — добавила Лёка.

Маэстро вздохнул.

— Хотя слон на эстраде, детка, и кролик смешны точно так же, как и акула. Мюзикл «Ромео и Джульетта»… По-моему, это уже надругательство. Говорят об имидже… Тогда, значит, специально создается имидж дураков и дурочек? Они неестественны, ненатуральны, не способны даже изобразить подлинные человеческие чувства.

— А правда, что когда-то ставили оперу «Мересьев» и балет «Мать»? — спросила Лёка. — И якобы в Большом театре хотели поставить балет «Преступление и наказание»? Чтобы Раскольников танцевал с топором в руках и догонял танцующую старушку?

Маэстро усмехнулся.

— Точно не скажу. А вот зато тебе настоящая правда на прощание — ты уж прости меня, старика, за нее, детка… Ты сейчас катишься вниз, настойчиво и стремительно. И уже сильно приблизилась по уровню ко всем этим знаменитым воблам и сорокам. Опомнись, детка… Пока еще не поздно…

— Вниз?! Почему это вниз? — опять вспыхнула Лёка.

Не прощаясь, она в бешенстве вылетела вон. В саду на дорожке ей навстречу попался тот самый водитель, который привозил ее когда-то сюда. Взглянул насмешливо и недобро…




Вымотавшись к зиме полностью, Лёка внезапно заявила своему верному оруженосцу Эдгару, что желает отбыть на отдых. На неделю.

— Куда желаете? — спросил он, приготовившись записывать. Эдгар исполнял и роль ее секретаря. — Мальта? Канары? Мальдивы?

— В Купавну, — буркнула Лёка.

— Куда? — изумился Эдгар. — Никогда не слышал о таком городе… Это где? В Италии? В Испании? Или это Греция?

— Это Подмосковье, мальчик, — назидательно отозвалась Лёка. — Учи географию своей малой родины!

— А на фиг она мне? — обиделся Эдгар. — Я отдыхаю в других местах, от нее чересчур далеких.

Конечно, он ее не понял. Где уж там… И осмотрел с ног до головы, как прибабахнутую. Ну и ладно…

Только напрасно она рассчитывала, что здесь, в Купавне, станет легче. Глупая девочка… Все получилось наоборот…

Именно поэтому она так обрадовалась неожиданному появлению своего забавного случайного знакомого.




Неделю они провели вместе. Аркадий неизменно возникал рядом с Лёкой с самого утра и следовал за ней неотступно до вечера, прощаясь уже перед дверью ее номера.

Вовка радостно скакал возле них и вслушивался в разговоры, казавшиеся ему беспредметными. Дядька и эта известная певица, оказавшаяся его знакомой — так интересно! — говорили о погоде, о каких-то Шнитке и Свиридове, о Барсовой и Архиповой… Вовка представления не имел, кто это такие, а спрашивать и мешать разговорам не осмеливался.

Большое белое озеро Бисерово, мерно дышащее где-то в своей глубине, тихо подремывало, приглашая всех разделить с ним его многомесячный покой. Казалось, озеру не нужны бурные весенние всплески, взламывания льдов, крики прилетевших птиц, озабоченных любовью и будущими детьми… Суета ему не по сердцу. Озеру нравится спокойно и безмятежно блаженствовать подо льдом и снегом и ничего не ждать, не восставать, не поддаваться бунтарским весенним ломким настроениям, от которых добра ждать не приходится.

Лёка всматривалась в белую озерную безбрежность с завистью и все пыталась там высмотреть кого-то, большого и сильного… Но чересчур далекого от нее… Как он сказал тогда? «Слишком далекая Лёка…» Это правильно…

— Знаете, ведь это я вам пишу открытки с поздравлениями, — внезапно признался Аркадий.

Вовка в эту минуту ускакал далеко вперед.

— Ну да? — хихикнула Лёка. — А зачем?

— А разве вам не приятно их получать?

— Конечно приятно! А еще приятнее знать, что у меня есть где-то друг… Преданный и внимательный… Пусть даже не рядом…

Внезапно Аркадий остановился и резко схватил ее за плечи. Его пальцы без перчаток словно прикипели к рукавам ее дубленки.

— А вы… не хотите… чтобы он был всегда рядом с вами? Верный ваш охранник и защитник…

Последние слова дались ему очень нелегко. Широкими, по-мужицки грубовато сработанными пальцами — почему не наденет перчатки? ведь холодно! можно обморозиться! — он нервно мял рукава шикарной Лёкиной дубленки. И напряженно ждал ответа.

Лёка не решилась заглянуть ему в глаза. Подумала, что перед ней неуверенный в себе, замученный собственными несовершенствами и неумениями, всегда болезненно напряженный, исстрадавшийся человек, которого никому не видно и не слышно. Но именно такие, как он, всегда живут честно и становятся настоящими друзьями и преданными мужьями. Без всяких там условий типа «роди мне дочку…».

— Идет, — вдруг выдала она. — Давайте попробуем… — Пальцы на рукавах ослабли. — Жаль только, что больше не придется получать и читать ваши замечательные поздравлялки! И предупреждаю заранее: я довольно дрянная, беспринципная, недалекая Лёка… Я наделала за свою жизнь кучу ошибок, я психопатка, испорченная… Так что не обольщайтесь понапрасну!

— Ты! — пробормотал Аркадий и прикоснулся ладонями к ее зарумянившимся на морозе щекам.

Уверенность в себе пришла к Аркадию намного скорее, чем он ожидал. Он вообще на нее не слишком рассчитывал…

Какие холодные, просто ледяные у него ладони… Лёку затрясло. Она слишком перемерзла в своем долгом ожидании этого человека… Этого?! Глупости! Да теперь уже все равно…

— Наденьте, пожалуйста, перчатки! Все-таки зима!

— Только если ты мне скажешь «ты»! Иначе рискую остаться на всю дальнейшую жизнь без пальцев! По твоей милости!

— Пожалуйста, надень перчатки… — смущенно пробормотала Лёка. — Очень холодно… И нас может увидеть твой Вовка…

— Это чепуха, Леля…

— Как ты меня назвал? — в ужасе прошептала Лёка.

— Леля… А что?

— Да нет, ничего…

Аркадий удивленно глядел в ее глаза. Лёка молчала.

И он, наконец, отпустил ее, натянул перчатки и мельком огляделся: племянник с визгом валялся в сугробах и не замечал ничего вокруг.




Глава 22


Все в Таниной секте безоговорочно подчинялись старейшинам. А те толковали Библию, как им нравится, и «впаривали» это как истину в последней инстанции. Свободное мышление и независимость мнений в секте, разумеется, не приветствовались. Но Тане с ее небогатым умишком хватало и чужого. Она вообще не привыкла и не умела пользоваться своим собственным. И ее нисколько не смущало, что в секте люто ненавидели «большое» христианство — православие, католицизм, протестантизм — за то, что якобы там не следовали Библии буквально или трактовали ее по-иному. Дескать, «от лукавого все».

Дома Таню по-прежнему не видели. Она «пионерствовала», как это называлось в секте, — раздавала листовки и проповедовала по домам. Приходила — такая обаятельная, молодая, добрая, — прикрываясь красочными «Башнями», и начинала издалека: «А что вы думаете об окружающей жизни?», «Кто может изменить такую ситуацию в мире, где все правительства продались и нигде нет справедливости?». Затем она подсовывала людям талмуд типа «Познание, ведущее к вечной жизни» и приглашала на собрание. Если пойдешь — считай себя конченым человеком…

Таня избегала любых разговоров, на вопросы брата отвечала односложно, вела обширную переписку, сильно похудела, помрачнела и частенько ездила на какие-то конгрессы. Семейные даты игнорировала («от дьявола все»), а на свой день рождения выкинула подарок Аркадия — мол, нет у нас таких праздников. Несчастный Вовка проревел весь свой день рождения, не понимая, как же мама могла забыть о нем… Аркадий нервно кусал губы… Он уже знал, что дети, выросшие в семьях сектантов, часто даже не знают, сколько им лет.

Но потом Таня начала делом доказывать свою веру. Аркадий обнаружил это, вернувшись из пансионата. Сестра в его отсутствие изуверски уничтожила всю библиотеку, которую брат собирал долгие годы, планируя передать племяннику. Таня увлеченно, методично разорвала книги, по которым постигала жизнь, которые были ее учителями. Она убивала их, разрывая страницы, которые раньше зачитывала до дыр.

Аркадий вновь пришел в ужас, но переубедить сестру не сумел. Та твердила, что Бог не одобряет чтения мирской литературы.

Вслед за книгами брата Таня выкинула все справочники, пособия и книги, взятые у знакомых, поскольку в ее обществе ей внушили — Бог не одобряет чтение религиозных книг, изданных не обществом «Сторожевая башня».

И перестала разговаривать с братом и друзьями, оборвала всякие отношения с соседями… Так как ей вдалбливали, что Бог не одобряет никаких контактов с мирскими людьми. Любые попытки Аркадия образумить ее Таня воспринимала не иначе, как его желание сбить сферу с верного пути. В своих фантазиях она уже находилась в Раю. Не дойти туда было бы непростительно.

Еще Бог якобы требовал, чтобы никто не искал славы, ибо ее достоин только Он один. И все Танины почетные грамоты, полученные в школе и в институте, постигла та же участь, что и книги. Стопка изорванных грамот оказалась в мусорном ведре. Таня даже не перечитала их перед уничтожением, а ведь это была летопись ее предыдущей жизни. Это были победы. Вполне заслуженные. Грамота за второе место на соревнованиях по настольному теннису, грамота за первое место в конкурсе юных чтецов, благодарность за работу от краеведческого музея, от театральной студии… Но зачем Тане слава, заслуженная в обреченном на гибель мире? Зачем нужна память о людях, подписавших грамоты? Да, многие из них были ее наставниками, воспитателями, возможно, даже искренне ее любили… Они учили ее трудиться и думать. Но они тоже — часть обреченного мира.

Весь семейный бюджет держался на Аркадии, зато Таня стала таскать у него деньги на пожертвования. Она теперь напоминала брату наркоманку — у тех все деньги на «кайф», а у сектантов — в секту.

