По следам любви
Ирина Александровна Велембовская








Из сборника «Женщины».







Ирина Александровна Велембовская

По следам любви


1


— Слушай-ка, друг, где тут учителя по военному делу найти?

Подросток, семенивший мелкими шагами туда-сюда по пустому коридору, остановился и посмотрел на Мишукова через большие, закрывающие почти половину лица очки.

— Вам придется подождать, — сказал он тонким, ломающимся голосом. — Через десять минут кончится последний урок. Он там…

Мальчик указал на дверь, за которой слышался громкий, нестройный топот и зычная команда: «Право плечо вперед, шагом арш!»

— А вы что хотели? — с серьезной миной спросил он Мишукова. — Вы не из ДОСААФа?

В его узеньком желтоватом лице было что-то птичье и вместе с тем мудрое. Он сутулился и от этого выглядел очень маленьким, но чувствовалось, что он-то считает себя совершенно взрослым. Такие «старички», наверное, есть в каждом классе. У них у первых всегда на все готов ответ, и учителя: ставят их в пример. Но девчонки в таких никогда не влюбляются, а ребята не очень жалуют за всезнайство и неохотно берут в компанию, когда что-нибудь затевают.

— Любопытный ты, однако, — заметил Мишуков. — Нет, я не из ДОСААФа. А ты-то чего здесь, под дверью, топчешься? Тебя, может, из класса выгнали?

— Представьте, да, — серьезно сказал мальчик.

— Озорничал?

— Вряд ли это можно считать озорством. Просто я не могу мириться с тем, что нас обучают недостаточно подготовленные люди. Вы представляете, как этот военрук излагает нам материал: «Штык применяется для протыкания…» Представляете, для протыкания!.. Ну, я, естественно, и заметил, причем совсем негромко: «А мы думали, что штыком переворачивают блины». И он меня за это удалил из класса.

— Ишь ты, остряк! — усмехнулся Мишуков, удивленный такой неожиданной откровенностью. И тут же пожалел, что дома отругал собственного сына, когда тот принес записку от военрука: «Разлогал дисциплину, просьба родителей прийти школу».

«А зря он его все-таки… — подумал Мишуков, разглядывая сидящего рядом маленького десятиклассника и проникаясь неприязнью к военруку, которого еще не видел в глаза. — Занятный парнишка!..»

У того над собранным в гармошку лбом от самых корней волос хитро закручивался тугой завиток, про который говорят, что это «теленок лизнул». Светлые ресницы почти упирались в стекла очков.

— А чего же ты домой-то не бежишь? — спросил Мишуков. — Что тебе здесь делать, раз выгнали?..

— Я еще не могу уйти, — ответил мальчик. — После уроков мы будем составлять литературно-музыкальную викторину. Это очень способствует умственному и эстетическому развитию учащихся.

«Ну и профессор!.. — покачал головой Мишуков. — Я думал, мой Борька — говорун, а этот десятерых забьет…» И ему стало чуть-чуть жалко самого себя: не пришлось как следует поучиться. В мальчишьи годы — работа, завод; молодость съела война. А потом опять работа, семейство…

— Сейчас будет звонок, — поглядев на стенные часы, сказал мальчик. — Я пойду, чтобы не попадаться лишний раз на глаза этому солдафону.

И он юркнул куда-то за колонны, поддерживающие потолок в вестибюле. Через минуту действительно резко задребезжал звонок, и из двери, у которой дожидался Мишуков, вылетела толпа ребят, как будто им послали вслед заряд дроби.

Тут Мишуков заметил и военрука. Он стоял у шкафа, спиной к двери, и видна была только его глыбистая спина, обтянутая защитным сукном, желтоватая шея с белой складкой, густые кудрявые волосы на крепком затылке. Когда он обернулся, Мишуков подал записку, в которой его, родителя, приглашали в школу.

— А, — равнодушно сказал военрук. — Пишешь, пишешь, а что толку? Подраспустили детей, товарищи родители, подраспустили!

При свете не очень яркой лампочки под потолком большого зала Мишуков рассматривал этого человека. И вдруг ему пришла мысль, что он его знает, видел где-то раньше. Но вот где, хоть убей, не мог вспомнить.

На военруке был поношенный, нечистый китель со следами погон на каменных, тяжелых плечах. Такими же камнеподобными казались и опущенные щеки. Глаза смотрели вползрачка, но все-таки видно было, что зрачки зеленые, крупные и неспокойные. «Нет, где-то я его встречал!..» — мучительно думал Мишуков.

— Вы где, товарищ родитель, работаете?

— На заводе «Электроаппарат», товарищ преподаватель.

— Не снабженец?

— Нет. Механик.

Потянулось нелепое молчание.

— Я вас прошу повлиять… — заговорил военрук. — Я все-таки по званию майор. А это пацанье обнаглело совсем. Например, подаешь команду: «Направо, шагом марш!..» Все двадцать паразитов поворачивают и чешут налево. Что они, право-лево не различают, когда их женить пора? Хулиганство!

— Ребята еще…

— Ребята! В шестнадцать лет уже на скамью подсудимых содют!

Военрук, видимо, счел разговор законченным, хотя так и не сказал Мишукову, в чем же конкретно провинился его сын. Он потянулся, чтобы снять с крючка бурую офицерскую шинель. Под этой шинелью висела потертая полевая сумка с узеньким ремешком, завязанным в узелок.

Эта сумка да, конечно, и шинель положили конец догадкам Мишукова. Он вдруг вспомнил все отчетливо и хорошо, словно это случилось на прошлой неделе.

Мишуков был человеком отнюдь не робким. Он даже любил пошуметь, поспорить при случае, покричать, беззлобно разыграть кого-нибудь. Но тут, в эту минуту, он как бы ощутил сильную оторопь. Вроде как в сумерках на кладбище: знаешь, что бояться нечего, а все равно зубы начинают стучать.

— Слушайте, я ведь вас знаю, — вдруг сказал Мишуков. — Ну-ка, постойте минутку!..

Военрук остановился, скрипнув высокими сапогами. Веки его поднялись, и зеленые зрачки взяли Мишукова на прицел. Потом он нахмурился, видимо досадуя на себя за то, что не может вспомнить, откуда его Мишуков знает.

— Так что, может, на фронте встречались? — спросил он осторожно.

— Нет, не на фронте, — резко сказал Мишуков.

…Случайность — вещь редкая. Но они, эти случайности, все-таки происходят. В этом Мишуков сейчас убедился, встретив того, кого никогда не рассчитывал встретить, и там, где меньше всего рассчитывал найти.

2


До войны это был хороший, хотя и небольшой, городок. В нем было очень много густых садов и зеленых заборов. Небольшой заводик «Металлист», прядильная фабрика и совсем молоденький пединститут. Перед белым вокзальным зданием, на мощеной площади, стоял памятник Ленину. Привалившись к его деревянной ограде, словно ища защиты, ночевали в теплые ночи пассажиры-транзитники: вокзал на ночь запирался.

По городку, звеня, ходил одновагонный трамвай. Начинал он свой забег в поле, где с одной стороны было кладбище с множеством крестов, а с другой — высились чугунные ворота завода «Металлист». Трамвай шел пустошью, поросшей мелкой пахучей ромашкой, выбегал на Московскую улицу, по обеим сторонам которой росли трехобхватные дубы и вязы, почти не пускавшие солнца в окна исполкома и больницы. Но ничья, даже самая ретивая рука не поднималась, чтобы их порубить: деревья эти были ровесниками войны с Наполеоном.

В тридцать девятом году горком комсомола находился на Полевой улице, самой молодой в городе и самой просторной. Еще недавно здесь было чистое поле, росли желтые лютики и высокий малиновый иван-чай. И потом в летнюю пору в раскрытые окна горкома ветер нес запах клевера-кашки и с гудением залетали сытые мохнатые шмели. Зимою на этом же самом поле давался старт всем молодежным лыжным пробегам, на снегу загорались красные флажки.

Володька Мишуков, секретарь комитета комсомола на «Металлисте», пришел в горком как-то вечером в декабре. Он шел через весь город пешком, не желая подавать дурного примера — висеть на подножке трамвая. Тщательно обил валенки, чтобы не запятнать алую ковровую дорожку, и сразу же сунулся к горячей батарее.

— Сожжешь пиджак, — заметил Володьке Ваня Козодоев, дежурный член бюро. — Уже паленым пахнет. Как у вас со взносами? Сильно должаете?

Володька достал деньги, ведомостичку.

— Перед Новым годом трудно: жмутся. Тем более, что получку до праздника не обещали.

— Взносы уплатить нет, а на выпивку небось найдется, — ворчливо заметил опять Ваня.

— У нас пьющих среди союзных ребят нет, — сказал Володька. — Так что ты, Иван, напрасно в бутылку лезешь.

Володька с Ваней особенно не церемонился: они с ним были школьными дружками. Но Ваня все же предостерегающе поднял брови.

— У меня вот дело… — нерешительно начал Володька, когда Ваня проглядел ведомостичку. — Девчонка у нас одна работает. Помнишь, я тебе про загорание в экспериментальном цехе рассказывал? Это она тогда загасила.

Ваня вспомнил Володькин рассказ о девушке, которая набросила на загоревшуюся упаковочную стружку свое последнее старое пальтишко. Был обеденный перерыв, все пошли в столовую, только девушка эта сидела совсем одна. Но не растерялась, захлестала, затоптала пламя, которое уже лезло на деревянную переборку.

— Так и не узнали, кто это мог устроить? — спросил Ваня.

— Да никто ничего не устраивал, — спокойно сказал Володька. — Тряпки масляные самозагорелись. Халатность. Да я тебе вовсе не про это… Я насчет девчонки. Она заявление в комсомол подала.

— Ну и прекрасно, — заметил Ваня.

Володька шумно посморкался.

