Первое имя
Иосиф Исаакович Ликстанов








В повести рассказывается о пионерах Урала, о детях этого богатейшего края. Много интересных дел и у пионеров уральского города, о котором пишет автор. Повесть издана в серии «Новинки детской литературы» (№ 72) в 1954 году.






Иосиф Исаакович Ликстанов

Первое имя








Светлой памяти Павла Петровича Бажова









Часть первая. Малахит





Горное гнездо








Обычно Паня просыпался утром, лежа на том же боку, на котором засыпал вечером, а эту ночь он провел тревожно, так как видел множество снов. То он кувырком слетал с высокого тополя в колючие кусты шиповника, то невесть о чем спорил с Генкой Фелистеевым, то получал на экзамене двойки, двойки, двойки… Разные были сны, но один из них донимал бесконечно.

Начинался он хорошо…

Паня летал. Во сне это делается так просто, что даже непонятно, почему не летаешь наяву. Стоит лишь разбежаться, подпрыгнуть, раскинуть руки — и плыви себе в поднебесье, разглядывая, что делается на земле. Вот гусеничный трактор буксирует на рудник через брошенные огороды прицеп, груженный брусьями и досками. Как похож черный трактор-силач на муравья, завладевшего непомерно большой добычей! Тащи, тащи, милый работяга!

Вдруг Паня ахнул…

Резко накренился, чуть не повалился прицеп. Посыпались на землю сухие, звонкие доски, послышались встревоженные голоса. Авария!.. Люди вновь погрузили доски, прикрутили их стальным тросом, трактор двинулся дальше, а Паня все вьется, все вьется над глубоким ухабом, выдавленным колесами прицепа.

«Шахтёнка!.. Наверно, трактор на старую шахтенку наехал», — думает он.

Ну и что же? Что тут особенного? Мало ли древних шахтенок нашли люди на огородах! Нашли и засыпали их, чтобы ребята не вздумали лазить под землю. Но те шахтенки были обыкновенные, в них «старые люди» — давнишние горняки — добывали железную руду, а шахтенка под тополями — это совсем другое дело. Нетерпеливо вглядывается Паня в ухаб, и все получается так, как ему хочется.

Он видит чудо…

Из-под земли проступает плотная, густая зелень с волнистой прожилью, наполняет ухаб и вздувается бугром.

«Малахит! — шепчет Паня восторженно. — Ой, сколько там малахита! Хоть тысячу досок почета напилить можно!»

А из шахтенки продолжают выплывать округлые глыбы волшебного камня, громоздятся одна на другую, и — рраз! — стремительная и бесшумная зеленая волна переплескивает небо из края в край.

«Держи, держи! Вадька, сюда!» — кричит Паня, цепляется за гребень каменной волны, потеряв дыхание, летит вниз, вниз…

И просыпается…

В «ребячьей» комнате светло. Крутой наклон солнечных лучей показывает, что уже не рано.

— Ната! — окликнул Паня. — Сколько времени? Почему ты меня не разбудила?

За ширмой, отгородившей кровать сестры, тихо. Значит, Наталья уже встала. Зато из столовой доносится певучий голос:

— Проснулся, сынок?.. Видать, сладко спится после болезни.

Он поскорее оделся и умылся, а Мария Петровна налила ему молока и тоже присела к столу. Подперев щеку рукой, она принялась разглядывать сына, снова удивляясь, как он изменился за лето: руки длинные, жилистые, глаза смотрят сосредоточенно, будто хмуровато, брови потемнели и почти сошлись на переносице, а ямки на щеках и на упрямом подбородке — милые материнскому сердцу отметинки детства — бесследно сгладились.

— Заботушка моя… — сказала Мария Петровна, и ее смуглое худощавое лицо затуманилось. — Как услышала я от нашего завхоза, что ты захворал, как поняла, что твою болезнь от меня скрывают, света не взвидела. Не помню даже, как домой доехала… Жду я, жду, чтобы ты хоть наперстком ума набирался, да уж все мои жданки вышли. Уеду в детский сад — и опять ты как с цепи сорвешься, набедокуришь… Ну зачем вы вчера с Вадиком по руднику шатались? Отец говорит, что сам Филипп Константинович вас из карьера турнул. Верно ведь?

— Ничего мы не шатались… Мы с Вадькой бежали через карьер домой от старых медных отвалов, остановились возле «Пятерки» посмотреть минутку, как батя работает, а Колмогоров нас увидел… Запретил даже близко к карьеру подходить. Жалко ему…

— Жалко? Вас, баловников, ему жалко, непонятливый ты! Забыл, небось, как вы с Вадиком чуть под взрыв не угодили?

— Так это же давно было, мам, целых три года назад. Будто мы теперь не знаем, как мало по руднику ходить: с оглядкой, по-горняцки. Шагни шажок да подумай часок. Вот!

— А сколько ты думал, когда в пруд упал?

— Не очень много, — ухмыльнулся Паня. — Понимаешь, идем мы с Вадькой по плотине, возле шлюза, смотрим — два бревна даром плавают. Вадька говорит: «Давай лес сплавлять». Бревна скользкие, вертятся… Вадька первый в воду упал. Я стал его вытаскивать — и тоже… А вода там холодающая, совсем как лед… Думаешь, мне самому приятно, что мы с Вадькой заболели? — Заметив, что этот рассказ, уже слышанный матерью, снова встревожил ее, Паня круто переменил тему: — Мам, ты, может, знаешь — «старые люди» в шахтенках на огородах малахит добывали или нет?

Но эта тема меньше всего интересовала мать.

— Что-то не слышала я такого… Наши деды тайно от хозяев копали железную руду, это верно, — ответила она, призадумалась, продолжая разглядывать Паню, и закончила: — А кто ж его знает, может, и малахит на случай попадался. Медный колчедан близко к старым огородам подошел, щека в щеку. А где колчедан, там и малахит.

Кончив завтракать, Паня вызвал по телефону квартиру Колмогоровых.

— Вадька, ждешь? Сейчас прибегу!.. На велосипедах? Выдумываешь! Надо на сортировочную станцию. Посмотрим, что Егорша для краеведческого кабинета собрал. Потом в школу пойдем экскурсию встречать. Придется на одиннадцатом номере… Ботинки почисти, галстук новый повяжи. Клади трубку, я уже кладу…

Паня выбежал на улицу и огляделся.

Широк мир и приволен!

Вниз уходит скат горы Касатки, по которому извиваются улицы поселка. Под горой стоят две коренастые домны Старого завода и закопченные цехи, а возле них хлопочут крикливые паровозы. Каждый паровозный гудок можно подстеречь. Он доберется до вершины Касатки через секунду после того, как над будкой машиниста клочком ваты распушится облачко пара.

Взгляд стремится вверх по скату следующей горы. На дорожках горсоветского сада разглядишь ребят, только не видно, во что они играют. По улицам Железногорска, точно разноцветные букашки, ползут автомобили, троллейбусы и трамвайные вагоны. А совсем далеко, за городскими домами, дымят заводские трубы. Как много заводов, какие они громадные! Но особенно внушительно выглядят домны Ново-Железногорского металлургического завода. Совсем недавно их было три, а теперь стало четыре. Четвертая домна, одетая в ажурные леса, уже получила хорошее имя — Мирная, и скоро даст первый металл.

На западе Железногорска в гранитных берегах, как светящийся голубой камень, охваченный темной оправой, лежит заводской пруд, настоящее озеро. Он подступил к плотине Старого завода и дробится под шлюзом сверкающими потоками. Может быть, удастся сегодня выкроить часок для купанья? Это было бы хорошо. Неплохо также съездить на велосипеде в лесопарк, раскинувшийся по другую сторону Железногорска, на востоке. Там зелено и гористо, там чем дальше в лес, все больше брусники и грибов… Нет, интереснее всего забраться в карьеры Горы Железной, но после вчерашней неприятной встречи с Колмогоровым карьеры рудника, вероятно, надолго закрыты для Пани и Вадика. Очень жаль!

На крыльце соседнего дома появился сын машиниста-экскаваторщика Ивана Лукича Трофимова — второклассник Борька, в сандалиях на босу ногу, с лохматым щенком на руках.

— А папка вчера сто двадцать три дал, ага! — сказал он басом, так как после бурных утренних ссор с матерью всегда басил.

— Поразительно-удивительно! — рассмеялся Паня. — Мой батька сто сорок процентов нормы одним пальцем из горы выдал. Весь месяц как по ниточке идет. Понятно?

В окно выглянул Иван Лукич с намыленной щекой и помазком в руке.

— Ну, поехали! И когда только вы угомонитесь, ребята? — сказал он, сопровождая упрек мягкой улыбкой, баз которой трудно было представить себе его круглое моложавое лицо.

В другом окне показалась его жена. Варя, красная, с мокрой тряпкой в руках, как видно оторвавшаяся от мойки полов.

— Ты у Панечки спроси, когда он поумнеет? — посоветовала она мужу таким голосом, что в ушах зазвенело. — Вчера придумал с Бориской спорить, чей отец больше зарабатывает. На всю улицу шум поднял, просто стыд! Генеральского сынка из себя строит, без очереди билеты для себя и Вадьки в кино покупает: «Я сын Пестова! Мой батя сегодня в кино собирается, дайте два билета!» Тьфу!

Она сердито выжала тряпку прямо на улицу и захлопнула окно.

— А у Паньки такого собачьего щенка нет, — в свою очередь, попытался взять верх Борька.

— Щенками в шестом классе не занимаемся! — скрывая смущение, ответил Паня и припустил вниз по улице Горняков.

Вадика Колмогорова, сына главного инженера железного рудника, все население многоквартирного дома называло Взрывником, так как он недавно взорвал охотничьим порохом пустовавшую во дворе собачью будку. Домохозяйки-соседки были уверены, что ужасный Вадик начинен взрывчатыми веществами и опасными замыслами. Кто бы мог подумать, что румяный паренек с простодушным выражением глаз окружен такой мрачной славой!

Дверь второго подъезда с треском открылась, и Вадик, держась обеими руками за живот, слетел по ступенькам крыльца навстречу Пане. Вслед за Вадиком выбежала его старшая сестра, толстушка Зоя.

— Убирайся из дому до обеда. Взрывник, видеть тебя больше не могу! — крикнула она. — Я маме скажу! Будешь знать, как сыпать аммонит на плиту!

— Еще больше насыплю, — хладнокровно пообещал Вадик, все еще держась за живот, который странно шевелился. — Если будешь ябедничать, так вечером получишь живую лягушку под подушку…

Когда мальчики очутились в саду за домом, Вадик, нежно улыбаясь, извлек из-за пазухи пестрого котенка с зелеными глазами, из кармана достал пузырек и, вытащив пробку зубами, налил сливок на ладонь.

— Ешь, Котофеич, питайся… Испугался, бедненький, опять мне живот поцарапал… — приговаривал он. — Пань, это тот самый котенок, которого я обещал железнодорожной тете Паше… Смотри, он трехцветный, просто жалко отдавать. Он сразу привык у меня за пазухой жить, будто я кенгуру. Я вечером купался в ванне, и вдруг мама увидела, что у меня живот поцарапанный, она даже хотела весь живот йодом намазать. Здорово! Я стал бы как краснокожий индеец, правда?

— Где ты аммонит достал?

— Какой там аммонит! Я крупную соль на горячую плиту сыпал. Ох, и затрещало! Зойка так испугалась, что тарелку разбила… Опять будет жаловаться… Мама уже грозится забрать обратно свой арифмометр, если я не угомонюсь… Пань, а когда мы отнесем малахит на Гранильную фабрику? Сегодня?

— Не пойду на Гранилку с пустыми руками! — сердито ответил Паня. — Сколько мы на медных отвалах малахитинок нашли? Три… И все разного цвета. Нил Нилыч смеяться будет… А сегодня Николай Павлович, как только из экскурсии приедет, тоже о малахите спросит. — Паня стал оправдываться перед самим собой: — Будто я виноват, что малахита нигде нет, только под землей есть. Я сколько раз говорил ребятам, чтобы дома поискали, а они все равно не ищут.

— И не будут искать, не надейся! Генка Фелистеев подучивает ребят не давать тебе малахита. Знаешь, что он говорит, знаешь? Он говорит, что ты для себя ищешь, потому что твой батька будет первым на доске почета. Он говорит: «Очень нужно вам для задаваки Паньки Пестова стараться!» Понимаешь?

— Понимаю, что он дурак! — И Паня покраснел. — Я малахит вообще для Гранильной фабрики ищу, потому что Гранилка — шеф нашего краеведческого кружка, а я староста краеведов. Просто Генке завидно, что моего батьку опять в кино снимали и в «Огоньке» его портрет напечатали.

— Факт, завидует! — согласился Вадик, пряча котенка за пазуху. — Все равно Григория Васильевича напишут первым на доске почета, потому что он самый знаменитый стахановец, а я его главный болельщик.

— Ничего, достану малахит назло Генке! — заявил Паня. — У меня такая совершенно секретная теория есть, что мы даже целый грузовик самолучшего камня наломаем.

— Ну? Врешь! Скажи, какая теория?.. Я тебе сразу мою теорию рассказал, что надо механизировать учеников средней школы, а ты… Скажи, Пань, и я с Генкой буду спорить на малахит с закладом. Надо же отспорить мои книжки.

Как ни хотелось Пане натянуть нос Генке Фелистееву, он все же промолчал: совершенно секретная теория еще нуждалась в проверке… Вадик ныл и ругался, но так ничего и не узнал.

Тем временем друзья оставили позади Железнодорожный поселок и поднялись на мостик, переброшенный через пути. Сортировочная станция открылась им как на ладони, шумная, дымная, наполненная гудками, свистками и лязганьем железа. Земля внизу напомнила страницу ученической тетради в две линейки, только эти линейки были не синие, а блестящие, стальные, и по ним передвигались паровозы и электровозы с длинными составами четырехосных вагонов.

Смотришь на сортировочную станцию с высоты мостика и словно читаешь сочинение на тему: «Что добывают и вырабатывают люди в Горнозаводском районе». На длинных платформах лежат серебристые чушки-штыки чугуна и высокие стопы кровельного железа, а вдали блестит на солнце что-то красное, как огонь.

«Медные листы с Октябрьского рудника», — догадался Паня.

А вот платформы с глыбами мутноватого льда. Но почему же лед не тает в лучах солнца? Да потому, что это просто глыбы белого кварца, без которого не обойдется медеплавильный завод.

— Наша руда в домны пошла, — сказал Вадик, провожая взглядом состав платформ с кусками темной руды.

— И это наша руда. — Паня кивнул в сторону состава, груженного железными трубами. — Была руда, а стали трубы.

— Что там трубы!.. Смотри, тракторы и еще какие-то машины… Жаль, брезентом закрыты… Пань, а там алюминий, как дрова. Серебряные дрова, да?




Геологическая справка


К будке стрелочника медленно приближался состав с кубическими блоками камня. На одной из платформ стоял паренек в полной железнодорожной форме: в черных брюках, в курточке с зеленым кантом и в черном картузике.

— И еще говорили, что на сортировочной острое положение! — выкрикивал он, обращаясь к двум смазчикам, шагавшим рядом с платформой. — Пробка не пробка, но около того, потому что грузов становится все больше. А тут еще вози руду из Белоярска в запас для домны Мирной.

— Ишь, агитатор! — сказала молодая стрелочница, переводя стрелку. — Говорено ему, на подвижной состав не цепляться, а он хоть бы что!

— Информируй дальше, Егорша, что еще на митинге докладывалось, — поддержал звонкоголосого оратора один из смазчиков.

Но Егорша уже увидел Паню и Вадика.

— Ребята, есть кусок метро! — Он раскачал в воздухе порядочный камень, бросал его на землю и ловко спрыгнул с платформы. — Машинист Загрудный привез из Сартинска образец. Такая яшма для метро идет…

Положив «кусок метро» на плечо, он скомандовал Пане и Вадику, которые уже спустились с мостика по боковой лестнице:

— За мной, пионерия! Под колеса не лезьте, а то паровоз пальчик отдавит.

Председатель совета пионерского отряда шестого класса «Б» Егор Краснов был сыном начальника станции и младшим братом известного геолога. Он дружил со всеми железнодорожниками Горнозаводской линии, мог рассказывать о паровозах и вагонах не меньше, чем Паня об экскаваторах и самоцветах, и мечтал со временем стать выдающимся диспетчером железнодорожного узла.

Мальчики перебежали через первый путь к станционному зданию и с черного хода забрались в кладовую, где уборщица тетя Паша хранила ведра, веники и тряпки.

В углу кладовой лежали куски руды, кварца, угля и кокса.

— Смотри, староста, какой уголь! — стал показывать свои приобретения Егорша. — Машинист Полуянов для нас прямо с Северных копей привез, сам выбрал. Сразу видно, что уголь образовался из дерева, даже годовые кольца можно сосчитать. За такую штуку Николай Павлович спасибо скажет. Машинист Каретников привез розовый кварц с Ледяной горы, вот этот. Тоже неплохо… Будь спокоен, Панёк, мы для краеведческого кабинета такую витрину полезных ископаемых соберем, что ахнешь! Надо еще достать экспонаты лесных грузов, как думаешь?

— Притащи из леса бревно, — с невинным видом посоветовал Вадик. — Положим его в витрину — и будет красота.

— Не знаешь ты, сколько мы паркета и фанеры возим… Сам ты круглый чурбан! — И Егорша стал боксировать с Вадиком.

«Мяу!» — заорал котенок.

— Ой, он в живот вцепился!

Вадик выхватил из-за пазухи бесцеремонно разбуженного Котофеича. Ребята по очереди покормили его сливками с ладони, чтобы почувствовать шершавый язычок, потом воспитанник Вадика осмотрел кладовую и, наткнувшись на метлу, зашипел, выгнув спину. Тут же все решили, что из Котофеича со временем выработается первоклассный крысолов.

— Ты узнал, Егорша, то, что мне нужно? — как бы между прочим спросил Паня. — Забыл, наверно?

— Чего там забыл… — Продолжая следить за котенком, Егорша рассказал: — Брат говорит, что на пустыре возле старых огородов была геологическая разведка. Давно уже, двадцать лет назад, вот когда… Разведка до тополей дошла. Там везде под землей есть колчедан и малахитовая зелень, только колчедан совсем бедный, а старая шахта водой по горлышко залита. Не стоит с нею возиться. — Егорша, подтолкнув Паню плечом, шутливо предложил: — Ну-ка, откачай шахту, если взялся малахит достать!

— Берись, Пань! — подхватил его шутку Вадик. — У нас велосипедные насосы есть. Высушим шахту и достанем малахит.

— А по-моему, все это чепуха, — решил Егорша. — Можно очень просто вырезать доску почета из красного мрамора или из орлеца, и делу конец. В метро на станции Маяковского колонны орлецом-родонитом облицованы, и получилось красиво.

— Сообразил! — снисходительно улыбнулся Паня. — Я в Москве тоже был с батей и станцию Маяковского видел. Под землей орлец можно ставить, а солнца он боится, желтеет. И прожиль у него черная, для доски почета не подходит… А мрамор… — Паня пренебрежительно отмахнулся. — В Железногорске мрамор везде из-под земли торчит… Нет, лучше малахита ничего не найдешь.

— У Паньки какая-то совершенно секретная теория есть, — сказал Вадик. — Он задается, что целый грузовик камня наломает. Врет и не краснеет.

— Посмотрим еще, вру или не вру! — коротко ответил Паня.

В кладовую заглянула уборщица тетя Паша и осведомилась:

— Вы что тут вытворяете? Наверно, курите тишком. Станцию еще мне спалите, не дай бог… Натащили каменюк, повернуться негде, и любуются. Кыш отсюда!

Вадик торжественно преподнес тете Паше котенка вместе с бутылочкой сливок и на прощанье нежно поцеловал его в нос. Паня и Егорша дружно сплюнули, а будущий крысолов цапнул Вадика за щеку.

После тихой и прохладной кладовой станция показалась мальчикам еще более шумной, жаркой. Егорша и Вадик заспорили, какая марка паровоза самая лучшая, но Паня, занятый своими мыслями, пропустил этот увлекательный вопрос мимо ушей. Итак, геологическая разведка побывала возле тополей и обнаружила под землей колчедан и малахитовую зелень. И вчера в тени этих тополей неожиданно объявилась еще одна старая шахтенка.

«Завтра разведаю, что там такое», — решил Паня.

До самой школы он молчал, обдумывая подробности предстоящего важного дела.




Новичок


Школа выросла на улице Горняков за один год.

Семилетка, в которой учились Паня и Вадик, должна была перебраться в это новое красивое здание и с первого сентября стать десятилеткой. Строительные работы подошли к концу. На правом крыле школы в подвесной люльке покачивался маляр, и в его руках шипел распылитель, бросая на стены облачка краски. Активистки родительского комитета и старшеклассники убирали во дворе строительный мусор. Юные мичуринцы копались в саду.

К толпе пионеров, собравшихся у школьного крыльца, подошел директор школы Илья Тимофеевич — полный, пожилой человек, в толстовке и в кепке.

— Экскурсанты приедут с утренним поездом и скоро будут здесь, — сказал он ребятам и взялся за ручку двери.

Но тут его задержал маляр, измазанный масляной краской, и бригадир полотеров, а затем директор поговорил с посетителем. Этот посетитель сразу завладел вниманием ребят: во-первых, его грудь украшали ордена, медали и гвардейский знак, а во-вторых, он был очень высокий, чуть ли не на полторы головы выше директора, хотя и Илью Тимофеевича никто не счел бы низеньким.

— Я к вам, товарищ директор, по поводу брата. Прошу пристроить его… — Великан запнулся на этом слове и поправился: — Прошу определить его в шестой класс.

Мальчик, стоявший у крыльца, неловко поклонился Илье Тимофеевичу. Он был русый, большеротый, с серыми глазами под выпуклым лбом и такой крупный, что пионерский галстук на его плечах казался не настоящим. Рядом с ним стояла девочка, по-видимому третьеклассница. Она воинственно посматривала на мальчиков, будто подзадоривала: «А ну-ка, кто тронет? Плохо ему будет!»

— Прошу ко мне, — пригласил посетителей директор.

Орденоносец, его брат и сестра вслед за директором прошли в школу.

— Ребята, знаете, кто это? — сказал Егорша. — Это машинист экскаватора Полукрюков. Он приехал из Половчанска и живет в Железнодорожном поселке. Здоровый дядя, просто богатырь. И его брат тоже сильный. Он вчера Гену Фелистеева, как маленького, на обе лопатки положил, я сам видел.

— Глинокопы приехали! — фыркнул Вадик. — В Половчанске есть карьер огнеупорной глины, а больше ничего нет.

— Полукрюков во втором карьере работает. Его в радиосводке один раз дали, — сообщил Паня, легко запоминавший все, что имело отношение к Горе Железной.

Директор и посетители снова появились на крыльце.

— Надеюсь, Федя Полукрюков, что в Железногорске ты будешь учиться еще лучше, чем в Половчанске, — сказал директор, положив руку на плечо новичка, и подозвал Егоршу: — Краснов, познакомься с новым одноклассником Федей Полукрюковым.

Великан попрощался с директором и ушел, а новичок и его сестра очутились в толпе пионеров.

— Привет! — Егорша тряхнул руку Феди. — Мы с тобой вчера уже один раз познакомились на Новом бульваре, помнишь? Оставайся с нами встречать экскурсию. Краеведы привезут много камешков из Малой Мурзинки.

— Ладно! — сразу согласился Федя.

— Ничего подобного, Федуня! — властно вмешалась девочка. — Надо купить хлеб и сахар, а то магазины закроются на обед. Очень нужно смотреть какие-то камешки!..

— Какой командир нашелся! — выскочил Вадик. — Наверно, ты только глиной любуешься. Нашла добро — половчанскую глину!

— Мы, Женя, успеем в магазин, — сказал Федя и затем ответил Вадику: — Из половчанской глины делают огнеупорный кирпич, так что ты глупо рассуждаешь.

— Зато без самоцветов не сделаешь точных приборов, ага! — бросился в спор Вадик.

— Я ничего против самоцветов не говорю. И глина и самоцветы — это полезные ископаемые, — не уступил Федя.

— Вадик, спорить надо умно, — напомнил Егорша. — У тебя что-то не получается.

— Подумаешь, только в Половчанске умные мудрецы! — хмыкнул Вадик.

— Правда, Полукрюков, что ты вчера Генку Фелистеева на обе лопатки, как маленького, положил? — прервал спор Паня. — Покажи бицепсы.

Федя согнул руку в локте. Все мальчики ощупали его мускулы и единодушно признали, что таких нет ни у кого в классе.

— Это ничего не значит, — возразил Вадик. — Бывает так, что мускулы большие, а пальцы совсем слабые. У меня мускулы обыкновенные, зато пальцы железные.

— Ну? — насмешливо удивился Федя. — Интересно попробовать…

— Пожалуйста!

Сразу выяснилось, что Вадик поступил неосмотрительно. Федя расставил ноги, нагнул голову и так стиснул руку своего противника, что тот присел и открыл рот, будто ему не хватало воздуха.

— Пустить? — спросил Федя. — Ну, говори…

Лицо Вадика покривилось, глаза наполнились слезами.

— Пустить? — разгораясь и торжествуя, повторил Федя. — Проси пардона, а то погибнешь, как швед под Полтавой.

Вадик сморщился, побледнел, но не ответил.

— Вадька, выкидывай белый флаг, чего ты уперся? — стал уговаривать жалостливый Егорша.

— Брось, Полукрюков, а то у него кровь носом пойдет, — пришел на помощь своему другу Паня.

Эти слова отрезвили Федю. Он выпустил руку Вадика и, улыбаясь, почесал у себя за ухом.

— Иди, да больше не нарывайся… — сказал он.

— С тобой только свяжись! — ответил за Вадика Егорша.

Послышались крики:

— Экскурсия идет! Экскурсия идет!

Председатель совета пионерской дружины Ростик Крылов вынес из школы знамя дружины, а ребята построились на ступеньках крыльца вокруг директора и затихли.

— Пань, здорово я не сдался? — похвастался Вадик, растирая пальцы. — Знай наших железногорских!

— А сам чуть не заревел… Стой смирно! Слышишь горн: экскурсия идет. Это из-за тебя мы в Малую Мурзинку не поехали… Эх ты, сплавщик леса!

Звуки горна становились все явственнее.




Столкновение


Не отрываясь смотрел Паня в ту сторону, откуда должны были появиться экскурсанты. Как завидует им Паня, как беспощадно винит себя и Вадика… И нужно же им было «сплавлять лес»!

Идут юные краеведы, идут счастливцы…

Экскурсанты размахивают в такт геологическими молотками; пятнадцать пар ног, искусанных комарами, отбивают шаг под звуки горна. Словом, всё в порядке. Во главе цепочки шествуют белобрысые крепыши Толя и Коля Самохины. На палке, положенной с плеча на плечо, они несут мешок, повидимому не легкий. Интересно, что там такое?.. А где Николай Павлович, где Роман? Да вот же они, идут рядом, в самом конце цепочки. Николай Павлович одет по-походному. На нем парусиновая панама с низко нависшими полями, гимнастерка, черные кожаные краги. А Роман будто только что из дому вышел. Он в пиджачке, надетом поверх синей майки, в брюках, сохранивших складку; на копне курчавых волос лихо сидит выцветшая тюбетейка.

Цепочка обошла двор, и пионеры построились перед крыльцом.

— Экскурсия школьного краеведческого кружка из Малой Мурзинки прибыла. Никаких происшествий не было, бальных и отставших нет, — отрапортовал директору старший пионервожатый Роман и, не выдержав торжественного тона, рассказал совсем запросто: — Подружились в Малой Мурзинке с колхозными ребятами, со стариками-горщиками, собрали много минералогических образцов для краеведческого кабинета, отработали два дня на сеноуборке… Коля и Толя, покажите подарок колхозников за нашу помощь.

Медленно, как бы не желая расстаться со своей ношей, братья Самохины развязали мешок.

— Ух!.. — подпрыгнул Вадик. — Это друза так друза!

Лучи солнца, разбившись о хрустальную друзу, стали розовыми, фиолетовыми, желтыми… Друза — это дружба кристаллов. Длинные прозрачные шестигранники, вершины которых отсвечивали аметистовой синевой, были точно впаяны основаниями в плоский кусок молочно-белого кварца, составляли с ним одно целое — цветущий хрустальный куст. Сколько миллионов лет назад вырастила его природа, чья счастливая рука выломала его из стенки пещеры? И вот сверкает перед восхищенными ребятами завидный подарок горных недр.

— Поздравляю с удачным походом и благодарю за подкрепление для школьной минералогической коллекции, — сказал директор. — Имейте в виду, товарищи, что первого сентября краеведческий кабинет должен быть открыт!

Роман скомандовал цепочке «вольно», и всё зашумело. Встречающие бросились к экскурсантам и помогли им разгрузить машину, доставившую тяжелые рюкзаки со станции. Тут же начались расспросы в рассказы.

— Эта друза у председателя колхоза в кабинете на письменном столе стояла, — сказал Толя Самохин.

— А раньше горщики Малой Мурзинки ставили такие штуки на завалинках под окнами для красоты, — добавил Коля Самохин. — Мы с Толькой об этом у Мамина-Сибиряка читали.

Очарованная Женя Полукрюкова осторожно провела пальцем по грани самого длинного кристалла.

— Будто сирень в саду… — шепнула она мечтательно.

— Ага, пялишь глазки на камешки! — под шумок свел с нею счеты Вадик. — Теперь видишь, что́ лучше — наши камешки или ваша глина. Эх ты, глиняная половчанка!

— Девочка, погрызи леденчик… — Чернявый Вася Марков протянул Жене красный леденец. — Попробуй — спасибо скажешь.

Женя заложила руки за спину:

— Не хочу! Он грязный, из кармана.

— Зато, ох, и вкусно! Я сам его съем, если ты гордая.

Вася чуть-чуть прикусил леденец боковыми зубами и так сладко зажмурился, что все рассмеялись.

— Это… это, наверно, каменный леденец, да? — догадалась Женя.

— Что ты, Марков, лезешь в глаза со своим турмалином! — сказал другой экскурсант. — Рекомендую черный хрусталь морион. Это вещь! Я его на отвале шахты Маломальской нашел. Посмотри, Гена, хорош?

Рослый подросток в спортивных трусах я в красной майке с белой оторочкой подбросил кристалл на ладони и осмотрел его, вертя перед глазами.

— Стоящий, — одобрил он. — Ты его обмажь тестом и положи в горячую печь — камень золотистым станет, куда там раухтопазу!

— А ты зачем тут, Фелистеев? — подлетел к нему Паня. — Пришел камешки выменивать? Ничего у тебя не выйдет, отчаливай! Наши кружковцы менкой не занимаются, сам ищи камешки для своей коллекции.

— Кто это пищит! — Гена обвел ребят взглядом, как бы не замечая Пани, потом возвратил камень кружковцу и спросил: — Скажи, разве я хотел меняться камнями?

— Нет, и разговора об этом не было, — признал обладатель мориона. — Чего ты, Панёк, налетаешь на честных людей?

— То-то! — закрепил Гена. — А кто пищит, что я сам в поиск не хожу? Разве я не нашел два железных кошелька? Только я своими находками не хвастаюсь, как некоторые другие.

Слова Гены вызвали смешки ребят.

— Да, ходишь в поиск, ходишь! — выпалил Паня. — По чужим угодьям побираешься, находишь то, что не тобой положено да плохо лежит.

— Кто в наше халцедоновое угодье забрался? — напомнил Вадик. — Выследил нас с Панькой, когда мы за Олений брод шли, и, пожалуйста, нашел халцедонки!

Эта справка, конечно, была неприятной для Гены, тем более что теперь сочувствие ребят перешло к Пане и кто-то сказал: «Хорош старатель за чужой счет!»

Румянец залил лицо Гены.

— Интересно знать, кто это подарил Пестову и Колмогорову все самоцветные угодья в Железногорске? — спросил он. — Я сам халцедоны за Оленьим бродом разведал и оттуда не уйду. При всех говорю и заявляю. Точка!

— Посмотрим, посмотрим!.. — угрожающе произнес Паня.

— Посмотришь — так увидишь! — презрительно бросал Гена. — А вот мы, верное дело, не увидим, как знаменитый добытчик-горщик Пестов найдет малахит. Где твой малахит, Пестов? На чем Гранильная фабрика фамилию твоего батьки напишет? Наобещал, нахвастался малахит достать, а теперь клянчишь у ребят камешки, что дома завалялись.

— Пестов малахита найдет сколько надо, а тот, кто ему мешает, тот дубина и ничего больше! — выкрикнул Паня.

Быстро, одним движением обернулся к нему Гена; под длинными ресницами блеснул огонек, но тотчас же Гена сдержался, пожал плечами и, покачиваясь, как подлинный футболист, направился к школьным воротам.

Почему неуступчивый Гена Фелистеев оставил поле брани? Паня оглянулся и увидел Николая Павловича и Романа.

— Пестов, иди сюда, — подозвал его Николай Павлович. — Продолжаешь воевать с Фелистеевым? Что там у вас?

— А чего он… — с трудом выговорил Паня. — Нил Нилыч у старателей подходящего камня для доски почета не достал… Я говорю ребятам, чтобы посмотрели дома, может где-нибудь малахитинки завалялись, а Фелистеев подучивает их малахита не давать…

— Ему-то что? — удивился Роман.

Смущенный Паня замялся, но Николай Павлович и Роман ждали ответа, и пришлось сказать все:

— Генка выдумал, что я для хвастовства взялся камень искать, потому что… мой батька будет первым на доске почета… Врет он!.. Я для нашего рудника и для Гранилки ищу… И хвастаюсь я теперь меньше, хоть кого спросите…

— Меньше не всегда означает мало, — заметил Роман.

— Старая история! — с досадой проговорил Николай Павлович.

Насупившись, Паня смотрел себе под ноги.




Памятный разговор


В середине прошлого учебного года директор школы Илья Тимофеевич представил пятому классу «Б» нового классного руководителя — преподавателя географии Николая Павловича Максимова.

Еще до приезда Максимова ребята узнали, что он участник войны, выпускник Московского педагогического института, и заранее стали гордиться своим будущим классным руководителем. Увидев его, пятый класс не разочаровался. Все понравилось ребятам в Николае Павловиче: он — статный, крепкий, по-офицерски подтянутый, на груди две длинные планки орденских ленточек. Даже бородка Николая Павловича пришлась всем по душе, так как от парты к парте пронесся слух, будто она прикрывает шрам от ранения.

Когда директор ушел, классный руководитель разрешил школьникам задавать вопросы.

— Почему я приехал работать на Урал? — повторил он вопрос, заданный обстоятельным Толей Самохиным, и рассказал: — В нашей танковой части было много уральцев. Я наслушался о вашем крае, гордился тем, что Урал так много делает для победы. Один уралец вытащил меня из горящего танка и сам при этом сильно обгорел. Сейчас это мой лучший друг… — Николай Павлович закончил, глядя в окно на Железногорск: — Красивая, богатая земля! Всюду кипит труд: в городах, в горах, на полях. На горе касатке, где вы живете, есть улица Доменщиков, улица Горняков. Вероятно, вы знаете и другие такие же названия?

Ребята стали поднимать руки и выкрикивать:

— Улица Бурильщиков!

— Инженерская!

— Переулок Токарей!..

— Толя Самохин, что делает твой отец? — спросил Николай Павлович.

— Горновой на Старом заводе, — ответил Толя. — Он на второй домне тридцать лет проработал. Два ордена получил.

— А брат Ростислав в цехе крупносортного проката слитки по-стахановски нагревает, — добавил Коля, потому что дружные братья всегда дополняли друг друга.

Паня вскочил и выложил одним духом:

— А мой батька, Григорий Васильевич Пестов, машинист экскаватора, три ордена получил, две медали и еще два значка отличника социалистического соревнования! О моем батьке каждый день в газете пишут и по радио передают!

— Приятно, что ты гордишься своим отцом, — сказал Николай Павлович.

— Так гордится, что с утра до ночи хвастается, — отпустил Вася Марков.

— И с ночи до утра, — продолжил Гена Фелистеев.

Тут уж Паня взвился:

— Будто ты, Фелистеев, своим дядькой не хвалишься, только редко тебе приходится. Далеко ему до Пестова, все знают… — Осадив Гену, он принялся за Васю Маркова: — А ты вообще помалкивай. Твой отец в рудоуправлении сидит да цифирки считает. Тоже работа!

Ребята зашумели, засмеялись, а краснощекий мальчик, сидевший рядом с Пестовым, потребовал:

— Дай им еще, Панька, пускай им больше будет!

— Тишина! — потребовал Николай Павлович, перелистал классный журнал и проговорил, холодно глядя на Паню: — Ничего не понимаю. Ты гордишься своим отцом, прекрасным работником, а сам работаешь плохо. Ни одной пятерки, мало четверок, есть двойка… — Он закрыл журнал. — Хвастливая у тебя гордость, ненужная. Тебе она не дает ничего, а твоих товарищей, должно быть, обижает. Ведь так?

Никогда еще в пятом классе «Б», носившем прозвище пятого-завзятого, не было так тихо, как в эту минуту. Ребята, посмеиваясь, смотрели на Паню: вот как сразу раскусил его новый классный руководитель, некуда деваться хвастунишке.

Николай Павлович обратился к классу:

— Товарищи, вы знаете Григория Васильевича Пестова? Вы уважаете его?

— Ясно, уважаем! — с готовностью откликнулся Егорша Краснов. — Он самый первый горняк на руднике.

Ребята заговорили:

— Дядя Гриша добрый.

— Он всегда, когда здоровается, так кепку снимает.

— Мы у него в карьере на экскурсии были. Он нам всю машину объяснил.

Николай Павлович подошел к Пане, тронул его за плечо:

— Слышишь, Пестов? — спросил он. — Твои товарищи уважают Григория Пестова, а ты неуважительно относишься к дяде Фелистеева и отцу Маркова. Почему? Ведь они такие же труженики, как твой отец, они тоже приносят пользу.

Больно задел этот разговор Паню, крепко запомнился. И разве с тех пор он не стал скромнее, разве он не стал лучше учиться? Кажется, что еще нужно?

— Старая и глупая история! — повторил Николай Павлович, глядя на Паню так же холодно, как при первом знакомстве в классе. — Когда кончится ваша ссора с Фелистеевым?

— Нашла коса на камень, — усмехнулся Роман. — Не могут поладить два пионера. Дикая вещь!

— Да… Но как же все-таки помочь Гранильной фабрике? Прошу вас, Роман Иванович, передать пионерам просьбу краеведческого кружка насчет малахита. Я уверен, ребята сделают все, что могут.

Паня помог экскурсантам перенести их добычу в комнату на четвертом этаже, отведенную под краеведческий кабинет, и ушел последним.

Школьный двор уже опустел и затих, лишь маляр, покачиваясь в люльке, распевал «Летят перелетные птицы». В другой раз Паня подтянул бы ему, показал бы свой голос, а теперь и не подумал… На улице, возле бакалейного магазина, он увидел Федю Полукрюкова и его сестренку, но не окликнул их.

Лишь очутившись на площади Труда, Паня расстался с неприятными мыслями…




Несколько лет назад в Железногорске не было ни этой площади, ни этих зданий рудоуправления и Дворца культуры, высоких, с колоннами из красного мрамора. Здесь крутым горбом поднималась Рудная горка, поросшая сосняком, — она исчезла бесследно, ее срезал под корень неутомимый ковш Пестова, и получилось раздолье для строителей. Когда горняцкие ребята начинали хвалиться своими отцами, Паня ставил их на место одной фразой:

«А мой батька целую гору на отвал отправил и вам ручкой помахал!»

У подъезда рудоуправления стоит большая красивая доска общерудничного социалистического соревнования. Ее открывает издавна знакомая Пане серебряная надпись о том, что лучшие работники должны помогать отстающим, а отстающие должны подтягиваться до уровня передовых. Кто же лучший на руднике? И сегодня, и вчера, и весь год, и всегда-всегда лучший на руднике — Григорий Васильевич Пестов.

А чей портрет первый на доске почета, установленной по другую сторону подъезда? Конечно, портрет Григория Васильевича Пестова. У Пани вздергивается упрямый подбородок: поди-ка, откажись совершенно от похвальбы, если имеешь такого батьку!

Что там болтает Генка о малахите?

Будет малахит!




Новый друг


С хозяйственной сумкой в руке Федя медленно шел вниз по улице Горняков, слушая болтовню сестренки.

— Ой, Федуня, я так рада, так рада, что ты будешь учиться в новой, красивой школе? — говорила Женя, заглядывая в лицо брата. — Только там такие… ну, такие мальчишки…

— Мальчики обыкновенные.

— Нет, не обыкновенные, очень плохие! — мотнула головой Женя. — А Вадька хуже всех — пристает и пристает! Знаешь, Федуня, ты его так побей, чтобы он не пристава… Хорошо?

— Нельзя. Степа не велит драться.

— А я, Федуня… если бы я была сильной-сильной, как ты, я все равно настукала бы Вадьке по шее.

Брат и сестра свернули на улицу Машинистов; маленькая воительница взяла у Феди сумку и скрылась во дворе старого бревенчатого дома.

Федя прошел дальше.

На зеленой площадке, примыкающей к широкому Новому бульвару, развертывалась напряженная борьба. Футболисты в красных майках нападали на Гену Фелистеева, защищавшего проход между двумя толстыми березами. Игра шла в четыре мяча, и Гене приходилось трудно. Разгоряченный, с блестящими глазами, он метался от мяча к мячу, отбивал их кулаками, грудью, головой, подпрыгивал, падал, вскакивал, да еще и подбадривал ребят:

— Жизни, жизни больше! Мишук, где удар, сонная муха?

Раздался крик:

— Гол!

Тотчас же один из нападающих сменил Гену, пропустившего мяч между березами.

— Привет, Полукрюков! — Гена, тяжело дыша, протянул Феде руку. — Видел, как тренируюсь? Пощады не прошу. Двадцать два мяча отбил. Надо все-таки уметь!..

Когда мальчики сели верхом на лавочку, лицом друг к другу, Гена сказал:

— Ребята говорят, что ты будешь в нашем классе учиться. Иди в первое звено. У нас ребята боевые: Егорша Краснов, оба Самохины. Васька Марков, звеньевой Витя Козлов… Есть, правда, два дурака — Панька Пестов и Вадька Колмогоров, да на них не стоит обращать внимания.

— Слышал я сегодня, как ты с Пестовым возле школы схватился. Здорово поссорились!

— Мы с ним уже целый год вот так… — Гена ткнул кончиком одного указательного пальца в кончик другого. — Такого задаваки и жадюги на обоих полушариях не найдешь… Понимаешь, я сам разведал халцедоны за Оленьим бродом, а Панька стал доказывать, что я его выследил, как вор. Я ему эту низость еще припомню!

— Чудаки, из-за камешков…

— Ну положим, не только из-за камешков. Я потом тебе все расскажу… Значит, решено, Полукрюков: будешь в нашем звене. Хочешь, сядем вместе?

— Я сам так хотел! — обрадованно улыбнулся Федя и искренне добавил: — Я думал, ты на меня рассердился за то, что я вчера тебя… припечатал к земле. Не сердишься? Скажи прямо, по дружбе.

— А за что сердиться? — пожал плечами Гена. — Боролись мы честно. Ты взял верх — значит, честь и хвала!.. До сих пор сильнее меня в классе никого не было. Теперь будешь ты, пока я не разовью свои мускулы, понимаешь? Я все время тренируюсь… Приходи ко мне, Полукрюков, мама рада будет. Она долго болела, ребята перестали ко мне ходить, а теперь мама поправилась. Книги мои посмотришь и коллекцию минералов. Есть великие чудеса, честное слово!

— Генка, хватит тебе отдыхать, давай сюда! — потребовали футболисты.

Через минуту Гена уже штурмовал ворота, и Федя долго смотрел на своего товарища. Нравился ему Железногорск, и новая школа нравилась, а больше всего нравилось то, что у него уже появился друг, да к тому же такой сильный и ловкий.




Находка


На другой день Паня и Вадик встретились в условленном месте — на пустыре возле Касатки.

К месту встречи Паня явился с лопатой на плече, серьезный и решительный, готовый немедленно приступить к выполнению задуманного дела. А Вадик прибежал красный и запыхавшийся.

— Принес? — спросил Паня. — Что у тебя опять за пазухой?

— Ух, Панька, иду мимо дворницкой и ничего даже не думаю, а в углу лежат две веревки и шнур для сушки белья. Я сразу позаимствовал все за пазуху, а дворник Егорыч увидел. Пришлось сделать кросс по пересеченной местности, еле удрал… Зато ты сможешь в шахтенку спуститься.

— И не думаю под землю лезть! Знаешь, что за это полагается, если кто-нибудь узнает?.. А почему ты мало газет взял?

— Разве это газеты? — Вадик достал из бумажного свертка аккумуляторный фонарик. — Если зажигать газеты и бросать в шахтенку, получится только дым, и мы ничего не увидим. А папин фонарик — это самая настоящая техника. Скажи спасибо!

— Он тебе позволил фонарик взять?

— Конечно, не позволил. Все равно папы не было, потому что он в карьере, так что я пока взял без спросу… Ну, идем!.. Пань, если твоя совершенно секретная теория правильная, так Генка с ума сойдет, да?

— Определенно…

Они направились через бывший поселок. Здесь больше двухсот лет жили рудокопы Горы Железной, но карьер дотянулся до поселка, и горняки перебрались на Касатку. Паня и Вадик своими глазами видели, как люди сняли с домов крыши, вынули оконные рамы и двери, раскатали стены по бревнышку, погрузили всё на машины, и поселок уехал. Остались только фундаменты домов, сложенные из камня-дикаря; в рамках из рослого бурьяна чернели ямы подполов да кое-где сохранились покривившиеся ворота и заборы. Горняцкие ребята облюбовали это место для игры в разведчиков и для всяких военных предприятий. Множество подвигов совершали они здесь, ведя уличные бои.

За пряслом из трухлявых жердей начинались брошенные огороды. Земля, которая двести лет давала горняцким семьям овощи, теперь от безделья занималась пустяками — гнала вверх сорняки к тоненькие березки. Над зеленью с гуденьем сновали шмели, проплывали на стеклянных крылышках пучеглазые стрекозы, плясали беспечные мотыльки. Эту мелкую суетливую живность не пугал шум работающих экскаваторов, доносившийся из карьера.

Мальчики остановились на краю ухаба, неподалеку от высоких тополей.

— Здесь позавчера Леша Коровин на старую шахтенку наехал и доски рассыпал, — вспомнил Вадик.

— Ага!.. Вой там… — указал Паня на бугристый пустырь за тополями, — там везде под землей колчедан и малахитовая зелень. Слышал, что мне вчера Егорша сказал?.. Значит, здесь… — Паня ткнул пальцем вниз, — здесь, наверно, малахит есть, потому что медная и железная руда — соседя, а где медная руда, там и малахит. Правильная теория, Вадька?

— Я же тебе сто раз сказал, что теория самая правильная. Ты хорошо придумал, как настоящий геолог. Жаль, что ты не позволил мне с Генкой на малахит заспорить, я бы его здорово подловил… А дальше что, Пань?

— Надо открыть шахтенку и посмотреть. Начали…

— Давай, давай! — засуетился Вадик.

Подражая заправским землекопам, Паня поплевал на ладони и взялся за лопату. Дело пошло… Едва не сломав лопату, он кусок за куском сбросил толстый пласт земли, открыв короткие, плотно уложенные бревна, источенные короедом и затянутые белой плесенью.

— Под этим помостом шахтенка… — пробормотал Паня.

— Грибами пахнет… — Вадик втянул носом воздух. — Помнишь, бабушка Уля Дружина здесь горох садила и всем ребятам позволяла пробовать. Вкусный был горох…

— Тебе только бы на горох облизываться!

Не обращая внимания на потрескиванье черенка лопаты, Паня поддел бревно и с трудом отвалил его в сторону. Из широкой черной щели, образовавшейся в бревенчатом накате, пахнуло сырым холодом.

Мальчики стали на колени и заглянули в шахтенку.

— Совсем темно, — шепнул Вадик. — Теперь нужна техника, правда?

— Дай фонарик и веревку…

В одну минуту Паня привязал конец бельевого шнура к кожаной петле фонарика и щелкнул выключателем. Лампочка за толстым выпуклым стеклом загорелась.

— Ты командуй, а я буду спускать фонарик, потому что технику достал я, — поставил условие Вадик.

Фонарик, покачиваясь, окунулся в густую темноту.

— Спускай медленнее! — приказал Паня.

— Угу… Ничего не видно… Пустая порода…

— Думаешь, малахит сразу тебе под землей лежит!

Все ниже спускается фонарик, все нетерпеливее вглядывается Паня в закругленные борта шахтенки, выплывающие из темноты. А что он видит? Глину, я только глину, — крепкую, красновато-бурую, иссеченную ударами горняцкого кайла. Из глины выступили гладкие темные наросты. Это куски железной руды. Чем дальше, тем их больше, а малахита все не видно.

— Скоро шнур кончится, — сказал Вадик. — А где твой малахит, интересно знать, если ты геолог?

— Стой, Вадька, стой! — вскрикнул Паня.

— Что?.. — вздрогнул Вадик.

В свете фонарика мелькнула зелень… Да, яркая зелень!.. Впрочем, может быть, это померещилось.

— Подними! — приказал Паня так резко, что Вадик дернул шнур — фонарик завертелся, и снова луч света на миг выхватил из темноты что-то зеленое.

Паня чуть не задохнулся от волнения:

— Вадька, там малахит! Честное слово, малахит! Опусти фонарик… Почему он вертится? Дай веревку, если сам ничего не умеешь.

— Возьми… Где твоя рука?

— Вот…

— Ай!.. Ты почему не взял?

— А ты зачем отпустил, когда я еще не взял?

Кончено, фонарик, только что качавшийся между бортами шахтенки, скрылся из глаз. Он не разбился, так как упал с небольшой высоты, и теперь, лежа под выпуклостью борта, освещал влажную глину.

— Безручь, сорвал поиск! Тю-тю твоя знаменитая техника!.. Так тебе и нужно! — Подняв голову, Паня увидел слезы, ползущие по круглым щекам Вадика, и поморщился: — Сам виноват, да еще и плачет. Поплачь — дам калач, рёва…

— Да-а, рёва… — всхлипнул Вадик. — Тебе малахит нужен, а папин фонарик тю-тю… Папа сразу догадается, что я фонарик взял, и выдерет меня.

— Когда он тебя драл, чудак?

— Никогда… А теперь очень просто, потому что… Он уже давно обещает «уточнить каши отношения с помощью ремня» за то, что трогаю его вещи. — И Вадик жалобно улыбнулся.

Это решило дело. Паня пожалел товарища и почувствовал свою ответственность: ведь он воспользовался фонариком и, следовательно, отвечал за эту вещь. Кроме того, Вадик так беспомощно вытирал слезы, что противно было смотреть. И, наконец, надо же было выяснить, что именно зеленеет в борту шахтенки.

— Чего ты раскис? Будем меры принимать, — отрывисто проговорил Паня.

— Какие там меры!.. — вздохнул Вадик.

— Такие, что я спущусь под землю, достану фонарик… и малахит.

Слезы на глазах Вадика мгновенно высохли.

Одну из веревок, позаимствованных у дворника многоквартирного дома, Паня сложил вдвое и навязал узлы на равном расстоянии один от другого. Над каждым узлом образовалось как бы веревочное стремя. Вдевая ноги в эти стремена или цепляясь за узлы, можно было спуститься под землю и вновь выбраться из шахтенки.

— Порядок, граждане! — пробормотал Паня.

Первой петлей этой самодельной лестницы он обхватил черенок лопаты, убрал еще два бревна, положил лопату поперек щели, а веревочную лестницу опустил под землю.

— Опять-таки порядок! — похвалил он себя, заглянул в шахтенку и почувствовал, что его решимость поколебалась. Все же в шахтенке было метров шесть-семь глубины.

— Страшно, Пань, правда? — соболезнующе спросил Вадик.

— Чего там страшно! Тоже горняк нашелся, страшно ему…

Опершись локтями о бревна, Паня нащупал ногами первый узел, зажал его ступнями и равнодушно сказал Вадику:

— Я пошел в гости к Хозяйке Медной горы, а ты лови букашек-таракашек для зоокабинета. Пока, плакса!

Свесив голову, Вадик с восхищением смотрел на своего мужественного друга. По равномерным подрагиваниям веревки можно было судить, что спуск в шахтенку совершается вполне благополучно.

— Пань, когда ты спустишься, я тоже полезу, — завистливо сказал Вадик.

— Ну?.. Хотел бы я посмотреть, как ты…

Он не успел закончить.

У Вадика над ухом раздался сухой треск, что-то мелькнуло в глазах, а снизу, из шахтенки, послышался звук падения. Не понимая, что случилось, Вадик поднял голову. Где лопата? Она исчезла вместе с веревочной лестницей. Испуганный Вадик посмотрел вниз и увидел, что Паня плашмя лежит на дне шахтенки, освещенный фонариком.

— Пань! Па-ань!.. — завопил Вадик. — Почему ты молчишь?.. Ты живой?

— Назло тебе умер, — сумрачно ответил Паня. — Я из-за твоего фонарика убился.

— Так ты же не совсем убился! — обрадовался Вадик. — Знаешь, почему ты упал? Лопата сломалась… Она уже давно трещала, а теперь совсем лопнула.

Немного оглушенный падением, Паня еще полежал на сырой, клейкой и холодной глине, потом шевельнулся и застонал. Острая боль пробежала от правой ступни по всему телу. Плохо!.. Стиснув зубы, заставляя себя презирать боль, Паня приподнялся, сел, с трудом стал на левую ногу и потянулся к тому, что отсвечивало зеленью. Кряхтя от боли, он добрался до этой приманки, схватил ее и сел, с удивлением рассматривая странную вещь, очутившуюся у него в руках.

Несомненно, это был подсвечник, но подсвечник, покрытый густой зеленью и необычной формы. Патрон для свечи был не круглый, а четырехугольный. Неуклюжая ножка подсвечника внизу расширялась небольшим массивным блюдцем. С края блюдца выдавался длинный шип. На этом шипе подсвечник и держался в борту шахтенки.

— Что ты нашел? Малахит, да? — спросил крайне заинтересованный Вадик.

— Подсвечник, — в сердцах ответил незадачливый геолог. — Наверно, «старые люди» свечи в забое жгли.

— Свечи? Вот так техника!.. Пань, а теперь посмотри, может быть у фонарика стекло разбилось. Тогда мне все равно попадет.

— Цел твой фонарик, успокойся.

— Хорошо! А как ты теперь вылезешь? Давай, я тебя на веревке вытащу.

— Ты и котенка не вытащишь, силач!.. И нога у меня так болит, что, наверно, я ее совсем сломал… Знаешь что? Беги к Самохиным, они недалеко живут. Мы военный совет проведем… Ну, чего ты торчишь? Я замерз уже. Здесь холодно, как в погребе, даже еще холоднее.

— Холодно? Не ври!.. А мне, ух, как жарко! Сейчас, подожди!

Через несколько секунд Вадик крикнул:

— Хватай, лови!

На Паню упало что-то мягкое и теплое.

Это была рубашка Вадика. Но рубашкой Вадик не ограничился.

— Получай! — крикнул он. — Это мои трусы, Пань!

— Ну и безголовый! — рассердился Паня. — А теперь как ты пойдешь к Самохиным через поселок, если ты голый?

— Да, правда! — расхохотался Вадик. — Так я же не подумал… Теперь я в одной только пилотке и в тапочках, как на необитаемом острове. Ничего, Пань, я спущу веревку, привяжи к ней трусы, а рубашку оставь себе. Правда, хорошо, что я так много веревок взял?

— Лучше бы ты их совсем не брал, я под землю не полез бы, — пожаловался Паня.

Трусы и рубашка на веревке отправились к их владельцу.

С тоской посмотрел Паня вверх, где густо и тепло синело небо и виднелась круглая голова Вадика. Все получилось плохо, скверно… И особенно обидно то, что рухнула великолепная теория, обещавшая целые горы малахита. Вместо малахита, не угодно ли, невзрачный, бесполезный подсвечник… И напрасно Паня шарит лучом фонарика по бортам шахтенки. Нет, здесь добывали руду, только железную руду, и ничего больше… Да какую же добычу могли взять в шахтенке древние рудокопы Горы Железной? Даже не верилось, что ради такой малости они забирались в эту нору… Как холодно, сыро! Эх, попрыгать бы, согреться!.. Нельзя. При малейшем движении ногу резала, ломала горячая боль.

— Не скучай! — крикнул Вадик. — Сейчас оденусь и побегу к Самохиным.

— Быстрее только!




Неожиданная помощь


Вдруг до Пани донесся сверху чей-то голос:

— Что делаешь, голыш? Чего это ты носом в землю уткнулся?

«Кто это? — подумал обеспокоенный Паня. — Ох, и попадет мне, так попадет!»

Вверху затарахтел голос Вадика:

— Я ничего не делаю, а загораю… А я знаю, кто вы. Вы дядя Полукрюков — вчера в школу приходили. Вы, наверно, ужасно сильный! У вашего брата Феди мускулы тоже большие, а я все равно ему не сдался…

Как видно, Вадик хотел отвлечь внимание Полукрюкова от шахтенки, но его маневр не удался.

— Это что за яма? — голос Полукрюкова прозвучал вверху над самой головой Пани. — Кто там внизу с фонариком? Почему?

«Эх, надо было фонарик потушить! — спохватился Паня. — Он все увидел».

— Там Паня Пестов, дядя Полукрюков. — снова затарахтел Вадик. — Он спускался в шахтенку достать мой фонарик — упал и ногу сломал.

— Да вы что это придумали в гору лазить! — встревожился Полукрюков и наклонился над шахтенкой: — Слышишь меня, Паня? Что у тебя с ногой? Сломал? Мог и шею свернуть, шахтенка довольно глубокая. А как тебя добыть, бедовый? Вот задача… — Он поговорил о чем-то с Вадиком и сказал Пане: — Ничего, сейчас всё обладим. Слушай, малец, наш план. Я на веревке петлю сделаю, ты в петлю сядешь, а я тебя уж как-нибудь вытащу. Понял?

— Понял! — обрадовался Паня.

Техника знает много подъемных приспособлений и устройств: краны, клети, лебедки, скипы. Но великан, силач может сделать и так: натереть ладони землей, расставить ноги над щелью в бревенчатом накате и перебирать веревку, покрикивая:

— От бортов, Паня, полегче отталкивайся! Качания не допускай!

Медленно, плавно идут вниз мимо Пани щербатые борта шахтенки, приближается голубая щель, и он уже ясно различает вверху озабоченное лицо Полукрюкова, видит циферблат его ручных часов и планки ленточек на его груди, заменившие ордена и медали. Всей душой рвется Паня на волю, но не спешит Полукрюков: ведь он вызволяет из беды человека, а в таком деле нужна особенная точность и осмотрительность. Солнце ослепило Паню, он зажмурился, оперся локтями о бревна, держа в одной руке зеленый медный подсвечник, а в другой фонарик, и а ту же минуту Полукрюков ловко подхватил его подмышки и положил на землю.

— Пань, ура! — прокричал Вадик.

Лежа на спине, охваченный блаженным теплом, Паня счастливо улыбался.










— Покажи-ка ногу! — Полукрюков, став на колени, внимательно осмотрел распухшую в щиколотке ногу и сказал: — Ну, кажется, перелома нет, а только вывих. Придется доктора звать, пускай поколдует… А теперь надо тебя по адресу доставить. Кто у вас сейчас дома есть?.. Только сестра? Испугается она, пожалуй… А ты, мальчонка, с нами?

— Нет, меня дома ждут… — печально ответил уже успевший одеться любитель техники, шепнул несколько слов на ухо своему другу и побрел через пустырь с веревками за пазухой и с фонариком в руке.

— Я тебя вроде рюкзака понесу, — сказал великан. — Видишь, что получилось: шел я в первый карьер посмотреть, как Пестов на «Пятерке» работает, а пришлось его сына вызволять… Ты зачем под землю полез?

— Дело одно было… — туманно ответил Паня, уже очутившийся за плечами своего спасителя. — Дядя Полукрюков, знаете, о чем мы с Вадиком хотим вас попросить? Вы не говорите моему бате и Наташе, что я в шахтенку упал. Хорошо? — Не получив ответа, он добавил: — Нам с Вадькой вообще все время не везет. То чуть не утонули, то в шахтенку я завалился…

— Экая беда! — посочувствовал ему Полукрюков. — Однако против этой беды доброе средство есть: отцовский ремень. Безошибочно помогает. А тебе двойная порция ремня полагается — за то, что под землю попал, и за то, что хочешь отца обмануть. Как видно, привык ты отцу врать.

— Батя меня никогда не трогает, и не вру я ему никогда! — обиженно возразил Паня. — Только, если батя узнает, он расстроится, и Наташа тоже.

— Это дело другое, это я понимаю! — повеселевшим голосом проговорил Полукрюков, но тут же внес в свои слова поправку: — Понимать я тебя понимаю, а все-таки не одобряю. Как это можно с враньем на свете жить и в глаза отцу смотреть! Неужели хватит у тебя на это совести?

Некоторое время Паня хмуро обдумывал создавшееся положение.

— Ну? — поторопил Полукрюков.

— Не хватит, конечно, — вздохнул Паня. — Я бате все скажу… Только не сразу, а потом.

— Правильно! Соберись с духом, выбери минуту, все скажи, и ладно будет.

И великан ускорил шаг, легко поднимаясь в гору по тропинке, петлявшей между причудливыми глыбами серого гранита.




Сестра Пани, Наташа, сидевшая за письменным столом, удивленно подняла голову, так как в комнате сразу стемнело, и увидела незнакомого человека, заслонившего своей фигурой половину окна.

Послышался приглушенный голос:

— Наталья Григорьевна, не пугайтесь, все обстоит благополучно.

— Что случилось? — воскликнула испуганная девушка, распахнув окно.

— Вас братец по делу зовет…

Наталья выбежала на улицу я, очутившись возле Полукрюкова, испугалась еще больше. Почему? Может быть, потому, что впервые она увидела такого огромного человека, а может быть, потому, что великан смотрел на нее растерянно, и это показалось Наталье дурным предзнаменованием.

— Что с ним? — спросила она побледнев. — Что случилось? Почему вы молчите?

Полукрюков встрепенулся, переборов свою растерянность, поднес руку к козырьку фуражки и сказал как можно спокойнее:

— Не волнуйтесь, прошу вас. Ничего особенного не произошло. Играли ребята… Ну, Паня как будто ногу вывихнул… Дело простое… Он за вашим домом сидит.

Наталья ахнула и побежала к пустырю.

На бугорке, под забором, сидел угрюмый и неподвижный Паня.

— Ну как не стыдно! — с этими словами Наталья обняла брата. — Не успела мама уехать, я опять с тобой несчастье!.. Сильно болит нога?.. Как ты перемазался!.. Что это у тебя за гадость?

— Вовсе не гадость, а самый обыкновенный горняцкий подсвечник. Я его в бывшем поселке нашел… Потом я упал, и наверно, ногу вывихнул… Будто я виноват, что нечаянно поскользнулся!

С помощью Полукрюкова пострадавший очутился в доме, был умыт, переодет в халат сестры и уложен в постель.

— К докторше Полине Аркадьевне побегу, — заторопилась Наталья.

— Ната, будешь мимо бабушки Ули идти, так скажи ей, чтобы к нам пришла. Не забудь, слышишь! — попросил Паня.

— Лежи спокойно!

Наталья выбежала из комнаты, а Полукрюков присел отдохнуть и осмотрелся.

Светлая комната, блестящий крашеный пол, голубые обои, вышитые полотняные занавески на окнах. Как чисто, уютно…

У окна стоит письменный стол с фотокарточками в рамках из шелковистого лунного камня — селенита. Из-за ширмы, отгородившей угол комнаты, выглядывает кровать под кружевным покрывалом, а между постелью и окном, выходящим во двор, пристроился туалетный столик с зеркалом в форме сердца и стеклянной башенкой духов «Кремль».

На верхних лотках этажерки, стоящей в углу, сложены книги, а нижнюю попку заняли три плоских блестящих ящика с узорными медными крючками.

— Это коллекция. Мы ее вместе с Вадиком собрали, — сказал Паня. — У нас все железногорские минералы и самоцветы есть, только хрустального яблока из Потеряйки я еще не нашел. Так у Генки Фелистеева тоже яблока нет, он все железными кошельками задается… Хотите посмотреть камешки? Дайте мне верхний ящик номер три.

Стараясь не тревожить ногу, которая ныла, горела и казалась свинцовой, Паня положил ящик на колени и стал показывать свое богатство: розовый зоревик — турмалин, золотисто-зеленые златокамни — хризолиты, густофиолетовый ласковый и теплый бархатик — аметист. Слушая его, любуясь камнями, Полукрюков вдруг подумал, что глаза девушки, живущей в этом доме, такие же синие, как шерл — небесный камень, и даже еще синее.

— Славная у тебя коллекция, — сказал он. — Моя сестренка Женя тоже теперь каменными цветочками бредит, хочет их собирать. Ты поучи ее этому делу, ладно?

— Что вы, дядя! — усмехнулся Паня. — Я, конечно, ей все расскажу, только камешки — не девчонкино занятие. У них там альбомчики, стишки, фантики, всякая глупая чепуха.

— О Жене ты так не суди. Это дивчинка боевая, она и в шахтенки, чего доброго, полезет.

Он хотел рассказать что-то о своей сестре, но из передней послышались голоса.




Слово бабушки Ули


Постукивая легкой можжевеловой палочкой, в «ребячью» комнату вошла бабушка Уля. А кто же на Горе Железной не знает Ульяны Ивановны Дружиной! Маленькая? Да, пожалуй, маленькая, а кажется высокой, потому что держится прямо, идет — словно плывет, и палочкой не подпирается, лишь мерит дорогу. Добрая? Да, добрая и приветливая, но это не сразу поймешь. Когда бабушка молчит, лицо у нее строгое до первого ласкового слова. Шамкает? Нет, говорит она чисто, певуче. А одета она всегда одинаково: черная юбка, черная в белых горошинах кофточка и темный, с неяркими красными цветами полушалок, сколотый булавкой под подбородком.

— Нечего, Наташенька, для такого дела докторшу тревожить, если кость цела. И сами авось не хуже управимся… Ну, где тут болящий страдалец? — сказала бабушка Уля, села на стул возле Паниной кровати и стала корить его, постукивая палочкой об пол: — Что ж ты, козел, сигаешь, не глядя, куда тебя сдуру ноги несут? Нет на вас удержу, горняцкие ребята, никак вам дюжина голов в плечи ввинчена, что одной не бережете!

Отругав для порядка Паню, она пересела на край кровати, осмотрела больную ногу и цокнула языком, запечалилась:

— Косточки-то целы, да сдвинулись, рассорка у них получилась. Ох, озорные, неуживчивые!.. Ума не приложу, как быть, как хворь-болезнь извести… Может, ты от великого ума знаешь, козел? — Заметив невольную улыбку своего пациента, бабушка тихонько засмеялась: — Что веселишься-то? Испортить, значит, твое дело, а поправлять другой должен? Вишь, порядок какой завел!

Сухие, теплые, чуть дрожащие пальцы бабушки Ули, поглаживавшие больную ногу, вдруг стали очень твердыми, сильными и резко повернули ступлю. Косточка, глухо щелкнув, заняла свое место, но отплатила за это острой болью, пролетевшей сквозь все тело, как огненная стрела. Паня взвизгнул и откинулся на подушку, а Наталья поднесла руки к щекам.

— Ух! — вздохнул Паня, сконфуженный собственным визгом.

— Обошлось, обошлось! — Бабушка Уля укрыла Панину ногу полой халата и пересела на стул. — Болит нога? Ничего, не долго уж ей болеть позволено. Ты на нее недельку не наступай, не тревожь, а потом хоть пляши. Я докторше Полине Аркадьевне скажу, пускай придет, ножку посмотрит. Мою работу она не похает. Это верно!

— Спасибо, бабушка дорогая! — поцеловала старушку Наталья. — Я так испугалась, когда Паня закричал…

— Без крика как можно… — Бабушка рассказала Полукрюкову, который все еще сидел у письменного стола: — Наслушалась я, молодой человек, крика на своем веку. В старые времена, ну, каждая горнячка знала кость править, а я сама ловкая на это была. Это уж потом, при Советах, на руднике доктора повелись.

— Теперь, кажется, все обстоит благополучно. — Полукрюков встал и попрощался с Паней: — Поправляйся, удалец! Я сестренке передам, что ты ей камешки свои покажешь и лекцию прочитаешь.

— Прошу вас, проведайте Паню, и спасибо вам за все! — с благодарностью проговорила Наталья.

Она пошла проводить Полукрюкова до порога, а бабушка Уля спросила у Пани:

— Кто такой, откуда на Горе Железной взялся?.. Из Половчанска?.. Великие мужики в Половчанске, о них давно слух идет: живут в глине, а сами каменные.

Некоторое время она молчала, отдыхая, потом вспомнила:

— Зачем меня кликал? Что надобится?

— Вот, бабуся… — Паня, перегнувшись, достал из-под кровати медный подсвечник. — Я это на дружинском огороде нашел, где ты горох, помнишь, садила…

— Глянь, горняцкий светец! — удивилась старушка, разглядывая подсвечник. — Как же это так, на огороде нашел? Не на гряде же?

— Ты, бабуся, только Наташе не говори… Я в старую шахтенку завалился. Там в борту подсвечник торчал…

— Должно быть, дружинский, чей же еще! — решила бабушка. — Непременно дружинский!.. Свекровь-матушка мне, молодушке, сказывала — была у Дружиных рудобойная копушка-шахтенка на огороде, еще при дедушке Семене Карповиче, да сталось так, что скоренько ее закрыли.

— А зачем закрыли?

— Ну как же, от хозяев, от Демидовых. Прознали Демидовы, что народ на своих огородах колотится, рудицу выковыривает… Сказывала свекровушка, постучал ночью сосед, кричит: «Закрывайте немедля промысел-то! Завтра приказчики по огородам с обыском пойдут. У кого своевольная копушка объявится, у того огород отнимут да еще плетюганов на хребет насчитают». Дружины баньку раскатали, бревнышками шахтенку заклали, а бабы голосить, бабы голосить… — Бабушка говорила задумчиво, не отрывая взгляда от подсвечника, будто горняцкий светец воскрешал в ее памяти давно слышанный рассказ о горе-беде в семье рудокопов. — Дружины рудицу Старому заводу возили, только поправляться стали, ожили, а закрыли шахтенку-кормилицу — и заголодовали. Велики ли в хозяйском карьере заработки были! Никак не прокормиться… — Она вздохнула. — А ты зачем в гору сунулся, по какой нужде, озорной-неученый?

— Малахит искал… — грустно улыбнулся Паня.

— Ой, глупый, да разве на старых огородах малахит водится? — засмеялась бабушка. — Орешковую руду там копали, серы в ней ни-ни, без обжига в доменку шла… Малахит на старых медных отвалах поищи. На счастье, гляди, и найдешь.

— На отвалах даже кусочков мало, старатели всё забрали, а мне порядочную глыбку нужно… Понимаешь, бабуся, Гранильная фабрика камень на фанерки распилит, доску малахитом выклеит и золотом напишет, кто на Горе Железной по-геройски работает. Доску почета во Дворце культуры навсегда повесят…

— Смотри, дело какое! — с уважением произнесла бабушка. — А где камень взять, коли так?

— Если бы я знал!

— Ты погоди, погоди… — что-то припомнила старушка, просветлела, стукнула палочкой об пол и уже совсем уверенно пообещала: — ты погоди, может и узнаешь, козел. Прямо слово говорю — узнаешь!

Заторопилась и ушла…

Как обрадовался Паня этому обещанию! Чего бы он не дал, чтобы тут же обо всем расспросить бабушку Улю, но что поделаешь, если нужно соблюдать постельный режим…

Старушка идет по горняцкому поселку, прижимая к груди светец, завернутый в бумагу. Она занята своими мыслями, но в то же время все видит, для всех находит привечанье к случаю.

Жена горняка стирает во дворе белье, погрузив сильные руки по локоть в пышную пену.

— Беленько стирать, целенько носить! — мимоходом желает бабушка Уля обиходнице, как в горняцком поселке называют хороших хозяек.

— Спасибо на слове, на доброй воле! — откликается обиходница.

В садике у почты молодая женщина показывает подруге своего первенца, и сладко потягивается младенец, вскинув над головой розовые кулачки.

— Тянись до неба, а и выше неба не грех! — присказывает бабушка.

И благодарно отвечает мать:

— Ой, было бы так, родненькая!

Доярки общественной фермы, гремя ведрами, бегут на выгон за полуденным удоем.

— Море под коровок! — желает им бабушка Уля. — Во подойники белы снега, на щечках маков цвет.

Это значит: пусть морями-океанами льется в подойники густое молоко, неся здоровый румянец детворе Горы Железной.

Доярки кричат:

— Бабуся, пойдем с нами, молочную пенсию выдадим!

Бабушка Уля не отвечает на их шутку.

— Для почета, гляди, камень малахит нужен. Ну как же, дело-то какое доброе! — бормочет она и спешит к своему домику, постукивая по асфальту можжевеловой палочкой.




Все же Полукрюков решил продолжить дело, невольно прерванное из-за Пани, — побывать сегодня в карьере возле пестовской машины, посмотреть на работу знатного стахановца. Попрощавшись с Натальей, он пошел той же дорогой, которую только что проделал одним духом, неся Паню за плечами. И удивительное дело: сейчас, налегке, да к тому же спускаясь под гору, он шел медленно, даже как будто с трудом, и часто оглядывался, хотя дом Пестовых уже скрылся за взгорьем. И чувствовал Степан, что случилось что-то очень важное, сразу изменившее его планы и намерения. Еще два часа назад ему казалось, что самое главное для демобилизованного старшего сержанта Степана Полукрюкова — это поступить на вечернее отделение горно-металлургического техникума, поскорее привыкнуть к своему экскаватору № 14, поучиться у лучших экскаваторщиков Горы Железной, присмотреть на касатке хорошее место для своего дома. Но теперь эти заботы как-то сразу отодвинулись, потускнели, потому что в его ушах звенел, пел голос девушки: «Спасибо вам за все!» И светились перед ним глаза, синие, как небесный камень… нет, гораздо синее…

И так задумался Степан, что даже о времени забыл, и поймал себя на том, что стоит перед гранитной глыбой, загородившей тропинку. Ну, правда, очень любопытный выдался камень, причудливый. Можно было подумать, что безглазый древний зверь, выбравшись из тьмы земных недр, нежится на солнышке. Да, зверь: голова уткнулась в землю, по-кошачьи подвернуты могучие лапы, округло выгнулся хребет… Припомнились слова, слышанные от Пани, когда Степан нес его домой: «Ишь, разлегся! Наташа бежала ночью домой из Дворца культуры, налетела на этот камень, так целую неделю хромала».

Полукрюков вытер платком лоб и поставил ногу на камень.

Безлюдно было вокруг, сухим теплом веяло от гранита, прогретого солнечными лучами.

— Экий ты! — пробормотал Степан. — Ну, зачем хороших людей зря обижаешь?

Оглянувшись, он сдвинул фуражку на затылок, выбрал, с какого бока удобнее подступиться, и взялся обеими руками за шершавый камень. Ноги великана будто срослись с землей, бугры мускулов на плечах чуть не разорвали гимнастерку, шее стало тесно в воротнике.

Глыба вздрогнула, оторвала морду от земли и вдруг встала во весь рост, чтобы обрушиться на дерзкого смельчака. Но Полукрюков еще крепче уперся ногами в землю, выдержал многопудовую тяжесть и, рванувшись вперед, переборол ее. Неуклюже кувыркаясь, тяжело ухая, глыба скатилась под откос и шумно шлепнулась в мочажинку.

Полукрюков выпрямился.

— Я тебе! — сквозь зубы проговорил он и, смущенный своей выходкой, заспешил в рудничный карьер.




Гости


— Просто не знаю, что с тобой делать, — сказал отец, сидя возле Пани со стаканом чая в руках. — Это же надо умудриться — играючи, ногу вывихнуть! Что за игры у вас такие резкие, не понимаю… Хоть бы скорее занятия начались! Может, меньше времени для баловства останется. — Он остановил себя: — Ну, об этом у нас разговоры еще будут, а теперь ты отдыхай, поправляйся. На здоровой кости все быстро заживет… Спи, сынок!

Осторожно подоткнув одеяло вокруг Пани, Григорий Васильевич провел ладонью по его голове — нет ли жара, погасил свет и ушел в столовую.

Отцовская ласка больно упала в сердце.

Паня не вытерпел этой боли, сел на кровати.

Он еще не знал, как поступить, его еще удерживал стыд, но все яснее становилось, что больше нельзя, невозможно таиться от человека, которого так обеспокоила Панина беда, который сделал для Пани все, что можно: вызвал доктора, отвез Паню в поликлинику на рентген — нет ли перелома кости, принес из магазина кулечек со сливами и ни разу не выругал Паню, а напоследок сказал так мягко, участливо: «Поправляйся… Спи, сынок!» Да разве можно было после всего этого хитрить, выбирать удобную минуту для признания! Нет, будь что будет, лишь бы сбросить с души нестерпимую тяжесть.

— Батя… — жалобно позвал он.

— Пить хочешь? — догадался Григорий Васильевич.

Он налил в стакан воды из графина, вошел в «ребячью» комнату; не зажигая света, подошел к Пане и сказал:

— Пей, не пролей.

— Батя, я как сегодня ногу вывихнул? — порывисто начал Паня, задержав руку отца в обеих своих. — Я Наташе неправду сказал, а тебе всё как есть… Я в шахтенку на старом огороде полез да упал… Ты сядь, батя.

Отец выслушал его рассказ, не сделав ни одного движения, потом высвободил свою руку, все еще державшую стакан, из Паниных рук и ушел в столовую.

Паня сначала даже не сообразил, что случилось.

Как же это так! Ничего не сказал, ушел и теперь ходит, ходит из угла в угол столовой, грузно ступая. И эти тяжелые шаги, это молчание хуже самой жестокой пытки. Да как же это так, разве можно это снести? Ведь понимает Паня, что он сильно провинился, с благодарностью примет он любое наказание: разругай, посади на хлеб и на воду, отбери свой недавний подарок — велосипед, даже выдери дурака Паньку, но не молчи, будто чужой.