Начиная употреблять наркотик, новичок всегда уверен, что это лишь эпизод, просто надо в жизни все попробовать, интересно ведь, любопытно… Только со временем грань между обычной жизнью и познанием наркотика постепенно стирается. Эйфория перестает быть экспериментом. Новичок все глубже и глубже постигает законы новой жизни под властью наркотика, хотя продолжает утверждать, будто ему ничего не стоит прекратить все. На самом деле все не так просто… В сознании произошла подмена. Теперь его жизнь, внутренний мир и среда существования неразрывно связаны с наркотиками. Возвращение в прежнюю нормальную жизнь — всего лишь эпизод… Причем это возвращение рассматривается как недоразумение…

И все средства хороши, чтобы жить в стране иллюзий, эйфории и безумия. Затем наступает странный период. Человек перестает получать удовольствие от наркотиков. Наркотики нужны были для того, чтобы выжить. Сам того не замечая, человек возвращается в трезвую жизнь, снова живет по ее законам, ставит перед собой здравые цели, но… для этого ему требуется наркотик. Без него трезвая жизнь приносит страдания. Он отвык от нее. Хотя все чаще вспоминает, как жил раньше, без зелья. Радуется своим воспоминаниям. Пытается проецировать ту жизнь в сегодняшний день, но…

Это вечное но… Жизнь без наркотиков перешла в разряд несбыточной мечты. Человек стоит на развилке: либо смириться и жить в дружбе с наркотиками до смерти, которая в таком случае не за горами, либо лечиться. Но лечение связано с ломкой. Она неминуема. И не всегда хватает воли, чтобы выдержать это до конца… Да и потом, увы, нередки возвраты к наркотикам…

Точно так же происходит и у сектантов. Таня прошла все этапы религиозной эйфории.

Есть такие вещества — эндорфины или эндоморфины, которые вырабатываются гипофизом и от количества которых в крови зависит наше настроение. Выбрасывается в кровь небольшое количество эндорфинов — мы радостны и довольны. Когда наркоман вводит себе в кровь наркотик, он обманывает мозг, и тот выхлестывает в кровь громадное количество эндорфинов. Наступает «кайф». Человеку нравится это состояние, он хочет повторить его и опять подхлестывает мозг. И так не один раз. Но мозг не может в таком режиме работать постоянно. И естественно, после каждого напряженного выброса эндорфинов наступает период опустошенности, усталости, боли, страданий. И вскоре наркоман колется не для того, чтобы получить удовольствие, а для того, чтобы прервать череду страданий, в которую превращается вся его жизнь. Но того же самого можно добиться и в секте.

Например, неопятидесятники прекрасно добиваются этого с помощью психометодик, когда точно так же насилуется мозг и выбрасывает эндорфины в кровь. Химическая реакция — та же. Человек испытывает эйфорию. И точно такая же у него опустошенность. И он должен бежать на собрание, чтобы опять это пережить, опять это почувствовать — ну, настоящий наркоман…

Танино изменение сознания и приобретение зависимости были характерны как для наркоманов, так и для тех, кто сделал ставку на вечную жизнь и спасение в среде религиозной секты. И хотя по форме они разные, по содержанию в точности повторяют друг друга. Отличие одно — зависимость наркомана в большей степени физическая, а зависимость религиозного фанатика охватывает душу…

Таня пыталась постичь мир и себя в нем. Что в этом необычного? Все пытаются. Библия ее интересовала с детства, но изучить великую книгу все было недосуг. Зато Таня охотно при каждом удобном случае встречалась со всякими колдунами, волшебниками, ворожеями, экстрасенсами… И имела представление об основных религиях, различных их ответвлениях и сектах.

Традиционное православие и католицизм ее не привлекали, уж очень много там, на ее взгляд, догм, которые требовалось принимать на веру, не задавая лишних вопросов. Восточные религии отпали сами собой, поскольку они казались ей чересчур непонятными. Колдуны, экстрасенсы тоже как-то не пришлись по душе. Зато душа внезапно легко откликнулась на учение свидетелей Иеговы.

Вопросы смысла жизни, будущего Земли и человечества, прошлого и настоящего, смерти и жизни, добра и зла — все это мучило Таню, как фурункулез, и ее новые знакомые из общества показывали ответы в Библии, пользуясь при этом книгой для тематического изучения «Ты можешь жить вечно в Раю на Земле». Все вдруг расставилось по своим местам…

Изучение продолжалось, и, когда эйфория от первых встреч немного сошла, Таня заметила, что ее учителя порой ведут себя слишком напористо, настаивая на посещении каких-то собраний. А у нее — сын, работа, домашние дела… И тогда старейшина порекомендовал прекратить с ней дальнейшее изучение, поскольку у нее не происходило никакого «духовного роста».

Таня пришла в ужас. Она уже привыкла к постоянным занятиям, ей была необходима духовная пища, а потом, она просто боялась, что не будет спасена, а ведь конец мира так близок…

Несколько месяцев регулярных занятий со свидетелями Иеговы сделали свое дело. Они представили модель спасения в таком привлекательном виде, что все остальное отодвинулось на задний план. Перед глазами всегда стояла грозная сцена гибели мира… В Армагеддоне множество людей в ужасных корчах и муках погибают без права жить. У них нет надежд на воскресение. А Таня остается жить, снисходительно глядя на неверующих. Она смеется над ними. Бедняги разыграли не ту карту, поставив на деньги, удовольствия, распутную жизнь, пьянки, бизнес, политику. Сами виноваты! Таня сделала правильный выбор!

И тут воображение переносило ее в жизнь, которая наступает после Армагеддона: Вечное лето, много друзей, масса времени. Нет болезней и смерти. Можно перепробовать все виды деятельности, выходить замуж, рожать и воспитывать детей. Безмятежность и легкость… Все желания и потребности удовлетворяются раньше, чем успеешь об этом подумать. Весь набор лакомой еды, купание в морях, праздники, друзья, воскресшие родственники, все молодые, веселые!..

Да, Таня очень хотела жить вечно…

И ей ничего не оставалось, как ходить на собрания и бросить дом. Ужасно не хотелось проповедовать, но, как оказалось, это — основная обязанность членов секты. Как писали в их журналах, к этому должно побуждать сердце. Надо было много работать над собой, ведь сердце «лукаво и крайне испорчено», и, значит, нужно развивать в себе «плоды духа». Свидетели Иеговы считали себя единственной истинной организацией Бога на Земле, и потому, несмотря на противоречивые советы, которые давались в «Сторожевой башне», требовалось безоговорочно принимать ее руководство.

Тане пришлось принять и некоторые смущающие ее вещи: запрет чтения посторонней литературы, и особенно критической, запрет альтернативной гражданской службы, призывы к бескомпромиссности, которые особенно касались праздников, а следовательно, вели к разрыву семейных связей.

Серьезным противоречием с идеями общества у Тани стало ее желание дать сыну хорошее светское образование и материальное обеспечение. Ей совершенно не хотелось принимать «обет нищеты», к которому в некоторой степени призывала литература секты и старейшины.

Это шло вразрез с учением другой секты — неопятидесятников, о которых Таня читала и слышала. Христианами они не были. Основой их идеологии стали американские оккультные учения конца XIX века: «позитивное мышление», «новое мышление», «сила мысли»… Они переиначили это в «силу веры» и проповедовали процветание: «настоящий христианин должен быть богатым, счастливым, здоровым, а если он не такой — он не христианин».

Идея неопятидесятников заключалась и в том, что на самом деле у Бога нет силы и власти, потому что всю силу и власть Он вручил «истинным христианам» и только они якобы могут заставить Бога, Небеса, заставить духовный мир делать то, что они, неопятидесятники, хотят. Их главной идейной установкой стал успех любой ценой. А добиться его несложно силой воображения. Нужно лишь вообразить желаемую реальность по принципу «назови, потребуй, получай». Сформулируй то, что тебе нужно, потребуй это у Бога, только правильно, умело, и потом — «держи карман шире», потому все блага непременно на тебя свалятся. А если нет — виноват ты сам, и больше никто. Значит, плохо формулировал. Понятно, что христианского тут мало, но Таню привлекали идеи благоденствия, и она даже стала подумывать о переходе к неопятидесятникам.

Они утверждали, что каждое человеческое слово обладает громадной творческой силой. Что скажешь — то и будет. Однако Таню быстро начал смущать этот постулат. В секте неопятидесятников на страждущего возлагали руки и объявляли, что он исцелен. И он должен был сказать, что исцелился. Даже если болела голова, или горло, или нога, каждый обязан был подтвердить, что все прошло. Потому что иначе, если объявить правду, болезни останутся навсегда. А вот если с верой заявишь, что исцелился, исцеление должно наступить рано или поздно.

И люди лгут, твердят о волшебном исцелении, о великом чуде избавления от мук и страданий… Только себя нельзя обмануть — человек остается больным. Зато верит окружающим. И думает: со мной почему-то ничего не произошло, но с остальными это происходит! Значит, это доказательство, это действительно настоящий метод, правильный, истинный метод, срабатывающий со всеми, кроме меня. Значит, я один виноват. Значит, у меня неправильная вера, значит, я не прощен Богом, значит, я — не настоящий христианин.

Смущала Таню и исповедь неопятидесятников. У них нельзя было говорить о своих грехах, потому что, если скажешь о грехах, грешником и останешься. Нужно говорить о том, что ты святой, о том, что ты спасен… Но человек не может не видеть своих несовершенств и своих грехов. И вот такие «ножницы» между тем, как должно быть, и тем, что видит и ощущает человек, могут привести в бездну отчаяния. Таня это сообразила, потому что уже имела кое-какой опыт общения с сектантами.

В какой-то момент у Тани стали появляться крамольные мысли. Ей казалось, что общество просто гниет. Если оно действительно от Бога, то почему из него словно утекает дух любви и процветает фарисейский дух формализма, убивающий все живое? Не чересчур ли она доверчива и наивна? Вечная жертва… А эти люди — разве они не незнакомая и непонятная ей группа фанатиков? Тане стало больно… Она снова, в который раз, оказалась жертвой, разочарованной жертвой собственного недомыслия…

Таня хорошо помнила, как старейшина пригрозил ей отлучением от общения. Именно этого и боялись люди в секте. Духовное общение стало для них наркотиком… И они страшились высказываться, выражать открыто свои мнения. Могут не понять и осудить. У Тани начиналась та же ломка, что и у наркоманов, пробующих бросить зелье, но у других-то — религиозный экстаз! И если о ее мыслях и чувствах узнают религиозные руководители… Прежде чем Таня успеет разобраться в себе, к ней применят одну из самых грозных для свидетелей Иеговы санкцию. Это — все то же лишение общения, которым ей уже угрожали. Старейшины считали это любящей мерой. Но Таня, оказавшаяся в духовном кризисе, переживающая ломку, рассматривала свое возможное отлучение от единомышленников как трагедию. Она не хотела и боялась остаться без своего нового «стада».