— Ничего прекрасного… — сказал он с глубоким вздохом. — У нее отец, оказывается, сидит… А ребята наши, между прочим, все за нее. Даже члены комитета.

Ваня моргнул.

— Знают, что отец сидит, и… за нее?

— За нее, — опять вздохнул Володька.

Ваня озабоченно смотрел на стены, увешанные портретами членов Политбюро, словно советовался с ними, как быть. Глаза его напряженно мигали.

— Черти, вот заварили! — сказал он тревожно. — А ты, Мишуков, куда глядел? Шляпа ты!

— Да она же хорошая девчонка! — вдруг взбунтовался Володька. — Честно говоря, я, конечно, сам в этом деле виноват: не знал, что там у нее с отцом, и после того пожара сказал, что надо бы ей в комсомол вступать. Ведь вы же сами гоняете, если роста нет. Я так считал: что если уж такую девчонку не вовлекать, то кого же тогда? А она на меня поглядела и вдруг как заплачет. «Вы, говорит, меня не примете…» — «Примем, говорю, обязательно примем». Ну, она и принесла на другой день заявление. И все мне рассказала. Что мне было, не брать?.. Тем более, он ведь неизвестно, за что…

Помолчали. Володька поежился и опять прижался к горячей батарее, секунду спустя отскочив и потрогав поясницу.

— Бюро не утвердит. — Ваня из всех сил старался быть суровым. — Если бы ты, Мишуков, людей на заводе знал, тогда бы ты и не влип.

Володька покраснел, разозлился.

— Да ну тебя!.. Я же тебе русским языком сказал, что она хорошая девчонка. Чего ты на меня глаза-то вылупил?

Они сидели, как два молодых петуха, готовые сшибиться и долбануть друг друга.

— Слушай, Мишуков, — сказал Ваня, немного остыв, — я тебе не советую ссориться с городской комсомольской организацией. Ведь это дело и для тебя может плохо обернуться.

— Это ты-то городская организация? — усмехнулся беспечно Володька. — Ладно, не пугай!..

— Я не пугаю, — сказал Ваня. — Я предупреждаю. Тем более, что секретарь горкома у нас новый. Мы его не знаем, он из другой области. Ты думаешь, он захочет на себя такое дело брать? Да обожди ты, Вовка!

Володька смотрел зло, но о чем-то напряженно думал.

— Ладно, — решительно заключил он. — Когда он, твой новый, принимает? Раз такое дело, я сам к нему пойду. Потому что мне тоже перед этой девчонкой поросенком оставаться неудобно. У нее сейчас абсолютно никого нет, можешь ты это понять?..

Он махнул рукой, надел ушанку и, горбатясь, пошел к двери.

…Визит к «новому» оказался нелегким. Тот слушал Володьку с непроницаемым лицом, сказал, что он один ничего не решает, будет разбирать бюро горкома. И душа у Володьки заныла.

— Ну, хорошо, — сказал секретарь. — Мы сообщим вам, когда бюро.

И Володька, осторожно прикрыв дверь, побежал по коридору.

3


Бюро горкома собралось в начале нового года. Володька привел с собой девушку, высокую, довольно крупную, с большими, взрослыми глазами. Лицо у неё было попорчено волнением, но все равно это лицо казалось слишком хорошим для грубого темного платка и черной телогрейки, которую выдали ей на заводе в качестве спецовки. Если бы откинуть сумрак этой одежды, с такой девушки можно бы написать и Марью Моревну, и Василису Прекрасную, и Снегурочку, что ли… Потому что лицо у девушки было белое, хорошее. Ему нужна была только улыбка. И вопреки всяким опасениям Володьке казалось, что, как только члены бюро увидят эту девушку, они ей так же поверят, как уже верил ей он сам.

— Садись, Саша, обождем, — сказал Володька.

Они сели на диванчике в коридоре. За дверьми уже шло заседание. Саша сняла варежки и поднесла к замерзшему лицу тонкие сахарные пальцы. Они казались чересчур белыми, оттененные чернотой стеганого рукава. Из-под платка упала на спину светлая коса чуть не в ладонь шириной, и Володьке показалось, что она обожгла ему руку.

— Ты, Саша, не бойся, — тихо сказал Володька, не глядя ей в глаза. — Если здесь не утвердят, мы ведь все равно… Ребята наши решили, что будешь с нами…

Саша кивнула головой и постаралась улыбнуться.

— Долго что-то, — виновато сказала она.

Володька томился ожиданием не меньше Саши. Когда дверь открылась и их позвали, он сразу вскочил.

— Пошли! — И ему тут же пришлось взять Сашу за руку, потому что она, подойдя к двери, вдруг отступила шага два назад.

— Входите, товарищи, — сказал секретарь горкома. — Садитесь.

Саша села и в первый раз робко взглянула на секретаря. Он выглядел немолодо и сурово. От Володьки Саша уже знала его фамилию: Лучина. Знала, что он член партии, что в их городе он недавно.

Губы у Лучины были действительно узкие, поджатые. Но с признаком не хитрости, а сдержанности. Глаза его сидели глубоко под отчетливыми, будто гримером нарисованными бровями. У Лучины была худая, стянутая вышитым воротником шея, резкий подбородок и прямой, без всякого изъяна нос. Такие лица очень легко рисовать в профиль и трудно анфас.

Саша и Володька сидели близко от Лучины, и им слышно было, как приятно пахнет от него легким табаком. Саша, наверное, испугалась, что уж слишком ест глазами секретаря, и она перевела их на Ваню Козодоева. Но тут же вздрогнула, потому что он смотрел на нее недоверчиво, даже неприязненно, и совсем не хотел этого скрывать.

Лучина прочел Сашино заявление, потом рекомендацию, которую дал ей мастер цеха, старый член партии.

— Ну, попросим товарища Покровскую рассказать о себе, — заключил Лучина и повернулся к Саше.

Она молчала, только чуть-чуть беззвучно пошевелила губами. И Володька, будучи уже не в силах стерпеть ее пугающего молчания, сказал тихо:

— Ребята, ведь все написано. Видите, она…

— А без адвокатов нельзя? — перебил Ваня Козодоев.

Саша, видимо, поняла, что наступил такой момент, когда ей необходимо что-то сказать.

— Товарищи, пожалуйста, примите меня, — сказала она очень тихо, — если можно… Я буду все выполнять. И устав выучила и программу…

Она запнулась, и опять наступила пугающая тишина. И никто больше не смотрел на Сашу. Даже Лучина. Он, крепко сцепив пальцы и глядя в накрытый сукном стол, как будто выжидал.

— Ну что же, — сказал он наконец. — Ситуация сложная, и девушка ничего не скрывает…

— А как бы она, спрашивается, могла скрыть? — по-прежнему не глядя на Сашу, спросил Ваня Козодоев. — Мы бы все равно узнали. Только вот секретарь комитета на «Металлисте» ушами хлопает…

Это был большущий камень в Володькин огород, и он готов был тоже что-то кинуть Ване, но Лучина остановил его движением бровей.

— Насчет Мишукова потом поговорим. Сейчас речь о Покровской. Можем ли мы, учитывая изложенные в ее заявлении обстоятельства, утвердить решение первичной организации? Высказывайтесь, товарищи.

— Я считаю… — решительно начал Ваня, и Володька уже уловил в его голосе Сашин приговор.

— Может, мы тогда пойдем? — поспешно спросил он. — А вы уж тут решайте…

Лучина не успел ответить: без стука открылась дверь, и вошел человек, которого Володька никогда не видел в глаза, но которого Саша, судя по изобразившемуся на ее лице ужасу, знала. Это был еще сравнительно молодой, но каменно-грузный человек в бурой шинели без петлиц. Полы ее он распахнул, и виднелись синие диагоналевые галифе, уходящие в высокие начищенные сапоги. Левый бок гимнастерки весь был унизан всяческими значками: ворошиловский стрелок, ГТО, мопровский… На курчавой темной голове чуть набекрень сидела армейская фуражка без звездочки; в руке он держал кожаную полевую сумку; узкий ее ремешок был намотан на красный с мороза, могучий кулак.

— Разрешите взойти? — спросил он бодрым, певучим баритоном.

Саша вскочила, чтобы бежать, и Володька, ничего еще не понимая, все же успел поймать ее за черный ватный рукав. Тот, в синих галифе, подошел к столу и положил перед Лучиной листок бумаги, исписанный крупным, нажимистым почерком. Пока Лучина пробегал этот листок глазами, неожиданный посетитель прошел вперед, без приглашения сел на диван, по-хозяйски расставив ноги о начищенных сапогах, и положил возле себя фуражку и полевую сумку.

— Товарищ пришел, чтобы дать отвод, — сказал Лучина. — Я сейчас зачитаю.

Саша в трепете смотрела на секретаря. Он, резкобровый и дальнозоркий, отведя от себя листок, читал, подчеркивая голосом отсутствие знаков препинания:

— «Возражаю о приеме в ряды комсомола гражданки Покровской Александры как недостойной по причине биографии. Отец настоящий момент находится в заключении и состоят в переписке что несовместимо с советской девушкой…»

— «Которые крестьяне сидят с огнем…» — вдруг тихо сказал один из членов бюро, черненький Яша Липкин, студент пединститута.

— Ты что это мелешь?.. — тревожно спросил Ваня Козодоев и, недоумевая, посмотрел на окружающих.

Лучина поджал губы и усмехнулся. Дочитав все до конца, положил листок на стол.

— Дадим слово товарищу Гребенюку.

Гребенюк поднялся, камнеподобный, но красивый, бодрый. Слегка передернул шеей в тугом воротничке гимнастерки. Расстегнул свою полевую сумку, заглянул туда, будто собирался извлечь какой-то важный — документ, но снова застегнул ее и отложил.