Паня представил себе, как отец, шагая по столовой, заглаживает назад ладонями обеих рук короткие поседевшие волосы, как печально глядят его глаза, как углубились морщинки на его лице, — и сердце сжалось от острой жалости.

— Батя, а батя! — с отчаянием позвал он.

Нет, не слышит или не хочет слышать отец, — все ходит, ходит по столовой и никогда не подойдет к Пане, никогда не заговорит с ним…

Неожиданно отец вошел в «ребячью» комнату, остановился возле Паниной кровати, проговорил тихо:

— Что ж, опять ты показал, что у тебя и мысли о родителях нет, будто мы чужие да бесчувственные, железные. Все время душа из-за тебя не на месте. Зимой отметками своими донимаешь, летом — озорством глупым… Сколько раз было тебе приказано от горы держаться подальше, не шутить с нею, а ты как нарочно…

— Я не нарочно… Я только для малахита… — всхлипнул Паня.

— Да зачем тот малахит нужен, если ты за него с головой можешь проститься! — воскликнул отец. Он наклонился, сильно прижал к себе Паню, сказал ему на ухо: — Глупый ты, глупый! — и вышел из комнаты.

— Батя, честное пионерское, я больше никогда… — начал Паня, и поперхнулся, замолчал.

Отвернувшись к стене, вытирая глаза краем пододеяльника, он в один миг дал себе множество решительных обещаний. Хватит дурить! Он просто забудет дорогу на Гору Железную, разве только сам отец разрешит ему наведаться в рудничный забой. Кончится лето, и Паня постарается учиться лучше. Что же касается доски почета, то дело уже сделано: с помощью бабушки Ули он достанет малахит и торжественно вручит директору Гранильной фабрики. Из Новоуральска на Гранилку приедет знаменитый малахитчик Анисим Петрович Неверов, и на переливчатой зелени волшебного камня вспыхнет дорогое имя батьки, первое имя на руднике Горы Железной.

Решения приняты, на душе стало легче. И особенно хорошо то, что батя тоже успокоился, сел заниматься. И по временам тонкий слух Пани улавливает, как поскрипывает перо в его руке. С этим Паня заснул.

А утром, еще не открыв глаз, он услышал тоненький голос Вадика, доносившийся из столовой.

— Григорий Васильевич, ну, пожалуйста, не говорите папе и маме, что мы с Паней исследовали шахтенку! — ныл Вадик.

Когда Григорий Васильевич кончил его распекать — впрочем, не очень горячо, так как считал главным виновником происшествия своего сына, — Вадик шмыгнул в «ребячью» комнату, присел возле Паниной кровати на корточки и зашептал, сделав круглые глаза:

— Ух, мне вчера попало на весь год!.. Я хотел по-честному бросить веревки в дворницкую, а Егорыч потащил меня к маме. Все так кричали, что у меня кровь носом пошла. — Вадик перешел к другим делам: — А я сейчас директора Гранилки Нил Нилыча видел. Он сказал, что пионеры натаскали много малахита из дому, только куски всё маленькие. Нил Нилыч сказал, чтобы я тебе сказал, что он на тебя надеется. А я сказал, чтобы он не надеялся, потому что мы не нашли малахита.

— Он сказал, она сказала, ты сказал да соврал! — улыбнулся Паня. — А я уже нашел малахит.

— Да, как же, очень ты нашел! Наверно, ты еще не проснулся и все во сне видишь, — высмеял его Вадик.

— Потом узнаешь, приснилось или нет.

Но весь день не было вестей от бабушки Ули, и напрасно встрепенулся Паня, когда в дверь постучали. Это пришли Полукрюковы во главе со Степаном. Женя, в форменном платье ученицы, с четырехцветным мячом в руках, держалась важно и даже чопорно, а Федя, в узковатой курточке, неповоротливый, шумно задел стул и неловко затоптался возле Паниной кровати.

— Здравствуй, Паня! У тебя еще болит нога?.. Ничего, Степуша говорит, что нога скоро заживет, — покровительственно проговорила Женя. — Я пришла к тебе в гости посмотреть камешки. Пожалуйста, покажи!

— Ух, сделала одолжение! — пробормотал Вадик.

— Ладно! — покосился на него Паня и, верный законам гостеприимства, стал показывать коллекцию.

— Совсем даже некрасиво… — разочарованно протянула Женя, когда он открыл ящик номер один.

— Как ты много понимаешь! — вмешался Вадик. — Тут образцы руд, асбеста — все, что нужно для промышленности… А кристалл-королек самородной меди видишь? Поищи такой, если найдешь.

— Все равно неинтересно. Вовсе не нужно собирать некрасивые камешки, — вздернула нос Женя.

Ящик номер два с образцами мраморов, яшм и ангидритов понравился ей больше. Она лишь не поверяла, что скромная, сырая, то-есть еще не отполированная, яшма и цветистая отполированная яшма — это половинки одного куска. Но когда Паня открыл ящик номер три, глаза Жени загорелись, а руки изо всех сил стиснули мяч.

— Как много каменных цветочков! — поразилась она. — Даже лучше, чем из Малой Мурзинки… Зачем они все привязаны проволочкой? Я хочу их подержать. Дай мне этот голубенький. Нет, сперва этот красный-красный… Как его зовут?

— Шпинель, просто огневик. Мы с Вадькой шпинели за Шатровой горой нашли, на старом золотом прииске. — Паня освободил из проволочной петли небольшой кристалл, имевший форму двух пирамид, сросшихся основаниями. Правда красивый?

— Лучше всех! — восторженно вздохнула Женя, положив на ладонь тяжелый каменный огонек. — Я тоже буду собирать только такие. Сегодня я уже сама нашла хороший камешек. Покажи, Федуня.

Из кармана Федя достал кусок мутного зеленоватого стекла.

— Мартеновский шлак со Старого завода! — взвизгнул Вадик и расхохотался, держась за бока. — Ну и начала собирать коллекцию! Ну и начала!.. Хочешь, целую шлаковую гору подарю? Не жалко… Ой, не могу!

— Да, начала собирать, начала! — крикнула Женя, сразу ставшая краснее камешка-огневика. — И соберу самые-самые красивые тебе назло, потому что ты… ты… — И, не закончив фразы, она выбежала из комнаты, чтобы не разреветься.

— Ты зачем так? — сердито спросил Федя. — Будто не понимаешь, что она не знает камней… Все время к ней пристаешь.

— А ты не обращай на Вадьку внимания, он всегда с девчонками цапается, — сказал Паня. — Давай, Полукрюков, сразимся в шахматы.

— Поучи, поучи половчанских, — подзадорил своего друга Вадик.

Федя хмуро взглянул на него, но промолчал.

Паня расставил фигуры и объявил:

— Внимание! Матч на первенство мира начинается!

На турнирах средних классов он обычно завоевывал видное место, тогда как Вадик приезжал к финишу на велосипеде, то-есть на сплошных нолях. Считая себя чуть ли не гроссмейстером, Паня решил влепить мальчику из Половчанска так называемый киндермат, когда ферзь и слон, выскочив на середину доски, матуют черного короля на четвертом ходу.

— Знаю, что ты хочешь сделать… — Федя легко отразил атаку, выиграл ферзя и смешал фигуры. — Эта партия не в счет, сыграем новую. Выбери какое хочешь поле. Если я заматую твоего короля на другом поле, будет считаться, что я проиграл.

— Какой ловкий!.. Пожалуйста, дай мне мат здесь. — Паня ткнул пальцем в клетку «e5».

С первых же ходов начались ловушки и потери. Белые теряли и теряли фигуры, потом их король побрел по доске, попал в коридор между двумя ладьями и очутился перед необходимостью ступить на роковое поле, где его ждал бесславный конец.

— Сдаюсь!.. — Встрепанный Паня смахнул фигуры с доски. — Где ты так научился?

— В половчанской школе. Наш учитель математики Георгий Леонтьевич — шахматист первой категории. Он умеет играть, даже не глядя на доску. Я тоже могу сделать вслепую десять ходов, даже больше…

— Ты вообще примерный, — проронил Вадик. — Учился, наверно, на пятерки.

— Да. А вы как учитесь?

— Ничего как будто, переходим, — небрежно ответил Вадик. — Мы с Пенькой учимся так: пятерки тройкам не мешают, потому что редко к нам попадают.

— Положим, в пятом классе мы стали лучше учиться. Николай Павлович шутить не любит, — сказал Паня. — А теперь, в шестом классе, мы с Вадькой, наверно, тоже подтянемся.

— Мм… — зевнул и потянулся Вадик.

— А кто у вас лучший ученик? Фелистеев, да?

— Генка, конечно, старается, из кожи лезет, — неохотно подтвердил Паня. — Ему больше ничего не остается, хоть в ученье верх взять. Он такой, что всегда хочет командовать. Только я ему не поддался. Коллекция у меня лучше и…

— …и Панькин батька самый знаменитый горняк, — продолжил Вадик. — Генке завидно, и он нам все время пакостит. У меня половину моих книг выспорил.

— И в мои самоцветные угодья лазит, как вор, — дополнил Паня.

— Ну и врешь! — отрезал Федя, исподлобья глядя на него. — Зачем врешь? Гена не вор, а честный парень, и ты про него плохое не говори.

— Ух, честный! — насмешливо воскликнул Вадик. — Просто ты своего дружка защищаешь. Признайся, что ты Генкин друг, ну?

— Да, друг, — сказал Федя. — Я не отказываюсь.

— Поздравляю! — хмыкнул Вадик. — Теперь скажи, разве Генка тебе про нас плохое не говорил? Не говорил, да?

— Говорил, — подтвердил Федя. — Так что?

— И ты ему не запрещал, да, не запрещал? — наступал Вадик. — Почему ты ему не запрещал, а нам запрещаешь? Ишь, какой ты справедливый!

Минутку подумав, Федя отразил эту атаку:

— Я же еще не знаю, какие вы, а вот узнаю и… Если увижу, что Гена неправду говорит, я ему тоже скажу.

— А как ты про нас узнаешь, если ты с Генкой дружишь? — пожал плечами Паня.

— Я и с вами хочу дружить, потому что… — начал Федя.

— Дудки-дудочки! — насмешливо прервал его Вадик. — Дружи или с нами, или с Фелистеевым, а туда и сюда не выйдет. Правда, Панька?

— Да, знаете ли… — улыбнулся Паня, который не нашел выхода из тупика, устроенного Вадиком.

— Думаешь, я напрашиваться буду? — в упор спросил Федя. — Много чести для вас!..

Обиженный, покрасневший, он подошел к этажерке и принялся рассматривать корешки книг.

— Получил глинокоп! — шепнул Вадик, довольный всей этой историей, и вслух предложил: — Нечего терять время, Панька, сыграем…

В «ребячьей» комнате установилось неловкое молчание. Теперь мальчики слышали каждое слово Натальи и Степана, разговаривавших в столовой.




«Своего я добьюсь!»


— Да уж достается нам во втором карьере, и есть за что… — сказал Степан. — Прихожу сегодня в красный уголок горного цеха, а там висит «молния укора» со Старого завода, во все цвета разрисованная — и красным, и зеленым, и желтым: «Почему держите домны Старого завода на голодном пайке, почему плохо отгружаете руду?» Внизу нарисован большой дядя — вроде на меня даже похожий — и подает он домне маленький кусочек руды, а домна скривилась, бедная, за живот держится…

Послышался смех Наташи и сразу оборвался.

— Вовсе не смешно! — поспешно извинилась она. — Должны же понимать старозаводцы, что транспортники дают мало порожняка экскаваторам второго карьера. Когда техникум послал меня на практику во второй карьер, я сама увидела, как там трудно.

— Трудно, конечно, это верно… Иной раз ждешь, ждешь порожняка, даже зло возьмет… А все-таки, Наталья Григорьевна, «молния» правильная, хоть там и моя фамилия красуется…

— Та-ак, очень даже весело! — присвистнул Вадик, покосившись на Федю, который, вытянув шею, слушал разговор старших и становился все мрачнее.

— Правильная «молния»! — упрямо повторил Степан. — Почему плохо подается порожняк во второй карьер? Потому, что тесно транспорту на руднике, простаивает он у входной-выходной траншеи. Значит, нужно вторую траншею пробить, чтобы транспорт в одном направлении шел, без задержек, чтобы порожняка было вдосталь. Почему же траншея еще не пробита, о чем это рудничное начальство думает! Шевелить его надо!.. Ну, и другая сторона дела имеется. Неважно работают некоторые молодые машинисты, задерживают порожняк под стрелой экскаватора. Да хоть бы меня в пример взять. Проверил я вчера по секундомеру. Григорий Васильевич врезает ковш в породу пять секунд, а я — восемь-девять. Умение у него просто золотое, а у меня… Сколько лишних минут паровоз возле моей машины торчит!.. Уменье надо добывать! До войны я в Половчанском карьере работал неплохо, а на Железногорском руднике и породы серьезнее, крепче, и техника появилась другая. Ко всему заново привыкать надо…

— Я понимаю, — сочувственно проговорила Наталья.

— Только вы не подумайте, что я жалуюсь, — возразил Степан. — Не люблю жаловаться, потому что это малодушная слабость… Вчера познакомился я с вашим папашей, с Григорием Васильевичем, поговорили мы. Я по глупости брякнул, что не надеюсь, конечно, его рекордов добиться. Так он меня полчаса ругал, доказывал, что любой показатель можно перекрыть… Пообещал мне помочь, подучить. У меня после этого будто еще одна пара рук выросла, душа горит на большую работу. И своего я добьюсь, не сомневайтесь! Ни в каких «молниях укора» Полукрюкова больше не будет!

Эти горячие слова обрадовали Федю; его лицо просветлело, морщинки на лбу разгладились.

— О-хо-хо! — иронически произнес Вадик.

Круто повернулся к нему Федя.

— Ты чего такаешь да охаешь, ну? — спросил он враждебно.

— А что такое? — Вадик высоко поднял свои почти незаметные брови. — Панька сейчас слона зевнул…

— Кто зевнул слона? — удивился Паня. — Это ты, наоборот, ладью проворонил. Полетела ваша ладейка. Сдавай партию!

— Пожалуйста! Очень интересно играть, когда к каждому слову, как в классе у доски, придираются… — И Вадик лукаво подмигнул Пане: мол, ловко получилось!

Старшие и Женя заглянули в «ребячью» комнату.

— Пора домой, Федунька, — сказал Степан. — Прощайте, мальчата!

— Не забывайте нас, приходите еще, — пригласила Наталья.

Женя вежливо ответила:

— Я хочу всегда к вам приходить смотреть камешки, только я буду приходить, когда у вас не будет Вадика… И скоро мы еще построим дом возле вас, на Касатке, и будем здесь жить. Правда, Степуша?

Полукрюковы ушли.

Только теперь Паня почувствовал, что он принимал гостей не так, как надо, и пожалел о том, что Федя и Женя ушли из дома Пестовых обиженные.

— Зачем ты с ними задирался? — упрекнул он Вадика. — Они наши гости, а ты не понимаешь!

— А чего они задаются?.. Федька Генку защищает, выговоры нам делает, а Степан хочет пестовские рекорды побить. Придумал, чудак!

— Ну и пусть. С батей Полукрюкову, ясное дело, никогда не сравняться, а стахановцем он будет, если батя обещал ему помочь.

— Женька самая противная дура, — не унимался Вадик. — Вообще все девчонки противные, а Женька хуже всех… Ты не показывай ей нашу коллекцию.

— Жалко мне, что ли!

Мальчики притихли.

Беспокойство вернулось к Пане. Солнце уже склонилось к западу, подняв красноватые лучи под самый потолок, а бабушки Ули все нет и нет.

— Вадька, тебе уже давно домой надо, — сказал Паня своему другу. — Ты к бабушке Уле зайди и спроси, когда она опять к нам придет, а потом позвони мне.

— А зачем тебе? — стал допытываться Вадик, но ничего не добился.

Через полчаса он позвонил из дому.

Прыгая на одной ноге, Паня добрался до телефона.

— Панька, падай в обморок: бабушка Уля сегодня утром на Октябрьский медный рудник уехала к своим родственникам в автобусе! — сообщил Вадик. — Нет, я правду говорю, мне это соседка Нина Семеновна сказала, у которой мы с тобой стекло футболом выбили. Пань, она мне теперь щенка подарила. Такой хороший цуц, даже немножко породистый, с полустоячими ушами… Ты опять мне не скажешь, зачем тебе бабушка Уля?.. Ну клади трубку, нервная Зойка зовет за цуцом убирать. Завтра придумаем, как его назвать. Давай назовем Аммонитом, хорошо?

— Лучше назови его запальный бикфордов шнур, — посоветовал Паня и запрыгал к своей кровати соблюдать опротивевший ему постельный режим.

— Тебе скучно? — спросила Наталья у приунывшего Пани. — Хочешь читать?.. Пань, тебе нравится Степан Яковлевич Полукрюков? Он хороший, честный человек, правда?.. Но какой громадный, даже страшно!

— Выдумала! Он вовсе не страшный, даже добрый. И сильный. Меня на Касатку нес, как перышко, ни разу не остановился. Он даже тебя унесет куда «хочешь, хоть ты и здоровая.

— Глупости! Зачем меня носить на руках, я ведь ногу не вывихнула… Какую книгу тебе дать?

Читать Пане не пришлось.

Возле дома Пестовых остановилась машина, и из передней послышался голос шофера Мити Суслова, наездившего сто тысяч километров без аварий и ремонта.

— Здравия желаю, товарищи пассажиры! Есть народ в кузове? — Пассажирами Митя называл всех граждан, не имевших водительских прав, а кузовом — любое помещение, за исключением гаража. — Комсомольский привет, Наташа! Когда будешь учиться водить машину? Прими срочный пакет с Октябрьского рудника. Расписки не требуется… Всего хорошего, живите богато, покупайте автомашины новейших моделей!

Буквы прыгали, рассыпались перед глазами Пани, когда он читал письмо, пропахшее бензином:

«Спасибо за светец, Паня! Постараюсь лично поблагодарить тебя и расспросить о дружинской шахтенке. Если не сможешь приехать на рудник, я сам недели через две привезу тебе малахит. Выздоравливай скорее. П. Дружин».

Победный вопль огласил дом…




Доро́га ты, доро́га!


Вечером Григорий Васильевич, прочитав письмо, полученное Паней, сказал:

— Как же, знаю я Петра Александровича. Это главный инженер рудничной обогатительной фабрики, кандидат технических наук. Добился человек, что фабрика извлекает много меди из руды, о нем в газетах недавно писали… Ну что же, поезжай за малахитом, когда врач позволит.

— Полина Аркадьевна говорит, что через четыре дня нога будет как новенькая.

Медленно, минута за минутой тянулись эти дни. И уж как берег больную ногу Паня, чтобы не помешать выздоровлению! Наконец пришел тот долгожданный час, когда он при Вадике отбил чечетку и так прошелся вприсядку, что весь дом задрожал.

Итак, к Дружину в гости!

— Вадька, ты готов?

— В общем и целом… — ответил Вадик, проверяя, крепко ли держится на раме велосипеда подушечка, потому что с седла он не совсем уверенно доставал педали.

Из дома выбежала Наталья и помогла Пане прикрепить к багажнику сверток с провизией.

— Смотрите же, мальчики, в Потеряйке не купайтесь и в сплавщиков не играйте!

— Учтено и записано, — успокоил ее Паня. — Вадька, по седлам!

Он с разгона оседлал машину, Вадик плотно сел на подушечку, велосипедные звонки дали прощальную трель, и Наталья с крыльца махнула путешественникам рукой. Замелькали справа и слева дома́, знакомые ребята закричали вслед, разбежались по увалам коттеджи индивидуального поселка, и затем велосипедисты очутились в лесопарке, наполненном утренней прохладой, запахом смолы и бриллиантовым блеском росы.

— Чего ты звонишь? — крикнул Паня, ехавший впереди.

— От хорошего настроения!

В обратном зеркальце Паня видел лицо своего друга, совершенно круглое, раскрасневшееся, потное.

— Слушай, давай переговариваться звонками, — предложил Вадик: — один короткий звонок — стоп, два — малый ход, три — полный вперед, один длинный звонок — что нового?

Что нового? Паня счастлив. Его сердце выстукивает: «Малахит, малахит! Есть, есть малахит!» Спасибо, спасибо тебе, милая бабуся Уля, за то, что ты, оставив свой мирный домок, отправилась за леса дремучие, за горы гранитные искать камень малахит! Счастлив, безмерно счастлив Паня, и стелется под колеса гладкая дорога, чуть-чуть дребезжит щиток заднего колеса, встречный ток воздуха ласково обвевает лицо. Паня мурлычет: «Дорога ты, дорога, широкие пути!»

Вадик дал два коротких звонка.

— Зачем ты так гонишь? Совсем неинтересно, — пожаловался он. — И я пить скоро захочу, а до Потеряйки еще далеко.

Сбавили скорость, разглядывали все по пути.

Навстречу одна за другой идут-плывут могучие сосны, каждая в два-три обхвата… По обочине дороги плетется старичок-кротолов с порыжевшим рюкзаком за плечами и связкой проволочных капканов на поясе. Ни пуха ему ни пера, пусть он сегодня добудет в лесу славную шубейку из тонкого бархатистого меха… Чья-то молодая охотничья собака с дурашливым лаем бросилась за велосипедистами. Вадик тотчас же включил трещотку, пристроенную к переднему колесу. Раздался оглушительный треск, испуганная собака с визгом налетела на дерево, а Вадик так расхохотался, что чуть не скатился с подушечки… Начался участок подсочки леса. У сосен с одного бока кора была срезана, и сок стекал в жестяные чашечки-козырьки. Девушка в красной косынке переливала густой сок-живицу из козырьков в ведро. Конечно, Паня и Вадик знают, что из живицы на химическом заводе будет сделана красивая пластмасса.

Кончился лес. Путешественников встретила Потеряйка.

Попробуй, потеряй-ка эту прихотливую и затейливую горную речушку. Она блеснула между скалами, скрылась за круглой горушкой, разлилась зеркальной гладью в низинке, как будто успокоилась, и вдруг сразу соскучилась, запрыгала, расшумелась звоном-плеском в тесноте каменистых берегов, затеяла прятки с горами и лесами. В смоленой лодке-долбленке, упираясь шестом в каменистое дно, с ночного лова проплыл рыбак. У запруды медленно ворочалось мельничное колесо. Два силача, стоя в воде, выбрасывали лопатами мокрый песок на берег.

— Дяденьки, хрустальное яблочко не попадалось? — притормозив машину, спросил Паня.

— Поработай с нами, может и попадется, если шибко удачливый, — ответил один из рабочих, заслонившись рукой от солнца.

— Удачливый, да сейчас некогда…

Вперед, вперед!

Вадик дал один звонок, другой, третий и наконец включил трещотку.

— Это сигнал о том, что ты настоящая свинья! — плаксиво объяснил он. — Я уже три километра на голой раме сижу, потому что подушечка съехала набок. Думаешь, мне приятно?.. Будто я виноват, что у тебя ноги как у цапли, а у меня нормальные и мне велосипед на вырост купили.

— Слазь, коротышка!

Это произошло у лесной опушки, неподалеку от песчаного берега Потеряйки. Паня покрепче притянул ремешками подушечку к раме Вадиного велосипеда, оба позавтракали. Вадик забрался в воду по колено, долго пил из горсти, а потом лег животом на горячий песок, потому что вода в Потеряйке была очень холодная.

— Теперь я пойду в лес и остыну, — промямлил он.

Надолго скрылся за деревьями и вернулся, когда Паня уже стал беспокоиться и аукать.

Вадик шел согнувшись, рубашка кошельком свешивалась через ремешок.

— Пань, это ежик, совсем маленький… — прошептал он. — Еж — полезное насекомоядное существо. И мышеядное тоже. Жаль, что у нас дома нет мышей… Ежик, ежик, ты поедешь у меня за пазухой, как в отдельном мягком купе…

Заглянув в ворот его рубашки, Паня увидел ежа, свернувшегося клубочком, и выразил уверенность, что от этого колючего пассажира мягкому купе достанется еще больше, чем от котенка.

Вперед, вперед!

Табличка на столбике сообщила мальчикам, что они едут по земле колхоза «Свет Октября». Началось поле, затопленное золотыми волнами густой пшеницы. Далеко-далеко, так что едва различал глаз, плыл комбайн, и на его мостике маячила фигурка комбайнера.

Стало жарко, потом еще жарче и наконец невыносимо жарко. Хотелось поскорее добраться до сосновой рощи, стоявшей среди поля темным островком. От рощи уже потянуло заманчивой прохладой.

— Стой! Сто-ой!

Это кричат два колхозных мальчика, а под колеса велосипедов с хриплым лаем катится громадный пес.

— Полный вперед! — дает три звонка Паня.

— Дрынь, дрынь, дрынь!.. — торопливо подтверждает Вадик, отбиваясь ногой от пса.

Пригнувшись к рулю, велосипедисты мчатся вперед. Мальчики кричат, свистят и упорно остаются посередине дороги, но Паня и Вадик понимают, что это только испытание их решимости пробиться через неожиданную заставу.

— Огонь! — командует Паня.

— Даю! — отвечает Вадик.

Трещотка на такой скорости не уступает настоящему пулемету. Пес удирает в хлеба, причем его задние ноги вместе с поджатым хвостом умудряются бежать быстрее передних. Мальчики отскакивают в сторону. Велосипедисты вихрем проносятся мимо них, и Паня с удивлением видит, что Вадик оставил его позади.

— Здорово техника сработала? — вытирая пот с разгоревшегося лица, похвастался Вадик, когда машины поравнялись.

— Хорошо твой ежик гонит, чтобы удрать — пошутил Паня.

— Смотри, их уже целых четыре… нет, даже пять. И все нам кулаки показывают… Как ты думаешь, кто это такие? — И тут же Вадик нафантазировал: — Я сам думаю, что это, наверно, одичавшие двоечники, понимаешь? Они живут в лесу, останавливают честных пионеров и берут с них выкуп. Они устроят засаду, когда мы поедем назад, вот увидишь, и снимут с нас скальпы!

— Так они и станут нас целый день ждать… Скажи твоему ежику, пускай не дрейфит, как зайчонка.

Кончилось поле. В Потеряйке отразились избы, украшенные резьбой, двухэтажный Дом культуры с пестрым объявлением о киносеансе, столбы с медными проводами и полосатые силосные башни. Мальчики проехали мимо крытого тока, похожего на дом, забывший обзавестись стенами, и с высокого взгорья увидели копры Октябрьского медного рудника.




Есть малахит!


Зеленая, прямая, как по линеечке выведенная Советская улица, начавшаяся сразу за парком культуры и отдыха, привела путешественников к дому № 17.

— Пань, помнишь, когда мы ездили сюда на экскурсию в четвертом классе, этого дома совсем не было. Значит, этот дом — второклассник, — заметил Вадик. — Смешно! Мы такие маленькие и уже в шестом классе, а он, такой здоровенный…

— Ну и глупый ты, Вадька! — оборвал его Паня, взволнованный близостью решающих минут.

Немного поколебавшись, он нажал кнопку электрического звонка квартиры № 2. Дверь приоткрылась, показался розовый бантик, потом девчонкина голова с блестящими глазами, но тотчас же голова вместе с бантиком скрылась и послышался крик:

— Мама, мама, незнакомые мальчики с велосипедами приехали! Мама, наверно, это мальчик Паня!

Крик подхватили многочисленные голоса.

На лестничную площадку выбежала женщина в белом фартуке.

— Ты Паня? — спросила она торопливо у Вадика. — Ах, Паня — это другой, а ты Вадик? Почему ты так согнулся, Вадик? Ты заболел?.. Ежик за пазухой? Какой ужас!.. Скорее заходите… да-да, прямо с велосипедами… Ох, котлеты сгорят! — И она метнулась в дверь.

Путешественники переступили порог квартиры Дружиных и увидели, как им показалось, не меньше двадцати мальчиков и девочек. Все они шумели и суетились, помогая приехавшим устроить велосипеды в передней. Когда юные Дружины немного успокоились, удалось установить, что их всего шестеро: девочки-близнецы Шура и Нюра, мальчики Владик, Славик и Алик и еще одна девчурка, которую звали не Марусей, а просто Мушкой, потому что она была черненькая и маленькая.

Юные Дружины ввели гостей в столовую и принялись их разглядывать.

— Это вы в шахтенку упали?.. А как вы вылезли, если вы ногу свихнули? Вы нам расскажете, да? — спросил веснушчатый Вадик и покраснел.

— Это настоящий ежик или ручной? — осведомился крохотный, но, повидимому, храбрый Алик. — Он вас катет, да? А я тоже могу подержать его за пазухой… Дайте попробовать, если не верите.

Снова появилась женщина в белом фартуке. Приветливая и веселая, она принесла с собой вкуснейший запах котлет, и у путешественников засосало под ложечкой.

— Девочки, накрывайте на стол! — хлопнув в ладоши, приказала мама всех Дружиных. — Дети, пустите ежика на кухню и вымойте руки. Нюра, умой Марусю. Папа немного задержится на фабрике, так что мы начнем обедать без него.

— А где бабушка Уля? — спросил Паня у Владика.

— У Дружина-маркшейдера, дяди Коли… Мы с бабушкой шли от Дружина-забойщика, а дядя Коля ехал в своей «победе», посадил бабушку в машину, будто покатать, и до сих пор не отдал. Потом ее еще кто-нибудь утащит… А я знаю, зачем вы приехали. За папиным малахитом, правда? Теперь все Дружины ходят к нам смотреть на светец.

Умывались ребята по очереди, как пассажиры в поезде, а потом пошли в столовую. За длинным столом на председательском месте сидела мама и наливала в тарелки суп, а Нюра и Шура ставили тарелки перед ребятами и говорили каждому: «Ешь с хлебом!» И начался обед — веселый, вкусный и довольно шумный обед под руководством ласковой мамы. Она расспросила гостей, как они учатся и почему Паня такой отчаянный, что падает в шахтенки. Храбрый крохотный Алик решительно заявил: «А я тоже в шахтенку упаду!» — и все стали его отговаривать. На сладкое ребята получили по алма-атинскому яблоку.

— Красивое яблоко, даже жалко кушать, — сказал Вадик, но управился с яблоком первый.

В столовую быстро вошел человек в сером костюме, небольшой, но широкоплечий. Ребята закричали: «Папа, папа!» — и стали наперебой ему услуживать.

— Слыхал о твоих приключениях, Паня, — сказал Петр Александрович, когда суматоха улеглась. — Нога зажила? Ведь это ваши велосипеды стоят в передней? По-моему, было бы гораздо проще приехать в автобусе, но все зависит от вкуса, не так ли? — Он вытер губы салфеткой и встал. — Теперь, Паня, пойдем ко мне…

Конечно, все ребята тоже захотели пойти с отцом, но мама напомнила им о ежике, они заволновались, собрали огрызки яблоке и вместе с Вадиком отправились на кухню.

Вслед за Петром Александровичем Паня вошел в его кабинет.

Одну стену уютной комнаты занимали полки с книгами, на другой стене висел ковер, покрывавший заодно и низкую оттоманку, а на полу лежала медвежья шкура. Медведь, оскалившись, держал в желтых длинных зубах охотничий нож — в знак того, что шкура снята со зверя, убитого самим хозяином дома. Взгляд Пани мельком коснулся всего этого и вцепился в самое главное: возле окна на высоком трехногом столике лежала плоская глыба темнозеленого камня, вся в полукруглых наростах, точно отепленная из биллиардных шаров.

Малахит! Вот он, желанный малахит, точно такой, каким рисовался Пане в мечтах: плотный, увесистый…

У него даже во рту пересохло…

— Итак, ваш рудник хочет соорудить малахитовую доску почета? — сказал Дружин. — Неплохо задумано!.. Как видно, суждено этой штуке вернуться на родину.

Усадив Паню на оттоманку и устроившись в кресле возле стола, Дружин рассказал историю камня.

С давних времен Дружины работали на Железногорском медном руднике, а потом хозяева насильно переселили их, вместе с другими рудокопами, в тайгу, где зарождался новый богатый рудник. У тех, кто сопротивлялся жестокой хозяйской воле, отняли огороды и развалили дома. Железногорский медный рудник существовал лишь до 1911 года, когда забастовавшие рабочие бросили штреки. Рудник затопило… А новый медный рудник, Таежный, как его сначала назвали, быстро рос. Рудокопы-новоселы перебороли суровую тайгу и обжили богатые угодья.

— Наш дом построен на том самом месте, где стояла изба одного из переселенцев, моего предка Семена Карповича Дружина, — сказал Петр Александрович. — Когда строители снести старую избу, они нашли в подполье этот малахит. Вероятно, Семен Карпович привез его из Железногорска, как переселенцы привозят в новые места горсть родной земли. Я думаю, что на старом медном руднике Семен Карпович работал в малахитовых забоях, а в свободное время тайком копал железную руду. — Из ящика письменного стола Петр Александрович достал медный светец и поставил его на малахитовую глыбу. — Спасибо, Паня, за памятку о Семене Карповиче. Медный светец служил моему предку под землей. Дорогой это подарок для всех Дружиных…

— Когда ты дашь мне его почистить? — сказала мама, вошедшая в кабинет с Вадиком.

— Не надо, Вера! — воспротивился Петр Александрович. — Пускай он останется таким, каким явился из шахтенки. Почетная зелень!.. Горжусь я родом Дружиных, прямо говорю — горжусь! Сейчас в черной металлургии работает семь дружинских семей и на медной руде десять. Наш род дал много участников Великой Отечественной войны, много командиров производства, стахановцев. Две трети Дружиных — коммунисты и комсомольцы. Расцвел старинный горняцкий род, который до 1917 года знал только нищету и темноту. Вот о чем напоминает этот светец… Забирай малахит, Паня!.. Ты хочешь увезти его на велосипеде? Глыба тяжелая…

— Ничего, я сильный.

— А не лучше ли, друзья, заночевать у нас? Утром я отправлю вас домой на рудничной машине.

— Пань, останемся! — умоляюще шепнул Вадик.

Этого еще не хватало: явиться домой на машине, чтобы железногорские ребята подумали, что Пестов не осилил обратной дороги!

— Надо сегодня ехать, а то дома беспокоиться будут, — решительно заявил он и вполголоса предложил Вадику: — Останься, если хочешь…

— Я тоже поеду… — буркнул Вадик и отправился сажать ежика в мягкое отдельное купе, то-есть себе за пазуху.

Петр Александрович помог Пане вывести велосипеды на улицу и привязал к багажнику малахитовую глыбу, завернутую в мешок, а мама Дружиных заставила Паню взять и дорогу четыре краснощеких яблока.

Но где же Вадик?

Паня заглянул в кухню.

Из-под стола высовывалось четыре пары ног.

— Вадик, по седлам!

Одна из восьми ног нетерпеливо дрыгнула. Паня схватил ее и вытащил своего недисциплинированного спутника на середину кухни.

— Что тебе нужно, я же еду! Вечно ты мешаешь! — раскричался Вадик. — Ежик спрятался за плитой, пыхтит и не выходит. Достань-ка его!

— Ну и пускай всегда живет за плитой, — сразу нашел выход Паня. — Ребята. Вадик дарит вам ежика на память. До свиданья, ребята!

— Ура! До свиданья! — раздался дружный крик под столом, и три пары ног забили радостную дробь.

— Ребята, слушайте, ребята! — крикнул Вадик, отбиваясь от Пани. — Кормите его… главным образом растительной пищей… Не мешай, Панька!.. Морковкой, капустой, яблоками и репой… Мышей он сам будет ловить, потому что еж — полезное суще…ство! — уже за порогом кончил он инструктаж и, увлекаемый безжалостным руководителем экспедиции, очутился на улице.




Едут победители!


Со взгорья Паня в последний раз благодарно посмотрел на шахтные копры и корпуса обогатительной фабрики. А теперь вперед!.. Снова мягко стелется под колесами дорога и в лицо дышит ветерок, пахнущий травой и немножко бензином. Малахит утроил Панины силы, и он жмет, жмет на педали, приближая с каждым оборотом колеса час своего торжества.

— Да-а, тебе приятно чужими ежиками распоряжаться… Подумаешь, какой щедрый — моего ежика всем на память дарить… — заныл Вадик.

— Не приставай! В другой раз никуда с тобой не поеду.

— Ух, очень ты мне нужен!

Назвав товарища тираном, Вадик уехал далеко вперед. Тем лучше, потому что Пане надоело его брюзжанье. Но по тону Вадика чувствовалось, что дело не только в ежике. Так и есть!.. Вадик остановился на границе большого поля и пристально вглядывался в сосновую рощу, черневшую впереди.

— Тяжело порожняком ехать? — поравнявшись с ним, насмешливо спросил Паня.

— Посмотрим, далеко ли ты уедешь, — многозначительно произнес Вадик, присоединился к Пане и стал его уговаривать: — Знаешь что? Давай попросимся в попутную машину, доедем до лесопарка, а там опять на своих колесах покатим. Ну, Пань, почему ты не хочешь? Очень глупо! Если бы твой батька уже купил «победу», ты привез бы малахит на «победе». Ну и считай, что он уже кути, понимаешь?

— Понимаю, только не желаю. Пока батька машину не купил, я на велосипеде еду да посвистываю.

— У тебя совсем нет логики!

— Зато у тебя такое есть, что противно сказать…

К вечеру перестали шуметь золотые волны хлебов, задумчиво склонились колосья, затихли птицы, но этой тишине не верилось.

— Давай спорить… Ставлю за то, что нас ждут те ребята, — сказал Вадик, впервые в жизни желая проиграть спор.

— Слушай боевой приказ, — ответил Паня: — как только доедем до большой сосны, нажмем и проскочим. Понял?

— Угу…

До первой сосны остается метров сто.

Велосипедисты набирают воздуху перед решительным броском, дают полный ход и… От сосны отделяется толстая жердь, плавно опускается и, как шлагбаум, перегораживает дорогу.

— Держи, держи их!.. Попались!.. Держи!..

Сзади по дороге бегут три мальчика. Откуда они взялись? Должно быть, прятались в кювете. Впереди на дорогу выбежали еще четыре паренька и тоже вопят: «Держи их!» Для того чтобы атаковать неприятеля в тылу, нужно потерять время на разворот, а через жердь, конечно, не прыгнешь.

— Все стало ясно… Мы попали в окружение, из нас сделают блин и отнимут машины, — бледно улыбаясь, предсказывает Вадик.

— Как же, отнимут! — храбрится Паня, тоже изменившийся в лице. — Это колхозные ребята. Мы в колхоз на них пожалуемся.

— Готовься, Панька! Погибаем, но не сдаемся!.. Хорошо, что я без ежика, а то и ему попало бы.

Своего друга Паня знает отлично. Он знает, что Вадик трусит лишь до тех пор, пола чего-нибудь боится и надеется увернуться от опасности, но как только опасность становится неотвратимой, он превращается в отважного бойца. Такая перемена произошла с ним и теперь. Он спешился и стал вплотную плечом к плечу с Паней, готовый ко всему.

Семеро ребят окружили пленников. Сильно загоревшие, беловолосые, они рассматривали путешественников молча и недружелюбно.

Слово взял подросток с острыми рыжеватыми глазами, в старенькой фуражке военного образца. Положив руку на руль Паниного велосипеда, он зловещим тоном спросил:

— Вы зачем по нашей дороге ездите, колхозную семенную пшеницу топчете, а?

Каждое слово его выступления было возмутительно. Во-первых, как известно, дорога общая, а во-вторых, разве можно топтать пшеницу велосипедом? Если бы путешественники услышали это заявление при других обстоятельствах, то… По сейчас обстоятельства были особые, любой из семерых ребят мог выступить достойным противником Пани, не говоря уж о Вадике.

— Ничего мы не топтали, — ответил Паня. — Покажите, где мы вытоптали семенную пшеницу! Ну, покажите!

— Ты еще поговори! — дернул к себе велосипед паренек с рыжеватыми глазами и, уклонившись от вопроса, заданного Паней, азартно продолжал: — Знаешь, что за это полагается — колхозную пшеницу топтать? Знаешь? Говори!

Достаточно было одного задорного слова, одного неосторожного движения со стороны пленников, чтобы началась свалка. Паня усиленно соображал, что делать, как сохранить малахит. Во всяком случае, он решил сдерживать себя до последней крайности, хотя в нем все кипело.

— Я знаю, что за это полагается, — рассудительно сказал он. — Надо отвести нас в колхоз, чтобы нас судили. Ну и ведите нас в колхоз, пожалуйста! Мы всё расскажем по-честному.

— Ишь, хитрый! — надвинулся на него предводитель вражеских сил. — Еще в правление колхоза тебя води… Мы тебе и так дадим все, что надо. Будете знать, как велосипедом трещать! Сами затрещите!

— Здорово! — вдохновенно воскликнул Паня. — Ну, налетайте семеро на двоих, по три и пять десятых на каждого! Храбрые ребята в вашем колхозе — семеро двоих не боятся! Вот благородно так благородно! Надо об этом в вашей школе директору и старшему пионервожатому рассказать.

Ребята зашумели:

— Еще и совестит нас!

— Дать ему так, чтобы лег!

— Чего ты смотришь. Калька?

Но предводитель мешкал. Повидимому, его смутила Панина угроза, а может быть, его затронули и слова о благородстве.

— Эх ты, ничего не знаешь, а болтаешь… Наш директор на курорт уехал, и пионервожатый в райцентре на совещании.

— А пионеры здесь есть? — поймал спасительную нить Вадик. — Панька, смотри, у того мальчика пионерский галстук… — Он поднял руку в салюте: — Пионер, будь готов!

— Пионеры, будьте готовы! — изменил единственное число на множественное Паня. — Что же вы не отвечаете?

— Наверно, здесь больше пионеров нет, только одни, — догадался Вадик.

— Как это нет? — обиделся предводитель и щеголевато отсалютовал Пане. — Какой ты сам пионер без галстука!

— И у тебя, положим, галстука тоже нет, — отметил Паня. — Зато у нас значки есть, видишь? Ну что, может быть пионеры с пионерами драться будут? — улыбаясь, спросил он. — Начинай, Каля!

Колхозные ребята снова зашумели, заспорили, но голоса их разделились, и стало ясно, что, в общем, драка отпала.

— Вы почему не остановились, когда вас впервой окликнули? — спросил предводитель и дал трель звонком Паниного велосипеда. — Это у тебя харьковская? Совсем новенькая… Можно покататься?

— Катайся, мне не жалко… А почему надо было остановиться? Мы думали, что хулиганы хотят драчку устроить.

— Мы не хулиганы, мы пионерский пост охраны урожая и колоски собираем, — сказал Коля. — Я по-всякому умею ездить, и машину тятя купит, когда колхоз за трудодни рассчитается. Урожай видишь какой!

— Фонарик вправду от динамки светит или для виду?..

— А трещотку ты сам сделал?.. — Знатно трещит! — наперебой говорили ребята, обступившие Вадика.

— Как это фонарик для виду? — обиделся Вадик. — Ночью так светит, лучше чем прожектор на экскаваторе. У меня вся машина механизированная. Счетчик тоже есть. Я хоть двести километров без передышки проеду по самой пересеченной местности.

— Что это ты везешь? — спросил Коля у Пани и, узнав, в чем дело, позавидовал: — Ловко!.. У нас в колхозе тоже доска почета есть, только деревянная… Ну, дай покататься с грузом.

Весь пост охраны урожая покатался с грузом и без груза, по-обыкновенному и заложив руки за спину, а Коля недурно проехал на велосипеде Вадика, сидя задом наперед. Были также всесторонне испытаны фонарик, трещотка и счетчик, каждому из девяти мальчиков досталась порядочная долька алма-атинского яблока, и пришло время прощаться. Но посту охраны урожая было жаль отпускать своих городских гостей, а Вадику тоже не хотелось спешить. Сложился такой план: ребята принесут из дому покушать, и все заночуют на опушке рощицы, охраняя колхозную семенную пшеницу и рассказывая страшные истории, как в «Бежином луге» у Ивана Сергеевича Тургенева.

— Нам нельзя! — отклонил эти соблазны Паня. — Дома ждут.

Ребята еще поговорили о близких занятиях, похвастались строгими учителями, и на прощанье Коля пообещал Пане как-нибудь наведаться в школу № 7 и посмотреть краеведческий кабинет.

Дорога ты, дорога!..

Встречный грузовик снисходительно приветствует велосипедистов гудком. Солнце, повисшее совсем над лесистой горушкой, дарит им свои последние ласковые лучи. У скал искрятся и лопочут быстрые струи Потеряйки, а в притихшем лесопарке путешественников встречают вечерние тени и торопят их домой.

— Пань, мы молодцы! — хвастливо кричит Вадик. — Я тебе сделаю такой сюрприз, что ты до неба подскочишь.

— Какой сюрприз?

— Потом увидишь…

Не обращая внимания на усталость, Паня жмет и жмет педали, мурлыча песенку. Кто говорил, что Пестов не достанет малахита? Ты это говорил, Генка Фелистеев? А теперь что ты скажешь? Ничего не скажешь, потому что нечего тебе сказать. Печальное твое положение, просто жалкое, со всех сторон плохо тебе, Генка Фелистеев! Хотел ты помешать Паньке в поисках малахита — а малахит едет себе в Железногорск на велосипедном багажнике. Хотел ты оконфузить перед ребятами старосту краеведческого кружка Паньку — да сам осрамился, потому что Панька снова доказал, какой он знаменитый горщик-добытчик. Болтал ты, что Панька Пестов ищет малахит ради своего батьки, Григория Пестова, ради его первого имени на доске почета. Ну и что же? Назло завистнику сбудется то, о чем мечтает Паня.

Впереди едет Вадик. Он тоже думает о Генке. Скорее домой! Еще сегодня он успеет разнести по Горе Железной удивительную весть о победе Пестова — Колмогорова.

Свет фонариков становится ярче по мере того, как сгущаются сумерки. Вадик то включает трещотку, то дает бесконечную трель звонком — сигнал о прекрасном настроении.










Часть вторая. Самозванец





Выигрыш Вадика








— Беги ко мне, староста! — послышался в телефонной трубке быстрый говорок директора Гранильной фабрики Нил Нилыча. — Приехал Анисим Петрович Неверов… Сейчас идем малахит смотреть. Можешь присутствовать.

Будто ветром подхватило Паню.

— Мам, скажи Вадику, чтобы шел на Гранилку. Потом в карьер пойдем. Батя позволил! — крикнул он, выскочив во двор.

— Ждал, ждал мамку, а приехала, так ты минутки дома не посидишь, — сказала мать, выглянув в окно. — В карьере, Паня, не балуйся, крутом посматривай…

Он уже ничего не слышал, он так торопился, что даже проскочил мимо магазина «Автомобили», хотя надо было бы полюбоваться «победой» вишневого цвета, вскружившей голову горняцким мальчишкам.

Много заводов и фабрик в Железногорске, и среди них Гранильная фабрика самая маленькая. Несколько одноэтажных построек, отделенных от заводского пруда небольшим сквером, — вот и вся фабрика. Продукцию главных предприятий Железногорска что ни день увозят длинные составы товарных вагонов, а дневная выработка Гранилки свободно поместится в одном чемодане. И тихая это фабрика, такая тихая, что слышно жужжанье шмелей в фабричном сквере.

На верхней ступеньке деревянного крыльца главного входа, прислонившись плечом к точеной балясине навеса, сидел незнакомый человек.

— Заперто… — сказал он негромко, когда Паня, взбежав на крыльцо, дернул ручку двери. — Тебе кого?.. Сейчас Нил Нилыч будет.

Паня сел на садовую скамейку возле крыльца, украдкой приглядываясь к незнакомцу. Он худощавый, в черном костюме и в необычном соломенном картузе с квадратным козырьком. Лицо у него бледное, морщинистое, но больше всего морщинок сошлось к уголкам глаз, и поэтому кажется, что человек щурится, вглядываясь в сверкающую гладь заводского пруда. Почему-то Паня решил, что это один из приемщиков Ювелирторга, частенько посещавших Гранилку.

Незнакомец снял картуз, открыв редкие волосы, зачесанные над лбом и потемневшие на висках от пота, сунул палец за воротник рубахи, оттянул его, закашлялся и уже не мог остановиться. Такого упорного кашля Пане еще не приходилось слышать. Ему тоже захотелось откашляться, будто это могло помочь.

— Дядя, я газированной воды принесу! — вскочил он. — Тут киоск недалеко. Я сейчас!

— Лишнее… Спасибо… Пройдет… — ответил незнакомец, махнув на Паню своим соломенным картузом, и затих, тяжело дыша.

— Ага, староста уже явился! — С этими словами Нил Нилыч взбежал на крыльцо, гремя связкой ключей. — Анисим Петрович, это староста нашего подшефного краеведческого кружка Паня Пестов, молодой поисковик.

Анисим Петрович? Но ведь так зовут Неверова! Значит, это и есть Неверов? Вовсе не таким, а большим, важным и сердитым представлял себе Паня лучшего уральского камнереза-малахитчика.

Нил Нилыч широко открыл перед гостем дверь.

В директорском кабинете справа от входа стоит несгораемый шкаф с никелированным замком в форме львиной головы. К другой стене приставлена длинная, узкая витрина с брошками, кольцами, запонками и серьгами из самоцветов. А посередине комнаты, как-то не к месту, торчит простой канцелярский стол. Впрочем, к столу Нил Нилыч присаживается редко. Всегда суетится этот полный человек с круглой лысой головой, на которой непонятно как держится парчовая тюбетейка: всегда озабочено загоревшее лицо с длинными, тяжелыми седыми усами, и позванивает серебряный набор кавказского ремешка на синей сатиновой косоворотке.

— Устраивайтесь, дорогой! — подвинул он стул.

Но Анисим Петрович прежде всего занялся грудой малахита, сложенного на подоконнике. Он перебрал несколько кусков, поднося их близко к глазам, вытер руки платком, налил воды из графина в стакан и сел у стола.

— Жарко… Неудобное для меня время… На улице жарынь, а меня кашель бьет — должно быть, от пыли. — Он кивнул в сторону окна и ответил на вопросительный взгляд Нил Нилыча: — Не очень вы меня порадовали. Есть кусочки и подходящие, а больше все дыркач, трухляк, всяческая разнотравица. Вывелся добрый камень, весь под землей схоронился… Доску, конечно, собрать возможно, запрета не имеется, но пестренько выйдет, несолидно.

— Это наши подшефные школьники натаскали, — сказал Нил Нилыч. — Однако имеется еще кусочек. Пестов вчера представил. Может быть, не побрезгуете.

Из нижнего отделения несгораемого шкафа Нил Нилыч достал глыбу малахита, для чего-то дунул на нее и осторожно опустил на стол.

По мнению Пани, было бы вполне естественно, если бы малахитчик тотчас же занялся его камнем. Нет! Анисим Петрович как-то настороженно покосился на глыбу, отхлебнул из стакана, вытер капли пота со лба, протянул руку — и короткие пальцы вдруг легко, ласково пробежали по камню, как бы снимая невидимые пылинки с полукруглых наростов. Его лицо повеселело, глаза, окруженные морщинками, сузились.

— Известный материал, — проговорил Неверов, продолжая ласкать камень. — Такой малахит шел из восточных забоев старого медного рудника. Высший сорт спокойного колера, как в Останкинском дворцу в Москву.

Услышав эту оценку, Нил Нилыч потер руки и подмигнул Пане.

А Неверов говорил:

— Из светлого, веселенького малахита собирали мы шкатулочки, подчасники. Ну еще бусы, брошки точили, резали колодочки для вилок и ножей. Эта мелочь в заведении купца Агафурова работой не считалась… Из настоящего, вот такого камня делали мы вазы для парадных вельможных покоев, письменные приборы на шестнадцать предметов, выкладывали столы… — Он положил руку на глыбу и коротко закончил: — Годится, вполне подойдет!

— Вы нас выручите, дорогой, просто выручите! — воскликнул Нил Нилыч, навалившись грудью на стол и тоже лаская камень. — А то нас даже в газете упрекали, что мы увлеклись мелочишкой, не даем капитальных вещей. Мелочишка!.. Но ведь и она нужна! Народ богатеет, спрос на наш товар такой, что не управляемся. Вы-то нас поймете…

Открыв верхнюю толстую дверцу несгораемого шкафа, Нил Нилыч достал несколько фабричных изделий и положил их на стол. Одно из них особенно понравилось Пане — гляди не наглядишься.

В тонких узорчатых оправках матового серебра, обведенные рамками из продолговатых красных камешков, светились золотистые, сиреневые, винно-желтые прозрачные огни. Каждый из этих самоцветов имел свое название, а все вместе они слились в чудо, еще не нашедшее имени. Нил Нилыч зажег настольную лампу — и расцвели камни, отбрасывая легкие, будто позванивающие искры.

— Мастер Брагин с комсомольцами делал, — сказал Нил Нилыч, забегая то справа, то слева камнереза, словно большой ребенок, хлопочущий возле любимой игрушки. — Неплохо как будто?..

Неверов взял ожерелье, положил его поперек ладони, и между выпуклостями этой неожиданно просторной, темной и твердой ладони, точно между каменными горами, заиграла сверкающая река.

— Дразните вы меня, Нил Нилыч! — с усмешкой упрекнул он директора. — Ничего не скажу, завидная работа. И задумка есть хорошая: всю красоту камня первой красавице отдать, я так думаю… Что ж, знаю я Брагина Савелия Кузьмича. С ним не тягайся — забьет старика.

— Что вы, что вы! — замахал на него руками Нил Нилыч.

Но Неверов будто всерьез принял вызов, брошенный ему фабричными умельцами. Он подтянулся, одернул галстук и принялся так и этак ворочать на стаде глыбу малахита, осматривая ее со всех сторон.

— Какой размер доски?.. А форма? Прямоугольная, сверху полукругом выведенная? — расспрашивал он Нил Нилыча и, получив все необходимые сведения, кивнул головой: — Понятно… Все же эскиз надо будет заготовить. Вместе с художником над эскизом подумаем. А пока чудится мне одно… — Он коснулся глыбы малахита ребром ладони. — Если пойдем пилить камень в этой плоскости, должна открыться крупная продольная волна. Пустим ее по доске сверху вниз, будто море во́лны перекатывает. Бордюр для волны́, понятно, соберем из этой разнотравицы, из мелочи. А ягоды… — он постучал ногтем по полукруглым наростам на верхней плоскости глыбы, — ягоды эти в распиле дадут крутой виток для углов бордюра… Фамилии передовиков из стали вырежем, позолотим. Золото на зеленую волну ляжет приятно для глаза…

Некоторое время он молчал, продолжая смотреть на камень и отхлебывая из стакана, потом обернулся к Пане:

— Ты Пестов? Машинист экскаватора Григорий Пестов кем тебе приходится?

— Батя…

— Ну-ну, хорошего ты себе папашу выбрал, не придерешься. Постарался ты для него — малахит, подходящий достал. Потом расскажешь мне, где такой нашелся… А дед твой, Василий Кондратьевич Пестов, жив-здоров?

— Нет, умер дедушка, когда я еще маленьким был.

— Умер?.. Я из этих мест. Здесь родился, здесь своему делу учился. Помню Василия Пестова, будто сейчас его вижу… Дед твой был рудокоп, и отец по тому же занятию пошел, а ты, похоже, в камнерезы наметился?

— Нет, тоже горняком буду, как батя.

— Не отговариваю… Все же приходи мою работу посмотреть. Ты хотел меня газированной водой напоить, а я тебя за это сладкой каменной конфеткой угощу. — И Неверов улыбнулся, сощурился.

Старшие заговорили о фабричных делах. Паня почувствовал, что он лишний, вышел в прихожую, открыл дверь с плакатом «Не шуметь!» и очутился в гранильном зале.

Большой это зал, с окнами на три стороны. На подоконниках много цветов. До белизны выскоблен некрашеный пол. И тихо здесь, спокойно. Склонились к своим станочкам мастера каменного дела, гранильщики, занятые кропотливой работой. Что они делают, посмотреть бы! Но по строгому фабричному правилу посетитель не может без особого разрешения свернуть с ковровой дорожки, проложенной посередине зала.

Неподалеку от входа, за гранильным станком, сидел пожилой человек с лохматыми бровями и прокуренными до желтизны усищами. Напевая под нос, он прижал ладонью рукоятку, похожую на ручку кофейной мельнички, и медленно ее повел. Тотчас же бесшумно завертелся гладкий чугунный круг, установленный плашмя на столешнице станка. В правую руку гранильщик взял продолговатую чурку-баклушу, посмотрел на камень, прикрепленный к концу баклуши черной мастикой, и осторожно прижал его к гранильному кругу. Зашипел чугун под нажимом камня, незаметно стал делать свое дело мельчайший корундовый порошок, брошенный на смоченный металл. Остановив круг, мастер задумчиво присмотрелся к первой, еще грубой, грани и недовольно закряхтел. Придет час, когда гранильщик заменит жесткий чугунный круг блестящим оловянным, пустит в ход тонкие полирующие порошки — и очистится, углубится грань. Камень, взятый в прозрачную сеть ромбов и треугольников, станет красивым и дорогим, потому что в него перешел долгий труд искусного работника.

— Неверов у Нил Нилыча? — спросил он шопотом у Пани. — Смотрели твой камень?

— Смотрели… Анисим Петрович говорит, что камень хороший, высший сорт спокойного колера.

— А ожерелье ему Нил Нилыч показывал? Что сказал Неверов?

— Понравилось ему… Говорит: «Забьет меня Савелий Кузьмич!»

— Прибедняется каменный колдун… Такого забьешь, как же! — встопорщил в улыбке свои желтые усы гранильщик, обрадованный и польщенный отзывом Неверова об ожерелье.

Паню обступили молодые гранильщики. Был среди них Проша Костромичев, высокий, худощавый, с длинными волосами, перехваченными ремешком, чтобы не свисали на глаза. Была и Миля Макарова, беленькая и тихая, как лесной цветочек, были и другие шефы-активисты школьного минералогического кружка.

Посыпались вопросы о Неверове.

— А колечко аметистовое девичье Нил Нилыч ему показывал? — спросила Макарова и вся зарделась.

— Нил Нилыч сказал ему, что ожерелье в оперный театр пойдет для Ярославны? — допытывался Проша Костромичев.

— Чего сбежались? — нахмурился Савелий Кузьмич. — Вчера только на собрании о дисциплине говорилось. Забыли, товарищи комсомольцы? — Глядя вслед молодым мастерам, Брагин сказал Пане: — Всполошились!.. Как же, Неверов — из мастеров мастер, камень насквозь видит. Каждому охота перед таким отличиться… А ты, Панёк, между прочим, шел бы домой, чем тары-бары заводить. Вадик уже во все окна носом тыкался, тебя высматривал.

Умышленно замедляя шаг, Паня пошел к выходу, ловя взглядом синие, розовые, зеленые искры, вспыхивающие в руках гранильщиков. Хоть пой, так хорошо было на душе. Радовало то, что малахит, который достался нелегко, попал к мастеру-художнику, знаменитому умельцу.

Перед одной из скамеек фабричного сквера на коленях стоял Вадик.

— Вадька, наш малахит самый лучший! Неверов из него середину доски выклеит, — поделился с ним своей радостью Паня.

— Угу… — ответил Вадик.

— Ты что делаешь?

— Сюрприз пробую, который я тебе обещал. Видал штучку?.. Сюрприз удался…

Паня остолбенел, глядя на то, что Вадик назвал штучкой: чудеснейший перочинный нож, блестевший перламутром и никелем. С помощью этого ножа Вадик только что глубоко врезал в садовую скамейку первую букву своего имени.

— Смотри, смотри! — торжествовал он. — Это просто нож — самый главный, это тоненький, а вот совсем коротенький. Штопор, открывалка для консервов, отвертка, шило делать дырки…

— Это же Генкин ножик, ему дядя Фелистеев подарил…

— Был Генкин, стал мой! Понимаешь, в первый раз переспорил Генку. Он его даже на улицу боялся вынести, чтобы не потерять. И хорошо, что не потерял… Хочешь подержать ножик? Тяжелый, как чорт, сразу все карманы оборвет.

— На что спорили? — грозно спросил Паня, уже догадавшийся, в чем дело.

— Не соображаешь!.. На малахит. Как только ты получил письмо от Дружина, я Генку при ребятах завел-подкрутил на все гаечки и…

— А ты ему сказал, какое письмо я от Дружина получил? Ты ему сказал?

— Ух, ты думаешь, что я совсем дурак… Конечно, ничего не сказал. Разве Генка пошел бы в спор, если бы знал про письмо!

Будто обожгло Паню.

— Ты что сделал! — набросился он на Вадика. — Ты же знал, что Дружин даст нам малахит, а Генка не знал. Ты Генку подловил, и за это ты жулик!

— Чего ты кричишь!.. — попятился от него Вадик. — В споре можно свободно друг друга обдуривать — у кого лучше выйдет. Разве Генка меня не обдуривал? Очень даже просто!

— Врешь, Генка спорит честно, все это знают… У тебя никакой совести нет!

— Сейчас заплачу от твоего благородства… — сказал Вадик и побежал к киоску пить газированную воду с сиропом; потом на бульваре он нагнал Паню и стал перед ним лебезить:

— Чего ты рассердился, не понимаю! Тебе завидно, что я выспорил такой ножичек, а ты нет? Хочешь, мы будем его по очереди носить: один день носи ты, а… два дня я? Хочешь, не хочешь — говори!

— У тебя, Вадька, вместо головы просто тыква огородная с трещоткой, — угрюмо ответил Паня. — Ничего ты не понимаешь!

И до самого рудника они больше не обменялись ни словом.




Несравненный мастер


Пойдем вдаль колеи рудничной железной дороги, по которой то и дело грохочут составы, груженные рудой.

Сначала рельсы побегут мимо разных складов, электроподстанции, компрессорной установки, дающей сжатый воздух всему руднику, мимо шумной ремонтно-механической мастерской и трехэтажного здания бытового комбината, где горняков, отработавших смену, ждет душ, парикмахерская и столовая. Потом дорога вонзится в гору, нырнет в глубокую и очень узкую траншею, сделает плавный поворот, и глазам откроется первый карьер.

Этот карьер — одно из чудес мира.

В отлогий склон Горы Железной врезалась глубокая выемка. Ее ширина и длина — сотни и сотни метров. У выемки ступенчатые борта, и высота каждой ступеньки двенадцать-пятнадцать метров. В этом гигантском амфитеатре десятки тысяч артистов могли бы воскресить перед миллионами зрителей Полтавскую битву, суворовский переход через Альпы, Бородинское сражение, разгром фашистов под Москвой и Сталинградом. Все эти события связаны с Горой Железной. Металл, выплавленный из ее руды, гремел везде, где развевались победные русские знамена.

Руднику Горы Железной двести пятьдесят лет.

Два с половиной века изо дня в день служит человеку Гора Железная.

В дремучем лесу, у дымного костра, отгоняющего злую мошкару, человек ударил железом в грудь земли, высвободил из-под цепких корней сосны тяжелые куски железной руды и сложил их на телегу. По лесному бездорожью притащили люди первый дар земли к рудоплавильной печи. Считанные фунты металла выплавила эта печь, но вскоре померкла перед ним слава кичливой шведской стали.

Шли годы… Все выше становились железногорские домны, все глубже и шире становился карьер. Как много было в нем движения и тяжелого труда! Рудокопы долбили гору кайлами, раскалывали куски руды стальными клиньями, грузили добычу в двухколесные колымажки-таратайки. Непрерывными потоками шли колымажки по узким террасам: груженые — вверх, пустые — вниз. Шумел рудник, да много ли мог сделать рудокоп, вооруженный лишь кайлом, ручным буром и черным дымным порохом!

Позади остались десятки и десятки лет.

Почему стала затихать Гора Железная? Не иссякли ли запасы руды в недрах земли, не отказались ли машиностроители от железногорского металла? Нет, не оскудела старейшая уральская рудница и попрежнему славится железногорский металл. Он такой мягкий, что толстые железные полосы можно завязывать тугим узлом. Он такой стойкий, что нет ему износа в любых машинах. Он такой послушный, что в руках металлурга становится то узорным тончайшим литьем, то несравненным булатом, то серебристой нержавеющей сталью. Но по-новому стал жить карьер. Там, где было не пройти между колымажками, по узким рельсам побежали вагончики электрической дороги, а на верхней террасе первый экскаватор еще неловко, медленно стал расчищать путь для широкой железнодорожной колеи.

В старый рудник пришли экскаваторы, могучие паровозы, четырехосные вагоны, буровые станки. Глубокие, быстро пробуренные скважины поглощают десятки, сотни тонн аммонита. Весь Железногорск вздрагивает от взрывов на руднике, и жители шутят: «Горняки новое землетрясение устроили!»

Захлебываясь от жадности, экскаваторы наполняют рудой вагоны. Железногорцы гордятся тем, что в годы довоенных пятилеток рудник дал столько же руды, сколько раньше было добыто за двести тридцать лет, а в годы Великой Отечественной войны удвоил добычу и в мирные дни работает все лучше и лучше.

Из гигантской чаши рудника пьет силу и мощь великая Советская страна.

Когда Паня и Вадик вышли на борт карьера, он был залит лучами полуденного солнца.

Уступы карьера, как цветная геологическая карта, показывали то желтую, то красноватую породу, прорезанную серебристыми жилами сернистых руд. По террасам тут и там ползли составы железных вагонов. Паровозы, беря крутой подъем, оставляли за собой паюсы дыма и круглые жгуты белого пара. В забоях шумели экскаваторы, бросая в вагоны великаньи горсти руды, и звучно хлопали днища ковшей.

Раздался свисток. Мальчики оглянулись.

Громко дыша, паровоз тащил состав порожних вагонов. Из паровозной будки выглянул краснолицый седоволосый машинист Гордей Николаевич Чусовитин.

— К «Пятерке» еду, ребята! — крикнул он.

По добротной деревянной лестнице, прилепившейся к уступу. Паня и Вадик спустились на вторую террасу и побежали к экскаватору Григория Васильевича Пестова.

Экскаватор № 5 имеет свои неизменные приметы. Самая видная из них — красный флажок рудничного профсоюзного комитета, навсегда приросший к знатной машине. Вторая примета — щеголеватый, холеный вид «Пятерки». На серебристой краске корпуса ни одной царапины, все на машине чистое, блестящее. Третья примета — возле «Пятерки» непременно увидишь посетителей, пришедших полюбоваться работой лучшего стахановца Горы Железной и его учеников.

На этот раз посетителями были Паня и Вадик.

Железногорские ребята — большие знатоки экскаваторов, ни один промах машиниста не ускользает от их зоркого глаза, и Паня волновался. Ему хотелось, чтобы сегодня, когда окончательно решился вопрос о малахитовой доске почета, отец особенно хорошо, блестяще показал свое мастерство.

Снова послышался свисток паровоза.

Экскаватор, который до сих пор грыз уступ и складывал руду между уступом и рельсами железнодорожного тупика, услышав свисток, затих, будто насторожился, потом зачерпнул ковш руды и остановился.

Паня увидел отца.

Откинувшись на спинку кресла. Григорий Васильевич сидел в кабине, положив руки на рычаги контроллеров. Казалось, что этот плотный человек в комбинезоне просто отдыхает, но Паня знал, что батька нетерпеливо ждет порожняк, отсчитывая секунды. Едва заметную улыбку отца Паня принял на свой счет.

Состав вагонов миновал стрелку и затормозил. Помощник машиниста экскаватора Гоша Смагин перевел стрелку и, сняв кепку, помахал ею перед колесами заднего вагона.

— Прошу пожаловать, папаша! — крикнул он Чусовитину.

Состав задним ходом вступил на тупиковую ветку.

— Батя, начали! — махнул пилоткой Паня.

Ему ответил шум поворотного механизма и грохот руды, падающей в железный вагон. В маленький отрезок времени, в одну секунду, Пестов вместил много работы. Он нажал педаль поворота и дал обратный ход машине, но в то же время придавил большим пальцем кнопку мотора-дергача, открывающего ковш. Откинулось днище ковша, уже поплывшего назад в забой, и руда легла в вагон ровным слоем от задней стенки к передней: «На!»

— Счастливо в гору! — крикнул Паня.

Из шума, наполнившего забой, выделился густой, сильный голос двигателя, поднимающего ковш на зубчатой рукояти, злое завыванье напорного мотора-силача, подающего ковш вперед, рокот поворотного механизма.

Всей своей громадой экскаватор на полной скорости повернулся к груди забоя. Блестящие стальные зубья ковша вонзились в уступ снизу вверх, отрывая руду от горы. Полный до отказа ковш полетел к вагону, постепенно снижаясь. Он прошел над бортом вагона не слишком низко, чтобы не повредить его, и не слишком высоко, чтобы не разбросать груз. И снова, еще на ходу ковша, откинулось днище, новый ровный слой руды лег в вагон.

— Ух, и стелет перинки! — с восхищением сказал Вадик.

— А то как же? — ответил Паня, внешне спокойный, но ликующий в душе.

Так мог привести ковш к разгрузке лишь мастер, безупречно владеющий машиной, чувствующий каждый килограмм 160-тонного экскаватора и каждый килограмм руды в ковше.

Снова шумят моторы и летит над землей ковш.

Стремительные и в то же время легкие, округленные движения машины завладели сердцами мальчиков. Вадик, широко расставив руки, орудовал воображаемыми рычагами: раз — рычаг подъема, два — рычаг напора, три — нажал ногой камешек, заменяющий педаль поворота… словом, суетился вовсю, а Паня сияющими глазами провожал каждый ковш и, когда машина поворачивалась к вагону, любовался своим батькой.

Он работает и ничего не видит, кроме горы, ковша и вагона. Его светлые глаза стали больше, и в них горит синий огонек. Над «Пятеркой» высится Гора Железная и грозит: «Не тронь, не тревожь — раздавлю!» Но Пестов, мастер из мастеров, напрягая свою волю, штурмует, теснит гору, и она, отступая шаг за шагом, сполна отдает богатство…

— Первый вагон готов за минуту пятьдесят секунд! — взглянув на ручные часы, объявил Гоша Смагин.

— Кто еще такое время покажет! — усмехнулся Паня.

— Никто и никогда! — горячо поддержал его Вадик.

Незаметно пролетели минуты погрузки. Положен последний ковш. Пестов дает сирену: «Готов!» Чусовитин отвечает коротким гудком: «Спасибо, уезжаю!» — и состав начинает подтягиваться к стрелке. Теперь, подавшись вперед, Пестов оценивает свою работу. Кажись, все сделано на совесть. Вагоны загружены вровень с краями, и посередине каждого вагона получилась аккуратная гладкая выпуклость.

— Вагончики с шапками, — отвечает Вадик. — Только Григорий Васильевич может так сделать.

В голосе Вадика звучит искренняя гордость работой Пестова, и за это Паня многое прощает своему другу. А тут еще Гоша Смагин схватил лопату, подбежал к рельсам и презрительным движением швырнул лопату прочь в знак того, что погрузка произведена чисто и на рельсы не попало ни одного куска руды.

Да, это работа! Это работа умельца!

Наконец-то Паня перехватил взгляд отца.

— Батя, можно? — взмолился он.

— Григорий Васильевич, пожалуйста! — присоединился к нему Вадик.

Не дожидаясь разрешения отца, Паня сдернул со своей головы и с головы Вадика пилотки и, прыгая через валуны-буты, добрался до уступа, вскарабкался метра на полтора, положил пилотки на выступавшие куски руды и вернулся к Вадику.

Машина зашумела. Ковш полетел над землей, не замедляя хода, приблизился к горе вплотную и тотчас же плавно от нее отошел. На стальных зубьях молодцевато сидели пилотки, будто в ковше экскаватора сидели два паренька.

— Ура! — закричали мальчики.

Пестов снизил ковш и положил руку себе на голову — мол, накройтесь, баловники, солнце голову напечет.

Вблизи экскаватора Паня почувствовал то, что неизменно чувствовал, приближаясь к этой машине: удивление, гордость и что-то вроде зависти. Невероятная махина! Стрела экскаватора не уступает ферме железнодорожного моста. Зубчатая рукоять, держащая ковш, напоминает пилу, но такой пилой можно распилить порядочный дом — ведь длина рукояти семь метров. И этот гигант так ловко снял пилотки с кусков руды, так услужливо подал их!.. Неужели Паня тоже когда-нибудь заставит машину двигаться ловко, сноровисто? Лишний вопрос! Конечно, он научится работать по-отцовски.

Тем временем Пестов показался в двери корпуса, по железной стремянке спустился на гусеницу экскаватора, широкую, как тротуар из стальных плит, и спрыгнул на землю.

— Что тебе сегодня утром было сказано? — стал он пробирать сына. — Тебе было велено идти прямо во второй карьер через пустырь. Почему явился в забой, да еще с Вадиком? Вдвоем вы вчетверо больше озорничаете, чем поодиночке, неслух!

Отец говорил строгие слова, но в его глазах светились радостные огоньки, как это всегда бывало после удачного рабочего дня. Кончилось тем, что в ответ на влюбленный взгляд Пани он подергал его за ухо.

У «Пятерки» появился машинист Калугин, молчаливый и добродушный увалень, о котором говорили, что он только на машине ловок, и начал приемку смены.

К мальчикам подошел Гоша Смагин.

— Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно! — сказал он и кукарекнул без тени улыбки на задумчивом лице с широкими скулами и маленькими глазами. — Первого сентября марширую в шестой класс школы рабочей молодежи. Возражений нет? Принято! Весь рудничный комсомол за ученье берется. Признавайтесь: у кого завалялись учебники для пятого класса? Требуется кое-что повторить…

Занятный парень помощник машиниста Гоша Смагин. В карьере он учится горному делу, а все свободное время проводит на водной станции спортивного общества «Металлург» плавает, как рыба, и ведет яхту, как старый боцман. Летом он выходит на работу в широких черных брюках, в полосатой тельняшке и в кепке, надетой козырьком назад, так что издали ее можно принять за матросскую бескозырку.

Ребята пообещали морскому волку Горы Железной собрать для него нужные учебники.

— За мной, мальчата! — сказал Пестов. — Надо мне сегодня в конторе второго карьера побывать.




«Знаешь, кто ты?»


Первый и второй карьеры соединены глубокой, узкой выемкой, пробитой в известняке. Почти отвесно поднимаются стены выемки; кажется, что они сейчас сомнут синюю полоску неба над головой. В выемке прохладно от непрерывного сквозняка, но стоит пройти ее — и начнется пекло.

Жарко было в первом карьере, а в Мешке — как горняки в шутку называют второй карьер — намного жарче. Зной, сгустившийся между уступами, так и прилипает к коже. По сравнению с первым карьером Мешок мал — можно одним взглядом окинуть все его забои, сосчитать экскаваторы, проследить разветвления подъездных путей, но в знойном мареве уступы как бы отдаляются… Жарко, душно… Комки сухой глины с треском рассыпаются под ногой, тонкая пыль висит в воздухе, сухо и шершаво становится во рту.

Все посетители — Пестов и вслед за ним мальчики — направились к экскаватору № 14, который работал в забое неподалеку от Крутого холма.

— Вот так здорово!.. Батя, видишь? — спросил Паня.

Было ясно, что на экскаваторе № 14 случилась неполадка. Полный ковш, висевший над вагоном, не разгружался. Пестов бессознательно выставил кулак и будто нажал большим пальцем кнопку мотора-дергача. Его нетерпеливый взгляд говорил: «Ну же, сработай!», но ковш продолжал держать груз. Наконец машинист оставил попытки открыть ковш обычным способом. Он повез его обратно в забой и нажал днищем на подошву уступа. Теперь трос дергача смог выдернуть засов, днище открылось, и руда вывалилась медленно, лениво…

Из будки паровоза, сердито пыхтевшего возле «Четырнадцатого», высунулся машинист Анатолий Костюков, в берете, натянутом до бровей, и с трубкой в зубах. Паня и Вадик почтительно отсалютовали уважаемому капитану сборной футбольной команды «Горняк».

— Маринадчики, Григорий Васильевич! — не вынув трубки изо рта, свистящим голосом сказал Костюков. — Скоро колеса травой зарастут, чуть ли не пятнадцать минут грузимся. А говорят, что транспорт их держит. Оно и видно!..

Не скоро еще после этого «Четырнадцатый» положил в вагон последний ковш.

— Комковато грузит… — заметил Паня.

Действительно, вагоны были загружены неровно, с горбами. То ли дело чистенькие, аккуратные, просто красивые вагоны, недавно выданные батей!

Степан Полукрюков вышел из машины, спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, подошел к Пестову.

— Как поживаешь, Степа? С порожняком, говорят, стало полегче? — сказал Григорий Васильевич.

— Живу теперь лучше, — ответил Степан, осторожно пожав ему руку. — Порожняка получаем больше. Раньше был сплошной простой с промежутками для работы, а теперь все-таки работа, хоть и с простоями. Наши контрольные комсомольские посты помогли… Что насчет траншеи слышно, Григорий Васильевич?

— Сдвинулось дело, зашевелилось рудоуправление… Знаешь, как это бывает: заест затвор, никак днище не откроешь, однако помозгуешь немного, положишь, например, железку под пятку затвора — и все ладно пойдет. Сейчас наш партком очень траншеей интересуется… Что там у тебя с затвором не ладится, Степа? Давай посмотрим. — Он приказал мальчикам: — Вы меня не ждите. Собирайте рудники — и айда домой через пустырь. Набегались уже по карьерам, хватит…

— Даже не думал, что Полукрюков так плохо работает, — сказал Вадик, когда старшие ушли. — Пятнадцать минут состав грузит.

— Ничего, научится. Собирай рудники!

Мальчики стали собирать кусочки руды для краеведческого кабинета. Паня складывал их в припасенный мешочек, а Вадик, по своему обыкновению, просто за пазуху.

— Знаешь, что придумал Николай Павлович? — заговорил Паня. — Для краеведческого кабинета сделаем настоящий второй карьер. Зальем гипсом ящик, вырежем в гипсе уступы, раскрасим их, поставим на террасы модельки экскаваторов, паровозов, буровых станков — и получится как живое…

Он замолчал, увидев новых посетителей.

С борта карьера по крутой лестнице спускались Федя и Женя Полукрюковы и Гена Фелистеев. На средней лестничной площадке они остановились посмотреть работу «Четырнадцатого», который черпал руду и складывал ее поближе к рельсам тупика, чтобы потом быстрее перегрузить в вагоны. Паня и Вадик тут же отметили, что теперь затвор ковша служит как миленький.

— Привет, Полукрюков, привет, Женя! — поздоровался Паня, не обратив внимания на Гену, точно так же как Гена не обратил внимания на него. — Тоже бегаете в карьер?