Танино воображение, вновь и вновь подпитываемое сказочными иллюстрациями будущей жизни в Раю, приводило ее в восторженное состояние. И снова действовало как наркотик. Ради этих перспектив она была готова на любые жертвы. Так ведет себя наркоман, готовый ради инъекции пожертвовать самым дорогим. Продать за бесценок вещь, на которую долгие годы копил деньги, украсть, обмануть, снять с себя последние штаны, убить мать…

С одной стороны, Таня восхищалась справедливым, добрым, любящим Небесным Отцом Иеговой, который соблаговолил дать людям бессмертие и немыслимо сказочные условия жизни, причем бескорыстно, даром, руководствуясь Благодатью, ничего не требуя взамен. С другой стороны, общество, в которое вступила Таня, обрисовавшее ей эти перспективы, взяло на себя право решать, кто достоин Благодати, а кто — нет. Оно выставило требования, выдавая их за требования Бога, и, оперируя понятием «Вера», стало требовать, ссылаясь на Библию, доказательств этой Веры.

И критерии, по которым можно судить о силе Веры, задавало исключительно общество «Свидетели Иеговы». Только согласно этим критериям люди узнавали, есть ли у них надежда обрести Благодать Бога или нет. Организацией правит Божий Сын, поэтому в таких вопросах ошибаться она не может. Дальше, для подстраховки, в сознание «свидетелей» закладывалась еще одна установка: в конечном счете Бог решает, как будет распределяться этот дар. Молитесь Ему, доверяйтесь Ему и служите… организации, которой Он пользуется. По тому, как вы служите обществу, Бог будет судить о вашей Вере, без которой спасение невозможно.

Схема простая….

Сначала человека пытались заставить поверить, что вечная жизнь в райских условиях реальна. Когда это удавалось, его мозг наполняли грезами, мечтами, фантазиями на эту тему. Об этом начинали рассуждать как о свершившемся факте. Постепенно человек погружался в мир галлюцинаций так глубоко, словно он уже находится в Раю. Таким образом, трезвый мир с его жестокими реалиями подменялся миром счастливым и безмятежным. И человек начинал рассматривать реальность как временное недоразумение.

На следующем этапе вводился Бог, без которого не только Рай, но и сегодняшняя жизнь невозможна. Шла речь о намерении Бога. Оказывается, Он хочет уничтожить плохих людей, чтобы они не мешали хорошим жить в Раю. А поскольку человека приучили к мысли, что он живет в Раю, то он автоматически считал себя хорошим и начинал возмущаться существованием плохих. Вот причина, по которой он вынужден выходить из своих грез и сталкиваться с реалиями жизни. И человек еще больше ненавидел плохих людей и еще крепче любил Бога за его объективность. Разве не справедливо уничтожить тех, кто мешает галлюцинировать?

Справедливо! Итак, Бог справедлив и безупречен. Но у многих возникал естественный вопрос: «А почему же Он не уничтожил плохих людей до сих пор?» Ответ стандартен. Бог имеет великое терпение! Ты должен подражать ему! Знаешь почему? Да потому что если бы Он уничтожил злой мир год назад, лично ты никогда бы не смог насладиться радостью вечной жизни! Ты ведь хочешь вечно жить? Ну вот, видишь, ради тебя Бог и терпел столько времени! Все! Ловушка захлопнута. Человека окружили частоколом частностей, за которым он в упор не видит объективное.

Очень ловкий, психологически выверенный прием. Сначала человека ставят в положение, где он будто становится особенным, с точки зрения Бога. Проповедники из этой схемы самоустраняются, создавая прочную связь: «ты и Бог». Люди склонны придавать своей персоне большее значение, чем есть на самом деле. Поэтому свое избрание Богом воспринимают как вполне естественное. Даже проповедники выставляют себя в роли ничего не знающих рабов Бога, которые используются Иеговой только для того, чтобы объявить каждому о его предназначении, ценности в глазах Бога и открыть каждому Великую Тайну, скрытую от большинства. Сам Бог, в лице скромных проповедников, оказал члену общества честь, выпадающую на долю редкого числа живущих. Отказаться от этого, пренебречь расположением Бога человеку, стремящемуся к познанию о Боге, представляется неразумным и страшным. Поэтому реакция всегда адекватна. Необходимо ответить Богу конкретными действиями, чтобы подтвердить — его сообщение тобою воспринято именно так, как Он ожидает.

Но ведь надо выяснить, чего же именно Он ожидает. Возникает страх Ему не угодить. Человек замыкается на цепочке отношений «я и Бог». И здесь разумной становится молитва как единственный способ поддерживать отношения с Богом. Но Бог молчит… Все, что Он хотел сказать, уже сказано на страницах Библии, и к этому ничего ни прибавить, ни убавить. Но там все так сложно! Многое непонятно… И возникает отчаяние.

Тогда добрые проповедники объясняют, что все происходит из-за отсутствия системы в исследовании Слова Бога. Именно с этой целью Он образовал их организацию на Земле, чтобы с ее помощью обучить людей пониманию Добра и Зла. Причем пониманию Добра и Зла не в общефилософском значении, а конкретно, то есть с точки зрения Бога. Другими словами, опираясь на Библию, каждому растолкуют, что можно делать и чего нельзя. И компромиссов быть не должно!

Таким образом, в цепочку «ты и Бог» вклинивается организация. Появляется новая цепочка «ты и организация», где Бог служит только буфером. Что это значит? А то, что человека поощряют поддерживать номинальные отношения с Богом с помощью молитвы. Но ответ на молитвы дает общество, якобы выражающее истинную волю Бога. И любое, самое невообразимое его требование человек начинает воспринимать как непосредственное изъявление воли Бога.

И тогда человек становится фанатиком. Это естественное человеческое качество — проявить себя как можно лучше ради того, кого любишь, ничего не требуя взамен. В этот период человек воспринимает любое указание как указание свыше, доверчиво, подобно маленькому ребенку, только познающему жизнь. В стремлении угодить Богу человек проявляет столько усердия, что любое требование воспринимает как приказ. Человека начиняют огромным количеством правил, окутывают массой ограничений и побуждают активно поддерживать деятельность организации.

Хотя многие ограничения человек накладывает на себя сам, но не без помощи «свыше». Например, никто не требует, чтобы он перестал смотреть телевизор, но предлагают поразмышлять: «Сегодня Сатана всеми средствами пытается отвести людей от Бога. Он хочет, чтобы люди не читали Библию и публикации нашего общества, которые помогают ее понять. Он пытается отнять у нас драгоценное время, постоянно отвлекая внимание на незначительное и второстепенное. К примеру, посредством телевидения он открыто пропагандирует неугодный Богу образ жизни и ворует у нас время. Это, конечно, дело совести, но как ты думаешь, правильно ли смотреть телевизор вместо того, чтобы посвятить это время изучению Библии?»

Логично предположить, что смотреть телевизор неправильно. Соответственно автоматически в уста Бога вкладывается невысказанный вопрос: а если правильно — не смотреть телевизор, то почему же ты тогда смотришь его?

Крыть нечем. Получен «ответ на молитву»! А значит, чтобы угодить Богу, телевизор лучше не смотреть.

И все это преподносится так, что организацию не в чем обвинить. Она всегда может сослаться на то, что само по себе учением это не запрещается. Просто, руководствуясь обученной по Библии совестью, человек самостоятельно принял такое решение. И это его право. Но с другой стороны, если человек все же принимает решение смотреть телевизор, руководствуясь все той же совестью, то его поведение проповедники будут рассматривать как недостаточно духовную позицию. А на этом этапе реакцию проповедников на свое поведение человек воспринимает примерно так же, как реакцию Бога. И, опасаясь наказания от Бога, он приходит к одному, казалось бы, наиболее верному заключению, а именно: в делах совести лучше переусердствовать, чем занять недостаточно духовную позицию.

Начинающему исследователю часто недостает знания Библии. И, боясь сделать что-либо не так, человек предельно откровенно рассказывает о каждом эпизоде своей личной жизни проповедникам, ожидая услышать их мнение. Естественно, любой угодный Богу, с точки зрения этих проповедников, поступок будет одобрен, и человека похвалят. Если что-то не так, человеку предложат прочитать тот или иной библейский текст или поразмышлять на тему совести.

В конце концов человек, поощряемый наставниками, совершает множество богоугодных дел. И остановиться на этом пути теперь равносильно безумию. Зачем столько болезненных жертв, если все это не имеет смысла? Неразумно становиться посмешищем, опровергая самого себя и свой выбор и тем самым позволяя окружающим держать тебя за фанатичного чудака, который сам не знает, чего хочет. Дороги назад нет.

Вот тогда-то наставники и протягивают руку помощи. Обычно к этому времени все основные рубежи пройдены. Началась новая жизнь в рамках Божьих законов. Изменился образ жизни, стиль мышления, гражданская позиция. Пересмотрены цели и ценности, отношения с друзьями и родственниками разорваны… Мотивируя свое поведение, человек дома открыто заявляет о своих новых взглядах и новой богоугодной жизни. Причем зачастую фанатично, бескомпромиссно, и все увещевания, советы и искренние попытки окружающих помочь беспощадно отвергает. Авторитеты теперь живут на страницах Библии, в публикациях общества и на встречах собрания. Все мосты сожжены. Теперь только вперед! Значит, необходимо пройти собеседования с первыми лицами общества на предмет духовной квалификации и пригодности в качестве Божьего служителя, другими словами — проповедника.

Перед началом собеседования каждому сообщают, что старейшины, проводящие это собеседование, — всего лишь инструмент в руках Бога и от них ничего не зависит. Решение, которое они примут, — это не их решение, а решение Бога, продиктованное посредством Святого Духа. И чтобы это было очевидно, перед началом собеседования произносится молитва, где все полномочия складываются на Бога. По большому счету собеседование — формальность. Оно призвано выявить духовную пригодность человека для служения Богу. Но на момент собеседования для многих членов собрания жизнь кандидата в проповедники — открытая книга, поскольку уже значительное время наставники контролируют ее, пользуясь своими «полномочиями» давать основанные на Библии советы и обучать «пониманию» Священного Писания. Результаты собеседования фактически предопределены, и лишь наивный кандидат рассматривает его как своего рода экзамен.

Но и тут скрыта еще одна ловушка: за начало проповеднической деятельности никто не берет на себя ответственность! Главная и скрытая цель собеседования — убедить человека, что он сам, добровольно, хочет этим заниматься, никто не заставляет его это делать, никто не толкает на подобный шаг.