— Так что тут много-то рассуждать?.. Я так считаю, в нашей стране добрых девчат и хлопцев пруд пруди. Зачем нам всякого, я извиняюсь, первого попавшего вовлекать в строительство социализма?

— В строительстве социализма участвует не только союзная молодежь, — спокойно прервал его Лучина. — Это — право каждого советского гражданина.

— А что ж я, не знаю?.. — уверенно сказал Гребенюк. — Пущай строят, но доверия им быть не должно. Такие нам могут и ножик в спину…

— Вы что ж, имеете в виду Покровскую? — спросил Лучина.

— А вполне возможно. Поскольку яблоко может от яблони далеко не покатиться. Надо быть начеку. Партия как нас учит?..

Лучина дал Гребенюку выговориться. Все слушали напряженно, и Гребенюк, отговорив, сел с сознанием, что произвел впечатление. Знаком он попросил стакан воды, как положено докладчику, выступавшему со сложным и важным докладом.

Володька Мишуков сидел какой-то оглушенный. Ему казалось, что челюсти у него свела судорога, и он беспомощно поглядел на Сашу. Она молчала. И вдруг по белым ее щекам одна за другой заспешили горошины слез. Она притиснула к вискам тонкие пальцы, как при сильной головной боли, и нагнулась к коленям, обтянутым старой клетчатой юбчонкой. Русая коса ее упала и коснулась пола.

И вдруг Лучина улыбнулся. Улыбнулся только глазами, прикусив нижнюю и без того узкую губу. Улыбка эта была неожиданной, необычной, как гром зимою или светлая ночь в сентябре. Кому-то она даже могла показаться слегка иронической, но Володька решил, что в этой улыбке Сашино спасение.

В бюро были две девушки с прядильной фабрики. Одна из них, повинуясь жесту Лучины, вскочила, обошла стол и налила Саше воды.

— Не плачь, — шепнула она. — Сейчас все разберем.

Тут и Володька опомнился окончательно и сказал жалобно-протестующе:

— Ребята, ну что же он зря треплется?.. Какой она может ножик в спину?.. Смехота прямо! И разве она за отца отвечает?

— Мишуков, сядь и закройся, — одернул его Ваня Козодоев. — Никто тебе слова не давал.

Володькино замечание опять подняло Гребенюка с места.

— А ты что ж думаешь, не отвечает? Вот если бы она сознательно оценивала, она бы обязана от такого отца вчистую отступиться. А она, понимаешь, письма пишет, гроши посылает.

— Раз дано право переписки, значит, можно и писать. Я так понимаю, — защищался Володька. — Вот если бы не дано…

Ища поддержки, он невольно оглянулся на Лучину. Но тот нахмурился, будто хотел сказать: не лезь вперед батьки в пекло.

— Товарищ выступает не без основания, — прорвался Ваня Козодоев через поток Володькиного возмущения. — Ты, Мишуков, пожалуйста, на меня глаза не таращь! Мы же должны думать, кого мы принимаем. Товарищ Гребенюк хочет помочь нам разобраться…

— Такой поможет! — горячо вздохнул Володька.

— Действительно, Мишуков, ведь мы же эту девушку совсем не знаем, — позволила себе заметить та, что только что подавала Саше воду.

— У нее рекомендация от члена партии, — возразила другая. — Мало тебе? А вот этого гражданина, который пришел ее отводить, мы действительно не знаем.

Тут заговорил и Лучина, до сих пор внимательно выжидавший:

— У меня как раз вопрос к товарищу Гребенюку. Вы, насколько я понял из вашего заявления, беспартийный?

— Вступлю, — сказал Гребенюк с угрюмой решительностью. — Даже очень скоро…

— Если примут, — бросил Володька.

Лучина снова сделал Володьке немое замечание. Потом встал и подошел ближе к Гребенюку.

— Еще вопрос: откуда вы Покровскую знаете? Она на «Металлисте» работает, а вы в «Заготзерне», кажется?

— По совместному проживанию знаком, — ответил Гребенюк и сразу же весь как-то напрягся, будто перед обороной. — В одном дому с ней живем.

— Откуда же вы узнали, что она собирается в комсомол вступить?

— Да она сама болтала: вот, мол, вступлю!.. Тогда меня голой рукой не ухватишь!..

— Ох, зачем же ты ему сказала, дурочка!.. — как-то невольно вырвалось у Володьки.

— Мишуков, слушай, прекрати в конце концов выкрики! Ты нам работать мешаешь! — серьезно возмутился Ваня Козодоев. — Или мы о тебе вопрос поставим…

Володька метнул почти злобный взгляд на своего бывшего дружка. Но то, что дальше услышал Володька, его совсем покорежило и смяло. И он больше уже ничего не выкрикнул.

Лучина нагнулся над Сашей и спросил ее, почему она рассказала Гребенюку о своих намерениях. Почему он оказался здесь и так нетерпимо говорит о ней? Лучина спросил это негромко, загородив Сашу собой от Гребенюка. И Саша, подняв на Лучину выбеленное тоской лицо, тихо призналась:

— Он ведь муж мой… был.

Гребенюк, напряженно прислушивавшийся, качнул кудрявой головой и криво усмехнулся.

— Тоже жена нашлась! Много вас…

— Прекратите! — вдруг вскрикнул черненький Яша Липкин. — Здесь же горком комсомола! Как вам не стыдно!

Гребенюк еще больше насторожился. Но не заметно было, чтобы ему стало стыдно. Он только еще раз расстегнул и застегнул свою полевую сумку. И каждый из членов бюро, наверное, подумал: что же все-таки он в ней таскает?

— Я чувствую, товарищ Гребенюк, — сказал Лучина, — что вами, помимо всего прочего, руководят какие-то личные мотивы. Может быть, лучше нам их не касаться. Вы можете быть свободны, а бюро примет соответствующее решение.

Гребенюк молча поднялся и с мрачным недоверием оглядел всех.

— Вы, главное, ее-то поменьше слушайте, — указал он на Сашу, но уже без прежней уверенности. — Она вам наскажет семь бочек арестантов. Я с ей действительно имел… Но я в тот момент недоучел положение. А как узнал ее автобиографию, я все это дело разом пресек. Можете у соседей справиться.

— Горком комсомола не занимается сплетнями, — холодно сказал Лучина.

Гребенюк тронулся к двери, но там его догнал голос Яши Липкина, который спросил запальчиво-возмущенно:

— Товарищи, что же это такое?.. Ей же всего семнадцать лет… Она же несовершеннолетняя. Какой же муж? По закону это — преступление, его за это надо судить…

Гребенюк резко скрипнул сапогами у порога.

— Скажите, юрист какой нашелся! Это еще доказать сначала потребуется, что я у ей первый…

— Я прошу вас уйти! — повысил голос Лучина.

И когда за Гребенюком закрылась дверь, сел, внешне спокойный.

С минуту стояла сухая тишина, и все не глядели друг на друга.

— Так что же все-таки получается?.. — первым спросил Ваня Козодоев.

— То, что видишь. — Лучина собрал со стола бумажки, и если бы кто пригляделся к его рукам, то заметил бы, что пальцы слегка подрагивают. — Меньше нам нужно прислушиваться ко всяким… выступлениям и больше самим думать. Ты что же, не согласен со мной, Иван?

— Я не понимаю, при чем… — пожал плечами Ваня. — Конечно, этот тип — порядочная… Но суть дела ведь не в нем.

— Короче говоря, ты все еще против приема Покровской? — напрямик спросил Лучина.

— Против, — угрюмо, но в тоже время волнуясь, бросил Ваня.

— Ты, Яша?

— Понимаете, — ероша черную голову, начал Яша Липкин. — Я все никак не могу собраться с мыслями… По-моему, ее необходимо принять. Видите ли, после того, как этот дядя был здесь, мы просто обязаны это сделать.

— Понятно! — бодро сказал Лучина. — Вы, девушки, как?

— Я воздержусь, — очень тихо сказала одна, застенчивая и как будто даже ласковая. — Я, конечно, все понимаю…

— Ни черта ты не понимаешь! — почти крикнула ее соседка, совсем взрослая, с твердыми чертами лица. — Боишься. Неприятности не хочешь. А ты погляди, — она указала на Сашу крупной, рабочей рукой, — ей приятно? Может, правда, думаешь, что ножик тебе сунет?..

Она встала и отвернулась к темному окошку. Может быть, вспомнила о какой-то своей, женской, человеческой обиде и сказала глухо, наверное, о Гребенюке:

— Сволочь!.. Базу хочет под жакетку подвести. Жалко, что девчонка эта на «Металлисте» оказалась: уж у нас-то на прядильной комсомольцы бы ее от этого гада оборонили!

— Ты, Гришкина, не подменяй собой организацию! — буркнул Ваня.

— Ничего, если раз и подменю. Я на фабрике десять лет и в комсомоле с тридцать третьего. Да и хватит болтать, голосуй, товарищ Лучина!

Володька сидел понуро, и хотя до него дошло, что большинством Саша принята, он так и не поднял головы, совсем рассеянно слушая, что говорил ему Лучина относительно того, как и дальше позаботиться о Саше. Вот она какая, жизнь!.. Робкая Саша с глазами Снегурочки… Володька Мишуков смотрел на тебя с самыми правильными мыслями. Насчет чего-либо такого… даже и подумать не решался. Всю голову изломал, придумывая, как ей помочь пережить, если в горкоме откажут. Пусть бы самому потом хоть строгий выговор закатили, он бы уж от Саши ни на шаг. Володька считал, что Саша совсем, совсем одна… А вот теперь оказывается, что муж какой-то у нее…

В сердце у Володьки стало пусто, как зимой в поле. Он встал и взял шапку, готовый все же пойти за Сашей, тем более что Лучина бровями указал ему на дверь, за которой недавно скрылся Гребенюк.