— Не часто… Степан сердится, когда мы в карьер приходим.

— Странно, какие строгости! Конечно, не стоит таскать в карьер ползунков, а взрослым пионерам путь открыт, — сказал Вадик явно в адрес Жени, которая при этих обидных словах взяла брата за руку, прося защиты. — Мы с Панькой из карьеров совсем не вылазим, как горняки. Реши задачу, Полукрюков: экскаватор тяжелее человека в две тысячи раз, а человек весит восемьдесят килограммов. Сколько весит экскаватор?

Федя выслушал Вадика, глядя на него исподлобья.

— Экскаватор весит сто шестьдесят тонн, — ответил он без запинки, и его глаза насмешливо блеснули. — Теперь ты, Колмогоров, найди решение. Бараний мозг весит двести граммов, а твой мозг весит двадцать граммов. Во сколько раз ты умнее барана?

— Мэ-э! — сквозь смех так похоже проблеяла Женя, что показалось, будто поблизости бродит настоящий барашек.

— Ты… ты чего? — растерялся Вадик.

— А ты зачем Женю ползунком назвал, зачем все время цепляешься?.. Трогала она тебя, да?

— Я с тобой после этого разговаривать не желаю! — вспыхнул Вадик.

— И не разговаривай, меньше глупостей услышу…

— Мэ-э! — повторила Женя, и на этот раз у нее получилось еще лучше.

— Гол! — Гена Фелистеев спокойно засчитал бесспорное поражение Вадика и уселся на перила лестницы, ожидая продолжения стычки.

— Федунька, Женя, зачем в карьер явились? — крикнул Степан, выглянув из окна кабины.

— Степуша, мама велела спросить, ты обедал или нет? Хочешь, мы принесем покушать?.. Обедал?.. Хорошо, мы с Федуней скажем маме… Мы, Степуша, только немножко посмотрим, как ты работаешь… Ты работаешь очень, очень хорошо! — И Женя присела на ступеньке лестницы, торжествующе поглядывая на сердитого, надувшегося Вадика.

Машина снова зашумела…

Ну, по мнению Пани, работу Полукрюкова никак нельзя было назвать очень и очень хорошей. Он даже наводкой ковша не овладел. Привезет ковш к месту разгрузки и наводит медленно, будто ощупью. И бывает так, что ковш не дойдет до точки разгрузки или проскочит над нею. Вообще ковш «Четырнадцатого» ходил неловко, по ломаной, угловатой линии, не было в работе машины той слаженности, слитности движений, которая так радовала Паню и Вадика, когда они любовались пестовской «Пятеркой».

Но одного у Степана нельзя было отнять: работал он жадно, смело.

В забое над довольно глубокой выемкой козырьком нависла плотная порода. Благоразумнее всего было оставить этот навес до прихода взрывников, но Полукрюков стал «выжимать» машину. Ковш поднимался все выше, точно захватистая, дерзкая рука тянулась за добычей.

— Напрасно он за козырек взялся! — не выдержал Паня.

— А что? — спросил Федя.

— А то самое, если ни крошечки не понимаешь! — как маленькому сказал Вадик. — Он может ковшом головные блоки на стреле расколоть или тросы порвать — будет авария… Хорошая работа, нечего сказать! То у него затвор отказывает, то он за козырьком охотится…

— Молчи! — дернул его за рукав Паня, которому стало неловко. — Видишь, он уже ушел от козырька. Всё!

— И… и не приставай! — угрожающе дополнил Федя. — Не задирайся, а то пожалеешь. Я еду, еду — не свищу, а как наеду — не спущу! Не соображаешь, что Степан недавно на экскаватор из армии вернулся… Ничего, он свое нагонит и на вашем руднике никому не уступит, увидишь!

— Ну? Даже Пестову? — сразу вцепился в его слова Вадик. — Говори, даже Пестову не уступит?.. Не уступит или уступит, говори!

— Думаешь, никто не может работать, как Пестов? — спросил увлеченный спором Федя. — Ошибаешься!

— Пань, слышишь, что он говорит, слышишь? — волчком завертелся Вадик.

— Фью, фью, фью! — смеясь, посвистел Паня. — На словах все легко, Полукрюков…

— А что же? — с разгона сказал Федя. — Чего ты смеешься?

И тут Паня забыл, забыл начисто, что дал себе слово — и не одно, кстати, — не хвастаться батькой. Уж слишком разобрал его задор, неудержимо взвилась гордость.

— Эх, ты, не знаешь, что пестовских показателей еще никто не перекрывал, только сам Пестов, — холодно проговорил он. — Некоторые стараются, землю под собой роют, даже на соревнование моего батьку вызывают, только плоховато у них получается, хоть у Фелистеева спроси… Пестов, если хочешь знать, на руднике к первому месту просто шурупами привернут, не отдерешь. Понимаешь?

— И помалкивай, глинокоп! — посоветовал Вадик.

Теперь Федя все внимание перенес на Паню, а Вадика с его задорными выходками будто совсем не замечал.

— Значит… значит, ты своему отцу не веришь? — спросил он. — Твой отец сам сказал Степану, что каждый показатель можно перекрыть.

— Ну и что же? Может, через сто лет кто-нибудь и перекроет батины показатели, да не Степан. — Паня почувствовал, что говорит лишнее, обидное, но уже не мог остановиться, будто под откос катился. — Это ты не понимаешь, как Степан работает и сколько ему еще надо учиться, а другие понимают, не думай…

— Очень даже хорошо понимают, не думай, пожалуйста! — поспешно добавил Вадик.

— Желаю Степану хоть раз с моим батькой вровне сработать, — продолжал катиться под откос Паня. — Если он так сработает, я тебе всю мою коллекцию с товарищеским приветом отдам, да еще поклонюсь, а лучше моей коллекции ни у кого нет, хоть некоторые и задаются железными кошельками… Да, отдам коллекцию, когда Степан нагонит моего батьку, только имей в виду: мы, Пестовы, никогда в последних не ходили и не собираемся. Заруби на носу и до свидания!

— Понимаешь теперь, Федька, какой это тип? — спросил Гена, задумчиво глядя в небо.

— Понимаю, — едва разжав губы, ответил Федя. — Настоящий тип.

— Кто тип? — вскинулся Паня. — Повтори, кто?

— Тот, кто спрашивает, — хмуро сказал Федя. — Твой отец знаменитый горняк, его все хвалят, а ты чего к нему примазываешься? «Мы, Пестовы, мы, Пестовы»! При чем тут ты? Кое-как учишься, хвастаешься да всех обижаешь. Какой ты после этого Пестов? — И Федя закончил бой сокрушительным ударом: — Вовсе ты не Пестов, а знаешь, кто ты? Самозванец — и больше ничего. Гришка Отрепьев ты!










Взяв Женю за руку, Федя стал подниматься по лестнице, не оборачиваясь.

— Самозванец? Давно догадывались? Молодец Федька! — хлопнул ладонью по лестничным перилам Гена.

— Довольно даже глупо! — выкрикнул Паня, чувствуя, что произошло нечто крайне неприятное.

— Носи, носи на здоровье, по Сеньке шапка! — засмеялся Гена.

— Федя, Федуня, все Панины камешки будут моими!

Подпрыгивая на лестничной площадке, Женя пропела:
		Сказано, сказано.



		Узелком завязано.



		Никто не развяжет.



		Никто не откажет!








— Приготовь мешок под мамоновский шлак! — посоветовал ей Вадик.

— Мэ-э!

Полукрюковы скрылись за краем уступа.




Непримиримые


Гена не пошел с ними.

Стройный, в вышитой украинской рубашке с отложным воротником, в длинных, хорошо выутюженных брюках и начищенных ботинках, он, не вынимая рук из карманов, с щеголеватой смелостью сошел по ступенькам крутой лестницы. В трех шагах от Пани он остановился и сказал в сторону:

— Есть разговор, Пестов…

— Поговорим… — буркнул еще не пришедший в себя Паня.

— Один на один, — добавил Гена.

— Ух, хоть целый день говорите! — обиделся Вадик, очень заинтересованный предстоящим объяснением своего друга со своим недругом.

Мальчики поднялись по лестнице и пошли в обход второго карьера к площади Труда. На душе у Пани было худо и с каждой минутой становилось все хуже. Особенно неприятно было то, что разговор с Федей произошел в присутствии Гены. Недаром он так выразительно посвистывает сквозь зубы.

— Что же ты не начинаешь? — придирчиво спросил Паня.

— Можно… — согласился Гена.

Переложив тяжелый мешочек с одного плеча на другое, Паня притворился, что следит за Вадиком, который петлял по пустырю, преследуя ящериц.

В раннем детстве и в младших классах Паня и Гена дружили. Это была дружба, прерываемая частыми ссорами, за которыми следовали непрочные перемирия. Оба самолюбивые и неуступчивые, Гена и Паня находили бесчисленные поводы для споров, но два из них оказались решающими. Когда мальчики были в четвертом классе, разгорелось соревнование между Григорием Васильевичем Пестовым и отличным машинистом экскаватора Львом Фелистеевым, дядей Гены. Весь Железногорск следил за этим соревнованием. Большую пользу принесло оно Горе Железной, так как экскаваторщики обоих карьеров потянулись за Пестовым и Фелистеевым, и выработка на руднике сильно поднялась. Но мальчики увидели в соревновании главным образом борьбу за первое место на руднике, и однажды в классе, при всех ребятах, Паня заявил, что он «побил» Гену.

В пятом классе Паня снова «побил» своего соперника.

Когда ребята, по совету Николая Павловича, организовали краеведческий кружок, они выбрали старостой кружка Паню Пестова, признанного знатока самоцветных угодий. А ведь как хотелось Гене быть старостой! И снова Паня не раз и не два уколол Гену при всех ребятах… Словом, немало горьких минут пережил обидчивый Гена по милости Пестова-младшего, и непрочную дружбу заменила устойчивая неприязнь. «Нашла коса на камень», как выразился об отношениях этих мальчиков старший пионервожатый школы Роман.

Неприязнь — плохие очки. В эти очки видишь только отрицательные черты нелюбимого человека. Паня видел лишь то, что Гена всегда добивается верха, и не хотел заметить, что Гена учится все лучше, крепко держит слово, охотно помогает ребятам в ученье и в спорте. Гена ни разу не упустил случая заявить, что Паня хвастун, жадюга, и не замечал, что Паня становится скромнее, сдержаннее, отдает много времени краеведческому кружку, даже учится лучше.

В пятом классе сталкивались, вздорили мальчики реже, чем раньше, но зато и не обменялись ни одним добрым словом, ни одного общего дела не смог найти для них председатель отрядного совета Егорша. Там, где был Гена, не было Пани, и наоборот.

И сейчас идут они через пыльный пустырь почти плечом к плечу, но между ними будто стена стоит, и ничего хорошего не ждут и не хотят они один от другого.

— Скажи, Пестов, когда ты получил с Октябрьского рудника письмо о малахите? — спросил Гена.

У Пани ёкнуло сердце: это началось следствие по поводу ножичка, выигранного Вадиком.

Он ответил:

— Я в прошлую субботу письмо получил…

— А когда Вадька Колмогоров узнал, что ты получил письмо?

— Ну когда… Ясно, что я ему сразу позвонил…

— А мне Вадик о письме ничего не сказал, чтобы спорить наверняка. В среду мы заспорили, а в четверг вы к Дружину поехали… Ты знал, что Вадик хочет со мной спорить о малахите? Признайся, если духа хватит: знал?

— И ничего подобного, вовсе не знал!.. Он у меня не спросился, он сам… Я его еще ругал за это сегодня… — Паня увидел на лице Гены едкую улыбку и вспылил: — Когда я врал? Врал я тебе когда-нибудь, скажи?

— А почему ты так покраснел? Правда глаза колет, да? Не крутись, Пестов, не вывертывайся. Ловко вы с Вадиком меня подловили! Конечно, я не имел права ставить в заклад ножичек, потому что это дядин подарок, но и вы не имели права так спорить. Слышишь? — Гена разволновался, голос его зазвенел от возмущения, но он сразу сдержал себя и закончил четко и сухо, будто объявил приговор: — До сих пор я думал, что ты только задавака и жадюга, а теперь вижу, что ты еще и ничтожный мошенник… Не желаю с тобой даже по одной дороге ходить!

Свернув с тропинки, он зашагал через пустырь напрямик.

— Врешь ты, выдумываешь! — крикнул ему вслед Паня. — Досадно тебе, что я тебя малахитой побил. Ага!

Гена не обернулся.

— Девчонка ты после этого! Слышишь, девчонка, косички заведи с бантиками! — надрывался Паня, надеясь, что Гена разозлится, услышав кличку, данную ему в школе за миловидность, и можно будет продолжить объяснение.

Но Гена пренебрежительно, через плечо ответил:

— Девчонкой меня уже никто не дразнит. Я на футбольном поле показал, какая я девчонка. И на малахит мне плевать. А самозванца ты еще от всех услышишь, потому что ты не Пестов, а Гришка Отрепьев.

К Пане подбежал Вадик и по выражению его лица понял, что разговор с Геной был весьма неприятный.

— Ну что? — спросил он.

— «Что, что»! Генка говорит, что я о вашем споре знал, что мы с тобой заодно его подловили. Теперь он со зла прославит нас жуликами… И самозванца будет мне лепить по всей Горе Железной!

— А ты испугался? Ты не обращай внимания, — беспечно ответил Вадик, подбрасывая нож на ладони. — Эх, штучка, красота! Генке просто жаль ножика… Носи ножичек сегодня и завтра, Пань. Не хочешь — как хочешь!

Он возобновил погоню за ящерицами, а Паня побрел через пустырь, переживая только что разыгравшуюся историю: попал в жулики, получил дурацкую кличку… Кто самозванец? Сын Пестова — самозванец? Что за ерундовая чепуха! Но кличка крепко засела в памяти — не отделаться.

«Самозванец, самозванец!» — ехидно цокали рудники в мешочке.

Сняв мешочек с плеча, он завязал его туже.

— Эй, самозванец, смотри, какую ящерицу я поймал! — крикнул Вадик.

Разъяренный Паня погрозил ему кулаком.




Непонятная игра


— Тесто что-то не распушилось, должно быть дрожжи ленивые попались. Уж и не знаю, станете ли кушать? — сказала мать и сняла полотенце с пышного, румяного пирога.

Проголодавшийся Паня на время забыл о своих неприятностях.

— Попробуем и строго оценим! — пробасил он, грозно глядя на пирог.

— Твоей критики я не боюсь, тебе только бы тесто погорячей было, — улыбнулась мать и положила на его тарелку богатырский кусок.

Хорошо, что мать привезла детский сад с дачи. Только теперь, когда Мария Петровна снова взяла домашние дела в свои руки, все по-настоящему поняли, как им ее недоставало. Необыкновенно вкусным показался Пане пирог, он ел и вздыхал от удовольствия.

— Вопрос о критике отпадает, — решил отец, покончив со вторым куском. — Принимай, Маша, хозяйственный отчет. Ребята обуты-одеты, все, что требуется для ученья, имеется, а чего еще нет, то мы завтра на школьном базаре прикупим. Подпол я обкурил серой, хоть сейчас картошку закладывай, крышу на дровянике починил… Во Дворец культуры приезжает драматическая труппа. Я на три абонемента записался и в детский театр один абонемент заказал… Кажется, все.

— Все будет, когда ты путевку в дом отдыха на сентябрь возьмешь, — поправила его Мария Петровна.

— Батя, из дома отдыха вернешься — и сразу машину купим, — напомнил Паня. — В автомобильном магазине сейчас машины вишневого цвета есть. Ох, и красивые!

Отец закурил и позвенел ложечкой в стакане, гоняя чаинку.

— Нет, Маша, я отпуск на декабрь перенес, — сказал он. — В сентябре, не позже, за проходку выходной траншей возьмемся. Работы прибавится, трудно всем будет. Душа не позволяет при таком положении карьер бросить… Сегодня я опять в Мешок наведался. Присматриваюсь, как молодые кадры справляются, наши военные герои… Хорошие ребята, орденов на них не счесть, на медалях вся география обозначена. И грамотность есть, и желание имеется, а должной хватки еще нет. Ну как не помочь таким, как мой новый знакомец Степан Полукрюков! Пришел он ко мне в карьер подучиться. Что ж, подучим!

— Как это будет хорошо, папа! — воскликнула Наталья и осеклась, замолчала.

— Батя уже Степану Полукрюкову помогает, — сказал Паня. — Сегодня затвор ковша за одну минуту наладил.

— Видишь, Панёк, что получается, — продолжал Григорий Васильевич. — Машину к празднику покупать — значит, сейчас надо гараж строить, а работа никак не позволяет. Подождем до весны, я так думаю.

У Пани даже дыхание перехватило… Не въедет во двор Пестовых к празднику машина, сверкающая лаком и никелем, та заветная машина, в которой Паня мысленно совершил столько путешествий по Уралу… Полно, не ослышался ли он?..

— Да-а, «подождем до весны».. — сквозь слезы забубнил Паня. — Вся Гора Железная машины покупает — и Колмогоровы, и Самохины, только мы не… не покупаем. Даже мотоцикла с кареткой нет.

— Помолчи, — строго остановила его мать. — Отец свой отдых ради дела отложил, а тебе все равно машину подай. Бессовестным за лето стал!

— Не разобрался он еще, — объяснил выступление Пани отец. — А ты, Наташа, не жалеешь, что с машиной повременим?

— Что, папа? — переспросила Наталья.

— Вот то! — упрекнула и ее Мария Петровна. — С тобой отец говорит, а ты не слушаешь, задумываешься, будто случилось у тебя что неладное. Куда ты?

— Посуду мыть… Скоро Фатима за мной придет. — Наталья прижалась раскрасневшейся щекой к смуглой щеке матери. — У меня все совершенно, совершенно благополучно, мамуся…

— То ничего не слышишь, то ласкаешься, как котенок… — покачала головой мать.

Родители составили хороший план. Мать наведается в детский сад, отец вздремнет, а вечером все Пестовы, ради кануна выходного дня, отправятся в парк культуры и отдыха, покатаются на лодке, может быть посмотрят кинокартину. Но теперь все это показалось Пане совершенно неинтересным.

— Пань! Неси мяч, идем играть, я уже пришел! — донесся в открытое окно зов Вадика.

Выкатив из-под кровати волейбольный мяч, Паня отправился на улицу рассеять свое новое огорчение.

Солнце жгло беспощадно. Заводские дымы стояли в воздухе неподвижно, как толстые витые колонны, едва выдерживающие тяжесть раскаленного небосвода. Но сражение на волейбольной площадке за домом Пестовых не затихало ни на минуту.

Разгоряченный, вспотевший, Паня прибежал во двор, стал на завалинку под кухонным окном, хотел попросить у Натальи напиться и не издал ни звука.

Сестра сидела посередине кухни на одной табуретке со своей подругой по техникуму — маленькой, скуластой и черноглазой Фатимой Каримовой.

— Только ты молчи, молчи, Фатя! — Наталья закрыла лицо руками, будто ей стало стыдно, и пригрозила: — Если кому-нибудь скажешь, я, вот увидишь, умру!

— Да не скажу я, никому не скажу! — Фатима поцеловала Наталью. — А ты назови, ну назови!

— Ой, что ты! — испуганно затрясла головой Наталья. — Ни за что, ни за что!.. Не щекочи меня, Фатька, а то я завизжу… Папа спит…

— Не говори, все равно догадаюсь…

Проказливая Фатима стала называть буквы алфавита, а Наталья все трясла головой.

Фатима называла буквы одну за другой:

— Эм, эн, о…

Конечно, Паня тоже принял участие в непонятной игре.

— Пэ-э! — тоненько сказал он.

Подружки вскочили. Наталья схватила Паню за плечи:

— Подслушиваешь, подслушиваешь, негодный!

— Дай, дай я ему уши пообрываю! — тянулась к Пане сердитая Фатима.

— Ничего я не подслушивал, — оправдывался Паня, вертя головой, чтобы избежать ее цепких пальцев. — Очень мне нужно какие-то ваши секреты подслушивать… Я пить хочу, Ната!

— Не трогай его, Фатима, он такой противный стал… — Наталья протянула Пане ковшик: — Пей маленькими глотками, а то простудишься. У-у, бессовестный!

Он пил долго-долго, самыми маленькими глотками, причмокивал и кряхтел, соображая, как бы расквитаться с Фатимой за ее кровожадные замыслы, но ничего путного не придумал.

— Знаю, почему вы в азбуку играли… Не беспокойтесь, все знаю! — сказал он с хитрым видом, хотя не знал ровным счетом ничего.

— Уйди! — замахнулась на него полотенцем Наталья.

Он спрыгнул с завалинки.

— Вылетели из игры с треском-грохотом, — размазывая пот по лицу, доложил Вадик, когда Паня вновь появился у волейбольной площадки. — Это ты виноват. Очень нужно было брать в команду Вальку Валина. Он же только под ногами путается!

Друзья уселись в тени под забором.

Вадик пожаловался:

— Тоже новости!.. Сегодня я за обедом сказал папе, что автомобильный магазин получил «победы», а он как закричит: «Не приставай с глупостями, достаточно с тебя арифмометра!» Очень остроумно арифмометр с «победой» сравнивать… Будто я виноват, что у папы будет много работы на траншее… Наверно, твой батька скорее машину купит, чем мы, правда?

— Да-а, жди! Ему тоже траншея мешает.

— Тогда хорошо: у нас вместе машин не будет! — утешился Вадик. — Смотри, какая туча…

Густосиняя туча катилась по небу. Быстрое, даже торопливое движение этой громады при полном безветрии внушало чувство тревоги. Край тучи будто срезал солнце, на Касатку упала зеленовато-желтая тень, и запахло дождем. Подгоняя мальчиков, первые капли тяжело и редко зашлепали по листве, зашумел ветер, прокатился ворчливый гром.

Можно было подумать, что этого и ждали взрывники в карьере, чтобы начать соревнование с грозой. Они так дружно рванули гору, что земля под ногами качнулась, зазвенела посуда в доме.

Пестовы сошлись в столовой. Мать собирала к вечернему чаю, отец читал газету, а Наталья сидела на диване с шитьем в руках. Она опасливо взглянула на Паню и укололась иголкой.

Мальчики прилипли к окну и стали наблюдать грозу. Молнии обильно сыпались на Железногорск, то прочерченные сверху вниз острым огненным карандашом, то расплесканные ослепительной вспышкой в пал неба, то похожие на деревья, растущие корнями вверх. Блеск молний отражался в мокрых крышах, как в бесчисленных зеркалах, над Касаткой стоял немолчный грохот, через правильные промежутки времени из рудничного карьера доносились раскатистые взрывы, сотрясавшие землю. Ничто не могло помешать Горе Железной делать свое дело.




Важная новость


Отшумел гром. Плеснула последняя горсть ливня, брошенная на землю уходившей тучей…

— Кончилось, кажется, — с облегчением вздохнула Мария Петровна.

И в эту самую минуту стукнула входная дверь. Кто-то, тяжело переступая, вытер ноги о половичок в передней; густой, рокочущий голос спросил:

— Дома хозяева?

Пестов поспешил навстречу гостю:

— Входите, Юрий Самсонович! Дайте я макинтош повешу…

В столовую вошел секретарь рудничного партийного комитета Борисов, такой плотный, что, казалось, под ним прогибается пал. Держался он прямо, высоко подняв голову с коротко остриженными седыми волосами. На темнобронзовом лице выделялись рыжеватые усы и брови.

— Здравствуйте! На десять минут к вам. Претендую на стакан чая с малиновым вареньем, — пророкотал он, здороваясь с женщинами. — Собирайтесь, Григорий Васильевич, за нами сейчас генерал-директор заедет. Он звонил мне… Товарищи из обкома партии приехали. Хотят побеседовать с горняками перед внеочередным заседанием бюро горкома партии.

— Спешное что-нибудь? — насторожился Григорий Васильевич.

— Не спешное, а сверхспешное. — Юрий Самсонович взял из руте Марии Петровны стакан чая, тотчас же отставил его и прошелся по комнате, теребя усы. — Ну, выходит по-нашему, Григорий Васильевич. Обком поддерживает нас по вопросу о снабжении домны Мирной. Надо полностью обеспечить домну Мирную нашей железногорской рудой, не ухудшая снабжения других домен. Железная дорога завалена грузами, возить руду из Белоярска для домны Мирной почти невозможно… Представляете, что это значит?

В комнате все затихли…

Уже давно горняки говорили о том, что нужно дать руднику вторую — выходную — траншею, чтобы рудничный транспорт входил в карьеры по одной траншее, а выходил по другой без задержек и чтобы выдача руды увеличилась. Это дело казалось очень далеким, и вдруг оно надвинулось вплотную, стало срочным и боевым.

— Домну Мирную задуют шестого ноября, и не накормим мы ее рудой, если к этому времени траншею не пройдем. — Григорий Васильевич развел руками. — Мы тут судили-рядили, сроки выбирали, раскачивались, а дело так повернулось: за два месяца дай траншею и обходную железную дорогу от Крутого холма до Сортировочной! За два месяца, не больше!

— Ух!.. — шепнул Вадик, округлив глаза. — Слышишь, Панька?

Слышал ли Паня! Он ловил каждое слово, уже охваченный надеждой, что и это дело, имеющее для рудника такое значение, не пройдет мимо его батьки.

— Трудновато будет, трудновато… — проговорил Григорий Васильевич и ушел в спальню переодеваться.

— Да, будет нелегко, — сказал Юрий Самсонович, когда Григорий Васильевич появился снова, уже в своем новом костюме. — А впрочем, учтите, что нам помогут и металлурги и железнодорожники. Ведь они заинтересованы в том, чтобы домна Мирная плавила местную, а не привозную руду… К тому же на проходку траншеи мы, конечно, поставим лучших мастеров во главе с Пестовым. Ведь так?

От радости Паня чуть не заплясал: вот какая работа ждет батьку!

С улицы послышался гудок.

Мальчики выскочили на улицу и проводили взглядом машину, увозившую Пестова и Борисова.

— Мне домой надо, — сказал Вадик.

— Зачем?.. Сейчас ребята на площадку сбегутся, мы реванш возьмем.

— Хитрый какой! Вы уже всё знаете о траншее, а моя мама, может быть, не знает.

Мальчики со всех ног бросились вниз по улице Горняков.

В квартире Колмогоровых было тихо, так как Зоя и самый младший Колмогоров, Ваня, ушли к соседям, отец еще не вернулся из карьера, а мать Вадика, Ксения Антоновна, работала в столовой, разложив на обеденном столе таблицы и чертежи.

Инженер Ксения Антоновна Колмогорова, полная женщина с ниточками седины в черных волосах, вообще всегда была очень занята. Она проводила много времени на рудничных стройках, дома писала диссертацию, а в редкие свободные минуты становилась обыкновенной мамой, боящейся детских болезней, взрывов и ужей.

— Ребятишки, ни звука! — сказала она, передвигая рейку логарифмической линейки и записывая цифры в блокнот. — Постарайтесь обойтись без взрывов. Сидите в столовой, только не тащите сюда ваших ужасных животных.

— Мама, ты знаешь, траншею надо пройти за два месяца и дать руду домне Мирной, как только ее построят! Спроси даже у Пани! — выпалил Вадик.

— Выдумки! — недоверчиво взглянула на него Ксения Антоновна. — В чем дело, Паня?

Выслушав рассказ Пани о недавнем разговоре старших в доме Пестовых, она задумалась, вертя линейку в руках, потом укоризненно сказала:

— Давным-давно надо было взяться за это дело…

— Ну, бежим играть, — сказал Паня, когда Ксения Антоновна пошла в кабинет Колмогорова звонить по телефону.

— Подождешь, — уперся Вадик. — Скоро папа придет из карьера, мы ему тоже сделаем доклад. А пока будем осваивать арифмометр «Триумф».

Он притащил арифмометр, сел на коврике возле пианино и с важным видом предложил Пане:

— Давай какие хочешь цифры, а я буду их умножать с быстротой молнии. Увидишь, как здорово я механизировал арифметику.

Но молния не успела блеснуть ни разу. В столовую вернулась Ксения Антоновна, за нею, размахивая нотной папкой, влетела толстушка Зоя, а затем появился со скрипичным футляром в руках краснощекий Ванька, больше известный под именем Опуса, потому что он исполнял на скрипке какие-то опусы для начинающих юных дарований.

— Мама, скажи папе, чтобы он чувствительно наказал Взрывника! — затараторила Зоя. — Мы пришли к Сургаевым, Ваня хотел выступать — и вдруг, представь себе, из скрипичного футляра высунула голову противная Вадькина гадюка и стала шипеть… Все страшно испугались, и выступление Вани не состоялось.

— Вадь нарочно засунул ужа в футляр, — уверенно заявил Опус.

— Ну и что же? Подумаешь, важность твой футляр! — рассердился Вадик. — Надо же ему спокойно переварить ящерицу… Опус, не смей вынимать ужа!

— Ты же не даешь мне читать твоих Жюль-Вернов… — стал торговаться Опус.

— Невозможный дом! — вздохнула Ксения Антоновна. — Хорошо, что я успела поработать.

Послышался голос:

— А как бы это сделать, чтобы молодежь вообще шумела поменьше?

На пороге столовой, упершись руками в дверные косяки, стоял Филипп Константинович Колмогоров. Горняки говорили, что если сложить Колмогорова вдвое, то получится мужчина хорошего среднего роста и не очень полный — таким высоким и тонким он был. Еще говорили, что Филипп Константинович днюет и ночует в карьере. Летом он так загорал, что кожа на носу и скулах шелушилась, а зимой нередко обмораживался, хотя и хвалился, что кожа у него дубленая.

Ребята побаивались Филиппа Константиновича, так как он был всегда серьезен и почти всегда резковат.

— Филипп, ты знаешь, траншею… — начала Ксения Антоновна.

— …надо пройти за два месяца, — закончил Колмогоров. — Я только что от генерал-директора… Говорили о новом строительстве. Проект, сроки, план технического оснащения стройки — все придется пересмотреть. Большие затруднения будут с рабочей силой. Я отвечаю за всю стройку на Крутом холме… Пойдем ко мне в кабинет, потолкуем. — Он обратился к ребятам: — Надеюсь, последние часы моего пребывания дома не будут омрачены скандалами.

— Папа, ты позволишь мне ходить к тебе на Крутой холм? — спросил Вадик.

— Не вижу в этом необходимости, — коротко ответил Филипп Константинович.

— Панька, слышишь, мой папа и твой батька сдадут траншею в два счета! — заявил Вадик, когда старшие ушли. — И все равно я буду ходить на Крутой холм, увидишь! Папа всегда так: сначала откажет, а потом разрешит…

Он сделал отчаянную попытку пройтись на руках, что ему никогда не удавалось, и шлепнулся на пал.

Домой Паня вернулся поздно и застал мать и Наталью в хлопотах. Мать на кухне резала пирог и приглядывала за кипевшей кастрюлькой, а сестра уже накрыла на стол и переливала пиво из запотевшего бидона в графины.

— Мам, у нас сегодня гости будут! — обрадовался Паня.

— Вовсе это не твоя забота. На часы погляди. Пей молоко да спать ложись.

— Пань, тебе все время звонят, — вполголоса сказала Наташа, когда он ужинал, устроившись на уголке стола. — Мальчишки какие-то. И так глупо спрашивают: «Здесь живет самозванец Панька?» Почему тебя так прозвали?

— Потому что… получат от меня пареного-жареного!

Он бросился к телефону и спросил у дежурной на коммутаторе:

— Валя, кто мне все время звонит?

— Что я тебе, личный секретарь! — раскричалась Валя. — Постой, опять вызывают…

В трубке запищал противный, явно поддельный голос:

— Здесь живет самозванец Панька?

— Генка, если будешь еще звонить мне…

— Я не Генка, врешь!..

На последнем слове писк сорвался, голос стал обыкновенным, и Паня убедился, что звонит не Гена. От этого было не легче, даже наоборот: значит, кличка уже пошла гулять по поселку… Паня допил молоко, но последние глотки показались ему горькими.

Приготовившись ко сну, он сел на кровать и задумался. День, безоблачно начавшийся знакомством с Неверовым, прошел и хорошо и плохо, но, как казалось, плохого было слишком много… Самозванец?.. Как это самозванец! Паня всегда считал, что отец и он — это одно и то же, что отец безраздельно принадлежит ему со всей своей славой. И теперь, когда Паня так блестяще решил задачу о малахите, доказав этим, что он — Пестов, Пестов и еще раз Пестов, теперь, когда в дом Пестовых постучалось новое богатырское задание для Григория Васильевича, все ребята станут говорить, что Пестов — это одно, а Панька — только самозванец и вовсе даже не Пестов. Конечно, это глупо, но… на душе становится все хуже и хуже.

Вошла Наташа, переоделась за ширмой, надушила платочек, села рядом с Паней и обняла его:

— Пань, наш девичий хор новую песню разучивает. Старая песня, душевная такая, трогательная.

Она тихонько запела:
		Ты почта не сестрица моя, не погодочек?



		Все сказала б я, все поведала.



		Что на сердце лежит, что больмя болит.



		Тяжело мне одной думать думушку.



		Чисты слезы низать замест жемчуга.



		За мест жемчуга, синя яхонта.



		Сияя яхонта, бирюзы-красы…








— Тебе нравится, Пань?

— Ничего… Только всё слезы и слезы. Лучше, если песня веселая… А жемчуга на Урале вообще даже нет.

— Нет, мне очень нравится… Милая песня… — Наташа подошла к зеркалу и необычно долго поправляла волосы. — Пань, почему ты вдруг сказал «пэ»? Помнишь, на кухне, когда у нас Фатима была.

— Очень интересно! — невольно улыбнулся Паня. — Скоро техникум кончишь, а не знаешь, какая буква стоит после «о». Ясно, «пэ»…

— Да-да, конечно! На старости лет вдруг забыла азбуку…

— Ну, положим, ты не очень старая, тебе только девятнадцать. Не то что бабушка Уля. Та старая как следует, на мировой рекорд.

— Откуда ты взял, что мне девятнадцать? — сказала Наташа. — Исполнится девятнадцать через два месяца.

— Ната, а кто у нас сегодня будет?

— Не знаю… Папа из горкома пошел в карьер и звонил оттуда, что к нам придет старый Чусовитин, потом Иван Лукич Трофимов, еще кто-то… и этот громадный, который тебя домой принес, когда ты ногу вывихнул…

— Полукрюков, — подсказал Паня. — Что это ты забываешь все на свете?

— Я же тебе говорю, что я старушка…

Она потушила свет в «ребячьей» комнате, напевая: «Старушка, старушка, старушка!», вышла и закрыла за собой дверь.




Меловая надпись


После вчерашней грозы небо наполнилось теплой густой синевой, заводские дымки бесследно таяли в легком воздухе, высоко над Касаткой крылатым дозором кружили голуби. Паня обрадовался, что такая погода выдалась в выходной день родителей.

Выполняя программу выходного дня, мать подала к чаю картофельные шанежки, будто сложила на блюдо маленькие золотые солнца.

Но дальше все пошло не так, как обычно.

— Сейчас в партком, к Борисову, ухожу, — сказал отец. — Перед бюро горкома побеседовать надо.

— А я к Фатиме, — вставила Наталья. — Девчата в лесопарк собираются за брусникой.

— А мне в школу… — сказал Паня. — А потом мы с батей на школьный базар пойдем. Правда, батя?

— И разбежитесь кто куда. Никогда и не поглядишь на вас толком! — пожаловалась мать.

— Да, прибавится хлопот нашему руднику. Шутка ли, на новые рельсы переходим! Вчера, Наташа, ты уже спать легла, а мы всё толковали да толковали, — говорил отец. — Дельный парень этот Полукрюков, приятно было его послушать. Поопасался Гордей Чусовитин, что непосильно, мол, будет транспорту оторванную породу из траншеи на дальний отвал возить. Тут берет слово Полукрюков. «Зачем, — говорит, — далеко возить! Старый карьер до самого донышка рудного месторождения дошел, так что можно породу из траншеи в первый карьер сбрасывать, ближний отвал устроить».

— Молодец! — воскликнула Наталья.

— Вовсе не молодец, потому что дно у первого карьера известковое, — напомнил Паня. — Известняки тоже для домен идут. Нельзя их заваливать.

— По-хозяйски судишь, старый горняк, да недалеко глядишь, — пошутил отец. — Ты вот что подумай: когда мы траншею закончим, с порожняком на руднике сразу станет легче. Если понадобится, мы отваленную породу из карьера, как перышко, выметем, известняки наново откроем… Ведь для нас сейчас главное — и траншею скорее пройти и работе рудника не помешать.

— Видишь, старый горняк! — усмехнулась Наталья.

— Нет, не глупое дело Степан Яковлевич предлагает, — признала мать. — Какой он большенный-высоченный, а до чего же скромный, воспитанный! Налили ему водки, а он: «Простите, зеленого вина не пью, на фронте даже в морозы его не принимал». Пива выпил для компании, да и то не в охотку. Вскипел самовар, так Степан Яковлевич его у меня отнял, сам принес… Будет у какой-то жены хороший муж, на ладошке ее понесет.

— Спасибо, мамуся, — сказала Наталья, как было положено говорить после еды, и убежала к себе.

Собираясь из дому, Паня тоже пошел в «ребячью» комнату. Он окликнул Наталью, спросил, будет ли она на школьном базаре; не получив ответа, глянул за ширму и увидел, что сестра стоит лицом к стене, прижав руки к щекам.

— Ты чего плачешь? — сразу расстроился он. — Очень даже странно с твоей стороны. Слышишь. Ната?

— Уйди! Вовсе не плачу! — шопотом быстро проговорила сестра. — Не кричи, а то мама услышит.

Она повернулась к Пане, и он убедился в своей ошибке. Сестра не плакала, но ее глаза, большие, синие и прозрачные, невиданно светились, в них были и радость и страх.

— Видишь, не плачу! — шепнула Наталья.

И тут же началось удивительное превращение. Будто тень облачка пробежала по ее лицу, глаза померкли, а на ресницах повисли и задрожали большие слезы.

— Ага, плачешь, честное слово, плачешь! Кто тебя обидел, ну? — стал допытываться Паня.

— Зачем ты все время подсматриваешь? — жалобно упрекнула его Наталья. — Никто меня не обидел…

Вдруг она за плечи притянула Паню к себе и, озорничая, подула ему в ухо, чего он терпеть не мог.

— Будешь подсматривать, будешь? — смеясь, спросила она.

Паня еле вырвался из ее сильных рук и выскочил из-за ширмы.

— Шальная! — сказал он. — То плачет, то дурит… Не понимаю, чего ты такая.

Из дому Паня вышел недоумевая: что случилось с сестрой?

Но задуматься над этим не пришлось.

Паня замер на месте, потом, сдерживая дыхание, сделал несколько бесшумных шагов.

Соседский мальчишка, второклассник Борька Трофимов, поднявшись на цыпочки, пачкал мелом забор пестовского дома. На заборе уже появилось написанное громадными буквами слово «Панка», то-есть Панька без мягкого знака, и «сам». Теперь второклассник, очевидно, решал трудный вопрос: как пишется слово «самозванец» — вместе или раздельно?

— Ты что это делаешь, а? — схватил его за руку Паня.

От неожиданности Борька уронил мел и широко открыл рот, готовясь зареветь «Мама!»

— Молчи, а то!.. — пригрозил Паня.

Борька засопел и стал оправдываться:

— Я нечаянно…

— Сам пишешь, да еще и врешь! Сейчас же говори: кто тебя научил такую чепуху писать? Генка Фелистеев, да?

— Не-е… Все мальчишки говорят, что ты самозванец.

Это смутило Паню.

— Не смей, не смей писать на нашем заборе! — тряхнул он Борьку. — Как стукну сверху вниз, так сразу пожалеешь!

— А я не боюсь! — осмелел Борька, придя в себя. — Ты все равно маленьких никогда не стукаешь…

Паня сдернул с его ноги сандалию:

— Принеси мокрую тряпку, тогда отдам.

Меловая надпись была уничтожена, но на душе остался неприятный осадок. В школу Паня шел неохотно, уверенный, что там его ждут новые неприятности.




Хрустальное яблоко


Во дворе, у школьного крыльца, вырос блестящий лес, на стволах и сучьях которого играли тысячи огоньков. Это были вешалки, сделанные артелью «Металлист», точно такие же, как в гардеробе Дворца культуры. Ребята помогали активистам родительского комитета вносить звеневшие вешалки в школу, и больше всех суетился Вадик.

— Пань, включайся! — крикнул он.

Вешалки переселились в раздевалку, где слесари скрепляли их в ряды, и друзья пошли смотреть дорожку-стометровку на спортивной площадке. Дорожка получилась отличная и, по выражению школьников, сама бежала под ноги. Начались пробные забеги. Паня, принявший в них горячее участие, раз за разом финишировал первым, но кто-то из зрителей громко спросил: «Эй, самозванец, своими ногами бегаешь или журавлиными?» Послышался смех, и от Паниного торжества не осталось и следа.

— Пань, знаешь, Генка подучивает всех ребят тебя самозванцем дразнить, — зашептал Вадик, отведя его в сторонку. — Все-таки надо с Генкой объясниться без слов. Ты начнешь, а я помогу.

— Ты же сам вчера говорил, чтобы я не обращал внимания, — горько улыбнулся Паня.

— Да, конечно… А если ты совсем не будешь обращать внимания, так все скажут, что ты бледный трус.

— Не лезь! Это из-за ножичка Генка так обозлился… Ты еще хочешь, чтобы нам и за драку попало?

— Попадет, да пройдет… А ты хочешь, чтобы все ребята тебя просмеивали и меня с тобой, да? Нечего с тобой даже дружить, если ты такой! — рассердился Вадик и убежал в зоокабинет.

Все бушевало в Пане. Нет, конечно, он не мог оставить без внимания Фелистеевские козни, он должен был немедленно принять меры. Но какие именно?

Неожиданно он увидел Гену.

Его недруг стоял на школьном крыльце, небрежно прислонившись к колонне, и что-то рассказывал смеющимся ребятам.

Паня засунул в карманы руки, которые сами собой сжались в кулаки.

— Привет, Фелистеев! — сказал он и с трудом перевел дыхание. — Ты, наверно, учишь ребят меня самозванцем называть? На здоровье, только глуповато ты делаешь, потому что самозванца Паньки нет. Начнется учебный год, так ты, девчонка, увидишь, сколько пятерок я тебе нащелкаю! — Пане не хватило воздуха, и он, шагнув к Гене, выкрикнул тонким, не своим голосом: — А если будешь еще меня мазать…

— Если буду, так что? — Гена побледнел, как всегда бледнел в боевые минуты. — Ах ты, ничтожный жулик, самозванец!

Тут уж Паня бросился на Гену, Гена бросился на Паню, но оба они как на стену налетели. Между ними встал Федя Полукрюков, будто припаянный к каменным плиткам крыльца. В холщовой блузе и высоких сапогах, он казался еще больше, чем обычно.

— Не мешай! — попробовал обойти его Гена. — Чего тебе нужно, Федька?

— А ничего! — Федя ловко захватил руки своего друга. — Ты драку здесь не заводи, влетит…

Раз-другой Гена попытался освободиться. Его лицо — лицо хорошенькой девочки — застыло, длинные ресницы закрыли глаза, а острые белые зубы крепко прикусили нижнюю губу. У Феди на покрасневшем лбу вспыхнула жилка, плечи высоко поднялись.

— Губу не прокуси, — посоветовал он Гене.

— Самозванца с какой-то стати защищаешь… Дай я его так проучу, чтобы всю жизнь помнил. Пусти!

— Остывай, остывай! — шутливо проговорил Федя. — Едем на речку копать песок для школьного сада. Купаться станем… Согласен?

— Нет… На тренировку нужно, — уже успокаиваясь, ответил Гена.

— Как хочешь… — Федя, еще не отпустив Гениных рук, сказал Пане: — Ты не связывайся. Иди, куда идешь, и не оглядывайся, орел.

— А ты не командуй!

— Уходи, пока цел! — крикнул Федя, и его глаза так блеснули, что Паня невольно отступил.

Прежде чем открыть школьную дверь, он оглянулся.

Федя и Гена уже шли через двор.

Ребята, бывшие свидетелями безрезультатной схватки Пестова с Фелистеевым, оживленно переговаривались. На их лицах Паня увидел восхищение: вот так парень этот Полукрюков! Даже братья Самохины опасались Гены Фелистеева, а новичок оказался несравненно сильнее его. И, пожалуй, удивительнее всего было то, что Гена подчинялся ему…




Мрачный, как туча, Паня отпер дверь краеведческого кабинета.

Большая комната на четвертом этаже, отведенная под кабинет, еще недавно была пустой, а теперь в ней появился полированный овальный стол, хорошие стулья с клеенчатыми сиденьями, витрины под красное дерево, шкаф со стеклянными полками… Все это было на совесть сделано мастерами деревообделочного комбината. Оставалось только разложить экспонаты, собрать стенды и повесить портреты.

Забот было много, и Паня отдался им, как бы убегая, хоронясь от своих неприятных мыслей. Часа три он отбирал образцы для коллекций — подарков украинским и белорусским школам, написал типовой каталог для этих коллекций и вдруг увидел, что его рука выводит на листочке бумаги одно ненавистное слово: «самозванец, самозванец, самозванец…»

«Врут они, нет самозванца!» — подумал он и разорвал бумажку на мелкие клочки.

— Пань, Панька, падай в обморок!

В кабинет ворвался Вадик, наклонился и бросил что-то на пол.

К ногам Пани подкатилось круглое, непонятное… Он наклонился, поднял и остолбенел: на ладони лежал слегка матовый шар величиной с мяч для игры в теннис. Он был золотой, и самая яркая золотника повисла в середине шара. Он был холодный и от этого казался особенно тяжелым, увесистым. А когда Паня внес его в солнечный луч, он стал как сгусток золотого света… Яблоко! Это было хрустальное яблоко, мастерски отшлифованное песками Потеряйки за тысячи лет. Как давно мечтал об этом диве Паня! Он упорно копался в песках Потеряйки, да все бесплодно. На его памяти количество хрустальных яблок в Железногорске не изменилось — их было два в городском музее. Теперь он держал в руках третье яблоко, и притом крупное, безупречно правильной формы.

— Где?.. Где ты взял?

— Федька нашел! Федька Полукрюков, глинокоп. Он с ребятами сегодня копал песок на реке… Ему на лопату сразу два яблока попались. Другое яблоко даже еще лучше — синее, аметистовое, для задаваки Женьки. А это тебе… и мне, Пань, да? Генка Фелистеев ему за это яблоко сразу давал на выбор три камня из своей коллекции, и я тоже три камня из нашей. А Федька дает мне яблоко и говорит: «Скажи Пестову, чтобы на меня не сердился». Ну, это дудки, правда, Пань? А яблоко теперь наше задаром… Ой, как здорово!

Вслед за Вадиком прибежали другие ребята. Каждому хотелось подержать яблоко, посмотреть его на свет, прокатить по столу.

Егорша отвел Паню в дальний угол кабинета.

— Есть дело, — сказал он, придерживая Паню за локоть и улыбаясь, как человек, который придумал что-то приятное для всех. — Мы с Полукрюковым песок копали и поговорили… Федя будет в нашем звене.

— Так что? — сделал безразличное лицо Паня.

— Как это «что»? — удивился Егорша. — Я же тебе говорю: он будет в нашем звене. Только ему не нравится, что наше звено недружное. Вы с Вадиком против Фелистеева…

— А Фелистеев с Полукрюковым против меня и Вадика! — подхватил Паня. — Он тебе это сказал?

— Так ты же сам виноват, Панёк! Ты же виноват, признайся! — стал уговаривать его Егорша. — Я знаю, как ты вчера в карьере опять своим батькой занесся, Федю обидел. А Федька — парень дружный, он согласен с тобой помириться и Гену с тобой помирить. Идет?

— Идет, да не доходит! И мириться с ним никогда не буду, мой сказ — всему делу отказ, — зарекся Паня, и его щекам стало жарко. — Ишь, какой хороший! Кличку такую прилепил, что меня вся школа просмеивает, а теперь лезет мириться, хрустальное яблоко дарит… Передай ему, если взялся между нами бегать, что мне подарков от него не нужно. Пускай берет за яблоко три любых камня из моей коллекции, а не хочет — не надо! Пусть яблоко своему Генке отдаст, плакать не буду.

— Не прыгай!.. Самозванца он тебе влепил по-снайперски! — в свою очередь, вскипел Егорша. — Будешь знать, как людей обижать. — Ты бы спасибо сказал, что после этого Федя согласен на мировую. Идем мириться! — И Егорша схватил Паню за локоть.

— Ты свою справедливость не показывай! — оттолкнул его Паня. — А если хочешь знать, так я самозванца на свой счет совсем не принимаю. Увидите еще, какой я самозванец! Откроете рты и закрыть забудете… И разговаривать больше нечего!

Заперев кабинет, Паня ушел, оставив яблоко в нижнем ящике шкафа, предназначенного для самоцветов, — яблоко такое желанное и вдруг ставшее постылым, безнадежно чужим. Он даже не обернулся, когда Егорша в последний раз попытался его удержать: «Пань, идем к Полукрюкову!» Нет, не бывать этому, не протянет он руку Федьке, а тем более Генке.

«Не на такого напали, меня и за тысячу яблок не купишь… Со всеми дружил и дружить буду, а с ними не желаю. И докажу, докажу им, какой такой я самозванец!» — мысленно твердил Паня.




Разговор в саду


На Центральной плошали Железногорска в последний день каникул хозяевами были школьники.

Железногорский универмаг отгородил большой кусок площади забором из красных, желтых и зеленых очиненных карандашей в рост пионера. Столбами входных ворот служили громадные круглые пеналы, разрисованные пестрыми цветами. Вверху между пеналами блестела вывеска: «Школьный базар».

— Хвалю за аккуратность, — сказал Григорий Васильевич, увидев сына. — Пойдем, времени у нас маловато.

Они очутились в толпе озабоченных покупателей. Особенно волновались малыши, пришедшие сюда со своими родителями, чтобы стать обладателями таких привлекательных предметов, как ученическая сумка, голубая ручка с пером «86» и чернильница-непроливайка, кого хочешь замарай-ка.

Давно ли Паня был одним из самых шумливых посетителей школьных базаров! А теперь он покровительственно уступает дорогу пискливой мелюзге и не очень удивляется выдумкам универмага. Вот киоск в форме раскрытого букваря, вот киоск-парта. Ничего себе… Медленно вращается ромашка, у которой вместо лепестков ученические перья величиной с лыжу. Тоже неплохо… Пронзительно пищит Петрушка, самоотверженно сражаясь с двойками. Пестовы посмотрели и на Петрушку.

— Обсудим, что нужно купить, — приступил к делу отец. — Как ты думаешь, шестиклассники тоже сумками дерутся?

— Случается, конечно, — улыбнулся Паня.

— Дикость это — хлопать друг друга сумками. Свою ты так обработал, что страшно в руки взять.

— Это еще ничего… У Вадьки один раз от портфеля только ручка осталась, а портфель через забор перелетел.

В собственность Пани перешел портфель из желтой кожи со звонкими замочками, пенал из прозрачной пластмассы и тетради.

— Шум, пискотня, даже голова закружилась, — сказал Григорий Васильевич, когда замочки портфеля щелкнули в последний раз. — Пойдем в сад, отдохнем немного.

По аллее городского сада они дошли до фонтана, шумевшего высокими пенистыми струями, и выбрали скамейку в тени. Продавщица мороженого прокатила мимо них свою тележку; отец взглядом предложил: «Хочешь?», но Паня отрицательно качнул головой.

— Как будто ничего не забыли? — спросил Григорий Васильевич.

— Всё купили, спасибо, батя!

— Учись не ленись, двоек домой не носи.

— И троек даже не будет! — сказал Паня.

— Каждый год мы это слышали, — усмехнулся отец.

— Не будет, — уверенно повторил Паня. — Четверки сначала, может быть, проскочат, а к концу года и от четверок отделаюсь. Если даже тройку принесу, можешь, батя, меня неверным человеком назвать. Сказано слово — не ломается, не гнется и назад не берется! — твердо закончил он.

Григорий Васильевич вгляделся в его лицо:

— Похоже, ты обязательство взял? Ты это подумавши или под горячую руку, по случаю нового портфеля?

— Сам увидишь, батя!.. Ты проходи траншею по-геройски, на новый орден, а я…

— Ишь, ишь, сколько в тебе этой гордости! Лопатой ее не разгребешь…

Из-за поворота дорожки появилась семья Трофимовых в полном составе. Впереди шествовал важный-преважный второклассник Борька в матроске с невероятными золотыми и серебряными сверхадмиральскими нашивками. За Борькой рука об руку следовали его родители — Варя в голубом шелковом платье и Иван Лукич в своем лучшем выходном костюме. Как видно, они тоже собрались на школьный базар.

Григорий Васильевич приподнялся, снял шляпу и приветливо раскланялся.

— Ой, Панечка, милый, хорошо, что тебя увидела! — обрадовалась Варя Трофимова и направилась к Пестовым.

Паня сразу почувствовал неладное. Какое там дело могло быть у Вари к нему? Он вообще недолюбливал Варю и про себя называл ее притворщицей. В присутствии старших Пестовых она говорила с Паней сладким голосом, а в их отсутствие не упускала случая придраться к нему, припомнить ему любую шалость и сравнить Паню со своим ненаглядным Бориской, конечно в пользу последнего. И сейчас по сладенькой улыбочке Вари было видно, что она припасла для Пани хороший «подарочек».

— Панечка, голубчик, — пропела Варя, — какие-то хулигашки на вашем заборе кругом написали, что ты самозванец, так ты не подумай на Бориску, не обижай маленького, а то уж и так ему от тебя житья нет.

— Это не я! — подтвердил Борька. — Это другие мальчишки писали, а мне от тебя житья нет…

— Да и куда ему, глупенькому! По почерку видно, что не он писал. — Варя обратилась к Григорию Васильевичу: — Просто ужас, какие озорные ребята на нашей улице завелись! Такое выдумывают, так обзывают… — В заключение она еще добавила Пане горчицы: — Будет тебе, миленький, работа — забор каждый день мыть.

Ушли Трофимовы…

Теперь Паня сидел не на обычной садовой скамейке, а на куче раскаленных углей и не смел нарушить бесконечное, как ему казалось, молчание.

— Это что же такое, почему тебя так? — спросил отец, тронув его за плечо. — Чего молчишь?

Не подняв глаз, Паня пробормотал:

— Чудаки всякие дразнятся…

— Самозванцем-то, самозванцем почему тебя прозвали, ну?

С невероятным трудом Паня выговорил:

— Потому что ты самый знаменитый горняк, а я учусь по-среднему… И заношусь будто…

— Будто? — повторил последнее слово Григорий Васильевич. — Видать, не будто, а и впрямь, если такое про тебя распускают… Эх, ты!.. Говорил мне Николай Павлович, что ты словно постарше, поумнее становишься, да все это на самом деле «будто», и ничего больше.

Только теперь Паня решился взглянуть на отца. Печальным, даже постаревшим показалось ему лицо батьки.

— Батя, я же сейчас меньше заношусь, а они всё пристают и пристают! — с отчаянием воскликнул он. — А другие разве не заносятся? Получил горновой Самохин орден, так Колька и Толька на руках друг за другом по всему классу целый день ходили. Им можно, а мне почему-то нельзя, да?

— Ты что простачком прикидываешься? — начал сердиться отец. — Правильно они радуются, что их отец орден получил. Да ведь Самохины тебе, небось, не сказали: «Куда твоему батьке до нашего!» А ты каждому глаза канешь: «Мой батька такой, мой батька сякой, моего батьку никто не перекроет!» Разница все-таки!

Как наяву представилась Пане вчерашняя стычка с Федей Полукрюковым.

— А если ты такой и есть, самый непобедимый стахановец, я же правду говорю! — попробовал он защищаться.

— Пустая это правда, глупая! — прикрикнул отец, — Вбил себе в голову, что твой батька какой-то особенный, не понимаешь, что на каждого мастера очень свободно может еще лучший мастер найтись.

«Не найдется лучшего мастера, не страшно!» — мысленно ответил Паня.

Отец закурил, встал, медленно пошел к боковым воротам сада; Паня побрел вслед за ним.

Лишь у самых ворот Григорий Васильевич задержался.

— Ну, вот что… — сказал он, все еще сердясь. — Правильно угостили тебя ребята полешком по орешку. Понятно, почему ты пятерок захотел: гордость свою оправдать собрался — мол, ты такой же, как твой батька… Радости мне от этого пока что мало. Однако учись, старайся. Может быть, работать приучишься, поумнеешь — значит, доброе зернышко останется. — Он с силой проговорил: — А если я еще хоть раз услышу, что ты своим батькой козыряешь, спуску не дам, слышишь? Не конфузь ты меня, очень прошу. Пускай не думают люди, что ты от меня всякой дряни набираешься. Просто стыд это, позор! Понимаешь или не понимаешь?

Паня наклонил голову.

— Так! — Григорий Васильевич взял его за плечо. — Учись, да не только о себе думай. Вадик тоже на ученье не очень резвый. Не отстанет он от тебя?

Паня усмехнулся:

— Не знаю… Он же совсем недисциплинированный, батя, и вообще… с котятами-щенятами возится да всякие глупые теории придумывает.

— Видишь, какой ты друг-товарищ! — поймал его Григорий Васильевич. — Как баловаться, так Вадик для тебя хорош, а как за доброе дело взяться, так уж он тебе не пара. Пионерское это рассуждение или как?

Паня покраснел и поправился:

— Ничего, батя, я Вадьку тоже подтяну.

— Ну, разве что!..

Они вышли на улицу.

К двухэтажному зданию горкома партии подъезжали машины и, высадив пассажиров, становились наискось к тротуару.

— Паню народу на бюро будет, — сказал Григорий Васильевич. — Наша железногорская руда всех касается.

Он скрылся в дверях горкома, а Паня почти бегом отправился домой.




Много неприятного сказал ему отец, но в то же время поддержал его решение стать отличником, и это, по мнению Пани, было самое важное. Правда, отец потребовал не только пятерок, но когда Паня твердил про себя: «Справлюсь, не осрамлюсь, увидят они!» — это прежде всего касалось учебных дел. И он испытывал такой прилив энергии, что хоть сейчас за парту садись.

Очутившись возле своего дома, Паня первым долгом осмотрел забор и убедился, что Варя сильно преувеличила. На досках красовались лишь две наспех сделанные надписи: «Панька-самозванец». Он занес домой портфель, вернулся на улицу с мокрой тряпкой, старательно смыл меловые буквы и обследовал забор, выходящий на пустырь. Здесь все обстояло благополучно.

Но он задержался.

По пустырю к дому шла Наташа и рядом с нею незнакомая женщина в синей вязаной кофточке и коричневом берете. За ними бежала Женя Полукрюкова со своим неизменным четырехцветным мячом в руках.

— Мамочка, здесь даже волейбольная площадка есть! — крикнула она. — Я тоже всегда-всегда буду играть в волейбол, и Федуня тоже!

— Самая нужная снасть в хозяйстве имеется, — пошутила женщина и поправила бант на голове Жени.

— Здесь вам будет хорошо, Галина Алексеевна, — сказала Наталья. — Это лучшее место на горе. Вид такой красивый, и удобства есть. А весной к нам газ проведут.

— Да разве я против, голубушка моя, — заговорила Галина Алексеевна. — И мой Степа уже у городского архитектора был, у землемера, хоть сейчас можно строиться, да уж не знаю, как осилим. Занят Степа, учиться еще пойдет… В Половчанске у нас дом был не ахти какой, и здесь мы сняли немудрящий. А хочется пожить по-людски. Очень меня газ привлекает. Видела я в Москве, у родни, газовую плиту. До чего же чисто, культурно!

Она говорила весело и просто, будто знала Наталью издавна, и Пане показалось, что он тоже давно знаком с Галиной Алексеевной и что она всегда была в этой вязаной кофточке, в этом коричневом берете. И если в первую минуту, вспомнив о Феде Полукрюкове, Паня посмотрел на будущую соседку неблагосклонно, то в последующую минуту почувствовал, что при Галине Алексеевне невозможно хмуриться.

— А главное, чтобы соседи выдались хорошие, самое это дорогое дело, — продолжала Галина Алексеевна. — Хороший сосед и дрова рубит, да нас не разбудит, хороший сосед раньше солнышка на весь день «будь здоров» скажет. — Она остановилась против Натальи, преградив ей дорогу: — Я Степе велю из-за одной такой соседушки здесь построиться. Красота ж ты моя, девушка!

Она засмеялась, взяла Наталью за плечи, заставила наклониться и звучно поцеловала в щеку. Это получилось очень странно: Наталья будто испугалась, уронила руки, что-то шепнула и убежала домой.

Женя бросила и поймала мяч.

— Здравствуй, Паня! — поздоровалась она свысока. — Ага, мы построим дом, как у вас, даже еще лучше, и гараж с машиной будет. Я уже много камешков собрала, и у меня есть синее хрустальное яблочко. Думаешь, мне жалко, что Федуня тебе тоже дал яблочко? Ничуть не жалко, потому что скоро все, все твои камешки станут моими.

Она пропела, подбрасывая мяч и хлопая в ладоши каждый раз перед тем, как схватить его:
		Сказано, сказано,



		Узелком завязано…








Ну и несносная же девчонка!

Паня сделал вид, что он ничего не слышал и вообще не желает обращать внимания на выходки Женьки Полукрюковой.




Крылатый вестник


Какие они быстрые, какие коротенькие, последние дни каникул, так и мелькают.

Что было сегодня? Запомнился заводской пруд, оглашаемый криками, хохотом, визгом купающихся ребят, и велосипедная гонка по лесопарку, и томление у репродуктора в час ответственного матча на московском стадионе «Динамо».

А вчера что было? Уж и трудно припомнить.

Но каждый день, каким бы он ни был, солнечным или дождливым, начинался одинаково: Паня и другие кружковцы отдавали несколько часов краеведческому кабинету. Так начался и тот день, когда на Гору Железную прилетели важные вести из Москвы.

Первым в кабинет пришел Паня, выложил на стол квадратики тонкого картона, перья, кисточки и поставил в ряд пузырьки с тушью разных цветов.

— Здравствуй, староста, никак не удается тебя опередить.

С этими словами в кабинет вошел Николай Павлович, снял пиджак, надел серую блузу, взял со стола минералогический образец и развернул билетик-паспорт, прихваченный к образцу резиновым колечком.

— Работы у нас на сегодня много. Ты готов?

— Давно готов.

— Пиши: «Кислотоупорный асбест. Смородинское месторождение». Теперь красной тушью: «Дар машиниста паровоза В. Галанина», — продиктовал Николай Павлович, положил в витрину на золоченую колодочку асбестовую руду, отсвечивающую зеленью, и прислонил к образцу этикетку.

Охотно работал Паня. Он заполнял этикетки и вспоминал, где видел в деле тот или иной камень, металл. Белый мрамор? Такой мрамор Гранильная фабрика пускает на распределительные щиты электростанций. Медная руда? Паня вспомнил блестящие медяшки в будке чусовитинского паровоза и заодно большой медный таз, в котором мать вчера варила брусничное варенье, закипавшее лакомой розовой пенкой.

Пришли другие активисты кружка и тоже взялись каждый за свое дело.

Егорша, Вадик и Вася заканчивали макет второго карьера, нарезали рудничные уступы в гипсе, заполнившем ящик. Они торопились, так как им хотелось поскорее расставить на террасах модельки экскаваторов, паровозов и вагонов. Вскоре лица строителей карьера стали белыми от гипсовой пыли, как у клоунов. Самохины, стоя на коленях возле хрустальной друзы, возились с осветительным шнуром и лампочками. Они взялись электрифицировать друзу, чтобы хрустальный куст сверкал еще ярче…

Несколько раз Пане пришлось отрываться от своей работы, так как он был дежурным по приему даров. Жители Горы Железной откликнулись на просьбу краеведческого кружка, напечатанную в рудничной газете. Они пересмотрели любительские складцы минералогических образцов, которые имелись почти в каждом доме, отобрали камешки получше и поступились даже каменными поделочками.

Мать бурильщика Сказина принесла в хозяйственной сумке кусок малахита, которого хватило бы для выклейки половины доски почета, но поди знай, что такая штука завалялась где-то в сарае. Гранильщица Миля Макарова подарила старинное яшмовое яичко. А две дочурки управляющего рудником Новинова сдали подлинную драгоценность — вишневую веточку, лежащую на мраморной плитке. Вишни были выточены из густого альмандина, листочки — малахитовые, а на одном листочке сидела рубиновая божья коровка.

Приняв очередной дар, Паня становился «смирно» и под салют произносил: «От имени краеведческого кружка спасибо за ваш дар!»

В кабинет вошел Роман и шутливо отрапортовал Николаю Павловичу:

— Товарищ председатель, Роман Островерхое прибыл в ваше распоряжение. На вооружении имеется аппарат «ФЭД».

— Мальчики, заканчивайте работу, — распорядился Николай Павлович. — Кто хочет до обеда прогуляться на Крутой холм?

Ребята навели порядок в кабинете, высыпали на улицу Горняков и не заметили, как очутились на площади Труда, а потом на большом пустыре, который надо было пересечь. Они шли, окружив Николая Павловича и Романа, и наперебой выкладывали все, что знали о новом рудничном строительстве. Сейчас всех занимал вопрос, скоро ли вернется самолет Ново-Железногорского металлургического завода, на котором в Москву вылетели инженеры хлопотать о траншее. Ведь каждый час был дорог.

— Пань, наверно, за траншею твой отец возьмется? — сказал один из братьев Самохиных.

Еще несколько дней назад Паня не удержался бы от задорной похвальбы: «А то кто же?», но теперь он неохотно ответил:

— Будет приказ по руднику, тогда узнаешь.

Вадик засеменил рядом со своим другом и спросил шопотом:

— Помнишь, Пань, ты в карьере сказал Федьке Полукрюкову, что всю коллекцию ему отдашь, если Степан хоть раз сработает вровне с твоим батькой? Помнишь, да?

— Так что? — поморщился Паня.

— Очень просто! Я через ребят вызываю Федьку на спор. Если до Октябрьского праздника Степан ни разу не догонит Пестова, так Федька, понимаешь, отдаст нам половину своих книжек. А у него книг много… Только Федька не соглашается, даже говорить со мной не желает, гордый глинокоп. Давай при ребятах со всех боков прижмем Федьку, чтобы ему некуда было податься.

— Ты это забудь! — осадил своего беспокойного друга Паня. — Ясно, что до праздника и никогда никто с моим батькой не сравняется… Знаешь, как батя будет на траншее работать! По-скоростному…

— Так это же хорошо, Пань! Мы Федьку обспорим еще лучше, чем Генку Фелистеева… Ну, если ты не хочешь, так я сам заспорю на половину коллекции.

— Коллекция не делится, потому что я главный добытчик. И ты не смей споры затевать — наспорился уже, хватит!

— Прошу вас меня не воспитывать, не очень-то вы для нас большая шишка! — встал на дыбы Вадик.

Они разошлись, недовольные друг другом.




Второй карьер вплотную примыкает к высокой горушке, на вершине которой стоит одна-единственная толстая и искривленная сосна с пышной шапкой хвои. Это и есть Крутой холм.

— Ура! — закричали ребята и пошли приступом по бугристым склонам холма, изрытым дождевыми промоинами.

Наградой за этот штурм послужила широкая панорама.

У подножия холма во втором карьере грохотали экскаваторы и гудели паровозы, дальше виднелись здания на площади Труда, а еще дальше сияла синева заводского пруда. По другую сторону холма раскинулась долина реки Потеряйки, изрезанная серебряными протоками и сверкающая прибрежной зеленью, а за долиной далеко-далеко уходила волнистая тайга, скрывавшая под вековечными зарослями округлые Уральские горы.

Ребята заговорили о переменах, которые на их памяти произошли в этих местах.

— Никакого карьера возле Крутого холма не было, а был просто пустырь, — сказал Вася Марков.

— И на нем наша коза паслась, — вспомнил одни из братьев Самохиных.

— Это разве карьер! Через три года он первому карьеру не уступит, — сообщил Егорша. — Брат говорит, что возле пруда и за прудом столько руды, что навсегда железногорским домнам хватит.

— А на площади Труда высокая Рудная горка была, — взглянул с хитрой улыбкой на Паню Вася Марков.

Но впервые Паня не воспользовался удобным случаем напомнить, что это его батька, и никто другой, срыл горку.

— Возле рудоуправления скала стояла, тонкая, как карандаш, — продолжил эстафету воспоминаний Вадик. — Я на нее сколько раз лазил. Шоферы попросили, чтобы скалы не было, и взрывники ее на кусочки разнесли, пожалуйста!

Издали донесся мягкий рокот и стал быстро приближаться. В глубине синего неба появилась блестящая точка.

— Заводской самолет, — определил зоркий Егорша. — Наши из Москвы вернулись!

Серебристая птица проплыла над Крутым холмом, пошла на посадку и скрылась из глаз.

— Уверен, что они привезли важные новости, — сказал Николай Павлович.

Вадик топнул ногой:

— Крутой холм пополам треснет, сквозь него траншея пройдет.

— А там построят железную дорогу. — Егорша широким жестом провел невидимую черту от Крутого холма по долине реки Потеряйки.

— Однако может случиться так, что новые перемены начнутся здесь раньше, чем мы увековечим для краеведческого кабинета Крутой холм в его нынешнем виде, — напомнил Николай Павлович.

Тотчас же Роман стал щелкать своим аппаратом в сторону Потеряйки, потом, сопровождаемый шумливыми советчиками, со всех сторон снял Крутой холм и в заключение скомпоновал, как он выразился, живописную группу из всех участников прогулки и щелкнул пять раз подряд.

Собрались домой. На пустыре началась беготня, охота за ящерицами, затеялась чехарда с участием Романа. Особенно ловко прыгал худенький Егорша, а Вадик «не дотягивал» и с хохотом садился на спину «подставщика».

— Что тебя так заинтересовало, Пестов? — спросил Николай Павлович у Пани, смотревшего вниз с борта карьера.

— «Четырнадцатый» хорошо разворачивается…

Несомненно, на экскаваторе № 14 в эту минуту работал отличный мастер; он наполнял и разгружал ковш, не делая ни одного лишнего движения.

«Кто это? — недоумевал Паня. — Только мой батька так может или Трофимов, Красулин… Фелистеев еще… Красиво вагон грузит!»

Погрузка кончилась. Уходивший состав вагонов прогрохотал по рельсам, а из корпуса экскаватора следом за Полукрюковым вышел Григорий Васильевич и стал что-то говорить великану, показывая на стрелу машины.

— Батя! Батя-а-а! — крикнул Паня.

Отец подал знак рукой — мол, подожди; простившись со Степаном, он по крутой лестнице поднялся на борт карьера и поздоровался с Николаем Павловичем.

— Батя, заводской самолет из Москвы прилетел, — сказал Паня. — Ты видел?

— Да, как же! Прилетел и траншею привез. — Григорий Васильевич обратился к Николаю Павловичу: — Хорошая весточка уже весь рудник обежала. Получилось так, как мы с вами вчера говорили. Министерство разрешило срочно пройти траншею, дает нам все, что нужно для строительства. Большие дела начнутся на Железной Горе.

Сняв кепку, Григорий Васильевич радостно огляделся, будто впервые увидел то, что видел тысячи раз: зубцы Горы Железной, террасы и уступы карьера. Завидно поработал он здесь, много сил отдал в борьбе за металл, но вот стала перед горняками новая забота — и человек еще шире расправил плечи, еще глубже дышал родным воздухом.

— Ты, Паня, скажи матери, чтобы домой меня скоро не ждала. В буфете рудоуправления закушу. Разве в такой день из рудника уйдешь! — И Григорий Васильевич стал спускаться по лестнице.




Волевик


Некоторое время Николай Павлович и Паня шли матча позади ребят, которые с шумом носились по пустырю.

— Вчера мы долго разговаривали с твоим отцом, — сказал Николай Павлович. — Григорий Васильевич рад, что ты хочешь стать отличником.

— Я бате слово дал, даже обязательство взял, — ответил Паня.

— Приятно слышать, — кивнул головой Николай Павлович. — Крепко, значит, тебя пробрала кличка, полученная от Полукрюкова. Часто ты ее слышишь?

В его голосе Пане послышалось сочувствие, и на сердце сразу стало горько, в носу зачесалось.

— Проходу не дают, — сдавленным голосом проговорил он. — На заборе каждый день пишут, по телефону дразнятся… Сегодня карикатуру в почтовый ящик подбросили, будто я Панька Отрепьев… Батя вынул ее с газетой, расстроился…

— А ну, успокойся, — сказал Николай Павлович.

— Я ничего… — сглотнул слезы Паня.

— Думаешь, твоим товарищам было легче, когда ты с насмешкой говорил о их родителях? Теперь ты на себе испытал, как больно, когда затрагиваются сыновние чувства…

— Увидят они, покажу им Паньку-самозванца! Увидят! — воскликнул Паня.

— Так, так… — В голосе Николая Павловича послышалась насмешка. — Вижу, что из всего этого ты сделал один вывод: хочешь отомстить товарищам пятерками за то, что они учат тебя жить, требуют, чтобы ты стал достойным своего отца. Ну, надо сказать, не много ты пока понял. Жаль!

— Я… — начал Паня, но не смог совладать с собой, махнул рукой и, задержав шаг, отстал.

Издали он увидел, как Николай Павлович подозвал Романа и они пошли вместе, разговаривая, причем Роман раз-другой обернулся к Пане. «Обо мне говорят», — подумал он с неприятным чувством.

— Пестов! — донесся до него голос Николая Павловича. — Иди-ка сюда.

Когда насупленный Паня неохотно подошел, Николай Павлович сказал:

— Послушай, Пестов, что говорит Роман Иванович, тебе будет полезно.

— Я говорю о том, что если у тебя, Панёк, есть воля, — при этом Роман сжал кулак и тряхнул им. — так ты сможешь быстро подтянуться. Вот тебе живой пример. — Роман ткнул себя пальцем в грудь. — В пятом классе я и некоторые другие ребята из моего звена учились очень посредственно, а стали мы готовиться в комсомол, объявили себя волевиками и так взялись за работу, что вся школа зашумела…

— Волевиками себя объявили? — улыбнулся Николай Павлович.

— Да, сами это слово придумали… Ведь что главное для парня, который хочет стать отличником? Главное для него — гордо презирать соблазны. Например, нужно готовить уроки, а хочется уткнуться на часок в приключенческую книжку, вмешаться в разговор старших или на улицу побежать. Тут волевику помогает воля… Вот так!

И Роман пинком ноги отбросил камешек, лежавший на дороге.

«Волевиком буду!» — сразу и окончательно решил Паня, смотревший в рот Роману, и крепко сжал кулак.

— Но знаете, в чем мы убедились, Николай Павлович? — продолжал Роман, как бы забыв о присутствии Пани. — Мы убедились, что волю готовенькой из кармана не вынешь. Ее нужно день за днем воспитывать, тренировать, закалять. И хорошо, если рядом есть волевые товарищи, которые могут поддержать, пристыдить за отступление. А волевые ребята у нас не редкость. Хотя бы Гена Фелистеев — кремень-парень.

Услышав это имя, Паня сразу ощетинился.

— Ну, к Фелистееву за поддержкой Пестов вряд ли обратится, — сказал Николай Павлович.

«Мы с Вадькой Колмогоровым вместе волевиками станем, — подумал Паня. — Ничего, Генке нос утрем!»

Прибежали ребята, стали показывать Николаю Павловичу любопытные кусочки руды, найденные на пустыре, а Паня остался с Романом, который продолжал повесть о своих бывших одноклассниках-волевиках, о их дружбе и подвигах. И, слушая его, Паня чувствовал, как растет его воля, растет его уверенность в себе: ведь стали же средние ученики — друзья Романа и он сам — хорошими учениками! Чем Паня хуже их!

— Пойдем ко мне, если хочешь, посидим поговорим, — предложил Роман.

Паня готов был идти с ним хоть на край земли.

Домой он прибежал, когда Мария Петровна уже накрывала на стол.

— Обедать садись, — сказала она.

— Я сейчас, мам…

Мария Петровна заглянула в «ребячью» комнату — поторопить Паню — и увидела, что он, забравшись на письменный стол, прикрепляет к стене красочный плакат. Это был режим ученического дня в картинках. Начало и конец каждого дела отмечались передвижными стрелками на маленьких часовых циферблатах. Например, часы показывают 7.15 — нарисован паренек, делающий утреннюю гимнастику, а дальше изображен умывальник-мойдодыр, зубная щетка, гребенка… Сразу видно, что к чему.

Внизу плаката были написаны такие советы:

«Сегодня задано — сегодня выучи!»

«Начинай с трудного!»

«Сделал — проверь!»

«Выучил — повтори!»

— Ишь, как занятно… — сказала Мария Петровна. — Где ты такое раздобыл?

— Роман подарил. Он по этой таблице школу с серебряной медалью кончил… Я по ней теперь буду учиться…

— Тоже медаль получишь? — улыбнулась мать.

— Там видно будет.

Закончив свое дело, Паня спрыгнул со стола, полюбовался плакатом и повторил:

— Увидишь, мам!

— Увидеть бы хоть, что ты за ум взялся. — сказала Мария Петровна. — Что ни день про тебя нехорошее пишут, будто ты не в отца выдался, самозванно живешь, по чужому имени, стыдобушка моя! Уж сколько раз я эту охальщину с забора смывала…

— А теперь не смывай, не надо, мам…

Паня пошел к рукомойнику и, вернувшись, добавил:

— Ты не смывай, все равно еще напишут. Я скоро сам так все смою, что больше ничего не прилипнет!

— Знаю, что ты отцу наобещал, да не знаю, верить ли… — Мария Петровна, однако, не задержалась на этом сомнении: — Уж и то хорошо, что ты об учении стал думать. Не бывало так раньше… Кушай да иди лето доигрывать. Послезавтра каникулам конец.

— Хоть бы скорее! — сказал Паня.

«И этого раньше не бывало, чтобы его в школу тянуло, — подумала Мария Петровна, добавляя Пане борща. — Ну, в добрый бы час да навечно!»




Злоключение


В этот погожий день детвора Горы Железной шумно доигрывала лето, торопясь перебрать все известные ей игры и забавы.

Что только творилось на улицах! Мальчики гоняли футбольные мячи, играли в городки, мчались по асфальтовым тротуарам на двухколесках, а девочки расчертили тротуары классами с «огнем» и «водой», фокусничали с мячиками, пели про каравай и жито.