Все выглядит, как желание старейшин выяснить, правильно ли человек понимает требования Библии, и если нет, то любезно помочь обрести правильный взгляд. Но человек воспринимает это как своего рода тест, где малейшая неточность будет истолкована как его непригодность с точки зрения Бога. Следовательно, вся его вера в свою богоизбранность потерпит фиаско. Тогда придется признать, что это не больше чем плод воображения. И потому каждый изо всех сил старается на собеседовании сказать то, что ожидают от него услышать. И никто в этот момент не понимает, что ему просто не дадут разочароваться в его фантазиях на тему богоизбранности, а, напротив, будут активно поддерживать такое представление.

И вот тест пройден! Каждый поздравляет себя с победой. Но это пиррова победа. Победа, где победитель — не тот, кто прошел тест. Во время собеседования старейшины просто услышали то, что хотели услышать. Значит, сняли ответственность с себя и с других наставников. Вся ответственность легла на плечи прошедшего тест. Ответами на вопросы он четко обозначил свою позицию. Не важно, что ее ему навязали. Важно то, что теперь все выглядит так, будто он сам пришел к свидетелям Иеговы и попросил принять его в их ряды. Он взял на себя ответственность в этом важном деле и будет отныне представлять навязанные убеждения как свои собственные.

Теперь, если человек не будет соответствовать своим собственным убеждениям, старейшины из добрых пастырей мгновенно превратятся в справедливых судей и могут применить любые предусмотренные санкции и взыскания, вплоть до исключения из собрания. Но с другой стороны, если обеспокоенная мать какого-нибудь подростка придет к старейшинам и скажет: «Что вы сделали с моим ребенком?» — они разведут руками и ответят: «Это его собственные убеждения». И если мать задумает подать на них в суд, судье они скажут то же самое, причем ребенок будет свидетельствовать против матери, также утверждая, что руководствуется исключительно собственными убеждениями. Хитро придумано? Еще бы!

Кроме того, пройдя собеседование, человек сразу лишается возможности быть свободным, в том числе в личных взглядах и убеждениях. Теперь его рассматривают как собственность организации и начинают требовать действий. И не просто действий, а с максимальной самоотдачей. В обязательную жизненную программу входит: регулярное посещение всех встреч общества, проповеди, общение с соверующими, регулярное чтение и изучение Библии, участие во всех мероприятиях общества, полная поддержка старейшин и руководства организации, чтение и изучение всей литературы, выпускаемой обществом «Сторожевая башня», регулярные молитвы.

И желание этим заниматься тоже должно входить в круг личных убеждений каждого.

Плюс ко всему сама атмосфера в собраниях такова, что, если кто-то что-то из перечисленного не делает или делает не так, как ожидают соверующие, он становится человеком второго сорта. Но чем больше и теснее люди общаются со своей организацией, тем меньше у них остается времени на Бога. Вот парадокс! Бог переходит в разряд формальной фигуры. Общая идея такова: своими поступками человек должен показать свою веру Богу, который видит тайное, но воздает явно. А по сути человек вынужден демонстрировать свою веру членам общества, чтобы не стать человеком второго сорта и чтобы соверующие считали его достойным вечной жизни. Прослеживается явная подмена в сознании связи «я и Бог» на связь «я и организация».

Членам общества поручают выступать с речами со сцены, и делать это регулярно. Если человек активно проповедует, ему поручают взять участок, то есть дом или несколько домов, где он постоянно посещает жильцов и навязывает им литературу общества. Появляются места изучения — человек или семья, согласившиеся побольше узнать о Библии и Боге. Проповедник не реже одного раза в неделю посещает их, заносит литературу и при помощи предназначенных для этого публикаций не меньше часа обсуждает с ними те или иные библейские учения и пророчества.

На встречах общества верующих поощряют служить пионерами, то есть регулярными проповедниками, проводящими в служении от шестидесяти и более часов в месяц. И это с условием, что «пионер» не перестанет тщательно выполнять то, что ему уже было поручено. К этому добавляются различные чаепития в кругу соверующих, посещение и помощь пожилым людям общества, исполнение различных поручений старейшин… В круг угодных Богу дел входит добровольное участие в работе на строительных объектах общества, посещение неактивных членов, уборка помещений, где будет проходить очередной конгресс…

Все это подпадает под категорию дел, по которым будут судить о Вере. И за этими делами упускается главное — сам Бог, дающий Благодать. На эту Благодать у членов общества просто не остается ни времени, ни сил…

Таня отдала обществу много времени, сил и здоровья. И осталась ни с чем. Она поверила этим, на первый взгляд, добрым и любящим людям и отказалась от всего, чтобы с полной самоотдачей делами доказать свою Веру. Доказывая ее, она потеряла все ориентиры и сгорела, не выдержав нагрузки.




Глава 23


Однажды вечером, вернувшись с очередного собрания, Таня села на кухне за стол и неожиданно произнесла:

— Аркаша, я что-то не все понимаю… Вот, например, в «Башне» написано, что все члены общины любят друг друга, уважают. Так ведь поначалу и было… А сегодня меня старейшина, когда я к нему не вовремя подошла с вопросом, послал на три буквы…

Аркадий тотчас сунул Татьяне одну из книг про секты. Сестра неуверенно взяла ее в руки, открыла…

Несколько дней Таня сидела над компроматом. Потом — над Библией.

— Ты представляешь, — расстраивалась она, как ребенок, — они просто ставят запятую не в том месте, и смысл меняется кардинально!

Счастливый Вовка вечерами прилипал к матери, заглядывая ей в глаза. И она виновато гладила его по голове и бормотала что-то неразборчивое, но явно покаянное и ласковое.

— Может, попробуешь вернуться в школу? — осторожно спросил Аркадий.

— Только не туда! — крикнула Таня. — Именно там я и познакомилась с этими людьми! Они туда шляются постоянно! Я найду другую работу. В библиотеке, например… А там, в школах, едят черепа и кости!

— Что едят? — как всегда, не понял Аркадий.

— Черепа и кости! И мозги! Там воспитывают людоедов и вампиров! И пробуют «Кровавую Мери»! Ну что ты так на меня уставился? Да, в школах так потчуют детишек в день празднования Хеллоуина. Это такой оккультный праздник, выдаваемый у нас за католический день Всех Святых в ночь на первое ноября. У него какие-то кельтские языческие корни. Конечно, все черепа и мозги — всего лишь кулинарные изделия. Но сама суть! Ты только вдумайся! И сколько ни пытаются этот праздник запретить — никакого толка! Все равно празднуют! Устраивают маскарады, переодеваются в разную нечистую силу. А зачем? Для чего? А потом все удивляются подростковому садизму — то мальчик кошку повесил, то собаку камнями забили… Ты даже не представляешь, сколько разных оккультных и сектантских учений пытаются внедрить в школы! То появится «Духовный университет Брахма Кумарис», то муниты собственной персоной… Есть такая «Федерация семьи за единство и мир во всем мире». Она на самом деле — частичка, и довольно влиятельная, международной религиозной секты Муна. Они вербуют старшеклассников прямо в школах, устраивают лекции и концерты для детей и родителей, различные виды анкетирования, выезды групп учащихся в пансионаты на длительные сроки в учебное время.

— А власти? — пробормотал потрясенный Аркадий.

— А что власти? — пожала плечами Таня. — Запрещают, пишут грозные бумаги… Только на них в школах плюют. Как и на родителей. Запретили программу «Межрегиональная педагогическая лига», — появились другие… Сайентологи и поклонники агни-йоги, неоязычники и даже откровенные сатанисты… А дирекция школ либо обманывается, как и я сама, либо покупается за деньги и подарки. Некоторые оккультные секты даже религиозными себя не объявляют, но пропагандируют различные формы мистических, восточнорелигиозных воззрений. Например, «ноосферное образование». Оно насаждается через медико-педагогические школы, центры ноосферных знаний и через уроки «психологической разгрузки» в обычных школах. Применяются суггестопедические методики.

— А что это такое? — растерянно спросил Аркадий.

— Внушение новой информации в состоянии гипноза. Еще всякие антинаучные оккультно-мистические знания, извращающие понимание мира и «трансформирующие» мышление учащихся. Родители утверждают, будто после этих занятий у детей снижаются внимание, память, появляется рассеянность, двигательная заторможенность, тики и даже онанизм и энурез. Они письмо писали по этому поводу. Ну, на время сектанты ушли… Но только на время!

Как-то возле метро Таню схватила за рукав какая-то женщина и спросила:

— Вы не хотите узнать о смысле жизни?

И Таня громко послала ее на три буквы… Она имела на это полное право…




— Через полчаса за мной придет машина, — сообщила Лёка после обеда Аркадию.

— Так быстро… — пробормотал он.

— Неделя — ерунда! Здесь жизнь пролетает мгновенно! — философски заметила Лёка. — Если бы не твой Вовка, я бы сейчас увезла тебя с собой. Но — увы… Ладно, подождем, не столько ждали… Адрес ты знаешь, телефоны тоже. Жить будем у меня. Квартиру оставь сестре с Вовкой.

Лёка уже была в курсе семейной жизни Аркадия. И решала она все всегда моментально и запросто.

— Ты там пока соберись, наставь сестрицу на путь истинный… У меня гастроли до конца января. Прилетаю тридцатого. Вот тогда и жду тебя…

Аркадий страшно занервничал. Он вместе с Вовкой усадил Лёку в машину, не разобрав даже ее марки, и помахал вслед. Какой-то нагловатый малый с ухватками прожженного крупье, приехавший за Лёкой вместе с водителем, насмешливо наблюдал за Аркадием.

— Что это за хмырь к вам прицепился? — тотчас спросил Эдгар у Лёки, едва машина отъехала.

— Ну и лексикончик у тебя, мальчик! — задумчиво заметила Лёка. — Словно ты сегодня утром еще торговал на базаре!

— На базаре, Леокадия Андреевна, торгуют теперь исключительно человеки с Кавказа, если вы еще не в курсе, — парировал Эдгар. — Так что податься бедному еврею совершенно некуда!

— Да уж, тебе, бедолаге, и впрямь податься некуда! — усмехнулась Лёка. — Несчастненький! А этот хмырь, как ты изящно выразился, мой муж! Изволь его хорошенько запомнить!

Водитель чуть не врезался в идущий навстречу «мерс». Эдгар едва не подавился собственным языком.

— Идиот! — крикнула Лёка водителю. — Дождешься, уволю на фиг! Разболтались тут без меня! Чтоб заткнулись и не чирикали, разговорчивые да слабонервные! Учитесь властвовать собой! Это еще Онегин советовал нервической барышне Татьянке. А я переадресовываю вам. Иначе всех пошлю на обследование в психдиспансер!