— Получишь комсомольский билет, Саша, храни его понадежней, — сказал Лучина. — Если у тебя его… похитят, трудно нам будет опять тебя защитить.

Володька видел, что Сашины глаза молились на Лучину. Но она была так растерянна, что забыла даже сказать спасибо, когда Володька, ставший вдруг каким-то безразличным к ее радости, повел ее к двери.

4


Володька сильно был ушиблен тем, что услыхал на бюро горкома. Но мысли его были по-прежнему с Сашей, и он непременно решил всю эту открывшуюся ему неожиданно историю выяснить до конца. Тем более, раз Саша теперь комсомолка, он как секретарь комитета вполне имеет право «копнуть» насчет личной ее жизни. Правда, когда дело касалось этой самой «личной жизни», Володька тушевался и краснел: ему шел только двадцатый год, и у него самого ничего еще пока «личного» не было. Вот только теперь Саша…

В «Заготзерне» у Володьки был знакомый парнишка. Володька спросил у него про Гребенюка.

— А черти его знают! Он у нас недавно. Ходит, трясет своими значками. Работы особенно от него не видно, а зарплату получает. Теперь он все больше по командировкам.

— А почему он в шинели ходит? — пожал плечами Володька. — Пальто, что ли, не на что купить?

— Да есть у него пальто. С воротником. Рассчитывает, наверное, что в шинели больше на «ответственного» похож. Он и летом, балда такая, в самую жару в высоких сапогах ходит, скрипит…

Это сообщение пока что не много Володьке разъяснило, и он продолжал розыск. Саша жила на Крутой улице, минутах в двадцати ходу от Володькиного дома. Тут же жил по соседству старичок слесарь, у которого Володька всегда точил коньки.

— Не связывайся ты с им, — посоветовал старичок, когда Володька и ему закинул удочку насчет Гребенюка. — Где уж тебе, белогубому!.. У его на кажное дело слов полон карман, не отбрешешься ты от него.

Володьке вдруг стало тревожно. Наверное, и Ванька Козодоев потому так шебаршится и важничает, что в душе трусит перед такими, как этот Гребенюк. А Лучина? Нет, не похоже, чтобы Лучина трусил!

— Здравствуйте, товарищ Лучина! — сказал Володька секретарю горкома, вскоре же после памятного бюро встретив его около горкома.

— А, Мишуков! Здравствуй, — приветливо, но коротко бросил Лучина.

Володька остался доволен, что секретарь не забыл его фамилии, но его задело, что тот не спросил ничего о Саше. «Нужна ему какая-то там Саша!.. — не без горечи решил Володька. — Он, наверное, и думать о ней забыл». А он, Володька, вот мучайся…

Вечером он бродил по Крутой улице, неподалеку от Сашиного дома. Там горело всего лишь одно одинокое окно, и на свежем снегу почти не было видно следов от крыльца.

И вдруг Володька опять увидел Лучину. Секретарь горкома шел по узкой, темной улице, сунув руки в грудные карманы зимнего пиджака, хрустя калошами. Шел и смотрел номера домов на заборах и калитках.

Лучина тоже заметил Володьку и остановился.

— Ты опять? Давай-ка зайдем вместе к Покровской.

— Зачем? — шепотом спросил Володька. — А если «тот» дома?..

— Испугался? — усмехнулся Лучина и подтолкнул его. — Пойдем, пойдем!

Крыльцо было темное, неосвещенное, все под снегом. Лучина постучал и прислушался. Какая-то старуха спросила через неоткинутую цепочку, кого надо.

— Сашу Покровскую, — громко сказал Лучина.

Старуха сообщила, что Саши дома нет: пошла за керосином.

— У нас тут вечерами не торгуют. Так она либо на Соборную, либо на Колтушиху. Скоро-то не воротится.

— Простите, вы не мамаша ли товарища Гребенюка? — спросил Лучина к удивлению Володьки. — Сына вашего нет дома? Тогда нам бы хотелось с вами поговорить. Вы не бойтесь, откройте.

Старуха подумала и впустила их. Лучина и Володька вошли в плохо освещенную кухню. Пахнуло сыростью, печной золой. Лучина спросил, где же комната Саши. Старуха толкнула незапертую дверь, повернула выключатель.

…Старый, обесцвеченный, продавленный диван с высокой спинкой и костистыми валиками. Кожа на сиденье вся истрескалась, как старческие щеки. Стол с гнутыми ножками, ничем не покрытый, пустой. Смутные стенные часы в большом черном футляре, с позеленевшим тарелкообразным маятником, который, кажется, давным-давно застыл, не качается. Левитановский «Март» на стене, но света в комнате мало, и в картине совсем не заметно солнца, будто она покрыта налетом серой тоски. И тут же рядом на гвозде — знакомая Володьке черная Сашина телогрейка.

— А в чем же она пошла? — тревожно спросил Володька.

— Я полушубчик свой дала. А то куда ж в такую даль в легком ватничке?.. — Старуха вздохнула и сообщила: — А гардероб с зеркалом да еще кроватку свою она продала летось. Соседи взяли.

— Вы Сашина свекровь? — повернулся к старухе Лучина.

— Да ведь как сказать-то?.. Жили они… Отпираться не буду. Теперь вроде не живут.

— Что же, сын ваш не хочет с Сашей жить?

— А кто ж его знает? Рази он скажет толком? Она тоже вроде бы хоронится от него теперь…

— Понятно, — сказал Лучина.

— Его дома-то нету неколи, — откровенно продолжала старуха. — Когда нету его, мы с Александрой-то вместе харчимся. Она девка-то ничего, тихая. Купит что, я сварю. Придет, похлебаем. А уж когда сам-то приедет, мы уж с ней по разным углам сидим. От греха…

Старуха спохватилась, не лишнее ли она рассказывает про своего сына, и стала поспешно объяснять:

— Он у меня тоже ничего. Колька-то. У меня их четверо, и все хорошие ребята. Петро в машинистах. Федька в Москве в магазине работает, Витька — шофером… А Колька-то меньшой, он у меня самый бедовый, грамотный такой, куда тебе!.. Ему слова не скажи, сам все знает. А ведь грудь у меня до трех годов не бросал, до того желанный был дитенок! Голодные годы-то были…

Мрачные мысли одолели Володьку. Правда, он хоть и родился в гражданскую войну, но особенных бед не знал: голодным его спать не клали, и ребячьи его ноги никогда не стыли на холодном полу. Володька думал о странных словах старухи: «До трех годов грудь у меня не бросал…» А теперь вон какая ряшка: шапкой не закроешь!..

— Вы не с Украины? — спросил Лучина старуху.

— Тамбовская я. А мужик-то у меня, второй-то, Колькин отец, он полтавский. В солдатах был, стояли рядом, он ко мне в дом и пошел. Ничего был мужик, пил только… Всего навидалась, сыночки!..

Чувствовалось, что старухе не с кем поговорить. Она, наверное, потому и пустила незнакомых людей, чтобы отвести душу от старушечьего одиночества.

— Еще-то придёте? — спросила она, хотя и забыла поинтересоваться, кто же такие Лучина с Володькой и зачем они сюда пожаловали.

— Придем. Вот он придет. — Лучина указал на Володьку.

Они вышли и некоторое время шагали молча.

— Однако у вас на заводе не побеспокоились, чтобы пальто этой Саше купить, — сказал Лучина. — Могли бы и поторопиться. Она-то не долго думала, когда свое на огонь кинула.

«Это хорошо, что он помнит!» — обрадовался Володька. И сказал:

— Купим обязательно!

Опять помолчали, потом Володька решился заметить:

— Ну и тип этот Гребенюк! По-моему, и мать его боится… — И спросил вдруг, мучаясь собственным вопросом: — Товарищ Лучина, а что, если он ее бьет?..

— Кого, мать?

— Нет… Сашу.

— Ну, а вы на что? — Лучина приостановился. — В комсомол приняли, а защищать дядя будет?

— Понятно! — сказал Володька, подражая интонации Лучины.

Он снова долго не решался, потом спросил:

— Товарищ Лучина, как же все-таки она могла… с ним?.. Как вы это представляете? — Володька страшно засмущался.

— Одиночество, — коротко сказал Лучина. — Страшная это штука. Ну, ты шагал бы домой.

Но Володька не отставал, проводил Лучину до горкома. Он ждал, что тот скажет, зачем все-таки он отправился этим вечером на Крутую улицу, на поиски Саши. Что он хотел сделать для нее? И Лучина понял его мысли.

— Я хотел ей предложить на Дальний Восток поехать. Мы бы ей дали комсомольскую путевку. Лучше будет ей климат переменить. Вот и ходил посмотреть заодно, что у нее за домовладение такое. По-моему, чепуха — развалюха. Да и этих… которые ее уплотнили, их теперь все равно не выпроводишь.

— Это Гребенюка? — спросил Володька.

— Ну да. — Глаза у Лучины зло хмурились, — решил экспроприировать частную собственность. Свой-то домишко соорудить труднее. Ну, будь здоров!

Он вошел в здание горкома. А Володька потоптался перед освещенным подъездом и, хотя сильно озяб, вдруг повернулся и быстро зашагал на бывшую Соборную улицу, где у москательного магазина он еще надеялся найти Сашу и помочь ей дотащить до дому скользкий, тяжелый бидон.

5


— Ну почему же ты не хочешь, Саша? — нерешительно спросил Володька. — Все-таки Дальний Восток — это знаешь!.. Лично я бы с удовольствием поехал.

— Нет, — тихо улыбнувшись, сказала Саша. — Сейчас я не могу отсюда уехать…

— Тебе что же, может, халупы своей жалко? — старался заглянуть ей в глаза Володька, смущаясь и втайне надеясь, что она жалеет не о доме, а совсем о другом…

— Нет, — сказала Саша застенчиво. — Просто я теперь не могу.

