Ночи Калигулы. Падение в бездну
Ирина Звонок-Сантандер


Ночи Калигулы #2






Император Гай Юлий Цезарь вошёл в историю под детским прозвищем Калигула. Прожил двадцать восемь лет. Правил три года, пять месяцев и восемь дней. Короткое правление, но вот уже две тысячи лет оно вызывает неослабевающий интерес потомков! 

Калигула — это кровь и жестокость, золотой дождь и бесконечные оргии. Он шёл к власти по трупам. Казнил друзей и врагов, возжелал родную сестру. Устраивал пиршества, каких не знал Древний Рим, известный свободными нравами. Калигула стал самым скандальным правителем за всю историю великой Римской Империи!






Ирина Звонок-Сантандер

Ночи Калигулы. Падение в бездну





I


Гай Цезарь Калигула стал императором под восторженное ликование римлян. Кто бы подумал, что пройдёт чуть больше года, и римляне устыдятся проявленного восторга?!



* * *


Ещё не миновал положенный траур по Тиберию, а его наследник уже снял тёмные одежды. Сиял огнями факелов Палатинский дворец, сменивший владельца. Новый император давал званый ужин в честь своего прихода к власти.

Калигула возлежал на ложе, принимая гостей. Спесивые сенаторы, знатные всадники, изнеженные матроны, подобострастно кланяясь, проходили мимо него.

— Приветствую тебя, Гай Цезарь! — напротив императора остановился Луций Кассий Лонгин с женой.

Калигула с силой сжал подлокотник из слоновой кости.

— Приветствую, Кассий! — с деланным спокойствием отозвался он. — Садись рядом со мной, на нижнее ложе.

Кассий улыбнулся с удовлетворением. Наконец-то и он удостоин чести возлежать за императорским столом. Пусть даже на нижнем ложе. Патриций снял башмаки и передал их на хранение рабу. Устроился поудобнее на ложе. Калигула едва заметно кивнул — и венок из жёлтых роз покрыл темноволосую голову красавца Кассия.

Друзилла скромно присела рядом с мужем. Молодой император провёл сестру взлядом, полным тайного вожделения.

— Налей мне вина! — хрипло велел Гай рабу.

Выпив полную чашу фалернского, Калигула ощутил приятный хмельной шумок в голове. Терпкое питьё скользнуло в желудок, обжигая грудь изнутри. Гай осмелел. А кого ему бояться?! Гнусный Тиберий умер! Теперь он — повелитель Рима!

— Сестра, садись рядом со мной! — отчётливо произнёс он, поглядывая на Друзиллу. И тут же снова пригубил чашу. Не из-за жажды, а чтобы спрятать за чеканным серебром распалённое лицо. Удивлённый Кассий перевёл взгляд на Калигулу. Но увидел лишь зеленые глаза императора, сверкающие над ободком широкой чаши.

А Друзилла, прекрасная неблагодарная Друзилла перебралась с ложа мужа на ложе брата. Даже не спросила позволения у Кассия! Не сказала мужу ни слова! Не улыбнулась, не взглянула на него! Кассий промолчал, но отчётливо ощутил горечь в груди, словно нахлебался уксуса. Что случилось с Друзиллой? Почему она отдаляется? Кассий так любил жену, исполнял её мелкие капризы, забавные причуды…

Заполнился гостями огромный зал. Красивые рабыни в коротких туниках держали в руках подносы, уставленные редкими яствами. Калигула не скупился. С великой гордостью осматривал он жующие челюсти, чавкающие рты, замаслившиеся губы приглашённых.

За императорским столом собралась семья. На верхнем ложе — бабка Антония, седая, сморщенная, с необыкновенно ровной спиной. Давно поумирали почти все мужчины, помнившие Антонию молодой цветущей красавицей. Рядом с ней — юная Ливилла с мужем, всадником Марком Виницием. На нижнем ложе, рядом с Кассием развалился Гней Домиций Агенобарб. И, в самом крайнем углу, жалко притулился дядя Клавдий. Сорокапятилетний полный заика покинул затхлую кампанскую виллу и припёрся в Рим на похороны Тиберия. Старая Антония с брезгливой жалостью смотрела на младшего сына — единственного, оставшегося в живых из рождённых ею.

Рядом с Калигулой, на среднем, самом почётном ложе, сияли драгоценностями любимые сестры императора — Друзилла и Агриппина. Обе девушки не смотрели в сторону супругов. Друзилла опустила глаза и тайком, незаметно, поглядывала на брата. Агриппина рассеянно водила по залу дымчато-зелёными глазами: искала Пассиена Криспа.

Калигула громко откашлялся и поднял кубок. Гости притихли, вытирая о салфетки жирные пальцы.

— Приветствую вас! — придав голосу стальную звонкость, начал Гай. — Тиберий умер. И время его — время жестокостей и страха — ушло в прошлое! Риму нужен милосердный, справедливый правитель. Таковым я и стану!

Калигула переждал одобрительный гул. Отхлебнул из кубка, прополоскал горло. И, усмехнувшись, продолжил:

— После Тиберия остались адресованные ему письма. Бумаги, документы по делу Сеяна и иные. А главное — доносы на моих покойных братьев и мать! — голос императора болезненно дрогнул. — Я не буду их читать! Не желаю знать имена людей, писавших их! Понимаю: страх перед Тиберием сломил многих. Я не хочу мстить. Что было — прошло. Отныне начинается новое время!

— Слава императору Гаю! — восторженно кричали пирующие. Многие вздохнули облегчённо: «Гай Цезарь отказывается от мести, значит мне не грозит опала или казнь!» И готовы были превознести до небес доброту нового императора.

— Всем, кого Тиберий велел заключить в тюрьму, дарю волю! — выкрикнул напоследок Калигула. Конец фразы почти затерялся в многоголосом завывании: «Славься, цезарь!»

Невий Серторий Макрон покинул стол и приблизился к императору. Сегодня он был не в привычной красной солдатской тунике, а в белой тоге. Розовый венок покрывал тёмные волосы с лёгкой проседью на висках, лепестки фиалок прилепились к ремешкам сандалий.

— Гай Цезарь! — префект претория учтиво приложил руку к груди. — Год назад покойный император велел наложить оковы на иудея Агриппу, внука царя Ирода. Повелишь освободить и его?

— Агриппа? — Калигула задумался. — Помню его. Он навещал дом бабушки Антонии. За что же его заключили?

— За долги, которые он упорно отказывался платить. И вообще… — Макрон слегка замялся. — За безобразное поведение, недостойное человека знатного.

Озорной огонёк сверкнул в глазах Калигулы.

— Приведи его. Немедленно.

Префект по-солдатски чётко стукнул подошвами сандалий и вышел отдать приказание.

Калигула сделал кистью руки жест, означавший: «Продолжайте кушать», и откинулся на подушки. Поддерживая голову левой рукой, правой он брал с блюда устрицы и задумчиво отправлял их в рот.

Стоило немного повернуть голову, и Гай видел Друзиллу. Рыжие волосы свёрнуты в тяжёлый узел, лишь отдельные пряди спускаются на плечи. Светло-зелёная туника красиво обтягивает бедра… Сидеть рядом с ней и не сметь дотронуться! Калигула чуть не завыл и снова потянулся к вину.

Выдержанное годами фалернское он пил, как воду — крупными жадными глотками. В голове шумело. Близость Друзиллы опьяняла ещё больше.

— Дядя Клавдий! — неожиданно выкрикнул Гай. — Говорят, ты пишешь историю этрусков?

Клавдий не ожидал обращения и испуганно дёрнулся, пролив вино на грудь и подбородок.

— Правда, Гай, — заикаясь, пролепетал он.

— Верно ли, что этрусские женщины возлежали за обеденным столом, как мужчины?

Клавдий улыбнулся племяннику подобострастно и пугливо:

— На древних этрусских вазах часто изображены пирующие супруги. Жена лежит в той же позе, что и муж. И таким же жестом поднимает кубок с вином, — пояснил он. Удивительно, но сейчас Клавдий почти не заикался. История была единственным предметом, о котором он говорил без стеснения.

— Почему же римлянки должны сидеть?! — пристально оглядывая зал, воскликнул император. — Разве они достойны меньшего уважения, чем этруски?

Гости удивлённо переглянулись. Дома, в узком семейном кругу, женщины обычно возлежали за столом. Но снимать сандалии и задирать ноги, укладываясь на ложе в присутствии чужих мужчин!..

Первой подала пример Агриппина. Рабыня, склонившись перед императорской сестрой, осторожно развязала тонкие ремешки сандалий. Агриппина невозмутимо устроилась на ложе. Узкие бело-розовые ступни выделялись светлым пятном на фоне узорчатого парчового покрывала. За ней последовала другая матрона, затем ещё одна и ещё…

Слева от Калигулы снимала обувь Юлия Друзилла. Соблазнительно мелькнули ноги цвета светлого мёда. Гай непроизвольно затаил дыхание. Кассий угрюмо посмотрел на жену. Друзилла, опустив голову, избегала его взгляда.

Лишь несколько немолодых матрон остались сидеть в прежнем положении, держа ноги на полу. Среди них — Антония, бабка императора. Старуха презрительно поджала тонкие губы.

Калигула обернулся к лежащей Друзилле. Лицо его оказалось на уровне груди девушки. Откинуться бы назад и прижаться растрёпанной рыжеволосой головой к этой груди!.. Но дюжина пухлых, набитых левконской шерстью подушек препятствием возвышается между ними. Ещё более сильное препятствие — сотня завистливых, недоброжелательных, исподтишка следящих глаз.

Подавив зов плоти, Калигула подмигнул Друзилле:

— Дядя Клавдий, оказывается, умен! — насмешливо шепнул он. — Удивительно, почему же он тогда такой дурак?!

Друзилла тихо засмеялась, на мгновение обнажив верхний ряд зубов. «Смейся вечно, любовь моя! Ты сейчас прекрасна, как никогда!» — расстроганно подумал Калигула.

Он дожевал сладкий финик. Сплюнул в ладонь продолговатую косточку. И оглянулся вокруг, размышляя: в кого бы швырнуть её, чтобы повеселить Друзиллу. Толстый Клавдий рассеянно жевал оленину. Прицелившись, император бросил косточку в дядю. Попал в полную румяную щеку. Клавдий резко дёрнулся и поднёс ладонь к щеке, словно хотел прихлопнуть надоедливую муху. И вдруг понял: над ним снова привселюдно издеваются, как и при Тиберии. Бесстыдно смеялись родные племянники: нахально скалил зубы Гай; деликатно прикрывая рот, хихикала Друзилла; презрительно-насмешливо смотрела на Клавдия Агриппина.

Клавдий уткнулся в тарелку. Крупные солёные слезы капали на отлично приготовленное оленье мясо.

— Ну и дурак же ты! — злобно крикнула сыну Антония, перегнувшись через низкий длинный стол, который разделял их. — Тебе нравится быть всеобщим посмешищем?!

Гай Цезарь развеселился ещё сильнее. Строгая бабка обернулась к нему.

— Какая мерзость — твой праздник! — в сердцах заявила она, кивнув в сторону обиженного Клавдия и женщин, возлежавших по-мужски. — Для этого ты стал императором?!

Калигула прищурился:

— Это не мерзость, дорогая бабушка! — весомо проговорил он. — Настоящей мерзости ты ещё не видела! Если тебе не по нраву мои праздники — не приходи. Живи в своём римском доме или на кампанской вилле! Макрон!

Макрон поспешно отодвинул от себя блюдо и, пережёвывая на ходу, выбрался из-за стола.

— Что прикажешь, цезарь? — вытирая ладонью масляные губы, спросил он.

— Благородная Антония устала. Отведи её домой, — равнодушно бросил император.

Старуха отёрла кончики пальцев салфеткой и отшвырнула её в сторону.

— Идём, Макрон, — оскорблённо согласилась она. — Ноги моей больше не будет во дворце, где родной внук отказывает мне в уважении!

Калигула провёл её взглядом, полным ненависти. Он давно желал отомстить бабке за страх, испытанный в ту ночь, когда Антония застала его в постели Друзиллы.




II


Веселье продолжалось. Между столами и ложами кружились танцовщицы в коротких пеплумах. С отверстий, проделанных в потолке, сыпались на гостей лепестки роз и фиалок. Должно быть, много сестерциев потратил на этот праздник новый император.

Подали закуску — редкие фрукты и медовое печенье. Те из приглашённых, кто был уже не в силах есть, сгребали с блюд остатки угощений и завязывали их в льняные салфетки. Позади пирующих хозяев стояли рабы с нагруженными узелками в руках или на шее.

Звеня мечами, вошли преторианцы. Привели с собой узника — высокого, смуглолицего, черноволосого. Грязную тунику прикрывали отрепья темно-красного плаща. Впавшие щеки поросли всклокоченной чёрной бородой.

— Ирод Агриппа?! — изумился Калигула. — Ты ли это?!

— Славься, Гай Цезарь! — Агриппа тяжело опустился на колени. Тихо звякнула железная цепь, соединяющая наручники. — Счастлив видеть тебя на вершине могущества…

Калигула нагнулся к иудею. С любопытством взглянул в измождённое лицо с длинным крючковатым носом. Взвесил на ладони звенья тяжёлой цепи.

— Нелегко тебе пришлось, Агриппа! — заметил он.

— Увы! — вздохнул узник.

— Всему Риму трудно жилось при Тиберии, — Гай повысил голос, чтобы слова его услышал каждый.

Ирод Агриппа затрясся в нервном плаче. Уткнулся длинным носом в покрывало на императорском ложе и громко всхлипывал. Костлявые лопатки вздрагивали под багряными лохмотьями плаща. Смуглые длинные пальцы Агриппы вцепились в сандалии Гая Цезаря. Калигула подумал: «Некогда и я на коленях рыдал перед Тиберием, умоляя о милосердии. Теперь милосердие в моих руках, и наказание — тоже!»

— Снимите с него цепь! — отрывисто велел он солдатам.

Лицо Агриппы исказилось гримасой облегчения.

— Спасибо, цезарь! — прошептал он.

Освободившись от цепей, иудей долго потирал покрасневшие, стёртые до крови запястья. Калигула с жалостью наблюдал за ним, размышляя: «Вот отпрыск царского рода, внук Ирода Великого. Отца его подло погубили родные братья, а затем жадно разделили Иудейское царство на тетрархии. Сам Агриппа притащился в Рим, чтобы выпросить у Тиберия хоть кусок иудейской земли. А очутился в тюрьме!..»

— Я подарю тебе золотую цепь, по размеру равную железной, которой оковал тебя Тиберий, — пообещал Калигула.

Небывалая щедрость ошеломила Агриппу. Толстая золотая цепь длиною в половину человеческого роста! Сколько тысяч сестерциев будет стоить каждое из многочисленных звеньев?!

— Как оплатить твою доброту, великий цезарь? — восторженно всхлипнул он. — Земля моя издревле славится богатствами. Есть женщины, стройные как газели. Есть редкие благовония, каждая капля которых ценится в одну золотую монету. Есть виссоновые ткани, мягкие, как кожа девственницы. Есть перстни и ожерелья, достойные семисот жён царя Соломона… Скажи, чего желаешь, и я положу это к твоим ногам!

Обезумев от радости, Агриппа приложился губами к сандалии императора. Калигула рассмеялся:

— Когда вернёшься домой — устрой для меня праздник со всей восточной пышностью! — заявил он. И, прищурившись, тихо добавил: — Со всеми восточными соблазнами!

— Твоя воля — священна! — поспешно заверил Агриппа. Не поднимаясь с колен, он перебрался с благодарными поцелуями от ног Калигулы к его лицу. Император поморщился.

— От тебя воняет, как от немытого козла! — заявил он.

— В тюрьме мне не позволяли совершать омовение, — пожаловался иудей. — Теперь придётся очищаться сорок дней!

Калигула поскрёб ногтем подбородок:

— Я пришлю тебе брадобрея.

Агриппа испуганно схватился за чёрную бороду.

— Нет! — округлив небольшие темно-карие глаза, пролепетал он. — Еврей без бороды — все равно, что лысая женщина!

Поначалу Калигула нахмурился, намереваясь рассердиться. Но, представив себе лысую женщину, безудержно захохотал. А засмеявшись, смягчился.

— Ну, твоё дело! — заявил он. — Не хочешь бриться — ходи с целым лесом на лице. Но в термы загляни обязательно!

— Конечно, великий цезарь! Конечно! — не поднимаясь с колен, кланялся Агриппа.

Император с небрежным высокомерием махнул рукой:

— Убирайся. Ты мне весь дворец провонял.

Еврей попятился, не переставая умильно кланяться.

— И не забуть пригласить на обещанный праздник! — крикнул вдогонку Калигула.



* * *


Гай обернулся к Друзилле. Она мимолётно улыбнулась брату уголками бледно-розовых губ.

— Оставь Кассия. Живи со мной, — тихо, лишь одними губами попросил он.

Друзилла испуганно оглянулась на мужа.

— Я боюсь… Что скажут другие?..

— Какое нам дело до других? — ухмыльнулся Калигула. — Теперь я устанавливаю законы. Если захочу — издам закон, по которому брат может жениться на сестре! Бросишь Кассия? Придёшь ко мне? — настаивал он.

В зелёных глазах Гая Цезаря сияла любовь. Безумная, ненормальная, но все же — любовь! Он нежно дотронулся до тонкой, медовой руки девушки.

— Прийду! — не глядя на Кассия, пообещала она.

В самом дальнем углу зала томные гречанки, подыгрывая на арфах, пели песню о любви.




III


Агриппина вернулась домой уставшая, измученная. Её тошнило. Болела голова. Агенобарб игриво обхватил жену за талию.

— Хорошо плясали девки на празднике твоего брата! — с удовлетворением заметил он. — Идём в опочивальню. Спляшешь для меня так же.

— Не буду я плясать, подобно рабыне! — устало возмутилась Агриппина.

— Если я велю — будешь! — Агенобарб угрожающе повысил тон. И, протирая слипающиеся от обильной еды и выпивки глаза, уставился на жену: опять смеет противиться!

— Заставь меня! — вызывающе глядя на мужа, заявила Агриппина.

— Заставлю! Не сомневайся! — оскорблённо заревел он.

Агриппина ловко проскользнула меж двух тяжёлых кулаков, направленных на неё. Вбежала в триклиний и затаилась за трехместным обеденным ложем. Агенобарб, выкрикивая ругательства, тяжело поплёлся за ней. Зацепил краем шерстяной тоги греческую вазу, стоящую у стены на мраморной подставке. Ваза покачнулась и, упав на пол, разбилась вдребезги. Агенобарб в бешенстве растоптал ногой черепки.

— Где ты? Выходи или убью! — озираясь по сторонам, орал он.

Разыскивая жену, Агенобарб рывком перевернул ближайшее ложе. Подошёл к следующему — тому, за которым скорчилась дрожащая Агриппина. Девушка не стала ждать, пока муж её обнаружит. Или ещё хуже — придавит тяжёлым ложем. Она схватила с низкого обеденного стола медный кувшин и запустила его в Агенобарба.

Кувшин угодил в грудь Гнею Домицию и с гулким звоном покатился по мраморному полу. Агенобарб хрипло рассмеялся:

— Вот ты где, бесстыжая!

— Сам бесстыжий! — немедленно отозвалась Агриппина.

— Нет! Ты — бесстыжая! — возразил Агенобарб, пытаясь дотянуться до ускользающей жены. — Таскаешься по ночам, когда я ухожу из дома!

— А ты где проводишь ночи?! — Агриппина раскраснелась. Каштановые волосы в беспорядке разметались по плечам.

В дверной проем испуганно заглянули две рабыни. И поспешно убежали, злорадствуя: хозяин учит супругу! Так ей и надо! Стерва изрядная!

Наконец Агенобарб словил Агриппину. Притянул к себе хрупкое худощавое тело и занёс ладонь для пощёчины.

— Не смей меня бить! — с ненавистью прошептала Агриппина. — Я — сестра императора!

— А мне плевать! — сквозь зубы процедил Агенобарб.

— Я беременна! — злобно выкрикнула она и бессильно заплакала. — На это тебе тоже наплевать?..

Тяжело дыша, Гней Домиций отпустил Агриппину.

— От кого? — поинтересовался злорадно.

Агриппина дёрнулась, словно получила пощёчину.

— К несчастью, от тебя! — презрительно ответила она.

Это была правда. Милый, добрый Пассиен Крисп… Так близок и, одновременно, так далёк! С тех пор, как он женился на Домиции, Агриппина часто встречалась с ним. Но ни разу — наедине. Жадными, голодными взглядами обменивались любовники, мечтая сплестись в тайном объятии.

— Иди спать, — махнув рукой, угрюмо буркнул Агенобарб.

Войдя в опочивальню, Агриппина повалилась на широкое ложе из кедрового дерева. Поднесла ко рту дрожащую ладонь и с силой вцепилась в неё зубами — чтобы заглушить сердечную боль. «Я сама выбрала мою судьбу! — обречённо думала она. — Но больше нет сил терпеть! Доколе ещё?..»




IV


Лето в Риме — убийственно жаркое. Узкие кривые улочки полны удушающей пыли. Солнце нагревает мраморные стены храмов и дворцов до такой степени, что невозможно дотронуться, не получив ожога. Летом римская знать покидает Вечный город и перебирается на виллы, запутанным ожерельем рассыпанные на берегу Тирренского моря, близ Неаполя.

С наступлением первых дней июня уехал и Калигула. Лошади медленным шагом тащили громоздкие носилки, в которых путешествовал император. Сотня вооружённых преторианцев сопровождала его. Лёжа среди подушек, Гай Цезарь грыз фазаньи ножки и выбрасывал кости на дорогу. Проголодавшиеся солдаты невозмутимо топтали объедки императора.

На окрестных полях работали поселянки. Чёрная жирная земля облепила босые женские ноги. Для удобства они заткнули за пояса подолы длинных туник, сверкая обнажёнными коленями, которые у большинства женщин огрубели и потрескались. Лишь одна была красива — молодая поселянка лет семнадцати. Она ползала по вспаханной борозде, выпалывая бурьян. Чёрные волосы спутанными прядями свисали до земли. Золотисто-смуглая грудь колыхалась в свободном вырезе серой туники. Скучающему Калигуле девушка показалась свежим овощем, только сорванным с огорода. Даже землю не успели отряхнуть.

— Иди сюда, — император, высунувшись из носилок, поманил девушку указательным пальцем.

Поселянка, удивлённо открыв рот, продолжала стоять на коленях. В правой руке она крепко сжимала пучок свежевыполотой травы.

— Иди, не бойся, — холодно улыбнулся Гай.

Молодой центурион, увязая сандалиями в рыхлой почве, подошёл к девушке и цепко ухватил её за предплечье.

— Давай, шевелись! Тебя зовёт сам император! — грубо заявил он.

Поселянка испуганно подбежала к роскошным носилкам. Остальные женщины провели её взглядом и ещё ниже склонились над прополкой.

— Поднимайся! — велел Калигула.

Девушка неловко забралась в носилки. Полупрозрачные занавески сомкнулись за ней.

— Раздевайся, — сверху вниз повёл рукою император.

Она покорно стянула с себя грязную тунику и скорчилась в углу носилок, стараясь прикрыть наготу тонкими исцарапанными руками. Калигула удовлетворённо улыбнулся.

— Приблизься и ложись, — велел он.

Девушка не посмела ослушаться веления императора. Легла рядом с ним, послушно раздвинула ноги и отвернула в сторону лицо, на котором застыло выражение затравленного зверя.

Калигула овладел ею быстро: без нежности, без поцелуев. Колыхались тонкие занавески. Каждое движение случайно сплетённой пары угадывалось преторианцами, сопровождающими носилки. Они ухмылялись и подмигивали друг другу.

Отдышавшись, Гай повнимательнее рассмотрел безмолвную поселянку. Теперь она уже не выглядела соблазнительной, как свежий плод. Обыкновенная девчонка, грубая, грязная, вульгарная, с облупленным от жаркого солнца носом. Годится на удовлетворение похоти, а больше — ни на что!

— Пошла вон! — прикрикнул на неё Калигула.

Девушка поспешно подхватила тунику и принялась натягивать её через голову. Император презрительно подтолкнул её:

— Убирайся, не докучай мне. Снаружи оденешься!

Под дикий хохот солдат поселянка вывалилась из носилок. Тунику она успела натянуть лишь до половины. Нижняя часть смуглого девичьего тела ещё оставалась на виду. Пытаясь подняться, она отчаянно путалась в узком полотнище ткани, наскоро сшитом с двух сторон. Преторианцы оскорбительно смеялись, свистели, делали похабные замечания. Поселянка бессильно заплакала. Калигула равнодушно наблюдал за ней.

— Подойди сюда! — улыбаясь, крикнул он.

Девушка наконец сумела подняться. Взглянула на императора, оправляя тунику и размазывая слезы грязным кулаком.

— Вот тебе за услуги! — Калигула швырнул на землю монету. Девушка нагнулась за ней. Это был медный асс — самая мелкая, самая незначительная римская монета.

Мимо застывшей поселянки проплыли, покачиваясь, императорские носилки; прошли, поднимая пыль, преторианцы; пронёсся серебрянный римский орёл на высоком шесте. Всхлипывая, она побрела к недополотой борозде.



* * *


Макрон, пришпорив коня, обогнал отряд преторианцев. Спешился около императорских носилок и засунул внутрь ухмыляющееся лицо.

— Хорошо позабавился? — по-дружески полюбопытствовал он.

Гай скривился:

— Ничего особенного! Грязная свинья перепачкала мне покрывала, но не доставила особого удовольствия! Никогда больше не буду спать с вонючими поселянками.

— И не надо! Гетеры Неаполя ждут тебя с нетерпением! — подбодрил Калигулу Макрон.

Гай молча зевнул.

— А спинтрии Тиберия? — неожиданно припомнил префект претория. — Что прикажешь делать с ними?

Калигула искоса взглянул на Макрона. И впрямь: что делать с наложниками Тиберия, оставшимися без присмотра? Они по-прежнему жили на зачарованном острове наслаждений — Капри. Может, сесть на трирему и поплыть на порочную виллу?! Отдаться томным, пьянящим наслаждениям, подобно покойному Тиберию?! «Нет! — вовремя опомнился он. — Иначе и меня возненавидят!»

— Утопить негодяев в море! — хмуро заявил он.

Макрон опешил:

— Ты шутишь?

— Как ты смеешь так разговаривать со мной?! — взорвался Калигула. — Не спрашивая позволения, всунул свою мерзкую рожу в носилки! Лезешь с назойливыми вопросами, советами!.. Или ты забыл, что я — император?! Помнишь, что случилось с Сеяном, когда он стал позволять себе лишнее? — угрожающе прищурился он. — Убирайся в конец колонны, следить за преторианцами!

«Глупый сопляк! — оскорблённо размышлял Макрон, остановившись на обочине дороги и пропуская вперёд когорту преторианцев. — Неужели он позабыл, кому обязан императорским венцом?! Я ему напомню…»




V


Городок Байи, лежащий близ Неаполя, издревле славился лечебными источниками. Ещё во времена республики богатые патриции проводили дни в местных купальнях, замачивая ревматичные поясницы и подагрические ноги. Позже император Октавиан Август построил здесь виллу для любимой супруги, Ливии.

Калигула наслаждался покоем в мраморной ванне. Тёплая целебная вода переливалась радужными пузырьками. За распахнутым окном виллы Ливии колыхались ветви кипарисов.

Выбравшись из ванны, Калигула подошёл к окну. Чёрный раб растирал его тело сухой простыней. За окном синел Неаполитанский залив, сливаясь на горизонте с голубизною неба. Белели паруса рыбацких лодок и мраморные колонны соседних вилл. Сквозь солёную морскую дымку Гай различил неясные очертания портового городка Путеолы.

«Тиберий сказал, что я стану императором, только когда проскачу на коне отсюда до Путеол! — усмехаясь уголком тонкого рта, вспомнил он. — Хорошо, я проскачу!»

— Немедленно позови Макрона! — велел Гай рабу.

Макрон явился немедленно. Склонил голову перед императором:

— Что прикажешь, цезарь? — голос префекта звучал учтиво, ничем не выдавая недавней обиды.

— Я хочу построить мост между Байями и Путеолами, — нетерпеливо заявил Калигула.

— Зачем? — удивился Макрон. — Туда можно добраться по суше. Нужно только сделать круг через Неаполь…

— Я тебя не спрашиваю, а приказываю: сделай мост! — прервал его император.

Макрон в задумчивости потёр лоб ладонью. Что это взбрело в голову Гаю Цезарю? За долгие годы службы при Тиберии, сорокалетний солдат насмотрелся всякого. Но одно мог сказать с убеждением: Тиберий имел свои странности, зато его распоряжения всегда были разумны! Ему бы и в голову не пришло строить мост через залив! Да и как его построить?!

Префект претория вышел во двор. Полдюжины преторианцев, спрятавшись в тени высокого кустарника, играли в кости.

— Эй вы, бездельники! — перекрывая возбуждённый говор солдат, крикнул он. — Кто придумает, как построить мост между Байями и Путеолами — озолочу!

— Можно поставить лодки одна около другой и присыпать их толстым слоем земли, — подняв голову, отозвался один преторианец. — Так наши легионы переходили реки в Германии.

— А ведь верно! — одобрительно хмыкнул Макрон. — На, держи!

Он небрежно швырнул преторианцу золотую монету. Одну единственную. Озолотил.



* * *


Торговые суда ежедневно проплывали мимо Неаполя дюжинами. Везли в Рим пшеницу из Египта. Путь им преграждали быстроходные биремы. Преторианцы, стоя на палубах, громко кричали мореходам:

— Плывите в Неаполь! Приказ императора Гая!

И в подтверждение размахивали папирусными свитками, на которых Калигула небрежно начертал своё имя.

А в Неаполе хозяев кораблей ждал ещё более нелепый приказ: ссыпать пшеницу в ямы, выйти в море и стать на якоре рядом с другими опустошёнными судами. Тридцати дней оказалось достаточно, чтобы протянуть вереницу кораблей почти на двадцать стадиев, между Байями и Путеолами. Преторианцы утрамбовывали землю, насыпанную на суда, соприкасавшиеся бортами.

Между маленькими городками, расположенными по обе стороны Неаполитанского залива, появился плавучий мост. Зеваки всех сословий собирались толпами и, тыча пальцами, дивились на него, словно на восьмое чудо света. Судовладельцы подсчитывали убытки, вспоминая о гниющей в яме пшенице. А в Риме началась нехватка хлеба…

Зато Гай Цезарь по-детски радовался предстоящей забаве. В назначенный день он вырядился в короткую белую тунику, вышитую золотыми нитями. Накинул на плечи новую блестящую пурпурную мантию. Макрон подвёл к императору белого жеребца по кличке Инцитат. Калигула впрыгнул в седло; всунул в стремена ноги, обутые в калиги.

Двенадцать ликторов бежали перед императором по улице, ведущей к пристани. Конь под Калигулой грациозно переставлял тонкие ноги. Император обращал к восторженной толпе горделивое лицо. Женщины, мужчины, праздничные одеяния и цветы слились в неопределённо-яркое пятно. «Как меня все любят!» — думал он. И ошибался. Всеобщий восторг был вызван не любовью народа, а невыразимым облегчением, охватившим империю после смерти жестокого Тиберия.

Гай подскакал к плавучему мосту. Ликторы предусмотрительно отбежали в сторону, освобождая императору дорогу. На утрамбованную землю Калигула взошёл один. Преторианцы остались на пристани, оцепив проход, чтобы толпа не повалила следом за цезарем.

Лёгкая зыбь колыхала корабли. Порою Калигуле казалось, что ненадёжный плавучий мост уходит из-под копыт Инцитата. И тогда сердце испуганно замирало. Но все же Гай не останавливал коня, не спешивался. Скакал по колеблющейся почве между зеленовато-синими волнами. Солёные брызги освежали его лицо. Квириты, затаив дыхание, с берега наблюдали за императором. На лазурном фоне залива выделялись солнечно-белым пятном конь и всадник. Красиво полоскалась на ветру длинная пурпурная мантия. Яркое, неповторимое видение нового царствования!

Гай Цезарь Калигула проскакал на коне до Путеоланского мола. Назло покойному Тиберию!

Назад он вернулся на следующий день. Уже не на лошади, а в колеснице, в которую была впряжена пара гнедых породистых коней. Калигула правил сам, натягивая вожжи худощавой рукой, покрытой золотистыми волосками. Рыжие волосы прикрывал пышный венок из дубовых листьев. Такой венок обычно служит наградой героям, спасшим отечество. Его торжественно вручает Сенат. Никто не мог припомнить торжественную церемонию, на которой венок получил Гай Цезарь. Похоже, молодой император решил наградить сам себя.

За колесницей торжественно следовал отряд преторианцев. Солдаты предусмотрительно шли вразнобой, чтобы мост, поспешно сложенный из торговых кораблей, не колыхался. Едва императорская колесница достигла берега, как толпа народа захлестнула мост. Радуясь и беснуясь, плебеи бежали по земляной насыпи. И гордились тем, что их грубые сандалии касаются дороги, по которой только что проехал император. В давке толкали друг друга локтями, наступали на ноги, спотыкались и вновь поднимались. Некоторые, потеряв равновесие, падали в воду залива. И хватались ладонями за края корабельных бортов, пытаясь выбраться. А бегущие небрежно, не замечая, наступали им на дрожащие ослабевшие руки. Десятки простолюдинов потонули в тот знаменательный день. Смерть их осталась незамеченной — столь велико было всенародное ликование.



* * *


Когда императору Гаю донесли о случившемся, он скорчил изумлённую рожу и захохотал.

— Отдали жизнь за цезаря! — весело воскликнул он. — Надеюсь, боги останутся довольны их жертвой!

Макрон равнодушно усмехнулся. Никто из утонувших не принадлежал к высшим сословиям. А участь простолюдинов не тревожила его.

— Скажи, сколько денег осталось после Тиберия в казне? — рассматривая перстень с орлом, спросил Калигула.

— Два миллиарда семьсот миллионов сестерциев, — доложил Макрон.

— Сколько?! — изумлённо обернулся к нему Гай.

— Два миллиарда семьсот миллионов.

Не в силах справиться с волнением, Калигула заметался по комнате. Подбежал к окну и, вцепившись в складки занавеса, выглянул наружу. Радостно смеясь, вернулся к Макрону, вприпрыжку обежал его и снова вернулся к окну.

— Два миллиарда семьсот миллионов! — ликовал он, перегнувшись в сад и вдыхая запах трав и кипарисов. — Я за полмиллиона женился на Юнии Клавдилле. И считал себя богачом! Почти три миллиарда! Да ведь эти деньги один человек даже за сто лет не потратит! Дарю тебе два миллиона!

— Спасибо, цезарь! — Макрон изобразил на лице счастливое восхищение. Он был разочарован. Всего лишь два миллиона?! Бывшему солдату, проведшему не одну ночь в облезлой холодной казарме, эта сумма теперь показалась мала.

Стоя у окна, Калигула всматривался в горизонт. Искал среди вспененных волн знакомые очертания острова Капри.

— Макрон! — прошептал он едва слышно. — Спинтрии все ещё живут на острове?

— Да, цезарь! — Макрон остановился за худощавой спиной императора. — Они не смеют самовольно покинуть виллу Тиберия. Ждут твоего приказания.

Калигула молчал, прикрыв глаза. Крупные, чуть желтоватые зубы прикусили дрогнувшую губу. Сладостно-порочные воспоминания нахлынули на него. Спинтрии обучаются науке сладострастия, как лекари — врачеванию, или ораторы — риторике. Стоит промолвить слово, и этой ночью они ублажат Гая, как прежде — Тиберия. Калигула чуть не поддался соблазну, но вовремя опомнился. Наслаждения можно найти везде. Для этого не обязательно идти по следам Тиберия. Ведь старика ненавидели из-за забав с несовершеннолетними.

— Объяви спинтриям, что они свободны! — поколебавшись, решил Калигула. — Пусть идут, куда хотят, и живут по собственному усмотрению.

— Слушаюсь, цезарь! — Макрон склонил голову. И, уходя, одобрительно добавил: — Ты правильно поступаешь, Гай!

Калигула неопределённо передёрнул плечами. Он жалел о том, что нужно отпустить спинтриев, не испробовав их изощрённые ласки.

Темнело. Гай наблюдал, как на темно-синем небе зажигаются звезды. Через открытое окно влетали белесые бабочки. Летели на пламя светильника, обжигали тонкие крылья и падали в нагретое масло, умирая. Их гибель не останавливала других бабочек. Зачарованные ярким пламенем, они бездумно слетались на огонь.

В саду треснула ветка, послышался женский шёпот. Гай вздрогнул. Открыл рот, чтобы позвать преторианскую охрану. Но передумал, различив между деревьями силуэты двух молодых девушек. Восхищённо раскрыв глаза, две провинциалки разглядывали молодого императора. Светлые туники трепетали на ветру, словно крылья бабочек. Девушек тоже манил огонь и блеск, который по мнению простых смертных обязательно должен излучать император.

Калигула высунулся в окно.

— Идите сюда, — шёпотом поманил он девушек.

Они смущённо замерли, прижавшись друг к другу. Словно робкие, но любопытные зверьки. В Гае пробудился охотничий инстинкт. Он раздул ноздри, подобно собаке, учуявшей добычу.

— Не бойтесь, — он сделал ладонями приглашающий жест.

Подталкивая друг друга и переглядываясь с лукавым смущением, девушки подошли к окну. Их охватило благоговейное чувство. Сам император зовёт их! Не старый гнусный Тиберий, а молодой, красивый, любимый в народе Гай, сын славного Германика!

Перегнувшись через оконную раму, Калигула втащил в комнату одну девушку. Затем — другую, стройную и почти невесомую. Обе доверчиво подчинились сильным мужским рукам. Гай обнял провинциалок и самодовольно улыбнулся, уловив трепет волнения в юных телах. Он томно склонился к смуглой шее одной девушки и поцеловал. Следующий поцелуй достался второй. Прикрыв зеленые глаза, он ласкал пугливых красавиц, лишённых изысканности римских матрон, но полных жаркой южной свежести. «Зачем мне спинтрии Тиберия, если я всегда могу завести собственных?» — думал он, увлекая к постели послушных девушек.

Они покинули императорскую виллу поздним утром следующего дня, растрёпанные и обессиленные. Но счастливые от высокой чести, оказанной им.




VI


Мост между Байями и Путеолами разобрали. Владельцы кораблей получили позволение следовать своим путём. Брошенная пшеница сгнила безвозвратно. Её пожирали свиньи, сбегавшиеся со всех окрестностей Неаполя.

Жаркое лето миновало в наслаждениях. Осенью Калигула вернулся в Рим.

«Быть императором — не только развлечение! — размышлял он. — Не лишне заняться делами империи». В таком настроении он призвал в Палатинский дворец старого сенатора Гая Кассия Лонгина.

— Случилось ли что новое в моё отсутствие? — высокомерно спросил он. Почти так же разговаривал с сенаторами Тиберий.

— Рим славит тебя! — склонился перед молодым цезарем сухощавый высокий старик. — Сто шестьдесят тысяч быков было принесено в жертву за твоё здравие.

Глаза Калигулы загорелись радостным огнём.

— Плебеи собирают деньги, чтобы установить в храме Юпитера твою статую, — сообщил Лонгин. — К ним присоединилось и всадническое сословие…

«Как если бы я уже стал богом!» — затрепетал Калигула. И прищурился с лёгким подозрением:

— Сенаторы тоже раскошелились на статую?

Кассий замялся:

— Да, цезарь. В меру возможностей.

Гаю показалось, словно лукавая змея ужалила его в сердце. В меру возможностей?! Кто в Риме богаче сенаторских семейств? Уж никак не плебеи. Калигула побагровел, нахмурился. Крепко сжались нервные жилистые кулаки. Теперь он понимал, почему Тиберий так ненавидел сенаторов.

— Повелеваю, чтобы мои статуи были установлены во всех храмах в Риме и провинциях! — медленно, весомо произнёс император. — И пусть жрецы, принося жертвы, во всеуслышание молятся за меня и моих сестёр!

— Слушаюсь, цезарь! — Лонгин закинул на правое плечо край тоги и повернулся к выходу.

— И не думай, что я забуду! — закричал ему вслед Калигула. — Сегодня же издам письменный указ и велю вывесить его на Форуме.

Лонгин молча поклонился.

«Подлецы! — обиженно думал Калигула, оставшись один. — Народ любит меня. Стоит мне покинуть Палатинский дворец — толпы плебеев бегут за хвостом моего коня! Бросают лепестки цветов, кричат: слава! Только сенаторы ненавидят меня. Корчат кислые рожи при моем появлении. Опасаются. Ведь я могу отнять у них власть и привилегии. Грязные твари!!! Нет, сенаторы, конечно не грязные. Скорее, благоуханные. Каждый день проводят послеобеденные часы в термах, в обществе изощрённых гетер. Поливаются восточными благовониями хуже женщин. Но внутри, в душе, сколько грязи у них налипло!»

— Ненавижу! — крикнул Гай и раздражённо плюнул по направлению к двери, за которой только что скрылся сенатор Кассий Лонгин. Плевок попал на черно-красную греческую вазу, стоящую у двери на мраморной подставке.

Калигула выбежал из дворца. Преторианцы-охранники приветствовали его, громко ударяя в пол правой ногой или древком копья. Задыхаясь от злости, он спускался по широкой мраморной лестнице. Лиловый плащ волочился по белым ступеням. И вдруг замер: у подножья остановились носилки Луция Кассия Лонгина.

Друзилла, опершись на подставленную ладонь раба, выскользнула из носилок.

— Друзилла! — Калигула бросился к сестре и отчаянно обнял её.

— Что случилось, Гай? — она взволнованно приподняла узкими ладонями его лицо.

— Ты одна любишь меня! — плаксиво пожаловался он.

Едва уловимая искра радости сверкнула в глазах девушки.

— Да, я одна икренне люблю тебя, — подтвердила она. И, ласково обняв брата, увлекла его вверх по лестнице. — Расскажи мне, что произошло?

— Сенатор Лонгин, родственник твоего мужа, явился с утра докучать мне! — брезгливо скривился Гай. — Когда ты уже оставишь его и придёшь ко мне?

— Хоть сейчас! — вздохнула Друзилла. — Но разве легко покинуть Кассия? Боюсь скандала! — она испуганно передёрнулась, представив себе разгневанное лицо мужа.

Калигула задумался, почесав подбородок, поросший двухдневной рыжеватой щетиной.

— Я дам ему должность в далёкой провинции, — решил он. — Пусть убирается прочь из Рима. А ты поселишься во дворце.

— Так будет лучше всего, — облегчённо согласилась Друзилла.



* * *


В храме Юпитера установили позолоченную статую Гая Цезаря. Двадцать знатных всадников стали жрецами. Каждое утро они приносили на алтаре, посвящённом императору, особые жертвы: павлинов, фазанов и фламинго. Гай радовался: такие невероятные почести ему, который прежде был униженным запуганным подростком, зависящим от капризного настроения Тиберия!

Указ молодого императора достиг отдалённых провинций. Поспешно отливались статуи Калигулы. Кое-где отрезали головы древним статуям незначительных божеств и заменяли её соотвествующим изображением цезаря. Делалось это ради сбережения средств и времени. А Гай считал такую поспешность проявлением любви к себе.




VII


Светало. Агриппине не спалось. Агенобарб стонал и вздрагивал во сне. Агриппина отодвинулась на край ложа, обхватив руками полнеющий живот. Как трудно носить ребёнка во чреве! Сначала — долгие, изнурительные недели тошноты; частые головокружения. Теперь постоянно побаливают соски. Потребность сходить по нужде возникает каждые два часа. И до смерти раздражают неприятные запахи.

Агриппина брезгливо принюхалась: от мужа снова воняло вином и дешёвыми гетерами. «Доношу ребёнка и попрошу о разводе», — тупо рассматривая противоположную стену, думала она. Агенобарб растолстел ещё сильнее. Крепкое прежде тело стало рыхлым, пористым. Он лежал рядом с хрупкой женой, словно гниющая, бесформенная кабанья туша.

Дождавшись рассвета, Агриппина завернулась в тёплую шерстяную столу и вышла из опочивальни. Присела на скамье в атриуме и протянула ладони к пылающему очагу. Со стороны портика донёсся шум. Кто-то при помощи рабов неуклюже выбирался из носилок.

— Кого это принесло в такую рань? — раздражённо поморщилась Агриппина.

Зацепившись краем столы за дверной косяк, в атриум вступила Домиция, сестра Агенобарба. Агриппина кисло улыбнулась свояченице.

— Ты пожаловала к нам в гости с рассветом! За что такая честь? — с лёгкой ехидностью спросила она.

— Мой Пассиен отправился в Сенатскую курию, — добродушно объяснила Домиция, не замечая скрытого презрения Агриппины. — Чтобы не скучать в одиночестве, я решила посетить тебя и брата.

— Спит твой брат, — скривилась хозяйка.

— Бедненький! — всплеснула руками гостья. — Он так устаёт!..

— С чего бы ему уставать?! — возмутилась Агриппина. — Ничего не делает! Только тратит состояние, которое предки копили веками!

Домиция промолчала, прикусив губу, и неприязненно взглянула на собеседницу: «Ей какое дело? Состояние ведь наше, а не её!»

— Как тебе живётся замужем? — равнодушно полюбопытствовала Агриппина. Каких невероятных усилий ей стоило это равнодушие!

Свояченица улыбнулась, краснея:

— Я счастлива. Пассиен такой милый…

Агриппина устало прикрыла веками дымчато-зеленые глаза. Исцарапать бы рожу этой противной Домиции!

Неожиданно она изумилась: как похорошела свояченица за истёкшие месяцы! Второе супружество пошло ей впрок. Исчезли прыщи, уродовавшие лицо молодой женщины. Тощие бедра красиво округлились. Темно-каштановые волосы причёсаны по-новому: тонкая золотая диадема приподнимает их на висках. Незначительное бесцветное лицо удачно накрашено.

— Крисп приставил к тебе умелых рабынь! — заметила Агриппина.

— Да! — влюблённо вздохнула Домиция. — Пассиен сам одевается со вкусом и меня научил.

— Наверное, чтобы ты не позорила его своим уродством! — обозлённая Агриппина перестала сдерживать бешенство.

Домиция обиженно вскочила со скамьи.

— Даже беременность не исправила тебя! — возмущённо заявила она. — Вот я пожалуюсь брату! Пусть тебя проучит!

— Смотри, как бы твой собственный муж не проучил тебя! — запальчиво отозвалась Агриппина.

— Как же! Пассиен тебя послушается!

— Может, и послушается! — Агриппина улыбнулась с лукавым прищуром.

Злорадно посмеиваясь, она покинула атриум. Домиция осталась на мраморной скамье. Она преувеличенно оскорблённо отвернулась и тайком вытерла слезу краем столы. «Пусть смоет всю свою красоту — не настоящую, а наносную!» — думала Агриппина.



* * *


Она вернулась в опочивальню и с презрением взглянула на храпящего Агенобарба. Схватила с прикроватного столика кувшин, в который рабыни наливали воду для утреннего омовения.

— Просыпайся! — крикнула она, плеснув воду в ненавистное, сонное, измятое лицо.

Агенобарб испуганно дёрнулся и открыл заплывшие мутные глаза. «Неужели этот взгляд когда-то казался мне прекрасным?!» — неслышно простонала Агриппина. Прозрачные струйки стекали по рыжевато-тёмной спутанной шевелюре мужа, по красному оплывшему лицу.

— Ты с ума сошла? — откашлявшись, заревел он.

Агриппина отшвырнула в сторону пустой кувшин.

— Явилась Домиция! — вызывающе заявила она мужу. — Иди в атриум и развлекай её беседой!

— А ты не можешь? — язвительно спросил Агенобарб.

— Не желаю! — получил он откровенный ответ.

Выругавшись, Агенобарб поднялся с ложа. Нащупал ступнями затерявшиеся сандалии. Отрешённо глядя в потолок, почесал жирную волосатую грудь. Агриппина наблюдала за ним, презрительно оттопырив нижнюю губу.

— Вижу, тебе уже пора носить нагрудную повязку, — сухо засмеялась она. — Грудь, как у кормилицы.

Агенобарб хмуро посмотрел на жену. Избить бы её, чтобы заткнулась! Но так лень бегать за ней, напрягать кулаки… Тело вдруг отяжелело, словно налилось свинцом. Задыхаясь, Гней Домиций повалился на кровать. Судорожно схватился за ворот нижней туники и открыл рот, как рыба, выдернутая из воды.

— Помоги мне… — слабо прошептал он.

Агриппина налила в чашу воду, слегка разбавленную вином, и грубо сунула под нос Агенобарбу.

— Пей! Тебе стало плохо, потому что много пьянствуешь и объедаешься сверх меры!

Агенобарб промолчал, жадно припав к питью.




VIII


За время своего правления император Октавиан Август давал гладиаторские игры двадцать три раза. Скупой Тиберий — всего лишь дважды. Покойник и другим не позволял устраивать бои в Риме. Любители кровавых зрелищ были вынуждены пешком ходить в Фидены — городок в двадцати стадиях от вечного города. Однажды расшатанные деревянные скамьи подломились, не выдержав веса беснующихся зрителей. Тысячи людей погибли в давке. А полгода спустя римляне снова толпились в Фиденах, предвкушая занятное побоище.

Гай Цезарь повелел объявить об устройстве гладиаторских боев.

— Спешите смотреть! — торжественно объявляли на римских улицах. — В первый день до сентябрьских календ император Гай даёт игры! Будет звериная охота, а затем — гладиаторы из Большой школы!

В первый день до сентябрьских календ Калигуле исполнялось двадцать пять лет.

С вечера предыдущего дня плебеи заполнили амфитеатр, расположенный на юге Марсова Поля. Бедняки зараннее занимали нижние скамьи, для того чтобы поутру продать места богатым всадникам. Сенаторы обыкновенно сидели на подиуме, где для них были установлены гранитные кресла. А напротив входа на арену возвышалась отделанная мрамором ложа. Оттуда будет смотреть на гладиаторов император.

Калигула вступил в амфитеатр в сопровождении трех сестёр.

— Слава Гаю Цезарю! — восторженно взвыла толпа, протягивая руки к высокой худощавой фигуре в лиловом плаще.

Гай с улыбкой поднял правую ладонь. Показавшись народу, он уселся в мраморное кресло с высокой спинкой и положил руки на подлокотники, украшенные львиными мордами. Темно-красная подушка лежала на мраморном сидении, для удобства императора. Калигула жестом поманил распорядителя игр.

— Можно начинать! — велел он.

Распорядитель подбежал к мраморным перилам и замахал деревянным жестом, подавая условный знак. С высоты амфитеатра раздались резкие звуки трубы. Шум улёгся, зрители в волнении уставились на арену.

Служители амфитеатра расставляли по арене кадки с высокими растениями — аравийскими пальмами, акациями, вязами с узловатыми ветвями. Перебрасывали с ветки на ветку длинные гибкие лианы. Круглая арена постепенно приобретала сходство с диким африканским лесом. С треском отворились дубовые створки ворот. Вышли четыре гладиатора в лёгком облачении. Они прошли между деревьями и замерли напротив императора, с холодным любопытством смотревшего на них.

— Славься, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! — нестройным хором прокричали они.

Калигула надменно кивнул.

Гладиаторы разошлись в разные стороны. И приготовились к бою, напряжённо осматриваясь. Не знали, откуда появится опасность. Трое сжимали в ладонях длинные кривые ножи. Четвёртый вооружился железным копьём.

Зрители, затаив дыхание, следили за высокими воротами. Они не открывались. Напряжение гладиаторов возрастало. Смуглые, обветренные, покрытые шрамами лица блестели путом. Неожиданно в жёлтом песке посередине арены возникла воронка. Невидимый зрителям механизм опустил одну из плит, образующих пол. Через открывшуюся дыру на арену выскочили дикие звери: блестяще-чёрные пантеры, жёлтые львы со спутанными гривами, пятнистые леопарды. Зрители восторженно завизжали.

— Животных доставили из Африки по моему особому приказу, — небрежно пояснил Калигула Друзилле, сидящей справа. — Каждый такой кот сжирает в день целого телёнка!

Зеленые глаза Друзиллы блестели, привычно очаровывая Гая.

Под громкое улюлюканье толпы началась травля: люди против зверей и звери против людей.

Животные разбрелись по искусственному лесу. Лезли на деревья, порою опрокидывая кадки. Гладиаторы должны были убить всех зверей. Тварей не кормили со вчерашнего дня. Они оглашали амфитеатр голодным рычанием.

— Охота закончится лишь тогда, когда на арене не останется ни одного живого зверя! — радовался Калигула. — Или ни одного живого гладиатора!

Пронзительные визги матрон, занявших верхние ряды, перекрыли голос Калигулы. Он вскочил с кресла, стараясь получше разглядеть, что происходит на арене. Тонкогубый рот императора искривился в улыбке: пантера, затаившаяся на ветке, неожиданно прыгнула на гладиатора.

Зверь и человек катались по жёлтому песку. Пантера, оскалив клыки, теребила окровавленную левую руку гладиатора. Правой, держащей нож, он наносил животному удары — в блестящую грудь, в шею… В напряжённом воздухе пахло кровью. Полдюжины животных, учуяв запах, набросились на ослабевшего гладиатора и подыхающую пантеру. Сотоварищи не могли помочь ему. Сами оборонялись от голодных тварей. С любопытным ужасом зрители наблюдали, как львы и леопарды растаскивали по арене куски человеческого мяса…

Гай опустился в кресло и удовлетворённо откинулся к высокой спинке. Гладиаторские игры удались на славу. Деньги потрачены не напрасно.

Трибун преторианской когорты, почтительно склонившись, подошёл к императору. Сорокапятилетнего солдата звали Кассий Херея. Его тёмные курчавые волосы уже подёрнулись сединой, бритое лицо покрывали шрамы и тонкие извилистые морщины. Но тело, хранившее следы нескольких ранений, отличалось ловкостью и силой.

— Цезарь! — произнёс он, приложив к груди руку, сжатую в кулак. — Просители добиваются встречи с тобой.

Калигула усмехнулся: у храброго солдата был на удивление тонкий голос. Почти как у женщины. Или, скорее, как у стареющей спившейся шлюхи.

— Приведи их. По одному, — велел Гай. Зрелище охоты настроило его благодушно.

Просители проходили длинной льстивой вереницей. Целовали сандалии императора, обещали принести обильную жертву за его благополучие. И просили униженно: один — о решении судебного спора в его пользу; другой — о подачке на бедность; третий, торговец — о понижении налогов… Калигула не скупился на обещания. На деньги — тоже. Казна, оставленная Тиберием, казалась бездонной. А новому императору хотелось купить любовь и восхищение римских граждан.

Перед ним остановилась женщина, плотно закутанная в синюю столу. Не поднимая лица, упала на колени и обняла худощавую ногу Гая.

— Чего ты хочешь? — милостиво улыбаясь, спросил он.

Коленопреклонённая женщина подняла голову.

— Великий цезарь! — тихим томным голосом прошептала она. — Некий знатный римлянин пообещал жениться на мне. Вели ему исполнить обещание!

Калигула неприятно вздрогнул: он узнал Эннию. Женщина, по-змеиному улыбаясь, достала из складок одежды сложенные вместе таблички. Те самые, на которых Гай некогда нацарапал брачное обязательство!

— Разве ты не замужем, Энния? — нехорошо прищурившись, полюбопытствовал император.

— Я разведусь с Макроном, как мы с тобой решили, — взмахнув накрашенными ресницами, ответила она.

Калигула метнул быстрый взгляд на Друзиллу. Лишь бы она ничего не услышала!

— Зачем ты явилась ко мне, Энния? — недоброжелательно заявил он. — Я больше не люблю тебя.

Матрона мучительно покраснела.

— Ничего, — после длительного молчания, прошептала она. — Главное — я стану императрицей!

— Не станешь! Я никогда не женюсь на тебе! Отдай мне эти таблички!

Гай нетерпеливо протянул руку. Энния поспешно спрятала брачное обещание за спину.

— Если ты нарушишь слово — я сейчас во всеуслышание прочитаю написанное тобой! — произнесла она запинающимся от волнения голосом.

Калигула убрал ладонь.

— Читай, — равнодушно заявил он. — После этого я велю бросить тебя на арену! — прищурившись, Гай пересчитал львов, пантер и леопардов. — Из двадцати зверей осталось ещё тринадцать! Достаточно, чтобы растерзать живьём безоружную женщину! Видела, что случилось с несчастным гладиатором?! — брови императора угрожающе нахмурились.

Энния испугалась. Голубые глаза наполнились слезами. «Императрицей мне не быть! Остаться бы в живых!» — подумала она. Руки матроны нервно дрожали, когда она отдавала Калигуле злополучное брачное обещание.

— Убирайся, — хмуро велел он Эннии.

Ссутулившись, матрона покинула императорскую ложу. Невий Серторий Макрон проводил жену угрюмым злым взглядом. «Зачем она явилась? Чтобы ещё сильнее опозорить моё имя? Пришло время развестись!» — решил он.

— Макрон! — Калигула указательным пальцем поманил задумавшегося префекта претория.

Забыв о жене, Макрон поспешно подхватился с мраморной скамьи.

— Что прикажешь, цезарь?

— Подержи это около огня! — велел император, передавая ему таблички. — Воск расплавится. Письмена исчезнут навеки!

— Хорошо, цезарь! — Макрон неловко замялся. — Позволь попросить тебя о милости.

— Говори, — не отрываясь от забрызганной кровью арены, кивнул Калигула.

— Я хочу развестись с Эннией, — полушёпотом произнёс Макрон.

Гай посерьёзнел.

— Нет! Не сейчас! Потом! — отрывисто ответил он. Калигуле не хотелось, чтобы Энния обрела свободу.

Макрон закусил нижнюю губу:

— Как прикажешь, цезарь. Я понимаю. Подожду.

Префект претория отошёл в глубь ложи. Поднёс навощеные таблички к пламени высокого бронзового светильника. Дерево почернело, повалил едкий дым. Сквозь узкую щель вытекло немного горячего воска. Брачное обещание, которое Калигула написал Эннии, исчезло.




IX


Гай Пизон, богатый знатный римлянин, надумал жениться. Пригласил на свадьбу императора, как самого почётного гостя.

— Пойду! — зевнул Калигула. — Все равно делать нечего.

Атриум Пизонова дома был украшен гирляндами цветов. Чадили факелы из боярышника и можжевельника. Гости почтительно расступились, встречая императора. Гай Пизон и невеста, Ливия Орестилла, поспешили к нему. Калигула с нескрываемым удовольствием оглядел высокую статную фигуру девушки.

— Хороша! Поздравляю, Пизон! — заявил он. И, заметив на пальце Орестиллы обручальное кольцо, добавил: — Вижу, обряд уже свершился. Я опоздал.

— Ты пришёл прямо к праздничному пиру! — почтительно поклонился Пизон. — Окажи нам честь: займи самое почётное место!

— Охотно! — половиной рта усмехнулся Гай.

Император в сопровождении жениха и невесты вошёл в триклиний. Благородные гости беспорядочной толпою повалили следом.

Калигула улёгся на украшенное розами ложе, между женихом и невестой.

— Твоё здоровье, цезарь! — воскликнул Пизон, поднимая наполненный до половины кубок.

— А я выпью за здоровье новобрачной! — отозвался Калигула, пригубив чашу с фалернским.

Скосив глаза, Гай рассматривал высокую грудь и тонкую талию невесты. Потом перевёл взгляд выше, к лицу. Тонкая прядь светло-русых волос выбивалась из-под жёлто-красного свадебного покрывала. Уголки ярких пухлых губ приподнимались в удивительной улыбке, свойственной юным невестам накануне брачной ночи. «Как она красива! — подумал Гай. — Даже в этом нелепом покрывале! Молодого Пизона ждёт бессонная ночь!»

Калигула остро затосковал о ласках Друзиллы. «Почему она никак не решится оставить Кассия? Обещает уж который месяц, и медлит, медлит…» Гай вдруг разозлился на возлюбленную сестру.

— Пизон, у тебя замечательное вино! Налей мне ещё! — велел император жениху.

Пизон подал знак рабу-виночерпию.

— Нет! Ты сам, а не раб! — Калигула исподлобья взглянул на жениха и протянул опустевший кубок. — Ведь это великая честь — служить императору! Не так ли?

— Разумеется, цезарь! — жених вскочил с ложа и взял с подноса серебрянный кувшин с фалернским.

Калигула медленно осушил кубок. Вытер ладонью влажные губы.

— Теперь подай мне блюдо с устрицами, — велел он. — Сам! Без помощи рабов!

Пизон послушно подал блюдо императору.

— Ты счастлив? — поедая устрицы, допытывался Калигула у жениха. — Скажи, счастлив? У тебя красивая невеста. Сам император возлежит рядом с тобой…

— Да, цезарь! Я безмерно счастлив! — восторженно воскликнул Гай Пизон.

Калигула помрачнел. «Он счастлив! — иронично подумал он. — А я? Я, властитель Римской империи — несчастен! Друзилла продолжает жить с Кассием. Мне одиноко и тоскливо по ночам. Я вынужден довольствоваться рабынями или дешёвыми шлюхами, которых Макрон приводит в Палатинский дворец. Неужели я должен завидовать подданным, находящим подругу по велению сердца?»

Пизон заметил болезненную гримасу, скривившую рот императора.

— Что с тобой, цезарь? — встревоженно спросил он. — Не желаешь ли ещё вина? Или, может, павлиньего мяса?

Калигула, неприязненно улыбнувшись, обнял жениха за плечи. Притянул к себе и, улыбаясь, прошептал Пизону в ухо:

— Я скажу тебе, чего желаю: твою жену! Отдай её мне!

Гай Пизон изумлённо отпрянул. Калигула не отпускал его. Пизон ощущал горячее дыхание императора. Видел пугающий блеск в зелёных глазах под густыми низкими бровями.

— Почему молчишь, Пизон? — завораживающе шептал он. — Некогда мой прадед Август сказал Нерону Клавдию: «Отдай мне жену!» И Клавдий не посмел противиться! Неужели ты посмеешь?!

— Нет, цезарь, не посмею… — Пизон в отчаянии прикрыл лицо ладонями. Молодому патрицию хотелось плакать от стыда и бессилия. — Бери её…

Ливия Орестилла побледнела, услышав ответ жениха. Калигула повернулся к ней, взял безвольную руку и погладил тонкие пальцы, украшенные кольцами. «Какое безумие я совершаю! — размышлял он. — Увожу чужую жену, которую вижу впервые. Но Ливия так соблазнительна! Пышная грудь, которой тесна жёлтая свадебная туника… Губы, манящие к безумным поцелуям…» Сильное, невыносимое желание охватило его.

— Ты слышала, Ливия? Твой жених отказался от тебя! — заносчиво заявил Калигула. — Оставь его без сожаления и приди ко мне. Я сделаю тебя императрицей! Ты согласна?

Ливия Орестилла с нескрываемой горечью посмотрела на Пизона. Жених униженно прятал глаза. Преисполнившись обидой, невеста едва заметно кивнула императору.

Калигула грузно поднялся с ложа. От обилия выпитого вина его шатало из стороны в сторону. Лица патрициев и матрон казались неясными размазанными пятнами. Тем легче было Гаю объявить и сделать задуманное: упрёка или возмущения он не разглядел бы.

— Пора вести невесту на брачное ложе! — пьяно вихляясь, заявил он.

Гости подхватились, многозначительно улыбаясь и весело блестя глазами. Все посмотрели на Гая Пизона.

— А жених — уже не он! — развязно хохотнул император. — Пизон только что уступил невесту мне. В мой дворец я и поведу Орестиллу!

Гости недоуменно переглядывались. Задавались вопросом: «Император шутит?»

Калигула не шутил. Резким жестом он сдёрнул розовый венок с головы Пизона и возложил на собственную. Затем стянул с пальца Орестиллы обручальное кольцо и презрительно отшвырнул в сторону.

— Беру тебя в жены, Ливия Орестилла! — торопливо пробормотал он, надевая на палец девушки собственное кольцо, золотое с небольшим рубином.

Она покорно подчинилась резким порывистым движениям императора. Но при этом молчала, не смея сказать ни слова. Лишь яркие полные губы приоткрылись в изумлении. Калигула схватил девушку за щеки и привлёк к себе. Прильнул жадным ртом к заманчиво полуоткрытым губам, коснулся языком её зубов и влажных дёсен. Бесстыдным, откровенным, затяжным, возбуждающим желание был поцелуй императора.

Оторвавшись от Орестиллы, Гай Цезарь воскликнул:

— Пусть запишут в ведомостях, что император избрал жену по примеру Августа!

Увлекая за собой невесту, Калигула покинул дом Пизона. Гости изумлённой вереницей потянулись за императором. Покинутый жених остался один. Как потерянный, бродил он между столами и ложами. Наклонившись, поднял с пола обручальное кольцо. И замер, крепко сжав в ладони тонкий железный обруч. Всего лишь несколько часов назад, замирая от сладкого предвкушения, Пизон надел его на палец Орестиллы!




X


Вдоволь насладившись Орестиллой, Гай отодвинулся на край ложа. При свете занимающегося дня внимательно вгляделся в лицо девушки. Она лежала не шевелясь, вытянув руки вдоль тела. Орестилла казалась спящей, но опущенные ресницы слабо вздрагивали, выдавая её.

Калигула отдёрнул покрывало и уставился на простыни в поисках кровавых пятен.

— Я не был первым мужчиной! — разочарованно заявил он.

Девушка промолчала.

— Ты хотела обмануть Пизона, а обманула меня! — безжалостно продолжал император.

— Я никого не обманывала… — едва слышно шепнула Орестилла. — Любя Пизона, я отдалась ему до свадьбы.

С угрюмой усталостью Гай рассматривал тело красивой, но совершенно не нужной ему женщины. Неужели вчера он так много выпил? Увёл чужую невесту. Во всеуслышание объявил её своей женой, и даже велел записать это в ведомостях! Теперь, с похмелья, он никак не мог понять: зачем? Может, Орестилла так сильно понравилась ему? Тогда почему теперь он находит её почти отвратительной? Или дело в неприязни, которую вызвал у Калигулы Гай Пизон? Жених был родственником Гнея Пизона, много лет назад отравившего Германика. Вернувшись из Сирии, отравитель был встречен всеобщей ненавистью. Гней Пизон покончил жизнь самоубийством, чтобы избежать позорной казни. Молодой жених никакого отношения к гибели Германика не имел. Но Калигула ненавидел его за то, что он тоже звался Пизоном.

— Поднимайся, — велел Калигула. — Я пришлю рабынь, чтобы помогли тебе одеться.

Он вышел из кубикулы, оставив Орестиллу. Раб Прокул побежал за господином, на ходу набрасывая на его плечи тёплый шерстяной плащ. Центурион дежурной когорты ждал императора у выхода.

— Цезарь! Угодно ли тебе отправится в Сенатскую курию? Носилки уже приготовлены, — доложил он.

— Не хочу. Надоело, — отмахнулся Калигула.

Пройдя по перистилю, он спустился в сад. Тонкая женская фигура одиноко застыла на мраморной скамье у фонтана. Серце Калигулы забилось сильнее: он узнал Друзиллу.

— Ты здесь?! — радостно выдохнул он, присаживаясь рядом с ней и прикрывая своим плащом её озябшие плечи.

— Зачем ты сделал это, Гай? — с упрёком спросила Друзилла. — Зачем взял в жены Орестиллу? Или ты уже не любишь меня?

Калигула насупился.

— Это ты виновата! — заявил он. — Почему до сих пор не покинула Кассия?

Друзилла отвела в сторону глаза. Почему? Из-за нерешительности. Но как признаться в этом Гаю? Как сказать ему, что она до сих пор спит с Кассием, потому что боится отказать ему?

— Прогони Орестиллу, и я брошу Кассия, — помолчав, попросила она.

— Хорошо! — не задумываясь, пообещал Калигула. — Но не обмани! Иначе я возьму себе десять жён!

Друзилла лукаво улыбнулась:

— Мы не в Азии, а в Риме! У нас позволено иметь лишь одну жену.

— Жаль, что мы не в Египте! — пристально глядя на неё, прошептал Гай. — Там брат может жениться на сестре…

Глаза Друзиллы потемнели.

— А если мы поселимся в Александрии?.. — замирая от волнения, ответила она. Усталое изнеможение охватило девушку: неужели она действительно допускает такую возможность?! И почти сразу Друзилла ответила себе: «Почему нет?! Ведь Гай — император. И, подобно Цезарю и Августу, будет причислен к богам. А богам позволено то, что запрещено обыкновенным людям!»

— Так и будет! — решительно ответил Калигула.



* * *


Ливия Орестилла вышла из опочивальни. Голубая туника, которую по велению императора рабыни спешно купили в портике Ливии, была тесна и коротка для неё. Зябко обхватив ладонями предплечья, девушка шла по перистилю. Жёлтые башмачки гулко стучали по мраморному полу. Преторианцы в замешательстве разглядывали девушку: нужно ли приветствовать её, как императрицу? Орестилла тоже не могла ответить на этот вопрос.

Остановившись у коринфской колонны, она выглянула в сад. Калигула, сидя у фонтана, обнимал за плечи рыжеволосую женщину. Сестру Друзиллу. Подойти к нему? «Что я скажу Гаю Цезарю? Мужчине, который до вчерашнего дня был чужим для меня?» — грустно подумала Орестилла.

Вздохнув, девушка отошла от колонны. Глядя под ноги, она бесцельно бродила по дворцовым переходам. Разноцветный мрамор устилал полы, тканые золотом занавеси прикрывали входы в кубикулы. На бронзовых пьедесталах стояли позолоченные статуи остроухих псов, которые Август привёз из покорённого Египта. Посреди безликой холодной роскоши Орестилла чувствовала себя одинокой и ненужной.

Плохо скрываемые любопытные взгляды преторианцев провожали её. Орестилла нутром ощущала их. Порывалась и не смела сказать: «Почему вы так глядите? Потому что я провела ночь с императором? Да, это верно. Но ведь Гай Цезарь объявил меня женой! Вот его кольцо на моем безымянном пальце!»

Орестилла вышла в просторный атриум. Между двойными колоннами портика часто толпились просители. Сегодня не было почти никого. Лишь одинокая мужская фигура в тёмном плаще жалко скорчилась почти у самого выхода. Девушка метнулась туда.

— Гай! Это ты?! — забыв об осторожности, выкрикнула она.

Гай Пизон поднял нечесанную голову. Тонкие, искривлённые гримасой губы напрасно пытались улыбнуться. Орестилла присела рядом с ним. Задыхаясь от бессильной горечи, дотронулась до смуглой мужской руки.

— Почему ты здесь?

— Я пришёл попросить тебя назад у императора, — неловко пряча глаза ответил Пизон.

— Цезарь был небрежен со мной, покидая постель, — задумавшись, прошептала она. — За одну лишь ночь он пресытился мною. Попроси! Может, он и отдаст?..

Пизон отвернулся. Ревность душила его; но стыд — ещё сильнее!

— Прости меня. Вчера я поступил недостойно римлянина.

— Зачем же ты сделал это? — с печальной иронией усмехнулась девушка. Яркие губы за ночь побледнели и не слушались её. Орестилла непрерывно облизывала их, стараясь избежать неприятной сухости.

— Из страха, — признался Пизон. — Времена республики миновали. Теперь один человек безраздельно правит Римом. Жизнь каждого — в его руках!

Девушка прикрыла глаза, мучительно стараясь сдержать подступившие слезы.

— Уходи, — едва слышно попросила она. — И моли богов, чтобы смиловались над нами…

Пизон послушно поднялся и ушёл, избегая смотреть на Орестиллу. Девушка обречённо наблюдала, как он, сгорбившись, спускается по мраморным ступеням Палатинского дворца.

— Кто это? С кем ты разговаривала?

Ливия Орестилла вздрогнула, услышав резкий голос Калигулы.

— Это был Пизон? — подозрительно допрашивался император.

— Нет, — испуганно прошептала она.

Гай Цезарь насмешливо прищурился.

— Если ты солгала — то напрасно! — заявил он. — Императора опасно обманывать!

Правая рука Калигулы машинально поигрывала рукоятью кинжала, висящего на поясе. Девушка отошла на шаг и втянула голову в плечи.

— Уходи! — равнодушно зевнув, вдруг велел он. — Я спрошу у знатоков права: если ты действительно законная жена — получишь развод. Если нет — тебе нечего здесь делать.

— Спасибо, цезарь, — униженно прошептала Орестилла, упав на колени и целуя перстень на пальце императора.

— Подожди! — Гай схватил девушку за предплечье и рывком притянул к себе. Зеленые зрачки сердито скользнули по её испуганному лицу. — Не смей возвращаться к Пизону! Иначе я накажу вас обоих!

Император давно исчез в глубине тёмных переходов, а Ливия Орестилла не смела подняться с колен. Руки, сложенные в умоляющем жесте, не просто дрожали — они колотились в нервной лихорадке.




XI


Друзилла проснулась от непривычного шума за стеной. Недовольно застонав, укрылась с головой янтарно-жёлтым одеялом. Резкий шум донёсся и туда.

— Луций, что случилось? Вели, чтобы прекратили! Я спать хочу! — переворачиваясь на живот, лениво пробормотала она.

Муж не ответил. Его половина постели оказалась пуста.

Капризно кривясь, девушка сунула ноги в сандалии и набросила на тело шёлковую тунику. Сонно жмурясь, выбралась в атриум. И замерла в изумлении: обнажённые до пояса рабы таскали дубовые сундуки, обеденные ложа, столы и обёрнутые тканью вазы. Кассий Лонгин, сжимая в руке желтоватый папирусный свиток, отдавал приказы.

— Почему уносят мебель? — растерянно оглядываясь по сторонам, спросила Друзилла. — Мы переезжаем?

Кассий обернулся к жене.

— Да! — восторженно потрясая свитком, крикнул он. — Твой брат Гай назначил меня наместником в провинции Азии! Выехать из Рима следует немедленно!

— И ты доволен? — осторожно спросила она.

— Конечно! Наконец-то я получил должность, на которой могу показать мои способности. Я буду повелевать огромной богатой провинцией! — он притянул к себе удивлённую Друзиллу. — Мы будем счастливы! Ты поселишься в роскошном дворце, подобно восточной царице! Я закажу для тебя открытые носилки из ливанского кедра и украшу их жемчужинами, выловленными в морях Леванта!…

Друзилла осторожно высвободилась из пылких объятий супруга.

— Я останусь в Риме, — отворачиваясь, прошептала она.

— Почему? — опешил Кассий.

— Почему?.. — Друзилла лихорадочно раздумывала, выискивая убедительную причину. — Потому что я ненавижу Азию! В Сирии умер мой отец!

— А если бы Германик умер в Риме, ты ненавидела бы Рим? — в вопросе Кассия прозвучали сарказм и недоверие. — Не кажется ли тебе, Друзилла, что ты должна принести жертву в честь отца именно в Антиохии — городе, где он скончался?!

— Нет! Я не поеду в Азию! — отчаянно выкрикнула она.

Бросив на мужа взгляд, полный бессильной злобы, Друзилла выбежала из атриума. Кассий Лонгин, отшвырнув в сторону свиток с назначением, поспешил за ней. В два прыжка догнал он убегающую жену, рывком обернул к себе и сжал сильными ладонями хрупкую шею.

— Не знаю, что с тобой случилось, Друзилла, но такого поведения я больше не потерплю! — решительно произнёс он. — В Азию я поеду один. А ты, оставаясь в Риме, подумай: хочешь жить со мной — приезжай! Не хочешь — можешь просить императора о разводе. Цезарь не откажет родной сестре, — криво усмехнулся Кассий.

Ему вдруг захотелось придушить Друзиллу. «Была обманщицей, и осталась таковой!» — горько и растерянно думал он. В порыве злости Кассий напряг ладони. Друзилла почувствовала, как ускользает дыхание. Лицо её покраснело, глаза выпучились. Вовремя опомнившись, Кассий отпустил жену. И отошёл к окну, заложив за спину дрожащие руки.

— В моей семье разводы считаются делом недостойным… — с горечью шептал он. — В твоей, похоже, наоборот! Твой братец Гай недавно взял жену на одну ночь, а наутро развёлся с нею!

Друзилла натужно кашляла, стараясь отдышаться. Тонкие пальцы нервно ощупывали красные отметины на шее — следы от рук мужа.

— Сегодня же я покину твой дом! — крикнула она, едва к ней вернулась способность говорить. — Буду жить в Палатинском дворце, с императором!

— Как хочешь! — хладнокровно передёрнул плечами Кассий. Он даже не догадывался об истинном смысле угрозы жены.



* * *


Вернувшись в опочивальню, Друзилла присела у столика. Поспешно нацарапала на восковой дощечке несколько слов.

— Отнеси это послание императору! — велела она рабыне. — Пусть пришлёт носилки и приготовит для меня покои.

Белокурая Гета спрятала таблички в вырез широкой туники.

— Что теперь будет, домина? — сочувствующе прошептала она.

— Будет то, что угодно богам, — отрешённо глядя в зеркало, ответила Друзилла. — Когда вернёшься — соберёшь мои вещи. Только те, которые составляют моё приданое. Никаких подарков Кассия я не возьму!

— Прялку тоже?

Друзилла осмотрела неразумную рабыню раздражённым взглядом:

— Прялку вели отослать Ливилле, в дом всадника Марка Виниция. Она — единственная в семье, которая настолько глупа, что прядёт шерсть, как обыкновенная рабыня!

Гета вернулась час спустя. Восемь рабов императора тащили за ней громоздкие роскошные носилки с занавесками из пурпурного шелка. Калигула с великим удовольствием лично явился бы за Друзиллой в дом Кассия. Но, ради приличия, был вынужден остаться во дворце.

Друзилла накинула на волосы светло-зеленое покрывало. Напоследок медленно обошла опочивальню. Коснулась ладонью изголовья кровати. Бронзовая лошадь, украшающая старое ложе, скалила зубы, как и в ночь её бракосочетания.

«Кассий — хороший муж. С ним я была бы счастлива, если бы не Гай. Он — моя судьба. Если авгур предскажет мне будущее, то мой голубь полетит рядом с голубем Гая, а не Кассия».

— Идём! — сухо велела рабыне Друзилла.

Она прошла мимо Кассия, не прощаясь. Придерживая рукой покрывало, скользнула в императорские носилки. Сквозь полупрозрачный пурпурный шёлк Кассий различал её фигуру.

Он не стал дожидаться отъезда Друзиллы. Круто развернулся и ушёл в опочивальню. Но стоило Кассию остаться наедине, как выдержка покинула его. Друзилла унесла лишь то, что принадлежало ей до свадьбы. Остались в супружеской опочивальне ларцы с драгоценностями, которые Кассий любовно выбирал для юной супруги. Жёлтая постель, которую они делили пять лет, ещё хранила отпечаток её тела. Занавеси пахли благовониями, которые любила Друзилла. Серебрянное зеркало отражало её исчезнувшую тень. Кассий, стараясь не зарыдать, уткнулся лицом в подушку.

Успокоившись, он вернулся в атриум. В углу клевал зёрна павлин, прикованный за лапу позолоченной цепью. Друзилла несколько лет назад купила птицу и самолично кормила яблочными сердцевинами. А уходя, оставила Кассию, как ещё одно напоминание о себе.

— Пошёл вон! — злобно крикнул патриций павлину. И, потеряв самообладание, швырнул в него снятой сандалией.

Павлин забил крыльями и сипло закричал. Кассий выдернул из пола железный шест, который удерживал цепь. Птица испуганно заметалась по атриуму, цепляясь длинным хвостом за вазы и статуи.

— Убирайся, подлая тварь! — заорал Кассий, ногой наподдав павлину в бок.

Пронзительно вопя, заморская птица выскочила через ворота, которые ещё не успели закрыть после отъезда Друзиллы. Кассий, проводя его взглядом, обессиленно повалился на каменную скамью и заплакал.

Разинув рты, плебеи смотрели, как по мощёной булыжником улице бежал павлин. За правой лапой птицы со звоном тащилась позолоченная цепь, сине-зелёный хвост подметал дорожную пыль. Павлин шарахался, натыкаясь на удивлённых прохожих, ломал изумительные радужные перья.

— Лови его! Лови! — азартно кричали мальчишки. Даже взрослые мужчины поспешно снимали тёмные плащи и пытались набросить на пробегающую мимо диковинную птицу. Говорят, павлины стоят тысячи сестерциев! Богатые патриции едят их за обедом, чтобы похвастаться богатством. Но купить павлина и, заковав в золото, выпустить его на улицу?!. Это уж и вовсе верх расточительства в городе, где не всем хватает ржаного хлеба!




XII


Луций Кассий Лонгин боялся морских плаваний. На место нового назначения он решил добраться по суше. Путь вился по болотистым землям Адриатического побережья через поселения венетов, далматов и македонцев. И заканчивался в ахайском городе Афины. Только там Кассий взойдёт на корабль, чтобы, проплыв мимо многочисленных островов Эгейского моря, высадиться в Эфесе.

Кассий ехал на коне впереди небольшого отряда. Трясся в непривычном седле с утра до наступления сумерек. Позади него рабы тащили носилки. Порою Кассий оглядывался на них, мечтая удобно растянуться среди мягких подушек и размять ноющие кости. Но сразу же крепко сжимал зубы. «Отныне никакой роскоши, никакой изнеженности, недостойной мужчины! — молча приказывал он себе. — Будь я крепче характером — Друзилла не посмела бы вести себя так!»

Он перестал натираться оливковым маслом. Кожа, прежде напоминавшая гладкую камею, обветрилась и покраснела. Около тонких губ появились жёсткие складки.

В октябре Кассий наконец достиг Афин. Соотечественника встретил наместник провинции Ахайи Гай Меммий, бывший консул. В белой тунике и тоге с широкой красной полосой, Меммий издалека выделялся среди афинян — бородатых мужчин, закутанных в коричневые плащи.

— Приветствую тебя, Кассий Лонгин! — произнёс он по-латыни. А толпа вокруг шумела по-гречески. Этот древний язык любой знатный римлянин изучал со школьной скамьи.

— Приветствую, Меммий! — отозвался Кассий. — Всяческих благ тебе и твоей супруге!

Он спешился и бросил поводья сопровождающему его легионеру.

— Что нового в Риме? — расспрашивал Меммий. — Говорят, народ радовался смерти Тиберия?

— Верно, — подтвердил новый наместник Азии.

Меммий вздохнул:

— Новости из Рима редко доходят до отдалённых провинций. Но и мы порою узнаем, что творится в столице, — карие глаза консуляра неуловимо сверкнули из-под мохнатых бровей. — Отдохни несколько дней в моем доме, прежде чем продолжить путь, — предложил он Кассию.

— Благодарю, — учтиво ответил тот.

Прищурившись, Кассий рассматривал белоснежные храмы Акрополя, аккуратные домики из светлого ракушняка, зеленые кипарисы и невысокие маслины.



* * *


Убранство в доме наместника Ахайи представляло собой занятную смесь греческой и римской мебели. На обед Гай Меммий велел подать рыбу и креветок. Хозяин неустанно подливал в чашу гостя терпкое хиосское вино.

Выпив, Кассий вспомнил о Друзилле и загрустил. С затаённой печалью он долго глядел на прекрасное спокойное лицо Лоллии Павлины, молодой супруги консуляра.

— Правду говорят в Риме, — натужно вздохнув, заметил он. — Твоя жена красотою подобна Елене, из-за которой погибла Троя.

Сорокасемилетний консуляр удовлетворённо улыбнулся. С гордостью счастливого собственника он обнял Павлину и погладил сухой узловатой ладонью её густые волосы, отливающие золотом при свете масляных ламп. Тайком от мужа красавица выразительно взглянула на гостя. Но Кассий, прикрыв глаза, думал только о Друзилле.

Именно о Друзилле подумал и Гай Меммий.

— Слыхал я, что твоя жена тоже хороша собой! — обсасывая рыбьи кости, заявил он. — Почему она не сопровождает тебя?

Кассий нахмурился:

— Юлия Друзилла осталась в Риме. Она сейчас живёт с братом, императором.

Меммий насмешливо переглянулся с Павлиной.

— Вот именно! Друзилла живёт с братом! — бесстыдно захохотал он. — И оба открыто позорят твою честь!

Кассий удивлённо вздрогнул.

— Что ты хочешь сказать? Объяснись! — потребовал он.

— Неужели ты ничего не знаешь? — Меммий развязно пережевал пару креветок. — Гай Цезарь и Друзилла — любовники! Говорят, они сошлись ещё в юности. И, дождавшись твоего отьезда, решили больше не скрывать свою связь. Рим возбуждён, смакуя подробности!

Кассий вскочил с обеденного ложа.

— Опомнись, консуляр! — гневно выкрикнул он. — Не забывай: ты говоришь о брате и сестре! От кого ты услышал эту грязную сплетню?

— Позавчера в порту Пирей причалила галера из Остии, — с насмешливым спокойствием объяснил Меммий. — Связь твоей жены с императором — самая последняя новость из Рима! Ты напрасно злишься, Кассий! Это — истинная правда! — зловеще добавил он.

Ярость захлестнула Кассия Лонгина. Раскрасневшееся, нагло ухмыляющееся лицо Меммия раздражало его. В правой руке Кассий все ещё сжимал серебрянную чашу. Потеряв терпение, он выплеснул в лицо Гая Меммия остатки хиосского вина.

— Ты с ума сошёл! — заорал наместник Ахайи. — Отказываешь в уважении мне, бывшему консулу?! Стиснув кулаки, он набросился на Кассия.

Гость увернулся. Блюдо с фруктами упало на пол. Пронзительно взвизгнула Лоллия Павлина, с ногами забираясь на ложе.

— Требуешь уважения?! — гневно кричал Кассий. — Тогда тоже уважай меня! Я, сенатор и сын консула, равен тебе по происхождению!

— Равен?! Как бы не так! — презрительно фыркнул Меммий. — Ты ещё мочился в пелёнки, когда я надел тогу совершеннолетнего!

— Если ты родился прежде меня, это не значит, что ты умнее! — отозвался Кассий. — Раньше умрёшь, только и всего!

— Ах, ты!.. — Меммий запнулся в поисках подходящего оскорбления. — Муж шлюхи! — наконец заявил он.

Завязалась драка. Мужчины, сцепившись, катались по полу. Остервенело лупили друг друга. Рабы Меммия, услышав шум, сбежались в триклиний на помощь хозяину.

— Стойте, не вмешивайтесь! — Лоллия Павлина предостерегающе подняла руку.

Рабы послушно замерли у входа. Слегка подавшись вперёд, Лоллия Павлина рассматривала дерущихся. Голубые глаза женщины восторженно блестели, грудь взволнованно дышала под тонкой шёлковой тканью. С видом знатока она рассматривала сильные мускулистые ноги мужчин, которые обнажились в драке. На ноги гостя прекрасная Павлина засматривалась с бульшим вниманием, чем на ноги законного супруга. Наглядевшись вдоволь, она отошла к стене и велела рабам:

— Разнимите их! Старайтесь не причинить вреда ни гостю, ни хозяину.

Павлина выглянула в окно триклиния, прикрытое лишь деревянной ставней с частыми прорезями. И вздохнула, поёжившись от осенней прохлады: «В Риме жизнь роскошна. Патриции вставляют в окна домов разноцветную слюду. А самые богатые — бесценный горный хрусталь. Почему же я должна прозябать в провинции среди бородатых греков и женщин, запертых в гинекее?!»



* * *


Кассий, на ходу оправляя измявшуюся тунику, выскочил из дома наместника. Сопровождающие удивлённо уставились на него.

— В порт Пирей! — запрыгивая в седло, велел он. — Если нанятое мной судно ещё не готово к отплытию в Эфес — остановимся на постоялом дворе! Но не в доме Меммия!

Проезжая по афинским улицам, Кассий уже не рассматривал ни белые храмы, ни тонкие высокие колонны. Угрюмо глядя под копыта коня, он ежеминутно ощупывал подбитый глаз и щеку, изуродованную красно-лиловым кровоподтёком.

Любопытные мальчишки и мужчины постарше толпились на пути наместника Азии. Молва о том, что Луций Кассий Лонгин в Афинах, разнеслась молниеносно по небольшому древнему городу.

— Это — муж Друзиллы! — указывая на него пальцами, шептались в толпе. Остийские моряки, болтуны известные, успели разнести последнюю римскую новость.

Кассий закипал злостью: он хорошо понимал греческую речь. Но даже если бы не понимал, сумел уловить бы в змеином шёпоте толпы имя Друзиллы!

— Эй, римлянин! — донёсся до Кассия злобный окрик по-латыни. — Едешь следить за порядком в Азии, а за собственной женой не сумел уследить?!

Кассий оглянулся и всмотрелся в толпу, стараясь отыскать крикнувшего. Но увидел сотню одинаково смеющихся ртов. Оскорбление могло вырваться из любой похабно открытой глотки. «Все эти греки думают одинаково! Все они ненавидят Рим, которому самой судьбой предназначено править миром!» — думал он.

Смех толпы не умолкал. Имена Друзиллы и Калигулы безжалостно преследовали несчастного Кассия. Кое-как он добрался до окраины Афин. Хорошо утоптанная дорога сбегала к синему морю, усеянному белыми пятнами кораблей.

Любопытная толпа осталась позади. Не тащится же горожанам за Кассием до самого Пирея?! Посмеялись и разошлись по своим делам. Лишь мальчишки-бездельники бежали за небольшим отрядом римлян.

— Правда ли, что твоя жена спит с родным братом? — издалека крикнул Кассию пятнадцатилетний подросток. Остальные дружно засмеялись.

Кассий стиснул губы и сполз с конской спины. Наклонившись, он поднял с пыльной дороги тяжёлый булыжник. И, мучительно исказившись в лице, швырнул камень в группку сопливых наглецов. Мальчишки бросились врассыпную.

Нервно смеясь, Кассий присел на обочине. Короткая белая туника испачкалась в придорожной пыли. Сухие колючки, которыми обычно питаются ослы, впились в ноги. «Будь проклят день, когда я польстился на честь взять в жены императорскую внучку!» — устало глядя в сторону пристани, думал он.




XIII


Римляне любят зрелища. Будь то гладиаторские бои, звериная травля, соревнования возниц и атлетов, или театральные представления — амфитеатры и цирки никогда не пустуют. Порою отношение народа к правителю определяется тем, как часто он устраивает зрелища, и насколько занимательны и необычны они. Римляне любили Юлия Цезаря, который привёз из Испании бесстрашных быкобойцев. Они почитали Августа, велевшего залить амфитеатр водой и устроить морской бой, имитирующий войну между Спартой и Троей. И те же римляне недолюбливали жадного на представления Тиберия.

В погоне за народной любовью Гай Цезарь Калигула не скупился на зрелища. Ещё не утихли восторженные пересуды о гладиаторских боях, а просторный амфитеатр на Марсовом поле снова осветился можжевёловыми факелами. На этот раз для услаждения римских взоров давалась греческая трагедия «Царь Эдип». Зрелище не столь занимательное, как кровавые побоища, но тоже вполне приемлемое. Тем более, что в главной роли выступает известный всему Риму актёр Мнестер.

Калигула, небрежно отставив левую ногу, развалился в мраморном кресле. В императорской ложе помимо него сидели родственники и приближённые: дядя Клавдий, вечно жующий сладости, которые носил за ним любимый раб Паллант; сестры с мужьями; Макрон и Марк Юний Силан, все ещё с гордостью именующий себя тестем Гая Цезаря. И Друзилла — одна, без мужа. Сияя восточными драгоценностями, она сидела в складном кресле справа от Калигулы.

Гай с нескрываемым любопытством следил за историей царя, по неведению женившегося на собственной матери. Зрители тайком посматривали на императора, живущего, по слухам, с родной сестрой. Древняя трагедия забавно перемешивалась с современной.

— Этот Мнестер действительно так хорош, как говорят, — заметил Калигула, положив руку на узкую ладонь Друзиллы.

— Агриппина рассказала, что Мнестер за дополнительную плату даёт частные представления мужчинам, любящим мальчиков… — смущённо хихикая, ответила она брату.

— Неужели?! — оживился он. — А откуда об этом известно Агриппине? Или Агенобарб успел потратить кучу сестерциев на смазливого актёра?!

Любовники насмешливо оглянулись на Агриппину — уставшую, располневшую, с кислым подурневшим лицом. Рядом с женой натужно пыхтел Гней Домиций Агенобарб. Рыхлое брюхо натянуло тогу так, словно это он вынашивал младенца.

По круглой сцене бродили актёры, обутые в котурны. Высокопарно изрекали заученные фразы. Закатывали глаза и преувеличенно потрясали руками, изображая отчаяние. Калигула внимательно всмотрелся в покрытое белилами лицо Мнестера. Искуссно подведённые глаза лицедея казались бархатно-чёрными и неестественно огромными, как у старых микенских статуй. Густые тёмные брови срослись на переносице. Волосы были уложены в гладкие завитушки и смазаны для блеска оливковым маслом. В пластичных движениях сквозила почти женская мягкость. Старательно рыдая и заламывая руки, Мнестер-Эдип грозился выколоть себе глаза, смотревшие на мать, как на жену.

— Хорошо играет! — восторженно ёрзая на кресле, заявил Калигула.

Макрон, стоявший позади, недовольно склонился к уху императора.

— Это всего лишь актёр, цезарь! — осуждающе шепнул он. — И довольно мерзкий! Разве достойно императора восхищаться презренным лицедеем?!

Калигула резко обернулся и смерил префекта претория подозрительным взглядом:

— Ты хочешь сказать, что я не могу смотреть представление?

— Нет, цезарь! — поспешно возразил Макрон. — Я хочу сказать, что императору неприлично показывать привселюдно восторг или удивление. Тебе следует смотреть на актёров с достоинством и снисходительной улыбкой. Не забывай: ты, властелин, стоишь превыше всех!

Калигула с силой сжал подлокотники мраморного кресла. На шее императора резко взбухла голубая жилка. Потемневшие от гнева глаза угрюмо смотрели из-под нахмуренных бровей.