Тут и там Паня мог вступить в игру: запустить городошной битой, помочь штурмовать укрепрайон или пронестись на одной ноге по всем классам, чтобы насмешить малышей, но не сразу он поддался уличному оживлению. Уж слишком большое расстояние было между его нынешними заботами и всякими там забавами. Пане даже казалось, что он стал большим, совсем взрослым и может думать лишь о серьезных вещах: о том, что он волевик, что любые соблазны ему нипочем, что он вышел на улицу лишь для того, чтобы сказать последнее прости глупеньким детским играм.

Так думал он, когда, заложив руки в карманы и рассеянно посвистывая, шел к Егорше.

На площадке, окруженной березами, он задержался.

Сюда сбежались девочки Железнодорожного поселка показать свои новенькие форменные платья и пышные шелковые банты. В ходу было не меньше десяти веревок, и вокруг одной из них стояла целая толпа. Все смотрели, как прыгает Женя Полукрюкова, и Паня тоже посмотрел. Сначала он пренебрежительно улыбался по поводу этой пустяковой игры, но вскоре улыбка сошла с его лица.

Противная Женька Полукрюкова, в коричневом платьице с белым накрахмаленным передничком, прыгала через веревку, прижав мяч к груди. У нее был такой вид, словно она рассматривает что-то далекое, ну и в то же время прыгает, но даже не замечает того, что прыгает. Две девочки вертят веревку то медленно, то быстро, чтобы сбить Женю, а она все равно прыгает медленно или быстро — и имеет право прыгать еще и еще, потому что правильно меняет стиль: то прыгает сразу обеими ногами, то перебирает ими, будто бежит и бежит, оставаясь на месте, то запрыгала вдруг на одной ноге. Все это было бы неудивительно: мало ли на Горе Железной хороших прыгальщиц! Но они все же после каждого прыжка касаются ногами земли, а Женя, кажется, обходится без этого. Она крепкая, плотная, а совсем ничего не весит, бежит по воздуху, и носки туфелек не успевают задеть землю.

Уже несколько раз сменились девочки, вертевшие веревку, а Женя все бежала, бежала над землей, и глаза ее счастливо блестели.

— Женя всю веревку заняла! — обиделась какая-то девочка.

— Пока она не сбилась, пускай прыгает, — заступились другие. — Она по правилам делает.

— Она никогда не собьется, она чемпионка! — заговорили все девочки.

Женя рассмеялась.

— Гоп! — крикнула она, стала обеими ногами на землю и великодушно сказала: — Пожалуйста, я тоже покручу веревку, потому что мне даже надоело прыгать.

Лишь теперь Паня упрекнул себя в том, что потерял много времени, глазея на чемпионку игры в скакалки-прыгалки. Возле дома Егорши его уже давно ждали городки, волейбол и литой каучуковый мяч. Паня присоединился к шумной компании мальчиков и забыл обо всем на свете.

— Пань, Пань, идем скорее! Девчонки Взрывника бьют! — дернул его за руку запыхавшийся Ваня, он же Опус.

— Не мешай! — отмахнулся Паня, готовясь вкусно угостить мячом хитрого перебежчика, который ловко пробирался к запретной черте поля.

— Идем, Пань! — плаксиво настаивал Ваня. — Их ужасно много…

На площадке под березами теперь стоял невообразимый шум, раздавался воинственный писк. Пробившись через толпу прыгальщиц, Паня увидел картину, безусловно позорную для мальчишек. Вадик стоял, окруженный плотным кольцом девочек, опутанный веревками, без пилотки, растрепанный и жалкий.

— Девочки, нужно связать барашку ноги, чтобы он не убежал, — распорядилась Женя, взмахнув веревкой. — Потом я скажу моему Феде, чтобы он дал барашку шлепков… Мэ-э!

— На помощь, Пань! — пискнул Вадик и стал резво лягаться, не подпуская к себе девочек.

— Какое право ты имеешь его связывать? — сказал возмущенный Паня, взяв Женю за руку.

— А он какое имеет право? — запальчиво ответила Женя и вырвалась. — Мы его ни чуточки, даже совсем нисколечко не трогали, а он все веревки спутал, за бантики дергал и меня глиняной половчанкой назвал. Он глупый-преглупый барашек!

Изловчившись, она наконец обхватила ноги пленника веревкой.

— Не смей, говорю! — оттолкнул ее Паня и смутился.

Он не рассчитал силы толчка, и Женя шлепнулась на землю.

Девочки закричали:

— Ай, как не стыдно, как не совестно!

— Такой большой мальчик, а дерется! Хулиган!

Женя вскочила, сжала кулачки и коротко, повелительно произнесла:

— Федуня!

Не очень-то нежная рука взяла Паню сзади за плечо и дернула. Он сделал быстрый поворот налево-кругом, очутился лицом к лицу с Федей и не узнал его. Глаза Феди горели, губы беззвучно шевелились.

— Ты чего дергаешь! — воскликнул Паня. — Ловкий сзади дергать!

Тогда Федя схватил его за плечи и стал трясти.

Ничего подобного Паня никогда не испытывал. Перед глазами все замелькало, березы запрыгали между небом и землей, пилотка слетела с головы, зубы стукнули и прикусили кончик языка.

— Пу… пусти! — пролепетал он. — Нечего ты!

— Будешь знать!.. Будешь знать!.. — повторял Федя, продолжая трясти уже по-настоящему испугавшегося Паню.

— Федя, слышишь, Федя, сейчас же перестань! — послышался женский голос.

Тряска прекратилась.

Федя хрипло сказал:

— С девочками воюешь?.. Голову оторву!

— Да что же это такое, как тебе не стыдно, Федя! — Галина Алексеевна, своевременно подоспевшая к месту происшествия, освободила Паню из рук Феди, отвела в сторону и, подав ему пилотку, сказала: — Уходи, уходи, мальчик! Нельзя при нем никого обижать… Видишь, лица на нем нет, сам не свой стал, такой он у нас несуразный… Уходи!

Нагнув голову, Федя шагнул к Пане.

— Ты… ты знай… — сказал он. — Если еще раз с Колмогоровым на нашу улицу сунетесь, жизни вам будет по две минуты на каждого.

После этого он направился к Вадику, снял с него путы и так поддал коленом сзади, что освобожденный пленник с середины площадки пролетел на середину улицы.

— Пошел вон! — напутствовал его Федя и швырнул вслед Вадику его пилотку.

Обернувшись к девочкам, которые с восторгом следили за действиями своего могучего защитника, Федя кивнул им головой: мол, играйте, никто вам больше не помещает, и, заложив руки за пояс, медленно пошел к дому.

— Ну, Федька, заруби себе на носу! — крикнул Паня. — Попомнишь ты Пестова, попомнишь!

Стараясь не замечать ни Галины Алексеевны, ни девочек, он нагнал Вадика и Ваню.

— Теперь Федька нам враг на всю жизнь, — напыщенно объявил Вадик, хлопая пилоткой о телеграфный столб, чтобы выбить из нее пыль. — Давай подстережем его, как следопыты, и…

— И чтобы нас было семеро, а он одни, да? — насмешливо дополнил Паня, тоже выбивая пыль из пилотки. — Нет уж, опозорился, так молчи!.. Очень нужно тебе с Женькой задираться! Красиво, нечего сказать: девчонки его связали, как поросенка!.. Сколько раз я уже схватывался из-за тебя с Федькой…

— Ох, Панька, как он тебя тряс, как кролика! — прыснул Вадик. — Наверно, у тебя в животе все кишки перепутались… Федькино счастье, что я был связанный. А то бы я ему так дал, что он через березу перелетел бы.

— Чего же ты ему не дал, когда он сам тебя развязал? — невольно рассмеялся Паня.

— Я не успел, потому что он сразу мне коленкой сзади поддал, — объяснил Вадик. — Пань, куда мы теперь пойдем?

— Ты куда хочешь, а я домой. Надоел ты мне!

«Ишь, обрадовался, что сильнее меня… Запрещает на их улицу ходить…» — по пути домой думал Паня. И с каждым шагом злоключение, пережитое в Железнодорожном поселке, казалось ему все более унизительным.

А детвора Горы Железной доигрывала лето, провожала каникулы.

Улицы и переулки звенели смехом и криками. Пыль висела облаком над волейбольными площадками. Досталось работы мячам и мячикам, скакалкам, ходулям и велосипедным покрышкам. Даже на старых огородах стало шумно, потому что здесь одновременно показывали чудеса храбрости и находчивости десятки «разведчиков».

Можно было подумать, что на Касатке живут только ребята — так много было их везде, где можно бегать и играть.




Братья


Не было среди них Пани Пестова. Не было и Феди Полукрюкова. После стычки с Паней он забрался на огород, растянувшись на траве, дочитал книгу, отнес ее в библиотеку, взял новую, но неприятное воспоминание о стычке с Паней Пестовым не оставляло его.

— Явился, боец? Поди-ка сюда!

Положив на этажерку книгу, принесенную из библиотеки, Федя неохотно прошел из столовой в боковушку. Степан сидел за столом. Он недавно вернулся из карьера, помылся и теперь отдыхал за стаканом чая.

— Библиотека новые книги по горному делу получила. Ты пойди посмотри, — сказал Федя, остановившись в дверях.

— Спасибо, схожу… Да ты сядь, боец.

— Чего это я все боец да боец? — нахмурился Федя, опустившись на табуретку возле окна.

— Будто не знаешь? — Степан сбоку взглянул на брата. — Мама говорит, что ты сегодня с Паней и Вадиком генеральное сражение устроил, показал свою прыть. Было дело?

— Какое там сражение! — пренебрежительно усмехнулся Федя. — Очень мне нужно с ними пачкаться! Пестова тряхнул, а Вадьку пинком с нашей улицы выпроводил. Только и всего.

— Мать говорит, что ты белый, как стенка, стал. Если бы она не подоспела, плохо могло бы получиться… Характер!

— А это характер — маленьких обижать? — сердито возразил Федя. — Пестов так Женю толкнул, что она упала. Я сам видел… А Вадька девочкам играть мешал.

— Что же это они вздумали? Ты разузнал, разобрался?.. Конечно, девочек обижать — самое низкое дело, настоящий парень такого себе никогда не позволит, а все-таки… Где Женя, позови ее.

— Степуша, я тут. Только руки вытру… — откликнулась Женя из столовой, вошла в боковушку, показала братьям обе руки, точно одетые в синие прозрачные перчатки, и пояснила: — Чернильницы вымыла.

Степан посадил Женю к себе на колено и пощекотал ей затылок.

— Рассказывай, егоза-стрекоза, как ты с Паней и Вадиком повздорила?

— Ой, Степуша, совсем-совсем даже не вздорила! — заспешила Женя. — А Вадик бежал мимо, мой мячик ка-ак ударит ногой, потом все веревки на площадке вот так спутал, спутал и за бантики девочек дергал. А Паня меня толкнул, чтобы я упала.

— Видишь какие! — огорчился Степан. — Значит, ни с того ни с сего стали безобразничать?

— Ага! — мотнула головой Женя. — Они глупые барашки.

— Может быть, ты им обидное сказала? — допытывался Степан. — Признайся, Женька, ведь у тебя характерец тоже ой-ой, не сахарный.

— Ничего даже не сказала! — Женя покосилась на Федю и, уткнувшись носом в плечо Степана, шепнула: — Я ничего не сказала, я… только мэкнула Вадьке, как барашек, потому что…

— Эх, ты! — обескураженно воскликнул Федя. — Я же тебе еще в карьере говорил, чтобы ты Вадика не дразнила. А ты опять!

— Я в первый раз после карьера…

— Значит, вы не в первый раз ссоритесь, — сделал вывод Степан. — Ты, Женя, поди еще пополощись, руки отмой как следует.

Когда сестра, виновато оглядываясь на братьев, бочком вышла из комнаты, Степан спросил у Феди, понуро сидевшего на табуретке:

— Что теперь скажешь? Разобраться надо было или нет? Может, не стоило сразу силу свою показывать, а пристыдить всех — и девочек и мальчиков, чтобы не трогали друг друга, не задирали? — Он протянул руку, взял Федю за подбородок, заставил посмотреть себе в глаза и спросил: — Кто обещал не драться?

— Ну, я… — Взгляд Феди стал виноватым, краска выступила на щеках, но тут же острые искры вспыхнули в глазах, он проговорил тяжело, упрямо: — Только я Паньке спускать больше не стану. Я когда-нибудь его на левую сторону выверну.

— Это за что?

— За всё!.. Думаешь, я не хотел с ним дружить? А он… все время своим батькой хвастается, и Вадьку тоже подзуживает… Просмеивают тебя за то, что ты хочешь, как Пестов, работать, будто ты никогда так не сможешь… Я все равно ему хрустальное яблоко послал, а он отказался. Панька гордый и других унижает.

И Федя замолчал, уставившись в землю.

— Та-ак, значит, идет разговор о моей выработке? — Степан неловко улыбнулся и пошире раскрыл воротник рубахи. — Правду сказать, Федунька, пока хвалиться не могу. Попал я на рудник, где хороших работников полно. Каждый мой промах как на блюдечке красуется, не поспоришь…

Сконфуженный вид Степана перевернул сердце Феди.

Он вскочил, стал рядом со Степаном, крепко прижался к нему плечом.

— А ты сработай как Пестов, даже лучше сработай! — проговорил он, все сильнее нажимая плечом. — Никому не уступай, Степа, слышишь, как на фронте… Ты скорее учись, чтобы Пестова побить, тогда Паньку с Вадькой все засмеют!

— Пестова побить? — переспросил Степан. — Как так Пестова побить?

— Лучше сработаешь — значит, побьешь, — объяснил Федя.

— Да что мы с Григорием Васильевичем деремся, что ли?.. Григорий Васильевич меня учит, своего времени не жалеет. Сегодня опять на моей машине был. А по-твоему, мы вроде как на кулачки срезались, кто кого?

— А если ты лучше его сработаешь, все равно выйдет так, что ты его побьешь, — настаивал Федя уже менее уверенно.

— Как врага на паче сражения? — осведомился Степан.

— Ну… — ухмыльнулся Федя, внезапно выбитый из колеи.

— Видишь, самому смешно стало. Спутал социалистическое соревнование с потасовкой и городишь непонятно что. А ведь ты шестиклассник, кажись.

— А чего Панька хвастается, чего задается!

— Бывает такое у ребят, любят они побахвалиться, — согласился Степан. — Паня хвастун, ну, а ты, между прочим, хочешь Паню в прах повергнуть, перехвастать. Значит, у хвастуна добра набрался.

Ничего не сказав, Федя вышел из боковушки и сел читать. Выглянув в становую, Степан увидел, что брат, подперев голову руками и наморщив лоб, смотрит поверх книги, в пространство.

— Чапай думает? — спросил Степан.

Федя только плечами повел…

Переодевшись, Степан отправился в библиотеку Дворца культуры. С этим можно было бы и повременить, но захотелось пройтись. И медленно, задумчиво шел он вверх по улице Горняков к вершине Касатки. Гора Железная уже знала своего нового работника, знакомые горняки раскланивались с ним, желая доброго вечера, а ребятишки приставали:

— Дяденька, кинь-брось!

Он брал одного, другого, подбрасывал повыше, ловил на свои пятерни визжавшего счастливца, ставил на землю и шел дальше со своей упорной и невеселой думой. Эх, Федька. Федька, ты только о своей ребячьей обиде хлопотал, передавая брату слова Пани и Вадика о плохом машинисте Полукрюкове, а не пришло тебе в голову, как сильно затронут машиниста Полукрюкова эти слова… Почему? Ведь знает Степан, что уменья у него мало, что он перебрался в Железногорск не для покоя, а для упорного ученья. Знал он это и был готов к суровой школе на прославленном руднике, а теперь сознание своего неуменья стало горьким, нестерпимым. Легко было похвастаться перед Натальей Григорьевной: «Своего я добьюсь!» А как получится на деле?.. Что же на деле! Разве плохо получается? Сегодня Григорий Васильевич похвалил его, порадовался первым успехам своего ученика, и до разговора с Федей Степан был счастлив. А теперь эта радость кажется ему глупой, детской: не вспоминать бы! Как мало еще сделано, как трудно дается власть над горой и машиной…

С домом Пестовых он поравнялся, когда уже повечерело, но огни еще не зажглись. Много решающего для Степана сошлось в этом доме — и надежда завоевать стахановское уменье и мечта услышать желанное слово: «Пообещали вы своего добиться и добились, верный вы человек!» Дорогой дом, так бы и прижал его к груди…

Степан вышел на пустырь, остановился, задумался, будто подслушивал свои мысли, потом, тряхнув головой, проговорил быстро:

— Скажу прямо: «Не хвалите меня, Григорий Васильевич, пока не стану мастером. Стану мастером, — обещаю вам, — а мастерком быть не хочу, не желаю!»

В доме Пестовых осветилось окно «ребячьей» комнаты.

— Вот-вот! — добавил Степан повеселевшим голосом. — Иначе мне нельзя, Наталья Григорьевна, ну никак нельзя!

И зашагал к Дворцу культуры.










Часть третья. Счастливо в гору!





Карнавал








На этот раз летучка краеведческого кружка была короткой. Николай Павлович напомнил кружковцам их обязанности в день открытия кабинета, а Паня по списку устроил перекличку экскурсоводов.

— Кажется, ничего не забыли? — Николай Павлович заглянул в блокнот и медленно прошелся по кабинету. — В общем неплохо получилось, товарищи?

— Просто хорошо, Николай Павлович!

— Где еще такая коллекция есть, только в городском музее! — заговорили ребята.

— А помните, с чего началось? Помнишь, староста?

Паня улыбнулся. Мог ли он забыть день и час, когда родилась мысль о краеведческом кружке, о школьной минералогической коллекции!

Это случилось в марте, на уроке Николая Павловича.

В тот зимний день лишь один луч солнца пробрался сквозь низкие снеговые тучи, заглянул в школьные окна и разбрызгался веселыми искрами, преломившись в прозрачном камешке, лежавшем на Паниной ладони.

— Чем ты занимаешься, Пестов? Что это у тебя? — спросил Николай Павлович.

— Хрусталик-волосатик, его еще Венерины волосы называют. Видите, в нем будто волоски тоненькие. Это иголочки рутила… Редко волосатики попадаются. Мне за него Кузя Сердюков хорошую халцедонку сулит.

— Меняешься камнями?

— Нет, я больше сам искать люблю, а другие все время меняются, каменный базар разводят.

Ребята охотно рассказали Николаю Павловичу об этом «базаре».

Менка камнями — любимое занятие ребят Горы Железной. Каждому лестно завладеть камешком, который сегодня стал модным, а завтра будет небрежно брошен под крыльцо и забыт. Приличные коллекции собрали лишь Пестов и Фелистеев. Для большинства же школьников главный соблазн в менке — это азартные споры и завидные выигрыши. Впрочем, корысть от выигрышей невелика. Иной камнелюб всеми правдами и неправдами копит, копит минералогические образцы, а потом возьмет да и променяет их чохом на сломанный фотоаппарат, на совершенно ненужные ему старые велосипедные камеры — словом, на такую заваль, что даже смешно.

— И, можно предположить, участники менки стараются получить лучшее за худшее? — спросил Николай Павлович.

Класс зашумел:

— А то как же!

— Обставить!..

— Обдурить!..

— За пятак рубль с полтиной купить!..

— Откуда вы набрались таких словечек? — поморщился Николай Павлович. — Не нравится мне ваш каменный базар, не вижу в нем ничего хорошего. Когда двое меняются равноценными вещами — это еще так-сяк. Но меняться для того, чтобы выторговать лучшее, провести товарища, — ведь это тренировка в позорном искусстве обманывать людей. А для чего вам такая тренировка, товарищи пионеры, советские школьники?

Это удивило ребят. Менка была одним из давних обычаев, ее считали делом вполне законным, а оказывается, можно смотреть на вещи и по-иному… Ребята зашептались, заспорили.

— Доспорите потом, стоит даже провести сбор отряда на эту тему. — Николай Павлович вернул хрусталик Пане и сказал: — Вот что непонятно: Горнозаводский район называют минералогическим раем, а в школе нет минералогической коллекции. Что вам мешает организовать кружок краеведов, устраивать экскурсии, походы, собрать хорошую коллекцию?

Как только он вышел из класса, Паня вскочил на парту.

— Ребята, даю волосатик в школьную коллекцию! — крикнул он.

— Пять цитринов за мной! — не остался позади Гена Фелистеев.

— Записываю в краеведческий кружок! — отозвался из другого конца класса Егорша.

Это случилось недавно, полгода назад, а как много сделано! О менке теперь почти не слышно, наперекор ей собрана коллекция, которую не стыдно показать Горе Железной, а краеведческим кабинетом не налюбуешься.




— Идем, староста, встречать карнавал.

— Нет, Николай Павлович, я дежурю.

Все ушли.

Паня вооружился тряпкой, в сотый раз протер стекла витрин, горок, шкафа, тут и там поправил этикетки и улыбнулся дедушке краеведческого кабинета — хрусталику-волосатику, такому скромному, почти незаметному среди других экспонатов в отделе благородных кварцев.

Послышались звуки горнов.

Паня выбежал в пустой коридор затихшей школы и, рискуя получить замечание, устроился на подоконнике открытого окна.

Показалось, что внизу во всю ширину двора развернулся пестрый ковер. Это построились пионерские отряды. Галстуки на белых рубахах были как лепестки красного мака. Позади пионеров толпились празднично одетые родители, а на школьном крыльце стояли почетные гости.

И горны трубили, и барабаны пересыпали дробь, возвещая начало карнавала…

По улице Горняков к школе катилась многоцветная волна — то железногорские ребята шли посмотреть новую школу-десятилетку. Сыновья доменщиков, сталеваров и прокатчиков надели войлочные шляпы, решетчатые забрала и синие очки. Так рабочие защищаются от брызг, жара и ослепительного блеска расплавленного и раскаленного металла. Дети машиностроителей катили громадную шестерню, на которой был написан пионерский привет ребятам школы № 7, а на плечах несли длинные серебряные и золотые гаечные ключи. Все это было отлично сделано, но особенно понравилась Пане, как и другим зрителям, колонна школьников из поселка вагоностроителей. Ребята, одетые в синие комбинезоны, окружили модель цельнометаллического вагона. В нем сидели маленькие, почти как настоящие рабочие; в их руках трещали ненастоящие клепальные молотки, рассыпая искры зеленого бенгальского огня.

Колонны шли, скрепленные гирляндами из хвои и шелковистыми, раскрашенными лентами-стружками с деревообделочного комбината. Над колоннами плыли портреты писателей в рамках из живых цветов и разные плакаты. На одном из плакатов было написано золотыми иероглифами: «Да здравствует свободный демократический Китай!» — и эти иероглифы были понятны всем, так как здесь же имелся их перевод. Впереди колонн плясали маленькие грузинки, таджички, украинки и кубанские казаки. Вообще было много ряженых. Все сочувствовали негритенку Снежку, которому выпало столько обид в американской школе. Потом ребята закричали капиталисту в полосатом цилиндре и с козлиной бородкой: «Вон, пошел вон!» Он испугался, бросил мешок с долларами и удрал, высоко и нелепо подпрыгивая. В мешке оказались опилки; их высыпали в мусорную урну.

Во дворе стало так тесно, что многим ребятам пришлось даже забраться на кирпичное основание дворовой решетки.

— Поздравляем вас с открытием новой школы! — в один голос сказали ребята-металлурги и преподнесли директору Илье Тимофеевичу модель мартеновской печи, в окошках которой горел красный огонь.

Секретарь рудничного парткома Юрий Самсонович Борисов, стоявший на крыльце рядом с директором, сделал рукой знак, что он хочет говорить.

Ребята тысячеголосым хором откликнулись:

— Раз, два, три — ти-ши-на!

И стало очень тихо.

— Ребята, нравится вам школа? — спросил Борисов.

Поднялся шум:

— Нравится, нравится!..

— Хорошая школа, красивая!..

— Самая лучшая в городе!..

Все смотрели на школу, и со своего наблюдательного пункта Паня увидел внизу множество глаз, блестевших на оживленных лицах.

Борисов дождался тишины и сказал:

— В капиталистических странах буржуазия лишает рабочую детвору знаний, зато тратит большие деньги на подготовку новой войны. А мы живем в мирной Советской стране. Прекрасные школы дарит вам Родина, потому что для своих ребят советскому народу ничего не жалко. Желаем вам в новом учебном году отличных успехов!.. А теперь осмотрим школу и повеселимся.

Во дворе всё всколыхнулось — взрослые и ребята стали подниматься на крыльцо.

Не скоро дошли гости до краеведческого кабинета, и Паня в ожидании их изрядно поволновался. Но когда в коридоре показались Борисов, директор школы и еще много народу, он взял себя в руки и сделал все по порядку — встретил гостей, отсалютовал и представился:

— Староста краеведческого кружка Пестов. Краеведческий кабинет к открытию готов!

— Привет, привет, смена! — дружески поздоровался с ним Борисов. — Показывай ваши чудеса!

Он взял Паню под руку, пошел с ним к сверкающей хрустальной друзе и вслух прочитал сталинские слова на большом плакате:

«Урал представляет такую комбинацию богатств, какой нельзя найти ни в одной стране. Руда, уголь, нефть, хлеб — чего только нет на Урале!»

— Вполне понятно, что кабинет должен показать школьникам, будущим хозяевам края, наши богатства, — сказал Борисов.

Гостям понравился кабинет. Они увидели, что многие экспонаты подарены железногорцами, и кто-то назвал кабинет общественным делом. Слушая их похвалы, кружковцы краснели от удовольствия.

— Кабинет, повидимому, одобрен единодушно, — сказал Борисов. — А где же его владельцы?

Владельцы, то-есть ребята, хлынули в дверь и прежде всего стали искать в витринах и горках свои дары.

Слышался шопот:

— Этот камешек еще мой дедушка-старатель нашел и маме подарил, когда она маленькой была. А мама — мне. А я — школе.

— Видишь, что я принес: большущий кристалл палевого шпата. Такого нигде нет…










Речь по поводу открытия кабинета произнес Николай Павлович.

— Недавно геолог Краснов рассказал мне такую сказку-шутку, — начал Николай Павлович. — Природа, создавая земной шар, заготовила разные минералогические богатства для семи больших материков. Но, как вы знаете, получилось всего пять материков, и природа высыпала громадный остаток богатств на границе Европы и Азии. Так появился наш Урал…

Человечество из века в век мечтает о счастливой жизни. Фантазия человека создала много стран, где золото дешевле мусора. Но если бы эти страны существовали в действительности, они по сравнению с Уралом выглядели бы нищенками. А ведь Урал — это только малая часть нашей страны, великой страны счастья.

С каждым днем богаче становятся наша Родина, потому что растет ее основное богатство — человек. Все дружнее и искуснее работают умельцы-стахановцы, все шире развертывается мирное строительство коммунизма.

Сегодня мы узнали, что на Волге, в Сталинграде, будет построена еще одна гигантская электростанция. Все больше и больше металла, машин, леса и камня ждет Родина от ваших родителей-тружеников. Помогите им в решении этих задач своими отличными успехами в учебе, не допускайте в дом огорчений по поводу плохих отметок, пусть ваши отцы и матери трудятся с полной уверенностью, что в свое время вы поднимете для общего счастья новые богатства советской земли…

Когда ребята перестали аплодировать, несколько слов сказал Юрий Самсонович Борисов:

— На столе я вижу минералогические коллекции — подарки для украинских и белорусских школ. Очень хорошо! А почему бы вам не собрать еще коллекцию для Дворца культуры Горы Железной? Большую пользу принесет такая коллекция: окинет горняк одним взглядом все богатства нашего района — еще сильнее полюбит его, еще лучше будет работать…

— Сделать коллекцию, сделать! — закричали ребята.

С удивлением увидел Паня, что Гена Фелистеев, который до этого внимательно рассматривал сверкающий хрустальный куст из Малой Мурзинки, теперь кричал и аплодировал громче всех.

«Ему-то не велика забота!» — подумал Паня.




Большие дары


Ребята начали осмотр кабинета, а краеведы-активисты давали им объяснения.

— Видите, это вермикулит, — сказал Паня зрителям, столпившимся возле шкафа самоцветов и занимательной минералогии. — Он немного похож на слюду, только слюда не боится огня, а он боится. Положишь его в огонь, так он в тридцать раз разбухнет, да таким и останется. Мы из обожженного вермикулита каменный паром сделали, он здесь в мисочке плавает.

— Как много-много самоцветов! — послышался голос Жени Полукрюковой. — Федя, подними меня, я хочу посмотреть, что там на верхней полке.

Этих посетителей Паня не ждал. Он притворился, что не видит их, и стал перечистить ценные свойства вермикулита.

— Федуня, знаешь что? Я хочу, чтобы я тоже сделала дар, — сказала Женя. — Можно, Федуня? Я уже совсем наигралась шариком…

— Пестов, ты принимаешь дары? Женя дает кабинету свое хрустальное яблочко. — И Федя Полукрюков, в новом черном костюме, большой и добродушный, протянул Пане синий матовый шарик.

По заведенному обычаю, Паня отсалютовал и поблагодарил:

— От имени краеведческого кружка спасибо тебе, Женя Полукрюкова, за аметистовое яблоко!

— Пожалуйста! — просияла Женя. — Я очень люблю всегда делать дары…

Ребята засмеялись, стали ее хвалить:

— Молодец ты, щедрая!

Послышался голос Гены Фелистеева, сказавшего как бы про себя, но во всеуслышание:

— Конечно, молодец! Не то что некоторые другие. — Положив на стол мешочек, Гена обратился к Пане: — Пестов, прими и от меня.

Что он принес? Любопытные облепили стол, а Гена достал из мешочка подарки, удовлетворенно слушая голоса ребят:

— Железные кошельки, железные кошельки! Ай да Генка!

Да, это были железные кошельки, гордость Фелистеевской коллекции: темные, блестящие, словно отполированные, куски железной руды, круглые, как ядра, и пустотелые. Горняки называют такие куски руды конкрециями, и встречаются они редко.

— Спасибо тебе, Фелистеев, за… — начал Паня.

— Не стоит! — насмешливо прервал его Гена. — Я не за твое спасибо принес, а для школы. Мне не жалко… Я и хрустальное яблоко подарил бы, да у меня такой штуки нет.

Удар был меткий и сильный. Ребята, конечно, сразу поняли Генин намек и, перешептываясь, смотрели на Паню: как-то он выйдет из тупика, в который загнал его Фелистеев? Похоже, что выхода нет, и стоит он неподвижный, краснеет и бледнеет, растерянно глядя на торжествующего Фелистеева.

Нет, слишком рано празднует Гена победу!

— Ошибаешься, Фелистеев, у меня тоже нет хрустального яблока, — сказал Паня тихо. — Не было и нет.

— Не ври людям в глаза, Пестов, не крутись! — быстро ответил Гена.

— Не имею привычки врать! — Паня повернулся к Феде. — Я же тебе передал через Егоршу, что мне твоего подарка не нужно. Ты не пришел выбрать из моей коллекции три любых камня за яблоко — значит, все дело врозь. Так или не так? Признайся, если ты честный.

Расстроенный этой историей. Федя ступил шаг вперед.

— Ты правду говоришь, — признал он.

— Слышали? — спросил Паня у ребят. — Ну и ладно!

Из нижнего ящика шкафа он достал хрустальный шар и протянул его Феде:

— Получай… И зря вы с Фелистеевым такое затеяли. Не вышло у вас, не сварилось.

Это обвинение поразило Федю.

— Ты думаешь… ты думаешь, что мы с Геной… — начал он, отводя Панину руку.

— Конечно, сговорились! Сговорились Паньку-самозванца перед всей школой осрамить.

— Плохо ты обо мне думаешь, Пестов! — воскликнул обиженный Федя. — Не хотел я ничего плохого для тебя… Яблоко я не возьму… Пойдем, Женя! — И, уводя сестру, он пошел к двери.

Паня достал пузырек с тушью и, приказывая своей руке не дрожать, вывел на квадратном кусочке картона:

«Дар Феди Полукрюкова».

— Что, взял, Гена? — спросил кто-то.

— А я ничего не хотел взять, — заносчиво ответил Гена. — Я дал кабинету железные кошельки и… хрустальное яблоко. Сам не жадюга и не люблю жадюг.

Трудно было Пане после этой истории вернуться к обязанностям экскурсовода. Не клеилась речь. Ему казалось, что слушатели думают: «А все-таки он действительно жадюга. Генка вон с какой редкостью расстался, а где пестовские дары? Одним хрусталиком-волосатиком отделался».

К счастью, кабинет вскоре опустел.

— Что ты пишешь? — спросил Николай Павлович, увидев, что Паня заполняет этикетку. — Фелистеев подарил железные кошельки? Ценный дар!.. Посмотрите, Роман Иванович.

Роман, один из ответственных распорядителей карнавала, сел отдохнуть и прокатил по столу хрустальное яблоко.

— Молодцы Полукрюков и Фелистеев! — порадовался он.

— Впрочем, другие экспонаты-подарки так же дороги, — сказал Николай Павлович. — Всё это трофеи в борьбе детской души с тщеславием, а то и просто с жадностью.

Как остро задели эти слова Паню!

Он украдкой бросил взгляд на шкаф самоцветов, еще ниже склонился над столом, еще тщательнее стал выводить буквы и все же мысленно продолжал перебирать школьную коллекцию камень за камнем. Просто совестно смотреть на одинокий маленький и трещиноватый шерл. Бесконечно далеко ему до шерла-великана, занимающего одну из центральных ячеек ящика номер три в коллекции Пестова — Колмогорова. И при мысли об этой редкости Паня вместо обычной гордости почувствовал стыд, неловкость: разве он не «зажал» много отличных камней, разве не по его вине шкаф самоцветов теперь кажется бедным, бесцветным?.. Позвольте, ведь Пестов отдал кабинету столько трудов, столько времени, почему же он казнит себя? Не потому ли, что общему делу он мог дать еще больше и не дал?

«Разве Вадька согласится?» — подумал Паня, но понял, что начинает хитрить перед самим собой, и вздохнул.

— Староста устал и соскучился, — сказал Роман. — Идем, Панёк, посмотришь карнавал.

— Иди, веселись, — добавил Николай Павлович. — Ты много сделал, спасибо тебе!

Из кабинета Паня ушел с таким ощущением, точно услышал незаслуженную и поэтому не радующую похвалу. Только что он неплохо отразил наскок Фелистеева, оправдался перед ребятами и все же чувствовал, что Гена взял верх, так как перед своей совестью Паня оправдаться не мог. Ах, Генка, Генка, как отчаянно ты наступаешь, как теснишь Пестова! И неспокойно, тревожно Пестову, который понял, что не сложит Гена рук, пока не добьется своего… Чего именно?

«А ну его, есть о чем думать! — попробовал отмахнуться от своих беспокойных мыслей Паня. — Лучше на Гранилку побегу».

В поисках Вадика он обошел всю школу.

Везде было шумно, весело.

Во дворе школьники танцевали вокруг баяниста, а на спортивной площадке состязались бегуны, гимнасты и волейболисты и получали из рук активистов родительского комитета маленькие призы: пачку цветных карандашей, общую тетрадь, какую-нибудь книжечку.

Эти развлечения не привлекли Вадика. Он был занят более серьезным делом: лакомился мороженым, сидя на лавочке в саду.

— Панька, ребята говорят, что ты отдал яблоко Федьке, а Федька — кабинету? — сказал он, причмокивая и облизывая пальцы, так как эскимо быстро таяло. — И меня не спросил. Тю-тю яблоко!.. Значит, я дал жен яблоки доставать, а ты… Ух, вкусное эскимо, шоколадное. Надо еще купить.

— Идем на Гранилку, посмотрим, как Неверов работает, — попробовал соблазнить его Паня.

Вадик озабоченно пересчитал на ладони белые монетки и завернул их в рублевую бумажку.

— Мне еще две мороженки надо съесть… даже три… Иди сам! — и он скрылся.

Только теперь Паня увидел Гену и Федю, сидевших на лавочке возле клумбы. Уходя из сада, он с неприязнью подумал: «Дружки-товарищи, оба хороши. Еще что-нибудь придумают».

Действительно, говорили друзья о Пестове.

— Зачем ты о яблоке вспомнил, кто тебя просил? — сердился на своего друга Федя. — Теперь все думают, что мы сговорились Пестова осрамить.

— И жаль, что мы были не заодно, — ответил Гена. — Очень нужно было тебе извиняться перед Панькой, только помешал мне прижечь его. Глупо!

— А ты умный?.. Сам с Пестовым в ссоре и меня все время подбиваешь.

— Здравствуйте! — удивился Гена. — Кто с Панькой в карьере ругался и самозванцем его назвал! Женя мне рассказала, как ты его позавчера тряхнул, чуть душу не вытряс… Понял ты, какой тип Панька, схватился с ним, а выдумываешь, что я тебя в ссору тяну.

Эти слова были настолько справедливы, что Федя смущенно почесал за ухом.

— Добренький ты какой-то, Федька. — Лицо Гены стало жестким. — А с Панькой добреньким нельзя быть, его надо на чистую воду вывести, и я выведу, клянусь! Его коллекцию разорю, и Гора Железная увидит, какой он… Я такую штуку придумал, что… Если ты до конца будешь со мной заодно против Пестова, так я тебе все расскажу. Согласен? Да или нет?

— Нет, — коротко ответил Федя и крепко сжал губы.

— А почему, собственно говоря? Почему ты не хочешь?

— Не желаю с Пестовым воевать! — Федя объяснил: — Мы с ним зря поссорились. Он глупо своим батькой расхвастался, а я глупо за Степана рассердился. Если Панька дурачина, так я не хочу тоже таким быть. Пускай как хочет, а мне наплевать и забыть.

— Пускай как хочет? — переспросил возмущенный Гена. — Ты же видел, чего он хочет — всех унижать. И ты не стерпел, ответил ему в карьере как надо. И еще не стерпишь, будь уверен. Говоришь одно, а сам понимаешь, что Паньку надо так и этак! — При этом Гена шаркнул крест-накрест ногой по дорожке.

Федя хотел возразить, но не успел.

Прибежали взволнованные ребята и сообщили:

— Олесь Грицай из школы номер пять пришел! Он такое на брусьях выделывает, что гости руки себе отхлопали. Генка, иди защищать честь школы!

— Держись, Олесь! — Гена сорвался с места, бросился к воротам сада, но задержался на минуту, сказал Феде: — Молчок о том, что от меня слышал. Пускай будет неизвестно тому человеку, понятно?

— Иди, иди! — ответил Федя, обещая этим, что разговор, имевший место между ним и Геной, останется в тайне.

Окруженный ребятами, Гена помчался защищать спортивную честь своей школы.




Радости


Через просторный двор Гранилки, где лежали блоки белого мрамора, похожие на громадные куски сахара, Паня прошел в цех резки.

Тишина… Закрытые металлическими кожухами пилы, которые умели так шумно пилить мрамор, яшмы и родонит, теперь молчали. В отделении ильичевских пил — железных тонких кругов — Паня увидел Прошу Костромичева, Милю Макарову и еще нескольких гранильщиков. А Неверова он узнал не сразу, потому что впервые увидел Анисима Петровича в синей рабочей одежде, сделавшей его будто моложе.

— А, добытчик явился! — приветливо сказал Неверов. — Во время подоспел, а то прозевал бы конфетку… Кончаю резать твой камень.

На станине пилы лежала малая часть того, что еще недавно было глыбой, — скошенный кубик малахита. Неверов подбросил его на ладони и пустил пилу. Загудел мотор, и нотой повыше запел вытяжной вентилятор. Анисим Петрович поднес кубик малахита к бегущему тонкому железному диску, а другой рукой взял помазок и окунул его в баночку с мокрым корундовым порошком. Как только железо коснулось камня, Неверов дал в первый надпил корундовую жижу с помазка.

Пила взвизгнула, заскрежетала…

Гранильщики и Паня следили за каждым движением мастера. Впрочем, почти неподвижным был Неверов, и его глаза смотрели а одну точку. Железный диск, понемногу входивший в малахит, отбрасывал брызги корундовой жижи. Большая и устойчивая рука, державшая малахит, стала коричневой, точно каменной… да, каменной, и в то же время она была чуткой, ловкой. Малахит сухо хрустнул, Неверов на лету подхватил отрезанную пластинку, и шум пилы оборвался.

— Есть еще одна фанерка! — сказал он, наложив пластинку на станину. — А теперь, добытчик, получишь каменную конфетку.

— Мало радости, Панёк, — предупредила Миля. — Я уже попробовала. Долго плевалась.

Пила снова погрузилась в малахит, нарезая следующую фанерку. Неверов зачем-то выключил вентилятор. Паня смотрел, смотрел на работу камнереза и вдруг облизнул губы, чтобы отделаться от горьковатой, неприятной сладости.

— Хороша конфетка? — подмигнул ему Неверов и снова пустил вентилятор.

— Сластит… — ответил Паня под смех гранильщиков.

— Малахит от железа греется, сладость дает, — пояснил камнерез. — Каменная это сладость, злая. Она мои молодые зубы съела и до легких добралась… Что ты мне в рот смотришь? У меня зубы вставные, фабричной выработки, а свои прирожденные я купцу Агафурову оставил… Агафуров разве о вентиляторах думал! Он мое здоровье за кусок хлеба купил, а сам, дескать, сам придумай. Если я жив остался, так спасибо советской власти за всякое лечение… — Он остановил пилу. — Ну-с, а теперь с мастикой поработаем.

Все двинулись велел за Неверовым в маленькую комнату, которая называлась яшмодельной, потому что в ней обычно работали мастера по яшме и родониту.

Здесь на столе, бортами вниз, лежал большой противень из толстого железа, расчерченный меловыми линиями. Несомненно, это был остов доски почета. Возле него были разложены стопки малахитовой фанерки, выпуклые плитки черной мастики, металлические линейки, угольники, напильники, щипцы — словом, всякий инструмент.

Анисим Петрович сел на табуретку и поерзал, проверяя ее устойчивость, а гранильщики стали по обе стороны от него, чтобы не заслонять свет.

В эту же минуту явился Проша. Осторожно ступая, он нес железный ковшик с длинной деревянной ручкой и круглыми отверстиями в боковинках. Ковшик был наполнен золотыми, разгоревшимися угольками. Запахло угарцем, будто в комнату внесли непродутый самовар.

— Люблю! — сказал Неверов, втянув воздух, принял из рук Проши ковшик, поставил на противень и шутливо проговорил, подняв палец: — Значит, мастеру мастеровать, подмастерью горевать… Поворачивайся, Прошка, летай! Сам в подручные напросился, с волей простился… Убери, убери жарок! Чуешь носом железный дух — и соображай, что основа прогрелась, больше не надо.

Делая все не быстро, не спеша, но ловко и уверенно, камнерез провел плиткой мастики по железу смоляно-блестящую черту, размазал ее, взял малахитовую фанерку, взмахнул рукой, как бы собираясь шлепнуть малахитом по мастике, но в двух сантиметрах от поверхности железного остова доски почета задержал руку и осторожно, легко положил фанерку как раз в угол, образованный двумя меловыми линиями.

Следующую фанерку Неверов приложил к первой по сухому, примерился, подровнял ее напильником, снова положил на железо и через большое увеличительное стекло посмотрел стык между фанерками.

— Прохор, напильник!.. Не этот, а бархатный… Линейку куда положил? Зачем так далеко засунул? Все тебе в рот положи, помощник, да и то не сглотнешь, — ворчал он, увлеченный работой.

Еще две фанерки приросли к железу рядом с первой. Неверов провел по ним влажным тряпичным квачом, и в железной доске как бы открылось продолговатое окно. За этим окном бежали широкие волны, освещенные солнцем, и не хватало лишь белого паруса или узкого крыла чайки, чтобы море стало совсем настоящим и привольно зашумело. Но пленка влаги на малахите быстро высохла, и волны затуманились, замедлили бег и наконец совсем застыли.

— Потускнело! — огорчился Паня.

— Наведем полировку, никогда не завянет, — утешил его Неверов и сложил на краю стола руки. — Смочи, Прохор, фанерки, вот так… Что за камень этот камень малахит! Бывает камень, посмотришь разок — и сыт. Жаден человеческий глаз до малахита! Смотришь — и еще смотреть хочешь. Недаром старики говорили: «Камень малахит во земле лежит, рударю награда, глазам отрада… Зелень водяная, зелень травяная, зелень голубая…»

— Голубая?.. — чуть слышно, недоверчиво переспросил один из молодых гранильщиков.

— Ой, голубая. Конечно, голубая! — вздохнула Миля Макарова. — Он зеленый-зеленый, а в зелени голубое…

— Особый это камень… — задумчиво проговорил Неверов. — И цвет хорош, и рисунок удался. И послужит этот камень доброму делу… Побывал я на днях в карьере. Громадина, страшно взглянуть, а люди работают смело, художественно. — Он сказал Пане: — Ты передай Григорию Васильевичу, что камнерез Неверов для лучших горняков доску почета со всей душой собирает.

— Скажу!

— Уважаешь отца?

— Ясно, уважаю.

— Ясно, положим, потом будет, когда сам работать пойдешь и не хуже его сработаешь. — Он прервал себя: — Ну, отдохнули — дальше будем стараться. — И спросил у Пани: — Как думаешь, молодой человек, не потеряли тебя дома?

Это значило, что пора уходить.

Домой Паня пришел полный впечатлений.

— Мам, Анисим Петрович уже доску почета выклеивать начал! Ох, и красиво! — крикнул он с порога. — А карнавал какой занятный был! И кабинет мы открыли, я рапорт отдавал… Где ты, мам?

Он вошел в «ребячью» комнату и прирос к пату.

Под таблицей «Режим дня» стоял письменный стол с тремя ящиками в тумбе, не очень большой, но вполне настоящий, и вся комната уже пахла новым столом — свежим деревом и лаком. А старый стол, которым Наталья и Паня пользовались совместно, будто стесняясь нарядного новосёла, отодвинулся к ширме, то-есть перешел в распоряжение сестры. Значит, новый стол принадлежит Пане? Да разве только стол! А лампа с зеленым абажуром? А письменный прибор из серого ангидрита с каменным бокалом для карандашей?

— Твое обзаведение, — сказала мать, с улыбкой глядя на ошеломленного Паню. — Отец стол из магазина привез, проводку для лампы переделал, чуть на совещание к генерал-директору не опоздал. Только бы ты за ученье взялся. — Мать снова похвалила таблицу: — Понятно все разрисовано, часы да часы. А у тебя часов-то нет…

Из широкого кармана своего передника она вынула маленький квадратный будильник и поставила рядом с письменным прибором:

— Ты с ним аккуратнее обходись, не сломай мой подарочек. Все во-время делай…

И, поцеловав сына в щеку, вышла, прежде чем он успел поблагодарить.

Как засуетился Паня! Он выдвинул и задвинул ящики стола, убедился, что они ходят как по маслу, проверил замки, зажег и погасил лампу, залез под кровать и неопровержимо установил, что цифры и стрелки будильника светятся. А тут еще будильник, очутившись под кроватью, зазвонил так громко и весело, что Паня засмеялся от счастья. Потом он сверил будильник с большими висячими часами в столовой; не удовлетворился этим — спросил у телефонистки, работающей на коммутаторе: «Валя, время?» Получил в ответ: «Без четверти три четверти… Не обязана я тебе время говорить!» и вызвал квартиру Колмогоровых.

Ему не ответили. Значит, еще Вадик не управился со своими бесчисленными эскимо.

— Паня, ты не знаешь, кто это потерял возле нашего дома? — войдя в комнату, с невинным видом спросила Наталья.

Новая радость: два тома сочинений Гайдара в коленкоровом переплете с серебряными буквами!

Марии Петровне пришлось несколько раз звать Паню к столу, так как он все не мог оторваться от своих новых богатств.

— Чуть не опоздала к обеду! — сказала Наталья, когда мать налила тарелки. — Знаешь, мамуся, в поселке говорят, что папа скоро перейдет во второй карьер на проходку траншеи. Я от кого-то слышала, мамуся, что он хочет взять в свою бригаду Степана Яковлевича Полукрюкова.

— И ничего подобного! — опроверг этот стух Паня. — Васька Марков говорит, что на траншее график будет знаешь какой? Сверхжесткий, вот! Надо на Крутой холм самые хорошие руки дать, так что Полукрюков бате совсем не подойдет.

— Возле своего отца живешь, а не знаешь его. — сказала мать. — Любит он молодых работников учить. Сему Рощина в люди вывел и Степана Яковлевича мастером сделает… Доброе дело — человека выучить, а Полукрюков этот, видать, на работу жадный.

— Слышишь, Паня! — воскликнула Наталья. — Ты решительно ничего не понимаешь, старый горняк!

— Радуйся, пожалуйста, за Полукрюкова, — ответил он.

— Откуда ты взял, что я радуюсь? Просто интересно знать, кто будет работать с папой, — сразу перешла на совершенно равнодушный тон Наталья.




Резоны Григория Пестова


Но все же где Вадик?

Пане нестерпимо хотелось поделиться с ним своими радостями.

— Вечно вы ищете друг друга, — ответила ему по телефону Зоя. — Твой Взрывник еще не пришел домой. — Я видела его возле школы. Он куда-то побежал с Геной.

— С Фелистеевым?.. Врешь!

— Не мешай мне играть гаммы! — отчеканила Зоя.

Что такое? Какие там дела опять завелись у Вадика с Генкой?

Сидя за своим письменным столом, Паня прочел несколько страниц Гайдара, потом очутился на пустыре и сыграл в волейбол, а Вадика все не было. Паня побежал к школе, надеясь, что Вадик забрался в зоокабинет.

В школе № 7 было людно, потому что просторное помещение десятилетки дало приют и новой вечерней школе рабочей молодежи. Паня увидел в коридорах не только молодых рабочих, но и старых, почтенных горняков, которых полагалось величать по имени-отчеству. Ради начала учебного года они принарядились, и лишь густой загар да большие рабочие руки напоминали о руднике. Горняки чинно осматривали школу и беседовали об учебных делах.

«А кто будет сидеть за моей партой?» — подумал Паня, заглянул в свой класс и увидел, что классная комната стала заметно меньше, теснее. Да ведь и какие люди пришли сюда из мастерских и карьеров! За партой Пестова — Колмогорова, например, устроился взрывник Александр Клементьев, дважды орденоносец, о котором говорили, что он на спор взорвал орех в тонкостенном чайном стакане, не повредив стакана. Широкоплечий и длиннорукий Клементьев с сосредоточенным видом надписывал тетради.

— Эх, почерк у меня! — пожаловался он, выравнивая галстук, сбившийся на сторону. — Напиши-ка, Панёк, покрасивее, тетрадь, мол, ученика шестого класса Клементьева, кто притронется без спроса, тот останется без носа, или как там у вас делается…

На пороге появился Гоша Смагин. Ради школы морской волк Горы Железной надет серый костюм с ярким галстуком, а из нагрудного кармана пиджака выглядывали головки автоматической ручки и такого же карандаша.

— Гоша, петушок уже пропел? — пошутил Паня. — А когда на траншею?

— Скоро переберемся… Ну и штуку капитан придумал! Горячо будет, Панёк…

Ученики, хлынувшие по звонку в класс, разъединили их, и Паня не успел разузнать, что именно придумал капитан, то-есть Григорий Васильевич.

В зоокабинете, пропахшем зверушками, ребята возились у террариума, где был создан кусок Кара-Кумов с песчаными барханами и знойным солнцем — многосвечовой электрической лампой. Возле крольчатника на корточках сидел Вадик.

Паня вызвал его в коридор и начал торопливый допрос:

— Ты куда сегодня бегал с Генкой? Опять споришь? Сейчас же говори, слышишь!

— Хочу и спорю… Спорим, кто первенство города по футболу выиграет — «Металлург» или «Горняк». Надо же дать Генке отыгрыш за ножик! — Подняв на Паню недоумевающий взгляд. Вадик спросил: — Пань, ты уже знаешь? Гоша Смагин сказал мне, что Григорий Васильевич возьмет в свою бригаду Степана Полукрюкова… Зачем он? Полукрюков же работает так себе…

— Чепуха с ерундой! — ответил Паня. — Скоро батя с совещания придет, я у него спрошу. Бежим ко мне, Вадь, посмотришь, какой письменный стол мне батя купил, а мама — будильник. Цифры и стрелки светятся, так и горят.

Один из кружковцев, приоткрыв дверь, позвал Вадика:

— Колмогоров, где ты? Кролик опять чихает, как паровоз.

— Я к тебе приду, Пань! — пообещал заторопившийся Вадик. — Понимаешь, у кролика началась эпизоотия. Он, может быть, даже умрет, а он серебристый.

Паня отправился домой.

Он надеялся, что совещание у генерал-директора уже кончилось и можно будет узнать все о траншее.

Старших Паня нашел в садике, где Пестовы иногда пили чай при свете висячего фонарика с разноцветными стеклами. Сюда, на ранний огонек, пришел машинист-паровозник Гордей Николаевич Чусовитин и соседи Пестовых — Иван Лукич Трофимов и его жена. Варя.

— Чаю налить, Паня? — из-за самовара спросила мать.

— А бати нет?

— Ждем-пождем, чаек пьем… — Гордей Николаевич вынул из жилетного кармана часы с дымящим паровозом на циферблате и покачал головой: — Затянулось, видать, совещание. Дождусь ли хозяина?.. Ты бы, Ваня, еще сыграл.

— Можно… — Иван Лукич растянул мехи и объявил: — «Сказки Венского леса», сочинение композитора Иоганна Штрауса.

Играет Иван Лукич прекрасно, ничего не скажешь, но сейчас музыка ни в коей степени не занимала Паню. Наоборот, ему казалось, что Штраус отдаляет возвращение отца, что он стал досадной помехой.

Кончились невыносимо длинные «сказки». Иван Лукич поправил запонки в манжетах а сложил руки на баяне, а Чусовитин благодушно вздохнул, вытер платком свое красное лицо и снова посмотрел на часы.

— Хорошо как! Лучше, чем по радио, — похвалила музыканта Мария Петровна. — Напрасно ты, Ваня, не занимаешься с учителем. Способный ты человек!.. А теперь сыграй свое.

— Свое он только на огороде при луне играет! — засмеялась Варя. — Заберется к огурцам и выдумывает, выдумывает…

При чем тут музыка и огурцы, когда важнее всего узнать о траншее! Ведь ясно, что ради этого и пришли сегодня к Пестовым знакомые. Но Паня был уверен, что при первой же попытке направить разговор в нужное русло мать выставят его из-за стала.

Уф, наконец-то!.. Скрипнула садовая калитка, Григорий Васильевич поздоровался с гостями и мимоходом потрепал Паню по спине.

— Налей, Маша, чайку! — сказал он весело. — От споров-разговоров внутри запеклось.

Нетерпение Пани достигло последнего предела, но старшие не спешили приступить к тому, что всех интересовало. Они, как водится, потолковали о погоде, о поселковых новостях второстепенной важности и дали Григорию Васильевичу спокойно выпить первый стакан.

— Что новенького, Гриша? — спросил Гордей Николаевич, когда Пестов закурил. — Как там насчет траншеи решили?

Перестали звенеть ложечки, все смотрели на Григория Васильевича.

— Решение, в общем, такое… — ответил он. — На проходку траншеи ставим два экскаватора для спаренной работы. «Четырнадцатый» пойдет лобовым в забой, а «Пятнадцатый» будет перегружать в вагоны ту породу, что лобовая машина вынет. Мы с Андрюшей Калугиным переходим работать на «Четырнадцатый», а на «Пятерке» бригадиром вместо меня останется наш мил-друг Иван Лукич Трофимов.

— Поздравляю тебя, Ваня! — сказала Мария Петровна. — И ты бригадиром стал…

— Давно пора! — отпустила Варя, всегда недовольная положением своего мужа, но все же улыбнулась ему и добавила: — Штраус!

Чусовитин спросил:

— Кого в свою бригаду третьим берешь?

И Пестов ответил:

— Попросил я Степана Полукрюкова… Так и будет.

Снова за столом стало тихо-тихо.

— Тебе виднее, Гриша, — откашлявшись, проговорил Чусовитин. — Разговор о твоем желании мы уже слышали. Он по всей Горе Железной прошел…

— Ну, и какого мнения люди? — насторожился Пестов.

— Разного… — Чусовитин помолчал и заговорил напрямик: — А если хочешь мое стариковское мнение знать, то рисково ты поступаешь. На траншее каждый кубометр вынутой породы будет иметь значение для графика, а ты берешь в бригаду среднего машиниста. Не вижу для этого резонов, Григорий Васильевич, не нахожу смысла, хоть убей! — И он сердито отставил чашку.

«Правда! — мысленно одобрил старика Паня. — Зачем батя так?»

— Напрасно ты, Гордей Николаевич… — мирно возразил Пестов. — Помнишь Сему Рощина? Взял я его на «Пятерку», и тоже пошли всякие разговоры. А Сема Рощин теперь в Белоярске гремит, мне никак не уступает.

— Семку ты полгода будто сына родного учил, каждый день за его спиной в кабине стоял, как на часах, — напомнил Чусовитин. — А на траншее всей работы на два месяца. Только-только начнешь Полукрюкова этого учить, а тут траншею подай-ка! Если к сроку траншею не дашь, что скажешь Горе Железной, Григорий? Ты подумал, какую ответственность на себя берешь?

Холодок охватил Паню, хотя вечер был теплый: он знал, как ревниво относятся горняки к славе своего рудника, знал, что никому и никогда не прощают они неудач.

— Не стращай, Гордей Николаевич! Гора Железная мои резоны в расчет примет. — Григорий Васильевич подул на огонек папиросы. — А резоны немалые. Перво-наперво о Полукрюкове скажу… Уж до чего я Сему Рощина полюбил, чуть не плакал, когда его в Белоярск отпустили, а нет, не променял бы я на него Степана, ни в какую! Смекалистый парень, на горячей работе он днями расти будет…

— Самостоятельный человек… — подтвердила Мария Петровна.

— Надо росту ему прибавить, — подняв руку над головой, сказал Пестов. — Ты прикинь, Гордей Николаевич, что получится, когда Степан начнет на траншее отличаться? Весь молодняк второго карьера за ним потянется. А тут еще мы, старики, шефство над молодежью возьмем… Петр Красулин. Лея Фелистеев, Андрей Калугин на это дело свое согласие уже дали.

— И Трофимов! — быстро подсказал Иван Лукич. — Меня не забудьте, Григорий Васильевич.

Пестов похлопал ладонью по столу:

— Поднимем второй карьер, стахановским его сделаем, верь моему слову, Гордей Николаевич! Знаю, ответственность моя большая, да когда я этого боялся? Ответа бояться — за дело не браться, с печными тараканами дружбу водить… Есть у меня грамотность и квалификация, значит должен я все, что умею, другим передать да еще прибавить. Без этого я себя не могу понять, Гордей Николаевич, да и другие стахановцы тоже.

С любовью смотрел на его лицо Паня, увлеченный горячими словами, шедшими от сердца. Поколебался как будто и Чусовитин.

— Ты, Гриша, конечно, рассуждаешь по-партийному, — сказал он. — Ничего, значит, с тобой, с железной косточкой, не сделаешь, зубы обломаешь, а не раскусишь. Предупреждение я тебе дал, а там видно будет… Ну, Мария Петровна, прощайся со своим супругом: не видать тебе Григория, пока он последний ковш из траншеи не возьмет.

— Привыкать ли? — с достоинством ответила Мария Петровна.

Конца разговора Паня не дослушал.

— Телефон как будто звонит, — сказала мать. — Наверно, Паня, твой дружок соскучился.

— Вадька, что тебе, говори скорее! — крикнул Паня в трубку.

— Пань, ты слышишь, папа и мама пришли с совещания — и все правда, как Гоша Смагин говорил. Твой батька на совещании взял обязательство научить Степана Полукрюкова работать в траншее, как он сам работает.

Необычные, тусклые нотки в голосе Вадика удивили Паню.

— Ну так что? Чего ты?

Вадик, помедлив, ответил:

— А если Степан не научится? Тогда траншея не поспеет и всем будет очень плохо… и твоему батьке и моему папе, потому что он отвечает за траншею персонально. Это значит лично отвечает, понимаешь?

— Можешь нисколько не беспокоиться. Батька за Степана возьмется, как за Сему Рощина, и научит его персонально в два счета.

— Значит, ты думаешь, что Полукрюков на траншее когда-нибудь сработает, как твой батька? — упавшим голосом спросил Вадик. — А помнишь, Пань, ты сказал Федьке в карьере, что Степан никогда так не сработает?

— Сказал и еще скажу… Только теперь главное дело — траншею скорее пройти. Пускай даже Степан или кто другой лучше моего батьки сработает, лишь бы за два месяца руду домне Мирной дать. Ясно? Ну и клади трубку, я тоже кладу.

Он со стуком положил трубку и, повернувшись, увидел отца, который зашел в столовую взять пачку папирос из горки.

— Что это ты моей выработкой распоряжаешься, кто тебе разрешение дал? — в шутку упрекнул он Паню. — Однако правильно ты по телефону выступил, хвалю! Понимаешь, значит, что сейчас руднику нужно… О чем у вас разговор с Вадиком был?

— А я даже не знаю! — сказал Паня. — То он боится, что Полукрюков работу завалит, то боится, что Полукрюков лучше тебя сработает.

— И не понять моего болельщика, совсем запутался… — Григорий Васильевич, уже ступив на порог становой, спросил: — Стол тебе понравился?

— Мировой стол! Спасибо, батя!

— Разговор наш помнишь?

— Всё помню! Ты, батя, разворачивайся на траншее, а обо мне даже не думай. Как сказал, так я сделаю: учиться буду и вообще…

— Золотые слова ты вместе с обидными на гору выдал, — мягко сказал отец. — Как же я могу о тебе не думать? Только дума думе рознь. Когда у тебя все ладно, у меня работа веселее идет. Твоя хорошая отметка на моем экскаваторе тоже работает. Ну, и поведение твое тоже, само собой понятно…

— Гриша, что ж ты от гостей скрылся? Там еще Наташа с подружками прибежала, — прервала его Мария Петровна, пришедшая в столовую за посудой.

Оставшись с матерью, Паня сказал:

— Мам, у нас такой батя… лучше всех на свете, честное слово!

— Ты бы таким был, — ответила мать.

Вбежала Наталья с блюдом для печенья, мимоходом чмокнула мать в щеку.

— Паня, ты знаешь, папа берется за траншею!

— И Полукрюкова в свою бригаду батя взял, — дополнил Паня. — По-твоему и вышло, радуйся…

— Разве?.. — сразу стала равнодушной Наталья, но взглянула на брата лукаво и опасливо в одно и то же время, проказливо затолкала ему в рот печенье и выбежала из комнаты.

Пане захотелось остаться одному.

Не зажигая лампы, он сел за свой стол и уставился на циферблат будильника. Цифры и стрелки мерцали зеленоватым, холодным огнем, как бы добавляя тишины. И пришли в «ребячью» комнату важные мысли, обступили Паню. Только что отец сказал «Твоя хорошая отметка и поведение на экскаваторе тоже работают», и даже удивительно, почему Паня не понимал этого раньше и — вот позор! — приносил домой тройки, даже двойки. Мешали они бате? Конечно, мешали! И об этом стыдно вспомнить… Не будет так больше никогда.

«Не самозванец я!» — подумал он и с удивлением почувствовал, что кличка, которая еще вчера была мучительной, теперь стала пустой, бессмысленной.

«Ты бы таким был!» — только что сказала мать, и Паня всей душой хочет быть таким, как его батька. Душа, охваченная этим желанием, растет, раскрывает крылья, и сердце замирает перед чудесным взлетом…

В комнату проникли звуки музыки.

Это Иван Лукич играл одну из своих песенок, которые он складывал сам и называл придумками. Нынешняя придумка ответила настроению Пани. Сначала она была медлительная, будто искала что-то желанное, заветное, потом в ней вспыхнули блестки, искорки, огоньки, и вся она полыхнула задором и радостной уверенностью. Придумка Ивана Лукича слилась со старой уральской песенкой о Кузнечной улочке, и вырвалась душа на простор разгуляться ветром-бурюшкой во поле чистом, сизым соколом над тучкою…




По-новому


Что бывает утром первого учебного дня до линейки?

Ребята явятся в класс пораньше. И словно на выставку попадешь: один показывает кусочки янтаря, найденные в береговом песке Балтийского моря; другой — самшитовую вставочку из Сухуми; третий — пачку билетов московского метро — вот сколько наездил, просто из-под земли не вылезал! И всюду видишь гербарии, рисунки и снимки, сделанные в лагере, на экскурсии, на даче.

Но на этот раз мирные летние трофеи занимали не всех. Ребята собрались возле парты Васи Маркова и оживленно что-то обсуждали:

— Ты что делаешь? — спросил Паня у Вадика, который возился под партой. — Все-таки принес арифмометр?.. Чего это ребята шумят?

Его уже увидели.

— Пест, Пест, иди сюда!.. Панёк, правду говорят, что твой батька берет на свою машину Степана Полукрюкова? — спросили братья Самохины.

— Правда. А что?

— Так он же плохо работает! — заговорили ребята. — Завалят траншею, тогда и будут тебе шутки в деле.

— Ах-ах, какой страх! — пошутил Паня. — Прошу вас не беспокоиться, граждане, через два месяца траншея у вас тут будет. — И Паня хлопнул себя по карману.

— Много ты понимаешь! — сказал Вася Марков. — Мой папка говорит, что «Четырнадцатый» должен работать на траншее лучше, чем пестовская «Пятерка» работала в самые удачные дни. Сработаешь так с Полукрюковым, жди-дожидайся… Он хоть большой, да тихий, не то что Сема Рощин. У него потолок низенький… понимаешь, тут потолок… — Вася прихлопнул себя по макушке. — И выше Степан не вырастет, точка. Затянет он траншею, тогда все поговорят с твоим знаменитым батькой по-настоящему.

По лицам ребят было видно, что им близки опасения Маркова-старшего, принесенные в класс его сыном: все же плановик Марков был известен как человек дельный, Гора Железная прислушивалась к его словам. Теперь ребята ждали Паниного ответа, заранее с ним не соглашаясь.

Паня понял это и обиделся за отца.

— Болтаешь ты, Марков, лишь бы языком молоть! — воскликнул он. — Я моим батькой не хвастаюсь, только я скажу, если надо: Пестов знает, что делает, и Полукрюков у него быстро научится. А если даже не выучится… Да что там говорить! Будто ты не знаешь, как Пестов Рудную гору срыл? Один сменщик на фронт добровольцем пошел, а другой сменщик неважно работал, так Пестов по две смены подряд разворачивался да еще своему напарнику помогал. Пестов хоть за двоих будет работать — за себя и Полукрюкова, а траншею сдаст по графику, точка в точку!

Паня сразу получил два толчка.

Его толкнул в бок Толя Самохин, и неприятно толкнулось в груди сердце. В чем дело?.. Он обернулся и увидел Федю Полукрюкова, только что вошедшего в класс с Геной и Егоршей.

— Слышал, Федька? — задорно спросил Гена. — Слышал, так помни!

Конечно, Федя слышал слова Пани. Он остановился посередине прохода между партами, смотрел на Паню и совсем не к месту улыбался… Да, он улыбался, но непонятной была эта улыбка! Будто Федя извинялся, просил прощения. Потом он отвернулся, ссутулился, прошел к своей парте и неловко опустился на скамью, а Паня все еще как бы видел его улыбку и готов был провалиться сквозь землю.

От двери послышался зов:

— Пестов, иди к пионерской комнате, там портрет твоего батьки вывесили!

Воспользовавшись этим предлогом. Паня пулей вылетел из класса, но, конечно, не смог убежать от неприятного чувства только что допущенной грубой неловкости. И надо же было, чтобы все сложилось так нелепо!

На стене возле пионерской комнаты появился новый стенд: «Учитесь так, как трудятся герои пятилетки!» Портретную галерею передовиков на этом стенде, конечно, открывал Григорий Пестов.

Ребята рассматривали стенд, называли фамилии горняков, перечисляли их награды…

— Пань, на минутку!

Егорша, пришедший вслед за Паней, потащил его в конец коридора, схватил обеими руками за лацканы пиджачка, и у Пани заныло сердце. Острое личико Егорши было таким ожесточенным, в его зеленоватых глазах горела такая ярость, что любой испугался бы.

— Ты что, ты что делаешь? — спросил Егорша. — Ты понимаешь, болванище, что делаешь? Или у тебя нет никакого соображения?

— А что я такое особенное сделал? — пролепетал Паня.

— Ты сказал, что Степан на траншее совсем ни к чему, что Пестову придется за него работать… Я сам слышал и другие тоже.

— И ничего подобного? Я говорил ребятам, что мой батька взялся выучить Степана и выучит… А вы слышали то, что я напоследок сказал? Ясно дело, если Степан не справится, так батя хоть даже за троих сработает, а траншею не затянет.

— А твой батька? Твой батька тоже говорит, что Степан, может быть, не справится?

— Нет, батя хвалит Степана, батя в нем уверен…

— Зачем же ты Степана ни во что перед ребятами поставил? — так и подпрыгнул Егорша. — Теперь весь класс на Федю навалился. Ребята расспрашивают, как Степан в Половчанске работал, боятся, что Степан не вытянет. Думаешь, Феде это приятно?.. Вчера Роман сказал мне, как та будешь учить уроки по-новому. Федьке это тоже понравилось, он хотел с тобой сегодня договориться. Пришел в класс, а ты…

— Не виноват я, Егорша, что так вышло, ну не виноват вовсе! — повторял Паня. — Ты объясни Полукрюкову, ладно?

— Эх, ты! — Егорша еще раз выругал Паню и ушел в класс.

Словом, плохо начался день…

Правда, с первых же минут нового учебного года Паня заставил себя взяться за работу и не пропускать ни одного слова, сказанного учителем истории Игорем Платоновичем, но далеко не каждое слово дошло до него и запомнилось.

Парта Фелистеева — Полукрюкова была второй сбоку от парты Пестова — Колмогорова, так что Паня все время видел Федю. Новичок сидел понурый, безучастный ко всему окружающему, будто он посторонний, будто ему здесь нечего делать. И с каждой минутой Паня, сам не сознавая этого, жалел его все сильнее.

Вдруг он принял решение:

«Если Егорша не скажет Федьке, как все было, я сам ему скажу на большой перемене… Чего там! Подойду объяснюсь — и до свиданья…»

Этот план принес ему некоторое облегчение.

Почта «передай дальше» доставила Пане записочку:

«Пест, после обеда поедем в лесопарк. Марков».

И еще записочка:

«Правда, что ты хочешь щелкать пятерки, как орехи?»

И еще одна:

«Ку-ку, угадай, кто писал!»

Своим корреспондентам Паня не ответил и равнодушно отмахнулся от бумажного шарика, угодившего ему по носу.

— Слушай данные разведки, Пань, — шепнул Вадик. — Это Валерик Коршунов ведет прицельный огонь с закрытых позиций. Дай ему горячего огонька из главного калибра! Где твоя медная трубка? Дома забыл? Ну, возьми пока мою.

— Не мешай! Слушай лучше Игоря Платоновича. Легче будет урок учить.

— Ух, ты просто не знаешь Игоря Платоновича. Если он заметит, что мы его слушаем, так он в другой раз непременно нас вызовет.

— И пускай. Пятерки получим.

— Для того чтобы пятерку получить, надо урок учить.

— И выучим.

Вадик хмыкнул и принялся писать записочку.

Началась перемена, поднялась шумная суматоха, так как ребята, отвыкшие за лето от парт, спешили размяться. Они бросились в коридор и увлекли за собой Паню.

— Чего ты с людьми не здороваешься, Пестов? — весело окликнул его Егорша.

Рядом с Егоршей стоял Федя Полукрюков. Сразу стало ясно, что Егорша уже сказал ему все, недаром Федя так приветливо, широко улыбается. И Пани, невольно ответив ему улыбкой, смущенно глядит на Егоршу и не знает, как ему теперь держаться.

Федя вывел его из затруднительного положения.

— Здравствуй, Пестов! — сказал он, протянув руку.

— Здравствуй! — Покрасневший Паня поздоровался с ним и тотчас же вернулся в класс.

На душе у него было так, будто внезапно рассеялась тяжелая туча, скрывавшая свет и простор. Значит, с сегодняшним недоразумением кончено. И… и неужели он пошел на мировую с Федей? Да, кажется… И сердце не воспротивилось этому, неприязнь не посмела подать голоса?.. Очень хорошо, и особенно хорошо потому, что теперь можно целиком отдаться основной своей заботе, которая, кстати, уже известна всему отряду.

В классе, заняв учительский стол, братья Самохины играли в футбол, хлопая ладонями возле легкого бумажного шарика и стараясь загнать его в ворота, обозначенные кусочками резинки.

— Пань, правду Егорша говорит, что ты будешь уроки по-новому учить? — спросил Толя.

— Не иначе! — солидно ответил Паня.

Беловолосые и серьезные крепыши Самохины выслушали его одобрительно.

— Это хорошо… — начал Толя и хлопнул по столу.

— …волевиком быть! — закончил Коля и хлопнул еще громче. — Никогда двоек не будет.

— А вам кто мешает? Беритесь сегодня, — предложил Паня.

— Сегодня?

Братья-неразлучники обменялись взглядами.

— Сегодня нельзя, потому что на стадионе… — начал Толя.

— …играют полуфинал «Горняк» и химики, — закончил Коля.

— Как хотите, а я сегодня начинаю, и Вадька со мной.

— Вадька тоже волевик? — в один голос спросили братья, легли животом на стал и расхохотались, дрыгая ногами.

— Очень глупо! — рассердился на этот явный розыгрыш Паня и ушел.

Кстати, где Вадик? Только что он мелькал тут и там, с кем-то поспорил, с кем-то пошептался и вдруг исчез.

Паня вышел в коридор и увидел, что Вадик разговаривает с Геной Фелистеевым, причем рослый Гена был похож на вопросительный знак, склонившийся к толстенькому восклицательному знаку.

— Ух, Генка, не думай, что ты меня подловил, на меня сел и поехал! — воскликнул Вадик. — Давай сделаем, как я говорю, а то пожалеешь, да поздно будет.

— Пожалеешь ты, а не я… Недолго ждать придется, — сказал Гена и ушел.

— О чем у вас разговор? — схватил Вадика за руку Паня.

— О чем?.. О том… Я просил Генку наш спор на футболистов поломать, — с запинкой ответил Вадик. — Мне болельщики сказали, что «Горняк» может проиграть финал, потому что Костюков не в форме — у него фурункул сел на шее.

— Так тебе и нужно! Ты лучше не о футболе думай, а о том, что мы волевики и сегодня учимся по-новому. Тебе надо волю закалять.

— Да, я, конечно, закалюсь… — рассеянно согласился Вадик и заговорил совсем о другом: — Знаешь, я тоже думаю, что Степан никогда не догонит твоего батьку, правда? Пусть не задается половчанский глинокоп, что его брата в пестовскую бригаду взяли и…

— А ты не болтай об этом! Ясно, Степан моему бате не ровня, а говорить так не смей, потому что нехорошо получается перед Федькой.

— Чего ты глинокопа жалеешь?

— Не намерен больше с ним ссориться, потому что я первый был виноват… Если хочешь знать, так я с ним сегодня даже поздоровался.

— Врешь… Не врешь?.. Ух, Панька, у тебя никакой гордости нет! Он же тебя самозванцем назвал…

— А если кто-нибудь скажет, что ты горбатый, ты этому поверишь?

— Тоже, сравнил!.. Ты, может быть, и с Генкой поздороваешься?

— Пока не собираюсь. Это дело другое, — ответил Паня. — Звонок! Бежим в класс, а на большой перемене я тебе расскажу, как мы будем учиться по-новому. Согласен?

— Угу — ответил Вадик неопределенно.




Сильный союзник


На большой перемене поговорить им не удалось. Завтракать Вадик не пошел, сказав, что перед уроком математики ему нужно еще потренироваться на арифмометре, и затем Паня разыскал своего друга в школьном саду. Окруженный ребятами, Вадик сидел верхом на скамейке, а перед ним стоял арифмометр.

— Начинаем состязание! — объявил Егорша. — Колмогоров и Полукрюков, внимание, на старт!.. Пятнадцать умножить на шесть.

— Девяносто! — ответили ребята хором. — Что ты пустяковые примеры даешь, Егорша! Ты дай потруднее.

— Делай, делай, Вадик, — засмеялся Егорша. — Ну?

Вадик передвинул рычажок, повернул ручку раз, другой, и в окошечки арифмометра выглянул результат: «80». Поднялся крик, смех.

— Совершенно правильно? — с серьезным видом сказал Егорша. — Так и будем знать, что по новым правилам пятнадцать, умноженное на шесть, это восемьдесят.

— Чего ты дуришь! — обозлился Вадик. — Будто нельзя ни разу ошибиться.

— Давай дальше, Егорша, — предложил Федя. — А ну, тише, ребята!

— Второй пример! — объявил Егорша. — Умножить сорок пять на четырнадцать.

— Шестьсот тридцать, — тотчас же сказал Федя.

— Ого! — удивился Вася Марков и с деловитым видом пощупал голову Феди. — Ай да арифмометр! Как это у тебя получается?

— Трудно, что ли? — улыбнулся Федя. — Четырнадцать — это два, умноженное на семь. Сначала я умножил сорок пять на два и получил девяносто, а потом умножил девяносто на семь… Простая штука!

— Ага, ага, у меня тоже получается! — обрадовался Вадик. — Раз!

Он повернул ручку — в окошечки выглянула цифра «360». Братья Самохины так расхохотались, что им пришлось подпереть друг друга спиной, а Егорша забыл, что он судья, и схватился за живот.

— Товарищи, вы же ничего не понимаете! — крикнул Вася Марков. — Вадька по ошибке вместо арифмометра принес новую огородную трещотку воробьев пугать. Ай да трещоточка! Он же специалист по трещоткам!..

— Отстань! — Рассвирепевший Вадик оттолкнул Васю, который тянулся к арифмометру, закрыл машинку чехлом и убежал.

Это состязание испортило Вадику настроение на весь остаток школьного дня. Он отмалчивался, когда Паня заговаривал с ним о занятиях по-новому, получил замечание за невнимательность от учительницы математики Софьи Никитичны и даже забыл о записочках и о своей медной трубке для артиллерийских дуэлей.

После уроков Паня нагнал Вадика за воротами школы и повел решающий разговор.