Горячее подозрение обожгло Володьку. Он постарался напустить на себя серьезность и нарочно сгустил голос.

— У тебя что… ребенок будет?.. — спросил он, чувствуя, что нестерпимо краснеет.

— Что ты!.. — смутилась и Саша. — Нет, что ты!..

Они разговаривали в безлюдном красном уголке завода «Металлист». Здесь Володька принимал по комсомольским делам. Он сидел за столом, избрызганным фиолетовыми чернилами, подперев темными от металла ладонями похудевшие за последнее время щеки. Володька выглядел совсем юно, и это его угнетало. Стрижка под бокс, круглые черные глаза с чуть заметными ресницами, нос уточкой, нижняя губа чуть отвисла сердечком и треснула посредине. Только усы, слава богу, уже показались, темненькие, жесткие.

— Значит, не хочешь, Саша? И не скажешь почему?

— Я не могу тебе сказать… — снова улыбнулась Саша, так помилевшая за последнее время.

Может быть, ее хорошило новое пальто с лисьим воротничком, которое ей купили на завкомовские деньги. Пальто было синее, в цвет Сашиных глаз. И русая коса так красиво лежала на синем сукне.

— А я думал, — Володька сглотнул слюну, — может быть, вместе бы поехали… Мне тоже путевку дадут, если попрошу.

— Тебе же скоро в армию.

— Ну и что?.. Можно и оттуда в армию. Но раз ты возражаешь…

Володька затеребил какие-то бумажки, полез для чего-то в стол. Потом откашлялся и сказал:

— Слушай, комитет мне поручил обследовать твою жизнь. Какой у тебя адрес?

Саша посмотрела на него с удивлением.

— Ведь вы же у меня были…

— Кто мы? — Володька опять начал краснеть.

— Ты с товарищем Лучиной. Ведь были, правда?

— Были, — сказал Володька. — Ты за керосином уходила. Я тебя тогда, между прочим, искал на Соборной улице и не нашел… Ты, наверное, на Колтушиху пошла?

Саша кивнула. В глазах у нее синела радость. Но она глядела мимо Володьки.

— Сказала бы мне, я бы притащил тебе керосину, — тихо сказал Володька. — Что мне, трудно, что ли?.. Ты мне всегда говори, если тебе что надо…

Он вдруг заметил, что Саша уже что-то хочет просить. И подался вперед. Но Саша только спросила с нежной таинственностью:

— Вова, ты не знаешь, как… его зовут?

— Кого?..

— Лучину…

Володька растерялся.

— Не знаю… Как-то ни разу не слыхал. Зачем тебе?..

Саша не ответила. Лицо ее улыбалось, синели глаза, розовели щеки.

«Кукла! Наверное, влюбилась…» — вдруг с досадой подумал Володька, стараясь отвести глаза от Саши. И спросил ревниво:

— Он что, понравился тебе?

Саша кивнула головой.

— Он такой необыкновенный! — сказала она искренне.

Под Володькиным отчуждающим взглядом она не смутилась: видно, ей было очень хорошо от собственного чувства.

— Ну ладно, — сказал Володька. — Мне сейчас некогда, ты иди.

Когда остался один, сжал голову, стриженную под бокс, потом положил щеку на зачерниленную крышку стола.

— Вот черт!.. — сказал он вслух. — Не везет же человеку!..

Не потому так сильно Володька влюбился, что уж очень хороша была эта Саша. Хороша, конечно… Но главное — романтика сгубила его: защитить, помочь!.. Когда узнал про Гребенюка, сначала тошно сделалось, противно, а потом только одна мысль резала: как бы Гребенюку морду набить, вырвать у него Сашу, такую, какая она есть.

Володька прикрыл глаза и представил себе Сашину темную комнату с черными, мертвыми часами и проломанным диваном. Саша в углу, прячет лицо в платок, а тот тянется с лапами: «Ты чего это ломаешься, строишь из себя…»

— Тьфу! — Володьке опять стало непереносимо тошно. К тому же он вспомнил и слова старухи: «Жили они…»

Да еще теперь и Лучина!..

Вот дела!.. Как во всем этом разобраться Володьке в его двадцать неполных лет?.. Он и не обольщался: чувствовал себя еще дурак дураком, знал, что и уши у него торчат, и губы, как у детсадовца, — сердечком, и усы только стали пробиваться.

— Ну ладно! — вслух подумал Володька. — Как-нибудь одолеем это дело.

…Не так-то легко оказалось «одолеть», прогнать горячую надежду. Как ни хитрил Володька сам с собой, но уже на следующий день его снова видели на Крутой улице, под темными Сашиными окнами. Старуха Гребенючиха узнала его и пустила в холодные сени.

— Пришел? — спросила она, как старого знакомого. — А мы двои с Сашуткой сидим, в карты играемся…

В полутемной кухне, у истопленной плиты, сидела, покрыв плечи платком, Саша. Между подолом старой юбчонки и голенищами разбитых валенок светились круглые белые коленки. На большой, плохо выскобленной крышке стола раскинуты были потерявшие цвет игральные карты.

Саша виновато встала и под грустный старухин взгляд повела Володьку в свою комнату.

— Охота тебе в карты играть? — полунасмешливо спросил Володька. — Лучше бы… книжку какую-нибудь почитала бы…

— Я много читаю, — просто ответила Саша. — Надо же с этой старушкой посидеть: она всегда одна… Я пробовала ей читать, но она ничего не понимает.

— Ты, наверное, трудное…

— Нет, «Барышню-крестьянку».

Володька не читал «Барышни-крестьянки», и ему стало неловко.

— Почему у вас везде так темно? — спросил он, глянув на единственную тусклую лампочку под потолком.

Саша сконфуженно сказала:

— Он не велит жечь. Счетчик у нас общий…

«Он», конечно, был Гребенюк.

— А он на колодец замок не повесил? — зло спросил Володька. — Чтобы тебе и воды не давать.

— У нас колодец вымерз, — шепнула Саша. — Я с реки воду ношу.

Володька, все еще не понимая, что он мучает ее, стал расспрашивать, как этот «гад» оказался здесь. Кое-что он уже знал со слов Лучины, но ему хотелось слышать подробности.

Саше говорить не хотелось. Но она все же сказала:

— Когда мама умерла в прошлом году, я пошла в горсовет и попросила, чтобы ко мне кого-нибудь поселили… на время. Я надеялась, что папа все-таки вернется. Но пока мне одной в доме было страшно…

Володька глубоко вздохнул: эх, кабы знать!..

— Я раньше в той комнате спала, где он сейчас, — продолжала Саша, обогреваемая теплыми Володькиными глазами. — Там окна в сад, на сирень, и солнца там всегда много. А здесь папина с мамой комната была. И я решила, что уж лучше я теперь тут буду, чем он. Потом он привез свою мамашу и еще комнату забрал. Мне правда, она не нужна. Дрова сейчас такие дорогие.

— Я скажу в завкоме, чтобы тебе дали ордер на дрова, — догадался Володька.

— Это было бы хорошо…

Кажется, Володька узнал все. Остальные волнующие его вопросы в программу «обследования» не входили. И он мучительно жевал свои мысли, пока не решился спросить:

— Саша, признайся: ты его хоть немножко-то любила?.. Честно?

— Нет, — отвернувшись, сказала Саша. — Мне только сначала казалось… И еще он мне говорил, что меня могут выселить из дома, а с ним меня никто не тронет.

— Вот ведь гад! — бросил Володька, вспомнив, как вел себя Гребенюк на бюро горкома. — Гад он, этот Гребенюк!

И он позвал Сашу в кино. Она засмущалась, а Володька поспешил заверить:

— Я знаю, у тебя, наверное, денег нет. Но я тебя на свои свожу, по-товарищески. Не веришь? Честное слово, по-товарищески!

Саша поднялась с дивана и сняла с плеч темный платок. На секунду перед Володькиными глазами мелькнул на ее белой открытой шее какой-то шнурок. Саша поймала Володькин взгляд и поспешно запахнула ворот.

— Чего это у тебя? — Колючее подозрение вдруг захлестнуло Володьку. — Неужели ты крест носишь?..

— Что ты! — испуганно сказала Саша. — Какой же крест?.. Это… это комсомольский билет. Ведь мне же тогда сказали, чтобы я берегла…

Володька, сам не сознавая, как это смело, протянул руку и коснулся Сашиной шеи, того места, где была развилка груди. Он ощутил что-то твердое, плоское, небольшое. И тут же отдернул руку, сильно покраснев.

— Тьфу ты!.. — сказал он, чтобы скрыть страшную неловкость. — Ты извини, Саша. Дурак я…

Она снова покрыла плечи платком и стояла молча. В синих глазах ее не было обиды, но они были очень, очень грустные.

6


Дом на Крутой улице магнитом тянул Володьку. Весь февраль был вьюжный, холодный, и Володьке казалось, что Саша обязательно мерзнет, сидя одна в темной большой комнате.

Дважды Володька сам подбрасывал ей на заводской машине дрова. Правда, это была почти одна сырая ель и осина с трухлявой середкой, но шофер-шутник обнадежил Володьку, что по крайней мере после сырой осины трубы чистить не придется.

Старуха Гребенючиха, казалось, больше Саши привыкла к Володьке. Через нее он заранее знал, когда «хозяина» не будет дома. Но как-то Володька все-таки напоролся на него и был встречен откровенно грозным взглядом, который Володька мужественно выдержал.

— Ну, — сказал Гребенюк, — чего тебе здесь надо?

От злого волнения у Володьки стало больно в горле, зазвенело в ухе.

— Это вас не касается, — хрипло выговорил он. — Я не к вам…

Он, как слепой, пошел прямо на Гребенюка, и тот посторонился, чтобы дать Володьке пройти.