— Вот как?! — угрожающе протянул он. — А прилично ли императору слушаться подданного? Или ты вообразил себя моим наставником? Но я уже вышел из отроческого возраста и в опеке не нуждаюсь! Не забывай своё место, Макрон! Иначе я позабуду о том, что ты для меня сделал!

Макрон испугался.

— Прости, цезарь! — смутившись, заявил он. — Я заботился о твоей особе…

— Заботься о себе! — высокомерно посоветовал Гай. — Во мне течёт кровь правителей. И никакой невежда сомнительного происхождения не смеет меня поучать!

Макрон поспешно отступил в тень. Прижался дрожащей спиной к мраморной стене ложи. Вымученно улыбнулся, стараясь скрыть обиду. «Гай! Неужели ты забыл, кто сделал тебя императором?!» — растерянно думал он.

Представление приближалось к концу. Царь Эдип выколол себе глаза. Когда подошло время этой сцены, Мнестер скромно удалился. Вместо него вывели разбойника, доставленного преторианцами из Маммертинской тюрьмы. Осуждённый на смерть за убийство, он был наряжён точно в такую же тунику, как и актёр. Солдаты растянули преступника на деревянных подмостках. И ослепили несчастного, поочерёдно воткнув ему в оба глаза раскалённый железный прут. Публика взвыла от ужаса, смешанного с восторгом. Шум толпы перекрыл дикие вопли ослеплённого. Такова древняя традиция римского театра: если в трагедии имеет место казнь или пытка, то актёр подменяется осуждённым преступником. Получается двойная выгода: и преступника казнят, и представление обретает особый реализм.

Преторианцы уволокли безвольное тело ослеплённого, против воли сыгравшего роль Эдипа. На сцене вновь появился Мнестер. Глаза актёра были перевязаны красным платком. Подражая слепому царю, он пошатывался и опирался на руку дочери Антигоны — переодетого мальчика, чьё нарумяненное лицо напомнило публике о спинтриях покойного Тиберия.

Прозвучали заключительные слова трагедии. Зрители шумели, выражая одобрение. Кто-то попытался свистнуть, но соседи живо закрыли ему рот. Калигула поднялся с кресла и, подойдя к мраморным перилам ложи, небрежно бросил под ноги Мнестеру кожаный мешочек с сестерциями. Расстроганный до слез актёр повалился на колени и приложил к губам подарок императора.

— Приведите его сюда! — распорядился Калигула.

Несколько минут спустя запыхавшийся и счастливый Мнестер стоял перед императором.

— Ты хорошо играл! — одобрительно заявил Гай Цезарь. — Скажи, ты тоже представляешь комедии?

— Да, цезарь! Все, что прикажешь! — восторженно ответил Мнестер. — Комедии, трагедии, сатиры, ателланы…

Калигула бегло оглядел его с ног до головы. Несколько капель пота стекало по лицу актёра, смешавшись с белилами. Мнестер был изнеженно красив. Такой тип красоты нравится женщинам, падким на легкомысленные удовольствия, и мужчинам, подобным покойному Тиберию. Вспомнив о Тиберии, Гай оживился.

— На вилле в Капри мне посчастливилось увидеть забавное зрелище, — прищурившись, прошептал он. — Спинтрии устроили его в саду для цезаря…

Слухи о забавах на острове Капри все ещё бередили воображение римлян. Мнестер понял и млеюще передёрнулся. Большие чёрные глаза актёра масляно заблестели.

— Скажи, каким было зрелище — и я устрою для тебя такое же! — порываясь поцеловать императорский перстень, пообещал он.

— Обязательно! — император неуловимо переглянулся с актёром. Склонные к пороку, они поняли друг друга с полуслова. — Юлия Друзилла и я будем единственными зрителями! — Гай с нежностью посмотрел на девушку, которая, прикусив нижнюю губу, прислушивалась к разговору.

Мнестер поклонился, приложив руку к груди. Дешёвые цветные стекла сверкнули в жестяном ободке, который изображал диадему царя Эдипа. Зато на среднем пальце актёра красовался перстень с настоящим сапфиром. Мужчины, жаждущие частных представлений Мнестера, дорого платили за них.

— Сегодня вечером я даю званый обед для римской знати, — тоном, не терпящим возражений, проговорил император. — Ты будешь развлекать гостей. Знаешь эту комедию?.. — Калигула задумался, запустив пальцы в рыжие волосы. — В некоем греческом городе мужчины объявили, что жены отныне должны быть общие. И старухи вскоре начали жаловаться, что ими пренебрегают. Тогда городские власти издали закон, по которому мужчины обязаны переспать со старухами, прежде чем получить право на обладание молодыми красавицами.

— Конечно! — обрадованно воскликнул Мнестер.

— Замечательно! — с деланным равнодушием кивнул Калигула. — Представишь её вечером перед гостями. А ночью, в моей опочивальне — то зрелище, о котором я сказал прежде.

Изображая согласие, Мнестер напыщенно склонил голову. В плавном движении набелённого подбородка снова проскользнула грация, свойственная женщинам.




XIV


Вечером император принимал гостей. Привередливую римскую знать обслуживали двести мальчиков-рабов почти одного роста и с одинаково уложенными кудрями. Блюда с жареными фламинго и павлинами торжественно проплывали между обеденными ложами. В узких амфорах пенилось дорогое вино.

Справа от императора возлежала Друзилла, с наигранным равнодушием встречающая любопытные взгляды. Место слева пустовало.

Невий Серторий Макрон задумчиво жевал мягкое павлинье мясо. Не обращая внимания на сотрапезников, он неучтиво отмалчивался в ответ на приветствия и вопросы. Неожиданно решившись, Макрон грузно поднялся сложа и подошёл к императору. За префектом семенил юный раб, неся сосуд с вином.

— Отведай вина, Гай Цезарь! Эта амфора хранилась в подвалах Тиберия почти двадцать лет, — Макрон поднёс Калигуле позолоченный кубок, в котором соблазнительно плескалось фалернское.

Гай снисходительно улыбнулся префекту. Вино действительно было отменным и оставляло во рту вкус терпкой сладости.

— Выпей ещё! — Макрон самолично наполнил вновь кубок императора.

Калигула с нескрываемым удовольствием осушил кубок. Макрон внимательно наблюдал за ним. Пытался уловить момент, когда император будет в меру пьян, чтобы выслушать префекта, понять и не рассердиться. С трезвым Калигулой Макрон уже не решался заговаривать о серьёзных делах. Опасался в очередной раз нарваться на обидную отповедь.

Заискивающе улыбаясь, Макрон размышлял: «С каким удовольствием я спихнул бы этого неразумного юнца с императорского кресла! И сам занял бы его место! Я — да! — сумею достойно править Римом. Но пока живы потомки Августа — кому нужен солдат из безвестного рода Серториев?! А потому лучше мне действовать, стоя в тени императора!»

Заметив пьяный блеск в глазах Калигулы и вялую усталость в его теле, Макрон решился.

— Великий цезарь! Позволь мне поговорить с тобой! — униженно прошептал он.

— Говори, — кивнул Гай.

Макрон предпочёл начать издалека, осторожно нащупывая почву:

— Рим счастлив, что власть над ним принадлежит твоему возвышенному роду. Ты соединил в себе достоинства и опыт предков! И добавил к ним силу цветущей молодости!

Калигула удовлетворённо кивнул головой. Лесть Макрона пришлась ему по вкусу.

— Именно так ты должен говорить со мной, а не поучать, как намедни! — заметил он.

Префект претория покорно склонил голову.

— Но великое счастье порою внушает великую зависть! — сокрушённо заявил он. И пристально всмотрелся в лицо императора: достаточно ли он трезв, чтобы правильно отреагировать?

Калигула недовольно поёрзал на обеденном ложе.

— Пусть завидуют! — наконец небрежно буркнул он.

— «Опасайтесь зависти недоброжелателей!» — поучают счастливых мудрецы! — заявил Макрон, предупреждающе подняв вверх указательный палец.

— Недоброжелателей?! — испуг мелькнул в зелёных глазах Калигулы.

— Успокойся, цезарь! — Макрон поспешно дотронулся до тонкой жилистой руки императора. — Всех, кто осмелится помыслить против тебя, я отыщу. Их ожидает участь Сеяна!

Калигула посерьёзнел. Приподнялся на ложе и сел, спустив ноги на пол, усыпанный увядающими лепестками роз.

— Садись рядом! Говори! — отрывисто велел он.

Макрон присел слева от императора.

— Недостаточно обрести власть! Нужно ещё суметь удержать её! — Многозначительно прошептал он.

Гай окинул префекта намешливым взглядом и презрительно отмахнулся:

— Тиберия ненавидели — а он продержался у власти целых двадцать три года! Меня любят. А потому я буду править полвека!

— Любовь народа переменчива, — умоляюще прошептал Макрон. — Делай все возможное, чтобы она не угасла!

— Я делаю! — Калигула небрежно зевнул и мизинцем почесал затылок. — На днях приказал привезти из Африки полсотни крокодилов. Велю выпустить их в цирке Фламиния на потеху плебсу.

Макрон замолчал. Как объяснить императору, что величие государственного деятеля не измеряется крокодилами или звериными травлями?

— Роскошь хороша для ублажения патрициев, — кивнув в сторону обжирающихся гостей, заметил Макрон. — Плебеи требуют от правителя иного: доброты, порядочности, соблюдения традиций…

Калигула недовольно поморщился. В глубине души он признавал правоту Макрона, но проповедь префекта навевала на него скуку.

— Когда мы вместе посещали кабаки и лупанары — ты не вспоминал о традициях и порядочности! — Гай насмешливо сверкнул глазами.

— В лупанары ходить можно, — ответил Макрон. — Но незачем выставлять это напоказ! По-моему, тебе нужно жениться. Покажи народу, что ты — порядочный отец семейства, и он убедится в том, что ты достоин называться отцом отечества!

Калигула молчал, внимательно разглядывая дно опустевшего кубка.

— Женись, Гай! — настойчиво советовал Макрон. — Подумай сам: когда у тебя родится сын, Тиберий Гемелл перестанет быть наследником. К тому же, закон Августа о браке велит жениться после трех лет вдовства.

— Или через год после развода! — рассмеялся Калигула. — Не забывай: после смерти Юнии я уже успел жениться и развестись!

Макрон выразительно скривился. История Гая Цезаря с Ливией Орестиллой была столь мимолётна, что о ней было трудно думать, как о браке императора. Неожиданно он заметил взгляд, который Калигула обратил к сестре Друзилле. Взгляд, полный непритворной ласки и мучительного сомнения. «Неужели правдива сплетня, ходящая по Риму? Гай и Друзилла — действительно любовники?! Это о ней он плакал в лупанаре, отказываясь назвать имя!..» — растерянно подумал префект претория.

— Жениться?.. — вслух размышлял император и задумчиво глядел на Друзиллу. Светло-зеленое шёлковое покрывало на её волосах было расшито перламутровым жемчугом. Ожерелье на тонкой шее стоило столько, сколько два дома на Эсквилине. Четыреста рабынь подарил император возлюбленной сестре. Но все подарки казались Калигуле жалкими и ничтожными, по сравнению со счастьем, что давала ему Друзилла.

— Нет, цезарь! — испуганно прошептал Макрон, чутьём угадав мысли императора. — Только не на ней! Сенат непременно оспорит подобный брак и объявит незаконным всякого младенца, рождённого от него!

— На ком тогда? — голос императора прозвучал тускло и устало.

— Возьми себе жену в достойнейшем сенаторском или всадническом семействе! Выбери самую красивую женщину Рима — и она почтёт за честь выйти за тебя!

— Я подумаю, — высокомерно усмехнулся Калигула.

Прерывая разговор, он отвернулся от Макрона. На деревянных подмостках, наскоро выстроенных в углу пиршественного зала, актёры разыгрывали занимательную греческую комедию. Юлия Друзилла смеялась, наблюдая, как престарелые сладострастницы требуют любви молодых мужчин. Калигула неотрывно, не скрывая восхищения, следил за её грациозными движениями.




XV


К полуночи зал наполовину опустел. Некоторые гости убрались сами. Иных, изрядно напившихся, унесли рабы. Кто-то заснул, свалившись на пол с роскошного ложа. Со стороны вомитория, комнаты для блевания, доносился надрывный кашель.

— Идём в опочивальню! — влюблённо шепнул Калигула, коснувшись медовой руки Друзиллы.

— Идём, — прищурив мохнатые ресницы, согласилась она.

Уводя с пиршества Друзиллу, Калигула многозначительно оглянулся на уставших актёров.

В опочивальне горели светильники. Рыжие огни отражались в отполированной поверхности серебрянного зеркала. Калигула притянув к себе Друзиллу, всмотрелся в зеркальное отображение.

— Как мы похожи! — прошептал он. — Как боги — изначально созданы друг для друга!

Прикрыв блестящие глаза, Друзилла млела в объятиях возлюбленного брата.

— У тебя прекрасные волосы! — шептал он, целуя её чуть повыше уха. — А мои уже начинают редеть… — Калигула оторвался от девушки и уставился в зеркало, выискивая проплешины между короткими рыжеватыми прядями. Плеши ещё не было, но кое-где сквозь волосы просвечивала розовая кожа.

— Не беда! — засмеялась Друзилла. — Умелый цирюльник может завить и уложить кудри так, что они покажутся пышными и густыми. Юлий Цезарь прятал залысины под венком!

— Это верно! — с облегчением согласился Гай. Восторженно подхватив Друзиллу, он покружил её по опочивальне. — Ты одна даёшь мне советы, которые приятно слушать!

— А кто-то осмеливается давать иные? — недоуменно спросила она.

— Да! — помрачнел Гай. — Макрон, сенатор Лонгин — родственник твоего Кассия…

— Не слушай их! — решительно заявила Друзилла. — Ведь ты — император!

Калигула скривился с невыразимым презрением:

— Даже не собираюсь!

Гай крепко прижал к себе Друзиллу. И привычно дрогнуло сердце, едва он снова ощутил знакомый жар её тела, сладко-терпкий запах рыжих волос…

— Гай! — испуганно взвизгнула девушка, заметив тёмные тени в углу опочивальни. — Кто-то смотрит на нас!

— Это актёры! — засмеялся Калигула. — Я пригласил их.

— Зачем?

Калигула поцеловал шею Друзиллы. Длинные пальцы, покрытые золотистым пушком, нежно мяли её грудь.

— Они покажут нам любовное представление, — увлекая девушку на ложе, пояснил он. И снисходительно кивнул Мнестеру: — Начинайте!

Повинуясь императору, четверо актёров выбрались из угла, где прятались прежде. Друзилла неподдельно изумилась, увидев, что они — двое мужчин и две женщины — наполовину обнажены. Женщины грациозно плясали, пока мужчины стаскивали с них прозрачные пеплумы. Мгновение спустя две пары сплелись в объятиях на мраморном полу.

Друзилла, онемев от неожиданости, посмотрела на брата. Ждала, что он вот-вот прогонит обнаглевших актёров. Но Гай улыбался, похотливо исказившись в лице. Его рука настойчиво поползла вверх по ноге девушки.

— Я поняла! — возмущённо заявила она. — Ты хочешь, чтобы мы смотрели на них, а они — на нас!

Калигула кивнул:

— Будет любопытно, не правда ли?! — хрипло шепнул он.

— Нет! — воспротивилась Друзилла, вырываясь из объятий брата. — Я не хочу, чтобы мерзкие лицедеи осматривали моё тело!

— Но сама не прочь посмотреть на них?!. — похотливо оскалился Гай. — Завяжите себе глаза! — крикнул он актёрам.

Он послушно прикрыли глаза повязками и наощупь продолжили прерванное представление. Друзилла, негодуя, отвернулась.

— Не буду я смотреть на эти мерзости! — заявила она.

Ухмыльнувшись, Калигула сжал ладонями голову девушки и настойчиво заставил её взглянуть в сторону актёров.

— Не отворачивайся и не опускай глаза… — тихо, почти по-змеиному шептал он.

Друзилла повиновалась. С отвращением смотрела она на чужие любовные забавы. Постепенно отвращение сменялось болезненным любопытством и возрастающим возбуждением. Она томно потянулась к Калигуле и поцеловала его. Отдаваясь брату, девушка искоса поглядывала на актёров. Блестели нехорошим огнём глаза обоих. В глубине души Друзилла сознавала, что делает мерзость. Тем сильнее было охватившее её удовольствие.

Друзилла заснула, лёжа на животе и обхватив медовыми руками подушку. А Гай до рассвета лежал без сна. Бессонные ночи были не редкостью для Калигулы. В детстве он боялся засыпать, потому что ему снился Тиберий. Покойный император и сейчас посещает ночи Калигулы. Стоит Гаю очутиться на грани сна и бессоницы — он видит Тиберия, страшного, костлявого, хрипящего предсмертным хрипом…

Гай вскрикнул. Пугающая тень Тиберия исчезла бесследно. Калигула потянулся к вину. Пил жадно и много, проливая на постель густые красные капли. Пил до тех пор, пока веки не слиплись от хмеля, пока не отяжелела голова. Затем, изнемогая, придвинулся к спящей Друзилле. Прижался горящим лицом к её узкой обнажённой спине. И тихо заплакал:

— Не покидай меня, Друзилла! Без тебя я не выдержу тяжести бессонных ночей!



* * *


Получив солидное вознаграждение, актёры покинули Палатинский дворец. Улицы Рима тонули в непроглядной темноте. Тихо переговариваясь, неровным строем проходили охранники-вигилы. Мелкий дождь гасил зажжённые факелы. Приходилось идти наощупь, опасливо прислушиваясь к посторонним звукам.

Свеча, которую держал Мнестер, погасла. Выругавшись, актёр отбросил её в грязно-бурую слякоть.

— Какое великолепное представление мы устроили императору! А он выгнал нас ночью под дождь! — пожаловался актёр.

— Не жалуйся! — отозвался Апеллес, напарник Мнестера, играющий вторые роли. — Гай Цезарь щедро отвалил нам кучу сестерциев.

— Мог бы дать и носилки, чтобы мы не шлёпали по грязи, — недовольно брюзжал Мнестер. — Я простужусь и завтра не смогу петь! — откашлявшись, он затянул первую пришедшую на ум песню.

— Замолчите, бездельники! Дайте спать честным людям! — донёсся крик со стороны ближайшей инсулы. Со скрипом открылась старая деревянная ставня на третьем этаже. Разбуженный ремесленник выплеснул на улицу нечистоты из ночного горшка.

— Ничтожество! — Мнестер едва успел отпрыгнуть в сторону. Театрально закинул на плечо полу плаща, слегка забрызганного содержимым горшка, и заявил: — Что понимаешь ты в высоком искусстве?!

— Носилки?! — усмехнулся Апеллес. — Тебе, греку, жалкому лицедею и негражданину?! Скорее на тебя спустят собак, чтобы заставить добежать быстрее! Сам видишь, как римляне любят греков и актёров. Поливают презрением и дерьмом!

Мнестер насупился. Отёр ладонью лицо, с которого дождь смывал белила и румяна.

— Вот увидишь: через год я буду перемещаться по городу в собственных носилках, — надменно заявил он.

Женщины-актрисы, прячущиеся от непогоды под одним широким плащем, насмешливо захихикали.

— Заткнитесь, лисицы! — грубо прикрикнул на них Мнестер.

На углу квартала показалась четырехэтажная инсула, в которой ютилась труппа Мнестера.

— Правду говорят в Риме: Гай Цезарь соблазнил собственную сестру, — похабно гримасничая заявил актёр и заколотил кулаком в дубовую дверь, закрытую изнутри на засов.

— Пусть так. Нам какое дело? — равнодушно передвинул плечами Апеллес. Он снял тяжёлый шерстяной плащ и старательно отряхнул его.

— Не только соблазнил. Он развратил её! — с мрачным удовлетворением заявил Мнестер.




XVI


В Рим доставили десять клеток с крокодилами, выловленными в Ниле. Животных везли через всю Италию, останавливаясь в небольших городках на неделю. Жители городков дивились страшным зубатым ящерами и приносили им на прокормление куски мяса.

Клетки охраняли невозмутимые преторианцы. Когда заканчивалось мясо, они ловили бродячих собак. Бросали скулящих животных в клетки и наблюдали, как крокодилы рвут их на части и пережёвывают с медлительной ленивостью.

Калигула распорядился залить водой круглую арену Фламиниева цирка и выпустить туда тварей. Крокодилы плескались в воде, устрашающе щёлкали зубами и переворачивались на спину, грея бледные брюшины под нежарким октябрьским солнцем.

— Добрые квириты! — кричали зазывалы у входа в цирк. — Кто желает посмотреть на крокодилов, изловленных в истоках великой египетской реки — вход два сестерция!

Возбуждённые толпы народа стекались к цирку Фламиния. Пешком шёл плебей, ведя с собой малолетних детей и ежеминутно пересчитывая монеты: хватит ли, чтобы показать семье диковинку? Проезжал в носилках изнеженный патриций, лениво размышляя: а не купить ли одного крокодила и подать изжаренным на ближайшей пирушке?

Калигула сидел на складном табурете без спинки. В просторной императорской ложе не было никого, кроме него и Друзиллы. Лишь четыре преторианца статуями застыли у стены, охраняя особу императора.

— Крокодилы окупают сами себя! — радовался Гай, подсчитывая посетителей. Каждая голова, мужская или женская, кудрявая или плешивая, казалась ему серебрянной монетой в два сестерция.

— Какие они гадкие! — восторженно отозвалась Друзилла, с лёгкой брезгливостью рассматривая чешуйчатую кожу и жёлтые выпученные глаза животных.

— Император Август тоже показывал римлянам крокодилов. Но только тридцать шесть штук. Я же велел привезти пятьдесят! — хвастался Калигула.

Быстро склонившись, он поцеловал колено сестры, обтянутое синим шёлком. Затем поднялся во весь рост, выровнялся и величественным жестом протянул правую руку. Замер в позе статуи, которую ставят героям на Капитолии.

— Пусть кормят крокодилов! — торжественно провозгласил он.

По проходу между каменными скамьями невозмутимо прошли вооружённые преторианцы. Солдаты гнали перед собой десять стреноженных коров. Публика восхищённо хлопала императору.

Подведя мычащих коров к воде, преторианцы приступили к кормлению. Мощный плечистый кремонец по имени Галерий тяжёлым молотом оглушил первую. Чтобы бросить тяжёлую тушу крокодилам, понадобились усилия четырех солдат.

Крокодилы лениво плавали по искусственному, почти прозрачному пруду. Едва шевелили короткими лапками, вытыкающимися с обеих сторон неповоротливых тел. И вдруг: резкий всплеск; длинные челюсти, взметнувшиеся в нападении; коровья туша, распадающаяся на части; копыта, исчезающие в страшной пасти. После этого — снова спокойствие. Толстые зеленовато-коричневые твари неспешно заскользили в воде, но уже не прозрачной, а окрашенной кровью.

Калигула вздрогнул, зачарованно глядя на крокодилов. Его рука сжала вялую ладонь Друзиллы так сильно, что побелели суставы пальцев.

— Тебе нравится?

— Да! — шепнула она.

— Это — как сон моего детства! — говорил Калигула. Выражение его лица по-прежнему оставалось зачарованно восхищённым. — Помнишь плаванье в Антиохию? Ночами я бродил по палубе триремы и воображал морских тварей, вылезающих из пучины и пожирающих легионеров… Крокодилы и есть те твари!

Друзилла улыбнулась брату. Между губами сверкнули зубы, делая улыбку девушки хищной.

— Бросьте корову живой! — перегнувшись через мраморные перила, приказал император преторианцам.

Солдаты послушались, сохраняя на лицах привычную невозмутимость. Но бросить корову в пруд оказалось трудно. Загнать её, как в реку, плетью и уколами мечей — невозможно. Между каменными сиденьями и водой возвышалась широкая каменная ограда, доходящая до груди рослому мужчине. Преторианцы скопом набросились на корову. Попытались поднять её и перетащить через ограду, как только что сделали с оглушённой. Животное испуганно мычало, сопротивляясь. От резких движений развязалась конопляная верёвка, опутывающая коровьи ноги. Упал один солдат, которому копыто попало в нос. Стошнило другого, уткнувшегося лицом в бледное склизкое вымя.

Наконец легионеры сумели перебросить корову на ту сторону. Она отчаянно била по воде передними копытами и смотрела вокруг невозможными от ужаса глазами. То на людей, затаивших дыхание; то на крокодилов, подкрадывающихся к жертве осторожными кругами.

Мычали остальные восемь коров, испуганно таращась и сбиваясь в кучу. Их, как неприятеля, окружали уставшие, вспотевшие преторианцы. С какам удовольствием они пустили бы в ход мечи и разрубили бы рогатых пятнистых животных на части. Но император велел бросать их в воду живыми!

Троим коровам удалось удрать. Они неуклюже скакали по каменным скамьям, спотыкались и падали. Зрители, опасаясь быть раздавленными неповоротливыми животными, испуганно подскакивали с мест и убегали из цирка. Визжали женщины, испуганно плакали дети. Хрипел старик, затоптанный убегающей толпой. А в мраморной ложе, потешаясь, хохотал молодой император…

— Ловите коров! — кричал он запыхавшимся преторианцам.

Сильные худощавые руки сжимали хрупкую талию Друзиллы. Глядя на суматоху, Гай чувствовал неповторимый жар близкого до боли женского тела.

— Жаль, что никто из плебеев не свалился в воду на прокорм крокодилам! — посерьёзнев, заявил он.

Друзилла, соглашаясь, кивнула:

— Было бы забавно!..

Гай прищурился. Сузившиеся глаза загорелись странным огнём. Он понял, что, став императором, может осуществить детскую фантазию, какой бы нереальной она ни казалась. Он, Гай Цезарь Калигула, может все!

— Херея! — позвал он преторианского трибуна голосом, хриплым от волнения.

Кассий Херея поспешил к императору. Калигула, возбуждённо переплетая пальцы, спросил:

— Харикл, бывший лекарь Тиберия, сейчас находится в Мамертинской тюрьме?

— Да, цезарь, — подтвердил трибун. — Согласно твоему приказу.

— Ещё не сдох? — пренебрежительно скривился Гай. И шепнул, склонившись к уху Друзиллы: — Подлый грек отказался лечить меня на вилле Тиберия! Теперь он пожалеет об этом!

Калигула скрипнул зубами. Обида горячей волной подступила к груди. В памяти всплыла картина: он корчится в припадке эпилепсии; растерянный Макрон поддерживает его; лекарь, равнодушно пробегая мимо Гая, спешит к Тиберию… Наконец пришёл сладкий час мести! Тюрьма — недостаточное наказание для Харикла. Лёгкая, быстрая смерть — тоже!

— Приведи Харикла! — мстительно улыбаясь, велел преторианскому трибуну Гай.

— Слушаюсь, Гай Цезарь, — кивнул Кассий Херея. — Я сейчас пошлю отряд преторианцев в Мамертинскую тюрьму.

Херея отдал солдатам приказ, безрезультатно стараясь придать хриплость тонкому голосу. Гай ухмыльнулся, кивком указав Друзилле на трибуна:

— Он говорит, как старая баба!

— Гай! — девушка встревоженно коснулась плеча брата. — Ты хочешь бросить Харикла крокодилам?

— Да, — злорадно подтвердил он.

Друзилла побледнела. Нервным жестом прижала к груди узкие ладони.

— Тебе страшно? — Гай вопросительно вздёрнул бровь.

Вместо ответа она молча кивнула. Гай схватил сестру за плечи и грубо встряхнул.

— Не только Хариклу — всем, презиравшим меня, я собираюсь отомстить! — прошипел он сквозь зубы. — Разве ты не одобряешь меня?!

— Одобряю, Гай, — Друзилла, спрятав испуг под неловкой улыбкой, коснулась щеки Калигулы.

Нежное прикосновение и милая улыбка Друзиллы смягчили его. Он поцеловал ладонь, погладившую его по щеке.

— Ведь тебе понравились гладиаторские бои! — с лёгким недоумением заметил он.

Друзилла слабо передёрнула плечами:

— Это другое дело. Гладиаторы рождены для смерти.

— Все мы рождены для смерти! — насмешливо перебил её Гай. — Разве ты видела людей, живущих вечно?

Друзилла, смутившись, закусила нижнюю губу. Порою в глазах возлюбленного брата она замечала нечто, пугающее её.

— Ты могла бы убить человека? — Калигула настойчиво притянул к себе девушку. Его мрачное лицо, окружённое короткими рыжеватыми прядями, нависало над ней подобно грозовой туче.

— Да, — немного подумав, ответила она. — Я могла бы отдать приказ о смерти. Но видеть мучения приговорённого — выше моих сил!

Калигула хрипло рассмеялся:

— Это очень по-женски: пролить человеческую кровь и возмущённо отвернуться, говоря: «Ах! Зрелище смерти не для женских глаз!» Говорят, наша прабабка Ливия так и поступала. Но я, убив кого-нибудь, не побоюсь окунуть руки в свежепролитую кровь!

Неприятный разговор пугал Друзиллу. Калигула был страшен, когда рассуждал о смерти. Она зажмурилась, стараясь вызвать в памяти другого Гая — семнадцатилетнего, приносящего ей душистые ветки жасмина; испуганного, но дерзкого мальчишку, соединившего своё одиночество с одиночеством Друзиллы.

Девушка вздохнула спокойнее, когда прервался мучительный для неё разговор. Преторианцы привели Харикла. Бросили его, связанного и измученного, перед императором.

Гай презрительно осмотрел грека. Тёмная, короткая борода Харикла отросла и поседела за месяцы, проведённые в заключении. В карих глазах появилось выражение затравленности.

— Хорошо тебе жилось в тюрьме? — спросил Калигула, вытаскивая из ножен кинжал и брезгливо приподнимая лезвием коричневые лохмотья, в которые превратилась длинная широкая туника лекаря.

— Прости меня, цезарь! — жалобно всхлипнул Харикл. Он слабо дёрнулся, намереваясь высвободить руки и умоляющим жестом протянуть их к императору. Не получилось. Верёвка крепко связывала запястья.

Калигула молчал. Его лицо было невозмутимым, словно высеченным из камня. Не выражало ничего: ни гнева, ни злорадства, ни ненависти. Эти чувства бушевали внутри, но Гай умышленно подавил их, не позволил вырваться наружу. Он решил отомстить хладнокровно.

— Я лечил тебя, когда ты был маленьким… — хныкал Харикл, стараясь разжалобить Гая. — Цезарь Тиберий возложил на меня заботу о твоём здоровье…

— Помню, — кивнул Калигула. — Ты всегда составлял снадобья согласно указаниям Тиберия. Одних больных исцелял, других — залечивал до смерти! Не ты ли приготовил отраву, которую Гней Пизон подсыпал моему отцу?!

Услышав об отце, Друзилла вздрогнула. Теперь она уже не жалела Харикла. Негодный лекарь заслуживал, чтобы его бросили крокодилам!

— Нет, Гай Цезарь! — отчаянно крикнул Харикл. — Я не виноват в смерти Германика!

Крупные слезы катились по смуглому, покрытому сеточкой тонких морщин лицу грека. Калигула поднёс кинжал к щеке Харикла и, сосредоточенно улыбаясь, подобрал лезвием одну слезинку. Лекарь хрипло застонал, увидев блеск отточенного железа почти около глаз.

— Не лги. Это безполезно, — холодно проговорил Гай. — Ты желал и моей смерти.

Харикл затряс головой, испуганно косясь на лезвие, застывшее у его лица.

— Да! — Калигула наслаждался испугом грека. — Помнишь припадок, случившийся со мной на острове Капри? Ты отказался помочь мне!

— Я спешил к цезарю Тиберию, — оправдывался лекарь. — Если бы императором тогда был ты — я в первую очередь помог бы тебе.

Гай криво усмехнулся:

— Ты проиграл! Как на ипподроме: поставил не на ту колесницу, не на того возницу! Но на ипподроме проигравший теряет несколько монет. А ты, Харикл, проиграл жизнь!

Лекарь молчал, глотая слезы.

— Ты даже не можешь умереть с достоинством! Плачешь, как баба! — издевался Калигула. — Знаешь, какая страшная смерть ждёт тебя?

Гай шевельнул кистью руки. Отточенный кинжал вонзился в мертвенно-бледную щеку Харикла, оставляя кровавую полосу. Лекарь застонал.

— Я могу распять тебя на кресте! — шептал Калигула, лезвием рисуя на щеке грека крест, орудие обещанной казни. — Такое наказание предназначено для разбойников, рабов и черни, не имеющей римского гражданства…

— Я не раб! — теряя силы, прохрипел Харикл. — Тиберий в последнем завещании отпустил меня на волю!

— В каком завещании? — зловеще прижмурился Гай. — В том самом, где он назначил наследником Гемелла? В котором ты поставил свидетельскую подпись? И после насмехался надо мною, говоря, что мне никогда не бывать императором? Это завещание недействительно! Ты был рабом Тиберия! А теперь стал моим рабом! Я могу сделать с тобой, что угодно!

Харикл молчал. Его тёмные зрачки метались, задавая немой вопрос: «Что будем со мной? Какая смерть ждёт меня?» Гай вдоволь насладился его испугом, затягивая паузу, невыносимо тяжёлую для лекаря.

— Бросить его крокодилам! — звонко выкрикнул он.

Отвернувшись от лекаря, он склонился к Друзилле. Нашёптывал в изящное розовое ухо нежные слова, свойственные для влюблённых: о том, как она прекрасна именно сегодня; о том, как свеж и прозрачен октябрьский воздух; о том, как утончённо пахнут осенние цветы; о том, как занимательно крокодилы рвут на части живую человеческую плоть…




XVII


Темнело. Над Альбанской горой собирались дождевые тучи. Соблюдая установленный порядок, сменилась охрана в Палатинском дворце. Трибун Кассий Херея, придерживая рукой короткий меч, подошёл к императору.

— Цезарь! Назови пароль на сегодняшнюю ночь!

Калигула усмехнулся уголком рта. Тонкий голос широкоплечего солдата снова позабавил его.

— Женщина! — заявил он, невозмутимо разглядывая гладковыбритый подбородок трибуна.

— Как прикажешь, цезарь! — Херея гулко ударил себя кулаком в грудь, прикрытую кожаным панцирем, и отошёл.

— Пароль — «женщина»! — сообщил он преторианцам, стоящим на страже.

Солдаты насмешливо переглянулись. Пароль показался им странным, даже неуместным.

— Что за глупые улыбки?! — строго глядя на подчинённых, нахмурился Херея. — Император назвал пароль, который ему угоден! Наш долг — беспрекословно подчиняться!

Скрывая раздражение, трибун шёл по длинному переходу к другим постам. «Пароль и впрямь глуп!» — подумал он. Херея не подозревал, что странный пароль вызван его собственным физическим недостатком.



* * *


— Будет дождь… — Друзилла выглянула в окно.

Гай подошёл к сестре и прижался всем телом к её спине.

— Идём в купальню, — вдыхая запах распущенных волос сестры, предложил он.

— Зачем? Мне и здесь хорошо! — Друзилла выразительно прищурилась и лениво кивнула на разобранную постель.

— Идём!.. — Калигула настойчиво потянул её за руку. — Я хочу увидеть тебя купающейся. Как тогда, на бабкиной вилле…

В купальне мягко горели светильники. Над тёплой водой висело облако пара, неуловимо быстро меняющее очертания. И, словно на кампанской вилле, плавали по водной глади зажжённые свечи, установленные на деревянных блюдцах. Друзилла сбросила пеплум и с наслаждением нырнула в бассейн. Тонкий слой воды, подсвеченный огнями, призрачно дрожал и переливался на медовом теле.

Калигула прикусил губу: никогда никая женщина не сравнится с Юлией Друзиллой! И дело не в её красоте: в Риме много красавиц, способных посоперничать с императорской сестрой. Но ни одна из них не вызывает в Гае умиление, сладко сжимающее сердце.

Гай осторожно погрузился в воду. Тепло приятно обволакивало тело. Преодолевая сопротивление воды, он подошёл к Друзилле. Не плыл, потому что не умел плавать. Император никому не признавался в этом. Неумение плавать расценивалось римлянами, как недостаток, достойный осмеяния. Лишь Друзилле известно, что Гай не умеет плавать, не умеет метать копьё в цель, слаб в коленях, боится грома и смерти… С какой неповторимой нежностью она умеет сочувствовать ему!

Первые капли дождя забарабанили по кровле дворца. Порывы ветра стучали в слюдяное окно купальни. Любовники не слышали шума стихии. Плеск воды в бассейне заглушил его. Позабыв обо всем, Гай самозабвенно целовал податливое тело Друзиллы.

Утомившись, император потянулся к чаше вина, стоявшей на кромке бассейна.

— Какая невыносимая жара! — заметил он, отпивая несколько глотков и протягивая вино тяжело дышащей Друзилле.

Поднявшись по ступеням, он выбрался из бассейна. Облако пара обволакивало его. Прозрачные капли воды стекали с тела на мозаичный пол.

— Открой окно! — изнемогая от жары, крикнула Друзилла. Мелкий пот покрывал её раскрасневшееся лицо. — Пусть войдёт свежий воздух!

Калигула, обнажённый, подошёл к окну. Синие и серые треугольники слюды, вставленные в дубовую раму, не пропускали света. Гай рывком распахнул окно. И отшатнулся испуганно: яркая молния разорвала небо напополам. И сразу же ударил гром.

Калигула упал ничком на мозаичный пол.

— Юпитер сердится на меня! — испуганно шептал он, прикрывая ладонями рыжую голову.

Дрожали створки открытого окна. Порыв холодного ветра затушил огонь в ближайшем светильнике. Косые капли залетали в купальню. С каждым новым ударом грома вздрагивали костлявые лопатки Калигулы. Молнии ослепляли глаза.

— Чем я прогневил тебя?.. — жалобно спрашивал Гай Юпитера. В ответ раздавался удар грома — ещё сильнее предыдущего.

Молния была резкой и угловатой. Её рисунок напоминал формою вздутые жилы на руках мёртвого Тиберия. Осознав это, Калигула застонал в суеверном страхе. Ему показалось, что по чёрному небу тянутся дрожащие узловатые руки Тиберия. Тянутся к шее Гая! Как в тот незабвенный день, когда Калигула прикрыл подушкой лицо умирающего!

Подхватившись с пола, Гай бросился прочь из купальни. Подобно слепому, он натыкался по дороге на высокие бронзовые светильники и греческие вазы. Друзилла, поспешно выбираясь из бассейна, крикнула ему вслед:

— Гай! Обожди! Не бойся! Я надену тебе на голову лавровый венок, и молнии не коснутся тебя!

Древнее поверье говорило: молния никогда не попадает в лавровое дерево. И в человека, носящего венок из этих листьев, — тоже. Калигула не слушал сестру. Обезумев, он бежал по пустынной галерее. Голубовато-белые вспышки освещали его обнажённое тело.

Друзилла бросилась за ним. Выскочив на галерею, она вспомнила, что пеплум остался на влажном мозаичном полу купальни. Преторианцы, неподвижно стоящие в полумраке между колонн, со скрытым любопытством разглядывали девушку. Друзилла решительно сорвала с двери плотный занавес и укуталась им.

— Бегите за императором, бездельники! — сердито прикрикнула она на солдат.

Преторианцы послушались. Придерживая короткие мечи, они выбежали в сад. Минутой прежде, когда Калигула пробежал мимо, преторианцы не осмелились пойти за ним. Молодого императора ночами посещают разнообразные причуды. Может, бегать голым под дождём — одна из них?! Опасаясь непредсказуемого нрава Гая Цезаря, охранники не покидали постов без его приказа.

Метаясь между статуй и деревьев, Друзилла отчаянно кричала в темноту:

— Гай, где ты?

Калигула не отзывался. Босые ноги Друзиллы тонули в грязи. Ночной осенний холод заставлял её дрожать. Потоки дождя стекали по лицу, смешиваясь со слезами.

— Домина Друзилла! — трибун Кассий Херея осторожно тронул её за плечо. — Иди во дворец! Мы сами найдём императора!

— Нет! — Друзилла упрямо помотала головой.

Не обращая внимания на холод, на дождь, на слякотную грязь она шла вперёд, разыскивая брата. Голые ветки деревьев колыхались на ветру, угрожая исцарапать лицо девушке. Друзилла отводила их руками, пробиралась между густыми зарослями кустарника и звала:

— Гай!..

Увидев Калигулу, она хрипло вскрикнула от радости, смешанной с отчаянием. Гай лежал в грязной луже, рядом со статуей Юпитера-Громовержца. Бородатый бог, держа в правой руке пучки кривых молний, нахмуренно взирал на императора. Калигула, валяясь в грязи, обхватил руками мраморные ноги статуи.

— Почему ты сердишься на меня? — растерянно плакал он. И озирал сад испуганным помутневшим взглядом. В шевелении ветвей Калигуле мерещилась белесая фигура удушенного Тиберия — его грех! Из темноты бежала к императору Друзилла — второй грех!

Калигула растерянно прикрыл глаза и умоляюще потянулся к коленям Юпитера:

— Потому, что я ускорил смерть Тиберия? Но ведь и ты низверг с небесного престола своего отца, Сатурна! Потому что я сплю с Друзиллой? Но ведь и ты женился на родной сестре! Мы равны с тобой, Юпитер! Почему же ты швыряешь в меня небесные стрелы?!

Друзилла подбежала к Гаю. Прикрыла его тело коричневым плащом, который поспешно подал Кассий Херея.

— Идём домой! — просительно шептала она, вытирая дрожащими руками мокрое лицо Калигулы. — Ты заболеешь!

Гай невнятно замычал, отталкивая Друзиллу. С отчаянной надеждой всмотрелся в мраморный лик Юпитера. Глаза бога были холодны и безжизненны. Губы выделялись жёсткой складкой в каменных завитушках бороды. Обессилев, Калигула уронил лицо в слякоть у подножья статуи.

Повинуясь тихим чётким приказам Хереи, преторианцы уложили обессиленного императора на расстеленный плащ и понесли его во дворец. Друзилла, всхлипывая, шла за ними. Она то отставала, то вновь догоняла шествие. Худощавая ладонь Калигулы вывалилась из самодельных носилок и покачивалась в такт мерным шагам преторианцев. Друзилла сжала безжизненную руку брата и пошла рядом, вглядываясь в его обезображенное страхом и грязью лицо.

— Юпитер — мой соперник! — кричал Калигула в мокрую дождливую темноту. — Он завидует мне, потому что я занимаю на земле то же место, что он — на небе!

— Гай, не говори так! — Друзилла оглянулась на статую грозного бога и испуганно поднесла к губам ладонь. И сжалась, ожидая новую молнию, которая непременно должна попасть в Гая, оскорбившего Громовержца.

Молнии не последовало. Гроза стихала. Порывистый ветер уносил тучи на северо-восток, к Сабинским горам. Калигула ящерицей вывернулся на плаще и злобно погрозил кулаком статуе Юпитера:

— Испугался?! Я ещё покажу кто из нас двоих сильнее! — прохрипел он.




XVIII


К утру императора охватила лихорадка. Он лежал, разметавшись среди пурпурных подушек. Друзилла сидела рядом с Гаем. Ложила ему на лоб холодные примочки.

Лекарь Галот сосредоточенно держал запястье Калигулы — считал, насколько участилось биение сердца.

— Харикл?! Это ты? — подозрительно пробормотал Гай и попытался оттолкнуть лекаря.

Ослабевшая худощавая рука безвольно упала на постель.

— Нет, Гай Цезарь. Я — Галот, — лекарь снова попытался нащупать пульс императора. — Харикл умер. Его съели крокодилы.

— Крокодилы… — едва слышно повторил Калигула. Его взгляд снова стал безжизненно туманным.

— Как император? — безысходное отчаяние прорывалось в тонком голосе Друзиллы.

— Болезнь не покидает его, — взволнованно прошептал лекарь. — Дайте ему ещё лечебного отвара.

Рабыня поспешно принесла посудину с коричневым напитком. Друзилла попробовала лекарство и скривилась — настолько горьким казалось оно.

— Выпей, Гай! — Друзилла прижала к груди голову Калигулы и попыталась влить отвар ему в рот. — Тебе станет легче!

Гай упрямо стиснул тонкие губы и закрутил головой. Целебное питьё полетело во все стороны коричневыми брызгами. Ложка, имеющая форму козьего копытца, выпала из руки Друзиллы. Девушка растерянно оглянулась на Галота.

— Не беспокойся, домина! Я приготовлю другой отвар, — поспешно успокоил её лекарь.

Друзилла молча кивнула. И, отвернувшись, тайком промокнула слезы кончиком покрывала.

Временами лихорадка отпускала Калигулу. Вытянув длинную шею, он оглядывал опочивальню. И обессиленно откидывался на подушки. Сквозь слипшиеся от пота ресницы он неясно различал собравшихся. Две тёмные тени у изножья постели — это дядя Клавдий и Тиберий Гемелл. Ждут нетерпеливо смерти Гая! Хоть и прячут нетерпение, вытягивая лица в гримасе соболезнования! Светлая фигура, сидящая рядом, — милая Друзилла. Гай пытается дотянутся к ней сквозь лихорадочный туман, но его пальцы лишь слабо шевелятся. Друзилла замечает попытку брата и ласково касается его ладони. Она склоняется над больным, и Гай с наслаждением вдыхает знакомый, неповторимый запах медового тела…

— Любовь моя… — неслышно прошептал он.

— Что говорит император? — сенатор Гай Кассий Лонгин приблизился к ложу больного. И склонился над Калигулой, приложив к уху сухую морщинистую ладонь.

— Он бредит, — озабочено ответил врач.

— И все же, он в состоянии говорить! — возразил Лонгин. — Следовательно, может продиктовать завещание!

— Какое завещание?! — возмущённо запротестовала Друзилла. — Император болен! Оставьте его в покое!

Гай Кассий Лонгин презрительно осмотрел заплаканную девушку. Как ненавидел её старый сенатор! Жена племянника, человека честного и достойного! И порочит честь рода Кассиев, открыто живя с императором — родным братом!

— Ради блага народа римского необходимо назначить наследника! — безжалостно отчеканил он.

В поисках поддержки Друзилла оглянулась на дядю. Неповоротливый Клавдий подошёл поближе и положил ей на плечо пухлую ладонь.

— Так нужно, племянница, — мягко заметил он. И улыбнулся неловко. В глубине души Клавдий подумал, что наследником может быть он. Почему бы и нет? Сорок семь лет он терпеливо сносил оскорбления и обиды. Пора повернуться колесу Фортуны.

Из другого угла выбрался Тиберий Гемелл. Взгляд светло-серых глаз юноши был безмятежно ясен. Губы улыбались доверчиво и немного глупо.

— Назначь наследника, Гай! Ради блага сената и народа римского! — просительно проговорил он. И в знак мольбы коснулся остро выделяющегося под одеялом колена Калигулы.

Гай ощутил прикосновение и брезгливо шевельнул ногой. Болезненная слабость помешала ему ударить ногой надоедливого Гемелла. Как ненавидел его Гай! Глупая улыбка юного родственника выглядела для Калигулы злобной гримасой.

«Гемелл ждёт моей смерти, чтобы стать императором! Точно так же, как я ждал смерти Тиберия!» — подумал Калигула. Лихорадка не мешала думать, не спутывала мысли. Мозг оставался холодным. Только распухший горячий язык не повиновался Гаю. И тело против воли совершало слабые судорожные движения.

Гай Кассий Лонгин присел у изголовья постели больного. Раб держал наготове папирус и чернильницу с гусиным пером.

— Говори, цезарь. Я лично запишу твою священную волю, — голос старого сенатора оставался сухим, хоть лицо приняло подобострастное выражение.

«Я скажу им мою волю!» — мстительно думал Калигула, искоса глядя на Гемелла и Клавдия. Лица обоих казались ему уродливыми, как у пьяных сатиров.

— Все моё состояние, равно как императорскую власть я завещаю… — едва слышно прошептал он. Потускневшие глаза цезаря страшно закатились, оставив на виду желтоватые белки с красными прожилками. Дыхание с хрипом вырывалось из потной груди. На лбу пульсировала вздутая вена. Присутствующие затаили дыхание, ожидая имя наследника.

Скрипело гусиное перо. Гай Кассий Лонгин поспешно записывал завещание. Строчки криво сползали вниз. Дописав последнее слово, Лонгин остановился. Правая рука с пером замерла на весу. Чернильная капля свисала с кончика пера, угрожая вот-вот брызнуть на императорское завещание. Калигула медлил. Хрипел, закатывая глаза. Присутствующим стало страшно: вдруг он умрёт, так и не назвав имени наследника? Что тогда? Очередная гражданская война между сторонниками Клавдия и Гемелла? Сколько братоубийственных войн истерзало Рим во времена Цезаря и Августа!

— Продолжай, цезарь! — взволнованно попросил Лонгин.

Друзилла влила в рот императору очередную ложку отвара. Прокашлявшись, Калигула слабо улыбнулся. Лицо его просветлело.

— …Завещаю сестре моей, Юлии Друзилле, — договорил он.

Позабыв записывать, Гай Кассий Лонгин посмотрел на императора. Рот его открылся, дрябло дрожал сухой старческий подбородок. Старый сенатор решил, что ослышался.

— Пиши, Лонгин! — велел Калигула, пытаясь приподняться на локте. — Я сказал!

Сенатор перевёл взгляд на папирус. Чернильная капля все-таки упала с кончика пера и теперь расплылась внизу бумаги, словно причудливая чёрная печать. Дрожащей рукой Лонгин приписал к завещанию имя Друзиллы.

Гай подозрительно окинул взглядом Гемелла и Клавдия. Как восприняли они завещание? Клавдий заискивающе улыбнулся больному племяннику. Голова его тряслась, словно в слабой лихорадке. Нервный тик исказил немолодое, полное лицо. «Глупо надеяться, я никогда не стану императором! Все считают меня дураком, даже родная мать! А я просто не умею вести себя в обществе. Не умею остроумно шутить, пить, веселиться наравне со всеми. Мне бы запереться в уютном таблинуме, читать старинные свитки, разбирать древние этрусские письмена…» — Клавдий вздохнул и отошёл к стене. В полумрак, где никто не увидит хромой ноги, искривлённого плеча и простоватого лица.

Тиберий Гемелл не сумел скрыть разочарования. Юное лицо обиженно вытянулось. Серые глаза непонимающе глядели на окружающих. В поисках поддержки, Гемелл переводил взгляд то на Лонгина, то на Клавдия. И упрямо избегал смотреть в лицо Друзилле.

— Все прочь — в полузабытьи шептал Калигула.

Преторианцы, стоящие на страже, выпроводили изумлённых гостей. Зазевавшихся слегка подталкивали древками копий. Древком получил по плечу Клавдий, но не посмел возмутиться. Лишь улыбнулся по-привычному заискивающе.

— Друзилла, иди ко мне, — слабо позвал император.

Друзилла, забравшись под одеяло, прилегла рядом с Гаем. Прижалась к потному горячему телу, обдала его запахом восточных благовоний и прохладой шелковистой кожи.

— Твоя близость излечит меня, — устало прикрыв глаза, бормотал Калигула.

К вечеру следующего дня лихорадка покинула его.



* * *


Страшная ночь не прошла бесследно. Дождь, заливающий лежащего в грязи, обнажённого Калигулу… Рыжие волосы, рассыпавшиеся в промозглой слякоти… Осенний ветер, гроза, безумный страх и холод, пронизывающий черепную кость вплоть до серого вещества, порождающего мысли. Болезнь накрепко въелась в мозг, который и без того был склонен к непредсказуемым, неуравновешенным поступкам. Неизлечимая головная боль появлялась по ночам, мешая спать и вызывая в памяти кровавые призраки прошлого. Бессонные ночи сводили с ума молодого императора.

Сжимая пальцами ноющие виски, он бродил по тёмным переходам дворца. Дымящие факелы искажали лицо Калигулы, делая его почти уродливым. Взлохмаченные, немытые рыжие волосы походили на свиную щетину, вставшую дыбом. Он стонал и вполголоса жаловался на Юпитера, пугая суеверную преторианскую стражу.

Ночи, загадочные для мальчика и сладостные для юноши, обращались кошмарами.

Однажды Калигула заметил Клавдия. Неповоротливый толстяк, жуя на ходу медовое печенье, неспешно повернул за угол. За ним потащилась бесформенная тень, удлинённая до безобразия пламенем факелов. Гай поспешно нагнал его.

— Дядя Клавдий! — возмущённо крикнул он. — Почему бродишь ночами без моего позволения?

Клавдий испуганно подавился печеньем. Зажал в пухлой ладони недоеденный кусок. Откашлявшись, он объяснил:

— Я посещал мою мать и твою бабку — Антонию!

Мелкие крошки усеяли шерстяную тогу Клавдия, прилипли к полному, выдвинутому вперёд подбородку. Калигула презрительно скривился:

— Как поживает старая мегера?

— Не говори так о бабушке. Она воспитала тебя, — Клавдий добродушно пожурил племянника.

— Молчать! — заорал Калигула. Резкая боль пронзила голову от висков до затылка. — Не смей мне перечить, жирная кабанья туша!

Клавдий испуганно открыл рот. Тонкие губы скривились в гримасе незаслуженной обиды. Калигула засмеялся. Уж слишком живо он увидел мысленную картину: толстый Клавдий с поджаренными до золотистой корочки боками лежит ничком на серебрянном блюде. Аппетитную тушу окружают печёные яблоки и перепёлки. Кровяные колбаски воткнуты в оттопыренные уши.

Боль на мгновение отпустила Калигулу, но после смеха вернулась с прежней силой. Добродушный Клавдий снова выглядел подозрительным соискателем императорского венца, как в ночь лихорадки. Гай Цезарь метнулся к ближайшему охраннику и выдернул плеть из-за солдатского пояса. Страшно исказившись в лице, он замахнулся на дядю.

Клавдий выронил недоеденное печенье. Повернувшись спиной к императору, он криво побежал прочь. Плеть со свистом опустилась на рыхлые плечи, прикрытые шерстяной тогой. Клавдию казалось, что он бежал. На самом деле он медленно тащился по коридору, волоча хромую ногу. Пот катился по лоснящемуся лицу и заливал глаза. Клавдий ежеминутно останавливался, отирал лоб краем тоги и громко дышал, прижимая к сердцу пухлую ладонь. Новый удар плети немилосердно гнал его вперёд. Клавдий падал, до крови раздирая колени, полз на четвереньках, с трудом поднимался и брёл мимо безмолвных статуй и чадящих светильников. Калигуле казалось, что избивая дядю Клавдия, он передаёт ему часть собственной боли.

Изнемогая под ударами, Клавдий добрался до своих покоев. Повалился на тяжёлую дверь, слабо ударив кулаками. Рабы, чутко ждущие господина, сразу открыли. Клавдий упал на руки двух молодых греков — Палланта и Нарцисса. Император застыл на пороге, помахивая плетью. В зелёных, глубоко спрятанных глазах Калигулы застыло особое выражение. Проницательный Паллант, читавший Аристотеля, назвал бы его безумием. Не говоря ни слова, греки подхватили ослабевшего господина и потащили его в опочивальню. Полные икры Клавдия слабо подпрыгивали, волочась по мраморным плитам.

Постояв немного, Калигула отбросил в сторону плеть и вернулся к себе. Он шёл, неровно пошатываясь, словно выпил целую амфору фалернского. Войдя в опочивальню, Гай повалился на постель и заснул. Бессонница ненадолго покинула его.

Проснувшись на рассвете, Гай попытался вспомнить события минувшей ночи. Толстый Клавдий, падающий, ползущий по-щенячьи, поднимающийся и снова падающий… Калигула не мог вспомнить: случилось ли это на самом деле, или только привиделось ему.




XIX


Агриппина остановилась у серебрянного зеркала и всмотрелась в отполированную поверхность. Пышные складки широкой туники колыхались вокруг живота. Ребёнок родится крупным. Как отец. Она досадливо поморщилась, вспомнив об Агенобарбе. Бросила в зеркало быстрый взгляд — оценила расплывшуюся фигуру. «Скорее бы родить! Чтобы снова подвязывать талию крест-накрест золотистым пояском. Чтобы любовь и восхищение светились в глазах Пассиена Криспа», — подумала она.

Со стороны постели раздалась возня и громкое сопение. «Агенобарб проснулся. К полудню, как всегда!» — Агриппина скорчила гримасу и высунула язык своему отражению.

Не обращая внимания на мужа, она присела на стул перед зеркалом. На поверхности орехового дерева лежали черепаховые гребни и серебрянные ножницы, которыми рабыни еженедельно подстригали волосы госпожи, чтобы не раздваивались на концах. Агриппина задумчиво склонила голову вправо, затем — влево. Вытащила гребнем прядь волос из причёски, начесала на лоб и решительно отрезала на уровне бровей. Удовлетворённо улыбнулась. Новая причёска шла ей. Но самое важное: Агриппина поняла, что может распоряжаться собой по собственному усмотрению. Хотя бы начиная с мелочей.

— Хочу пить и по малой нужде! — рявкнул с ложа Агенобарб.

— Арсиноя! — повысив голос, Агриппина позвала рабыню-гречанку.

Неслышно ступая босыми носами, Арсиноя вошла в опочивальню. Опустившись на колени, достала из-под ложа ночной горшок, украшенный золотыми профилями Гнея Домиция Агенобарба. Император Тиберий в своё время издал закон против роскоши. «Мужчинам запрещается носить шёлковые одежды и использовать для частных нужд сосуды из чистого золота или с накладными эмблемами», — гласил этот закон. Но изнеженных патрициев запреты Тиберия не пугали. Ведь не будет же цезарь ходить по домам, проверяя чужие ночные горшки!

Презрительно усмехаясь, Агриппина слушала блаженные вздохи Агенобарба, возрастающие по мере его облегчения. Помочившись, он жадно, взахлёб, пил вино, разбавленное водой. Брызги усеяли измятое одеяло. За пять истёкших лет изысканный патриций превратился в омерзительную тушу.

Рабыня осторожно, боясь расплескать, вынесла горшок. Агриппина, тщательно отрепетировав перед зеркалом сладкую улыбку, повернулась к мужу.

— Сегодня тебе лучше? Или опять проведёшь день в постели? — спросила она.

Агенобарб удивлённо икнул, увидев новую причёску жены.

— Что у тебя с волосами? — пролепетал он. Заплывшие жиром глазки испуганно округлились. Словно вместо каштановых кудрей на голове Агриппины копошились змеи.

— Я подстриглась, — вызывающе объяснила она.

— Почему не попросила позволения у меня?

— Разве в брачном контракте написано, что ты должен указывать мне, как причёсываться? — крутя в руках черепаховый гребень, отозвалась Агриппина.

Агенобарб задумался. Безуспешно попытался вспомнить контракт, заключённый в год его консульства. И, не сумев, раздражённо махнул рукой.

— Сейчас встану, — хмуро заявил он, отбрасывая одеяло.

Агриппина равнодушно наблюдала за ворочанием Агенобарба. Пыхтя и задыхаясь, он приподнялся на ложе и опустил ноги на пол.

— Нет. Мне ещё нехорошо. Лучше полежу немного, — поколебавшись, решил он.

Агриппина присела на ложе рядом с ним. Приложила холодную ладонь к потному лбу мужа. И улыбнулась как можно ласковее:

— Я велела позвать лекаря.

— Какого лекаря? — насторожился Агенобарб. Он не доверял врачевателям. — Я здоров, как бык! Только устал немного.

— Это грек Галот, — снисходительно пояснила Агриппина. — Недавно он излечил от тяжёлой лихорадки моего брата, императора.

— Ну и пусть! — отворачиваясь к стене, бубнил Агенобарб. — Вели прогнать его!

Агриппина нежно потёрлась щекой о небритое лицо супруга. Она умела быть ласковой и неотразимой, когда хотела.

— Прими Галота, — попросила она. — Он — искусный лекарь.

— Ладно, пусть заходит, — сдался Агенобарб. Женская ласка смягчила его.

Агриппина подбежала к выходу с лёгкостью, удивительной для беременной женщины. Впустила в опочивальню Галота, терпеливо ждущего снаружи. Опасливо подойдя к ложу, лекарь умильно поклонился:

— Позволь, доминус, осмотреть тебя, — попросил он.

Агенобарб угрюмо покосился на бородатого грека.

— Смотри скорее, да убирайся! — злобно буркнул он.

Грубость больного не смутила Галота. Гибкие смуглые пальцы лекаря, словно пауки, проворно бегали по телу патриция. Лезли в рот, в глаза, ощупывали интимные части.

— Ты уже закончил? — раздражённо осведомился Агенобарб.

— Да, доминус, — лекарь мелко кланяясь, отошёл от капризного больного.

Агриппина молча вывела Галота из опочивальни. Отойдя подальше от двери, она огляделась по сторонам — удостоверилась, что никто из рабов не подслушивает.

— Скажи, Галот, болезнь моего мужа серьёзна?

— Да, домина Агриппина! — вздохнул лекарь. Его карие глаза были узки, как щёлки. Тонкие морщины разбегались от уголков, словно куриные лапы. Агриппине казалось, что лекарь смеётся, хоть и напускает на себя печальный вид, сообразно случаю.

— Когда он излечится?

— Возможно, никогда.

Агриппина вздрогнула. Отвела в сторону туманный взгляд и прикрыла ладонью губы. Чтобы лекарь не заметил странной, неуместной улыбки. Совладав с собою, она неслышно прошептала:

— Сколько осталось времени?

— Полгода. Или год. Прости, домина, но я не могу скрывать от тебя правду, — лекарь смотрел на Агриппину преданно и восхищённо. Ему было около сорока лет — возраст, когда мужчина особенно чувствителен к женской красоте.

— Я понимаю, — хладнокровно кивнула она.

— Болезнь благородного Домиция вызвана неумеренностью в еде и питьё. Порою такое случается: нарушается работа желудка и жидкость не выходит наружу. Разливается под кожей и давит на жилы, мешая движению крови, — объяснил он. — Он может протянуть ещё два-три года, если будет правильно питаться: пить воду вместо вина; отказаться от запеченого мяса; кушать куриный суп, сыр, варёную рыбу и яйца.

Агриппина не ответила. Молча сняла с запястья тонкий золотой браслет и протянула его Галоту.

— Благодарю, домина, — лекарь поцеловал руку молодой матроны. Агриппина снисходительно осмотрела его волосы, покрытые ранней сединой и перхотью.

— Можешь идти. Рабы проводят тебя, — ответила она и удалилась на кухню, брезгливо вытирая о тунику поцелованную кисть.



* * *


Агриппина вернулась к Агенобарбу два часа спустя. За ней шли три мальчика-раба с серебрянными подносами в руках.

— Дорогой, я велела приготовить для тебя великолепный обед! — заявила она, влюблённо улыбаясь.

Агенобарб повеселел. Радостно потирая пухлые ладони, он приподнялся на ложе. Агриппина самолично взбила подушки и всунула мужу за спину.

— Что сказал учёный обманщик? — полюбопытствовал Агенобарб, вытягивая шею по направлению к подносам.

— Что ты излечишься, если будешь много кушать, — странно похолодев, ответила Агриппина. И вкрадчиво улыбнулась мужу, пряча дрожащие пальцы в складках шёлковой столы.

Агенобарб жадно потянулся к еде. Одной рукой он держал ножку жареного павлина, другой — жирный кусок свинины. Откусывал поочерёдно то и другое, и глотал, едва пережевав. Тёплый жир стекал по щетинистому подбородку.

— Выпей вина, — Агриппина настойчиво поднесла полную чашу к губам мужа.

Припав ртом к краю чаши, Агенобарб благодарно посматривал на жену. Выпив до дна и громко срыгнув, он заявил ей:

— Я люблю тебя, когда ты добра ко мне!

— Я теперь каждый день буду доброй, — пообещала она. Взяла с подноса ломоть пшеничного хлеба, намочила его в тёплой жирной подливке и поднесла Агенобарбу. Он послушно ел из рук Агриппины. Его губы щекотали её пальцы. Агриппина натянуто улыбалась, прислушиваясь к холодной пустоте, заполонившей грудь. Как она любила когда-то человека, чьей смерти теперь желает!

Наевшись, Агенобарб довольно повалился на ложе. Агриппина одобрительно прислушалась к его счастливому пыхтению.

— Не уносите недоеденное, — распорядилась она. — Когда господин снова проголодается, покормите его!

Мальчики покорно закивали и остались сидеть у ложа Агенобарба, внимательно глядя на его полные губы. Они ждали, когда доминус изволит открыть рот, чтобы незамедлительно поднести ему вкусное жирное кушанье. Так велела заботливая домина Агриппина.




XX


В восемнадцатый день до январских календ Агриппина родила сына.

Она мучалась ночь напролёт. Металась на широком ложе, стонала от боли, выворачивающей внутренности. Страдание заставляло её ругаться и сквернословить, не хуже Агенобарба. Холодный декабрьский дождь уныло моросил за окном. Тучи скрыли звезды и луну. А в кубикуле, где рожала Агриппина, было жарко. Горели три жаровни, сыпя оранжевыми искрами. Раскрасневшиеся повивальные бабки ежеминутно стирали крупный пот с лица роженицы.

В перерыве между схватками Агриппина оборачивалась к окну. Но видела лишь непроглядную сырую тьму. Юнона Люцина, которую молила Агриппина в труднейшую ночь, не подавала ей благосклонного знака. Отчаявшись, она впивалась зубами в скрученное жгутом покрывало и снова сквернословила неподобающе для знатной матроны.

За окном серело. Занималось промозглое дождливое утро. Агриппина вскрикнула ещё раз и почувствовала, как утроба опустела. Покой и умиротворение пришли на смену боли. Повивальные бабки заботливо копошились у её окровавленных ног.

Уставшей матери поднесли младенца, наскоро завёрнутого в льняные пелёнки. Положили рядом с ней, на шёлковые подушки. Агриппина повернула голову и с удивлением всмотрелась в маленькое сморщенное личико. Жидкие каштановые волоски, облепившие головку, отливали рыжим. Глаза новорождённого были закрыты, но мать зараннее знала, какого они цвета — серые, как у отца. Агриппина родила маленького Агенобарба!

— Так это ты мучал меня всю ночь? — слабо улыбнулась она. Младенец умилял её. Маленькие пальчики шевелились, словно розовые червячки. Но всепоглощающей материнской любви она не ощущала. Пока нет.

— Отнесите ребёнка Домицию, — велела Агриппина и зевнула, подсунув под щеку сложенные вместе ладони. После мучительной ночи ей невыносимо хотелось спать.

Согласно древней традиции новорождённого всегда ложили на землю перед отцом. Отец поднимал его, если признавал своим. И не поднимал, если не желал признавать. Тогда младенца уносили прочь и подбрасывали к колонне на Овощном рынке. Может, кто-то подберёт из жалости.

Гней Домиций Агенобарб ещё спал. Роды жены не изменили привычного распорядка дня. Его растолкала сестра, Домиция:

— Вставай, Гней! Агриппина родила мальчика.

Агенобарб с трудом открыл опухшие глаза.

— Как? Уже? — глупо бормотал он.

Домиция сочувственно глядела на брата. Ей казалось, что именно Агриппина довела его до такого жалкого состояния.

Рабы с трудом подняли Агенобарба с постели и облачили в тогу. Пошатываясь, он добрался до атриума. Домиция заботливо поддерживала его.

Несмотря на ранний час, в атриуме особняка Домициев толпились посетители. Услышали о родах императорской сестры и поспешили с поздравлениями. Новости и сплетни расходятся по Риму с неимоверной скоростью.

Агенобарб, тяжело дыша и хватаясь за сердце, добрался до мраморной скамьи. Сел, широко расставив ноги и упёршись кулаками в бедра. Слуги овевали его опахалом из павлиньих перьев, словно изнеженную женщину. Молодая рабыня-гречанка по имени Эклога вошла в атриум, осторожно неся новорождённого. Полная крепкая женщина родила дочь месяц назад. Грудь её изобиловала молоком. Если хозяин признает младенца, Эклога выкормит его.

Она низко склонилась и положила ребёнка на мраморный пол у ног Агенобарба. В вырезе туники колыхнулась крупная белая грудь с голубыми жилками. Домиций на мгновение задержал на ней тусклый взгляд и тут же перевёл его на сына. Мальчик пищал, словно охрипший котёнок. Его ещё не успели обмыть. Хрупкое тельце было покрыто слизью и пятнами крови. На животике жалко болталась сине-лиловая пуповина.

Агенобарб слишком долго разглядывал сына. Медлил, не поднимая его. Посетители начали перешёптываться: может, отец не желает признавать младенца? Домиция, скосив глаза, тихо спросила:

— Почему ты не берёшь ребёнка, брат? Или сомневаешься?

Она недоговорила. Но взглянула на Агенобарба столь выразительно, что он понял: Домиция намекает на дурное поведение Агриппины. Агенобарб и сам прежде подозревал жену. Но ни разу не застал её с другим. С рабами-мужчинами Агриппина тоже была холодна и равнодушна. И, словно опровергая всякие сомнения, младенец походил на отца. Тот же изгиб бровей, широкий низкий лоб и маленький подбородок. Волосы — тёмные, отливающие рыжим. Агенобарб вздохнул:

— Нет, я не сомневаюсь, — задумчиво ответил он — Я думаю: стоит ли поднимать ребёнка? Не лучше ли выбросить его, как рождённого под несчастливой звездой? Ведь от меня и Агриппины ничего хорошего родиться не может!

Домиция вздрогнула и удивлённо посмотрела на брата. Агенобарб сидел, словно высеченные из камня статуи фараонов перед египетским храмом. Угрюмый и безжалостный! Ребёнок хрипло плакал у его ног. Неужели отец не поднимет его? И рабы оставят новорождённого под колонной подкидышей? Он умрёт от голода и холода, или кто-то подберёт его, чтобы сделать рабом? Домиция подавила жалобный всхлип. «Если брат велит унести ребёнка, я упрошу Пассиена Криспа подобрать его и воспитать как сына!» — решила она.

Агенобарб подтолкнул локтем задумавшуюся сестру.

— Я не могу наклониться, — проговорил он. — Подай мне ребёнка.

Домиция поспешно наклонилась и подняла маленькое дрожащее тельце. Прижала к груди, не обращая внимания на то, что на светлой шёлковой столе остаются красно-коричневые пятна. Улыбнулась умилённо, ища в новорождённом фамильные черты. Ведь она тоже была матерью. И больше всего на свете любила дочь, Валерию Мессалину.

Агенобарб резким движение поднял младенца над головой.

— Вот мой сын! — во всеуслышание заявил он.

— Славься, Домиций Агенобарб! — облегчённо вздохнули посетители. Только что притихшие, теперь они шумно радовались.

Рабы вешали на дверь и окна гирлянды и венки из вечнозелёного плюща и искусственных цветов. К обеду весь город известился о том, что в доме бывшего консула Гнея Домиция Агенобарба родился сын.



* * *


На девятый день новорождённому торжественно нарекают имя и приносят очистительную жертву за его благополучие.

С утра дом Агенобарба заполнился гостями. Хозяин восседал на переносном кресле, которое таскали по атриуму четыре полуголых раба. Ходить самостоятельно он был уже не в силах. Ребёнок лежал в плетёной колыбели, завёрнутый в пелёнки, вышитые по краям золотыми нитями. Пышногрудая кормилица Эклога, краснея от гордости, покачивала его. Порою рядом с колыбелью останавливалась молодая мать. Агриппина по-прежнему смотрела на сына с удивлением. Неужели она родила это существо, непрестанно кричащее, голодное и пачкающее пелёнки? Агриппина мысленно укоряла себя за бесчувственность и старалась вызвать в сердце положенную материнскую любовь. Лишь узнав, что Агенобарб долго не хотел поднимать сына, она испугалась за него. Постепенно, не сразу молодая женщина училась быть матерью.

После родов Агриппина немного располнела. Грудь и бедра стали соблазнительно округлыми. Худая угловатая девочка превратилась в статную молодую красавицу, привлекательную для мужских глаз. Лицом и фигурой она все сильнее напоминала мать.

Гости приносили маленькому Домицию подарки: янтарные камушки — на счастье; волчий зуб — чтобы безболезненно прорезались зубки; маленький золотой меч и топорик — для защиты; кораллы — чтобы отпугивать чудовищ-ламий, ночами сосущих кровь мальчиков.

Преторианцы визгливо задули в трубы. В атриум вошёл император, дядя новорождённого.

— Покажи мне младенца, сестра! — громко, радостно крикнул Калигула.

Агриппина подхватила плетёную колыбель и поднесла брату. Гай Цезарь двумя пальцами приподнял вышитую пелёнку и с любопытством всмотрелся в лицо мальчика.

— Наша кровь! — удовлетворённо заявил он. — Как назвали?

Агриппина не успела ответить. Агенобарб жестом велел рабам подтащить кресло поближе к императору и вмешался в разговор:

— Мы ещё не успели дать имя.

— Может быть, ты, Гай, наречёшь нашего сына? — просительно улыбнулась Агриппина.

— Это — великая честь! — поспешно затряс отвисшим подбородком Агенобарб.

Калигула задумался. Поскрёб длинным ногтем затылок. И улыбнулся, заметив дядю Клавдия, жмущегося у стены позади гостей. Клавдий явился одним из первых. Поднёс в подарок новорождённому золотой амулет — две руки, скреплённые в пожатии. Гости, пришедшие позже, равнодушно оттеснили Клавдия. Он заискивающе улыбался, когда его небрежно толкали или наступали на ногу. Личное имя Клавдия было Тиберий.

— Назови ребёнка Тиберием! — злорадно улыбаясь, предложил Калигула. — В честь нашего почтённого дяди — Тиберия Клавдия Друза!

Клавдий расплылся в довольной улыбке. Наконец-то племянники выказывают ему положенное уважение!

Агриппина искоса глянула на Калигулу.

— Перестань издеваться, брат, — раздражённо попросила она. — Никогда я не назову сына в честь дяди — всеобщего посмешища!

Она говорила достаточно громко. Если Клавдий и не слышал нелестных слов племянницы, то слышали другие, стоящие ближе. И донесли из злорадства Клавдию. Он смутился и вжал седеющую голову в плечи.

Калигула наслаждался замешательством сестры. Ещё сильнее — замешательством Клавдия. Император обнял сестру за плечи и, гадко ухмыляясь, зашептал ей в ухо:

— Напрасно ты считаешь дядю дураком! Посмотри, как он старается прослыть умным! Даже в гости ходит с сочинениями древних историков. Они служат Клавдию, чтобы прикрываться от обглоданных костей, которые все швыряют в него.

Агриппина посмотрела на брата с печальной иронией. Она надеялась, что император предложит назвать младенца своим именем. Гай! Именно так звали Пассиена Криспа. Агриппина родила сына не от любовника. Потому и желала хотя бы назвать его в честь того, о ком мечтала лунной мартовской ночью в объятиях Агенобарба.

— Я решил дать сыну имя Луций, — заявил Агенобарб. — Отца моего звали Луций. Деда — Гней. Прадеда — Луций. Прапрадеда — Гней… — загибая толстые пальцы, он увлечённо пересчитывал меднобородых предков. Все они звались однообразно: или Луциями, или Гнеями.

— Пусть будет Луций, — Агриппина устало махнула рукой. Она склонилась над колыбелью и заботливо поправила ожерелье, повешенное на шейку ребёнка: мелкие золотые амулеты от сглаза, болезней и порчи.

— А я сказал — Тиберий! — капризно надулся Калигула.

Молчаливая Юлия Друзилла ласково коснулась его руки.

— Гай! Позволь родителям назвать младенца так, как они желают, — попросила она.

Калигула притянул к губам тонкие пальцы Друзиллы и поцеловал их с неповторимой нежностью.

— Хорошо, если ты об этом просишь, — согласно кивнул он.

Император взял сестру под локоть и вывел её из зала. Глаза обоих светились любовью и счастьем, словно у новобрачных, идущих от пиршественного стола в опочивальню.

Агенобарб провёл взглядом императора и подозвал раба-распорядителя.

— Выпроводи гостей, — велел он. — Я устал от шума. А мне ещё предстоит ехать в храм Юноны Люцины, сообщить о рождении сына.

Рабы разнесли гостям корзинки с угощением — чёрствым медовым печеньем. Это служило намёком, что пришла пора уходить. Агенобарб кисло улыбался. Ему не терпелось покончить с формальностями и вернуться в уютную опочивальню.

— Подать носилки! — раздражённо прикрикнул он на нерасторопную прислугу.

Носилки подали. Осмотрев их, Агенобарб решил, что незачем спускаться на землю, чтобы потом вновь забираться в носилки.

— Уберите их. Несите меня в кресле! — приказал он.

Агриппина догнала мужа около ворот. Схватилась за костяной подлокотник кресла и осуждающе посмотрела на него.

— Говори, чего ты хочешь?! — поморщился Агенобарб.

— Почему ты колебался признать сына? — сердито спросила она.

«Уже донесли! — надулся Агенобарб. — Кто из рабов несдержан на язык? Кого наказать примерно плетью?»

— Я?! — притворно удивился он. — Ну что ты, Агриппина! Я счастлив!

Она медленно качнула головой.

— Неправда! — серо-зеленые глаза женщины прищурились, пряча горечь и обиду. — Ты сказал: «От меня и Агриппины ничего хорошего родиться не может!»

В голосе жены Агенобарб уловил вызов.

— Иди домой, — смутившись, попросил он. — Тебе положено отдыхать.

— Впервые за долгие годы ты заботишься обо мне! — насмешливо ответила Агриппина. — Прячешь под заботой нежелание отвечать на неприятный вопрос!

— Ты стала дерзкой! — возмутился Агенобарб. — Пользуешься тем, что я не в силах отлупить тебя, как прежде. Не забудь: я могу велеть рабам проучить тебя за непослушание!

Агриппина презрительно скривила тонкие губы. Горделиво вздёрнула подбородок и ушла в дом. «Прежде издохнешь от обжорства!» — мстительно думала она.

Быстро пройдя по перистилю, она вошла в отдалённую тихую кубикулу. Эклога, напевая вполголоса, кормила младенца. С ревнивым отвращением Агриппина осмотрела полную грудь, к которой жадно присосался сын. Резким движением она выхватила Луция из чужих рук и прижалась лицом к жидким каштаново-рыжим волоскам.

— Ты не будешь грубым, как твой отец! — всхлипывая, шептала Агриппина. — Я приставлю к тебе лучших наставников, умнейших в Риме учителей.

Луций плакал. Материнское ожерелье больно царапало слабое тельце. Агриппина, не замечая этого, ещё крепче прижала к себе ребёнка.



* * *


В храме Юноны Люцины на Эсквилине появилась новая запись о рождении младенца мужского пола. В восемнадцатый день до январских календ, в год 790 от основания Рима, в семье консуляра Гнея Домиция Агенобарба родился сын — Луций Домиций Агенобарб. Будущий император Нерон.




XXI


Калигула помог Друзилле забраться в носилки. И улёгся рядом, велев рабам плотно задёрнуть занавески. Закинув руки за голову, он рассматривал резные узоры на колонках и молчал. Вспоминал Агриппину, заботливо склонившуюся над плетёной колыбелью.

— Что беспокоит тебя? — Друзилла мимолётным движением коснулась его груди, покрытой рыжеватыми волосками.

— Мне нужен наследник, — отозвался Гай.

Друзилла тихо вздохнула и отвернулась, мучительно прикусив губу. Что угодно она готова дать Калигуле, только не законного сына! А незаконный, зачатый от запретной кровосмесительной связи наследником быть не может.

— Гемелл ждёт моей смерти, — доверительно шептал Калигула, обнимая Друзиллу и глядя в пространство, мимо неё. — Я заметил во время болезни нетерпение, отразившееся на его бледном вытянутом лице. Имей я сына — Гемелл перестанет считаться наследником.

Друзилла по-прежнему молчала, отвернувшись. За её спиной Гай мечтал о сыне. И был так далёк, что не замечал крупных слез, текущих по лицу сестры.

— Сын укрепит моё положение…

Друзилла беззвучно плакала. Сын от другой женщины выроет между любовниками пропасть, которую не проделали ни бабкины запреты, ни злая молва.

— Я должен жениться!

Она перестала сдерживаться и громко всхлипнула. Лишь сейчас Калигула с удивлением заметил слезы Друзиллы. Он обернул к себе покрасневшее от слез лицо сестры, вытер пальцами слезы, разгладил горькие складки в уголках губ.

— Ты позволишь, Друзилла? — Гай просительно заглянул в глаза, упрямо избегающие его. — Только ради рождения сына! Я никогда не перестану любить тебя.

— Кого ты избрал в жены на этот раз? — девушка не скрывала злобной ревности.

Калигула откинулся на подушки и улыбнулся мечтательно.

— Вчера я заявил в курии, что хочу жениться. Попросил отцов-сенаторов выбрать для меня самую красивую женщину Рима. С какими серьёзными лицами почтённые сенаторы перебирали достоинства и недостатки знатных матрон! Словно решали важнейшие государственные дела! — он рассмеялся с иронией. — Спорили час, пока не сошлись на одном имени. Красивейшей женщиной они назвали Лоллию Павлину, супругу наместника Ахайи. На ней я и женюсь!

— Она замужем, — сверкнув глазами, возразила Друзилла. Ей было больно слушать, как возлюбленный брат восхваляет красоту другой.

— Разведётся! — небрежно бросил Калигула.

Император потянулся к Друзилле. Мерное покачивание носилок вызывало в нем желание. Шум толпы извне добавлял к ощущениям особую остроту. Друзилла, капризно глядя в сторону, оттолкнула настойчивые руки Гая. Отодвинулась от него на край носилок. Калигула вопросительно вздёрнул бровь, улыбнулся краем рта и отвернулся, небрежно насвистывая песенку гладиаторов.

Остаток дороги прошёл в тягостном молчании. Дом Агенобарба находился недалеко от Палатинского дворца. Но ссора сделала непомерно длинными эти несколько кварталов.




XXII


Наместнику Ахайи полагается жить в Коринфе. Гай Меммий, поклонник греческой поэзии, предпочитал Афины. Ему нравились светлые дома с плоскими кровлями; дороги, усаженные смоковницами и маслинами; Акрополь, портики храмов которого держатся на головах умиротворённых кариатид. Эллины с медленным достоинством прогуливаются по солнечным улицам. Услаждая слух, звучит певучий язык Гомера и Гесиода. Правда, в последнее время город наводняют оборванные евреи. Громко ругаясь на гортанном наречии своей земли, они спорят: мессия или нет последний проповедник, появившийся в Иерусалиме. Гай Меммий гоняет евреев, но без особого рвения. Иудейский бог ему безразличен.

Забросив государственные дела, Меммий часами просиживал в саду под платанами. Внимательно рассматривал красно-чёрные рисунки на старинных коринфских вазах. Читал вслух «Илиаду», наслаждаясь звучанием собственного голоса. Лоллия Павлина рассеянно слушала его, тоскуя о Риме.

— Доминус! Послание от императора! — писец почтительно склонился перед Меммием и передал ему навощённые таблички.

Наместник со вздохом отложил в сторону свиток с сочинением Гомера и взял послание. Покрутил таблички в руках, проверил печать — не взломана ли? Среди рабов всегда могут найтись предатели, подкупленные завистниками. Удовлетворившись осмотром, Меммий открыл таблички. Пробежал глазами неровные строки, выдавленные на воске, и растерянно посмотрел на жену.

— Лоллия! — пробормотал он. — Император требует, чтобы я немедленно дал тебе развод и отправил тебя в Рим!

Лоллия Павлина замерла в изумлении. Красиво очерченные губы слегка приоткрылись.

— Зачем? — недоуменно спросила она.

Меммий раздражённо передёрнул плечами:

— Гаю Цезарю донесли о твоей красоте. Он хочет жениться на тебе.

Лоллия грациозно соскользнула со скамьи и подошла к мужу. Тонкая голубая туника обрисовывала стройное тело. Длинные серьги, покачиваясь при ходьбе, касались точёных плеч. Меммий залюбовался ею.

Улыбаясь мужу, Лоллия с нежной настойчивостью отобрала у него таблички. Шевеля пухлыми накрашенными губами, прочитала послание. Приложила ко лбу тонкую ладонь. Сердце женщины учащённо забилось. Она ощутила себя героиней старинных легенд — смертной, осчастливленной любовью бога. Европой, похищенной Зевсом-быком. Или Ледой, возлюбленной лебедя.

— Что нам делать? — Меммий обхватил ладонями красивое лицо жены и притянул к себе. Ослушаться императора — опасно. Но Меммий готов был рискнуть ради Лоллии Павлины.

— То, что приказал цезарь, — Лоллия увернулась от объятий мужа. Голубые глаза красавицы, прежде лениво-томные, теперь напоминали лёд.

— Лоллия, неужели ты хочешь оставить меня? — в голосе Меммия недоверие смешалось с обидой.

— Так велел император, — она избегала прямого ответа. Но в душе испугалась: вдруг муж не отпустит её, и волшебный сон пролетит мимо? — За непослушание Гай Цезарь вправе наказать нас!

Нахмурившись, Меммий покинул сад. Молча, не глядя, прошёл мимо жены и до вечера закрылся в таблинуме.

Лоллия вернулась в свою опочивальню. Велела рабыне открыть сундук и долго перебирала шёлковые туники, сложенные на дне. Расправляла самые новые и красивые, прикладывала к груди и рассматривала себя в зеркало. Решала, в каком виде показаться императору, чтобы покорить его. И вздрагивала, слыша скрип половиц, доносящийся из таблинума.

Гай Меммий, заложив руки за спину, бродил по узкому длинному помещению, уставленному свитками и таблицами. Угрюмо склонив голову, размышлял о странном приказе императора. Темнело. Ночь напомнила ему о супружеских ласках. Меммий думал о Лоллии, сладко разметавшейся среди шёлковых подушек и покрывал. Её жаркое дыхание пахло розами, потому что она, подражая восточным женщинам, любила жевать розовые лепестки… Меммий стиснул зубы и тихо застонал с тоскливым томлением.

Покинув таблинум, наместник отправился в опочивальню жены. Он рассчитывал заворожить её ласками, как в минувшие ночи. Вскружить ей легкомысленную голову и заставить забыть о зове императора.

— Лоллия?! — тихо позвал он, войдя в полутёмную опочивальню. И открыл объятия, ожидая когда жена прильнёт к его груди.

Лоллия стояла у распахнутого окна и глядела на луну. Говорят, Гай Калигула ночами тоже бродит по саду, обращая глаза к ночному светилу.

Обнажённые руки и плечи женщины в лунном свете казались серебристыми. Меммий, очарованный, на цыпочках подошёл к ней и упоённо поцеловал в шею. Лоллия вздрогнула. Ласка мужа, прежде желанная, теперь была неприятна ей. Меммий уловил раздражение и отчуждённость в любимом лице.

— Ты любишь меня? — спросил он, коснувшись узких ладоней Лоллии.

Она молчала. Меммий нащупал что-то твёрдое в её руках.

— Что это? — удивился он.

Лоллия попыталась вырвать ладонь из сильных рук мужа. Меммий не отпускал её. Применяя силу, он разжал хрупкие женские пальцы. На мозаичный пол со звоном упал серебрянный сестерций. Меммий нагнулся и достал монету, закатившуюся под ложе. И усмехнулся с иронией, узнав отчеканенный профиль Гая Цезаря Калигулы.

— Ты рассматривала лицо императора?! — горько спросил он. — Хочешь покинуть меня ради него?

Она не ответила. Ответа не требовалось. Гай Меммий с размаха зашвырнул в сад сестерций с изображением Калигулы.

— Уходи! — жёстко велел он. И, помолчав, добавил: — Знай: если действительно решишь уйти — дороги назад не будет. Император вскоре пресытится тобой, но я не приму тебя обратно!

— Я не собираюсь возвращаться! — Лоллия вызывающе подняла подбородок.

Гай Меммий оскорблённо передёрнулся и вышел из опочивальни, громко хлопнув дверью.

На следующий день Лоллия Павлина покинула Афины.




XXIII


Калигула перестраивал императорский дворец. Разрушал соседние дома, выплатив владельцам ничтожную сумму. Строил просторные залы, галереи и сады, соединявшиеся между собой переходами и мостами. Подрядчики привозили в Рим грубо обтёсанные мраморные глыбы, путеоланскую известь и африканские деревья в огромных кадках. Палатинский дворец разросся вчетверо. Деньги, оставленные экономным Тиберием, быстро таяли.

Гай пробирался между полуголыми рабами, шлифующими плиты пола. За ним следовал управляющий постройкой.

— Посмотри, Гай Цезарь! — размахивал он исчерченным свитком. — Здесь пройдёт колоннада, а здесь — мраморные ступени.

Император с любопытством заглянул в чертёж. Колоннада изображалась двумя рядами одинаковых кружков.

— Это колонны? — Гай небрежно ткнул пальцем. — Я не вижу, какой они формы! Если мне не понравится… — он выразительно прищурился.

Похолодев от страха, управляющий вытащил из-за пазухи свиток поменьше. Поспешно развернул его. Новый чертёж изображал ионическую колонну с капителью в виде двух больших завитушек.

— Полюбуйся, благородный принцепс, — почтительно заявил он. — Колонны будут из зеленого мрамора. В сочетании с жёлто-коричневым полом это создаст приятную глазу игру красок.

Калигула задумался, нахмурив брови.

— Больше роскоши! — велел он. — Покрой капители чистым золотом!

— Слушаюсь, цезарь! — склонился управляющий.

Император вышел из недостроенного помещения во двор. Будущие колонны громоздились на земле бесформенными глыбами. По стенам вился худосочный виноград.

— Здесь будет сад, — управляющий сосредоточенно рылся за пазухой в поисках соответствующего свитка.

Обломки камней, аккуратно выложенные на песке, обозначали дорожки. Круг посередине — будущий фонтан. Калигула прошёл к дальней стене, за которой возвышалось здание, выходящее на Форум.

— Что это? — угрюмо спросил он.

— Храм Кастора и Поллукса, — угодливо ответил управляющий.

Калигула погладил рукой стену, сложенную из тёсанных камней. Всматривался, словно различал полутёмный пустынный зал храма, мраморный алтарь и статуи божественных близнецов. Если убрать стену — можно выйти из Палатинского дворца прямо на Форум.

Гай распластался по стене, обхватив её широко расставленными руками.

— Проделать здесь дверь! — приказал он, взглянув через плечо. — Достаточно широкую, чтобы могли пройти две лошади, запряжённые в колесницу!

Приказ императора был неожиданным. Управляющий не сразу нашёл слова для ответа.

— Ты не понял? — язвительно осведомился Калигула. — Может, тебя привселюдно высечь, чтобы подстегнуть сообразительность?

— Не гневайся, цезарь! — со слезами на глазах взмолился управляющий. Его колени мелко задрожали. Ноги ослабели и подкосились. Не отдавая отчёта, он повалился на землю перед императором. Словно раболепный царедворец — перед восточным повелителем. В Риме преклонение колен считалось позором для свободнорождённого.

Польщенно усмехнувшись, Калигула оглядел жалко согнувшегося мужчину.

— Распорядись пробить стену, — велел он. — Прямо сейчас, в моем присутствии.

Управляющий поспешно поднялся, отряхивая грязь с туники. Бросился звать на помощь преторианцев. Солдаты прибежали немного времени спустя. Приволокли тяжёлое бревно, годное послужить тараном.

— Бейте сюда, — управляющий куском извести начертил на стене косой крест.

Преторианцы, скопом держа бревно, взяли разбег. И, с единодушным вздохом, ударили в стену. На войне так ломают стены осаждённого города. Пошла трещина. Смуглые лица и туники покрылись светло-серой пылью. Стена поддалась после восьмого удара. Два камня пошатнулись и выпали, оставляя дыру, похожую на открытый беззубый рот. С каждым ударом пробоина становилась больше. Острые обломки падали к ногам преторианцев, поднимая клубы пыли.

Дыра в стене выросла до размера, позволяющего войти внутрь храма. Калигула осторожно перебрался через груду камней. Рыжая пыль проникала в нос, заставляя императора чихать.

Пыль рассеялась. Калигула увидел жрецов, испуганно бегущих к нему. Они возмущённо потрясали кулаками, готовые разорвать на части осквернителя святыни.

— Стойте! — крикнул Калигула, властно подняв вверх правую руку.

Жрецы остановились. Узнали Гая Цезаря. Позади него в пыльном проёме выросли преторианцы с мечами и копьями.

Гай подозрительно осмотрел лица жрецов. Желваки напряжённо двигались под сухой загорелой кожей мужчин. В глазах — бессильное осуждение. Они молчали, пряча взгляд. «Потому что я — император!» — самодовольно подумал Калигула.

Он двинулся на жрецов. Склонив увенчанные плющом и лавром головы, они расступились. Освободили проход императору. Торжествуя, Гай шёл по светлому залу. В храме пахло кровью и горьким дымом. Недавно здесь приносили жертву. Мраморный алтарь ещё не успели отмыть.

Жрецы, пряча недовольство, семенили за Калигулой. Старательно изображали улыбки на угрюмых лицах. «Любого, осквернившего храм, жрецы схватили бы и отвели на суд претора. Но не меня! — думал Гай. — Мне позволено то, что запрещено остальным!» И, оглядываясь на жрецов, ещё сильнее убеждался в этом.

— Я велю поставить дверь на месте пробоины, — заявил он удивлённым жрецам. — Для того, чтобы выходить из дворца прямо на Форум.

Жрецы угодливо кивали. Калигула остановился перед алтарём, между статуями Кастора и Поллукса. Незначительные полубоги, сыновья Юпитера и смертной женщины… Калигула не боялся их, как Юпитера-Громовержца. Мраморные статуи были выше человеческого роста. Император едва доходил божественным близнецам до груди.

— Они будут моими привратниками! — надменно улыбнувшись, заявил Гай. И развязно похлопал по гладким мраморным торсам Кастора и Поллукса.