— Ты, Вадька, брось свои игрушки и берись за дело, как я берусь, — сказал он. — Приходя ко мне в четыре, сядем, сделаем все, что задано по арифметике, истории и английскому…

— Чудо-юдо в кастрюльке! — свистнул Вадик. — Задачу я и сам за полчаса решу, а история и английский когда еще будут! Успеем!

— Я же тебе объяснял, Вадька, почему так лучше уроки учить. Понимаешь, материал уляжется в голове, так что никогда не вытряхнешь, и…

— Ох, то всегда такое выдумаешь…

— Ну, нечего, в общем, тебе рассуждать! — прикрикнул на своего друга Паня. — Я знаю, что делаю, и ты не умничай, а слушайся руки по швам… Непременно приходи в четыре ноль-ноль, как на фронте. Будем заниматься за моим новым столом.

— Хорошо, приду, — пообещал Вадик, чтобы отвязаться от него, и на прощанье крикнул: — Я еще вам всем покажу, что такое механизация! Задачи буду решать на арифмометре, а писать на пишущей машинке, а вместо рисования — фотоаппарат с увеличителем… Да!

— А вместо головы — полено! — рассмеялся Паня.

— Тоже друг, очень ты мне нужен! — ответил Вадик и свернул в сторону многоквартирного дома.

«Возись еще с ним, если он не хочет ничего понимать!» — подумал Паня и вдруг почувствовал себя сиротливо и неустроенно, так как понял, что на Вадика нельзя рассчитывать. Ну и что же, какое значение это имеет, почему растерялся волевик, который еще на уроке математики был готов свернуть горы? В классе, среди других ребят — да. Но теперь, оставшись один на один со своим замыслом, он просто испугался. Правду, значит, говорил Роман, что нужно иметь возле себя товарищей, решивших тоже стать волевиками. Но что же делать, если таких товарищей возле Пани нет, если на Вадьку надежды плохи… Так как же быть? «Ничего, не осрамлюсь! — вслух проговорил Паня. — Не таковский!» Для кого предназначались эти заверения? Конечно, для самого волевика. Но надо сказать, что они не принесли Пане значительного облегчения.

Кто-то окликнул его:

— Пестов, подожди!

Это был Егорша. Рядом с ним шел Федя Полукрюков.

— Пестов, значит, с сегодняшнего дня ты будешь учить уроки по-новому? — с места в карьер спросил Егорша.

— Решено и подписано! — Паня стукнул портфелем по колену. — Учу все уроки в тот самый день, когда они заданы. Роман Иванович тоже так учился, и ничего себе получилось — он отличником был.

— Видишь, Федя? — Егорша снова обратился к Пане: — А с кем ты еще говорил? Кто из ребят берется?

— Вадька… А Самохины еще не решили, они на стадион идут болеть за команду «Горняк». — Паня добавил: — Знаешь, какую волю надо иметь, чтобы так заниматься! — И он тряхнул крепко сжатым кулаком, повторяя выразительный жест Романа.

— Да, это уж будьте уверены! — Личико Егорши стало важным. — Так вот что, Пань, ты берись, давай пример, а мы с Федей других ребят уговорим.

— А тебе, Полукрюков, зачем? Ты же и так в половчанской школе отличником был, — сказал Паня.

— Это ничего не значит. Полукрюков о всем звене беспокоится, понимаешь? Он такую штуку придумал, что школа ходуном пойдет. — Егорша спросил у Феди: — Сказать Пестову?

— Скажи, конечно, — разрешил Федя.

— Мы, Панька, завтра устроим сбор звена, всё обсудим, а потом… — Егорша стал под салют и торжественно произнес: — «Первое звено просит совет пионерской дружины присвоить ему имя звена не знающих поражений!» Понял?

— Звено не знающих поражений! — восторженно повторил Паня название, отдавшееся в его сердце фанфарами, горнами и барабанами. — Здорово ты, Полукрюков, придумал, могу сказать!.. Звено не знающих поражений… И не будет поражений, если мы так… если мы все волевиками станем!

— Не будет! — убежденно скрепил Федя. — Довольно ребятам двойки-тройки домой таскать, хватит!

Паня загорелся и рассказал:

— Батя собирался в смену, в прошлом году еще, а я из школы пришел. Батя спрашивает: «Как дела?» А я говорю: «Двойку по арифметике чего-то схватил». Батя говорит: «Спасибо, удружил, сынок, просто руки у меня опускаются!» Наверно, он в ту смену хуже на машине работал, а мог бы лучше… Теперь я такого свинства никогда себе не позволю. Батя вчера мне сказал, что когда я хорошую отметку домой приношу, так ему работать веселее.

— Значит, решено: беремся за дело, пионерия! — воскликнул Егорша.

Мальчики, провожая Паню, дошли до почты. Егорша вспомнил, что ему нужно купить марки с портретами писателей, и исчез.

«Теперь Полукрюков будет мириться», — подумал Паня и ошибся. Они с Федей молча прошли еще целый квартал.

— Ну, прощевай… — Федя, задержав руку Пани, спросил: — Пестов, правда, что твой отец хвалит Степана, надеется на него? Ты говорил это сегодня Егорше, да?

— Самая настоящая правда-истина! — ответил Паня. — Батя вчера сказал, что он Степана даже на Сему Рощина не променял бы. А ты знаешь, кто такой Семен Рощин? Он у моего батьки учился, как твой Степан будет учиться. А теперь он на Белоярском руднике самый первый горняк.

Вдруг Пане показалось, что его пальцы угодили в раскаленные железные тиски.

— Ты чего? Хочешь мою руку раздавить? — пошутил он. — Пожалуйста!

— Да нет, я так… — спохватился Федя. — Понимаешь, мама и я тоже… мы даже испугались, когда Степан сказал, что Григорий Васильевич берет его на проходку траншеи… А если Степан не справится?

— Напрасно вы испугались, — успокоил его Паня. — Если бы мой батька не думал хорошо о Степане, он его на траншею не взял бы. Смекаешь?

— Теперь смекаю. — Федя, взяв Паню за плечо, в упор спросил: — Ты на меня совсем не сердишься? Сам знаешь за что.

— Давай так договоримся: не вспоминать! — искренне предложил Паня. — Ты мирись со мной, а я — с тобой. Миримся?

— А разве мы уже не помирились? — удивился Федя. — Да и чего там! Ссорились по-глупому, так что и мириться не пришлось.

— Нет, это не по правилам, — воспротивился Паня. — Если мы помирились, так надо под ручку по улице пройтись.

— Ну, пройдемся… Много у вас разных правил на Горе Железной!

— Ничего, хватает…

Расстались они возле дома Пестовых.

— Прощай, не забывай, Полукрюков. — сказал Паня. — Приходи ко мне, я тебе камешков для Жени дам.

— Спасибо… Я у тебя уже один раз был, теперь твоя очередь. Придешь?

— Само собой — только мне один человек запретил на вашу улицу нос показывать, а то мне останется две минуты жизни.

— Ничего, я этому человеку скажу, чтобы он сократился, — ответил на его шутку Федя.

Мальчики разошлись и сразу, как по команде, обернулись, замахали друг другу кепками.

С легкой душой ступил Паня на крыльцо родного дома.

Оказывается, славный парень этот Полукрюков! Ради хорошего дела он забыл о своей обиде, придумал звено не знающих поражений, и вот то, что Паня считал лишь своей заботой, станет заботой всего звена, отряда, может быть всей дружины… И снова Паня полон энергии, снова он готов к великим трудам. Нет, просто мировой парень этот Полукрюков, и Паня прощает ему даже то, что он дружит с Генкой.




Узелком завязано…


Будущему отличнику полагалось отдыхать после обеда целый час. Этому жестокому предписанию режима дня он подчинился скрепя сердце. Очень нужно отдыхать, когда, напротив, хочется поскорее раскрыть тетради и учебники! Все же он, как организованный волевик, сыграл с соседскими мальчишками в городки, но раз десять подбегал к окну «ребячьей» комнаты и смотрел на будильник, поставленный им на подоконник.

В 15.58 он позвонил Вадику.

— Вадь уже давно пошел к тебе, — сказал Ваня-Опус.

— Когда это давно, если его до сих пор нет! Я без него сяду заниматься. Так ему и нужно!

Часы в столовой пробили четыре, и Паня в два прыжка очутился у своего стала.

Дома никого, кроме Пани, не было. Мать ушла в детский сад, Наталья отправилась к Фатиме, и в комнатах стояла особая, будто подсматривающая и подслушивающая тишина: интересно, как поведет себя обладатель новенького письменного стола? А вот как!.. Он придвинул к столу деревянное полукресло, достал из портфеля учебники и тетради, прислонил к стене раскрытый дневник и поёрзал в кресле, как это делал Неверов, приступая к работе. Все, к чему он прикасался, было чистенькое, без единой кляксы и царапины, бумага тетрадей приятно лоснилась, новые учебники, пахнущие клеем, раскрывались туго — и ему казалось, что он готовит уроки впервые в жизни.

Режим дня отводил для выполнения домашних заданий три часа. Как мало! Хотелось, чтобы вместо этого в таблице было записано: «Сто лет и еще сколько хочется».

— Начнем с трудного! — пробасил Паня.

Жил-был сезонный рабочий. Вел он себя так: на различные нужды тратил не больше и не меньше одной двадцатой части заработка, на свое содержание также расходовал строго определенную сумму, а остальные деньги относил в сберегательную кассу. Зачем? Может быть, он копил деньги на радиоприемник, а может быть, и на мотоцикл. Об этом учебник, к сожалению, умалчивал, и задача показалась Пане неинтересной. Тем не менее он внимательно прочитал и перечитал ее, разобрался в финансовых делах довольно скучного сезонника и установил, что с 1 марта по 1 сентября он заработал 3840 рублей 40 копеек.

Правильно или неправильно?

Паня заглянул в ответ и похвалил себя:

— Молодец! Попал в самую точку!

Задача уже переписана начисто, а Вадика все нет.

Теперь история…

Будильник старательно отстукивал секунды, стрелки показывали 17.15, но Пане чудилось, что прошло уже несколько лет. И подумать только, что Вадька тратит драгоценное время неизвестно на что, Самохины хлопают в ладоши и свистят на стадионе. Васька Марков гоняет на велосипеде. А Пестов?.. Завидно идут у него дела. Он уже кончил школу с медалью — и не с серебряной, а с золотой, он уже передовик горного цеха Железногорского рудника и управляет колонной шагающих экскаваторов собственной конструкции.

Он подходит к пульту централизованного управления, склоняется над ним, как полководец над картой военных действий, и…

Телефонный звонок прервал его мечты.

— Захотелось позвонить тебе, — услышал он голос Романа. — Не удалось сегодня в школе поговорить, хлопот полон рот… Пригодилась моя таблица?

— По таблице занимаюсь! Задачу уже решил, теперь историю учу… Роман Иванович, мы с Полукрюковым и Красновым придумали, что все наше звено будет так учиться, как вы учились, тогда у нас получится звено не знающих поражений.

— Как, как? Не знающих поражений? Что же, это надо обсудить, но знаешь, что особенно приятно? Во-первых, я слышу голос работящего, делового пионера, а во-вторых, вижу, что ты помирился с Полукрюковым. Заочно жму твою руку!.. А Колмогоров как поживает?

— Он так поживает, что куда-то совсем пропал… Я звал его, звал уроки вместе готовить, он обещал прийти, а не пришел.

— Жаль, что он отстал от тебя…

За стол Паня вернулся с мыслью о своем друге. Ах, Вадька, Вадька! Ну можно ли быть таким легкомысленным! Брал бы ты, Вадька, пример с Пестова, который усердно заучивает легенду об основании Рима.

Тут Паня удивленно оттопырил губы: откуда взялась оловянная юла? Он искал ее целый месяц, а она вдруг сама нашлась и вертится, вертится на странице учебника! Каверзная юла полетела в ящик стола, была заперта в этом заточении на два поворота ключа, и Паня с удвоенным рвением взялся за работу.

Во рту набежала слюна… Есть запахи, против которых не устоишь. Один из них уже давно слонялся по дому и в конце концов коварно выманил труженика Пестова из-за стола. Незаметно для себя Паня очутился на кухне, возле большого блюда, закрытого полотенцем. Что там такое под полотенцем? Очень симпатичные и приветливые кругляши с золотистой корочкой. Притворяясь, что ничего не случилось и вытирая рот, он вернулся за стол, покончил с историей и взялся за английские слова.

До сих пор Паня даже не представлял себе, сколько соблазнов окружает человека, добросовестно готовящего уроки, потому что раньше он без боя уступал первому же искушению. Теперь не то! Из приглушенного репродуктора чуть слышится музыка. Вместо того чтобы пустить репродуктор на полную громкость, Паня, презирая соблазн, выдергивает вилку из розетки. Ага, замолчал!.. С улицы доносятся голоса ребят и звонкий стук городошных бит. Он захлопывает оконную форточку… Кажется, Пане хочется пить, но он относится к себе беспощадно: «Врешь, притворяешься!»

18.47 — и уроки сделаны.

Бывало ли раньше, что Паня за один присест выполнял все домашние задания? Да, бывало. Но он делал это так, будто платил несправедливо большой выкуп за кино или за каток. Теперь, складывая учебники, он подумал: «С уроками полный порядок!» — и даже пожало, что испытание его стальной воли кончилось. Неизвестно, завоевал ли он сегодня пятерки, но радостное чувство первого успеха в начатом деле завоевал бесспорно.

— Сказано, сказано, узелком завязано! — пропел Паня о своем решении быть отличником. — Сказано, сказано!..

Под окном раздался боевой клич:

— «Динамо» или «Спартак»?

Это ребята сколачивали футбольные команды для сражения на пустыре.

— «Динамо»! — открыв форточку, крикнул Паня и через минуту уже сеял смятение в рядах противника.

Вопреки правилам поведения на футбольном поле, не умокал его голос:

— Митька, передавай мне!.. Костя, не мажь, несчастный!.. Куда ты бьешь по своим воротам, ты же в моей команде!.. Гол, гол!..

Сумерки быстро сгущались, но команды, подогреваемые Паней, никак не могли остановиться, и количество забитых мячей стало астрономическим.

— Хватит, Паня! — сказала Мария Петровна, пришедшая звать сына домой. — Только одного тебя на Касатке и слышишь… Ботинки побереги…

— А я, мам, все уроки сделал, — похвастался он.

— И хорошо, сынок! А где Вадик? Ксения Антоновна звонила, спрашивала… Ты ей позвони.

На сердце у Пани заскребли кошки. Забыл, совсем забыл он о Вадике, вылетел Вадик из памяти… Как не хочется звонить Ксении Антоновне! Она начнет расспрашивать, куда мог запропаститься Вадик, почему он не сделал уроков, что задано на завтра. Голос у нее будет обеспокоенный, раз-другой она вздохнет, и в этих вздохах Паня расслышит укоризну: «Ты же мог повлиять на него!»

Не сразу заставил себя Паня взяться за телефонную трубку и вызвать квартиру Колмогоровых.

— Колмогоров вас слушает, — раздался в трубке голос Вадика.

— «Слушает, слушает»! — передразнил его Паня. — Ты почему такой неорганизованный, что не пришел ко мне уроки делать? Ты где весь день болтался?

— Ой, Панька, я только что с Крутого холма прибежал! — возбужденно затарахтел Вадик. — «Четырнадцатый» уже на позицию к холму идет. Грунт, знаешь, слабый, приходится шпалы под гусеницы подкладывать. А малые экскаваторы через холм перебросились самоходом… Мой папа будет во втором горном цехе жить, как Робинзон Крузо. Ему в кабинет раскладушку поставили, он два термоса из дому привез и целую банку варенья… вишневого… Он сначала рассердился, что я пришел, а потом ничего…

— И уроки он за тебя сделает, да? — окатил своего друга холодной водой Паня.

— Уроки? Надо только одну задачку решить. Я сейчас сделаю… Не понимаю, почему Софья Никитична сразу нам задачу задала, будто год уже кончается… Пань, а знаешь, какие стрелки на разъезде возле «Четырнадцатого»? Автоматические, падай в обморок!

— Это я понимаю, как в Москве на трамвае! — восхитился Паня. — Идет по улице трамвай — стрелочника нигде нет, а стрелки щёлк-щёлк!.. Ну, садись задачу решать, а завтра будем уже вместе заниматься и выучим все, что зададут, чтобы в нашем звене никогда не было поражений.

— Хорошо, хорошо! — на этот раз быстро согласился Вадик, — только я сначала поужинаю, потому что я только папино варенье ел, а больше ничего…

Вернулось радостное ощущение свободы. Ничто не мешало Пане выбрать любое занятие: читать, возиться с камешками, слушать радио, расспрашивать отца о траншее.

— Техники у нас вполне достаточно, по-боевому разворачивается Филипп Константинович, — рассказал за ужином отец. — А с рабочей силой обстоит неважно. Где ее так быстро взять? Придется просить горняков отработать на строительстве хоть по нескольку смен… Ну, конечно, не в ущерб основному делу.

— Кто же откажется! Первая на работу запишусь, — сказала мать.

— И я тоже! — вызвался Паня.

— Давай лучше в поддавки сыграем, — предложил отец.

Хороший был этот вечер в доме Пестовых…




Поражение


Открыв дверь пионерской комнаты, Паня услышал голос Егорши.

— Нет, мы всё уже обдумали, — говорил Егорша. — Гена Фелистеев весь прошлый год был отличником. Вася Марков и Самохины обещают сделать так, как звено решит, Федя Полукрюков в половчанской школе учился на пятерки…

Возле щита с текстом торжественного обещания пионера собрались ребята из первого звена, а за столом старшего пионервожатого сидели Роман и Николай Павлович, слушая Егоршу.

Егорша увидел Паню, вошедшего в комнату, и бросился к нему:

— Пань! Пестов, ты все заданные уроки вчера сделал, как обещал?

Паня очутился в центре общего внимания.

— Все сделал, а утром еще проверил, хоть по учебникам меня погоняйте, — с достоинством ответил он. — И всегда так буду…

— Замечательно! — сказал Николай Павлович.

— А Колмогоров? — поинтересовался Роман. — Он так и не пришел к тебе готовить уроки?

— И Колмогоров учиться будет! — заявил Егорша. — Звено за него возьмется, чтобы он не чудил… Роман Иванович, мы сегодня проведем сбор и объявим себя звеном не знающих поражений, хорошо?

Название, придуманное Федей, пришлось по душе всем пионерам. Гена одобрительно кивнул Феде, Вася Марков толкнул одним локтем Колю, а другим Толю Самохиных, и дружные братья ответили ему толчком справа и слева. Но почему Роман вопросительно смотрит на Николая Павловича, а Николай Павлович задумчиво ерошит бородку?

— Пестов уже говорил мне вчера о звене не знающих поражений… — Роман прислушался к произнесенным словам и тряхнул головой, как делают купальщики, если в ухо попадет вода. — Очень уж пышно звучит — как вам кажется?

— Надо разобраться, — ответил Николай Павлович. — Важно то, что пионеры хотят сделать свое звено боевым, ведущим. Что же касается названия…

— Хорошее название, лучше и придумать нельзя! — встревожился Егорша.

— Сегодня на сборе звена обсудим. — Роман встал, давая этим понять, что разговор окончен. — Кстати, надо будет вам сегодня выбрать нового звеньевого. Вчера стало известно, что Витя Козлов останется жить в Златоусте. Подумайте о кандидатуре звеньевого.

По пути в класс Егорша сказал Пане:

— Мы вчера с Федей у всех ребят побывали, со всеми поговорили. Все согласились заниматься по-новому. Ты, Панёк, такое дело задумал, такое дело!..

— Ну, положим, лучше всего Полукрюков придумал, как звено назвать, — напомнил Паня. — У Федьки, знаешь ли, голова хорошо варит, я его за это уважаю.

— Его все будут уважать… Не понимаю, почему Роману не нравится название?

В класс Паня и Егорша явились с последними отголосками звонка.

Вадика на месте не было. «Заболел он, что ли?» — подумал Паня.

Пришла учительница математики Софья Никитична, и урок начался.

— Итак, вчера вы выполнили первое в этом учебном году домашнее задание, — сказала она. — Положите тетради на парты.

Учительница прошла между партами, и, казалось, ее взгляд просто скользит по тетрадям, но ребята были уверены, что Софья Никитична заметит все, вплоть до неправильно поставленной запятой. Паня немного струхнул, когда Софья Никитична взяла его тетрадь, но оказалось, что бояться было нечего.

— Все правильно, а почерк у тебя стал еще лучше, чем раньше, — сказала она. — Иди к доске и расскажи, как найти целое число по его части.

Давно замечено, что когда стоишь у доски, не зная урока, то успеваешь сделать множество различных пустяковых наблюдений. Муха бьется о стекло и не понимает, глупая, что другая половинка оконной рамы широко открыта: лети куда хочешь! Кусочек мела лежит на полу, и хочется наступить на него. Флюс у Вальки Норкова, сидящего на первой парте, стал меньше, чем вчера… И тянутся, тянутся минуты…

Но если знаешь урок, если уверен в себе, если к тому же немного волнуешься, то решительно ничего не заметишь и время мелькнет стрелой.

— Хорошо! — сказала довольная Софья Никитична, когда Паня изложил правило. — Реши этот пример.

Уверенно стучал Паня мелком по доске. Софья Никитична еще раз похвалила его, велела сесть, и Паня пошел к своей парте, улыбаясь всему классу. Класс ответил ему тем же, со всех сторон ему показывали растопыренные пятерни, а Егорша бесшумно аплодировал, подняв руки высоко над головой. И как-то само собой получилось, что Паня, упоенный своей первой победой, не удержался и щелкнул по парте перед самым носом Гены, да так ловко, удачно, что звук щелчка разнесся по всему классу.

— Кто это? — сердито спросила Софья Никитична. — Что это значит, Пестов?

— Простите, я нечаянно, — извинился он.

— От радости… — вполголоса объяснил Гена. — Обрадовался, бедняга, что пятерку получил.

— Свои чувства надо выражать культурнее, — смягчилась учительница.

В эту минуту дверь приоткрылась. Узенькая щель пропустила тоненький голосок:

— Разрешите войти. Софья Никитична?

Это был Колмогоров.

— Почему ты опоздал?

Софья Никитична выслушала запутанный рассказ о том, что все часы в доме по непонятной причине сразу остановились, и приказала:

— Дай тетрадь!

Внимательно просмотрела она работу Вадика и нахмурилась:

— Когда ты это сделал?

— Вчера… — пискнул Вадик.

— Как грязно и небрежно… Иди к доске.

Пример, который она задала, был совсем легкий. Вадик стал его решать, и Паня увидел, что дело плохо: для того чтобы найти целое число по его части, Вадик умножил, а не разделил часть числа на дробь.

— Чем же ты занимало дома? — спросила Софья Никитична. — Признайся, что ты решал задачу наспех, перед самым уходом в школу. Почему твой друг Пестов отлично выполнил задание, а ты сдал мазню, тарабарщину?

— Лебедь-птицу заработал… Злючку-закорючку получил… — зашелестели голоса ребят, когда Софья Никитична поставила Колмогорову двойку в тетради и в классном журнале.

Вадика уже ждала на парте записочка:

«Имей в виду, получишь от звена без сдачи! Самохины».

— Подумаешь, важность! — шмыгнул носом Вадик. — Я опоздал бы на весь урок, пожалуйста, так меня директор возле райсовета увидел… — Вадик обратился к историческим фактам: — В прошлом году я тоже сразу двойку по русскому схватил, помнишь, Пань?

— «В прошлом, в прошлом»! — зашипел Паня. — Разве сейчас прошлый год? Все звено подвел! Ты почему вчера задачу не решил? Ты же мне обещал…

— Я хотел вчера сделать, только я заснул…

Сразу после урока Вадик, предвидя неприятный разговор с товарищами, удрал в зоокабинет, и на Паню обрушилась буря, начавшаяся в звене.

— А я виноват, я виноват? — оправдывался он. — Вадька вчера обещал прийти ко мне делать уроки, а сам на Крутой холм побежал. Пришел домой поздно, сказал мне по телефону, что сядет заниматься, а сам…

— Будто ты Вадика не знаешь!

— Надо было сесть на него и заставить. — сказали Самохины.

— Нянька я ему, да? Нянька?

— Нет, не нянька! — стукнул кулаком по парте Егорша. — А что получилось? Ты вчера все уроки выучил, даже больше, чем надо было, ты для себя постарался, чтобы по парте Фелистеева щелкнуть, а товарища забыл… И звено забыл!

— Чего ты налетаешь? Не забыл я звена… — И Паня почувствовал, что перед лицом фактов его слова прозвучали фальшиво.

— Что ж ты о няньках болтаешь, а ничего не сделал, чтобы у всего звена не было поражения! Ты по телефону с Вадькой дружишь? Да, по телефону? — продолжал наступать Егорша.

— Значит, он будет лодыря гонять, а я должен ночью к нему бежать через весь поселок?

— Должен, должен, должен! — уже обоими кулаками стучал по парте Егорша. — Ты должен был аварии не допустить, а потом ты должен был звену сказать, что Вадьку надо подтянуть…

Раздался холодный голос Гены Фелистеева:

— Подвел товарищей, да еще и брыкается!.. Каким ты был, таким остался, казак лихой… Получай свой щелчок обратно! — Гена подошел к парте Пестова, щелкнул по ней со всего размаха и обернулся к Феде: — Что скажешь? Можно с ним дело иметь? Можно надеяться на такого?

— А ты и рад? — почти враждебно спросил у него Федя. — Чего ты радуешься, чего скачешь?

— Чтобы ты умнее стал и глаза протер!

— Не учи, не прошу… — Федя пошел из класса и, проходя мимо Пани, даже не взглянув на него, проговорил сквозь зубы, со злостью: — Эх, ты!

— Ухнуло звено не знающих поражений! — горестно воскликнул Егорша.

Все это заставило сердце Пани сжаться. Ухнуло дело, с которым он уже так сжился в мыслях, которым так гордился, которое так поддержало его с первых же шагов занятий по-новому. Он не мог, он не хотел с этим примириться, он с нетерпением ждал следующей перемены, надеясь, что с ним снова заговорят, что можно будет оправдаться. Но перемена ничего хорошего не принесла. Больше того, Паня почувствовал, что ребята вообще избегают разговоров с ним и с Вадиком. Сразу после звонка Федя и Вася пошли во двор, братья Самохины занялись настольным футболом, а Егорша…

— Некогда, некогда! — отмахнулся он, когда к нему подошел Паня, и убежал.

«Ну да, сговорились, — подумал Паня с тоской и обидой. — Гордые какие, внимания не обращают… И не надо, обойдусь!»




«Не будет по-вашему!»


На сбор он пришел в полной уверенности, что сейчас же, немедленно начнется суд над Вадиком и над ним, но Николай Павлович сказал:

— Мы с Романом Ивановичем обсудили предложение о звене не знающих поражений…

В классе, где после уроков собиралось звено, стало так тихо, что Вадик, сидевший поодаль от товарищей, с недоумением поднял голову и снова поник.

Николай Павлович закончил фразу:

— …и решили отсоветовать вам.

— Да куда уж! — воскликнул Егорша, но вспомнил, что он председатель сбора, и постучал карандашом, так как все ребята обернулись к Вадику.

— Нет, дело не только в том, что Колмогоров получил двойку. О двойке потом, — продолжал Николай Павлович. — Мы с Романом Ивановичем не поддерживаем этого названия потому, что оно вообще заучит заносчиво, кичливо. При первом же поражении звена вас высмеют, вам не простят заносчивости, а неудачи возможны в ученье, как в любом деле.

— Значит, у нас будет звено как звено? А мы хотели… — протянул Вася Марков.

— Хотели, чтобы весь мир ахнул? — подсказал Николай Павлович. — И прекрасно! Радуйте школу своими успехами в ученье, своей дружбой, спайкой, но зачем же сразу забираться на ходули, распускать хвост по-павлиньи? Уверяю вас, если звено без шума и треска выполнит свое хорошее намерение, оно завоюет добрую славу и искреннее уважение.

В класс быстро вошел Роман и сказал вполголоса несколько слов Николаю Павловичу.

— Что же, просьбу рудоуправления, конечно, надо уважить. Поговорим об этом после обсуждения основных вопросов, — ответил ему Николай Павлович.

Что такое? Какую просьбу рудоуправления принес Роман? Но Егорша спросил, кто хочет взять слово, и начались выступления. Сначала говорили о названии звена, и Федя Полукрюков без спора признал, что Николай Павлович прав и надо быть скромными.

— А уроки все равно будем готовить так, как Пестов готовит, — сказал Толя Самохин. — Выучишь урок сразу, потом повторишь перед «спросом» — и отвечай на пятерку.

Это было приятно слышать Пане.

Значит, ребята не отказываются от его почина… Хорошо!

Но тут же Толя Самохин поднес огонек к запальному шнуру:

— И надо друг другу помогать, друг за друга отвечать. Гена хорошо знает английский, даже с учительницей о погоде по-английски разговаривает, а у Пестова такое произношение, что учительница все время пугается. Пусть Гена поможет Пестову… Полукрюков по арифметике всех забьет — пусть он Колмогорову поможет, а то Колмогоров уже первую двойку в классе получил…

— А ему что, с него как с гуся вода: Егорша, дай мне слово! — потребовал Вася Марков.

«Ну, теперь пойдет-поедет!» — подумал Паня.

И действительно, получив слово, маленький чернявый Вася Марков сразу разгорелся, его глазки-угольки заблестели, его обычно мягкий, вкрадчивый голосок стал резким.

— Колмогоров только со своими теориями носится, ему всё игрушки. Арифмометр в класс притащил, а сам пустяковой задачи не решил, звено опозорил. Над нами вся дружина уже смеется: «Ишь, двоечники, не знающие поражений!» Колмогоров в пять разных кружков записался, а кружок двоечников сам организует и председателем в нем будет.

— И кружок спорщиков, — добавил Егорша.

— В кружке спорщиков он уже давно и староста и председатель. Все время к ребятам пристает: «Споришь, не споришь? Какой заклад выставляешь?» У Гены ножик нечестно выспорил…

— Безобразие! — возмутился Роман. — Нужно наконец взяться за спорщиков. Это азарт и обман еще хуже, чем менка. Не знал я, что этим увлекается и Фелистеев… Стыдно!

Но буря лишь краешком задела Гену и оставила его в покое, правда смущенного, закусившего, по своей привычке, нижнюю губу. Зато над головой Вадика сошлись все громы и молнии.

— Надо Колмогорова из кружков исключить, пока не исправится, — предложил Толя Самохин.

— Даже в зоокабинет не пускать, — развил его мысль Катя.

— А то сам механизированным ослом станет, — тихонько отпустил Вася Марков, снова превратившийся из пламенного оратора в хитровато-задумчивого мальца с колючим язычком.

Все это Вадик выслушал в одной и той же позе, низко опустив свою буйную головушку, но когда дело дошло до зоокабинета, послышалось что-то вроде всхлипываний. Он выгреб из кармана на парту множество различных предметов, включая и ножик, добрался наконец до носового платка и высморкался.

— У меня кровь носом… Нужно… холодный компресс, — гнусаво сказал он, прижимая платок к носу.

— Проводи товарища, Пестов, — приказал нахмурившийся Николай Павлович.

Конечно, Паня посочувствовал своему другу, вывел его из класса и потащил к умывальнику.

— Пойдем компресс поставим!

— Я домой лучше, — ответил Вадик сквозь платок, прижатый к носу. — Мне надо лечь, а то не перестанет.

Мальчики побежали к многоквартирному дому.

— Идет кровь? — спрашивал Паня.

— Угу… — отвечал Вадик.

В квартире Колмогоровых не было никого, если не считать Зои, игравшей свои скучные гаммы. Паня самостоятельно взялся за лечение Вадика. Приказал ему лечь в постель, отправился в ванную, налил в таз холодной воды, принес таз в детскую и… увидел, что Вадик, сидя на коврике посередине комнаты, учит щенка Моньку прыгать через скрипичный смычок Опуса.

— Ты почему не лег? — рассердился Паня. — Ложись, я тебе компресс сейчас поставлю.

— Очень нужно! — весело ответил Вадик. — Монька, работай, цуц! Если не перепрыгнешь, мы тебе холодный компресс на животик поставим.

Паня чуть не уронил таз.

— У тебя… у тебя взаправду кровь носом шла? — спросил он.

— И не думала! Я нарочно, чтобы не слушать, как меня ругают… Монька, прыгнули!.. Молодец! Еще раз, цуцик!

— Ты что? Ты что сделал? — взорвался Паня. — Со сбора удрал, и я из-за тебя. Испугался, что его ругают… Двойки получать можешь, а слушать, как тебя ругают, не хочешь, трус!

— А ты любишь, любишь, когда тебя ругают? — сощурился Вадик. — Иди на сбор, если любишь. Там теперь твоя очередь. Ох, и ругают же тебя, Панька, на все корки… Я сам слышал, как Егорша перед сбором спросил у Федьки: «Ты будешь говорить о самозванце?» А Федька ему сказал: «Придется». Иди, пожалуйста, на сбор, еще успеешь послушать… Монька, урок не кончен! Учись, дурачок, а то я тебе двойку поставлю.

Из столовой доносились унылые гаммы, и Пане стало беспокойно, тяжело.

— Не думай, что я такой же зайчонка, как ты, — сказал он. — Я на сбор все равно пойду, пускай ругают. Меня за меня не будут ругать, потому что я занимаюсь по-новому и пятерку уже получил. А меня за тебя ругать будут. Это ты меня подвел, радуйся!

— И никто тебя не просит за меня… подводиться, — пробормотал Вадик, которому все же стало совестно, но тут же он взял себя в руки и фыркнул: — Подумаешь, из-за одной двойки ослом называют, из кружков исключают… Ничего, я назло всем такой домашний дрессированный зоокабинет устрою, что лучше школьного будет… Монька, делай алле-оп!

— Остолоп! — в рифму сказал Паня и ушел.

Он честно спешил в школу, даже запыхался, но в душе обрадовался, когда увидел, что участники сбора уже разошлись.

Дома он с большим трудом принудил себя сесть за учебники. Все время донимал соблазн: «Брось, ведь завтра воскресенье. Сбегай лучше к Самохиным и разузнай, что о тебе говорили на сборе». Но возмутилось самолюбие: «Чего это я, Федьки боюсь? Удивительно!» Так-то так, но медленно, туго подвигалась работа, казалось даже, что память сразу ослабела и стала совсем дырявой.

Постучали в окно.

Уже смеркалось, и Паня не сразу разглядел Федю Полукрюкова, стоявшего на тротуаре.

— Сейчас! — крикнул Паня в форточку, выбежал на улицу и неуверенно предложил Феде: — Зайди…

— Некогда, в библиотеку нужно… Уроки делаешь?

— А то как же…

— Не сдавай, Пань! Все наши ребята решили учиться по-новому, а с понедельника мы начнем друг друга проверять и помогать. — Он перешел к главной цели своего посещения: — Знаешь, ребята меня звеньевым выбрали, и есть к тебе дело. Завтра начнется набор рабочих на строительство, и пионеры будут в почетном карауле стоять. Приходи завтра к рудоуправлению в девять часов, понимаешь?

— И Вадика позвать?

— Нет, не надо. Ребята не хотят, чтобы Колмогоров был в карауле, не годится двоечника в такой караул брать.

— Тогда и меня не надо, — заупрямился Паня. — Ты слышал, как Егорша сегодня кричал, будто Вадька из-за меня двойку получил? И ты тоже, наверно, сегодня меня на сборе ругал.

Ему показалось, что Федя медлит с ответом, и он проговорил с вызовом:

— Ну что, совесть не позволяет сказать: ругал ты меня, да?

— Че-го? — протянул Федя. — Кому совесть не позволяет? Разве я тайком тебя ругал? Я при всех… Только я тебя не за то ругал, что Колмогоров двойку получил. Он сам виноват, и нечего ему спускать.

— А за что? За что ты меня ругал, ну?

— За то, что ты плохой товарищ и до звена тебе дела нет. Вот за что… Из-за тебя у нас поражение получилось. Мог ты вчера проверить Колмогорова? Мог, а не проверил. Правда? Хорошему ты его не учишь, а плохому он сам у тебя научился. Хвастается, спорит…

У Пани в глазах потемнело.

— Спасибо тебе, честно ты поступаешь! — деланно рассмеялся он. — Лезешь в друзья, а сам напакостил мне перед Николаем Павловичем. Сам говоришь, что за Вадькину двойку я не виноват, так ты все другое припомнил… А самозванцем меня не назвал?.. От такого ждать можно… Вместо того чтобы товарища защищать…

В сумерках он не мог разглядеть выражения Фединого лица, но вздрогнул, когда Федя шагнул к нему.

— Ты знаешь что? Ты лучше молчи, слышишь!.. А то плохо тебе будет… — глухо и хрипло сказал Федя.

— Чего ты грозишь? — вырвалось у Пани. — Думаешь, я испугался? Идем, если так, хоть сейчас на поле кулаками драться, руками друг за друга не хвататься. Не испугались тебя!

Несколько секунд Федя стоял неподвижно, и Паня почувствовал, что противник борется с сильным искушением. Почувствовал и запоздалый страх: сейчас его необдуманный вызов будет принят, и тогда…

Нет, Федя повернулся, сделал несколько медленных, нерешительных шагов вниз по улице и остановился:

— Значит, правду говорить нельзя?

Не получив ответа, Федя с усмешкой сказал:

— Генка хочет, чтобы я тебе ничего не прощал, а ты хочешь, чтобы я тебе все прощал да еще защищал бы тебя, да? Умные вы оба, только дураки все-таки. Не будет по-вашему!

Снова наступило молчание.

Теперь Пане стало тяжело, тоскливо при мысли, что сейчас Федя уйдет и ссора закрепится.

Федя не ушел.

Он снова возле Пани, он протягивает ему руку:

— До завтра, Пестов! Ну, давай лапу, чудак-чудакович!

Он берет руку Пани, поворачивает ладонью вверх и дает такого хлопка, что по всей руке до плеча бегут огненные мурашки.

И уходит…

Вернулся Паня за письменный стол, освободил из заточения оловянную юлу и запустил ее на странице учебника.




В рудоуправлении


Площадь Труда стала праздничной.

От рудоуправления до Дворца культуры протянулись гирлянды хвои и кумачовое полотнище с золотыми буквами: «Дадим больше металла мирному строительству!» А возле подъезда рудоуправления появился громадный щит с проектом рудничной новостройки. Пунктирная линия, в которой вместо черточек были изображения вагонов и паровозов, шла из второго карьера через Крутой холм и долину реки Потеряйки к сортировочной станции.

Музыканты самодеятельного духового оркестра уже сидели на широком крыльце Дворца культуры. Они шумно продували трубы, и получалась веселая разноголосица. Лоточницы в белых халатах готовились торговать пирожками, бутербродами и мороженым. Радисты проверяли трансляцию: «Раз, два, три, даю пробу, даю пробу!..»

Пионеры собрались у общерудничной доски показателей и осмотрели друг друга: все они были в черных брюках, в белых рубашках, с шелковыми галстуками и пионерскими значками.

Егорша отрапортовал Роману:

— Отряд в полном сборе! — И скомандовал: — Цепочкой за мной!

Пионеры вошли в здание рудоуправления. Посередине вестибюля стояла электрифицированная модель домны; из летки бесконечной огненной струей лился металл.

Ребята зашептались:

— Ловко сделано!..

Гена объяснил:

— Стеклянная спиралька вертится, и световой эффект устроен. Ничего особенного…

Красные стрелы показали мальчикам дорогу в отдел кадров, и, стараясь не топать, они вошли в комнату, убранную коврами и цветами.

— Уже караул явился! — сказал секретарь парткома Борисов.

Мальчики увидели не только Борисова, но и управляющего рудником генерал-директора Новинова и еще нескольких знатных людей Горы Железной. Это были почетные табельщики нового строительства.

Теребя свои рыжеватые усы, Борисов окинул ребят внимательным взглядом и похвалил:

— Выправка у вас бравая, просто суворовцы!.. Насчет караула вам все ясно, ребята? Сегодня мы нанимаем рабочих для срочной рудничной стройки. Безработных у нас нигде нет, все граждане трудятся. И эти люди придут наниматься на строительство, чтобы в свободное от своей основной работы время по-коммунистически помочь руднику… Надо встретить их с уважением, поприветствовать пионерским салютом. Горнякам будет приятно видеть в карауле юных ленинцев, нашу смену в строительстве коммунизма. Занимайте посты!

Вскоре Паня, Федя, братья Самохины заняли самый почетный, наружный пост у дверей рудоуправления.

— Всю площадь видно! — сказал Федя и искоса взглянул на Паню: сердится еще или не сердится?

Но Паня сделал вид, будто вчера между ними вообще ничего не произошло, и ответил:

— Да, повезло нам… Ребята, Миляевы идут. Смирно!

На крыльцо поднялся первый посетитель — персональный пенсионер забойщик Миляев, маленький старичок. За ним следовали со своими женами три его сына, кузнецы ремонтно-механической мастерской.

— Был уже народ? — ревниво спросил старик.

— Вы первый, Михаил Иванович, — почтительно ответил Паня.

— А то как же! — приосанился Миляев. — Отцу кланяйся…

Электрические часы на автобусной остановке показали девять. Самодеятельный оркестр, не жалея барабанов, грянул марш, динамики усилили музыку до грохота, и народ пошел к рудоуправлению все дружнее и дружнее.

— Это мастер бурового станка Полуянов, — называл Паня пришедших. — Он первый начал на руднике скоростное бурение… Усатов из лаборатории, руды изучает… Таня Прохорова, мотористка на промывочной фабрике…

Он знал всех горняков, а братья Самохины знали всех металлургов Старого завода.

— Орест Дмитриевский, сталевар второй печи, мотоциклетный гонщик, — сказал Толя.

— Костя Уклеев, листокатальщик-дублировщик. Его в кино показывали, — сообщил Катя. — Старый завод от Горы Железной не отстанет!

Федя молча слушал товарищей и провожал глазами пришедших, будто вел счет горнякам, металлургам, железнодорожникам, их орденам, медалям и комсомольским значкам.

Пришедшие непременно здоровались с почетным караулом:

— Привет, ребята!

— Будьте готовы!

К рудоуправлению подкатили два автобуса и несколько индивидуальных машин. Это приехали люди с Ново-Железногорского металлургического завода. Гости столпились возле высокого старика с Золотой Звездой на груди.

— Это Дружин, обер-мастер доменных печей. Герой Социалистического Труда, — сказал Паня. — Он самый лучший доменщик на всем Урале.

Федя еще больше подтянулся.

Когда на крыльце появился генерал-директор Новинов, старик Дружин проговорил высоким, немного дребезжащим голосом:

— Это наш первый отряд, стахановцы доменного цеха, товарищ генерал-директор. Пришли к вам с подмогой. Принимаете?

— Вашу братскую помощь примем с благодарностью, — ответил Новинов. — Но прошу иметь в виду, что горняки и старозаводцы штурмуют табельщиков, так что свободных табелей осталось немного.

— Все нашими, будут!

Дружин подал знак рукой, и доменщики двинулись за ним, как бойцы за командиром.

— Что, озорной, угодила я тебе малахитом? — послышался голос бабушки Ули. — Примечай, сын милый, что ворон старый не каркнет даром… А где тут на работу берут? Покажи…

К тому времени, когда Егорша привел смену караула, у Пани созрела смелая мысль. Он пошептался с Федей, и они пошли в отдел кадров. Там мальчики протолкались к столам, за которыми сидели почетные табельщики.

— Не можем, Сергей Арсеньевич, дать вам табель на пять смен, — прогудел Юрий Самсонович. — Табелей почти не осталось. На одну смену вас наймем, если хотите.

— Протестую и протестую! Много ли за одну смену сделаешь, только себя раздразнишь, — стал спорить с ним Дружин и вдруг рассмеялся: — Ох, хитер! Табели от меня прячет — мол, велика ли в старике корысть. Зря, зря ты! Ради такого случая я обязуюсь срочно помолодеть. И помолодею, верьте слову!.. Разве плохо старики на Урале в военные годы работали? — обратился он к горнякам, стоявшим в очереди. — А теперь? С колошника домны мы, металлурги, все мирное строительство видим. Куда уж тут руки складывать… Ну, пиши, пиши табель, товарищ Борисов, не задерживай народ. — Он по-стариковски далеко отставил от глаз розовый листочек-табель и прочитал вслух: — «Я, Дружин Сергей Арсеньевич, обязуюсь отработать одну шестичасовую смену на втором участке срочного строительства Железногорского рудника». Число и час выхода на работу указаны, ясность полная. Беремся за траншею, товарищи горняки!

Он расписался в дубликате табеля, встал, поклонился горнякам и вышел, сопровождаемый доменщиками.

— Совсем не дал бы старику табеля, да ведь обидится, — сказал Юрий Самсонович. — Ну, молодежь, кто на очереди?.. А вам, ребята, что нужно? — обратился он к мальчикам.

— Наниматься пришли — я и еще Федя, — как можно солиднее проговорил Паня. Но смех горняков его смутил, и он умоляюще добавил: — Мы по воскресеньям будем работать…

— Еще могучие помощники нашлись, — пошутил Борисов. — Надо будет принять меры, чтобы ребята держались от строительства подальше, но пионерам из караула можно показать стройку. Хорошо стоят на посту, просто гвардейцы… Уж так и быть, для вас сделаем исключение. Ты, Паня, и ты… Как тебя зовут?.. Полукрюков? Брат Степана? Вы сможете побывать на втором участке.










Он вырвал из блокнота листочек, написал пропуск на двоих и вручил его Пане.

Осчастливленные мальчики направились к выходу, предвкушая прогулку по площади, но пришлось им на минуту расстаться.

В коридоре Паню остановил Филипп Константинович Колмогоров, отец Вадика. По-видимому, он только что пришел из карьера, так как был в бушлате и в запыленных сапогах, и еще было видно, что он, наверно, не спал всю ночь. Глаза его покраснели и смотрели устало.

— Вадим тоже в карауле? — спросил он и, заметив смущение Пани, догадался: — Его не взяли в караул из-за двойки? Правильно сделали! Отличился с первого дня занятий, милый мальчик…

Задумчиво почесывая подбородок, на котором блестела серебристая щетина, он зашагал по коридору, будто забыл о Пане, и остановился у открытой двери парикмахерской рудоуправления, из которой сильно пахло одеколоном.

— Ты увидишься сегодня с Вадиком? — спросил Филипп Константинович.

— Да… Сейчас к нему пойду.

— Передай ему от меня, чтобы в девять часов вечера был дома. Я заеду домой проверить, как он приготовил уроки. И пусть знает, что каждый день мы с Ксенией Антоновной по очереди будем его проверять, слышишь? — И сказал парикмахерше, пожилой женщине, которая уже взбивала мыльную пену в чашечке: — Нет, какой негодный мальчишка! Набрался наглости явиться ко мне на Крутой холм с двойкой… Если сегодня уроки не будут выучены отлично, то наша встреча с ним кончится очень неприятно, пусть в этом не сомневается.

— Прошу вас, посидите спокойно, — строго сказала парикмахерша.

Стоя в дверях, Паня дождался конца бритья. Филипп Константинович встал с кресла будто помолодевший и уже не такой усталый и сердитый — даже улыбнулся Пане.

— Григорий Васильевич сказал мне, что ты получил первую пятерку? — спросил он.

— Да… — неохотно ответил Паня и почувствовал, что его пятерка плюс Вадина двойка тут же сложились в величину мизерную, постыдную для обладателя пятерки.

— Приятно слышать, когда дети хорошо учатся, — заметила парикмахерша. — А есть такие озорники, что больше двух и считать не умеют.

— Рад за тебя, Паня, желаю дальнейших успехов!.. Есть же на свете сознательные ребята! — отрывисто проговорил снова нахмурившийся Колмогоров и, выйдя из парикмахерской, стал подниматься по лестнице, шагая через три ступеньки.

В вестибюле Паню поджидал Федя.

— С кем это ты разговаривал? — спросил он.

— Вадькиного отца не знаешь? Главного инженера Колмогорова? Он самый мировой горняк!

— Ну, идем на площадь, — взял его под руку Федя.

— Нет, к Вадику нужно, — отказался Паня и, помолчав, возмутился: — Ничего этот Вадька не понимает! Филипп Константинович на руднике дни и ночи работает, всю технику для строительства готовит, и Вадькина мама, Ксения Антоновна, тоже занята, потому что она прораб второго строительного участка. А он двойку схватил, и они беспокоятся… И все равно он уроков вчера вечером не сделал, а теперь переживает, что его из всех кружков исключат…

Федя вспомнил:

— И вовсе не из всех! Вчера Николай Павлович сказал, что Колмогорова можно оставить в кружке юных зоологов. Он животных любит, да?

— Только с ними и возится, целый зоокабинет у себя дома развел. Щенята да ужи…

— Нужно Колмогорову по арифметике помочь, потому что скоро Софья Никитична вызовет его двойку исправлять. Ты сделай так, Паня, чтобы Колмогоров пришел ко мне завтра подзаняться.

— Ладно, если хочешь.

— Не очень-то мне охота с ним компанию водить, — чистосердечно признался Федя. — И он ко мне тоже плохо относится, я знаю. Глинокопом меня прозвал. Дурной он какой-то… Давай так: ты завтра ко мне Колмогорова приведешь, а я Гену позову.

— Вадика я приведу, а насчет Фелистеева ты можешь не стараться, — холодно ответил Паня.

Он хотел тут же проститься с Федей, но минутку задержался на крыльце рудоуправления.

Духовой оркестр, игравший до сих пор разные марши, неожиданно начал медленный вальс. Народ на площади зашумел, загудел, в толпе образовались небольшие водовороты, сразу расширились, слились, и мимо оркестра плавно двинулась широкая река танцующих.

— Пань, видишь? — спросил Федя.

Паня увидел Степана Полукрюкова и свою сестру.

Могучие плечи Степана возвышались над головами танцующих, и странно выглядел великан, одетый в комбинезон, среди нарядной толпы. Должно быть, Степан задержался на площади по дороге в карьер. Танцевал он не так, как другие, — поворачивался медленно, осторожно, чтобы не наступить на кого-нибудь, а то просто раскачивался на месте. И Пане стало досадно, что Наталья обращает на себя внимание всей Горы Железной, хотя сердиться было не на что.

— Я пошел! — сказал он и, оставив Федю, отправился к Вадику.




Энциклопедист


Открыла ему негодующая Зоя и шумно пожаловалась:

— Твой двоечник заперся в папином кабинете. Надо вытереть пыль, а он меня не пускает. Скажи ему, чтобы немедленно пустил…

— Вадь, открой! — постучал Паня.

Замок щелкнул, дверь приоткрылась. Вадик пропустил Паню в кабинет, тотчас же повернул ключ и молча уселся на ковре между стопками томов Большой советской энциклопедия. Один из них Вадик положил себе на колени. На самой высокой стопке книг сидел щенок Аммонит — Монька и не спускал преданных глаз со своего хозяина.

— Что делаешь? — спросил Паня, пораженный этой картиной.

— Будто не видишь! Очень просто, штудирую всю энциклопедию, — тоном неизмеримого превосходства ответил Вадик.

— А зачем… штудируешь? — неуверенно выговорил незнакомое слово Паня.

— Вот странно! — хмыкнул Вадик. — Проштудирую всю энциклопедию наизусть — и посмотрим, кто будет самым лучшим отличником. Понял? Папа говорит, что геолог Краснов энциклопедически образованный человек. Он все, все знает. И я таким буду! Выдумай… ну, выдумай нарочно какое хочешь слово, и все равно в энциклопедии такое уже написано… Ты знаешь реку Аа? А я уже знаю. — Закрыв текст ладонью, он стал показывать свою ученость: — В Голландии есть целых сорок четыре Аа, потом Аа есть в Германии, в Швейцарии и еще во Франции… А ты ничего не знаешь, ага!

Удивительный замысел Вадика и его глубокие познания в области Аа произвели на Паню сильное впечатление. Он с уважением взял один из томов энциклопедии, прочитал несколько непонятных слов, заглянул в конец тома и обнаружил, что эта тяжелая книжища содержит восемьсот полустраничек-столбиков. Подумать только, что непоседливый Вадик берется выучить все наизусть!

— А сколько таких столбиков ты будешь учить каждый день? — спросил Паня, смутно почувствовавший что-то неладное.

— «Сколько, сколько»… Буду учить десять очень свободно.

— Не сможешь! Тут такие слова… труднее английских. Восемьсот столбиков и за сто дней не выучишь, потому что повторять пройденное тоже надо и еще уроки для школы готовить… А сколько всех книжек?

— Ну, шестьдесят пять… — Вадик опасливо посмотрел на стопки книг с красными корешками.

— И все толстые… Это сколько же лет ты будешь энциклопедию учить? — Паня наморщил лоб. — Шесть тысяч пятьсот дней без каникул, деленные на триста шестьдесят пять дней в году. Лет двадцать выйдет!.. Давай, давай на твоем знаменитом арифмометре считать, если не веришь.

— Чего ты выдумываешь? Ты же не знаешь, как делаются энциклопедическими людьми, — с тоской проговорил Вадик. — Не знаешь — и матчи… Только Краснов, наверно, не такую большую энциклопедию учил, а Малую советскую энциклопедию. Малую я сразу выучу.

— Малую?.. Нет, ты не крутись! Взялся, так самую большую выучи… через двадцать лет. Вот придумал так придумал! — Считая вопрос исчерпанным, Паня деловито спросил: — Уроки приготовил?

— А… а зачем? — шепнул Вадик, глядя прямо перед собой неподвижными глазам» и быстро, раз за разом глотая слезы.

— Затем, что сегодня Филипп Константинович в девять часов ноль-ноль минут нарочно с Крутого холма домой приедет, чтобы тебя проверить. Он сам мне это сказал… Садись при мне уроки готовить.

Закрыв лицо первым томом энциклопедии. Вадик всхлипнул, а Монька поддержал его жалобным повизгиваньем.

— Пускай… пускай меня проверяет, сколько ему угодно! — сквозь слезы говорил Вадик. — Не буду уроки учить, нарочно не буду… Меня в пионерский караул не взяли, из всех кружков выгонят, как неуспевающего… А папа сегодня… сегодня прогнал меня с Крутого холма за двойку, запретил к нему ходить и назвал… назвал знаешь как?.. Инди… индивидуумом… Да… Раньше называл просто лоботрясом, а теперь… теперь каким-то индивидуумом…

— Заревел! Эх, ты!

— Будто ты не заревел бы, если бы тебя так…

— А что такое инди… индивидуум?..

— Почем я знаю!

— Ты посмотри в энциклопедии.

— Очень мне нужно смотреть… как меня ругают!

В эту минуту многоквартирный дом качнулся, точно земля сдвинулась и немного отъехала в сторону, а в комнате зазвенело и задребезжало все, что могло звенеть и дребезжать.

Вадик открыл мокрое от слез лицо.

— Папа рванул Крутой холм! — шепнул он, и в его глазах засветились нежность и гордость. — Там сначала известняки залегают, твердые, как мрамор… Теперь начнется работа на траншее… — Он громко всхлипнул: — А меня… меня там нет… — И снова уткнулся носом в энциклопедию.

Паня сел на коврике рядом с ним.

— Вадь! Слышишь, Вадька? Чего ты расстраиваешься, не понимаю, — сказал он. — В караул тебя правильно не взяли, и Филипп Константинович тебя правильно с Крутого холма прогнал… Ты сам виноват… Только ты не переживай. Скоро Софья Никитична тебя вызовет двойку исправить, а Федя с тобой завтра помирится и тебе поможет по арифметике, потому что он парень хороший и нечего его глинокопом называть. И в кружке юных зоологов тебя даже оставят, целуйся со своими крошками, пожалуйста… Я все верно говорю, Пань!

Прислушиваясь к его словам, Вадик перестал всхлипывать.

— И Филипп Константинович, ясное дело, позволит тебе на холм прийти, когда ты подтянешься, — продолжал Паня. — У него сейчас работы много на строительстве, и у Ксении Антоновны тоже, а ты двойку домой принес, работать им мешаешь. Это даже бессовестно с твоей стороны, если хочешь знать, я тебе прямо говорю.

Вадик открыл лицо и уставился на своего друга.

— Давай, Вадь, все лучше и лучше учиться, чтобы Филиппу Константиновичу не надо было тебя проверять. Мы с тобой будем такими отличниками-волевиками, что очень просто школу с золотой медалью кончим, — стал мечтать Паня. — Неплохо будет, а?

— Папа на самом деле сегодня приедет меня проверить? — спросил Вадик. — Не врешь, Панька?

— Когда я врал?

— Хорошо! Пускай проверит! Я уроки так приготовлю, что он сразу меня на Крутой холм позовет, увидишь… — Вадик в последний раз всхлипнул. — Он позовет, а я никогда не пойду. Очень нужно, если он ругает родного сына индивидуумом…

— Брось, еще как побежишь! — засмеялся Паня. — Знаю я тебя.

Да, он знал своего друга.

Вадик вскочил и сгреб в охапку почти всю энциклопедию.

— Пань, помогай! — азартно крикнул он.

Один за другим томы энциклопедии по порядку номеров выстроились на книжных полках, дверца шкафа захлопнулась, и Вадик вытряхнул из портфеля учебники.

— Пань, я буду заниматься, а ты посиди здесь и увидишь, какой я волевик! — сказал он, устраиваясь за письменным столом отца. — Хочешь почитать про Дерсу Узала? Только не пускай сюда Зойку, потому что я не в форме… — И Вадик вытер покрасневшие глаза.

В дверь забарабанили.

— Когда ты пустишь меня вытереть пыль? — бушевала Зоя. — Сейчас же открой, а то я выброшу на улицу твою гадюку.

— Врет, побоится в руки взять… — подмигнул Пане Вадик.

Паня отчеканил:

— Зойка, не мешай Вадику решать задачу!

— Ах, какое невероятное событие! — язвительно рассмеялась Зоя.

Все же она прекратила осаду отцовского кабинета.




Вперед


Домой Паня шел в отличном настроении, даже мурлыкал что-то под нос. Чувство свободы, которое он испытал, приготовив уроки в первый день нового учебного года, конечно, было светлым и радостным, но то, что он испытывал сейчас, было еще светлее, еще радостнее. Вадик отлично приготовил уроки и доблестно выдержал строжайшую проверку, которую устроил ему Паня. Правда, под конец занятий Вадик немного устал и пришлось дать ему передышку за шахматной доской, но надо же было учесть, что новый волевик еще не втянулся в работу.

А вокруг кипела жизнь.

Гулянье с площади Труда распространилось по всему поселку. У ресторана «Отдых» все статики под пестрыми зонтами были заняты, вверх и вниз по улице Горняков проносились мотоциклы с отважными гонщиками в ребристых шлемах и, красуясь, проплывали автомашины.

Домой Паня явился как раз в ту минуту, когда репродуктор, наполнявший становую звуками веселой польки, внезапно замолчал, точно испортился.

Потом диктор объявил:

«Внимание, товарищи радиослушатели! Начинаем передачу радиорепортажа из второго карьера Железногорского рудника».

— Мамочка, иди сюда! — позвала Наталья, читавшая в стоговой. — Второй карьер говорит… Не шуми, Паня!

Она пересела поближе к репродуктору, мать остановилась в дверях спальни, перебирая вязальными спицами, а Паня повернул регулятор громкости на полную мощность.

Первое слово взял Филипп Константинович Колмогоров. Он подробно объяснил, какое значение для промышленности имеет новая рудничная стройка. Все это было известно Пестовым, но они выслушали оратора внимательно, так как он говорил не только для Железногорска, но и для всего Урала.

— А сейчас батя выступит, увидите! — предсказал Паня.

Он не ошибся. Слово получил Григорий Васильевич Пестов.

Паня стал под самым репродуктором, а в руках матери замерли вязальные спицы.

Послышался неторопливый голос.

— Начинаем проходку траншеи, чтобы перевести транспорт добытой руды на поток, — сказал Григорий Васильевич. — Технику для строительства мы получили первоклассную, транспорт наготове и порожняка вдоволь. Товарищи взрывники, спасибо им, тоже постарались. Взрыв на Крутом холме прошел удачно, оторванная порода хорошо размельчилась. Такую мелкую «набойку» будет приятно грузить. Все условия для работы имеются… Это так! — Григорий Васильевич загорелся, как бывало всегда, когда он хотел сказать самое дорогое, близкое сердцу. — Значит, товарищи, начинаем работу, поднимаем наш рудник, чтобы он шел впереди мирного строительства. Не допустим, чтобы нуждалась в руде домна Мирная и другие печи Железногорска! Пусть имеет много металла наша великая Родина, пусть растет и крепнет наша сила! Слава советскому народу, борющемуся за мир, слава советской власти!

Диктор сказал:

— Знатный машинист Григорий Пестов поднялся на экскаватор номер четырнадцать. Он взялся за рычаги могучей советской машины… Он зачерпывает породу и грузит ее в вагон… Слышите шум работающего экскаватора? Слышите аплодисменты?.. Железногорцы, собравшиеся у Крутого холма, приветствуют начало скоростной стройки… Пожелаем успеха боевому коллективу горняков, пожелаем им счастливо в гору!

— Начали! — крикнул Паня. — Слышишь, мам, начали!

— Счастливо им, голубчикам! — проговорила Мария Петровна. — За какое доброе дело взялись.

— Счастливо всем! — повторила Наталья, радостно глядя на репродуктор. — Всем счастливо в гору!

— Тсс! — остановил ее Паня. — Работает, работает «Четырнадцатый»! Батя работает!

Из репродуктора слышался шум экскаватора. Гора Железная двинулась навстречу домне Мирной, навстречу новым мирным стройкам, и первый шаг по этому пути сделал Григорий Пестов, отец.




…После обеда Паня принялся звонить Колмогорову в контору второго горного цеха. Телефонистка несколько раз ответила ему «Занято», а затем Паня неожиданно услышал знакомый голос Филиппа Константиновича: «Колмогоров вас слушает!» — и так растерялся, что все приготовленные слова вылетели из головы.

— Ну, кто там? — нетерпеливо проговорил Колмогоров. — В чем дело?

— Это я, Паня Пестов… Это я звоню…

— А!.. Почему ты попал ко мне?

— Потому что я вам звоню… — Паня справился со своим смущением и сказал все одним духом: — Филипп Константинович, вы не приезжайте сегодня домой проверять Вадика. Он все уроки приготовил при мне и всегда будет готовить, потому что за него все наше звено возьмется. Мы так решили! И он тоже понимает, что вы все время заняты… Не приезжайте домой, Филипп Константинович, хорошо?

Как показалось Пане, ответа пришлось ждать очень долго.

Вдруг он услышал что-то похожее на сдержанный смех, но тут же понял, что ошибся, потому что Филипп Константинович спокойно сказал:

— Домой я все равно приеду немного отдохнуть, но если ты уверен, что Вадик может быть сознательным хлопцем…

— Может! Честное слово, может! Он уже стал совсем сознательным, — заверил его Паня, обрадованный, что дело идет на лад.

Филипп Константинович закончил:

— Проверять я его сегодня не стану, подожду следующих отметок и… Во всяком случае, я очень благодарен тебе, Паня… тебе и твоим товарищам… Очень благодарен!

Последние слова прозвучали так тепло, так неожиданно мягко в устах этого резкого и строгого человека, что Паня не нашелся что ответить и медленно, осторожно положил телефонною трубку на рычаг, будто она была стеклянная.










Часть четвертая. Тревога





Ночной разговор








Громкий, быстрый стук дождя по железной оконнице разбудил Паню.

Стрелки будильника показывали полночь, но в столовой горел свет. Значит, отец занимается? Почему же слух Пани не может уловить ни одного звука?

Скрипнула дверь спальни, послышался голос матери:

— Что ж ты, Гриша, спишь сидя? Изломаешься весь…

— И впрямь заснул над книгой. Видать, лень-матушка раньше нас родилась… — пошутил отец и забеспокоился: — Опять дождь льет? Беда! Плохая это подмога строительству.

— Конца-краю дождям не видно, — сказала мать. — Народу трудно, а невыходов по табелям, говорят, нет… Встретила Колмогорову, Ксению Антоновну. Похудела, голубушка, лицо от ветра запеклось. Достается ей на втором участке, а ничего, не робеет инженерша наша! Уважаю таких… — Мать спросила будто между прочим: — Как на траншее дело идет, Гриша? И ты молчишь, и в газете перестали писать.

Паня приподнял голову и навострил уши.

— Да ведь нечего говорить, известняки проходим. — Григорий Васильевич пояснил: — Понимаешь, чортов это камень, а не известняки. Как стекло… Взрывники что ни рванут холм — получается чепуха. Сверху порода размельчится неплохо, а под мелкой «набойкой» то валуны в три кубометра, то гребни цельные. Приходится добуривать, задержка получается. Колмогоров из забоя не вылазит, никому покоя не дает. Скорее бы кончились эти известняки! — Он с извиняющейся ноткой в голосе спросил: — Тревожится, значит, народ?

— Интересуются люди, а так, чтобы тревожились, не видно. — Мать усмехнулась: — Пришла сегодня ко мне в детский сад Полукрюкова, Галина Алексеевна, стала выведывать. Наслушалась она, должно быть, всякого от соседок, спрашивает, доволен ли ты Степаном.

— А говоришь, что народ не тревожится, — уличил ее в непоследовательности отец. — Ты, Маша, если еще увидишь мать Степана, скажи ей толком: и известняки мы предвидели и о Степане знали, что уменья у него недостаточно. Но ничего, растет он неплохо, старается. Ты ей скажи, что я Степаном доволен.

— Скажу, конечно! — повеселевшим голосом ответила мать. — Сама к ней завтра схожу.

— Все ж таки позанимаюсь еще, — решил отец. — А ты ложись, тебе вставать рано.

Мать ушла в спальню. Отец перелистал книгу, затих, вдруг досадливо крякнул, встал и прошелся по столовой из угла в угол, и снова, и снова… Он старался ступать бесшумно, но какими тяжелыми, грузными были его шаги! И знал, хорошо знал Паня, что это значит. Он ясно представил себе лицо батьки — глубоко запавшие, потемневшие глаза, морщины на лбу. Представил Паня себе и то, как батька однообразным, неосознанным движением заглаживает назад ладонями обеих рук короткие поседевшие волосы, сквозь которые уже просвечивает лысина.

Думает отец… думы у него тяжелые. И вместе с отцом думает Паня.

Напрасно все же батька взял в свою бригаду Степана. Сбываются опасения старика Чусовитина: каждый кубометр породы, вынутый из траншеи, дается с таким трудом, а тут еще неуменье Степана, низкая выработка… Плохо! И страшно! Страшно перед Горой Железной, которая с тревогой следит за работой пестовской машины, страшно за отца, за его доброе имя…

— Папа!.. Слышишь, папа!..

Оказывается, Наташа тоже не спит.

— Что тебе? — недовольно спросил отец, остановившись на пороге «ребячьей» комнаты. — Чего не спишь?

— Не знаю… Дождь разбудил, стучит и стучит… А потом, я слышала ваш разговор с мамой… Папенька, на траншее очень плохо, траншея сильно опаздывает, да? Все говорят, что не надо было брать в бригаду Степана Яковлевича Полукрюкова… — И ее шопот оборвался.

«Так!» — мысленно подтвердил Паня.

— Да что это вы все за Степана взялись! — сердито воскликнул отец и тотчас же перешел на шопот: — А ты слушай, слушай болтовню эту, набирайся понятия, комсомолка!

— Папенька, но ведь проходка траншеи шла бы лучше, если бы ты взял на машину Трофимова вместо Полукрюкова. Этого же нельзя отрицать, — с горечью сказала Наташа.

— Ну так, — согласился с нею отец, — а что из того следует — зачерпнуть ложку, а вылить плошку, да? Думаешь, нам только траншею нужно пройти и пошабашить? Неправильно судишь: нам нужно еще весь рудник поднять, чтобы руда для домны Мирной и других печей валом пошла. Ты комсомолка, должна партийную математику понимать: взяли мы молодого работника на самую ответственную машину, на «Четырнадцатую», укомплектовали «Пятнадцатую» молодежью, и весь молодняк на руднике точно вновь на свет народился, потому что доверие увидел. Учится молодежь у шефов-стариков на «отлично», выработку поднимает. Слышала?

— Да, это все признают. — Наташа вздохнула и добавила: — Но к чему все это, если., если траншея не поспевает к сроку, если руда не успеет выйти к домне Мирной?

— Должна выйти! — с силой проговорил отец. — Что ж ты думаешь, наш партком, не подумав, мое предложение насчет молодежи и шефства принял? Не беспокойся, мы это дело сто раз вдоль и поперек обдумали и обратного хода ему не дадим. Наседают на меня некоторые: сними да сними Степана с машины… Чтобы я Степку моего, фронтового героя, под такую обиду подвел? Не бывать такому! Всё!

Отец прошелся еще по столовой, вновь вернулся к «ребячьей» комнате:

— Скорее бы эти чортовы известняки в землю ушли! Тогда развернемся.

— А уйдут, папа?

— Если разведке верить, так похоже на то… Ну, спи однако! — И отец плотно закрыл дверь.

— Папенька, родимый! — горячо проговорила обрадованная Наталья. — Если бы все так и было!..

Паню тоже обрадовали слова отца, а утром снова ожили сомнения, владевшие им последние дни. Он достал из почтового ящика свежий номер рудничной газеты-многотиражки и прочитал статью о том, как подвигается строительство железной дороги. А вот о траншее газета снова не сказала ни слова.

Собравшись в школу, Паня прихватил обеденные судки.

В последнее время мать была очень загружена в детском саду — там открылись дополнительные группы для детей тех женщин, которые пошли работать на строительство, — все хозяйство в доме Пестовых вела Наталья, но иногда получалось так, что она не успевала стряпать, и приходилось брать готовые обеды в ресторане «Отдых».

Сам шеф-повар Александр Гаврилович, высокий человек с огненно-красным лицом и белыми бровями, принял у Пани судки и осведомился:

— Спрашивал у папаши, что ему желательно?

— Нет, я и так знаю. Мы с батей тестяное любим, а борщ чтобы густой, с помидорами и сметаны побольше. А еще я люблю…

— Ты, фрикаделька, у меня на отдельном учете не состоишь, носом не вышел. Об отце говори! — с высоты своего величия осадил его шеф-повар.

Когда Паня был уже в дверях, Александр Гаврилович задержал его:

— Что там у Григория Васильевича на траншее?

— Вы у бати спросите, а фрикадельке а школу нужно, — отплатил ему Паня; все же он в двух словах рассказал уважаемому шеф-повару, что на известняках проходка траншеи задерживается.

Но неприятнее всего была встреча с Варей Трофимовой и второклассником Борькой. Варя провожала своего сына в школу, прикрыв его полой прозрачного зеленого плаща, и Борька крикнул из-под полы:

— А мой папка вчера сто двадцать пять дал, а твой батька тоже…

— Сто тридцать, а не «тоже»! — сердито ответил Паня. — Ты бы сам попробовал на известняках работать.

— Ой, Панечка, и когда вы, глупые, перестанете спорить? — пожаловалась Варя и многозначительно добавила: — Да, может, скоро ты, Панечка, первый перестанешь гордиться, к тому как будто идет, миленький…

— Ага, ага! — крикнул Борька и показал Пане язык сквозь прозрачный материнский плащ.




Что будет?


В свой класс Паня пришел невеселый.

Первое, что он услышал, был голосок Васи Маркова. Вася говорил, сидя за своей партой в небрежной позе человека, чувствующего, что слушатели дорожат каждым его словом, а слушателей было порядочно: Вадик, братья Самохины, Егорша и еще несколько ребят из других звеньев. За своей партой, спиной к рассказчику, сидел Федя Полукрюков над раскрытым учебником.

— Что там? — на ухо спросил у Вадика Паня.

— Плохо! — затряс головой Вадик. — Слушай сам…

Стрельнув в сторону Пани черными глазками-угольками, Вася продолжал, явно повторяя слова своего отца, плановика рудоуправления:

— Главное то, что машина на траншее выбилась из графика, каждый день траншея выдает меньше кубометров, чем нужно. Получился уже большой долг. — Вася назвал весьма внушительную цифру недоданных кубометров, и Вадик воскликнул «ух!» — Папа говорит, что этот долг «Четырнадцатый» уже не успеет покрыть.

— Почему не успеет покрыть? — вмешался Паня. — Кончатся известняки, выйдет «Четырнадцатый» на легкий грунт — и сразу свое нагонит.

— Не очень-то прыгай, Пестов! — ответил Вася. — Долг уже слишком большой, и еще вырастет, потому что до конца известняков далеко. Значит, траншея опоздает на десять дней или больше, а это позор. Домну Мирную кончат строить к празднику, а где ты возьмешь для нее руды, где?.. Папка говорит, что надо срочно бригаду «Четырнадцатого» укрепить.

Конечно, Федя не пропустил ни одного слова из этой беседы. Паня видел, что он беспокойно зашевелился и снова замер.

— Как это бригаду укрепить? — напрямик спросил Паня. — Говори, Марков, если начал!

Тут Вася спасовал, покосился на Федю и, ухмыльнувшись, махнул рукой.

— Будто ты не понимаешь!.. — сказал он.

— Я понимаю, что ты глупости выдумываешь! — напустился на него Паня. — Ишь, мудрец нашелся! Молчал бы, если ничего не знаешь.

— Ты ему рот не зажимай! — дружно выступили против Пани братья Самохины. — Сам, видно, ничего не смыслишь и других сбиваешь.

— А вам только бы марковские сказочки слушать… Ну и пожалуйста, если охота время терять! — бросил Паня и отправился к своей парте, так как почувствовал, что ребята встречают каждое его слово недоверчиво.

— Пань, есть дело, — окликнул его Федя.

Они вышли в коридор и стали рядом у окна, глядя на серый, ненастный день, расплывавшийся по стеклам каплями нескончаемого дождя.

Вполне естественно, что Паня ждал разговора о траншее, и удивился, когда Федя спросил:

— Собираешь, Панёк, предложения, как лучше оформить коллекцию для Дворца культуры?

— Ну, собираю… Только пока стоящих предложений нет. А что?

Лицо у Феди было спокойное, но будто усталое. Впрочем, это можно было объяснить тем, что на него падал свет ненастного дня.

— Знаешь, ты поговорил бы с Геной, — посоветовал Федя. Он все время книги по минералогии и по электротехнике читает. Я его спросил — может быть, он что-нибудь придумает, а он сказал: «Если придумаю, так для себя, а в краеведческом кружке я не состою!» Плохое рассуждение, правда? Давай сегодня вместе к Гене подойдем.

— Ты всегда больше других хочешь! — взъерошился Паня. — Не буду перед Фелистеевым хвостиком вилять: «Помоги коллекцию оформить!» Сами придумаем, что надо.

— Это тоже глупое рассуждение. Гена тебя и по-английски подтянул бы. У тебя произношение такое, что весь класс хохочет.

— «Произношение, произношение»! Будет и у меня хорошее произношение. Я уже так язык наломал, что три дня типун сидит… Вообще, чего ты волнуешься? У нас теперь в звене мир, мы с Генкой не ссоримся, поражений тоже нет, и Вадька двойку исправил… — И, сам, того не желая, Паня добавил: — А ты думаешь о всяких пустяках, будто тебе ни до чего дела нет!

Конечно, Федя понял намек. Обеими руками он взялся за мраморный подоконник и напружился, будто собрался вывернуть его из гнезд.

— Ты… о траншее говоришь? — спросил он, не глядя на Паню. — Думаешь, я не знаю, что на траншее прорыв? Нет, я знаю. Раньше Степан радовался, что его в пестовскую бригаду взяли, а теперь… молчит и молчит. Он на крепких породах никогда не работал, а тут известняки такие… Только Пестов сейчас работает хорошо, а Калугин и Степан отстают… Больше всего Степан отстает… Ты слышал, что Марков сейчас сказал? Слышал?.. Нужно бригаду «Четырнадцатого» укрепить! Значит, вместо Степана другого машиниста поставить, да? — Голос Феди упал, он всем телом оттолкнулся от подоконника, повернулся и пошел по коридору.

— Постой!

Паня нагнал его, схватил за руку, заглянул в его лицо и увидел сжатые, побелевшие губы, увидел глаза, полные тоски, стыда…

— Пусти! — сказал Федя, пытаясь освободиться.

Но тут Паня оказался сильнее первого силача в классе.

— Что ты придумал, Федька! — воскликнул он. — Марков всякую дурь проповедует, а ты ему веришь… Я сам вчера слышал, что батька сказал: он сказал, что Степан хорошо растет, батя им доволен. Скоро известняки кончатся, и тогда «Четырнадцатый» так развернется, что держи — не удержишь. Моя мама сегодня к вам в гости придет и то же самое Галине Алексеевне от батьки передаст.

Неожиданно Федя обхватил его обеими руками и так сжал, так стиснул, что Паниной душе совсем не осталось места в теле.

— Пусти… — прохрипел он. — Медведь такой…

— Правду мне говоришь? — допытывался Федя, выпустив Паню и жадно вглядываясь в его глаза. — Не врешь?

— Хочешь, под салют честное пионерское дам! — стукнул себя кулаком в грудь Паня.

— А если… если Степана снимут с траншеи за то, что не справился…

— Говорю тебе — не снимут его!

— …если снимут, так мы… мы все из Железногорска уедем, от позора…

— Никуда вы не уедете! Ты мне можешь, конечно, не верить, а моему батьке ты веришь… скажи, веришь? Мой батька никогда словечка зря не скажет.

Паня говорил, говорил слова, которые подсказывала ему жалость, и видел, что Федя поддается ему, что на смену недоверию приходит надежда. Казалось, ненастье кончилось и первые нерешительные лучи солнца уже слегка осветили лицо с выпуклым лбом, с мягким широким подбородком. Да, Паня добился своего — обнадежил, успокоил товарища, а сам… Невеселые мысли преследовали его весь день.

— Пань, что же будет? — спросил на перемене Вадик. — Папа за строительство отвечает персонально, значит лично, а если траншея опоздает? — В голосе Вадика прозвучал страх. — Ну зачем твой батька взял Степана в бригаду, зачем?.. Если бы Степан работал хоть как Калугин…

— Как Калугин? — криво улыбнулся Паня. — И Калугину нужно лучше стараться, и Степану надо от Калугина не отставать… А Федьке ты ничего о траншее не говори, не надо, а то расстраивается, чудак!

— Я тоже так расстраиваюсь, и мама, и все…

— Хватит тебе ныть, без тебя тошно! — разозлился Паня.