Как только Володька шагнул в сени, Саша стремительно приоткрыла свою дверь и схватила его за руку. Оба они с колотящимися сердцами стояли в ее комнате, ожидая, когда же смолкнут тяжелые шаги и скрип половиц за дверью, которую они заперли на крючок. Это был не простой крючок: его и петлю к нему сковал сам Володька в кузнечном цехе завода после того, как Саша призналась ему, что «тот» уже сорвал два дверных крючка, которые она сама приладила.

— Ну, этот не сорвет!.. — заверил Володька, загоняя в косяк гвоздь-костыль. — Разве что вместе с дверью…

Теперь они стояли, невольно держась за руки, не зажигая в комнате света.

— Вова!.. — тихо сказала Саша. — Зачем же ты пришел, когда он дома?..

— Брось ты бояться!.. — Володька решил дотронуться до Сашиного плеча, в котором билось волнение. — Я его прикончу, если он!..

Но «приканчивать» Гребенюка Володьке случая не представлялось. Тот почти не жил дома. Облачившись в свою суровую бурую шинель и взяв загадочную полевую сумку, он почти каждую неделю отлучался куда-то, не сказавшись даже матери. Но зато в Сашином доме появилось вдруг новое существо: это была «законная» жена Гребенюка, которая отважилась приехать погостить из деревни и осталась, удерживаемая тоскующей старухой свекровью. Жену эту звали Натанькой, у нее был болезненный румянец на маленьких, запекшихся щечках; под коричневым платочком — белесые, гладко зачесанные волосы, едва заметная грудь под ситцевой строченой кофтой. Натанька говорила тонким шепотком и все время оглядывалась.

— Мне ее так жалко!.. — сказала Саша Володьке. — Какая она несчастная, эта Натанька! У них, оказывается, был и ребеночек. А Гребенюк от нее уехал. Она с ним и не разведена, считает, что у нее есть муж.

Володьку радовало, что в каждой фразе о Гребенюке у Саши все меньше оставалось страха и росло какое-то тихое негодование. Но ведь она все-таки тоже была ему женой… Володька этого, к сожалению, никак не мог выбросить из головы и мучился до помутнения. Но еще больше он страшился того, что Саша опять заговорит с ним о Лучине. Но она молчала. И он мужественно продолжал почти каждый вечер ходить на Крутую улицу.

Старуха как-то попросила Володьку, чтобы он «куды-никуды» пристроил бы Натаньку на работу, а то как бы «сам», воротившись, не заругался, не погнал… Володька обещал и договорился насчет Натаньки на своем заводе. Ее взяли чернорабочей, и Володька каждое утро видел, как она, обутая в литые калоши и мышиного цвета пиджак-спецовку, долбит пешней грязный лед и скидывает его в кучу. Лицо у Натаньки при этом было такое, будто она выиграла сто тысяч.

Не раз Володька брал листок бумаги, чтобы написать заявление городскому прокурору. Он считал, что Гребенюка непременно надо судить. И за Сашу и за Натаньку. Удерживало только то, что он не умел связно вылить на бумагу распиравшее его возмущение. У Володьки, при всей его бойкости, за плечами было всего четыре класса да еще ФЗУ. Потом он решил, что ему в этом деле поможет сама Саша, но она сказала в ужасе:

— Вова, не надо!.. Я тебя очень прошу. Все ведь может начаться сначала…

Она не сказала, что именно начнется, но Володька понял: сейчас Гребенюк к ней больше не пристает. Он был рад этому, но ненависть тлела и грозила вспыхнуть. Приостыл Володька лишь тогда, когда встретился с Лучиной. Он ему все рассказал, и Лучина усмехнулся своими узкими губами, губами мужественного человека.

— Знаешь, Мишуков, не связывайся. Дрянь он, и все! Займись лучше Сашей поближе.

Володька пыхнул, как бенгальский огонь у елки. Саша была с ним в последнее время ласкова, но Володька не забыл их разговора в красном уголке.

— Ничего не получится, товарищ Лучина, — сказал он отрывисто и отвернулся, чтобы скрыть досадливый румянец. — У нее другое увлечение есть…

И тут же вдруг Володька спросил:

— Товарищ Лучина, я извиняюсь… Как вас звать?

Его очень удивило имя Лучины — Клавдий. Володька считал, что есть только женское имя — Клавдия. Так звали его мать. И обрадовался, что его собственное имя куда лучше — Владимир! Так самого Ленина звали. Володька все-таки решился «колупнуть».

— А мне показалось, товарищ Лучина, что Саша вам лично понравилась. Вы тогда ее так здорово защищали!..

Лучина поглядел на Володьку удивленно и покачал головой.

— Странные ты делаешь выводы, Мишуков. Что же, она разве не имеет права на защиту? Я говорил то, что думал. — И он добавил, опять усмехнувшись и с новым для Володьки выражением: — А девушки мне, Мишуков, другие нравятся. Твоя Саша… Она уж слишком… девушка. В каждой дивчине должно быть немножко чего-то от хлопца. Уж если заяц, то хоть уши торчком!..

Сказав это, Лучина опустил свои серые глубокие глаза. Володьке слышен был приятный, манящий запах табака. Он видел, когда Лучина затягивался папиросой его темные, вычерченные брови мерно поднимались и чуть шевелился худой кадык, стянутый вышитым воротником.

— Ну, а как она теперь?.. — спросил Лучина, имея конечно, в виду Сашу.

Володьке хотелось похвастать, что ему удалось перетащить Сашу с подсобной работы на точильный станок. Она всячески сопротивлялась, не верила, что сможет, и, когда сорвавшаяся деталь вышибала у нее из рук напильник, она в ужасе отскакивала и искала глазами Володьку. Но об этом он умолчал, зато рассказал Лучине, что Саша очень аккуратно посещает политзанятия и отвечает лучше других, без подсказок. Записалась в драмкружок, который готовил какую-то пьесу про шпионов, выучила роль назубок, но, как только дошло дело до репетиции, растерялась и почему-то заплакала…

— Какая-то она! Уж очень напуганная, — задумчиво сказал Лучина. — Знаешь, бывают такие, с детства напуганные. Ей бы сейчас хорошего парня в защиту…

…Вечером Володька сообщил Саше, что Лучину зовут Клавдием.

— Как будто бы есть такое имя, — без всякого разочарования сказала Саша. — Погоди одну минутку.

Она порылась в бумажном хламе, хранившемся в сундучке, в сенях, и достала какой-то старинный календарь. На обтрепанной обложке Володька увидел портрет царя с царицей и мальчиком. Саша объяснила, что это наследник. Полистав календарь, она нашла длинный перечень имен, расположенный по алфавиту, возле каждого имени стоял крестик и число.

— Есть Клавдий, — чему-то обрадовалась Саша.

— А я тут есть? — с ревнивым любопытством спросил Володька.

— Есть, конечно. — Саша поискала глазами. — Вот, ты святой князь Владимир. День твоего ангела пятнадцатого июля.

— Какого еще ангела! — недовольно буркнул Володька. Зачем, Саша, ты эту книжку хранишь? Царь тут нарисован… Сожги лучше.

— Это мама берегла… Тут много интересного, — сказала Саша. — Например, календарь природы и народные приметы.

— Все равно, — сказал Володька. — Это же при царе напечатано.

Он взял календарь, открыл вьюшку и поднес зажженные листы к устью голландки. Оба смотрели, как вспыхнула выцветшая обложка, как почернели царь с царицей и наследником и обратились прахом.

…За окнами крутила метель. Качалась голая, черная береза. Осиновые дрова плохо нагрели Сашину комнату.

Она сидела с ногами на своем диване, и так хорошо знакомый Володьке платок закрывал ей плечи и полуголые руки с потемневшими от металла пальцами.

— Саша, — очень тихо, спросил Володька, — зачем ты ходишь к горкому, караулишь Лучину? Он сколько раз видел тебя в окошко. Он — это ничего… А Ванька Козодоев увидит и будет «ха-ха» строить. Или еще чепуху какую-нибудь придумает. И товарищу Лучине может быть неприятность. Ну скажи, зачем ты ходишь?..

— Почему же?.. — упавшим шепотом спросила и Саша. — Почему мне нельзя туда ходить?.. Я только хочу посмотреть на… него. Только посмотреть. Разве нельзя?

Володька глубоко вздохнул и отрицательно покачал головой.

— Он тебе сам сказал, чтобы я не ходила?

— Нет… Он мне другое сказал… — И Володька передал, какие девушки могут нравиться Лучине. — Ты только не обижайся, Саша!

Они оба долго молчали.

— Все равно. — Саша устремила куда-то в угол свои опечаленные глаза. — Он столько для меня сделал!.. Я его всю жизнь не забуду.

Володька испытал законную досаду: его-то Саша, видно, не собирается всю жизнь помнить, хотя он тоже… он тоже к ней по-человечески, по-комсомольски подошел. Но тут же Володька с ясностью понял, что разница между ним и Лучиной все-таки большая.

— Ну, я пойду, — сказал он. — В субботу в горкоме встреча с полярниками. Пойдешь? — Вдруг его дернул какой-то бес, и он выпалил: — Лучину своего увидишь.

Сашины глаза синели в сумраке комнаты.

— Я бы пошла… Но, может быть, теперь уж неудобно?

Володька пожал плечами.

— Тут как раз удобно. Ты комсомолка, встречу организует горком. В чем же дело?.. Приходи.

— А ты бы, Вова, не зашел за мной?..

Володькино сердце дрогнуло.

— Зайду… — И, чтобы спрятать волнение, Володька ушел поскорее.

7


Стоял уже конец мая, сладкий от цветения. Густо летал тополиный пух, и от него нельзя было очиститься.