Не обращая внимания на вытянувшиеся лица жрецов, Калигула вышел из храма. Весеннее солнце ослепило его, заставив прикрыть глаза ладонью. Форум привычно шумел у его ног. Спорили игроки в кости, без удержу болтали сплетники. Ораторы предлагали свои услуги затеявшим тяжбу. Кучка квиритов стояла у ростральной трибуны, слушая чью-то речь. Голодные псы засовывали морды под туники зазевавшихся матрон. Мальчишки бойко предлагали прохожим скворцов, обученных говорить. Щебетание птиц и впрямь напоминало порой слова.

На Форум, медленно покачиваясь, вползли носилки. Гай подался вперёд: кроме рабов, носилки сопровождали две дюжины преторианцев. Те самые, которых император послал в Ахайю за Лоллией Павлиной.

«Приехала! — гулко забилось сердце. — Будет ли Лоллия прекрасной, какой я вымечтал её? Если нет — отошлю её назад, к мужу!»

Он поспешно сбежал по ступеням, смешался с шумной толпой. Проскользнул мимо ораторов, сенаторов, мальчишек, матрон, птичьих клеток. И, задыхаясь от волнения, догнал носилки. Сквозь шёлковые занавески слабо различалась фигура полулежащей женщины.

Узнав императора, преторианцы почтительно расступились. Гай дрожащими пальцами отвёл в сторону занавеску. Лоллия вздрогнула и подняла глаза. В ладони она по-прежнему держала сестерций. Изучала лицо императора. То же лицо, но не отчеканенное на серебре, а живое, теперь смотрело на неё. Лоллия улыбнулась с призывным очарованием. Калигула жадно рассматривал прекрасное безмятежное лицо и грудь, соблазнительно натянувшую голубой шёлк туники.

— Да! — удовлетворённо заявил он. Тонкие губы императора изогнулись в улыбке восхищения. Он не ошибся. Лоллия Павлина была прекрасна. В голубых глазах отражалось небо. Мягкие волосы блестели, словно золото. Лоллия не напрасно посыпала их каждое утро золотым песком.

— Ты звал меня, цезарь? — в низком грудном голосе женщины прорывалась затаённая страсть. — Я пришла на твой зов!

Калигула забрался в носилки, прилёг рядом с улыбающей красавицей.

— Ты уже развелась с мужем? — спросил он, проведя ладонью по стиснутому браслетом предплечью.

— Да, цезарь, — улыбнулась она.

— Значит, через неделю наша свадьба. Зачем откладывать?

Лоллия стыдливо улыбнулась. Яркий румянец задрожал на щеках цвета персика. Калигула задержал на ней задумчивый взгляд. Женщина, чья стыдливость непритворна, не улыбается так мило и приятно для глаз. Настоящий стыд — мучителен, смешан со страхом и болью душевной. Матрона, которая скромно прикрывает ручкой свои прелести и глядит, лукаво потупясь в сторону, стыдлива на самом деле или только притворяется таковой? Много ли истинно стыдливых женщин знал Калигула? Только Домитилла — весталка, погубленная им. Её жизнь погасла в подземной яме вместе с последней оставленной для неё свечой.




XXIV


Свадьба императора обошлась в десять миллионов сестерциев. Гостям подавали мурен, устриц, креветок и крабов на позолоченных тарелках. Фонтан в атриуме был заполнен неразбавленным фалернским вином. Мальчик, исполняющий роль виночерпия-Ганимеда, наполнял из фонтана чаши и разносил гостям. Приглашённые громко восторгались: двенадцатилетнего Ганимеда полностью выкрасили золотой краской. Золотыми были кудрявые волосы и обнажённая кожа. На золотом лице поразительным контрастом сияли карие глаза. Золотые ремешки сандалий обвивали позолоченные икры. Золотая набедренная повязка составляла единственное одеяние виночерпия. Когда мальчик с чашей в руках склонялся над фонтаном — он походил на золотую статую.

Голова невесты сгибалась под весом тяжёлой диадемы, надетой на свадебное покрывало огненного цвета. Тонкие пальцы отягощались драгоценными перстнями с камнями, величиной с фасоль. Калигула откровенно любовался Лоллией Павлиной. Надменная, красивая, величественная, она выглядела истинной императрицей.

Гостям прислуживали, грациозно пританцовывая, чернокожие рабыни в белых хитонах. Их одеяния держались пряжками на правом плече и оставляли открытой левую грудь. Мужчины, тайком от жён, поглядывали на эбеновые прелести африканок.

Оставив невесту, Калигула сполз с ложа и подошёл к Макрону, задумчиво стоящему у колонны.

— Тебе по нраву мой праздник? — император повёл рукой, показывая зал. Там было все: плавная музыка, изысканные танцы, горы лакомств и реки вина. Не было только Юлии Друзиллы. Ревнивица не пришла на свадьбу брата.

— Да, цезарь! — сухо ответил Макрон. — В выдумке никто не сравнится с тобой.

Калигула насторожился.

— Почему тогда ты обеспокоен?

— Известно ли тебе, цезарь, сколько денег осталось в казне? — помолчав немного, осторожно спросил Макрон. — Четыре миллиона сестерциев.

Гай перестал улыбаться.

— Четыре миллиона? — переспросил он. — Год назад было почти три миллиарда!

— Было! — горько улыбнулся префект претория. — Деньги утекли, как вода в Тибре. Роскошная свадьба, строительство дворца, ежемесячные гладиаторские бои, обеды на пятьсот человек, театры, львы, крокодилы и жирафы… Все это дорого обходится!

Калигула пришибленно молчал.

— Три миллиарда!.. — наконец прошептал он. — Деньги, которые невозможно потратить за долгую жизнь, разлетелись в один год! Что же делать?

— Жить экономно, — решился дать совет Макрон.

Калигула рассердился.

— Тебе ли, худородному солдату, указывать мне? — высокомерно проронил он. Левый уголок императорского рта нервно задрожал. — Лучше изыщи способ пополнить казну! Придумай новые налоги, или отправь кого-то в тюрьму и отбери имущество. Или, может, ты украл эти три миллиарда?! — Калигула угрожающе нахмурился.

— Нет, цезарь! — испугался Макрон. — Ты знаешь: я всегда был верен тебе. Всегда! — твёрдо повторил он. — Даже когда покойный Тиберий строил козни против твоей семьи!

— Так докажи мне верность! — приблизив лицо к Макрону, сквозь зубы процедил император. — Найди, откуда взять деньги! Давай, убирайся! — выкрикнул он и неприятно поразился противному звучанию собственного голоса.

Макрон, удивлённо глядя на Калигулу, поспешил отойти к выходу. Гай следовал за ним, нервно размахивая руками. Лиловая императорская мантия колыхалась, словно крылья огромной, обезумевшей птицы.

— Уходи! — повторял Гай, угрожающе наступая на Макрона. И, проведя его до порога, хлопнул ладонью по спине. Не больно, но унизительно обидно.

Тяжело дыша, Калигула глядел в спину удаляющемуся Макрону. Гай ненавидел его! Он ненавидел всех, смеющих оказывать неуважение императору, потомку богов! Потирая дрожащие руки, он вернулся в зал. Рассеянно огляделся вокруг. Чужие лица, чавкающие глотки, заплывшие жиром лицемерные глаза… Ни одного близкого, достойного доверия человека. Даже Лоллия Павлина, законная супруга, далека и холодна. Она, несравненная красавица, достойна быть украшением для императора. Не больше! Юлия Друзилла, грех и непозволительный соблазн, близка измученной душе Гая.

Калигула томно передёрнулся: «Друзилла! Лечь с ней в одну постель, раствориться в податливом медовом теле и забыть обо всем!..» Он взглядом поискал в толпе рыжие волосы сестры. И вспомнил огорчённо: «Она не пришла».

У выхода на террасу стояли Агриппина и Ливилла. Любезно беседовали с парой мужчин в сенаторских тогах. Одного из них Калигула признал сразу — Гай Пассиен Крисп, знаменитый оратор и изысканный богач, тайный любовник Агриппины. Другого — сорокалетнего, наполовину седого — император видел впервые.

— Приветствую, Крисп! — Калигула широкими шагами приблизился к оживлённому обществу.

Пассиен, улыбнувшись, любезно поклонился:

— Славься, великий цезарь!

— Где твоя супруга? — полюбопытствовал Гай.

— Осталась дома. Она больна, — неуловимо улыбнулся Пассиен.

Калигула обернулся к Агриппине. Словно в танце, приподнял её руки и оглядел ставшее роскошным тело.

— Ты похорошела, сестра! — заметил он. — Где Агенобарб — я даже не спрашиваю! Он, наверное, уже передвигается только ползком.

Вспомнив мужа, Агриппина скорчила беглую гримасу. Калигула рассмеялся и крепко обнял сестру за плечи.

— Помнишь кубикулу, где прежде спал Тиберий? — шепнул он ей на ухо. — Теперь она свободна! Если тебе понадобится — можешь занять.

Агриппина сладко вздрогнула и улыбнулась благодарно. Калигула ободряюще хлопнул Пассиена Криспа по плечу и с интересом осмотрел седеющего незнакомца.

— Прости, цезарь! — встрепенулся Крисп. — Я не успел представить тебе моего лучшего друга — Луция Аннея Сенеку! Философа и писателя.

— Сенека! — Гай удивлённо вскинул брови. — Наслышан о тебе!

— Благодарю за доброе слово, цезарь! — Сенека учтиво приложил ладонь к груди, склонил голову и сразу же выпрямился с непередаваемым достоинством.

— Говорят, ты стал философом оттого, что в молодости много болел.

— Да, цезарь! — подтвердил Сенека. — Тело моё было хилым и слабым. Поначалу я мучался и даже подумывал о смерти. Потом научился преодолевать боль, забывать о ней. Сумел поставить дух выше тела. Я жил тогда в Египте. Мой наставник посоветовал мне отказаться от мяса. Совет пошёл на пользу. С тех пор я окреп и не болею.

Калигула насмешливо оглядел высокую худую фигуру философа. Тщедушная впалая грудь, тощие ноги под длинной туникой, костлявые руки… «Не ест мяса! — презрительно хмыкнул Гай. — Потому и похож на скелет, обглоданный собаками!»

— …Теперь я снова ем телятину и кур, — не догадываясь о мыслях императора, продолжал Сенека. — Но умеренно, и без тяжёлых заморских пряностей. Забочусь о здоровье. Разнообразная пища, перемешанная в одно блюдо, тяжела и вредна для желудка.

Чернокожая рабыня, соблазнительно покачиваясь, пронесла мимо золотую тарелку. На ней горою возвышалась рыба-краснобородка, освобождённая от мелких костей. Её окружали переложенные рядами устрицы, креветки, крабье мясо, извлечённое из твёрдого панциря… Калигула угрюмо молчал. Слова Сенеки неожиданно прозвучали укором пиршеству. Неожиданно для самого философа! Он слегка смутился и прикусил нижнюю губу.

— Какая разница! — злобно проговорил Калигула. — Мне безразлично, где перемешаются кушанья: на блюде или в желудке! Все равно потом обратятся в дерьмо!

Женщины обомлели и картинно прикрыли уши, защищаясь от грубых слов императора.

— Благородный Гай Цезарь! Вижу, ты тоже философ! — нашёлся Сенека.

Учтивая улыбка не покидала его сухого лица, отмеченного морщинами у глаз и на высоком лбу. Калигула заметил восхищение, отразившееся на незначительном, незаметном лице Ливиллы. Глядя на Сенеку, она удивительно расцвела. Тонкая бледная кожа лучилась особым светом. Гаю почему-то стало неприятно: родная сестра бесстыдно уставилась на мужчину, не понравившегося брату! Ведь у него никого нет, кроме сестёр и памяти об умерших родителях! Как смеют они предавать брата ради чужих, неприятных, непочтительных мужчин?!

— Мне однажды принесли одно из твоих сочинений, — высокомерно заявил император философу. — Я начал читать и зевнул от скуки. Не понравилось, как ты пишешь. Твои слова — песок бесплодный!

Сенека обиженно вскинул глаза. Калигула, не дожидаясь ответа, горделиво отошёл. Лиловый плащ поволочился за ним, змеясь по светлому мрамору пола.

— Император пошутил! — утешающе шепнул Пассиен Крисп, обняв Сенеку за тощие плечи.

Философ застыл в холодном молчании. Он оттаял лишь тогда, когда его глаза столкнулись с лучистым взглядом Юлии Ливиллы.




XXV


Гай остановился около Тиберия Гемелла. Юноше уже исполнилось двадцать. Он стал совершеннолетним. Ещё более опасным для Калигулы, чем прежде.

— Подвинься, Гемелл! — император небрежно подтолкнул родственника.

Юноша поспешно перебрался на край ложа, освобождая место Калигуле. Гай присел рядом и ласково улыбнулся. А глаза под низкими бровями блестели нехорошим огнём.

— Наконец ты стал полноправным гражданином, Гемелл! — равнодушно посасывая устрицу, заметил он.

— Да, цезарь, — согласился Тиберий Гемелл и смущённо опустил глаза. Длинные чёрные ресницы юноши отбрасывали на щеки мохнатую тень. Черты лица были утончённо нежны, словно у девушки. «Внешностью он напоминает спинтриев своего гнусного деда! — злорадно подумал Калигула. — Не напрасно знался с ними с детства!»

— Пришла пора приобщиться к государственным делам! — император пытливо взглянул на Гемелла.

Он испугался. Взмахнул ресницами и широко открыл светло-серые глаза — красивые, но лишённые выражения.

— Боюсь, не сумею, цезарь! — пробормотал, заикаясь.

Калигула усмехнулся.

— Ты достоин разделить со мной власть, Гемелл. Даже обязан сделать это! Ты — двоюродный мне по рождению, а по любви — родной! — Гай повысил голос. Эти слова говорились для всех, сидящих в зале. Более того: они предназначались для истории.

Растерянность и беспомощность отразились на лице Тиберия Гемелла. «Сопляк в моей власти! — решил Калигула. — Сам по себе он слишком труслив. Но всегда найдётся смельчак, готовый умело использовать Гемелла!» Гай неминуемо вспомнил Макрона, услужливо протянувшего руки, чтобы помочь удушить Тиберия.

Калигула порывисто обнял Гемелла за плечи и притянул к себе.

— Ведь ты хочешь стать императором? Скажи, хочешь? — шепнул он в ухо юноше.

Гемелл мелко задрожал. Цепкие пальцы императора причиняли боль плечу. Во взгляде и шёпоте Калигулы было нечто завораживающее, чему юноша не смел противиться.

— Конечно, братец Гай! Кто не хочет? — беспомощно пробормотал Гемелл. — Но император — ты! Я молю богов, чтобы ты жил вечно!

Гемелл закашлялся, прикрыв рот ладонями. Судорожно задвигались острые лопатки под тонкой шерстяной туникой. Калигула с лёгкой брезгливостью отодвинулся от родственника, по-прежнему разглядывая его ушную раковину. Мягкая мочка Гемелла была резко изогнута, в глубине прилип кусочек сухой желтоватой серы. Гаю страстно захотелось впиться зубами в это бесстыжее ухо. Чтобы кровь потекла красной струёю, и ненавистный Гемелл взвыл от боли!

Он сдержался. Жестом подозвал рабыню-прислужницу.

— Братец Гемелл! Выпей за моё здоровье! — император взял из чёрных рук рабыни кубок, наполненный вином. Протянул Гемеллу, пристально глядя в красивые глупые глаза.

— Я не пью вина, — слабо запротестовал юный Тиберий. — На днях я перенёс лихорадку и ещё слаб. — Он старательно кашлянул и гулко ударил себя кулаком в грудь.

— Пей! — настаивал Калигула. — Вино согревает внутренности и помогает излечиться.

Император настойчиво ткнул чашу под нос Гемеллу. Несколько капель выплеснулось наружу. Юноша испуганно смотрел, как красные пятна расползаются по белой тунике.

— Ты не хочешь пить за моё здоровье? — в голосе Калигулы прозвучала хладнокровная ненависть. Гемелл уловил её.

— Я выпью, цезарь! — поспешно заверил он, жалобно кривя тонкие губы. — Но сначала позволь мне принять лекарство.

Дрожащими руками он достал из-за пазухи небольшую бутыль с бурой жидкостью. Сделал два поспешных глотка и вытер ладонью влажный рот. Калигула молча наблюдал за ним. Беспомощно улыбнувшись, Гемелл потянулся к вину. Гай резким движением убрал кубок в сторону.

— Что ты пил?! — раздражённо крикнул он.

— Лекарство от кашля! — испуганно объяснил Гемелл.

Калигула рассмеялся — резко, страшно!

— Подай сюда бутыль! — он повелительно протянул руку.

Немного поколебавшись, Тиберий Гемелл протянул бутыль императору. Гай не успел взять её: она выскользнула из дрожащих, вспотевших от страха рук Гемелла. Пронзительный звон бьющегося стекла подчеркнул тишину, зависшую в зале.

Гай поспешно нагнулся и смочил указательный палец в лужице. Поднёс к лицу, понюхал, осторожно лизнул.

— Это противоядие! — осуждающе глядя на Гемелла, заявил он.

— Это лекарство от кашля! — испуганно выкрикнул Гемелл.

Он попытался подняться с ложа. Император с силой толкнул его обратно. Гемелл упал, сверкнув голыми икрами и подошвами сандалий.

— Ты думаешь, что я хочу отравить тебя? — тяжело дыша, спросил Гай.

Гемелл испуганно повалился к его ногам. Судорожно обнимал тощие колени Калигулы. Ползал среди осколков, не замечая, как они впиваются в плоть.

— Это было лекарство! — повторял он, глядя на императора расширенными от страха глазами. — Я болен! Кашель изнуряет меня! Сжалься! — Гемелл старательно кашлял, уже не прикрывая, а наоборот — широко открыв рот. Пусть Гай Цезарь увидит болезненную красноту! Пусть поверит в болезнь Тиберия Гемелла!

Калигула медленно покачал головой, отказывая в милосердии.

— Ты не доверяешь мне, а значит — ты предатель! — с деланной тоской произнёс он.

Изображая скорбь, император уткнулся печальным лицом в руку, согнутую в локте, и громко вздохнул. Затем выпрямился и вызывающе пригубил злополучную чашу с вином. Гости затаили дыхание, следя, как двигается кадык на длинной худой шее. Допив до конца, Калигула отшвырнул в сторону чашу и посмотрел на Гемелла.

— Вино не было отравлено, — криво улыбнулся он. И повысив голос, велел преторианцам: — Арестуйте его! За оскорбление императорского величия!

Стоя посреди пиршественного зала, Калигула смотрел, как преторианцы тащат прочь сопротивляющегося Гемелла.

— Брат, я не виноват! — отчаянно кричал он.

— Продолжает упорствовать в неправде! — шепнул Гай, прикрыв глаза, словно испытывал душевную боль.

Гости внимательно разглядывали полные тарелки. Делали вид, что поглощены едою и не слышат воплей Гемелла. Гай вернулся к невесте. Тишина была столь велика, что шаги императора звучали, словно удары молота по наковальне.

Калигула прилёг около Лоллии Павлины. Она заискивающе улыбнулась и погладила его руку.

— Трудно быть императором! — заметила она. — Зависть родных преследует тебя! Ты можешь доверять только любящей супруге, поклявшейся разделить с тобой тяготы жизни!

Гай устало оглядел Лоллию: «Чужая женщина! Я верю лишь Друзилле! Но как она красива и желанна!»

Он обнял её за плечи. Поцеловал в щеку, предвкушая близость брачной ночи. И шепнул ей, злобно прищурившись:

— Когда-то дед Гемелла устроил подобную хитрость моей матери! Теперь она отомщена!




XXVI


Тиберия Гемелла отвели в дворцовое подземелье. Юноша жалобно плакал, молил преторианцев о пощаде. Трибун Кассий Херея пренебрежительно толкнул его в спину:

— Не скули! Будь мужчиной! — равнодушно посоветовал он.

Гемелл послушно вытер слезы краем тоги. Он старательно крепился, чтобы не заплакать вновь перед безжалостными мужчинами. Но, когда дверь темницы со скрежетом захлопнулась за его спиной, зарыдал ещё сильнее.

Оставшись один, Гемелл брезгливо огляделся и обхватил руками худые плечи. Серые стены пахли гнилью, на изломах трещин копошились мерзкие клопы. Гемелл, всхлипывая, прислонился спиною к стене. И тут же отскочил: ему померещилось, что клоп заполз ему под тунику.

Два часа подряд он кругами бродил по узкой камере. Бормотал отрешённо:

— Я не виноват… Это было лекарство от кашля…

Гемелл наивно надеялся, что преторианцы, стерегущие за дверью, услышат его и донесут императору. Устав ходить и бормотать, он прилёг на грязный соломенный тюфяк, брошенный в углу, и заснул.

Резь в мочевом пузыре разбудила его. Гемелл открыл глаза, бессмысленно озираясь вокруг. Спросонья он не сразу понял, где находится. Вспомнив, снова прослезился. С трудом поднявшись с тюфяка, Гемелл дотащился до двери. Попытался просунуть голову сквозь частые железные прутья.

— Мне нужно помочиться, — крикнул преторианцам, дежурящим снаружи.

— Помочись в углу! — раздался насмешливый совет.

Громкий оглушительный хохот ударил Тиберия Гемелла, словно пощёчина. На дедовой вилле он рос посреди угодничества и лести. Почему теперь должен выслушивать грубые оскорбления солдат?

— Я сейчас помочусь на вас! — крикнул он тонким голосом, срывающимся от бессильной злости.

Гемелл лихорадочно приподнял впереди тунику и подошёл поближе к решётке. Благо, она начиналась на уровне колен. Шутник-преторианец со знанием дела оглядел мужское достоинство Гемелла и присвистнул:

— Ну, этим ты вряд ли достанешь помочиться на меня!

Юноша пристыженно опустил тунику и отвернулся. Худая спина, позвонки которой просвечивали сквозь ткань туники, нервно вздрагивала.

— Ты, мерзавец! Как смеешь издеваться над двоюродным братом императора?! — раздался громкий голос.

Гемелл обернулся: в подземелье спускался Невий Серторий Макрон. В пламени факелов его крепкая высокая фигура казалась огненно-оранжевой. Макрон подошёл к преторианцу, оскорбившему Гемелла.

— Сейчас же принеси Тиберию Цезарю отхожий горшок и помоги ему при отправлении нужды! — строго велел он солдату.

— Но я… — начал оправдываться молодой преторианец и тут же осёкся под непреклонным, пронзительным взглядом префекта претория.

Шутник поспешил на поиски горшка. Гемелл с надеждой смотрел на Макрона. Префект долго теребил в руках связку ключей. Найдя нужный, возился с замком от камеры несколько секунд, показавшихся для узника вечностью.

— Макрон, император велел выпустить меня на свободу?! — нетерпеливо прыгая около решётки, спрашивал Гемелл.

Макрон грузно вступил в камеру. За ним — дюжина преторианцев, закрывшая вход.

— Тиберий Цезарь, сначала помочись, — ответил префект, сочувственно глядя на юношу.

Гемелл послушался. Как раз подоспел преторианец с медным погнутым горшком.

— Теперь скажи! — одёргивая тунику, попросил Гемелл.

Макрон тяжело вздохнул.

— Гай Цезарь осудил тебя на смерть! — глядя мимо лица Гемелла, сухо произнёс он.

Гемелл побледнел. Капли пота выступили на гладком лбу. Губы искривились в гримасе ужаса.

— Сенат приговорил меня? —дрожащим голоском пролепетал он.

— Сенат?! — печально усмехнулся Макрон. — Император не советовался с Сенатом. Он сам вынес решение и подписал приговор!

Гемелл отчаянно повалился на грязный тюфяк. Колотил ладонями и плакал в голос. Преторианцы столпились вокруг, глядя на него сверху вниз.

— Убейте меня! — рыдал Гемелл и дёргался в испуге, ожидая смертельного удара.

— Мы не можем, — ответил Макрон.

Гемелл перестал рыдать. Приподнялся на коленях и обернул к Макрону красное, опухшее, искажённое страхом лицо.

— Зачем же вы пришли? — хрипло спросил он.

Макрон опустился рядом с Гемеллом на одно колено. Прижал к груди его растрёпанную голову.

— Никому из нас не позволено пролить кровь Цезарей, — шепнул он в ухо юноше. — Ты должен сделать это сам!

— Сам?! — выкрикнул Тиберий Гемелл и дико рассмеялся. — Никогда!

В сердце, истерзанном страхом смерти, мелькнула надежда. «Никто не смеет убить меня! Значит, я буду жить! В тюрьме, среди клопов и вшей, на соломенном тюфяке! Но — жить!»

Макрон устало прикрыл глаза. Он часто убивал. Не дрогнув, он пытал Сеяна и его сообщников. Без угрызений совести он душил императора Тиберия, пока тот не перестал хрипеть и дёргаться. Но истязать этого глупого, наивного, безвинного сероглазого юношу!

— Тебе придётся умереть! — вздохнул Макрон. — Император уже велел приготовить погребальный костёр. В саду, на перекрёстке двух посыпанных гравием дорожек. Преторианцы не могут пролить кровь Цезарей — это верно. Но им велено бросить тебя в костёр живьём, если ты откажешься умереть!

Тиберий Гемелл закрыл ладонями уши, чтобы страшные слова не достигали его. Забился в угол и сжался, затравленно глядя поверх костлявых колен. Макрон вытащил из ножен короткий меч и, держа за лезвие, повернул его рукоятью к Тиберию.

— Выбирай! — сказал он. — Смерть позорная или достойная!

Давясь слезами, Гемелл потянулся к мечу. Оружие оказалось слишком тяжёлым для его слабой, почти девичьей руки. Оно выскользнуло и упало каменный пол, выбивая искры.

— Я не смогу! — жалобно скривился Гемелл. — Я никогда не держал в руках меча…

— Я научу тебя, — вздохнул Макрон. Он поднял оружие и установил его рукоятью между каменными плитами. Лезвие огненно блестело в свете факелов.

— Смотри! — учил префект претория. — Держишь меч вот так, склоняешься над ним и прижимаешься грудью к острию. И с силой падаешь на землю. Лезвие проходит между рёбрами и достигает сердца. Смерть приходит мгновенно. Куда мучительнее убить себя стоя, с размаха ударяя мечом. Рука может дрогнуть и промахнуться.

Гемелл, всхлипывая, склонился над мечом. Медля сделать рывок, он испуганно оглядывал преторианцев.

— Позволь телу упасть на меч, — уговаривал Макрон. — Боль промелькнёт, как вспышка молнии, и ты обретёшь покой. Станешь тенью на тихом призрачном лугу, где изредка воет трехглавый пёс Цербер.

Преторианцы угрюмо смотрели, как Тиберий Гемелл резким движением накололся на лезвие. Брызнула кровь, тело спазматически дёрнулось и застыло. Он был мерв, но на тёмных загнутых ресницах все ещё дрожали слезы.

Макрон снял красный шерстяной плащ и прикрыл тело им юноши.

— Тащите его на погребальный костёр, — сухо распорядился он. — Никаких посмертных почестей.




XXVII


По приказу императора в Рим доставили слона. Погонщики-нубийцы проводили диковинное лопоухое животное по кривым улицам, прилегающим к Форуму. Римляне прижимались к стенам домов, с испуганным удивлением рассматривая его. Вспоминали карфагенца Ганнибала, который перебрался через Альпы и наводнил Италию с многотысячной армией и шестидесятью слонами. У Ганнибаловых слонов на спинах возвышались искусно устроенные башенки. Солдаты, спрятанные там, метали в римлян острые копья и смертоносные стрелы. Этот слон, спокойный и послушный, тащил роскошные носилки.

Повинуясь знакам погонщиков и щелчкам хлыста, слон остановился перед храмом Кастора и Поллукса. Весталки, чьё жилище находилось по соседству, любопытно выглядывали из-за тонких колонн. Зрелища привлекали девственных жриц, как и прочих горожан. Не напрасно в цирках и амфитеатрах были устроены особые места для весталок, подальше от мужчин.

По мраморным ступеням храма спустился император. Римляне не удивились, они уже привыкли к тому, что древний храм служил выходом из дворца. Поверх белой туники Калигула надел позолоченный панцирь старой эллинской работы.

— Панцирь Александра Македонского! — восторженно крикнул кто-то в толпе.

Калигула довольно кивнул.

— Это действительно панцирь великого Александра, — громко подтвердил он. — Я велел вытащить его из гробницы царя и доставить в Рим из Александрии.

Солнце скользнуло по тиснениям, украшающим панцирь. Римляне восхищённо прижмурились. Им казалось, что Гай Цезарь, воспитанный в солдатских лагерях отца, призван возродить былую славу македонского героя.

Калигула протянул правую руку. Её коснулась прекрасная женщина, императрица Лоллия Павлина. Голубая туника соблазнительно обтягивала тело, золотые волосы струились по плечам, безмятежно улыбались подкрашенные губы. Квириты разглядывали красавицу с нескрываемым восхищением. Гай Цезарь начинал тяготиться ею. Кроме необыкновенной красоты, у Лоллии Павлины не было иных достоинств.

Учёный слон грузно опустился на колени перед императором. Калигула польщенно расмеялся, делая толпе жесты, приглашающие вторить смеху. Погонщики помогли Гаю Цезарю и Лоллии Павлине взобраться в носилки. И медленно повели слона по Форуму.

Носилки слегка покачивались. Лоллия Павлина кокетливо вскрикивала, цепляясь за витые колонки.

— Я боюсь, Гай Цезарь! Эта мерзкая тварь может уронить нас на землю и раздавить! — пожаловалась она и погляделась в зеркальце, привешенное к поясу. Проверила: не растрепалась ли причёска от езды на слоне.

— Не бойся! — усмехнулся Калигула. — Слон — воплощённое могущество! Если он побежит — стольких ротозеев раздавит!

Император одарил насмешливым взором толпу, суетящуюся далеко внизу. Носилки проплывали на уровне второго этажа инсул. Калигула заглядывал в распахнутые окна и веселился, замечая испуг на лицах обывателей. Он чувствовал себя героем древности — Ганнибалом или Александром Македонским.

— Когда великий Александр подступил к вратам Индии, местный царь выслал против него армию слонов, — громко произнёс Гай, склонившись к Лоллии. — Но македонцы забросали животных копьями. Слоны, испуганные жалящими ударами, повернулись и убежали, давя насмерть индийских солдат.

— Что ты сказал, великий цезарь? — Лоллия рассеянно обернулась к мужу. Она не расслышала, увлёкшись возгласами восторженной толпы.

Калигула нахмурился. Он снова затосковал о Друзилле, живущей ради возлюбленного брата, ловящей каждое его слово.

— Спрашиваю, когда ты забеременеешь? — грубо спросил он, хлопнув по плоскому животу Лоллии.

— Молю богов, чтобы это свершилось как можно скорее, — смутилась молодая женщина.

— Значит, не тех богов молишь! — насмешливо отозвался Гай. — Принеси жертву Юноне Люцине, покровительнице рожениц. А то я уже устал от ночной работы. Тружусь, словно поселянин, бросающий семя в неплодную почву!

Лоллия мучительно покраснела. Дрожащие руки нервно теребили край покрывала.

— Прости, цезарь! Этой ночью я постараюсь понести, — взмолилась она. — Приди ко мне! — Лоллия призывно колыхнула роскошной грудью. Надеялась одурманить императора формами своего тела.

— Приду, — хмуро пообещал Калигула и впился поцелуем в нежные губы.

Лоллия невольно застонала. Целуя, император укусил её.

— Почему стонешь? — оторвавшись от жены, спросил Гай.

— От сладости твоей любви! — изобразив на лице томное желание, ответила Лоллия.

Затаив дыхание, зрители наблюдали поцелуй Калигулы. Удивительно: император ласкает супругу так же, как последний плебей — свою жену. Неправы полагающие, что правителям открыты особые, божественные наслаждения.

— Посмотри! Гай Цезарь любит жену, как простой человек! — одобрительно шепнул один квирит другому.

— Верно! — отозвался собеседник. — В отличие от Тиберия, который любил не по-человечески, а по-звериному.

— Слава императору! — восторженно закричали оба.

Калигула достал мешок с сестерциями, спрятанный между подушек. Вытащил пару монет и бросил в толпу. Монеты со звоном покатились по камням. Плебеи, толкаясь, подхватывали их. Наступали друг другу на пальцы, выцарапывали из более ловких рук серебрянные кружки с профилем Калигулы. Император смеялся.

Полуголые нубийцы, сопровождающие слона, ударили ладонями в ярко раскрашенные тамбурины. Услышав знакомый звук, животное подняло хобот и издало пронзительный рёв. Заплакали дети, покрепче прижавшись к груди матерей или кормилиц. Император снова швырнул в толпу горсть сестерциев. Гулкий удар тамбурина, вой слона, детский плач, звон разбрасываемых монет, смех императора… Гулкий удар тамбурина, вой слона, детский плач, звон разбрасываемых монет, смех императора… Звуки, сложившиеся в прихотливом неизменном порядке, завораживали толпу. Гулкий удар тамбурина, вой слона, детский плач, звон разбрасываемых монет, смех императора… Странная музыка сегодняшнего зрелища.




XXVIII


Женщина, прикрывшая лицо тёмным покрывалом, неподвижно стояла в бушующей толпе. Её толкали, но она не замечала толчков, не слышала криков, не видела ничего. Только императора в носилках, установленных на спине слона. Императора, привселюдно целующего Лоллию Павлину!

— Домина Друзилла, уйдём отсюда! — осторожно шепнула ей на ухо любимая рабыня.

Друзилла вздрогнула, словно уколовшись о веретено. Не отвечая, она быстро отошла в сторону. Гета поспешила за ней. Друзилла оглянулась. Слон, помахивая размалёванным хвостом, удалялся в сторону Ватиканского холма. Звуки тамбурина стали глуше. Плебеи, наталкиваясь на Друзиллу, бежали за императором. Прикрыв лицо, она брела против течения. Одна против всех. В ненакрашенных глазах затаилась боль. Ей мерещился поцелуй, которым обменялись Калигула и Лоллия. И худая жилистая рука брата на животе соперницы, обтянутом голубым шёлком.

Друзилла свернула в узкий переулок. Шум Форума остался позади. Разорвался ремешок на сандалии, заставляя девушку прихрамывать, как дядя Клавдий. Дойдя до ближайшей инсулы, она устало присела у колонны, к которой обычно привязывали ослов.

— Домина Друзилла, я отведу тебя домой, — Гета, снимая с ноги госпожи испорченную сандалию, преданно заглянула ей в глаза.

— Нет! — качнула головой Юлия Друзилла. — Я пойду в храм Юноны Люцины.

Рабыня промолчала. В храм Люцины ходят беременные, вымаливая благополучные роды. Или бесплодные, желающие зачать младенца. Она надела на ногу Друзилле сандалию, снятую с собственной ноги и протянула ей руку. Оперевшись на верную Гету, Друзилла медленно двинулась к Эсквилину.

В храме Люцины было прохладно и тихо. Пахло благовониями, горящими перед мраморной статуей Юноны. Друзилла прислонилась к широкой дорийской колоне и бессильно заплакала:

— Зачем я пила горчичный настой? Зачем отказывалась родить ребёнка Гаю? Он не брат мне, а муж, данный богами. Не будь я так глупа — он меня, а не Павлину целовал бы привселюдно. Помоги мне, могущественная богиня, и я пожертвую тебе сто быков! — девушка жалобно смотрела на мраморную Юнону Люцину, вышедшую замуж за родного брата, Юпитера. Эта богиня непременно поймёт Друзиллу!

— Благородная Друзилла! — неизвестная женщина в синей столе коснулась её плеча.

Друзилла испуганно задрожала. Подслушана самая сокровенная, самая искренняя её молитва. Незнакомка смотрела на Друзиллу с ласковым сочувствием.

— Мне понятна твоя боль! Позволь мне облегчить её, — женщина склонилась над рукой императорской сестры и поцеловала её с преувеличенной преданностью.

— Кто ты? — Друзилла высвободила руку из чужих ладоней.

— Цезония, — улыбнулась незнакомка. — Ты не помнишь меня, благородная Друзилла? Я часто бывала во дворце, на празднествах твоего брата, императора.

Друзилла равнодушно прикрыла глаза. Цезония… Не удивительно, что Друзилла не узнала её. Невыразительное, незаметное лицо Цезонии казалось узким и длинным, словно клинок меча. И таким же острым. Серые глаза чуть-чуть навыкате, темно-русые волосы без блеска и пышности. Таких, как она, много на римских улицах. Мужчины не заглядываются на них. Но и не кривятся, случайно обратив внимание. Друзилла припомнила сплетни, ходящие о Цезонии: муж бросил её, застав с любовником. А отец поставлял спинтриев Тиберию.

— Что ты здесь делаешь? — высокомерно обратилась к ней Друзилла.

— Молю мать Юнону о благополучии моих дочерей, — громко вздохнула Цезония. — Бывший супруг не позволяет девочкам видеться со мной.

Цезония солгала. Она узнала Друзиллу на улице, когда та, проходя мимо, случайно приоткрыла лицо. И пошла за ней, выискивая предлог подойти к императорской сестре и заговорить.

Друзилла внимательно всмотрелась в серые безмятежные глаза Цезонии. Доброта и преданность молодой матроны выглядели искренними. А Друзилла так нуждалась в материнской заботе! Женщина, просящая Юнону о дочерях, вызывала доверие. Друзилла вдруг потянулась к ней, как к детстве — к матери, Агриппине Старшей.

Цезония поспешно присела рядом с императорской сестрой. Обняла её за плечи, прижала к груди рыжую растрёпанную голову. Друзилла тихо всхлипывала. Пусть Цезония молода, ей всего лишь двадцать восемь! Но от её груди веет надёжным уютным теплом. Как от матери, погибшей от голода, когда Друзилла была подростком.

— Не плачь, Друзилла! — успокаивающе шептала Цезония, пропуская сквозь пальцы блестящие рыжеватые кудри. — Хочешь, я отведу тебя в другой храм. Там боги — могущественны, и творят чудеса тем, кто преданно им поклоняется.

— Какой храм? — Друзилла заинтересованно приподняла голову и отёрла лицо от слез.

— Изиды и Сераписа! — ответила Цезония, улыбаясь в пространство поверх плеча Друзиллы.

— Покойный император Тиберий запретил поклоняться им! — в голосе Друзиллы прозвучал страх, смешанный с осуждением.

Цезония крепче прижала к себе девушку.

— Нету богов, сильнее Изиды и Сераписа, — говорила она, приблизив губы к уху Друзиллы. — Мир мёртвых подвластен им, как и мир живых. Покрывало Изиды заткано звёздами, а лицо подобно сияющей луне. Она плывёт по волнам небес и зовёт Осириса-Сераписа, брата и мужа. Брата и мужа! Не было в мире совершенней любви. Изида обращает день в ночь, и ночь — в день. Она — мать звёзд и родительница мира. Злобный Сет убил Осириса-Сераписа. Разрезал тело на двенадцать кусков и разбросал во мраке. Изида сложила вместе окровавленные куски, омыла слезами, прикрыла звёздным покрывалом. И свершилось чудо — воскрес Серапис! Солнце взошло, продолжая круговорот жизни. Жрецы, выбрив головы и подвязавшись виссоновыми одеяниями от груди до пят, славят мать-богиню. Женщины, посвящённые в сокровенную тайну божества, радостно бьют в систры!.. Присоединись к нам, Друзилла, и тебе откроется мистерия Изиды!

— Брат и муж! — прикрыв глаза, бормотала Друзилла. — Не было в мире совершенней любви…

— Идём скорее, — Цезония с мягкой настойчивостью потянула её к выходу. — Изида ждёт тебя. Коснись её звёздного покрывала!




XXIX


Храм Изиды и Сераписа скромно притулился на склоне Эсквилинского холма. Серое незаметное здание вызывало у прохожих странный, почти мистический трепет. Верующие посещали его тайно. Десять лет назад Тиберий в гневе запретил поклоняться египетским божествам. Причиной тому послужила жалоба почтённого сенатора Сатурнина на молодого всадника Децима Мунда.

Удивительная история разыгралась под кровом Изиды и Сераписа. Юный Децим Мунд влюбился в прекрасную Паулину, жену Сатурнина. Он преследовал матрону повсюду, докучал ей любовными излияниями, посылал подарки. Паулина была непреклонна, Мунд — настойчив. Спрятавшись за колоннами храма Изиды, он жадным взором следил за женщиной, справляющей положенные обряды. И мучительно закусил губу, сдерживая невыносимое, томительное желание.

Окончив молитвы, Паулина набросила покрывало на голову и вышла из храма. Децим Мунд нагнал её на ступенях, схватил за руку и с мольбой взглянул в испуганное лицо женщины.

— Не отвергай меня, благородная Паулина! — попросил он. — Возьми что хочешь, но подари мне одну-единственную ночь любви!

Матрона изумлённо молчала. Мунд, немного ободрённый, приблизил к ней горящие страстью глаза:

— За одну только ночь я дам тебе двести тысяч сестерциев, — с надеждой шепнул он.

Паулина качнула головой и мягко высвободила ладонь из цепких рук влюблённого. Страсть юноши умиляла её. Предложенная сумма поразила размером. Но Паулина была верной женой.

— Нет, Мунд! — сочувственно улыбнулась она и поспешно ушла к носилкам, ждущим её у выхода.

Децим Мунд бессильно застыл на лестнице, между тонких колонн. Отказ Паулины больно ударил его в сердце.

— Ты так сильно любишь её? — бритоголовый жрец Изиды коснулся плеча молодого всадника.

Мунд обернулся и с надеждой уставился на позолоченный посох жреца.

— Да, — ответил он.

— И дашь что угодно за обладание ею? — голос жреца был тонок, как у женщины. Во время мистерий Изиды жрецы впадали в неистовый экстаз. Одурманившись благовониями, они слышали богиню, собирающую куски тела брата-мужа. Мать Изида плакала, не находя самой главной, детородной части. Как Серапис оплодотворит её? И жрецы, широко открыв невидящие глаза, в экстазе скопили себя и восторженно бросали к ногам алебастровой богини недостающий кусок.

— Двести тысяч сестерциев! — пробормотал Мунд, прислонясь спиной к колонне. «Что понимает оскоплённый жрец в дикой силе телесной страсти?» — печально подумал он.

Жрец алчно улыбнулся.

— Дай мне четверть этой суммы. Завтра вечером жена Сатурнина сделается твоей.

— Как? — встрепенулся Мунд.

— Я скажу ей, что Анубис, сын Сераписа, зовёт её для любви, — усмехнулся хитрый скопец. — Паулина так предана египетской вере, что не откажет богу.

Паулина и впрямь была польщена, когда жрец сообщил ей о видении, бывшем ему.

— Анубис явился ко мне ночью, — шептал скопец, умело завораживая матрону. В храме пряно пахло египетскими благовониями; в тёмных углах мерно позвякивали колокольчики, привешенные к систрам. — Бог избрал тебя достойной для его священной любви. Возблагодари его за оказанную честь!

— Бог!.. — млея от пьянящего фимиама, шептала Паулина. — Я избрана богом!

— Этой ночью Анубис будет ждать тебя в моей кубикуле.

— Мне нужно попросить позволения у мужа! — вздохнула верная жена.

— Конечно! — невозмутимо кивнул жрец. — Скажи почтённому Сатурнину, что любовь бога — это не скверная похоть, а священное таинство.

Дома Паулина рассказала мужу о видении жреца. Сатурнин не учуял подвоха. Он и сам искренне поклонялся Изиде и Серапису.

— Иди, — после недолгого раздумия позволил он жене.

Вечером Паулина отправилась в храм. Жрицы уложили её на шёлковое ложе, умастили тело пахучим нардом. Приготовили к мистерии божественной любви. И вышли, погасив светильники. Паулина осталась в темноте.

Ожидание оказалось недолгим. Дверь со скрипом отворилась. Паулина молитвенно сложила ладони: в дверном проёме показалась стройная мускулистая фигура в браслетах и короткой набедренной повязке. Женщина с трепетом узнала остроухую шакалью голову Анубиса. Бог закрыл дверь и в непроглядной темноте приблизился к ложу. Ночь напролёт Паулина почтительно отдавалась Анубису.

На рассвете сероватые лучи пробрались сквозь щели в ставнях. Паулина открыла заспанные глаза и протянула руку, стараясь отыскать упавшую на пол тунику. И закричала, нащупав острые торчащие уши. Она решила, что держит в руке голову Анубиса. Наверное, злобный Сет, расчленивший Осириса, теперь проделал это и с его сыном!

Всмотревшись в шакалью морду Анубиса, Паулина сообразила что это — искусно сделанная маска с жёлтыми стеклянными глазами. Маска изображала даже не священного нильского шакала, а обыкновенную собаку, которыми кишат римские подворотни. Женщина растерянно оглянулась. И лишь сейчас заметила на краю широкого ложа обнажённого мужчину, проснувшегося от её криков. Он лежал на животе, вцепившись в подушку и следя за поведением Паулины. Мускулистое тело блестело от оливкового масла, замысловатые египетские браслеты стискивали сильные предплечья.

— Децим Мунд! — пристыженно простонала Паулина и зарыдала.

Мунд жёстко усмехнулся:

— Двести тысяч сестерциев я предложил тебе. Ты отказалась, но этой ночью отдалась бесплатно! Столько раз, сколько я захотел.

Паулина, плача, натягивала тунику. Злая ирония Мунда преследовала её.

— Я любил тебя, — горько говорил он. — Ты жестоко отвергла несчастного влюблённого. А к богу, которого никогда прежде не видела, прибежала по первому зову! Ты не хотела Децима Мунда — я назвался Анубисом.

Паулина выскочила из храма, прихватив с собою проклятую собачью маску. Она пробиралась сквозь удивлённую толпу растрёпанная, заплаканная, босая. Войдя в дом, бросила голову Лже-Анубиса на стол, перед изумлённым мужем.

— Меня обманули! — прорыдала она.

Сенатор Сатурнин приподнялся, рассматривая маску.

— Объяснись! — потребовал он.

— Анубис на самом деле оказался Децимом Мундом! — выкрикнула Паулина и запустила пальцы в спутанные, не уложенные в причёску волосы.

Сатурнин грузно опустился на табурет и задумался. Отчаяние жены свидетельствовало в пользу её невиновности. Но бесстыжий сопляк-соблазнитель должен понести наказание! Подобрав собачью голову, Сатурнин отправился жаловаться к императору.

Тиберий выслушал сбивчивый рассказ сенатора. Император козлиного острова в душе посмеялся над глупой матроной, вообразившей, что в неё влюбился бог. А заодно и над дураком мужем, добровольно отправившем жену на свидание с другим. Он разозлился, когда узнал о подкупности жреца. И в гневе повелел лишить златолюбца жреческого сана и распять на кресте. Почитателей Изиды и Сераписа разогнали, запретили им появляться в храме. Но по вечерам приверженцы египетского культа тайно собираются в незаметном домике на склоне Эсквилинского холма.



* * *


Цезония, насторожённо оглядываясь, проскользнула в полуоткрытую дверь. Друзилла, держась за руку молодой женщины, следовала за ней.

Женщины просеменили по тёмным запутанным переходам. Цезония уверенно вела Друзиллу. Каждый поворот был хорошо знаком ей. Они вошли в полутёмный зал. Женщины и мужчины в трансе бродили между колонн. Вскрикивали и протягивали руки к потолку, окрашенному под звёздное небо. Томно изгибая тела, танцевали под звуки флейт. Статуя Изиды возвышалась у противоположной стены. Туда Цезония подвела Друзиллу.

Богиня стояла в лодке с изогнутым носом. Алебастровые глаза были раскрашены чёрной краской, подражая египетской традиции. Голову статуи украшал парик, сделанный из настоящих волос, заплетённых в тонкие косы. Странная диадема венчала парик: позолоченные коровьи рога и луна, отлитая из серебра. Пьедестал статуи был испещрён иегоглифами: птицами, животными, египетскими крестами. Замысловатые фигурки складывались в надпись, которую Друзилла не могла понять. Ниже протянулась надпись по-латыни.

— «Я — начало всего, и конец всего. Я — то, что было, есть и будет, — заворожённо прочла девушка. — Ни один смертный никогда не приподнимал моего покрывала!»

Покрывало Изиды темно-синего шелка было заткано золотыми звёздами. Друзилла протянула руку к статуе и тут же суеверно отдёрнула её. Испугалась гнева таинственной египетской богини, запрещающей смертным касаться её.

— Осторожно! — улыбнулась Цезония. — Эта ткань — священный символ. Истинное покрывало Изиды — бесконечное звёздное небо. Никому не дано приподнять его.

Пол возле статуи был усыпан толстым слоем розовых лепестков. Ноги по щиколотки тонули в цветочном ковре, ласкающем кожу. Звуки систров и флейт переплетались с загадочным бормотанием жрецов. Цезония опустилась на колени и потянула Друзиллу за подол тёмной туники.

— Поклоняйся могущественной богине, жги ей благовония, приноси жертвы, — шептала она, обняв за плечи императорскую сестру. — И мать Изида примет тебя под своё покровительство.

Жаркий шёпот Цезонии, размеренное позвякивание систров, опьяняющий запах благовоний… У Друзиллы закружилась голова. Повинуясь внезапному порыву, она упала на колени и обняла руками пьедестал, разрисованный египетскими иероглифами.

— Помоги мне, Изида! Верни любовь Гая, устрани проклятую Лоллию Павлину!

Прищурившись, Цезония втихомолку подслушивала моление Друзиллы.

— Целуй ноги богини, — подсказала она.

Друзилла послушно приложилась устами к алебастровым ступням. Бритый жрец в виссоновой одежде окропил её, коленопреклонённую, водой из серебрянного сосуда.

— Нильская вода приносит очищение, — шёпотом пояснила Цезония. — Ты принята. Теперь ты наша сестра.

Обессилев от дурманящих звуков и запахов, молодые женщины выбрались из храма. Приближалась ночь. Друзилла подняла лицо к звёздам. Теперь она знала, что над землёй раскинулось покрывало Изиды. Цезония провела девушку к Палатинскому дворцу.

— Где ты живёшь? — прощаясь, спросила Друзилла у новоявленной подруги.

Цезония, зябко кутаясь в столу, махнула рукой:

— В одной инсуле, недалеко отсюда.

— Ты снимаешь комнату? — ужаснулась сестра императора.

— Ничего другого не остаётся, — печально усмехнулась Цезония. — Муж дал мне развод. От покойного отца осталось весьма скромное наследство. Скоро мне придётся продать последние драгоценности, чтобы не умереть от голода.

Друзилла решительно схватила её за узкую руку.

— Идём со мной! — ласково улыбнулась она. — Будешь жить во дворце. Я попрошу императора выделить тебе покои по соседству с моими.

Не скрывая радости, Цезония склонилась к ногам Друзиллы и поцеловала сандалию. Друзилла протянула ей руку и увлекла во дворец. Она так нуждалась в подруге!




XXX


Агриппина, поджав под себя босые ноги, лежала на постели. Рядом с ней сидела Ливилла, возбуждённо рассказывая сестре скучные подробности своей семейной жизни. Агриппина зевала. Пресный, добропорядочный Марк Виниций не интересовал её.

— На прошлой неделе у моего Марка вскочил на спине чирей! — взахлёб сообщила Ливилла. — Я лично выдавила ему гной!

«Ну и дура!» — подумала Агриппина, закатывая глаза в гримасе отвращения.

— Персидский звездочёт, живущий на Субуре, предсказал, что скоро я заведу любовника! — смущённо хихикнула Ливилла.

Агриппина изумлённо подскочила на постели и, приоткрыв рот, уставилась на сестру. «Любовник?! У дурочки, которая собственноручно выдавливает прыщи и стрижёт ногти ненаглядному муженьку?»

— А Марк Виниций что говорит по поводу предсказания? — с иронией спросила она.

Ливилла испуганно замахала руками:

— Молчи сестра, ради всех богов! Если Марк услышит — убьёт меня!

Агриппина лениво откинулась на подушки. Огонь в глазах потух.

— Я не верю гадальщикам, — равнодушно заметила она. — Они лгут, надеясь выманить побольше денег за приятное предсказание.

— Этот не лжёт! Его слова сбываются! — обиженно надулась Ливилла.

— Тебе так хочется завести любовника? — насмешливо приподняла бровь Агриппина. — Для этого не нужны предсказания. Выйди на улицу и позови любого мужчину, который понравится тебе.

Ливилла покраснела.

— Мне не нужен первый попавшийся мужчина, — язвительно заметила она.

— Ну конечно! — вдруг догадалась Агриппина. — Ты хочешь Сенеку!

Агриппина восторженно вскочила с ложа и по-детски запрыгала по кубикуле. Ей нравилось дразнить младшую сестру.

— Сенека! Ты влюблена в Сенеку! Тощего худосочного философа! — кричала она. — Я видела, как сладко вы поглядывали друг на друга на свадьбе Гая.

— Неправда! — Ливилла обиженно дёрнула её за тунику. Но её глаза испуганно заметались, выдавая волнение.

Агриппина посерьёзнела. Ласково погладила ладонь сестры.

— Я помогу тебе сойтись с Сенекой, — пообещала она. — Женщина много теряет, когда отказывает себе в сладости запретной любви.

Ливилла смущённо молчала. Опытная Агриппина уловила нервный трепет, охвативший сестру.

— Отведи меня к персидскому звездочёту, — вдруг попросила она.

— Ведь ты не веришь? — удивлённо спросила Ливилла.

— Не верю, — подтвердила Агриппина. — Но мне любопытно, что предскажет обманщик-халдей.



* * *


Дом звездочёта походил на конуру. Агриппина, входя, наклонилась, чтобы не удариться лбом о перекладину. Оказавшись внутри, брезгливо сморщила нос: из углов несло прелой вонью.

Поверх старого дубового сундука лежал череп, украшенный венком из сухих колосьев. Пустые глазницы сияли неровным желтоватым светом. Внутри черепа горела свеча. Агриппина насмешливо кивнула. «Чтобы приводить в трепет суеверных глупцов», — догадалась она.

Она прошлась по помещению, скептически разглядывая убранство, призванное нагонять на посетителей мистический страх. На стенах висели грязные обрывки парчи, пергаменты с рисунками созвездий и засушенные чучела нетопырей. Агриппина надменно зевнула: какая скука! Предсказатели и гадалки всегда окружают себя подобными предметами.

У покойного императора Тиберия был любимый астролог — Фрасилл. При первой встрече он предсказал Тиберию, тогда изгнаннику, власть над Римом. Опасаясь, что предсказание может достигнуть ушей строгого отчима Августа, Тиберий решил умертвить астролога. Но, прежде чем подать знак рабам, спросил насмешливо: «Можешь ли ты предсказать собственную смерть?» Сообразительный Фрасилл ответил: «Я умру не намного раньше тебя, господин». Испуганный Тиберий передумал убивать его. Став императором, он обогатил астролога и всячески заботился о нем. «Пока жив Фрасилл, я не умру», — суеверно думал он.

Хитрый Фрасилл пережил Тиберия, хоть и обещал умереть раньше. С тех пор Агриппина не верила предсказателям.

Посмеявшись над убранством комнаты, Агриппина подошла к кривобокому столику. В прозрачной бутыли, стоящей на столешнице, виднелось что-то круглое. Агриппина, прищурившись, рассмотрела бутыль и отпрянула в ужасе. В мутноватой жидкости торжественно плавал человеческий глаз. Серо-коричневый, с расширенным зрачком, он безжизненно смотрел на молодую женщину. Стиснув дрожащие пальцы, она поспешно отошла от столика. Ей стало страшно. Даже нетопыри и череп, прежде вызывавшие смех, теперь пугали её.

— Приветствую тебя, домина! — звездочёт появился из соседней кубикулы.

Агриппина мимоходом оглядела его. Невысокий бородатый азиат, разрисовавший восточный хитон жёлтыми звёздами. Доступны ли ему тайны человеческих судеб?

— Скажи, что ждёт меня в будущем? — матрона приосанилась и величественно показала звездочёту мешочек с монетами. Она старалась не смотреть на расшатанный стол, с которого за ней неотрывно наблюдал плавающий глаз.

— Назови число твоего рождения, — астролог развернул толстый свиток, изображающий движение небесных светил.

— Пятнадцатый день до июньских календ.

Звездочёт долго водил пальцем по замусоленному свитку, бормотал на непонятном языке, закатывал глаза, страшно сверкая желтоватыми белками. Агриппина нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Неучтивый перс не догадался предложить императорской сестре присесть.

— Ты будешь царицею Рима! — наконец восторженно проговорил он и склонился перед, почти касаясь пола длинной нечёсаной бородой.

Агриппина усмехнулась, услышав восточный титул, вызывающий у римлян негодование. Юлия Цезаря убили, когда он захотел стать царём. Октавиан Август поступил осторожнее — придумал новый титул, не столь ненавистный: принцепс — первый гражданин.

— Уверен ли ты? — уголки тонких женских губ иронично дрогнули.

— Да, домина. Звезды не лгут.

«Наверное, плут спутал меня с Друзиллой. Не знал, какая именно из сестёр императора близка с ним и потому нуждается в таком предсказании!» — подумала Агриппина.

— Какова судьба моего новорождённого сына? — спросила она прежде, чем уйти. — Он родился на рассвете восемнадцатого дня до январских календ.

Перс снова уставился в грязный свиток. Его бормотание почти превратилось в завывание. Оторвавшись от криво начертанных созвездий, он молча уставился на Агриппину. Она безошибочно уловила колебания звездочёта.

— Говори без страха, — велела она.

— Он будет царствовать, но убьёт мать, — шепнул перс, скорчив сочувствующее лицо.

Слушая его, Агриппина рассеянно взглянула в угол. Мёртвый глаз завораживающе уставился на неё. Матрона испугалась не предсказания, а страшного неподвижного взгляда. Астрологам она по-прежнему не верила.

— Пусть убивает, лишь бы царствовал! — взяв себя в руки, насмешливо выкрикнула она.

Бросив на стол деньги, Агриппина поспешно выбралась из удушающего логова. Глаз, плавающий в мутной жидкости, следил за ней.

Ливилла ждала сестру в носилках. Агриппина быстрым шагом подошла к ней и уселась рядом, плотно задёрнув шёлковые занавески. Рабы подняли носилки и медленно двинулись к особняку Домициев.

— Что предсказал тебе звездочёт? — любопытно блестя глазами, спросила Ливилла.

Агриппина скривила губы в насмешливой улыбке:

— Золотые горы.

— Теперь ты веришь?

— Я поверю лишь тогда, когда предсказанное сбудется.

Агриппина отыскала между подушек и покрывал флакончик с благовониями. Жадно вдохнула цветочный аромат. Прелая затхлая вонь конуры звездочёта рассеялась. В синем небе парили голуби, из распахнутого окна ближайшей инсулы доносились звуки флейты и детский смех. Торговцы, стоя на пороге, зазывали прохожих внутрь лавочки. Агриппина с радостной улыбкой смотрела на привычную римскую суету. Но стоило вспомнить взгляд мёртвого глаза — становилось невыносимо жутко!




XXXI


Вернувшись домой, Агриппина прошла в кубикулу сына. Предсказание тревожило её. Но, скептически улыбаясь, она гнала прочь неясные страхи.

Войдя, она увидела тёмную бесформенную фигуру, склонившуюся над колыбелью и заслонившую собою пламя светильника. Посещение звездочёта мигом вылетело из головы Агриппины. Она поспешно метнулась к колыбели, вырвать сына из чужих, враждебных, тёмных рук. Заколотила слабыми кулаками по мясистой сгорбленной спине.

Агенобарб обернулся и грубо оттолкнул от себя Агриппину.

— Что с тобой, мегера? — удивлённо хмыкнул он. — Или мне, отцу, не позволено посетить ребёнка?

Падая, Агриппина наткнулась на стену. Сделав усилие, она выравнялась и отбросила со лба выбившуюся из причёски прядь. Дыхание женщины было частым и тяжёлым. Агенобарб вытащил из колыбели плачущего Луция. Прижал к груди и, стараясь успокоить, игриво пошевелил толстыми пальцами перед красным сморщенным личиком. Мальчик хныкал, открывая беззубый влажный рот.

— Оставь ребёнка, — устало попросила Агриппина. — Ты пугаешь его.

— Я — его отец! Он не должен бояться, — возмутился Агенобарб.

Агриппина посмотрела на мужа, не скрывая злой иронии:

— Луций чувствует в тебе детоубийцу!

— Я детоубийца?! — заревел Агенобарб.

Агриппина не двинулась с места. Знала, что он не сумеет добраться до неё. Агенобарб грубо сунул мальчика в колыбель. Из угла поспешно выскользнула кормилица Эклога, вытащила Луция и унесла его подальше от ругающихся родителей.

— Ты детоубийца, — спокойно подтвердила Агриппина. — Помнишь: прошёл месяц после нашей свадьбы. Ты катал меня на колеснице по Виа Аппия. Мальчик лет десяти перебегал дорогу, догоняя удравшую собаку. Он находился далеко от нас, но ты нарочно нахлестнул коней. Лошади затоптали ребёнка, наша колесница едва не перевернулась. А ты поспешно бросил горюющей матери несколько монет и снова хлестнул коней.

— Мальчишка был всего лишь плебеем, — растерянно оправдывался Агенобарб.

— В тот день моя любовь к тебе пошла на убыль.

— Зато в ту ночь ты стонала от страсти на ложе любви, — хмуро отозвался Гней Домиций.

— Ты стал похож на отвратительное, вонючее чудовище! — искренне высказавшись, Агриппина почувствовала облегчение.

Протянув ладони к хрупкой шее жены, Агенобарб угрожающе надвигался на неё. Он бессильно волочил ноги, будучи не в состоянии оторвать их от пола. Он задыхался, натужно краснея от ярости. Агриппина смотрела на него с презрительной насмешкой.

Агенобарбу оставалось сделать два шага. Но силы покинули его. Агриппина была близка и далека одновременно. Гней Домиций Агенобарб любил и ненавидел её. Ненавидел за строптивость, непокорство и дикий нрав. Любил за особый прищур серо-зелёных глаз, в которых терялся, как в тумане на лесном болоте. Тянулся к ней, не зная, что сделает в следующий миг: нежно обнимет или прибьёт…

Почти дотянувшись до Агриппины, он пошатнулся. Страшно выпучив глаза, Агенобарб издал ртом булькающий звук. И, схватившись за сердце, с грохотом повалился на пол. Больно ударился затылком и неподвижно замер.

Агриппина поспешно присела около мужа. Подложила ему под голову маленькую детскую подушку. Спросила участливо:

— Тебе больно?

Он замычал, жутко вращая зрачками. Присмотревшись, Агриппина уловила в его взгляде необъяснимое выражение — близость смерти. «Сейчас или никогда! — решила она. — Прежде, чем умереть, Агенобарб узнает мою месть!»

— Я изменяла тебе! — радостно выдохнула Агриппина в лицо Агенобарбу.

Он нервно дёрнулся. Застонал от бессильной злости. Толстые пальцы судорожно шевелились, но уже не складывались в кулаки.

— С… кем?.. — едва слышно прошептал он.

Агриппина ликовала, забыв о сострадании:

— С твоим лучшим другом и родственником, Гаем Пассиеном Криспом! — как можно внятнее выговорила она имя, милое ей и неожиданное для мужа.

Ненависть исказила лицо Агенобарба. Он забился в судороге. «Это — агония!» — безошибочно поняла Агриппина. Жадно всматриваясь в лицо умирающего мужа, она походила на злобную гарпию.

Отмеряя время, падали капли в клепсидре. Агриппина дождалась, когда голова Агенобарба упала на пол. Между неровными желтоватыми зубами высунулся кончик языка. Матрона припала к его груди, прислушиваясь к биению сердца. Тишина, ни звука, ни хрипа…

Она поднялась и вышла из кубикулы. Подкашивались ноги, дрожали колени. Нервные, лихорадочные слезы стекали по воспалившейся коже щёк. В мозгу билась настойчивая мысль: «Я свободна, свободна!»

Медленно добредя до атриума, она крикнула неистово и страшно:

— Агенобарб умер!

На крик госпожи сбежались рабы и домочадцы. Агриппина ничком упала на широкую скамью и зарыдала. Мокрое от слез лицо она прятала в складках покрывала. Никто не увидел безумной усмешки, искривившей губы вдовы Агенобарба.




XXXII


Похороны были роскошными и многолюдными. Актёры, натянув маски предков, плясали перед погребальными носилками. Флейты играли протяжную печальную мелодию. Агриппина шла за телом мужа, бледная и отрешённая. Рядом плелась Домиция, громко оплакивая единственного брата. Пассиен Крисп поддерживал жену, мимолётно касаясь плечом идущей рядом Агриппины.

Домиция, всхлипывая, обратилась к ненавистной свояченице:

— Поплачь хоть немного, бессердечная! Мужа хоронишь!

Агриппина медленно обернула к ней отрешённое лицо:

— Я уже все слезы выплакала, — бесстрастно ответила она.

Домиция возмущённо затрясла головой. Ей хотелось вцепиться в распущенные волосы Агриппины, не желающей как положено оплакать покойника. Пассиен Крисп незаметно для других ущипнул жену чуть повыше локтя.

— Оставь в покое Агриппину. Её страдания и без тебя нестерпимы, — едва слышно посоветовал он.

Домиция обиделась, но послушалась мужа. Она зарыдала ещё громче, намереваясь бурным проявлением горя подчеркнуть неподобающее поведение Агриппины: вдове традиционно полагается рвать на себе волосы и одежду. Агриппина опустила голову и прикрыла нижнюю часть лица чёрным покрывалом. Серо-зеленые глаза оставались непозволительно сухими.

— Бедный мой брат! — крикнула Домиция и с треском рванула тунику. Обнажилась тощая отвислая грудь.

Агриппина не последовала примеру свояченицы. Домиция вырывала себе волосы, царапала щеки длинными ногтями. Ненакрашенная и непричёсанная, она выглядела безобразно. Агриппина с удовлетворением отметила лёгкое отвращение, промелькнувшее в глазах возлюбленного Криспа.

— Так оплакивают римлянки смерть дорогого человека! — вызывающе прорыдала Домиция, обернувшись к ней.

— Я скорблю в глубине души, не выставляя своё горе на потеху ротозеям! — с достоинством ответила Агриппина и выпрямилась ещё сильнее.

Погребальный костёр горел ярким пламенем. Вдова, похожая на каменное изваяние, всматривалась в игру оранжевых языков. Рядом рыдала Домиция, норовя повалиться на землю.

«Пусть она бросится в огонь, чтобы никто не усомнился в её скорби! — думала Агриппина. — Тогда Пассиен Крисп освободится!»

— Сочувствую тебе, сестра! — Калигула подошёл к ней и обнял за плечи.

Агриппина порывисто вцепилась в тёмную тогу императора и прижалась к его груди, ища поддержку. Исподтишка она продолжала наблюдать за Домицией. Гай Цезарь убрал с лица сестры непокорную каштановую прядь.

— Слыхал я, что покойный Домиций завещал мне часть состояния, — заявил он, пристально наблюдая за реакцией Агриппины.

Она непритворно удивилась. «Гаю нужны деньги. Казна пустеет», — поняла наконец. Агенобарб был богат. Агриппина решила, что малую долю наследства она может безболезненно уступить Калигуле в обмен на высочайшее покровительство.

— Возможно, — кивнула она. — Какую часть?

— Две трети, — невозмутимо ответил император.

Решив, что ослышалась, Агриппина изумлённо уставилась на брата.

— Две трети? — переспросила она. — Не слишком ли это много? Законному сыну остаётся только треть.

— Овдовев, ты переходишь под мою опеку, — величественно улыбаясь, пояснил он. — Будешь жить во дворце, ни в чем не зная отказа. Наследство Агенобарба — плата за твои будущие удовольствия.

Агриппина мучительно прикусила губу и сцепила вместе тонкие смуглые пальцы. Лишь теперь глаза наполнились слезами. Она уставилась в догорающий погребальный костёр, ладонью вытирая стекающие по щекам слезы. «Наконец вдова прослезилась!» — подумали многие.

— Я не жесток. Оставляю сыну часть отцовского наследства, — высокомерно говорил Калигула. — Но каждый римский гражданин, любящий императора, обязан включить его имя в число первостепенных наследников.

Агриппина испытующе смотрела на него. Она поняла: Калигула нашёл способ пополнить оскудевшую казну. Сестра должна показать пример. За это брат отменно возблагодарит её. Может, велит Криспу развестись и жениться на ней.

— Бери хоть все! — возмущённо шепнула она, с силой сжав сцепленные пальцы.

— Две трети достаточно, — великодушно ухмыльнулся Калигула. — Я не собираюсь обворовывать несмышлёного младенца, моего племянника.

Прикрыв лицо ладонями, Агриппина расплакалась. Гай Цезарь утешительно обнял за плечи отчаявшуюся вдову. Сцена семейного горя со стороны выглядела очень трогательно. Костёр Агенобарба погас. Тлеющие угли залили водой.

— Иди, собирай кости, — Калигула с лёгкой небрежностью подтолкнул сестру в спину.

Агриппина взошла на пепелище. Прах, прежде бывший Агенобарбом, скрипел под деревянными подошвами сандалий. Любители зрелищ расходились, обсуждая подробности окончившихся похорон. Синее небо посерело от дыма. Став на колени, вдова выискивала среди пепла кости мужа.

Домиция, судорожно всхлипывая, повалилась на землю около костра. Страдание обессилило её, лишив возможности помочь Агриппине в исполнении последнего обряда. Пассиен Крисп участливо склонился над супругой.

— Я соберу останки твоего высокородного брата, — тихо предложил он. Домиция, приподняв лицо, благодарно кивнула.

Крисп присел на корточки рядом с Агриппиной. Порылся в пепле и вытащил длинную кость. «Это была нога Агенобарба, — догадался он, оценив размер и форму. — Ещё недавно он топтал землю. Теперь его не стало. Больше он не пройдётся по своим владениям, не выругается громоподобно, не обнимет Агриппину».

Они остались одни посреди мокрого пепла и еловых дров, сожженых до углей. Ничком лежащая Домиция не смотрела на них. Агриппина во вдовьем покрывале казалась Криспу величественной и прекрасной, как никогда прежде.

— Я разведусь с Домицией и возьму в жены тебя, — стараясь не показать безумной радости, шепнул он. — Ты согласна?

— Да! — сладко замирая, ответила Агриппина.

Руки любовников, скрытые под грудой пепла, потянулись друг к другу.




XXXIII


Калигула проснулся среди ночи от невыносимой головной боли. Казалось, невидимые ножи кромсают мозг на куски. Гай сжал ладонями виски и застонал.

Лоллия Павлина, лежащая рядом, не проснулась. Калигула с ненавистью посмотрел на неё: смеет спать спокойно, когда рядом страдает римский принцепс и муж, осчастлививший её, худородную.

Боль не утихала. Ныли виски, резало в затылке. Резким движением ноги Калигула ударил Лоллию.

— Просыпайся! — крикнул он.

Красавица лениво открыла глаза и с сонным бормотанием повернулась к мужу.

— Мне больно — проговорил Калигула. — Помоги мне.

Лоллия приподнялась на постели. При свете двух небольших ламп она рассмотрела сгорбившуюся фигуру Калигулы. Он сидел на краю ложа, схватившись за голову и резко покачиваясь взад и вперёд.

— Что я могу сделать? Искусство врачевания неизвестно мне, — растерянно проговорила она, придавая голосу вкрадчивую мягкость. — Велю рабам привести лекаря?

Гай резко обернулся к ней.

— Позови Друзиллу, дура! — процедил он сквозь зубы, не скрывая презрения.

Лоллия оскорблённо вздрогнула. Вспомнила бывшего мужа — мягкого и покорного ей, но к сожалению — не императора. Заметив нерешительность супруги, Калигула нахмурился и сжал кулаки. Лоллия поспешно сползла с постели. Она уже знала, что эти худые жилистые руки могут оставить на теле внушительные синяки.

Просеменив к выходу, Лоллия подозвала раба-спальника.

— Император желает видеть сестру, — сказала она.

Калигула сердито крикнул из глубины опочивальни:

— Ты сама иди за Друзиллой!

Лоллия послушалась, тщательно скрывая неудовольствие. Покидая опочивальню, она набросила на голову широкое покрывало. Золотой песок, которым доверенная рабыня ежедневно подкрашивала её волосы, осыпался во время сна.

Узнав о болезни брата, Друзилла поспешила к нему. Лоллия едва поспевала за ней. Покрывало часто слетало с головы, обнажая на мгновение волосы, бывшие на самом деле более тёмными и менее блестящими. Слава богам, что переходы дворца ночами пустовали.

Друзилла вбежала в опочивальню. С болью в сердце увидела на ложе Калигулу, скорчившегося от боли, сжимающего ладонями виски. Она бросилась на постель, обняла его, прижала к груди рыжую голову.

— Мне больно, — по-детски пожаловался Калигула.

Друзилла ласково прижалась губами к первым морщинкам, появившимся на лбу брата.

— Я с тобой, — успокоила его. — Боль сейчас утихнет.

Калигула послушно прикрыл глаза. Боль проходила, повинуясь ласковым, невесомым прикосновениям Друзиллы. Лоллия наблюдала за ними, стоя у выхода.

— Пошла прочь! — крикнул ей Гай и, прогоняя, швырнул подушку.

Лоллия возмущённо приоткрыла рот, желая напомнить, что императрица — она, а не Друзилла. Раб-спальник помешал ей, настойчиво потянув за край покрывала.

— Домина, я отведу тебя в соседнюю опочивальню, — он просительно заглянул в глаза Лоллии.

Она смирилась. Провела остаток ночи в кубикуле, где прежде спал Тиберий Гемелл. Ворочаясь без сна на новом месте, Лоллия Павлина решила отомстить Друзилле.

Калигула, успокаиваясь, крепче прижимался к сестре.

— Ты творишь со мной чудо, — шептал он. — Прогоняешь боль и ночные страхи.

Друзилла устроилась под одеялом. Постель ещё хранила слабый запах благовоний Лоллии. Глаза Друзиллы, обострённые ревностью, рассмотрели на подушке золотые пятна.

— Смотри, следы наносной красоты твоей жены! — мстительно посмеиваясь, Друзилла указала на них Калигуле.

Гай порывисто обнял её:

— Мне сильно недоставало тебя, — признался он. — Забудь о Лоллии. Её нет и никогда не было. Этой ночью существуем только ты и я.




XXXIV


Друзилла вернулась к себе поздно утром. Цезония встретила её у входа. Преданно заглянула в припухшие, но счастливые глаза. Безошибочно поняла, где и с кем провела ночь Друзилла.

— Это мать Изида помогла тебе! — наставительно сообщила разведённая матрона.

Друзилла не спорила. Она была счастлива.

— Я принесу богине обещанную жертву, — присев перед зеркалом, улыбнулась Друзилла. — И попрошу брата построить новый храм Изиды и Осириса.

Гета принесла госпоже таз с тёплой водой. Друзилла с наслажением окунула в теплынь босые ноги. Розовые лепестки плавали по поверхности, прилипали к узким ступням и медным стенкам таза. Друзилла вытащила из ушей тяжёлые изумрудные серьги и протянула Цезонии.

— Тебе, — улыбнулась она. — За то, что открыла мне могущество Изиды.

Цезония трепетно приняла подарок. Она взвесила серьги на ладони и опустила веки, стараясь не выказать охватившую её алчность.

— Благодарю тебя, Друзилла!

Цезония готовилась преклонить колено перед сестрой императора, но Друзилла удержала её.

— Ты — моя лучшая подруга! — сказала она. — До сих пор у меня не было никого, ближе сестры Агриппины.

Друзилла умолчала о Гае, самом близком и дорогом ей человеке. О муже, Луции Кассии Лонгине, даже не вспомнила.

— Цезония! — Друзилла вдруг вцепилась в рукав темно-зеленой туники Цезонии. Медовое лицо побледнело, светло-коричневые веснушки проступили сквозь слой белил.

— Что, Друзилла? — Цезония участливо приблизила к ней узкое лицо.

— Я ненавижу Лоллию Павлину. Как мне избавиться от неё?

Цезония испытывающе всмотрелась в лицо Друзиллы. Как далеко готова зайти она? Можно ли доверить безвольной, избалованной императорской сестре страшные тайны улицы Субуры?

— Гречанка-вольноотпущенница, Локуста, держит лавочку на Субуре, — предусмотрительно оглядевшись, шепнула она. — Продаёт травы, лечащие простуду и боли в суставах. Но есть у неё иные: несущие болезни, безумие и смерть, — Цезония, призывая к осторожности, приложила к губам указательный палец.

Друзилла, замирая от страха, прижалась к Цезонии.

— Достанешь мне эти травы? — спросила она. — Я заплачу любую цену.

Цезония кивнула.

— Нужно действовать осторожно, — предупредила она. — Если нас обнаружат — осудят за колдовство. «Тебе, любимой сестре императора, ничего не будет. А мне доведётся ответить за двоих!» — подумала Цезония, пожалев о неосмотрительном предложении.

— Я боюсь, — суеверно передёрнулась Друзилла.

— Прежде, чем испробовать травы, можно избавиться от Лоллии иным способом, — вкрадчиво шепнула Цезония.

— Как?

Цезония, хитро ухмыляясь, наклонилась к уху Друзиллы и зашептала.



* * *


Час спустя Цезония поджидала между колоннами перистиля Лоллию. Когда императрица, тщательно наведя красоту, покинула покои, Цезония преградила ей дорогу.

— Приветствую тебя, благородная Лоллия Павлина! — льстиво проговорила она, склонив голову.

— Кто ты, и чего хочешь? — Лоллия презрительно осмотрела скромную тунику женщины, склонившейся перед ней.

— Я — Цезония, подруга благородной Юлии Друзиллы.

Красавица Лоллия звонко рассмеялась, играя обольстительными ямочками на розовых щеках.

— Точнее — её добровольная рабыня! — язвительно заметила она. — Мне рассказали, что ты причёсываешь Друзилле волосы и помогаешь лечь в постель! Оставь меня в покое! Рабынь у меня и без тебя достаточно, а милостыни я не подаю.

Сделав знак двум прислужницам, подхватившим край длинного покрывала, Лоллия попыталась обойти Цезонию. Та не сдавалась. Сделала два поспешных шага в сторону и взглянула в лицо императрице. Лоллия неприятно поморщилась, столкнувшись вплотную с женщиной, чьё узкое длинное лицо напоминало лезвие меча.

— Я не прошу милостыни, благородная Лоллия! — с достоинством улыбнулась Цезония.

— Чего же ты хочешь?

— Друзилла желает поговорить с тобой наедине. Она ждёт тебя в саду, у статуи Юпитера. Одну, без провожатых.

Лоллия задумалась. Красивое, умело нарумяненное лицо, стало жёстким.

— Побудьте здесь! — велела она рабыням.

Подобрав край покрывала, Лоллия трижды обернула его через руку, чтобы не цеплялось за ветки. И поспешно спустилась по ступеням в сад. Удовлетворённо улыбаясь, Цезония наблюдала за стройной фигурой, затерявшейся между розовых кустов.

Лоллия отыскала Друзиллу у статуи Юпитера. Девушка неподвижно стояла на том самом месте, где Гай Калигула рыдал от страха дождливой осенней ночью.

— Зачем ты звала меня? — высокомерно спросила Лоллия, грациозно уперевшись ладонями в бедра.

Не отвечая, Друзилла подбежала к сопернице и больно дёрнула её за прядь волос. Золотой песок, искрясь на солнце, осыпался на землю.

— Ты с ума сошла?! — возмутилась Лоллия и подняла ладонь для пощёчины.

Друзилла набросилась на неё. Угрожающе выставила пальцы, намереваясь исцарапать в кровь холёное лицо Лоллии. Женщины, визжа, сцепились в драке. Повалились на землю, разрывая тонкие шёлковые туники о сухие ветки и мелкие камни. Друзилла, оказавшись наверху, оседлала Лоллию. Приподнимала за волосы голову поверженной соперницы и снова опускала, норовя ударить её о камень.

Сквозь заросли жасмина к дерущимся женщинам пробирались преторианцы. За ними спешил Калигула, которому сообщила о происходящем хитрая Цезония.

— Что здесь происходит! — задыхаясь, крикнул он.

Друзилла ловко соскочила с Лоллии и подбежала к Гаю Цезарю, рукою придерживая тунику, разорвавшуюся на груди.

— Твоя жена заманила меня в самый дальний угол сада и пыталась избить! — плаксиво пожаловалась она.

Калигула конвульсивно обхватил Друзиллу и поцеловал её исцарапанное лицо. Капли крови остались на тонких губах императора. Не чувствуя отвращения, Гай Цезарь медлительно, млеюще облизнул губы. «Даже кровь твоя сладка, любовь моя!» — промелькнула мысль.

— Неправда! — Лоллия, пошатываясь, с трудом поднялась на ноги. — Это Друзилла затеяла драку! Мои рабыни и Цезония подтвердят!

Калигула взглянул на жену. В длинных волосах запутались опавшие сучки и кипарисовые шишки. Золотой песок местами осыпался, открывая настоящий, темно-русый цвет волос. Восточная сурьма расплылась под глазами некрасивыми пятнами.

— Ты похожа на облезлую кошку! — насмешливо воскликнул Гай.

Обиженно скривившись, Лоллия метнулась к Друзилле. Два преторианца перехватили её.

— Лгунья! — громко сплюнув, заявила Лоллия. Поискала обезумевшим взглядом рабынь или Цезонию, способных подтвердить её правоту.

Цезония ловко пробралась между преторианцами и опустилась на колени перед императором. Увидев её, Лоллия обрадовалась.

— Скажи, что Друзилла поджидала меня здесь, — всхлипывая, попросила она.

— Великий цезарь! — торжественно заявила Цезония. — Зачинщица ссоры — Лоллия Павлина. Я слышала, как она угрожала избить твою благородную сестру.

Лоллия возмущённо остолбенела.

— Мои рабыни опровергнут твою ложь! — наконец нашлась она.

Цезония выпрямилась с достоинством, подобающим матроне.

— Неужели словам рабыни придадут больше веры, чем свидетельству римлянки? — спросила она намеренно тихо, заставляя всех прислушаться внимательнее.

— Никогда Рим не опустится до позора предпочесть рабынь порядочной матроне! — презрительно выговорил Калигула.

Лоллия поняла, что она проиграла. Друзилла коварно напала на неё. Лоллия лишь защищалась. Но даже если все в один голос подтвердят это, Гай Цезарь непременно станет на сторону Друзиллы. Для них двоих существует особая правда.

Оставив сестру, Калигула вплотную подошёл к Лоллии.

— Детей у тебя нет, — осуждающе проговорил он, рассматривая подбитый глаз красавицы. — В супружеской жизни ты скучна и однообразна. Зато расточительна и падка на драгоценности. Зачем ты мне нужна? — Калигула хмыкнул и насмешливо передёрнул плечами. — Даю тебе развод!

Лоллия всплеснула руками и громко зарыдала. Друзилла с нескрываемой радостью смотрела на поверженную супругу. Отныне — бывшую!

Калигула, небрежно махнул кистью руки. Солнечный луч преломился в отграненном камне перстня.

— Затолкайте её в старые носилки и увезите прочь из Рима. Видеть её больше не желаю. Никто не смеет оскорблять мою милую Друзиллу!

Почва закачалась под ногами Лоллии Павлины, словно зыбучий песок африканской пустыни. Плача и простирая руки, она подползла к императору. Калигула склонился к ней. Подумал ревниво: «Никто не должен спать с женщиной, которая была женой императора!»

— Не смей возвращаться к Гаю Меммию! — угрожающе прошептал он, приподняв резким движением заплаканное лицо Лоллии.

— Я и не собираюсь! — брезгливо приподняв верхнюю губу, ответила она. — После императорской постели — вернуться в жалкое провинциальное ложе?!

Калигуле понравился высокомерный ответ, достойный императрицы. Но он не любил Лоллию Павлину. Он не любил никого, кроме Юлии Друзиллы.




XXXV


Друзилла сладко нежилась в постели. Шёлк покрывал приятно охлаждал разгорячённое тело. Окна императорской опочивальни были открыты, чтобы поскорее выветрился запах благовоний Павлины.

— Изида соединила нас после разлуки, — шепнула она, влюблённо прижимаясь к Гаю. — Нет в Риме богов, способных потягаться с её могуществом.

Гай лениво кивнул. Он был готов согласиться с Друзиллой в чем угодно.

— Ты построишь новый храм в честь Изиды и Сераписа? — кокетливо спросила она. — Чтобы она больше не ютилась в жалком сером доме на склоне Эсквилина.

— Конечно! — Калигула обхватил рукой хрупкое обнажённое тело, которое теперь не приходилось делить с Кассием.. — Изида — замечательная богиня: она была преданной женой родному брату!

— Я завидую ей, — вздохнула Друзилла.

— Египет! — лёжа на спине, размечтался Гай. — Роскошь и нега двора Клеопатры… Наш прадед Антоний был не так глуп. С каким удовольствием я покинул бы Рим и поселился в Александрии! Но нельзя оставить Сенат без присмотра! — помрачнел он. — Если я не могу отплыть в Египет — привезу кусочек Египта в Рим. Начну с нового храма.

— У меня есть для тебя подарок, — улыбнулась Друзилла.

Грациозно вывернувшись, она вытащила из-под подушки гемму. На тёмном фоне переливались розовым блеском два профиля — Калигулы и Друзиллы. Гай Цезарь восхищённо осмотрел драгоценность.

— Я буду носить её на императорской мантии, — пообещал он. — Я тоже приготовил подарок для тебя. Особый подарок!

— Какой?

— Узнаешь этой ночью в храме Кастора и Поллукса. Непременно одень жёлтую тунику.



* * *


Чтобы пройти из Палатинского дворца в храм божественных близнецов, не нужно выходить на улицу. Под покровом темноты Калигула и Друзилла, держась за руки, бежали по саду. В правой руке Гай Цезарь держал горящий факел. Оранжевое пламя выхватывало из темноты очертания статуй, делая их причудливо уродливыми. Слабо колыхались верхушки аравийских пальм, шумели ветви кипарисов. Изливаясь из открытых рыбьих ртов, журчала вода в фонтане.

Дверь в храм, недавно прорубленная по приказу императора, была приоткрыта. Калигула, увлекая Друзиллу, прошёл внутрь. Их неровные шаги в полумраке отдавались загадочным эхом.

На алтаре горел жертвенный огонь. Два жреца стояли рядом с молодым барашком с рогами, обвитыми плющом. Между коринфских колонн неподвижно замерли закутанные фигуры. Подойдя поближе, Друзилла узнала Цезонию, Макрона и дядю Клавдия с супругой, капризной и сварливой Элией Петиной.

— Что это? Ночное жертвоприношение? — девушка удивлённо посмотрела на барашка, напоённого вином.

— Да, жертвоприношение! Свадебное! — уголком тонкого рта улыбнулся Гай. — Хочешь быть моей женой и матерью моих детей? — произнёс он ритуальный вопрос.

Друзилла мучительно покраснела, давясь жгучим стыдом. До сих пор она убеждала себя, что никто, кроме бабки Антонии, Агриппины и подруги Цезонии, не догадывается о её непозволительной, извращённой любви. Да, она живёт во дворце брата! Ну и что? Разве это запрещено женщине, чей муж находится в длительном отъезде? Глухие сплетни, ползающие по Риму, ещё не добрались до её ушей. Она благополучно обманывала саму себя.

— А как же Кассий? — хрипло спросила она. — Он до сих пор мой законный муж.

— Уже нет! — заверил её Гай. — Я послал ему развод от твоего имени.

Друзилла закрыла лицо узкими ладонями. Кассий знает о её грехе! И все остальные тоже знают! Друзилла осмотрела лица присутствующих сквозь слегка расставленные пальцы. Цезония мило улыбается, держа в руках аккуратно сложенное покрывало огненного цвета. Вот почему Гай попросил Друзиллу одеться в жёлтое. Жёлтая туника с оранжевым покрывалом составляют свадебный наряд невесты.

Цезонии можно доверять. Она — подруга, которая не осудит Друзиллу. Но остальные?! Смуглое лицо Макрона напоминало каменную глыбу. Он смотрел на Друзиллу с плохо затаённой ненавистью. Дядя Клавдий удивлённо открыл рот, словно кто-то исписал непристойностями его любимые этрусские манускрипты. Жена Клавдия, сплетница Петина, уставилась на Друзиллу с нескрываемым любопытством. Будет чем удивить подруг, болтая в лавке драгоценностей или восточных тканей!

— Мне так стыдно! — обращаясь к Гаю, пробормотала Друзилла. Уголки нежных розовых губ болезненно дрогнули и поползли вниз.

Калигула поцеловал её безвольную руку.

— Зачем стыдиться? Весь Рим знает о нашей любви. Мы создадим целую династию рыжеволосых императоров, равных по могуществу и славе династиям египетских фараонов.

Возбуждение, блестящее в глазах Калигулы, передалось и Друзилле.

— Разве я когда-нибудь отказывала тебе? — зачарованно глядя на возлюбленного брата, ответила она.

Не отводя глаз от лица Друзиллы, розового от пламени факелов, император махнул рукой жрецам:

— Начинайте!

Фламин схватил упирающегося барашка за рога и подтащил поближе к алтарю. Виктимарий взвесил на ладони тяжёлый молот, которым предполагалось оглушить жертвенное животное. Лица обоих жрецов были сосредоточенно-хмурыми. Затея с ночной женитьбой императора казалась им безумной. Но воспротивиться они не смели. Гай Цезарь недавно велел убить двоюродного брата, назначенного ему в сонаследники покойным Тиберием. Что ему жизнь двух жалких жрецов?

— Можно? — хрипло спросил виктимарий.

— Бей! — ответил фламин, крепко держа барашка и не позволяя ему двигаться.

Мощный удар обрушился на голову животного. В следующее мгновение жертвенный нож по рукоять погрузился в горло, поросшее белой кудрявой шерстью. Кровь потекла ручьём, обагряя мрамор алтаря. Виктимарий умелым движением вспорол брюхо. Фламин поднёс к вывалившимся внутренностям факел и пристально изучил положение внутренних органов.

Молчание фламина продолжалось слишком долго. Его густые брови непроизвольно сдвинулись. Виктимарий заглянул коллеге через плечо и тоже нахмурился.

— Что там? — нетерпеливо прикрикнул Калигула.

— Неблагоприятное знамение, цезарь! — пряча растерянный взгляд, ответил фламин. — Печень сильно сдвинута влево. Боги говорят, что брак не должен состояться. По крайней мере, сейчас.

В бегающих глазах жреца неуловимо читалось: союз между сестрой и братом невозможен. Калигула молчал, закипая злостью. Всемогущий на земле, он оказался бессилен перед богами. Гай пожалел о том, что он не бог. Может, после смерти его обожествлят, как случилось с Юлием Цезарем и Октавианом Августом. Но сейчас — он не бог, и не может отменить неблагоприятное знамение. Люди приносят жертвы в храмах империи, но не богу Гаю Цезарю Калигуле, а гению императора — духу-хранителю, который рождается вместе с человеком и вместе с ним умирает. «Скоро положение вещей изменится! — надменно выдвинув нижнюю челюсть, думал Гай. — Все в Риме будет так, как я хочу!»

Друзилла устало стянула с головы ненужное покрывало. В зелёных глазах девушки стояли слезы.

— Не судьба! — она нервно дёрнула головой. — Ты — мой Гай, но я никогда не стану твоей Гайей, — с печальной иронией Друзилла перефразировала брачную формулу.

Калигула мучительно скрипнул зубами. Макрон подошёл к императору и положил ему на плечо сильную ладонь. Его каменное лицо казалось тёмным, словно грозовое небо.

— Так лучше, Гай Цезарь! — примирительно произнёс он. — Подумай, какую реакцию вызвало бы известие о твоей женитьбе на сестре?! Сенат ни за что не одобрил бы её!

— Какое дело Сенату до того, на ком я женюсь? — злобно выкрикнул Гай. — Я — император! Я стою выше Сената!

— Сенат издревле считается носителем римской демократии, — терпеливо напомнил Макрон. — Все в стране делается от имени Сената и народа римского. Сенаторы убили могущественнейшего правителя, Юлия Цезаря, когда он угрожал их привилегиям. Они убили и Ромула, основателя города. Императору, если он хочет благополучно встретить старость, следует дружить с сенаторами.

«Сенат! — раздражённо подумал Калигула. — Гнездо, в котором по-гадючьи копошатся мои враги! По вине сенаторов я не могу делать, что хочу, и жениться, на ком хочу! Но сенаторы — не боги, против чьей воли страшно идти. Им я отомщу!»

Сжав кулаки, Гай исподлобья оглядел храм. Искал сенаторов, на которых можно выместить злость, душившую его. Жрецы испуганно присели, спрятавшись за алтарём. Макрон, крепкий, высокий, плечистый, сам внушал опасение. Оставался Клавдий. Он не был сенатором. Его имя скромно числилось в списке всадников — второго по значению сословия. Сенаторы не желали видеть в своих рядах глупого хромого заику, хоть и члена императорской семьи.

Калигула со злостью накинулся на дядю Клавдия. Повалил его на пол и несколько раз пнул ногой. Клавдий не сопротивлялся, только прикрыл руками лицо и оборачивался к ударам рыхлыми плечами. Слабая улыбка, постоянно блуждавшая на тонких губах Клавдия, превратилась в жалкую гримасу. «Почему я служу мишенью для всех? — растерянно думал он. — Прежде меня били дети, которых мать приводила, чтобы они играли со мной. Позже — подвергал постыдным издевательствам дядя Тиберий. Неужели теперь пришла очередь племянников?!»

Элия Петина, разозлившись, подскочила к ничком лежащему супругу.

— Ну и дурак же ты! — пронзительно выкрикнула она и тоже ударила Клавдия ногой, обутой в изящную сандалию. — Позволяешь всем издеваться над собой!

Она опустилась на колени и, оскорблённо кривясь, ущипнула Клавдия за пухлое предплечье. Выискивая способ дать пощёчину, закрутилась у его лица, плотно прикрытого ладонями.

Калигула захохотал.

— Поднимайся, дядя Клавдий! — насмешливо воскликнул он. — Прости, что я побил тебя, желая избавиться от напряжения.