Просвет


Вечером, сделав уроки, Паня включил репродуктор, чтобы прогнать тишину, стоявшую в доме, и с первых же слов, произнесенных диктором, понял, что передается статья о новых задачах машиностроителей. Железногорцы получили много заказов на оборудование для разных строек, всё больше требовалось хорошего металла.

Слушая эту статью, Паня задумался, и растаяли тысячи километров, лежавшие между Железногорском и Сталинградом, Куйбышевом… Нет, не извилистая, капризная Потеряйка шумела по ту сторону Крутого холма, а бескрайная Волга величественно катила свои воды. И сквозь Крутой холм, взрывая и ломая камень, рвались к мирным стройкам горняки, неся им металл Горы Железной.

Звонок телефона ворвался в дом.

— Пань, ура! — прокричал Вадик. — Папа сам позвонил мне из горного цеха и разрешил прийти на Крутой холм, когда кончится дождь, и принести ему справочник по горным машинам, потому что я уже исправил двойку и чуть не получил пятерку по истории, а все равно получил четверку. Я сейчас побегу, потому что дождь никогда не перестанет. Идем вместе, хорошо?

— Мне нельзя, дома никого нет… И сейчас смена моего батьки, а он запретил мне в гору соваться. Ты посмотри все на траншее, потом расскажешь.

— Всё, всё посмотрю! Ты знаешь, мама мне сегодня сказала, что долг «Четырнадцатого» почти совсем не растет.

— Так и меньше не становится… Ну, беги на холм.

Он едва успел положить трубку, как с улицы послышался голос Натальи. Выскочив на парадное крыльцо, Паня в полутьме увидел сестру и Степана Полукрюкова.

— Иди домой, Ната! — приказал Паня. — Ждешь тебя, ждешь… Весь вечер дома сижу, а мне в кино надо.

— Иду, иду!.. Видите, Степан Яковлевич, какой строгий у меня братик. — На прощанье она сказала Полукрюкову: — А математики вы не бойтесь. Скоро в техникуме начнутся консультации, и вам будет легче.

— Я ведь не жалуюсь, Наташа, но врать не стану: туго с ученьем. Сижу в аудитории, а голова на траншее. На два фронта поспевать приходится. Сказал я Григорию Васильевичу: «Не лучше ли мне ученье отложить, пока траншею не сдадим?», так он мне всыпал: «Только посмей техникум бросить! Мы тебе на парткоме строгий выговор с предупреждением запишем».

— И правильно сделают! — сказала Наталья. — А что слышно с вашим предложением?

— Ничего как будто… Колмогоров и Борисов одобряют…

Налетел порыв сырого ветра. Полукрюков попрощался с Натальей:

— Простите, что задержал вас разговорами, время отнял. У вас тоже ведь фронтов хватает…

Когда Наталья, шурша макинтошем, прошла в дом, Степан наклонился к Пане и вполголоса спросил:

— Трудно твоей сестрице, правда? И учится, и общественной работой в техникуме занимается, и домашним хозяйством… Ты проследи, Панёк, чтобы она не переутомлялась. Ты ведь ух какой строгий!

— Все равно не послушается, — ответил Паня. — Она говорит: «Всем трудно, и я не хуже других».

— Она лучше других, а не хуже! — поправил его Степан. — Верно говорю?

— А то нет! Наша Натка — боевая деваха!

— Деваха? — обиделся Степан. — Ты такие слова о ней не говори. Грубо это, некультурно.

Земля ушла из-под Паниных ног. Степан подбросил его к самому небу и затем так крепко прижал к своей груди, что косточки хрустнули.

— Не повредил я тебя? — испугался великан. — Иди домой и Наташе мой нижайший поклон передай. Запомни: нижайший, не иначе.

— Вы же с ней сейчас разговаривали.

— Все равно передай. Не трудное дело…

Громадная тень стала удаляться, и из темноты донеслась песня о друзьях-однополчанах.

— Степан Яковлевич тебе нижайший поклон с товарищеским приветом передает, — сказал Паня, войдя в столовую. — Чудной он! Сейчас с тобой разговаривал и опять, здравствуйте вам, нижайше кланяется.

— Ничего смешного нет, просто он вежливый человек, чего и тебе от всей души желаю, — мимоходом ответила Наталья, готовившая стол к чаю.

— Вежливый и танцевать в комбинезоне умеет, да? — подхватил Паня, обиженный этим замечанием. — Лучше бы он вообще не поклоны передавал, а работал как следует. Это из-за него у нашего бати на траншее такой большой долг, что никак не покроешь…

Он даже вздрогнул, когда Наталья крикнула:

— Дурак!

— Чего, чего? — спросил ошарашенный Паня. — Ты чего?

Никогда сестра не была такой, как в эту минуту: она сразу стала удивительно большой, лицо ее разгорелось, брови сдвинулись, а глаза потемнели, заблестели — хоть беги от гневного взгляда.

— Безголовый ты, бессовестный! — сказала Наталья, наступая на Паню. — Что ты болтаешь! Чего ты хочешь от нового человека на трудной работе, на известняках?.. Не понимаешь ты этого, да? Не понимаешь?

— Нет, понимаю! Прекрасно даже понимаю, почему ты… Полукрюкова защищаешь…

Теперь Наталья опомнилась, провела ладонью по щеке и проговорила тихо:

— Уходи!.. Если не уйдешь, я сама уйду, слышишь?

— Пожалуйста, мне уже давно нужно в кино.

Он выскочил в переднюю, надел пальто, потом выставил голову из передней в столовую, пропищал:

— Понимаю, все понимаю! «Пэ» — это Полукрюков, Полукрюков!.. — и с грохотом закрыл за собой входную дверь.

С Вадиком Паня столкнулся на площади Труда, когда вышел из кино Дворца культуры. Забавную фигуру представлял Вадик в слишком длинном непромокаемом плаще, с нахлобученным на голову необъятным капюшоном.

— Пань, мы с папой совсем помирились! — чуть не плясал он от радости. — Мы шин чай с вареньем, и папа сделал мне отчет о строительстве… Знаешь, Васька Марков все наврал. Папа говорит, что известняки уже кончаются, а как только они совсем кончатся, на «Четырнадцатом» поставят новый ковш. Работа пойдет веселая, и траншея сразу покроет долг.

— Какой новый ковш?

— Не трехкубовый, а четырехкубовый. Даже, может быть, больше. Папа мне не все рассказал, потому что его вызвали на траншею, и я тоже пошел. Ух, Панька, там очень трудно работать! Целых три бурильщика разбуривают валуны, перфораторы так и трещат… Ну, пока! Нужно еще повторить уроки. Теперь я часто буду бегать на Крутой холм.

Домой Паня вернулся вовсе не в том настроении, в каком ушел. Вести, принесенные Вадиком, обрадовали его. Уж инженер-то Колмогоров, конечно, знал положение дел на траншее лучше кого бы то ни было, и его уверенность передалась Пане. Зачем же он поссорился с Натальей? Ей было трудно в эти дни: она делала все, что нужно, по дому, даже белье стирала, а училась в техникуме, как всегда, отлично. Мать боялась, что «девочка вовсе замается», а он взял и обидел сестру…

Ему хотелось помириться с Натальей, но он не знал, как это сделать, не роняя своего достоинства, и поэтому явился в столовую нахмуренный.

— Садись ужинать, Паня, — ласково сказала Наталья, выйдя навстречу ему из «ребячьей» комнаты. — Кушай запеканку, потом выпьешь молока… знаешь с чем? С фруктовыми вафельками.

— Можно, — солидно ответил Паня.

— А я чаю хочу…

Сохраняя вполне независимый вид, Паня управился с запеканкой из макарон, принялся за молоко, взял из пакетика вафельку — любимое лакомство Натальи — и украдкой взглянул на сестру. Помешивая ложечкой в чашке, она ответила ему улыбкой, точно совсем забыла о недавней ссоре.

— Ната, что это Вадька говорит, будто на «Четырнадцатом» какой-то новый ковш поставят? — спросил Паня.

— Да… Это Степан Яковлевич предложил. — Наталья охотно рассказала: — Понимаешь, в Половчанске копают однородную глину, и ковши там больше, чем у нас на руднике. Наши трехкубовые ковши для твердых пород хороши, а на легких они непроизводительны. Степан Яковлевич предложил поставить на «Четырнадцатый» четырехкубовый ковш, как в Половчанске. За известняками начнется легкая наносная порода, и выработка на траншее сразу сильно поднимется. Ты всё понял?

— Так и надо сделать! — Паня, не кривя душой, добавил: — Умный этот Полукрюков, хорошо соображает, как на экзамене.

— Правда? — благодарно взглянула на него сестра. — Ох, скорее бы кончились эти проклятые известняки! До чего я на них зла, Паня, зубами готова их грызть… В Железногорске все волнуются, что траншея не поспеет к пуску домны Мирной, а я уверена, что Гора Железная не отстанет от металлургов, уверена, хоть режь меня!

— Ясно, батя не отстанет! — воскликнул Паня. — Помнишь, как батя взял обязательство срыть к празднику Рудную горку? Даже мама боялась, что он не успеет. Мы каждый день ходили смотреть, сколько еще ему горки осталось. Придем и смотрим, а батя разворачивается, батя разворачивается! И все сделал так, как обещал… Об этом в газетах писали… Непременно на траншею пойду, сам все посмотрю.

Вскоре он смог осуществить это намерение.




Что сказала таблица


— Дам я тебе, Панёк, нагрузку ради субботнего дня, — сказал отец. — Составь табличку да сделай ее повиднее. Сегодня во втором карьере проводим шефское стахановское совещание, табличка пригодится… Потрудись, а я острогу подправлю. Дожди, похоже, кончаются, на рыбалку с ночевой авось выберемся, ухи с костерка похлебаем.

При других обстоятельствах это известие заставило бы Паню кричать «ура», а теперь он посмотрел на отца с удивлением. Ведь как сильно был занят батька в последнее время, как много работал, даже похудел заметно, а все же не забыл о рыбалке. Правду, значит, говорят, что уралец скорее от пельменей откажется, чем от рыбалки, а вернее всего, не откажется ни от пельменей, ни от рыбалки с ночевой у костра.

Объяснив Пане, как сделать таблицу, Григорий Васильевич ушел на веранду, а Паня достал пузырьки с тушью, открыл готовальню и стал художничать. Решетку таблицы он вычертил в две линии синим и красным, сверху покрасивее написал: «Социалистическое соревнование машинистов экскаваторов второго карьера» и старательно перенес в клетки показатели со страниц старенькой записной книжки, которую отец называл колдунчиком.

Дельный был этот колдунчик. Он сразу наполнил комнату шумом экскаваторов, гудками паровозов и отголосками взрывов… Один за другим встали перед глазами Пани машинисты и повели с ним беседу. «Как дела, дядя Калугин? — спросил Паня. — Как будто не очень?» — «Трудная работа, известняки», — ответил немногословный сменщик отца Андрей Калугин, и Паня покачал головой. Норму Калугин давал, но так ли он работал на «Пятерке»?»

— А это что? — вслух спросил Паня.

Выработка Калугина в кубометрах сразу подскочила и два последних дня была просто хорошей.

На следующей страничке колдунчика Паня увидел фамилию Полукрюкова и стал переносить в таблицу его показатели день за днем. «Неважно, неважно!» — пробормотал он, но потом стал вглядываться в цифры все с большим интересом. Вначале Степан топтался на месте, едва-едва выполнял норму, — бывало и так, что не выполнял ее, — а потом пошел, пошел вверх, прибавляя каждый день несколько процентов. Нет, он еще не сравнялся с Калугиным, который ведь тоже повышал выработку, но он быстро догонял этого опытного машиниста, наступал ему на пятки.

— Растем, растем, Степан Яковлевич! — с удовлетворением отметил Паня.

Вошел отец с острогой в руках, посмотрел на часы и заторопился:

— Работы у тебя еще порядком. Видать, не дождусь я таблицы… Ты, Паня, как только кончишь ее, беги в контору второго горного цеха, я там буду. Договорились?

— Еще как! — обрадовался Паня, любуясь умело наточенными жальцами остроги. — Батя, а выработка позавчера здорово поднялась, правда?

— Немудрено! Известняки кончаются, в землю уходят. Легче теперь работать. И новый ковш мы поставили, сварной, четырехкубовый, — сказал отец, повязывая галстук и разглядывая таблицу, лежавшую на столе. — Ишь, ишь, как мой Степа вверх идет! О нем уже в карьерах шумят. Жаль, за вчерашний день я данных не имею. Ну ничего, до начала совещания в таблицу впишу.

— А знаешь, батя, что Васька Марков в классе говорит? Он говорит, будто у Степана низкий потолок и вообще…

— Зряшный разговор, отцовские выдумки Васютка повторяет… — Григорий Васильевич тотчас же предупредил Паню: — Ну ладно, я это сказал только промеж нас, без выноса речи из дому, а разговору о потолке ты не верь. Когда я экскавации учился, тоже кто-то выдумал, что у меня дело не пойдет — мал, носом не вышел и грамотности не хватает. И правда! Сколько раз так башкой стукался, что искры из глаз сыпались: тут тебе и порча, и малая выработка… Иной раз чуть не плакал: «Нет мне дальше хода!» Наволочку раз ночью на подушке прогрыз от огорчения, хоть у матери спроси… А потом подучишься на всяких курсах, семинарах, съездишь в учебную командировку — глядь, уже и подрос немного. Потолок! Выдумали же такое поганое слово! Нет у нас потолка над человеком, если он расти хочет… — Григорий Васильевич надел пиджак и мимоходом растрепал Пане волосы: — Забыл тебе сказать… Филипп Константинович очень Вадиком доволен: охотно учится паренек. Колмогоров тебе спасибо передает.

— А я, батя, сейчас мало Вадьке помогаю, — ответил Паня. — Он сам волевиком стал. Ему учиться легко, у него память хорошая. А Федя Полукрюков его по арифметике и по алгебре подтягивает.

— Молодцы вы, пионеры, хоть сейчас в комсомол вас принимай! — Взяв из рук Пани шляпу, Григорий Васильевич лукаво подмигнул ему: — Где бы мне того человека повстречать, который говорил, что Вадик и недисциплинированный, и такой, и сякой… Я бы этому человеку припомнил, как он для своего товарища потолок придумывал. А?

— Ох, батя, и хитрый же ты! — рассмеялся Паня.

— Понял, брат, как о человеке судить надо: не спеша да с одумкой… Так, значит, принесешь таблицу?

Он ушел. Паня поупражнялся с острогой, пронзая воображаемых рыб на дне воображаемой Потеряйки, закончил таблицу и отправился во второй карьер.

На площади Труда Паня увидел неожиданного попутчика.

— Вадька-а! — закричал он. — Подожди!

Маленькая фигурка в дождевике неохотно замедлила шаг. Паня нагнал своего друга, и они вместе направились через пустырь ко второму горному цеху.

— Бате таблицу несу, — сказал Паня, размахивая картонной папкой. — Не только тебе на траншею бегать, мы тоже можем, ага!.. Вадька, скоро на рыбалку поедем, батя даже острогу наточил… А таблица интересная, Вадь. «Четырнадцатый» уже на легкую породу выбрался и теперь так идет, так идет!.. Наверно, скоро задолженность в кубометрах покроют. Ох, и разыграю же я Ваську Маркова при всем классе! Под парту спрячется и до зимних каникул не вылезет…

Вдруг Паня осекся, так как заметил нечто совершенно необычное: Вадик молчал! Впервые в жизни Вадик упорно молчал в присутствии своего друга, и лицо у него было постное, скучное.

— Ты что? — спросил Паня. — Идет и молчит! Заболел, что ли?

— Чего это я должен всегда болеть, даже смешно! — строптиво ответил Вадик.

— Ну молчи, если хочешь. Так даже смешнее получается.

Дождь перестал, но по небу бежали тучи, обещая пролиться еще не раз. Идти через пустырь было трудно: ноги вязли в цепкой глине. Пане стало скучно, и он снова заговорил о таблице производственных показателей машинистов-экскаваторщиков:

— А неплохо Степан работает, молодец он! Каждый день показатели у него все лучше. Главное, чтобы Калугин и Степан темпов еще набрали, тогда траншея ни за что не опоздает. А мы боялись…

Ответив что-то невнятное, Вадик прибавил шагу.

— Чего ты кросс по пересеченной местности устраиваешь? — Паня схватил Вадика за плечо и остановил. — Чего ты такой?

— Слушай, Пань, я очень прошу тебя, не лезь в мои личные дела. Ну чего ты лезешь?

Последние слова Вадика прозвучали плаксиво. Он вырвался из рук Пани и побежал, будто и впрямь речь шла о первенстве в трудном кроссе.

Вскоре фигурка в дождевике скрылась за холмом, и Паня продолжал путь в одиночестве, раздумывая о непонятном поведении своего друга: «И в школе у него все ладно и дома тоже, а он фокусничает…»

Между двумя невысокими холмами открылось бревенчатое здание конторы второго горного цеха. У дверей красного уголка, занимавшего левую половину здания, уже толпились горняки, пришедшие на совещание.

— Гоша, где батя? — спросил Паня у Гоши Смагина.

— Опять он! — воскликнул морской волк Горы Железной, будто видел сегодня Паню в сотый раз. — Кто тебе разрешил в горный цех пожаловать? А ну, давайте сделаем от ворот поворот. Сначала Женька Полукрюкова прибежала, потом Вадик, а теперь тебя ветром принесло.

— Меня не ветром принесло, я таблицу бате для совещания сделал. Видишь, колдунчик батин.

— О, тогда другое дело! Беги на траншею, старики туда пошли.

Это было как нельзя более на руку Пане.

Для того чтобы окинуть общим взглядом строительство, он поднялся на Крутой холм и остановился под единственной сосной, украшавшей его вершину.




Несправедливый критик


Недавно Вадик топнул здесь ногой и предсказал, что Крутой холм треснет пополам, и это предсказание сбывалось. Горняки наступали на Крутой холм одновременно с двух сторон, пробивая искусственную трещину-траншею и подвигаясь навстречу друг другу. На берегу Потеряйки они проходили траншею с помощью двух малых экскаваторов. Эти машины уже довольно глубоко зарылись в отлогий склон холма, так что со своего наблюдательного пункта Паня видел только верхушки экскаваторных стрел, находившихся в непрерывном движении, и отметил про себя, что машины работают споро, дружно. Они наперегонки черпали грунт и клали ковши в бункер, похожий издали на воронку кофейной мельницы. Из-под бункера выбегала широкая резиновая лента транспортера; она уносила вынутый грунт к Потеряйке и сбрасывала его в воду. Получалось так, что гора наступала на реку, шла навстречу железнодорожной насыпи, которая должна была дотянуться до Крутого холма со стороны сортировочной станины.

«Ну, здесь порядок!» — подумал Паня.

Особенно его интересовало положение на другом склоне Крутого холма, и несколько минут он смотрел на это поле битвы за руду.

В белесые известняки Крутого холма врезалась широкая выемка-траншея. Совсем недавно Паня видел зарождение траншеи, когда «Четырнадцатый» делал первые шаги сквозь Крутой холм. Теперь выемка продвинулась далеко вперед, ее стенки стали очень высокими, и Паня увидел экскаваторы, лишь подойдя к траншее вплотную. Громадные «Уральцы» стояли на дне выемки рядом с железнодорожной колеей. «Четырнадцатый» находился в самом забое, а «Пятнадцатый» — поближе к выходу из траншеи. Между ними возвышался конус породы. Ее вынул из холма, перенес себе в затылок и сложил конусом «Четырнадцатый», а «Пятнадцатый» должен был перегрузить добычу в вагоны.

Сейчас работал лишь главный добытчик «Четырнадцатый». Он грыз забой а клал ковш за ковшом в конус, а «Пятнадцатый» застыл с полным ковшом в ожидании порожняка.

Подавая гудки, в траншею задним ходом вошел паровоз, толкая состав опрокидных вагонов. Паня сделал еще несколько шагов по борту траншеи и увидел Вадика. Он сидел на валуне между двумя известковыми буграми и смотрел на машины.

— Ловко ты спрятался! — сказал Паня. — Вадька, а много уже сделано, скоро Крутой холм совсем треснет.

Появление Пани не обрадовало Вадика. Он резко дернулся, отвернулся и даже пониже спустил капюшон, хотя сейчас в этом не было никакой необходимости.

Бесцеремонно потеснив его, Паня сел на валун и спросил:

— Ну, как разворачивается Степан?

— Сам смотри! — раздраженно ответил Вадик.

— И посмотрим…

Когда началась погрузка вагона, Паня все внимание отдал «Четырнадцатому», оценивая каждое движение машины.

— Помнишь, Вадька, как Степан работал, когда мы рудники в Мешке собирали? — сказал он. — А теперь он как будто справляется.

— Ничего особенного… — неохотно откликнулся Вадик. — Так ломает восьмерку, что просто смех.

— Ломать ломает, а все-таки восьмерку он выучил, не ври…

Они говорили о кривой, которую описывает ковш работающего экскаватора. У неопытного машиниста, выполняющего, операцию за операцией, получается линия ломаная, угловатая. Зачерпнет он ковш и везет по прямой высоко над землей, потом остановит его и начнет снижать, наводить на точку разгрузки. Хороший машинист, перенявший пестовский метод, работает по-иному. Везет он полный ковш и одновременно снижает его к точке разгрузки. Разгрузит и везет обратно в забой, опять-таки снижая к точке, от которой должно начаться врезание в породу. Ковш описывает нечто вроде восьмерки, и движения у машины получаются округлые, красивые.

Шум работающих экскаваторов наполнил траншею. «Четырнадцатый» загружал хвостовой вагон состава, а «Пятнадцатый» спешил наполнить вагоны, стоявшие перед ним на тупиковой колее.

— Степан свой вагон в хорошее время грузит… Жаль, часов нет, — сказал Паня.

— Ну и постелил перинку комом! — фыркнул Вадик.

— Да, вышла оплошка… Ну, это у всех бывает.

Степан хотел разгрузить ковш на ходу, чтобы порода распределилась во всю длину вагона, но упустил ничтожную долю секунды, и порядочная горсть грунта сыпанула между вагонами. Помощник машиниста Сашка Мотовилов, высокий паренек с изумительным чубом, выбившимся из-под кепки, схватив лопату, стал очищать засыпанные рельсы.

— Старайся, старайся, чубчик! — крикнул ему Вадик и тихо добавил в адрес Степана: — Сразу видно, какой мастер-кнастер на машине… один восторг!

— Чего ты цепляешься? — обиделся за Полукрюкова Паня. — Он же не плохо старается и еще научится. Ты сам хотел, чтобы Степан работал лучше, а теперь цепляешься…

Сказав это, Паня заглянул под капюшон дождевика и увидел, что глаза у Вадика растерянные, рот приоткрыт — в общем, сейчас заплачет.

— Ты что? — навалился на него плечом Паня. — Ну?

— А что я? — задрожавшими губами шепнул Вадик. — Радуйся, что Степан так учится у твоего батьки. Радуйся, пожалуйста! Перекроет он Григория Васильевича, тогда… тогда ты даже плясать будешь, да?

— Ха-ха! — раздельно произнес Паня. — Пускай он сначала хоть Калугина догонит, а насчет батьки он еще подождет…

— Ничего ты не знаешь, задавака. Вчера он уже нагнал Калугина, даже немножко лучше сработал, да!.. Радуйся, пляши, пожалуйста! — И Вадик вскочил, побежал вниз по склону холма, как видно направляясь домой.

Решительно ничего не понимая, Паня смотрел ему вслед.

Что за чепуха? Почему он так неприязненно относится к успехам Степана? Будь он хоть сто раз болельщиком Пестова, он должен был бы радоваться тому, что Степан все увеличивает свою долю в борьбе за траншею.

— Вадька-а, собираемся сегодня у Федьки! — прокричал Паня.

Напрасно он старался: Вадик, вероятно, не услышал его.




«Расти дальше!»


Стариков, как Гоша называл знатных машинистов, Паня увидел, лишь только миновал известковые бугры. Стоя на борту траншеи, машинисты смотрели, как работают экскаваторы. Ради шефского совещания они принарядились, точно на гулянье: в демисезонных пальто, с цветными кашне и в шляпах, непременно велюровых. Окружив Григория Васильевича, машинисты делились своими впечатлениями от работы Полукрюкова, и Пестов слушал их с довольной улыбкой, как учитель, слышащий лестные отзывы о своем ученике.

— Что же, дядя Гриша, — сказал Красулин, — я думаю, что Степан тебя перешибет. Калугина он вчера нагнал, а сегодня, сдается мне, оставит за кормой и за тебя примется. Как это поется: «Сегодня ты, а завтра я…» Такие дела, дядя Гриша!

Петра Красулина горняки звали Петушком за маленький рост, за огненно-рыжую шевелюру и задиристый нрав. Сейчас к нему присоединился и машинист Фелистеев, дядя Гены, высокий красавец. Он расправил свои пушистые усы, повел глазами на Калугина и с притворным огорчением вздохнул:

— Андрей совсем приуныл… Что, Андрей Семенович, туго приходится старикам? Молодые орлы крылья расправляют, за ними не угонишься.

Машинист Калугин, в мешковатом пальто, в шляпе, надвинутой слишком низко, неловко ухмыльнулся и переступил с ноги на ногу.

— Что поделаешь, против фактов не поспоришь, — признал Григорий Васильевич. — Взялся наш Степан первое место на рудник: завоевать и гнет свою линию неослабно. Будет у нас с ним горячая схватка, пошумим перед праздником.

«Четырнадцатый», кончив грузить вагой, дал несколько ковшей в конус породы и затих. Из корпуса экскаватора вышел Степан и по ступенькам, выбитым в стене траншеи, с неожиданной легкостью взбежал на борт.

— А я смотрю из кабины, что это за делегация пожаловала, даже страшно стало, — сказал он, шагнув к гостям. — Привет, товарищи!

— Привет, привет, крошка! — поздоровался с великаном Красулин. — Стояли мы здесь да удивлялись, как ты сноровисто ковш между вагонами разгрузил. Надо умудриться так уместно ковш пристроить, а? Твой помощник, кажись, лопату сломал, когда путь чистил. Ты новую лопату припас? Полезный это инструмент в твоем хозяйстве.

— Ничего, ничего, Степа! — сказал Григорий Васильевич. — Оплошки бывают, да проходят, а язычок у Красулина всегда таким останется. Ты, между прочим, спроси его, как он в прошлом году вагон своим ковшом с рельс столкнул… То-то!..

Старики засмеялись.

— Э, дядя Гриша, ты учитывай, какой туман был! — запротестовал Красулин. — Мало ли что…

— Вот и не надо, Петушок, при всем честном народе других за всякую оплошку конфузить, — сказал Пестов.

Но великан уже смутился, лицо у него стало виноватое, как у напроказившего мальчика.

— И почему это получается, непонятно даже, — пожаловался он, сняв кепку. — Везешь ковш на разгрузку, кажется каждый сантиметр пути на учете держишь, уверен, что днище откроешь во-время. А потом чего-то поспешишь, либо задержишься — то на площадку вагона сыпанешь, то между вагонами намусоришь…

— Ладно, прощаем! — Красулин похлопал Степана по спине и сменил задорный тон ободряющим: — Растешь, значит? Шутка ли, Калугина нагнал, тихоню нашего! Это, знаешь ли, движение вперед… Расти дальше!

— Для роста, конечно, простор есть. Взять хотя бы такое обстоятельство… — начал Григорий Васильевич.

И все затихли, слушая лучшего машиниста Горы Железной, а Пестов не торопясь продолжал:

— Совмещением операций мой ученик овладевает. Если еще постарается, так машина у него станет песни петь. Но ведь совмещение операций — это еще не все… Ну, зачем ты. Стела, так далеко машину от груди забоя держишь, зачем так далеко рукоять выставил? Твой груз лежит в забое. А разве ты обыкновенный груз, например чемодан, вытянутой рукой поднимаешь? Нет, ты к нему поближе подойдешь, да и руку потеснее к телу подберешь, тогда в руке сила лучше обнаружится.

— Правда ведь! — нахмурившись, взглянул на экскаватор Степан. — Не люблю по забою ездить, остерегаюсь…

— Это, положим, нам всем заметка, — признал Фелистеев. — Иной раз сиднем-сидим, передвижку машины до последней крайности откладываем, пока забой от нас совсем не уйдет.

— Попробуй, Степа, на короткой рукояти работать. Ты на грудь забоя, на гору наступай, ближе подходи. Ну, однако, не азартничай, с умом это делай, чтобы гора не огрызнулась, машину не ударила. Скажи Саше, чтобы по секундомеру посмотрел, как работа на короткой рукояти пойдет. Черпанье ускорится, и электроэнергии меньше потратишь.

Тут Григорий Васильевич увидел Паню и притворился, что рассердился:

— Воспользовался случаем, прибежал на траншею! Почему меня в горном цехе не подождал? — Он взял папку с таблицей, спрятал колдунчик в карман и приказал: — Домой ступай, не задерживайся. Скоро темнеть начнет… А за таблицу спасибо!

— Боевого ты себе личного секретаря завел, дядя Гриша, — сказал Красулин.

— Ну как же, помощник растет… — ответил Пестов.

Машинисты пожелали Полукрюкову удачной вахты, простились с ним и от борта траншеи направились к цеховой конторе.

— Панёк! — позвал Степан, наклонился к нему и, улыбнувшись, спросил: — Знаешь, какая у меня к тебе просьба?

— Знаю, наверно, — ответно улыбнулся Паня. — Нижайший передать?

— Догадлив! — похвалил Степан. — Вот именно: нижайший… А с Федунькой дружишь? Не деретесь теперь?

— С ним подерешься, как же… С ним весь класс дружит. Сейчас я к нему пойду.

— Беги, будь здоров!

Пробираясь между известковыми буграми Крутого холма, Паня услышал тихое:

— Пань, Пань, Пань! — будто синичка прозвенела.

Он оглянулся — никого. Двинулся дальше, но снова услышал: «Пань, Пань, Пань!» Быстро обернулся и увидел что-то красное, нырнувшее за бугор.

— Женька, вылазь, я твой красный берет засёк! — крикнул Паня. — Чур, больше не прятаться!

Из-за бугра появилась смеющаяся Женя.

— Ты зачем на рудник пришла? — спросил Паня. — Смотри, нагорит тебе от старших за то, что ты в гору суешься.

— И пускай!.. Надо же мне посмотреть, как Степуша работает. Я каждый раз сюда бегаю, потому что я хорошо знаю дорогу… Пань, Пань, Пань, кто скорее!

И она побежала через пустырь, такая быстрая, такая легкая, что Паня сразу отстал и вскоре потерял ее из виду.




В старом доме


Почти каждый день Паня бывал у Феди, а Федя у Пани по самым различным поводам, но прежде всего потому, что их дружба становилась все крепче. Да и не могло быть иначе, так как мальчиков связала общая забота о траншее. Федя мог без конца слушать рассказы Пани о руднике Горы Железной, об экскаваторах, о горной работе… Впрочем, не одного Паню тянуло к Феде Полукрюкову, и Паня вовсе не преувеличивал, когда сказал Степану, что с его братом дружит весь класс.

Сегодня у Феди должны были собраться ребята из первого звена, задумавшие выпускать устный журнал «Пионерская дружба». Мысль о выпуске такого журнала подал Федя, а Паня ее бурно поддержал и поэтому очень спешил, чтобы не опоздать на заседание редколлегии.

— Ой, как ты долго-долго к нам шел! А я уже давно дома, — сказала Женя, опустошавшая разбитую под самыми окнами лакомую грядку, то-есть грядку, засаженную репой и морковью. — Хочешь репку?

— Получай! — Паня сунул ей в руку небольшой хрусталик и, ловко снимая зубами толстую кожуру репки, поднялся на крыльцо.

Он любил этот старый дом с высокими завалинками и небольшими окнами — дом, сложенный из толстых кедровых бревен, крытый тесом, тут и там тронутый бархатным ярко-зеленым мохом. Полукрюковы сняли его у одного железнодорожника, и Пане было жаль, что они бросят это жилье, когда построятся на Касатке. В старом доме ему нравилось все, даже крыльцо из громадных растрескавшихся плах… Вот сени. В них пахнет сушеными грибами и, конечно, мятой. Вот передняя, сплошь устланная домотканными половиками. Вот низковатая, но просторная горница, где все так уютно: на подоконниках цветы, на столах, на этажерках и на трюмо салфеточки и кружевные дорожки, а на стенах и на комоде великое множество фотокарточек в рамках из фанеры, из стекла, из пластмассы…

В горнице-столовой происходит жаркое сражение и стучат мечи. Само собой разумеется, что мечи деревянные — и вовсе даже не мечи, а палки. Ребята, начитавшись о Спартаке, вообразили себя гладиаторами, слышатся их воинственные клики и высокопарные угрозы… Вася Марков повержен наземь. Паня выхватывает меч из его рук и грозно мстит его победителю, Толе Самохину. Уже Толя загнан в угол между комодом и диваном, но на помощь брату спешит Коля. «Ты погиб, о бледнолицый!» — кричит он Пане, но Паню благородно, как мушкетер, защищает своей шпагой Федя… Страсти всех бойцов невероятно разгорелись, и Егорша, подпрыгивая, как резиновый, стал боксировать с Васей, потому что палок для них не хватило.

— А Вадьки нет? — спросил Паня, когда битва в основном была закончена.

— Не пришел. — Федя пригладил перед зеркалом растрепавшиеся волосы и поскучнел. — Гена тоже отказался. Я звонил ему, а он говорит, что занят… Все вечера занят с тех пор, как мы с тобой подружились.

— Понятно…

— Это вам на Горе Железной понятно, а я этого не признаю. — Федя рознял увлекшихся гладиаторов-боксеров и объявил заседание редколлегии открытым.

Еще не отдышавшись после битвы, мальчики сели за стол и стали хрустеть репками, которыми их щедро оделила Женя. Главный редактор, Федя, повел заседание как надо. Прежде всего он выяснил содержимое редакционного портфеля. Ну, надо признаться, что особых богатств в этом портфеле обнаружено не было, но ведь главное — начать дело.

Охрипшим от волнения голосом, с выражением Егорша прочел стихотворение о трудной разведке в Сухом логу. Это произведение понравилось ребятам, и Федя сделал лишь одно критическое замечание: нехорошо рифмовать «Сухой лог» и «геолог», потому что в именительном падеже — геолог — получается неправильное ударение. Ободренный Егорша тут же прочитал рассказик о том, как пионеры зимой помогали своей матери чистить железнодорожную стрелку. Приняли и рассказ… Братья Самохины соединенными усилиями написали очерк о ремонте мартеновской печи. Рабочие-мартеновцы не стали ждать, пока печь остынет. Надев шубы, они входили в мартен, их еще поливали водой, и они для шутки покрикивали: «Поддай пару, поддай пару!» Эти хорошие, смелые люди быстро закончили ремонт, и печь сварила несколько плавок стали сверх плана.

— Молодцы! — одобрил Федя. — Интересно было бы так поработать. Давайте сюда очерк. Пойдет!

— А я написал юмористический, очень смешной рассказ, как в «Крокодиле», о бароне Мюнхаузене из шестого класса, — похвастался Вася Марков.

Заранее твердо уверенный в литературном успехе, Вася стал читать своим нежным голоском, и сразу поднялся смех. Все поняли, кто такой барон Мюнхаузен, потому что этот барон поехал в Арктику на дрессированном кролике и стрелял в белых медведей из арифмометра. Редколлегия насмеялась досыта. Улыбался и Паня, хотя ему было неприятно, что Вадика прозовут Мюнхаузеном. Не смеялся только Федя.

— Ну что? — с торжествующим видом спросил Вася. — Идет?

— Нет! — коротко ответил главный редактор.

— Здравствуйте! — обиделся Вася. — Почему не идет, когда все смеялись?

— Потому, что наш журнал называется «Пионерская дружба», — напомнил Федя. — Твой рассказ не для дружбы, а против нее. Вадик Колмогоров сейчас хорошо учится, перестал спорить с закладами, а мы возьмем и обидим его, да? У нас и так с дружбой еще не все ладно. Нужно, чтобы дружба в звене крепла, а не слабела, понятно?

— Правильно! — подал свой голос Паня.

— Пожалуйста, оставайтесь без рассказа! — зашумел Вася. — Хоть сейчас могу его разорвать, будьте добры!

— Лучше пусть не будет рассказа, да будет дружба, — упрямо стоял на своем главный редактор. — Ты напиши другой смешной рассказ, чтобы он дружбе помог. Спасибо скажем…

— И не подумаю!

Вася разорвал рукопись и пошел в кухню, чтобы выбросить мелкие клочки своего произведения в мусорное ведро. Вернулся он, облизываясь:

— Ребята. Галина Алексеевна вынула из печи та-акие пышки! Она просит нас кончать заседание, потому что надо накрывать на стол.

В предвкушении несравненных пышек Галины Алексеевны мальчики с удовольствием выполнили эту просьбу и без труда уговорили подобревшего Васю написать другой рассказ, еще лучше, чем забракованный.

— А я со всеми девочками в моем классе дружу и со всеми вами, правда? Только с Вадиком еще не дружу, потому что он девочек обижает, — сказала Женя, доставая из горки чашки и тарелочки. — Я учусь на пятерки, все Степины и Федины носки перештопала и помогаю маме накрывать на стол.

— А хвастаешься зачем? — остановил ее Федя. — Ты подожди, пока тебя другие похвалят.

— Хорошо, я подожду, — согласилась Женя. — Я подожду, только недолго…

Дверь открылась, и Галина Алексеевна внесла блюдо, накрытое полотенцем, а Федя пошел за самоваром.

— Пожалеет Вадька, что прозевал пышки! — сказал Паня.

— Нам больше останется, — погладил живот Вася. — Эх, пышечки мои!




В этот вечер Вадику было не до пышек.

Из карьера он пришел домой, сел заниматься, но ничего путного не получилось, и не потому, что ему мешал щенок Аммонит — Монька, — он ему всегда мешал, и не потому, что Ваня назойливо пиликал своя опусы, а Зоя бренчала гаммы, — они всегда пиликали и бренчали, а потому, что мысли Вадика меньше всего были заняты науками.

Он полез в книжный шкаф отца, достал пухлый словарь иностранных слов, перелистал его до буквы «У» и нашел слово «ультиматум». В словаре было сказано, что ультиматум — это такое требование, которое сопровождается угрозой, и Вадик, захлопнув книгу, тяжело вздохнул. Затем под пиликанье и бренчанье он оделся и, приласкав Моньку, вышел на улицу.

Погода была неподходящая для прогулки: ветер бросал в лицо холодные капли дождя, и все же Вадик направился к цели, явно нерадостной.

Он не спешил, он еле волочил ноги, но вскоре очутился на Почтовой улице, возле дома, обнесенного деревянной решетчатой оградой. Окна в доме были освещены, светилось и окно в мезонине. Вадик потоптался у калитки, наконец, решившись, позвонил три раза. Окно в мезонине погасло, затем скрипнула дверь.

Из-за решетчатой ограды послышался нетерпеливый голос:

— Ты, Колмогоров?.. Ну что, сказал ему?

— Нет еще…

— Струсил? А мой ультиматум помнишь? Если сегодня не скажешь, я сам ему скажу завтра утром.

— Чего ты на меня сел, Фелистеев? — заныл Вадик. — Может быть, ты еще не выиграешь. Может быть, даже я сам твою коллекцию отспорю…

— Ты что болтаешь! Ты же бегаешь на траншею, ты видел, как Степан работает! Калугина он нагнал и дальше пошел…

— Гена, давай поломаем спор! Я тебе твой ножичек отдам, все мои книжки и «Фотокор» с карманным штативом. Соглашайся, Гена!.. Ты же нечестно меня подловил…

— А ты меня с малахитом честно подловил? — безжалостно напомнил Гена и поставил точку: — Как я сказал, так и будет, я своему слову командир.

Снова скрипнула дверь в доме, послышался женский голос:

— Гена, ты опять без пальто выскочил? Иди домой!

— Закаляюсь, мама! — ответил Гена и вполголоса быстро проговорил: — Доводи дело до конца, Колмогоров! Чтобы завтра с утра все было в порядке. Пускай Пестов выложит семь камней по моему списку, хватит на ящике номер три, как собака на сене, сидеть. А если он не согласится, так я всю коллекцию заберу… Иди!

Вадик поплелся по улицам поселка, но теперь уже без цели. Забрел он во Дворец культуры, прочитал сверху донизу вывешенное в вестибюле длинное объявление о записи в кружки и снова вышел под дождь… Был он и на почте. Здесь он задержался у конторки, за которой клиенты пишут письма; стоя на цыпочках, нацарапал что-то в своем блокноте, разорвал листочек, написал снова и ушел.

В ушах звучал повелительный голос Гены: «Доводи дело до конца!», и Вадик невольно ему подчинялся.

Незаметно для себя он очутился в Железнодорожном поселке, на улице Машинистов, вошел в знакомый двор, стал на высокую завалинку и поверх занавески посмотрел в окно. Он увидел горницу, в которой не раз занимался с Федей по математике, увидел ребят, сидящих вокруг стола, и среди них улыбающегося Паню. А почему бы ему не улыбаться в светлой и теплой комнате, среди друзей…

Посередине стола стоит блюдо. Все едят румяные пышки, вкус которых знаком Вадику, а перед Васькой Марковым на блюдечке лежат целых три пышки… Дурак такой! Это он все время болтал о потолке Степана и поддерживал уверенность Вадика, что никогда Полукрюков не сравняется с Пестовым. Да-а, не сравняется! Вчера он уже нагнал и перегнал Калугина, вот тебе и потолок!..

Снова Вадик с тоской и страхом посмотрел на Паню и остро почувствовал, что все, все кончено. Не простит ему Паня Пестов проигрыша, может быть уже сегодня состоится объяснение, в котором слова будут играть самую незначительную рать, и многолетняя дружба рухнет, потому что Вадик с Паней станут посмешищем всей школы, всего поселка…

Галина Алексеевна взяла опустевшее блюдо и вышла из столовой. Вадик соскочил с завалинки, обогнул дом и постучал в кухонное окно.




«Говори всё!»


— Выйди, Панёк, в переднюю, — шепнула Галина Алексеевна, только что водрузившая на стол второе блюдо с пышками.

Когда Паня вышел вслед за нею в переднюю, она протянула ему записочку:

— От Вадика это. Звала я его чайку выпить, а он так и сиганул в ворота.

Странно… Паня почему-то вспомнил о сегодняшнем непонятном поведении Вадика в карьере, развернул записку, прочел ее и перечитал еще и еще, понимая с каждым разом все меньше.

— Пань, вызываю на блицтурнир, — сказал Федя, появившийся в дверях. — Ты что читаешь?

— Вадька мне написал! — Паня бросился к вешалке и сорвал с крючка свое пальто: — Ухожу!

— Стой! Дай-ка мне… — Оттеснив Паню от двери, Федя взял из его рук записочку и прочел вслух: — «Пань, если ты мне друг, дай мне завтра утром выбрать семь камней из ящика номер три, а то будет еще хуже. Твой Вадик». Ну и что? — спросил он. — У вас же общая коллекция. Дай Вадику семь камней, если ему нужно.

— С ума сошел! — вскинулся Паня. — Семь камней!.. Да ты знаешь, что такое семь камней на выбор из моей коллекции? Значит, все самые знаменитые камни. И огневик, и зоревик, и шерл… А бархатик, а хризолиты! Нет, зачем ему? Зачем он хочет всю коллекцию разорить?

Это последнее слово заставило Федю задуматься. Паня увидел, как омрачилось, потемнело его лицо, и спросил:

— Ты что думаешь? Ну?

— Не знаю… — проговорил Федя и отвернулся.

— А я знаю, все знаю! — Паня лихорадочно заговорил, переходя от догадки к догадке: — Он в спор с кем-то пошел и камни выставил… А знаешь, на что спорил? На моего батьку и Степана, не иначе! Помнишь, он и тебя вызывал на такой спор, только ты не согласился. Он раньше хотел, чтобы Степан хоть с Калугиным сравнялся, а теперь он уже боится, что Степан моего батьку нагонит». — Паня порывисто спросил: — А знаешь, знаешь, с кем он спорил? С Генкой, наверно, с Фелистеевым!

— Не ври! — Федя сильно тряхнул головой. — Не ври, говорят тебе!

— Пусти! — попробовал проскочить в дверь Паня, уже надевший пальто на одно плечо. — К Вадьке побегу, надо все узнать… Ну, чего держишь?

— Не пущу тебя одного! Вместе пойдем, а то ты… Я тебя знаю…

Он насильно отобрал у Пани пальто и повесил его на вешалку.

— Эх, попался бы сейчас мне Вадька! — дрожа от возмущения, сказал Паня. — Ишь, выдумал на камни спорить! Ишь, выдумал!

— Федя, Панёк, начинаем турнир! — закричали в столовой ребята. — Что вы там секретничаете целый час?

В этот вечер случилась удивительная вещь: непобедимый шахматист школы № 7 Федя Полукрюков проиграл партию. И кому же! Васе Маркову, о котором говорили, что он из трех ходов делает шесть неправильных, потому что по два раза берет каждый ход назад. В этот вечер Федя играл очень слабо и все же оттягивал окончание турнира, отодвигая тем самым и встречу с Вадиком.

Лучше бы он этого не делал, потому что для Вадика ожидание встречи с Паней было бесконечно мучительно.

Еле передвигая ноги, он приплелся к многоквартирному дому. Почти пустынной была улица Горняков в этот непогожий вечер, холодно блестел мокрый асфальт в свете фонарей. Они бежали вдоль широких тротуаров вверх, вверх, и чем дальше, тем короче становились промежутки между молочно-белыми шарами. Потом жемчужные бусинки-фонари сливались в две сближающиеся черты там, неподалеку от дома Пестовых.

Сколько раз ходил этой дорогой Вадик я не замечал раньше, что цепочки огней двоятся, расплываются в глазах…

В кабинете отца горел свет.

Ваня-Опус, растянувшись на ковре перед включенным электрическим камином, читал «Таинственный остров», взятый из библиотечки Вадика без спроса. Застигнутый с поличным, он пролепетал:

— Я только немножко, Вадь… Возьми обратно, если тебе жалко…

— Ничего, юное дарование, читай, — разрешил Вадик, почему-то тронутый замешательством брата. — Можешь всегда читать моих Жюль-Вернов сколько хочешь, мне не жалко…

— А ты… ты играй на моей губной гармошке тоже сколько тебе угодно, — отблагодарил его Ваня, изумленный щедростью старшего брата.

— Спасибо… Губная гармошка для моего возраста уже не подходит… Так-то, Опусик! Ты не мешай мне, я буду зверски зубрить английский.

— Погрей руки. — Ваня повернул в сторону Вадика электрический камин. — У тебя руки совсем красные.

Раскрыв учебник, Вадик уставился на рефлектор камина и сидел так долго-долго, забыв об учебнике, а когда раздался звонок в передней, он весь съежился.

Пошел открывать Опус и вернулся испуганный:

— Вадь, там тот мальчик… который тебе коленкой дал, когда девочки тебя связали…

— По… Полукрюков! — вскочил Вадик.

Он выбежал в переднюю, обрадованный тем, что пришел не Паня, а Федя, но увидел в передней того и другого.

— Мы к тебе, Вадик, — сказал Федя. — Раздевайся, Паня. Кепку на лестнице отряхни — мокрая.

Он был впервые в квартире Колмогоровых, но, вопреки своей обычной застенчивости, держался уверенно, как человек, поглощенный серьезным делом и не думающий о себе.

Вслед за Вадиком он прошел в кабинет, и в ту же минуту Опус вместе с Жюль-Верном был выставлен за дверь.

— Садись, Панёк… сюда, на диван. А ты, Вадик, сядь на кресло, — распорядился Федя и приказал: — Ну, говори всё. Вадик!

— Что? — шепнул Вадик, взглянул в лицо Пани и, увидев его горящие глаза, поник.

— Всё говори, — повторил Федя. — Зачем тебе семь камней? Для Фелистеева, да?

— А… а ты почему знаешь? — все так же шопотом спросил Вадик.

— Знаю… Фелистеев мне на карнавале сказал, что хочет разорить вашу коллекцию. Ты скажи, как он это сделал, мне нужно знать.

— «Как, как»! — рванулся Паня. — Заспорили, и спрашивать нечего!

— Сиди ты! — одернул его Федя. — Сиди и не вставай, пока не позволю. Что мне обещал, помнишь? — Он спросил у Вадика: — Значит, заспорили?

— Да, заспорили… — Вадик вытер рукавом слезы, катившиеся по щекам. — Мы с Генкой уже давно, после карнавала, тайно заспорили, чтобы был сюрприз, и выставили коллекции… Я за Пестова, а Генка за Степана… Если до праздника они хоть раз одинаково сработают, значит я проиграл. Разве я знал, что Григорий Васильевич возьмет Степана учиться на «Четырнадцатый» и что Степан Яковлевич так выучится! А Генка первый узнал, что Панин батька берет Степана на свою машину… Узнал, подловил меня и выиграл…

— Уж и выиграл! — возразил Федя. — Чего ты спешишь?

— Нет, выиграл… — качнул головой Вадик. — Я папу спросил сегодня. И папа думает, что, конечно, Степан может догнать Пестова хоть раз, даже перегнать. Он говорит, что Степан Яковлевич удивительно способный работник, и все на руднике тоже так говорят… Нет, Паня, лучше сразу отдать Генке семь камней, у нас тогда еще много хороших камней останется. А то он все заберет… Слышишь, Паня?

— Осел ты, осел! — сказал Паня, почувствовавший, к своему ужасу, что в душе он почти согласен с этим советом. — Как ты смел на тайный спор идти, кто тебе разрешил? Почему ты мне врал, что с Генкой на футболистов споришь? Семь камней! Значит, и шерл, и огневик. А у нас что останется? Всякий мусор, да? — Он вскочил и забушевал: — Подождете вы, подождете! Еще никто не нагнал Пестова и не нагонит. Пестов первого места никогда не уступит. А если… если Степан нагонит батю, тащи, тащи к Генке всю нашу коллекцию, сам тебе помогу ящики отнести… И на всю жизнь мы с тобой враги! Так, так и не иначе! — Паня приложил указательные пальцы один к другому и резко их развел. — Ты для меня теперь пустое место, даже ступить некуда… Пойдем, Федька, нечего тут делать. Пошли!

Он схватился за ручку двери.

Вадик, уткнувшись носом в спинку кресла, беззвучно плакал.




Начистоту…


Задержался Паня лишь потому, что Федя не последовал за ним: он стоял посередине комнаты, переводя взгляд с Пани на Вадика и обратно, что-то обдумывая.

— Чего ты, Пестов, разошелся?.. Будто ты отдашь Фелистееву коллекцию, если он выиграет? — спросил Федя.

— Не выиграет он, и примеряться к этому нечего! — бросил Паня.

— А если все-таки выиграет? — повторил Федя. — Разве тогда отдашь?

— Попробуй не отдай!

— И не отдал бы! Я ему такую коллекцию показал бы, что…

— Смелый за чужой счет!.. Ты мне самозванца прилепил, до сих пор отделаться не могу, а теперь хочешь, чтобы ребята меня совсем засрамили. Не знаешь ты, какие ребята на Горе Железной!

— Ну, какие?

— Честные, очень просто! Кто спор ломает, тому жизни нет. Каждый может его поучить, и другие еще помогут, чтобы мало не было.

— Молчи ты, чего про честность болтаешь! — оборвал его Федя. — Не болтай, слышишь!

— Вот интересно!.. Почему это я должен молчать?

— Потому что не понимаешь ты честности! Меня нечестным назвал за то, что я на сборе правду о тебе сказал. Помнишь или забыл? Генка и Вадик нечестно спорят, а по-твоему такой спор нечестно поломать, да? Хочешь Генке уступить, коллекцию ему отдать… Значит, понимаешь ты честность, как же!

— Только ты понимаешь! — опешил Паня.

— Боишься с Генкой схватиться, — развивал свою мысль Федя. — Боишься потому, что сам больше всех виноват, только не хочешь признаться, честности не хватает. — Федя взмахнул рукой, точно отрубил: — Да, сам больше всех виноват, и нечего на Вадика валить!

Это обвинение показалось Пане таким несправедливым, даже нелепым, что он растерялся еще больше и беспомощно переспросил:

— Я? Я виноват, что Вадька мою коллекцию, как жулик, проспорил?.. Он украл, а я вор, да?

— А кто выдумал спорить с закладом на Пестова и Полукрюкова, кто? — в упор спросил Федя. — Ты своим батькой так захвастался, что на спор меня вызвал, а Вадик у тебя научился… Разве не правда?.. Ты из-за хвастовства так с Генкой расспорился, что вы начали друг другу пакостить. И опять Вадик у тебя научился. Думаешь, это Колмогоров коллекцию проиграл? Ты сам ее проиграл, а теперь честности не хватает признаться. Вадик жулик, а ты святой? Да, святой? Нет, врешь, это из-за тебя у нас в звене такой позор получился, что пионеры на передовиков спорят… Из-за тебя всё…

Федя говорил, постепенно приближаясь к Пане, и с каждым новым словом все жарче разгорались опасные огоньки в его прищуренных глазах.

— Чего ты наседаешь? — выпрямился Паня. — Испугались его, как же!

Это заставило Федю одуматься.

— Ишь, ругается еще… — сказал он с тяжелой усмешкой. — Все в болоте, а он в бане. Сам сначала помойся… Разговаривать с тобой не стоит!

— И не разговаривай, пожалуйста, не разговаривай, ужасно я пожалею, на колени даже стану…

— Э, ну тебя! — отмахнулся Федя, подошел к Вадику, посмотрел на его лицо, в котором надежда боролась с отчаянием, и спросил: — Прав я или неправ?

— Ты правильно, ты все правильно сказал! — воскликнул Вадик. — Надо так сделать, надо спор поломать… И чтобы споров больше никогда не было… Честное слово, Федя, не буду теперь спорить даже на перышки. Теперь пускай Степан работает даже лучше Григория Васильевича, я очень рад, потому что траншея не опоздает… Паня, давай сделаем честно, как Федя говорит. Слышишь, Паня?

Он вскочил на кресло, чтобы через плечо Феди посмотреть на своего друга.

Но Пани в кабинете не было. Исчез Паня.

— Ушел!.. Он ушел, Федя… — сразу увял Вадик, потом одним прыжком очутился на подоконнике, рванул к себе форточку и крикнул во двор: — Па-ань! Слышишь, Пань, не уходи!.. Я очень тебя прошу!.. Иди сюда! Пожалуйста!..

В комнату ворвался холодный ветер, тяжелая штора вздулась парусом, и Вадик никак не мог с нею справиться.

— Федя, я побегу за ним! Я попрошу его…

— Закрой форточку!

Федя помог Вадику спрыгнуть с подоконника и, огорченный, опечаленный всем случившимся, сказал:

— Видишь какие! Пестов хоть и хвастливый, да не хитрый, а Гена… Про героев читает, о благородстве рассуждает, а сам… — Федя ожесточился и пообещал: — Запомнит он эти камешки!

— Жулик такой, взял и подловил меня! — откликнулся Вадик, забившийся в угол кожаного дивана. — Федя, правда Паня лучше, чем Генка Фелистеев? А мы… мы с Паней поссорились и уже никогда не помиримся…

Сказав это, Вадик судорожно вздохнул, даже захлебнулся.

Его печаль тронула Федю.

— Ничего, как-нибудь поладите, только Пестов должен сам этот спор честно поломать. А если не поломает… — Федя дунул и провел в воздухе рукой, будто смахнул что-то ничтожное. — И никто за ним бегать не будет, и ты, Вадик, к нему не лезь, не унижайся. Ну, чего ты скучаешь? Лучше покажи мне твой зоокабинет.

А Паня спешил вверх по улице Горняков, не замечая ветра и дождя, борясь с теми мыслями, которые возникали в его сознании одна неприятнее другой… Как все смешно, как все дико! Значит, по-Федькиному выходит, что это он, Паня, во всем виноват, из его хвастовства, заносчивости все выросло, его собственной рукой затянут узел, в котором очутился Вадик? Даже удивительно, как Федька мог додуматься до такой чепухи!.. Паня находил новые и новые возражения на слова Феди, и все эти попытки оправдаться перед самим собой никуда не годились, потому что не могли опровергнуть фактов и не решали главного вопроса: что делать, как поступить, как покончить с этой историей?

«Из-за тебя у нас в звене такой позор получился!» — слышал он слова Феди, ускорял шаг, чтобы оторваться от них, да все напрасно…




Решение есть!


Старательно похозяйничал ночью ветер.

Как ни трудно было ему, но он все же разбил, разметал тяжелые тучи, которые несколько дней подряд теснились над Железногорском. К утру на небе остались лишь разрозненные клочья серого тумана, торопливо бежавшие с запада на восток, а в просветы между ними был виден верхний слой почти неподвижных белых облаков, тронутых ранними лучами солнца.

По улице Мотористов шли горняки, металлурги, машиностроители, железнодорожники… Они оживленно переговаривались, радуясь тому, что погода разгуливается. Внешне Федя и Паня, одетые в ватники и сапоги, ничем не выделялись среди участников стройки, но шли они молча. Только общий пропуск на строительство соединял их в эту минуту.

«И пускай лучше молчит, — думал Паня о своем спутнике. — А если заговорит о споре, я просто уйду».

С пригорка открылась картина второго строительного участка.

Возле реки Потеряйки, там, где еще недавно желтели береговые пески, разветвился стальными колеями новый железнодорожный разъезд. На рельсах стояли составы, груженные балластом; паровозы нетерпеливыми гудками требовали пропуска в ворота, за высокий забор. За этим забором и находилось самое интересное: разрезав небольшой залив, в речную долину устремилась новая железнодорожная насыпь, прямая, как туго натянутый шнур.

«Быстро идут, — про себя отметил Паня. — Далеко продвинулись. Эх, побывать бы там!..»

Все кипело на высокой насыпи. Черные и приземистые погрузочные машины черпали балласт совками, брезентовые ленты транспортеров уносили его все дальше к переднему краю насыпи. В одном месте рабочие налегали на ломы, выпрямляя путь, в другом подбивали балласт под шпалы, и слышно было туканье пневматических трамбовок.

Люди утренней смены шли к длинному бараку, украшенному красным полотнищем: «Откроем путь руде к 1 ноября!» Мальчики прошмыгнули за ними. В бараке было много народу, гудели голоса и крепко пахло махоркой. Отметчик принимал от рабочих розовые листочки-табели, тут же составлялись бригады, и люди уходили на стройку. Рабочие ночной смены, уже получившие свои табели с отметкой о выполненной работе, закусывали возле буфетной стойки и курили, сидя на корточках вокруг железной печурки. От их мокрой одежды поднимался пар, а лица были обветренные, покрасневшие.

— Утренняя смена везучая, к солнышку пришла, а ночной досталось, — сказал один из них, гордясь тем, что работал ночью.

В дальнем углу барака было особенно людно. За столом, уставленным баночками с красками, сидел художник Дворца культуры и записывал в блокнот то, что говорила ему Ксения Антоновна, а рабочие слушали ее и помогали вспоминать фамилии.

— Бригаде Миляева надо написать отдельный благодарственный плакат, — сказала она художнику. — В бригаде пять человек: сам Миляев, сыновья Всеволод, Олег и Михаил и жена Олега. Маруся. Отлично работали всю ночь на подаче балласта.

Не знал и даже не мог предположить Паня, что мать Вадика может быть такой. В сапогах, в ватнике, в кожаном шлеме, она стала выше, и голос ее тоже изменился. Дома он звучал тихо и мягко, а тут стал решительным, командирским.

Все наперебой заговорили о лучших работниках, мелькали знакомые фамилии. Паня услышал, что Тарасеев, главный бухгалтер рудоуправления, пожилой человек, вел себя по-геройски, когда поползла насыпь; щеголиха Варя Трофимова работала у транспортера чуть не по пояс в мокром балласте и отказалась взять работу полегче; а инвалид Устинов явился ночью с просьбой дать ему какое-нибудь дело и до сих пор заправляет инструмент в кладовой.

— Эй, ребята, с работы или на работу? — шутливо спросил кто-то из строителей.

Ксения Антоновна обернулась к мальчикам и удивилась:

— Вас только и ждали. Что вам здесь нужно? — Она посмотрела пропуск и рассердилась: — Что за игрушки, не понимаю, пускать на строительство детей, будто это киноутренник…

В ответ на умаляющий взгляд Пани Ксения Антоновна, поколебавшись, сказала:

— Ну хорошо, покажем вам кусочек стройки, но от меня ни на шаг, будете моими адъютантами. — Потом она кивнула Феде: — Вот мы и познакомились, Федя Полукрюков. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить тебя за помощь Вадику.

Вслед за нею мальчики прошли в ворота.

Их охватило оживление стройки. Люди из ночной смены, грязные и веселые, сдавали инструмент кладовщику. Оглушительно свистнул паровоз, притащивший платформы с балластом. На грунтовой дороге грузовые автомашины торопили друг друга гудками. Когда солнце, выбравшись из поредевших туч, залило землю теплым, прозрачным золотом, стало еще шумнее и вспыхнули кумачовые плакаты, поставленные вдоль дороги.

Мальчики надеялись, что Ксения Антоновна поведет их на железнодорожную насыпь, но не тут-то было. Быстро шагая, она поднялась на насыпь, спустилась с нее по другую сторону, и мальчики увидели бой людей с Потеряйкой. Грузовики подъезжали к переднему краю по дощатому настилу, и люди сбрасывали глыбы камня-бута в желтую, взбаламученную воду, покрытую грязной пеной.

— Строим дренажную дамбу, чтобы вода не размыла насыпь, — коротко пояснила Ксения Антоновна.

К ней подошли рабочие. Из немногословного разговора старших Паня и Федя узнали, что дамба продвигается через заливчик медленно, а надо спешить, потому что осенние дожди поднимают уровень воды в Потеряйке.

Мальчики уже враждебно смотрели на кипевшую воду, жадно глотавшую камень. Сколько же понадобится бута, чтобы дамба достигла другого берега залива? Целые горы!..

— Еще и третьей части не сделали. Туг, наверно, глубоко, — предположил Федя.

— Чего там глубоко! — не удержался, чтобы не ответить, Паня. — Я здесь купался сколько раз. Мелко здесь только. Плохо купаться — дно илистое.

Шумели машины, падали в воду глыбы серого бута, и мальчиков начинало тяготить то, что они стоят в стороне, ничего не делая.

— Пошла, пошла!

— Машину уводи! Машину!..

Крик был непонятным и тревожным.

Уже на бегу Паня, старавшийся не отстать от Феди, разобрался в этом происшествии. Край дамбы будто таял в воде. Машина, только что отдавшая свой груз ненасытной Потеряйке, сползала в воду, дергаясь вправо и влево. Порывистые движения машины казались очень странными, словно а беду попало живое существо.

Сбежались люди. Они облепили кузов, уцепились за крылья и боролись за машину молча, со стиснутыми зубами.

— Федька, давай! — крикнул Паня.

В его руках очутилась кирка, подхваченная с земли. Он зацепил киркой обод колеса, и тотчас же к нему присоединился Федя, так что руки мальчиков соприкоснулись на черенке кирки.

— Держи, держи! — сказал Федя.

— Держим! — ответил Паня, напрягая все тело.










Была ли от этого хоть крупица пользы? Такого вопроса не существовало для Пани и Феди. Они чувствовали лишь одно: если есть хоть капля силы, нужно упираться в неустойчивые глыбы камня, принимая на себя как можно больше тяжести, нужно бороться до конца.

— С дороги!

Парень в зеленом ватнике, ругнувшись, толкнул под колесо машины большущий камень.

— Под другое, под другое давай! — приказал он товарищу, придерживая глыбу, на которую крепко нажала рубчатая покрышка колеса.

Машина замедлила движение к воде, дернулась еще раз и вдруг стала всползать на дамбу. Паня оглянулся и увидел, что машину, пятясь, буксирует на стальном канате пятитонный грузовик.

— Ладно обошлось!.. Я уж думал, что Суслов утреннюю ванну примет, — сказал парень в зеленом ватнике.

— Отчаянный! Нужно ему к самой что ни есть воде подобраться…

Теперь Паня почувствовал, как много сил он отдал за одну-две минуты. Из-под кепки по вискам побежали горячие капли пота. Федя тоже вытер лицо папой ватника и улыбнулся Пане, а Паня улыбнулся ему, но тут же отвел глаза в сторону.

— Опять. Суслов, вы чуть машину не утопили! Хотите, чтобы вас от стройки за лихачество отчислили? А красный флажок мы с вашей машины сегодня снимем за брак в работе.

Это сказала шоферу Ксения Антоновна.

Потом Ксения Антоновна подошла к мальчикам. Она показалась им очень сердитой.

— Все-таки надо соображать, куда лезете, — сказала она. — Взрослые выбрались бы из воды, а вы… Очень прошу вас сейчас же отправляться домой, и без вас хватает забот.

Возражать не приходилось. Адъютанты, получившие неожиданную отставку, почувствовали ее горечь, лишь очутившись за воротами строительного участка. Они остановились на пригорке в начале улицы Мотористов и еще немного посмотрели. Теперь, под солнцем, было особенно хорошо видно, что делалось на строительстве. Розовая пыль поднималась над местом разгрузки балласта, белыми искрами вспыхивала сталь в руках людей, и казалось, что насыпь растет на глазах, стремясь к Крутому холму.

— Совсем ничего не видели! — пожаловался Паня.

— А ты бы держал руки в карманах да любовался, как машина тонет, тогда и увидел бы, — улыбнулся Федя.

— Тоже скажешь…

— Тогда и плакать нечего, что так получилось.

Они помолчали.

— Куда пойдешь, Пань? — спросил Федя.

— Так… дела есть.

— А у Вадика сегодня будешь?

За этим вопросом Паня услышал другое: «Что же ты решил насчет спора?» — и ответил:

— Знаешь что, Полукрюков? Сам Панька Пестов, знаменитый самозванец и бесчестный пионер, разберется в этом деле не хуже других. Так что зря волнуешься.

— Постой!

— За постой деньги не плачены…

Свернув с дороги, Паня зашагал по глине, налипавшей на сапоги. Федя подождал-подождал и пошел вверх по улице.

Ни разу не обернувшись, Паня поднялся по крутой Почтовой улице на вершину горы и вскоре очутился у знакомого дома с деревянной решетчатой оградой.

Из-за ограды доносились удары по мячу.

Гена тренировался во дворе, и некоторое время Паня, стоя в калитке, наблюдал за упражнениями капитана сборной команды шестых классов. Дело шло неплохо. Раз за разом Гена пробивал футбольный мяч между двумя табуретками, разделенными расстоянием в метр, не больше. Удар требовался точный, так как на каждой табуретке стояла бутылка с водой.

— Фелистеев! — позвал Паня.

Гена увидел Паню, но ничем не выдал своего торжества. Он побежал к мячу, лежавшему на земле, неуловимо быстрым ударом послал его к табуреткам, а сам круто повернулся на одной ноге и остановился.

Мяч пролетел между табуретками.

— Класс? — потребовал оценки Гена.

— Чисто… — признал Паня. — Надо поговорить, Фелистеев. Выйди на улицу…

Они сошлись у открытой калитки. Паня всем своим видом выражал полнейшее спокойствие; спокойным, даже равнодушным казался и Гена, прислонившийся к ограде. Глядя на мальчиков со стороны, никто не догадался бы, что они ведут важный и даже опасный разговор.

— Слушай, Фелистеев… — начал Паня. — Вчера Вадька Колмогоров сказал мне, что вы с ним пошли в спор на моего батьку и Степана, в заклад коллекции выставили…

— Значит, не побоялся?.. А я думал, что у него смелости не хватит… Прямо удивительно!

— Всё сказал… И то, как ловко ты его подловил, когда первый узнал, что мой батька берется учить Полукрюкова…

— Верно! — с вызовом в голосе согласился Гена. — Подловил вас, как вы меня с малахитом. Долг платежом красен! Получили, что заслужили… Ну, хватит размазывать. Скажи прямо: согласен ты мне дать на выбор семь любых камней и закончить спор? Ясно, что все равно вы проиграете… Не дашь семь камней, так я все три ящика заберу.

— Нет, Фелистеев, ни одного камня от меня не получишь, даже не надейся. Проиграется или не проиграется спор, все равно ничего тебе не дам.

— Ломаешь, значит, спор?

— Ломаю вот…

— Та-ак! — Лицо Гены стало бледнеть. — Знаешь, что за это полагается от честных людей?

— Знаю, да не боюсь, потому что спорить на стахановцев нельзя, это хуже менки. Вадька заспорил сдуру…

— Умным стал! — сквозь зубы процедил Гена. — Умным стал, когда увидел, что Степан вперед рванулся и что ваше дело плохо… Я тебя, Пестов, вижу насквозь, как стеклышко. Тебе нужно коллекцию зажать, потому что ты первый хвастун и жадюга на свете. А я… я тебя на чистую воду перед всей школой выведу!

Это был критический момент объяснения. Спокойствие уже изменяло Пане и Гене, они смотрели себе под ноги, глубоко засунув руки в карманы и с трудом переводя дыхание.

— Да!.. — пересилив себя, проговорил Паня. — Я был хвастуном и спор на людей придумал, а Вадька у меня научился. И вообще я виноват… А теперь я ведь не хвастаюсь? Так?.. И насчет того, что я жадюга я лучшие камни зажал… — Он сделал новое усилие и закончил: — Это тоже правда, я сознаюсь. Зажал камин, чтобы гордиться и тебя с твоей коллекцией просмеивать.

Удивленный этим признанием, Гена смотрел на него во все глаза.

— Только ничего такого больше не будет! — Паня поднял с земли сухую веточку сирени и сломал ее. — Спору конец! Прямо тебе говорю: спор я на себя принимаю и сразу его ломаю. Вадика в это дело не путай, только со мной разговаривай, если хочешь… Завтра при всех ребятах начинай разговор о жадюге Пестове… Только не начнешь ты такого разговора, Фелистеев… А пока прощай, до свиданья!

— Постой, ты что хочешь сделать?

— Это тебя не касается.

Загораживая Пане дорогу, Гена сказал просительно:

— Пестов, делай как хочешь, а мне дай семь… ну, даже пять камней. Мне нужно… понимаешь, очень нужно!..

— Зачем?

— Не могу сказать. Дай, и мы честно разойдемся, слышишь?

— Нет, так честно разойтись нельзя… И Федька говорит, что это нечестно — тебе уступить. А так, как я сделаю, будет совсем правильно, по-пионерски.

— Федька о споре знает? — Гена покраснел и неловко усмехнулся.

— Прощай! — сказал Паня.

Теперь Гена уже не задерживал его.

Медленно, в раздумье вернулся он на свою тренировочную площадку, повел мяч, подпрыгнул и ударил. Мяч сбил табуретку, по земле покатилась бутылка, с бульканьем полилась вода. Быстро оглянувшись — не видел ли кто этой промашки, — Гена убрал табуретки в дровяник.




Прощание


Домой Паня пришел с намерением сейчас же рассказать все отцу. Кепка отца занимала обычное место на вешалке в передней, но рядом с нею висели две фуражки военного образца и пилотка, а из столовой доносились голоса. Значит, придется отложить разговор… Жаль!

Паня пошел в «ребячью» комнату, поклонившись по пути Степану Полукрюкову и еще двум молодым машинистам из второго карьера. Он хотел было взяться за книгу, но стал прислушиваться к разговору старших.

— А я, дорогие товарищи, смотрю на дело так… — сказал Григорий Васильевич. — Понятно, стахановец должен быть на ученье острым человеком. Это верно! Он должен каждый добрый пример на лету ловить, усваивать. Однако это только половина дела. Он еще должен свои недостатки подмечать, думать над ними. На днях сказал я Степану: «Ты зачем неполный ковш на погрузку потащил?» Сказал, да и забыл, а он смотри что: с карандашом прикинул, представил расчет — значит, дошел до самой сути дела… Расскажи, Степа.

— Да ведь простая штука… — начал Степан. — Зачерпнем ковш — он, бывает, заполнится всего на две трети. Мы все-таки его на разгрузку везем. Нам кажется, что если мы спешим, мотаемся, значит все в порядке и работа быстро идет. А подкинешь цифру — и совсем другая точка зрения получается…

Он прочитал свой расчет, и даже Паня, сложив в уме секунды, убедился, что дочерпывать ковш выгоднее, чем отгружать неполные ковши. Правда, выгода на добыче каждого ковша получалась небольшая — всего пять секунд, — но ведь надо учесть, сколько ковшей в смену дает экскаватор.

— Верно ведь! — сказал один из машинистов. — Ясно, дочерпывать нужно.

— Нет, приятель дорогой, опять спешишь! — возразил Пестов. — Этот пример мы для того привели, чтобы показать, как над своими недостатками надо думать. Ну, а что нужно прежде всего? Прежде всего старайся так работать, чтобы ковш сразу получился полный, с шапочкой…

С особым чувством слушал Паня своего батьку.

Шаг за шагом разбирал он, знатный, прославленный человек Горы Железной, любую, даже мельчайшую ошибку молодых работников. И хоть бы раз подосадовал на своих учеников… И с каждым звуком этого голоса, согретого желанием помочь молодым машинистам, крепло желание Пани поговорить с отцом, как бы тяжело это ни было. Поймет, все поймет батя и непременно одобрит его решение!

Беседа в столовой подошла к концу.

— Наведывайтесь, молодые люди! — сказал Григорий Васильевич и пошел проводить гостей.

Спустя минуту вышел во двор к Паня.

Отец осматривал садовую ограду, пробуя планки. Некоторые планки плохо держались на ослабевших гвоздиках.

— Принеси-ка, сынок, молоток да гвоздочков, — сказал он. — Что ж ты, наследник, за двором и садом не смотришь? Непорядки завелись…

— Батя, я потом сам всё сделаю, — пообещал Паня. — А теперь мне с тобой поговорить нужно.

— Что случилось? — посмотрел на него отец. — Давай, выкладывай.

Они сели за стол в садике.

Григорий Васильевич достал папироску и вынул из коробка спичку, все внимательнее глядя на Паню, который сидел перед ним, опустив голову.

— Я, батя, плохо сделал… — наконец сказал Паня.

— Что именно?

Когда Мария Петровна, выглянув из кухонного окна, увидела мужа и сына, сидевших в саду, Паня, понурившись, что-то говорил, а Григорий Васильевич слушал его так внимательно, что вспомнил о зажженной спичке лишь тогда, когда она бесполезно сгорела. Он зажег новую спичку, закурил и продолжал слушать, становясь все серьезнее.

«О чем это они? — встревожилась Мария Петровна. — Набедокурил Паня, что ли? В школе что-нибудь вышло?.. Ишь, глаз не поднимает со стыда…»

Кончил говорить Паня. Заговорил Григорий Васильевич, сначала тихо и медленно, причем развел руками, потом его голос прозвучал громко и сердито.

«Расстроился отец, — подумала Мария Петровна, слышавшая, как Григорий Васильевич, тяжело ступая, прошел через переднюю и столовую в спальню. — Что там случилось? В дом Паня не идет. Ох, чадушко бедовое!»

Она пошла в спальню расспросить Григория Васильевича, что стряслось, мучилось. А Паня смел в кучу темные от сырости опавшие листья, и во дворе подмел, и покрепче приколотил планки в ограде.

Покончив с этими делами, он не сразу решился войти в дом, стыдясь показаться на глаза родителям.

К счастью, в столовой он не застал никого.

— Вадька, давай ко мне на велосипеде! — сказал Паня по телефону своему другу.

— Хорошо, хорошо, я сразу приеду! — поспешно согласился Вадик, осчастливленный этим звонком. — А куда мы поедем?

— Недалеко… Дело одно есть…

В кухне мать лепила пельмени.

— Рассерчал отец, обиделся, — тихонько сказала она Пане. — Ведь с какой душой наши горняки работают, а ты что придумал, бессовестный? Ты бы еще стал в карты на отца играть… С кем это Вадик в спор на стахановцев пошел?

— Я, мам, один виноват… — ответил Паня.

Мать обернулась к нему, хотела возразить, но не сделала этого и выпроводила Паню из кухни. «Будто человеком становится», — подумала она, вспомнив сосредоточенный взгляд светлосиних глаз под нахмуренными тонкими бровями, почти сросшимися на переносице.

На улице залился, велосипедный звонок: это приехал Вадик.

Мальчики забрались в сад и стали шептаться.

Каких только чувств не выразило лицо Вадика. Удивление, даже оторопь, острое сожаление, мольбу и протест. Но кончилось все мрачной покорностью, и мальчики приступили к сборам.

Прежде всего они сложили в одно место «дубли», то-есть камни средней ценности, хранившиеся в каменных складцах на чердаке, в углу сарая и даже под крыльцом. Получилась порядочная куча самоцветинок и любопытных образцов различных минералов. Мальчики отобрали лучшие образцы, сложили в мешок и приторочили его к багажнику Вадиного велосипеду, который только крякнул под грузом.

— Как картошка с рынка… Я даже три таких мешка увезу! — похвастался Вадик, переоценивая свои силы и выносливость машины. — Давай мне еще что-нибудь.

Он не закончил, так как Паня молча ушел в дом и через минуту вынес на крыльцо ящики № 2 и 3, а затем самый тяжелый ящик — № 1.

— Держи мешок! — приказал он.

— Держу…

Вадик расправил мешок и умоляюще взглянул на товарища:

— Слушай, Пань… Посмотрим третий номер, хорошо?

— Не видел ты его! — сказал Паня, хотя Вадик будто подслушал его желание.

Лучше было бы не поддаваться этому искушению.

В солнечных лучах камни ожили и раскрылись. Ячейки ящика наполнились разноцветными искрами, и каждая искра уколола сердце Пани сожалением. Богатство, красота!.. Морион, умело запеченный в тесте, стал прозрачным, как смеющиеся карие глаза; в шестигранной клетке хризолита заиграла вспыхивающая золотистая зелень; шерл так и потянулся к небесной синеве.

— Пань, ты помнишь?.. — И Вадик замолчал на полуслове.

Пустой вопрос! Помнил ли Паня, неутомимый поисковик, удачливый добытчик каменных цветов, где и как все это было найдено? Мог ли забыть Паня, как они с Вадиком бродили по лесопарку и за рекой, копались в старых шурфах, перебирали отвалы старинных рудников и приисков, сдирали дерн в самоцветных угодьях, чтобы попытать счастья под корнями травы! Помнил, все помнил Паня: каждый удар кайлом и молотком, каждое биение сердца, почуявшего удачу…

— Пань… — робко потянул его за рукав Вадик. — Знаешь что? Оставим себе по камешку на выбор. Для памяти, Пань!.. Мы же еще не отвезли коллекцию — значит, можно.