До Москвы импресарио и водитель послушно молчали.

Из дома Лёка сразу позвонила Виктории:

— Витка, угадай с трех попыток, что со мной очень скоро произойдет?

— Ты выйдешь замуж! — засмеялась подруга.

— Ишь, бабка-угадка! Тебе хватило одной! А как догадалась? Ну да, правильно… За того, который писал мне открытки. Помнишь?

— Какие именно? — спросила подруга.

— Ну, ты даешь! — воскликнула возмущенная Лёка. — Чтобы я да выходить за того негодяя, который завалил меня своей поганой бранью?! За кого ты меня принимаешь?!

— К сожалению, именно за негодяев и выходят чаще всего, — вздохнула умудренная жизнью Вика. — У тебя уже был печальный опыт… Надеюсь, сейчас не тот случай и тебе повезет.

— Да он прелесть! Мил, как елочная игрушка! — возбужденно закричала Лёка. — Тебе понравится, вот увидишь! Прилечу из Европы — и вас познакомлю! А знаешь, он случайно оказался в Купавне… Словно был послан мне Богом…

— Не разбрасывайся словами! — неожиданно строго осадила ее подруга. — Ты часто торопишься дать оценку по первому впечатлению. Как бы потом не раскаяться… А в общем, я рада за тебя. У тебя такой ликующий голос… И голова, кажется, не болит…

— И ни разу не болела за последнюю неделю! — торжествующе отчиталась Лёка. — Представляешь, занудина? Тебе бы только меня наставлять да поучать… Любимое занятие… Хотя я уже привыкла к твоему суровому зудению. Жизни себе без него не представляю! И кстати, ты куда лояльнее, чем мои дорогие родственники.

Вика засмеялась:

— Да, насчет головы — это действительно настоящее чудо! И сотворил его простой человек по имени… Как его зовут?

— Аркадий! — гордо доложила Лёка. — Тебе нравится?

— Мне нравится твое настроение, — усмехнулась Вика. — И вообще ты вся целиком, хотя иногда мне хочется в тебе кое-что изменить. Но поскольку сама грешна, не мое это дело — исправлять других.

— А что бы тебе хотелось изменить во мне? — живо заинтересовалась Лёка. — Ты раньше ничего подобного не говорила…

— Ну, прежде всего репертуар, — отозвалась Вика. — Только тебя в этом не убедить… Дойти до понимания можно лишь непростым путем личного опыта и страданий.

Лёка сразу рассердилась и заугрюмела.

— А мой репертуар всем нравится…

— Всем — это дурным ветреным девчонкам, прожившим на свете шестнадцать лет? Они не критерий.

— Но именно они ходят на концерты! — крикнула Лёка. — Витка, смотри, мы снова поругаемся! Зачем ты затеяла этот ненужный, абсолютно никчемушный разговор? Один тип уже возникал недавно на эту тему… В моей жизни уже ничего не поменять!

— Как это? — удивилась Вика. — Ты сама себе противоречишь! Ты ведь выходишь замуж, значит, сильно меняешь свою жизнь!

— Ладно, твоя взяла, — буркнула Лёка. — В смысле логики, а не в смысле репертуара! А знаешь, ты в общем-то права. По-моему, моя жизнь проходит очень нелепо… В этих сражениях за первые места, за славу, за зрительские симпатии и аплодисменты… Я борюсь за то, чего просто не стоит завоевывать. Это бессмыслица… Ладно, пока! Пожелай мне удачи в Англии и Германии! А потом — как получится! Пожуем — увидим! Санька пишет?

— Успехов тебе! — отозвалась подруга.




Гастроли прошли с успехом, как всегда. Но уставшая, измочаленная мыслями и воспоминаниями Лёка прилетела в Москву в мрачном расположении духа. И тотчас позвонила Аркадию.

Если очень долго мечтать, мечта сбудется. Ей просто надоест собственное неизменяемое положение.

— Привет! Я тут лежу в ванне, отмокаю после самолета… Шампунчик привезла — полный кайф! И заодно размышляю: а как же тебя звали в детстве? Сокращенно? Арка или Кадя?

— Просто Аркаша, — отозвался обрадованный Аркадий.

— Ну, это не так уж просто, — протянула Лёка. — А главное, уж очень банально. Надо придумать что-нибудь посимпатичнее… Я подумаю над этим. Ты как? Образумил сестру?

— Да! — весело отозвался Аркадий. — Точнее, она сама образумилась.

— Отлично! — одобрила Лёка. — Тогда бери такси и дуй ко мне! Можешь за мой счет!

— Я пока еще достаточно зарабатываю! — обиделся Аркадий.

— Ну да, конечно, ты ведь у нас гордый, — пробормотала Лёка. — Жду!

Аркадий тотчас поцеловал Вовку, сразу погрустневшего — мальчику не хотелось надолго расставаться с дядькой. Но Татьяна явно одумалась, и сейчас Аркадий не боялся оставить на нее ее же собственного ребенка.

— Мы все равно будем с тобой часто видеться! — пообещал племяннику Аркадий.

— И с тетей Лелей тоже? — спросил Вовка.

— Ну конечно, обязательно! Таня, я уезжаю! — крикнул сестре Аркадий.

Она выглянула из кухни:

— Когда вернешься?

— Я буду часто заезжать и звонить, — обтекаемо ответил Аркадий. — Так что не пропаду, не бойся! И деньги буду привозить. С твоей библиотечной зарплатой и одной-то не прожить, не то что с ребенком.

Вовка повис у него на шее. Аркадий совсем растрогался и раскис. Хоть все бросай и оставайся дома…

— Вот тебе номера моего мобильника и тети Лели, — пробормотал он. — А вот номер ее домашнего телефона.

— Купи мне тоже мобильник, — попросил Вовка. — Мне тогда будет удобнее тебе звонить прямо из детского сада и со двора!

— Вот еще, глупости! — тотчас вмешалась Татьяна. — Тебе еще рано ходить с сотовым! Сначала подрасти!

— Куплю и привезу! — шепнул племяннику Аркадий. — Не грусти и не скучай!

— А как бы мне договориться с мамой? — не отставал племянник. — Я хочу повесить на стенку снимки гоночных машин «Формула-1», а она — фото Леонардо ди Каприо.

— Предлагаю такой компромисс: повесьте на стенку коллаж — автомобиль «Формула-1», а за рулем на месте гонщика — Лео ди Каприо! — весело нашелся Аркадий.

— Слушай, а эта твоя певичка, она и вправду такая красивая? — с любопытством поинтересовалась Таня.

Она слишком долго была отлучена от телевизора.

— Леля? — Аркадий ненадолго задумался. — Представь нечто вроде современной Венеры, только роскошно одетую…

— Ты заврался! — фыркнула сестра. — Как известно, Венера никогда ни во что не одевалась. Даже в роскошные наряды. Поскольку сама роскошная… Зачем ей все это тряпками прикрывать? И потом, она без рук, знаток искусства!

— Ты сама скоро увидишь Лелю! — крикнул Аркадий и выскочил на лестницу.

У подъезда он сразу поймал машину. Ехать к Лёке от дома Аркадия было далеко, но время промелькнуло незаметно, даже несмотря на пробки и светофоры.




Консьержка, явно предупрежденная, пропустила Аркадия беспрепятственно. Лёка открыла дверь и глянула насмешливо, отступив в глубину квартиры.

Почему так сыро? — подумал Аркадий. В квартире пахло мокрым бельем или несчастьем, обрушившимся сверху внезапным водопадом из незакрытого крана соседа-склеротика.

— Так и будем стоять на пороге? Проходи, будь проще… Не томи душу, — промурлыкала Лёка. — Снял хотя бы для начала дубленочку и сапоги…

Аркадий вошел и огляделся, с трудом осмысливая гигантские размеры квартиры и себя в ней после своей привычной квартирной малогабаритности. Растерянный до неприязни… А на отдыхе казался куда резвее и нахальнее…

Лёкино раздражение, прилично подогретое собственным отчаянным и достаточно странным поведением, достигло необходимой вершины. Лёка сейчас готова была сама себя убить за глупость, за этот никому не нужный выверт… И старалась не смотреть на Аркадия…

Явился тотчас, по первому зову, словно мужчина по вызову… Лёка сосредоточенно изучала стены квартиры. Но разве она сама не хотела этого?.. Сколько же можно выдавливать из себя по слову правду, как раба по капле… Чехов знал, что долго. Доктором служил. А эти изредка разбираются не только в человеческих телах, но и в душах.

— Леля, я тебя прошу, ты не обращай пока на меня особого внимания… — Аркадий почти ненавидел и презирал себя за нерешительность и смущение. — Я просто очень неустроенный, неприспособленный к быту, сильно заматеревший холостяк… Слишком давно разошелся….

— А дальше все пойдет по намеченной программе! Да, как тебе мое платье? Что же ты ничего о нем не скажешь? Неужели не заметил?

Аркадий растерянно оглянулся на нее.

— Прости, Леля, я никогда не умел говорить комплименты… И всегда с сомнением относился к людям, щедрым на похвалу. По-моему, они стоят недорого, — объяснил он.

— Ах, скажите, какие мы принципиальные! — пропела Лёка. — Прямо бескомпромиссные совсем! А есть ведь еще такое хорошее слово «такт»!

— Такт? — повторил Аркадий. — Леля, по-моему, это неписаное соглашение между людьми не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением. Значит, опять тот же самый жалкий компромисс.

«Ну и тип мне попался! — раздраженно подумала Лёка. — И даже жизнь его не обкатала! Что я буду с ним делать? Ладно, там разберемся… Хочу замуж — вот и все! А в качестве мужа этот мой новый приятель незаменим! Само совершенство!»

Впрочем, она не так уж стремилась выходить за него замуж, больше хотела удержать при себе. Но такие мужчины, Лёка это прекрасно понимала, не согласятся долго оставаться в роли любовника, то есть пешки в ее руках.

Лёка не собиралась ничего ему давать, но мечтала, чтобы он отдавал ей все. Она вновь вгляделась в его лицо. В нем, как во всех жестах Аркадия, манере говорить и держаться, было столько доброты, искренности и детской наивности… лучшего мужа трудно себе представить.

Она внимательно, в который раз, оглядела Аркадия. Сможет ли он выполнить свое тяжелое предназначение?.. И догадывается ли вообще о той роли, что выпала ему по жизни?..