Макрон протянул Клавдию руку. Опираясь на смуглую ладонь, он тяжело поднялся.

— Спа… спа… спасибо, Гай Цезарь! — пробормотал он, кряхтя и отдуваясь.

— За то, что избил тебя? — ещё сильнее развеселился Калигула.

— За то, что перестал, — с глупой улыбкой ответил Клавдий. Похоже, он был счастлив, что вызвал смех императора.

Элия Петина выразительно закатила чёрные глаза.

— Где твоё достоинство? — процедила она сквозь зубы.

— Я потерял его, женившись на тебе, — едва слышно пошутил Клавдий и сгорбился, опасаясь удара.

— У тебя никогда его не было! — побагровев, заявила Петина.

Калигула протянул руку Юлии Друзилле.

— Идём в опочивальню, — устало зевнул он.

Друзилла прижалась к Гаю и вызывающе выпрямилась. Неровные алые пятна горели на бледных щеках. Её позор теперь известен всем. Защитою от злобных взглядов станет высокомерие.

— Идём, Гай! — она величественно кивнула, подражая восточным царицам.

Проходя мимо Макрона, Друзилла надменно оглядела хмурое лицо префекта претория. «Я ненавижу тебя!» — прочитал Макрон в холодных глазах молодой женщины.

«Я тоже ненавижу тебя! Ты способна разрушить здание власти, которое я возвёл с безграничным терпением!» — презрительным взглядом ответил он Друзилле.




XXXVI


Друзилла не любила думать о Кассии. Воспоминания о нем вызывали стыд, к которому примешивалась боль потери. Старозаветный особняк с тяжёлой бесвкусной мебелью, бронзовая лошадь на изголовье кровати, простая сытная пища, патриархальный уклад семейного быта… Мелочи, прежде казавшиеся смешными, теперь принимали облик надёжного, спокойного счастья. Жизнь с Кассием могла бы сложиться иначе, если бы Калигула не ворвался в судьбу Друзиллы.

Она убеждала себя, что счастлива. Улыбалась, надменно вскидывая голову. С вызовом носила драгоценности, равных которым не было ни у одной римской матроны. А душу исподтишка подтачивали сомнения. Друзилла никогда не забывала о том, что её любовь — порочна и непозволительна.

На званых обедах и ужинах, почти ежедневно сотрясавших перестроенный дворец, Друзилла возлежала рядом с императором. Порою Гай Цезарь мимолётно касался ладонью её бедра. Тогда Друзилла подмечала изумлённое выражение в глазах гостей. Она принимала надменно-неприступный вид, старательно затаив горечь.

Сколько осуждения пряталось в людях, с которыми она заговаривала! Они лицемерно улыбались и льстили. Но Друзилла угадывала истинные мысли под напускной любезностью.

Лёжа рядом с императором, Друзилла рассеянно ела виноград. Взгляд блуждал по объедающимся гостям. Случайно встречаясь глазами с мужчиной или женщиной, она думала: «Как они ненавидят меня за то, что Гай — любит! Улыбаются, льстят, пряча в душе змеиную ненависть! Я отомщу любому, кто осмелится открыто враждовать со мной!»

Макрон возлежал напротив Друзиллы. Он мало ел и много пил. Кувшин, стоящий рядом с префектом претория, наполовину опустел. Угрюмое каменное лицо стало красным. Тонкие губы опустились, приняв форму конской подковы. Друзилла передёрнулась от отвращения.

— Что с тобой? — Цезония участливо дотронулась до её руки.

Она сидела у ног Друзиллы на подушках, кучей наваленных на полу. Подобно служанке, подавала императорской сестре приглянувшиеся кушанья. На шее Цезонии красовалось драгоценное ожерелье. Шёлк и виссон пришли на смену заношенным шерстяным туникам, которые она носила до встречи с Друзиллой.

— Я ненавижу Макрона! — злорадно шепнула Друзилла в ухо подруги.

— Погуби его, пока он не погубил тебя! — посоветовала Цезония.

Молодые женщины многозначительно переглянулись. Обе одновременно подумали о Локусте, торгующей странными снадобьями в конце Субуры.

Макрон не слышал перешёптывания женщин. Но их заговорщицкие жесты привлекли его внимание. «Две змеи! — ухмыльнулся он, делая очередной глоток вина. — Откуда взялась эта Цезония? Как она сумела сблизиться с Друзиллой за столь короткий срок? Друзилла владеет сердцем императора, а Цезония исподтишка влияет на Друзиллу. Нужно опасаться обоих!» Протянув опустевшую чашу виночерпию, Макрон вздохнул: «Негоже мужчине бояться женщин. Но с ядовитыми гадюками нужно быть настороже!»

Друзилла перехватила презрительный взгляд Макрона. С обворожительной улыбкой она обратилась к Калигуле:

— Милый Гай! Я боюсь Макрона. Обрати внимание, как страшно он глядит на нас! Наша любовь застряла костью ему поперёк горла. Убери его подальше из Рима, ради моего спокойствия.

Калигула кивнул. Он и сам раздумывал, как избавиться от Макрона. Бывший друг угнетал его. Глядя на префекта, Гай вспоминал предсмертный хрип Тиберия. «Если я удалю Макрона — Тиберий перестанет являться мне ночами!» — суеверно подумал он.

Друзилла подтянулась на руках поближе к Гаю. Опалила его горячим дыханием, очаровала блеском прищуренных глаз.

— Знаешь, что повсюду говорит Макрон? — низким проникновенным голосом шепнула она.

— Что? — жадно спросил Калигула.

— Что ты — творение его рук! Что Тиберий хотел убить тебя, как старших братьев, но Макрон с трудом вымолил у него твою жизнь! Что ты обязан ему жизнью и властью!

Гай оцепенел.

— Подлец! — наконец прошептал он. — Что же делать? Он — начальник преторианской гвардии. Я сам дал ему в руки власть.

— Отними у него должность префекта претория и дай взамен другую, более безопасную, — посоветовала Друзилла.

Калигула задумался: что сравнится с высокой должностью префекта. Нельзя вызвать у Макрона преждевременных подозрений, иначе он поведает всем тайну преждевременной смерти Тиберия. Найдя подходящую замену, император удовлетворённо улыбнулся.

— Макрон! — Гай поманил его указательным пальцем.

Невий Серторий Макрон поднялся с обеденного ложа и приблизился к императору.

— К твоим услугам, цезарь, — спокойно проговорил он.

«Друзилла права! — злорадно решил Калигула. — Макрон не проявляет должного почтения. Для него я — мальчишка, которого он учил, как вести себя в тавернах и лупанарах!»

— Ты верно служил мне, — прищурился Гай. — Я хочу наградить тебя за службу.

Макрон терпеливо ждал.

— Должность префекта претория я намерен уничножить, — решительно произнёс Гай. — Тиберий был стар и нуждался в помощнике. Я молод, и с государственными делами могу справиться сам.

Макрон вздрогнул и удивлённо взглянул на императора. Обида и недоразумение отразились на смуглом лице. Калигула предостерегающе поднял ладонь:

— Тебе, друг, за многолетнюю службу положена награда. Я делаю тебя наместником провинции Египет!

Макрон польщенно улыбнулся. Патриции, оторвавшись от вкусных блюд, одобрительно закивали и вяло похлопали.

«Египет! — зачарованно подумал Макрон. — Богатейшая земля! Я стану маленьким, могущественным царьком. Золото, драгоценности, пряности и слоновая кость рекою поплывут в мои сундуки. А главное — я уеду подальше от Рима и от интриг Друзиллы, чьи глаза непрестанно сверлят меня!»

Макрон неуклюже опустился на колени. Ноги за последнее время отвыкли гнуться. Он поцеловал кольцо императора.

— Спасибо, Гай Цезарь! — Макрон расчувствовался. Его голос заметно дрогнул.

— Я не задерживаю тебя, — сухо проговорил Гай. — Иди домой и приготовься к отъезду. Галера отходит завтра из порта Остии.

Макрон поклонился и покинул пиршественный зал. Друзилла провела его торжествующим взглядом.




XXXVII


Макрон почти бежал по тёмным, плохо освещённым улицам. Ноги путались в складках широкой праздничной тоги. Он едва не упал, поскользнувшись в темноте на листьях гнилой капусты.

Вполголоса выругавшись, он посулил сотню бед на голову того, кто отвечает за чистоту римских улиц. И засмеялся, вспомнив, что это — ответственность префекта претория. Самого Макрона! Но с сегодняшнего вечера он уже не префект. Ему наплевать на Рим! Пусть задохнётся в кучах мусора проклятый город! В мечтах Макрон уже находился в Египте.

Подбежав к закрытой двери собственного дома, Макрон троекратно ударил молотком по железу, оковавшему дубовое дерево. Привратник испуганно выглянул наружу и, узнав, господина, отворил дверь.

— Разбуди рабов, — на ходу распорядился Макрон. — Пусть собирают вещи. Завтра я отплываю в Александрию.

Он вошёл в атриум, размышляя: кого из рабов взять с собой, кого оставить в римском доме, а кого — выгодно продать. Сонная челядь поспешно таскала сундуки и утварь. Макрон односложно отдавал распоряжения. Лихорадка отъезда охватила его.

Поёживаясь, в атриум вошла разбуженная шумом Энния. Удивлённо обозрела суматоху.

— Мы уезжаем? — вскинула на мужа широко открытые голубые глаза.

— Я уезжаю, — грубо ответил Макрон и отвернулся. — Ты остаёшься в Риме.

Энния пристыженно опустила голову. Теперь она жалела о неудачной любовной истории с Калигулой. Императрицей она не стала. Законный муж открыто пренебрегает ею. Из двух мужчин Эннии не удалось сохранить ни одного.

Осматривая сундуки, Макрон боком медленно продвигался по атриуму. Нечаянно наткнулся на Эннию и раздражённо прикрикнул:

— Не стой здесь, как статуя! Иди спать!

Жена умоляюще протянула к нему дрожащие руки.

— Возьми меня с собой! — взмолилась она. Уголки полных ярких губ плаксиво дрогнули.

— Нет! — с презрительным равнодушием ухмыльнулся Макрон. — Никогда!

Энния отвернулась, давясь слезами. Макрон поморщился.

— Не плачь! — прикрикнул он.

Со стороны ворот раздался шум, отличный от мягких, неслышных шагов рабов. Макрон замер, уловив бряцание мечей. В атриум, глядя прямо перед собой, вступили две дюжины преторианцев.

— Кассий Херея?! — узнав начальника солдат, Макрон вопросительно приподнял бровь. — Что привело тебя в мой дом в ночное время?

— Приказ императора, — невозмутимо ответил Херея.

— Какой приказ?

В мозгу Макрона промелькнула мысль: «Наверное, Херее велено сопровождать меня в Александрию. Компания не особо приятная, но можно потерпеть».

Кассий Херея достал из-за пояса небольшой свиток, развернул и торжественно прочёл:

— Невий Серторий Макрон! Ты арестован за участие в заговоре против императора!

— Что? — не поверил Макрон. Он подался вперёд, пытаясь вырвать из рук преторианского трибуна желтоватый папирус. — Кто написал это? Чья подпись стоит под приказом на арест?

Херея сделал шаг назад, предусмотрительно спрятав свиток за спину.

— Писано лично императором, — холодно сообщил он.

Макрон успел рассмотреть отпечаток, выдавленный на коричневом воске. Римский орёл, повернув голову в сторону, распростёр широкие крылья. Этот перстень он собственноручно снял с руки мёртвого Тиберия и надел на безымянный палец Гая!

Сжав голову сильными ладонями, Макрон отошёл к стене. И беззвучно заплакал, пошатываясь. «Пришла моя очередь! — отчаянно понял он. — Я казнил Сеяна. Я задушил Тиберия. Теперь Гай Цезарь решил уничтожить меня!»

Макрон выглядел почти спокойным. Преторианцы, держа наперевес короткие заострённые копья, обступили его.

— В Маммертинскую тюрьму, — распорядился Херея.

Энния застыла в углу атриума, глядя в спину удаляющегося мужа.



* * *


Обхватив колени руками, Макрон сидел на соломенном тюфяке, небрежно брошенном в углу. У правой ноги стояла глиняная тарелка с похлёбкой, похожей на свиное пойло. Макрон брезгливо отшвырнул её ногой. Похлёбка растеклась по утрамбованной земле, издавая резкий неприятный запах.

Три дня и три ночи провёл он в узкой тюремной камере. Три дня и три ночи дрожал от холода, прислушивался к мышиному писку и жевал засохший хлеб. Он, привыкший вкушать павлинов и фазанов на обильных императорских обедах! Теперь тюремный служитель небрежно наливал ему тошнотворную похлёбку в тарелку, к которой присохли остатки предыдущей еды.

Заскрежетали засовы. Макрон поднял голову. Преторианцы грубо втолкнули в камеру Эннию.

— Ты тоже арестована? — Макрон улыбнулся криво и печально.

Энния осмотрелась с брезгливым отчаянием. Вонючая жидкость сочилась по стенам. Мышиные глазки горели в многочисленных норах. Одёргивая тунику, Энния присела рядом с мужем на грязный тюфяк. Макрон покосился на неё.

— Только не плачь. Женских слез я не выдержу, — попросил он.

— Я не плачу, — стараясь казаться спокойной, ответила она.

Ответ заставил Макрона удивлённо взглянуть на Эннию. Её глаза, не подведённые привычной сурьмой, покраснели и воспалились, но были сухи. Неужели в Эннии таилась внутренняя сила, которой Макрон не заметил прежде?

— Когда нас отпустят? — хрипло спросила она.

Макрон пожал плечами:

— Никогда!

Энния побледнела и закрыла глаза. Страдание исказило её лицо, но ни одна слеза не вытекла из-под опущенных век. Макрон смотрел на неё с удивлением. Эта женщина, с которой он прожил столько лет, напоследок удивила его выдержкой и достоинством. Она жила, как современная римлянка — среди наслаждений, роскоши и порока. Готовилась умереть, как римлянка былых времён — мужественно и гордо.

Макрон обнял жену за плечи с нежностью, пришедшей на смену презрению.

— Все кончено, Энния. Мы проиграли.

Она прижалась растрёпанной головой к его груди.

— Мы не сумели жить вместе, как положено хорошим супругам. К счастью, нам позволили умреть вместе, — и добавила проникновенно: — Я любила тебя, Макрон.

— Я тоже любил тебя, — ответил Макрон, вспоминая минувшие годы. — Почему же наш брак оказался тягостным для обоих? Ты была капризна и сварлива, — подумав, заявил он.

— Ты был груб и нелюбезен, — немедленно отозвалась Энния.

— Я — солдат, а не завитой, надушённый патриций. Как я ненавидел тебя за то, что ты сошлась с Гаем Цезарем!

— А я — тебя за то, что ты толкнул меня в его постель.

— Мы оба виноваты, — примирительно пробормотал Макрон. Он обнял Эннию и поцеловал её со страстью, которой не выказывал почти два года. В это мгновение она перестала быть дикой кошкой, капризной и похотливой. Она снова стала его Эннией, женой, готовой умереть вместе с ним. Без румян и белил её лицо выглядело трогательно беспомощным и милым. С этой Эннией Макрон обрёл бы счастье. Но смерть ожидала за порогом.

Кассий Херея, остановившись у решётки, учтиво кашлянул. Макрон мгновенно оторвался от губ Эннии.

— Гай Цезарь велел тебе умереть, — глядя в лицо Макрону, проговорил преторианский трибун. — Твоей жене тоже. Если не умрёте по собственному желанию — вас ждёт позорная казнь.

— Дай мне меч, — обнимая жену, твёрдо ответил Макрон. — Я — солдат. Иная смерть мне не к лицу.

Херея качнул седеющей головой. Достал из-за кожаного пояса бритву и бросил её в камеру, просунув ладонь между частыми прутьями. Бритва упала около пыльной сандалии, обутой на ногу Макрона.

— У тебя есть время до вечера. Поспеши, — уходя, предупредил он.

Макрон машинально посмотрел на узкое окошко, притулившееся под самым потолком. Маленький клочок неба розовел. Близился закат.

Энния протянула Макрону руки ладонями вверх.

— Позволь мне умереть первой, — попросила она. — Иначе потом недостанет сил.

Макрон подобрал бритву. Попробовал пальцем, достаточно ли она остра. И с печалью посмотрел на узкие запястья жены.

Собравшись с духом, он ударил лезвием по руке Эннии. Брызнула кровь. Она слабо вскрикнула и тут же улыбнулась.

— Не больно, Макрон! — улыбаясь сквозь слезы, шепнула она.

Макрон осторожно уложил её, слабеющую, на тюфяк. И с отчаянной гримасой перерезал себе вену на запястье. Отбросив прочь окровавленную бритву, Макрон улёгся рядом с Эннией и обнял её. Их лица сблизились. Каждый различал в глазах другого собственное отражение.

Макрон и Энния смотрели друг на друга, пока смерть не затуманила взгляд.




XXXVIII


Со смертью Макрона Калигула почувствовал, что потерял нечто важное. Друга, бывшего рядом с ним долгие годы. Макрон поддержал подростка, испуганного гибелью семьи, научил его выжить. Как забыть тот день, когда они вместе душили Тиберия? Общее преступление связало их крепче, чем совместные посещения лупанаров. Власть развела в разные стороны.

«Мне нужен друг», — тоскливо думал Калигула бессонными ночами. Призрак Тиберия продолжал являться ему. Но теперь — в достойном сопровождении. Из-за спины покойного императора злобно скалился юный Гемелл, выставляя напоказ окровавленный меч, торчащий из живота. За ним маячил Макрон с огромными чёрными дырами вместо глаз. Тело бывшего префекта претория сволокли на Гемонию, где вороны выклевали ему глаза. Безглазый, он являлся в ночных кошмарах императора.

— Друзилла! — Гай потряс плечо молодой женщины, спавшей рядом.

Она открыла сонные глаза и спросила с терпеливой лаской:

— Что случилось, Гай?

— Макрон смотрит на меня! — Калигула указал пальцем в дальний угол. Его взгляд был осмысленно сосредоточен, словно Гай и впрямь видел кого-то.

— Макрон умер, — успокоила его Друзилла. — Это статуя Аполлона.

— Всего лишь статуя, — Гай облегчённо вздохнул. Кровавое видение растворилось в душистом воздухе опочивальни.

Он успокоился и закрыл глаза, стараясь заснуть. Сон не приходил. С каждой ночью Калигула спал меньше и меньше. Но и бодрствовать не мог. Возбуждённое сознание зависало между сном и бессонницей. Все, услышанное и увиденное прежде, принимало невероятный облик: сновидение казалось реальным.

Колыхался балдахин над постелью. В тяжёлых парчовых складках Калигуле мерещились лица сенаторов. Они вытаскивали из складок тог отточенные ножи и, угрожая, показывали императору. И при этом хохотали и кривлялись, подобно уродливым павианам. А Гай летел в тёмную пропасть, накрывая голову тогой, подобно Юлию Цезарю в минуту смерти…

Очнувшись, Калигула подскочил на постели. Отбросил в сторону покрывало, которым зачем-то обмотал голову. Что это было: сон или явь? Гай не спал. Сенаторы выглядели почти живыми, сотканными из плоти и крови. Он протянул руку, стараясь дотронуться до них. Сенаторы растаяли, смешавшись с лилово-серым дымом, парящим над масляным светильником.

— Друзилла! — Гай испуганно прижался к сестре. — Сенаторы хотят убить меня.

Друзилла пробормотала сквозь сон:

— Тебе померещилось. Постарайся заснуть, Гай.

— Нет! — он судорожно затряс головой. — Они столпились у постели и угрожали мне ножами!

Друзилла свесилась с постели и заглянула под ложе. Увидела лишь собаку, спящую на пыльном полу.

— Никого нет, — поднимаясь, заверила она. — Ты вспоминаешь слова Макрона. Это он напугал тебя ненавистью сенаторов. Не бойся: Макрон умер.

— Он оказался прав, — ладонью вытирая слезы, заметил Гай. — Сенаторы убьют нас, если мы поженимся. Старомодные глупцы считают нашу любовь ненормальной. Но мы обманем их!

— Как? — приподнявшись на локте, полюбопытствовала Друзилла.

— Я объявлю о твоей помолвке с двоюродным братом, Марком Эмилием Лепидом, — решил Калигула.

Друзилла сердито нахмурилась:

— Никогда я не выйду за глупого урода Лепида, — со злостью заявила она. — Для этого ты развёл меня с Кассием?

Калигула поспешно обнял её:

— Я не отдам тебя ни Кассию, ни Лепиду. Ты принадлежишь мне. Помолвка состоится лишь для отвода глаз.

— Поступай так, как считаешь нужным, — ответила Друзилла после длительного раздумия. — Я всецело доверяю тебе.

«Тиберий умер, Макрон умер, — подумал Гай, с головой укрываясь тёплым одеялом. — Тиберий Гемелл тоже умер. Мне некого бояться. Любой, угрожающий мне, погибнет в тот же миг. Откуда же этот дикий страх?»

Калигула, загибая пальцы, поимённо вспоминал своих противников. «Все они умрут, когда я придумаю для них соответствующую смерть!» — злорадно думал он. Императору нетрудно избавиться от врагов. А друзья? Разве императору, окружённому льстецами, трудно найти друзей?!



* * *


Калигула вспомнил об Ироде Агриппе, которого выпустил из тюрьмы в первый месяц правления.

Агриппа не вернулся в Иудею. Жил в Риме с многочисленной семьёй. Снимал роскошный дом в богатом квартале. Кредиторы, прежде угрожавшие Ироду Агриппе долговой тюрьмой, теперь почтительно раскрывали перед ним кошельки. Знали, что новый император благоволит к иудею.

Гай Цезарь вступил в дом Агриппы, любопытно рассматривая неримскую обстановку. В нише атриума, где обыкновенно ставили фигурки Ларов, тускло поблёскивал светильник удивительной формы — с семью ветвями.

Ирод Агриппа выбежал навстречу императору, радостно потрясая воздетыми руками.

— Славься, Гай Цезарь! — воскликнул он по-латыни с почти незаметным акцентом. Агриппа хорошо владел языком величественного Рима, в котором провёл больше времени, чем в родной Иудее. Даже имя его было латинским. Внука царя Ирода назвали в честь Марка Випсания Агриппы, лучшего друга Августа и деда Калигулы.

Гай с удивлением осмотрел живописный наряд иудея. Поверх римской туники Агриппа набросил восточный халат, затканый золотыми нитями. Кудрявую голову покрывала круглая войлочная шапка, такая маленькая, что Калигула задумался: как она держится на макушке.

Агриппа поклонился на восточный лад, сильно перегнувшись в поясе, а не по-римски — лёгким движением головы. Калигула насмешливо потрепал тщательно расчёсанную бородку иудея.

— Блохи ещё не завелись?

— Насилу избавился от тех, которые прицепились в тюрьме, — смущённо признался Агриппа.

— Римляне поступают разумно, бреясь и коротко подстригаясь! — Калигула наставительно потряс пальцем перед крючковатым носом Агриппы.

Иудей вздохнул:

— Бритьё в моем народе считается мерзостью. Борода — украшение истинного мужа.

Калигула рассмеялся и подмигнул Агриппе:

— Покажи мне обещанные восточные соблазны! За этим я и пришёл.

Агриппа, не переставая кланяться, увлёк Гая в триклиний.

В триклинии иудея не стояли обеденные ложа. Мягкие подушки, большие и маленькие, горками валялись на ковре, в длинном мягком ворсе которого ноги тонули по щиколотки. Агриппа усадил Калигулу на ковёр и заботливо обложил его подушками. Гай с наслаждением растянулся на полу, прижавшись щекой к прохладному шёлку.

Агриппа, пристально глядя в лицо Гая, щёлкнул пальцами правой руки. Неслышно открылась боковая дверь. В триклиний гуськом вошли музыканты в полосатых халатах. Они расселись на возвышении, сплетя ноги удивительным образом. И заиграли на инструментах, неизвестных императору. Музыка, пронзительная и дребезжащая, поначалу неприятно удивила Калигулу. Немного привыкнув, он уловил в ней особый, пленительный ритм.

Соблазнительно колыхаясь, императора окружили танцующие девушки. Их лица были закрыты. Поверх блестящей ткани обворожительно подмигивали узкие чёрные глаза, щедро накрашенные сурьмой. Обнажённые тела прикрывали прозрачные набедренные повязки. Калигула протянул руку и развязно пощупал пышное бедро ближайшей танцовщицы. Отвечая императору, она сладострастно качнулась по направлению к нему.

— Они еврейки? — спросил Гай у Агриппы.

— Нет! — иудей изумлённо округлил маленькие чёрные глазки. — Две из Персии, остальные — аравийки. Еврейки голыми не пляшут. Они целомудренны. Иначе нельзя. Если женщину моего народа застанут с человеком, который ей не муж, забросают камнями до смерти.

— В Риме бы ввести такое наказание! — засмеялся Калигула. — Ни одной матроны не останется в живых!

Ирод Агриппа подобострастно вторил смеху императора.

— Цезарь! Позволь представить тебе мою верную супругу, Кипру, — попросил он.

Калигула милостиво кивнул. Агриппа отдал приказание на гортанном арамейском языке. Танцовщицы, повинуясь быстрому жесту господина, закутались в тёмные покрывала.

Вошла Кипра, некрасивая полная женщина в окружении пяти детей. Калигуле низко поклонились два мальчика-подростка с глазами живыми и чёрными, как у отца. Две девочки, десяти и пяти лет испуганно выглядывали из-за материнской спины. На руках Кипры плакал грудной младенец.

— Это моя младшая дочь, зачатая в ту ночь, когда ты повелел выпустить меня из тюрьмы, — игриво потирая ладони, объяснил Агриппа. — Я назвал её Друзиллой, в честь твоей благословенной сестры.

Кипра смущённо улыбнулась. От сладких воспоминаний румянец разлился по смуглому лицу женщины. Крупный мясистый нос портил её лицо, но большие чёрные глаза были прекрасны и смотрели на Ирода Агриппу с любовью и преданностью.

Калигула с брезгливым любопытством осмотрел вопящего младенца. Маленькая Друзилла оказалась лысой, розовой и сморщенной. Родители явно ожидали, что император сделает новорождённой дорогой подарок. Ещё бы! Ведь её зовут Друзилла!

Гаю не понравилась девочка, носящая имя возлюбленной сестры. Он охотнее подарил бы что-то старшей из сестёр, десятилетней Беренике. Спрятавшись за матерью, она пристально, не мигая, разглядывала императора. Бирюзовые бусинки свисали с золотого обруча, украшавшего чёрные кудрявые волосы. Чёрные глаза девочки поражали недетской глубиной.

— Когда она вырастет — будет сводить с ума мужчин! — вздохнул Гай, указав на Беренику.

Агриппа досадливо поморщился.

— У неё уже есть жених — мой брат Ирод! — заметил он, бросая на дочь выразительный взгляд. — Сводить с ума мужчин?! Только этого позора мне недоставало! Будет сидеть дома, рожать детей и ткать ковры!

— Вы, восточные тираны, держите своих женщин взаперти, — рассмеялся Калигула. Он нащупал кожаный кошель, спрятанный за широким поясом. Кошель был полон не римскими, а греческими монетами. Но не все ли равно Агриппе, жадному до золота? — Это для твоей дочери Друзиллы! — он перебросил кошель иудею.

Словив подарок, Агриппа неловко покачнулся и выронил его из рук. Кошель развязался и монеты со звоном высыпались на ковёр. Агриппа опустился на колени, собирая деньги. И вдруг повалился на бок, со стоном закрывая глаза.

— Что с тобой? — испуганно воскликнула Кипра, опускаясь рядом с ним на колени. Плачущего младенца она поспешно всунула Беренике.

— Сова, сова! — с безумным страхом шептал Агриппа. — Собери деньги и припрячь их для Друзиллы. Но мне не показывай!

Кипра, стоя на коленях, поспешно собирала рассыпавшиеся монеты в подол туники. Калигула, нахмурившись, наблюдал за Агриппой.

— Тебе не по нраву мой подарок? — язвительно спросил он.

Агриппа подполз к императору. Громко рыдая, обхватил тощие колени Калигулы и запричитал:

— Прости, великий цезарь! Твой дар — великолепен! Но мне нельзя смотреть на сову, иначе я умру.

Глаза Агриппы были крепко зажмурены. Калигула угадывал быстрые движения зрачков под тонкой кожей век. Отчаяние иудея объяснялось странным суеверным страхом перед совами. Гай Цезарь, сам суеверный, понял его.

— Почему ты боишься сов? — смягчившись, спросил он.

Агриппа, не открывая глаз, наощупь добрался до подушек. Прилёг на спину, стараясь умерить дрожь в позвоночнике, и заговорил:

— Меня вели в тюрьму по приказу покойного императора Тиберия. Страх охватил меня. Я решил, что никогда больше не увижу жену и детей, не коснусь рукой священных стен Иерусалимского храма. В бессилии я прислонился спиной к дереву, растущему в углу тюремного двора. Поднял голову и в сумерках различил сову, сидящую на ветке прямо у меня над головой. Я испуганно вздрогнул, столкнувшись взглядом с жёлтыми круглыми глазами птицы. «Не бойся! — узник из варварской северной страны дотронулся до моего плеча. — Сова — птица вещая. Она предсказывает тебе грядущее величие. Но когда увидишь сову в следующий раз — это послужит знамением твоей скорой смерти!» Подтверждая слова мудрого варвара, птица трижды ухнула и улетела. С тех пор я боюсь сов. В их жёлтых глазах светится моя погибель!

Слезы просочились сквозь чёрные ресницы иудея. Нервно тряслись сухие узловатые кисти рук. Калигула понял, почему испугался Агриппа. Греческие монеты, отчеканенные в Афинах! На них традиционно изображалась сова — мудрая птица, символ Афины Паллады.

— Кипра, ты собрала монеты? — трагичным тоном спросил Агриппа.

— Да, — едва слышно ответила она.

— Оставь нас и уведи детей.

Кипра послушно вышла из триклиния, прикладывая правую руку к руди и низко кланяясь императору. Левой она поддерживала подол, отягчённый монетами, испугавшими мужа. Дождавшись хлопка дверей, Агриппа облегчённо открыл глаза.

— Я боюсь, — доверительно признался он Калигуле. — Не хочу видеть сов. Ни живых, ни каменных, ни золотых!

Гай молчал. Смертельный страх был хорошо знаком ему. Императора пугали кровавые видения, посещавшие его ночами. Но Калигула не смел говорить о них так легко, как Агриппа о совах.

Иудей, успокоившись, хлопнул в ладони. Притихшие музыканты снова заиграли. Рабыни сбросили тёмные накидки и закружились в томном восточном танце. Бедра под прозрачными накидками подражали плавным движениям любви.

— Почему ты велел женщинам одеться, когда вошла Кипра? — спросил император.

Агриппа вздохнул с непритворной нежностью:

— Чтобы не причинить ей боль. Кипра хранила мне верность в бедности и гонениях. Она постарела, выносив пятерых детей. Есть женщины, предназначенные для услаждения тела, — иудей кивнул в сторону полуобнажённых танцовщиц. — Кипра не такая. Она — утешение для души.

«Агриппа помог мне разгадать извечную загадку. Почему Друзилла милее всех женщин империи? Почему сердце замирает и падает вниз, когда я смотрю в её лицо? Потому что она близка моей душе!» Друзилла! Подумав о ней, Гай вспомнил о других женщинах. В сравнении с Друзиллой, они казались незначительными и ничтожными.

— Первая женщина, с которой я переспал, не вызывала во мне ни нежности, ни любви, — прошептал Калигула, удивлённо заглядывая в прошлое. — Случайная шлюха, владелица дешёвой таверны. Её ласки стоили десять сестерциев и быстро выветрились из памяти. С тех пор я смотрю на женщин, как на шлюх или вещь, доставляющую удовольствие. На всех, кроме одной!

«Что-то надломилось в тебе оттого, что ты купил первую женщину, а не полюбил её!» — подумал мудрый Агриппа, но вслух не сказал. Гай молчал, откинувшись назад и прикрыв глаза. Но блестящий взгляд порою пробирался сквозь опущенные ресницы и косился на полуголых рабынь.

Душа Калигулы наполнилась Друзиллой. Тело следовало собственным законам. Танцовщицы, сверкая узкими глазами, кружились около императора. Руки, пахнущие нардовым маслом, призывно приподнимали набедренные повязки. Калигула в истоме растянулся на ковре. Короткая, вышитая серебром туника императора задралась. Обнажились крепкие худые бедра. Прищурившись, Калигула следил за мельтешащей женской наготой. Агриппа, наклонившись к лицу Гая, зашептал с присвистом:

— Какую из них ты желаешь?

— Всех! — нетерпеливо ответил Калигула. — Пусть их губы скользят по моему телу!..

Дыхание Агриппы сделалось тяжёлым и прерывистым. Смуглое лицо перекосилось.

— Если хочешь, я тоже буду целовать тебя до изнеможения, — заикаясь, пробормотал он. — Ради твоего удовольствия я готов на все.

— Нет! — брезгливо оттолкнув бородатое лицо иудея, заявил Гай. — Только женщины! Ты стань в углу и смотри.

Тяжело дыша, Агриппа на четвереньках отполз от императора. Маленькие чёрные глазки возбуждённо блестели, когда он рассматривал полдюжины переплетённых женских тел, склонившихся над распростёртым мужским.




XXXIX


День битвы при Акциуме издавна отмечался в Риме, как всенародный праздник. 2 сентября 722 года от основания Рима Октавиан Август одержал победу над флотом Марка Антония и царицы Клеопатры. Братоубийственные войны завершились. Антоний и Клеопатра предпочли смерть позору. Август привёз в Рим сокровища египетских фараонов и носы кораблей, составлявших погибший флот Антония. Эти носы — ростры, украшенные фигурами богинь с устрашающими гримасами, — Август велел прибить к трибуне Форума. С тех пор её называют ростральной.

Консулы Марк Аквила Юлиан и Публий Ноний Аспренат с рассвета готовились к проведению праздника. Ростры кораблей Антония были украшены гирляндами. Цветы и зелень скрыли гримасы богинь, и они уже не казались римлянам страшными. К источникам и фонтанам подвозили амфоры дешёвого вина. В обеденный час их опорожнят, чтобы плебеи могли напиться допьяна. В амфитеатре Статилия Тавра предвиделось занятное зрелище. Туда потащили две лодки. Одна из них будет представлять флот Октавиана Августа, другая — Марка Антония. На каждую запустят по двадцать гладиаторов, вооружённых дротиками и стрелами. Морской бой при Акциуме повторится. Правда, исход его неизвестен. Может случиться, что победят гладиаторы, изображающие армию Антония. Благо, на ход истории это уже не повлияет. Кто бы ни победил — римлянам обеспечено удовольствие от зрелища.

Калигула медленно проходил по Форуму, осматривая суматошные приготовления. Две дюжины преторианцев с обнажёнными мечами следовали за ним. Охрана была символичной. Молодой император не нуждался в ней. Римляне встречали его радостными приветствиями.

— Славься, Гай Цезарь! — носился над Форумом нестройный крик.

Калигула горделиво улыбался и протягивал народу правую руку, украшенную перстнем с орлом. Плебеи норовили проскочить между преторианцами и коснуться ладонью или губами кончиков пальцев обожаемого императора. Ведь это был их Гай, сын великого Германика! Он явился на смену гнусному Тиберию, которого справедливо называли «грязь, замешанная на крови». Все знали, что Гай Цезарь уничтожил Макрона и юного Тиберия Гемелла. Но с ростральной трибуны ликторы прокричали, что Гемелл и Макрон — предатели. Слава Гаю, вовремя раскусившему их козни и воздавшему им по заслугам!

— Да будет долгим и славным твоё правление! — неистово кричал плебс.

Гай бросал в толпу медные ассы и серебрянные сестерции. Плебеи, толкаясь, выискивали их среди пыли, грязи и тысячи чужих сандалий. Найдя монету, многие подносили её к губам и преданно целовали. О, как любили римляне Гая Юлия Цезаря Германика, прозванного Калигулой! Любили за щедрость, с которой тот разбрасывал деньги. За невиданную пышность театральных зрелищ и гладиаторских боев. За нескрываемую ненависть, которую Гай Цезарь питал к сенаторам, противникам плебеев.

Калигула прикрылся ладонью от солнца. Поискал взглядом консулов и обнаружил их на ростральной трибуне. Преторианцы растолкали толпу. Нахмурив брови, император быстро поднялся по деревянным ступеням.

— Славься, цезарь! — консулы приветствовали его кратко, почти по-солдатски.

Калигула угрюмо осмотрел их лица. Ноний Аспренат носил тунику с рукавами, украшенными бахромой. Полное лицо выражало ленивую пресыщенность. Марк Аквила отличался военной выправкой. Правую щеку римского всадника украшал широкий буро-лиловый шрам.

Заложив руки за спину, Калигула прошёлся по трибуне. Зеленые, глубоко посаженные глаза время от времени язвительно поглядывали на консулов. Марк Аквила и Ноний Аспренат похолодели, предчувствуя грозу. Император явно выказывал недовольство. Аспренат испуганно оглянулся, отыскивая причину, вызвавшую гнев Гая Цезаря. Может, венки недостаточно красивы или розы увяли. «Тёмное пятно появилось на лице Минервы, взятой с корабля Антония!» — решил он. Льстиво улыбнувшись, Аспренат попятился к баллюстраде, перегнулся через неё и вытер загрязнённую богиню краем белой тоги.

— Вернись сюда! Куда удираешь? — грубо прикрикнул Калигула на консула.

— Гай Цезарь! — униженно засуетился Аспренат. — Я забочусь о том, чтобы праздник получился великолепен!

— Какой праздник?! — угрожающе прищурившись, спросил Калигула.

Консулы удивлённо переглянулись. «Неужели Гай Цезарь позабыл о сегодняшнем празднике? — подумал статный, высокий Аквила. — Говорят, после перенесённой болезни с ним такое случается».

— Гай Цезарь! — откашлявшись, пояснил он. — Сегодня мы отмечает годовщину победы твоего славного прадеда Августа над флотом Антония.

Калигула приподнял верхнюю губу, изображая злую, презрительную ухмылку:

— Вы празднуете поражение моего прадеда Марка Антония?! — возмущённо выкрикнул он.

Консулы испуганно замолчали. История порою выкидывает такие шутки. Внучка Августа, Агриппина, вышла замуж за Германика, который приходился внуком Марку Антонию. Их младший сын, правнук обоих заклятых врагов, нынче стал императором. Что это: улыбка истории или её злобная гримаса?

— Празднование битвы при Акциуме — многолетняя традиция! — избегая пристального взгляд императора, проговорил Марк Аквила. Шрам на щеке побагровел, налился кровью.

— Я отменяю праздник, — с деланной небрежностью ответил Калигула.

Ноний Аспренат удивлённо опешил, но тут же опомнился:

— Твоя воля — священна! — подобострастно согласился он.

Марк Аквила промолчал. Калигула нахмурил брови, стараясь выглядеть злым и недовольным. Но в глубине зелёных глаз мелькал озорной огонёк. Император затеял с консулами игру в кости. Сейчас он сделает победный бросок и сорвёт хороший куш.

— Вы оба! Если хотите сохранить консульскую должность — к завтрашнему вечеру принесёте мне по двести тысяч сестерциев! И отмените праздник, не угодный мне! — Калигула отвернулся, показывая консулам, что вопрос исчерпан.

Марк Аквила растерянно развёл руками:

— Гай Цезарь! Плебеи взбунтуются, если лишить их обещанного угощения и зрелища!

Калигула легкомысленно пожал плечами:

— Тогда посвятите праздник Марку Антонию! Плебеям все равно, кого славить. Им бы лишь повеселиться и напиться до отвала за чужой счёт!

Гай вернулся во дворец, подпрыгивая и лихорадочно потирая руки. Четыреста тысяч сестерциев завтра окажутся в его сундуках! «Жаль, что не Марк Антоний победил в битве при Акциуме! — думал он. — Мой прадед правил бы Римской империей из роскошной Александрии. Египет, где женщины вычурно сладострастны… Египет, где едят на золоте, спят на золоте и одеваются в золотые одежды… Египет, где брату позволено жениться на сестре…»




XL


Он вбежал в опочивальню Друзиллы. Рабыни почтительно расступились перед императором. Гай выгнал их прочь, делая страшное лицо. Ему хотелось остаться наедине с милой Друзиллой. Возлюбленной сестры не оказалось дома. Голубое покрывало, брошенное на ложе, пахло её волосами. Калигула прижал холодный шёлк к распалённому лицу. Заслышав мягкие кошачьи шаги за спиной, он вздрогнул и обернулся.

— Славься, цезарь! — томным, вкрадчивым голосом его приветствовала Цезония.

— Ты кто такая? — высокомерно спросил Калигула. Покрывало Друзиллы выпало из его руки и тихо опустилось на мозаичный пол.

— Цезония, подруга Друзиллы, — ответила матрона.

Император пренебрежительно осмотрел узкое длинное лицо. Не уродина, но и не красавица! Мимо такой сотню раз пройдёшь мимо и не заметишь. Но если в память врежутся странные черты узкого лица, то уже не забудешь.

— Где Друзилла? — нетерпеливо спросил Гай. Боль становилась раздражительной.

— Отправилась в гости к сестре, Юлии Ливилле, — пояснила Цезония.

Калигула со стоном повалился на ложе. Он почувствовал себя опустошённым и разочарованным.

— Что с тобой, цезарь?! — испуганно засуетилась около него Цезония. — Тебе плохо? Позвать лекаря?

Она рванулась к выходу, намереваясь кликнуть преторианца. Калигула схватил Цезонию за край туники. Остановившись на полпути, она удивлённо обернулась к императору.

— Не уходи… Друзилла!.. — слабо попросил он.

«Гай Цезарь принимает меня за Друзиллу!» — растерянно подумала Цезония.

Не открывая глаз, Калигула притянул к себе податливую женщину. Она не противилась. Прилегла на ложе рядом с императором, положила ему на лоб узкие, пахнущие розами ладони. Точно так сделала бы Друзилла. Гай, утомлённый ноющей болью, не заметил подмены.

Цезония положила голову на плечо императору. Из-под опущенных ресниц всмотрелась в лицо, знакомое ей по серебрянным и золотым монетам. Калигула вызывал у неё раздвоенное чувство. Принцепс и император! Могущественнейший человек в Риме! Он лежит рядом с нею, слабый и беззащитный! Но даже такой он сильнее всех! Судьбы мира в его руках, худых и мускулистых, опутанных серо-голубыми жилками. Восемь веков, прошедших со дня основания Рима, заключены в Калигуле. Он — символ народа, призванного управлять другими землями. Слабость, болезненная бледность, пот на пористой коже умиляли Цезонию. Морща узкий лоб, она мучительно размышляла.

Решившись, Цезония попыталась подняться. Гай Цезарь, уловив её движение, вцепился в округлости женского тела.

— Не уходи, Друзилла!

Цезония дотронулась полуоткрытыми губами его рта. Прикосновение походило на поцелуй, но было слишком мимолётным, чтобы считаться таковым.

— Я сейчас вернусь, — пообещала она. — Принесу лекарство от боли.

Матрона метнулась в кубикулу, прилегавшую к покоям Друзиллы. Склонилась в углу над пыльным сундуком. Под старыми туниками, изъеденными молью, хранился ларец орехового дерева. Цезония открыла его ключом, спрятанным в потайном отделении сундука. Пахнуло сухими травами и пыльной горечью толчёных порошков. Цезония отыскала склянку, наполненную зеленовато-коричневым снадобьем. Год назад она купила приворотное зелье в таинственной лавке косоглазой Локусты. «Разбавь малую долю сего в кубке вина и дай выпить мужчине, — шёпотом объяснила ей гречанка-травница. — Внезапная любовь к тебе сведёт его с ума!»

Цезония намеревалась подсыпать зелье мужу, охладевшему к ней после того, как узнал об изменах. Не успела. Муж дал ей развод, вернув часть приданного. Приворотного зелья он не отведал. Обезумел не от любви, а от ненависти к жене. Для этого ему не понадобились толчёные травы Локусты. Неумело растратив деньги, полученные при разводе, Цезония ютилась в холодной, снятой задёшево кубикуле. Что ждало бы матрону, не повстречайся она с императорской сестрой?

Вспомнив о Друзилле, Цезония презрительно скривилась. Слабая, безвольная Друзилла казалась ей дурочкой, не умеющей пользоваться положением. О, если бы Цезония очутилась на её месте! Рим дрожал бы под властью могущественной женщины!

Цезония удовлетворённо улыбнулась. В мечтах она видела себя рядом с императором. Её губы касаются уха Калигулы и вшептывают советы о том, кого приблизить, а кого наказать, отняв имущество… Даже не в мечтах это мерещилось Цезонии, а в склянке, которую она держала перед глазами. Растолчённые до мелкого порошка, там смешались маковые зёрна, стебли конопли, засушенный мозг телёнка и прочая мерзость, название которой Локуста выговорила на непонятном, ведьминском языке.

Вздрагивая от волнения, Цезония бросила в кубок щепотку снадобья. Тщательно перемешала указательным пальцем. Не было времени искать ложку. Император жалобно стонал в опочивальне, Друзилла могла вернуться в любое время.

Она вернулась в опочивальню, неся кубок на серебрянном подносе.

— Выпей, Гай Цезарь! — попросила томным голосом.

Калигула приподнялся на ложе и открыл глаза. Лишь сейчас он он узнал женщину, которую принял за Друзиллу.

— Цезония? — удивился он.

Она присела рядом с императором. Калигула ощутил сквозь благовония запах её тела. Чужой, неприятный запах непривлекательной женщины. «Как можно спутать её с Друзиллой?» — удивился Гай.

Цезония с настойчивой мягкостью поднесла императору кубок с вином. Пряно пахнущий напиток плескался, обещая спасение от невыносимой боли. «Может, вино отравлено? — мелькнула подозрительная мысль. — Что знаю я об этой странной Цезонии?»

Гай резко отстранил кубок.

— Сначала пей ты! — хмуро велел он.

Матрона улыбнулась. Озорная насмешка мелькнула в серых выпуклых глазах. Она поднесла к губам вино и медленно отпила. Затаив дыхание, Гай следил за длинной женской шей. По неуловимому движению он понял: Цезония проглотила вино. Отравы можно не опасаться.

Императору стало стыдно: «Испугаться женщины! Глупого вздорного создания, созданного для удовольствия и продолжения рода!» Другая половина мозга напоминала Гаю, что женщины тоже бывают умны и хитры, и вполне могут подлить отраву в вино. Он отмахнулся от второй мысли. Калигула привык следовать первому, необдуманному порыву.

Он почти вырвал кубок из рук Цезонии. Выпил до дна горький, смешанный с травами напиток. На дне кубка остался густой тёмный слой осадка. Увидев его, Цезония испугалась: «Вдруг снадобье не подействует?!»

Спокойно улыбаясь, она засунула тонкий палец в кубок императора. Подцепила осадок и поднесла его к губам Калигулы.

— Лекарство не растворилось и осело на дне, — объяснила она, придавая низкому голосу убедительность.

Пьянея, Калигула послушно облизал палец Цезонии. В вине таилось что-то дурманящее. Никогда прежде Гай не пил такого вина. Боль исчезла, её сменило приятное головокружение. Калигула ощутил прилив сил, но не сумел подняться с ложа. Голова его болталась, тонкие губы растянула глупая улыбка. Невзрачная Цезония чудилась прекрасной богиней. Калигула решительно потянулся к ней, но на самом деле его руки пошевелились почти незаметно.

Цезония радостно склонилась над императором. Приворотное зелье действовало. Измельчённые мак и конопля одурманили Калигулу. Цезония решила, что успехом она обязана мозгам телёнка и приворотным словам, которые Локуста утробным голосом нашептала в склянку.

Гай видел Цезонию странным образом. Её узкое лицо двоилось и, одновременно, казалось неправдоподобно чётким. Он различал мелкие поры под белилами и мягкие светлые волоски над верхней губой матроны. Запах Цезонии смешался с горячим дыханием Гая, заполонил опочивальню, вытесняя слабый аромат Друзиллы. Он быстро привык к навязчивому, поначалу не понравившемуся ему запаху Цезонии. Гай чувствовал прикосновение её полуткрытых губ, длинного прохладного тела и рассыпавшихся волос. Не было сил ни противиться Цезонии, ни обнять её. Мысли и слова уплыли из головы под влиянием снадобья.

Женщина оседлала его, словно всадник — покорную лошадь. Гай чувствовал узкие руки на своём животе, который оказался обнажённым. Калигула даже не заметил, что Цезония успела снять с него, безвольного, тунику. Тонкие серебрянные браслеты, касаясь кожи живота, щекотали и будоражили его. Плоть подалась навстречу Цезонии, отвечая томным, медлительным покачиваниям женщины. Он кричал, чувствуя, как острое наслаждение охватывает его. Цезония торжествовала, откинув голову. Не Калигула овладел ею — Цезония сама овладела Калигулой!




XLI


Друзилла возвращалась во дворец в сумерках. Сердце билось учащённо, когда она предвкушала близкую встречу с Гаем и ночь, наполненную запретными, болезненно-сладкими ласками.

Улица походила на узкий длинный колодец. Справа возвышалась четырехэтажная инсула, выложенная из серых камней разного размера. Слева — другая, удивительно похожая на первую. Заходящее солнце ещё золотило черепичные крыши, а из подвалов домов уже выползала темнота. Носилки Друзиллы загораживали всю улицу. Случайным прохожим приходилось прижиматься спиною к стене, чтобы освободить проход.

В полуоткрытых окнах поочерёдно вспыхивали светильники. Хозяйки, отложив в сторону пряжу, выгоняли наружу мошкару и захлопывали деревянные ставни. Квириты возвращались домой. Друзилла сквозь прозрачные занавеси лениво наблюдала за тёмными угловатыми фигурами, проплывающими мимо неё. Грубые туники плебеев, сшитые из бурой мешковины, смешили девушку. В Палатинском дворце даже рабы одеваются роскошнее.

Юноша лет двадцати, обгоняя медлительные носилки Друзиллы, дерзко заглянул внутрь. Восхищённо присвистнул, оценив по достоинству рыжеволосую красавицу. Но почти сразу презрительно скривился: он узнал сестру Гая Цезаря.

— Проклятая! Соблазнила нашего императора! — процедил он сквозь зубы. — К родному брату забралась в постель!

Юноша бросил медный асс торговке яйцами, которая возвращалась домой с непроданным товаром. Выхватил из корзины яйцо и метко швырнул его в носилки Друзиллы. Злорадно засмеялись случайные прохожие, поощряя юношу.

Яйцо разбилось о витой столбик и растеклось противными соплями. Капли желтка запачкали щеку девушки. Горько скривившись, Друзилла отёрла лицо покрывалом.

— Прикажи догнать негодяя, госпожа! — озабоченно крикнул один из носильщиков.

Друзилла испугалась, подумав: «Если рабы опустят носилки на землю — плебеи сбегутся со всех сторон. Забросают меня, беззащитную, яйцами или гнилыми яблоками. Почему я не взяла с собой охрану? Никогда больше не появлюсь на улицах Рима без вооружённых солдат!»

— Не останавливаться! — отчаянно крикнула она. — Скорее во дворец!

Носильщики ускорили шаг. Они почти бежали, выкрикивая:

— Дорогу носилкам благородной госпожи Юлии Друзиллы!

Друзилла прикрыла лицо покрывалом и заплакала. Она — соблазнительница! Знает ли этот недобрый юноша, как тяжело одинокой пятнадцатилетней девушке жить без ласковой поддержки и любви? Мать и отец мертвы. Строгая бабка постоянно суёт в руки веретено и отчитывает за каждый промах. Только Гай пообещал ей нежность, понимание и любовь. Как измучила Друзиллу недозволенная страсть! Теперь на хрупкие плечи двадцатичетырехлетней девушки легла ответственность за то, что содеяли оба. Гая Цезаря никто не обвиняет в слабости к сестре. Плебс по-прежнему любит молодого императора. Гнилые яйца предназначаются одной Друзилле.

Носилки остановились около широкой мраморной лестницы. Не дожидаясь помощи рабов, Друзилла выбралась из носилок. Легко перепрыгивая через ступени, вбежала во дворец. Она миновала просторный атриум, под сводом которого расстаяло эхо её шагов. Спустилась по ступеням в сад и в изнеможении остановилась около статуи Ливии, любимой супруги императора Августа. Мраморная прабабка с мудрой иронией смотрела на запутавшуюся в жизни правнучку.

Калигула у фонтана о чем-то спорил с сенаторами. Хмурился, вызывающе гримасничал и пренебрежительно махал руками. Заметив Друзиллу, он прервал спор на полуслове и поспешил к ней.

— О, Гай! — простонала она, падая в его объятия.

Калигула приподнял её лицо. Вытер ладонями слезы, помутневшие от белил.

— Кто посмел обидеть мою возлюбленную?! — кулаки Гая Цезаря сжались в приливе бессильной злости. — Если кто-то тронет тебя хоть пальцем — я перережу глотку всему Риму!

Он прижал к себе Друзиллу с необузданной силой. Кольцо с орлом, повёрнутое внутрь, оставило отпечаток на плече девушки. Словно знак или клеймо, говорящее: Юлия Друзилла принадлежит императору и никуда от него не денется!

— Жители Рима оскорбили меня, — пожаловалась девушка. — Наша любовь им кажется мерзостью.

— Гадкий, дрянной город! — пробормотал Калигула. — Я отомщу римлянам, когда сочту нужным!

Он накинул на плечи Друзилле край лиловой мантии и увёл её во дворец. Сенаторы издали наблюдали, как Гай Цезарь склоняется к сестре и полураскрытыми губами целует её рыжие волосы. Вызывающе прикрыв сестру императорской мантией, Калигула показал сенаторам, что делит с нею и жизнь, и власть.

— Я согласна выйти замуж за Марка Лепида, — вздохнула Друзилла, положив голову на плечо Калигуле. — При условии, что он никогда не коснётся меня.

— Коснуться тебя? Пусть только осмелится — и я отрежу ему мужское достоинство! — пригрозил Гай.




XLII


Невеста была молчалива и презрительно холодна. Жених с равнодушным видом рассматривал узор, вышитый по подолу его туники. Они обещали друг другу верность, не веря собственным клятвам.

Марк Эмилий Лепид приходился двоюродным братом Гаю Цезарю и Друзилле. Его мать, Юлия Младшая, была старшей сестрой покойной Агриппины. Бедный, бедный Марк Эмилий! Растратив наследство, он жил подачками Калигулы. Из рук императора брал деньги. Из его же рук принял ненужную жену и позорные слухи, окружающие её.

Отвернувшись в разные стороны, жених и невеста произнесли положенную брачную формулу и превратились в мужа и жену. Отстранённым взглядом Друзилла наблюдала, как десять свидетелей ставят подписи под брачным контрактом. Гай Цезарь первым подписал его и раздражённо отбросил в сторону гусиное перо. Скрывая истинные чувства, он ободряюще улыбнулся бледной невесте.

Марк Лепид смотрел на контракт нежнее, чем на Друзиллу. Он знал, что согласно завещанию Гая Цезаря она — наследница его власти и состояния. А он, законный супруг, вправе распоряжаться её имуществом. «Гай Цезарь может изменить завещание, — лихорадочно раздумывал Марк Лепид, машинально исполняя положенные обряды. — О! Если бы он умер завтра или послезавтра!» Лепид прижмурился. Лицо Калигулы превратилось в мутное светлое пятно. Марк с лёгкостью представил собственную голову на месте императорской — в ореоле золотого венца.

— Этой ночью непременно займитесь продолжением рода Эмилиев! — с озорным весельем пожелал молодожёнам патриций Марк Лициний.

Друзилла деланно улыбнулась, отыскивая взглядом любителя традиционных свадебных пожеланий. Новое обручальное кольцо сдавило ей палец. Разглядывая его, Друзилла вспоминала свадьбу с Луцием Кассием Лонгином. Железное кольцо Кассия она хранила на дне ларца с драгоценностями. Порою Друзилла доставала его, вертела в тонких медовых пальцах и думала о Кассии. Как он живёт в далёком Эфесе? Одинокий, замкнутый, он полностью отдаётся государственным делам, стараясь забыть о Друзилле! Вызывая в памяти смуглое красивое лицо Кассия, она беззвучно плакала. Опомнившись, вытирала слезы, чтобы Гай не заметил их.

Свадебный обряд близился к концу. Друзилла послушно произносила нужные слова, делала нужные жесты. Но её душа отсутствовала.

Невеста опомнилась, лишь когда сваха взяла её за руки и повела на брачное ложе. Пьяная возбуждённая толпа валила следом. Жениха, чьё узкое длинноносое лицо было наполовину прикрыто растрёпанным венком, вёл император. Друзилла хотела иронично усмехнуться, но не смогла. «Гай лично укладывает другого мужчину в мою постель», — эта мысль вызывала не горькую иронию, а боль в сердце.

Друзилла и Лепид улеглись в широкую постель. Жених неловко примостился на краю ложа. Невеста застыла на другом, натянув до подбородка жёлтое покрывало. Пространство между ними оказалось достаточным, чтобы поместилось два человека. Розовые лепестки, усеявшие ложе, посыпались на пол.

Гости, под шумок последних вольных пожеланий, покидали жениха и невесту. Иные оборачивались на пороге, окидывая молодых супругов откровенно похотливым взглядом. Последнего задержавшегося нетерпеливо вытолкнул Гай.

— Убирайтесь поскорее! — грубо крикнул он, остановившись на пороге опочивальни и упёршись расставленными руками в дверные косяки. — Не мешайте таинству любви!

Калигула с шумом захлопнул дверные створки. Гости опешили, сообразив, что император остался в свадебной опочивальне. Передёрнули удивлённо плечами и ушли, втихомолку обсуждая подробности свадьбы.

Гай Цезарь, вздёрнув левую бровь, тяжело посмотрел на Лепида. Подошёл к свадебному ложу и замер, нависая над испуганным женихом. Винный запах вырывался изо рта Калигулы с каждым вздохом.

— Все видели, как ты лежал в одной постели с Друзиллой! — проговорил он с хриплостью, выдающей волнение. — Этого достаточно, чтобы никто не сомневался в законности брака.

Лепид согласно кивнул. В тёмном взгляде появилась насторожённость.

Калигула подавил нахлынувшее желание придушить Лепида. «Двоюродный брат, близкая родня! Рос одиноким, как и я! Его мать была сослана за разврат, моя — из-за вражды с Тиберием. Мы могли бы стать друзьями. Но я открыто презираю Лепида. Угадываю в нем скрытую ненависть, смешанную с завистью!»

Гай схватил Лепида за тощую волосатую ногу и грубо стащил с постели.

— Пошёл прочь! Ты свою роль сыграл. Остальное сделаю я! — отрывисто заявил он.

Марк Лепид поднялся, потирая ушибленную спину.

— Как тебе угодно, Гай Цезарь! — улыбнулся он, старательно изображая добродушие.

Калигула нетерпеливо махнул рукой, прогоняя Лепида. Марк стянул с головы мешающий венок и небрежно бросил его в угол. Подойдя к двери, он мимоходом оглянулся. Гай Цезарь, скинув сандалии с позолоченными ремешками, забирался на брачное ложе Марка Лепида.

Марк Лепид вышел из опочивальни и осторожно прикрыл за собой дверь. С циничным одобрением прислушался к возне, доносившейся изнутри. Друзилла, злая и молчаливая во время обряда, смеялась. «Ну и пусть! — решил он. — Она мне не нужна! Благодаря свадьбе я вплотную приблизился к императору. Я, как и он, тоже правнук Августа!»




XLIII


Марк Лепид поселился в Палатинском дворце. Его кубикула соседствовала с покоями Друзиллы. Часть дня он проводил у жены, чтобы убедить всех в законности брака.

Лепид, скучая, рассматривал картинки на мозаичном полу. Он сидел на ложе для чтения, свесив правую ногу и поджав под себя левую. Друзилла, надменно молчаливая, смотрелась в зеркало. Гета сосредоточенно расчёсывала рыжие волосы госпожи, словно совершала священнодействие.

«Зачем мне враждовать с Друзиллой, если можно вкрасться к ней в доверие? — наблюдая за плавными жестами рабыни, размышлял Лепид. — С её помощью я могу узнать о мыслях Гая Цезаря».

Лепид остановился за спиной Друзиллы. С небрежной лёгкостью оттолкнул рабыню-германку и выхватил черепаховый гребень из её рук. Друзилла с удивлением наблюдала в зеркале странное поведение Лепида.

— Прекрасные волосы, — склонившись к тонкой шее девушки, произнел он. — К сожалению, твоя рабыня не умеет обращаться с ними.

Друзилла скривила губы в гримасе недоверия. Марк Лепид, равнодушный или льстивый, не нравился ей. Но все же, он сумел зацепить в ней струнку женского кокетства.

— А как надо? — приглаживая ладонью светло-рыжую прядь, спросила она.

Лепид удовлетворённо улыбнулся. С видом знатока перебрал склянки с притираниями, расставленные перед зеркалом на ореховом столике. Открыл одну, понюхал и небрежно отставил в сторону. Взял другую, подцепил кончиком пальца содержимое и осторожно лизнул.

— Миндальное масло, — заявил он. — Женщины втирают его в кожу, чтобы придать ей особую мягкость и сияние. Вели рабыне умащать им волосы. Вот так, — Лепид растёр масло кончиками пальцев и погрузил руки в мягкие кудри Друзиллы.

Волосы ярким золотом переливались сквозь пальцы Лепида. Он мягко массировал корни волос и кожу головы. Друзилла расслабилась, отдаваясь нежным прикосновениям. Лепид пристально наблюдал за ней сквозь полуопущенные веки. Уловив мгновение, когда на губах Друзиллы появилась дрожащая улыбка, Лепид заговорил обворожительным тоном:

— Делай это ежедневно, и к исходу месяца твои волосы обретут ослепительный блеск. Как ты прекрасна! — восхищённо вздохнул он, встретив в зеркале взгляд Друзиллы. — Достойна быть императрицей, как никакая другая римская матрона!

Друзилла напряжённо вздрогнула. Лепид продолжал мягко втирать масло в корни волос. Ему хотелось обезволить её, подчинить своим завораживающим прикосновениям.

— Я страдаю оттого, что мне не позволено прикоснуться к тебе! — мелодично шептал Марк Лепид. — Будь я императором — ты стала бы моей императрицей!

«Соглашайся, глупая! Выдай мне секреты братца-любовника! А уж я найду, как правильно использовать их!» — скрывая раздражение под улыбкой, думал он. И сильнее надавливал пальцами на голову Друзиллы. Хотел, чтобы его воля пробежала по нервным окончаниям и влилась в мозг девушки.

Друзилла лениво качнула головой. Массаж, поначалу приятный, надоел и начал раздражать.

— Достаточно, Лепид! — мягко, без привычного высокомерия, попросила она. — Теперь уходи. Позволь мне побыть одной.

Лепид послушно отступил к двери. Друзилла, повернув голову, смотрела на него широко раскрытыми глазами. «Самое время уйти! — влюблённо улыбаясь жене, думал он. — Пусть в одиночестве внимательно обдумает мои слова».

Обернувшись напоследок, он взглядом тёмных, близко посаженных глаз велел Друзилле: «Предай брата, и мы с тобой займём его место!»

Друзилла отвернулась в смятении. Марк Лепид пугал её. Закрыв глаза, она бессильно уткнулась лицом в сложенные крест-накрест руки. Кто-то с ласковой настойчивостью потянул её за край столы. Друзилла приоткрыла один глаз. У её ног на коленях стояла Цезония.

— Не доверяй Марку Лепиду! — разведённая матрона просительно сложила узкие ладони.

— Ты слышала? — тихо спросила Друзилла.

Цезония утвердительно затрясла острым подбородком:

— Лепид хочет стать императором вместо Гая Цезаря! Кровь Августа заговорила его честолюбию.

Друзилла простонала сквозь зубы:

— Я никогда не допущу этого!

Цезония поднялась с колен. Теперь она возвышалась над сидящей Друзиллой. Слабая, растерянная императорская сестра потянулась к сильной подруге в поисках поддержки. Цезония, снисходительно обняла Друзиллу и прижала к груди. Друзилла нервно всхлипнула, пряча лицо в складках зеленой столы подруги.

«Слишком слаба! — думала Цезония, глядя в серебрянное зеркало, поверх головы Друзиллы. — Слабые должны уходить, чтобы осводить место сильным!»

— Успокойся! — ласково произнесла она, гладя растрёпанные волосы Друзиллы. — Мы победим Марка Лепида, действуя хитро и осторожно.

Друзилла послушно кивнула. Всхлипывание потрясало её хрупкие плечи.

— Ты должна выпить успокоительный настой, — заметила Цезония.

Оставив Друзиллу около зеркала, матрона вернулась в свою кубикулу. Задвинув дверь маленьким столиком, вытащила из угла сундук с травами.

«Гай Цезарь не заговаривает со мной, — размышляла она. — Ничего, я подожду. Прийдет время, когда ласки Друзиллы уже не смогут излечить его от головной боли. Тогда он вспомнит о моем снадобье из телячьего мозга и придёт ко мне, покорный и послушный!»

Друзилле Цезония приготовила другое питьё. Помимо маковых зёрен и толчёной конопли, матрона добавила в воду порошок, который Локуста продавала дороже других.

— Выпей это! — вернувшись к девушке, Цезония поднесла ей наполненный кубок. — Тебе станет легче.

Друзилла послушно сделала два глотка. Цезония материнским жестом поддерживала её за плечи. Серые глаза матроны пристально следили за движениями влажных губ Друзиллы. Мелкие капли питья повисли на верхней губе. Друзилла кончиком языка слизнула их.

Цезония почувствовала, как стук сердца отдаётся в висках с непередаваемой силой. «Пей свою смерть!» — чуть не крикнула она.




XLIV


Вечерами к Палатинскому дворцу съезжались носилки. Пресыщенная римская знать собиралась на званые обеды Калигулы. Мужчины, кутаясь в тоги, важно беседовали о достоинствах выдержанных вин и роскошных кушаний с императорского стола. Женщин, похожих на бабочек в невесомых цветных одеждах, манило сияние, исходящее от титула «цезарь».

Томная греческая музыка, ослепительный блеск драгоценностей в вырезах женских туник. Запах благовоний, заглушающий винные испарения и телесный пот. Полуобнажённые рабы и рабыни, которые, пританцовывая, разносят вкусные блюда. Неистощимая фантазия Гая Цезаря: то он велит покрыть мальчиков-виночерпиев золотой краской; то впустит в триклиний павлинов с рубиновыми браслетами на радужных шеях; то въедет к собравшимся гостям на спине приручённого льва. Все это делает неповторимыми и манящими праздники на Палатине.

Гай Цезарь принимал гостей, лёжа между Друзиллой и Марком Лепидом. Порою император целовал узкую ладонь сестры и говорил ей слова — неслышные, но безошибочно понятые всеми. В такие моменты гости, не переставая жевать, расглядывали длинноносого Лепида. Замечая всеобщее внимание, Лепид смеялся с нарочитой громкостью. Крупные жёлтые зубы, обнажившись в смехе, напоминали лошадиные.

Гай Пассиен Крисп, кушая фазанов, перемигивался с Агриппиной. Вдова Агенобарба ещё не сняла тёмных одежд. Но, появляясь в обществе, веселилась так, словно муж её умер года три назад. Крисп недавно отверг Домицию и вернул ей принесённое приданое. Брошенная матрона ежедневно ездит к гробнице брата на Аппиевой дороге. Рассыпается в жалобах, обнимая серебрянную урну. Проклинает неверного супруга и забывшую о скорби Агриппину. Но до сих пор Домиция не догадалась о тайне, связавшей этих двоих.

Крисп, набравшись смелости, подошёл к императору. Почтительно склонился около его ложа.

— Гай Цезарь! Позволь мне попросить тебя о милости.

— Говори! — кивнул Калигула.

— Недавно ты выдал замуж одну сестру. Выдай и вторую, утомлённую вдовством.

Калигула рассмеялся, отыскивая взглядом Агриппину. Она вела ничего не значащий разговор с Эмилией Лепидой, сестрой Марка. Но, насторожившись, прислушивалась к разговору брата и любовника.

— За тебя? — озорно прищурился император. И, не ожидая ответа, велел Криспу: — Подай мне блюдо с устрицами.

Изысканный патриций послушно принёс со стола указанное блюдо.

— Открывай их и ложи мне в рот.

Прислуживать Калигуле стоя было неудобно. Крисп присел на подушку, лежащую у закрученной ножки обеденного ложа. Вскрыл ножиком раковину, понюхал склизкую устрицу, проверяя свежесть, и поднёс императору.

— Никогда ещё мне не прислуживал такой богатый раб! — удовлетворённо заявил Калигула, скользнув глазами по драгоценным камням в перстнях Криспа.

Патриций покраснел, мучительно давясь стыдом. Около императорского ложа лежала холёная пантера, прикованная к столбику позолоченной цепью. С ошейника свисала усыпанная изумрудами табличка с именем владельца животного: «Гай Юлий Цезарь Август Германик, принцепс и император». Довольно урча, пантера обгладывала кабанью ногу. «Даже в рабстве можно найти преимущества, если подольститься к хозяину», — подумал Крисп.

— Мы все твои добровольные рабы, Гай Цезарь! — заявил он, обводя рукой гостей.

Патриции, только что насмехавшиеся над Криспом, согласно закивали. Крисп торжествовал: «Я рабски прислуживаю императору, но остаюсь при этом умен. А вы — рабы и дураки!»

— Я отдам тебе Агриппину, — пообещал Калигула, доев последнюю устрицу. Вытерев губы о тогу Криспа, он заявил. — Мои сестры — самые желанные женщины Рима. Все стремятся лечь с ними постель, словно других сестёр на свете и не существует. У тебя есть сестра, Крисп?

— Да, цезарь.

— Ты уже спал с ней?

Пассиен Крисп чуть не выронил тяжёлое серебрянное блюдо. Слова императора громко прозвучали среди зависшей тишины. Гости перестали жевать.

Крисп лихорадочно раздумывал над ответом. Сказать «нет» и оскорбить императора, любящего сестру Друзиллу? Сказать «да» и навлечь на себя всеобщее осуждение? Он — не император. Ему за кровосмешение грозит суд. Патриции наблюдали за колебанием Криспа с лёгкой насмешкой.

— Нет ещё! — осторожно ответил он, выделяя особенным тоном слово «ещё».

Калигула рассмеялся находчивому ответу Криспа.

— Ты — как дитя, сосущее грудь у разных кормилиц! — заметил он. — Когда минует год со дня смерти Агенобарба — женишься на Агриппине.

— Спасибо, цезарь! — Пассиен Крисп расстроганно поцеловал императорский перстень.



* * *


Опорожнив очередную чашу с вином, Калигула пожелал облегчиться.

— Сейчас вернусь, — отдуваясь, сказал он Друзилле.

Встав из-за стола, Гай Цезарь вышел из триклиния. Пройдя по слабо освещённой галерее, добрался до статуи Катона Цензора. Тот в своё время прославился, как великий поборник нравственности и порядочности. Злорадно усмехаясь, Калигула помочился на праведника-Катона. Оправив тунику, он пошёл назад в триклиний.

Любовная пара самозабвенно целовалась в темноте за колонной. Женщина выгнулась сладострастной дугой, прижалась телом к любовнику. Мужчина осыпал её поцелуями и жадно ощупывал округлые формы. Заслышав шаги императора, женщина тихо вскрикнула и убежала, пряча лицо в складках покрывала. Калигуле показалось, что он различил фигуру и причёску сестры Ливиллы. Мужчина остался на месте, смущённо переставляя ноги. Он узнал Гая Цезаря и не посмел уйти, не поприветствовав его.

— Это ты, Сенека? — насмешливо спросил Калигула, подходя поближе.

— Да, Гай Цезарь! — подтвердил философ.

Гай рассмеялся:

— Тощий, некрасивый и немолодой, ты все же пользуешься успехом у женщин! Какие «Трактаты о любви» ты читаешь красавицам в постели?!

— Гай Цезарь! Молодость даёт любовнику пыл, но опыт приходит со зрелостью, — с почтительной улыбкой заметил Сенека.

— Что за женщина была с тобой?

Сенека промолчал и отвёл взгляд. Калигула подозрительно прищурился, стараясь прочитать в смущении философа имя любовницы.

— Ливилла?! — догадался он.

Сенека приложил руку к сердцу и сделал шаг вперёд.

— Нет, цезарь! Клянусь, это была не она!

Философ испугался. Он искренне не хотел навлечь подозрений на девушку, поверившую ему и одарившую юной любовью. Гай не позволил обмануть себя.

— Не лги! — прикрикнул он, наступая на Сенеку и пренебрежительно толкая его в грудь. — Признавайся, ты спишь с моей сестрой?!

— Прости, Гай Цезарь! Благородная Юлия Ливилла уже взрослая и может спать с кем ей угодно! — попытался защититься философ.

Гай, страшно исказившись в лице, замахнулся на Сенеку. Он сжался в ожидании удара.

— Славься, цезарь Калигула! — неожиданное солдатское приветствие заставило императора позабыть о Сенеке. Он обернулся и подозрительно уставился на молодого преторианца, застывшего с рукой, поднятой в приветственном жесте.

— Что ты сказал? — рассердился Гай. Он грубо оттолкнул Сенеку и теперь хотел излить злость на солдата, помешавшего разобраться с философом.

— Славься, цезарь Калигула! — повторил преторианец, гулко ударив в пол подошвой калиги.

— Как смеешь ты, идиот, называть меня Калигулой?! — злобно крикнул Гай, надвигаясь на солдата. — Или ты не знаешь, как положено обращаться к императору?! Моё имя — Гай Юлий Цезарь Август Германик! Повтори!

Преторианец испуганно упал на колени.

— Гай Юлий Цезарь Август Германик, — послушно пробормотал он.

Перекосившись от гнева, Калигула ударил его в лицо. Кровь хлынула из носа и залила кожаный панцирь, красную тунику и пол. Жалобно глядя на императора, преторианец пытался унять кровотечение тыльной стороной ладони. Калигула замахнулся ещё раз. Сенека поспешно схватил императора за руку.

— Гай Цезарь! Пощади его! — умоляюще крикнул он. — Разве оскорбить тебя хотел несчастный юноша?! Ты рос в отцовском лагере, среди легионов. Для солдат ты — Калигула! Под этим прозвищем ты им ближе всего!

Сенека корил себя за то, что гнев, предназначенный ему, вылился на безвинного преторианца. «Ты вырос, маленький Калигула! — с горечью думал он, глядя в искажённое бешенством лицо императора. — Вместо солдатских калиг носишь греческие сандалии с позолоченными ремешками. Неужели военное прозвище, данное легионерами отца, теперь тебе кажется позорной и бранной кличкой?!»

— Как я ненавижу тебя, Луций Анней Сенека! — презрительно процедил сквозь зубы Гай. — Ты — философ, и привык поучать. Но кто тебе дал право учить императора?!

Сгорбившись, Калигула заплакал. По-детски зашмыгал носом и вытер ладонью слезы. Император жалел самого себя. Он снова чувствовал себя мальчиком, который спасается от обид в объятих матери или за спиной отца.

— Пошли прочь! Оба! — глухо прикрикнул он и, пошатываясь, медленно пошёл к триклинию.

Вход в триклиний выделялся в полумраке ярким, светящимся квадратом. Гай остановился в дверном проёме и обернулся. Всмотрелся в темноту, отыскивая взглядом Сенеку и преторианца. Тех уже не было. Они поспешно исчезли. Гай жестом подозвал Кассия Херею, следившего за порядком.

— Завтра утром Сенека должен умереть! Приказ императора! — мстительно ухмыляясь, приказал он.

Херея бесстрастно склонил голову:

— Твоя воля — священна!

— Нет, Гай! — отчаянно крикнула Ливилла. — Пощади Сенеку! Не убивай его!

Юная женщина выбежала из-за широкой дорийской колонны и бросилась на шею брату. Обвила тонкими руками его шею и, всхлипывая, зашептала:

— Я все видела и слышала! Не убивай Сенеку, умоляю тебя!

— Он оскорбил меня, — сухо заметил Калигула, отстраняя сестру и снимая с плеч её руки.

— Разве потомки сочтут великой честью убийство прославленного философа? — жалобно плакала Ливилла. — Неужели ты хочешь прославиться смертью Сенеки? Он болен. Он умрёт через два или три месяца! Посмотри, какой он худой и болезненный. Зачем убивать Сенеку, если ему и так осталось недолго жить?

— Вот как? — язвительно спросил Калигула. — Смертельную болезнь Сенеки ты заметила, лёжа с ним в постели?

— Да, брат! — быстро моргнув, подтвердила Ливилла. — Он слишком слаб для любовных ласк.

Калигула удовлетворённо рассмеялся. Ливилла смотрела на него, просительно улыбаясь сквозь слезы. Гай неожиданно отметил, что маленькая бесцветная Ливилла напоминает лицом Друзиллу. Её волосы — каштановые, как у Агриппины. Но разрез глаз и тонкая линия носа…

— Ладно! Пусть живёт, раз уж сам скоро сдохнет! — он с лёгким раздражением махнул рукой. — В Риме всем известно, как я люблю сестёр!

— Спасибо, Гай! — Ливилла порывисто поцеловала жилистую руку Калигулы.

Оставив Ливиллу, он отыскал среди гостей Агриппину. Она лежала в грациозной позе, позволяя тунике обрисовать новообретенную пышность её фигуры. В правой руке Агриппина держала розовый персик, но не для того, чтобы скушать плод, а чтобы показать изящество руки, украшенной дорогими кольцами. Калигула присел около неё и развязно отгрыз кусочек персика.

— Гай! — возмутилась Агриппина, надув накрашенные губы.

Калигула потрепал её по нарумяненной щеке:

— Хочешь замуж за Пассиена Криспа?

— Да! — выдохнула Агриппина и уронила персик.

— Он попросил твоей руки. Я согласился. Но при одном условии!

— Каком? — заволновалась молодая женщина.

Гай привлёк её к себе и доверительно зашептал.

— Я не хочу, чтобы Ливилла путалась с Сенекой! Сведи её с другими мужчинами. Пусть любится с кем угодно — рабами или плебеями — только не с тощим философом! Сделаешь?

— Конечно! — небрежно передёрнула плечами Агриппина. — Я уложила Ливиллу в постель Сенеки. Я могу толкнуть её в любую другую постель!

Калигула, изображая восхищение, похлопал Агриппине.



* * *


Луций Анней Сенека по дороге домой вполголоса бормотал мысли, пригодные для нового трактата. Случайные прохожие шарахались от него, словно от пьяного.

— Мудреца нельзя ни обидеть, ни оскорбить, — вполголоса повторял философ.

Он старательно убеждал себя в этом. Искал убедительные примеры из истории. Вспоминал стойкость Катона, гонимого разъярённой толпой плебеев, или Сократа, которого поливала помоями жена. Но при этом корчился от жгучей обиды, вспоминая презрительную насмешку императора: «Тощий, некрасивый и немолодой!»

— Ты сам тоже не блещешь красотой! — оскорблённо заявлял Сенека в темноту улиц, вызывая в памяти искажённое гневом лицо Калигулы. Зеленые глаза, глубоко спрятанные под нахмуренными бровями; рыжие волосы, начинающие преждевременно редеть… Как может император насмехаться над недостатками других, не замечая собственных?!

Сенека вбежал в атриум своего дома, не прекращая возмущаться. И замер, увидев жену, сидящую на скамье. Паулина куталась в грубый коричневый плащ и смотрела на мужа глазами, покрасневшими от слез и бессонницы. Но не осуждение, а преданность и беспокойство выражал женский взгляд.

Паулина была молода, ровесница Ливиллы. Тёмные волосы она гладко зачёсывала назад и укладывала в узел, не делая локонов. Сенека скользнул равнодушным взглядом по бледному лицу жены и не нашёл ни одной черты, способной зацепить его внимание.

— Почему не спишь? — скрывая досаду, спросил он.

— Тебя жду.

Простота ответа устыдила Сенеку. Философ мысленно обругал себя за то, что не ценит жертвенную любовь жены. Он поднёс ладонь к высокому лбу и вдруг сладко передёрнулся: его руки все ещё хранили запах Ливиллы. Паулина смотрела на мужа, переплетя тонкие смуглые пальцы с коротко остриженными ногтями. А он думал о другой, ругая себя за это и, одновременно, блаженно млея.

— Иди спать, — неуклюже отворачиваясь, попросил он.

Паулина с готовностью поднялась со скамьи.

— А ты? — спросила она, беря медный светильник с выгнутой калачиком ручкой. Ни капли упрёка Сенека не уловил в её словах.

— Я приду попозже. Хочу немного поработать, — он кивком указал на таблинум.

— Хорошо, — согласилась Паулина. — Я подожду тебя в постели.

Сенека провёл взглядом тёмную высокую фигуру жены. Он знал: Паулина не заснёт, пока он не ляжет в постель. Паулина — великолепная супруга, но тело Сенеки тянулось к другой женщине. Запах благовоний Ливиллы обволакивал его, пронизывая насквозь тело и мозг.

Отгоняя прочь назойливую совесть, он вошёл в таблинум. Мальчик-раб зажёг огонь и пододвинул господину наполненную чернильницу. Сенека задумчиво разгладил жёлтый лист папируса.

«Гай Цезарь отличался помимо прочих немалочисленных своих пороков каким-то удивительным сладострастием в оскорблениях; ему непременно нужно было на всякого повесить какой-нибудь обидный ярлык, при том что сам он представлял собой благодатнейший материал для насмешек: омерзительная бледность, выдающая безумие; дикий взгляд глубоко спрятанных под морщинистым лбом глаз; неправильной формы безобразная голова с торчащими там и сям жалкими волосёнками; прибавь к этому шею, заросшую толстенной щетиной, тонюсенькие ножки и чудовищно громадные ступни», — вывел он, сильно надавливая пером. Так сильно, что папирус местами прорвался.

Перечитав написанное, Сенека удовлетворённо улыбнулся. Портрет Калигулы был сильно преувеличен. Небольшая плешь на макушке замечалась лишь при близком рассмотрении. Глубокие глаза умели смотреть не только подозрительно, но и ласково — на Друзиллу. В моменты спокойствия морщины на лбу Гая разглаживались, тонкий рот улыбался. Калигула мог выглядеть почти красивым, но подчас принимал облик чудовища. Сенека этим вечером увидел чудовище и, хитро посмеиваясь, изобразил его для истории.

Такова месть мудреца.




XLV


Друзилла заболела. Она лежала в постели, жалуясь на жжение в груди. Порою девушку охватывала лихорадочная дрожь.

— Холодно! — жалобно шептала она, свернувшись клубком под дюжиной покрывал.

В опочивальне горели три жаровни. Воздух был удушлив. Калигула брал Друзиллу за удивительно холодную руку и говорил:

— В опочивальне жарко, словно в терме. Почему ты не можешь согреться?

Друзилла отвернулась к окну. По прозрачной слюде стекали потоки холодного осеннего дождя.

— Я вылечусь, когда согреюсь под солнечными лучами.

— Сейчас октябрь. Близится зима. Зачем тебе ждать марта? Согрейся около огня, — Калигула сделал знак рукой. Раб подтащил жаровню поближе к ложу Друзиллы.

Парчовое покрывало на постели стало горячим. Золотое шитьё местами шипело и дымилось, когда пламя почти касалось его.

— Огонь не греет! — жаловалась Друзилла.

— Тогда я согрею тебя! — Калигула лёг в постель и обнял Друзиллу, стараясь передать тепло её ледяному телу. Он испугался, почувствовав судороги, терзающие девушку. Крепко сжал её в объятиях, желая защитить от приступов боли. Но руки и ноги Друзиллы продолжали судорожно подёргиваться, сколько ни старался Гай прижать их к постели.

— Жарко! — не открывая глаз, вдруг простонала Друзилла.

Тело, только что холодное, теперь пылало хуже жаровни. Гай зарылся лицом в спутанные рыжие волосы сестры.

— Чем помочь тебе? — простонал он. — Сто быков принёс я в жертву Юпитеру, моля о твоём выздоровлении!

Лекарь Галот стоял около ложа, держа в ладонях слабое запястье Друзиллы. Нахмурившись, он считал отрывистые, неровные удары сердца. Лекарь не находил причину внезапной болезни. «Может, яд?» — мелькнула страшная мысль. Но как сказать об этом императору? «Лучше промолчу», — решил Галот.

— Выпей настойку, домина Друзилла, — лекарь поднёс к бледному лицу больной чашу с отвратительно пахнущим напитком.

— Не хочу, — она слабо шевельнула головой. — Твои настойки — отвратительны. Пусть Цезония приготовит питьё, от которого мне становится лучше.

— Питьё благородной Цезонии не лечит. Оно всего лишь ненадолго прогоняет боль, — проворчал Галот.

Калигула сладко передёрнулся, вспомнив снадобье Цезонии, которое разливается по телу блаженным теплом. Боль уплывает. Или, точнее, тело уплывает, покачиваясь в волнах призрачного спокойствия.

— Пошёл прочь! — прикрикнул он на лекаря. — Твои настойки и впрямь — горькая дрянь! Пусть Цезония лечит мою сестру!

Галот, вжав голову в плечи, попятился к выходу. «Так даже лучше, — облегчённо решил он. — Друзилла умирает. Смерть уже опаляет её смрадным дыханием. Слава милостивым богам, что она испустит дух не на моих руках!»

Уходя, он краем глаза покосился на Цезонию. Матрона суетливо несла к постели Друзиллы кубок, наполненный до краёв мутно-коричневым снадобьем. Незаметно втянув носом воздух, Галот попытался определить состав. «Измельчённые зёрна мака, — определил он по запаху. — Они навевают сонливую слабость. Что ещё намешала Цезония? Может, тот кто выпьет зелье, умрёт с такой же жгучей болью в груди, что и Друзилла?»

Галот пережил секунду странного соблазна: ему захотелось вырвать медный кубок из рук Цезонии, выпить залпом и доказать, что в питьё подмешана отрава. И умереть самому, разоблачая Цезонию?! Лекарь мысленно засмеялся, устыдившись глупого порыва, который убьёт его, но не поможет Друзилле.

Покинув опочивальню больной, Галот облегчённо вздохнул. Бесстыдное хладнокровие Цезонии поразило грека. Неужели его подозрения — справедливы?! Цезония ежедневно даёт Друзилле небольшую дозу отравы. В присутствии самого императора! Злодеяние совершается на глазах у всех, но никто и не догадывается о нем. Да и кто заподозрит, что льстивая Цезония способна на убийство, не скрытое во мраке?

Цезония присела на корточки около постели. Шёлк туники обтянул узкие бедра. Матрона намеренно качнула ими, чтобы вызвать у императора определённые воспоминания. Но Калигула не смотрел на Цезонию. Болезненно скривившись, он водил пальцами по лицу Друзиллы, стараясь отыскать место, где прячется проклятая болезнь.

— Выпей, Друзилла! — с настойчивой нежностью прошептала она.

Друзилла с усилием приподнялась на постели. Полуоткрытые, потрескавшиеся от внутреннего жара губы жадно потянулись к питью.

— Обожди немного. Сначала питьё отведаю я, чтобы убедиться: правильно ли смешаны травы, — Цезония поднесла к губам серебрянную ложечку.

Со стороны казалось — она отпила немного. На самом деле предусмотрительная Цезония не сглотнула ни капли жидкости. Губы её оставались крепко сжаты. Выждав подходящее время, матрона тайком отёрла рот краем туники.

— Все хорошо. Пей, — в голосе Цезонии звучали заботливые, материнские нотки.

Друзилла пила жадно, захлёбываясь питьём. Выпив до дна, откинулась на подушки со слабой улыбкой. Прикрыв глаза, она ожидала отлива боли. Жжение в груди и впрямь отступило, затаилось мягким комком чуть повыше желудка.

Калигула пристально наблюдал за выражение лица сестры.

— Тебе лучше? —допытывался он.

Друзилла слабо кивнула. Ей было хорошо. Она знала: боль потом вернётся. И она снова выпьет кубок, поднесённый руками Цезонии.

Цезония незаметно вышла из опочивальни и закрылась в своих покоях. Ей было нужно прополоскать рот чистой водой. И тщательно вымыть кубок, на всякий случай, если кто-то пожелает определить состав снадобья. Отсутствия незаметной, никому не интересной матроны не хватился никто.

Засмотревшись на умиротворённое лицо Друзиллы, Калигула не услышал размеренных ударов в дверь. Спустя некоторое время стук повторился, стал настойчивее и беспорядочнее. Выругавшись, Гай подбежал к двери рывком распахнул её. Марк Лепид едва успел отскочить в сторону.

Калигула с ненавистью уставился на Лепида.

— Что тебе нужно?! — грубо спросил он.

— Мой долг — находиться рядом с больной супругой! — ответил Лепид, поправляя тёмные завитые волосы.

Калигула внимательно осмотрел родственника от кудрей над низким лбом до сенаторских башмаков.

— Да разве ты — муж?! — брезгливо спросил он и с силой хлопнул дверью перед носом Лепида.

Расстерянно потоптавшись перед закрытой опочивальней, Лепид кисло улыбнулся и ушёл. Калигула вернулся к постели Друзиллы.

— Кто это был? — едва слышно произнесла она.

— Марк Лепид, — ответил Гай, заботливо поправляя рыжие прядки, липнущие к потному лицу.

Друзилла удивлённо промолчала. Она забыла, кто такой Лепид. В её жизни существовало двое мужчин — Гай и Луций Кассий Лонгин. Оба склонились сейчас над её постелью. Друзилла может коснуться жаркой ладони Гая, но когда тянется к Кассию — он исчезает бесследно. «Кассий в Эфесе. Это — видение», — поняла Друзилла. Она опустила руку и снова увидела бывшего мужа. Его полупрозрачный облик дрожал, словно вода, потревоженная камнем.

Калигула прижал к груди правую руку Друзиллы и с удивлением смотрел, как лихорадочно шарит в воздухе левая: словно пытается и не может дотянуться к кому-то невидимому.

— Что с тобой, Друзилла? — спросил он, чувствуя, как к горлу подступает комок неопределённой ревности.

Друзилла вздрогнула и спрятала руку за спину. Словно ребёнок, испугавшийся, что его застали за недозволенным занятием. Гай не должен догадаться, что она любит Кассия. А Кассий не должен догадаться, что она любит Гая.

«Кассий знает о моем позоре! — приплыло воспоминание из мутной глубины души. — Он не написал мне ни одного письма. Известие о разводе принял с мрачной радостью. Я принесла Кассию страдание. Но я обязана хотя бы Гая избавить от сердечной муки!»

Боль возвращалась, заставляя Друзиллу корчиться и стонать сквозь зубы. «От чего я должна спасти Гая?» — отчаянно хваталась она за обрывки мыслей. Чёрное пятно появилось перед широко раскрытыми глазами и, быстро вырастая, надвигалось на девушку. Это — опасность, страшная и неразличимая. Друзилла непроизвольно напряглась. Пятно постепенно приняло очертания Марка Лепида, склонившегося над нею и смотрящего в зеркало поверх её головы.

— Гай! — крикнула Друзилла, впиваясь ногтями в руку Калигулы.

Он приподнял её, осторожно поддерживая хрупкую, исхудавшую спину. Молча, не находя слов, уставился в дорогое лицо.

— Берегись Лепида! — слабея, шепнула она.

Чёрное пятно набросилось на Друзиллу, пожирая остатки сознания. До последней секунды она смотрела на Калигулу, прощаясь с ненормальной, извращённой, но большой любовью.

— Друзилла?.. — жалобно пролепетал Гай, всматриваясь в сузившиеся зрачки сестры. Зеленые глаза Друзиллы стали тусклыми, словно осколки грязного стекла в смрадных переулках Субуры.

Он прижался ухом к груди девушки, отчаянно стараясь уловить биение сердца. Хотел крикнуть «Нет!» так громко, чтобы священная воля императора долетела до слуха бездушных богов. Но слов не было. Мир разбился вдребезги. Не было ничего. Только мёртвая, неподвижная, холодеющая Друзилла и боль, разорвавшая на части сердце Калигулы.




XLVI


Гай очнулся, когда чьи-то руки поднесли к его губам холодный ободок медного кубка.

— Выпей, благородный Гай Цезарь, — шептала женщина, чьё лицо расплывчатым пятном мерцало у его глаз.

Калигула потянулся к женщине, приняв её за Друзиллу. И грубо оттолкнул, узнав узкое, острое, похожее на меч лицо Цезонии. Матрона неловко упала на мозаичный пол, потащив за собой покрывало, за которое ухватилась в падении. Кубок с тяжёлым звоном покатился по цветной мозаике, разбрызгивая содержимое. Цезония чуть не заплакала, видя, как пропадает драгоценное зелье. Каждая капля, отражающая в себе роскошную обстановку опочивальни, стоила целый асс. Таких капель — маленьких миров — было больше тысячи.

Рабыни, скорбно вытянув лица, стаскивали тунику с тела Друзиллы. Калигула, оцепенев, видел тонкие медовые руки, плоский живот и небольшую грудь, не выкормившую ни одного младенца.

Белокурая Гета, чьё лицо уже избороздили преждевременные морщины, мочила губку в серебрянном тазике и ласковыми движениями обмывала тело покойницы. «Покойницы! — судорожно всхлипнул Гай. — Кто посмеет назвать Друзиллу этим страшным, непотребным словом?»

Неслышно ступая, в опочивальню вошли либитинарии, служители богини смерти. Бледные, неразговорчивые люди в тёмных туниках суеверно напугали императора. Неужели они коснутся его возлюбленной, смажут бальзамом бездыханное тело и подготовят его к погребальному костру?!

— Друзилла! — обхватив ладонями голову, крикнул Гай. Мёртвых положено громко называть по имени, чтобы убедиться в смерти. Но Калигулой руководил не древний обычай, а отчаяние. Он отдал бы императорский венец, лишь бы Друзилла отозвалась, услышав своё имя!