— Ты чего хитришь! — упрекнул его Паня. — Не наше это, а ты будто не понимаешь и… жалеешь.

— Нет, нет! — испугался Вадик. — Я совсем даже не жалею…

— Ну, нечего толковать! — И Паня отяжелевшей рукой опустил крышку ящика.

Стукнули узорные медные крючки. Ящики, увязанные в мешок, заняли свое место на багажнике, и Паня пошел в дом.

— Батя, сейчас мы с Вадиком едем…

— Присядь на минуту.

Когда Паня сел на диван рядом с отцом, Григорий Васильевич, отложив газету, спросил:

— Камешки искать не бросишь?

— Не брошу… Нам теперь нужно много материала для подарочных коллекций. С весны стану весь кружок в мои угодья водить.

— Славно! — одобрил отец. — Лежали камни дома — ну, доброго не получилось, только азарт, зависть да жадность… Словом, хорошо ты придумал, я не возражаю. — Отец вспомнил недавний разговор с Паней в саду и, принахмурившись, добавил: — Крепко я тебя обругал, а могло быть еще и хуже. Твое счастье, что ты сам свою дурь понял, свой выход нашел… Да ведь есть еще и другие ребята с малым понятием. Надо разъяснеть им, что у нас передовики соревнуются не для похвальбы, а для того, чтобы больше сделать, лучше друг другу помочь… С кем у Вадика спор был?

— С Геной Фелистеевым… Ты, батя, никому не говори, а то Лев Викторович узнает, и Гене нагорит.

— Не думал даже, что Гена тут замешался… Что ж это он? Паренек видный, а себя таким делом марает… Нехорошо!

Неосознанно Паня ждал вопроса: «А не жаль тебе камешков, скажи по совести?» Но отец ничего не спросил, может быть и думки у него такой не появилось, а может быть, он счел этот разговор слишком тяжелым для своего сына — страстного камнелюба.

Родители вышли на крыльцо.

Григорий Васильевич осмотрел «караван», как он выразился, и нашел, что все сделано правильно. Чувствовал Паня, что матери жаль коллекции — любила она цветные камни, как любят их все уральцы, — но ничем не выдала она своего сожаления и сказала лишь, чтобы мальчики остерегались машин. Впрочем, без этого наставления Мария Петровна никогда не отпускала Паню и Вадика на велосипедные прогулки.

Легко катили велосипеды по улице Горняков. Знакомые мальчики кричали: «Пань, что везешь?» Паня отвечал им трелью звонка, а Вадик включал трещотку.

В школе было тихо, даже особенно тихо, как показалось Пане. Мальчики перетащили коллекцию в краеведческий кабинет, разобрали самоцветы, образцы поделочных камней, различных руд и присоединили их к школьным минералогическим запасам. Коллекция Пестова — Колмогорова, предмет их гордости, предмет зависти железногорских камнелюбов, растворилась в школьной коллекции, и Вадик, оттопырив губы, громко засопел. Заметив это, Паня открыл ящик № 3, резким движением освободил из проволочной петли синий шерл, отпер шкаф самоцветов и поставил кристалл рядом с единственным небольшим шерлом, привезенным из Малой Мурзинки.

— Вадь, смотри! — воскликнул он.

Все железногорские камнелюбы всполошились, когда редкостный шерл-великан появился в коллекции Пестова. Сколько народу ходило к нему, чтобы завистливо полюбоваться этим чудом, сколько соблазнительных предложений о менках отклонил Паня! И не знал он, что лишь этого камня не хватало для полного расцвета всего отдела турмалинов. Когда же он поставил на место розовый турмалин-зоревик, даже Вадик вынужден был признать, что получился «совсем другой разговор».

Увлекшийся Паня сбрасывал путы, освобождая камни из заточения, и, очутившись среди собратьев в просторном шкафу, они благодарно расцветали. В одном вдруг открылось прозрачное янтарное закатное небо, в другом засветилась вода горного озера, третий остро блеснул Златоустовской булатной сталью.

— Ух ты, как халцедонка-гелиотроп ловко к месту пришлась! — говорил Паня, радуясь не только тому, что собрание камней в шкафу становилось все краше, но и тому, что тускнеют сожаления в его сердце. — Нет, хорошо, здорово хорошо выходит, правда, Вадька?

— Ничего себе… — уныло согласился с ним Вадик. — Да, была у нас коллекция… Пань, теперь пиши этикетки, что эти камни подарил ты… и я тоже.

Рука Пани, протянувшаяся к шпинели-огневику, замерла. Как много густого жара-пламени в двух пирамидках, сросшихся основаниями! Сам Нил Нилыч, директор Гранильной фабрики, просил у Пани этот камешек, да не допросился. Подавив вздох, Паня вынул огневик из ячейки коллекционного ящика и положил на стеклянную полку шкафа особняком, так как напарника этому красавцу не было.

— Всё! — Он захлопнул опустевший ящик. — На этикетках, говоришь, наши фамилии написать, да? Ни на одной не напишу!.. Не для того мы камни подарили, понимаешь?

— Нет, не понимаю, — откровенно признался Вадик. — А… а ты понимаешь?

— А то нет?

— Ну скажи!

Паня молчал. Он чувствовал то же, что почувствовал бы путешественник, который по тесному, мрачному ущелью с трудом поднялся на вершину горы: как-то до боли светло на душе, и все шире простор впереди, и все удивительнее, что Вадик не понимает этого.

Лучи солнца, падавшие в кабинет через широкие окна, добрались до шкафа, и камни засверкали.

— Чудной ты, Вадька! — сказал Паня, пробегая взглядом по полкам шкафа. — Ты посмотри, какие камни! Никогда они такими не были… Каждый был сам по себе, а теперь… все вместе. Ох, как горят! Ох, и горят же!

Ему казалось, что он впервые по-настоящему видит всю красоту каменных цветов, собранных здесь и слившихся в одно сверкание, дружное и мощное.




Объяснение


На другой день утром по дороге в школу Паня выдержал атаку Васи Маркова.

— Панька, правду Вадик вчера по всей горе разнес, что вы свою коллекцию краеведческому кабинету подарили, чтобы Генке ее не проспорить? — допытывался Вася. — Зачем ты? Вы же еще не проспорили!

На пороге класса Паню перехватил Федя и отобрал у него портфель.

— Я положу портфель в парту, а ты иди в краеведческий кабинет. Там Николай Павлович, Гена и Вадик.

— Ух! — испугался Паня. — Что такое?

— Иди, иди! — Федя повернул его лицом от класса и дал шлепка по спине. — Не ждал от тебя такой штуки… Ну-ка, бегом!

У дверей краеведческого кабинета Паня столкнулся с красным, растрепанным Вадиком.

— Пань, я за тобой!.. Пань, я все рассказал Николаю Павловичу, он позвал Генку, а теперь зовет тебя… Только он уже сам все знал о нашем даре. Не понимаю, кто ему сказал…

— Тот, кто вчера по всей горе бегал да болтал!

— Так я же только ребятам многоквартирного дома, а больше никому…

Открыв дверь кабинета, Паня услышал голос классного руководителя Николая Павловича:

— Почему ты молчишь?..

Эти слова были обращены к Гене Фелистееву, который стоял у шкафа самоцветов вытянувшийся, неподвижный и побледневший.

Не дождавшись ответа, Николай Павлович сказал:

— Все это так не похоже на тебя, Фелистеев, что остается лишь удивляться. Один из лучших учеников в классе и, как я считал, надежный товарищ, много читаешь и, кажется, серьезно думаешь о прочитанном, думаешь о том, как должен жить человек в нашем обществе, как он должен вести себя. Как будто все хорошо, нечего больше желать. И вдруг затеял спор, оскорбительный для наших лучших людей, да к тому же допустил в споре недостойную уловку, хитрость, чтобы завладеть вещью, принадлежащей другому. Ты ли это, Фелистеев?..

Николай Павлович досадливо подвинул стул к столу, сел и спросил у Пани:

— Пестов, отец разрешил тебе отдать коллекцию краеведческому кабинету?

— Батя позволил, — ответил Паня.

— Но почему ты это сделал? Ты не хотел, чтобы коллекция попала в руки Фелистеева, если Степан Полукрюков станет работать лучше твоего отца, да?

— Не будет так! — вырвалось у Пани. — Батя как работал, так и будет работать… лучше всех.

— Тем больше, кажется, у тебя не было оснований расстаться с коллекцией. А ты вдруг подарил ее школе… Почему?

Удивительное дело: вчера в этой самой комнате для Пани все было так ясно, он так хорошо понимал, что и почему надо сделать, а теперь все запуталось, и совершенно невозможно облечь в слова свои чувства, свои надежды… Он взглянул на Гену и увидел, что тот ждет его слов со страхом, — такая тоскливая улыбка застыла на его губах. Чего он боялся? Что Паня обрушится на него с обвинениями, сведет с ним старые счеты? Но ведь это несправедливая мысль, она кажется унизительной после всего, что пережил, перечувствовал Паня.

— Что же ты? — спросил Николай Павлович. — Ведь ты сделал все это не бессознательно?

— Не нужно мне коллекция… — тихо выговорил Паня и затряс головой. — Не нужно, Николай Павлович! Это не Гена в не Вадик такой спор выдумали, а я… Батя Степана учит, чтобы на руднике все хорошо работали, друг другу помогали, а я… я плохой спор выдумал, потому что батей захвастался, я спор и ломаю, только пусть никто не думает, будто я спор поломал, чтобы камней Фелистееву не проиграть. Он у меня пять камней просил, а я все… всю коллекцию по-честному, чтобы в звене не было зависти… — Ему показалось, что сказанного недостаточно, и он добавил, перейдя чуть ли не на шопот: — Нужно в кабинете все знаменитые камни собрать, делать больше коллекций-подарков…

Ну да, его не поняли! Николай Павлович встал из-за стола и смотрит в окно. Гена тоже почти отвернулся. У Вадика стали круглые глаза; видно, хочет понять и не может.

— Фелистеев, как ты оцениваешь поступок Пестова? — спросил Николай Павлович, продолжая смотреть в окно.

Казалось, ответа не будет. Ни один волосок не шевельнулся в длинных ресницах, прикрывавших глаза Гены.

Но вдруг его губы вздрогнули.

— Пестов поступил благородно, — чуть слышно, но внятно произнес он. — Я признаю!

— Ух! — шепнул Вадик.

Николай Павлович подошел к Пане.

— Кабинет примет этот дар, Пестов, — сказал он серьезно. — Дорогой подарок! Камни прекрасные, но дело не в камнях… Ты понимаешь, Фелистеев?.. Помнишь, ты как-то сказал мне, что Пестов всегда, вечно будет хвастуном-самозванцем и… как это… жадюгой? Но теперь ты говоришь, что самозванец поступил благородно. Вот замечательные камни, принесенные жадюгой… — Его голос прозвучал насмешливо, когда он закончил: — А вот стоит передо мной человек, который так несправедливо, жестоко говорил о другом человеке, который в борьбе с ним проявил и жадность и хитрость… Я о тебе говорю, Фелистеев! Как ты мог до этого дойти?

— Николай Павлович, я хочу объяснить! — воскликнул Гена.

— Пестов и Колмогоров, идите в класс и передайте дежурному, что я задержал Фелистеева, — приказал Николай Павлович.

В одну секунду Паня очутился за дверью, потому что ему тяжело было смотреть на Гену, подавленного и пристыженного, не похожего на самого себя.

— Пест, Пест, танцуй!

Это совершенно несвоевременное предложение Паня услышал, едва лишь они с Вадиком очутились в коридоре.

Навстречу ему, размахивая газетой, мчался Вася Марков, за которым бежали другие краеведы. С криком «Читай, читай, голова!» Марков сунул под самый нос Пане газету. Паня увидел заголовок: «Спасибо железногорским пионерам!» — и затем прочитал всю заметку. Ребята одной из украинских школ через областную комсомольскую газету передавали горячую благодарность краеведческому кружку железногорской школы № 7 за минералогическую коллекцию. В газете были также названы фамилии председателя кружка Н. П. Максимова и старосты П. Пестова.

— Ну что, ну что! — ликовал Марков. — Ребята, наш староста язык проглотил!.. Работай ногами, Панёк, вызываю на перепляс!

Он пошел перед Паней, пятясь, выделывая коленца и щелкая пальцами. Братья Самохины шагали рядом с Паней и гудели в кулаки: «Трум-турурум!» Егорша, идя позади Пани, хлопал его в такт то по одному, то по другому плечу и приговаривал: «Ай да мы! Ай да мы!»

Класс встретил эту процессию невероятным шумом. Ребята сулили кружку краеведов всесоюзную славу и осаждали Паню:

— Пестов, сколько еще коллекций в школы пошлем? Давай больше!

— А как оформите коллекцию для Дворца культуры?

— Можно записаться в краеведческий кружок? Запиши меня!..

Паня обрадовался, когда начался урок и вся эта суматоха оборвалась.

— Достается теперь Генке… — озабоченно сказал он Вадику.

— Так ему и надо, пускай отучится жулить! — легкомысленно ответил Вадик.

— Кому раньше надо отвыкать? — чуть не бросился на него Паня. — На Генку все валишь, а сами мы хороши, да?

— Прекратите разговоры! — потребовала учительница английского языка.

Перед самым концом урока в класс вошел Гена. Он сказал учительнице что-то по-английски, она ответила ему, и Паня понял слова «хорошо» и «домой». Взяв из-под парты свой портфель, Гена вышел из класса, а Федя переслал Пане записочку, оставленную Геной: «После урока приходи в сад, надо поговорить».

…Коротким был этот разговор.

Нахохлившись, сидел Гена на скамейке в конце сада. Увидев Паню, он выпрямился и подвинулся, как бы приглашая его сесть рядом.

— Заболел? — спросил Паня.

— Да, голова немного… Пройдет. — Гена украдкой взглянул на него и тотчас же опустил глаза. — Я хочу тебя попросить… Сможешь прийти ко мне сегодня после уроков? Есть дело… Федя тоже будет.

— Приду!

— Буду ждать. — Гена поднялся с места, минуту постоял, попрежнему глядя в землю, и вдруг проговорил: — Ну, Пестов, твой верх. Здорово ты верх взял, честь и хвала!

— Брось, чего ты… — отмахнулся Паня.

— Словом, приходи сегодня.

Почему-то Паня не поддался желанию проводить Гену до школьных ворот — может быть, потому, что понимал, как ему тяжело.

Еще не выйдя из сада, Паня услышал голоса Егорши, Васи и Вадика, кричавших: «Пань, Панька, где ты? К директору, к директору!»

Закружили Паню всякие дела, школьный день показался совсем куцым, — и вот Паня с Федей явились на Почтовую улицу, к дому за решетчатой оградой.




Живые камни


Этот дом, старый и крепкий, на каменном фундаменте, мог бы приютить большую семью, но жили в нем лишь четверо: машинист экскаватора Лев Викторович Фелистеев со своей женой, вдова полковника Фелистеева и ее сын Гена. Даже в дни дружбы с Геной неохотно ходили к нему Паня и Вадик, так как мать Гены Ираида Ивановна, узнав о гибели мужа на фронте, тяжело заболела. В доме было грустно и тихо.

— Нет, теперь Ираида Ивановна поправилась. — сказал Федя и позвонил.

Через двор уже бежал Гена:

— Калитка не заперта, входите!

Он поздоровался с товарищами и повел их в дом.

В столовой Паня увидел мать Гены — высокую бледную женщину, которую помнил смутно. А Ираида Ивановна, оказывается, хорошо помнила Паню. Отложив книгу, она с удивлением рассматривала гостя.

— Даже не верится, что ты — тот самый Паня Пестов, никакого сходства! Ты совсем другой мальчик, — пошутила она. — Паня был круглый, плотный, как ореховое ядрышко, а ты высокий, худой. Я думала, что только мой Гена такой верзила… Спасибо, что пришел. Вы с Федей первые прорвали блокаду, которую установил Гена.

— Не я, а врачи!.. Тебе нужен был потный покой, — напомнил Гена. — Теперь ребята будут ходить к нам, мы еще надоедим тебе.

— Пожалуйста! Так хорошо, когда в доме шумят, разговаривают…

— Вадька Колмогоров очень любит взрывы устраивать, — хотите, сразу все взорвет! — смеясь, сказал Паня. — А котенка он так представляет, что все хохочут.

— Очень талантливый мальчик! — одобрила Ираида Ивановна. — Непременно приведи его… Куда ты тащишь товарищей, Гена? Вечно у тебя какие-то необыкновенно важные дела.

Из передней мальчики по узкой лестнице поднялись в мезонин, в комнату Гены.

За время ссоры ребят здесь многое изменилось. Место детской никелированной кровати с кисейными занавесочками заняла складная железная койка с серым солдатским одеялом и крохотной подушкой. С одного взгляда можно было заключить, что тонкий тюфяк не очень-то нежит, одеяло не очень-то греет, а подушка едва ли мягче камня. Над койкой висели портреты полководцев в некрашеных самодельных рамках и две длинные потки, заставленные книгами.

— Много у тебя книг, даже больше, чем у Феди, — с уважением сказал Паня.

— Тут библиотека отца и моя, — пояснил Гена. — Военное дело, горное искусство и художественная литература.

Разумеется, Паню особенно заняла минералогическая горка, стоявшая в углу комнаты. Наметанным глазом знатока он сразу охватил все разделы коллекции.

— У тебя же были завидные цитрины. И гранаты стоящие были. Куда девались?

— Они в другом месте, — коротко ответил Гена и принялся показывать Феде свежий номер «Огонька»; потом усадил гостей возле стола, а сам сел на подоконник.

Переглянувшись с Федей, Паня приступил к тому, что его особенно занимало.

— Плотный сегодня денек был, Фелистеев, — сказал он. — Украинские школьники нам благодарность в газете объявили за коллекцию. Вся школа зашумела, в краеведческий кружок еще двадцать человек записались… Николай Павлович говорит, что теперь надо кружок на две группы разделить: пускай будет группа горщиков-добытчиков и группа землепроходцев-путешественников. Я бы взялся за группу добытчиков. А ты возьмешь группу землепроходцев? У тебя в группе будет дисциплина.

— А Николай Павлович согласится? — спросил Гена.

— Смешной ты! Николай Павлович и Роман мне это сами сказали.

Гена отвернулся, как бы для того, чтобы посмотреть в окно, но на самом деле для того, чтобы скрыть радость, осветившую его лицо.

— Хорошо, я возьмусь… — согласился он. — Только землепроходцы будут и поиск производить, да?

— Понятно? Вы разведаете, а мы, горщики-добытчики, покопаемся да еще больше найдем, вас делу поучим.

— Посмотрим-поглядим! — принял вызов Гена.

— Я тоже в какую-нибудь группу запишусь, — сказал Федя. — Теперь, Панёк, расскажи, зачем тебя к директору вызывали.

— Ну, позвали меня к директору, — начал Паня. — А у Ильи Тимофеевича полно народу, и Николай Павлович тоже. Я думал, что меня будут ругать за что-нибудь, а директор говорит: «Товарищ Борисов интересуется, когда краеведческий кружок сделает обещанную коллекцию. Хорошо бы сделать ее к четырнадцатому октября»…

— Почему? — спросил Гена.

— Потому что четырнадцатого октября на руднике предоктябрьская вахта мира начнется, и надо коллекцию к вахте открыть. Видишь, времени осталось совсем мало, а мы даже не придумали, как коллекцию оформить. Предложений собрали много, только любопытных нет: всё витрины да горки под стеклом.

— Да, никого этим не удивишь, — усмехнулся Гена. — Никого этим не удивишь и камни хорошо не покажешь, а надо камни так показать, чтобы дух захватило.

— То-то и есть! — Паня пошел напрямик: — Николай Павлович сегодня мне сказал, будто ты что-то ловко придумал.

— Постой!..

Вскочив, Гена захлопнул внутренние ставни, и в комнате стало совсем темно. Из-под койки он достал какую-то вещь, повидимому тяжелую, поставил ее на стол и щелкнул выключателем.

— Ох, ты! — обомлел Паня, у которого и впрямь захватило дух.

Перед глазами мальчиков загорелись синие, красные, желтые, розовые, зеленые огни, словно в темноте открылись светящиеся оконца различной величины и формы. Но это были не просто огни, это светились самоцветы. Они стали живыми, теплыми, они щедро, без утайки, открывали свой цвет, свою глубину, и даже скромнейший из них был чудесным.

— Дай свет! — нетерпеливо потребовал Паня. — Как ты это сделал?

Загорелась лампа под потолком.

Мальчики увидели поставленный на боковину полированный ящик, какие делаются для минералогических коллекций. В ячейках ящика уже не так ярко, как в темноте, светились самоцветы, плотно врезанные в черные дощечки. Все стало понятно: камни получали свет от электрических лампочек, скрытых в ящике.

Погасив лампу, Паня погрузился в созерцание камней.










— Хорошо ты придумал! Такое придумал, что просто глаза проглядишь… Молодец ты! — повторял он.

— Красивые самоцветы… — мечтательно произнес Федя. — Значит, ты этим по вечерам занимался?

— Возни много было, — чуть небрежно, как и полагается изобретателю, сказал Гена. — А в общем, ничего особенного… Когда камень лежит на чем-нибудь непрозрачном, он скрывает свой цвет. И если его снаружи осветить, получается пустой блеск. А пропустишь свет сквозь камень — и все видно. Только надо регулировать, чтобы света было сколько нужно. Хорошо бы поставить автоматический реостат, тогда камин станут играть.

Холодок пробежал по спине Пани, сердцу стало неспокойно.

— Надо так сделать… — заговорил он медленно, осторожно, точно боялся спугнуть зародившуюся мысль. — Надо построить Уральский хребет на две вершины… нет, лучше на три: Азов-гора, Думная гора и Медная гора, как в «Малахитовой шкатулке». Невысокие горы, ну сантиметров на семьдесят, что ли. В самой большой, в средней горе пещеру сделать неглубокую. В пещере пускай самоцветы горят… Проша Костромичев красивый каменный цветок из самоцветов собрал. Попросим у него, он добрый. На Гранильной фабрике дядя Лаптев, Иван Федорович, хорошие ящерки из камня режет для шкатулок. Может быть, фабрика хоть несколько ящерок для пещеры даст. Пускай вокруг каменного цветка пляшут! Остов Уральского хребта деревянный будет. Мы его минералами выклеим. Тут и яшмы, и мрамор, и руды всякие, что на Урале есть.

— И чехол для Уральского хребта надо сделать, — подхватил Гена. — Холщовый чехол, на проволоке, чтобы тоже был как горы. И по холсту расписать тайгу, водопады, заводы…

Они мечтали вслух, любуясь сияющими камнями, и все яснее в их воображении рисовался подарок Горе Железной.

Сколько раз, зачитываясь «Малахитовой шкатулкой», мальчики, каждый порознь, странствовали по сказочным гротам Медной горы то с Хозяйкой-Малахитницей, властной и справедливой, то с великим умельцем каменного дела Данилой-мастером. Но раньше это были только мечты, а теперь два камнелюба будто наяву бежали по волшебным пещерам, обгоняя друг друга и радуясь своим находкам.

— Так и сделаем! — сказал Гена. — А я не сообразил, просто загнал камни в ящик. Дяде Леве понравилось, — мы с ним хотели скорее коллекцию во Дворец культуры сдать. А мне добрых камней не хватило: видишь — в центре ящика всё простецкие камешки поставлены, лишь бы место занять.

— Вот для чего тебе мои камни понадобились! — обрадовался Паня. — А я думал, ты для себя, чтобы твоя коллекция была самой знаменитой. А ты совсем не для себя… Так и сказал бы, Генка, я, может, с тобой камнями поделился бы.

Было странно то, что Гена и Федя промолчали, будто не одобрили его.

— Чем плохо такую штуку сделать да Дворцу культуры подарить? — спросил у них Паня, удивленный этим молчаливым несогласием. — Вовсе даже хорошо!

— Даже замечательно! — насмешливо проговорил Гена. — Краеведческий кружок не смог коллекцию, как надо, сделать, а Фелистеев один смог… Пестов самые хорошие камни, как Скупой рыцарь, спрятал, а Фелистеев их отобрал и вместе со своими камнями Дворцу культуры подарил. Ловко?

— Да-а, знаете ли… Ишь, что придумал, а я и не сообразил сразу! — сам подивился своей простоте Паня, и ему стало жутко, как становится жутко человеку, узнавшему о только что миновавшей большой опасности.

— Думаешь, он сам сообразил, что получится? — спросил Федя. — Сам он осрамился.

— Ты, Федька, говорил сегодня об этом с Николаем Павловичем? — догадался Гена.

— Поговорили.

— Что он тебе сказал?

— Сам знаешь, наверно… Он говорит, что ты хорошее дело для Дворца культуры и для школы придумал, да сам все испортил. Потому что ты хотел только верх над Панькой взять, его в прах повергнуть, для своей гордости. А если бы ты со всем кружком взялся за коллекцию, не надо было бы тебе с Вадиком спорить, обманывать его. И коллекцию мы скорее собрали бы.

— Да хватит тебе! — сказал Паня, который хотел теперь лишь одного — чтобы кончилось это тяжелое объяснение.

— Ладно! — буркнул Федя и замолчал.

Молчал и Гена, будто исчез из комнаты.

Вдруг он проговорил обиженно и тоскливо:

— Будто я сам не понял все сразу, когда узнал, что Пестов все свои камни отдал…

Живые самоцветы сняли в темноте. И казалось, что постепенно, с каждой минутой их свет набирается силы и красоты.




Не скоро еще после этой беседы Паня позвонил Вадику, но зато одним духом сообщил ему много новостей:

— Вадь, а я с Геной совсем помирился. И ты помиришься. Знаешь, мы такую коллекцию для Дворца культуры придумали, как «Малахитовая шкатулка»… Мы сейчас с Геной и Федей на Гранилке были, и Николай Павлович тоже пришел. Столярная мастерская для коллекции горный деревянный хребет сделает. Приготовишь уроки — и беги ко мне, все расскажу!

— Не могу, Пань! Уроки я уже выучил, потом приехал папа, принял ванну, а я потер ему спину, и он за это сделал мне в ванне доклад. Сегодня машина Пестова выдала еще четыреста кубометров долга. Так и гребет, так и гребет! Я на Крутой холм бегу. Пойдем вместе!

— Хитрый, ты за меня уроки сделаешь, да?.. И ты тоже, положим, сразу на Крутой холм не пойдешь. Иди сейчас к Гене, помирись с ним.

— Хорошо… — угасшим голосом ответил Вадик.

— Ножик ему отнеси, а он тебе твои книжки отдаст… Чего ты молчишь? Ты меня слышишь? — Паня подул в трубку.

— Пань, не дуй в трубку, а то у меня в ухе трещит, — захныкал Вадик. — Я тебя и так слышу…

— Да, отдашь ножик! — безжалостно повторил Паня. — Потом представишь Ираиде Ивановне, как котенок ночью ловил мышей и наткнулся носом на ежа. Можешь и Моньку с собой взять, дрессированные фокусы показывать. Ираиде Ивановне полезно, чтобы шума было больше, так что ты постарайся… Ну, чего ты так кряхтишь? Ножика тебе жалко, да? Скажи хоть слово, так сразу пожалеешь!

— Пань, ты, пожалуйста, не думай, будто я не понимаю. Я отдам ножичек и все сделаю… мне не жалко… — заверил его Вадик и а опровержение этих слов шумно втянул воздух носом.

— «Ах-ох»! — передразнил его Паня. — Не плачь на телефонный аппарат — испортится…

— А ужа можно Ираиде Ивановне принести в гости? — угрюмо спросил Вадик.

— Ужа не надо. Ты же знаешь, что женщины глупо боятся ужей. Ну, пока!

И Паня подул в трубку.










Часть пятая. Первое имя





На рыбалку!








На минуту оторвавшись от работы, Паня окидывает взглядом краеведческий кабинет.

Фабрика, да и только! За овальным столом работают кружковцы. Крак! Это Коля Самохин расколол щипцами камешек и внимательно рассматривает излом. И тукают молоточки, и повизгивают напильники, обрабатывая камешки.

На простом сосновом столе возвышается Уральский хребет. Конечно, он значительно меньше настоящего: высота главной горы всего семьдесят сантиметров, а две другие горы, отделенные от нее неглубокими перевалами, еще ниже. И этот хребет пока не каменный, а деревянный. Все деревянное — скалы, уступы, обрывы. Но вскоре клей прихватит к дереву образцы минералов, и горы станут настоящими.

Сегодня начнется монтаж Уральского хребта. На электрической плитке разогревается клей, а Вася Марков растирает в ступке обожженный вермикулит, превращая его в перламутровые хлопья. Этот блестящий радужный снежок ляжет между образцами минералов и скроет клеевые мазки на дереве.

Вдоль стола прохаживается Николай Павлович. Одному кружковцу поможет разметь полупрозрачный асбест в пушистую белую кудель; другому посоветует, как лучше расколоть камешек; побеседует с умельцами электрокружка, которые взялись электрифицировать коллекцию; заглянет к искусникам изокружка. Они устроились за шкафом самоцветов и готовят чехол для коллекции. Каркас чехла ребята выгнули из толстой проволоки по форме деревянного горного хребта, обтянули плотным холстом и расписали холст под дремучую тайгу.

По мнению Пани, самая интересная работа досталась ему. Он вынул из грота Медной горы заднюю фанерную стенку и тонкой ножовкой вырезал в ней гнезда для самоцветов, а помогал ему Гена: шаркая напильником, он убирал острые закраины кристаллов.

Работали они молча.

Странная штука — дружба! Сломали ее когда-то мальчики горячо, бездумно, а как медленно и трудно она восстанавливается. Вот уж и помирились Пестов и Фелистеев, нашли общее дело, в котором не могут обойтись друг без друга, проводят иного времени вместе, а все-таки между ними остался холодок. Федя считает, что виноват в этом прежде всего Гена: «Гордый он, все не может забыть, как ты верх взял». Неужели так и есть, неужели можно так упорно думать об одном и том же? И сейчас задумался Гена, низко опустились длинные ресницы.

— Ну, чего молчишь? — сказал Паня. — Расскажи хоть что по истории.

— Хоть что по истории? — насмешливо переспросил Гена. — Хочешь, расскажу историю, как сегодня один волевик «Песнь о вещем Олеге» перепутал, не смог сказать, что такое тризна? Ты не радуйся, что Анна Федоровна тебе четверку поставила. Я на ее месте влепил бы тебе двойку, и будь здоров.

— Чего ты за меня взялся, Фелистеев? — сделал страдальческое лицо Паня, уже раскаиваясь, что вызвал разговор. — Мало меня Федька ругал, да? Вам всем хорошо, у вас память как надо, а у меня памяти на стихи совсем нет.

— Ты не выдумывай! При чем тут память? Сколько ты песен помнишь? Целый день петь можешь, и всё разные. А стихи путаешь.

— Сравнил! Песня поется — пой, и всё тут. Если к стихам голос подберу, так сразу запомню, а к «Вещему Олегу» хорошего голоса не нашлось…

Казалось, что Николай Павлович подслушал их разговор.

— Наш староста забыл о своей дополнительной нагрузке, — сказал он, размешивая клей.

— Я сейчас, Николай Павлович! — обрадовался Паня.

Эту нагрузку он получил, когда Николай Павлович услышал, как Паня, дурачась, смешил кружковцев шуточной песенкой. «Да ведь ты умеешь петь!» — сказал Николай Павлович. Так Паня стал запевалой в кружке. Петь он не стеснялся. Не раз мать, тоже большая песенница, говорила ему: «Если петь хочется, значит душа летать просится. Надо ей, голубке, волю дать».

— Пань, спой «Полянку»? — потребовали ребята. — Залейся, Панёк!

Только-только он набрал воздуха, чтобы ударить с переборами и перехватами милую песню:
		Ты, полянка моя,



		Средьтаёжная,



		Зацвела ты вся.



		Разукрасилась…








как дверь шумно распахнулась и вкатился Вадик.

— Николай Павлович, я за Панькой! — выпалил он, не обратив внимания на шиканье кружковцев. — Николай Павлович, сегодня рыбалка! Рыбалка с ночевой… Пань, собирайся! Григорий Васильевич уже к нам пришел с твоим ватником, и скоро машину подадут. Что ты сидишь как неживой!

— Кому нужно на рыбалку, мальчики? — сказал Николай Павлович. — Пестов, сегодня мы постараемся обойтись без тебя. Счастливого пути!




Рыбалка!.. Нет ничего прекраснее осенней рыбалки. О ней долго мечтают, к ней долго готовятся и под конец даже начинают сомневаться: да состоится ли вообще рыбалка в этом году, позволит ли погода? Но как же может не состояться рыбалка!

После надоедливых дождей небо на неделю-другую станет особенно высоким, воздух легким и острым, а дни наполнятся прозрачным золотом. И тогда горняки потянутся к Потеряйке, где их ждут смоленые долбленки, костры и гулянье.

Прежде чем лодка тронется в путь, придется поволноваться. Тысячу поводов для этого найдет Вадик. Почему долго не подают машину к дому? Почему она так медленно едет по лесопарку? И почему запаздывает вечер? Но все сделается в свое время. Спокойно погаснет в красно-медных, розовых и зеленоватых отсветах закат над Потеряйкой, рыбаки заберутся в просторную долбленку, днище которой выдолблено из толстой осины, а борта надставные, смотритель охотничьего угодья Фадей Сергеевич скажет: «Клев на уду, рыбу-кит на острогу!» — и, взмахнув снизу вверх белой бородой, столкнет лодку в воду.

Точно так же было и на этот раз.

Сначала плыли на веслах. Гребли все попеременно, за исключением Вадика, потому, что весла подчинялись ему неохотно и получалось много шума и брызг. С каждым взмахом весел лодка все глубже уходила в ночь, в тишину. Скалы и сосны на берегах стали черными, в небе густо зароились звезды, а в воде повисли синие огоньки.

— Начнем? — вполголоса спросил Филипп Константинович.

— Можем, — ответил Григорий Васильевич, уже стоявший на корме с шестом в руках.

Чиркнула спичка. Филипп Константинович поджег смольё — куски сухого соснового пня, сложенные на козе, то-есть на железных вилах, прилаженных к носу лодки; золотой пружиной развернулось пламя; душистый дым наполнил ноздри. Вадик принялся тереть глаза и расчихался.

Все вокруг сразу изменилось.

На небе сохранились только самые большие звезды, да и те стали тусклыми, неверными, а бесчисленные небесные искорки-пылинки бесследно исчезли. Лодку обступила темнота. Зато в воде, которая минуту назад была совсем черной, открылся подводный мир.

Мальчики свесили головы через борт лодки.

Отблески огня передвигались по мелкому чистому песку, собранному в мягкие складки там, где проходило сильное течение. На песке островками сидели водоросли — то пушистые, то вытянувшиеся по течению, как длинные, хорошо расчесанные волосы. И вдруг камень поднимал со дна мохнатую тупую морду, вдруг затонувшая коряга протянула к лодке волосатые лапы, вдруг дно круто падало в омут, и сердце чуть-чуть замирало над пустотой.

— Хорошо бы достать водолазный костюм и пойти по дну, как капитан Немо. Куда хочешь зайдешь и все посмотришь! — размечтался Вадик.

— Тише, болтушка, на берег высажу! — пригрозил сыну Колмогоров.

Начались Сто протоков, как железногорцы называли множество водяных тропинок, проложенных Потеряйкой, — таких узких, что с лодки можно было дотянуться до шершавых береговых скал.

Что-то дадут Сто протоков сегодня?.. Филипп Константинович стоит немного нагнувшись и вглядывается в воду. Почти незаметными движениями руки, отставленной в сторону, он отдает приказания своему напарнику, который шестом подталкивает лодку: «Медленнее… Немного правее… Еще медленнее. Стоп!»

Он оборачивается к мальчикам и молча показывает им за борт.

Что там? На что смотреть? На эти водоросли, почти сплошь застлавшие дно?.. Мальчики напрягают зрение до боли в глазах и ничего не видят. Водоросли шевелятся в струях течения, шевелятся тени водорослей на песке — и только. Но вдруг Паня вздрагивает. Среди водорослей с их равномерным движением он улавливает еще одно движение, тоже равномерное, но совсем особое. А в следующее мгновение Паня готов крикнуть: «Щука, щука!»

Длинная и узкая полосатая рыба, спящая среди водорослей, медленно поводит хвостом из стороны в сторону, и тень, лежащая на песке, повторяет каждое движение рыбы.

— Вижу, вижу! — шепчет Вадик. — Рыба-кит…

Тем временем Григорий Васильевич приостановил лодку, а Филипп Константинович навел острогу, приблизил ее к спящей щуке жальца остроги уже над самой щукой, так близко-близко…

«Ой, уйдет, уйдет!» — томится Паня.

Дальше все происходит молниеносно. На дне реки между водорослями рыжим облачком встает песок, взбитый заостроженной рыбой. Филипп Константинович выхватывает острогу с добычей из воды, и рыба хлещет воздух хвостом, обвивается вокруг остроги своим сильным телом. В руке Филиппе Константиновича топор. Рраз! — и, оглушенная ударом обуха по голове, тяжелая рыбина звучно шлепается на дно лодки.

— Ура! — вскрикивает Вадик и зажимает рот ладонью.

— Счет открыт, Григорий Васильевич, — сообщает Колмогоров. — Ваша очередь!

Он старается говорить равнодушно, будто ничего особенного не произошло, но в его голосе звучит задор, вызов.

— Попытаю и я счастья, — отвечает Пестов, меняясь местами со своим соперником и передавая ему шест.

Он тоже говорит спокойно, но это притворное спокойствие, сквозь которое явственно проступает разбуженная ловецкая ревность.

Нетерпеливо ждет исхода поединка Паня и свирепо шипит на Вадика, когда тот начинает болтать. Хочется, чтобы батька добыл щуку во всяком случае не меньшую, чем Колмогоровская.

— Сыграли вничью! — с торжеством восклицает Григорий Васильевич, бросая на дно лодки свою добычу. — Чем наша хуже вашей?

Изловчившись, Паня хватает рыбу под жабры.

— Ага, попалась, которая кусалась! — радуется он.

Огромной, тяжелой кажется ему рыба, добытая отцом. Просто бревно, а не щука!

Потом начинается самое прекрасное.

В руках у Пани холодный шест, доверенный ему старшими. Этим шестом он «пихается», то-есть толкает долбленку вперед и подводит ее к добыче. Спешить и небрежничать нельзя: поспешишь, нашумишь — спугнешь рыбу. Преисполненный чувства ответственности, он осторожно-осторожно жмет концом шеста в дно реки я, прикусив язык, ловит каждый жест рыбаков.

— Ух, холодно! Пар изо рта, как зимой… Пест, держи шест, — в рифму говорит Вадик, выбивая зубами меткую дробь. Он ныряет под тулупы, предусмотрительно захваченные рыбаками, и начинает соблазнять Паню: — Ох, и тепло! Тебе не завидно?

Стоило ехать на рыбалку, чтобы забраться под тулупы! Паня не удостаивает Вадика ответом. Он смотрит, смотрит… Позади и по сторонам видны скалы и могучие сосны, освещенные огнем, пылающим на носу лодки, а впереди нет ничего, кроме фигур рыбаков, словно вырезанных из черной бумаги и обведенных узкой красной каймой. И потрескивает смолье да шипят угольки, падающие в воду: пшик! пшик!

Проток огибает скалу.

На воду лег багряный отблеск, стал сгущаться, вытягиваться. Пурпурная черта пробежала по черному контуру скалы, и наперерез выплыла другая долбленка с двумя огнями. Один пылал на железной козе, а другой — ярким отражением в воде. На этой лодке тоже были два ловца с острогами.

«Взрывник Антонов с братом-механиком. А пихается Лёнька», — узнал их Паня.

Рыбаки разминулись, не окликнув друг друга, и снова кажется, что есть лишь одна лодка в мире, бесшумно плывущая по извилистому протоку.

— Устал, помощник? Отправляйся к отцу.

Филипп Константинович берет у Пани шест, и наступает блаженная, страшная минута.

Из рук отца Паня получает острогу и крепко сжимает гладкое холодное древко. Отец ставит Паню у борта, заменяет пилотку на его голове своей кепкой и надвигает козырек пониже, чтобы огонь не слепил глаза.

Того и гляди, этот сон рассеется: и пламя, бросающее искры в темноту, и волнистый розовый песок на дне протока в невидимой воде, и тревожное счастье. Паня вглядывается в воду, а там ничего, ничего нет. Затонувшая ветка… Узкое ребро подводного камня… А это, это? Почему отец показывает рукой вниз, за борт? Неужели Паня не ошибся и действительно увидел… Что? Почти ничего — полосатую, едва приметную черточку среди водорослей. Щука! Ну да, щука! Шевелится ее хвост, и шевелится ее тень, лежащая на песке. Теперь Паня видит всё-всё…

— Подводи! — чуть слышно говорят отец.

Легко сказать, да как сделать! Паня опускает острогу в воду, и острога будто ломается. Вся часть остроги, ушедшая в воду, отгибается в сторону, смотрит мимо щуки. Но, конечно, юный ловец на практике знаком с физическим законом преломления лучей в воде. Сжав челюсти, он борется с этим проказливым законом, подтягивает острогу ближе к себе, одновременно приближая ее к щуке, и… замирает, испуганный дрожью и бессилием своей руки. Только что острые жальца были так далеко от рыбы, а теперь почти касаются ее, и добыча сию минуту сорвется, уйдет из-под самого носа…

— Удар! — взмахивает рукой отец.

На миг Паню охватывает острое отчаяние. Ни за что не попасть ему в эту почти незримую цель, потому что дрожит рука и не слушается ее острога… Но это мгновение уже прошло. Кажется, что кто-то другой, ловкий и сильный, собрав внимание и волю в одну точку, быстро наносит удар.

— Как? — спрашивает Колмогоров.

Разве Паня знает — как! Он ничего не соображает, но, вернее всего, он промахнулся и опозорился. Острога не сопротивляется его руке, она лишь едва ощутимо вздрагивает.

— Ну, герой, с первого удара в ловцы вышел! — хвалит отец.

Сдерживая вопль восторга, Паня рассматривает щуренка, обвившегося вокруг железок остроги.

— Попался, который кусался! — шепчет он.

Кончилось смольё, погасли в воде последние угольки, и темнота бесшумно, мягко навалилась на лодку. Глаза вскоре привыкли к ней и вновь увидели причудливые скалы, сосны на берегу и все звезды, даже самые маленькие, соткавшие в небе серебряный мерцающий покров. Зато вода стала черной-черной, и её густо населили синие огоньки.

Под тулупом, в тепле, безмятежно, посапывает Вадик.

— Вадька! — толкает его Паня. — Я щуренка заострожил и еще два раза ударил, чуть не попал… Ну, Вадька, слышишь?

— Мм… чего ты толкаешься? — огорченно вздыхает Вадик.

Спит Вадька, спит, и не с кем поделиться радостью. Ее так много, что все кажется замечательным: и свежий клюквенный запах овчины, напоминающий о морозной зиме, и тихая песня отца, сидящего на веслах, и даже мирное посапывание Вадика. А Паня не спит, и еще не спит, и опять-таки не спит, и никогда не заснет, чтобы не расстаться с ощущением своей невероятной удачи.




У костра


Мальчики одновременно выставили головы из-под тулупов.

Разбудила их своим лаем собака, положившая лапы на неподвижный борт долбленки.

— Трезор!.. Это же Трезор Борисова от Тирана и Магмы, — сказал Вадик, знавший родословные всех охотничьих собак на Железной Горе. — Смотри, Панька, сколько костров! Весь берег в кострах.

Вдоль берега, насколько видел глаз, горели костры, большие вблизи, маленькие вдали. Казалось, огненное ожерелье охватило понизу темную громаду Шатровой горы, заслонившей половину неба с его звездами.

Убедившись, что под тулупом нет никакой дичи, а только заспанные знакомые мальчики, не имеющие ружей и поэтому совершенно бесполезные, потомок Тирана и Магмы, равнодушно помахивая тонким хвостом, побежал к костру, пылавшему неподалеку от охотничьей избушки.

Дрожа спросонок от ночной свежести, протирая глаза, мальчики подошли к костру и увидели Григория Васильевича, Филиппа Константиновича и еще секретаря парткома Юрия Самсоновича Борисова. Он был в подпоясанном бушлате, в высоких сапогах, и от этого казался особенно грудным, большим; между коленями он держал охотничье ружье в чехле.

— Разбудил вас мой Трезор Трезвоныч?.. Эх вы, сони! Садитесь чай пить и меня, приблудного, в компанию возьмите, — прогудел Борисов, притянул к себе мальчиков и усадил возле костра.

— Уж так и быть, за хорошую весточку чайком побалуем… — Григорий Васильевич поправил гибкую жердь, на которой висел медный, успевший засмолиться в дыме чайник. — Значит, рад Степан?

— Еще бы! И не один он рад. Сбежались в траншею машинисты экскаваторов, транспортники, хотели Степана качать, да не осилили, — рассказывал Борисов, теребя свои усы, золотые в свете костра. — Но событие большое — шутка ли, вровне с Пестовым сработать, его сегодняшний рекорд повторить!

— Панька, слышишь? — ахнул Вадик. — Вровне с Григорием Васильевичем! Нагнал на рекорде!

Стоя у костра на коленях, не обращая внимания на дым, щипавший глаза. Паня смотрел на отца. Вот и случилось то, что должно было случиться, так как Степан работал с каждым днем все лучше. Но теперь, когда это случилось, Паня ждал, что скажет отец. И как нужно было ему это слово батьки, чтобы разобраться в суматохе своих мыслей!

Задумчиво смотрел на огонь Григорий Васильевич. Его лицо, помолодевшее в свете костра, едва заметно улыбалось.

— Ну, теперь прибавится у молодых работников смелости, да и мои дружки-шефы подтянутся. Как ни поверни, со всех сторон хорошо, — сказал Григорий Васильевич и стукнул кулаком по колену. — Попал впросак товарищ Марков, попал! Выдумал он потолок, а мой Степка возьми и выскочи на самый верх. Эх, потолочники! И спроси их, чего суетятся, зачем для человека всякие путы придумывают?

Чайник шумно забурлил, застучал крышкой и плеснул на раскаленные угли. Григорий Васильевич снял его, поставил на землю и разлил чай в кружки.

— Большое дело сделано! — сказал Филипп Константинович, сдувая пар с горячего чая. — Нас обвиняли в плохом подборе бригады машинистов на «Четырнадцатом», этим объясняли задержку работ по проходке траншеи. Теперь «Четырнадцатый» опережает график. Через несколько дней мы покроем наш долг в кубометрах.

Лицо Борисова было серьезным, задумчивым, когда он сказал:

— Это еще не победа, но победа уже у нас в руках. Особенно радует, что в борьбе за траншею растут все молодые работники карьеров. Значит, победа будет настоящей!

— Победа! Победа! — пискнул Вадик.

— Что дальше, Григорий Васильевич? — спросил Борисов.

— Что же, — сказал Пестов, отпивая из кружки. — Ясное дело, надо Степана поддержать, чтобы он не вздумал на печь полезть. Хоть Степа человек и самостоятельный, из крутого теста, а все же… Как думаешь, товарищ Борисов, не пора ли нам со Степаном договор социалистического соревнования пересмотреть, равные обязательства взять?

— Не рано ли?.. Подождать бы немного, посмотреть, как у Полукрюкова дальше дело пойдет, — проговорил Филипп Константинович. — Серьезное дело — соревноваться с Пестовым на равных условиях. Григорий Васильевич уступать не любит. Рванется вперед — останется его ученик далеко позади, попадет в неловкое положение.

— Зачем же так судить? — не согласился с ним Пестов. — Степан уже себя показал, а соревнование ему огня прибавит. Ну, конечно, придется парню помогать, это я понимаю.

«Еще помогать? — опасливо подумал Паня. — Уж и так сравнялись…»

— Да, еще больше помогать, еще лучше учить, — поддержал Пестова Борисов. — В понедельник потолкуем об этом в парткоме, а пока… Хорошо вам, товарищи, отдыхать да греться, когда у вас рыба для ухи заготовлена. У меня патронташ полный, а ягдташ пустой. Обидно! — Он выплеснул остатки чая из кружки в огонь, попрощался с хозяевами костра и предложил ребятам: — Проводите-ка меня, юные рыболовы. Нет ничего лучше леса на рассвете… Трезор, лентяй, на работу!

Собака, пригревшаяся у костра, зевнула с визгом, потянулась, коснувшись брюхом земли, встряхнулась и побежала впереди хозяина, нюхая воздух и фыркая в траву.




«Мало ты видишь!»


Лес обступил Борисова и мальчиков, когда они оставили позади себя прибрежную поляну. Паня едва различал в темноте фигуру Борисова, который легко, бесшумно шел по тропинке, и белое пятно-седло на спине Трезора, шнырявшего в зарослях папоротника. А впрочем, как вскоре выяснилось, было не так уж и темно. Между стволами и ветвями сосен просочился свет ранней зари, и звезды над головой поредели. Заря рождалась в настороженной тишине, слух улавливал каждый шелест, каждый шорох ночной живности, кончавшей свой таинственный промысел.

— Как, ребята, поживаете, как подвигается коллекция для Дворца культуры? — спросил Борисов.

Мальчики рассказали ему о коллекции и заодно о том, что Неверов уже выклеил середину доски почета.

— Юрий Самсонович, а кто на доске почета будет первым? Тот, кто до праздника лучше всех сработает, правда? А если Полукрюков сработает лучше Григория Васильевича, так его напишут первым? — внезапно выложил кучу вопросов Вадик.

Паня даже немного испугался, потому что он услышал свою собственную затаившуюся мысль, высказанную просто и напрямик.

Вадик продолжал тараторить:

— Я, Юрий Самсонович, самый главный болельщик Григория Васильевича, а он уже научил Степана работать по-пестовски и еще будет учить. Значит, Степан будет определенно лучше всех работать, потому что он очень способный. И, значит, на доске почета…

— Погоди, погоди! — остановил его Борисов. — Эту доску мы откроем к празднику, и мало ли что еще может случиться на руднике до праздника. Так что пока не стоит гадать. Имей только в виду, что Гора Железная без ошибки разберется, чье имя должно быть первым.

— Понятно! — бодро заверил его Вадик, но не унялся: — А я все-таки хочу сейчас знать. Юрий Самсонович…

— Экий нетерпеливый! — Борисов усмешливо спросил у Пани: — А тебя, Панёк, этот вопрос тоже занимает?

— Занимает, конечно, — признался Паня.

— И ты тоже загадываешь, прикидываешь так и этак?

— А чего… — ответил Паня. — В соревновании батя все равно не уступит Степану Яковлевичу, с первого места не сойдет.

Вдруг Паня увидел совсем близко глаза Борисова; они светились под бровями, которые в утренних сумерках были не рыжеватыми, а черными.

— Друг ты мой, малец сердечный! — мягко прогудел над самым ухом Пани его голос. — Гордишься ты отцом, стеной за него стоишь. И хорошо! А думаешь, другие им не гордятся? Вся Гора Железная хочет, чтобы Пестов, настоящий человек, настоящий коммунист, работал лучше всех. Любит наша Гора хороших работников, бережет их, прославляет. Ну, а если кто-нибудь сработает лучше Пестова? Ведь у нас способных людей много, у нас люди быстро растут. Как Горе Железной в таком случае быть, как к этому событию отнестись?

— Не знаю… — прошептал потерявшийся Паня.

— Не знаешь? Потому не знаешь, что мало ты видишь, Панёк. Слышал я, что ты каждый рекорд отца, как таблицу умножения, помнишь. Так? А думаешь, Пестов нас радует только своими рекордами? Нет, он нам еще одну радость несет, и она не меньше, чем первая, никак не меньше!.. Ты знаешь, что такое социалистическое соревнование? Ну-с, товарищ пионер, держи экзамен!

Знал ли это Паня? Да, как будто знал. В классе об этом говорилось, в газетах писалось, и… возникла в памяти доска общерудничного социалистического соревнования, установленная возле рудоуправления, и большие блестящие буквы той надписи, которой открывалась доска. Он видел эту надпись сотни раз и знал, о чем это, а не запомнил.

— Я знаю, только я наизусть не могу, у меня память слабая… — сказал он.

— И не надо наизусть. Говори своими словами.

— Социалистическое соревнование… это когда кто-нибудь хорошо работает, так он должен помогать тому, кто хуже работает, — стал припоминать Паня.

— Точно! Помогать по-товарищески. А для чего?

— Для общего подъема! — вспомнил Паня, обрадовался и заторопился: — А кто работает хуже, чем другие, тот должен учиться и догонять лучших тоже для общего подъема…

— Видишь, твой отец так и поступает: отдает ученикам свои знания, свой опыт. Понимаешь, он свое сердце отдает людям, чтобы росли новые богатыри труда, чтобы был общий подъем. А что на вершине этого подъема? Знаешь?

— Коммунизм, да? — сказал Паня.

— Коммунизм! — повторил Борисов. — Чем больше становится хороших работников, тем быстрее мы идем к коммунизму. Гордись тем, что твой батька так хорошо работает. Гордись и тем, что вокруг твоего батьки растут новые богатыри, радуйся этому вместе со всей Горой Железной. Понял?

С ружьем за плечами Борисов зашагал по тропинке и вскоре бесшумной тенью скрылся в чащобе.

— Тебе все ясно, Пань? — спросил Вадик. — Я совсем ничего не понимаю… Только, знаешь, я все равно думаю, что если Степан до праздника сработает лучше, так…

После разговора с Борисовым эта суета Вадика вдруг показалась Пане такой неуместной, глупой, даже оскорбительной, что хоть уши затыкай.

— Кто скорей? — И Паня побежал по тропинке; потом замедлил бег, пропустил вперед добросовестно пыхтевшего Вадика и не спеша пересек прибрежную поляну.

Все было тихо. Филипп Константинович и Григорий Васильевич спали, укрывшись тулупами, а костер погас и угли подернулись пушистым сизым пеплом.

— Я уже на финише, ага! — похвастался Вадик, успевший нырнуть к своему отцу под тулуп.

— Рекордсмен, ничего не скажешь, — похвалил его Паня.

Положив сушняка на пепелище, он оживил огонь, сел и задумался, загляделся… Необычно было все вокруг: небо серебряное, а стволы, ветки сосен и каждая хвоинка — словно нарисованные чертежной тушью; вода в Потеряйке тоже светлая, блестящая, как ртуть, а лодка, стоящая у берега, совсем черная.

Из охотничьей избушки вышел смотритель охотничьего угодья Фадей Сергеевич и склонился над лодкой посмотреть улов.

— Ничего, удачливые-добычливые! — сказал он с утренней хрипотцой в голосе. — А ты, сын милый, что не спишь? Спи, знай себе.

— Нет… — И Пане показалось, что этим незаметным движением губ он чуть не разрешил то, что заняло его душу.

Отец поднял голову, увидел, что Паня сидит у костра, и успокоился.

— Залезай под тулуп, — предложил он, и его глаза сразу закрылись: он снова заснул, прежде чем улыбка оставила его лицо.

Все было попрежнему серебряным и черным, но черное понемногу туманилось, расплывалось, а серебряное едва заметно смягчалось, будто небо подернулось тонкой золотой пылью. Это загорался день — еще молчаливый, еще не нашедший дневных звуков, как чувства Пани еще не нашли слов, объясняющих то, что творилось в его душе. Это дума — большая, необычная — овладела его душой и ведет его дальше и дальше, уводит от самого себя, открывает ему то, что было непонятно, недоступно…

Смотрит Паня на спящего отца, вглядывается в его лицо, замечает то, чего не замечал раньше, и эти маленькие открытия трогают сердце так нежно, так больно… Похудел батя за последнее время, стало больше белых волос, прибавилось морщинок у глаз и на лбу. Это последние невысказанные тревоги и опасения оставили свой след, свою отметину. «Мало ты видишь!» — только что сказал Борисов Пане. И вот, не шевелясь, смотрит, смотрит на отца Паня, будто увидел его впервые… Как же так? Ведь он знал своего отца, знал его голос, усмешку, поступь, привычки, знал он и то, что всегда казалось ему самым главным в отце: победы и награды, питавшие его, Панину, гордость. Знал, знал и теперь понимает, всем сердцем чувствует, что из-за своей детской суеты не разглядел он этого человека, не понял, что его батька еще больше, еще лучше, чем казалось раньше. «Настоящий человек, настоящий коммунист», — сказал о нем Борисов. Да, герой, богатырь — и такой простой, такой необыкновенно простой, что нет на свете человека дороже и ближе. Смотрит, смотрит на отца Паня, и тихо-тихо у него на душе…

Ветер, прилетевший из-за Потеряйки, сдул серый пепел с углей, завил его пляшущим вихорьком и рассыпал, рассеял, развеял. Брр, как свежо!.. Небо стало яркозолотым, но казалось холодным, потому что шуршал, шипел ветер в сосновой хвое.

— Ложись, поспи! — приказал отец, разбуженный порывом ветра. — Не выспишься — весь день себе испортишь. Ишь, в пепле весь, как дед Мороз в снегу.

Дрожащий от холода Паня поскорее стряхнул с себя пепел, устроился под тулупом, взял руку отца и зажал ее подмышкой, а отец пошевелил пальцами и слегка пощекотал его.

— Спи, Панька, не балуй, — с шутливой строгостью шепчет он. — Спи, неслух, баловень!

— А не буду, не хочу спать! — говорит Паня, укладываясь поудобнее. — Так полежу.

— Ну, лежи так, — соглашается отец. — Это можно. Полежи…

И посмеивается: знает, хитрый, что Паня сейчас словно в омут нырнет.




Светлый день


— Степа!.. Так и знал, что приедешь. Ну, здравствуй! Спасибо, порадовал, работник! Теперь уж как хочешь, а я тебя похвалю. Орел!

Эти слова, сказанные отцом, и разбудили Паню.

Он откинул тулуп, сел и увидел Полукрюкова. Великан стоял рядом с Григорием Васильевичем, сжав его руку, улыбался, и Паня тоже улыбнулся — таким счастливым было лицо Степана. Великан все смотрел на Григория Васильевича и, наверно, хотел сказать что-то торжественное, заранее приготовленное, но сказал простое:

— Поспал после смены, да и сюда, к вам, на автобусе.

— И славно! Гостем у нашего костерка будешь. — Григорий Васильевич раскурил папиросу и откашлялся. — Порыбачили мы с Филиппом Константиновичем не зря. Сварим уху на весь мир, а для тебя особо ведерный котел поставим. Осилишь? — Он сказал Пане: — Ты что камешком сидишь? Беги разомнись и умойся.










В два прыжка Паня очутился на берегу и увидел Федю. Забравшись в долбленку, он рассматривал острогу.

— Федька, я вчера этой острогой порядочного щуренка заострожил! — вместо приветствия сказал Паня. — Хорошо, что ты приехал. Пойдем на Шатровую гору и в Ермакове зеркало посмотрим… А Женя не приехала?

— Не хотелось ее рано будить… А где Вадик?

— Спит под тулупом. Всю рыбалку проспал.

— Здравствуй! — протянул ему руку Федя.

— Постой!

Паня стал коленями на плоский камень у самой воды, умылся, пользуясь речным песком вместо мыла, вскочил и подал Феде мокрую руку:

— Теперь здравствуй! Ну, поздравляю тебя, что Степан так хорошо сработал. Желаю ему еще лучше!

— Спасибо! Вот спасибо, Панёк! — сказал Федя, сжав его руку.

— Крепче! — потребовал Паня.

— Не напрашивайся, пожалеешь!

Федя притянул Паню к себе, повернул его руку ладонью вверх и так хлопнул по ней своей пятерней, что по всей Паниной руке брызнули огненные, колючие мурашки.

Мальчики сели рядом на борт долбленки.

Становья рыбаков на берегу Потеряйки уже пробуждались. Повсюду взвились голубые дымки костров, послышались голоса. Люди ходили от костра к костру, хвалясь друг перед другом ловецкой удачей.

— Я уже слал вчера, а Степан пришел из карьера, и я проснулся. Степан так обрадовался, что всех разбудил, стали ночью чай пить, — рассказывал Федя. — Помнишь, как мы беспокоились, когда «Четырнадцатый» в известняках засел? А теперь оправдал себя Степан, правда?

— И еще лучше оправдает! — уверенно сказал Паня. — Знаешь, мой батька теперь будет со Степаном на равных соревноваться. Они таких рекордов наставят, что траншею как на реактивном самолете пройдут!

Федя глубоко, радостно вздохнул:

— Мама сегодня все приказывала Степану: «Поклонись при всем народе Григорию Васильевичу, поблагодари за заботу». А Степа говорит: «Тысячу раз поклонился бы до земли, да обидится Григорий Васильевич». Такой хороший у тебя батька!

— Ну, чего там! — застеснялся Паня, будто речь шла не об отце, а о нем.

Утро набиралось тепла и света, тянулись к небу и дымки костров и радужные нити паутины. В бирюзовой воде Потеряйки отражалась каждая трещинка серых скал, стоящих на другом берегу, каждая хвоинка и травника. От леса, пронизанного солнечными лучами, повеяло запахом смолы… Все это было как летом. Но вдруг в небе, перекликаясь, запели звучные трубы.

— Должно быть, гуси высоко летят, — догадался Федя.

— Да, бабье лето улетает, — сказал Паня. — Ничего, зимой у нас тоже хорошо, увидишь!

Они улыбнулись друг другу.

От костра послышался крик Вадика.

Переваливаясь с борта на борт, из лесу выехал рудничный автобус. Он привез несколько горняцких семей, и среди них Колмогоровых и Пестовых — Ксению Антоновну, Марию Петровну, Наталью, Зою и Ваню.

День сразу наполнился заботами.

Женщины устроили кухню. Вместо кладовки у них была лодка со свежей рыбой, вместо столов — чистые плоские камни на берегу, а вместо водопровода — вся Потеряйка да еще ключик сладкой, чистейшей воды в лесу. А поваренком у них был Вадик, который выпрашивал рыбьи пузыри, всем мешал и всех смешил.

В то время как Григорий Васильевич и Филипп Константинович готовили подвес для котла, Паня с Федей собирали сушняк и попутно отправляли в рот то почти черную сладкую бруснику, то прозрачную кислую костянику.

В мокрых и блестящих от росы сапогах, Паня, немного опередив Федю, выбрался из лесу и увидел только что пришедшего к костру машиниста-паровозника — краснолицего и седоволосого Гордея Николаевича Чусовитина.

— Гриша! Григорий Васильевич! Прибежал к тебе от самой Шатровой горы побалакать, — сказал старик. — Помнишь, был у нас разговор в твоем садике? Посомневался я тогда в одном человеке, прости уж… — Он протянул руку Степану, который почтительно приподнялся. — Молодец! Прямо скажем, молодец! С Пестовым на рекорде сравнялся!.. Но имей в виду: коли сравнялся, так и вообще перекрыть должен. Докладывай по-военному, какой у тебя порядок жизни?

— Кажется, правильный, — ответил Степан. — Не дает мне покоя Григорий Васильевич. Завтра договор социалистического соревнования пересмотрим, мои обязательства повысим.

К костру подходили горняки, присаживались на корточки, закуривали, перекатывая на ладонях угольки, толковали об удачной рыбалке, но не это было главное. Весть о вчерашнем достижении Степана уже разнеслась по рыбацким становьям, и горняки с интересом посматривали на великана, который, стоя на коленях, подкладывал в огонь сушняк и помогал Наталье закапывать картошку в горячую золу.

— Ты что же это выдумал Григория Васильевича обижать? — упрекнул Степана коренастый, широкоплечий и чернобородый взрывник Иван Байнов, человек резкий и бранчливый. — Не дам, не позволю нашего Гришу обижать! — Он обнял Пестова и зашептал ему на ухо так громко, что все слышали: — Мы бидон с пивом всю ночь в воде холодили, раков наварено — не счесть. Не побрезгуйте, друзья!

— Что же, в праздник и у воробья пиво! — пошутил Григорий Васильевич.

Всей компанией двинулись по берегу Потеряйки.

Шумел берег… Становья разрослись, принимая новых гостей из города, костров становилось все больше, и всюду слышалась музыка: то баян пел, то мандолина стрекотала, то патефон выкрикивал частушки.

Почти у каждого становья получался затор. Горняки, издали заприметив Григория Васильевича и Степана, подбегали к ним, здоровались, зазывали к себе.

Дом Пестовых знал немало дней, когда двери не закрывались от посетителей, когда вся Гора Железная поздравляла Григория Васильевича с новой наградой и хвалила его за горняцкое мастерство, желала ему новых побед и наград. Сейчас было почти так же и даже еще лучше, душевнее, хотя о победе Степана и его учителя совсем не говорилось. Но в каждом рукопожатии Паня видел поздравление, в каждой улыбке, обращенной к Пестову и Полукрюкову, он читал благодарность.

Горняки, не говоря прямо ни о траншее, ни о своей недавней тревоге, праздновали появление нового мастера, не отделяя Степана от его учителя, будто Пестов и Полукрюков были одним человеком, оправдавшим их доверие и поэтому дорогим, уважаемым. Паня жадно впитывал радость Горы Железной. А рядом с ним шел Федя, тоже взволнованный значительностью этих минут.




Ермаково зеркало


К своему костру вернулись, когда завтрак уже поспел.

Постарались Мария Петровна и Ксения Антоновна! Уха получилась наваристая, вкусная, пахучая. Разумеется, Вадик объелся, опрокинулся на тулуп и заявил, бессовестный, что не спал всю ночь. Филипп Константинович последовал его примеру, а Зоя с Ваней-Опусом ушли к костру знакомых слушать новые пластинки.

— Теперь обед станем готовить, — сказала Мария Петровна. — Погуляли бы вы, товарищи мужчины. И ты, Наташа, нам здесь не нужна.

— К Ермакову зеркалу пойдем, — предложил Григорий Васильевич. — Кто в него поглядит, целый год здоров будет… Давно мы в нем не красовались. Маша! Лет двадцать, как думаешь? Сдается мне, постарел я за это время, а?

— Не знаю, — ответила Мария Петровна. — Каждый день тебя вижу, так что мне незаметно. У Ермакова зеркала спроси…

По пути Паня рассказал Феде о Шатровой горе:

— Наша Шатровая гора знаменитая. На ней сам Ермак Тимофеевич со своим войском в шатрах жил, когда в Сибирь шел. И сражения тут, наверно, были. Я сам наконечник стрелы раскопал, совсем ржавый, сразу рассыпался… А Ермакове зеркало — тоже самый знаменитейший ключик на Урале. В нем такая вода, что сразу раны закрывает. Ермак Тимофеевич тоже этой водой лечился…

Тропинка, обегая стволы сосен и валуны, похожие на бугры серого мха, поднималась все выше. Потом она ушла в светлоянтарную березовую рощицу, и едва слышный звон примешался к легкому шелесту сухой осенней листвы.

Из расщелины между двумя валунам:, вросшими в землю, выбивалась перекрученная струйка воды, не разбрызгиваясь падала на позеленевший мокрый камень, и крупные светлые капли, как зерна развязавшегося ожерелья, позванивая, скатывались в крохотное озерцо. У этого озерца рама была круглая, из черного гранита, дно тоже черное, и для того чтобы увидеть воду, надо было ее потревожить или отразиться в ней.

Все стали вокруг озерца на колени и принялись рассматривать себя и своих соседей.

— Смешно как! Будто там внизу сидим мы кружком и сами на себя смотрим… — Паня при этом состроил гримасу. — А дальше дыра сквозь землю до самого нижнего неба.

— Даже голова кружится! — сказала Наташа, стараясь не встретиться в зеркале со взглядом Степана.

— Да, было время — мы с Марией Петровной в это зеркало гляделись, — проговорил Григорий Васильевич. — Зеркало такое же, как было, а сколько воды по капельке утекло!.. Прямо скажу, староват я стал, заметно староват. А Маша — вот она передо мной сидит и в зеркало глядится. До чего же ты, Наташка, на мать похожа! Совсем как она была.

— Что ты сравниваешь, папа! — усмехнулась Наталья.

— Бабушка Уля говорит, что наша мама была самая красивая девушка на Горе Железной, — с гордостью сказал Паня. — Куда там Нате!

— Так ведь Григорий Васильевич лучше знает, похожа Наталья Григорьевна на Марию Петровну или нет! — обиженно воскликнул Степан, смутился и встал.

Вскочила и Наталья:

— Я побегу! Надо все-таки маме помочь.

Паня взглянул на великана и пожалел его. Лицо у Степана было виноватое, будто он снова разгрузил ковш мимо вагона.

— А теперь и до вершины недалеко, — сказал Григорий Васильевич. — Пойдемте, друзья!

Все поднялись на самую вершину. Им открылся великий простор. Склон круглой горы, усеянный валунами и поросший соснами, кончался у самой Потеряйки. Она блестела глубоко внизу, разделенная скалами на бесчисленные протоки, о которых Федя сказал, что они немного похожи на каналы Марса. За Потеряйкой до самого горизонта лежала тайга, темная, волнистая, с блестками лесных озер, с красными и серыми скалами, с легким туманом там, далеко-далеко, где самая высокая лиственница на вершине горы казалась не больше ковровой шерстинки.

— Красиво здесь, хорошо! — сказал Степан.

— Весной пойдем в тайгу… — стал мечтать Паня. — За Потеряйкой сплошь самоцветные угодья. Там, где вода высокий берег размыла, халцедоны попадаются…

Тихо было кругом. Лишь со стороны Потеряйки доносилась музыка да в небо звучно прокричали птицы, уносившие лето на своих неутомимых крыльях.




Тайны гор


К середине октября осень совсем размокла.

В день большого сбора, как и накануне, как и всю неделю до этого, зарядил неторопливый, надоедливый дождик, уныло постукивающий по оконнице. Лишь вечером, к радости Пани, он затих. Конечно, сбор состоялся бы в любую погоду, а все же без дождя лучше.

Паня снял с плитки вскипевший чайник, раскрыл пачку печенья и разбудил отца:

— Батя, пора чай пить, а то опоздаем… Ты в самое лучшее оденешься, да? Мама твой синий костюм отутюжила и рубашку белую. Галстук в клеточку, тот, что в Москве мы купили… И все ордена и медали.

— Значит, полный парад? А не совсем мне рука, Панёк. Из школы, видишь, я в горком партии пойду на совещание пропагандистов, — будет народ удивляться, почему я так оделся. Придется объяснять, что пионеры приказали… Много вас на сборе будет?

— Все отряды шестых классов. А ты, батя, речь скажешь?

— Уж и речь!.. Скажу ребятам о предоктябрьской стахановской вахте да о моем соревновании со Степаном Полукрюковым. Правильно?

— Хорошо будет! У нас каждый день сводку вывешивают, кто лучше сработал. Вчера Степан Яковлевич опять вперед вышел, а ребята все равно говорят, что ты не уступишь.

— Ну-ну! — попридержал его отец. — Это, знаешь ли, дымом в небе написано.

Все шло без запинки до той минуты, когда Григорий Васильевич увидел, что Паня подает ему недавно купленную зеленую велюровую шляпу. Эту щегольскую штуку Григорий Васильевич невзлюбил и надевал лишь по настоятельному требованию Марии Петровны.

— Дай синюю кепку! — приказал отец. — Куда она с вешалки девалась?

— Батя, мама велела эту шляпу надеть. А кепку мама спрятала, может быть даже выбросила. Я не знаю… Уже поздно, мы на сбор опоздаем!

— Давай!

Отец с размаху надел шляпу, и Паня последовал за ним, радуясь одержанной победе и любуясь своим батькой: какой франт!

В школу они пришли за несколько минут до начала сбора.

Проводив отца до кабинета директора, Паня заспешил в зал. У двери, украшенной хвоей, его ждали Гена и Вадик.

— Ты не мог прийти позже? — сказал Гена. — Все отряды уже на месте.

— Пань, у тебя есть носовой платок? — с невинным видом спросил Вадик. — Большой или маленький?

— Обыкновенный. А что?

— Приготовься слезки вытирать. «Умелые руки» успели буровой станок смонтировать и железную дорогу опробовать. Ванька Еремеев хвалится: «Забьем каменщиков-краеведов, как маленьких».

— Да не слушай ты его! — сказал Гена. — Пошли в зал.

Уже встревоженный, Паня переступил порог и почти ничего не увидел, так как в зале горела лишь одна маленькая, да к тому же затененная лампочка. А затем, привыкнув к полумраку, он разглядел, что ребята построились четырехугольником, лицом к середине зала.

И было так тихо, что лишь для формы председатель совета дружины Ростик Крылов сказал: — Тишина! — И, помолчав, приказал: — Свет!

Над сценой загорелся прожектор. Слегка радужный луч протянулся через зал, и на стене зажглись золотые буквы:

«Слава героям труда! Да здравствует предоктябрьская вахта мира!»

Затем луч раскинулся во всю стеку, и ребята увидели большие портреты знатных людей Горы Железной: Григория Пестова, Степана Полукрюкова, горнового Самохина, сталевара Носова и многих других. Пионеры приветствовали их аплодисментами.

— Ну, братцы, изокружок сработал неплохо! — признал Вадик. — А теперь, Пань, приготовь платочек.

Зал осветился.

— Ничего себе техника! — чуть слышно проговорил Гена.

«У нас бы так», — подумал Паня.

Техника окружала костер, разложенный на невысоком постаменте. Здесь был и экскаватор № 14, совсем настоящий, если не считать величины, и домна Мирная, и станок ударно-канатного бурения, а на полу блестела железнодорожная колея. Паня бросил взгляд на Уральский хребет, стоявший на большом столе возле сцены и закрытый холщовым чехлом, и омрачился. До чего же скромно, даже неказисто все это! А ведь приближается, неумолимо приближается минута, когда надо будет предъявить коллекцию дружине, услышать ее суд. Что-то будет!

Председатели отрядных советов уже отдали рапорты Ростику Крылову. Перед фронтом участников сбора под звуки барабана пронесли знамя дружины. Запылал костер, а попросту говоря — взвились поддуваемые вентилятором, освещенные снизу красные и желтые шелковые ленты.

Ребята сели на стулья, поставленные рядами под стенами, и возле костра появился Григорий Васильевич Пестов. Он поклонился сбору и сделал вид, что греет руки у костра. Ребята встретили эту шутку смехом, и аплодисменты затихли.

— Не знал, что вы к вахте настоящий рудничный карьер приготовили, — сказал Григорий Васильевич и спросил у старосты кружка «Умелые руки» Вани Еремеева: — Работает техника.

— Работает. Григорий Васильевич! — отрапортовал Еремеев, и его лицо, усеянное крупными веснушками, раскраснелось.

— Начали! — сказал Пестов.

Тотчас же техника ожила, зашумела. Ковш экскаватора зачерпнул из кучи песка, и когда экскаватор повернулся на сто восемьдесят градусов, песок посыпался золотой струей. Из-под широкого постамента, на котором бездымно пылал костер, выбежал паровоз с тремя вагонами, и под колесами защелкали стрелки. Станок ударно-канатного бурения принялся стучать долотом в кусок известняка. Из летки домны полилась огненная струйка чугуна, а на колошник домны по наклонному мосту пошли вагончики-скипы, подающие руду и кокс.

— Надо было мне в кружок «Умелые руки» записаться, их верх! — завистливо сказал Вадик, хлопая в ладоши.

— Чего ты панику разводишь? — сказал Гена и сердитым блеском глаз выдал свое волнение.

Раздались требовательные голоса:

— А коллекция почему закрыта? Почему краеведы прячутся?

— Кто прячется? — в ответ зашумели краеведы. — Старосты, откройте коллекцию!

— Держись, несчастный! — напутствовал своего друга Вадик.

Старосты краеведческого кружка Паня и Гена подошли к коллекции и взялись за края холщового чехла. Лишь теперь Пани увидел Николая Павловича, стоявшего у двери рядом с директором школы. Николай Павлович улыбнулся старостам и вскинул голову, призывая их к спокойствию. Паня заставил себя подтянуться, а Гена и без того был внешне невозмутимо спокоен и держался прямо, как в строю.

— Подождите, старосты, — сказал Ростик Крылов и объявил: — Ребята, послушайте стихи о предоктябрьской вахте.

Длинное и в общем дельное стихотворение написал прославленный школьный поэт Миша Анциферов.

Заканчивалось его произведение так:
		Шумя, Гора Железная, шума, свободный труд:



		На вахту предоктябрьскую богатыри встают!



		И мы им пожелаем успехов боевых.



		Успехами в ученье поддержим дружно их!








«Ох, еще стихи!» — подумал Паня, которому уже хотелось поскорее открыть коллекцию — будь что будет!.. Но стихотворение другого, тоже знаменитого школьного поэта. Светика Гладильщикова, ему понравилось, потому что славно подошло к случаю:
		Откроем тайны гор, чтоб Родина цвела,



		Чтобы она всегда могучею была! —








выкрикнул поэт, и в ту же минуту Паня и Гена быстрым движением убрали холщовый чехол, точно сняли с Уральского хребта лесной покров.

Дальше неподвижный, оцепеневший Паня будто со стороны наблюдал происходящее. Тут и там раздались аплодисменты и сразу оборвались, затихли. Почему? Потому что ребята вскочили, бросились к коллекции и окружили ее, возбужденно переговариваясь.

— Ну рукодельный народ! — сказал Григорий Васильевич. — Это же такой подарок Дворцу культуры!

— Пань, слышишь? — вполголоса спросил Гена.

Слышал ли Паня! Он взглянул на коллекцию, словно впервые увидел ее, и не поверял себе. Да полно, неужели все это сделано кружковцами?..

На столе возвышаются три горы, разделенные неглубокими перевалами. И что из того, что горы маленькие! Все же это настоящие Уральские горы, как они рисуются геологам и горнякам. Все горные тайны открылись, все богатства объявились, все клады великой сокровищницы стали доступны взгляду.

Горы сияют… Невидимые, скрытые в нишах лампочки отраженным нежным светом озаряют уступы, террасы, скаты. Свет, переливаясь, становится то слабее, то ярче, и в безмолвной игре разноцветных отблесков, охвативших гору снизу доверху, Урал показывает свои богатства.