Попробуем еще раз, велела себе Лёка. А там пожуем — увидим…




Утром Аркадий с трудом узнал Лёку. Он смотрел на нее и ничего не понимал… Перед ним словно оказалась совершенно другая женщина — жесткая, повелительная, требовательная…

«Что с ней случилось? — терзался он недоумением и отчаянием. — Неужели ей было так плохо со мной ночью? Ну да, конечно… Что я умею, что понимаю… Валенок валенком… А у нее наверняка было множество изощренных и ловких любовников… Куда мне до них…»

Аркадий погрустнел и окончательно притих.

— Ты чего скис, милый друг? — спросила Лёка, присмотревшись к нему. — Или я тебе не подхожу в кроватке? Может, ты чересчур разборчивый? Чего тебе надобно, старче?.. Переведи…

— Да нет, Леля, ты меня неправильно поняла… — пробормотал он. — Я подумал, что как раз я тебе не подхожу…

— Вот дурачок! Какой же ты милый! — воскликнула Лёка. — Дай мне печенье! С тобой все нормально, утешься! Просто у меня стервозный характер, о чем я тебя и ставила честно в известность! Забыл, что ли?

— Леля, глядя на тебя, я забываю обо всем… — прошептал Аркадий.

— А вот это, дуся, напрасно! Память должна быть при человеке всегда, при любых обстоятельствах! Без нее, сам знаешь, уже не жизнь, а маразм!

Аркадий заглянул в ее серые глаза и прочитал в них ее плохо спрятанную тайну, о которой, конечно, сам догадывался. Его призвали кого-то заменить. И если он постарается, очень постарается, то, может… Но она никогда не скажет ему правды и ни в чем не признается. Кто любит теребить свое прошлое? Значит, он никогда ничего толком не узнает…

Но прав ли он? А вдруг ошибается? Несмотря на скромность и боязливость в любовных делах, Аркадий постарался переубедить себя и усомниться в своем открытии. Нет, он обманывается!.. Ему показалось, померещилось… И он сюда пришел не «за того парня», а сам по себе… Именно его выбрала и пригласила Лёка… Именно он ей нужен… Потому что они чересчур разные, а в мире, где обитает Лёка, найти кого-нибудь настоящего, верного, доброго трудно… Почти невозможно…

Аркадий был недалек от истины. Примерно так же рассуждала и Лёка.

— Чай вдвоем! — весело пропела она и задумалась, словно что-то припоминая. — Знаешь, Арка, с возрастом слово «еще» все чаще заменяется словом «уже». Не «еще восемнадцать», а «уже тридцать один», не «еще не успела ничего понять и осмыслить», а «уже не сумела разгадать это мир», не «еще без семьи», а «уже полностью обездоленная»…

— Ты говоришь о себе? — вновь удивился Аркадий.

— Наполовину. А как ты думаешь, что на свете страшнее всего? Хороший вопрос, да? Время! Потому что мы им никогда не владеем. Часики себе тикают да тикают… Безразличные и четкие… Человек может победить болезнь, шторм, прорваться сквозь вьюгу и холод… Но вот эти точные стрелочки ему не остановить никогда, ни при каких обстоятельствах! Жутко, правда?

— Ну почему? — пожал плечами Аркадий. — Просто нужно относиться к этому с философским спокойствием.

— Ты совсем как моя подруга Витка, — хмыкнула Лёка, допивая вторую чашку. — Обожаю хороший чай! Она тоже без конца твердит об этом философском спокойствии. Надо вас познакомить… Слушай, а где ты предпочитаешь праздновать свадьбу — в «Президент-отеле» или в «Национале»?

— Нет, что ты… Нигде! — испугался Аркадий.

— То есть? — прищурилась Лёка. — Ты передумал на мне жениться?

— Почему же?! — еще больше испугался Аркадий. — Я не об этом… Просто я нигде никогда не бывал, а главное, терпеть не могу всех этих ресторанно-увеселительных заведений!

В точности как Кирилл, подумала Лёка и закусила губу.

— Лучше всего отпраздновать дома, с близкими друзьями… Вот с этой твоей Викой… Пригласим моих Татьяну и Вовку… По-семейному, по-тихому… — попытался убедить ее Аркадий.

— Да, Кадя, я в тебе не ошиблась! — торжественно изрекла Лёка. — Ты редкое создание, предназначенное исключительно для домашнего употребления. Я согласна! Но только на этот раз! По поводу свадьбы… Но что касается дальнейшего… Тебе придется все-таки во всем подчиняться мне и слушаться меня. Повиноваться — твой удел! И вообще любого без исключения мужчины, оказавшегося вольно или невольно возле меня. Ничего не поделаешь! Жить со мной — тяжелая штука!

Аркадий счел это либо шуткой, либо гиперболой. Но Лёка ничуть не шутила и не преувеличивала. Она была искренна, как никогда.




Глава 24


Отрезвление наступило быстро. Быстрее, чем втайне подозревал и рассчитывал Аркадий.

Свадьба прошла мирно и тихо, как он просил. Лёка согласилась, что афишировать событие незачем. Только вездесущие корреспонденты все равно пронюхали и стали обрывать телефоны. Лёка действовала по обстоятельствам, по настроению и, ориентируясь на характеры звонивших, самых наглых грубо посылала, советуя никогда не совать свои носы в постели звезд, более деликатных просила писать о ее творчестве, а не о личной жизни.

— Но это же безумно интересно! — вопили журналисты. — Леокадия Андреевна, ведь газету с репортажем о вашей свадьбе будут просто рвать из рук! Это же сенсация!

— Обойдетесь, мальчики! — холодно отзывалась Лёка. — Вы прямо жить без сенсаций не можете, несчастные! До свидания, мне некогда!

После свадьбы началась жизнь. И Аркадий, наконец, понял, что значит — жить со звездой.

Лёка охотно демонстрировала все признаки истерички. Она много болтала, обожала поспорить по любому, даже незначительному поводу и при этом всякую, абсолютно пустую фразу с удовольствием оформляла выразительной мимикой и жестикуляцией. Она часто говорила настоящие глупости и несуразности и, чувствуя, что несет ерунду, с маниакальным упорством цеплялась за свои слова, еще подбавляла к ним что-нибудь невпопад и так без конца. От пересудов она получала несказанное, подлинное наслаждение, сплетни собирала и смаковала… Кроме того, стала тяготеть к рюмке коньяка, а то и двум в день.

Певица была непостоянна в своих настроениях. Ее состояние менялось непрерывно, несколько раз на дню. То отрешенная и самоуглубленная, то веселая и болтливая, то неразговорчивая и безучастная, то порывистая и взвинченная… Аркадий никак не мог уследить за стремительными сменами ее настроения. Но именно эта непрерывная, частая смена настроений пробуждала в нем желание…

Звезда оказалась нервна в высшей степени, и благоразумнее всего, конечно, было бы с ней не связываться. Но Аркадий приготовился ей служить, всегда, везде и во всем, собирался с ней жить и не помышлял о том, чтобы поскорее исчезнуть, убежать, уехать, забыть, даже притвориться безразличным и жестоким просто ради спасения самого себя. Он по-прежнему упрямо мечтал принести в жертву свою жизнь, и только этой женщине…

Пусть инстинкт самосохранения начал ему настойчиво, упорно твердить, что разгоревшийся огонь еще можно легко погасить, если лишить его воздуха. Аркадий не слушал голос разума. Он пробовал жить по любви. А это нередко очень сомнительный и ошибочный путь.

Главной чертой в Лёкином характере, тотчас отмеченной Аркадием, оказалось недовольство всем и вся. Лёке оказалось трудно, просто невозможно угодить. Она никогда ничем не была довольна, происходящее расценивала как омерзительное, всегда ворчала… Ее, как ни странно, не грели даже собственные успехи. День, когда ей не удавалось толком ни на что пожаловаться, звезда считала прожитым зря и ни на что не годным.

— Ты же такая удачливая! — не выдержал как-то Аркадий. — Столького добилась, завоевала весь мир! Почему ты постоянно киснешь? Чего тебе еще надо?

— Я напоминаю сама себе ту бабку из пушкинской сказки о золотой рыбке, — пробормотала Лёка. — И все-то ей мало, и подавай ей еще больше… Но на самом деле, Арка, мне требовалось совсем немного для полного счастья…

Она замолчала. Совсем немного… Только он один — большой и сильный…

Аркадий терпеливо ждал.

— Ну ладно, ерунда! — ушла от продолжения Лёка. — Или я навеваю на тебя тоску своим вечным нытьем?

— Ты?! — искренне удивился Аркадий. — Ну что ты, конечно нет… А потом, ты так всегда хороша, что я просто любуюсь тобой и сразу забываю обо всем остальном!

Лёку не ошеломило его признание, но она как-то согнулась, съежилась, точно состарилась сразу на десять лет. Этот человек любит ее… Подлую, хитрую, ловкую дрянь, обманывающую его на каждом шагу, эту мешанину дурных манер и распущенных нравов…

Она уже прекрасно навострилась легко, интуитивно нащупывать пульс его мыслей, наловчилась безошибочно угадывать его желания, страхи и возможные поступки. Она руководила им, управляла, поскольку еще одной основной чертой ее характера было лукавство. Она хитрила постоянно, каждую минуту, порой без всякой на то необходимости, а словно по призванию души. Теперь без кривлянья и ломанья не обходился ни один разговор, ни одна встреча. И все это для того, чтобы нравиться, иметь успех, быть обаятельной. Это стало целью и смыслом ее сегодняшней жизни.

А Аркадий смотрел на нее и думал: «Какая она красавица! И это моя жена?! Не может быть!»

— Ты заслуживаешь и достоин настоящего восхищения, дуся! — пробормотала Лёка. — Твоя честность, искренность и наивность в этом поганом мире, где каждый думает только о себе, изумляет до онемения! А твоя душа вообще особая. Она словно открыта для любого желающего, и всякий волен черпать из нее столько, сколько сможет захватить…

— Ты меня переоцениваешь, — прервал ее Аркадий. — Тебе многое просто кажется… Но я очень рад этому…

Лёка действительно нередко удивлялась своему верному новому мужу. Он почти никогда с ней не спорил, охотно, без труда подделывался под ее вкусы…

«Похоже, в нашей семье именно он — жена, а не я, — частенько думала Лёка. — Смешно… Я уезжаю на гастроли — он следит за домом. Ходит по магазинам и помогает экономке убирать и готовить… Он отвечает на телефонные «звонки…»

— У вас изумительный муж, Леокадия Андреевна! — разоткровенничался как-то Эдгар. — Вам многие завидуют!