Либитинарии достали склянки с кедровым маслом и расставили их на столе. «Уберите это! — вопила душа Калигулы. — Зачем Друзилле бальзамы, замедляющие тление? Разве смерть посмеет осквернить её запахом и разложением? Моя Друзилла будет вечно пахнуть мёдом и розами!»

— Убирайтесь вон! — вдруг велел он либитинариям.

Служители смерти оторвались от действий над мёртвым телом и озадаченно посмотрели на Калигулу. Никогда прежде никто не осмеливался прервать похоронный обряд.

— Оставьте её! — сквозь зубы процедил Гай. Либитинарии напугались, заметив пустой, безжизненный, невидящий взгляд императора. Лицо Калигулы побледнело до серости. Казалось, покойником был он.

Калигула лихорадочно хватал со столика склянки с маслами и бальзамами. Ругаясь и проклиная, швырял их в либитинариев.

— Вы не отнимете у меня Друзиллу! — злобно оскалившись, кричал он.

Либитинарии и рабыни столпились у выхода, стараясь поскорее выскользнуть наружу. Склянки летели им в спины, разбивались и ранили острыми осколками.

Опочивальня опустела. Калигула остался наедине с Друзиллой. Плача, он прилёг рядом с ней и провёл кончиками пальцев по телу, от горла до живота. Как исхудала Друзилла за пятнадцать дней изнурительной болезни! Ребра натянули тонкую медовую кожу; остро выпирают ключицы. Кто бы поверил, что это маленькое, почти невесомое тело выдержало любовь двух высоких, сильных мужчин?

С запоздалым раскаянием Гай потянулся к губам Друзиллы. Существует поверие: близкий родственник должен словить последний вздох умирающего, чтобы с прощальным поцелуем принять в себя отходящую душу. Калигула не успел поцеловать Друзиллу, потому что отказывался поверить в её смерть. Теперь он целовал покойницу, искал на холодных мёртвых губах душу Друзиллы. Желал вобрать её, чтобы Друзилла после смерти слилась с Гаем, растворилась в нем, заполнила его и жила с ним столько лет, сколько ещё осталось Калигуле.

«Окна крепко закрыты. Душа Друзиллы не успела вылететь. Она ещё здесь», — отчаянно подумал он. Калигула заметался по опочивальне широко раскрывая рот и глотая воздух. Подавился, закашлялся. Решил, что все-таки сумел отыскать и принять в себя душу Друзиллы. Приложил ладонь к груди, стараясь нащупать что-то особенное: тепло или, наоборот, прохладу. Хоть что-нибудь, подтверждающее, что душа Друзиллы — с ним, навеки!

Наступила ночь. Гай не зажёг светильник. Темнота в опочивальне ничего не значила в сравнении с темнотой в душе. До полнолуния оставалось две ночи. Луна, похожая на овал, заглядывала в слюдяное окно. Тело Друзиллы отражало лунный свет и переливалось фантастическим блеском. Всю ночь Калигула не отводил глаз от мёртвой.

Небо на востоке розовело. Подходила к концу ночь, самая страшная из всех ночей, прошлых и будущих. Ночь, проведённая в одной постели с мёртвой Друзиллой. Калигула поднялся с ложа, вытащил из сундука Друзиллы серо-голубую тунику, расшитую золотыми звёздочками. В этой тунике возлюбленная сестра встречала его в доме Кассия в тот вечер, когда они вновь обрели друг друга.

Вполголоса повторяя слова любви, Калигула надевал на Друзиллу тунику и столу. И плакал оттого, что этих признаний она уже не услышит. И корчился от горького сознания, что её последние слова тоже не были любовными. В греческих песнях гибнущие любовники напоследок шепчут: «Люблю тебя». Если бы Друзилла умерла, как в песне, с признанием на устах! Тогда Гай жил бы в вечном воспоминании этого мгновения. Но жизнь — не песня. Её не пропоёшь вторично.

Оглянувшись напоследок на Друзиллу, Гай отворил дверь. Либитинарии, ждавшие на полу под дверью опочивальни, поднялись и, отряхивая тёмные туники, приблизились к покойнице. Наёмные плакальщицы старательно выводили печальные напевы. В воздухе остро запахло кипарисами, которые обычно ставят у входа в дом, извещая прохожих о смерти. Сейчас лицо Друзиллы прикроют восковой маской, уложат её на тёмные носилки и вынесут в атриум. Нужна ли маска ей, прекрасной даже в смерти?!

Калигула, расталкивая скорбную толпу, вышел из опочивальни. Не с безобразной маской на лице, не в погребальных носилках, не на костре хотел он навеки запомнить Друзиллу.

Слезы туманили взгляд. Не разбирая дороги, Гай выбежал из дворца. Последовал ли кто за ним — он не видел. Перед широко открытыми глазами горел погребальный костёр, поджигать который он отказывался. Никогда Гай не поднесёт факела к можжевельнику и еловым ветвям. Никогда он не увидит, как огонь превращает Друзиллу в пепел, в ничто. Прочь из дворца! Прочь из дурно пахнущего, шумного, лабиринтом улиц перепутанного Рима! Прочь из города, в котором больше не живёт Юлия Друзилла!




XLVII


Рим остался позади. Калигула брёл по обочине Виа Аппия, прикрыв голову грязным потрёпанным плащом. Мимо проезжали колесницы и деревенские повозки; скакали всадники, обдавая грязью одинокого прохожего. Калигула упорно шёл прочь из Рима.

Моросил дождь. Тонкие ремешки сандалий лопнули. Отбросив в кустарник ненужную обувь, Гай брёл босиком по грязным холодным лужам. Он боялся оглянуться на стены города. Каждая струйка дыма, выходящая из римских кухонь, казалась ему погребальным костром Друзиллы.

День и ночь смешались для Гая. Без Друзиллы не существовало ни дня, ни ночи. Только сплошные сумерки — серые, непроглядные, мутные. Когда Калигула уставал — валился под первый попавшийся куст, подложив под голову камень. Просыпался — снова продолжал путь, плача от неизбывной тоски.

Последнее, что сделал он, покидая Рим, — издал указ. Не доверяя переписчику, Калигула собственноручно начертал на пергаменте: в честь смерти Друзиллы устанавливается великий траур. Римлянам не позволяется смеяться, купаться, обедать с родителями, женой или детьми. Всякий, нарушивший указ императора, приговаривается к смертной казни. Пергамент, влажный от слез Калигулы, вывесили на Форуме. Квириты читали и удивлялись: даже траур по Тиберию не был так строг. Римляне смеялись и шутили, хороня покойного императора. Смеялся тогда и сам Гай.

Калигула бежал из Рима, не желая присутствовать на похоронах Друзиллы. Он старался обмануть самого себя, утверждая, что сестра останется для него живой, если он не увидит её на погребальном костре. Преторианцы следовали за ним на расстоянии. Они не спускали глаз с императора, но и не приближались, избегая тревожить его скорбь. Лишь однажды центурион Юлий Луп подошёл к нему, спящему, и обул удобные калиги на босые, избитые придорожными камнями ноги.

Свернув с мощёной дороги, Калигула вышел к морскому побережью. Чайки гортанно кричали, пролетая над его головой. Ветер приносил солёные брызги. В четырех стадиях от берега маячила небольшая галера. Гай не замечал судна, медленно ползущего на одном уровне с ним, как и преторианцев, идущих следом.

Обойдя стороной шумный Неаполь, Калигула продвигался дальше, на юг. Его лицо потемнело от пыли и грязи. Одежда превратилась в лохмотья. Никто не отличил бы императора от раба, с утра до ночи обрабатывающего хозяйскую землю. Две недели назад он покинул Рим. А ему казалось, что Друзилла умерла вчера.

Калигула миновал Байи, чьи целебные источники хранили тепло даже дождливой осенью. Очередная ночь спустилась на землю. Темно-синее небо покрылось звёздами, самая яркая из которых указывала на север — на Рим, из которого он сбежал.

Изнемогая от усталости, Гай опустился на землю, прислонившись спиной к стволу одинокого оливкового дерева. В стороне выли собаки. Калигуле тоже захотелось взвыть вот так — с неукротимой печалью глядя на луну.

В пятидесяти шагах от Калигулы оранжевым пятном горел костёр. Пастухи-подростки сидели вокруг огня, смеясь и грея руки. Полдюжины овец, сбившись в тёмную кучу, чутко спали неподалёку.

Калигула, спрятавшись за стволом, раглядывал чумазые лица мальчишек, искажённые ярким пламенем и резкими тенями. На костре жарилась тощая курица. Пастухи время от времени переворачивали кривой железный прут, на который была надета птица. Кожица, ещё непрожаренная, выглядела бледно-золотистой, цвета светлого мёда. Огонь лизал куриную тушку; тёмный дым, поднимаясь вверх, закрывал звезды.

Гай тупо уставился на курицу, а воспалённый мозг рисовал иную картину. Пламя, разведённое в ночи пастушками, вдруг показалось ему погребальным костром Друзиллы. Вместо жалкой тощей курицы ему мерещилась любимая сестра. Безжалостный огонь, наверное, точно так же лизал её неподвижное тело, сыпя при этом яркими весёлыми искрами…

Громко закричав, Калигула побежал на пламя. «Потушить! Потушить!» — колотилась в голове навязчивая мысль. Напугав пастушков безумными воплями, Гай топтал раскалённые докрасна угли и яростно бил плащом пламя. Мальчишки, поспешно угоняя прочь проснувшихся овец, суеверно оглядывались на неизвестного безумца.

Плащ загорелся, так и не потушив костёр. Калигула испуганно отшвырнул в сторону горящее тряпьё, прежде чем огонь добрался до его пальцев. Медленно приходя в себя, огляделся по сторонам. Блеяли разбуженные овцы, удаляясь в сторону селения, обозначенного тёмными силуэтами хижин и одиноким огнём сторожа. Курица, выпав из костра, валялась под ногами Калигулы. «Неужели я принял эту мерзость за Друзиллу?! — с брезгливым ужасом осознал он. — Скорбь помутила мой рассудок!»

Разозлившись, он пнул курицу ногой. Горячая, ещё шипящая тушка покатилась в темноту. Гай с ненавистью погрозил ей вслед кулаком. Словно жареная курица и впрямь была виновата в том, что напомнила Калигуле о Друзилле.

Заплакав, он бессильно опустился на землю, рядом с костром. Рыдал до тех пор, пока не уснул, устав от слез. Проснулся на рассвете. Костёр догорал. Бледно-розовое солнце поднималось над горизонтом, выплывая из молочно-серой дымки. Болел живот, напоминая о днях, проведённых в постоянном недоедании.

Рассеянно поковыряв палкой потухающие угли, Калигула вспомнил о курице. Обнаружил её в десяти шагах от костра. Холодная недожаренная тушка была присыпана землёй. Калигула, наскоро отряхнув землю, вцепился зубами в полусырое мясо. Едва пережевав, он быстро глотал, словно боялся, что у него отнимут еду.

Гай шёл ещё несколько дней, не прекращая думать о Друзилле. Он не знал, сколько времени провёл в пути, мимо каких селений прошёл и где в конце концов остановился. Калигула замер на скалистом обрыве, который он принял за край земли. Перед ним шумело серое осеннее море. Волны бились о прибрежные камни с трех сторон. Не было пути ни прямо, ни налево, ни направо. За спиной вилась узкая тропинка, приведшая Калигулу на скалу. Но повернуть назад казалось невозможным. Застыв над обрывом, он вглядывался в смутные серые клочья на горизонте. Может, это была земля, а может — облака, нависшие над морем и смешавшиеся с ним. Калигула решил, что видит Египет.

«Египет! — прижмурившись, зачарованно думал он. — Волшебная страна, в которой все запретное становится дозволенным! Почему я не увёз туда Друзиллу?!» Призрачная, вымечтанная земля приближалась к Калигуле. Закрыв глаза он сделал шаг, намереваясь достичь Египта. «Там живёт всемогущая богиня Изида, чья статуя украшает опочивальню Друзиллы. Если я принесу в Александрийском храме богатую жертву — богиня воскресит её!» — отчаянно повторял он.

Калигула непременно упал бы со скалы, размозжив голову о валуны, вылизанные волнами. Преторианцы, идущие за ним от Рима, подоспели вовремя. Поддержали императора под руки и осторожно свели его к воде по узкой извилистой тропке.

Не открывая глаз, Калигула подошёл к воде. Пенный прибой наполз на берег и намочил ступни императора. Гай не различал, кто именно поддерживает его: может, мелкие морские божества, которых Нептун решил послать ему на помощь? А может, милая, заботливая Друзилла? Она умерла, но душа её всегда будет сопровождать Гая. Калигула не успел поцеловать Друзиллу в последний миг, но это неважно! Душа, покинув тело, металась по опочивальне в поисках выхода. Гай — единственный, находившийся там, — вдохнул и принял её в себя!

От галеры, маячившей между Калигулой и горизонтом, отделилась лодка. Неслышно подплыла к императору. Преторианцы осторожно подсадили Калигулу. Забравшись в лодку, он властно указал правой рукой в облака, которые все ещё казались ему Египтом.

— Туда! — отрывисто велел он. — Нептун вырядил своих слуг в странные одежды: красные туники и коричневые панцири. Но я все равно признал вас! — добавил он, искоса осматривая преторианцев.

Солдаты переглянулись, скрывая удивление. Ничего не сказали, подумав, что помутнение разума посылается богами и ими же снимается. Люди, получившие такое испытание, порою видят больше тех, чьего рассудка не коснулись боги.

Лодка подплыла к галере. С помощью преторианцев Калигула поднялся на палубу и застыл на носу. Изменив курс, корабль поплыл туда, куда указывала вздёрнутая рука императора.



* * *


Два часа спустя облака рассеялись бесследно. Прямо по курсу и впрямь виднелась земля. Но не Египет, как решил Калигула. Сицилия.

Вцепившись руками в борт галеры, Гай всматривался в поселения и городки на берегу. Поселяне трудились в огородах, пастушки стерегли овец, путники неторопливо ехали на лошадях по прибрежным дорогам. Все они были одеты в светлые или темно-коричневые туники и плащи. Калигула не узрел никаких замысловатых египетских одеяний. Строения тоже напоминали италийские дома, а не прославленные пирамиды. Но император упрямо называл Египтом землю, проплывающую за бортом.

Вечерело. На горизонте появилась тёмная гора, очертаниями напоминающая чудовищную башню. На вершине смутно мерцало оранжевое пламя.

— Александрийский маяк! — обрадовался Калигула и по-мальчишески подпрыгнул. — Немедленно плывите туда.

— Цезарь, это — Этна! — осторожно возразил Юлий Луп, выглядывая из-за плеча императора.

— Этна в Египте?! — саркастически засмеялся Гай.

— Мы в Сицилии, — пояснил центурион. — Отсюда ближе до Карфагена, чем до Александрии.

Калигула презрительно оглядел его, не удостаивая ответом.

— Я приказываю плыть к маяку! — капризно велел он, указывая на Этну.

— Невозможно, цезарь! — центурион беспомощно развёл руками. — В темноте корабль непременно разобьётся о прибрежные скалы. Позволь подождать до утра.

Гай, охваченный лихорадкой любопытства, не слушал его.

— Спустите лодку! — громко велел он, перебегая от носа к корме.

Весла ударялись о водную гладь с едва слышным плеском. Лунный свет серебрил голые спины гребцов. Калигула сидел на дне лодки, крепко держась за центуриона. Он пугался тёмной, непрозрачной морской глубины. Поэтому так и не научился плавать. В каждом водоёме, будь то море или искусно сделанный бассейн, Калигулу могли подстерегать водяные чудовища. Страшные создания жили исключительно в воображении Гая. Но и этого оказалось достаточно, чтобы подпитывать его неугасающий страх.

Лодка мягко ткнулась в мокрый песок. Солдаты, сплетя ладони, перенесли Калигулу на берег. Очутившись подальше от воды, Гай осмотрелся.

— Песок, только песок! — удивлённо бормотал он, при каждом шаге проваливаясь почти по щиколотки. — Где же мрамор, покрывающий александрийскую пристань?

Не было ни мрамора, ни гранита, ни толстых приземистых колонн, ни пальмовых рощ в дельте Нила. Дикое побережье Сицилии походило на Египет так мало, как вулкан Этна — на маяк Александрии.

Призывая на помощь богиню Изиду, которой верила Друзилла, Калигула медленно побрёл к Этне. Три преторианца и центурион двинулись следом, напряжённо принюхиваясь. В воздухе подозрительно пахло серой. Звезды, ещё недавно бывшие необыкновенно яркими, исчезли за клубами дыма. Оранжевые искры сыпались из жерла, как из огромного очага.

— Вулкан проснулся! — крикнул Юлий Луп.

Лишь сейчас преторианцы поняли, откуда идёт странный гул, вкравшийся в уши: из-под земли!

— Бежим, цезарь! — в ужасе закричали они, догоняя императора.

Калигула яростно оттолкнул их. Не отводя глаз от пламени, он упрямо шёл к вулкану. Оранжевый огонь отражался в расширенных зрачках Гая.

Солдаты кашляли. Пепел носился в воздухе и забивался в нос и рот. Но они, давшие клятву верности, не смели покинуть императора одного. Долг чести требовал умереть вместе с ним.

Калигула судорожно схватился за горло.

— Тяжело дышать, — пожаловался он, слегка замедляя шаг.

Лишившись сил, он опустился на колени. Пошатался немного и медленно лёг на живот, ощущая всем телом прохладную влагу земли. Широко открытые глаза по-прежнему смотрели на Этну.

— Император ослабел. Если он не захочет вернуться — потащим его к лодке за ноги, — шёпотом распорядился центурион. Преторианцы согласно кивнули.

Вулкан с грохотом изрыгал огненные камни. Один из таких камней пролетел по воздуху, перечёркивая яркой полосой тёмное небо, и упал в двух шагах от Калигулы. Гай удивлённо протянул руку и коснулся камня, светящегося малиновыми переливами. Громко вскрикнул, обжегшись:

— Больно! — и ошеломлённо уставился на грязную ладонь.

Боль вернула его к действительности.

— Где я? — удивлённо спросил он. И добавил, чихая от пепла, лезущего в нос: — Это не Египет!

— Это Сицилия, Гай Цезарь! — шептал Юлий Луп, увлекая императора назад, к спасительной лодке.

С ужасом Калигула понял, что пламя, к которому он зачарованно шёл, не Александрийский маяк, а вулкан Этна. Подхватившись с земли, он бросился к морю. Преторианцы едва поспевали за ним. Подчиняясь приказу Лупа, они сняли плащи и прикрыли ими убегающего императора.

— Это — месть богов! — убеждённо шептал он. — Юпитер швыряет в меня молнии с небес. Плутон — бросает раскалённые камни из преисподней. Но я им покажу, что я сильнее!

Обернувшись к вулкану, Калигула со злостью погрозил кулаком. Преторианцы почти втолкнули его в лодку. И, не доверяя гребцам-рабам сами взялись за весла.

Галера повернула на север, к Риму. Калигула проводил дни и ночи на палубе. Он сидел на сосновых досках, закутавшись в шерстяной плащ и упёршись подбородком в худые колени. Гай начинал привыкать к мысли о смерти Друзиллы. Страх, пережитый в ночь извержения Этны, напомнил ему о том, что он жив.

Преторианцы приносили ему жареную рыбу, выловленную за бортом. Калигула ел равнодушно, не обращая внимания на вкус. Он не брился и не умывался. Пепел Этны пятнами покрывал измождённое, поросшее редкой рыжей щетиной лицо.

— Император может все, — бормотал он, закатывая глаза так, что на виду оставались только белки с красными прожилками. — Но жизнью и смертью распоряжаются боги! Они, завистливые к чужому счастью, отняли у меня Друзиллу!

Гай с глухим стоном сжал губы, превращая их в тонкую, резкую полоску. Быть императором оказалось недостаточно. Ему захотелось стать богом! Не после смерти, как Юлий Цезарь или Октавиан Август. Сейчас, немедленно!

Галера подплывала к Остии. Белел маяк, с вершины которого поднимался в небо столб темно-серого дыма. Калигула вздрогнул, вспомнив Этну, дымящую хуже сотни маяков. И тут же выпрямился, прогоняя страх.

— Бояться отныне я не буду! Пусть остальные дрожат, увидев меня! — проговорил он, бросая вызов и людям, и богам.




XLVIII


Сенаторы, извещённые гонцом, встречали его на пристани.

— Славься, цезарь! — приветствовал Калигулу Гай Кассий Лонгин. — Твоё отсутствие обеспокоило нас.

— Не лги, — усмехнулся Калигула с нескрываемой злобой. — Вы обрадовались бы, не вернись я вообще!

Лонгин тонко улыбнулся, пряча истинные мысли. Ему хотелось нахально заявить императору: «Ты прав». Но сенатор благоразумно сдержался. В Калигуле было нечто пугающее: взгляд и повадки хищного тигра. Эти качества присутствовали и прежде. Раньше Гай напоминал тигрёнка, лишь изредка, играючись, показывающего когти. Теперь он оскалил клыки, готовясь рвать и трепать добычу. Лонгин почувствовал, как по спине ползают воображаемые мурашки. Добычей на этот раз может стать он сам. Почему бы и нет — после Макрона и Тиберия Гемелла?!

— Мы приготовили для тебя носилки, Гай Цезарь, — Лонгин отступил в сторону, гостеприимным жестом указывая на носильщиков.

— Нет! — заупрямился император. — Я въеду в Рим на коне.

Лонгин передёрнул плечами. Калигула выглядел ужасно: грязный, небритый, с торчащими дыбом, давно немытыми волосами. Если он хочет показаться народу в таком виде — его дело!

Улицы Рима — узки и многолюдны. Во избежание несчастных случаев Сенат давно издал указ, запрещающий в дневное время проезжать по городу верхом или в повозке на колёсах. Исключение делается лишь для полководцев-триумфаторов. «И для тех, кто облечён верховной властью!» — злорадно добавил Гай. Калигула уже проехал по Риму верхом на Инцитате. Теперь он решил совершать это почаще.

Около дворца императора поджидал дядя Клавдий. Он потерянно жался у мраморных колонн, время от времени провожая взглядом торговцев сладостями. Калигула спрыгнул с лошади и поднялся по широкой лестнице, перепрыгивая через две-три ступени. Клавдий подался навстречу племяннику.

— Гай! — испуганно пролепетал он, разглядывая грязного, щетинистого, измученного императора. — Где… где ты был?

Калигула пренебрежительно оттолкнул его. Клавдий случайно загородил проход широкой, почти квадратной фигурой. Войдя в атриум, Гай обернулся. Задал Клавдию вопрос, мучивший его все эти дни:

— Кто зажёг погребальный костёр Друзиллы?

— Я, Гай Цезарь! Вместе с Марком Лепидом, — ответил Клавдий и вытер толстым пальцем набежавшую слезу. — Ты покинул Рим. Я оказался ближайшим родственником, присутствующим на похоронах.

Калигула побледнел до мертвенной серости под слоем грязи. Закрыв глаза, он видел умиротворённое лицо Друзиллы в окружении огня. Две тёмные фигуры с факелами в руках застыли по сторонам: толстый, тучный Клавдий и худой Марк Лепид.

Гай с ненавистью оглядел дядю и вызывающе толкнул его в грудь, словно мальчишка, ищущий драки с ровесником. Хотел оскорбить Клавдия, уязвить его обидными словами. Но, открыв рот, захлебнулся. Не придумали ещё слов, способных выразить боль, скорбь и обиду, которые охватили Калигулу. Помолчав немного, он раздражённо махнул рукой и ушёл в глубь дворца. Плечи, прикрытые лохмотьями чужого плаща, сгорбились.

Клавдий проводил его взглядом: «Неужели моя судьба — бояться всех, даже родного племянника?» Горько вздохнув, он отправился на Форум, догонять торговца сладостями и порыться в этрусских свитках, выложенных на продажу в многочисленных портиках.



* * *


Гай блуждал по дворцовым переходам, не разбирая дороги. Он не удивился и не испугался, когда, делая очередной поворот, наткнулся на тёмную фигуру.

— Ирод Агриппа! — узнал Гай человека, отделившегося от стены и направившегося к нему.

— Да, цезарь. Это я, — ответил Агриппа с едва уловимым акцентом. Знатный иудей поклонился императору с восточной грацией.

— Что ты здесь делаешь?

— Жду тебя, Гай Цезарь.

Чёрные глаза Агриппы блестели, как камешки, смазанные оливковым маслом. Невозможно добраться до глубины взгляда и прочитать по глазам мысли иудея. Левой рукой он поглаживал расчёсанную бородку.

— Чего ты хочешь? — безжизненным голосом спросил Калигула. И подумал равнодушно: «Денег, конечно! Дам ему тысячу сестерциев и пусть убирается! Я хочу быть один!»

— Гай Цезарь, я собственными глазами видел погребальный костёр благородной Друзиллы, — печально вздыхая, прошептал Агриппа.

Губы Калигулы искривились в болезненной гримасе. Заметив, как дрогнуло лицо императора, иудей заговорил быстрее. Старался не оставить императору времени для гнева. Слова наскакивали одно на другое, проглатывались окончания, заметнее чувствовался акцент. Относительно чистая латынь Агриппы стала едва разборчивой, словно он покинул родную Иудею не более полугода назад.

— Костёр Друзиллы был украшен розами и ветками кипариса, — торопливо описывал он. — Ручки носилок украшала резная слоновая кость. Агриппина и Ливилла бросили в огонь покрывала, вышитые золотом. К небу поднимался светло-серый, цвета жемчуга, дым. Я различил в дыму воздушную, но хорошо заметную фигуру Друзиллы. Она вознеслась к небесам!

— Это правда? — Калигула жадно вцепился в расшитый восточными узорами халат Агриппы. — Ты видел её?

— Да, Гай Цезарь! — подтвердил иудей.

— Она стала богиней! — прослезился Гай.

Ирод Агриппа потупил хитрый взгляд. Не видел он Друзиллу, летящую к небу! Иудей вообще не верил ни в римские обычаи, ни в римских богов. Его Бог, имени которого никто не знает, был ревнив и не признавал существования других богов. Агриппа мог совершить мерзость: съесть в угоду императору кусок недозволенной свинины или войти в храм Юпитера. Но — без веры в ложных идолов и с должной опаской на своего Бога.

— Идём со мной! — Гай лихорадочно потащил Агриппу к своим покоям.

Войдя к себе, он достал из ларца с драгоценностями два перстня: с изумрудом и рубином.

— Возьми, — приговаривал он, надевая драгоценности на смуглые пальцы Агриппы. — Расскажи мне, как выглядела Друзилла.

— Она напоминала Диану-охотницу. Её лицо сияло подобно луне, — он вдохновенно придумывал новые подробности. Калигула верил. Присев около Агриппы, он жадно наблюдал, как шевелятся губы рассказчика. Ловил каждое слово иудея, упивался им, заучивал наизусть. И ежеминутно вкладывал в жадные руки Агриппы новое украшение.




XLIX


Опочивальня Друзиллы манила его, как мясо в капкане приманивает хищного зверя. Гай кругами бродил по дворцу, снова и снова возвращаясь к знакомой до боли двери. Он боялся войти в опочивальню, увидеть вещи, принадлежавшие Друзилле, и присесть на ложе, которое он делил с ней. Войти в опочивальню покойницы значило пережить её смерть ещё раз.

И все-таки он вошёл. Толкнул дверь и замер на пороге. В опочивальне слабо пахло хвоей. В жаровне тлели сосновые ветки. Их жгли, чтобы изгнать запах мертветчины. На столике в беспорядке валялись потускневшие драгоценности. Золото темнеет, когда его некому носить.

Стройная женщина стояла у окна. Калигула потянулся к ней, приняв за Друзиллу. И сразу же опустил руки, вспомнив, что она умерла. Да и женщина была слишком высока; почти на голову выше возлюбленной сестры.

Тяжело ступая, Калигула подошёл к женщине, схватил её за узкие плечи и рывком повернул к себе. Она не противилась. Цезония ежедневно приходила в опочивальню Друзиллы и ждала Калигулу. Знала, что вернувшись в Рим, он непременно придёт сюда. Незачем Цезонии бесцельно бродить по дворцу, надеясь на случайную встречу.

— Гай Цезарь, я разделяю твою боль, — притворно вздохнула она, глядя на императора сквозь полуопущенные ресницы.

Калигула хотел получше рассмотреть лицо Цезонии. Потянул её голову вниз, хватая за волосы, собранные на затылке. Закусив губу, матрона едва сдержала болезненный стон. На глазах заблестели слезы.

— Ты плачешь? — сразу подобрел Калигула. — Ты и впрямь любила Друзиллу?

Цезония молча кивнула.

Гай отошёл от Цезонии. Повалился на ложе, уткнулся лицом в подушку и завыл, как волк, потерявший волчицу. Подушка пахла благовониями Друзиллы. Длинный рыжий волос зацепился за золотое шитьё. Цезония прилегла рядом с Калигулой, ласково погладила дрожащие плечи. Потёрлась грудью о худую спину, хладнокровно размышляя: «Страдающий мужчина нуждается в утешении».

— Я здесь, Гай Цезарь! Доверься мне — и я облегчу твою печаль! — вкрадчиво шептала она. Возможно, страдающий Калигула не разбирает слов. Но тон — мягкий, завораживающий — непременно должен повлиять на него.

Голос Цезонии и впрямь напомнил Гаю нечто, что он давно неосознанно искал.

— Твоё зелье! — проговорил он, приподнимаясь на локте. — Дай мне выпить!

— Да, цезарь, — Цезония поспешно сползла с ложа и бросилась к заветному сундуку.

Руки вдруг стали непослушными, неуклюжими. Цезония с трудом открыла сундук, изломав ногти правой руки. «Император помнил о моем зелье! — возбуждённо думала она. — Значит, вспоминал и обо мне! Смерть Друзиллы была не напрасной!»

Выпив дурманящее зелье Цезонии, Калигула ощутил знакомое облегчение. Тело снова плавало в воображаемом море — теплом, прогретом солнечными лучами. Цезония лежала рядом с Гаем, обволакивая его ласками, поцелуями, длинным обнажённым телом. Калигула в изнеможении закрывал глаза, и тогда ему казалось, что он любит свою вечную Друзиллу.



* * *


Гай проснулся на рассвете. В горле горчило, кружилась голова. На краю ложа сидела обнажённая Цезония. Линии её спины и бёдер мягко вырисовывались в серо-голубом рассветном полумраке. Калигула потянулся к Цезонии, небрежным жестом погладил её по бедру. Не ощутил ничего — ни сладостной дрожи, ни умилённой нежности. Возбуждение, охватившее его ночью, забылось бесследно. Цезония — не Друзилла. Присутствие обнажённой матроны в опочивальне покойной сестры теперь казалось оскорбительным.

— Уходи, — велел Гай, поднимаясь с постели и подбирая с пола брошенную тунику.

Цезония не послушалась. Сладострастно улыбнувшись, она подошла к императору и положила его руки себе на грудь. Он равнодушно смотрел на обнажённое тело Цезонии. Матрона призывно качнула бёдрами, стараясь пробудить в нем желание. Она знала: желание — страшная сила.

Калигула долго смотрел на неё, не говоря ни слова. Взгляд его был столь тяжёл, что заставил Цезонию устыдиться собственной наготы. Раздеться перед мужчиной ей не было стыдно. Но раздеться напрасно, вызвав лёгкую насмешку вместо страсти, казалось невыносимым позором. Нагнувшись, Цезония подобрала с пола зеленое покрывало и завернулась в него.

Гай усмехнулся уголком рта. Постоял ещё немного, разглядывая узкое лицо женщины, и молча вышел.

Цезония осталась одна. Поспешно оделась и пригладила растрёпанные волосы. На столике около зеркала лежали драгоценности Друзиллы. Цезония примерила кольцо с сапфиром. Вытянула руку, полюбовалась игрой камня.

«В один прекрасный день эти украшения будут мои, — решила она. — Мне незачем воровать их. Гай Цезарь сам подарит мне кольца и ожерелья Друзиллы. А я ещё подумаю — достаточно ли они роскошны для меня!»

Стащив кольцо Друзиллы с безымянного пальца, Цезония пренебрежительно отбросила его на столик. Подошла к окну и, приотворив его, выглянула в сад. Павлины, грациозно переставляя лапы, бродили по розовым дорожкам. Мраморные статуи отражались в зыбкой воде пруда вниз головой.

«Я добьюсь своего! — думала Цезония, рассеянно перебегая взглядом от аравийских пальм до багряных лоз дикого винограда. — Этот роскошный дворец станет моим. Рим будет принадлежать мне, брошенной, с позором изгнанной из супружеского дома, жившей в жалкой инсуле на последние гроши! Гай Цезарь вернётся ко мне ради зелья. Второй и третий раз он тоже придёт ради зелья. Но рано или поздно настанет день, когда он постучится в мою кубикулу ради меня самой! Я подожду».




L


Калигула смыл с лица заскорузлый слой пыли, испещрённый тонкими кривыми полосками — следами слез. Сменил грязную, рваную тунику на новую, вышитую золотом. Траур по Друзилле окончился.

— Зачем скорбеть по Друзилле? — сказал он Ироду Агриппе. — Она стала богиней. Она вознеслась в заоблачную высь и терпеливо ожидает меня. Чтобы соединиться с ней после смерти я тоже должен стать богом. Впрочем, я и так — бог, — невозмутимо закончил он.

Агриппа покорно склонил голову. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно. Насмешку вызывала религия римлян, бывшая, по мнению Агриппы, весьма глупой. Иудей презирал божков, которые любят, ссорятся и совершают глупости, подобно простым смертным. Настоящий Бог стоит выше обыкновенных людских страстей. Он создал человека по своему образу и подобию. А римских богов создали люди, наделив их земными характерами, любовными проказами и приключениями.

Агриппа жалел Калигулу. Нелегко потерять любимое существо. «Если бы сейчас умерла моя верная Кипра, я разодрал бы одежды и посыпал голову пеплом. Римляне, завидев такое, наверняка назвали бы меня сумасшедшим. А мне кажется безумным император, возомнивший себя богом, — подумал он, передёрнув плечами. — Каждый народ скорбит и радуется по-своему».

Агриппа неожиданно ударил себя по лбу. Иудей вспомнил: именно он сообщил Гаю, что видел Друзиллу, летящую из погребального костра на небо. Он ощутил неловкость, словно был частично виноват в безумии Калигулы. «Да я-то тут причём?! — настойчиво убеждал он самого себя, стараясь освободиться от неприятного чувства вины. — Это все римская религия! Если собрать всех местных богов и богинь в один храм — им недостанет места. А римлянам все мало! Стоит умереть какому-нибудь императору — сразу же объявляют его божественным. Не хватало только живого бога! Вот он и объявился!»

— Каким богом я буду? — восторженно шептал Гай, не обращая внимания на выразительную мимику Агриппы. — Юпитером? Аполлоном? Меркурием? Или возьму себе новое имя? Как зовут твоего бога, Агриппа? — повернувшись к иудею, громко спросил он.

— Имени его никто не знает. Верующие зовут его Элоим, что значит: Бог-творец. Или Адонай, Господь. А ещё — Иегова, вечно сущий.

Гай насмешливо подумал: «Какая глупая религия!» То же самое думал Агриппа о римской вере.

— Хочешь, я велю поставить на Капитолии статую твоего бога? — Калигула дружелюбно хлопнул Агриппу по плечу. — Недавно я повелел установить там статую Изиды, которой поклонялась Друзилла, — вспомнив о мёртвой, он снова загрустил.

— Мой бог — не статуя! — испуганно замотал головой иудей. — Он разгневается, если кто-то высечет его изображение из мрамора или дерева. И нашлёт на землю наказание: моровую язву, всепожирающую саранчу или жаб прыгающих!

Калигула расхохотался:

— Жаб прыгающих?! Надо же, как страшно!

Агриппа хотел возразить. Поведать Гаю, что даже египетскому фараону стало страшно, когда жабы покрыли поля и пастбища. Ни зверю, ни домашней скотине не осталось места, где ступить!.. Но иудей промолчал. Он засмеялся, подобострастно вторя Калигуле. По спине Агриппы ползали отвратительные мурашки. Он удручённо подумал, что Бог, которого раввины его земли называют Богом Гнева, непременно рассердится на иудея, смеющегося над его чудесами.

«Грозный Бог на небе, грозный император на земле! Кто из них страшнее? — размышлял Агриппа. — На суд Отца Небесного я попаду ещё не скоро. А император здесь, передо мной. Подозрителен взгляд его глубоко запавших глаз! Я готов сделать что угодно, лишь бы не вызвать гнева Гая Цезаря! Есть свинину, страусятину, собачатину и всю прочую мерзость, запретную для меня!»

Калигула сильно хлопнул Агриппу по плечу.

— Скучно! — зевнул он. — Поехали в термы! Развлечёмся.

— Нет! — смущённо затряс бородой Агриппа. Иудей не посещал общественные термы. Стоило обнажиться — и все мужчины с насмешливым любопытством косились на него. Рассматривали обрезанную плоть.

— Тогда в лупанар, — решил Гай.

Агриппа радостно кивнул, соглашаясь. Предвкушая удовольствие, плотоядно потёр ладони.

— На Субуре появилось новое местечко! — пакостно ухмыляясь, зашептал он на ухо Гаю. — Женщины, только что привезённые из Сирии, танцуют обнажёнными.

— Среди них есть рыжие? — изменившимся голосом спросил Калигула.

— Хочешь рыжую? Найдём! — успокоил его Агриппа.

«Хочу рыжую, — тоскливо подумал Гай. — Закрою глаза, спрячу лицо в рыжих волосах незнакомой женщины и хоть ненадолго забуду о том, что Друзилла мертва!»



* * *


При выходе из дворца Калигула и Агриппа столкнулись с Кассием Хереей.

— Цезарь! — остановившись перед императором, преторианский трибун громко топнул ногой. — Назови пароль на сегодняшний день!

Гай презрительно оглядел Херею. Трибун некстати напомнил ему о долге перед империей. Не бегать по лупанарам, а управлять страной обязан император! Заседать в Сенате, составлять указы, читать донесения от наместников провинций… «Неужели ради такой скучной жизни я ускорил смерть Тиберия?» — капризно скривился Калигула.

— Пароль?! — высокомерно произнёс он вслух, разглядывая короткопалые руки Хереи. — Старая баба! — злобно рассмеялся Гай.

Обветренное лицо Кассия Хереи удивлённо вытянулось. Император, подхватив под руку Агриппу, убежал вприпрыжку. Его хриплый смех все ещё звенел в ушах трибуна.

— «Старая баба?!» — едва слышно пробурчал он. — Преторианцы засмеют меня, когда я сообщу им этот пароль!

Обескураженно потряхивая кудрявой, наполовину седой головой, Херея двинулся по галерее. Обходя посты, он сообщал солдатам пароль. И спиною чувствовал скрытые насмешливые улыбки, которыми обменивались преторианцы.

«Уж не издевается ли надо мной Гай Цезарь?! — заподозрил наконец Херея. — Центурионы других когорт просят у него пароль и получают обыкновенные слова: „орёл“, „Юпитер“ или „пламя“ — в зависимости от того, на что упадёт в тот момент взгляд императора. Когда приходит моя очередь, паролем назначается „Венера“ или „женщина“! Или ещё хуже — „старая баба“!

Обойдя все посты, Херея едва сдерживал возмущение. Он не знал, на кого сердиться: на императора, давшего ему глупый пароль? Или на преторианцев, смеявшихся, выслушивая его?

Высушенное ветрами лицо немолодого солдата покраснело от негодования. Выйдя в сад, Херея умылся водою из пруда. Распугав дорогих оранжевых рыбок, он набрал воду в медный шлем и вылил себе на голову. Прозрачные струйки скользнули под красную тунику, заставив трибуна поёжиться от осеннего холода.

«Император издевается! — немного успокоившись, решил Херея. — Но мой долг — служить ему!»



* * *


Калигула не знал, что делать: оплакивать Друзиллу или радоваться её вознесению на небеса.

Он велел возвести храм в её честь. Долго перебирал имена женских божеств, выбирая подходящее для сестры. Но ни одно имя, по мнению Калигулы, не отражало истинную сущность Друзиллы.

Гай бродил ночами по тёмным залам и садовым переходам, вполголоса повторяя имена: Диана, Венера… Ни одна из этих богинь не могла сравняться с Друзиллой!

Наконец он придумал имя Пантея — Всебогиня. Имя говорило само за себя. Гай мечтал о том, что Пантея-Друзилла вытеснит остальных богинь. Многолюдная империя будет поклоняться только ей. Сам Калигула вскоре займёт место рядом с любимой сестрой под именем Юпитера Латинского.

Охваченный лихорадкой нетерпения, Гай ежедневно посещал будущий храм. Наблюдал за строительством. Любовался на статуи, которые ремесленники старательно вырезали из мрамора. Продумывал порядок, по которому жрецы будут совершать положенные жертвоприношения.

Быков, баранов и козлов Калигула исключил из списка жертвенных животных для новой богини. Деревенский скот недостоин такой великой чести. В жертву Пантее-Друзилле будут приноситься павлины, фазаны, цесарки и фламинго. Двадцать жрецов и жриц из лучших семейств Рима заплатят немалый денежный взнос за высокую честь прислуживать в храме.

Дни заполнились хлопотами о Друзилле-богине. Ночами Гаю остро недоставало Друзиллы-женщины. Безысходная тоска заставляла Калигулу вскакивать с постели и биться лбом о пол. Боль приводила его в себя. Он с ужасом понимал, что сходит с ума.

Спасаясь от безумия, Калигула покидал Палатинский дворец. Бродил по лупанарам, ища минутного забвения с дешёвыми потаскухами. Переодевшись, нападал с преторианцами на одиноких прохожих и грабил их. Проводил ночи в тавернах, играя в кости с подвыпившими легионерами. Радостно кричал: «Венера!», когда стёртые кубики, подброшенные в воздух, ложились выигрышным числом. Хрипло ругался: «Собака!», когда кости показывали единицы.

В такие ночи Гай почти не вспоминал о Друзилле. Но когда засыпали случайные собутыльники, когда шлюхи прятали полученные деньги и убегали, Гай снова тосковал.




LI


Ночь была тихой и необыкновенно спокойной. До полнолуния оставалось три дня. Луна напоминала бледно-жёлтый овал.

Не отводя глаз от луны, Калигула вышел в сад. Опавшие листья мягко скрипели под ногами. Прохлада ночного воздуха напоминала о близости зимы.

«Где моя Друзилла? — думал Гай. — В какую звезду превратилась она?»

Согласно легендам, боги превращали в созвездия смертных, взятых на небо. Калигула выискивал в россыпи звёзд любимую сестру. Вполголоса шептал названия узнанных созвездий. Ни одно из них не напоминало Друзиллу.

— Принесите ложе, — вполголоса велел он.

Преторианцы, тенью ходившие за императором, повиновались. Вытащили в сад ложе, покрытое парчовым одеялом.

— Ставьте здесь! — Калигула указал солдатам на мраморные плиты у фонтана.

Гай с нетерпением наблюдал за преторианцами ставящими ложе на желанное место.

— Теперь уходите, — отрывисто приказал он.

Преторианцы, стараясь не шуметь и не бряцать мечами, отошли подальше. Спрятались в темноте, за стволами деревьев. И оттуда пристально наблюдали за императором, чей покой обязались охранять.

Оставшись один, Гай расслабился. Напряжение, охватывавшее его в присутствии других людей, отступило. Как трудно жить на виду у всех! Тысячи чужих глаз непрерывно следят за императором: что он ест, что пьёт, кому улыбается, в чью постель ложится ночью. Тысячи глоток делятся сплетнями на Форуме. Порою Калигуле казалось, что он выставлен напоказ — обнажённый, как раб на невольничьем рынке.

Он растянулся на ложе, раскинув в стороны руки и ноги. Ночное небо сияло над ним бесконечным множеством звёзд.

— Где ты, Друзилла? — тоскливо проговорил Гай, всматриваясь ввысь.

Слабый шум ветвей напомнил ему о смехе Друзиллы. Луна походила на лицо красивой женщины, освещённое свечой в тёмной опочивальне. Лицо Друзиллы!

У изголовья постели возвышалась мраморная колонна, обвитая вечнозелёным плющом. Калигула приподнялся и сорвал два листка. Снова откинувшись на подушку, он держал листочки в вытянутых руках. Они выделялись темно-зелёными пятнами на фоне бледной луны. Гай прищурился. Сквозь дрожащие ресницы листки плюща выглядели, как зеленые глаза на женском лице.

— Друзилла! — сквозь слезы шепнул Калигула.

Листочки выпали из дрогнувших рук. Луна ослепла, снова стала безликой и холодной.Но Гаю было безразлично. Он успел разглядеть в ночном светиле любимую Друзиллу.

— Приди ко мне, любовь моя! — шептал Гай, протягивая руки к луне.

Серебристый свет заливал ложе, скользил по телу Калигулы, прикрытому лишь короткой туникой. Он не замечал ни холода, ни шёпота преторианцев, ни мятущихся огней в тёмных окнах дворца. Он ловил призрачный лунный свет на своём теле. Гаю казалось, что Друзилла обнимает его.

Страстные призывы императора донеслись до преторианцев, спрятавшихся между деревьями.

— Император сошёл с ума! — зачарованно наблюдая за Калигулой, пробормотал центурион Юлий Луп. — Зовёт луну на ложе. Открывает ей объятия…

— Молчи! — Кассий Херея предусмотрительно приложил к губам указательный палец. — Даже если Гай Цезарь безумен — что с того? Безумие посылают боги!

Луп послушно замолчал. Он не мог отвести взгляда от императора, посылающего в ночное небо поцелуи и слова любви. Худые руки Калигулы отливали лунным светом. Жилы на мускулах перепутались голубоватой сетью. На лице отразилась сладкая мука, словно он переживал заключительные мгновения телесной любви. Отталкивающее и, одновременно, завораживающее зрелище!

— Давно ли Гай Цезарь обезумел? — спросил Луп, будучи не в силах хранить молчание.

Херея несильно толкнул его в спину, напоминая о благоразумии.

— Случилось ли это со смертью Друзиллы, которую император любил неподобающим для брата образом? — не унимался Луп.

— Раньше, — не выдержал Херея. Хоть и знал он, что на службе положено молчать, но странное поведение императора вызывало размышления, которыми Херее непременно хотелось поделиться с кем-то. — Помнишь болезнь, которую Гай Цезарь перенёс полтора года назад?

— Как не помнить? Весь Рим молился о его выздоровлении. Приносились обеты и жертвы в храмах.

— Именно тогда безумие поразило его, — мрачно кивнул Херея. И, подумав немного, возразил сам себе: — Или, может быть ещё раньше? Гай Цезарь с детства был странен и непредсказуем… — вздохнул он.

— Безумен или разумен — наш долг охранять его! — Юлий Луп сдвинул густые чёрные брови. Две поперечные складки образовались на низком гладком лбу. Складки, говорящие о настойчивости или упрямстве. Херея одобрительно кивнул: молодой Луп нравился ему. «Этому юнцу можно доверять!» — с инстинктом старого вояки решил трибун.

— Тише! — предостерегающе проговорил Луп. — Кто-то идёт!

Преторианцы насторожились и положили ладони на рукояти мечей.

К ложу императора по дорожке, освещённой луной, шла женщина. Белая туника, обтянувшая высокое худое тело, выделялась в темноте светлым матовым пятном. Тихий ритмичный стук сандалий нарушил тишину.

Калигула отвлёкся от созерцания луны и повернул голову. Имя Друзиллы едва не сорвалось с губ Гая. В эту ночь появление сестры казалось ему самым естественным. Но он уже начал привыкать к мысли, что Друзилла больше не придёт.

— Цезония! — узнал он женщину и неожиданно улыбнулся. — Ты не спишь?

Восторженная радость охватила Цезонию. Наконец-то император назвал её по имени и улыбнулся ей!

— Гай Цезарь, я беспокоилась о тебе! — она присела на край ложа, пристально глядя в глаза Калигуле. — Ночь выдалась холодная, а ты — в одной тунике.

Гай увидел, что Цезония принесла с собою плащ, подбитый мехом. Такие плащи, перенятые у северных варваров, носили солдаты в германских походах. Калигула не помнил Германию. Ему тогда было два-три года. Мать часто рассказывала, сидя вечером у детской постели Гая: «Зимы там холодные, снег не тает месяцами. Реки покрываются коркой льда, по которой можно пройти, не утонув. Даже питьевая вода замерзает в котлах, и наутро её нужно растопить на костре… Неужели ты ничего не помнишь, Гай?»

Плащ принадлежал Германику. Калигула узнал его по вышивке: пальмовые ветви, сплетённые в венок. В этом плаще отец с триумфом вернулся в Рим после победы над германскими племенами. Друзилла хранила его. Значит, Цезония копалась в вещах Друзиллы! Гай разозлился бы за это на кого угодно. Но на Цезонию почему-то не хотелось сердиться!

Цезония накрыла Калигулу плащом, как одеялом. Тёплый мех приятно скользнул по обнажённым рукам и ногам. Лишь сейчас Гай понял, как он замёрз. Блаженно улыбнувшись, он приподнял край плаща и поманил Цезонию. Она скользнула в постель и прижалась к Гаю.

Как уютно было лежать под меховым плащом, рядом с притихшей от волнения женщиной. Глаза Цезонии влажно блестели. Гаю казалось, будто в серых зрачках отражаются звезды. Он поцеловал её с медлительной нежностью, как некогда — Друзиллу.

Кричали павлины в зверинце. Ночные птицы, пролетая над их головами, хлопали крыльями. Преторианцы, невидимые в темноте, охраняли покой императора. Может, рабы подглядывали, прячась за неосвещёнными окнами. Для Гая и Цезонии ничего не существовало. Отгородившись от всего мира тёплым плащом, ни отдавались любви.

Ласки Цезонии были изысканно томными. Тонкие ладони женщины скользили по телу Калигулы, едва касаясь его. Но эти нежные прикосновения возбуждали его сильнее, чем ласки женщин, которые громко стонут и впиваются в спину ногтями, чтобы показать, насколько они горячи в постели. Цезония ласкала Калигулу и вдруг отстранялась с лукавой улыбкой, когда его желание нарастало. А он, задыхаясь от страсти, полз за ней, искал её податливое тело и целовал несчётное количество раз.

И наступила минута, когда Гаю захотелось крикнуть Цезонии: «Я люблю тебя». Только Друзилле говорил он прежде эти слова. Никакая другая женщина не слышала их от Калигулы. Он был щедр на ничего не значащие похвалы женской красоте. Но слова любви предназначались только для Друзиллы.

Гай смолчал, устыдившись внезапного порыва. Но Цезония, внимательная и опытная, уловила в его взгляде нескрываемое восхищение. И, перестав кокетливо ускользать, отдалась ему.

Секунды экстаза были подобны ослепительной вспышке молнии. Гай удовлетворённо откинулся на спину. Цезония, тихо вздохнув, положила голову ему на плечо. Гай обнял её. Убегать с пренебрежением, как в прошлый раз, уже не хотелось.

— Ты замужем? — спросил он.

— Разведена.

— Замечательно, — удовлетворённо кивнул Гай. Эта женщина подарила ему сладость, делиться которой с другим мужчиной он не хотел.

Ночь не позволяла видеть яркий румянец, появившийся на узком лице Цезонии.

— Гай Цезарь, тебе было хорошо со мной? — облизнув пересохшие губы, спросила она.

«Хорошо! — вдруг подумал он. — Так хорошо, как бывало только с Друзиллой!»

— Да, очень, — откровенно ответил он.

Цезония мысленно попросила о помощи богиню Юнону.

— Гай Цезарь! Женись на мне — и каждая ночь доставит тебе такое же удовольствие! —попросила она, сладко улыбаясь.

Калигула, приподнявшись на ложе, удивлённо посмотрел на неё. «Стоит мне обратить внимание на женщину — и она сразу же напрашивается мне в жены!» — недовольно подумал он.

— О, Гай! — умоляюще простонала Цезония и прижалась губами к груди Калигулы. — Я стану такой женой, какая тебе будет угодна! Я буду верной, покорной, терпеливой, неревнивой. Я обращу твою жизнь в череду удовольствий! Поддержу самую безумную из твоих причуд! Женись на мне!

Первым порывом Калигулы было вытолкнуть Цезонию с постели. Но рассудок предательски нашёптывал: «Почему бы и нет?»

«Почему нет? Потому, что я не знаю Цезонии! Несколько встреч, последние из которых непременно заканчивались в постели. Питьё, заставляющее забыть о боли… Это ещё не повод взять в жены незнакомую женщину! — убеждал он себя. И тут же его мысли поползли в другую сторону: — А с какой из моих предыдущих супруг я был знаком ближе? С Юнией Клавдиллой, которую до брачного обряда видел видел три-четыре раза в доме её отца?! Или с Ливией Орестиллой, с которой познакомился на её же свадьбе и увёл к себе?! Или с Лоллией Павлиной, которую вызвал из Ахайи, услышав о её необыкновенной красоте?! Из всех этих женщин Цезония, пожалуй, самая знакомая!»

Повернувшись к встревоженной женщине, Калигула задумчиво провёл рукой по её груди, опускаясь к бёдрам и повторяя извилистую линию тела. Губы Цезонии нервно вздрагивали и опускались уголками вниз, отчего узкое лицо вытягивалось ещё сильнее. В Риме есть матроны значительно красивее. Но только Цезония заставила Гая на короткое время забыть о тоске по Друзилле!

Перестав гладить тело, Гай вернулся к лицу матроны. Провёл ладонью по щеке, коснулся губ, накрутил на палец русую прядь. Негустые, тусклые волосы…

— Они заблестят, когда ты наденешь диадему с рубинами, — проговорил он вслух, разглядывая распущенные волосы Цезонии.

Она успокоилась, поняв: Гай не прогонит её! Губы перестали дрожать и призывно улыбнулись. Калигула поцеловал её, чувствуя, как тело снова охватывает дрожь желания.

— Роди мне сына — и я женюсь на тебе! — прошептал он, подминая под себя Цезонию.

— Рожу! Я чувствую это! — восторженно ответила женщина. Ногами обвила его бедра и рванулась навстречу, чтобы он как можно глубже вошёл в неё. Чтобы забеременеть!




LII


Тоска по Друзилле не проходила, но с ходом времени потеряла болезненную остроту и стала привычной. Жизнь продолжалась. Опустевшее место Друзиллы постепенно, но неуклонно занимала Цезония.

Каждую ночь она приходила в опочивальню Гая. Остановившись у входа, Цезония резким движением сбрасывала покрывало и оставалась полностью обнажённой. Заманчиво блестя глазами, она танцевала для Калигулы. Делала руками замысловатые движения, покачивала бёдрами, высоко поднимала согнутые в коленях ноги. Гай лежал в постели и хлопал в ладони, наблюдая за её танцем. Он улыбался, чувственно отставив нижнюю губу, пил вино и смеялся.

В любви Цезония отличалась непомерной изобретательностью. Любое желание Калигулы находило в ней отклик. Отбросив в сторону стыд, она могла пробежать обнажённой по ночному саду. Калигула ловил её между деревьями, тоже раздевшись и уподобившись похотливому сатиру.

Храм Кастора и Поллукса, связанный переходами с Палатинским дворцом, не раз становился свидетелем их ненасытных соитий. Жрецы, потревоженные шумом, прятались за колоннами и видели, как на стенах храма трясутся в лихорадке любви чудовищные, искажённые пламенем тени.

Утомлённый, опустошённый страстью, Калигула возвращался в опочивальню и засыпал, бросаясь на ложе. Он спал три-четыре часа. После перенесённой болезни его тело не нуждалось в более длительном сне. Бессонные ночи сменялись днями, наполненными лихорадочной усталостью. В такие дни Цезония собственноручно готовила для Калигулы густой напиток по рецепту косоглазой Локусты: маковые зёрна, стебли конопли, засушенный мозг телёнка, растёртые в порошок крылья нетопыря и прочая мерзость.

Гай, принимая чашу из рук Цезонии, жадно пил горькое, пряное зелье. Мак и конопля навевали сладкую сонливость. Не закрывая глаз, Калигула видел яркие, удивительные сны, в которых действительность смешивалась с фантазией. Эти сны, вызванные дурманом, были на редкость приятны. Окровавленным, угрожающим мертвецам — Тиберию, Гемеллу и Макрону — не доставалось в них места.

Спасаясь от призраков прошлого, Гай почти ежедневно пил зелье Цезонии. Без напитка, дающего временное забвение, он уже не мог существовать.



* * *


— Гай Цезарь, позволь войти! — Кассий Херея просунул голову в опочивальню. И сразу же деликатно отвёл глаза: в постели рядом с императором лежала полуголая Цезония.

— Что случилось? — недовольно поморщился Гай. — Почему беспокоишь меня с раннего утра?

Цезония, прикрыв обнажённые ноги одеялом, недовольно покосилась на преторианского трибуна.

— Прости, цезарь, но скоро полдень! — учтиво кланясь, заметил Херея.

— Неужели полдень? — искренне удивился Калигула и, не смущаясь присутствием Хереи, поцеловал длинную шею женщины. — Когда ты рядом — время бежит незаметно! — добавил он.

Цезония громко смеялась, откинув голову.

— Замолчи, — грубо велел ей Гай. — Разве не видишь? Мне нужно заняться государственными делами. Говори, Херея! — кивнул он, принимая напыщенный вид.

Трибун, держа в руках шлем с красным султаном, кашлянул, чтобы прогнать неловкость.

— Цезарь! — начал он. — Животные, привезённые из Африки: пантеры, львы, леопарды…

— Да, я помню! — нетерпеливо перебил Калигула. — Что с ними?

— Заболели от недоедания! — Херея удручённо развёл руки в стороны.

— Что! — Калигула возмущённо подскочил на ложе. — Как это могло случиться?!

— Государственная казна оскудела. После смерти Макрона некому выдавать деньги на содержание зверинца, — поспешно объяснил Херея. Он испугался, что гнев императора может обратиться против него. — Не сердись на меня, Гай Цезарь! — взмолился солдат. — Я сообщаю тебе об этом, чтобы ты принял меры и животные не погибли!

Гай рывком спрыгнул с ложа и, не подумав позвать рабов, сам натянул тунику на голое тело. Херея поспешно бросился помогать ему.

— Я не сержусь! — Калигула сильно хлопнул трибуна по плечу. — Ты правильно сделал, вовремя сообщив мне.

Херея облегчённо вздохнул и принялся выкладывать подробности:

— Животные разорвали на куски и съели самого слабого из леопардов.

Гай лихорадочно забегал по опочивальне, натыкаясь на вазы и статуи.

— Мои звери вынуждены пожирать друг друга! — возмущённо восклицал он.

Цезония, натянув одеяло до подбородка, сидела в постели и наблюдала за метаниями Калигулы.

— Какой ужас! — громко заметила она. — Бедные животные! А в тюрьмах полно преступников, которых государство обязано кормить!

Услышав замечание Цезонии, Гай остановился. Замер, опустив голову и тупо рассматривая мозаичный пол. Разноцветные картинки изображали гладиаторские бои: там ретиарий трезубцем выкалывает глаз незадачливому мирмиллону; там лев раздирает когтями бестиария…

Калигула усмехнулся. Левый уголок тонких губ пополз вверх, правый брезгливо опустился вниз.

— Херея! — подмигнув Цезонии, крикнул император. — Подай мне пояс!

Кассий Херея послушно отыскал на ночном столике широкий кожаный пояс, щедро утыканный драгоценными камнями. Гай приподнял руки и выразительно кивнул трибуну, взглядом веля ему подойти. Херея понял безмолвный приказ императора и подпоясал его. Гай, насвистывая непристойную солдатскую песенку, вложил кинжал в ножны, привешенные к поясу.

— Где мой плащ? — вытянув длинную, жилистую шею, огляделся Гай.

Херея заметил пурпурный плащ, лежащий поверх дубового сундука и поспешил набросить его на плечи цезаря. Трибун передёрнулся от стыда: римляне считали себя слишком гордыми, чтобы прислуживать равным себе! В последние десятилетия положение изменилось. Римляне научились прислуживать и льстить своим императорам. Сначала — Августу, затем — Тиберию, теперь — Гаю.

— Возьми с собой преторианцев. Целую когорту, — приказал Калигула. — Пойдём добывать мясо для животных.

— Слушаю, Гай Цезарь, — кивнул Херея. И запоздало удивился: — А где мы добудем мясо?

— В Маммертинской тюрьме! — засмеялся Гай.

— Отнимем у заключённых?

Калигула не ответил. Он засмеялся ещё сильнее, ещё заразительнее.



* * *


Маммертинская тюрьма прилепилась к старинной городской стене. Ров с вонючей, застоявшейся водой огибал полукруглое здание без окон. Плебеи, проходя по необходимости мимо, суеверно плевались. Граждане побогаче и вовсе избегали посещать этот район.

Гай, в сопровождении когорты преторианцев, подошёл к тюрьме. Железное кольцо висело на дубовой, немного подгнившей, но достаточно крепкой двери. Гай, брезгливо скривившись, трижды стукнул кольцом по медной бляхе.

На стук немедленно открылось маленькое оконце. Наружу выглянуло измятое, удивлённое лицо начальника тюрьмы, Марка Поллиона. Узнав императора, он поспешно распахнул дверь.

— Гай Цезарь! — Марк Поллион угодливо поцеловал подставленную ему руку с перстнем. — Ты здесь?! Что привело тебя в это дрянное место?

— Хочу проведать заключённых, — невозмутимо улыбнулся Гай и, обойдя удивлённо застывшего Поллиона, прошёл внутрь. — Как здесь дурно пахнет! — он прикрыл нос грациозным жестом, позаимствованным у актёров. В последнее время Калигуле нравилось подражать актёрам — их движениям, ужимкам, гримасам, походке. Римская империя стала для Гая большим театром, в котором он играл главную роль.

Поллион удивлённо протирал глаза, словно не мог поверить увиденному. Гай Цезарь, сверкающий драгоценными камнями, обутый в позолоченные сандалии, явился в его тюрьму!

— Почему застыл, как истукан? — рассмеялся Калигула замешательству Поллиона. — Веди, показывай!

Кассий Херея легонько подтолкнул локтем застывшего начальника тюрьмы.

— Сюда, цезарь! — спохватился Поллион и жестом гостеприимного хозяина указал на узкий проход, ведущий к камерам.

Тюремные служители разносили заключённым обед — чечевичную похлёбку в глиняных мисках и кусок хлеба. Гай с любопытством засунул палец в похлёбку, которую проносили мимо него, и облизнул.

— Какая гадость! — громко воскликнул он и захохотал.

Преторианцы дружно вторили ему. Скрывая неловкость, хихикал Поллион. Смеялся Кассий Херея, время от времени взвизгивая тонко, почти по-женски.

Перестав смеяться, Гай прошёл по длинному узкому проходу. С обеих сторон монотонным рядом тянулись тюремные камеры, отгороженные частыми железными прутьями. Калигула с любопытством рассматривал заключённых, сидящих на соломенных подстилках и жадно хлебающих чечевицу, плавающую в жидком свином бульоне.

— Посмотри, Гай Цезарь! — Поллион суетливо указал Гаю на пустующую камеру. — Здесь умер Макрон.

Калигула подошёл поближе. Он рассматривал жалкий тюфяк и бурые пятна на полу, вцепившись в железные прутья. Костяшки пальцев заметно побелели, выдавая напряжение императора.

«О чем думает Гай Цезарь, вспоминая друга, погубленного им?» — задумался Кассий Херея. На минуту он отвлёкся от действительности, вернувшись памятью в последний день Макрона. Умирая, бывший префект претория сохранил гордыню, отличавшую его при жизни. Херея должен был стащить трупы Макрона и Эннии на ступени Гемонии. Старый солдат не мог отвести глаз от застывшего лица Макрона, которое и в смерти сохранило презрительную ухмылку.

— Это его кровь? — равнодушно-насмешливо спросил Калигула у начальника тюрьмы, указывая на бурые пятна.

— Да, цезарь, — подтвердил Поллион.

Император сделал вид, что едва удерживается от смеха:

— Сколько крови попортил мне Макрон, а кровопускание в конце концов досталось на его долю!

Преторианцы рассмеялись, одобрительными кивками показывая, что жестокая шутка императора пришлась им по вкусу.

Продвигаясь по проходу, Гай полюбопытствовал:

— Эти камеры, как я понимаю, предназначены для узников познатнее?

— Да, цезарь, — ответил Поллион.

— Значит, если меня посадят в тюрьму, я окажусь в одной из этих клеток? — Гай, усмехнувшись с высокомерным презрением, ткнул пальцем в ближайшую камеру.

— Ну что ты! — испуганно замахал руками Поллион. — Ты в тюрьме?! Это невозможно!

Калигула рассмеялся странным, жеребиным смехом. На этот раз он подражал не актёрам, а любимому коню, Инцитату. Поллион, глядя на императора, тоже изобразил на испуганном лице веселье.

— Где сидит плебс? — приняв серьёзный, преисполненный достоинства вид, полюбопытствовал Гай.

— В общей яме, — Поллион пренебрежительно махнул рукой.

— Веди! — велел Гай.

Поллион привёл императора в просторное круглое помещение. Каменные стены поросли мохом. От них исходил неприятная затхлая вонь.

— Где же заключённые? — удивлённо оглядываясь, поморщился Калигула.

— Здесь! — Поллион указал в пол.

Опустив взгляд, Гай различил в полу круглое отверстие, прикрытое решёткой. Заглянув вниз, он увидел неглубокий, но достаточно широкий колодец, переполненный узниками. Заключённых насчитывалось около сотни. Они толклись в каменном мешке, словно мелкие рыбёшки в бочке. Вшивые головы соседствовали с чужими вонючими ногами. Туники превратились в жалкие отрепья, едва прикрывавшие немытые тела. Смрадный запах поднимался из глубины, ударяя в нос Калигуле. Он с отвращеним отпрянул:

— Уф! Ну и вонь!

— Мы не водим их в общественные термы! — со смехом пояснил начальник тюрьмы.

— Подстели мне твой плащ, — почесав в раздумии затылок, велел Гай Херее.

Преторианский трибун, не раздумывая, сдёрнул с плеч красный плащ и расстелил его в скользкой грязи, рядом с зарешеченным отверстием. Калигула разлёгся на плаще животом вниз и снова заглянул внутрь. Теперь он различал бледные, измождённые, заросшие щетиной лица.

— Эй, вы! — крикнул он заключённым. — Кто из вас потолще?

Узники разом подняли лица к потолочному отверстию. Различили волосатые ноги преторианцев и рыжеволосую голову кричавшего.

— А ты кто такой? — грубым тоном спросил полный широкоплечий узник, посаженный за ночной разбой.

Гай скользнул взглядом по волосатым кулакам разбойника, которыми тот демонстративно схватился за ремень из дешёвой овечьей кожи. И рассмеялся, оборачиваясь к Херее и Поллиону:

— Этот дурень меня не знает!

— Тише! — зашипели в яме другие узники — те, которые были посажены не так давно. — Это же сам император!

Разбойник, ничуть не смутившись, разглядывал Калигулу. Лицо императора казалось ему бледным пятном, застывшим наверху, в дыре, через которую узники попадали в эту яму.

— Ты достаточно мясист! — оценил Гай разбойника. — Как твоё имя?

— Тетриний! — ответил тот с гордостью, понятной в разбойничьем мирке.

— Ты мне подходишь! — сверху вниз крикнул Гай. — И ты тоже! — император развязно ткнул пальцем в толстяка, равнодушно жующего чёрствый хлеб.

— А я? — пискнул кто-то, старательно подпрыгивая и вытягивая тощую шею.

— А ты — нет! — насмешливо заявил Калигула. — Посмотри на себя: сплошные кости! Хотя… — задумался он. — Кости тоже подойдут!

Он поднялся с пола, брезгливо отряхивая запачканные колени.

— Взять всех, — небрежным, будничным тоном отдал приказ преторианцам.

Преторианцы спустили в каменный мешок верёвочную лестницу. Узники столпились около неё, беспорядочно цепляясь за верёвки грязными мозолистыми руками. Каждый хотел первым попасть наверх, на свободу.

— Поднимайтесь по одному! — сложив ладони рупором, крикнул вниз Херея. — Мы вытащим всех. Таков приказ императора!

Один за другим узники выбирались из ямы. Калигула смеялся, разглядывая их испуганные лица, поочерёдно появляющиеся над уровнем пола. Преторианцы связывали им руки за спиной и выстраивали в ряд, перед императором. Последним выбрался Тетриний.

Гай, поигрывая ножнами, прошёлся перед узниками. Оценивал фигуры, полные и совсем тощие, и прыскал со смеху, получая удовольствие от ему одному известной шутки.

— Зачем мы тебе понадобились, Гай Цезарь? — буркнул Тетриний, который, созерцая императора, совершенно не испытывал положенного благоговейного трепета.

— Для сражений с дикими животными! — загадочно улыбнулся Гай.

Узники, переглядываясь, зашептались: «Мы станем гладиаторами-бестиариями!» Самые слабые испуганно сникли. В глазах других, воинственно настроенных, засверкали огоньки. Стать гладиатором! Пять лет принадлежать хозяину цирка. Сражаться, с кем прикажут. Убивать или погибнуть самому! Зато те, кому повезёт выжить, возвращаются домой с кошельком, нагруженным золотом. Богатые римляне не скупятся на подарки тем, кто позабавил их славным зрелищем. Пресыщенные матроны в поисках острых ощущений часто берут их в любовники. Восхищённые мальчишки бегут на улице за своими героями и подражают им, разыгрывая драки с деревянными мечами… Быть гладиатором — это своеобразная слава, хоть и страшная. Выживших так мало, но!.. Но лучше умереть в сражении, среди цветочных гирлянд, круглых мраморных скамей, монетного звона и возбуждённого шума толпы, чем сгнить заживо в отвратительной тюремной яме! Так думал не один узник.

Калигула осмотрел их, как полководец осматривает войска накануне важного сражения. Остался доволен.

— Взять всех! — громко приказал он Херее. — От лысого до лысого!

«От лысого до лысого»! В Риме эта поговорка значила: «Всех. От первого до последнего». Преторианцы лёгкими толчками и уколами мечей погнали узников к выходу.

— А меня за что?! — проходя мимо Гая, отчаянно взмолился шестидесятилетний старик. Он был хозяином таверны. Попался на том, что немилосердно разбавлял вино гнилой тибрской водой. Слишком слабое преступление, чтобы наказывать за него продажей в гладиаторы!

Гай, прищурившись, осмотрел сухое костлявое тело, скрытое грязной, потрёпанной туникой. Затем перевёл взгляд на загорелую, красно-коричневую лысину, окружённую венчиком жидких седых волос.

— За то, что ты — лысый! — вызывающе расхохотался он.




LIII


На римских улицах с полагающейся торжественностью объявили о новой забаве: звериные бои, равных которым прежде никто не видел! Возбуждённая толпа заполонила улицы, ведущие к амфитеатру Статилия Тавра.

В большом подземном зале амфитеатра былые узники, ныне — гладиаторы-бестиарии, с волнением готовились к первому выходу на арену. Их тела блестели от оливкового масла. Грязные вшивые туники сменились на полотняные трусы, придерживаемые широкими кожаными ремнями.

— Остановитесь перед императорской ложей, по звуку трубы вскинете правую руку и прокричите хором: «Славься, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!» — поучал их немолодой ланиста с изрубленным, изуродованным шрамами лицом.

— А оружие где? — нетерпеливо спросил Тетриний.

— Оружие выдадут перед выходом, — объяснил ланиста, почему-то глядя в сторону.

Крупное, мясистое лицо бывшего разбойника недоверчиво скривилось.

— Почему нас не учили обращаться с оружием? — подозрительно прищурившись, спросил Тетриний. — Я много слышал про гладиаторские школы. Новичков непременно учат драться с деревянным мечом и щитом из ивовых ветвей и перепрыгивать через колья, утыканные ножами. А нас выпускают из тюрьмы прямо на арену!

— Вы будете драться с животными, — по-прежнему глядя в сторону, ответил ланиста. — Император хочет посмотреть, на что способен каждый из вас. Или ты разучился управляться с оружием? — мимолётно усмехнулся он, скользнув взглядом по обнажённому торсу Тетриния.

— Не разучился! — оскорблённо буркнул разбойник.

Откуда-то сверху донёсся приглушённый звук трубы. Его перекрыл нарастающий гул, сходный с шумом прибоя, наползающего на скалистый берег. Новоявленные гладиаторы, недоуменно раскрыв рты, подняли лица к грязному каменному потолку.

— Пора! — засуетился ланиста. — Стройтесь!

Одуревших, не знающих, что их ждёт, бывших узников вытащили из подземного зала при помощи механического подъёмника. И вытолкнули на арену. Шум толпы оглушил их. Яркий свет, многочисленные лица и разноцветные одежды ослепили, заставив зажмуриться или прикрыть глаза ладонью.

«А оружие?» — хотел крикнуть Тетриний, но, ослеплённый и оглушённый, растерялся, подобно сотоварищам.

Опять раздался звук трубы. Не глухой, как прежде, а пронзительный и режущий уши.

— Приветствие! — злобно шипел сзади ланиста.

Вспомнив наставления, гладиаторы робко подошли к императорской ложе — беломраморной, украшенной гирляндами цветов и пурпурными шёлковыми полотнищами. Шли не строем, а сбившись в кучу, как испуганное волком овечье стадо. Ланиста, угрожающе нахмурившись, посылал проклятия им вслед. Император, сидя в мраморном кресле, насмешливо улыбался. Рядом с ним, горделиво выравняв спину, сидела женщина с узким, хищным лицом и серыми глазами навыкате. Женщина, на которую смотрел сейчас весь цирк, гадая, откуда она появилась. Женщина, о которой никто не мог решить: красива она или уродлива. Цезония.

— Славься, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! — нескладно, вразнобой прокричали гладиаторы.

Калигула рассмеялся, откровенно забавляясь. Цезония, скорчив обаятельно-брезгливую гримасу, коснулась его руки.

— Гай Цезарь! — сладко пропела она. — Это шутка? Откуда взялся этот смешной сброд?

— Из Маммертинской тюрьмы, — давясь тихим смешком, ответил Калигула. — Смотри, что их ждёт!

Поднявшись с кресла, он повёл рукой сверху вниз. Гай постарался, чтобы этот жест выглядел величественным, но не сумел до конца унять дрожь в пальцах.

Ладонь императора не успела опуститься, а завывание труб и рожков уже возвестило о начале битвы.

— Гай! Гай! Слава Гаю! — восторженно закричала толпа.

Одновременно открылись восемь дверей. Львы, тигры, пантеры и леопарды выскакивали на арену с голодным рычанием. Животных было больше сотни.

— Нам не вручили оружие! — с ужасом прошептал хозяин таверны, которому в недобрый час пришло в голову добавить в амфору воды, чтобы заработать лишний асс.

Дикие животные, мягко переставляя лапы, кругами бродили на арене. Круглые глаза, отливающие зелёным или красноватым фосфорическим блеском, следили за полуобнажёнными людьми. Звери, выросшие в африканской сельве, решали: добыча ли перед ними, или охотники, которые однажды уже заманили их в ловушку.

Животные безошибочно улавливают страх. Пот тех, кто боится, пахнет по-особому. Заурчала молодая пантера, насторожив чуткие мохнатые уши. Вторая, затем третья, четвёртая подхватили угрожающее урчание. Неожиданный прыжок, скрежет зубов, треск сухожилий, единовременный вздох на зрительских трибунах — звери разорвали на куски одного несчастного, случайно оказавшегося ближе всех. Остальные, охваченные ужасом, разбежались, рассыпались, расползлись по огромной овальной арене.

Они поняли: выдать оружие позабыли не случайно! Звериной травли, равной этой, воистину никто прежде не видал: звери, обозлённые неволей и недоеданием, против невооружённой кучки людей, ослабленных тюрьмой! Толпа восторженно выла, поняв, что неумелым бестиариям не на что расчитывать: только на ловкость рук и быстроту ног.

Герои древних легенд, боги и полубоги, могут удушить льва голыми руками. Увы, простым смертным это не по силам. Остаётся надеяться на ноги: убежать, проскользнуть между разьяренными бестиями, перепрыгнуть через гладкошёрстные спины, выжить любой ценой!

Травля длилась два часа. Кровь пропитала светло-жёлтый песок. Растерзанные, окровавленные члены усыпали арену. Животные с медлительной ленивостью обгладывали кости. Несчастные жертвы погибли в ужасных муках. Некоторые ещё пытались спастись, даже когда опьянённые кровью животные уже трепали упавшие тела. Другие, устав метаться по арене и потеряв последнюю надежду, ложились ничком, прикрывали голову руками и отдавались судьбе.

Последний, оставшийся в живых, привлёк к себе всеобщее внимание. Разбойник Тетриний, крепкий и выносливый, прижался спиной к мраморной стене. Полдюжины зверей, оскалив окровавленные пасти, собралось около него. Остальные, успокоившись, ели поодаль человечесое мясо; и, насытившись, игриво перекатывали кровавые куски мягкими лапами, словно котята — нитяные клубки.

Лицо разбойника, припавшее пылью, расцарапанное, залитое кровью собственной и погибших сотоварищей, до неузнаваемости исказилось страшной гримасой. Казалось, даже звери боятся подойти к нему поближе. Впрочем, животные отяжелели, наевшись досыта и утомившись удачной охотой. Тетриний стащил кожаный пояс, сделал из него петлю и ожесточённо размахивал ею перед звериными мордами. Затянуть бы этот пояс на жирной, бугристой шее льва или пантеры! В мускулистых руках разбойника, похожих на кабаньи окорока, хватило бы сил! Тетриний закатывал глаза и хищно хрипел, едва сдерживаясь. Он понимал, что пока будет душить одного, остальные непременно набросятся на него.

Цезония, подавшись вперёд, жадно следила за происходящим на сцене. Гай восхищённо засмотрелся на неё. Глаза женщины блестели, словно драгоценные камни на диадеме, недавно подаренной им Цезонии. Рубины в золотых серьгах походили на огромные капли крови, почти касающиеся узких плеч. В розовой тунике и красной столе Цезония выглядела кровавой богиней. Для её ублажения Калигула принёс невиданную жертву — гекатомбу из сотни человек!

— Тебе по нраву зрелище? — обняв Цезонию за плечи, спросил Гай.

Она повернула к нему возбуждённое, восхищённое лицо, на котором был написан ответ.

— Ты похожа на меня! — прислушиваясь к звериному вою, прошептал Гай. — Боги вложили в нас одинаковые души. Если бы я родился женщиной, походил бы на тебя. Если бы ты родилась мужчиной — стала бы мною! — он крепко сжал её ладонь — не мягкую и безвольную, как у большинства римских матрон.

Цезония улыбнулась ему. Она сильно изменилась в последние месяцы. Муж, давший развод и выгнавший её из дома, не узнал бы Цезонию. Умелые рабыни ухаживали за её волосами, старательно накладывали белила и румяна на узкое лицо. Она носила одеяния из дорогих восточных тканей. В её ларце появились драгоценности, каждое из которых стоило столько, сколько семья зажиточного горожанина тратит в год. Незаметная дурнушка Цезония, став императорской подругой, выглядела почти красавицей.

— Гай Цезарь! — проговорила она, беря его ладонь и кладя себе на живот. — Скоро я рожу тебе дитя!

Калигула выжидающе смотрел на Цезонию. Ждал от неё слов: «Я исполнила своё обещание, теперь ты должен исполнить своё». Но Цезония не добавила к сказанному ни слова.

«Нет! Это не глупая Энния! — подумал Гай. — Она не будет вызывающе трясти передо мной табличками с брачным обещанием! Цезония — умна, и этим отличается от остальных женщин, бывших моими жёнами!»

Во взгляде Калигулы появилось нескрываемое восхищение. Он решил, что непременно женится на ней. Не сейчас, а в тот день, когда Цезония родит обещанного сына. Наследника.

Зрелище на окровавленной арене снова привлекло внимание императора. Тетриний выжил, единственный из всех. Нажравшиеся животные потеряли к нему интерес. Тигры, львы, пантеры лениво разбрелись по арене, зарывая в песок недоеденное или выискивая затенённое местечко, где можно отдохнуть после охоты.

Тетриний тяжело дышал. Не осмеливался поверить, что избежал страшной смерти. Улыбка облегчения, растянувшая губы разбойника, походила на безобразную гримасу. Он обводил затуманенным взглядом трибуны, заполненные беснующимися зрителями. Он видел тысячи рук с большим пальцем, поднятым вверх. К великой удаче Тетриния — вверх, а не вниз. Жизни, а не смерти требовали зрители для безоружного, сумевшего избежать гибели от когтей африканских хищников. Устав от непомерного напряжения, Тетриний медленно опустился на песок. Его плечи сгорбились и затряслись в нервном, бесслёзном рыдании.

— Кто это? Откуда он взялся? — носились в толпе недоуменные вопросы.

— Да это же Тетриний! Разбойник, промышлявший ночами на Виа Аппия! — признал его кто-то. — Его посадили в Маммертинскую тюрьму в последний год правления Тиберия.

— Тетриний! Тетриний! Слава Тетринию! — восторженно орала толпа.

Калигула, услышав похвальные возгласы, оскорблённо передёрнулся. Его лицо покраснело вплоть до ушей. На вспотевшем лбу пульсировала набухшая жилка.

— Что с тобой, Гай Цезарь? — Цезония встревоженно коснулась руки императора, нервно вцепившейся в мраморный подлокотник кресла.

— Подлые римляне! — с нескрываемой горечью пробормотал он. — Только что они кричали: «Слава Гаю!» Теперь вопят: «Слава Тетринию!» Неразумный плебс готов славить любого, кто хоть на мгновение развеселит их! На одну доску они ставят императора и разбойника! Ненавижу! Ненавижу всех!

Калигула дрожал и задыхался. Цезония испугалась, подумав, что с императором сейчас случится один из припадков эпилепсии, которым он, по слухам, подвержен. Она растерянно обернулась, выискивая среди присутствующих лекаря, способного помочь.

Застонав сквозь зубы, Гай вскочил с кресла и бросился прочь из ложи. Он бежал по каменным ступеням вверх, к выходу, ведущему на наружную галерею амфитеатра. Крики «Слава Тетринию!» постепенно смолкали. Зрители замечали странное поведение императора и удивлённо следили за его побегом.

Гай вполголоса проклинал подлый, непостоянный в привязанностях плебс и поднимался, перепрыгивая сразу через несколько ступеней. Воздух амфитеатра стал ему противен. Ведь это было дыхание десяти тысяч людей, которые посмели сравнить его, императора, с низкорожденным разбойником!

Длинная тога путалась между ногами, мешая бежать быстрее. Ярость ослепила Калигулу. Не разбирая дороги, он наступил на край тоги и упал. Неловко покатился вниз, ударяясь многократно спиною, головой, коленями и локтями. Перед глазами кувыркались чьи-то лица, грязные ступени, ослепительно-синее небо, колонны, украшенные цветочными гирляндами…

Скатившись к подножию лестницы, Калигула застыл в неуклюжей позе: голова — внизу, на истоптанной площадке, которой завершались ступени; ноги, покрытые густыми рыжеватыми волосками, — на ступенях. Окружающий мир он видел в перевёрнутом виде.

Цезония, отчаянно вскрикнув, бросилась к нему. Красный шёлк развевался на ветру и обтягивал её высокое худое тело. Правой рукой она поддерживала живот, почти незаметный. Но опытные матроны на взгляд могли определить: четыре месяца беременности.

Она опустилась на колени около Калигулы. Обхватила ладонями его голову, порывисто поцеловала лицо, запылившееся при падении.

— Тебе больно? — заботливо ощупывая руки и торс Гая, спрашивала она.

Он медленно пошевелил ушибленными конечностями. Застонал, болезненно поморщившись.

— Как я ненавижу всех! — шепнул он так тихо, что услышала только Цезония. — Если бы у всего римского народа была одна шея! — он сделал ладонью выразительный жест, обозначающий: перерубить!

К упавшему спешили преторианцы, чья обязанность — защищать императора. Размахивая обнажёнными мечами, они прикрыли собою Калигулу.

— Подать носилки цезаря! — раздался громкий крик.

— И лекаря!..

Гая уложили в носилки со всеми предосторожностями. Он корчил злобные гримасы, когда неловкие движения преторианцев причиняли боль ушибленному телу.

— К счастью, ничего не сломано, — успокаивал его лекарь.

Зрители испуганно наблюдали за императорскими носилками, быстро покидающими амфитеатр. Римляне беспокоились о здоровье Гая Цезаря. Ведь он был сыном славного Германика! Он пришёл на смену гнусному Тиберию. Он постоянно радует народ забавными зрелищами, вроде сегодняшнего. Он откровенно недолюбливает спесивых сенаторов. Ну как не любить такого императора?! К тому же, неизвестно кто придёт после Гая! Может, новый принцепс окажется почище Тиберия?!

Цезония быстро шла рядом с носилками Калигулы. Время от времени брала его ладонь и подбадривала улыбками. Гай чувствовал, что между ними рождаются отношения, отдалённо напоминающие близость, связывавшую его с Друзиллой. «Цезонии можно доверять», — решил он. Почему Калигула так решил? Может, из-за дурманящего зелья, которым матрона щедро поила его? Или тому причиной выражение её лица: заботливое, нежное, обеспокоенное? После смерти Друзиллы одиночество навалилось на Гая. В Цезонии он внезапно увидел спасение от одиночества.

Гай потянулся к ней. Цезония понятливо склонилась к шевелящимся губам императора.

— Подлого Тетриния ждёт особая смерть! — злорадно шепнул он. — Я ещё придумаю — какая!

— Я помогу тебе придумать! — в тон Калигуле ответила она.

Хитрая улыбка Цезонии оказалась зеркальным отражением улыбки Гая.




LIV


Он лежал в постели, выздоравливая после падения. В опочивальне суетились рабы. Приносили фрукты и напитки, переставляли склянки с лечебным питьём, убирали горшок с нечистотами.

Дни казались бесконечными. Ночи — ещё длиннее, если это возможно. Спасаясь от кровавых призраков, которые являлись ночами, Гай звал Цезонию. Она приходила, присаживалась на край ложа и тихим голосом рассказывала забавные истории: о неверных жёнах, водящих за нос глупых мужей; о злых колдуньях, превращающих путешественников в свиней; о юноше, который из-за чрезмерного любопытства стал ослом, намазавшись колдовским зельем.

Она говорила ночь напролёт, а с наступлением рассвета, устав, засыпала. Но Гай не боялся утра. Его призраки исчезали с наступлением дня.

Однажды он сильно испугался. На третий день после злополучного падения за стеною опочивальни послышался голос:

— Гай, где ты? Я хочу поговорить с тобой!

Голос показался Калигуле знакомым, но неузнаваемым. Волосы на голове стали дыбом. Гай решил, что кто-то из его мертвецов зовёт его, желая отомстить.

Болели ушибленные кости. Подняться с постели и убежать он не мог. Рядом спала Цезония, утомлённая бессонной ночью. Калигула покрепче прижался к её телу и с головою укрылся одеялом. Таинственный голос не исчезал. Он продолжал звать императора:

— Гай! Гай!

В монотонном крике чудилось что-то зловещее.

Калигула вспомнил о спутниках Одиссея. Они закрыли уши воском, чтобы не слышать губительного пения сирен. Вздрагивая от страха, Гай решил последовать их примеру. Но вытянуть из постели руку и достать горящую на столике восковую свечу тоже было страшно. Он заткнул уши указательными пальцами и старательно зажмурился. Призрак непременно исчезнет, если на него не смотреть и не слушать.

Гай выждал длительное время. Заныли напряжённые пальцы, зазвенело в ушах. В зажмуренных глазах появились жгучие оранжевые круги. «Призрак, наверное, уже убрался», — удовлетворённо решил он и перестал терзать глаза и уши. Полежал ещё немного под одеялом, внимательно прислушиваясь. Тишина!

Медленно, осторожно Гай откинул одеяло и выглянул наружу. И закричал испуганно:

— А-а-аа!

Бледное круглое лицо, похожее на посмертную маску, угрожающе пялилось на него. прийдя в себя, Калигула узнал бабку, старую Антонию. Она пробралась в опочивальню и теперь стояла у постели внука, неприязненно разглядывая его.

— Проснулся?! — проскрежетала она низким, почти мужским голосом. — Порядочные люди давно обедают!

— Я болен, — начал оправдываться Гай и тут же прикусил язык. Он не младенец неразумный, а римский принцепс! Никому, даже родной бабке, он не обязан давать отчёт в своих поступках.

Принимая невозмутимый вид, он осведомился:

— Это ты звала меня пугающим голосом?

— Я.

— Говори, чего желаешь, и убирайся!

Антония усмехнулась с нескрываемой горечью. Указала на Цезонию, сонную и укрытую одеялом. Спросила бесцеремонно у внука:

— Кто это?

— Тебе какое дело? — хмуро отозвался Калигула.

Бабка резко потянула к себе одеяло и внимательно оглядела испуганную, ещё не пришедшую в себя женщину.

— Я думала, что ты спишь с Агриппиной или Ливиллой, — удовлетворившись произведённым осмотром, объяснила Антония.

— Они — мои сестры! Зачем мне спать с ними? — сердито огрызнулся Гай.

Антония язвительно пожала плечами:

— После Друзиллы — все возможно!

— Ты явилась оскорблять меня? — в голосе Гая появилась нескрываемая угроза.

Бабка натужно вздохнула:

— Ты — мой внук! — изрекла она. — Мне больно смотреть на твои выходки!

— Не смотри! Тебя никто не звал во дворец! Зачем явилась? Ты клялась, что ноги твоей больше здесь не будет!

— Твой отец был моим любимым сыном, — вспоминая прошлое, сетовала Антония. — Честный, благородный, порядочный… Как могли у Германика и Агриппины родиться такие чудовища, как ты и твои сестры? — последнюю фразу Антония не прокричала с надрывом и лицедейским заламыванием рук, а проговорила с наивным удивлением: и впрямь, как могло такое случиться?

Гай обиделся. Нижняя губа мелко задрожала, как у мальчишки, готового вот-вот заплакать.

Антония протянула руку, намереваясь погладить его по голове. Калигула брезгливо отшатнулся.

— Когда я был подростком — я слышал от тебя лишь ругань и упрёки! — прошептал он. — Не дождался ни одного ласкового слова, ни взгляда, ни ласки…

Антония на мгновение увидела Гая без привычной, насмешливо-невозмутимой маски. У него было лицо ребёнка, выросшего без любви: жалкое, насторожённое и подозрительное.

— Я хотела воспитать тебя достойным римлянином, — оправдывалась она.

Калигула молчал, отвернувшись. Бабка напрасно ждала, что он бросится в её объятия. Слишком поздно, время для родственной любви упущено. Ребёнок вырос и стал жестоким. Антония вспомнила все преступления, совершенные Калигулой за два года правления.

— Ты убил Макрона и его жену, Эннию, — загибая морщинистые пальцы, перечисляла она. — Скормил лекаря Харикла крокодилам. Отнял Друзиллу у мужа и жил с нею открыто, как с женой. Везде, где появляешься, ты совращаешь женщин и издеваешься над мужчинами. Об узниках, брошенных без оружия хищным тварям я не говорю. Пусть! Они — преступники, и заслужили подобное наказание. Но ты убил Тиберия Гемелла! — слеза скользнула по щеке старухи. — Убил брата, о котором лицемерно говорил: «Он по рождению мне двоюродный, а по любви — родной»!

— Не забывай: я — император! — со зловещим спокойствием произнёс Гай. — Я могу сделать что угодно и кому угодно!

Антония испуганно отшатнулась: такая сильная ненависть сверкнула в зелёных глазах внука. Его взгляд убивал, как холодные зрачки Горгоны Медузы. Голос приобрёл интонации, схожие со змеиным свистом:

— Сейчас ты уйдёшь домой. Завтра мне доложат о твоей смерти!

Бабка решила, что ослышалась. Её разум отказывался воспринять слова Калигулы.

— Ты прикажешь убить меня?! — ошеломлённо прошептала она. — Родную бабку, воспитавшую тебя?!

— Я?! Нет! Ты сама убьёшь себя!

Антония рассмеялась — надрывно, страшно.

— Не дождёшься! — ответила она, склонившись над постелью Гая и окидывая его презрительным взглядом. Глаза Антонии были светло-голубыми, холодными, как у её родного дяди — Октавиана Августа. Подобно ему, Антония умела строгим взглядом наводить страх на окружающих. Но на Калигулу взгляд бабки давно не действовал.

Прежде Гай боялся Антонию. Стук её провинциальных башмаков доводил юного Калигулу до нервной дрожи. Страх перед бабкой появился в ту ночь, когда она застала его в опочивальне Друзиллы. И чем больше боялся, тем сильнее ненавидел!

Он криво усмехался, слушая страстную речь Антонии:

— Желаешь моей смерти? Тогда убей меня! Обагри руки в бабкиной крови! Опозорь себя навеки перед потомками!

— Твои слова и жесты — смешны! — нагло ответил он. — Ты похожа на дрянного провинциального актёра, завывающего и заламывающего руки, чтобы убедить публику раскошелиться! Я не буду убивать тебя. Ты умрёшь сама!

Антония крепко сжала тонкие губы и отрицательно затрясла головой.

— Тогда я убью тебя, — с лёгкостью согласился Гай. — Смерть будет страшной! Помнишь малолетнюю дочь Сеяна? Палач изнасиловал её прежде, чем придушить. Тебя, старуху, ждёт тот же позор. Но не один палач, а целый легион явится к тебе! — Калигула наслаждался пришибленным видом Антонии. — Лучше умереть самой, не так ли?

— Я умру, — безжизненно прозвучал ответ бабки. Её взгляд потух. Она поникла, уменьшилась в размере.

Жалкая, несчастная, разбитая Антония больше не пугала Калигулу. Развеселившись, он поочерёдно загибал пальцы: перечислял способы самоубийства и выбирал подходящий для бабки.