Утром в воскресенье Володька вышел в позеленевший двор и огляделся. На Володьке была новая розовая жесткая ковбойка, и еще он повязал голубой галстук. Ему казалось, что это красиво. В это утро он в первый раз побрился и пах теперь туалетным мылом и одеколоном «Ландыш».

Володька шел и, надувая бритые губы, гнал своим дыханием легкую тополиную пушинку. Она взлетала и снова стремилась прижаться к Володькиным горячим щекам, но он упрямо отгонял ее.

На Крутой улице Володька замедлил шаг и чуть подтянул голубой галстук. Потом его вдруг одолело сомнение, он оглянулся по сторонам, быстро сдернул галстук и спрятал в карман. После этого он взбежал на крыльцо дома, где жила Саша.

Она вышла, одетая в белое платье, которого Володька еще не видел на ней. Оно было ей узко и даже коротко, но, видимо, другого у нее для такого случая не было. Володьке стало немного не по себе, когда он взглянул на Сашину грудь, которая теперь была совсем не такая, как в будничной одежде. Сейчас под реденьким белым батистом это было что-то живое, просящееся наружу.

— Здравствуй, — сказал Володька смущенно. И искоса взглянул опять на Сашину грудь.

Они вышли в палисадник, и из своего окна их увидела старуха Гребенючиха. Она тут же кликнула и Натаньку, сказав ей:

— Глянь-кось, Наталья, на касатиков-то наших!.. Как убрались!

Странно, но Натанька вовсе не ревновала Сашу. И они со старухой не держали на нее сердца за то, что происходило между нею и Гребенюком.

— Березку, что ль, идете рядить? — спросила старуха.

— Какую березку? — удивился Володька.

Саша объяснила ему, что сегодня, оказывается, троицын день и раньше был обычай наряжать березку. Саша сказала еще, что и старухе и Натаньке очень хотелось пойти в церковь, но они боятся Гребенюка, который им это запрещает.

— А моя бабушка пошла, — усмехнулся Володька. — Веник зеленый наломала и пошла. Я и не знал, что какая-то там троица…

В этот день Володька с Сашей решили поехать на Кукушкин луг, место всех молодежных гуляний за рекой. Володька даже пренебрег воскресным футболом. Он еще с ранней весны звал Сашу на Кукушкин луг, но она все отказывалась, и они вдвоем дальше палисадника и соседнего кинотеатра не выходили. Отказы Сашины и огорчали и радовали чем-то Володьку: значит, она в нем не совсем уж мальчишку видит, раз боится ехать с ним далеко. Думать же, что Саше он просто не нравится, Володьке уже не хотелось: она была с ним очень ласкова; такого Володька не видел даже от матери, которая была женщиной не гладкого характера и любовь свою к детям выражала не через ласковые слова, а через чистые и зашитые рубашки и вовремя поданный обед.

Этой весной, например, Володькина мать словно бы только что увидела, какой у нее стал старший сын, и сказала отцу:

— Владимиру-то пару бы надо купить, хоть недорогую. Жених уж.

Но пару все-таки решено было пока не покупать: ждали, что осенью Володька пойдет в армию. Мать только купила ему ту жесткую розовую ковбойку, которую он надел теперь, чтобы повезти Сашу на Кукушкин луг.

…Они шли по зеленому городу. По всей Московской синела сирень, а земля в садах была бела от облетевших вишен. На черных, взбитых грядках распускались нарциссы. Но их осторожный запах не мог одолеть густоты сиреневого пара, накрывшего улицы.

Трамвай звенел, как комар. А людям, опоенным весной и сиренью, не хотелось браниться в вагонной тесноте и качке. Володька стоял, тесно прижатый к Саше, ему было страшно жарко, и пальцы его, в которых была зажата Сашина нагревшаяся рука, напряглись, как на электрическом силомере. А у Саши было розовое, растерянное лицо. Коса щекотала ей открытую шею, и она постаралась откинуть ее на грудь, где она повисла тяжелым льняным жгутом между двух холмиков, предмета Володькиной осторожной нежности.

На углу улицы Коммунаров и Спортивного проезда они увидели в окно Лучину. Он шел с каким-то человеком, старшим и более ответственным по виду. Они о чем-то серьезно разговаривали. На Лучине Володька впервые увидел вместо вышитой украинской рубахи белую спортивную майку с голубым воротником. Пиджака на нем не было, и видно было, какие у него костистые плечи выпирающие ключицы.

— Я тебе не сказал… — Володька приблизил губы к Сашиному уху. — Он в Ливадию уезжает, туберкулез лечить… А потом его, кажется, переводят в обком.

Тут же Володька высунулся в окошко и крикнул:

— Товарищ Лучина!

Имени Клавдий Володька так и не принял. И ему очень хотелось, чтобы Лучина увидел сейчас возле него Сашу, но она пряталась за чужие плечи и даже чуть-чуть заслонялась рукой.

Но Лучина все-таки увидел их обоих. Кинул взгляд на собеседника, сделал движение, будто хотел подойти, но трамвай прозвонил и побежал дальше. Лучина остановился и только помахал рукой, очень хорошо улыбнувшись при этом.

— Ты чего это? — спросил Володька, заметив, что Саша сосредоточенно смотрит в окно и ее пальцы совсем безвольно лежат в его горячей ладони.

— У меня дедушка умер от туберкулеза, — сказала Саша.

— Так это когда было! — поспешно заверил Володька. — При царе Горохе. А сейчас никто не умирает… — И тут же бросил ревниво: — Лучше бы я тебе не говорил Ты, значит, все еще про него думаешь?..

— Нет, нет, не думаю. — Саша поспешила улыбнуться: ей не хотелось, чтобы Володька сердился.

…На Кукушкином лугу было полно гуляющих. Вразлад стонало несколько гармоник, через головы сидящих на траве пролетали мячи, падали в реку, и за ними бросались прямо в одежде. Чья-то собака в восторге металась с ботинком в зубах.

— Вон наши заводские в волейбол сражаются, — сказал Володька. — Хочешь поиграть?

Саша покачала головой.

— Мне хочется в лес, — вдруг сказала она.

И пошла вперед, к густым кустам орешника и калины. Володька шел сзади, придерживая ветки, чтобы не хлестанули Сашу. Он видел, что сучки и валежины царапают ее ноги, обутые в очень ненадежные тапочки, но она этого не замечает все идет, идет дальше в лес, в хоровод шершавых березок и горько пахнущих осин.

Они прошли в глубину леса, и им никто не попался, хотя голоса слышались вокруг, и эти голоса как будто гнали Сашу дальше в лес. Только когда вышли на поляну, всю в мелких серо-зеленых елках, Саша села и, закинув незагорелые руки за голову, сказала Володьке:

— Как я давно хотела в лес!..

— Ну ведь я тебя столько звал! — виновато сказал он.

Они оба ощутили вдруг, что вокруг них одна зеленая тишина, все звуки остались где-то позади. Кроме едва заметного шелеста в траве и листьях. И Саша, боявшаяся напряженной тишины, сказала:

— У тебя под ногой, смотри, фиалка!.. Сорви…

— Разве это фиалка? — спросил Володька, полный профан в ботанике. Он нагнулся и сорвал невзрачный темно-синий цветочек. — Их тут сколько хочешь. Посиди, я тебе нарву.

— Нет, я сама…

Володька, прислонясь к прохладному стволу березы, смотрел, как Саша нагибается, как падает ее коса, когда она рвет цветы и что-то при этом неслышное шепчет. Он вспомнил про Гребенюка: тот не цветы Саше срывал, а остервенело дергал крючок на двери ее комнаты. И не потому, как теперь понимал Володька, чтобы быть с ней с Сашей, а чтобы власть показать, чтобы она его боялась… А она и так всего боится, даже его, Володьки «Бывают такие, на всю жизнь напуганные…» — вспомнил Володька слова Лучины. Как же ему теперь поступить, чтобы опять ее не напугать?..

Саша, отыскивая в траве цветы, отошла уже далеко. И Володька не сразу решился подойти к ней.

— Саша, — сказал Володька, опустив голову, — я не могу больше… Я тебя люблю!

Она, вздрогнув, положила фиалки на пенек и молча стала поправлять распустившуюся косу.

— А ты меня не любишь? — совсем тихо спросил Володька.

Она не взглянула ему в лицо, а то бы заметила, как просили об этом «люблю» его круглые от волнения глаза неумело выбритые щеки и обсохшие губы.

— Еще не знаю, Вовик… Может быть… Только не надо сейчас…

— Нет, нет, — поспешно сказал Володька.

О том, что день кончается, им сказал не голод — они с собой куска хлеба не догадались взять, словно рассчитывали быть сытыми одним лесом. Сказало солнце, которого вдруг не стало над ними. За кустами уже таился белый туман, и на траву упала синева вечера.

— Завяли наши с тобой цветы, — угрюмо сказал Володька.

— Я поставлю дома в воду — и оживут.

Когда сели в трамвай, голова у Володьки кружилась: целый день не ели, а может быть, от леса, от травы, от того, что называется в песнях «страданием».

Прощаясь, Володька сказал:

— Завтра, Саша, политкружок. Ну, я еще успею подзубрить…

— Я вчера еще подготовилась. Так ты беги скорее.

«Конечно, не любит она меня, — с болью решил Володька. — Я про все на свете позабываю, а она учит…»

Он пришел домой, снял розовую ковбойку и лег с книжкой. Но ни строки не прочел. Ему казалось, — что и книжка пахнет лесом, а между букв проглядывают маленькие темно-синие цветки, слабые, готовые тут же завянуть под горячей рукой.

8


Отцвела сирень, и побелели липы. Стояло бездождье, и было душно, желто, приторно. В трамвае, в котором ехал Володька из горкома, стекла были мутные от жары, и двигался трамвай сонливо, не спеша. На крышу его горячий ветер наносил липовый цвет.