— Угу! — пробурчала Лёка. — Особенно Чебаевская…

Эдгар заржал.

— А что, вы попали прямо в цель! Как раз она недавно бурно рыдала в пьяном виде в «Метелице», проклиная очередного бросившего ее воздыхателя, и вопила на весь зал, как же повезло этой мерзавке Тихой, тихой сапой выцыганившей себе такого золотого мужа! Слухом земля полнится!

Лёка нервно хихикнула:

— Вот как? Золотым называют?

— А разве вы думаете иначе? — неожиданно серьезно спросил Эдгар и пристально посмотрел ей прямо в глаза.

Хороший вопрос…

И Лёка торопливо отвела взгляд, будто в чем-то провинилась…




Она ездила на гастроли, давала концерты… Крутилась с утра до ночи в суете, в телефонных звонках, в планах на будущее… Она искренне забывала о самом главном: о подруге Вике, о доме, о преданном Аркадии… Перед Лёкой до сих пор маячила одна задача, собственно, уже на две трети осуществленная: стать настоящей примой, единственной звездой, переплюнуть всех и вся… Она даже толком не сумела бы себе объяснить, зачем ей это понадобилось, но рвалась вперед, все выше и выше, как безумная, закусив удила. Хотя соперниц у нее оставалось немного, всего две-три, включая паршивую Лианку Чебаевскую, все равно Лёка мечтала стать первой, самой главной и популярной, подняться выше всех…

Она уже давно не обращала на окружающих внимания. Игнорировала поклонников и делающих нередкие попытки сближения актеров. Научилась отвечать нагло, легко парировать и не давать проходу другим. У нее это получалось. С помощью по-прежнему верного Эдгара и других тонких инструментов и ниточек, которыми ее ушлый импресарио владел в совершенстве. Этого проходимца даже не надо было учить. Он быстро впаривал при необходимости газетам и журналам хорошо проплаченные статьи как о великой Тихой, так и о бездарных других певицах. Он в два счета договаривался о концертах Леокадии в самых роскошных залах. Он походя болтал гадости о ее соперницах и распространял сплетни так, словно именно это и было его основным призванием. Он родился настоящим пронырой, суть которого — торговать чем угодно и всюду посредничать, устанавливая связи и заводя контакты между любыми спросом и предложением.

Да, ловкий Эдгар стал находкой для Лёки. Она подозревала, что ей помогал и маэстро, но тот никогда в этом не признавался.

Обласканная славой, она стала позволять себе короткие романчики на стороне, чего раньше никогда не делала.

Один из них, с известным бардом, стал как-то моментально достоянием гласности. То ли бард оказался болтлив, то ли кто-то из его подруг — на редкость ревнив, то ли пакостницы-завистницы разошлись напропалую…

Только слухи помчались и разбежались во все стороны и, очевидно, дошли до ушей Аркадия, Лёкиного смирного, бессловесного, послушного мужа. Он был до того ручным, что иногда Лёка воспринимала его как простое дополнение к себе, своей жизни, своему быту…




Часто, приезжая с гастролей или возвращаясь после концерта, она, вымотанная, сваливалась в кровать, а Аркадий садился рядом. Она тотчас засыпала, а он негромко пересказывал ей все события, произошедшие в ее отсутствие. Вовка принес кучу пятерок, Татьяна перешла на работу в детскую библиотеку, звонили тетя Соня и Лёкина мать… Просили дать интервью «Антенна», «ТВ-парк» и «Экспресс-газета»… Звонили с REN-TV…

Лёка сладко спала. Ее не слишком богатырское здоровье требовало к себе внимания все больше и больше. Правда, слава и радость — надежные помощники в борьбе с болезнями и слабостями. Но годы бежали вперед, и Аркадий справедливо опасался, что невыносливая Лёка может где-то сильно сорваться.

Вначале он рассказывал ей все вслух, а потом, видя, что она все равно спит, стал шептать и, наконец, проговаривать все про себя, не произнося ни слова. Она спала, он рассказывал… Эти немые беседы стали обязательным, непременным атрибутом их семейной жизни и какое-то время забавляли их и радовали.

— Ну, как дела? Что тут без меня наслучалось? — привычно спрашивала Лёка, бросаясь на кровать. — Докладывай…

Но однажды он сел рядом и не смог ничего сказать. Он выговорился, устал, перегорел… Да, он действительно от нее устал, как устают от непрерывной дороги, от бесконечной поездки в поезде, от мелькания полей и лесов перед глазами… Хотя на самом деле он стоял на месте, но вовлеченный Лёкой в непрерывную и непривычную, ему незнакомую и чуждую круговерть, Аркадий стал раздражаться и обдумывать ситуацию, в которую попал. Начал рассматривать ее под иным углом зрения. Что он делает возле Лёки? Какое место занимает в ее жизни? Место приживалки, компаньонки, собачки?

Леокадия жила сама по себе, далекая от него, как далеки от человека звезды на темном небе, непонятные и загадочные. Она очаровывала, побеждала, даже не спускаясь вниз с побежденных вершин. И желала задержаться именно там, на высоте, всегда и при любых условиях. А что оставалось ему? Смотреть на нее снизу вверх, задрав голову? Да, он слишком от нее устал… А она давно им пресытилась… И этого следовало ожидать. Но люди недальновидны.




Аркадий понял, что больше ему не выдержать, особенно после Лёкиного шумного увлечения бардом и иронических взглядов Эдгара, которые тот давно уже бросал на мужа известной певицы.

— Объясни мне, — однажды не выдержал Эдгар, — ты чего в ней нашел, в этой свиристелке?

Аркадий изумился от его фамильярности и наглого тона.

— Ничего особенного в ней нет, — продолжал разнузданный импресарио. — Обычная попсиха с претензиями на особую музыкальность! И на морду не сильно удалась… Ну да ладно, это дело вкуса. Только вот кидает она тебя сейчас по-страшному. Просто мордует, бьет рожей об стол. И как ты это все терпишь? Не понимаю… Любишь разве? Или любил? — Он проницательно взглянул на Аркадия. — Но ведь жить со звездой невозможно. Это тяжкий труд, настоящая каторга… Голгофа, которую сам себе выбрал и на которую ты сам себя обрек…

— Другие живут… — пробормотал Аркадий.

— На других условиях, — парировал Эдгар. — Совсем на других! Ты-то ведь хочешь искренности, честности и любви. А их нужно искать совсем в другом месте. Если вообще найдешь…

Аркадий молчал. Понимал, что резвый импресарио кругом прав…

— Прав я, прав! — словно вычитал его мысли Эдгар, ухмыльнувшись. — Я всегда прав, пока ненароком не ошибусь… Но это со мной случается нечасто. Кроме того, я давно привык даже не плевать на то, что и плевка моего не стоит. Отличный жизненный принцип! А твоя Леокадия Андреевна — чересчур тонкая штучка! Наслаждайся, пока не ушла…

Аркадий вздрогнул. Пока не ушла?.. А разве…

— Да нет, — вновь понял его Эдгар, — она тебя бросать не собирается. Ты ей удобен, как диванная подушка. Только вот тебе уже стало с ней невмоготу… Это видно, Аркаша, даже невооруженным оком, бросается в глаза за версту… Потом, понимаешь ли, брак — это определенное неписаное соглашение о некоторых взятых на себя обязательствах, некие обещания друг другу. А держать хоть какие-нибудь свои обещания — отнюдь не отличительная черта твоей певички. Поэтому если она сдержала хотя бы одно — это событие, достойное удивления и даже восхищения.

— Ты ошибаешься, — пробормотал Аркадий. — Именно союз, лишенный обязательств, обладает удивительной долговечностью. И брак на грани развода — тоже.

— Ну да? — иронически протянул Эдгар. — Да ты ведь уже не раз клялся себе, что завтра же с нею порвешь, но не уходил, потому что никак не мог представить эту последнюю минуту… Ты из породы тех редких людей, которые умеют многое, но совершенно не способны к бегству. А стало быть, к своему спасению. Ты любишь чистосердечно и высказываешься до конца. Ты не думаешь о последствиях, к которым приводят неуместные честность и прямота. Ты даешь ненужные обеты и клятвы, которым не изменишь ни под каким видом. Но то, что мы так усиленно часто пытаемся скрыть от других, все равно всегда узнается! Тайн нет! И не бывает на свете! Тем более в любви.

— Да? — пробормотал Аркадий. — Тогда попробуй узнать, где начало и конец у окружности. А у любви нет лишь размеров. Их ей заменяют два слова, два понятия — да или нет.

Эдгар засмеялся.

— Ты всегда был мне симпатичен. И я никогда не понимал, как ни ломал голову, что вы оба нашли друг в друге…

— Это женщина-рай, — прошептал Аркадий. — А в общем, ты снова прав, как всегда… Леля — она ушибленная…

— Головкой, что ли? — заржал Эдгар. — Так они все такие, наши звездатые!..

Аркадий возмутился:

— Не головкой, а душой! Ты соображай, чего несешь!

— Это все из области высоких материй! — заявил Эдгар. — А я туда не вхож! Недостоин! И твоя певунья, кстати, тоже!

— Я уважаю тебя как делового человека, — произнес Аркадий, — но мне никогда бы не пришло в голову, как Леле, довериться тебе или поверить хотя бы одному твоему слову.

— И напрасно! — опять захохотал Эдгар. — Я надежнее всех банков России, вместе взятых! Она ни в чем не просчиталась! Разве не видно?

Аркадий понимал, что все правильно, что пришла пора сказать друг другу какие-то неизбежные пустые слова, пытаясь смягчить неизбежное близкое расставание… И ему пора вернуться к Татьяне и Вовке… Племянник обрадуется его возвращению. А Лёке предстоит дальнейшее восхождение. Уже без мужа. Или с новым заменителем в этом качестве.

Неужели любовь действительно настолько слепа? И проходит, когда люди прозревают?.. Но ведь тогда это — неразумное, нелепое чувство… И разве стоит подчиняться и верить такому?..

Аркадий запутался и махнул рукой.




И как-то поздно вечером, не давая Лёке заснуть, он решился.

— Леля, у меня к тебе серьезный разговор…

— Ты меня пугаешь, — устало зевнула она.

Аркадий различил в ее словах подлинный испуг, искренность, с которой она в этом созналась, и одновременно — волевую нордичность в подавлении своего страха, смешанную с деловитостью, легкой иронией и готовностью слушать.

— Леля, мы редко видимся, — начал он.

Лёка хихикнула.