— Моя мать уморила себя голодом. Сенатор Нерва вскрыл вены, сидя в тёплой ванне. Твой отец, Марк Антоний, проколол себе брюхо мечом. Полагаю, тебе лучше принять яд, — решил Гай. — Быстро и безболезненно! Выпьешь и не проснёшься! Хотел бы я умереть вот так, мгновенно!

— Ты умрёшь в тяжёлых мучениях! — мрачно предрекла внуку Антония.

— Молчи, старая мегера! — пригрозил Гай. — А то я передумаю и выберу для тебя смерть через изнасилование!

— У меня есть яд, — неожиданно подала голос Цезония. Она долго молчала, прислушиваясь к любопытной беседе бабки и внука. И решила вовремя вмешаться, чтобы показать Гаю: она всегда готова помочь ему.

— Неси сюда! — обрадовался Калигула.

Не стесняясь старухи, Цезония поднялась с постели. Тряхнула волосами, выставляя напоказ обнажённое тело с заметными признаками беременности. Постояв немного, натянула шёлковую тунику и выскользнула из опочивальни. Антония, наблюдая за ней, скривила губы в молчаливой гримасе презрения.

— Все твои женщины — бесстыжие шлюхи! — заметила она.

Гай рассмеялся:

— Спать со шлюхами намного интереснее, чем с добродетельными дурами!

Вернулась Цезония. Принесла склянку, наполненную светло-жёлтой жидкостью.

— Смерть наступает в течение часа, — произнесла, запыхавшись от быстрого бега.

Калигула удовлетворённо кивнул, разглядывая склянку с видом учёного лекаря, и передал отраву Антонии.

— Уходи! — отрывисто велел он.

Антония не сдвинулась с места. Опустив руки и склонив набок голову, она с невыносимым упрёком смотрела на внука.

— Не хочу тебя больше видеть! — прикрикнул Гай и, желая поскорее избавиться от бабкиного присутствия, обнял Цезонию. Поцеловал её, проникая языком в рот. И, поглаживая женскую грудь, вызывающе, бесстыдно уставился на Антонию.

Старая матрона, позабыв о строгом воспитании, плюнула в постель внука и ушла, унося склянку с ядом. Деревянные подошвы провинциальных башмаков размеренно стучали по мраморному полу. Этот раздражающий звук болезненно отозвался в ушах Калигулы. Ему расхотелось целовать Цезонию. Гай отодвинулся от неё на край постели и задумался, положив подбородок на сплетённые руки.

— Откуда у тебя яд? — помолчав немного, спросил он.

Цезония оцепенела. Она мысленно проклинала себя за то, что не запаслась вовремя убедительным объяснением.

— Я подумала, что отрава может пригодиться тебе. И приготовила её зараннее, на всякий случай, — заикаясь, выдавила она и неловко улыбнулась.

Страшное подозрение захлестнуло Калигулу. Он набросился на Цезонию прыжком голодного хищника и сжал ладонями тонкую шею женщины.

— Ты!.. Ты отравила Друзиллу! — прохрипел он.

— Нет! — отчаянно выкрикнула Цезония.

Безумный крик оборвался на высокой ноте. Цезония захлебнулась воздухом, закашлялась, задохнулась. Крепкие ладони Калигулы сжимали её шею.

— Говори!.. Признавайся!.. — с отчаянной ненавистью требовал он.

Даже под угрозой смерти Цезония тысячу раз крикнула бы: «Нет!» Лишившись возможности говорить, она отрицательно трясла головой. Непослушными руками она указывала на живот, пытаясь напомнить Гаю о будущем младенце. В её выпученных глазах плескалась мольба.

Нелепая, неуместная мысль пришла ей в голову. Цезония почувствовала себя рыбой-краснобородкой, которую, прежде чем зажарить, вытаскивали из воды и показывали гостям на серебрянном блюде. Умирая, рыбка красиво переливалась разными цветами. Лицо Цезонии тоже меняло цвет: от жёлтого до бледно-зеленого и иссиня-лилового.

Калигула оставил её горло так же неожиданно, как и начал душить. Он уткнулся лицом в подушку и жалобно заплакал.

— Друзилла, Друзилла!.. — всхлипывая, повторял он. Снова и снова вызывал в памяти её лицо, руки, неповторимо мягкие движения. — Моя Друзилла, без тебя я — ничто!

Цезония жадно вдыхала воздух, радуясь тому, что ей ещё позволено дышать. Способность соображать снова вернулась к ней. Старательно обдумав хрупкость своего положения, она ласково обняла Гая. Пробежалась кончиками пальцев по выступающим позвонкам на спине. Цезония заметила, что такое прикосновение действует на него успокаивающе, как на кота — поглаживание.

— Милый Гай, ты не должен сомневаться во мне! — убеждающе шептала она. — Я, как и ты, любила Друзиллу. Я готова была умереть, лишь бы она осталась жива тебе на радость! Но богам был не угоден этот обмен.

И Калигула поверил. Он так любил Друзиллу, что был уверен: её должны любить все.

Он уже не отталкивал Цезонию и не бросался на неё с кулаками. Но и успокоиться не мог. Калигула беззвучно плакал, глядя в пространство пустыми глазами и повторяя имя Друзиллы.

— Тебе плохо? — сочувственно спросила Цезония. — Дать тебе зелья?

Гай кивнул.

Жадно выпив принесённое зелье, Гай успокоился. Искажённое болью лицо смягчилось. На губах заиграла слабая улыбка. Цезония внимательно следила за ним.

— Запомни! — властно и чётко произнесла она, заметив, что взгляд Калигулы потерял осмысленность. — Я не убивала Друзиллу! Ты меня любишь! Я рожу от тебя ребёнка и ты женишься на мне!

Слова Цезонии доплывали до сознания Гая сквозь обволакивающий туман. Он кивал, соглашаясь. Ему было хорошо. Он соглашался с чем угодно.



* * *


Антония медленно шла по дворцовой галерее. Правая рука сжимала склянку, поднесённую заботливым внуком.

«Какую змею вырастила я!» — думала дочь Марка Антония.

Она оступилась, чуть не упав. Схватилась за статую Аполлона, угодив рукою в срамное место. Статуя покачнулась и упала, разбившись вдребезги. Антония равнодушно переступила через осколки и пошла дальше. Жизненная суета уже не касалась её.

— Мама? — раздался над ухом полуоклик-полувопрос.

Антония остановилась и неспешно оглянулась. За нею, прихрамывая, тащился мужчина с жалобным детским выражением на стареющем лице.

— Клавдий! — сухо отозвалась она.

Клавдий подошёл к Антонии и потянулся к сморщенной материнской руке, намереваясь почтительно поцеловать.

— Что это? — удивился он, заметив склянку.

— Моя смерть, — ответила Антония.

Клавдий замер с открытым ртом. «Тугодум! — снисходительно усмехнулась Антония. — Ловить чужие мысли с полуслова ему не по силам. Найдётся ли в Риме человек глупее моего Клавдия?»

— Гай Цезарь, наш славный и справедливый принцепс, — саркастически скривилась она, — велел мне выпить это и умереть.

Клавдий понял и ужаснулся. Он опустился на колени, морщась от боли в суставах, и обнял ноги матери.

— Нет! Не умирай! — заплакал он, уткнувшись лицом в широкую, темно-коричневую тунику старухи. — Я пойду к Гаю и выпрошу у него твою жизнь.

Антония с удивлением смотрела на полные плечи Клавдия, вздрагивающие в рыдании, и на седеющие, посыпанные мелкой перхотью волосы. Грудь старухи теснила запоздалая жалость к нелюбимому сыну. Последний ребёнок, недоношенный, болезненный уродец, к двум годам едва научившийся ходить… Антония когда-то умоляла богов забрать несчастного младенца, чтобы не мучались ни он, ни она. Но, вопреки ожиданиям, Клавдий выжил и дожил до старости — единственный из всех рождённых ею. Несправедливая смерть предпочла забрать старшего сына, Германика, её любимца и гордость.

— Не иди к Гаю. Он и на тебя обозлится, — устало вздохнула старуха и отстранила сына.

— Не принимай отраву! — попросил он.

— Я похоронила стольких детей и внуков! Мне давно пора умереть. Наверное, я превратилась в развалину, раз мой младший сын уже старик! — заметила Антония, разглядывая морщины на лице сорокавосьмилетнего Клавдия.

Она двинулась к выходу. Клавдий, прихрамывая, тащился за ней, норовя коснуться ладонью материнской руки.

— Почему ты плачешь? — заметила Антония слезы, текущие по лицу сына.

— Мне жаль тебя, — ответил Клавдий.

— Ты не меня жалей, а самого себя. Я завтра умру, а ты останешься!

Антония сухо поцеловала Клавдия в лоб.

— Прощай!

Она покинула Палатинский дворец, унося с собою то, что всегда отличало её: провинциальные башмаки, старческие туники с закрытой грудью и длинными рукавами, и гордость римлянки.

Клавдий долго смотрел вслед Антонии. Очнувшись, он поковылял в свои покои, чтобы в одиночестве оплакать мать.



* * *


Атнонию Младшую хоронили три дня спустя. Клавдий, единственный оставшийся в живых сын, зажёг погребальный костёр. Гай Цезарь не пришёл на похороны бабки. Он сидел в триклинии и равнодушно пил вино и ел фазанов, глядя на темно-серый столб дыма, поднявшийся над деревьями и красно-коричневыми черепичными крышами домов.




LV


Ночью Калигула вышел в сад.

Он бродил по ровным дорожкам, ловил руками ветви деревьев и, задирая голову, смотрел на небо. Луна была похожа на Друзиллу. Её мягкое, спокойное сияние обволакивало Гая. Он протягивал к ней руки, звал к себе, шептал слова любви и плакал оттого, что и луна, и Друзилла одинаково недоступны.

Устав бродить, он опустился на мраморную скамью у фонтана. Закрыл глаза. Спать не хотелось. Тяжёлая болезнь, перенесённая полтора года назад, вызвала мучительную бессонницу.

Лунные ночи не пугали его. Тень Друзиллы, приходящая в полнолунье, была желанна. Но когда месяц становился тонким серпиком, из темноты на Калигулу наползали страшные призраки. Они показывали Гаю страшные раны, трясли перед ним руками, сотканными из праха. Единственным спасением от кровавых видений был рассвет.

Даже эту прекрасную ночь отравляла горечь: скоро луна исхудает, Друзилла уйдёт и её место займут старый Тиберий, Макрон и Тиберий Гемелл.

Колыхались ветви платанов. В монотонный шум ветвей незаметно вплеталась песня. Женский голос, поющий о любви, звучал ближе и ближе. Насторожённый слух Калигулы уловил знакомую мягкость и бархатистость. Так пела Друзилла в минуты особой близости.

Калигула подскочил со скамьи и бросился в тот конец сада, откуда доносилось пение. Он продирался сквозь заросли розовых кустов. Колючки царапали лицо Гая, но он не обращал внимания. Позабыв обо всем, Калигула спешил на зов Друзиллы.

Он увидел женщину около статуи Юпитера. Повернувшись спиной к Гаю, она пела и простирала руки к звезному небу. Рыжие волосы опускались до талии. Волосы Друзиллы! Венок из искусственных белых цветов украшал голову. Сквозь белую тунику, почти прозрачную, просвечивало обнажённое тело. На руках блестели изумрудные браслеты — любимый камень Друзиллы.

Хрипло вскрикнув, Калигула бросился к ней. Прижался к её спине, вдохнул запах распущенных волос, осыпал плечи судорожными поцелуями.

— Друзилла, любовь моя! — всхлипывая, повторял он.

И слишком поздно заметил, что женщина почти равна ему по росту и на голову выше настоящей Друзиллы. А крепкие мускулистые предплечья нельзя спутать с тонкими руками покойной сестры.

— Кто ты? — злобно выкрикнул он и резко обернул незнакомку к себе.

Женщина прервала пение и, улыбнувшись, обернулась к императору. Белила и румяна щедро покрывали лицо, делая её неузнаваемой. Пунцовая краска, умело наложенная, придавала сходство рту с капризно изогнутыми губами Друзиллы. Брови, густые и сросшиеся на переносице, отличались от тонких бровей любимой. Пышные рыжие кудри, взбитые надо лбом, прикрывали их.

Это была Друзилла. Но не настоящая, а её подобие. Актёры на подмостках изобразили бы Друзиллу такой, разыгрывая для публики сцены из её жизни.

Калигула резко дёрнул рыжие волосы. Они оказались накладными. Парик свалился с головы ненастоящей Друзиллы и остался в руке Гая. Он брезгливо скривился и забросил рыжий парик в темноту.

Наваждение рассеялось окончательно. Незнакомка, оставшись без парика, тряхнула собственными волосами — чёрными, коротко подстриженными и мелко вьющимися. Густые брови, чёрные глаза, мускулистые предплечья, высокий рост… Это была даже не женщина, а мужчина. Калигула не удивился открытию: на подмостках театра женские роли играют двадцатилетние мальчики, поющие нежным бархатным голосом и делающие жеманные телодвижения.

Желая проверить, Гай потянулся к высокой груди. Он не ошибся: грудь, как и волосы, оказалась накладной. Гай опустился ниже и пощупал между ног у странного создания.

— Ты — мужчина! — уже не сомневаясь, воскликнул он. — Как ты посмел обмануть меня?

— Не обмануть, а облегчить твоё страдание я хочу, великий цезарь! — проговорил актёр. — Позволь мне стать твоей Друзиллой. Я знаю каждый её жест. Я изучил её походку, тембр её голоса…

Актёр приподнял руками край туники и прошёлся по траве, умело подражая походке Друзиллы. Гай захотел собственноручно придушить его. Движения актёра до такой степени напоминали о Друзилле, что казались оскорблением святыни.

— Ты кто? — исподлобья оглядывая мерзавца, спросил император.

— Ты не признал меня, Гай Цезарь? — усмехнулся тот. — Я — Мнестер. Актёр, чью игру ты недавно похвалил.

Мнестер! Наконец Гай узнал его. Узнал бесстыжие красивые глаза, за которые грека-лицедея любят и женщины, и мужчины.

— За то, что ты сделал, тебя ждёт смерть, — пригрозил Гай.

Мнестер не испугался. Он томно прикрыл глаза и снова запел голосом Друзиллы.

Гай зажмурился, чтобы не видеть актёра, притворяющегося возлюбленной сестрой.

— Молчи! — крикнул он. — Не истязай меня!

Мнестер пел о Эвридике, за которой после её смерти Орфей спустился в ад. Пел о любви, которая побеждает смерть. Песня проникала в уши Калигулы против его воли, напоминая о Друзилле. Одиночество снова показалось ему невыносимо горьким.

Раскрашенное до безобразного сходства лицо актёра Гай не видел, зажмурившись. Голос, казалось ему, существовал сам по себе. Голос Друзиллы сводил Калигулу с ума!

— Пой, пой! — хрипло потребовал он, когда Мнестер сделал паузу.

Только что он готов был убить актёра, а теперь умолял: не останавливайся!

Мнестер послушался. Сохраняя прежнюю мелодию, он выводил нараспев:

— Коснись меня! Почувствуй нежность моей кожи! Закрой глаза и предайся любви. Впереди я мужчина, но сзади ничем не отличаюсь от женщины.

В другое время Калигула воспринял бы это, как оскорбление. Но не сейчас! Не сейчас, когда голос Друзиллы звенит в ночной прохладе, мягко мерцает луна и усыпляюще шумят верхушки кипарисов.

Мнестер отыскал парик и, встряхнув, натянул на голову. Повернувшись к Гаю спиной, обнажился. Прикрыл туникой срамное место, отличавшее его от Друзиллы и прочих женщин. И, призывно напевая непристойные предложения, побежал по саду.

На расстоянии узкоплечая фигура актёра походила на женскую. Накладные волосы дополняли сходство. Калигула, поддавшись порыву, бросился за Мнестером. Догнал его, повалил в траву. Худощавые ноги актёра на ощупь удивляли гладкостью и шелковистостью. Он выводил волосы притираниями и прижигал их горячей скорлупой ореха. Калигула ожесточённо ласкал Мнестера, целовал узкую спину и называл его Друзиллой.

— Продолжай петь, — в экстазе шептал он.



* * *


Утром Гай подарил Мнестеру пятьсот тысяч сестерциев. Перстень с большим изумрудом появился на правой руке актёра.

Он купил восемь рабов и обзавёлся роскошными носилками, о которых мечтал.

Бессонными ночами император часто призывал к себе Мнестера. Актёр обряжался в женскую тунику из прозрачного шелка, прятал лицо под маской с чертами лица Друзиллы и пел для Калигулы.

Гай целовал актёра, отдавался его неторопливым ласкам, разжигался похотью и думал о Друзилле.




LVI


Агриппина писала Луцию Кассию Лонгину.






«Юлия Агриппина приветствует Кассия.

Ты спрашиваешь о смерти Друзиллы? Никто не знает, отчего она скончалась. Гай Цезарь накануне похорон покинул Рим. Вернулся две недели спустя, грязный и заросший. С тех пор он зовёт именем Друзиллы всех женщин, которых целует: рабынь, гетер и новую подругу — Цезонию. Не только женщин: он зовёт Друзиллой луну и гистриона Мнестера, с которым часто делит ложе.

Иные говорят, что Гай сам убил её. Из ревности, застав с Марком Лепидом. Я думаю, что это ложь. Будь это правдой — Гай предпочёл бы убить Марка.

Неладное творится во дворце. Не знаю, что помутило рассудок брата: недавняя болезнь или смерть Друзиллы? Бывают ночи, когда Гай с мечом в руках гоняется за рабынями, обвиняя их в смерти Друзиллы. Я подпираю дверь тяжёлым сундуком, но даже так боюсь уснуть.

В Риме пахнет кровью. Тюрьмы опустели. Гай Цезарь велит бросать заключённых в пищу львам. Раньше такая участь предназначалась простолюдинам. Теперь голодным животным скармливают даже всадников.

Не возвращайся. Оставайся в Азии. Там спокойнее.

Будь здоров».





Кассий в далёком Эфесе читал письма Агриппины. Он постарел. В тёмных волосах появилась седина, уголки тонких губ болезненно ползли вниз.

После развода с Друзиллой Кассий не женился. Он перестал верить в женскую любовь. В каждой кокетливой матроне он выискивал постыдную тайну: одна бегает на тайные встречи с любовником, другая имеет раба для интимных нужд. Все женщины бесчестны и порочны, как Друзилла!

Редкие письма Агриппины были осколками прошлого, которое Кассий хотел забыть. Они резали душу и заставляли сердце истекать кровью. Но Кассий все равно ждал писем и с жадностью читал их.

Узнав о смерти Друзиллы, Кассий простил её. Презрение к бывшей жене постепенно исчезло и сменилось жалостью. Ненавидеть Калигулу он так и не перестал.

— Приветствую, Кассий, — в атриум наместника Азии вошёл посетитель.

Луций Кассий Лонгин отложил в сторону пергамент, исписанный мелкими буквами. Улыбнулся, стараясь укрыть тоску от постороннего глаза, и повернулся к гостю.

— И тебе привет, Валерий! — радушно отозвался он.

Мужчины обнялись, как старые друзья.

Валерию Азиатику было тридцать лет. Он принадлежал к богатейшей семье Эфеса. Любил греческие рукописи, породистых скакунов, цветущие деревья и жену. Отличался честолюбием. Эфес был слишком мал для него. Азиатик с упорством богатого провинциала рвался в Рим.

— Я пришёл попрощаться с тобой, друг, — заявил он, присаживаясь на скамью и принимая из рук рабыни чашу с вином.

— Ты все-таки уезжаешь? — с нескрываемым сожалением заметил Кассий.

— Эфес изрядно надоел мне. От жалких, глупых невежд, составляющих местное общество, меня тошнит! — Валерий Азиатик высунул язык и наглядно продемонстрировал, насколько его тошнит. — Не понимаю: как ты, римлянин, можешь жить здесь?!

— Меня тошнило от римских нравов, — невесело усмехнулся Кассий.

— Рим — прекраснейший город на земле!

— Рим пахнет кровью! — Кассий вспомнил строчку из письма Агриппины.

— А Эфес пахнет ослиным навозом, — обиженно ответил Валерий.

— Навоза и в Риме хватает.

Валерий Азиатик поставил на стол чашу с вином.

— Не старайся переубедить меня, — посерьёзнев, попросил он Кассия. — Я еду в Рим. Если хочешь, поедем вместе. Быстроходная галера ждёт в гавани.

— Нет, — покачал головой Кассий. — В Рим я не вернусь. Никогда.

Азиатик помолчал. Поднялся со скамьи, шумно вздыхая:

— Жаль. Мне пора. Прощай!

Мужчины обнялись. Дружески похлопали друг друга по спине.

— Счастливого пути! — пожелал Кассий.

— Ты был моим лучшим другом в Эфесе, — расчувствовался Валерий Азиатик. — Такое не забывается. Скажи: могу я что-то сделать ради тебя?

— Можешь, — голос Кассия изменился, стал хриплым. Он судорожно сжал плечо Азиатика и шепнул ему в ухо: — Убей Калигулу!

Валерий отпрянул. Удивлённо взглянул на Кассия и вышел, не говоря ни слова.

Оставшись один, Кассий перечитал письмо Агриппины. Зачем-то потрогал пальцем папирус в том месте, где чернилом было выведено имя Друзиллы. Бросил письмо в горящую жаровню и долго глядел, как пламя с треском пожирает исписанный папирус.

Кассий сжёг письмо и тут же пожалел об этом. Послания из Рима были единственной хрупкой нитью, связывавшей его с незабываемой Друзиллой. Вздохнув, он решил никогда больше не сжигать письма Агриппины.




LVII


Мнестер пел на подмостках, блаженно закатывая глаза. Он изображал Вакха. Венок из виноградных листьев обрамлял красивое, немного женственное лицо актёра. В правой руке он держал серебрянный кубок с вином. Каждое плавное движение Мнестера сопровождалось многообещающим взглядом, предназначенным для императора.

Калигула хлопал любимцу. Восторженно хвалил пение Мнестера и оглядывал взглядом гостей: посмеет ли кто остаться недовольным игрой красавца-лицедея.

Недовольных не было. Лица гостей старательно изображали восхищение. Хотя многим пение Мнестера напоминало мяуканье мартовской кошки. Но знатные римляне и их супруги, приглашённые на императорский обед, хорошо помнили судьбу всадника, который недостаточно внимательно слушал Мнестера. Калигула отправил его в далёкую провинцию с письмом к местному правителю. Всадник поседел в дороге, думая, что везёт собственный приговор, но не посмел сбежать. Послушно доставил послание римского императора. Оно гласило: «Человеку, который это привёз, не делай ни добра, ни зла. Отправь его назад, в Рим».

Мнестер закончил петь и торжественно раскланивался. Гай порывисто вскочил с места и вбежал на подмостки. Среди рукоплесканий император обнял актёра и поцеловал его в губы. Затем обернулся и обвёл притихших гостей подозрительным взглядом.

— Кому не нравятся поступки цезаря, тот будет прогнан с места и привселюдно бит плетью! — пригрозил Калигула.

Гости старательно изобразили на лицах восхищение. Даже Цезония, чья беременность стала заметной, натянуто улыбнулась.

Гай вернулся на обеденное ложе, которое делил с Цезонией.

— Тебе плохо? — поинтересовался он, заметив кислое лицо матроны.

Цезония положила ладонь на растущий живот.

— Младенец начал шевелиться, — капризным тоном объяснила она.

На самом деле ей было неприятно наблюдать сцену с Мнестером. Пусть Гай Цезарь проведёт в своё удовольствие несколько ночей со смазливым актёром. Но зачем выставлять на посмешище беременную женщину, о предстоящем браке с которой император уже объявил прилюдно?!

Гай погладил Цезонию по животу. Ему захотелось сделать что-то приятное для женщины, ждущей от него ребёнка.

— Хочешь повеселиться? — нежно обняв Цезонию за плечи, шепнул он.

Она выжидающе кивнула.

— Посмотри на Клавдия! — Калигула издевательски указал на дядю.

Добродушный толстяк наелся и привычно задремал за столом. Около него, держа в руках хозяйские сандалии, невозмутимо стоял раб Клавдия — молодой красавец Паллант.

Калигула взял с блюда недоеденный персик и, прицелившись, бросил в Клавдия. Персик угодил в полный живот, обтянутый шерстяной тогой. Клавдий вздрогнул, сонно почмокал губами, но не проснулся. Цезония, наблюдая за ним, прыснула в кулак.

— Эй, ты! — Гай пальцем поманил Палланта. — Иди сюда.

Молодой раб, почтительно склонившись, подошёл к императору.

— Это сандалии Клавдия? — спросил Гай, с неудовольствием оглядывая раба. Паллант был слишком красив. Такими чертами лица ваятели награждают мифических героев, которые одной рукой душат морских драконов, а другой — обнимают спасённых дев. Калигула безотчётно завидовал красавцам и потому недолюбливал их.

— Да, цезарь, — подтвердил Паллант.

— Надень их на руки Клавдию! — высокомерно велел Гай и захихикал, шепча на ухо Цезонии: — Такую шутку покойный Тиберий часто устраивал моему глупому дяде.

— Нет, цезарь! — спокойно ответил Паллант.

— Что?! — опешил Калигула. — Ты отказываешься повиноваться мне?!

— Прости, Гай Цезарь! — раб поспешно опустился на колени и протянул императору истоптанные сандалии Клавдия. — Если хочешь издеваться над моим господином — возьми обувь и сам натяни ему на руки. Но я не сделаю этого. В доме Клавдия я живу с малолетства и ни разу не видел со стороны доминуса дурного отношения. Я обещал ему верность и уважение.

— Уважение! Уважение! — вскакивая с ложа, возмущённо бормотал Калигула. — Да разве глупый Клавдий заслуживает уважения?!

Он заметался по пиршественному залу в поисках оружия, которым можно наказать непокорного раба. Выхватил меч у одного из охранников-преторианцев и замахнулся, намереваясь опустить сверкающее лезвие на голую шею Палланта.

Раб не просил о милости. Он с достоинством ждал удара. Выдавали волнение Палланта только струйки холодного пота, стекающие по лбу и шее.

— Милый брат, не убивай раба! — в зависшей тишине раздался звонкий голос Агриппины. — Он поступил согласно долгу. О, если бы все рабы были подобны Палланту и, не колеблясь, шли бы на смерть ради хозяев!

Гости одобрительно закивали словам Агриппины. Иметь столь преданных рабов желали все. А то, случается, подлые скоты удирают да ещё и хозяев режут…

— Что?.. Что?.. — испуганно спрашивал у соседей по столу разбуженный шумом Клавдий. — Что сделал Гаю мой Паллант?

Калигула, послав сестре злобный взгляд, снова замахнулся мечом. Негодяй Паллант оскорбил его и должен умереть! Хотя… Гай рассмеялся и отбросил в сторону меч, едва не угодив в группку объедающихся матрон. В голову пришла любопытная мысль.

— Ты права, сестра! — кивнул он Агриппине. — Раб достоин снисхождения. Наказать следует его хозяина!

Клавдий побледнел. Полные отвисшие щеки затряслись, словно куски дрожжевого теста в руках неумелой кухарки.

— За что? — пролепетал он. — В чем я провинился?

Калигула радовался, предвкушая новую забаву. Он, загадочно улыбаясь, шептался с Мнестером и отдавал тихие приказы трибуну Кассию Херее. Гости любопытно вытягивали шеи, надеясь уловить хоть слово и уяснить дальнейшую судьбу Клавдия.

Двадцать преторианцев окружили дядю императора. Бесцеремонно стащили его с ложа и увели, жалко плачущего и спотыкающегося.

Спасённый Паллант опустился на колени перед Агриппиной и поцеловал край её туники.

— Спасибо, домина! — искренне благодарил он.

Агриппина легкомысленно улыбнулась и передёрнула плечами. Будь Паллант старым уродом, ей бы и в голову не пришло вступаться за него. Но он так красив!..

— Продолжайте кушать! — громко объявил Гай. — После обеда вас ждёт занятное зрелище: бой гладиаторов!



* * *


Обед подходил к концу. Сенаторы и всадники, наевшись до предобморочного состояния, с трудом добирались до вомитория, где рабы помогали им облегчиться с помощью павлиньих перьев. Матроны, поджидая старых богатых мужей, втихомолку перемигивались с молодыми соседями. Спрятавшись в дальнем углу, Агриппина самозабвенно целовалась с Пассиеном Криспом. Паллант издалека наблюдал за ней с плохо скрываемым восхищением и чувством зависти к счастливому избраннику.

Преторианцы резко задули в трубы, заставив скучающих гостей вздрогнуть и приободриться.

Начинался обещанный бой гладиаторов.

Рабы поспешно убрали столы и расставили ложа вдоль стен. Освободилось место, достаточное для сражения одной гладиаторской пары.

Раздался визг труб и в дверях появился первый гладиатор.

— Мнестер?! — пробежал по залу удивлённый шёпот.

Актёр пробежался перед зрителями, воинственно потрясая деревянным мечом. Обнажённый торс Мнестера зачем-то был разрисован непристойными картинками, похожими на те, которые посетители старательно выцарапывают на стенах лупанаров. Лицо загримировано под рожу разбойника из народной ателланы. Мнестер дико завывал и делал вид, что хочет проткнуть кого-нибудь из зрителей деревянным мечом.

Побесновавшись немного и вызвав рукоплескания, актёр поклонился и отошёл в сторону. Трубы взвизгнули вторично, и в зал втолкнули другого гладиатора.

Это был Клавдий.

Нелепый шлем с султаном из обтрёпанного конского хвоста венчал голову дяди императора. Лицо покрывал слой ржаной муки. Короткая туника местами вымазана дёгтем и обсыпана куриными перьями. Ноги обмотаны узкими кусками полотна. Вместо щита он держал кухонную сковороду. Вместо меча… Зрители умирали от смеха. Вместо меча Клавдий судорожно сжимал короткую палку, обмотанную влажной губкой. Сей предмет используется в римских уборных, чтобы чистить зад после основательного опорожнения кишечника.

— Гладиаторы! Приветствуйте цезаря! — громко произнёс Херея, играющий роль ланисты.

Мнестер, дурачась и корча устрашающую рожу, выставил вперёд правую руку и проблеял:

— Славься, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!

Клавдий молчал, низко опустив голову. Кассий Херея слегка подтолкнул его мечом, вложенным в ножны.

Не поднимая глаз, Клавдий пугливо шевельнул рукой и пробормотал положенную фразу. Робел и заикался при этом больше, чем всегда.

— Начинайте бой! — Калигула махнул шёлковым платком, позаимствованным у Цезонии. Гай забавно надувал щеки, показывая присутствующим: цезарю смешно, но он пытается сохранять положенную серьёзность.

Комедия боя началась.

Мнестер забегал вокруг пристыженного Клавдия, под всеобщий смех покалывая его деревянным мечом то в спину, то в живот. Клавдий неуклюже вертелся на одном месте, словно укушенный осой. Разозлившись на актёра, издевательски высунувшего язык, Клавдий замахнулся на него палкой, обмотанной губкой. Вызвал этим очередную вспышку хохота.

Сообразив, какой позорный предмет ему выдали в качестве оружия, Клавдий брезгливо отбросил палку. Мнестер, быстро изловчившись, словил её на лету. Актёр издевательски мазнул губкой по лицу Клавдия.

— Правильно! Так ему и надо! — азартно кричал Калигула. И объяснил, обращаясь к гостям: — У моего дядюшки лицо так похоже на задницу, что трудно отличить!

Публика хохотала. Но некоторые, смеясь напоказ, внутренне поёживались. Понимали: любой из них может оказаться на месте Клавдия. Император капризен и непредсказуем.

Пламя светильников слепило Клавдия. Женские украшения, белоснежные тоги мужчин, коричневые панцири преторианцев мельтешили перед его глазами безумным хороводом. Спёртый воздух пропах вином, выпитым и пролитым. Клавдий задыхался.

Мнестер уколол его мечом в зад, понукая, словно заупрямившегося осла. Клавдий побежал, гонимый одним желанием: изчезнуть! Пробегая мимо зрителей, он напрасно искал проход. Там стоят ложа, на которых лежат, хохочут и потешаются матроны и патриции. Там — столы, уставленные золотой и серебрянной посудой. Там — преторианцы, вооружённые пиками и мечами. Клавдий метался по заколдованному кругу, из которого нет выхода. Мнестер бежал за ним, размахивая палкой из уборной и делая вид, что подтирает Клавдию зад.

«После такого позора остаётся одно: умереть!» — растерянно думал Клавдий. Ему отчаянно, до боли в мозгу хотелось жить.

Он вспомнил наставника, который в отроческие годы измучил его розгами и наставлениями. «Для римлянина превыше всего честь!» — поучал строгий учитель и со свистом опускал розгу на пальцы маленького Клавдия: «Не ковыряйся в носу!» Следующий удар приходился по спине: «Не горбись!» Десятилетний Клавдий, одурев от страха и глотая сопли, слушал очередную хрию: «Муций Сцевола положил правую руку на горящую жаровню. Катон Утический разорвал на животе свеженаложенные швы и начал вытаскивать себе внутренности. Порция наглоталась раскалённых углей. Марк Атилий Регул позволил положить себя в ящик, утыканный внутри гвоздями, и спустить с горы». Национальные герои прямо-таки соревновались: как умереть повычурнее, позаковыристее. Так, чтобы у потомков от ужаса волосы на голове зашевелились.

Римляне, рождённые для славной жизни, с детства готовились к смерти. В школах настойчиво преподавали: смерть должна быть достойной; не ждите, пока вас позорно убьют; пересильте страх и умрите сами. Дети учились азбуке, старательно переписывая предложения, повествующие о чужой, непременно ужасной и героической гибели. Эти короткие поучительные истории о деяниях и смерти героев назывались греческим словом «хрия». Каждая хрия заканчивалась моралью: достойная смерть — лучшее завершение достойной жизни.

А Клавдий не хотел умирать! Пусть смеются неразумные патриции, пусть издевается женоподобный гистрион Мнестер! Стоит ли из-за этого резать вены или поглощать вредные для пищеварения предметы? Клавдию было сорок восемь, но ему казалось, что он ещё не начал жить. Он незаметно проводил дни в тесном таблинуме, пописывая исторические труды, которые никто не хотел читать. Дважды женился, но никакая женщина не любила его. Можно ли умереть, не испытав хоть однажды той великой любви, которую взахлёб расписывают поэты? Или не совершив деяние, которое прославит его в веках? Он мечтал, что историки когда-то напишут: «Так жил великий Клавдий!» вместо «Так умер несчастный Клавдий».

— Я буду жить, — бормотал он себе под нос, убегая от дурашливого Мнестера. — Макрон и Тиберий Гемелл погибли, потому что Гай рассердился на них. Моя бедная мать — тоже. Я буду смешить Гая Цезаря, и он никогда не рассердится на меня!

Приняв решение, Клавдий заулыбался. Он решил подыграть Мнестеру. Подобрал деревянный меч, который актёр выронил, ловя палку Клавдия. Попытался подражать потешному бою, который устраивают карлики и уродцы в перерыве между настоящими гладиаторскими битвами. Кувыркался по полу, делая забавные телодвижения. Нарочно падал, надеясь ещё сильнее рассмешить публику и, особенно, императора.

Наконец Клавдий изнемог. Мнестер заметил мучительную одышку толстяка и, сжалившись, сделал ему подножку. Клавдий упал. Актёр уселся на него, коленями надавив на грудь. Занёс палку, обмотанную губкой, и вопросительно посмотрел на Калигулу.

— Потешили вы меня! — давясь смехом, воскликнул Гай.

Призывая гостей к молчанию, он привстал и высоко поднял правую руку, сложенную в кулак. Неспешно повернул её большим пальцем вниз. Этот жест обычно обозначал: поверженного гладиатора следует добить!

Мнестер кивнул. Поднял вверх палку и, под вой толпы, ткнул губкой в лицо Клавдию.

Заиграла труба. Бой окончился.

Мнестер побежал по кругу, подражая гладиатору-победителю. Калигула бросил ему мешочек с золотыми монетами. Подражая императору, патриции швыряли актёру деньги. Они со звоном падали на пол и закатывались под столы и ложа. Одна матрона вытащила из уха драгоценную серьгу и подала пробегающему мимо Мнестеру.

Калигула грузно повалился на ложе, рядом с Цезонией.

— Никогда так не смеялся! Даже вспотел от смеха! — неожиданно голос его изменился, а глаза погрустнели. — Может, хоть этой ночью буду спать спокойно…

Клавдий, тяжело отдуваясь, отполз в угол. Никто не обращал на него внимания. Присутствующие восторженно рукоплескали победителю и выдумщику-императору. Одинокий Клавдий, сгорбившись, выбрался из зала.




LVIII


Клавдий вышел в сад. Присел на мраморную скамью и облегчённо вздохнул. Позорное сражение осталось позади. Из открытых окон дворца ещё доносились взрывы смеха. Клавдию привычно проглотил обиду: не первый и не последний раз над ним смеются!

— Приветствую, благородный Клавдий! — услышал он и вздрогнул, испугавшись: неужели кто-то притащился за ним в сад, чтобы продлить насмешку?

Подняв глаза, он узнал Домицию, сестру покойного Агенобарба. Матрона выглядела ужасно: растрёпанные волосы, опухшие веки, покрасневшие от слез глаза.

— Тебе плохо? — сочувственно спросил он.

Домиция, всхлипнув, кивнула. Клавдий подвинулся, освобождая женщине место. Домиция присела рядом с ним, обхватив руками предплечья и судорожно поглаживая их. Скосив глаза, она печально осмотрела нелепый наряд Клавдия: туника в саже и перьях, грязные обмотки на ногах. Клавдий смутился.

— Ты была только что в зале? Видела? — застенчиво спросил он.

Избегая прямого ответа, матрона опустила ресницы.

— Ужасная семья! — помолчав, заявила она. — Гай Цезарь издевается над тобой, Агриппина — надо мной.

Свет из окна падал на Домицию, выхватывая из темноты её некрасивое, стареющее лицо. Клавдий видел, как растянулись в гримасе её губы и плаксиво задрожал подбородок.

— Что сделала тебе Агриппина? — недоумевал он.

Домиция заплакала, уткнувшись лицом в рыхлое плечо Клавдия.

— Отняла у меня Пассиена Криспа! — шептала она сквозь рыдания. — Я видела, как они бесстыдно целовались. Как больно, больно!..

Клавдий погладил Домицию по волосам.

— Успокойся. Ты молода и найдёшь другого мужа.

— Я дважды выходила замуж. Никто не любил меня.

Он вздохнул. Слова Домиции относились и к нему.

— Меня тоже не любили жены. Недавно я развёлся с Элией Петиной. Она… — Клавдий осёкся. — Стыдно говорить: она била меня.

Домиция вытерла слезы краем покрывала. Заинтересованно взглянула на Клавдия. «Член императорской семьи, ещё не стар. Если породниться с ним — можно отыскать способ отомстить проклятой Агриппине, — подумала она. — Правда, Клавдий — всеобщее посмешище. Зато он — дядя императора, у которого нет сыновей!»

— Клавдий, — успокоившись, спросила она. — Ты собираешься вступить в повторный брак?

Он ошалело отшатнулся, решив, что Домиция предлагает в жены себя.

— Что ты! — замахал он руками, словно отгонял мух. — Конечно, не собираюсь! — и, подумав, что грубый отказ обидит Домицию, добавил как можно мягче: — Я не создан для супружеской жизни. Мне было трудно сохранять строгость с жёнами. Они постоянно обманывали меня и обводили вокруг пальца. Наверное, я в самом деле глуп! А женщина, которую муж не держит в узде, так распоясывается!.. — Клавдий выразительно покачал головой.

Домиция сочувственно зацокала языком.

— Ты не на тех женился! — убедительно произнесла она. — Твои бывшие супруги оказались хитрыми, развратными матронами. Женись на юной девушке, невинной и неопытной, воспитанной в старинных традициях! Ты будешь её первым и единственным мужчиной. Ей и в голову не придёт ослушаться тебя или обмануть.

— Где найти такую невесту? — Клавдий неопределённо усмехнулся. С силой втянул в себя свежий ночной воздух, наполненный ароматом цветущих деревьев. Юная девушка! Неопытная и невинная! С глазами, как звезды, и с цветами в пышных волосах. Мечта! Но не для него! Ему, стареющему глупцу, подойдёт злобная, немолодая мегера.

— Моей дочери, Валерии Мессалине, четырнадцать лет. Через год девочку пора выдавать замуж. Я буду рада, если ты станешь её мужем.

Клавдий удивлённо открыл рот. Он смутно помнил юную Мессалину. Черноглазая худенькая девочка, играющая с другими детьми в Саллюстиевых садах… Оказывается, она уже достигла брачного возраста. Как быстро идёт время!

— Я?.. Я?! — от неожиданности он снова начал заикаться, хотя только что говорил свободно.

— Ты, — кивнула Домиция.

— Я согласен! — лихорадочно воскликнул Клавдий и поцеловал в щеку будущую тёщу, насчитывавшую меньше лет, чем он сам.

Возвращаясь к себе, Клавдий ликовал: «Судьба сжалилась надо мной и напоследок решила одарить счастливой семейной жизнью. Милая девочка, юная и невинная! Как сильно я буду любить её!»



* * *


Дядя императора жил во дворце. Не по собственному желанию, а потому что ему некуда было деваться. Городской дом Клавдия много лет назад сгорел при пожаре. Клавдий с горечью вспоминал, как попросил у дяди Тиберия денег, чтобы заново отстроить жилище. Старый император дал ему сорок монет по сто сестерциев и велел не морочить голову.

Клавдий проснулся поздно. Сказывалась вчерашняя усталость. Не хотелось покидать уютную постель.

Вокруг него в привычной утренней суматохе суетились рабы. Их у Клавдия было трое, как у бедного поэта Горация: Нарцисс, Паллант и Феликс.

Нарцисс принёс тёплую воду в тазе и наточил железную бритву, чтобы аккуратно выбрить господина. Феликс вытаскивал из сундука чистую тогу. Паллант расставлял на медном, натёртом до блеска подносе вино и сладости на завтрак Клавдию.

Клавдий умилился. Рабы, столь презираемые утончёнными патрициями, были ему преданными друзьями. Особенно Паллант. Клавдию уже рассказали, отчего император вчера рассердился на него.

— Паллант, подойди ко мне, — позвал раба Клавдий.

Паллант подошёл. Поставил на край ложа поднос с медовым печеньм.

— Отведай, доминус.

Клавдий жадно поедал любимые сладости и расстроганно смотрел на Палланта.

— После завтрака пойдёшь со мной, — заявил он, жуя печенье и роняя крошки на покрывало.

— Как прикажешь, доминус, — поклонился Паллант.

Клавдий привёл Палланта к претору.

— Вот мой раб. Пусть он станет свободным, — решительно произнёс он, протягивая претору мешочек с деньгами — налог, составляющий двадцатую часть стоимости раба.

Претор кивнул. Коснулся плеча Палланта тонким жезлом — символом судебной власти.

— Объявляю тебя свободным, — произнёс положенную фразу.

Паллант затрепетал. Никогда в жизни он не забудет этот жезл, золотистый в лучах утреннего солнца; ни претора, седого и угрюмого; ни криков водовоза, доносящихся из открытого окна; ни пылинок, поднявшихся от свитка, в который претор внёс его имя: Паллант, вольноотпущенник Клавдия.

Клавдий, улыбаясь, приблизился к Палланту и несильно ударил его по щеке. Наверное, не случайно при освобождении бывший хозяин даёт ритуальную пощёчину бывшему рабу. Паллант, потерявший от счастья дар речи, пришёл в себя от удара. Он с признательностью поцеловал руку Клавдия и прошептал:

— Спасибо, доминус!

— Теперь для тебя я — патрон, — напомнил Клавдий.

Они вышли на улицу. Паллант зажмурился: солнце для него отныне светило по-особенному.

— Теперь ты свободен. Можешь уйти от меня и поселиться где тебе угодно, — вздохнул Клавдий. — Мне будет недоставать тебя!

— Я не покину тебя, патрон, — пообещал Паллант. — Буду вести твои дела и заботиться о тебе, как и прежде. Ты дал мне свободу, этого достаточно.




LIX


Наступил день, предназначенный для торжественного освящения храма Пантеи-Друзиллы.

С раннего утра римляне пёстрыми толпами собирались у храма. Спешили посмотреть на занятное зрелище.

День выдался непогожий. Тучи заволокли небо. Накрапывал мелкий дождь.

Преторианцы шагали, выстроившись ровными рядами. Их красные туники и султаны из конского волоса выделялись яркими пятнами на слякотно-сером фоне. Восемь рослых центурионов несли на плечах позолоченое кресло, прикреплённое к двум шестам. На кресле торжественно восседал Калигула.

Римляне перешёптывались, показывая на него пальцами. Они с трудом узнавали императора. Гай Цезарь изображал бога.

Рыжие волосы были щедро присыпаны золотым песком. Накладная борода с крупными завитушками тоже блестела золотом. Льняная набедренная повязка, явно позаимствованная у жрецов Изиды, мягкими складками опускалась от пояса до колен. Калигула выставил на всеобщее обозрение впалую грудь, искусно лишённую волос и смазанную для блеска оливковым маслом.

В правой руке он держал кривые молнии, отлитые из чистого золота. Время от времени император потрясал молниями. Преторианцы внимательно следили за движениями Калигулы и усиливали их яростным звоном систров, чтобы создать иллюзию громового удара.

— Славься, Гай Цезарь, Юпитер Латинский! — пели актёры, обученные Мнестером.

Сам Мнестер, обрядившись в маску пророчицы-пифии, вдохновенно провозглашал:

— Славьте нашего императора, равного богам! Возводите ему статуи, приносите жертвы и курите фимиам!

В толпу летели серебрянные монеты. Плакали дети, которым в давке случайно наступали на ноги. Звенели систры, вызывая головную боль. Проводили на серебрянных цепочках павлинов, предназначенных в первую жертву. Мимо зрителей, изумлённо открывших рты, проносили императора, похожего на золотого истукана.

Гая Цезаря торжественно внесли на плечах в храм. За ним, толкаясь, последовала римская знать. Плебеев не пустили внутрь. Преторианцы отталкивали мечами тех, кто несмотря на запрет, попытался проскользнуть.

Гай выбрался из кресла и подошёл к мраморному алтарю. Статуя Друзиллы возвышалась между двумя светильниками. Гай печально всмотрелся в знакомое до боли лицо. Розовый мрамор, выбранный для статуи, напоминал тёплую, гладкую кожу Друзиллы. Но пустые каменные глаза глядели на Гая безжизненно, и каменные губы не оживали для любовного поцелуя.

Хрипло кричали павлины, которых жрецы готовили к жертвоприношению. Фламинго беспокойно хлопали крыльями и нервно переставляли тонкие ноги. Редкие, дорогие птицы достойны Друзиллы. Но Гаю хотелось почтить её особой, незабываемой жертвой.

Император ещё и верховный понтифик. Честь освящения всякого нового храма принадлежит ему. Гай передал Херее золотые молнии и взял молот, которым полагается оглушить жертвенное животное.

Жрец-виктимарий суетился около павлинов. Тщательно осмотрел и выбрал первую птицу — самую пышнохвостую и лишённую изъянов. Спутал павлину лапы верёвкой. Взгромоздил его на мраморный алтарь.

— Можно? — замахиваясь молотом, спросил Калигула.

— Бей! — ответил виктимарий.

Калигула опустил молот. Не жертвенному павлину размозжил он голову, а жрецу!

Жрец рухнул на алтарь, придавив птицу тяжестью своего тела. Руки его судорожно задёргались, пытаясь ухватиться за что-то, и замерли. Широко открытые глаза остекленели. Из раны на затылке брызнула кровь, обагряя алтарь, мозаичный пол, статую Друзиллы и Калигулу, держащего молот.

Гай нагнулся, брезгливо приподнял за волосы голову жреца и с любопытством посмотрел в мёртвые глаза. Ему хотелось знать, что почувствовал тот в последнюю минуту.

В храме зависла тишина. Люди отступали подальше к стене, не смея отвести взгляда от убитого на их глазах жреца, принадлежавшего к одному из лучших римских родов, и от императора-убийцы.

Калигула невозмутимо пояснил, указывая на жреца:

— Он сказал: «Бей!»

Испуганное, напряжённое молчание послужило ему ответом. Сотни глаз, женских и мужских, сверкали в темноте. В одних читался безумный страх, в других — немое осуждение.

Неожиданно Гай почувствовал, как стекает по хребту холодный липкий пот. Словно бог ужаса коснулся когтистыми лапами его спины! Все эти люди, с которыми он заперт в храме Друзиллы, могут наброситься на него и разорвать на части! Так, согласно древней легенде, поступили сенаторы с Ромулом, основателем города. Куски его тела спрячут под тогами и плащами, вынесут прочь и разбросают под покровом ночи…

Гай передёрнулся, представив конец, ожидающий его. Лихорадочно оглянулся, пересчитывая верных преторианцев, могущих защитить его от разъярённой толпы.

Тишина достигла той степени, при которой она отдаётся в ушах невыносимым, дребезжащим звоном. Гаю показалось, что он вот-вот упадёт на землю и забьётся в судороге.

— Слава Гаю Цезарю, принцепсу и императору! — раздался громкий голос. — Вот жертва, достойная богов!

Калигула улыбнулся, ощутив прилив облегчения. Прижмурился, отыскивая в толпе человека, угадавшего его мысли. Им оказался Ирод Агриппа. Расталкивая соседей, Агриппа выбрался наперёд и шёл к окровавленному алтарю. Иудей поднял руки в жесте безмолвного восхищения. Рукава зеленого, расшитого золотом, восточного халата трепыхали, словно крылья. Крупный крючковатый нос ещё сильнее подчёркивал сходство Агриппы с птицей.

— Все — вон! — вернув себе утерянное самообладание, заорал Калигула. — Все, кроме Агриппы!

Испуганная толпа поспешно бросилась к двери. Преторианцы подгоняли людей плётками и мечами, вложенными в ножны. Матроны и патриции толкались, наступали друг другу на ноги. Гонимые паникой, они пытались раньше других выбежать из храма. Падали, поднимались, ползли, наступали на лежащие тела… Три женщины и один немолодой всадник оказались затоптаны насмерть.

Гай прошёлся по храму, усеянному разноцветными лоскутками: обрывками сенаторских тог и женских покрывал. Тронул ногой тела затоптанных, уже начавшие коченеть.

— Жертва Друзилле, — удовлетворённо заявил он.

Иудей поспешно затряс головой, соглашаясь.

Калигула обнял Агриппу. Шепнул ему, прослезившись:

— Ты один понимаешь меня. Ты — истинный друг.

Агриппа кивнул, преданно заглядывая в лицо Калигуле. Иудей поразился: как сильно изменился Гай Цезарь за последние два года! В двадцать четыре года Гай был молодым, рослым красавцем. Юные девушки влюблённо заглядывались на императора, проезжающего верхом на Инцитате. Теперь, в двадцать шесть, Калигула походил на немолодого человека, уставшего от жизни. Узкий лоб избороздили глубокие морщины. Гай обычно прикрывал их волосами, начёсанными и подстриженными на уровне бровей. Но вблизи Агриппа заметил и эти морщины, и пористую бледную кожу, и красноту глаз, и сильно поредевшие волосы.

— На днях я получил известия от наместника Сирии, Петрония, — продолжал Гай. — Умер твой дядя Филипп, тетрарх областей Трахона, Гавланитиды и Батанеи.

Агриппа удручённо вздохнул и сложил руки на груди.

— Как вернусь домой — разорву одежды, посыплю голову пеплом и оплбчу дядю по обычаю моего народа! — заявил он. Агриппа мысленно прикидывал, какое из его одеяний постарее и подешевлее. Чтобы не жалко было рвать.

— Освободившуюся тетрархию я даю тебе! — Гай звучно расцеловал иудея в обе щеки.

У Агриппы подкосились колени.

— Спасибо, великий цезарь! — прослезился он. — Когда велишь отъехать в Иудею?

— Хоть завтра. Но ненадолго! Посмотри на обретённое владение и возвращайся в Рим. Без тебя я буду совсем одинок.

— Слушаюсь, цезарь, — Агриппа с восточной церемонностью поцеловал руку императору.

— Агриппа! Перед отъездом зайдёшь ко мне. Я дам тебе послание для Публия Петрония, сирийского наместника.

— Хорошо, цезарь!

— И на словах передашь Петронию: император гневается на него. По всей империи уже установили мои статуи для народного поклонения. Иерусалимский храм до сих пор подобной статуи не имеет. Пусть Петроний распорядится отлить из золота мою статую высотой в два человеческих роста для Иерусалимского храма.

Агриппа испугался. Он часто нарушал закон Мойсея, вкушая за столом императора запретную свинину. Он осквернял себя сношениями с чужеземными блудницами и даже мальчиками. Но установить золотого идола в священном храме!..

— Гай Цезарь! — иудей умоляюще сложил ладони. — Не делай этого!

— Почему? — нахмурился Калигула.

Ирод Агриппа мучительно подыскивал нужные слова:

— У иудеев особая вера. Им запрещено поклоняться идолам. Чужестранные боги для нас — мерзость. Понтий Пилат, бывший прокуратором при Тиберии, вступил в Иерусалим с римскими орлами и значками покойного цезаря. Народ взбунтовался и вынудил Пилата убрать эти изображения.

— Вот как! — протянул Гай, обиженно прижмурившись. — Значит, моя статуя — мерзость для иудеев?

Агриппа сжал пальцами виски, стараясь унять нахлынувшее головокружение. Бог и император угрожали ему. Чей гнев страшнее?

— Прости, Гай Цезарь! — униженно прошептал Агриппа. — Иудеи, как и все народы твоей великой империи, будут благословлять тебя! Я передам наместнику Петронию приказ о статуе.

Калигула медленно кивнул, прикрыв глаза. Когда Гай зажмуривался, ему казалось, что он видит собственную душу. Ирод Агриппа продолжал лепетать что-то льстивым голосом. Думая о своём, Гай не вслушивался в смысл слов.

— Агриппа! — прервал он иудея. — Ты говорил, что существует один бог. Остальные — ложны.

— Верно — подтвердил тот.

— Ты прав! — медленно, словно в полусне, проговорил Калигула. — Богов нет! Каждый сам для себя бог! И только я могу позволить себе стать богом для всех!

Гай неспешно двинулся к выходу.



* * *


Бесконечное множество раз Калигула наряжался, подражая богам.

Роскошные процессии следовали одна за другой. Гай набрасывал на плечо львиную шкуру и брал в правую руку позолоченную палицу. В таком наряде он изображал Геракла. Римлянам велено было славить императора под этим именем.

В другой день Гай надумал стать Вакхом. Он шествовал по римским улицам, опираясь на посох, сплетённый из виноградных лоз. Оленья шкура прикрывала спину императора, венок из плюща обвивал голову. Молодые девушки, одетые в греческие пеплумы до колен, шли перед Калигулой и поливали его путь вином из амфор. Он, наряжённый богом вина и веселья, сам пьянел он собственных выходок.

Гай наряжался и Меркурием: в дорожный плащ и сандалии с позолоченными крылышками; и Аполлоном: на голове — лучистый венец, символизирующий солнце, и лук со стрелами в руках; и Марсом: устрашающий взгляд из-под серебрянного шлема и позолоченный меч.

Даже в облике Венеры Калигула появлялся в торжественных процессиях. Он румянил щеки и прятал волосы под белокурым париком, ради которого остригли налысо десять невольниц-германок. Туника богини любви была цвета морской волны; нити крупного жемчуга нашиты на подол узором, напоминающим морскую пену. Калигула женственным движением, перенятым у Мнестера, поднимал край туники и выставлял напоказ ногу, обутую в девичью сандалию.

Зрители попроще дивились на императора, широко раскрыв рот. Ведь, как известно, римляне падки на зрелища всякого рода. Умные задумывались: «Словно актёр, меняющий маску за маской, он морочит людей!»




LX


Близилось жаркое лето. Богатые римляне покидали город и перебирались на виллы. Приморские городки, угрюмые и скучные зимой, летом кипели жизнью.

В конце мая Гай выехал в Байи. Местные горячие источники не одного сенатора излечили от подагры, и не одну матрону — от бесплодия. Калигула мечтал погрузиться в ванну, наполненную тёплой целебной водой, и навсегда избавиться от головных болей.

Преторианцы сгоняли народ из близлежащих селений. Поселянам было велено мести дорогу и поливать её водой, чтобы улеглась пыль. Гай ехал на коне, оглядывая окрестности. За ним медленно ползли позолоченные носилки, в которых полулежала располневшая Цезония. Ей предстояло родить в августе. Калигула пообещал матроне свадьбу в тот день, когда ребёнок появится на свет.

Вилла, построенная Августом для Ливии, казалась Гаю недостаточно роскошной. Он решил перестроить её на свой вкус. В крытых повозках везли мрамор, гранит, золото и глыбы горного стекла, добываемого в далёкой варварской Дакии.

На вилле началась работа. Гай лично руководил строительством. Указывал, где устроить террасу, где — расширить окно, где — добавить ряд мраморных колонн. Устав давать распоряжения, Гай искал развлечений. По его приказу покрыли золотом вместительную галеру с пунцовыми парусами и вёслами в три ряда. На палубе устроили беседку, увитую виноградными лозами. Устроили два бассейна. В одном плескались мужчины, в другом — женщины. Матроны купались, не снимая шёлковых туник. Когда они выходили из воды, ткань липла к телу. Калигула осматривал соски и бедра, обтянутые мокрым шёлком. Сравнивал достоинства женщин, выбирал наиболее соблазнительную и уводил её в свою кубикулу.

Греческие музыканты услаждали слух гостей песнями и музыкой. Проплывало за кормой побережье Кампаньи. Калигула устраивал на корабле пиры с диковинными яствами и напитками. Сенаторы и всадники, удостоенные императорского приглашения, устраивали созтязания в красноречии. На латинском и греческом языках они составляли хвалебные речи в честь Гая Цезаря. Выигравшие получали из рук императора награды. Проигравшие стирали свои писания языком, если не желали быть выброшенными за борт.

В таких забавах, почти безобидных в сравнении с предыдущими, пролетало лето.



* * *


Наплававшись вдоволь, Гай вернулся в Байи.

Подъезжая к вилле, он издалека приметил группу людей в восточных нарядах. Они, потрясая длинными бородами и размахивая руками, говорили о чем-то с трибуном преторианцев. Должно быть, просили Кассия Херею о позволении поговорить с императором.

Гай подъехал к воротам. Пришельцы, завидев цезаря, повалились на колени и поклонились, касаясь лбом земли. Комья грязи летели из-под копыт Инцитата, пачкая полосатые халаты и белоснежные тюрбаны.

— Кто такие и откуда? — грозно спросил Калигула.

Старик с длинной белой бородой поднялся с колен и обратился к Гаю. Остальные с уважением прислушивались к его словам. Заметно было, что важный старик пользуется авторитетом среди сотоварищей.

— Гай Цезарь! — приложив ладонь к груди, говорил он. — Мы посланы к тебе еврейской общиной, проживающей в Александрии египетской. Я — Филон, которого любители философии именуют Александрийским. Это — мои спутники: Иосиф и Манассия. Выслушай нас, окажи любезность.

Гай жестом велел преторианцам пропустить евреев. Суетливо кланяясь, они бежали по аллее, стараясь не отстать от императорского жеребца. Подъехав к мраморной лестнице, Гай спешился и небрежно бросил поводья конюху. Подоспели евреи, запыхавшиеся и взволнованные.

— Говори! — велел Гай Филону, поднимаясь по лестнице.

— На твою справедливость уповаем! — торжественно начал Филон, идя следом. — Египтяне исполнились зверской яростью к евреям, проживающим в Александрии. Они врываются в наши дома, выгоняют хозяев с жёнами и детьми, берут ценные вещи. Одиноких беззащитных евреев побивают камнями и палками, связывают им ноги кожаными ремнями и таскают по улицам на потеху ротозеям! Наши синагоги предаются осквернениям и разграблениям! — голос старца задрожал от слез.

— Что же вы сделали египтянам, что они так ненавидят вас? — равнодушно поинтересовался Калигула.

— Ничего, Гай Цезарь! Этому нечестивому народу пришла охота грабить безнаказанно! Творя беззакония, они смеют прикрываться твоим именем. Говорят: «Гай Цезарь одобрит нас за гонения на евреев!»

— Вот как? — Гай резко остановился и оглядел Филона исподлобья. — Почему?

Еврейский философ замялся.

— Предлогом египтянам послужило отсутствие твоей статуи в наших синагогах, — понизив голос, объяснил он.

Гай усмехнулся торжествующе. «Я так и думал!» — без слов говорила улыбка.

— Что же вы не чтите своего цезаря, как положено? — с нескрываемым сарказмом спросил он.

— Мы чтим! — поспешил заверить Филон. Иосиф и Манассия закивали, подтверждая его слова. — Приносим жертвы за твоё здоровье. Закалываем годовалых тельцов и барашков без единого изъяна. Выбираем лишь тех, которые родились первыми у матери своей. И мясо закланное не уносим с собой и съедаем, а сжигаем на алтаре. Когда ты был болен, мы молились о твоём выздоровлении.

— Пусть вы молились обо мне, но не мне же! — сердито прервал его Гай. — Что мешает вам, евреям, поставить мои статуи в храмах?!

— Наш Бог! — склонив голову, произнёс Филон. Тихо, но весомо прозвучали его слова. — Родители и наставники с пелёнок нас учат чтить единого Бога, Создателя Вселенной.

— Вот как! Значит, я для вас — не бог?! — оскорблённо спросил Гай.

Филон промолчал. Калигула, резко развернувшись, вбежал в помещение. Евреи последовали за ним.

Гай, заложив руки за спину, преувеличенно внимательно разглядывал новое убранство виллы. Пальцем поманил к себе управляющего постройкой.

— Мне не нравится эта роспись, — капризно заявил он, указав на стену триклиния. — Краски слишком бледны.

— Не беспокойся, Гай Цезарь! — поклонился управляющий. — Я велю живописцу сделать поярче.

— Почему женские фигуры одеты? — не унимался Гай. — Пусть будут обнажёнными!

— Как прикажешь, великий цезарь! — усердно кланялся управляющий.

— И больше золота! Больше роскоши! — требовал Калигула. — Не забывайте: вы строите жилище для императора, а не хижину для плебея!

— Да, цезарь.

Гай подошёл к окну и легонько постучал по стеклу ногтем. Раздался тонкий мелодичный звук. Калигула одобрительно кивнул: в оконные рамы действительно был вставлен горный хрусталь. А то ведь пройдоха управляющий мог бы и обмануть: продать хрусталь на стороне, а в окно вставить обыкновенное стекло. Плавать ему тогда в пруду с крокодилами!..

Окончив осмотр помещений, Калигула обернулся к евреям, которые все время покорно следовали за ним.

— Почему египтяне могут признать меня богом, а евреи — нет? — сухо спросил он, разглядывая длинную седую бороду Филона Александрийского.

— Египтяне — известные безбожники и лицемеры! — пустился в объяснения Филон. — Они издревле почитают богами всякую мерзость: птицу ибис, ядовитых гадов, крокодилов, котов и уродливых павианов. Для них назвать человека богом — уже шаг вперёд! Своим фараонам они льстили, оказывая им божественные почести. Теперь льстят тебе. Знаешь ли, Гай Цезарь, как поклоняются египтяне? Разве отлили они тебе новую статую? Нет! Статуе Гермеса они отрезали голову и заменили другой, имеющей твои черты. Из сарая вытащили старую облезлую колесницу, которая прежде принадлежала царице Клеопатре, покрыли её позолотой и установили на ней твою статую!

— Ну и что? — буркнул Гай. — Египтяне доказали свою верность, евреи — нет!

Филон опустил руки.

— И вера ваша — глупая, и вы сами! — продолжал Калигула, неприязненно рассматривая смуглых бородатых евреев.

— Да чем же мы глупы? — с достоинством спросил Филон.

— Вы не едите свинину! — воскликнул Гай, насмешливо передёрнув плечами.

Несколько патрициев, стоящих в стороне и прислушивающихся к разговору, одобрительно рассмеялись словам императора.

Филон опечалился. С надеждой на правосудие явился он к императору. А в ответ услышал обычную глупую насмешку: «Вы не едите свинину!»

— Гай Цезарь! — выступил наперёд Манассия. — У каждого народа свои запреты. Нам не положено есть свинину. Другие не едят молочного ягнёнка, запечённого с горькими травами. Так что с того?

— Молочный ягнёнок? Фу! — скривился Гай. — Кто же будет кушать такую неприятную еду?!

Патриции продолжали хохотать, словно слова императора были остроумной шуткой.

— Где Ирод Агриппа? — вспомнил Калигула. — Позовите его!

— Я здесь, великий цезарь! — внук Иудейского царя выступил из-за колонны. Агриппа узнал о прибытии соплеменников и решил послушать их беседу с императором тайно, не выдавая своего присутствия. Затаившись за широкой дорийской колонной, он разрывался между верой предков и страхом перед цезарем.

Гай исподлобья глядел на Агриппу. Знатный иудей медленно, с трудом переставляя одеревеневшие ноги, подошёл к императору. Чёрные глаза Агриппы испуганно метались со стороны в сторону, не задерживаясь надолго ни на одном предмете.

— Ты в замешательстве, Агриппа? — усмехнулся Гай, проницательности научившийся у покойного Тиберия. — Я тоже! Объясни мне, почему твои соотечественники отказываются признать мою божественную сущность? Я приказал установить в Иерусалимском храме статую Гая-Юпитера, а евреи противятся приказу!

— Гай Цезарь! — хрипло заговорил Агриппа. Его руки сильно дрожали. Лицо покрылось красными пятнами, выдающими волнение. — Пощади мой народ! Евреи упрямы в своей вере. Если ты заставишь их поклоняться своей статуе — они скорее предпочтут умереть.

— Ну и пусть подыхают! — рассердился Гай. — Туда им и дорога!

— Если все умрут, кто будет платить налоги и пополнять казну? — едва слышно ответил Агриппа и вжал голову в плечи, опасаясь удара.

Гай, сердито раздувая ноздри, подскочил к Агриппе. Схватил иудея за ворот халата и с силой дёрнул. Мелкие жемчужины, которыми Ирод украшал восточные одежды, отрывались и сыпались на пол. Агриппа решил, что в злых глазах Калигулы написан смертный приговор. Судорожно хватаясь за горло, иудей потерял сознание и упал к ногам императора.

Гай пнул ногой упавшего.

— Давай, поднимайся! — велел он. — Падениями меня не разжалобить!

Агриппа не шевелился. Чёрные глазки иудея, остекленев, смотрели в потолок.

— Да ему и впрямь стало дурно… — сообразил Гай. — Позовите лекаря.

Подоспевший Галот приводил Агриппу в чувство. Калигула смотрел на него с жалостью. Он мог бы казнить Агриппу, но не хотел. Иудей стал ему другом, с которым весело таскаться по тавернам и лупанарам, как прежде — с Макроном. Но Макрон искал власти над Гаем и его империей. Агриппа довольствуется дружбой и подачками. За что же его казнить?

Агриппа приходил в себя. Вздохнул и быстро заморгал ресницами. Гай склонился над ним.

— Тебе лучше? — сочувственно спросил он.

Иудей испуганно кивнул.

— Ты до сих пор не побывал в тетрархии, которую я дал тебе во владение? Уезжай немедленно, — распорядился Гай. — В гавани Неаполя найдёшь корабль, готовый к отплытию. Вернёшься, когда я перестану сердиться.

Агриппа не успел поблагодарить. Гай отвернулся от него и подошёл к групке евреев, растерянно наблюдавших происходящее.

— Вы виноваты в том, что мой любимый друг так разволновался, что чуть с жизнью не простился! — неприязненно заявил он Филону Александрийскому. — Убирайтесь отсюда! И знайте: статуя Гая, Юпитера Латинского, непременно будет установлена в Иерусалимском храме!

Калигула отвернулся от евреев. Подозвал жестом Кассия Херею.

— Повелишь бросить их в темницу? Или сразу?.. — трибун преторианцев замолчал на полуслове.

Гай рассмеялся:

— Пусть живут. Таких глупцов даже жаль убивать! Только умалишённые могут сомневаться, что я — божественной природы.

— Как поступить с ними, цезарь?

— Гоните их прочь из дворца. Копьями и мечами, — хмыкнул Калигула.

Херея отдал приказ преторианцам. Филона Александрийского, Иосифа и Манассию вытолкали из помещения виллы. Почтённые иудеи, спасаять от уколов копий и мечей, поспешно сбегали по мраморной лестнице. Длинные полы их халатов развевались и путались между ногами, мешая бежать. Хохотали надменные патриции. Солдаты посылали им вдогонку обидные слова, которыми римляне, подражая другим народам, научились клеймить евреев.

Оказавшись за воротами виллы, евреи остановились, чтобы отдышаться.

— Гай надулся спесью сверх меры! Не только называет, но и считает себя богом! — неодобрительно заметил Филон Александрийский. В голове иудейского философа уже начали мелькать фразы, пригодные для описания неудачного посольства к Гаю.

Манассия поднял руки вверх жестом, которым евреи традиционно изображают отчаяние.

— Погиб наш храм! — удручённо провозгласил он. — В святая святых его Гай установит мерзкого золотого идола!

— Гонения всегда придавали силу нашему народу, — пытаясь вернуть себе утерянную строгость, заявил Филон. — Истинный Бог накажет того, кто этим именем зовётся ложно!

Евреи медленно удалялись по дороге, ведущей на север, к Неаполю.



* * *


История с золотой статуей Гая-Юпитера, предназначенной для Иерусалимского храма, тянулась почти полтора года.

Публий Петроний, наместник Сирии, занимался делами Иудеи. Гай до сих пор не успел назначить нового прокуратора Иудеи. Понтий Пилат — последний, занимавший эту должность, был отозван в Рим как раз накануне смерти Тиберия.

Петроний получил указ от Гая: любой ценой установить в Иерусалимском храме его статую. Если евреи воспротивятся, сделать это с оружием в руках. Сирийский наместник во главе двух легионов отправился в Иудею.

Евреи многолюдными толпами собирались на пути Петрония. Мужчины, женщины, дети, старики падали на колени, стонали и плакали. Рвали волосы и одежды, умоляли римлян на своём гортанном языке и на исковерканной латыни.

— Почему вы противитесь? — удивлялся Петроний. — Все подчинённые Риму народы установили в храмах статуи императора. Только вы, евреи, бунтуете.

— Закон наших предков запрещает поклоняться идолам, божественным или человеческим, — отвечали знатные мужи из рода Израилева, явившиеся в Птолемаиду для встречи с Петронием.

— А для меня закон — приказ императора. Я обязан исполнить его, иначе рискую жизнью, — Петроний решил продолжать путь.

Евреи заволновались. Удвоили стоны и молитвы.

— Мы готовы умереть за наш закон! — кричали они.

Петроний понял: в любую минуту Иудея может взорваться бунтом против римлян. «Как сильна вера этого народа!» — думал он.

Евреи бросались наземь перед копытами коня Петрония. Обнажали узловатые шеи и требовали удара кинжалом. Женщины кричали тонкими, визгливыми голосами и посыпали головы землёй. Полевые работы были заброшены. Никто не сеял злаков, не садил овощей. Заунывный плач целого народа продолжался пятьдесят дней.

Петроний не выдержал. Опасение неминуемого бунта, страх за собственную жизнь и жалость к упрямому народу, умеющему столь сильно верить, сломили его. Он покинул Иудею и вернулся в Антиохию. Евреи бежали за хвостом его коня, осыпая благодарностями. Петроний чувствовал себя спасителем целого народа.

Он написал послание императору. «Гай Цезарь! — гласило письмо. — Иудеи противятся возведению твоей статуи. Они перестали возделывать почву и готовы взбунтоваться. Прошу тебя: отмени свой приказ. Ради его исполнения нужно вырезать весь иудейский народ. Впрочем, твоя воля священна. Если ты прикажешь — я вернусь в Иудею и истреблю всех недовольных».

Гай получил послание от сирийского наместника в один из своих дурных дней. Рассердившись, он разорвал папирус и долго топтал обрывки ногами. Затем присел около стола и, резко надавливая грифелем на восковую табличку, написал гневный ответ. Он велел Петронию вскрыть себе вены в наказание за то, что посмел ослушаться императора.




LXI


Калигула сидел на плоском прибрежном камне, слушая крик чаек и вдыхая солёный запах моря. По жёлтому песку ползали крабы. Гай забавлялся, засовывая в клешни тонкие палочки или бросая камешки в зеленовато-серые панцири крабов.

В воде, около самого берега колыхалась принесённая течением медуза. Её хлипкое прозрачное тело показалось Гаю забавной мишенью. Он выбрал камень покрупнее и бросил в медузу. Песок, поднявшийся со дна, замутил воду. Когда муть рассеялась, Калигула увидел рваную дыру в медузе. Он задался вопросом: сдохла ли медуза от удара? Или её прибило к берегу уже мёртвой? Или медузы вообще не живые существа, а что-то вроде морских грибов? Этот вопрос он решил задать сегодня за ужином. Кто из гостей не сумеет ответить — будет бит плетью на потеху остальным!

Гай припомнил забаву, которой часто предавался в детстве. Подобрал с земли плоский камешек и бросил его немного наискось, так, чтобы камень заскользил, запрыгал по водной глади. Калигула увлечённо считал, сколько раз его камни подпрыгнут над волной. Четыре, пять… Порою, шесть или семь.

Гай загадал: если он сумеет добиться десяти прыжков — проживёт долго и счастливо. Но камни постоянно тонули. Калигула начал терять терпение. Он нервно швырял наглаженные волнами камни в море, уже не заботясь о правильности броска. Солёные брызги взметались вверх и радужно переливались в солнечных лучах. Калигула вообразил, что Нептун намеренно топит его камни.

— Эй ты, рыбий бог! — крикнул он, забираясь по колени в воду. — Ты тоже против меня?!

Море ответило набежавшей волной, намочив край короткой туники императора.

— Объявляю тебе войну, Нептун! — Гай злобно шлёпнул ладонью по воде.

Брызги, разлетевшиееся во все стороны, попали ему в лицо. Калигула удовлетворённо кивнул. Он решил, что Нептун принял вызов.

Калигула вернулся на виллу с радостным криком:

— Война! Война!

Патриции, которые посещали двор императора из-за празднеств и увеселений, и сенаторы, которые приезжали к Гаю Цезарю ради решения госудаственных дел, всполошились. Они шумно вывалились в атриум, посреди которого, задыхаясь от быстрого бега, остановился Калигула.

— С кем война? С варварами? — раздавались озабоченные вопросы.

Войны принесли Риму славу и величие. Но и страха и опустошения доставили немало. Достаточно вспомнить армию африканца Ганнибала, или восстание беглых рабов.

— С Нептуном! — во всеуслышание заявил Гай.

Римская знать недоуменно переглянулась: война с Нептуном? Новая шутка императора или его очередное безумие?

Калигула, озабоченно нахмурившись, вопрошал Кассия Херею:

— Какой легион расквартирован ближе всего отсюда?



* * *


Второй легион, носящий имя Августов, получил приказание незамедлительно явиться в Байи.

В ожидании войска Калигула ежедневно ходил на морской берег. Он собирал в подол туники крупные камни и, остановившись в десяти шагах от воды, швырял их в море. На все лады Гай ругал Нептуна и угрожал ему.

Наконец Второй Августов легион прибыл. Услышав о приближении солдат, Калигула облачился в панцирь Александра Македонского и пурпурный плащ, вышитый золотыми пальмовыми ветками. Нацепил на голову золотой дубовый венок, оседлал Инцитата и выехал навстречу легиону.

Войско, завидев императора, остановилось. Подняли руки в приветствии и закричали:

— Славься, цезарь!

Гай резко натянул поводья, заставив Инцитата остановиться. Дорожная пыль поднималась клубами, заставляя жеребца фыркать и поводить ноздрями. Калигуле безудержно хотелось расчихаться, но он сдержал себя и принял надменный вид. Разве императору, решившему объявить войну, к лицу чихать перед легионерами?

— Солдаты! — торжественно начал он. — Римляне! Вы покорили множество разноязыких народов! Никто не сравнится с вами в доблести и геройстве! Соперников среди смертных для римлян уже не найдётся. Остаётся сразиться с богами!

Калигула сделал паузу. Легионеры поняли, что цезарь ждёт одобрения, и зашумели, ритмично ударяя мечами по прямоугольным красным щитам.

— Каждый из вас, герои, получит за войну с Нептуном по сотне сестерциев! — почти искренне прослезившись, возгласил Гай. — Идите же, богатые! Идите же, счастливые! Цезарь поведёт вас на сражение! — он поднял вверх правую руку, вооружённую коротким мечом, и поскакал к морю.

Легион последовал за хвостом любимого коня императора. Калиги солдат поднимали пыль, оседавшую на изрубленных, обветренных лицах. Проплывали над клубами пыли римские орлы на высоких шестах. Трепетало алое прямоугольное полотнище, на котором золотом было выведено название легиона: «II Augusta». Позади плелись мулы, навьюченные продовольствием и камнеметательными машинами. Центурионы невозмутимо следили за порядком в войске. Впочем, недовольных не было. Сотня сестерциев — не деньги. Но и такая сумма годится, чтобы потратить на выпивку и гулящих женщин. Каждый солдат жил надеждой на вознаграждение, обещанное после двадцати лет службы. Тогда можно вернуться в родное селение, купить немного земли, пару коров, жениться, завести детей…

Гай остановил коня около знакомого плоского камня.

— Здесь! — крикнул он.

Центурионы, оставив солдат, спешили к императору для военного совета, обычного в начале битвы. Гай Цезарь держался невозмутимо.

— Нужно установить камнеметательные машины, — говорил он, указывая рукой на груды камней. — Здесь, здесь и здесь.

Деревянные машины поспешно стаскивали с мулов, собирали и устанавливали в указанных местах. Центурионы расставляли когорты в боевом порядке. Тысячи глаз пристально всматривались в горизонт. Ожидали появления вражеских кораблей. Может, император получил сведения о нападении неугомонных карфагенцев или сицилийских пиратов. В войну в Нептуном никто не верил. Полагали, что император придумал это для отвода глаз.

Калигула, прижмурившись, засмотрелся на солнце. Попытался определить время по высоте светила. Наставления учителей давно позабылись. Гай знал, что сейчас полдень, по следующей улике: второй завтрак уже съеден, а время обеда ещё не наступило.

Он вытянулся во весь рост и резко махнул рукой. Пронзительно завизжали трубы, подавая легионерам сигнал к наступлению. Солдаты зашумели удивлённо: с кем воевать? Ожидаемый неприятель так и не появился. Только три-четыре рыбацкие лодчонки маячили среди волн.

— В воду! Немедленно! — центурионы окриками подгоняли легионеров.

Солдаты с трудом сообразили, что им и впрямь придётся воевать с Нептуном. Замешательство быстро сменилось всеобщим весельем. Легионеры, воинственно размахивая оружием, бежали к воде. Весело плескались, били мечами по волнам, рубили водоросли. Кто-то изловил в подол туники рыбёшку и вынес её на берег.

— Это — воин Нептуна! — довольно воскликнул Калигула, разглядывая рыбку, открывающую рот и трепещущую у его ног.

Заработали камнеметательные машины. Огромные булыжники описывали полукруг и с шумом падали в море. Испуганные рыбаки налегли на весла, стараясь поскорее убраться из залива, неожиданно превратившегося в место битвы.

Калигула издалека наблюдал за легионерами отстранённым взглядом зрителя, который знает: разыгранное перед ним представление — не жизнь, а умелое подражание жизни. Солдаты казались ему актёрами. Он сам был автором пьесы и зараннее знал каждое их движение и каждую реплику. Гай с нетерпением ждал постороннего вмешательства, которое могло бы развеселить, удивить или напугать его. Пусть Нептун, потревоженный битвой, поднимется из морской бездны! Пусть вышлет легион морских чудовищ, восьминогих спрутов, водяных змей, жалящих скатов, крабов с огромными клешнями, мурен, зубатых рыб, опасных сирен и прочих созданий, реальных и несуществующих. Пусть они разорвут на части, сожрут живьём, раскрошат клешнями, забьют плавниками, удушат скользким длинным телом, ужалят насмерть легионеров! Чтобы в памяти народной навеки осталась память о великом сражении с Океаном, которое предпринял император Гай Юлий Цезарь Август Германик, прозванный Калигулой.

Нептун так и не вылез из моря. Не потряс устрашающе длинной мокрой бородой, в которой запутались водоросли; не метнул в солдат золотой трезубец. Может, испугался непобедимой римской армии.

Три часа спустя Гай, уставший и немного разочарованный, но счастливый, велел легионерам собирать добычу. Солдаты разбрелись вдоль берега. Собирали в подолы мокрых туник раковины, рыбок, медуз, обрывки водорослей. Императора они безумным не считали, справедливо полагая: если бы все сражения походили на это, солдаты возвращались бы домой живыми.

По звуку трубы легион выстроился и двинулся к императорской вилле. Гай скакал впереди. Легионеры шли за ним стройными рядами, как при триумфе. Несли раковины и дохлых рыб с такой же важностью, как солдаты Августа — сокровища Египта и коричневых рабов, закованных в цепи.

Жители приморского городка Байи высыпали на улицы, дивясь чудной процессии. Сенаторы и всадники встретили Гая в атриуме виллы. Калигула уловил осуждение во взглядах римской знати.

«Они считают меня глупцом! — нахально уставившись на сенаторов, думал он. — Но истинными глупцами сейчас станут они! Клянусь именем Друзиллы!»

— Отцы-сенаторы! — проговорил он. — Пока вы трусливо и малодушно прятались на вилле, я, рискуя жизнью, вступил в битву с Нептуном и победил. Вот доказательства моей победы, — Калигула повёл рукой в сторону раковин, собранных легионерами.

Сенаторы угрюмо молчали, ожидая продолжения. Оно последовало незамедлительно. Гай ловко спрыгнул с коня и, высоко поднимая угловатые колени, прошёлся перед застывшими патрициями.

— Ты, Лонгин, и ты, Аспренат, вернётесь в Рим с добычей, — Гай зорко следил за лицами выбранных сенаторов. — Торжественно въедете в город на колеснице и возложите раковины на алтарях Юпитера Капитолийского и Аполлона Палатинского. Такова моя воля!

Сенаторы пришибленно молчали. Гай не дождался ответа.

— Вам понятно?! — рассердившись, прикрикнул он.

Старый Гай Кассий Лонгин вздрогнул.

— Да, цезарь, — негромко ответил он.




LXII


Вечером Гай Цезарь торжественно праздновал победу.

Гостям предлагали блюда из рыб, мурен, креветок, устриц и омаров. Рабыни, подносящие угощение, были увешаны ожерельями из перламутровых раковин.

Калигула, с величественной небрежностью развалясь на ложе, принимал поздравления.

— Славься, Гай Цезарь, победитель Океана! — пел хор.

Он с удовольствием осматривал женщин, проходящих мимо. Громко расхваливал достоинства красавиц и бесцеремонно отмечал недостатки.

— Сенатор Тогоний! — заявил Гай толстому патрицию, умильно склонившемуся перед ним. — Твоя жена слишком толста! И волосы её жёстки, как солома.

Тогоний грубо толкнул жену в спину.

— Глупая! Позоришь меня перед цезарем! — злобно прошептал он супруге, высокой крупной матроне, отнюдь не безобразно толстой, но и не худой.

Калигула проводил их насмешливым взглядом. Перед ним остановилась для приветствия следующая пара гостей: Валерий Азиатик с супругой.

— Славься Гай Цезарь! — в голосе богатого провинциала звучало нескрываемое восхищение. Наконец-то он удостоился чести попасть на прославленные обеды императора! Роскошь, дурманящие благовония, изысканные блюда, сладкое пение греческих мальчиков, матроны в шёлковых туниках, пантеры в рубиновых ошейниках, лежащие по сторонам ложа Калигулы — все имело в глазах очарованного Валерия привкус порочного наслаждения.

— Приветствую тебя, Валерий, — благожелательно отозвался Гай. — Говорят, ты из Эфеса?

Калигула осмотрел Азиатика. Он носил тунику несколько длиннее, чем принято у римлян. Рукава до локтя были оторочены бахромой. Темно-каштановые, тщательно завитые волосы Валерия Азиатика сладко пахли розовыми лепестками. Все выдавало человека, привыкшего к роскоши. Гай решил сблизиться с Азиатиком.

— Семья моя издавна проживает в Эфесе, — объяснял патриций. — Потому мы и получили родовое прозвище — Азиатик. Среди нашей ветви рода Валериев были и государственные деятели, и частные лица.

— Знаком ли ты с Луцием Кассием Лонгиным? — прервал его Калигула.

— Конечно, цезарь! — обрадовался Азиатик. — Мы с Кассием — большие друзья, — провинциал явно гордился дружбой с наместником цезаря и его бывшим родственником.

Гай не изменился в лице. Ничем не выдал мыслей, пришедших на смену недавнему желанию сблизиться с Азиатиком. Только улыбка, прежде искренне доброжелательная, стала натянутой.

— У тебя красивая жена! — Калигула перевёл взгляд на супругу Валерия. Молодая женщина покраснела, скромно опустив глаза.

— Благодарю за похвалу, цезарь, — самодовольно ответил Азиатик.

— Хороша ли она в постели? — Калигула погладил матрону по щеке.

Вопрос прозвучал неожиданно. Муж не знал, что ответить. Он ошеломлённо наблюдал, как рука императора сползает по шее жены, касается плеч и груди.

— Почему молчишь? — развязно смеялся Гай. — Не хочешь отвечать? Тогда я сам проверю!

Калигула повернулся к Цезонии, делившей с ним ложе.

— Не ревнуй, дорогая! Я сейчас вернусь, — игриво ласкаясь к ней, проговорил он.

Цезония улыбнулась Гаю и метнула быстрый оценивающий взгляд на соперницу. Она не ревновала. Знала: Калигула вернётся к ней ради изощрённых любовных игр и ради напитка, дающего ему временное спокойствие. А если время от времени он ляжет в постель или носилки другой женщины — пусть сравнит её с Цезонией и убедится в превосходстве последней!

Цезония уверенным жестом положила ладонь на живот. До родов оставалось несколько недель. Ребёнок — её главное оружие!

— Идём со мной! — Калигула настойчиво подхватил жену Азиатика под локоть и увёл её из зала.

Матрона покорно шла за императором, время от времени оглядываясь на супруга.

— Куда смотришь? — проследив направление женского взгляда, спросил Гай.

Женщина молчала, изобразив на лице отчаянную мольбу. Калигула взял её за подбородок и насмешливо заглянул в карие глаза.

— Смотри на меня! — велел он. — Не отводи глаз. О муже не беспокойся. Эй, Каллист! — крикнул он рабу-распорядителю. — Усади благородного Валерия за стол и подай ему обед по его желанию.

Каллист, молодой и пронырливый раб императора, поспешил к провинциальному патрицию.

— Ложись сюда, доминус! — приговаривал он, подталкивая остолбеневшего Азиатика к ближайшему ложу.

Азиатик машинально снял сандалии и прилёг. Брал с блюда устрицы, ложил в рот, жевал и не чувствовал вкуса. Смотрел попеременно то на Каллиста, непристойно вихлявшего задом, то на дверь, за которой его жена исчезла с императором.

Время текло мучительно медленно. Калигула вернулся полчаса спустя, ведя за руку жену Азиатика. Туника матроны была измята, волосы — растрёпаны, в глазах стояли слезы. Гай грубо подтолкнул её к мужу.

— Теперь я понимаю, почему ты не ответил на вопрос! — глядя на Азиатика, по-змеиному улыбнулся Калигула. — Твоя жена в постели никуда не годится. Она холодна, как лёд, и дурно сложена. Грудь отвисла, ноги кривые…

Всеобщий хохот больно ударил Азиатика по ушам. Он пристыженно уткнулся взглядом в золотой кувшин, наполненный фалернским. Видел в отполированном до блеска металле собственное отражение, настолько искажённое, насколько неверным оказалось представление Азиатика об императорском дворе. Скучая в провинциальном Эфесе, он мечтал об изысканных забавах. И сам стал посмешищем для римлян!

Рядом тихо всхлипывала опозоренная жена.

— Отодвинься от меня подальше! — велел ей Азиатик. — Ты отвратительна!

Матрона всхлипнула сильнее. Слезы катились по её лицу, зависали на щеках и кончике носа и падали в тарелку. Азиатик поднялся из-за стола. Вышел в сад подставил разгорячённое лицо вечерней прохладе.

— Приветствую, Валерий! — кто-то сзади окликнул его.

Азиатик оглянулся. Рядом с ним стоял невысокий, хлипкий мужчина в широкой тоге. Длинный острый нос нависал над тонкими губами. Азиатик безуспешно пытался вспомнить его имя. Провинциал ещё не успел перезнакомиться со всей римской знатью.

— Марк Эмилий Лепид, — заметив замешательство Азиатика, представился мужчина. — Правнук божественного Августа и двоюродный брат Гая Цезаря.

Услышав имя императора, Валерий Азиатик нахмурился. Его губы обиженно дрогнули. Марк Лепид заметил это и доверительно прошептал, положив руку на плечо Валерию:

— Гай Цезарь поступил с тобою безобразно! Я возмущён! Знай: император переспал таким образом с жёнами большинства сегодняшних гостей, — Марк Лепид оглянулся, желая убедиться, что никто не подслушивает. — Он безумен! Рим устал от него!

— Я слыхал, что плебеи любят императора, — криво усмехнулся Азиатик.

— Плебс — не Рим! — презрительно отмахнулся Лепид. — Да и за что чернь любит Гая Цезаря?! За гладиаторские бои, на которых плебеям достаются места в первых рядах, а знатным всадникам приходится сидеть наверху! За медные монеты, которые цезарь разбрасывает, проезжая по улицам. За бесплатную похлёбку, которой порою потчуют римских нищих. За гротескные зрелища, которые разоряют казну. А платим за это мы! — он презрительно сплюнул сквозь зубы.

— Долго ли нам терпеть? — вырвалось у возмущённого Азиатика.

Марк Лепид встрепенулся.

— Ты прав! — хитро улыбнулся он. — Многим надоело терпеть. Сенат и всадники желают видеть на месте цезаря достойного человека.

— Кого?

Марк Лепид отвёл Азиатика подальше в сад. Мужчины остановились около фонтана, на приличном расстоянии от деревьев и колонн, за которыми можно притаиться и подслушать.

— Во мне течёт кровь Августа! — внушительно произнёс Лепид. — Когда я стану императором, римская знать обретёт утерянные привилегии.

Валерий Азиатик вспомнил Кассия. «Убей Калигулу!» — с ненавистью шепнул на прощание старый друг. Азиатик тогда испугался, теперь — понял.

— Рассчитывай на меня! — решительно произнёс он и пожал руку Марку Лепиду.

Правнук Августа облегчённо вздохнул и заулыбался.

— Вернёмся в триклиний незаметно, по отдельности, — шепнул он. — Встречаться будем тайно. Я переговорю ещё с несколькими сторонниками.

Марк Лепид исчез среди цветущих кустов. Валерий Азиатик смотрел на ветки до тех пор, пока они не перестали колыхаться. В Италию он прибыл две недели назад и уже успел ввязаться в заговор против императора! «Заговор мужей Друзиллы! — невесело усмехнулся он. — И Кассию, и Лепиду есть за что ненавидеть Калигулу!»

Выждав немного, Азиатик вошёл в триклиний. Присел на ложе, старательно избегая виноватого взгляда жены. Гости уже не смеялись над ним. Позабыли, найдя новую забаву. Азиатик исподтишка наблюдал за Марком Лепидом. Тот переходил от одной группки патрициев к другой. Улыбался, кивал головой, шептал что-то в подставленные уши. Лепид походил на паука: небольшое туловище и непомерно длинные, тощие, подвижные конечности. Быстро двигаясь, он перебегал с места на место и опутывал гостей невидимой паутиной своего заговора.



* * *


Калигула бродил среди гостей. Придав лицу выражение рассеянного безразличия, он чутко прислушивался к обрывкам чужих разговоров.

Гости, изрядно выпив, отпускали грязные шутки: порою глупые, порою остроумные. Гай одобрительно кивал. Не только потому, что непристойности нравились ему самому. Разговоры о женщинах казались Гаю самыми безопасными. Разврат отвлекал от политики.

— Он похож на козла, забравшегося в огород с капустой, — долетел до насторожённого слуха Калигулы свистящий шёпот.

Он резко обернулся. Два молодых человека в белых тогах разговаривали, стоя около пилястра. Гай, угрожающе сдвинув брови, приблизился к ним.

— Кого вы назвали козлом? — с деланным равнодушием поинтересовался он.

Мужчины смутились.

— Гая Кассия Лонгина, — ответил один из них. Тот самый, который и произнёс фразу о козле.

Калигула отыскал взглядом старого сенатора. Тот сидел, обиженно скривившись и нахохлившись, похожий на тощего сыча. С утра ему предстояло торжественно везти в Рим раковины и водоросли — военную добычу императора.

— Лжёшь, — спокойно заметил Гай. — Ты меня назвал козлом.

— Что ты, цезарь! Я бы никогда не посмел!

— Как твоё имя?

— Эзий Прокул.

— Эзий Прокул! — нараспев повторил Гай. — Никогда не слышал о таком. Ты знатного рода?

— Мой отец был старшим центурионом в армии Тиберия.

— Всего-навсего?! — пренебрежительно усмехнулся Калигула. — И ты, почти плебей, смеешь дурно отзываться об императоре?

— Гай Цезарь, я не о тебе говорил! — терпеливо объяснил Прокул.

Калигула недоверчиво усмехнулся. Прокул был хорош собой: высок, строен, кудряв, с густыми бровями и томным взглядом больших глаз. Такая красота сводит с ума женщин и раздражает мужчин. Легко ему называть козлом Гая Цезаря, чьи ноги — худые, волосы поредели, шея поросла рыжеватой щетиной, а лоб покрылся резкими морщинами!