Засветилась волшебная зелень малахита. Сквозь медово-багряный селенит пробился свет, будто луна только что взошла в тумане. Огненными искрами брызнула по горным скатам киноварь. Причудливые, многоцветные яшмы, прорезанные серебристыми кварцевыми жилками, опоясали вершину гор. Тут и там поднялись розовые, зеленоватые, серо-облачные мраморные утесы. На горной площадке заблестели пириты, как небрежно брошенные золотые самородки, и червонными блестками закипел красный кварц-авантюрин. Распушились хлопья каменной асбестовой кудели, повисли на скалах мохом-ягелем… Богатства, богатства стремились вверх — от темных кусков железной руды к хрустальному яблоку, добытому в песках Потеряйки!

Коллекция мерцала отблесками и красками.

И выемка-пещера в средней горе тоже стала наполняться светом. Из темноты понемногу выступили самоцветы, каждый со своим огнем, каждый со своей душой. Свет наполнял прозрачные клетки кристаллов, и самоцветы то разгорались, выбрасывая рубиновые, зеленые, фиолетовые лучи, то словно удалялись, уходили вглубь горы, увлекая за собой сердца в малахитовые гроты, в хрустальные погреба Хозяйки Медной горы.

В пещере возникло что-то неясное, странное и стало медленно разгораться, приобретая все более четкие очертания.

— Каменный цветок!.. Каменный цветок! — заговорили ребята.

Расцвел в пещере сказочный цветок, окруженный хороводом пляшущих каменных ящериц, раскрыл зубчатые рубиновые лепестки, зароились в его чашечке солнечно-желтые тычинки. И всколыхнула сердце дерзкая мечта: проникнуть в недра гор, сорвать заветный цветок и поднять его высоко-высоко!

Блестели глаза ребят, мечтательные, задумчивые…

— Насмотрелись? — шутливо спросил Николай Павлович.

— Нет-нет, дайте еще! — стали просить ребята.

— Товарищи, программа сбора большая, — напомнил Ростик Крылов. — Во втором отделении мы еще раз откроем коллекцию.

Он подал знак старостам, они неохотно закрыли коллекцию чехлом, а ребята заняли свои места.

— Нет, Панька, наш краеведческий кружок самый боевой! — уверенно сказал Вадик. — «Умелые руки» тоже молодцы, только мы в сто раз лучше. Надо спросить у Ваньки Еремеева, может быть нужно ему послать платочек слезки вытереть.

Положив блокнот на колено и подмигивая самому себе, Вадик принялся составлять записочку «Умелым рукам».

В зале снова стадо тихо.




Большие ковши


Перед ребятами сидел Григорий Васильевич Пестов, первый стахановец Горы Железной, и вглядывался в их лица.

Разные тут были мальчата. Каждый был особым и в то же время близким; почти в каждом Григорий Васильевич подмечал черты сходства с теми людьми, с которыми он боролся за честь и славу родного рудника. У Гены, как и у его дяди, машиниста-экскаваторщика Фелистеева, под внешней мягкостью чувствуется неуступчивая, упрямая душа-кремешок. Рад паренек, что коллекция всем понравилась, и все же старается не выдать своего торжества. Ростик Крылов весь в своего отца, дородного и солидного паровозного машиниста, отличного работника. Федунька Полукрюков, как две капли воды, похож на Степана. Растет великан, силач, но сколько доброты в его большеротом и большелобом лице! Невольно подмигнул Григорий Васильевич краснощекому мальцу с растрепавшимся хохолком. Егоза и выдумщик этот Вадик, беспокойное существо. Положим, и Колмогоров-старший к покою не приспособлен. Рядом с Вадиком сидит смуглый, темнобровый и синеглазый паренек, самый дорогой на свете, счастливо улыбается и просит у своего батьки ответной улыбки. Много труда отдал коллекции — и ничего получилось, такой коллекции больше нигде как будто и нет…

Задумался Григорий Васильевич: «Детвора, а до чего же рукастая! Недаром на Железной Горе родилась».

— Смотрю на ваши затеи, ребята, и думаю: игрой начинается, делом кончается, — сказал он. — Вы наша смена, вы для коммунизма и при самом коммунизме поработаете на руднике… Горняки ведь вы или кто?

— Горняки, горняки! — ответили ему радостные паюса.

— Ну, если вы горняки, так поговорим о руде. На куске железной руды вся промышленность стоит, все народное хозяйство держится. И прошу я у вас совета: как нам добыть руды побольше?

Кое-кто засмеялся в ответ на эту неожиданную просьбу, а Вадик принял ее всерьез.

— Нужно, чтобы в забоях были шагающие экскаваторы, — предложил он. — Ковш в четырнадцать кубометров — это ковшик что надо!

— Как ты шагающий экскаватор в карьер загонишь, скажи? — спросил Вася Марков.

— Очень просто! Его в самом карьере смонтировать можно… Правда, Григорий Васильевич?

Григорий Васильевич кивнул головой.

— Техника — дело важное, — сказал он. — Техника у нас сейчас хорошая и все лучше становится, да на одну технику надеяться, ребята, нельзя. По технике ковш экскаватора только три-четыре кубометра берет. Однако есть у нас такое золотое слово, что ковш все больше становится. Посмотришь на него, он такой же, как и был, а глянешь на производственную сводку — и руками разведешь: никогда, нигде в мире трехкубовая машина не вынимала столько породы.

Он призадумался и заговорил медленно, размышляя вслух:

— Попросил у меня подмоги молодой машинист Степан Полукрюков. Вижу я — есть у человека желание хорошо работать. Взялся его учить, подтягивать до своего уровня, и начал расти Степан без удержу. Сейчас он уже меня опережает, и я не обижаюсь, даже радуюсь. Почему? Разве только Степан мои показатели перекрывает, а сам я тут ни при чем? Нет, в голове Степана мой урок, в руках у него моя хватка. К моему опыту он свое добавляет, и я у него тоже кое-чему сейчас учусь. По паспорту мы разные люди, а сердце у нас одно, потому что живем мы одним желанием — скорее коммунизм построить, и растут по этому желанию наши ковши. Да разве только о нас речь? В каждом деле советские люди помогают друг другу прибавить мастерства, добыть такие ковши, какие нужны для коммунизма, — большие, советские. О каком же это золотом слове я говорю?

— О социалистическом соревновании! — догадался Гена.

И все закричали:

— Правильно, верно! — и зааплодировали.

Григорий Васильевич встал, поклонился ребятам:

— Поняли вы меня, товарищи молодые горняки? Понимаете вы, какая сила — социалистическое соревнование? И эту силу мы из рук не выпустим, никогда не свернем с пути, который указывает наша партия. Эту силу мы и вам передадим: владейте! Начинаем сегодня предоктябрьскую вахту мира — значит, будем соревноваться по-боевому. Кончим пятилетку нашего рудника — я дальше пойдем. А вы, ленинские пионеры, помогайте взрослым чем можете, чтобы нам было легче, веселее работать. Надеемся на вас твердо!..

Ребята окружили Григория Васильевича, стали с ним прощаться:

— Счастливо в гору!

— Доброй вахты, Григорий Васильевич!

— Приходите к нам еще, дядя Гриша!

Ребята пошли провожать своего гостя.

Кто-то взял Паню за плечо. Он обернулся и увидел Николая Павловича.

— Все хорошо? — спросил Николай Павлович с улыбкой радости в глазах.

— Ох, хорошо! Коллекция как всем понравилась!

— И речь твоего отца о ковшах, Паня.

В первый раз Николай Павлович назвал Паню просто по имени. Это еще прибавило ему радости — хоть сейчас пройтись колесом по всем коридорам!

Он помчался искать товарищей и нашел почти всех кружковцев возле краеведческого кабинета.

— Пань-Панёк, мил-голубок! — Вася Марков ринулся к Пане. — Ребята, старосту качать сквозь потолок до седьмого неба! Взялись!

Увернувшись от него, Паня выдвинул другое предложение:

— Кто в пляс?.. Васёк, вызывай Егоршу!

Но Егорша Краснов, не дожидаясь приглашения, уже шел по кругу на забавна подогнутых ногах, с притворно суровым лицом.

— Пань, давай песню! — потребовал Вася, выделывая на месте коленца и ревниво приглядываясь к Егорше.

Поскорее откашлявшись, набрав воздуха, Паня тряхнул перед собой кистями рук, щелкнул пальцами и залился с перехватами, как получалось у него, когда душа хотела взлететь повыше:
		Ты, полянка моя



		Средьтаёжная,



		Расцвела ты вся…








— Давай, давай, не задерживай! — подбадривали Вадик. Самохины и другие ребята, хлопая в ладоши и щелкая пальцами под ноги плясунам.

А Гена, засунув руки в карманы, глядя на носки ботинок, выбивал ровную, быструю чечётку, точно на пал сыпалась крупная дробь.

Строители Уральского хребта так расшумелись, что не сразу услышали звуки горна, возвещавшего о начале второго отделения пионерского сбора.




В тумане


На пороге зала Паню остановил Федя.

— Ухожу, Панёк! — проговорил он торопливо. — За мной мама пришла. Понимаешь, Женя, кажется, опять в карьер убежала. На улице туман, она заблудится… Надо искать.

— Туман? — встрепенулся Паня. — Куда ты пойдешь, ты же сам рудник плохо знаешь! Сейчас найду Гену и Вадика. Они только что в зал вошли.

Через минуту мальчики уже говорили с Галиной Алексеевной в вестибюле.

— И что за девчонка такая отчаянная! — жаловалась она. — Все печалилась, что Степа перед вахтой дома не обедал, на консультации в техникуме, видать, задержался, прямо в смену ушел… И когда она успела сбежать, озорушка глупая! Отлучилась я к соседке на минутку. Прихожу домой — матушки! — половина пирога отрезана, и Жени нет. Не иначе, в карьер пирог понесла. А на улице туман, хоть глаз выколи. Заблудится ведь. Душа то застынет, то кровью обольется…

Мальчики переглянулись: они хорошо знали, что такое туман на Горе Железной.

— Сейчас пойдем искать. Все пойдем! — сказал Гена. — У меня карманный фонарик есть. У тебя, Вадик, тоже?.. Вы не беспокойтесь. Галина Алексеевна, мы ее найдем и домой приведем… Ребята, за мной!

Мальчики оделись и выбежали на улицу.

— Так никакого же тумана нет, — удивился Федя.

— На Касатку туман не забирается, здесь ему высоко. Туман внизу, в карьерах и на пустырях, лежит, — объяснил Вадик. — Этот туман ранний. В прошлом году он лег перед самым праздником — помнишь, Пань?

«Чем туман раньше, тем он хуже», — подумал Паня.

— У нас в Половчанске тоже туманы бывали, только зимой, — сказал Федя. — Тогда, в карьере останавливали работу.

— Нежности! У нас и в тумане работают слепым полетом, — похвастался Вадик.

«Значит, Степан не умеет в тумане работать? Плохая встреча вахте будет…» — подумал Паня.

С улицы Горняков мальчики свернули на улицу Мотористов и со взгорья не увидели знакомых огней второго строительного участка и рудника. Там, внизу, лежало белесое неподвижное море, скрывшее все на своем дне. Гудки, свистки, лязганье железа, пробившись сквозь туман, становились глухими, тусклыми, непривычными.

— Вот так туман! Мы его наберем в карманы, а потом кисель сварим, — пошутил Вадик.

— Плохо, что он пал перед вахтой, — в тумане выработка снижается, — сказал Гена и начал отдавать приказания: — Ты, Вадик, пойдешь с Федей через пустырь по тропинке, а мы с Паней — по борту карьера. По рельсам, ребята, не ходить! Кричите все время: «Женя!» Встретимся возле траншеи… Разошлись!

— За мной, Федя, я старший! — скомандовал Вадик.

Сделав несколько шагов, он скрылся в тумане. За ним последовал Федя.

— Ничего не видно! Мы уже совсем утонули… Пань, Гена, а вы еще нет? — донесся голос Вадика.

— Пошли, Пестов! — распорядился Гена.

Сразу же огни улицы Мотористов затуманились, расплылись, размохнатились. Еще несколько шагов, и огни исчезли.

Мальчики медленно подвигались вперед. Они знали здесь каждый бугорок, и все же казалось, что они очутились в совершенно незнакомой местности. Хорош был бы Федя, сунувшись сюда без провожатого!

— Табачный киоск вижу! — обрадовался Гена. — Теперь идем по дороге, а потом возьмем влево. Ничего, можно ориентироваться.

Когда мальчики свернули с дороги, под ногами зачавкала глина и показалось, что туман стал еще гуще — душный, глухой, пахнущий каменным углем. Из мутных, бесцветных сумерек неожиданно надвигались расплывчатые тени, а потом выяснялось, что это камень, столб, рудничная постройка. Порой в тумане возникали мохнатые желтые пятна — фонари, потом они исчезали, и становилось как будто еще темнее.

Мальчики поскорее перебрались через линию железной дороги, обогнули восточную вершину Горы Железной, очутились на борту первого карьера и услышали джаханье буровых станков и перекличку паровозов. Все же туман был пропитан отсветами рудничных огней, и глаз различал ломаную линию борта.

Паня споткнулся:

— Брусья какие-то…

— Наверно, лестницу ремонтируют. Ты смотри лучше под ноги… К старой выработке подходим, — предупредил Гена. — Ну, залейся, как умеешь, Пань!

Они закричали в один голос:

— Женя, Женя, Женя!..

Почва понижалась, туман становился гуще и холоднее.

— Женя, Женя, Женя!

Борт круто повернул в сторону Потеряйки. Началась старая, давным-давно заброшенная выработка, врезавшаяся в пустырь. Генин фонарик осветил табличку на столбике: «Зона оползней!» Место это было запретное, и надо признаться, что именно поэтому мальчики знали его особенно хорошо.

— Теперь пойдет ровный борт, а потом за кучей валунов будет длинный мысок, — напомнил Паня.

— Да… Сколько раз я на нем солнечные ванны принимал!

Шум карьера отдалялся, становился слабее, так как Паня и Гена уходили от него в сторону, на север, вдоль борта старой выработки.

— Нет, наверно она прямо через пустырь побежала, зря мы ее здесь ищем, — сказал Паня.

— Это ты зря гадаешь! — одернул его Гена. — Искать надо.

— Женя, Женя, Женя! — заголосил Паня.

И вдруг сквозь туман пробился ответный голос, такой слабый, что каждый из мальчиков подумал: «Это показалось!»

Но голос повторил:

— Я здесь! Я здесь!

— Пань, слышишь? — Гена крикнул: — Женя, стой на месте! Это я, Гена. Мы идем к тебе с Паней. Мы будем кричать, а ты отвечай и стой на месте!

— Хорошо, Гена! Я все равно стою и стою на месте.

Глубоко внизу, под двадцатиметровым уступом выработки, зашумело и сочно чавкнуло, будто громадный зверь, залегший в темноте, проглотил что-то вкусное. Мальчики окликнули Женю, но услышали ее голос и перевели дыхание, задержанное в эту минуту.

— Оползень… — сказал Гена.

— Здесь после дождей всегда так…

— Не понимаю… — задумчиво пробормотал Гена.

— Да… Я тоже, — шепнул Паня.

Сначала голос Жени раздавался впереди, но, по мере того как Гена и Паня подвигались дальше по борту, голос начал уходить влево. Мальчики приближались к Жене и в тоже время шли мимо нее. Теперь ее голос доносился из темной пустоты за бортом.

— А где мысок?.. Гена, валуны здесь, а где мысок? — лихорадочным шопотом спросил Паня.

Ну да, раньше в этом месте от борта отходил в сторону длинный и узкий глинистый мысок-язычок, разделявший два соседних забоя старой выработки. Горняцкие ребята любили принимать на мыске солнечные ванны, поглядывая вниз с высоты в двадцать метров.

— Где же мысок?

Гена уже искал решение загадки. Он стал на колени и осветил лучом фонарика борт. Там, где раньше начиналась узкая площадка мыска, теперь вниз уходил обрывистый скат, желтела свежая мокрая глина… Все стало ясно: мысок расползся посередине, его оконечность, невидимая мальчикам, превратилась в островок, а на этом островке, сохранившемся над пропастью, осталась Женя.

— Вижу свет, вижу свет! — совсем близко в тумане раздался ее голос. — Кто это светит?.. Ты, Гена?.. Посвети еще.

— Как ты туда забралась? — хрипло спросил Гена.

— Я вовсе не забралась. Я бежала к Степуше на траншею и просто заблудилась, потому что туман и ничего не видно. Потом все зашаталось, зашумело, и теперь уже нельзя идти назад, я стою и стою здесь. Даже сесть нельзя, потому что совсем места нет и скользко… Ой, мне уже так надоело стоять!

Сначала, когда Паня догадался, что Женя очутилась на оконечности мыска, отрезанного провалом от борта выработки, его накрыла горячая волна и сразу вслед за этим оледенил ужас… Как долго еще продержится этот островок из мокрой и скользкой глины, обглоданный со всех сторон оползнями? Каждую минуту оползни могут закончить свою страшную работу, и тогда…

— Слушай меня, Женя! — сказал Гена, выдавая свой страх лишь преувеличенным спокойствием. — Ты еще постой немного, а мы с Паней скоро вернемся и перетащим тебя к нам. Только ты не шевелись, а то поскользнешься на глине, упадешь и ушибешься. Чтобы тебе не было скучно, я положу фонарик на землю. Смотри на него… — И Гена отрывисто приказал: — Пестов, за мной! Надо брус от лестницы. Быстро!

— Спасибочки, Гена! — поблагодарила Женя. — Только приходите скорее.

Нельзя было терять ни секунды.




Два сердца


Мальчики уже бегут вдоль борта старой выработки, не обращая внимания на дорогу, да и не различая ее толком. Паня летит на землю и вскакивает; падает и Гена, но нагоняет его. Оба они хорошие бегуны и умеют терпеть боль. Паня притрагивается языком к ладони: солоно — ободрал руку при падении…

А где лестница, возле которой лежали брусья? Кажется, что ее успели отнести за сто километров. А может быть, они в тумане проскочили мимо.

— Где лестница? — кричит Паня.

— Вот она!

Два бруса лежат на земле — длинные, мокрые и занозистые на ощупь.

«Не унести! — думает Паня. — Больно велики, да и намокли». Но он уже приподнимает брус, кладет его конец себе на плечо. Другой конец поднимает Гена, почти невидимый в тумане. Брус уже на плечах — тяжелый брус, режущий плечо острым ребром.

— Взяли, понесли! — говорит Гена.

— Несем! — сквозь зубы отвечает Паня.

Головным идет Гена.

— Тяжелый! — жалуется на брус Паня.

— Зато длинный, достанет до нее, — отвечает Гена и советует своему напарнику: — Ты не разговаривай, а то дыхание потеряешь.

Дыхание? Какое там дыхание!..

Пересохшие губы Пани захватывают все меньше воздуха. Под непомерной тяжестью подгибаются ноги и, кажется, потрескивает спина.

— Несем, несем, Панёк, держись! — подбадривает Гена.

— Сам… держись! — храбрится Паня и чувствует, что с каждым шагом ему все труднее отрывать ногу от земли.

Да скоро ли борт старой выработки, скоро ли? Минутку бы отдохнуть… Нет, не может быть отдыха, пока в тумане над пропастью, на глыбе мокрой, расползающейся глины стоит Женя, даже не подозревающая, что ей грозит.

Брус становится чуть-чуть легче, и Паня замечает, что спина Гены приблизилась к нему. Значит, Гена взял брус поближе к середине, приняв на себя больше тяжести.

— Ты зачем передвинулся? — протестует Паня. — Сдвинься вперед.

— Не разговаривай! Я сильнее… — отвечает Гена.

До старой выработки, по представлениям Пани, еще далеко, а силы иссякли. Он обливается потом, в груди точно железный ком залег — не продохнешь, и сердце громко стучит, бросая при каждом ударе красные сполохи в глаза.

Неожиданно для самого себя Паня падает на колени, дышит, захлебываясь, и все не может вздохнуть всей грудью.

— Вперед! — со слезами в голосе кричит Гена, порываясь вперед, отчего брус на плече Пани больно дергается.

Паня стоит на коленях, ловя ртом воздух. Надо встать, надо, но силы совсем оставили его, тупая неодолимая тяжесть прижала его к земле. Никогда не встать ему на ноги, никогда…

— Опусти брус на землю! — Гена произносит слова с отчаянием и яростью, будто откусывает их одно за другим. — Я один потащу, а ты отдыхай!

Брус сам собой поднимается, освобождает Панино плечо. Это сделал Гена, взявший брус посередине, взваливший на себя всю тяжесть. Паня видит его фигуру, слышит его дыхание.

Пошатываясь, Гена делает один шаг, другой… И скрывается в тумане.

Ушел… Один ушел! Что же это? Он ушел, а Паня все еще стоит на коленях, прижатый к земле своей слабостью. Да как же это можно, как можно?.. Теперь самое главное, самое страшное — не его слабость, а стыд за свою слабость, за то, что Гена один ушел от него в туман.

— Я сейчас, сейчас! — сквозь зубы цедит Паня. — Я сейчас!

И вот он понемногу отрывается от земли, встает на ноги, идет, спотыкаясь, но все же идет…

И видит Гену.

Он стоит, уткнув один конец бруса в землю и отвалившись немного назад; слышно его дыхание — громкое, точно Гена всхлипывает. Паня молча поднимает конец бруса от земли, кладет себе на плечо.

— Можешь? — спрашивает он. — Можешь, Гена?

— Вдвоем… смогу, — отвечает Гена. — Несем?

— Понесли!

И они несут брус. Несут медленно, так как чувствуют, что теперь торопливость может погубить все дело.

«Ничего, ничего, Гена, несем! — думает Паня. — Может, еще успеем».

— Стоп, пришли! — говорит Гена. — Опускай, Панёк!

Пришли? Неужели пришли?.. Несколько секунд Паня стоит, покачиваясь на ослабевших, дрожащих ногах. Воздух все еще не может заполнить его грудь, а перед глазами мечутся, сталкиваются красные и зеленые искры.

— Женя, ты меня слышишь? — спросил Гена.

— Конечно, слышу! — капризно ответила Женя.

— Сейчас мы продвинем к тебе брус… понимаешь, палку такую длинную. С этой стороны, где светит фонарик, ты и увидишь конец бруса. Ты скажи нам, когда он ляжет на землю… Начали, Пань!

— Пань-Панёк, начали! — повторила Женя.

Мальчики стали осторожно, понемногу выдвигать конец бруса за борт, в туман.

— А если не достанет? — вслух подумал Паня.

— Должно хватить… Жми брус к земле и передвигай. Ну, раз, еще раз, раз помалу!

— Палка-брус, палка-брус! — воскликнула Женя. — Только она капельку высоко. Вот я уже наступила на нее…

— Теперь, Женя, сядь на брус верхом и ползи к нам, — сказал Гена. — Держись за брус обеими руками и ползи осторожно. Начинай!

— Какой ты глупенький, Гена! — ответила Женя таким тоном, будто разговаривала с малышом. — Как же я буду лезть по палке и держаться руками, когда у меня в салфеточке тарелка с пирогом! И я все платье порву и запачкаю… Я лучше так пройду по палке, потому что она толстая.

— Не смей! Брось пирог, тебе говорят! — не выдержав, крикнул Гена.

— Ничего подобного! Я уже иду к вам по палке… — объявила Женя.

Мальчики замерли, со страхом вглядываясь в стену тумана. Обозначилось белое пятнышко — узелок в руке, выставленной вперед, потом Женя вышла из тумана, сделала по брусу несколько легких бегущих шагов и спрыгнула на землю.

— Гоп! — сказала она, засмеялась, блеснув зубами, и поздоровалась: — Здравствуйте, мальчики!

Тут уж Паня сорвался. Он схватил Женю за руку и оттащил, почти отбросил ее от борта.

— Ты зачем в карьер опять по-глупому сунулась? — кричал он. — Ты знаешь, что ты в оползень попала?.. Очень нужно тебе по карьерам бегать, да? Кто тебе разрешил? Все из-за тебя волнуются, с ума сходят… Как стукну кулаком сверху вниз, так сразу умной станешь!

— Не кричи! Чего ты девочку пугаешь? — остановил его Гена, снова осветивший лицо Жени фонариком.

— Зачем ты меня ругаешь? — жалобно сказала Женя. — У меня все ноги замерзли и совсем мокрые… Надо же отнести Степуше пирога, потому что он дома не обедал… Я скажу Федуне, чтобы он дал тебе еще больше сверху вниз! — И, широко открыв рот, она вдруг заревела басом — словом, стала самой обыкновенной мелюзгой.

— Видишь, плачет… Терпеть не могу женских слез! — Гена отвел луч фонарика в сторону. — Не плачь, Женя, перестань! Ты все-таки молодец — в оползень попала и не испугалась.

— Не испугалась, потому что ничего не понимает, — объяснил Паня. — А поняла бы — и скатилась вниз…

Мальчики вытащили брус на борт и отправились на соединение со второй партией спасательной экспедиции, оглашая пустырь криком «Вадька, Федя!» и пронзительным свистом.




Перед вахтой


Из техникума в этот день Наталья возвращалась позже, чем обычно, но еще засветло.

Девчата, ее подруги, стрекотали наперебой: о зачетах, о вечере с танцами, о приближающемся празднике и еще о тысяче вещей, и Наталья не отставала в общем разговоре.

Одна за другой девушки разошлись по домам; Наталья осталась с Фатимой Каримовой.

— Ты что? — спросила Фатима, когда они прощались на углу улицы Горняков и Мотористов.

— Смотри… видишь?

Далеко-далеко, в долине Потеряйки, над Ста протоками, откуда тянуло ленивым сырым ветром, что-то белело, будто там, прильнув к земле, залегло небольшое облачко.

— Туман поднимается. И ветер с той стороны, — сказала Наталья. — Понимаешь, сегодня на руднике вахта мира начинается, а тут туман…

— Плохо, конечно, — согласилась с ней Фатима, впрочем не придавая этому особого значения. — Ну, бегу домой, проголодалась!

— Я тоже…

Но пошла Наталья к дому медленно и на углу Почтовой улицы снова остановилась, долго смотрела в сторону Ста протоков. Уже наступали сумерки, а белое облачко над Потеряйкой было хорошо видно, потому что оно стало больше и выше.

«Идет, надвигается, скоро захватит карьеры, — подумала девушка. — А он, наверно, не знает работы в тумане, у него привычки нет. Неужели работа сорвется перед самой вахтой? А если еще случится какая-нибудь беда, что же это будет?..»

Теперь мысли кружились, нагоняя одна другую, и Наталья чувствовала, что надо, не откладывая, принять какое-то решение, чем-то ответить на свой растущий страх.

Она уже была возле дома. Оставалось подняться на крыльцо, взяться за ручку двери…

«Только бы мама не увидела! — вдруг опасливо подумала Наталья. — Нет, окна уже завешены. Не увидит… И соседей на улице нет. Хорошо!»

Она промелькнула мимо дома, очутилась на пустыре и, заталкивая на ходу выбившуюся косу под шляпу, побежала вниз, вниз, к площади Труда.




С самого начала смены Степан почувствовал, что вся работа на траншее идет особенно ладно, четко. На хвостовом экскаваторе, «Пятнадцатом», старательно разворачивался земляк и фронтовой друг Степана — машинист Дмитрий Баталов. Из своей кабины, поверх конуса породы, приготовленной для перегрузки в вагоны, Степан иногда видел его раскрасневшееся широкое лицо. «Старается, — думал он. — Не оплошает перед вахтой!»

На тупиковой ветке через равные промежутки времени появлялись составы. Разрешив очередному нагруженному составу уйти из траншеи, Степан останавливал секундную стрелку часов, вносил показатель в свой колдунчик — время погрузки вагонов по сравнению со вчерашним заметно сократилось.

С разъезда прибежал помощник Степана, выпускник ремесленного училища Саша Мотовилов, и сразу очутился в дверях кабины за спиной Степана.

— Степан Яковлевич, на разъезде чисто. Составам ждать нас не приходится, не успевают они за нами! — доложил он с торжеством в голосе. — Там Колмогоров сейчас был. Говорит, что надо будет еще подбросить состав.

— Дело идет к тому. Жмем на пятки транспорту! — сказал Степан. — А ты, Александр, не думай, что тебе безобразие даром пройдет. Почему ко мне забрался на ходу машины? Лихач!

— Имеете дело с бывшим лучшим акробатом ремесленного училища номер десять, — напомнил Саша.

— Мне в бригаде не акробаты нужны, а дисциплинированные работники, чтобы не приходилось за них беспокоиться. Понятно?

— Есть, все понятно! — покорно сказал Саша, благоговевший перед своим бригадиром.

Степан взглянул на него через плечо и посоветовал:

— Чуб под кепку убрал бы, до самой губы свисает. И когда ты только успел такой вымпел себе завести?

— Есть убрать чуб! — уже весело ответил Саша.

Скрыв улыбку, Степан дал рычаги подъема и напора. Ковш, не сильно нажимая на грудь забоя, пошел вверх, быстро сгрызая породу и ровно заполняясь.

— Тонкая стружка и быстрота, — как бы про себя отметил Саша. — И вот, граждане, перед вами абсолютно полный ковшик…

Зашумел поворотный механизм.

В окне кабины мелькнул борт траншея, затем показался «Пятнадцатый», и Степан выключил мотор. Машина продолжала поворот по инерции. Работая рычагами, Степан выдвигал рукоять вперед и одновременно снижал ковш. Ковш подплыл к вагону, и еще на ходу машины Степан нажал кнопку мотора-дергача, чувствуя, что это надо сделать сейчас, в эту десятую долю секунды. Откинулось днище. Порода ринулась в вагон, ложась ровным слоем от задней стенки вагона к передней, будто перинка развернулась.

Саша, тонкий и вытянувшийся, уже стоял на валуне за вагоном, заломив кепку на затылок. Когда Степан положил в вагон последний ковш, Саша сорвал кепку с головы и нахлобучил ее себе на кулак. И действительно, вагон получился «с шапкой» — загруженный ровно, до краев. Брось еще хоть одну горошину — не удержится, скатится прочь.

Приходили и уходили составы, и Степан, сам того не замечая, пел, подгоняя голос к шуму то одного, то другого двигателя, радуясь ощущению своей власти над машиной и своего мастерства, когда удается сделать все чисто и красиво.

«Что это темнеет так быстро? — удивился он. — Как будто пора прожектор зажигать».

Он привез ковш из забоя, выгрузил породу, вгляделся в «Пятнадцатый» — и замер: на его глазах машина таяла, начиная снизу. Сначала утонули в чем-то белом, клубящемся гусеницы, корпус машины повис в воздухе, потом расплылся и… исчез.

«Туман!» — мелькнуло в сознании Степана.

Широко открыв глаза, он, не двигаясь, смотрел на то белое, косматое, что ворвалось в траншею, отрезая Степана от мира. Туман наконец прильнул к стеклу кабины, и стало тихо, глухо, невыносимо…

Стиснув зубы так, что в скулах отдалось, Степан выругался и стряхнул оцепенение.

— Что делать, товарищ старший сержант?

Этот вопрос задал машинист «Пятнадцатого» Дмитрий Баталов, только что пришедший на головную машину.

— Сейчас посмотрим… Я даже ковша не вижу, — ответил Степан.

Он поднял стекло кабины и включил прожектор. Яркий свет блеснул отражением на мокрой стреле экскаватора и, столкнувшись с туманом, расплылся круглым слепым пятном.

— Саша, где ты? — крикнул Степан.

— У правой гусеницы… Степан Яковлевич, состав подают. Что делать?

— Свисти им, чтобы они хвостовой вагон за тупик не посадили, а я постараюсь разобраться!

Включив на малой скорости мотор поворота, Степан повез ковш в забой, одновременно укорачивая рукоять, подтягивая ковш к себе.

— Ковш вижу! — удовлетворенно отметил он и вслед за этим увидел грудь забоя, исчерченную вертикальными бороздками, оставленными зубьями ковша.

— Черпаю! — сказал Степан.

Он наполнил ковш и повез его из забоя к конусу, понемногу выдвигая рукоять.

— Все! — даже крякнул с досады Баталов.

Ковш скрылся, точно завеса светящегося тумана отрезала его от рукояти.

— Конус не вижу — и вагон, значит, тоже не увижу… Грузить нельзя. Та-ак… — И Степан выключил мотор поворота.

Наступила тишина, особая тишина безлюдья и оторванности. После радостного подъема, испытанного Степаном, это было тяжело, обидно до злости. Уставившись вперед, он напрягал мысль, стараясь разобраться в обстоятельствах, найти выход.

— Состав идет, — сказал Баталов.

— Мастер свистеть мой Сашка! — Степан прислушался и похвалил его: — Молодец, остановил состав, кажется, правильно… А дальше что?

— Был бы пулемет под рукой, так я бы все ленты в этот туманище выпустил, — скрипнув зубами, проговорил Баталов. — Навалился, проклятый, накануне вахты!

— Не пулями, а ковшами бить его будем. — В голосе Степана прозвучала живая нотка, обрадовавшая Баталова. — Сидеть сложа руки не намерен. На Горе Железной, я слышал, и в тумане работают… Слушай, Дмитрий, что надо сделать. Рискованно, а попытаться надо…

Он не закончил, встал, высунулся из кабины.

Послышался звонкий требовательный голос:

— Кто кондуктор? Ты, Клава Потапова? Ты почему на площадке вагона торчишь? Хочешь, чтобы тебя ковшом сбило? Первый год ты на руднике, да? Немедленно слазь!

— Наташа! — крикнул Степан, испуганный и обрадованный, но больше все же обрадованный, так как сразу исчезло, рассеялось тяжелое чувство оторванности от рудника. — Наташа! Наталья Григорьевна!

— Иду, Степан Яковлевич!

Перед экскаватором появилась Наталья в жакете, со шляпой в руке.

— Все у вас благополучно? Как я боялась, чтобы не случилось какого-нибудь несчастья!

— Стоим — вот и несчастье, — сказал Степан.

— Долго думаете этим заниматься? — шутливо спросила Наталья. — В чем, собственно, дело?

— В том, что сейчас начнем работать…

Когда девушка появилась в дверях кабины, Степан протянул ей блокнот, на листке которого он наметил точки расположения машины в траншее, и объяснил:

— Черпаю на короткой рукояти, гружу на длинной. При погрузке, ясное дело, ковш уходит в туман. Надо сдвинуть машину ближе к тупиковой ветке. Тогда будем видеть ковш и при черпании и при погрузке. Так?

— По-моему, это правильно, — одобрила Наталья.

— В туман ездить?.. — замялся Баталов.

— Ну какая же это езда, всего несколько метров! — подбодрила его Наталья. — Нас трое. Я буду сигналить от правой гусеницы, а вы, товарищ Баталов, от левой… Идемте посмотрим место разворота машины. Но прежде всего надо послать ваших помощников блокировать траншею, чтобы никто не мог пройти сюда так свободно, как я прошла.

Она взглянула на Степана и покраснела.

«Боялась за меня, — говорили его глаза. — Боялась и пришла помочь. Спасибо тебе!..»

Через несколько минут началась передвижка экскаватора.

Медленно повернулась громадная машина сначала на одной гусенице, потом на другой, сдвинувшись таким образом на несколько метров к тупиковой колее. И, пожалуй, никогда не испытывал бывалый солдат Степан Полукрюков более острого чувства опасности, чем сейчас, при мысли, что Наталья и Баталов находятся в двух шагах от махины, переползавшей в тумане на новое место.

— Ура! — послышался торжествующий крик Натальи. — Степан Яковлевич, проверьте, как теперь пойдет погрузка. Потом передвинем «Пятнадцатый»…

Главный инженер рудника Филипп Константинович Колмогоров и секретарь парткома Юрий Самсонович Борисов пришли в траншею, когда оба экскаватора работали.

— Молодцы! — с облегчением произнес Борисов. — А вы боялись, что наша молодежь растеряется…

Девичий голос строго спросил:

— Кто бродит по путям?

— Те, кто имеют право спросить тебя, Наталья Григорьевна: почему ты здесь хозяйничаешь?

Наталья сразу узнала густой голос Борисова.

— Ой, Юрий Самсонович, какой туман! Я боялась, чтобы в тумане не случилось беды… Потом мы передвинули машины, чтобы работа шла на коротких рукоятях. Состав грузим в хорошее время.

— Узнаю дочь Пестова! — Колмогоров осветил фонариком лицо девушки. — Все благополучно?

— Все… Только я в глине утопила обе калоши.

— Придется тебе по этому поводу объясняться с Марией Петровной, — сказал Юрий Самсонович. — Попадет тебе от мамаши за все, Наташка!

Наталья заслонилась рукой:

— Совсем вы меня ослепили вашим фонариком… Сейчас отправим состав на отвал. Сойдите с путей!

Горняки повиновались ей.




На борту траншеи


— Гена, Па-анька! — И свист.

— Вадька, Федя! — И свист еще более резкий.

— Ребята, мы не нашли Жени! Она не пришла на траншею.

— Федуня, я здесь!.. Меня нашли Гена и Паня!

Спасательные партии сошлись на пустыре.

— Ты что выдумала в карьер ночью бежать? — стал не очень строго выговаривать Федя сестренке. — Ты где была?

— В зону оползней забралась, вот где она была. Ее надо так проучить, чтобы совсем забыла дорогу на рудник! — И Паня рассказал все, что произошло на борту старой выработки.

— Это штука так штука! — пришел в восторг Вадик. — Даже мы с Паней еще ни разу не попали в оползень… Теперь ты, Женя, будешь самой знаменитой девочкой в Железногорске.

— Хорошо, я буду! — сразу согласилась Женя и лукаво спросила: — А ты еще будешь меня глиняной половчанкой называть?

— Никогда в жизни! — пообещал Вадик. — Ты теперь настоящая горнячка.

— Глупая, ты, глупая, что с тобой делать, говори? — сказал испуганный Федя.

— Ничего не надо, — вступился за девочку Гена. — Она уже все поняла и больше не будет… Ребята, а вы сказали Степану, что Женя пропала?

— И не подумали! — успокоил его Вадик. — Я спустился в траншею, спросил у Саши Мотовилова: «Вам кто-нибудь пирог приносил?» А он говорит: «Нет. Давай, если есть, да убирайся — ход в траншею для посторонних закрыт»… Пань, знаешь, Наташа уже давно в траншею, прибежала и помогла Степану работу в тумане наладить. Боевая!

— Значит, идет работа на траншее? — обрадовался Паня.

— Так идет, что держись!

Все еще оставаясь руководителем экспедиции, Гена составил такой план: всем отправиться к траншее, отдать пирог Степану, позвонить с разъезда Галине Алексеевне, чтобы она не волновалась, а потом двинуться домой.

Ветерок стал сильнее.

— Кончается туман, — сказал Паня, который шел рядом с Геной. — А тяжелый был этот брус, у меня до сих пор ноги дрожат… Ты, Гена, хорошо развернулся.

— Поровну сработали, — ответил Гена. — Ты, конечно, гораздо слабее меня, а мне не уступил! — И он обнял Паню за плечи — нежность, какую не позволял себе даже в отношении Феди.

— А чего ты на меня все время дулся? — спросил Паня, воспользовавшись этой минутой. — Мы давно помирились, а ты все время дулся. Почему?

— Обидно было… — коротко проговорил Гена и после долгого молчания заставил себя сказать все до конца: — Ну, понимаешь… я же считал тебя плохим человеком, а ты вдруг сделал все хорошо. Себя я считал настоящим человеком, а сделал все плохо. Смешно, правда?

— Еще как смешно! Я тоже так думал, только все наоборот: я хороший — ты плохой, — признался Паня.

— Да, было дело…

— Значит, можем вместе? — пошутил Паня, вспомнив разговор возле старой выработки.

Но Гена ответил совершенно серьезно:

— Определенно можем. Доказано!

Ветер все усиливался. Клубы тумана, редея, бежали над рудником, и со всех сторон засквозили, а потом разгорелись огня, а террасах первого карьера засверкали прожекторы работавших экскаваторов, лампы рудничного освещения, изумрудные и рубиновые огни автоблокировки. А на севере, вдоль Потеряйки, легла цепь алмазных звезд, освещавших высокую насыпь железной дороги. По насыпи шел кран-путеукладчик, держа на весу звено рельсов, как лестницу. В чистом, похолодевшем воздухе все звуки тоже стали чистыми, легко различимыми. Не затихая, шумели рудничные машины, спеша наверстать то, что было упущено в тумане.

На борту траншеи ребята снова разделились: Гена и Вадик пошли на разъезд звонить Галине Алексеевне, а Паня, Федя и Женя стали смотреть, как работают экскаваторы. Основную часть внимания Паня, конечно, отдал «Четырнадцатому», который, прильнув к груди забоя, схватился с горой и упорно теснил ее. И если бы Паня не знал совершенно точно, что за рычагом сидит ученик его отца, он сказал бы: «Это батька работает!» Ковш, загружая вагон, быстро шел восьмеркой, но быстрота скрадывалась плавностью движений, и порою казалось, что машинист «Четырнадцатого» работает не спеша. Это была обманчивая медлительность настоящего мастерства, которое не спешит, не мечется впопыхах, а делает все во-время и до конца.

— Ну как? — спросил Федя.

— Постой… — ответил Паня.

Из породы, которую черпал ковш экскаватора, выставился круглым боком большой валун. Он стал на пути машины, но Степан не поступился ради этой помехи ни одной рабочей секундой. Он взял ковш породы сначала справа от валуна, потом слева, так что камень почти весь обнажился, а затем, беря очередной ковш, чуть-чуть задел валун. Увлекая за собой породу, подняв тучу пыли, валун рухнул вниз и залег на подошве траншеи. «Эх, опять он на дороге!» — подумал Паня. А ковш уже вернулся в забой, и Паня даже не успел проследить, когда Степан щекой ковша толкнул валун. Но он сделал это, и громадный камень послушно откатился в сторону.

— Получайте футбольный мячик в три кубометра! — Паня обернулся к Феде: — Спрашиваешь, как Степан работает? На пять с плюсом!

— Высший класс! — подтвердил Гена, только что вернувшийся с разъезда с Вадиком. — Женя, надо домой: Галина Алексеевна боится, что ты простудишься.

— Ничего подобного! — наотрез отказалась Женя. — Я еще пирог Степуше не отдала. И я еще хочу посмотреть, как Степуша работает… Он работает очень, очень хорошо! Правда, Вадик?

— Будто сама не видишь! У Степана Яковлевича в нашей школе уже потно болельщиков. Раньше Самохины за Пестова старались, а теперь за Полукрюкова держатся.

— Разные есть болельщики, — сказал Гена. — Есть совсем пустые. Они свистят за тех, кто больше мячей накидал, а если лидер качнется, они сразу начинают за его противника болеть… Настоящие болельщики волнуются за того, кому трудно приходится, они хотят, чтобы он не раскис. Это благородно!

— Верно, — согласился с ним Федя.

Конечно, Вадик тут же вцепился в его слова, засуетился и нашумел:

— Значит, ты, Федька, уже не за Степана болеешь, а за Григория Васильевича, потому что он качнулся? Так я тебе и поверил! Ну говори, говори!.. Ага, попался, погорел!

Еще одно слово — и неизвестно, что сделал бы возмущенный этой глупистикой Паня, но все решил Федя.

— Перестань! Брось, Вадька! — сказал он. — Ты же на сборе был, ты Григория Васильевича слушал, а ничего не понял!

«Ничего, ничего не понял!» — подумал Паня и перестал прислушиваться к разговору друзей. Он смотрел на работающую машину и мог бы смотреть бесконечно. Давно ли Пестов пообещал, что машина Степана станет песни петь, и теперь она пела, такая ловкая, легкая в каждом движении, что потерялось ощущение ее величины. Много раз Паня слышал песню машины, любуясь высоким искусством батьки, и неизменно испытывал одно чувство: так и взвился бы, так и полетел бы! И не знал он, не предполагал даже, что может испытать то же самое, зная, что машиной управляет не батька, а его ученик и соперник.

О благородной дружбе мастеров, о чудесном росте человека пела машина.

И радостно отвечало ей сердце Пани. Да, так и взвился бы, так и полетел бы!..

«Четырнадцатый» положил ковш на землю и затих. Из корпуса вышел Степан и спрыгнул с гусеницы, а затем в двери появилась Наталья. Она хотела спрыгнуть вслед за ним, но Степан подхватил ее на руки.

Послышался голос Натальи:

— Сейчас же пусти! Что я тебе, кукла?

И голос Степана:

— Набегалась ты сегодня по мокрой глине…

Все же Наталья вырвалась и стала подниматься по лестнице, а Степан шел за нею.

— Степуша, я тебе пирога принесла! — подбежала к нему Женя.

— Что такое? — удивился великан. — Эге, да здесь вся компания!.. Что случилось? Зачем в карьер ночью явились, чертенята?

Конечно, мальчики тотчас же рассказали ему все, решительно все: о пионерском сборе, о просьбе Галины Алексеевны, о своей удачной экспедиции, причем так спешили, что даже не успели упомянуть об оползне. Да и зачем распространяться о том, что прошло и не повторится.

— Заноза ты, Женька! Достанется тебе дома, приготовься… А за пирог спасибо! — Степан развязал узелок и протянул Наталье тарелку с пирогом. — Ешь! Проголодалась, наверно.

— Кушайте на здоровье! — вежливо попотчевала Женя.

— Я дома сразу пообедаю и поужинаю, — сказала Наталья. — Ешь, Степа, до конца смены еще далеко.

Степан переломил кусок пирога:

— Пополам!

— Да. Тебе половина побольше, а мне поменьше. Здесь еще два куска… Берите, ребята, и Сашу Мотовилова угостите.

Домой все отправились через площадь Труда, и первыми простились с ребятами Наталья и Паня.




В семье


— Что нам будет, Пань, что нам будет! — сказала Наталья, когда они с Паней поднялись на крыльцо родного дома.

— Да, уж будьте спокойны, — усмехнулся Паня. — Открывай дверь.

— Ноги лучше вытри.

— И ты тоже.

Подталкивая друг друга, посмеиваясь, но чувствуя себя неважно, они вошли в переднюю.

— И где, Наташа, ты пропадаешь? Не ела весь день… — Мать, сказав это, выглянула из столовой в переднюю, увидела Наталью и Паню, стоявших рядышком, сразу все заметила и всплеснула руками: — Батюшки, где это вы так вымазались? С головой в глине… Ты почему, Наташа, без калош?.. А ты как умудрился брюки порвать? Горит всё на тебе…

— Мы с Паней в карьере были, — сказала Наталья, глядя на свои туфли, облепленные глиной. — Паня с мальчиками Женечку Полукрюкову искал. Она заблудилась на руднике. Туман был…

— А ты?

— Я… я пошла посмотреть, как Степа в тумане справляется.

— Какой это Степа? — не поняла мать.

— Степан Яковлевич Полукрюков… — Наталья подняла взгляд на мать и поднесла руки к щекам: — Мамочка, мне так нужно сейчас поговорить с тобой, родненькая…

Мать приказала:

— Ты, Паня, разденься, повесь все аккуратненько на веранде, потом глину счистим. Надень пока что-нибудь… А ты. Наташа, иди ко мне в спальню.

Мать ушла.

— Ох, Пань! — шепнула Наталья со страхом и счастьем в глазах. — Что же я скажу маме, что я ей скажу?

— А я почем знаю! Я же не ты…

Долго сидел Паня в «ребячьей» комнате над раскрытой книгой и все прислушивался, прислушивался. Но в доме стояла глубокая тишина, и понимал уже Паня, что в этой тишине происходит что-то важное, решительное.

Наконец знакомо скрипнула дверь спальни.

Паня вышел в столовую.

Мать, с заплаканными, красными глазами, стала накрывать стол к ужину, а Наталья, тоже заплаканная и счастливая, все льнула к ней: то притронется к ее руке, то прижмется на минутку горящей щекой к ее плечу и шепнет: «Родимая моя?» А мать вздохнет: «Ох, доченька милая!» — и спохватится: «Что ж это я солонку забыла составить! Беспамятная!..»

Пришел отец.

— Знаешь, Маша, в карьерах вечером туман был. Ранний в этом году, да, спасибо, не долго держался, — рассказывал он. — Узнал я об этом в горкоме, стал диспетчерам звонить, однако ничего… Мой Степан и в тумане работал неплохо, а сейчас на рекорд идет. Траншея благополучно вахту встретит…

За столом Григорий Васильевич продолжал говорить о рудничных новостях, очень похвалил пионерский сбор и особенно коллекцию, и Паню удивило то, что отец не замечает ни печали матери, ни волнения Натальи.

Сразу после ужина мать велела Пане ложиться спать. Из «ребячьей» комнаты он слышал, как мать сказала:

— Гриша, и ты, доченька, пойдемте в спальню, поговорить надо…

— Что такое? — Отец стал допытываться: — Да ты чего плачешь, Наташка? И ты, Маша?.. Что случилось?

— Тсс! — остановила его мать и, наверно, показала глазами на дверь «ребячьей» комнаты.

Старшие закрылись в спальне, и снова тишина завладела домом.

Грустно-грустно стало Пане. Он уже отдавал себе отчет в том, какая перемена произойдет в жизни семьи, он попытался представить, как это все будет и что получится, запутался в различных предположениях и вздрогнул, расставшись с дремотой. В луче света, падавшем из столовой, показалась Наталья, бесшумно прошла через «ребячью» комнату, опустилась возле Паниной кровати на колени и положил а голову рядом с его головой на подушку.

— Братик, мой братик! — сказала она и уткнулась лицом в подушку — наверно, заплакала.

— Сама ты виновата! — упрекнул ее Паня и тоже расстроился. — Я же все знаю, Ната… Ты на Полукрюкове женишься, да?

— Глупый! — всхлипнула сестра. — Разве на мужчинах женятся? За них замуж выходят.

— Все равно плохо! Ты от нас уйдешь, а как же мы без тебя будем?.. Что это ты выдумала, на самом деле, не понимаю!.. Еще в гости к тебе надо будет ходить. Очень даже непонятно!

— Недалеко, братик. Степа возле нашего дома построится… Мы как одна семья будем…

— Как одна семья? — призадумался Паня. — А кем мы с Федькой будем?

— Свояками, кажется.

— Свояками? Так мы с ним уже давно свояки. Он свойский парень.

— Как все это случилось, братик… Как во сне… Сразу все, все случилось! — Наталья засмеялась. — А он держит меня на руках и говорит: «Счастливый этот туман. Спасибо ему, милому!» О тумане такое слово сказал, смешной… Еле вырвалась.

— Он любит людей на руках носить, потому что сильнее его на всей Горе Железной никого нет. — Паня фыркнул: — Такую здоровую по траншее тащил! Мне даже совестно перед ребятами стало, если хочешь знать.

— Вот тебе! — И Наталья так ущипнула Паню, что он зашипел.

Послышались шаги отца.

Стараясь ступать тише, он прошелся по столовой и остановился в дверях «ребячьей» комнаты прислушиваясь.

— Папенька, дорогой! — шепнула Наталья, уже ушедшая к себе за ширму. — Ты не сердись на меня, глупую…

— Спи, спи! — откликнулся отец и вздохнул: — Эх ты, Наташка, Наташка… Наталья Григорьевна!

Погасив свет в столовой, отец ушел в спальню не позанимавшись, что случалось редко.

— Наталья Григорьевна! — повторил Паня. — Подумаешь!..

Часы в столовой стали бить, и донесся сипловатый гудок Старого завода, словно кто-то, откашлявшись, спросил: «Ну как, начали, что ли?» Ему издали ответил гудок Ново-Железногорского металлургического завода. Он запел, загудел громче и громче… Можно было подумать, что к дому Пестовых приближается поющий великан. Через дома, улицы, площади и скверы, через весь город шагал он к Горе Железной, повторяя: «Иду-у, иду-у!», и по пути собирал в охапку гудки других заводов и фабрик.

Запел весь Железногорск. Голоса были разные, но они сливались с голосом великана и заполняли мир.

«Вахта началась, — сквозь дрему подумал Паня. — Вахта с большими ковшами…»




«Порядок неизвестен…»


В канун Октябрьского праздника, утром, Паня наведался на Гранильную фабрику, где он давно не бывал.

— Пришел — так заходи, зашел — так посиди! — присказал Неверов, когда Паня переступил порог яшмодельной комнаты. — Совсем ты забыл ко мне дорогу, а мне все же охота свою работу добытчику показать. Посмотри вот свежим глазом.

Камнерез сидел за рабочим столом. Перед ним лежала почти готовая доска почета. И Паня долго смотрел на нее.

Смутно припомнилось, как он искал камень-малахит в старинной шахтенке, как нашел медный светец, как вез домой тяжелую малахитовую глыбу… Было это или не было? Было! Но разве то, что лежало перед ним, родилось из глыбы малахита? Разве есть между ними какая-нибудь связь? И верится — и не верится…

Коснулась бесформенной глыбы умная рука мастера — и ожил, расцвел камень, покорно выдав свою красоту. А красота эта чудесна? Сквозь нее светится жизнь вольная, светлая, идущая вперед и вперед… На столе расстилается зеленое море, покрытое вахтами, и взгляд стремится за волнами, и кажется, что море громадное, беспредельное. Нигде не кончится волшебное море, никогда не остановятся светящиеся волны. Дружные и могучие, идут они одна за другой, одна краше другой и манят, увлекают в бескрайные просторы…

— Что скажешь, добытчик, вышел толк из камешка? — спросил Неверов, и его глаза, окруженные морщинками, улыбнулись, сощурились.

— Хорошо, Анисим Петрович — чуть слышно произнес Паня. — Лучше всего на свете!

— Щедро хвалишь! Ну, спасибо, коли похвала от всей души… Я, однако, старался, хотел как лучше. Кончаю работу, приглаживаю камень в остатний раз — и навеки веков…

Теперь мастеру не нужно было ничего, что режет, пилит и скоблит. Он имел под рукой лишь то, что гладит, ласкает и прихорашивает: марлю, куски замши и порошки разного цвета в коробочках и на блюдечках. Анисим Петрович обернул мокрой марлей колодочку, обмакнул ее в желтоватый порошок и стал полировать угол доски, давая своей руке неторопливое и легкое круговое движение.

— Ты все ж таки даром не сиди. Рассказывай, что там на руднике, как люди живут и прочее, а то в тишине мать заводится, — сказал Неверов.

Слушая новости, Неверов приговаривал: «Так-так… хорошо…»

И впрямь на руднике все шло по-задуманному. За два дня до праздника кончилась проходка траншеи через Крутой холм, и к этому же времени подошла к Крутому холму железнодорожная насыпь. Теперь грузы текут через рудник в одном направлении. Груженым и порожним составам не приходится терять время, пережидая друг друга; с порожняком сразу стало легче, и выдача руды сильно поднялась. Все домны Железногорска, в том числе и домна Мирная, получают руды сколько им требуется, сколько они могут проплавить. Вчера домну Мирную задули, а сегодня она даст первый чугун в честь тридцать третьей годовщины Октября.

— Видел, видел я дымок над домной, — кивал головой Неверов. — В газете читал, и по радио каждый час передают… Хорошо народ справился, праздника не испортил.

Отложив колодочку, он вынул из ящика стала слитно вырезанные из стали и позолоченные фамилии людей, удостоившихся занесения на доску почета.

— Можно фамилии на место ставить, — сказал Паня, разыскивая взглядом фамилию Пестова.

— А порядок? — спросил Неверов. — В каком порядке их ставить-то? Кого впереди, кого в середину, кого сзади? Неизвестно это еще… По моему глупому разумению, хоть всех на первое место ставь, а первых мест одно, и не больше… — Полируя замшей золотые буквы, он стал пояснять: — «Е. С. Куракин», токарь из ремонтно-механической мастерской. Пятилетку за полтора года выполнил, скоростным методом сталь режет, а возраст его двадцать два года, на рудник из ремесленного училища пришел. Чем плох сокол ясный?.. А вот «Г. Н. Чусовитин». Этот старый, седой. Видел я, как он голубей над своим домом гонял. Смех и грех! Забрался на крышу, штаны до колен подвернуты, голова не покрыта, волосы треплются, шестом машет, свистит, как мальчишка. Голубятник, значит, но тоже подходящий человек, самые длинные составы по руднику возит, газеты его новатором называют… «Н. З. Каретникова», отпальщица. Многие тысячи взрывов провела без ошибки. У женщины полно лукошко ребят, муж передовик, весьма хорошо зарабатывает, а она от своего дела уходить не хочет и в горсовет депутаткой выбрана… «С. Я. Полукрюков». Из героев герой! Недаром о нем и газеты пишут и радио каждый день шумит. На предоктябрьской вахте отличился лучше всех. Кажись, ему и первое место на доске почета полагается. Как по-твоему, заслужил он?

Спросив это, Неверов взглянул на Паню.

— По-богатырски сработал, — признал Паня и, выговорив эти трудные слова, добавил уже легче: — У него теперь такие рекорды… Ни у кого таких не было!

— Та-ак… — Неверов назвал еще несколько фамилий, в самом конце дошел до «Г. В. Пестова» и сказал: — Фамилия коротенькая, а человек большой. Читал я в газете статью: «Готовить кадры по-пестовски!» Видишь, что человек сделал: не побоялся среднего работника в ученики взять, научил его, стахановское шефство провел… Хорошо теперь во втором карьере работают?

— Первому карьеру не уступают, — ответил Паня и простился с Анисимом Петровичем: — Я пойду, домой нужно.

— Будешь сегодня во Дворце культуры? Ты меня там найди да покажи вашу коллекцию. Чудеса о ней рассказывают… Отцу кланяйся! — И камнерез снова склонился к волнам зеленого моря.

Медленно закрыл за собой дверь Паня, неохотно расставшись с надеждой узнать пораньше то, что его так занимало. Без всякого увлечения он провел короткую бомбардировку камешками первого тонкого ледка, окаймившего берег заводского пруда, и, удлинив свой маршрут, отправился домой через Центральную площадь. Он застал ее в разгар подготовки к празднику. Тут и там хлопотали оформители: поднимали на здание универмага портреты, развешивали красные флаги и зеленые гирлянды. По пути следования завтрашней демонстрации оформители уже расставили портреты знатных металлургов, строителей, железнодорожников и вбивали стойки рам в землю.

«Горняки, наверно, возле самой трибуны, потому что Гора Железная пойдет первой в демонстрации», — подумал Паня.

Он пошел вдоль гранитной трибуны, к которой были прислонены портреты, ждавшие установки; он даже кончик языка прикусил, приближаясь к тому месту, где в прошлом году стоял первым портрет его батьки, и… увидел портрет Степана Полукрюкова. Великан улыбался с полотна своей обычной добродушной и немного застенчивой улыбкой, которая как-то не вязалась с его орденами и медалями.

«На первом месте! — неприятно отдалось в сердце Пани. — А где же батя?»

Он повернул назад и увидел сначала портрет отпальщицы Каретниковой, затем кузнеца Миляева и лишь потом стоящие рядом портреты Пестова и Чусовитина.

«На четвертом месте! — подумал Паня. — Да нет, портреты еще не установлены. Должно быть, тут порядок тоже неизвестен».

Он пошел домой, стараясь не думать об этом, и все же думал, думал… Припомнились слова, сказанные Борисовым: «Мало ли что может произойти на руднике до праздника!» А произошло вот что. Как-то неожиданно и удивительно, за несколько недель, поднялся, встал над Крутым холмом во весь свой рост новый замечательный работник. Радио и газеты подхватили имя ученика Пестова, победившего своего наставника в соревновании, на весь Урал загремела слава Степана Полукрюкова, всем полюбился новый богатырь Горы Железной. Правда, не забывала молва и привычного, уважаемого имени Григория Пестова. Газеты часто писали о его высоких показателях, о его почине в шефской работе на руднике и во всем Железногорске, но… Все же кто-то поставил портрет Степана первым, а портрет батьки четвертым в праздничной галерее лучших людей горного гнезда.

Может быть, это случайность? Может быть, это ошибка, которую исправят?

Какая неверная, слабенькая надежда…

И Паня идет медленно-медленно, хотя надо было бы поспешить.




Победа


Все же домой он пришел во-время.

— Дышит домна Мирная, дышит! — сказал Григорий Васильевич, одеваясь и поглядывая в окно. — Первый газ приходится без пользы под небо выпускать. Сыроват он еще…

Мать тоже посмотрела в окно и похвалила новую домну:

— Красавица, голубушка! Сдается, Гриша, будто она даже больше других.

— Нет, кубатура такая же, — показал свою осведомленность Паня. — Обыкновенная домна-гигант.

— Тоже скажешь — обыкновенная! — поправил его отец. — В мирное время она заложена да построена, характер у нее совсем мирный. Значит, особая домна… Однако, если что случится, так домна Мирная рассердится, характер переменит, никому не спустит. Все же надеюсь, что мир отстоим!.. Ну, кажись, нас к первому чугуну зовут.

В дом проник голосистый гудок Ново-Железногорского завода.

При других обстоятельствах Паня извел бы отца: «Батя, скорее! Батя, опоздаем!», а теперь он ждал отца молча и равнодушно, хотя Григорий Васильевич будто нарочно медлил: то поправит перед зеркалом галстук и цокнет языком, хотя узел получился как вылитый, то проверит по карманам, не забыл ли он папиросы, спички, носовой платок. Наконец, поморщившись, он принял из рук матери нелюбимую зеленую шляпу и надел ее, пробормотав что-то нелестное по поводу этого головного убора.

— Что это ты скучный? — вдруг спросила мать у Пани. — Надутый да важный… смотри, молоко в доме скиснет, сам пить будешь!

— Я ничего, мам…

— Ничего? — переспросил отец. — Если ничего, так дверь шире открывай, праздник впускай!

Паня открыл перед отцом дверь, впустил в дом праздник, но веселее не стал.

У глубокой выемки — входных ворот рудника — на запасном пути стояли два длинных пассажирских вагона и дымил паровоз. Едва лишь Григорий Васильевич появился в вагоне, как раздались аплодисменты. Аплодировали инженеры рудоуправления и сам генерал-директор Новинов. Григорий Васильевич снял шляпу, поклонился, сел и усадил Паню рядом с собой. Такая же почетная встреча ждала и других передовиков досрочно законченного строительства.

Паровоз загудел, и поезд покатил через рудник по руслу неиссякаемого железного потока, в котором черпал жизнь и силу Железногорск. На минуту в вагоне стемнело — это была выемка, соединявшая первый и второй карьеры. Миновав ее, поезд остановился, и в вагон, нагнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, вошел главный инженер Колмогоров, за ним Степан Полукрюков и еще несколько молодых машинистов-экскаваторщиков. Их смутили аплодисменты, и Степан поспешил сесть рядом с Григорием Васильевичем, чтобы не бросаться всем в глаза, но горняки успели заметить, что Степан сменил военную форму на демисезонное пальто и фетровую шляпу. Федя и Вадик пробрались в вагон последними и устроились рядом с Паней, возле окна.

Поезд медленно покатил дальше, и горняки имели возможность всё посмотреть. Когда в окна глянули известковые стены траншеи, лица стали торжественными.

— Справились, Степа, справились ведь! — сказал Григорий Василевич. — Разрубили холм, из одного два сделали. Пусть спасибо скажет, что совсем его не срыли.

— Можем и так, — подтвердил великан.

Поезд вышел на высокую насыпь обходной железной дороги, и распахнулся простор речной долины. Здесь люди вспомнили борьбу с болотами и плывунами, вспомнили боевые дни и ночи, проведенные на втором строительном участке. Раскрыв бумажники, они с гордостью показывали друг другу розовые листочки уже погашенных индивидуальных табелей с отметкой: «Обязательство отработать на рудничном строительстве столько-то смен выполнено».

Поезд вышел на улицу заводов, фабрик и рудников, обступивших Железногорск. На заводских корпусах, рудничных копрах и строительных лесах красные плакаты славили наступающий праздник.

— Товарищи, скучно едем! — крикнул кто-то.

И зазвенела, заговорила лихая песня, которую любили все:
		Да пойду ж я по Кузнечной стороне,



		По Кузнечной нашей улочке пойду,



		Поглядите, люди добрые.



		Я ль на удочке не первый, не большой!








Песня звучала все задорнее, и люди уже стали ее играть — выступать и выхаживать друг перед другом, шапку заламывать, в бока по-молодецки браться, готовясь в пляс. Юрий Самсонович Борисов тоже не вытерпел. Взявшись обеими руками за спинки скамеек, стал в проходе вагона, нагнул голову, и его удивительный голос загремел:
		Где же ты, любушка любезная.



		Где ты, сизая голубочка.



		Самоцветный камешо́к ты мой.



		Ненаглядный, сердцу даренный!








— Слова задушевные, — сказал Степан: — «Самоцветный камешок ты мой, ненаглядный, сердцу даренный!» Лучшей песни и не найдешь!

— Это ты напрасно, Степа, — не согласился с ним Григорий Васильевич. — Гора Железная песнями гремит, а какая из них лучшая — сказать нельзя. Каждая песня в свое время поется. Народ так и говорит: час песню выбирает.

Великан сидел на скамейке немного откинувшись. Пальто широко разошлось на его груди, шляпа съехала назад. Улыбаясь, смотрел он на Григория Васильевича и на других спутников, не зная, как выразить чувства, переполнявшие его.
		Поглядите, люди добрые.



		Кто на улочке и первый и большой! —








пропел он, низко нагнувшись, взял руки Григория Васильевича и сжал их.

— Неужели себя маленьким считаешь? — смеясь, спросил Григорий Васильевич. — Не прибедняйся, Степа! Все здесь первые да большие, у всех хороший час.

У всех? Паня вгляделся в лицо своего батьки, и ему стало сиротливо: он почувствовал себя таким одиноким со своей заботой. Вот как светится похудевшее лицо бати, как весело беседует он с друзьями… А Паня? Ну что может сделать Паня, как ему быть, если не хотят отвязаться от него неприятные мысли!..

Остановился поезд. Горняки шумно высадились и толпой пошли по главному проезду Ново-Железногорского металлургического завода. Не раз бывал Паня в экскурсиях на этом предприятии и много любопытного мог бы рассказать Феде, но он позволил Вадику единолично завладеть словом, и уж Вадик, конечно, воспользовался этим: прошедший мимо чугуновоз, перевозивший в своей громадной чаше сто тонн жидкого чугуна, он назвал маленькой чашечкой, потому что уже есть чугуновозы побольше; о мартеновском цехе, который вытянулся вдоль главного проезда почти на километр, он сказал, что это крошка-дошкольник, потому что на заводе есть цехи значительно больше, — словом, он всячески старался поразить воображение Феди. Впрочем, зря он старался: завод сам говорил за себя. Все вокруг было громадное, но ничто не могло сравниться с домнами. Четыре домны, четыре великана стояли в ряд, и холодное серое небо опиралось на их колошники, украшенные праздничными звездами.

К черной башне домны Мирной примыкало высокое кирпичное здание. Вместе со старшими мальчики вошли в дверь, над которой висел плакат: «Добро пожаловать!», поднялись по каменной лестнице на высоту примерно третьего этажа и очутились в необычном зале: под ногами — пол из больших металлических плит, а над головой — железная крыша без потолка.

— Это литейный двор домны, — тараторил Вадик. — Он к самой домне подходит. Отсюда кусочек домны видно, ее горн, понимаешь? А от горна вверх идет шахта домны. В ней горит кокс, плавится руда, а чугун стекает в горн. Слышишь, как гудят воздуходувки? Они гонят в домну горячий воздух, чтобы кокс лучше горел.

— Значит, горн — это только кусочек домны? — ухмыльнулся Федя.

— Ну да, совсем даже маленький.

— Если это маленький кусочек, так какая же вся домна!..

Мальчики с уважением рассматривали горн, похожий на половинку черного железного яблока, обращенную выпуклостью вниз.

И сам по себе горн был громадным — его окружало несколько ярусов железных мостков, для того чтобы доменщики могли проверять, как работает водяное охлаждение домны. И какими маленькими казались люди в серых рабочих костюмах и войлочных шляпах, работавшие у горна!

Среди них был и обер-мастер Дружин — высокий, худощавый, подвижной, одетый, как все другие рабочие. В руках он держал шланг, кончавшийся длинной железной трубкой, и направлял ее в отверстие внизу горна, в летку. Оттуда валил бурый дым и вылетали искры.

Григорий Васильевич через толпу гостей провел мальчиков к деревянному барьеру, перегородившему литейный двор, и сказал:

— Во-время мы поспели… Кажись, кончают прожигать летку кислородом.

И в эту самую минуту старик Дружин, передав шланг одному из рабочих, подошел к человеку в желтом кожаном пальто и в серой кубанке, который стоял среди гостей возле барьера.

— Товарищ директор, можно открывать чугун! — доложил он громко.

— Открывайте! — коротко приказал директор.

Быстрым движением Дружин убрал из летки кислородную трубку, дым рассеялся, и стало видно, что в широкий каменный жолоб, проложенный по литейному двору, медленно падают капли темнокрасного тяжелого огня. Капли становились все длиннее, падали все чаще, потом они слились в тонкую струйку, и по жалобу, как бы нащупывая дорогу, извиваясь, пополз ручеек.

— Первый чугун всегда ленивый, — сказал Григорий Васильевич и, словно опомнившись, стал аплодировать.

Послышалось «ура». Этот крик подхватили все гости. Они кричали «ура», аплодировали, поздравляли друг друга, и, словно согретый людской радостью, чугун, лившийся из летки, стал ярким, блестящим, сверкающим. Он устремился по жалобу, и показалось, что литейный двор наполнился солнечными лучами, согревающими всего человека сразу — и его тело и его душу.










Завороженные этим живым блеском и теплом, гости медленно шли вслед за потоком металла вдаль деревянного барьера. Вскоре мальчики очутились у железных перил, ограждавших литейный двор, так как с этой стороны двор не имел стены. Внизу, на рельсах, стоял чугуновоз; и толстая, тяжелая струя золотого огня, выгнувшись, с мягким рокотом падала из жолоба в ковш чугуновоза. И там, на дне чаши, росло и росло солнце, ширилось, освещало лица людей, смотревших вниз, в колыбель молодого металла.

— Не скупится матушка Мирная, — сказал Григорий Васильевич. — Ишь, что из нашей рудицы сделала, мастерица!

— Была руда — стал чугун, — шепнул Паня. — Ох, как блестит!

Сжимая руками толстый прут ограды, Паня смотрел, не пропуская ни одной огненной капли, и только плечом дернул, когда Вадик сказал:

— Ну, идем! Сейчас митинг начнется. Григорий Васильевич уже пошел.

Нет, Паня остался и продолжал смотреть на сверкающее чудо.

Лежала в земле холодная и тяжелая руда. И люди тревожились, трудились, лишая себя отдыха, чтобы поднять ее, наполнить ею домну, чтобы щедро лился металл, чтобы согревало все вокруг себя золотое солнце, лежащее в чаше чугуновоза… Огненная струя постепенно стала тоньше, потом оборвалась, в наполненную чашу упали последние, редкие капли огня, кончилась первая выдача.

— Пойдем, митинг уже начался, директор приказ читает, — сказал Федя, пришедший звать Паню.

У задней стены литейного двора стояла небольшая трибуна, окруженная знаменами. Когда мальчики пробрались поближе к ней, директор уже кончал читать приказ о подарках строителям-скоростникам, и аплодисменты встречали каждую новую фамилию.

— А мое слово будет о строителях-добровольцах на руднике Горы Железной! — высоким голосом проговорил старик Дружин, выступивший вслед за директором завода. — Трудно вам было, братья? Знаем, что трудно! И вода вам мешала, и камень держал, и времени было мало, а ведь сделано все, что требовалось. Уж так говорится: золото не поржавеет, булат не иступится, а уралец от своего слова не отступится. Кланяюсь вам! — Старик низко поклонился гостям. — Знаем мы, металлурги, тех людей, которые, как воины, боролись за богатую руду для домны Мирной, держим эти имена в нашем сердце и просим вас, товарищи горняки, назвать их в этот час перед всем Уралом!

Этого Паня не ждал. Нетерпеливое ожидание и смутная надежда вдруг охватили его. Он забыл о Феде, отделился от него, прошел поближе к трибуне и остановился с сильно бьющимся сердцем.

На трибуну поднялся секретарь рудничного парткома Юрий Самсонович Борисов. Он крепко пожал руку Дружину, заговорил, и его голос показался Пане тихим, так сильно шумела кровь в ушах:

— Спасибо вам, братья металлурги, за высокую оценку нашего труда! Были у нас трудности? Да, были, и не маленькие… Но есть у нас то, что позволяет преодолеть любые трудности: преданность наших людей Коммунистической партии, их самоотверженность в строительстве коммунизма. Вы хотите услышать с этой трибуны имена наших лучших людей? Много у нас лучших, много и отличных тружеников. Богата хорошим народом Гора Железная! Сегодня в нашем Дворце культуры мы откроем малахитовую доску почета в честь досрочного завершения Железногорским рудником послевоенной пятилетки. На этой доске мы запишем золотом имена богатырей, заслуживших высокий народный почет…

«Народный почет», — мысленно повторил Паня; услышав произнесенное Борисовым имя своего отца, не поверил этому, весь вытянулся, чуть на цыпочки не стал.

Как голос Горы Железной, гремел голос Борисова:

— …за его отличную работу, за его чуткое отношение к молодежи рудника, за ту любовь, с которой он, наш богатырь, воспитывает новых стахановцев примером своего труда и своей чистой жизни…

«Это он о Пестове, о бате! — металась мысль Пани. — Ну да, о бате. Примером труда и жизни… О бате!»

— Пестова, шефа нашего, качать! — послышались голоса.

Паня стоял неподвижный и побледневший. Показалось, что снова открыли летку домны Мирной, но металл теперь своевольно свернул с дороги и весь хлынул в сердце, такой жаркий, такой ослепительный, что Паня, даже губу закусил. Он стоял в толпе, опустив глаза, и боялся взглянуть на соседей, чтобы не выдать того, что творилось в его душе… Гора Железная, строгая и справедливая, написала имя Пестова первым на доске почета и славила его за неустанный труд, за чистое сердце, за те радости, которые он нес людям.

До Пани откуда-то издалека донестись слова Борисова:

— …победителя в предоктябрьском социалистическом соревновании, достойного ученика Григория Пестова, человека, блестяще освоившего технику и передовые методы работы…

«Это он о Степане, о победителе!» — И Паня стал аплодировать.




Задача жизни


По домам гости домны Мирной разъезжались в троллейбусах и автобусах.

Григорий Васильевич и Паня вышли из автобуса в начале улицы Металлургов и направились через город пешком — посмотреть, как Железногорск встречает праздник.

Город готовился к празднику дружно. Это было видно даже на тихой окраинной улице. Над дверями домов появились портреты Ленина и Сталина, красные флаги и хвойные гирлянды. На подоконниках, за прозрачными, как хрусталь, стеклами домохозяйки выставили пламенеющие розаны и лимонные деревца с плодами — почти в каждом Железногорском доме выращивают их, — и тут же красовались празднично одетые куклы, шагающие экскаваторы, собранные из деталей «Конструктора», рисунки, получившие в школе пятерки, и аквариумы с золотыми рыбками.

— Празднуют и малые и старые! — сказал Григорий Васильевич.

На улице Ленина, главной улице Железногорска, Пестовы задержались, рассматривая украшенные витрины магазинов, выставку проектов новых зданий, электрифицированную карту волжских строек на здании Энергосбыта.

— Значит, пятилетку рудника кончили и домну Мирную пустили, Панёк, — сказал Григорий Васильевич, следя за огоньками, перебегавшими на карте от одной стройки к другой. — Соберемся сегодня во Дворце культуры на торжественное заседание. Шумно будет!

— Малахитовую доску почета откроем, — добавил Паня. — Ты рад, батя, что твое имя на доске почета первое? Я так здорово рад!

— Да уж знаю тебя… Только смотри, Панька! — И Григорий Васильевич, улыбаясь, похлопал кончиками пальцев себя по губам и потянул Паню за кончик носа — мол, не подпирай носом небо.

— Нет, ты неверно обо мне подумал, — стал серьезным Паня. — Совсем неверно, батя… Я потому рад, понимаешь, что это правильно… Правильно, что тебя написали первым.

— Ты думаешь? Почему так?

— А как же, батя! Ты же и сам хорошо работаешь, и других учишь, ты как надо делаешь. Я потому и рад, что хочу таким быть, как ты. Десятилетку кончу, на экскаватор пойду к тебе учиться, выучусь на отлично и других буду учить. Станешь учить меня на машине, батя?

— Ишь, какой у тебя план! — качнул головой отец. — А как же насчет института или техникума? Неужели десятилеткой хочешь обойтись?

— Буду учиться, как Степан Яковлевич, как Гоша Смагин, без отрыва от горы. Мне в гору охота, батя!..

Осталась позади улица Ленина, потом Центральная площадь, где, как мимоходом заметил Паня, портрет Пестова теперь занимал первое место в праздничной портретной галерее.

Молчал Григорий Васильевич, молчал и Паня, дожидаясь его слова.

Они поднялись на улицу Горняков.

С Касатки перед ними открылся весь Железногорск, осыпанный ранними огнями, праздничный. На домнах-гигантах уже зажглись четыре красные звезды, яркие на сером фоне неба, будто кремлевские звезды дружным роем перелетели в горное гнездо…

— Что же, — сказал Григорий Васильевич, любуясь городом. — Мысли у тебя хорошие, самостоятельные. Хочешь хоть потруднее, да лучше сделать. Доверия ты как будто заслуживаешь, свое слово насчет ученья сдержал, и сейчас у тебя план хороший. Я не возражаю… Ты уже в комсомол вступаешь, выполняй по-комсомольски. Только вношу я поправку: ты хочешь быть таким, как я… Малого ты, однако, хочешь. Ставлю вопрос так, что ты должен быть куда лучше меня. Иначе не выходит, Панёк! Ты образование получишь да сколько еще увидишь, узнаешь. Новая пятилетка начнется, техника еще вырастет, а при коммунизме она какой будет!.. Это ты понимаешь? — Он обнял Паню за плечи. — Придется, впрочем, и мне подтянуться, чтобы тебе больше работы задать. Думаю на вечернее отделение горнометаллургического техникума поступить. Уж я тебе покажу, как надо пятерки добывать!

В ответ Паня улыбнулся своему батьке, лучшему человеку Горы Железной, который всю жизнь настойчиво шел вперед.

— Такие-то дела-обстоятельства! — весело закончил Григорий Васильевич. — Ну, домой пора, отдохнуть часок — да и во Дворец культуры собираться.

На улице Горняков в последних предпраздничных хлопотах суетился народ. Знакомые, здороваясь с Григорием Васильевичем, желали ему:

— Праздник по-доброму встречать-провожать, наш дом не забывать милости просим!

— И нас не минуйте!

Паня шел в ногу с отцом, салютуя старшим по-пионерски в честь великого праздника.