— А тебе не кажется, дуся, что, если муж и жена все время вместе, в этом есть что-то противоестественное, даже плебейское? Да и надоесть друг другу можно запросто! А у нас как в семьях капитанов дальнего плавания или дальнобойщиков. Ну, конечно, когда начинается светлый период ухаживания, не хочется расставаться даже на минуту. Но это быстро проходит. В семейной жизни видеться полчаса в день — вполне достаточно.

— Нет, мне так не кажется, — резко отозвался Аркадий.

И Лёка, услышав его необычную интонацию, насторожилась. Она прекрасно знала, что смысл не в том, что говорят, а в том, как говорят.

— А я еще когда летела в Москву, — призналась она, — заподозрила что-то нехорошее. У меня прямо удивительный нюх на всякие неприятности. Чую — и все! Тебе надоело меня ждать? Ты задумал восстать? Или еще что-нибудь? В твоем голосе звучит мелодраматический оттенок.

— Леля, не надо ерничать! Выслушай меня один раз по-настоящему… Очевидно, в первый и в последний… Но все сделанное наполовину и все намеки, полувысказанные смутные упреки и неясные возражения — всегда от лукавого. Все зло в этом мире происходит от половинчатости и недосказанности. Знаешь, когда начинается разрыв и ты понимаешь, что все кончено? Когда вдруг осознаешь, что теперь четко видишь, где кончаешься ты и начинаюсь я сам. А раньше это было единое целое…

— Единое целое?.. — задумчиво повторила Лёка. — А ты уверен, что так было в действительности, а не в твоем воображении? В твоей голове словно горит маленький светофорчик. Он всегда красный перед правдой жизни и вечно зеленый перед любыми фантазиями. Ты сильно заблуждаешься по поводу ценностей жизни — их в ней нет! Ты переоцениваешь жизнь! Всему на свете одна цена — невысокая. А значит, ничто в жизни не ценно так, как ты себе представляешь. Зато добро и зло никогда не ходят в одиночку. Разве не так?

Она никогда, как ни старалась, не могла убедить себя в том, что эта тихая заводь — то самое семейное счастье, о котором она так мечтала. Ее раздражало безмятежное спокойствие Аркадия, его несокрушимая невозмутимость, даже его откровенное счастье, которое было в самом начале. Лёка часто думала одно и то же: «Зачем я вышла за него замуж?» В глубине души она начинала его ненавидеть. Ненавидеть за свою ошибку. Да, не стоило пробовать завести себе новую семью. Она не создана для таких тесных уз. Она — человек, которому дом нужен только как кров и приют. Что поделаешь… Но признаться в этом не хватало мужества.

— Мне жаль тебя, Леля, — неожиданно вздохнул Аркадий. — Это большое несчастье — полное неумение понимать чувства окружающих. Это почти трагедия…

— Ну надо же! — закричала Лёка. — Скажите пожалуйста, он меня жалеет! Спасибо тебе за это, Кадя! Огромное спасибо! Только меня жалеть ни к чему! Ты лучше себя пожалей!

Аркадий усмехнулся:

— Думаешь, я без тебя пропаду? Да, Леля, мне будет очень тяжело без тебя, очень плохо. Но я справлюсь. Вещи я уже собрал, так что мне осталось лишь попрощаться… Не поминай меня лихом! Я человек неуклюжий, знаю, но каждый человек может ошибаться. Главное, чтобы он не лгал. А я тебя никогда не обманывал, Леля… Я провел возле тебя немало хороших месяцев… Надеюсь, и ты не слишком раскаивалась в содеянном… За это наше общее время я научился подозревать, угадывать, разбираться в уликах, привык оправдывать, искать и находить тебе алиби, прощать и забывать… Благодаря нашей семейной жизни и моей домашней практике из меня получились одновременно неплохой детектив, следователь, прокурор, адвокат и эконом. Я обогатился немалым опытом. Наверное, пригодится в будущем, как любой другой опыт…

Лёка растерялась. Привыкшая в последние годы к своеволию, капризная и тщеславная, она была ошеломлена ровным, спокойным тоном Аркадия. Она хотела в качестве наказания сама оттолкнуть его на время от себя, отлучить от своих рук и слов, испытать, как подействуют на него ее гнев и холод… Но просчиталась и не успела. Аркадий хорошо изучил ее характер.

— Так… ты все-таки действительно уходишь?.. — пробормотала она в замешательстве. — Но почему?.. Ведь мы хорошо жили…

— Ты так считаешь? — усмехнулся Аркадий. — Тогда ты либо очень счастливый, либо очень поверхностный человек, Леля… Прости… Либо ты вновь лжешь.

Он теперь прекрасно понимал, что ее повышенный интерес к пению и ее привязанность к какому-то неизвестному ему человеку обернулись полнейшим равнодушием ко всему остальному, а ее утонченность и ранимость превосходно соединились с черствостью и душевной глухотой.

— Ладно, проваливай! — в бешенстве вскочила она. — Убирайся! Видеть тебя не желаю! И не звони никогда, и не появляйся!

Аркадий молча повернулся, вышел в переднюю и взял приготовленные чемодан и баул. Лёка по обыкновению их даже не заметила, вернувшись домой.

— Подожди! — крикнула она.

Он обернулся.

— Нет, ничего… — пробурчала Лёка. — Это я так…

Дальнейшее Лёку интересовало постольку поскольку. Она окончательно озлобилась, обхамела, сменила репертуар на откровенно похабный и разнузданный, стала появляться на сцене в сильно декольтированных, неприлично открытых платьях, иногда еще и слишком коротких.

Однажды позвонил маэстро и посетовал:

— Детка, ты до сих пор чересчур, непростительно, вызывающе молода.

— Нельзя быть чересчур молодой! — заявила ему взвинченная Лёка. — Чересчур можно быть только старой!

Он обиделся, очевидно, принял на свой счет, и больше не звонил. Да и пошел он! Ну, помог когда-то, подсобил, поддержал… Так ведь иначе у певичек не бывает. Другого пути нет…

Но ей нужен был как раз другой путь. И она его искала когда-то, пробовала искать… А потом бросила, поняв бесполезность поисков. Или она не создана для них? Или на ее долю просто ничего другого, кроме сцены, не осталось?

Мало? — опять вновь и вновь спрашивала себя Лёка. И отвечала самой себе: мало, очень мало… Настоящая ерунда…

Она замкнулась, стала еще холоднее и надменнее, еще отстраненнее. Жила наедине с собой. Но именно с собой ей было плохо, по-настоящему отвратительно.

В тот осенний теплый день Лёка проснулась неожиданно рано и долго лежала, вспоминая, что же собиралась сделать с утра. А вспомнив, вихрем сорвалась с постели. Сегодня же Рождество Богородицы, большой праздник! И она хотела пойти в церковь.

В церкви было много народа. Служба уже началась, и Лёка, поставив свечки за всех родных, нашла себе место среди прихожан. В узкие окна било доброе сентябрьское солнце и дробилось на полу лучиками, рисуя узкие полоски и не дотрагиваясь до икон. Им никакого света не требовалось.

Лёка стояла в толпе и слушала хор. Почему в церкви всегда так хорошо поют? Она никогда не слышала ничего лучшего. И дело не в особом обучении, дело в самой музыке и текстах. Она вспомнила дикие нелепые мелодии песен, которые пела сама и которые звучали вокруг, припомнила поэтические «шедевры» знаменитых песенников, упорно рифмовавших «в воде — тебе — во сне», ажиотаж в залах, где бесновалась обалдевшая разгоряченная молодежь…

Хор пел спокойно и завораживающе. Лёка подобралась к нему поближе. Ей хотелось посмотреть на лица этих людей, знающих и понимающих куда больше, чем она. И вдруг среди них она увидела Вику…

Лёка со стыдом вспомнила, как давно не звонила подруге, как давно не видела ее, не интересовалась ее жизнью… А Вика сама тоже пропала. Наверное, вдоволь налюбовалась на подругу на экране телевизора и досыта наслушалась ее песен…

«Разве нельзя все еще вернуть? Повернуть назад? — подумала Лёка. — Разве я не могу стать другой и петь не так и совсем другое? Не то, что голосят после меня по всем дискотекам и тусовкам… Музыкой можно воспитать любые чувства, маэстро не прав, как высокие, так и поганые… Только музыка идет прямо к сердцу, быстрее всех других видов искусства до него добирается и глубже всего в него проникает…

Надо дождаться окончания службы и поговорить с Викой… И поехать к ней или зазвать к себе… Я хочу быть другой, я не хочу жить так, как жила, как живу…»

Лёка вспомнила рассказ одной школьной преподавательницы музыки.

«Недавно включила ребятам «Аллилуйю» Генделя. И вдруг слышу — в классе смешки. Не понимаю, что смешного… И один мальчик мне объясняет. Оказывается, сейчас появилась компьютерная игра, где надо бомбить виртуального противника бомбочками, и в этой игре на каждой такой бомбочке написано «аллилуйя». А когда она взрывается, то звучат вот эти самые начальные аккорды «Аллилуйи» Генделя. Я не столько была шокирована самым антуражем игры, где на бомбе пишут «аллилуйя» — мы уже видели в реальности, как на Белград падали ракеты с надписью «Счастливой Пасхи»… Но особенно грустно мне стало оттого, что теперь уже всерьез не заговоришь с ребятами об этом произведении Генделя — противно как-то и нелепо».

Зазвонил мобильник. Лёка даже не поняла, что это ее собственный.

— Безобразие, в церкви — и эти ваши игрушки! Звонки! — недобро прошептала бабка, стоявшая рядом. — Вон, даже на дверях храма написано, чтобы при входе все выключали! Читать, что ли, не умеете?

Люди вокруг смотрели осуждающе.

— Извините… — пробормотала смущенная Лёка и вылетела из церкви, на ходу выхватывая сотовый из сумки.

— Леокадия Андреевна, — услышала она вкрадчивый ласковый голос Эдгара. — Готов потрясающий контракт на поездку в Штаты на полтора месяца. Это раз. Второе. Для вас уже подготовлен новый репертуар. Ждем вас сегодня для одобрения.

— Опять такое же говно? — спросила Лёка, отойдя подальше от храма. — Только новое…

Эдгар выразительно хмыкнул.

— Мне передать вашу оценку композитору и поэту? И представить ее как окончательную и обжалованию не подлежащую?

Лёка чуточку помедлила.

— Никогда не надо, мальчик, торопиться с выводами, — твердо произнесла она. — Я жду тебя вместе этими с двумя прохиндеями к трем часам. А когда мы летим в Штаты?..


notes



Примечания





1


Слова Ильи Резника.