— Знаешь ли ты о новом указе, который я издал на днях? Под страхом смертной казни в присутствии императора запрещается произносить слово «козёл» или «коза»!

— Нет, цезарь, я не знал, — ответил Прокул.

— Неважно! — хихикнул Гай. — Ты нарушил указ, зная или не зная об этом. Херея! — крикнул он.

— Что прикажешь, Гай Цезарь? — подоспел Кассий Херея.

— Я только что приговорил его к смерти! — указательный палец Калигулы уткнулся в грудь Эзия Прокула. — Он нарушил мой указ.

Кассий Херея подал знак. Десять преторианцев окружили Прокула, сорвали с него тогу и связали руки за спиной.

— Гай Цезарь, прости меня! Я не виновен! — отчаянно взмолился он.

— За что же тебя прощать, если ты не виновен? — улыбнулся Калигула. — А если просишь прощения, значит, все же виновен!

Прокул растерянно открывал рот, порывался сказать что-то, но не находил слов.

— Наставник в отроческие годы не научил тебя логике! — мстительно смеялся Калигула.

Гай отыскал на ближайшем столе нож, которым рабы нарезали хлеб для гостей. Пальцем потрогал лезвие: достаточно ли оно остро. Подошёл к Прокулу, угрожающе прижав нож к его горлу. Эзий Прокул нервно сглотнул набежавшую слюну и закатил глаза.

— Ты перестал быть красавцем! — удовлетворённо отметил Калигула, наблюдая за исказившимся лицом молодого человека.

Гай перебирал пальцами мягкие кудрявые волосы Прокула. Брал прядь за прядью и отрезал ножом около корня. Нож дрожал в руках императора. Несколько кровавых отметин осталось на голове красавца.

Окончив работу, Калигула отошёл на несколько шагов и полюбовался неровно остриженными волосами Прокула.

— Теперь ты похож на козла! — заявил он, отбросив в сторону нож.

Прокул промолчал, надеясь, что наказание окончено. Калигула жестом подозвал Херею.

— Одеть его в лохмотья, вывести на Аппиеву дорогу и гнать плётками до Рима, — приказал император голосом, в котором сквозила не кровожадность, а какая-то странная безнадёжность.

— А потом? — невозмутимо спросил Херея.

— Потом? — Гай зевнул. — Прирезать.

Преторианцы уволокли слабо сопротивляющегося Прокула.

— Подождите! — вдруг крикнул император. Помедлил немного, видя, как в тёмных глазах юноши проскольнула надежда на помилование. И продолжил с нескрываемым злорадством: — Убивайте медленно, чтобы он чувствовал, как умирает!

Гай, прислушиваясь к утихающим крикам, подозрительно уставился на его собеседника.

— Вина Прокула в том, что он оскорбил достоинство императора, — сухо заметил он, разглядывая побледневшее лицо молодого патриция. — Твоя вина — в том, что ты слушал оскорбления!

— Гай Цезарь, пощади! — несчастный патриций повалился на пол и прижался лицом к коленям императора. — Я почитаю тебя превыше всего! В завещании я назначил тебя наследником всего имущества!

— Вот как? — Калигула потянул патриция за прядь волос, заставляя взглянуть себе в лицо. — Это меняет дело!

Патриций, растерянно улыбаясь, с надеждой взглянул на императора. Гай, казалось, вновь обрёл доброжелательность.

— Значит, я наследую все после твоей смерти? — громко размышлял Гай. — И ты до сих пор смеешь жить?! — страшно, пугающе крикнул он.

Патриций задрожал.

— Казнить его! — Калигула устало махнул рукой преторианцам.

Жалобные крики осуждённого на смерть ненадолго заглушили пение мальчиков-греков.

Гай вернулся к Цезонии, чувствуя как чужие взгляды буравят спину. Он обернулся, желая застать гостей врасплох. Патриции и матроны быстро сделали вид, что поглощены едой.

Он прилёг на ложе около Цезонии. Уткнулся лицом в её располневшее тело, вдохнул знакомый, ставший близким запах. Плаксиво пожаловался:

— Как все ненавидят меня!

Цезония обняла его и прижала к груди рыжеволосую голову. Так мать укачивает уставшего за день ребёнка. В серых, выпуклых глазах женщины Калигула уловил сочувствие и понимание.

— Пусть ненавидят, лишь бы боялись! — отчётливо проговорил он.




LXIII


Август принёс с собой аромат созревающих фруктов, стрекот цикад, знойное марево над пыльными дорогами и сожаление о том, что лету приходит конец.

Гай лежал в мраморной купальне, наполненной тёплой водой из целебных источников. Напротив него нежилась Цезония. Мокрая туника облепила грудь и живот. Матрона смеялась, черпая ладонями воду и брызгая в лицо Калигуле. Порою она затихала. Тогда на её лице застывала вымученная улыбка.

— Что с тобой? — спросил Гай, когда смех Цезонии прервался в очередной раз.

— Ничего, — ответила она, коснувшись живота. — Ничего. Ребёнок сейчас родится.

Калигула лихорадочно выскочил из купальни и крикнул:

— Приведите лекаря!

Роды протекали быстро и легко. Цезония уже родила троих дочерей бывшему супругу. В перерывах между схватками она находила время и силы для шуток. Матрону окрыляла мысль: прежде, чем стемнеет, она родит сына и выйдет замуж за императора.

Калигула сидел на краю постели роженицы и держал её за руку. Время от времени она вскрикивала и впивалась ногтями в ладонь Гая, оставляя на ней отметины. Он не замечал боли, заворожённо наблюдая, как изгибается в муке тело Цезонии.

Порою страдания Цезонии выглядели невыносимыми. Гай думал, что она может умереть, как умерла в родах его первая жена, Юния Клавдилла. Цезонию ему не было жаль, но ребёнок!.. В двадцать лет Калигула боялся отцовтва и ответственности, связанной с ним. В двадцать семь он мечтал о сыне, которого когда-нибудь научит править империей. Так, чтобы все боялись!

Вой Цезонии, дикий, почти звериный, прервал его мысли. Гай вздрогнул и уставился на роженицу. Она, только что страшно кричавшая, теперь улыбалась нежно и умильно. Круглый живот, делавший её неповоротливой, пропал. Меж ног, согнутых в коленях, копошился окровавленный комочек. Сын Калигулы!

Повитухи, помогавшие Цезонии, суетились около роженицы, перерезали пуповину, обтирали новорождённого от крови и слизи. Гай пытался рассмотреть младенца, увидеть, какого цвета его глаза и волосы. Широкие спины и быстро мелькающие руки женщин мешали ему, закрывали дитя от его жадных глаз.

— Мой сын! — прошептал Калигула. — Пошли прочь, мегеры! Дайте мне взглянуть на моего сына!

— Гай Цезарь! — подал голос лекарь Галот. — У тебя родилась дочь.

Лекарь испуганно замолчал и втянул голову в плечи. Опасался, что император может обвинить его в том, что ребёнок получился неугодного пола.

Цезония молча плакала. Отчаянно кусала пальцы, чтобы не закричать от отчаяния. Неужели все напрасно? И приворотное зелье, и беременность, и смерть Друзиллы? Она не станет женой императора из-за небольшого кусочка плоти, которого недостаёт её ребёнку! Цезония возненавидела дочь за то, что она не родилась мальчиком.

«А может, все-таки?..» — думала она, цепляясь она последнюю надежду.

Лицо Гая Цезаря обрело привычное, равнодушное выражение. Брезгливо скривившись, он направился к выходу.

— Несите ребёнка за цезарем! — задыхаясь, крикнула Цезония повитухам. — Положите у его ног.

Женщины подхватили на руки новорождённую, наспех завёрнутую в льняную пелёнку, и побежали за Калигулой. Догнали его у выхода. Суетливо положили девочку на грязный, истоптанный пол, перед императором. Сейчас решалась её судьба: жить ей, или быть выброшенной, как все младенцы, которых отказался признать отец.

Ослеплённый мужским эгоизмом, Калигула хотел переступить через жалобно пищащего младенца. Уже поднял ногу, обутую в позолоченную сандалию… И остановился! Случайно скользнув взглядом по дочери, он заметил редкие рыжие волоски, немного вьющиеся. Как у него. Как у Друзиллы!

Задыхаясь от волнения, Гай подхватил на руки девочку. Прижал её к груди, не обращая внимания на то, что ребёнок пачкает тунику, вышитую золотом.

— Моя Друзилла! — прошептал он, прослезившись от счастья. Гладил и целовал рыжую головку дочери. Нежно проводил двумя пальцами по щекам и маленькому носу. Заглядывал в узкие щёлочки полузакрытых глаз младенца, пытаясь определить цвет: не зелёный ли?

Гай не помнил, как выглядела Друзилла, когда родилась. Ему тогда ещё не исполнилось двух. Когда он прикрывал глаза, воображение рисовало картину: рыжеволосый мальчик, одетый маленьким легионером, поднимается на цыпочки и тянется к плетёной колыбели, где лежит новорождённая сестричка, розовая и золотисто-рыжая.

— Я назову тебя Друзиллой, — шептал Гай на ухо девочке, которая родилась удивительно похожей на ту, давно умершую и незабываемую.

Калигула вернулся к Цезонии. Присел на окровавленную постель и положил ребёнка около матери. Матрона улыбалась, не смея поверить в чудо.

— Спасибо тебе, — проговорил он, целуя её в щеку. — Ты родила мне Друзиллу.

Цезония вздрогнула, почувствовав неприятный холод в груди. Мелькнула опасливая мысль: когда девочка вырастет, не захочет ли безумный Гай взять её в любовницы, как ту, другую Друзиллу, бывшую его сестрой? Цезония заставила себя не думать об этом. Много лет истечёт к совершеннолетию дочери. Все изменится, и Гай тоже. О будущем даже сивиллы не предсказывают с точностью. Стоит ли отравлять себе жизнь страхом перед неопределённым будущим?



* * *


Гай сдержал обещание, данное Цезонии.

В сумерки он вернулся в её кубикулу в сопровождении десяти патрициев. Позади тащился жрец, ведя белого телёнка.

Постель Цезонии, все ещё окровавленную после родов, накрыли жёлтой тканью. Жёлтый — цвет невест. Венок из полевых цветов и покрывало огненного цвета украшали голову невесты.

Гай торопил жреца, шипя угрожающе:

— Если знамения окажутся неблагоприятными…

Продолжать фразу не понадобилось. Жрец вспорол брюхо жертвенному телёнку, метнул испуганный быстрый взгляд на вывалившиеся внутренности и объявил дрожащим голосом:

— Боги благословляют союз.

Калигула удовлетворённо кивнул: конечно, благословляют! Посмели бы не благословить! Гай уже сражался с морем. Он и в небо может метать камни и стрелы.

Император поспешно натянул обручальное кольцо на палец Цезонии. Свидетели по очереди выцарапывали свои имена под брачным контрактом. На руках кормилицы плакала девочка, получившая родовое имя — Юлия. Второе имя, выбранное отцом, было Друзилла.

Цезония, помолодевшая и похорошевшая от счастья, удовлетворённо рассматривала кольцо. Ей захотелось ощутить себя истинной императрицей, как Ливия, о которой говорили на улицах: «Август правит Римом, Ливия правит Августом». Цезония величественно повела рукой, делая знак удалиться патрициям.

— Оставьте нас! — произнесла она напыщенным тоном, который, по её мнению, пристал жене императора.

Гай насмешливо хмыкнул, наблюдая за ней.

— Убирайтесь! Вы свою работу уже сделали, — выгнал он патрициев, жреца и рабынь с младенцем.

Оставшись наедине с Цезонией, Калигула обнял её и припал долгим поцелуем к тонкой шее.

— Тебе хочется приказывать? — скользя губами по плечам и шее женщины, спросил он. — Забудь об этом! Приказываю только я. Ты, моя жена, обязана беспрекословно повиноваться.

Она молча кивнула. Но Гай прочёл в лукавых глазах матроны её истинные мысли. И восхитился. Подчинить такую женщину намного занятнее, чем наивную глупышку, которую с детства учили покорности и послушанию.

— У тебя красивая шея! — Калигула полюбовался лиловой отметиной, которую оставили его зубы.

Цезония польщенно улыбнулась похвале.

— Но стоит мне приказать — и топор перерубит её надвое! — зловеще закончил он.

Женщина вздрогнула.

— Прощай, дорогая. Спи спокойно и не забывай моих слов, — Гай ласково поцеловал её в лоб и вышел.

Цезония осталась сидеть на постели, усыпанной цветами со свадебного венка. Прошло больше часа, и лишь тогда нервное оцепенение покинуло её.

Калигула провёл брачную ночь с другой женщиной. Цезония ворочалась в постели, прислушиваясь к взрывам смеха за стеной, плачу младенца и тупой боли в собственном теле. Когда она наконец смогла заснуть, то ей пригрезился Гай Цезарь, опускающий топор на её шею.




LXIV


К началу сентября Гай вернулся в Рим. Подъезжая к стенам города, Гай отправил в Сенат гонца с посланием.

Отцам-сенаторам предписывалось облачиться в тоги с широкой красной полосой и выйти к воротам, чтобы почтительно встретить цезаря, спасителя отечества.

Гай размышлял, какой наряд выбрать для церемонии торжественного въезда. Облачиться в тунику цвета водорослей и взять в правую руку золотой трезубец, чтобы походить на побеждённого Нептуна? Или одеться Марсом, накинув на одно плечо красный плащ и прицепив золотую курчавую бороду? Он остановился на облачении триумфатора: туника со сложным узором из пальмовых ветвей и пурпурная тога. Дважды в жизни полководец-победитель имеет право носить такую одежду: в день триумфа и в день похорон. Калигула показывался народу триумфатором так же часто, как богом.

Завидев сенаторов, столпившихся у ворот, Гай остановил коня. Оглядел три сотни кислых лиц, сдобренных вымученной улыбкой. Венки из роз украшали головы, седые и темноволосые, лысые и кудрявые. Сенаторы нацепили их, ибо встреча императора должна считаться праздником.

— Приветствую вас, отцы-сенаторы, — лукаво прищурился Гай.

— Славься, цезарь! — раздалось в ответ.

Калигула поморщился:

— Триста человек так слабо приветствуют меня, что я почти ничего не слышу!

Сенаторы поспешно вытолкнули наперёд старого Лонгина. На его долю выпала обязанность составить приветственную речь.

Лонгин вытащил мелко исписанный свиток, развернул его, старательно откашлялся и начал читать:

— Сегодня, в календы сентября, мы собрались…

— Разве сейчас сентябрь? — прервал его Калигула.

— Сентябрь, Гай Цезарь! — со скрытой иронией усмехнулся старый Лонгин.

Император высокомерно заявил:

— Я решил переименовать этот месяц в честь моего отца — германиком.

Лонгин скомкал свиток. Надобность в нем отпала, Калигула не проявил желания выслушать заготовленную речь.

— Твой благородный отец заслуживает эту честь, — одобрительно кивнул он. — Но позволь напомнить тебе: месяцы в Риме издавна принято называть именами богов. Март — в честь Марса, июнь — в честь Юноны…

— Июль — в честь Юлия Цезаря, август — в честь Октавиана Августа! — насмешливо подхватил Калигула. — Я издам указ об обожествлении отца — и проблема решена.

Сенаторы одобрительно зашептались.

— Октябрь я назову моим именем! — продолжал Гай. — Ноябрь — именем моей дорогой супруги, Цезонии, — он с улыбкой оглянулся на носилки, из которых выглядывала увешанная драгоценностями жена. — Декабрь… — Гай грустно замолчал, не договорив: «…в честь Друзиллы».

— Как тебе угодно, цезарь! — поклонился Лонгин. — Но… — старый сенатор испуганно замолчал.

— Продолжай, коль начал, — нахмурился Гай.

Гай Кассий Лонгин мучительно покраснел, но все-таки высказался откровенно:

— Двадцать пять лет назад твой дед Тиберий получил верховную власть. Сенат предложил ему назвать сентябрь по его имени — тиберием. Покойный император, человек мудрый, рассмеялся в ответ: «Что вы сделаете, когда в Риме будет тринадцать цезарей? Месяцев на всех недостанет!»

Гай нахмурился. Из слов сенатора он понял лишь то, что хотел понять.

— Тиберию вы предложили назвать его именем сентябрь, а мне — нет?! — со зловещей обидой заявил он. — Ему вы льстили, перед ним пресмыкались, а мне смеете перечить?!

Волна ненависти захлестнула Калигулу. Он задыхался. Чтобы поглубже вдохнуть, оттянул правой рукой шёлковый платок, который с недавнего времени носил, чтобы кожаный панцирь не натирал шею. Голова кружилась. Перед глазами мелькали красные полотнища, украшенные надписью: «SPQR».

SPQR — Senatus populus que romanum — Сенат и народ римский. Этот древний девиз символизировал республику и был жив даже в первые десятилетия империи, когда видимость республики ещё сохранялась. В Риме все делалось именем Сената и народа римского. Даже император правил от имени Сената и народа.

Калигуле захотелось унизить сенаторов, оспаривающих у цезарей верховную власть. Унизить так, чтобы каждому в Риме стало понятно: кто правит государством.

— Вы все глупы, как ослы! — внятно произнёс он, оглядывая патрициев в бело-красных тогах. — Проводите полдня в курии, решая дурацкие вопросы: можно ли мужчинам одеваться в шёлковые ткани, или позволено ли римлянину испражняться в золотой горшок. А затем, устав от важных государственных дел, тащитесь отдыхать в термы и лупанары!

Сенаторы переглянулись, не посмев возразить. Калигула был прав: и такие вопросы решались в Сенате. Причём, вызывали яростные споры.

— Мой конь умнее вас! — продолжал император. — Вот его я и сделаю сенатором!

Гай нежно потрепал холку Инцитата. Этот жеребец жил не хуже богатого патриция. Император приставил к нему сотню рабов. Велел выстроить мраморную конюшню, роскошью равную небольшому дворцу. Кормил его отборным овсом и поил пивом, нарочно привезённым из Германии.

— Благородный Лонгин, снимай тогу! — Гай величественно протянул руку.

— Что? — сенатор решил, что ослышался.

— Дай мне твою тогу! — нетерпеливо повторил Калигула.

Старый сенатор растерянно оглянулся, ища поддержку. За Калигулой маячил целый легион — Второй Августов, победитель Нептуна. Плебеи, исконные противники знати, собирались толпами и с любопытством глазели, как цезарь ругает Сенат.

Гай Кассий Лонгин стянул с плеча тогу, тщательно уложенную ровными складками, и подал её императору, оставшись в шерстяной тунике.

Гай невозмутимо набросил тогу Лонгина на Инцитата и дважды обернул её вокруг лошадиной шеи.

— Наконец в Сенате появится преданный мне член! — удовлетворённо воскликнул он. — Кричите: слава благородному Инцитату!

Плебеи, наблюдавшие со стороны, хохотали и потешались. Кто-то из сенаторов открыл рот, чтобы промямлить веленную фразу, но соседи зашипели на него.

— На следующий год я назначу моего жеребца вторым консулом. Первым буду я сам, — насмешливо продолжал Гай. — Вам придётся начинать государственные бумаги словами: «В год консульства Гая Цезаря и Инцитата…»

Насмеявшись вволю, Калигула посерьёзнел и выровнялся.

— Пришло время моего триумфа! — объявил он и щёлкнул пальцами правой руки.

Центурионы, накануне получившие подробные указания, ждали этого знака. Раздались быстрые короткие приказы и легионеры, обнажив короткие мечи, окружили сенаторов. Угрозами и несильными уколами солдаты заставили их бежать по улицам.

Гай осадил коня около носилок Цезонии. Протянул ей руку. Опершись о запястье Калигулы, она взобралась на Инцитата с лёгкостью, удивительной для женщины, родившей несколько недель назад. Гай обхватил её за талию правой рукой, перебросив поводья в левую.

— У меня страшное лицо? — спросил он, скорчив рожу.

— Нет, — ответила Цезония, предварительно убедившись, что в глазах Калигулы искрится веселье.

— А теперь? — он нахмурился ещё сильнее.

— Теперь — да! — кивнула она.

Гай сжал коленями лошадиные бока и поскакал за бегущими сенаторами. Их широкие тоги развевались на ветру, соскальзывали, тащились по грязи, превращались в жалкие отрепья. Мелькали подошвы особых патрицианских башмаков, которые запрещено носить плебеям. Лица, старые и молодые, исказились страхом. Бежал в толпе сенаторов Луций Анней Сенека, прославленный философ. Бежал Гай Пассиен Крисп, оратор и возлюбленный императорской сестры. Задыхаясь и ежеминутно оборачиваясь, семенил Гай Кассий Лонгин, чья тога болталась на шее Инцитата. Бежал, посмеиваясь про себя, Марк Эмилий Лепид, правнук Августа. Он думал, что у императора сегодня появилось триста новых врагов, а у него — триста новых сторонников.

Цезония крепко прижалась спиною к груди Калигулы.

— Наверное, они втихомолку осыпают тебя проклятиями, — шепнула она, повернувшись к Гаю в профиль.

Он равнодушно пожал плечами:

— Ну и пусть. Лишь бы боялись.

— Только бы они не надумали отомстить!.. — простонала она. — Гай Юлий Цезарь был убит в Сенате…

— Не бойся! Я знаю секрет власти. Армия должна держать в страхе Сенат и народ. Горстка вооружённых солдат опаснее, чем стотысячная толпа безоружной черни! Этому научил меня Макрон.

Спохватившись, Калигула поморщился. К чему было вспоминать Макрона? Император, чьи предки сотню лет правят Римом, ни у кого не обязан учиться. Он знает все божественным внушением.

— И все же, ты должен убить их прежде, чем они догадаются проделать это с тобой! — убеждённо проговорила Цезония и кивнула в сторону сенаторов. Она не боялась, что кто-то услышит её. Топот сотен ног, уличный шум, улюлюканье, вой и цокот копыт перекрывали её голос, донося опасные слова только до ушей Гая.

— О! У меня большие планы по этому поводу! — рассмеялся он.

С каждым днём Цезония все сильнее восхищала Калигулу. «Такая, какая мне нужна!» — удовлетворённо думал он.

Униженные сенаторы бежали перед конём Калигулы, подгоняемые легионерами. Точно так бегут варвары, пленённые и закованные в цепи, перед колесницей триумфатора. Казалось, император объявил войну империи.

Устав гонять сенаторов по кривым римским улицам, Гай остановил коня около дома Луция Апрония Цезиана, который в том году исполнял обязанности консула.

Раб, заросший длинными спутанными волосами и бородой, сидел на цепи около ворот. Апроний был из тех патрициев, которые в виде изысканной шутки вместо сторожевых собак держат рабов с устрашающей внешностью.

Завидев гостей, раб зарычал и оскалился, как пёс. Калигула обрадованно заявил Цезонии:

— У меня на примете имеется сенатор, которого я хочу посадить на цепь у входа в Палатинский дворец. Он поклялся, что будет всеми силами охранять мою жизнь.

Цезония одобрительно засмеялась. Не слезая с лошади, Гай заглянул в зарешеченное смотровое окошко.

— Апроний! — громко позвал он. — Выходи! Хочу поговорить с тобой.

В доме консула поднялась суматоха. Узнав о прибытии цезаря, Луций Апроний поспешил навстречу. Пока два раба на ходу облачали его в тогу, он отдавал приказы: стереть пыль со статуй, принести вина, усыпать пол лепестками. И не скупился на угрозы нерадивым рабам.

— Гай Цезарь! — с неправдоподобно большим радушием воскликнул он, широко распахнув ворота и подбегая к Калигуле. — Какая великая честь!

Красивая молодая рабыня уже несла на подносе серебрянный кубок с вином.

— Отведай вина! — Апроний суетливо крутился около коня. — Не желаешь ли отдохнуть в моем доме?

— Не желаю, — грубо ответил Гай и потянулся к вину. Взял кубок, понюхал, брезгливо поморщился и выбросил его на улицу. Вино расплескалось по земле. Кубок со звоном покатился по булыжникам, попав под копыта ослу, нагруженному хворостом.

— Твоё вино — мерзость! — брезгливо заявил он.

Апроний сердито замахнулся на рабыню:

— Дрянь, как ты посмела подать императору мерзость?! — и сладко заулыбался, поворачиваясь к Калигуле. — Пройди в атриум, Гай Цезарь, и позволь мне угостить тебя вином получше, чем это!

Калигула приосанился.

— Я не пить вино пришёл к тебе, Апроний! — строго произнёс он. — А поговорить о государственных делах!

— Слушаю, цезарь, — посерьёзнел консул.

— Завтра — годовщина битвы при Акциуме. Почему город не готов к празднеству?

— Гай Цезарь! В прошлом году ты наказал консулов Аквилу и Аспрената за то, что они праздновали поражение твоего прадеда Марка Антония, — принялся объяснять Апроний.

Калигула невозмутимо прервал его:

— В этом году я накажу тебя за то, что ты отказываешься праздновать победу моего прадеда Октавиана Августа!

Консул посерел. Его лицо стало похоже на лист старого измятого папируса.

— К вечеру принесёшь мне четыреста тысяч сестерциев. Иначе… — Гай выразительно провёл ладонью по шее.

— Как прикажешь, Гай Цезарь, — глухо ответил Апроний.

Гай нахлестнул коня и поскакал по улицам к Палатинскому холму. Прохожие испуганно шарахались и жались к стенам инсул и лавчонок. Существовал старинный указ: всадникам запрещается проезжать верхом по римским улицам во избежание толчеи и несчастных случаев. Лишь триумфаторам позволялось скакать по широкой Священной дороге. Калигула решил, что его правление должно стать сплошным триумфом.




LXV


Ночью Цезония достала свой ларец из потаённого места. Поставила его на ложе перед Калигулой, обнажённым и утомлённым любовью. Не с Цезонией, нет! Она ещё не оправилась после родов. Заботясь об удовольствии Гая, она впустила в его опочивальню рабыню, выбранную и осмотренную её самой. Цезония терпеливо ждала за дверью, прислушиваясь к возне. Уловила громкие стоны наслаждения, выждала, когда все затихнет, и вошла в опочивальню, великолепным тоном велев рабыне убираться прочь.

— Этот яд вызывает долгую и мучительную смерть… — говорила она, вытаскивая из ларца склянки и зачарованно разглядывая их при мягком свете пламени в жаровне. — Этот — мгновенную и безболезненную…

Гай с любопытством рылся в ларце, поддаваясь очарованию приглушённого голоса Цезонии.

— Подай мне чернила и тростниковое перо, — попросил он. — Я запишу на внутренней стороне крышки имена тех, кто выпьет отраву.

Цезония отошла к столику за чернилами.

— И папирус! — крикнул вдогонку Калигула. — Я составлю ещё один список: тех, кто умрёт от меча.

Высунув язык, подобно старательному ученику, Гай составлял страшные списки. Первый назывался «Меч». Имена тех, кого ждёт казнь, стояли там. Второй получил заглавие «Отрава». В верхней строчке третьего красовалось слово «Нож». Сенаторы и всадники, попавшие в этот список, получат приказ вскрыть вены.

Окончив работу, Гай аккуратно разложил списки на постели.

— Закрой глаза, — велел он Цезонии.

Она послушно зажмурилась.

— Не подглядывая, укажи на любое имя.

Цезония, не открывая глаз, ткнула пальцем в один из списков.

— Тит Аррунций! — прочёл Гай имя, указанное матроной. И вздохнул с наигранной печалью: — Завтра он умрёт!

— Любопытная игра! — заметила Цезония, падая на ложе рядом с Калигулой и обнимая его за шею. — Лучше, чем в кости: никогда не проиграешь!

— Мы будем часто играть так, выбирая жертву на следующий день, — заверил Калигула. — Состояние казнённого отойдёт в государственную казну.

— Значит, нужно начать с наиболее богатых!

Цезония потянулась к серебрянному зеркалу, лежащему на столике у ложа. Погляделась, кокетливо поправляя локон у виска, полюбовалась серьгами. И печально вздохнула, заметив у глаз первые морщины:

— Я старею! Ты знаешь, Гай, сколько мне лет? Я старше тебя. Мне уже исполнилось тридцать.

Калигула игриво потянулся к ней и заглянул в зеркало из-за её плеча.

— Разница между нами — три года. Это немного! — рассмеялся он.

— Много! — Цезония с лёгким раздражением отбросила зеркало. — В мире, где сорокалетние мужчины женятся на пятнадцатилетних девушках, это очень много!

— Я люблю тебя, — неожиданно проговорил Гай и удивился собственному признанию. — Да, люблю! — взвесив собственные чувства, подтвердил он. — Мне безразлично: стара ты или молода. Мы понимаем друг друга, это важно!

— И я люблю тебя, — умилилась она.

Калигула спрыгнул с ложа и отошёл к окну. Выглянул наружу, стараясь разглядеть луну сквозь полупрозрачную слюду. Он любит Цезонию! Не так сильно, до безумия, как любил Друзиллу. Но все-таки, любит.

«Это удивительно! — думал он. — За что мне любить Цезонию? Разве любовь её запретна, как любовь кровной родственницы, супруги брата, весталки или, на худой конец, чужой жены? До сих пор меня манили женщины, недозволенные мне. Особенно Друзилла. И вдруг: Цезония, на которой я женат и любить которую обязывает меня закон! Из одного чувства противоречия я должен был бы тяготиться ею!»

Он вернулся к Цезонии, обнял её и вгляделся внимательно в узкое лицо, некрасивое, но обладающее странной привлекательностью. Она приоткрыла губы в ожидании поцелуя.

— За что я люблю тебя? — удивлённо спросил Калигула.

— Не знаю, — кокетливо улыбнулась она.

— Знаешь, но не говоришь, — возразил Гай. Он грубо схватил Цезонию за шею, сжал пальцы, заставив женщину захлебнуться страхом. — Я велю пытать тебя, чтобы заставить признаться: почему я так тебя люблю!

Цезония, задыхаясь, подумала о гибели Друзиллы и о приворотном зелье. «Неужели Гай узнал?» — растерянно подумала она и безвольно обмякла в его руках. Калигула отпустил её так же неожиданно, как и начал душить.

Цезония испуганно смотрела на него, ощупывая шею. Гай влюблённо улыбался. Он ни о чем не догадывался. Он пошутил глупо и жестоко, как всегда привык шутить. Его любовь, как и его ненависть, приносила мучения.




LXVI


В последующие месяцы Рим захлебнулся кровью.

Гай казнил многих из двух высших сословий: сенаторского и всаднического. Он изощрялся в выдумке: одних велел бросать со скалы, других — перепилить пилой, третьих — скормить диким зверям, четвёртых — забить до смерти железными цепями. Он звал отцов полюбоваться на казнь сыновей, и принуждал детей убивать родителей.

Порою он прощал приговорённых к смерти, но даже прощение было ужасным. Патриции, удостоенные прощения, получали клеймо на лоб или лишались языка. Гай велел сделать клетки высотой в половину человеческого роста. Он наказывал сенаторов и всадников, не угодивших ему, заставляя их проводить недели в этих клетках, стоя на четвереньках.

Обедая и ужиная, он часто звал палача. Гости пили и закусывали, глядя на пытки и казни. Вместо былых изысканных блюд Гай часто угощал их падалью и протухшей рыбой. Приглашённые подавляли отвращение и преувеличенно нахваливали еду, чтобы не попасть в клетку или под топор.

Ворам он велел отрезать руки, вешать их на шею и водить по римским улицам до тех пор, пока они не истекут кровью. Поэта, сочинившего двусмысленную песенку о нем, Калигула велел сжечь живьём. А ведь как радовался прежде, распевая песенки о покойном Тиберии!

Сенат заметно поредел. Кого-то казнили по обвинению подлинному или ложному. Кто-то получил в угощение отравленное лакомство.

Имущество казнённых шло в императорскую казну. Но ошибались те, которые полагали: жадность императора — причина казней. Гая жгла неудовлетворённа месть!

Бессонными ночами он перечитывал доносы, написанные Тиберию. Запоминал имена тех, кто, ради собственной безопасности, клеветал на семью Гая — несчастную мать, умершую в изгнании, и старших братьев. Доносы эти Калигула пообещал сжечь в начале правления. Но не сжёг.

Вспомнив о матери, Гай решил отплыть на Пандатерию, забрать урну с её прахом и установить её в родовой усыпальнице Юлиев. В день, предназначенный к отплытию, на море разыгралась непогода. Калигула поднялся на палубу биремы и отдал приказ отчалить. Буря не пугала его. Он верил, что так докажет покойной сыновнюю любовь. Но больше всего Гай верил в собственную божественную неуязвимость. Несколько сенаторов должны были сопровождать его в плавании. Испугавшись непогоды и ссылаясь на морскую болезнь, они предпочли остаться на берегу. Вернувшись из плавания, Калигула прошипел сквозь зубы: «Трусы и предатели!» И велел им перезать себе горло бритвой. В числе сенаторов был Марк Юний Силан, весёлый кудрявый толстяк, отец первой жены Гая.

Император свирепствовал против знати, а плебс по-прежнему любил его. Гонения на патрициев находили в народе живой отзыв. А какие роскошные зрелища устраивал Гай Цезарь! Какие шествия, какие гладиаторские бои! Беднякам раздавался бесплатный хлеб и мелкие подарки: мужчинам — нарядные тоги, женщинам и детям — красные повязки. К любимому народом празднику Сатурналий он распорядился добавить два лишних дня. Ну как не любить такого императора?!

Не из-за казней и убийств плебеи возненавидели Калигулу. Наоборот: народ ставил в заслугу императору то, что преступность в Риме резко пошла на убыль. Кому охота попасть в тюрьму, а затем — на обед хищным животным?

Плебс возмутился из-за зрелищ. Пресытившись обычными гладиаторскими боями, Гай решил подшутить. Велел вывести на арену полудохлых тварей, хромых и покрытых болячками, и гладиторов, дряхлых и покалеченных. Калигула откровенно потешался, прислушиваясь к возмущённому гулу зрителей, лишённых любимого зрелища. А римляне втихомолку злились на императора, издевающегося над вековой традицией.

Не только месть и чувство вседозволенности руководили Гаем. Страх! Он, с семи лет живший, опасаясь Тиберия, хорошо знал силу страха. Тиберий умер, но страх в душе Калигулы не исчез. Принял другие формы. Как и в детстве, он боялся молнии и прятался под ложе во время грозы. Добавилась ещё одна весомая причина, оправдывающая такое поведение: настоящий Юпитер мог отомстить Гаю за то, что тот самовольно назвался Юпитером Латинским.

Калигула боялся заговоров и ножа, направленного в спину. Потому и стремился извести потенциальных заговорщиков прежде, чем они додумаются о заговоре. Теперь он понимал и оправдывал подозрительность Тиберия.

— Пусть ненавидят, лишь бы боялись! — эти слова из древней трагедии он повторял бесконечное множество раз. Они стали девизом Калигулы. Император велел высечь любимую фразу в мраморе и установить в опочивальне.

Гай искренне надеялся: нагоняя страх на других, он сам перестанет бояться. Но каждую ночь кровавые призраки толпились около его ложа. Их становилось все больше и больше.

Императора начали звать безумным. Не открыто, а вполголоса, с оглядкой на доносчиков и преторианцев. Спорили: когда и почему Калигула сошёл с ума? Во время болезни? После смерти Друзиллы? От зелья Цезонии, о котором уже успели узнать пронырливые сплетники римляне? Или зерно безумия зрело в нем давно, ещё с детства, и вырвалось наружу, когда он озлобился против всех и вся?




LXVIII


Накануне январских календ, в последнюю ночь года, Гай лежал без сна, разглядывая узоры на потолке. Он перечислял имена тех, кто вызывал в нем страх и подозрительным поведением, и близким родством.

— Лепид, Клавдий, Марк Виниций… — шептал он, загибая пальцы. — Все они в случае моей смерти могут рассчитывать на императорский венец…

Он спрыгнул с ложа, закутался в шерстяной плащ и вышел из опочивальни. Около дверей дежирили преторианцы. Гай пальцем поманил центуриона и, задыхаясь от волнения, шепнул ему:

— Немедленно приведи во дворец Марка Эмилия Лепида, дядю Клавдия, Марка Виниция, Гая Пассиена Криспа и Гая Кассия Лонгина.

Центурион поклонился, приложив ладонь к груди. Гай, шлёпая босыми ногами по мраморному полу, побежал в дальний конец дворца. Там, в небольшой, но роскошно обставленной кубикуле, проживал актёр Мнестер — любимец императора. Калигула порою приказывал ему наряжаться Друзиллой и ласкал его, вспоминая покойную сестру.

Указанных патрициев подняли с постели посреди ночи. Не позволив одеться, затолкали в закрытые носилки и привезли во дворец, испуганных как никогда.

Преторианцы загнали мужчин в плохо освещённый атриум, велели сесть на мраморные скамейки и ждать. Время тянулось мучительно долго. Обливаясь потом, вздрагивая от холода и страха, патриции искоса осматривали друг друга. Старались понять, в чем виноваты все они, и какое наказание ждёт их.

Марк Лепид приходился Калигуле двоюродным братом с материнской стороны, Клавдий — дядей со стороны отца. Родство слишком близкое и уже потому — опасное. Виниций был женат на Ливилле, Крисп — официально объявлен женихом Агриппины. Только Гай Кассий Лонгин не имел никакого отношения к императорской семье. Его племянник Луций давно перестал быть супругом Друзиллы. Вина Лонгина — особая. Старый сенатор не раз противоречил императору и поучал его управлять государством.

Патриции не разговаривали. Опасались: каждое слово может быть подслушано и донесено императору. Каждый неверно истолкованный жест может ухудшись их положение, и без того неясное.

Рабы шептались за парчовым занавесом. Оттуда доносились подозрительная возня — словно переставляли что-то тяжёлое. Может, готовили для них эшафот? Эта мысль пришла в голову всем одновременно. Клавдий, самый слабый и запуганный, был близок к обмороку. Остальные не слишком сильно отличались от него.

В атриум скопом вбежали преторианцы. Слабо вскрикнул Клавдий, прикрывая ладонями седеющую голову. Отчаянно прикусил губу Марк Лепид, успев подумать: «Зачем я медлил? Давно надо было нанести Гаю решающий удар!»

Мечи угрожающе болтались у крепких солдатских бёдер, прикрытых красными туниками. Остро отточенные лезвия несли смерть. Пять патрициев испуганно застыли в её ожидании.

Преторианцы зажгли светильники и построились в ряд около стены. Испуганные патриции переглянулись, не веря происходящему: все остались живы! Ничего не произошло! Солдаты не изрубили их мечами, словно начинку для мясного рулета! Правда, неизвестно, что ещё ждёт их впереди!

Распахнулась дверь, ведещая в жилые помещения. Раздалась нежная музыка. Пятеро патрициев изумлённо повернули головы и увидели стайку голых мальчиков, играющих на флейте, и обнажённых девушек, трясущих систрами в такт музыке.

— Приветствуйте Гай Цезаря, Юпитера Латинского! — высоким, почти женским голосом, пропел Мнестер.

Два мальчика, старательно вихляя задом, как научил их актёр, отдёрнули в сторону занавес. Взгляду патрициев открылась наскоро сколоченные подмостки, покрытые красно-синими персидскими коврами. На подмостках, спиною к зрителям, застыла в изломанной позе высокая фигура в женской тунике и темно-красном покрывале.

Музыка, приятная на слух, напоминала прилив и отлив морской волны. К систрам и флейтам добавилось мелодичное звучание арф и лир. Женщина на сцене выгнулась и начала плясать.

В движениях танцовщицы было нечто дикое, грубое, варварское. Так, наверное, плясали германцы в день, когда три римских легиона под командованием Квинтиллия Вара угодили в их ловушку.

Танцовщица обернулась к патрициям нарумяненным лицом, и они с изумлением узнали Калигулу. Он был страшен. Тонкие губы, ярко накрашенные кармином, выделялись на белом лице кровавой полосой. В ушах покачивались серьги, сделанные в виде мечей. В глазах, глубоко запавших и кажущихся более тёмными, читалась угроза.

Калигула выкручивался и приплясывал вокруг Лепида, сверлил его пугающим взглядом. Затем прыгнул, перекрутился в воздухе и очутился около Клавдия, напугав толстяка до смерти. Затем наступила очередь Виниция, Криспа и Лонгина почувствовать страх.

Музыка оборвалась на высокой ноте. Систры звякнули в последний раз. В наступившей тишине Калигула подпрыгнул в последний раз и убежал, подражая движениям египетской танцовщицы. Пятеро патрициев долго не могли опомниться: сидели неподвижно, открыв рты и уставившись в пространство. В бессмысленном танце императора каждый увидел пугающий скрытый смысл.

Вопрос Кассия Хереи вывел патрициев из оцепенения.

— Цезарь спрашивает: пришлось ли вам по нраву представление? — сухо проговорил начальник преторианской гвардии.

— Да, разумеется! — поспешно заверили они. Каждый лихорадочно подыскивал в памяти подходящую похвалу: талантливо, замечательно, великолепно… Эпитет «впечатляюще» подошёл бы лучше всего. И лгать не нужно: танец Калигулы и впрямь был таковым.

— Можете покинуть дворец, — Херея махнул преторинцам, приказывая им освободить проход.

Лепид, Клавдий, Виниций, Крисп и Лонгин, облегчённо вздыхая, бросились прочь из атриума. Клавдий в сандалии на одну ногу (именно в таком виде его вытащили из опочивальни) поковылял в свои покои. Остальные толкались у выхода. Каждый старался поскорее убраться из страшного места. Носилок, доставивших их во дворец, уже не было. Патриции бежали домой по тёмным улицам полураздетые, разутые, взлохмаченные и с перекошенными лицами.



* * *


Наплясавшись, Гай проспал без перерыва пять часов. Счёл это добрым знаком: бессонные ночи измучили его.

Цезония сладко спала рядом. Калигула нежно поцеловал её, подумав при этом: хорошо бы сунуть ей, сонной, живую мышь в вырез туники. Цезония так боится мышей! Она, конечно, обидится. Но её легко умилостивить, подарив пару серёг или диадему.

Гай развеселился, предвкушая удовольствие от задуманной шутки, и покинул опочивальню в приподнятом настроении.

Накануне в Риме было объявлено: император, любимый и почтитаемый народом, ждёт от граждан новогодних подарков. Сенаторам и всадникам предписывалось нести во дворец золото. Зажиточным плебеям позволялось дарить серебрянные сестерции. Никудышним беднякам оказывалось снисхождение: они могли принести в дар медные ассы.

Гай наскоро позавтракал и вышел на Форум. Около входа в храм Кастора и Поллукса преторианцы рядами выстроили пустые бочки, числом около тридцати. Сгоняли со всего города прохожих: мужчин и женщин. Заставляли их бросать в бочки все деньги, которые были при них.

К полудню бочки наполнились. Калигула радовался и благодарил римлян за щедрость.

— Отделить золото и серебро от меди, — отдал он приказ преторианцам и патрициям, которые явились с поздравлениями.

Золотые монеты ссыпали грудой на пол в атриуме. Гай снял сандалии и прошёлся по ковру из монет. Болели ступни, но Калигула счастливо улыбался.

— Я — всемогущ! Я ем на золоте, хожу по золоту, валяюсь в золоте! — исступлённо шептал он, ложась на спину и раскинув в стороны руки. Монеты мелодично позвякивали, струясь между пальцами Калигулы.

«Ночью я вернусь сюда с Цезонией и займусь любовью на золоте!» — решил он.

Вдоволь навалявшись в деньгах, Гай велел оттащить бочки с медью на крышу храма, посвящённого божественному Юлию Цезарю. Октавиан Август выстроил этот храм на новом Форуме в честь приёмного отца.

Поразмыслив немного, он ткнул пальцем в тех патрициев, которых решил взять с собой:

— Ты, Лепид! Ты, Валерий Азиатик! И ты, Марк Лициний! Подниметесь со мной на крышу храма и поможете раздать милостыню.

Поднявшись по крутой лестнице, Калигула выбрался на крышу и поёжился. Холодный зимний ветер вихрем крутил слежавшуюся пыль и паутину. Облака проплывали почти над самой головой. Прохожие далеко внизу выглядели жалкими букашками.

Гай глянул вниз и отпрянул: закружилась голова. Стараясь не подходить к самому краю, он захватил в обе ладони побольше монет и бросил их вниз. Медные ассы падали, звонко ударяясь о булыжники. Прохожие задирали голову, стараясь рассмотреть: какое облако изливается дождём из монет. Ликторы, оставленные у входа в храм божественного Юлия, поясняли:

— Великий цезарь решил осчастливить римлян! Собирайте монеты и благодарите принцепса за щедрый дар.

Прохожие выискивали в грязи ассы, толкаясь, наступая друг другу на ноги и выдирая монеты из рук соседа. Каждый старался вернуть сумму, которую был вынужден утром бросить в бочку. Но с крыши Юлиева храма сыпалась только медь, ни одной золотой или серебрянной монеты.

Калигула успел опорожнить три бочки из пяти, наполненных медью. Марк Лепид зачарованно смотрел на сутулую спину императора.

«Если бы Гай упал вниз! — чуть не простонал Лепид. — Может, столкнуть его?»

Случайная мысль быстро окрепла и полностью овладела мозгом Лепида. «Столкнуть, столкнуть!» — повторял про себя он. — Так просто: протянуть руки — и Гай полетит вниз! Свернёт себе шею, сломает хребет и никогда не поднимется, чтобы отомстить мне! Вот удобный случай, которого я жду несколько месяцев. Медлить и дрожать нельзя!»

Лепид оглянулся. Преторианцев, обычной охраны императора, не было. Они остались внизу, охраняя вход и никого не пропуская в храм. На крыше, кроме Лепида и Калигулы, находились только Валерий Азиатик и Марк Лициний. Азиатик давно на стороне Лепида: с тех пор, как Гай привселюдно обесчестил его жену. Старый Лициний, как и вся знать, тоже недолюбливает императора. Сейчас или никогда!

Лепид несильно подтолкнул Азиатика, чтобы обратить на себя его внимание. Азиатик скосил глаза и вопросительно шевельнул веками.

Говорить нельзя. Опасные слова быстро достигнут слуха императора. Лепид взглядом указал Азиатику на спину Калигулу и сделал руками мимолётный жест, означающий: «Толкнуть!»

Азиатик понял. Осторожно кивнул подбородком, молча отвечая: «Да!»

Лепид засиял и выразительно зажестикулировал: «Подтолкни его».

Азиатик насмешливо пожал плечами: «Тебе надо, ты и толкай!»

Лепид правильно понял: Валерий Азиатик отказывается таскать для него жареные каштаны из огня. Он нахмурился, слегка расстроившись. И тут же решительно вскинул голову: он сам столкнёт Калигулу с крыши!

Медленно делая шаг за шагом, Марк Лепид приблизился к императору. Остановился за его спиной. Задыхаясь от волнения, протянул руки.

— Осторожно, Гай Цезарь! — громко крикнул старый Марк Лициний, который прежде с подозрением наблюдал бессловесную беседу Лепида и Азиатика.

Калигула резко обернулся и столкнулся лицом к лицу с двоюродным братом. Лепид побледнел. Руки, занесённые для толчка, мелко задрожали.

— Что случилось? — нахмурился Гай.

Марк Лициний, полный седой мужчина лет пятидесяти пяти, приблизился к императору.

— Благородный Лепид хотел столкнуть тебя вниз! — обличительным тоном заговорил он.

Гай тяжело задышал и ударил двоюродного брата по щеке.

— Неправда, Гай! — отчаянно крикнул Лепид, опускаясь на колени. — Лициний клевещет на меня! Я хотел помочь тебе. Спроси у Валерия, он подтвердит мои слова!

Лепид ползал у ног Калигулы, хватался за его башмаки, ища поцеловать запылившуюся телячью кожу. Гай изловчился и ударил Марка ногой в лицо. Тот, всхлипывая, зажал пальцами длинный нос, из которого потекла кровь.

— Зачем Лицинию лгать? — спрашивал Калигула, сопровождая каждое слово пинком. — Тебе, Марк, выгодна моя смерть! Ты, как правнук Августа, можешь претендовать на императорский венец!

Напоследок ударив Лепида в живот, Гай подошёл к Валерию Азиатику. Пристально взглянул на провинциала.

— Скажи, Азиатик! Лепид хотел меня убить? — требовательно спросил он.

И Марк Лепид, и Лициний тревожно ждали ответа, от которого зависела их жизнь. Валерий Азиатик подсознательно понял настроение императора.

— Да, Гай Цезарь! — не раздумывая ответил он. — Лепид давно похваляется родством с тобой и метит на твоё место!

Марк Лициний просиял. Лепид заплакал, скорчившись на полу и схватившись за живот. «Предатель!» — едва слышно прошептал он.

— Стража! — громко крикнул Калигула.

На крышу, громко топая ногами, уже спешили преторианцы.

— Убейте его! — неистовствовал Гай, брызгая слюной. — Забейте его цепями! Пусть умирает долго!

Лепида уволокли. Никто не вспомнил, что в осуждённом на страшную смерть течёт кровь Августа.

Гай дрожащей ладонью отёр со лба пот и прошептал, придавая голосу театральные интонации:

— Моя семья — гнездо змей! Все только и ждут ужалить меня, пригревшего их на груди!

Снова повернувшись к Азиатику, Калигула крепко схватил его за горло.

— Знаешь сообщников Лепида?! Говори имена, иначе отправишься следом за ним! — захрипел он.

Азиатик испугался. Ради спасения собственной жизни он готов был назвать любое имя. В мозгу, как назло, крутилось лишь одно — имя старого друга!

— Луций Кассий Лонгин, — обессилев, пробормотал он.

Калигула резко опустил руки.

— Кассий хотел моей смерти?! — жалобно спросил он. В зелёных глазах императора показались слезы.

Азиатик опустил голову, проклиная себя за слабость.

— Лепид и Кассий переписывались, — шепнул он, опасаясь, что император не поверит пустым словам.

Гай отвернулся. Азиатик видел, как дрожат поникшие плечи императора.

— Милая Друзилла! — в полузабытьи шептал он. — Она предупреждала меня. «Берегись Лепида», — шепнула она, умирая. Или: «Берегись Кассия»?!. Которого из двух мужей имела в виду она? Не помню…

Калигула обречённо прикрыл глаза и тихо застонал. Он заставлял себя вспомнить последние слова Друзиллы. О ком говорила она? О Кассии или о Лепиде? В памяти возникло лицо покойной сестры — бледное, худое, измождённое болезнью, жалкое и прекрасное. Не имеет значения, кого она имела в виду. Друзилла не успела сказать перед смертью самого главного: что она любит Гая.

Кассий… Лепид… Оба виновны хотя бы в том, что были мужьями Друзиллы. Лепид только по имени, Кассий спал с нею. Оба имели причину ненавидеть Калигулу: безумная ревность, обида и оскорбление. Гай ничуть не усомнился в том, что Кассий и Лепид — сообщники. Их имена были крепко связаны в рассудке Гая с образом Друзиллы.

— Херея! — позвал он преторианского трибуна. В последние годы Калигула поручал старому солдату с тонким голосом самые ответственные дела. Знал: Херея, давший клятву верности, не подведёт его.

— Слушаю, Гай Цезарь! — обветренное лицо Хереи выражало невозмутимую преданность.

Порою Гай задумывался: есть ли у старого трибуна мысли? Херея напоминал ему машину, предназначенную для исполнения приказов, подобно тому, как существуют машины для метания камней в противника, или для смены декораций в театральных представлениях. «Только в машине под именем Кассий Херея имеется небольшая недоработка: плохо налаженный голос!» — потешался он.

— Возьмёшь столько солдат, сколько понадобится, и отправишься в Эфес! — приказал Калигула. Он постарался взять себя в руки и придать лицу выражение насмешливого равнодушия. Но широко раскрытые глаза выдавали смятение Гая. — Я приказываю тебе казнить наместника Азии, Луция Кассия Лонгина. Письма и бумаги, которые обнаружишь, привезёшь в Рим и передашь мне лично в руки.

— Как прикажешь, цезарь! — Херея, делая чёткий поворот, громко топнул правой ногой. Никакая эмоция не отразилась на рубцованном лице солдата. Он потерял умение удивляться.

— Немедленно! — крикнул вдогонку Гай.

Херея послушно ускорил шаг.

Калигула вытер слезы и повернулся к Лицинию. Обнял старого патриция и звучно расцеловал его в обе щеки.

— Ты спас мне жизнь! — проговорил он с напускной взволнованностью. — Я велю сенаторам — сколько их ещё осталось? — присудить тебе дубовый венок за доблесть!

Марк Лициний склонился к руке Калигулы и преданно поцеловал перстень.

— Говори, чего желаешь? — великодушно предложил император. — Обещаю исполнить любую твою просьбу.

«Он, несомненно, попытается выклянчить денег. Какая скука!» — высокомерно зевнул Гай.

Лициний опасливо оглянулся, ища поддержки. Он намеревался попросить императора о том, что пугало его самого. Разумнее всего — промолчать. Лициний понимал это. Но гордость римлянина, ещё не до конца вытравленная лестью или страхом по отношению к императорам, заставляла его говорить.

— Божественный Гай! — голос Лициния дрожал не то от страха, не то от затаённых слез. — Позволь мне попросить тебя о том, что принесёт счастье не только мне — всему Риму! Будь милосердным к народу, любящему в тебе своего правителя и сына Германика!

Калигула оскорблённо передёрнулся.

— Разве я не милосерден, Лициний? — угрожающе прижмурился он.

Лициний молчал, испуганный своей же храбростью. Калигула заложил руки за спину, чтобы не надавать наглецу оплеух, и обошёл вокруг патриция.

— Я слишком добр! И докажу мою доброту! — Гай приблизился вплотную к Лицинию и шепун ему в лицо: — Я мог бы убить тебя за дерзость, но оставлю в живых в благодарность за то, что ты разоблачил заговор Лепида! Это ли не милосердие? Более того: я намерен оказать тебе благодеяние. Какое? Узнаешь через несколько дней.

Калигула высокомерно усмехнулся и повёл сверху вниз ладонью, отпуская Лициния. Старик, мелко кланяясь, убрался подальше от императора. Когда он повернулся спиной, Гай скорчил злобную рожу ему вслед.

— Юлий Луп, — негромко обратился он к молодому центуриону. — Ты знаешь этого Лициния? У него есть жена, дочь?

— Да, цезарь, — шёпотом ответил Луп. — Я наслышан о Марке Лицинии. Говорят, он имеет двух взрослых сыновей от первого брака. Второй жене, Марцелле, лет тридцать.

— Она — порядочная? — небрежно полюбопытствовал Гай, приподнимая бровь.

Юлий Луп ухмыльнулся игриво:

— Разве молодая жена может быть верной старому мужу? У Марцеллы каждую неделю новый любовник.

Гай удовлетворённо кивнул. Теперь он знал, как облагодетельствовать Лициния.

— Приведи её этой ночью ко мне, — приказал он Лупу. — Пообещай ей что угодно от моего имени: деньги, драгоценности. Лишь бы она пришла!




LXIX


Серо-фиолетовые сумерки вползали в просторные залы и пустынные галереи императорского дворца. Со стороны лупанаров долетали непристойные возгласы и пьяные песни. Чернокожий раб-нубиец добавил ароматного масла в светильник, мерцающий в опочивальне цезаря.

Калигула, лениво раскинувшись на ложе, посасывал устрицы. Закрыв глаза, он обдумывал план мести.

— Луп! — капризно закричал император.

В опочивальню неслышно вошёл центурион Юлий Луп. Медные украшения тускло блестели на кожаном панцире преторианца. На шлеме щетинился султан из коротко остриженного, окрашенного в красный цвет конского волоса.

— Славься, цезарь! — произнёс Луп, с достоинством прикладывая руку к груди.

— Она уже пришла? — нетерпеливо перебил преторианца Гай.

— Пришла, цезарь, — ответил Луп.

— И как она тебе кажется? — поинтересовался император, небрежно накидывая на плечи широкую мантию. Тяжёлые пурпурные складки скрыли короткую тунику и худощавые мальчишеские ноги Калигулы. Венок из увядших жёлтых роз покоился на его коротких рыжеватых волосах.

— Марцелла — одна из самых порочных и ненасытных матрон Рима, — ухмыльнулся Луп.

— Пусть заходит, — велел Калигула, нервно кутаясь в несоразмерно широкую мантию, вышитую по краям золотыми нитями. — Подожди! Ты помнишь моё повеление?

Вместо ответа Луп покорно склонил голову.

— Будь недалеко, — распорядился император, загадочно улыбаясь. — Когда я позову тебя, явишься в опочивальню и исполнишь мою волю.

— Воля цезаря — священна, — сдавленно прошептал центурион.

Калигула отвернулся. Он зачарованно смотрел в окно, где на темно-синем вечернем небе сияла полная луна, соперничая бледностью с лицом императора.

За спиной цезаря послышался шум. Калигула резко обернулся. Марцелла стояла у двери, придерживая у шеи ярко-синее покрывало. Тонкие смуглые пальцы патрицианки были украшены перстнями с изумрудами и сапфирами непомерной величины.

Гай медленно подошёл к матроне, пристально всматриваясь в красивое нарумяненное лицо.

— Ты звал меня, цезарь? — проговорила женщина, придавая голосу сладострастную глубину.

Гай, не отвечая, отвёл в стороны её покорные руки. Синее покрывало упало на пол, являя взгляду императора обнажённое тело Марцеллы. Таков был наряд, который развратная матрона избрала для встречи с Калигулой: соблазнительная нагота, тяжёлое сапфировое ожерелье на смуглой груди, золотой пояс, змеёю обвивший пышные бедра, и высокие сандалии из мягкой кошачьей кожи. Довольная произведённым эффектом, Марцелла призывно улыбнулась императору.

— Хороша!.. — прошептал Гай, проведя узкой ладонью по круто выгнутому бедру женщины.

Он забрался на ложе и, алчно поедая крупные темно-лиловые виноградины, приказал Марцелле:

— Танцуй!

Раб-нубиец, почти незаметный в тёмном углу опочивальни, ударил в тамбурин. Марцелла танцевала для императора. Гибкое тело извивалось и покачивалось в такт музыке: сначала медленно и томно, затем быстрее и быстрее. Чёрные глянцевитые кудри выбились из-под золотой диадемы, глаза заблестели полубезумным огнём.

Император смотрел на женщину, не замечая, что лиловая струйка виноградного сока стекает по подбородку. Холодный огонь сладострастия жёг его внутренности.

— Что ты думаешь о смерти? — неожиданно спросил Гай.

Марцелла перестала плясать. С кошачьей грациозностью она подступила к императорскому ложу. Заглядывая в холодные зеленые глаза Калигулы, матрона прошептала:

— Мне нравится смотреть, как умирают рабы!

— Мне тоже, — странно прищурившись, произнёс Гай. — А любовь? — спросил он, лаская женскую грудь. — Что думаешь ты о любви?

Марцелла хрипло засмеялась и бесстыдно раскинулась на ложе.

— Любовь — выдумка поэтов. В жизни существует только похоть, — томно простонала она.

Калигула рывком вскочил с постели и подбежал к окну. Бледная луна уже поднялась выше кипарисов. Бесстрастное ночное светило напомнило ему о Юлии Друзилле. Это была любовь. Ненормальная, извращённая, но все же — любовь.

— Если бы я мог жениться на Друзилле, — прошептал Гай, забыв о присутствии обнажённой женщины. — Почему нет? Ведь женились же египетские фараоны на своих сёстрах!

Император отошёл от окна. Тонкие ноги, обутые в мягкие сапожки-калиги, тонули в пушистом ковре. Марцелла обняла его сзади, прижимаясь обнажённым телом к худощавой спине Гая.

— Я прогневила тебя, цезарь? — вкрадчиво спросила она.

Калигула обернулся к патрицианке, и на его тонких устах появилась равнодушно-похотливая улыбка.

— Ложись, — торжественно повелел он.

Марцелла томно опустилась на ковёр. Калигула хлопнул в ладони. Из темноты появился чернокожий раб, неся в руках большую чашу с темно-красной густой жидкостью.

— Это вино Фалерна? — спросила Марцелла, не стесняясь постороннего. Она привыкла ходить нагой в присутствии безмолвных рабов.

— Это кровь! — хрипло прошептал Калигула. — Кровь гладиатора, погибшего три часа назад. Он дрался храбро и самоотверженно, но судьба была против него. Противник хитростью поверг его на землю и приставил к горлу короткий меч. Плебеи, заполнившие цирк, замерли в ожидании. Я мог бы пощадить неудачливого, но храброго гладиатора. Стоило только поднять вверх большой палец. Но я медленно повернул ладонь, указывая большим пальцем в землю. И безжалостный меч вонзился в шею поверженного. Его уносили с арены под восторженные завывания толпы…

Узкие чёрные глаза Марцеллы странно блестели, когда она слушала императора.

— Я была сегодня в цирке. Я видела его смерть… — заворожённо шепнула она.

Марцелла лежала на ковре. Нубиец склонился над ней, широко расставив чёрные мускулистые ноги. Сверкая желтоватыми белками глаз, раб изливал на распростёртую матрону кровь из тяжёлой золотой чаши. Марцелла сладострастно передёрнулась, когда темно-вишнёвые струйки коснулись её груди и чрева. Кровь не успевала свернуться и засохнуть. Два огромных молосских дога, учуяв приятный запах, выбрались из-под императорского ложа. Псы слизывали кровь с похотливо изогнутого женского тела. Марцелла смеялась, чувствуя шершавость собачьих языков. Калигула смотрел на неё, и нижняя губа его тонкого рта чувственно выдвинулась.

Собаки вылизали кровь, но это только раздразнило их аппетит. Доги злобно оскалились, слюна стекала с острых клыков. Ещё немного, и они вцепятся зубами в женское тело, чтобы утолить голод… Калигула, коротко щёлкнув хлыстом, украшенным рубинами, прогнал собак. Доги, жалко свесив обрубки хвостов между задних лап, снова спрятались под императорским ложем.

Гай опустился на ковёр рядом с матроной. Его сладострастие было холодным и рассчетливым. Но Марцелла не замечала этого. Она трепетала в восторге от оказанной ей высокой чести. Калигула не ласкал женщину; она сама ласкала себя, разжигая императора бесстыдством этих ласк.

Нубиец, спрятавшись в тёмном углу, снова бил в тамбурин. Прикрыв глаза, чернокожий раб хрипло вскрикивал в такт равномерным ударам. Эта полудикая песня напоминала нубийцу о степях его родины: о высоких травах, где прячутся хищные львы; о грациозных газелях, ищущих водопой; о баобабах с раскидистыми ветвями; о пугающем смехе гиены; о стервятниках, закрывающих широкими крыльями заходящее солнце.

Калигула овладел покорной женщиной. Марцелла стонала, бесстыдно извиваясь и закинув назад голову. Её стон, постепенно нарастающий, переплетался со странной песней раба.

Почувствовав приближение экстаза, Калигула хрипло крикнул:

— Луп!..

Голос императора сорвался на высокой ноте. Но центурион, стоявший за узорчатым занавесом, услышал его. Неслышно ступая, Юлий Луп остановился возле цезаря и патрицианки. Короткий, остро отточенный меч молнией сверкнул в темноте и опустился на откинутую в наслаждении длинную шею Марцеллы. Калигула, широко открыв глаза, жадно смотрел, как голова женщины катилась по окровавленному ковру.

Гай поднялся на ноги, поправляя тунику и постепенно успокаиваясь. Луп стоял рядом, тупо глядя на окровавленный меч. Молосские доги выбрались из-под ложа и принялись жадно теребить обезглавленное тело.

Император поднял с пола безжизненную женскую голову. Он пристально вглядывался в искажённый рот и выпученные глаза.

— Отнеси это её мужу, патрицию Марку Лицинию! — с равнодушной улыбкой произнёс Калигула, протягивая Лупу голову Марцеллы. — Скажи старому дураку, что Гай Юлий Цезарь Август Германик оказал ему большую услугу, избавив от развратной жены. Пусть Лициний славит императора!

Луп послушно взял голову за длинные чёрные пряди волос.

— Тело тоже отнести Лицинию? — спросил он.

— Разве ты не видишь моих собак?! — рассердился Калигула. — Неужели ты хочешь лишить верных животных обеда из-за такой малости?

Центурион двинулся к выходу. Он давно привык к убийствам и разврату. Он ожесточился сердцем, участвуя в кровавых оргиях императора. Однако теперь, глядя на обезглавленное тело обнажённой женщины, Луп почему-то вспомнил о ласковой матери и о юной девушке Лавинии, на которой вскоре ему предстояло жениться.

— Постой! — напоследок окликнул солдата Калигула. Император брезгливо дотронулся до мёртвой головы и задумчиво прошептал: — Я хочу знать, что она почувствовала в последнее мгновение! Боль, смешанную с наслаждением?! Хотел бы я умереть вот так, посреди удовольствия!.. Какая смерть ждёт меня?

Гай отошёл к окну. Он сел на складное кресло, обитое красной кожей с тиснениями в виде римских орлов. Обратив зеленые глаза к бледной луне, император грезил о Юлии Друзилле и о смерти.



* * *


Юлий Луп шёл по пустынным переходам дворца. Отрезанная голова с искажённым обескровленным лицом мерно покачивалась в такт шагам.

«Твоё безумие послужит причиной твоей смерти!» — зловеще улыбаясь, думал Луп.

Он вошёл в караульное помещение тяжёлой поступью. Преторианцы заметили его угрюмый вид и ненормально расширенные глаза.

— Случилось что-то, центурион? — отхлебнув из бутылки горькое вино, осведомился Грат, молодой темноволосый кремонец.

Вместо ответа Луп бросил на грязную дубовую столешницу отрубленную голову.

Солдаты отпрянули.

— Проклятье! — выругался Грат, от неожиданности расплескав вино.

Галерий, земляк Грата, вытащил из ножен меч и осторожно поддел им чёрные спутанные волосы несчастной патрицианки.

— Это женщина, — уверенно заявил он. — И похоже, из знатных. За что ты её так, Луп?

Центурион плеснул в стакан вина и выпил до дна, не переводя дыхание.

— Приказ императора, — кратко пояснил он.

— Жаль. Красивая… — протянул кто-то, разглядывая искажённые смертью черты.

— Что она совершила? — донёсся из угла голос Кассия Хереи. Трибун, сидя на деревянной лавке, чистил лезвие меча.

— Ничего, — передёрнул плечами Луп. — Её муж накануне спас жизнь императору.

Преторианцы замолчали. Можжевёловые факелы, прикреплённые к стенам, бросали оранжевые блики на их лица. Остекленевшие глаза Марцеллы отражали блеск огня. Солдатам казалось, что мёртвая голова осуждающе смотрит на них.

— Убери её, центурион. Смотреть противно, — не выдержал Грат.

— Куда я её дену? — раздражённо огрызнулся Луп. — Не собакам же выбросить?! Завтра утром отнесу мужу.

Кассий Херея окончил чистить меч. Погляделся в лезвие, словно в зеркало, прокашлялся и сказал:

— Гай Цезарь велел мне немедленно выехать в Эфес, чтобы убить наместника Кассия Лонгина. Сегодня был казнён Марк Лепид. Чья очередь завтра?

— Что делать? Император приказывает, мы подчиняемся, — передёрнул плечами Луп.

Херея метнул на него быстрый взгляд из-под нахмуренных бровей.

— Если цезарь прикажет казнить твою мать? Или сестру? Или жену? Тоже беспрекословно подчинишься?

Мужчины разом отвернулись от головы. Каждый представил себе на месте Марцеллы дорогую сердцу женщину.

— Гай Калигула сошёл с ума! — предварительно оглянувшись, понизил голос Херея. — Долго ли нам терпеть его?

— Тебе-то что, трибун? — сухо заметил Галерий. — У тебя нет ни жены, ни сестры, ни дочери.

— А он ненавидит императора за глупые пароли! — насмешливо выкрикнул Грат.

Преторианцы захохотали, припомнив пароли, который Гай Цезарь назначал старому трибуну. «Баба», «Венера», «лупанар», «старая шлюха» и прочий бред. Херея, обозлившись, собрался накинуться на Грата с кулаками. Но передумал и грузно опустился назад на скамью.

— Дураки! — презрительно сплюнул он.

Преторианцам стало неловко.

— Прости, Херея! — раздались искренние голоса.

Он махнул рукой:

— Я не виню вас. Гай Цезарь не только меня — весь Рим оскорбляет! Пора положить этому конец.

Преторианцы неуверенно переглянулись. Они поняли, к чему клонит Херея. Трибун заметил их нерешительность и разозлился:

— Чего нам ждать? Чтобы завтра нас казнили по приказу Гая, точно так же как сегодня мы казним других?! Неужели вы забыли судьбу Макрона?

Луп, неловко переминаясь с ноги на ногу, заметил:

— Мы клялись охранять императора…

— …А он превратил нас в палачей! — резко прервал его Херея.

Преторианцы одобрительно зашумели. Трибун понял, что они наполовину убеждены.

— Убьём тирана, и Рим восславит нас, как героев! — с пафосом заявил он.

— Легко ли совершить убийство императора? — усомнился Юлий Луп.

— Нам — легко! — с улыбкой заверил его Херея. — Гай доверяет нам, ведь мы — его охрана!

— Необходимо продумать все мелочи. Кто займёт место Гая Цезаря? — не унимался Луп.

— Республика! — торжественно заявил Херея.

— Республика — красивое слово! — кивнул Луп. — Но как бы нам не вернуться в эпоху гражданских войн. Каждый честолюбивый патриций захочет урвать себе кусочек власти: стать диктатором, консулом или триумвиром. Когда власть принадлежит одной семье — живётся спокойнее.

— Пусть так, — раздражённо поморщился Херея. — Риму нужен цезарь? Дадим ему цезаря! Нахлобучим венец на голову первому попавшемуся дураку из семейки Юлиев и Клавдиев. Вот, к примеру, Марк Виниций чем не император? Молод, порядочен, женат на дочери Германика.

— Или Клавдий, дядя Гая Цезаря! Тихий безобидный старикашка! — подал голос Грат.

Солдаты засмеялись: бедный Клавдий прослыл неисправимым глупцом.

— Тихо! — прикрикнул Херея. — Или хотите, чтобы цезарь услышал ваш смех?

Посерьёзнев, он протянул вверх руку со сверкающим, начищенным до блеска мечом. Преторианцы столпились вокруг стола. Доставали из ножен короткие мечи и касались остриём оружия трибуна.

— Клянёмся! — шептали они, повторяя слова Кассия Хереи. — Убить Гая Цезаря, когда представится удобный случай!

— Клянёмся! — повторило эхо их слова.




LXX


Гай после казни Марка Лепида часто жаловался жене:

— Меня ещё недостаточно боятся, раз хотят убить!

Сердце Цезонии сжималось от страха: что будет с нею в таком случае? Но, опасаясь вызвать гнев Калигулы, она не советовала ему умерить жестокость.

— Пока на твоей стороне армия и преторианцы — нам нечего бояться! — отвечала она, успокаивая и его, и саму себя.

Гай все чаще вспоминал детство, проведённое среди солдат.

— Да, легионеры любят меня. Для солдат я всегда — Гай Калигула, их товарищ по оружию, — вздыхал он.

Ему грезились германские леса, лагерь на опушке, вал из свежесрубленных сосен, цветы вереска и мясо, пропахшее дымом костра.

— Уедем из Рима! — решил он в дождливую ночь промозглую ночь, когда пламя в жаровне пылало особенно жарко, а Цезония выглядела особенно близкой. — Оставим этот неблагодарный грязный город и отправимся в Германию или Галлию!

— Что там делать? — сквозь сон спросила Цезония.

— Воевать! — решительно ответил Гай. — В Германии полно племён, ещё неподвластных Риму.

Положив рыжую голову на плечо жене, он добавил доверительно:

— Римляне смеются, вспоминая сражение с Нептуном. Пусть эти насмешники только попадутся мне в руки!.. Хочу одержать настоящую победу и доказать всем, что я истинный герой!

Цезония смущённо потупила взгляд. Ей некстати вспомнилось, что римские зубоскалы втихомолку прозвали Калигулу «лысой матроной».



* * *


Последующие месяцы были заняты приготовлениями к поездке в Галлию.

Государственная казна истощилась. В поисках денег Гай придумывал новые налоги: на хлеб, на съестные продукты, на товары, на ведение судебной тяжбы. Носильщики ежедневно платили в казну восьмую часть заработка. Даже гетеры были обложены данью: каждый день с них бралась сумма, равная плате одного клиента.

Стремясь заработать как можно больше денег, Калигула устроил лупанар в Палатинском дворце. Из числа замужних матрон, посещавших с мужьями званые обеды и праздники, он выбрал самых красивых и порочных. И заставил их отдаваться посетителям за деньги, половина которых причиталась ему. Преторианцы рыскали по улицам и рынкам в поисках клиентов. Мужчин, старых и молодых, толпами сгоняли в дворцовый лупанар, дабы они, получая удовольствие, умножали доходы цезаря. Юные мальчики, нарумяненные и жеманные, открыто предлагали себя, стоя у входа в роскошно обставленные кубикулы. Казалось, возвращаются тягостные времена извращённого старца Тиберия.



* * *


В первые дни марта — месяца, получившего название в честь бога войны, — Гай Цезарь выступил в поход.

Он взял с собой Цезонию и маленькую Друзиллу. Они ехали в кедровых носилках с позолоченными витыми столбиками и занавесками из пурпурного шелка. Сестры, Агриппина и Ливилла, тоже сопровождали Калигулу. Агриппине было позволено взять сына, Луция Домиция Агенобарба. Мальчику шёл третий год. Он рос безобразным и нескладным, напоминая покойного Гнея Домиция в малолетнем возрасте.

Сестры, скучая, оглядывали окрестности. Любовники, Крисп и Сенека, остались в Риме. Марку Виницию, супругу Ливиллы, император тоже запретил сопровождать жену. Впрочем, на третий день поездки обе матроны нашли развлечение: перемигиваться с молодыми центурионами и тайком встречаться с ними на привалах, прячась от зоркого брата в зарослях кустарника или горных пещерах. Пока одна утешалась нежданно выпавшей, мимолётной любовью — другая стояла на страже. Среди легионеров попадались настоящие красавцы: стройные, крепкие, мускулистые.

Армия Гая составляла двести пятьдесят тысяч солдат. Император, верхом на любимом жеребце, возглавлял длинную колонну, извивающуюся, как чудовищный, тысяченогий, красно-коричневый червь.

Иногда он скакал вперёд, подставляя лицо прохладному северному ветру. Легионеры, не смеющие отставать от главнокомандующего, бежали за ним. Знамёна и значки в виде римских орлов тряслись на бегу столь непристойно, что солдаты, воспитанные в уважении к бронзовым орлам, видели в этом насмешку.

Проскакав несколько часов, Калигула, уставший и запыхавшийся, забирался в носилки Цезонии. Медлительно и лениво продолжал он путь. Легионы топтались на месте: обгонять императора тоже не позволялось.

К маю Гай Цезарь достиг галльского города Лугдунума. Река, зеленовато-коричневая и пахнущая тиной, делила город пополам. По улицам, размытым весенними ливнями, трусили розовые свиньи и весело плюхались в лужу на площади, которую галлы гордо называли форумом. Две дюжины домов, принадлежащих местной галльской знати, были сложены из неровных серых камней. Массивные, грубой работы фундаменты поросли мохом и травой. Дома попроще выглядели скособоченными лачугами из плохо обтёсанных досок.

На главной площади высились строения, позаимствованные у Рима и выглядевшие здесь немного нелепыми: храм с портиками и колоннами, грубо высеченными из серого камня; фонтан со статуей Нептуна, обгаженной голубями; деревянный цирк, где четырежды в год сражались три пары местных гладиаторов. Бойцы эти спокойно дожили до преклонного возраста: зрители берегли их, как редкую потеху, и неизменно поднимали большой палец вверх, когда какой-нибудь из гладиаторов оказывался на арене с приставленным к горлу оружием.

Гай торжественно въехал в Лугдунум, обрядившись Юпитером. Галлы сбежались со всех окрестностей, чтобы поглазеть на императора и бога в одном лице. Толкаясь и шумя, они переговаривались на своём наречии, среди которого порою звучали латинские слова.

Калигула с любопытством рассматривал их. Представители знатных родов, получившие римское гражданство ещё во времена Юлия Цезаря, носили тоги. Римские щёголи смеялись бы, увидев, что вытворяют галлы с благородным одеянием квиритов: складки расположены неровно, задний конец непомерно длинен и волочится по грязи. Из-под тог виднелись ноги, одетые в неуместные штаны.

Горожане несли императору дары: откормленных гусей, свиней с выводком поросят, мёд, головки сыра и связки вяленой рыбы. Все то, в чем заключалось их богатство.

Калигула, зажав нос двумя пальцами, обратился к Цезонии:

— Фу, как здесь дурно пахнет! Точно так же, как и от дяди Клавдия, родившегося в этой дыре!

Император не пожелал остановиться в Лугдунуме. Скромный галльский город не понравился ему. Лагерь разбили в тридцати милях оттуда, на окраине дубового леса. Когда дул сильный ветер, на шатёр Калигулы, белый с золотом, падали красиво вырезанные листья.

Воевать было не с кем. Мирные галлы возделывали поля, собирали лесные ягоды и варили хмельное пиво. Зной зарождающегося лета склонял к бездумной лени. Легионеры проводили дни, купаясь в реке и ловя в шлемы вкусную рыбу.




LXXI


Безделие наскучило Гаю. Он бродил по лесу и топтал сапогом грибы с разноцветными шляпками. Искал удивительную северную птицу, о которой местные говорили, будто она предсказывает будущее не через внутренности, а количеством гулких вскриков. Калигуле рассказали, что птица отвечает, сколько лет проживёт спросивший. Гай не верил в глупые варварские суеверия. Он несколько раз задал птице вопрос, но она, тревожно вскрикнув, улетела.

Калигула вернулся в лагерь. Солдаты жарили оленину и вепрятину, нанизав на вертелы огромные куски мяса. Их палатки из грубого полотна несколькими рядами окружали роскошные шатры, предназначенные для императора и его семьи.

Агриппина и Ливилла отдыхали на складных креслах около своего шатра. Они таинственно шептались, поводя вокруг лукавыми глазами и прикрывая ладонью хитро улыбающиеся губы. Цезония сидела поотдаль с натянуто-равнодушным лицом. Она не ладила со свояченицами.

Около ног Агриппины ползал её сын Луций. Мальчик, измазавшись в земле, увлечённо играл деревянными легионерами и лошадками. Расставлял игрушки кривыми рядами и подвывал, подражая звуку сигнальной трубы.

Калигула умилился, разглядывая маленького темно-рыжего Агенобарба. Племянник напоминал его самого, жившего мальчиком в Германии при отце-полководце.

— Агриппина! — Гай присел на траву около кресла сестры. — Твой сын мне нравится. Когда он подрастёт, я выдам за него Друзиллу. Они — двоюродные, но по закону Августа это позволено.

— Я согласна, — кивнула Агриппина, честолюбиво подумав: «Если у Гая не будет сыновей, мой Луций станет наследником!»

— Отлично! — Гай потёр ладони. — Пусть жених и невеста уже сейчас привыкают друг к другу. Пусть играют вместе!

Он выхватил Друзиллу из рук матери и положил на землю около маленького Агенобарба. Девочке шёл десятый месяц. Она ещё не ходила, но быстро ползала, подтягиваясь при помощи крепких пухлых ручек.

— Какая прекрасная пара! — старательно изображая восхищение, заявила Агриппина.

Гай горделиво кивнул. Неожиданно для самого себя, он стал замечательным отцом. Он часто носил дочь на руках, заходил с ней в римские храмы и требовал у богинь покровительства для маленькой Друзиллы. Девочке прислуживало двести рабынь. Тёплое молоко ей подавали в золотой посудине. На шейке висело изумрудное ожерелье, на маленьких пальчиках сверкали колечки с драгоценными камнями. Заботясь о будущем дочери, Гай обложил римлян особым налогом — на приданное Друзилле.

Девочка потянулась к лошадке. Схватила игрушку и засунула её в рот, стараясь откусить деревянную голову. Луций ревниво потянулся к своей собственности. Капризная Друзилла не собиралась выпускать лошадку из рук и изо рта. Луций, обиженно замычав, попытался отнять игрушку. Друзилла громко заплакала, открывая рот и показывая несколько молочных зубов среди ярко-розовых дёсен. Размахнувшись с детской неловкостью, она швырнула обслюнявленную лошадку в двоюродного братца. Попала ему в лоб. Луций Домиций, потирая проступивший синяк, зарыдал и спрятался за материнской туникой.

Калигула расхохотался:

— Разве можно усомниться в том, что Друзилла — дочь моей плоти?! Не научившись ходить, она бьёт детей, намного старших её!

— Не плачь! — строго приказала Агриппина сыну. Она жестом подозвала рабыню Эклогу, веля ей увести ребёнка и успокоить.

Ливилла негромко смеялась, грациозно закидывая голову и выгибая шею. Её брак с Марком Виницием был бездетен. Впрочем, глядя на племянников, Ливилла радовалась, что у неё нет детей.

Гай засмотрелся на младшую сестру. Смеясь, она напоминала покойную Друзиллу. Тот же наклон головы, тот же изгиб бледно-розовых губ. Если каштановые волосы Ливиллы выкрасить в рыжий цвет, сходство станет ещё сильнее.

— Ливилла! — Гай почувствовал, как пересохло в горле, словно утром после неумеренной ночной попойки. — Идём в шатёр! Я хочу поговорить с тобой.

Ливилла удивлённо поднялась с кресла. Прежде Гай не жаловал её особым вниманием. Конечно, в Риме было велено почитать её, как всех сестёр императора. Но Калигула был дружен только с Друзиллой и Агриппиной. На Ливиллу из-за разницы в возрасте он смотрел, как на неразумную девчонку.

Проходя мимо жены, Гай велел ей:

— Забери Друзиллу, вымой её и покорми. Сама, не перекладывая материнские обязанности на рабынь!

Цезония послушно подняла с земли дочь. Приказ не удивил её: любящий отец, Гай требовал от жены быть преданной матерью.

Калигула отдёрнул полог шатра и жестом пригласил Ливиллу внутрь. Она вошла, любопытно озираясь. На столике небрежно стоял полуоткрытый ларчик с драгоценностями Цезонии. Ливилла потрогала камни, стараясь оценить их стоимость.

Калигула остановился за спиной сестры. Тяжело задышал, разглядывая нежный пушок, покрывающий кожу на шее и лопатках.

— Как ты прекрасна сегодня, Юлия! — прошептал он, невесомым движением касаясь её узких плеч.

Гай не случайно назвал Ливиллу Юлией. Таково было первое имя сестры — родовое имя. Все женщины из рода Юлиев звались так. И Друзилла тоже. Калигула в очередной раз пытался обмануть себя, выискивая новую Юлию Друзиллу.

— Что? — сестра удивлённо повернулась к нему.

Гай резко схватил её за плечи и притянул к себе. Настойчиво поцеловал полуоткрытые губы, провёл языком по шее, крепко сжал рукой небольшую грудь.

— Оставь меня, — задыхаясь, попросила Ливилла.

Калигула не слушал её. Наконец он обрёл новую Друзиллу! Ливилла была так похожа на покойную сестру!

— Гай! Не смей меня трогать! — отчаянно отбиваясь, кричала девушка. — Я тебе не Друзилла! Со мной ты не сможешь творить пакости!

Услышав любимое имя, произнесённое вкупе со словом «пакости», Калигула отрезвел. Теперь он и сам видел что Ливилла и впрямь не похожа на Друзиллу. Гай обиделся на младшую сестру, не пожелавшую стать для него той, другой.

— Я не могу тебя трогать, а другие могут?! — угрожающе шептал он, подталкивая Ливиллу в сторону походного ложа. Позабыв обо всем, он намеревался овладеть ею, проникнуть в хрупкое, запретное брату тело. Найти в ней Друзиллу. — Тощему самонадеятельному Сенеке ты позволяешь все! Кстати, почему он ещё не умер, как ты обещала?

Ливилла тихо заплакала. Гай, вспотевший и тяжело дышащий, пугал её. У девушки не было сил противиться.

— Гай, оставь её! — раздался решительный голос от входа в шатёр.

Калигула удивлённо отпрянул от Ливиллы и оглянулся. Около шёлкового полога стояла Агриппина, бледная и серьёзная.

Калигула подошёл к Агриппине. Схватил её за шею сильными руками.

— Ты почему вмешиваешься? — прищурившись, прошипел он.

Агриппина не потеряла самообладания.

— Я понимаю, — не отводя глаз от лица брата, ответила она. — Ты ищешь Друзиллу. Но Ливилла не заменит тебе покойную. Видишь ли… — Агриппина замялась, подыскивая нужные слова. — Друзилла любила тебя. Вот в чем разница между нею и Ливиллой!

Гай опустил руки. Неизбывное отчаяние нахлынуло на него, заставив скривиться в горькой гримасе. Калигула тяжело опустился на ложе и заплакал, обхватив голову руками и покачиваясь в такт всхлипам. В который раз он осознал, что Друзилла не вернётся, сколько ни наряжай других женщин в рыжий парик и ни зови их именем сестры. Есть только одна надежда встретиться с нею: на небе, где она, богиня Пантея, ждёт бога Гая.

Ливилла поспешно ускользнула из шатра, придерживая на плече разорванную тунику. Агриппина провела её взглядом и присела около брата.

— О, Гай! — искренне пожалев его, она погладила рыжие волосы, ставшие настолько жидкими, что розовая кожа местами проглядывала между прядями.

Не прекращая плакать, Калигула прильнул мокрым лицом к сестринской груди. Как хорошо, как надёжно почувствовал себя он. Словно в детстве, рядом с ласковой матерью. Он успокаивался, и в душе постепенно зарождалась гаденькая мысль: не сделать ли Агриппину Друзиллой, коль скоро младшая сестра отказывается?!

Перестав всхлипывать, Гай скосил глаза. Его голова покоилась на груди Агриппины. Он видел, как соблазнительно пышная плоть выступает из низкого выреза туники. Калигула высунул язык и провёл им по нежной коже. Будь у него язык по-змеиному длинный — дотянулся бы до соска.

Агриппина вздрогнула и подняла ладонями голову Гая, заставляя его встретиться с ней взглядом. У туманных глаз сестры был на удивление трезвый, рассчетливый взгляд. Он понял: Агриппину нельзя покорить силой, как Ливиллу. Но с ней можно договориться!

— Ты могла бы полюбить меня? — прямо спросил он.

Она хладнокровно улыбнулась. Полюбить искренне и безрассудно, как Пассиена Криспа или, на худой конец, Агенобарба в начале их встречи? Конечно, нет! Но постель и любовь — разные вещи.

— Только в том случае, если ты прогонишь Цезонию и сделаешь меня твоей императрицей! — шепнула она, ослепляя брата блеском серо-зелёных глаз и мелких зуб между пухлыми губами.

— Я сделаю! — восторженно пообещал он и потянулся к сестре, приоткрыв рот для поцелуя.

Агриппина ловко вывернулась из его объятий. Отбежала от ложа и остановилась посередине шатра, сухая и неумолимая.

— Сначала сделай! — требовательно проговорила она.

Её поведение произвело на Калигулу не то впечатление, на которое рассчитывала молодая женщина. Гай был слишком непредсказуем и отличался этим от всех мужчин, которых знала Агриппина.

— Шлюха! — крикнул Калигула, схватив со столика кувшин для умывания и запустив его в сестру. — Обе вы потаскухи: и ты, и Ливилла! Я наблюдал за вами. За все путешествие вы ни одной ночи не провели добродетельно!

Агриппина попятилась к выходу. Гай в несколько прыжков настиг её и схватил за плечо.

— Мне больно! — укоряюще шепнула она.

Калигула встряхнул сестру, заставив её болезненно поморщиться. Почти насильно вывел её из шатра.

— Солдаты! — громко крикнул он.

Легионеры, услыхав призыв императора, сходились к палатке. Гай поманил центуриона Басса и шепнул в подставленное ухо:

— Отыщи Ливиллу! Куда она удрала?

Ливилла пряталась в шатре, который делила с Агриппиной. Ауфидий Басс отыскал её и, настойчиво подталкивая, отвёл к Гаю Цезарю.

— Убери руки! — Ливилла высокомерно взглянула на центуриона и передёрнула плечом. — Я сама дойду!

Она подошла к брату и остановилась перед ним, обиженно прикусив нижнюю губу. Гай взял Ливиллу за плечо левой рукой и развернул её лицом к солдатам. Правой он таким же образом держал Агриппину.

— Солдаты! — обратился император к собравшимся легионерам. — Пока трусливые патриции наслаждаются пирами, роскошными зрелищами и отдыхом на виллах, вы делите со своим цезарем опасность и превратности войны! Я достойно отблагодарю вас!

Легионеры одобрительно зашумели. Гай с лукавой улыбкой подождал, пока утихнет гул, и продолжил:

— Я знаю, как тяжело мужчинам обходиться длительное время без женского общества. Предоставляю вам моих сестёр! Они будут рады оказать услугу героям!

И Агриппина, и Ливилла оцепенели, потеряв дар речи. Легионеры, не зная верить ли императору, смущённо переступали с ноги на ногу и исподтишка оглядывали женщин.

— Сами понимаете: вас много, а у меня только две сестры! — развязно ухмыльнулся он. — Каждая может обслужить не более пяти человек в день. Все желающие могут записаться в список, составить который я поручаю верному Бассу. Цена назначается в десять тысяч сестерциев.

Легионеры продолжали стоять, не двигаясь. Калигула сделал вид, что неверно понимает их заминку.

— Что, дорого?! — с озорством подмигнул он. — Но ведь это же не обыкновенные гетеры, а сестры императора! Разве полчаса, проведённые в постели первейших красавиц империи, не стоят сотни золотых монет или десяти тысяч серебрянных? — Гай встряхнул сестёр, словно торговец — рабынь на невольничьем рынке, и шепнул им: — Половина денег останется вам. Вторая — мне за сводничество.

Агриппина попыталась ответить Гаю уничтожающим, испепеляющим взглядом. Не получилось. В глубине души она была не прочь согласиться. Получать деньги за то, что они обе проделывали из озорства и ради увольствия!.. Вину при этом можно свалить на Калигулу: он, дескать, насильно заставил.

Легионеры долго не раздумывали. К центуриону Бассу, смущённо озираясь, подошёл один солдат и назвал своё имя. Басс спросил с невозмутимым лицом:

— Которую желаешь?

— Благородную Ливиллу, — легионер задумчиво почесал затылок. Вопрос застал его врасплох. — Нет! Лучше, благородную Агриппину.

Ауфидий Басс записал его имя в табличку, предназначенную для клиентов Агриппины. По себя он одобрил выбор: Агриппина, родив сына, выглядела куда пышнее и соблазнительнее худосочной Ливиллы.

За первым легионером потянулся второй, затем третий. Осмелев, остальные тоже столпились вокруг Басса. Размахивая кошельками и отталкивая соперников, они пробирались к центуриону и требовали записать их имена в списке той или другой сестры. Ауфидий Басс пошатывался под невиданным напором легионеров, но держался по-геройски: записал все имена, не выронив ни табличек, ни грифеля. Он и себя занёс в список Агриппины, подгадав быть первым клиентом на следующий день.

Калигула обрадованно шепнул сёстрам:

— Сколько денег мы заработаем в ближайшие месяцы! Вам, красавицы, я вынесу благодарность за то, что обогащаете государство в моем лице!

— Почему не торгуешь Цезонией? — сердито огрызнулась Ливилла. — За неё можно назначить бульшую цену. Как-никак — императрица!

— Я подумаю! — успокоил её Гай, встряхнув ещё раз хрупкое предплечье девушки. — А теперь работать!

Он втолкнул сестёр в палатку и кивнул Бассу:

— Можно начинать. Пусть заходят первые клиенты.

Легионеры завистливыми взглядами проводили счастливчиков, скрывшихся за шёлковым пологом.

Внутри палатки Агриппина положила ладонь на плечо младшей сестры. Вздохнула с мудростью, достойной философа-стоика, и заметила:

— Если ничего нельзя изменить, лучший выход: смириться и извлечь из неприятного положения наибольшую выгоду.

Ливилла непонимающе взглянула на неё.

— Расслабься и получай удовольствие! — сердясь на несообразительную дурочку, пояснила Агриппина.



* * *


Цезония не видела, чем завершилась сцена. Она ушла, когда Гай отвёл Ливиллу в шатёр.

Не разбирая дороги, она пробежала мимо солдатских палаток, мимо лошадей, мимо сложенного в кучу оружия, мимо котлов с готовящейся пищей. Прошла около караульных, не посмевших спросить пароль у жены императора, и остановилась около засохшего дуба за пределами лагеря.

Щебетали птицы, пролетая над головой Цезонии. Мычали коровы, мирно пасущиеся вдалеке. Матрона напряжённо раздумывала.

Других женщин она не боялась. Знала: мимолётные измены не страшны ей. Привязанность Гая достаточно крепка.

Но сестры!.. Калигула любил Друзиллу так, как никого на свете. Запрет кровосмешения придавал этой любви особую остроту. Если Гай точно так же полюбит Ливиллу или Агриппину, владычеству Цезонии наступит конец!

«Нужно избавиться от сестёр Гая! — решила Цезония. — Но как? Как?!»

Она лихорадочно срывала белые луговые цветы, крошила лепестки и разбрасывала вокруг. Как?! Как отвратить Гая от сестёр, к которым его неизменно тянет?!

Цезонии помог случай.

Со стороны Лугдунума к императорскому лагерю скакали всадники. Красные плащи военного покроя трепетали на ветру. Солнечные лучи, отражаясь от медных шлемов, слепили взгляд. Цезония прикрыла глаза ладонью, стараясь рассмотреть лица посланников, прибывших из Рима.

Подобрав подол длинной туники, она поспешила к входу в лагерь, охраняемый легионерами. Подоспела как раз в тот момент, когда караульный, строго оглядев приезжих, буркнул:

— Пароль.

— Донесение императору! — ответил немолодой всадник, возглавлявший отряд. Цезония узнала Кассия Херею по военной выправке и особенно — по голосу.