Володька стоял на площадке, где хоть немного провевало, и думал о том, что с молодежным кроссом ему, пожалуй, придется туговато и выставить от своей организации тридцать человек не удастся: ребята в отпусках и жара… Лучина сейчас в Ливадии, а с Ваней Козодоевым разговор короткий: тот никаким мероприятием не поступится, хоть камни с неба вались.

Володька представил себе, как он сам пойдет на этот кросс — семь километров полем, потом еще три в противогазе и столько же обратно. И ему показалось, что он уже плавится. Хоть бы дождик пролил… Но небо было синее, как Сашины глаза.

«Надо будет ей сказать, чтобы она сменилась с кем-нибудь и лучше вышла бы в воскресенье на работу, — подумал Володька. В цехе у них даже в сильную жару вентилятор работал отлично. — А уж Кукушкин луг на этот раз прощай!..»

Володька спрыгнул с подножки и пошел своей улицей. У высокого забора, пробившись в щель, цвел красный шиповник. Володька остановился, попробовал сорвать и наткнулся на острый шип. И все же сломил, открутил непокорный, злой стебель. Но цветок, сморенный жарой, сразу же уронил все четыре кроваво-красных лепестка. Володьке остались одни колючки. «Вот всегда так…» — почему-то заключил Володька.

Он подошел к своему дому и вдруг увидел, что у калитки его дожидаются все домашние.

— Сыночек!.. — сказала мать с незнакомым Володьке чувством… — Володенька!.. Призывают тебя. Завтра рано утром с вещичками…

Мелькали дома, заборы, кусты… Володька бежал к Саше на Крутую улицу. Уже падала вечерняя тень, липы сливались. За спиной у Володьки бежал и молодой месяц.

Он дернул Сашину калитку — она была заперта. Он постоял немного и пошел вдоль забора. Две планки почти без треска подались, и Володька, порвав рубашку на гвозде, влез в сад. Сашино окно было закрыто и Володька напрасно два раза постучал в стекло.

Ему стало страшно, и он растерянно огляделся вокруг. Он должен увидеть ее… Где же она?

Володька обошел дом, тихо поднялся на крыльцо и оттуда заглянул в кухонное оконце. Старуха Гребенючиха испуганно приблизила к немытому стеклу свое беспомощно-доброе лицо. Потом Володька услышал, как она скребет засовом, отпирая ему.

— Чего ты, родимый?.. — шепотом спросила она. — Сашутки-то ведь нету… А сам-то дома. Как бы греха не было…

— Где же Саша?.. — переполняясь тревогой, спросил Володька.

Старуха, оглянувшись, ступила на крылечко и притворила дверь.

— Чего было-то у нас!.. — сказала она и скорбно покачала головой. — Приехал, значит, и развоевался, куды тебе!.. Стал Натаньку-то гнать. Сашутке бы промолчать, а она встряла. Такая молчуха была, а тут чего-то с ней подеялось: в крик закричала на его. Уж я так напужалась! Думаю, только бы не бил!.. Но он ничего… Тут они обои собрались и пошли.

— Да куда же? — чуть не закричал Володька.

— Она говорила, да я не упомню. Старушечка гдей-то у нее есть за рекой знакомая. Она и повела туда Натаньку. Надо же куда-то бабу деть, ведь живой человек…

— Где же я ее искать буду? — тихо сказал Володька. — Я ведь в армию ухожу, бабушка…

Гребенючиха закрыла печальные, усталые глаза.

— Не знаю, милый. Далече где-то… Завтра к вечеру воротится.

И вдруг старуха чуть не упала на Володьку. Дверь распахнулась, и вышел Гребенюк. На этот раз на нем не было ни гимнастерки, ни ремня. Он стоял в одной нижней рубахе, распояской, попирая шаткое крыльцо большими босыми ступнями. Темные маслянистые волосы его влажно курчавились и прятали сумрачный лоб.

— Это ты опять? — спросил он Володьку.

— Да, я, — сказал Володька.

Гребенюк помолчал и сел на ступеньку. Володьке показалось, что запахло водкой, но главное — как будто бы запахом сырой говядины, бычины… Тем запахом, которого Володька с детства не мог переносить, не мог видеть куска сырого мяса, чтобы не отвернуться.

Володька собрал все свое мужество.

— Зачем вы Сашу прогнали? — спросил он злым шепотом.

Гребенюк, прищурясь, смотрел на Володьку. Он был не из тех, кто стал бы ругаться и шуметь на улице. И на Володькин вопрос он ответил вопросом:

— Слушай, а ты зачем сюда таскаешься? Ты же комсомольский вожак. Что ты авторитет на девку меняешь?..

— А ты сука! — отчетливо сказал Володька. — Унтер!..

Он плюнул Гребенюку в босые ноги и скользнул в кусты.

…Володька сидел на траве под Сашиным окном, уперев локти в острые коленки. Кусты слились и почернели. Белым пахучим облаком стоял жасмин. Но Володьке еще слышался запах водки и мяса, и он готов был рыдать от горя, отвращения и почти физической боли. «Завтра к вечеру воротится!..» К вечеру!.. А он тогда где будет? Володьке казалось, что из темноты прощально смотрит на него сама Саша. Белый жасмин напомнил ее шею, на которой увидел он тогда тот тонкий шнурок и принял его за гайтан от креста. Володька понимал: его ждут дома, — но у него не было силы уйти от Сашиного окна.

9


Столько лет прошло, а ничего не забыто! Ничего!

…В сорок четвертом зимой Володька Мишуков прямо со станции бросился на Крутую улицу. Так же густо валил снег, никто его не убирал, и печальные, серые дома были занесены по окна. Ни фонарей, ни луны не было видно в снежной пляске. Володька бежал вдоль повалившегося, наполовину растасканного забора, мимо старух берез, уцелевших от топора.

Калитки у Сашиного дома не было. Может быть, ее истопили на дрова, может быть, сорвало ветром, и она лежит где-то, погребенная под снегом. Но и замка на двери не было, а на крыльце проступал чей-то слабый, одинокий след. И Володька принялся отчаянно стучать.

Через минуту он увидел… Гребенючиху. Володька узнал ее сразу, хотя от старухи осталась половина. Лицо ее как будто посекли сечкой и присыпали пеплом. А она не сразу признала Володьку. Наверное, потому, что длинная, свалявшаяся шинель сделала его совсем взрослым, а щеки, когда-то круглые, заросли черным и запали.

— Это я, бабушка, — сказал Володька. — А где Саша?

— Касатик! — тихо вскрикнула старуха. — Нету ей, нету!.. Летось постом немцы убили…

Потом Володька сидел в холодной, пустой кухне, у большого стола, по всему видно, давным-давно не знавшего никакой стряпни. На этом самом столе когда-то вечерами они с Сашей, чтобы составить компанию старухе с Натанькой, играли в подкидного… Володькина шапка упала на пол, и он не поднимал ее. Положил круглую, недавно обритую голову на локоть и прикусил зубами сырой, грубошерстный рукав.

— За что же ее?.. — спросил он наконец.

— За документ, — таинственно сказала Гребенючиха. — Нашли у ей в пазушке… — Она ткнула темной щепотью в то место на груди, на котором, Володька помнил, хранила Саша свой комсомольский билет.

И до него дошло наконец, что Саша попала в лапы к немцам совсем случайно. Ее никто ни в чем не подозревал, да она и действительно не была ни отважной разведчицей, ни связной у партизан. Смелости у нее не хватило, чтобы пойти и где-то разыскивать своих. И остановивший ее немецкий патруль не ожидал, что эта исхудавшая до крайности, озябшая девушка с синими глазами что-то таит. Саша вполне бы могла остаться в живых, если бы не хранила все там же, на груди, свой комсомольский билет, подписанный Клавдием Лучиной.

— Гляжу, ведуть их, рученьки назад… — горько заплакав, сказала старуха. — Шестерых мужиков и Сашутку. А лицо у ей беленькое, как сахарок!

Володька зажмурился. А старуха плакала все жалобнее.

— В комнате у ей все как есть целое, — сказала она, провожая Володьку. — Я порошинки не тронула. Может, тебе чего надо? Ты ведь один был у ей… Вот хоть патрет этот возьми. — И она указала на левитановский «Март», которого сырость и холод совсем лишили признаков цвета.

Володька взял только письма, сбереженные старухой в какой-то серенькой тряпице. Это были его собственные каждонедельные письма: «Дорогая Саша! Горячий красноармейский привет от меня лично и от всего первого взвода третьей батареи Краснознаменного гаубичного полка!.. Милая Саша, скоро подходит срок окончания службы и мы поглядим друг другу в глаза… 2-го мая 1941 года».

. . . . . . . . .

— Так, значит, и не узнаете? — придвигаясь ближе к Гребенюку, твердым шепотом спросил Мишуков.

Зеленые, крапчатые глаза Гребенюка широко открылись, потом сузились до щелок. Мишукову показалось, что в них на секунду пыхнул трусливый огонек.

— Нет, не узнаю, — упрямо сказал Гребенюк.

— Жаль!

Мишуков надел шапку, чтобы не стоять перед этим человеком с непокрытой головой. Он уже овладел собой.

— Так какие претензии у вас к моему парню?

— Я уж, по-моему, ясно выразил…

И Гребенюк, но почему-то уже без прежнего апломба, стал объяснять, как трудно теперь с учащимися: авторитета не признают, только зубы скалят…

— Слушай, хватит! — вдруг сказал Мишуков, он отстранил Гребенюка, пытавшегося открыть ему дверь, и вышел на воздух, в ленивый, теплый снегопад.

Внезапно из снежной тучи появился давешний мальчишка в больших очках и пошел рядом с Мишуковым.

— Ну, вы убедились? — спросил он осторожно-вежливо. — А какая чудесная сегодня погода!.. Я очень люблю снег.