— Пароль, — легионер остался невозмутим.

— Послушай, друг, — Херея спрыгнул с лошади и, ласково потрепав взмыленную шею, взглянул на караульного. — Я только что прибыл в Галлию из Азии, и потому сегодняшний пароль мне неизвестен. Император ждёт меня. Я обязан доложить об успешном исполнении его приказа.

— Пароль!

— Может, ты не узнал меня? Я — Кассий Херея, трибун преторианцев.

— Пароль!

Херея досадливо сплюнул. Караульный, разумеется признал его, но пропускать без пароля явно не собирался. Легионеры завидовали преторианцам, которые получали почти втрое больше жалования, а обязанностей имели куда меньше: охранять семью императора и заботиться о порядке в Риме.

— Кассий Херея! — окликнула трибуна Цезония.

— Приветствую, благородная Цезония, — повернулся он к женщине.

— Ты привёз новости из Рима?

— Из Эфеса, домина.

— Что же творится в далёком Эфесе? — с улыбкой спросила она.

— Наместник Азии, Луций Кассий Лонгин скончался, — склонив голову, доложил Херея.

— Император обрадуется твоему досению, — Цезония удовлетворённо кивнула.

— Караульный не пропускает меня!

Цезония, удивлённо подняв брови, обернулась к строгому солдату.

— Без пароля не положено, — смутился тот.

— Разве ты не узнал благородного Херею? Император доверяет ему охрану своей божественной особы! — Цезония высокомерно оглядела легионера и, милостиво улыбнувшись, обернулась к Херее. — Идём, Кассий. Пароль — «Германия».

Проходя в лагерь следом за Цезонией, Херея думал: «Надо же! Гай Цезарь умеет назначать обыкновенные пароли. Почему же, когда пароль прошу я, обязательно получаю глупости?»

Херея вытащил из дорожной сумки яблоко и на ходу покормил лошадь. Цезония заметила дубовый ларец, прикреплённый позади седла.

— Скажи, Херея, — она кивнула на ларец. — Кассий Лонгин действительно переписывался с Марком Лепидом?

— Нет, домина. Но я нашёл в его таблинуме письма особ, приближённых к императору.

Цезония повелительно протянула ладонь:

— Дай мне эти письма.

— Прости, домина. Мой долг — передать их лично Гаю Цезарю.

— Император занят. В таких случаях вместо него командую я! — обиженно заявила она. — Или ты забыл, кто помог тебе пройти в лагерь? Долго бы ты ждал за валом, не зная пароля!

Херея вздохнул. Ссориться с Цезонией опасно, с Гаем Цезарем — ещё опаснее.

— Благородная Цезония! Если позволишь, я сообщу тебе на словах содержание писем.

— Говори, — согласилась она.

— Сестра императора, домина Агриппина, писала непозволительные вещи.

Цезония резко остановилась. Херея, не ожидавший заминки, с разгона налетел на неё. Цезония не заметила толчка и не услышала последовавших извинений. Она предвкушала гибель своячениц.

Херея, увидев императора, поспешил к нему, на ходу снимая шлем. Цезония, стараясь не привлекать к себе внимания, присела на складном табурете около шатра. Она сделала вид, что наблюдает за дочерью, ползающей неподалёку. Но, скосив глаза, она прислушивалась к разговору Калигулы с Хереей.

— Гай Цезарь! — после обычного приветствия доложил трибун. — Луций Кассий Лонгин убит согласно твоему приказу.

Убит! У Калигулы закружилась голова. Чтобы не упасть, он присел на табурет. Не стало Кассия, заклятого врага, с которым Гаю приходилось делить Друзиллу. Но вместо радости он ощутил лёгкое разочарование. Живого соперника он ненавидел, о мёртвом неожиданно пожалел. Ему захотелось встретиться с Кассием, обнять его, увести в шатёр и до изнеможения говорить с ним о женщине, которую оба любили.

— Вот бумаги, обнаруженные среди его вещей, — Херея поставил перед императором ларец, привезённый из Эфеса.

Калигула ворошил пальцами пожелтевшие свитки. Всматривался в надписи, узнавал особенности почерков. Это послание написала Кассию Друзилла в ту пору, когда их брак ещё считался счастливым. Гай пробежался взглядом по ровным аккуратным строчкам. «Люблю тебя!» — сообщала, говорила, кричала предпоследняя строка. Гай прикрыл глаза и увидел Друзиллу, лепечущую эти слова в любовном опьянении. Не Кассию. Калигуле!

Гай просмотрел большую часть свитков. Писем Лепида не было. Возможно, Кассий никогда не переписывался с казнённым Марком Лепидом. Если так, то и заговора между ними не существовало, и Гай напрасно велел Херее убить бывшего мужа Друзиллы.

Подумав об этом, император передёрнул плечами: разве это имеет значение? Если Кассий не виновен в этом — виновен в чем-то другом! В любом случае, он заслуживал казни.

Он потянулся к последним письмам, лежащим на дне ларца. И молча возмутился, читая: «В Риме пахнет кровью!» Он переполз взглядом к верхним строкам. Кассию писала Юлия Агриппина.

— Стерва! Предательница! — заорал он и метнулся в палатку, где сестры принимали бравых легионеров.

Калигула вытащил Агриппину из постели, отодрав от неё осчастливленного солдата.

— Ты писала Кассию? — громко крикнул он, потрясая свитками перед испуганным лицом сестры.

Агриппина, боясь признаваться, отрицательно замотала головой.

— Лжёшь! — Гай, обозлившись, ударил её в лицо. — Здесь стоит твоя подпись!

Агриппина молчала, поправляя волосы и одёргивая задравшуюся тунику. Её щеки покрылись неровными красными пятнами, губы были крепко сжаты.

Калигула оглянулся на Ливиллу. Лежавший с нею легионер удрал, на ходу надевая пояс с привешенным к нему оружием. Ложа сестёр разделяла тонкая, почти прозрачная занавеска. Они, позабыв стыдливость, блудили почти на виду друг у друга. Гай ожесточился ещё сильнее при виде полуобнажённых сестёр. Отказавшись любить его, они безропотно согласились целовать безродных солдат!

— Вы обе опозорили меня на всю империю! — исподлобья оглядывая женщин, заявил он.

— Гай, ты велел нам торговать телом, — стараясь выглядеть хладнокровной, заметила Агриппина.

— Вы не должны были соглашаться! — он помолчал немного, и добавил оскорблённо: — Мало мне позора иметь сестёр потаскух! Вы желали моей смерти, сговариваясь с Лепидом и Кассием!

— Это ложь! Мы не сговаривались с Лепидом, — Агриппина умоляюще протянула к брату ладони. Сейчас она действительно испугалась.

Калигула снова потряс свитком:

— Ты писала Кассию!

— Писала, — кивнула она, поняв, что отпираться бессмысленно. — Ну и что? Разве Кассий — сообщник Лепида?

— Да!

Гай не сомневался, несмотря на то, что доказательств не обнаружилось. Для него Кассий и Лепид были сообщниками уже потому, что оба были мужьями Друзиллы.

— Кроме того, я видел, как вы часто беседовали с Лепидом и смеялись! — убедительно добавил он.

— Ну и что? — сверкнула глазами Агриппина. — Марк был нашим двоюродным братом! Разве нам запрещено говорить с родственниками?

— Он хотел меня убить, — закрыв глаза, прошептал Гай. Воспалённому воображению мерещилось, будто Агриппина и Ливилла протягивали слабые, увешанные браслетами руки, чтобы столкнуть его с крыши Юлиева храма.

— Я мог бы казнить вас! — процедил он сквозь зубы. — Но память о родителях велит мне заменить казнь ссылкой.

Сестры мучительно побледнели. Ливилла готова была повалиться в ноги Гаю, целовать его колени и умолять о пощаде. Агриппина высокомерно вздёрнула голову.

— Я избрал для вас Понтий — скалистый, пустынный остров, затерянный посреди моря! — бормотал Гай. — Будете жить там до смерти.

Он вышел из палатки, громко топая ногами и отдавая соответствующие приказы. Распорядился подать расшатанную повозку, на которой доставляли в лагерь сено и ячмень для лошадей. Конский навоз прилип к двум большим деревянным колёсам. Калигула велел не отмывать.

Сестры застыли около выхода, держась за руки. Отстранённым взглядом смотрели на приготовления к отъезду. Ливилла заплакала, вспомнив о муже, Марке Виниции. Ему непременно донесут о дурном поведении жены, а она будет слишком далеко. Не сможет обнять его, провести ладонью по бедру, как нравится Виницию, и со слезами на глазах пожаловаться, как злоязыкие сплетники оклеветали её, невинную. Из зависти, разумеется.

Гай приказал сёстрам забраться в повозку.

— Снимайте серьги, браслеты и ожерелья! — велел он, хмуро наблюдая, как женщины, помогая друг другу, устраиваются на соломенной подстилке. — На Понтии они вам не понадобятся. И шёлковые одежды тоже снимайте! За ваши наряды платила императорская казна.

— На что тебе женские туники? — язвительно спросила Агриппина. — Оденешься Венерой и будешь разгуливать перед галлами и их свиньями?

— Молчи! — прикрикнул на неё Калигула, положив ладонь на рукоять меча. — Не забывай: кроме островов у меня есть ещё и оружие! Хочешь знать, куда пойдут твои тряпки и побрякушки? Я их продам на форуме Лугдунума. Богатые галлы охотно купят для жён и подружек утварь и наряды императорских сестёр.

— Позволь мне взять сына, Гай, — помолчав, попросила Агриппина. Она заметила маленького Луция. Спрятавшись за туникой рабыни, он испуганно смотрел на мать, тянул к ней маленькие руки.

— Не позволю! — грубо ответил Калигула.

Агриппина подавила рыдание. Стон, не вырвавшись изо рта, отразился на лице. Гай обрадовался тому, что сумел причинить ей боль и сорвать с неё маску дерзости и невозмутимости.

— Кто позаботится о нем? — надрывно спросила она.

Из группы женщин, последовавших в Галлию за мужьями, вышла наперёд Домиция, некрасивая, озлобленная, стареющая женщина. Сестра покойного Агенобарба после развода с Пассиеном Криспом ещё раз вышла замуж. Её супруг, легат Четвёртого легиона, по слухам предпочитал молодых солдат.

— Луций — мой племянник, — с вызовом глядя на Агриппину, проговорила она. — Я воспитаю его.

Калигула хмуро кивнул, соглашаясь. Домиция, не отводя глаз от Агриппины, взяла мальчика на руки и прижала к груди. Поверх темно-рыжей головки ребёнка схлестнулись взгляды двух непримиримых соперниц. Агриппина поняла: Домиция никогда не простит ей Пассиена Криспа.

Повозка тронулась со скрипом, бередящим слух. Агриппина бросила последний взгляд на сына и опустилась на дно, устеленное колючей соломой. Ливилла, всхлипывая, прилегла рядом и положила растрёпанную голову ей на колени.

Агриппина рассеяно перебирала пальцами волосы сестры и думала о Пассиене Криспе. Встретятся ли они ещё? Тёмные волосы возлюбленного пахнут миррой, привезённой с востока. Руки его — теплы и нежны. В перерывах между ласками он нараспев декламирует любовные стихи Овидия или Катулла… У Агриппины мучительно заныло в груди. Предстоящая разлука казалась невыносимой. Она любила Криспа. Любила даже тогда, когда отдавалась ласкам рослых мускулистых легионеров. Мимолётные любовники, как это ни странно звучит, были нужны Агриппине, чтобы спасти её от тоски по Криспу.

Повозка выехала из лагеря и медленно поползла по извилистой дороге на юг. Цезония, проведя её взглядом, тихо радовалась. Печально вздохнул центурион Басс, так и не успевший переспать с Агриппиной.

Калигула почувствовал странное пощипывание в горле. Неужели он сейчас заплачет? Неужели ему жаль дерзкую и капризную Агриппину, с которой он непрестанно ссорился ещё с детства? А заодно и Ливиллу, отдалённо похожую на милую Друзиллу? Он заметил скрытое любопытство, с которым поглядывали на императора легионеры, делая вид, что занимаются своими делами. Нужно было совершить очередную безумную выходку, которая поможет скрыть неуместную жалость Гая.

— Херея! — подозвал он преторианского трибуна. — Ты верно послужил мне. Объявляю тебе благодарность. — Калигула повысил голос, обращаясь к легионерам. — Кричите все: «Славься, Кассий Херея!»

— Славься, Херея! — подхватили солдаты и подняли шум, стуча мечами по прямоугольным щитам.

Преторианский трибун слегка покраснел, слушая славословия. Калигулу несказанно позабавила способность смущаться, свойственная старому, испытанному солдату. Величественным жестом Гай протянул Херее руку для поцелуя.

Кассий Херея опустился на одно колено и приложился губами к протянутой руке. На безымянном пальце Гая красовался перстень, некогда снятый с руки ещё живого Тиберия. У трибуна задвоилось в глазах, когда он увидел римского орла так близко от своего лица.

Неожиданно Херея почувствовал, как палец Калигулы раздвигает его губы и проникает в рот. И ритмично двигается во рту Хереи, имитируя тот непристойный жест, которым солдаты поддразнивают дешёвых шлюх.

Старый солдат отпрянул и замотал головой, стараясь избавиться от навязчивого пальца императора. Калигула рассмеялся:

— Что с тобой, Херея?! Я полагал, что тебе доставит удовольствие эта забава! — Гай многозначительно подмигнул. — У тебя такой тонкий голос. Наверное, тебе по нраву мужские достоинства преторианцев?!

— Ты ошибаешься, Гай Цезарь, — покраснев ещё сильнее, заметил Херея.

— Да?! Значит, ты предпочитаешь их задницы!

Давясь озорным хохотом, Калигула отошёл от Кассия Хереи и отправился на поиски новой мишени для насмешек.

Херея грузно поднялся, отряхнул с колен налипшую землю и засохшую сосновую хвою. Подумал оскорблённо: «Подожди, Гай Цезарь! Вот вернёшься в Рим…»

Если прежде у начальника преторианцев ещё были сомнения, то теперь они напрочь исчезли.




LXXII


Сослав сестёр, Гай почувствовал себя опустошённым. Последняя нить, связывавшая его с детством, разорвалась. Спасаясь от одиночества, он отчаянно ухватился за свою иллюзорную войну. Ему было небходимо заполнить дни суматохой, чтобы не видеть пустоты.

Достойного противника по-прежнему не появлялось. Галлы не воевали с римлянами. На северо-востоке тянулись земли непокорных германских племён. На север от Галлии располагался остров Альбион, иначе именуемый Британией. Юлий Цезарь в своё время высадился на землях бриттов, но был вынужден покинуть остров, когда галлы подняли мятеж за его спиной. Калигула опасался направляться к бриттам или германцам. Он желал славы полководца, но настоящая война пугала его.

Богатое воображение подсказало ему выход. Как всегда — непресказуемый.

Гай призвал в шатёр дежурных центурионов, желая посоветоваться с ними насчёт предстоящих военных действий.

Совет длился недолго. Центурионы покинули лагерь, прихватив с собою полсотни проверенных, неболтливых солдат.

Калигула велел подавать завтрак. Кушанья были не столь изысканны, как в Риме. В галльских лесах не водятся павлины и фламинго. Гай вкушал обыкновенного дикого кабана, изловленного солдатами на рассвете, и закусывал свежим ржаным хлебом. Здоровая деревенская пища хорошо влияла на желудок, ослабленный излишествами римской жизни. Гай сам заметил это и сказал Цезонии:

— Как хорошо мне сейчас! В Риме постоянно болела голова. Я даже чувствовал помрачение рассудка. Может, бросить все государственные дела и остаться навсегда здесь, в Галлии?

Цезония старательно жевала кабанятину, обдумывая ответ. Поселиться в диком краю, среди галлов, ей не улыбалось.

— Дорогой Гай! — она ласково коснулась его запястья. — Сенаторы, ненавидящие тебя, обрадуются твоему решению.

Цезония хорошо изучила слабости мужа и умела вовремя вставленной фразой натолкнуть его на нужную мысль. Калигула сразу вспомнил о ненависти.

— Я непременно вернусь в Рим! — процедил он сквозь зубы. — А со мною — мой меч!

Он сжал рукоять так крепко, что побелели костяшки пальцев.

К императорскому столу, запыхавшись, спешил гонец.

— Божественный Гай! — кричал он. — В лесу, вблизи лагеря появился неприятель!

Матроны, сопровождавшие мужей — легатов и старших центурионов, взвизгнули и поближе придвинулись к императорской паре.

— Не бойтесь! — Калигула поднялся с места, вытащил меч из ножен и театрально помахал им в воздухе. — Я спасу вас!

Предупреждённый Басс подвёл к императору лошадь. Гай ловко впрыгнул в седло. Легионеры, подчиняясь приказам центурионов, быстро строились в боевом порядке.

Из леса и впрямь донеслись пугающие звуки: сильное колыхание ветвей, топот ног и крики на непонятном, несуществующем языке. Калигула усмехнулся: это он велел перед завтраком полусотне солдат забраться в глубь леса и убедительно изобразить неприятеля.

Гай на полном скаку ворвался в заросли орешника. Рубил мечом буйную зеленую поросль и подзадоривал легионеров следовать примеру полководца. Битва с лесом напоминала войну с Нептуном.

Легионеры, шумно изображавшие неприятеля, по одному выныривали из чащи и присоединялись к тем, которые прибыли с Калигулой. Лес трещал, сгибаясь под ударами доблестной римской армии.

Устав рубить кустарники, топтать грибы и пугать зайцев, Гай велел солдатам собирать обрубленные ветви.

— Это — вражеское оружие! Украсим им трофейный столб, — похвалялся он.

Трофейные столбы традиционно устанавливались на поле битвы. Оружие, отнятое у побеждённого неприятеля, вешалось на них.

Гай собрался дать приказ возвращаться с вестью о победе и вдруг увидел нечто, испугавшее его. Между стволами поредевших деревьев мелькнули фигуры, не похожие ни на римлян, ни на галлов. Их было около полусотни. Они, словно удивительные птицы, размахивали широкими рукавами и непонятно причитали. Речь незнакомцев складывалась в мелодичную песнь, похожую на заклинание, направленное против римлян.

Калигула с суеверным испугом склонился к центуриону Бассу:

— Кто эти люди? — хрипло спросил он.

Гаю стало страшно. Люди-призраки в серых, мешковатых, непомерно широких одеждах махали руками так странно, словно звали в потусторонний мир.

— Изловить их! — крикнул он, крепко сжав коленями лошадиный круп, чтобы не свалиться и не забиться в судорогах страха.

Легионеры численностью намного превышали незнакомцев. Потрясая мечами, они бросились к людям, испугавшим императора. Быстро захватили их, не оказавших сопротивления, в плен.

Таинственные призраки оказались небольшим отрядом варваров. Скорее всего: кельтов. Так решили римляне, разглядывая их оружие, украшенное причудливым растительным узором грубой работы.

Варвары продвигались по лесу и, наткнувшись на солдат, воюющих с деревьями, непомерно испугались. Римлян они приняли за духов, враждебных их собственным богам. Кельтские народы издревле поклонялись деревьям. И, увидев надругательство над лесом, они запели соответствующие заклинания, которым научились у друидов.

Варварам связали руки за спиной и подвели к императору, пинками заставив стать на колени. Сообразив, что таинственные призраки оказались всего-навсего испуганной кучкой людей в смешных для римского глаза одеяниях, Гай успокоился и обрёл императорское достоинство.

— Кто вы? — спросил он высокомерно, спрыгивая с лошади и обходя вокруг пленных.

Варвары переглянулись и загалдели нечто, понятное только им.

— Бритт, — указал себе в грудь пальцем длинноволосый бледный юноша, к которому с уважением прислушивались остальные. Очевидно, он был вождём.

— Британцы? — заинтересованно переспросил Гай.

Варвары обрадованно закивали плохо расчёсанными головами и одобрительно зашумели.

Они с превеликим трудом объяснялись на ломанной латыни. Тем более ломанной, что бритты учились языку римлян у галлов, которые сами плохо владели им.

Бледного юношу звали Эдумин. Римляне не разобрали как следует чужеземное имя и переиначили его на свой лад: Админий.

— Мой отец… — с трудом подыскивая латинские слова, рассказывал Админий. — Вождь! Король! — говоря на своём наречии, он выразительно кивал головой на рукоять меча. Именно меч, а не корона или диадема, был для бриттов символом власти.

— Рекс! — наконец вспомнил юный варвар латинское слово, обозначающее «царь».

— Царь Британии? — обрадовался Гай. — Ты — сын британского царя?! Что ты делаешь здесь, в Галлии?

Админий долго промучался с ответом, подыскивая нужные слова.

— Иду в Рим, — наконец заявил он.

— В Рим?! — засмеялся Калигула. — Зачем?

Админий старательно шевелил полными губами и закатывал глаза, припоминая трудные латинские слова.

— Там есть цезарь. Хочу говорить с ним, — сообщил он после долгого раздумия.

Легионеры, полукругом обступившие бриттов, дружно рассмеялись. Гай жестом велел им замолчать.

— Я — цезарь! — с улыбкой глядя на Админия, заявил он.

Бритт недоверчиво осмотрел Гая. Он сомневался, что Рим находится на окраине галльского леса.

— Не веришь? — Калигула достал сестерций из кожаного мешочка, прицепленного к поясу, и высоко подбросил в воздух. Монета упала у колен связанного Админия. Но не так, как рассчитывал Калигула. Его профиль, отчеканенный на серебре, оказался внизу. Выругавшись, Гай поддел монету запылённым носком калиги и перевернул. Юный варвар прищурился, рассматривая серебрянное лицо, затем перевёл взгляд на императора, для пущей убедительности повернувшегося в профиль.

— Убедился? — хихикнул Гай.

Админий испуганно кивнул.

— Говори, чего хочешь, — велел Калигула.

Рассказ юного бритта занял больше часа. Путаясь, ежеминутно ошибаясь и запинаясь, Админий кое-как сообщил следующее: он — сын одного из британских царьков. Отец прогневался на него из-за дурного поведения, лишил наследства и прогнал прочь из своих владений. Собрав верных друзей, Админий перебрался через пролив и уже много полнолуний блуждает по Галлии. Услышав, что в Риме живёт всемогущий цезарь, он решил нажаловаться ему на отца.

Гай слушал юношу с возрастающим нетерпением.

— Много ли земли у твоего отца? — спросил он.

— Как отсюда… — Админий запнулся, не умея сказать: «… до конца леса». Подумав немного, бритт махнул рукой к западу, начавшему розоветь. — До солнца! — выпалил он.

— Много! — восхитился Гай. — Наверное, вся Британия!

Нежданная удача обрадовала Калигулу. На обратной дороге к лагерю, он отдавал приказ Ауфидию Бассу:

— Готовься к поездке в Рим. Отвезёшь торжественное донесение консулам и Сенату. Въедешь в город на колеснице. Остановишься на Форуме, перед Сенатской курией и объявишь во всеуслышание: «Божественный Гай, принцепс и император, завоевал для Рима остров Альбион! Царь Британии покорился ему в лице своего сына!» Пусть римляне славят своего цезаря!

— Слушаюсь, божественный, — поклонился Басс.

Калигула оценивающе оглянулся на связанных бриттов, которых легионеры гнали за императорским конём.

— Слишком они тёмные! Похожи скорее на италийцев или греков, чем на северных варваров, — задумчиво поморщился он. — Тебе не кажется, Басс?

— Пожалуй, да, цезарь! — согласился центурион.

— Выкрасим им волосы в рыжий цвет, — решил Гай. — Когда вернусь в Рим с триумфом, эти варвары побегут перед моей колесницей. Для царского сына сделаем диадему, чтобы он выглядел повнушительнее и повеличественнее. Чтобы никто не смел сомневаться в покорении Британии!

— Гай Цезарь! — осмелился заметить Басс. — Бриттов маловато для триумфа. Может, велишь ещё кого-нибудь захватить в плен?

— Разумеется! — оживился Гай. — Вели легионерам прогуляться по окрестным селениям. Пусть отберут из жителей Галлии самых рослых, пригодных для триумфа. Окрасим им всем волосы в рыжий цвет, оденем в шкуры, дадим им варварские имена и повезём в Рим, чтобы я отпраздновал такой триумф, какого Рим ещё не видел!

Мечтая о торжественном возвращении, Гай нахлестнул коня и подставил лицо прохладному ветру.




LXXIII


Гай задумал совершить триумфальный въезд в день своего рождения — накануне сентябрьских календ.

Остановившись в двух днях пути от Рима, он послал в Сенат гонца.

«Сенаторам запрещается воздавать почести императору», — гласило послание.

Выцарапывая угловатые буквы на восковой табличке, Калигула злорадствовал. «Сенат не властен над императором, — думал он. — Они не смеют назначать мне триумф и ставить тем самым себя в положение высшей власти! Мой триумф не зависит от милости сенаторов!» Пусть знают эти триста (уже, пожалуй, не более двухсот) мужей в белых тогах с красными полосами, кто главенствует в Риме! А если они не изловчатся как следует, не придумают способ почтить Гая Цезаря, не ставя себя выше его, у императора появится новый повод рассердиться на сенаторов!

Калигула въехал в Рим, как давно мечтал: на позолоченной колеснице триумфатора. Британцы и галлы, окрашенные в рыжий цвет и одетые в плащи из бараньих шкур, бежали перед императором, потрясая цепями. Гай думал: как поступить с ними после торжества? Отпустить, дав несколько монет, как и обещал? Или довести триумф до конца, заставив пленников сражаться друг с другом до смерти?

Граждане всех сословий собирались на пути императора, выкрикивая положенные приветствия. Девушки выглядывали из верхних окон инсул и сыпали розовые лепестки на Священную дорогу, по которой неслась колесница, запряжённая четвёркой лошадей. Квириты, их жены и дети громко выражали радость. Но улыбки римлян были натянутыми, неискренними. Неистовое ликование, с которым встречали Гая в первые месяцы правления, исчезло. Калигула променял народную любовь на страх. В Риме пахло кровью. О Тиберии теперь вспоминали с сожалением.

Колесница, украшенная гирляндами цветов, въехала на Форум и остановилась у ступеней Сената. Гай сошёл с колесницы, оттолкнув раба, которому традиционно полагалось стоять позади триумфатора и следить, чтобы тот не упал, если слава вскружит голову.

Калигула вошёл в курию. Сенаторы, поднявшись с мест, встретили его овацией. Мелкие монеты со звоном сыпались на пол. Гай подошёл к мраморному креслу с ручками, вырезанными в форме львиных голов, и присел. Мрачно оглядел стоящих сенаторов.

Ему поднесли золотую чашу, наполненную вином. Гай обхватил её двумя ладонями и долго рассматривал в вине своё отображение, искажённое разбегающимися кругами.

— Почему не поставили мне триумфальную арку? — подняв голову, хмуро поинтересовался он. — Неужели я недостоин такой чести?

Взгляд Калигулы — подозрительный, исподлобья — с недавних пор оказывал на патрициев действие, которое приписывалось Горгоне Медузе. Они каменели и теряли дар речи. Императору ответила тишина.

— Прости, божественный Гай, — наконец осмелился ответить сенатор Аспренат. — Ты запретил воздавать тебе почести. Мы не решились ослушаться тебя.

Гай с презрением оглядел Аспрената. Немолодой, в меру полный сенатор старательно согнулся в поклоне. Круглое несчастное лицо выражало такую мольбу, что Калигула рассмеялся, а не рассердился.

— Я хотел посмотреть: что вы по собственному почину сделаете для моей славы, — заявил он.

— Все, что прикажешь, великий цезарь! — поспешно заверил Аспренат. — Только повели — возведём триумфальную арку и статую из чистого золота…

— Замолчи, — поморщился Гай. Лесть, прежде приятная, теперь раздражала его. Калигулу интересовали не Аспренат и ему подобные, а те сенаторы, которые сухо молчали и глядели прямо перед собой осуждающим взглядом. Их, не желавших унижаться самостоятельно, более всего желал унизить Гай.

Он поднялся с кресла и медленно прошёлся перед полукруглыми скамьями сенаторов, сцепив руки за спиной.

— Вы ненавидите меня! — голосом, срывающимся от волнения, крикнул он.

Сенаторы зашумели, на все голоса опровергая заявление цезаря.

— Ненавидите! — по слогам повторил он и продолжил более спокойно: — За то, что я — такой, какими вы хотите быть, но не смеете себе позволить!

Сенаторы исподтишка переглядывались. Некоторые нахмурились. Другие затаили жёлчную улыбку, слушая громкий голос императора.

Калигула говорил:

— Должно быть, не один из вас в юности заглядывался на красивую сестрицу. Или мечтал избавиться от брата, с которым разделил отцовское наследство. Но испугался навлечь на себя всеобщее презрение! Я тем отличаюсь от вас, что ничего не боюсь! Я — бог!

Он отпил глоток вина, стараясь промочить пересохшее горло.

— От мерзких инстинктов вы избавляетесь, истязая рабов! — снова загремел под сводами курии его голос. — Ваши жены, недовольные причёской, острыми шпильками колют в грудь рабынь. На большее вы не осмеливаетесь! — Гай презрительно усмехнулся. — Я смею все. Я истязаю вас! И вы, гордость Рима, терпите побои и оскорбления, потому что у вас рабские душонки! Вы — мои рабы!

Он бросил на пол чашу и покинул курию. Сенаторы, дождавшись его ухода, заёрзали на скамьях и зашумели возмущённо, доказывая соседям и самим себе, что уж они-то не рабы и не боятся гнева принцепса.

Калигула пересёк Форум и вбежал в храм Кастора и Поллукса. Добрался до опочивальни, пробежав по переходам, соединявшим храм с Палатинским дворцом.

Цезония уже находилась во дворце. Отдавала приказы: что приготовить на обед и где поставить коринфские вазы, полученные в наследство от недавно умершего всадника. Римлянам особым указом было велено назначать императора сонаследником родственников. Завещания, в которых не значилось имя Гая Цезаря, объявлялись недействительными.

Увидев Гая, Цезония поспешила к нему.

— Что с тобой? — спросила, заботливо положив ладонь на разгорячённый лоб мужа.

Калигула обнял Цезонию и спрятал злое лицо на её плече.

— Я ненавижу Рим! — признался он. — Весною мы сядем на корабль и отчалим в Александрию. Этот город, жаркий, изысканный и сладострастный, станет моей столицей. Изредка будем наведыватся в Италию. Но не в Рим! В Анциум — прибрежный городок, где я родился. В Рим я больше не ступлю ногой!

— Скорее бы… — прошептала Цезония. — Рим и мне надоел. Горожане смотрят на меня с такой злобой…

— Теперь я понимаю, почему Тиберий жил на Капри, — заметил он и простонал тоскливо: — Ненавижу Рим! Ненавижу сенаторов!..

Цезония поняла: Гай нуждается в утешении. Она обязана отвлечь его от дурных мыслей, иначе не одна голова покатится на Гемонию! Она содрогнулась вспомнив, как Гай угрожал ей. Жить с Калигулой, делить с ним постель и стол, все равно что ходить по лезвию ножа. Но какая честь — быть императрицей! Особенно для Цезонии — женщины не первой молодости, не особенно красивой, небогатой и разведённой.

— Успокойся, — шептала она, поглаживая рыжеволосую голову Гая. — Я собираюсь устроить великолепный праздник, чтобы ты повеселился и ненадолго позабыл о государственных заботах.

Услышав о предстоящем празднике, Гай повесел.

— Ты знаешь, как угодить мне! — шепнул он, целуя Цезонию.



* * *


В Александрию Гай решил отъехать с такой пышностью, которая не снилась даже царице Клеопатре.

Осень и зиму он решил потратить на сбор денег. Казна, оставленная Тиберием, давно опустела. Вспомнив, с какой жадностью галльская знать накинулась на тряпки и драгоценности сестёр, Гай повеселел. Он решил устроить торги и распродать по высоким ценам вещи, принадлежавшие некогда Августу, его супруге Ливии и Тиберию.

Торги проходили в амфитеатре. Богатые римляне с жёнами и детьми заняли полукруглые скамьи. На арене кучей были свалены ткани, статуи, коринфские вазы, мебель, зеркала и поношенные одежды.

Гай торжественно вышел на арену, одетый по своему обыкновению в короткую тунику, лиловую мантию и с золотым венцом на рыжих волосах.

— Римляне! — громко крикнул он. — Заботы о благе государства опустошили государственную казну! Нужда заставляет меня продавать дорогие сердцу реликвии, доставшиеся мне по наследству от славных предков. Не скупитесь, покупайте вещи, принадлежавшие некогда членам императорской семьи! Знайте, каждый сестерций, каждый асс, заплаченный вами, пойдёт на благо Рима!

Зрители одобрительно зашумели. Торги начались.

Гай выбрал из кучи хлама коринфскую вазу.

— Эта ваза принадлежала моему прадеду, божественному Августу! — заявил он. — Я назначаю цену в четыреста тысяч сестерциев. Кто даст больше?

Патриции украдкой переглядывались: цена была огромной — целое состояние.

— Вам кажется дорого? — насмешливо осведомился Калигула. — Да этой вазе цена — миллион! Ведь её касался сам Август! — обозлившись, он прикрикнул: — Император обеднел до такой степени, что вынужден продавать свои вещи, а вы, свиньи, отказываетесь покупать! Вам не стыдно быть богаче меня? Покупайте, живо! А то я сейчас рассержусь!

Римляне предпочли не ждать гнева Гая.

— Четыреста пятьдесят тысяч, — поспешно отозвался сенатор Аспренат, сидевший во втором ряду.

— Продано! — Гай одарил покупателя обаятельной улыбкой.

В скором времени Гай продал почти все: вазы, статуи, продавленные стулья, кухонную посуду, ночные горшки. Он до небес поднял цену на зеркало с трещиной, говоря:

— Перед этим зеркалом прихорашивалась Ливия в день свадьбы с Августом.

Окрылённый успехом, Калигула велел привести тигров и пантер. Затем — тринадцать самых дряхлых и увечных гладиаторов из школы, принадлежащей лично ему.

Поношенные туники Ливии и домотканные тоги Августа покупались нарасхват, но на старых гладиаторов покупателя долго не находилось. Римляне со знанием дела оглядывали хромых ветеранов и требовали бойцов помоложе, покрепче. Калигула быстро нашёл выход из положения.

В первом ряду сидел бывший претор, всадник Апоний Сатурнин. Полный старик, любитель поесть и поспать, прихватил из дома мягкую подушку. Устроившись поудобнее, он благодушно следил за торгами. Сентябрьское солнце, достаточно жаркое, сморило его. Сатурнин заснул, сцепив пальцы на полном животе и кивая во сне головой. Гай, заметив это, ухмыльнулся с озорством.

— Благородный Сатурнин! — пристально глядя на спящего, заявил он: — Может, ты хочешь купить гладиаторов? Они ещё достаточно крепкие. А каковы храбрецы! — Калигула напоказ пощупал мышцы крайнего бойца. — Трусы не доживают до такого преклонного возраста. Бери их, не пожалеешь! Все вместе стоят девять миллионов сестерциев.

Бывший претор всхрапнул во сне. Полный живот всколыхнулся, голова сдела движение, похожее на кивок.

— Он согласен! — обрадованно засмеялся Гай. — Разбудите его, — негромко велел он преторианцам.

Проснувшись от посыпавшихся на него толчков, Апоний Сатурнин узнал, что должен уплатить императору девять миллионов за ненужных ему, дряхлых гладиаторов.

Калигула изучающим взглядом обвёл ряды покупателей.

— Дядя Клавдий! — возмущённо заявил он. — Ты почему до сих пор ничего не купил?

Клавдий поспешно изобразил улыбку:

— Я растерялся от обилия товаров и не знаю, что выбрать!

— Я помогу тебе, — успокоил его Гай.

Порывшись в заметно уменьшившейся куче, император отыскал пару истоптанных калиг, принадлежавших прежде какому-то преторианцу.

— Эту обувь носил Марк Антоний в сражении при Акциуме! — убеждённо заявил он. — Покупай, дядя! Ради нашего родства уступлю недорого: сто тысяч сестерциев.

Клавдий покраснел:

— У меня нет таких денег, племянник. Ты знаешь: я небогат.

Калигула, прицелившись, метко швырнул старую обувь в лицо Клавдию.

— Не морочь мне голову! — сердито крикнул он. — Купил — плати! Не заплатишь — будешь наказан! Родство не спасёт тебя.

Клавдий испуганно огляделся по сторонам. Денег у него и впрямь не было.

— Римляне! — громогласно заявил Калигула. — Сейчас вы увидите, как Гай Цезарь наказывает тех, кто товар берет, а денег не платит, — он повелительно махнул рукой преторианцам. — Бросьте моего дядю в Тибр! Выплывет — хорошо; потонет — молодая жена обрадуется!

Приказ со стороны Калигулы был жесток. Гай сам так и не научился плавать.

Четыре преторианца вытащили Клавдия из амфитеатра и, приведя на ближайший мост, столкнули его в воду. К счастью, Клавдий, несмотря на хромоту и слабость в коленях, хорошо плавал. Отдуваясь и отплёвываясь, он выбрался на берег и побрёл домой.




LXXIV


В четвёртый день до декабрьских календ Цезония устроила для Гая задуманный праздник.

Представители знатнейших римских семейств получили приглашения. Им обещалось зрелище, которое никто в Риме не видел. И цена за вход назначалась соответственная, прежде невиданная — двести тысяч сестерциев. Впрочем, отказавшихся не нашлось.

К полудню патриции с супругами съезжались во Фламиниев цирк. Сегодня он был закрыт для народа. Преторианцы бдительно следили, чтобы внутрь цирка не проскользнули те, кто не имел приглашения.

Посетители искали места поудобнее и рассаживались. Прежде в цирках каждый зритель знал своё место. Сенаторы занимали гранитные кресла в первом ряду, всадники — последующие ряды с мраморными скамьями. Выше, на деревянных скамьях размещались плебеи. Ещё дальше, на самом верху позволялось располагаться вольноотпущенникам, рабам и чужеземцам. Женщины обычно сидели отдельно от мужчин.

Во времена императора Гая все перемешалось. Старинные обычаи забывались. Женщины не только садились вперемешку с мужчинами, но и бесстыдно подзадоривали бойцов и гладиаторов жестами и восклицаниями. Однажды Гай Цезарь сильно оскорбил сословие всадников, позволив плебеям занять их места на мраморных скамьях. Пришлось почтённым римлянам тащиться наверх и отыскивать свободные места на деревянных лавках, переругиваясь со всяким сбродом.

Слава богам, на этот раз плебеям не позволялось войти в цирк. Обещанное зрелище предназначалось только для избранных. Знатные мужи с достоинством расправляли складки на тогах и рассаживались на нижних, мраморных рядах. Жён они отправляли наверх. Пусть римские традиции соблюдутся хоть сейчас!

Стараниями умелых рабов арена превратилась в сцену, изображающую рощу. Песок был окрашен в зелёный цвет, напомнивший зрителям сочный оттенок майской травы. Цветы, сделанные из разноцветного шелка, доходили до колен. Над цветами на золотых нитях, развешанных между деревьями, висели искусственные бабочки и птицы. Каждое дерево было сложено из десяти свежесрубленных стволов, скреплённых серебрянными цепями. Огромные листья причудливой формы, вырезанные из зеленой парчи, колыхались на ветвях.

Зрители громко восхищались красотою искусственной рощи, стараясь, чтобы звук их голоса донёсся до слуха императора. Цезония сияла, довольная делом своих рук. Гай, сидя в привычном мраморном кресле в императорской ложе, склонился к уху жены:

— Как называется комедия?

— «Козлоногие сатиры».

— Кто автор? — насмешливо шевельнув бровью, спросил Калигула.

— Я! — ответила Цезония с видом человека, который напрашивается на похвалу и одновременно показывает, насколько он скромен.

— Сейчас посмотрим, — Гай махнул жезлом, подавая знак начинать.

Актёр Мнестер присел на край сцены, пробежался пальцами по струнам кифары и запел, придавая голосу соблазнительную мягкость:
		В роще священной жили дриады,



		В прохладных ручьях плескались наяды,



		Нимфы грустили, играя на лирах



		Песню о козлоногих сатирах.








Цезония одобряюще кивала в такт пению. Незатейливые стихи сочинила она сама, музыку к ним подобрал Мнестер.

В каждом дереве было устроено дупло, достаточно большое, чтобы в него мог пролезть подросток. Под звуки кифары оттуда грациозно выбирались полуодетые девушки с пышными венками на распущенных волосах. Изображая тоскующих нимф и наяд, они кружились в танце, протягивали руки к поющему Мнестеру и в изнеможении закатывали глаза. Короткие, не доходящие до колен, туники танцовщиц заставили зрителей мужского пола затаить дыхание.

Девушки некоторое время бродили по сцене, повторяя на все лады песню о сатирах. Порою то у одной, то у другой сползала с плеча туника, обнажая грудь.

— Зрелище занятное, но весьма однообразное, — скучая, заметил Гай.

— Подожди, — неуловимо улыбнулась Цезония. — Сейчас начнётся самая захватывающая часть.

Мальчики, наряжённые фавнами, задули в свирели. С лёгким стуком открылось отверстие, через которое на арену обычно выпускают диких животных. Из отверстия шумной толпой выбежали молодые мужчины — козлоногие сатиры, столь страстно призываемые нимфами. Они были почти полностью обнажены. Ведь не считать же одеждою венки с рогами и шкуры, обвязанные вокруг голеней и призванные изображать козлиные ноги!

Сатиры дико хохотали, гонялись за нимфами, кривлялись и прыгали, непристойно расставляя ноги. Калигула веселился, наблюдая за их ужимками.

— Откуда они взялись?

— Это — преторианцы, — с лукавой улыбкой ответила Цезония. — Я отобрала для комедии самых красивых и бесстыжих.

— Наши матроны поблагодарят тебя! — заметил Гай. — Эти козлоногие сатиры намного привлекательнее их старых, обрюзгших мужей.

Гай посмотрел на женщин, занимавших верхние ряды. И впрямь, на лице у некоторых матрон отразилось вожделение. Они с неприкрытым удовольствием разглядывали мужские тела, смазанные для блеска оливковым маслом. Другие смущённо отворачивались или с преувеличенным вниманием разглядывали собственные сандалии.

В императорской ложе, немного позади кресла Калигулы, сидел дядя Клавдий. Он недавно женился в третий раз. Валерии Мессалине исполнилось пятнадцать накануне свадьбы. Она сидела рядом со стареющим мужем, изумлённо приоткрыв рот и разглядывая сатиров. Клавдий ежеминутно оборачивался к девушке. То заботливо поправлял покрывало, то предлагал ей печенье из своей корзинки. Он был счастлив.

Калигула игриво подмигнул юной дядиной жене:

— Тебе нравятся сатиры?

Мессалина испуганно моргнула. Девушке стало стыдно: неужели заметён тот интерес, с каким она разглядывала обнажённых мужчин? Вместо ответа она опустила глаза. Гай Цезарь забавлялся её смущением и не собирался оставлять в покое.

— Скажи, благородная Мессалина, — Гай склонился к ней так близко, что почти коснулся носом нежной щеки. — Они значительно красивее Клавдия, не так ли? Представляю моего толстого дядю голым! — Калигула захохотал.

Неопытная, не привыкшая к игривым шуткам девушка смутилась ещё сильнее. Она молча взяла под руку Клавдия и прижалась к нему, ища защиты. Но большие темно-карие глаза Мессалины неожиданно сказали Гаю правду: да, ей нравятся молодые, стройные, мускулистые мужчины! Её, пятнадцатилетнюю, выдали замуж за сорокадевятилетнего Клавдия. Он добр, он ласков и спокоен. Но ложиться с ним в постель, терпеть еженощно тяжесть рыхлого тела ей невмоготу. О, если бы Клавдий внешне был похож на одного из сатиров, или хотя бы на своего племянника Гая!

Калигула уловил тоскливый призыв, промелькнувший в глазах девочки, и взволновался. Ему захотелось привлечь к себе Мессалину, поцеловать и открыть ей утончённый и грубый мир плотской любви. Тёмный пушок над верхней губой девушки свидетельствовал о том, что в ней таится скрытый огонь.

— Твоя новая жена — вулкан, готовый к извержению, — не отводя глаз от Мессалины, заметил он Клавдию.

Клавдий испугался: мало ли что взбредёт в голову Гаю! Император любит уводить в опочивальню чужих жён и, вернувшись полчаса спустя, рассказывать о том, понравилась ему матрона или нет. Мужьям одинаково стыдно и когда Гай Цезарь ругает их супруг за холодность, и когда хвалит за страстность. Вспомнив об этом, Клавдий крепче прижал к себе своё сокровище, свою маленькую Мессалину.

— Гай Цезарь! — сильно заикаясь, произнёс он. — Позволь сообщить тебе радостную новость: моя жена ждёт ребёнка!

— Неужели? — удивился Гай, недоверчиво разглядывая худощавое, почти невесомое тело девушки.

— Да, — тихо подтвердила Мессалина и положила на живот узкую ладонь. Калигула впервые услышал её голос — низкий, грудной, голос взрослой женщины, прячущийся в теле полуребенка.

Он потерял интерес к девушке, подумав про себя: «Я — не Август. Мне не нравятся женщины, беременные от другого мужчины».

Гай снова заинтересовался разыгрываемой комедией. Козлоногие сатиры резвились, дав полную силу воображению. Они хватали нимф за оголившиеся части тела и развязно вихлялись, подражая движениям любви.

Лица зрителей блестели, покрывшись мелкими каплями пота. Смешанные чувства овладели всеми. С одной стороны — отвращение; с другой — мерзкое любопытство, живущее в каждом. Отвращение гнало прочь, любопытство заставляло сидеть на месте. К любопытству добавлялся ещё и страх. Патриции сидели, не смея пошевелиться.

Сценой для козлоногих сатиров постепенно стал весь цирк. Они бесстыдно скакали по скамьям, вырывали из рук патрициев корзинки с угощением и швыряли сладости им же в лицо. Наиздевавшись вволю над мужчинами, сатиры перебрались выше — к скамьям, которые занимали матроны. На глазах ошеломлённых мужей, не смеющих возмутиться в присутствии императора, сатиры трясли обнажёнными телесами перед женщинами. И каждый мог убедиться воочию, насколько они возбуждены той ролью, которую Цезония им поручила сыграть.

Живая цепь, составленная из вооружённых преторианцев, отделила патрициев от их жён. Это тоже оказалось зараннее продуманной частью комедии. Козлоногие сатиры, убедившись в том, что ревнивые мужья их не достанут, набросились на матрон. Они бегали за визжащими женщинами, валили их на скамьи или в проход между сидениями и овладевали ими на глазах бессильно злящихся супругов.

Какое восхищение сверкнуло в зелёных глазах Калигулы! Как чувственно дрогнули тонкие губы! Гай обнял Цезонию и заявил ей во всеуслышание:

— Твоя комедия — великолепна! Я велю почаще разыгрывать «Козлоногих сатиров». Это куда занятнее «Царя Эдипа» и прочих греческих сочинений, принятых в наших театрах! Не правда ли, дядя Клавдий? — спросил он, повернувшись вполоборота.

— Конечно, Гай, если тебе так угодно, — поспешно закивал Клавдий. — Сатиры выглядят очень убедительно.

Калигула насмешливо оскалился:

— Я разрешаю тебе сыграть сатира на следующем представлении!

— Что ты, Гай! — покраснел бедный Клавдий. — Я не обладаю актёрскими способностями.

— Может, предпочитаешь роль нимфы? — высокомерно подмигнул дяде Гай и отвернулся.

Клавдий долго и мучительно подыскивал ответ, который понравился бы Калигуле. К счастью, племянник занялся Цезонией: громко и подробно расписывал ей, чем именно они займутся, вернувшись во дворец.

«Какое безобразие — эта комедия! — подумал Клавдий. — Глупая бессмысленная песенка, сочинённая Цезонией и распеваемая женоподобным Мнестером лучше „Царя Эдипа“?! Кто сошёл с ума: Гай, весь Рим, или я сам?»

Он покрепче обнял Мессалину и прикрыл ей лицо краем тоги.

— Не смотри на эту мерзость, любовь моя, — прошептал тихо, чтобы не услышал Калигула.

Девушка послушно кивнула. Мать научила её повиноваться мужу. Но, слегка отодвинувшись, она одним глазом тайком следила за сатирами — молодыми, бесстыжими, сильными, горячими, совершенно непохожими на старого добродушного Клавдия.



* * *


Чем безобразнее, извращённее, безумнее становились дни — тем мучительнее тянулись ночи.

Гаю по-прежнему мерещились призраки. Теперь он привык к ним. Не пугался как прежде, не лез в страхе под ложе, а говорил с ними, как некогда — с живыми людьми. Когда появлялся старый Тиберий, Калигула жаловался ему на непокорных патрициев и вечно живущий на грани бунта плебс. С Макроном он беседовал, как со старым другом. Объяснял бывшему префекту, что сожалеет о его смерти, но пошёл на это ради собственного спокойствия. И вздыхал тяжело: друзей, подобных Макрону, он больше не нашёл. Хитрому лису, Ироду Агриппе, далеко до Макрона.

Преторианцы удивлялись, видя императора, бродящего в темноте по дворцовым переходам, останавливающегося у статуи или колонны, говорящего с пустотой и из пустоты же слыщащего ответы.

В такие ночи Цезония обеспокоенно поднималась с постели и разыскивала Калигулу. Находя его около фонтана или в бельведере, она пряталась неподалёку и прислушивалась к бредовым речам, готовая выбрать подходящий момент и увести его в опочивальню, где ждала склянка с успокаивающим зельем. Цезония искренне заботилась о Гае. Ведь он любил её по-своему, как умел. И любил бы ещё сильнее, если бы не был отравлен кровосмесительной страстью к Друзилле.

В декабрьскую ночь, лунную и холодную, Гай особенно тосковал по сестре. Тянул руки к холодной луне, звал её именем Друзиллы. Крупные слезы катились по его лицу, залитому бледным светом. Цезония, затаившаяся за ближайшим кустарником, не выдержала.

— Гай! — попросила она, подходя к мраморной скамье, на которой растянулся Калигула. — Идём в опочивальню! Постарайся отдохнуть. Ночь скоро закончится и наступит день, полный забав и удовольствия.

Калигула отстраненно взглянул на жену.

— Разве бывают дни? — медленно выговаривая слова, спросил он. — Я их не помню. Вся моя жизнь — сплошная ночь!




LXXV


Наступил восьмой день до февральских календ 794 года от основания Рима. Консулами в том году были Гай Юлий Цезарь Германик, император, и Гней Сентий Сатурнин.

В Риме праздновались ежегодные Палатинские игры, установленные в честь божественного Августа. Игры начинались в семнадцатый день января и длились целую неделю, радуя римлян разнообразием зрелищ. В первый день изображение Октавиана Августа возили по Риму в колеснице, запряжённой парой африканских слонов. Затем пришёл черёд звериным травлям, гладиаторским боям, театральным представлениям и конским скачкам.

Скачки были излюбленной забавой граждан, ничуть не хуже гладиаторских боев. Четыре колесницы состязались в забеге. Возницы отличались цветом туники — красным, белым, синим и зелёным. Гай был горячим поклонником зелёных. Он возбуждённо крутился в кресле, когда ему казалось, что при очередном повороте красный или синий возница может обогнать зеленого. О страсти императора к партии зелёных знали все, в том числе и возницы. Красный, последний раз огибая столбик-мету, намеренно притормозил, пропуская вперёд зеленого. Зрители взорвались громом рукоплесканий. Победитель скачек, возница Евтих в зеленой тунике сделал круг почёта и остановился перед императорской ложей, заставив четвёрку лошадей кланяться и бить в землю передним копытом. Гай спустился на арену, волоча за собою длинный лиловый плащ, и расстроганно расцеловал победителя. Евтих получил в дар от императора золотую оливковую ветвь — символ победы, и два миллиона сестерциев. Красный возница не завидовал. Он знал: если бы поддался искушению и пришёл первым — вместо щедрой награды на его долю достался бы яд.

Восьмой день до февральских календ был завершающим днём Палатинских игр. Утром в амфитеатре давалось представление. После обеда ожидались пляски и пение знатных мальчиков из Азии. Мальчики прибыли в Рим по приглашению Гая Цезаря. Чтобы позволить им вернуться домой, Калигула намеревался запросить с родителей довольно крупную сумму. А поздним вечером во дворце египтяне и эфиопы, надев маски, изобразят сцены из загробной жизни.



* * *


Утро обещало погожий день. Наскоро позавтракав, народ с криком и толкотнёй стекался к амфитеатру. Сегодня давалась занимательная пьеса — «Лавреол». Плебеи в суматохе занимали нижние ряды, предназначенные обычно для сенаторов и всадников. Другой правитель на месте Гая распорядился бы гнать народ палками на верхние места. Но Калигулу забавляло глядеть на знать, оскорблённую неуважением плебса.

На сцене установили маленький алтарь. Гай, в качестве верховного понтифика и правнука, приносил жертву в честь Августа. Сенатор Аспренат, бывший в своё время консулом, подвёл к алтарю пару фламинго. Этих птиц привозили в Рим на торговых кораблях с островов, расположенных между Африкой и испанским Гадесом. Стоили они не меньше павлинов и считались самой изысканной жертвой. Каким отточенным, красиво рассчитанным ударом можно перерубить тонкую розовую шею!

Аспренат уложил фламинго на алтарь. Гай Цезарь высоко поднял нож, чтобы солнечные лучи отразились на лезвии, и с размаха опустил на птичью шею. Когда нож стремительно падал вниз, Аспренат нервно дёрнулся. Он припомнил случай, когда Калигула вместо жертвенного животного ударил молотом жреца, и испугался за собственную жизнь.

Гай на этот раз не собирался приносить человеческие жертвы. Он удивлённо взглянул на низкорослого полного сенатора и ухмыльнулся. Ему нравилось сознавать себя всемогущим, распоряжающимся чужой жизнью и смертью.

От неловкого движения Аспрената тело убитого фламинго свалилось к ногам Калигулы. Небольшая птичья голова с клювом, открытым в предсмертном крике, осталась лежать на алтаре. Из перезанной шеи фонтаном брызнула кровь. Капли, подобно россыпи мелких круглых рубинов, повисли на белой тоге сенатора и пурпурной мантии цезаря.

По амфитеатру пополз шёпот: «Дурное знамение!» Гай отрешённо разглядывал обезглавленного фламинго, затем брезливо пододвинул ногой птицу поближе к испуганному Аспренату.

— Дурное знамение?! Не для меня, для тебя! — заявил он, пристально глядя в посеревшее полнощёкое лицо сенатора. И захохотал, намеренно придавая смеху зловещие интонации, чтобы напугать Аспрената и отвести от себя беду.

Гай повернулся спиной к алтарю и двинулся к императорской ложе. Аспренат в одиночестве заканчивал жертвоприношение. Он взгромоздил тело птицы обратно на алтарь, ещё сильнее запачкав в крови руки и тогу. Вспарывал брюхо, доставал кишки, осматривал печень. И жалким испуганным голосом уверял, что знамения благоприятны, что на внутренностях нет изъяна. Толпа ответила сенатору недоверчивой, насторожённой, суеверной тишиной.

Калигула тяжело уселся в мраморное кресло. Цезония, намереваясь ободрить его, заметила:

— Бедный Аспренат! Жертвенная кровь пролилась на его тогу. Боги хотели сказать, что его гибель близка!

Калигула невольно взглянул на собственную мантию. Капли крови попали и туда, но, слившись с пурпурным цветом, стали почти незаметными.

— Мне снился страшный сон, — помолчав немного, сказал он Цезонии. — Я восходил на небо по золотой лестнице. Рим с высоты казался серым, грязным муравейником. Ступени тонули в облаках. Боги-олимпийцы приближались ко мне с каждым шагом. Я чувствовал их дыхание, от которого дрожали облака. Ещё немного — и я заберусь на небеса и воссяду на золотом троне Юпитера! И тут лестница окончилась. Я медленно побрёл по облакам, почти по колени увязая в мягком туманном месиве. Вокруг было пустынно, словно боги в испуге попрятались от меня. Я шёл по облаку, разыскивая их и зараннее предвкушая победу. И вдруг я увидел Юпитера! — Гай судорожно сглотнул. В зелёных глазах появился испуг минувшей ночи. — Он был огромен, словно Александрийский маяк! Сколько ни задирал я голову — лица Юпитера не видел. Только ступни чудовищных размеров с ногтями, покрытыми золотом. Раздался голос, напоминающий раскаты грома: Юпитер сердился на меня за то, что я осмелился сравняться с ним. Я намеревался ответить богу дерзко и оскорбительно, но не сумел, охваченный оцепенением, обыкновенным для сна. Юпитер медленно поднял правую ногу и столкнул меня с небес! Я падал вниз, в ужасе видя кровавую бездну, открывшуюся на месте Рима!

Цезония погладила его ладонь, сильно вцепившуюся в мраморную львиную голову, служившую подлокотником императорского кресла.

— Это всего лишь сон! Забудь! — как можно мягче посоветовала она.

— Проснувшись, я послал спросить оракула храма Фортуны, что означает мой сон. Час назад мне доставили ответ: «Берегись Кассия!» Те же слова, умирая, шептала Друзилла. Перед смертью ей открылось будущее!

— Друзилла сказала: «Берегись Лепида», — тихо напомнила Цезония.

Гай молчал, устало прикрыв глаза. Кассий и Лепид давно слились в его восприятии в одного человека, мужа Друзиллы.

— Я обогнал судьбу! — вдруг встрепенулся он. — Убил Кассия, прежде чем он мог пожелать мне смерти! Теперь мне некого опасаться!

Цезония облегчённо улыбнулась:

— Ты правильно поступил, Гай! Недоброжелателей нужно уничтожать прежде, чем они проявят себя врагами!

— У меня много врагов! — хмуро пожаловался Калигула и немедленно получил от жены ответ:

— Убей всех, чтобы не осталось никого, желающего отомстить!

Гай кивнул, соглашаясь. Были и другие знамения, напугавшие его, склонного к суевериям. Он решил посоветоваться о них с Цезонией.

— В прошлом году в мартовские иды молния ударила в капитолий Капуи, — рассказал он. — Мартовские иды! Для рода Цезарей этот день приносит несчастье. Божественный Юлий был убит в Сенате в пятнадцатый день марта. Я видел Тиберия, задыхающегося в предсмертной агонии в тот же проклятый день. Он прожил ещё сутки и умер на следующий день, но смерть подкралась к его ложу именно в мартовские иды!

Калигула замолчал, вспоминая страшного Тиберия и подушку, ускорившую его кончину. Тиберий тогда доживал семьдесят восьмой год, а Гаю всего только двадцать восемь! Хоть и выглядит он, измучанный бессонницей, подозрениями, страхом и собственными выходками, почти на сорок.

Неожиданно он засмеялся сухо и хрипло. Цезония зачарованно смотрела на тонкие губы Гая, исказившиеся в болезненно-страшном оскале.

— Я не поступлю подобно Юлию Цезарю, который, получив предупреждение опасаться мартовских ид, пошёл в этот день в Сенат! — отчаянно прохрипел он. — В этот день, несчастливый для всех Юлиев, я буду далеко от Рима — в Александрии! Сенат я вскоре разгоню. Преторианцев тоже; я перестал доверять им. Теперь охранять меня будут германцы-телохранители!

Возвращаясь в Рим из галльского похода, Гай велел набрать среди жителей прирейнских племён отряд телохранителей: рослых, высоких, плечистых, светловолосых воинов. Римляне дивились их резкому говору и длинным спутанным волосам, возле ушей заплетённым в косы. Калигула хорошо платил им и восхищался дерзкой храбростью германцев и их способностью поглощать пиво бочонками. Телохранители-варвары были преданы щедрому императору и без зазрений совести соглашались считать Гая Цезаря богом. Римляне, хоть и обожествляли умерших цезарей, с трудом признавали божественность живого.

Цезония покрепче закуталась в красное покрывало из тонкой козьей шерсти. От смеха Калигулы и от его подозрений ей становилось холоднее, чем от январского ветра.

— Посмотрим представление, — попросила она. — Уже пора начинать.

Гай, подавая знак распорядителю, махнул жезлом с золотым орлом на конце. Зрелище началось.

«Лавреол» был излюбленным представлением римлян. Историю разбойника, грабившего одиноких путников на Аппиевой дороге, изловленного правосудием и приговорённого к распятию, сочинил некто Катулл, тёзка знаменитого поэта.

Мнестер, славный многими талантами (он пел, плясал, играл на флейте и лире, изображал пантомиму, декламировал поэзию, представлял мужские и женские роли), играл Лавреола. Калигула, позабыв о дурных предзнаменованиях, восхищённо следил за ужимками любимца. Мнестер размахивал огромным ножом, выкрикивал проклятия устрашающим голосом и, правдоподобно изображая ограбление, прокалывал оружием пузыри с бычьей кровью, спрятанные под одеждой других актёров.

Пришло время сцене, которая доставила «Лавреолу» наибольшую популярность, — распятию. Мнестер скромно убрался со сцены, освобождая место узнику, приведённому из тюрьмы под охраной преторианцев. Приговорённый к смерти и будет распят на потеху толпе. Какой-то квирит достаточно громко произнёс, прячась от императора за спинами соседей:

— Зачем привели подставного актёра? Пусть Мнестер доиграл бы до конца!…

Ответом послужил сдавленный смех. Многим надоело восхищаться из-под палки женоподобным красавцем Мнестером.

— Да это же Тетриний! — крикнул другой квирит, сидевший в третьем ряду. — Помните? Тот самый, который был брошен на поживу львам и выжил!

— И впрямь, Тетриний! — зашумела толпа, проникаясь жалостью к человеку, который однажды восхитил их удачливостью и храбростью.

— Гай Цезарь! Пощади его! Пусть распнут другого! — кричали римляне, обращаясь к императорской ложе и махая кулаками с поднятым вверх большим пальцем.

Калигула сидел, обиженно надувшись. Доброе расположение народа к разбойнику казалось ему оскорблением.

— Гай Цезарь! — став позади императорского кресла, попросил Марк Виниций, муж сосланной Ливиллы. — Вели отпустить Тетриния, о котором просит плебс. — Виниций надолго застыл в позе просителя, чтобы народ успел заметить: он поддерживает требование. Тихий, незаметный всадник из консульской семьи решил, наконец, заявить о себе. По ночам Марк Виниций тайно встречался с преторианцами-заговорщиками — Хереей и Корнелием Сабином, трибуном третьей когорты. Херея обещал мужу Ливиллы императорский венец.

Калигула с ненавистью оглядел беснующиеся трибуны.

— Сами они Тетринии! — сквозь зубы процедил он. И добавил, подозрительно оглядывая Виниция: — Тебе какое дело до подлого плебса и его глупых требований? Сядь и молчи, иначе отправлю тебя следом за Ливиллой!

Марк Виниций, испугавшись, убрался на своё место. По дороге он мимолётно оглянулся на Кассия Херею, застывшего около входа в ложу.

Преторианцы уже укладывали Тетриния на крест. Привязывали верёвкой предплечья к перекладине — чтобы держался покрепче и не задохнулся преждевременно под тяжестью собственного тела. Вколачивали в запястья длинные гвозди.

Публика, поняв, что снисхождения не будет, успокоилась и пристально следила за каждым вздохом, за каждой судорогой Тетриния. Никто не хотел лишиться занятного, устрашающего зрелище.

Крест с обвисшим на нем телом установили на сцене. Каждый мог полюбоваться на ужасающую гримасу, исказившую лицо распятого.

Легендарный разбойник Лавреол скончался ужасно: медведь сожрал его, висящего на кресте. Тетриния, ради исторической точности, ждала та же участь. Он знал это. Какой римлянин хоть раз в жизни не смотрел пьесу «Лавреол»?! Мучаясь, задыхаясь, истекая холодным потом, он обречённо ждал медведя.

Зрители зашумели с восторженным ужасом. Тетриний догадался: из клетки, припрятанной под сценой, выбрался медведь. Животное, некормленное и разозлённое уколами копья, остановилось и принюхалось. Из ран, оставленных гвоздями, текла кровь. Медведь, криво ставя лохматые лапы, двинулся на запах, сладкий для него.

Под завывание толпы медведь рвал тело Тетриния. Окровавленные куски падали на сцену, залитую кровью. Квириты, затаив дыхание, вытягивали шеи и приподнимались на месте: чтобы не пропустить последнего дыхания несчастного. И никто не пожалел его. Наоборот, смерть Тетриния считалась поучительной: другим неповадно будет заниматься грабежом!

Представление подошло к концу. Десять служителей совместными усилиями загнали медведя обратно в клетку. Гай зевнул. Когда такие зрелища становятся обыденными — начинают приедаться.

— Тебе не понравилось? — спросила Цезония.

— Скучно, — ответил Гай.

Тень на солнечных часах переползла через полуденную отметину. Подошло время обеда. Зрители не покидали амфитеатр: пока сбегаешь в соседнюю таверну — свободное место займут другие. Оставалось или голодать до вечера, или надеяться на щедрость императора.

Гай велел бросать в толпу печенье и жареных куриц, намереваясь этим вернуть народную любовь, подупавшую в последний год. Он улыбнулся, глядя, как жадно плебеи вырывают еду из рук друг у друга.

— Пообедаем на виду у плебса или вернёмся во дворец? — Цезония с нескрываемым презрением смотрела на куриц. Супруге императора эта снедь казалась недостаточно изысканной.

— Нет аппетита, — поморщился Гай. — Вчерашний ужин до сих пор отягощает мой желудок.

— Вернёмся, — настаивала она. — Не хочу, чтобы чернь разглядывала меня, когда я ем.

— Не хочу! — хмуро ответил Калигула. — Если ты очень проголодалась — я велю подать тебе одну из этих куриц!

Цезония благоразумно промолчала.

Кассий Херея, придавая лицу рассеянное выражение, прислушивался к беседе императорской четы. «Во что бы то ни стало нужно выманить Калигулу из многолюдного амфитеатра», — решил он.

— Гай Цезарь, позволь обратиться! — Херея, не сгибая в коленях ноги, подошёл к императору и остановился позади кресла.

— Говори, — вяло кивнул Гай.

— Только что доставили известие из Остии. Агриппа Иудейский приплыл из своих владений.

— Мой друг Агриппа! — обрадовался Калигула. — Мне так недоставало его! Он прибыл вовремя. Вечером мы вместе посмотрим египетскую мистерию. Один молодой жрец согласен оскопить себя в честь Изиды…

Цезония улыбнулась порочно и сладострастно. Гаю нравилась такая улыбка. Перестав сердиться, он привлёк её к себе и поцеловал в уголок губ.

— Ты голодна? — ласково спросил он. — Иди во дворец и пообедай, а я тем временем разыщу Агриппу. Увидимся, когда представление продолжится.

Гай вышел из амфитеатра в сопровождении дяди Клавдия и Марка Виниция. Кассий Херея, Корнелий Сабин и два десятка преторианцев последовали за императором.




LXXVI


Калигула шёл по узкому переходу, соединявшему амфитеатр с многочисленными зданиями и постройками, который составляли Палатинский дворец. Дядя Клавдий, запыхавшись и зажав в руке недоеденное печенье, спешил за ним. Его полное лицо с длинным носом и выступающим подбородком выглядывало из-за правого плеча Гая. Слева шёл Марк Виниций, нахмуренный и сосредоточенный.

Они прошли небольшой квадратный двор. Мальчики, прибывшие на днях из Азии, готовились к выступлению. Они старательно разучивали гимн, призванный показать, как чтут императора жители восточных провинций. Младшие, десятилетние, вдохновенно пели. Мальчики постарше, двенадцати и тринадцати лет, исподтишка разглядывали позеленевшую статую нимфы, украшающую фонтан.

Гай остановился около мальчиков, одобрительно качая головой в такт пению. Потрепал по щеке одного из них, смуглого и кудрявого. Спросил спутников в напускном раздумии:

— Может, завести спинтриев, подобно Тиберию?

И рассмеялся, заметив, как глупо вытянулось лицо Клавдия.

Четыре патриция ждали императора в перистиле, около тонких коринфских колонн. Желали просить его о милости, о доходном месте или о решении преторского суда в их пользу. Гай узнал сенатора Аспрената. Старый льстец не успел переодеться. Его тога все ещё была испачкана кровью фламинго.

«Какое испуганное у него лицо!» — мимолётно подумал Гай, проходя мимо и углубляясь в очередной переход.

Патриции устремились следом за цезарем, на ходу выкрикивая прошения. Преторианцы грубо оттеснили их. Гай услышал за спиной неповторимый голос Кассия Хереи:

— Не мешайте императору! Он хочет побыть один!

«Херея прав, — устало подумал Калигула. — Я и впрямь хочу остаться один, вдали от Рима и хлопот. Как невыносимо надоел мне императорский венец!»

Он шёл, преисполнившись жалости к самому себе. Гай считал, что он не понят окружающими. На самом деле ему нравилось совершать поступки, непонятные никому, кроме него. Калигуле казалось, что это поднимает его над толпой и приравнивает к богам.

С правой стороны узкой галереи тянулась колоннада, с левой — стена, украшенная красно-жёлто-зелёными фресками. Там авгур с посохом в руке смотрел на священную птицу, там жрец-виктимарий занёс нож над белым быком. Роспись, знакомая Гаю с детства. Много монотонных, одиноких дней провёл он в этом дворце, тоскуя о сосланной матери и плача об отравленном отце.

Галерея делала поворот. Гай немного замедлил шаг. Клавдий и Марк Виниций отстали. Теперь они плелись позади преторианцев. Калигула заметил, как солдаты небрежно оттолкнули Клавдия, и усмехнулся: так и надо старому глупцу!

Кассий Херея тяжело сопел в спину императору. Гай хотел развязно спросить: такие же звуки издаёт Херея, забавляясь в постели с молодыми солдатами? Трибун опередил его.

— Гай Цезарь! Назови пароль на сегодня! — хрипло проговорил он.

Калигула удивился. Когорта Хереи как раз заканчивала дежурство; её сменяла когорта Корнелия Сабина. Он и должен просить пароль.

— Кто спрашивает? — надменно скривился Гай. — Если Сабин, то пароль — «Юпитер». Если ты, то — «старая потаскуха»!

Остановившись, он подмигнул Херее, наблюдая, как обиженно вздрагивают уголки тонких сухих губ. И вдруг Кассий Херея совершил нечто, озадачившее Калигулу. Старый трибун произнёс неуместный, непонятный Гаю вопрос:

— Можно?

Так спрашивают жрецы, принося ритуальную жертву.

— Бей! — мгновенно отозвался Корнелий Сабин.

Херея замахнулся мечом, вкладывая в удар обиду, накопленную за несколько лет.

Гай застонал и судорожно поднёс руку к горлу. Меч попал в то место, где шея переходит в плечо, и рассёк плоть до ключицы. Калигула, преодолевая головокружение, встретился взглядом с Хереей. Удивление и недоверие застыло в глазах обоих: императора и его убийцы.

— Я жив! — медленно произнёс Гай. Боль и злость ослабляли его. Красное, обветренное лицо Хереи постепенно заволакивалось туманом. «Кассий Херея, сладкоголосая баба, решил доказать, что он — мужчина!» — успел подумать Гай.

Новый удар, пришедшийся в низ живота, заставил Калигулу согнуться. Корнелий Сабин нанёс его.

— Я жив! — собирая последние силы, крикнул Гай.

«Добежать до дворца, и я спасён! — билась в мозгу настойчивая мысль. — Там рабы; там мои телохранители-германцы!» Ноги дрожали, колени подгибались. Гай падал, снова поднимался и упрямо шёл вперёд, от колонны к колонне. Кровавый след тянулся за ним. «Я не умру! Я ведь бог!» — отчаянно думал он.

Секунды тянулись мучительно длинно. Какая-то часть сознания Гая отстраненно считала удары, сыпавшиеся на него: двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Каждый заговорщик считал долгом нанести свой удар.

— Я жив! — вызывающе хрипел Калигула и знал, что умирает.

Он упал, уткнувшись лицом в мозаичный пол и прикрыв ладонями затылок. Корчась от боли, Гай понял, что он — не бог. После смерти его ждёт или вонючий Стикс, или пустота небытия, как уверяют некоторые философы. Калигула приготовился принять что угодно, лишь бы там ждала его Друзилла!

Гай умер на семнадцатом ударе.

Преторианцы не сразу поняли, что он мёртв. Продолжали рубить мечами бездыханное тело. Тридцать ударов нанесли императору: в грудь, в живот и даже в пах.



* * *


«Берегись Кассия!» — говорило предсказание оракула. Калигула не подумал, что родовое имя Хереи — тоже Кассий.

В противоположном конце галереи, куда так и не добрался Гай, появились телохранители-германцы. Услышав крики, они поспешили на помощь, но опоздали. Завидев варваров, длинноволосых и прослывших жестокими, Кассий Херея вложил в ножны окровавленный меч.

— Уходим, — отдал он тихий, чёткий приказ.

Заговорщики убежали, оставив на месте убийства окровавленный труп. Они опасались мести вспыльчивых германцев, любивших императора за щедрые подачки. Оставалось рассчитывать на то, что варвары не узнают убийц, если те вовремя смешаются с другими преторианцами, непричастными к заговору.

Кассий Херея разрывался надвое. С одной стороны он гордился убийством тирана, с другой — опасался за собственную жизнь.

— Сделаем вид, что мы увидели Гая Цезаря уже мёртвым, и разыскиваем его убийц! — прошептал он.

Преторианцы согласно кивнули и разбежались. Германцы остановились около Гая. Двое присели около императора, ища в нем признаки жизни. Остальные бросились туда, откуда доносился топот заговорщиков.

Германцы оказались единственными, сохранившими до конца верность сыну Германика. Разыскивая убийц, они бегали по дворцу: по галереям, по квадратным дворикам, по перистилю с колоннадой, по паркам, по просторным залам и узким кубикулам. Подозрительно осматривали каждого встречного, отыскивая на одежде или оружии пятна крови, а в глазах — тот особый блеск, могущий выдать убийцу.

На глаза телохранителям попался сенатор Аспренат — испуганный, дрожащий, с кровавыми пятнами на измятой тоге.

— Вот убийца! — крикнул, указывая на сенатора мечом, светловолосый германец Одоакр, взятый для охраны императора из селения, расположенного близ города Треверы.

Аспренат, забыв о гордости римлянина, повалился в ноги варвару.

— Я не виноват, — дрожащим голосом повторял он. — У меня даже нет оружия!

— Оружия нет, а кровь на тоге — есть! — ломанной латынью ответил Одоакр, уперев острие ножа в грудь сенатора.

Аспренат не успел ответить. Свистящий взмах меча — и его голова покатилась по земле. Кровь фламинго и впрямь оказалась для него дурным знамением.




LXXVII


Шум, крики и топот ног, раздающиеся за окном триклиния, потревожили Цезонию. Отставив на стол серебрянное блюдо с лакомствами, она недовольно велела рабыне, прислуживающей за столом:

— Посмотри, что случилось.

Рабыня-египтянка послушно приоткрыла оконную ставню и выглянула наружу.

— Ну что там? — раздражённо спросила Цезония.

Светло-коричневое лицо рабыни побледнело до цвета топлёного молока. Не произнеся ни слова, она повалилась на колени к ногам госпожи.

— Глупая! — выругала её Цезония и, ударив ногой египтянку в бок, поднялась с ложа.

Матрона выглянула в окно, намереваясь выяснить причину беспорядка и попросить Гая наказать виновных. И впрямь: кто смеет нарушать послеобеденный отдых супруги цезаря?

— Императора убили! — больно ударил её в уши пронзительный крик.

Цезония пошатнулась.

— Нет! Это не может быть правдой! — пролепетала она.

Она выбежала во внутренний двор. Солдаты в красных туниках беспорядочно сновали мимо неё, ругаясь и сквернословя. Цезония вглядывалась в их озабоченные лица, пытаясь понять, что произошло. Страшный крик больше не повторялся, но в ушах Цезонии он звучал до сих пор. Жалкая, потерянная, она прислонилась к одной из колонн, окружающих двор, и молилась богам, чтобы услышанное ею оказалось ошибкой. И тут Цезония увидела Гая.

Два германца несли его тело на тёмном шерстяном плаще. Цезония смотрела на знакомую до боли руку — худощавую, крепкую, поросшую рыжеватыми волосками. Эта рука, прежде обнимавшая её, теперь безжизненно свисала с самодельных носилок.

Дойдя до фонтана, германцы опустили на землю свою ношу и отступили на несколько шагов. Отчаянно вскрикнув, Цезония метнулась к Калигуле.

Его лицо застыло в гримасе горечи, удивления и боли. Зеленые глаза, не мигая, смотрели в небо. Полуденное солнце отражалось в остекленевших зрачках. Цезония, всхлипывая, провела дрожащей ладонью по щеке Гая и ощутила холод смерти.

— О Гай! — простонала она. — Почему ты не послушал меня? Почему не убил всех своих врагов?

Цезония гладила его окоченевшие руки, целовала губы, на которых выступила кровавая пена. Никогда прежде матрона не задумывалась: любит ли она Калигулу? Он был императором — самым могущественным и богатым человеком в Риме. Честолюбие и жадность толкнули Цезонию извести Друзиллу и занять её место. Лишь сейчас она поняла, как сильно привязалась к Гаю, как невыносима будет жизнь без него.

Рядом громко причитала рабыня. Матрона с ненавистью посмотрела на неё. Чужие рыдания раздражали Цезонию: никто не сможет оплакать Гая, как она.

— Принеси мою дочь! — велела Цезония египтянке. Каждое слово причиняло ей боль. Плача, она до крови искусала губы.

Полуторагодовалую девочку принесли к матери. Цезония обняла маленькую Друзиллу и прижала к себе. Вместе с дочерью она прилегла около Гая, положив растрёпанную голову на его окровавленную грудь.

Полчаса пролежала Цезония рядом с Калигулой посреди опустевшего двора. Солдаты, рабы и патриции в страхе разбежались. Несмышленная Друзилла играла, сидя рядом с матерью. Девочка опускала пальчик в кровь отца, растёкшуюся по земле, и рисовала закорючки. Взрослому такая забава показалась бы зловещей. Но ребёнок полутора лет ещё не понимает значения смерти.

Цезония очнулась, услышав мужские голоса. Около десяти преторианцев остановились в опустевшем дворе, глядя на неё и Гая. Женщина приподнялась и повернулась к ним. Узнала трибуна Кассия Херею и центуриона Юлия Лупа.

— Посмотрите, что сделали с императором, — жалобно простонала она, протягивая руки к солдатам. — Пролили его благородную кровь. Тело его бросили посреди грязного двора. Нету ни кедрового масла, ни нарда, ни кипариса, ни чёрных носилок — ничего, что закон повелевает оказывать мёртвому…

Преторианцы молча глядели на неё. Распустившиеся волосы Цезонии слиплись от крови и грязи. Узкое лицо покраснело от слез. Голос охрип и потускнел.

— Отыщите убийц, — умоляла она. — Я собственными руками вырву им сердце из груди!

Кассий Херея вздрогнул, услыхав это.

— Убей вдову Гая! — тихо велел он Юлию Лупу.

Молодой центурион прошептал в ответ:

— Я не могу убить женщину.

— Однажды ты сделал это по велению Гая, — рассердился Херея. — Сделай ещё раз ради нашей безопасности. Или хочешь, чтобы Цезония вырвала тебе сердце? Она может! Разве не знаешь? Цезония опоила императора зельем, вызвавшим безумие! Она толкала его на убийства невинных!

Луп неровными шагами двинулся к Цезонии. Не отводя глаз от тонкой женской шеи, на которой нервно билась голубая жилка, он вытащил из ножен короткий меч. Цезония поняла: напрасно она искала сострадания у преторианцев. Они убили Калигулу, и её ждёт та же участь.

— Я предупреждала Гая! — мучительно закусив губы, прошептала она.

Совет, данный ею утром, всплыл в памяти Цезонии: «Убей всех, чтобы не осталось никого, желающего отомстить!» Она вовремя замолчала: такое признание лишь ускорило бы её смерть. Цепляясь за отчаянную надежду выжить, Цезония пустилась на последнюю хитрость.

— Я всегда говорила Гаю: «Умерь жестокость! Правь империей мягко и справедливо!» — говорила она, просительно, убеждающе глядя на Лупа.

Центурион молча остановился рядом с женщиной, полулежащей на земле. Посмотрел на неё сверху вниз и занёс меч.

Цезония смирилась. Перестав умолять, он выпрямилась с былой гордостью. Стоя на коленях около тела Калигулы, она склонила голову и убрала с шеи спутанные волосы.

— Убей меня одним ударом, центурион! Я не хочу умирать мучительно, как Гай! — властным тоном велела Цезония, в последний раз проявив себя императрицей.

Юлий Луп, размахнувшись, нанёс удар. Зачарованным взглядом он следил, как голова Цезонии покатилась, разбрызгивая кровь. Точно так же катилась голова Марцеллы, убитой Лупом по приказу Гая Цезаря. Обезглавленное тело, в последний раз конвульсивно дёрнувшись, упало на труп императора.

Увидев, что случилось с матерью, громко заплакала маленькая Юлия Друзилла. Детский плач угнетающе подействовал на заговорщиков.

— Убей её! — крикнул Херея визгливо, как торговка, предлагающая на рынке зелень.

— Ребёнка?! — возмущённо спросил Луп. Тяжело дыша, центурион отирал лицо от крови Цезонии.

— Отродье Калигулы! — ответил Херея. — Чудовищное семя нужно истреблять прежде, чем оно вырастет!

Юлий Луп попятился, пряча меч за спину и качая головой.

— Гай Цезарь заслуживал смерти, но не дитя, которому ещё не исполнилось двух лет! — жалобно скривился он.

Херея потерял терпение:

— Мы не должны останавливаться на полпути! Нужно уничтожить всю семью императора! Нельзя оставлять в живых тех, кто позже захочет отомстить!

Он схватил плачущую девочку за ноги и с силой ударил её о стену. Пискнув в последний раз, маленькая Друзилла, любимица отца, замолчала. Херея проломил ей голову.

Застыв посреди двора, преторианцы тоскливо разглядывали три трупа — дело их рук. Солдаты молчали. Слова застревали в глотке и казались святотатством.

Со стороны амфитеатра, в котором публика все ещё ждала продолжения зрелищ, раздался вой.

— Должно быть, германцы затеяли резню! — вслух подумал Кассий Херея. — Идём в караульное помещение. Там решим, как поступать дальше.

Преторианцы растянувшейся цепью последовали за трибуном. Император мёртв. Что делать дальше? Никто не знал!

Германцы-телохранители тем временем оцепили амфитеатр. Пугая зрителей, они ругались на дикой смеси латыни и своего наречия и заглядывали под скамьи в поисках убийц. Одоакр притащил окровавленную голову Аспрената, убитого им, и бросил на тот самый алтарь, где накануне несчастный сенатор приносил жертву.

— Всех ждёт такая участь! — прорычал он.

В ужасе завизжали женщины. Разразились бранью безоружные мужчины. Германцы злорадствовали, намереваясь одним ударом и за щедрого императора отомстить, и римлян, которых с детства ненавидели, наказать.

Публику спас от резни счастливый случай. Сенатор Павел Аррунций, запыхавшись, вбежал в амфитеатр.

— Римляне! — крикнул он, поднимая правую руку. — От имени Сената сообщаю вам: император Гай Юлий Цезарь Германик скончался!

Германцы переглянулись, мигом растеряв боевой запал. Калигула умер. Некому вознаградить телохранителей за проявленную бдительность. А новый правитель, кто бы он ни был, может и наказать за убиение невинных. Вложив мечи в ножны, германцы покинули амфитеатр. Плебеи и патриции повскакивали с мест и, давя и толкая друг друга, бросились наружу.



* * *


Херея не соврал Гаю: Ирод Агриппа и впрямь вернулся в Рим. Он посетил подаренную Калигулой тетрархию. Заехал по дороге к дяде, Ироду Антипе, правителю Галилеи. Жена Антипы, Иродиада, приходилась Агриппе родной сестрой. Увидев брата, вернувшегося богатым на родину, которую покинул нищим, она жёлчно заявила мужу:

— Посмотри, чего добился в Риме этот голодранец! А ты, глупец, боишься проехать на две стадии дальше от Иерусалима! Собирайся, отправимся к императору просить милостей!

Старый Антипа покорно кивнул, слушая властную женщину. Иродиада прежде с лёгкостью вынудила его сослать первую жену; затем — отрубить голову проповеднику Иоанну, который в народе почитался пророком. Теперь Антипа соглашался переплыть ради Иродиады море и, кланяясь, вытирать седой бородой пол перед молодым императором…

Агриппа не стал ждать, пока сестра с мужем отплывёт в Рим и постарается отнять то, что сам Агриппа получил ценою нескольких лет лести. Он сел на первый же корабль, плывущий в Остию.

Иудей вступил в Палатинский дворец, удивляясь необычной суматохе. Прислушиваясь к обрывкам фраз, он понял ужасную новость: император убит.

У Агриппы защемило сердце: «Бедный, нерассудительный Гай! Он сам приблизил собственную смерть. Неужели он забыл: римляне склонны убивать своих тиранов!»

Ирод Агриппа шёл по дворцу, спрашивая случайных встречных:

— Где император?

Никто не отвечал Агриппе. Лица у патрициев и рабов напоминали восковые маски, которыми прикрывают покойников: изжелта серые, бледные и запуганные. Иудей брёл наугад, заглядывал в кубикулы, сворачивал направо и налево, выходил во внутренние дворики и снова возвращался в прохладные помещения. Он искал Гая, которому был обязан и обретённым богатством, и нежданным возвышением.

Агриппа нашёл Гая и Цезонию в одном из внутренних двориков. Два безжизненных тела составляли страшную для римлян фигуру — крест, орудие позорной казни. Калигула лежал на земле, обратив к небу обезображенное лицо. Тело Цезонии лежало поперёк него.

Узнав Гая по длинной лиловой мантии, Агриппа бросился к нему. По дороге он споткнулся о что-то мягкое. Перевёл взгляд на ноги и ужаснулся: тельце маленькой Друзиллы валялось на земле. Увидел он и голову Цезонии. Перед смертью она высокомерно улыбнулась. Улыбка, застывшая на мёртвых губах, испугала суеверного Агриппу. Он подобрал с земли окровавленный обрывок шёлковой ткани и прикрыл им голову Цезонии.

Вороны, зачуяв мертветчину, каркали над головой Агриппы. Кружились в воздухе, садились на ветви деревьев и на фонтан, косились круглым глазом на покойников. Выжидали.

Агриппа, замахав руками, прогнал птиц.

— Я не могу оставить Гая Цезаря здесь, — бормотал он, оглядываясь на ворон.

Преодолевая брезгливость, Агриппа вытащил из под Цезонии тело Гая. Вытер мёртвое лицо полой роскошного восточного халата. Взял Калигулу на руки, словно ребёнка. И, сгибаясь под тяжестью, понёс его в опочивальню. Закон иудейский строг: он запрещает касаться мертвеца, не принадлежащего к близким родственникам. Агриппе было безразлично. Ради Гая, друга и благодетеля, он готов был нарушить все заповеди Мойсеевы. Кроме Цезонии, он оказался единственным человеком, искренне оплакавшим Калигулу.

Агриппа уложил тело Гая на ложе. Прикрыл парчовым одеялом и вышел из опочивальни, говоря растерянно:

— Гай жив! Он не может умереть так просто!

Пробегающие мимо патриции услышали слова Агриппы и, запаниковав ещё сильнее, разнесли их по дворцу.

— Император жив! — испуганные римляне подхватили слух и добавили к нему новые подробности. — Раненный и окровавленный, он добрался до Форума и говорит с народом.

— Может, он и не умирал вовсе? — недоверчиво задумывались некоторые. — Решил распустить слух о своём убийстве, чтобы поглядеть: будем ли мы радоваться или оплакивать его! Гай Цезарь вполне способен на такое!



* * *


Клавдий видел, как убивали Калигулу. Кассий Херея оттолкнул его, чтобы приблизиться к императору.

Клавдий, привыкший к унижениям, послушно попятился. Тихо вздыхая, он подумал про себя: «Почтительный племянник даже солдатам позволяет грубо обходиться со мной!»

Звон мечей, отрывистая речь преторианцев, хриплый крик Калигулы: «Я жив!..» Клавдий испуганно поднял голову. На его глазах творилось нечто невообразимое: убийство цезаря. Гай, зажимая раны руками, пытался убежать. Падал, поднимался, снова падал. Из ран хлестала кровь, заливая мозаичный пол. Клавдий понял: племяннику не выжить.

«А я?! — испуганно подумал он. — Что, если прикончив Гая, Херея набросится на меня — его дядю?!» Повернувшись, Клавдий побежал по галерее. Хромая и приволакивая ногу, он думал о том, что жизнь была к нему немилосердна. Насмешки, издёвки, побои… Даже нелюбовь родной матери досталась на долю Клавдия. Неужели все закончится глупой, нелепой смертью от руки десятка разъярённых солдат?!

Клавдий вспомнил о маленькой дочери от Элии Петины; о младенце, которого вскоре должна родить юная Мессалина; о недописанной истории этрусков.

С трудом поднимаясь по лестнице, Клавдий выбрался на плоскую кровлю дворца. Калигула два года назад велел устроить на крыше бассейн. В жаркие летние дни он купался с Цезонией и избранными гостями. Галерея, окружавшая бассейн, получила название Солнечной. Клавдий юркнул в одну из ниш галереи. Летом там расставляли ложа для отдыха, зимой они пустовали. Он задёрнул за собой парчовый занавес и, стараясь отдышаться, прислонился к каменной стене.

Внизу, во дворце, бесновались преторианцы. Одни разыскивали убийц, другие усиленно притворялись, что разыскивают. Клавдий услышал, как кто-то, громко стуча подошвами калиг, поднялся на крышу.

Клавдий замер и попытался втянуть довольно полный живот. Неуёмная дрожь некстати охватила его. Сильная предательская дрожь, от которой колыхался занавес.

Преторианец Грат, случайно забравшийся на кровлю, прислушался: в одной из ниш явно кто-то прятался. Ноги в коричневых сандалиях виднелись из-под края занавеса. Грат на цыпочках, стараясь не спугнуть затаившегося, прокрался к нише.

Держа в правой руке меч, левой он резко отдёрнул занавес. И столкнулся лицом к лицу с испуганным Клавдием.

Клавдий повалился на колени.

— Не убивай меня! — со слезами на глазах попросил он.

Стареющий патриций из императорской семьи обхватил ноги молодого безродного солдата. Он готов был униженно целовать грязные, волосатые колени Грата. Что угодно, лишь бы выжить!

— Славься, доминус Клавдий! — растерянно поприветствовал его Грат. Убивать безобидного старика не входило в его планы.

В Солнечную галерею, привлечённые шумом, сбегались преторианцы. Они окружили Клавдия и рассматривали его не угрожающе, а, скорее, доброжелательно: уж слишком испуганным и жалким выглядел он.

— Кто это? — спросил молодой солдат, несколько недель назад зачисленный в преторианскую гвардию и ещё не успевший ознакомиться с обычаями и обитателями дворца.

— Тиберий Клавдий, брат Германика, — ответил Грат. — Он — порядочный человек. Лучшего императора нам не найти.

— Он — дядя Гая, — возразил подоспевший Кассий Херея и обвёл преторианцев жёстким выразительным взглядом, обозначающим: «Убить!»

Преторианцы не слушали Херею. Они вспоминали славного Германика. Его сражения, победы, жизнь и преждевременная смерть казались солдатам почти легендарными. Может, брат Германика станет достойным императором, коль скоро сын не сумел?!

— Славься, Клавдий Цезарь, император! — крикнул Грат.

— Славься, Клавдий Цезарь! — подхватили остальные.

Преторианцы подняли испуганного Клавдия на плечи и понесли его вниз. Боясь упасть, он беспорядочно хватался за руки и головы солдат и лепетал, заикаясь:

— Я — не Цезарь! Это родовое прозвище Юлиев, а я принадлежу к семейству Клавдиев.

Его проносили по той самой галерее, где недавно был убит Калигула. Клавдий увидел зловещие темно-красные пятна на полу и колоннах, и чуть не лишился чувств. Грат подобрал с пола золотой венец, упавший с головы Гая Цезаря. Кое-как отерев полой туники кровь, солдат надел венец на голову Клавдию.

— Теперь ты — цезарь! — громко крикнул он.




LXXVIII


Пользуясь суматохой, преторианцы-заговорщики решили напоследок отомстить Калигуле.

Солдаты уложили тело императора, его жены и дочери на самодельные носилки и тайком вынесли из дворца. В Ламиевых садах развели огонь. Не погребальный костёр из еловых и кипарисовых дров, а обыкновенный костёр, на котором в походах легионеры готовят ужин.

В наступающих сумерках преторианцы бросили в огонь три тела. Без цветов, без пения, без завывания наёмных плакальщиц, без восковых масок и благовоний. Холодный зимний ветер трепал оранжевые языки пламени и забирался под потные туники заговорщиков. Стараясь согреться, они протягивали к огню ладони.

Огонь едва начал пожирать трупы. Преторианцы сразу же залили костёр холодной водой из пруда. Несожженные тела Калигулы, Цезонии и их дочери зарыли в углу сада, под кустами. Злорадствуя и глумлясь, наспех забросали дёрном. Согласно поверию, души людей, не захороненных подобающим образом, целую вечность не обретут покоя.



* * *


Редко какого императора встречали с такой любовью, а хоронили с такой ненавистью. Все его деяния были или жестокими, или бесполезными. Исключение составили лишь гавани в Регии и Сицилии для стоянки кораблей с пшеницей, прибывающих из Египта. Впрочем, даже эти две постройки Гай не довёл до конца, потратив деньги на ненужные причуды.

Луций Анней Сенека, узнав о гибели Калигулы, записал: «Природа создала Гая Цезаря, чтобы показать, на что способны безграничная порочность в сочетании с безграничной властью».