В нашем классе
Иосиф Иванович Дик


Основная тема произведений Иосифа Дика — ребячья жизнь, дела, верность, товарищество. Писатель много ездил по стране и все увиденное им легло в его рассказы и повести. Школьная жизнь в рассказах и повестях показана автором как с веселой стороны, так и во времена трагические и трудные для СССР — во время войны. В настоящую книгу вошла повесть «В нашем классе». Издание иллюстрировано рисунками К. Кащеева.


Иосиф Иванович Дик

В нашем классе


I


В первый день занятий после зимних каникул, когда в седьмом классе «Б» закончился последний урок и учительница литературы Ирина Николаевна вышла из класса, к доске вдруг выбежал председатель совета отряда Толя Гагарин.

— Ребята, тише! — взволнованно крикнул он, покрывая голосом разговоры и хлопанье парт. — Потрясающая новость! В наш класс пришло письмо! — И, улыбаясь, он театральным жестом поднял голубой хрустящий конверт и потряс им в воздухе.

— А кому пришло? Тебе? — спросил с задней парты Юра Парамонов.

— Нет, это для всех. Вот здесь так и написано: «Москва, 810-я школа. Седьмому классу «Б».

Ребята мгновенно окружили Толю.

— И обратный адрес есть? — подскочив к Толе, спросил Димка Бестужев, невысокий паренек с курчавыми черными волосами.

— Обратного адреса нет.

— Странно! — сказал Димка. — Ну-ка, открывай!

Толя поднял конверт на свет и начал осторожно срывать верхний край.

— «Уважаемые мальчики! Простите за беспокойство. Это письмо вам пишут ученицы соседней с вами 739-й школы, — прочел Толя, и все ребята затаили дыхание. — Нам очень нужен от вас один человек. Убедительно просим прислать его к нам в школу в среду в 7 часов 30 минут вечера. Ждем его для важных переговоров в пионерской комнате.


По поручению 7 кл. «А»

группорг Аня Семенова».


Класс с минуту молчал, потом все вдруг захохотали, запрыгали, застучали крышками парт, словно каждый только что получил удивительно радостную весть.

— Девчонки хотят с нами знакомство завести! — кричал со своей парты Юра Парамонов. — Если надо, пускай сами приходят!

— Никто туда не пойдет! — замахали руками Силкин и Маркин. — Это, наверно, подвох!

— Долой девчонок! — завопил Федя Горшков, прозванный за свой маленький рост Пипином Коротким. — Какой им человек нужен — не сказано, а раз не сказано — не пойдем!

Толя немного растерялся.

— Подождите, ребята! — сказал он. — Я так считаю: кто не хочет идти, тот не пойдет, а послать делегата нам нужно: может быть, у них там важное дело. Ну, кого пошлем?

Класс утих. Собственно говоря, каждый не прочь был бы заглянуть в женскую школу — ведь там никому не приходилось бывать, — но никто не решался первым сказать о своем желании.

А идти нужно было сейчас. Сегодня была среда, и время уже подходило к семи. Уроки окончились, и почему бы не сходить в 739-ю школу — все равно как в кино?

— Туда надо особого послать! Чтоб не подкачал! — опять крикнул Парамонов. — Девчонки все языкастые, и с ними держись! Вот Димка Бестужев пускай идет. Он по всем статьям подходит: красивый и отличник учебы!

— Эй, давай без подковырки! — сказал Димка. — А уж если кого посылать, так надо тебя. — И, обернувшись к классу, он предложил: — Ребята, а давайте Парамонова туда отправим! Пусть девчонки посмотрят, какой Геркулес у нас учится.

Это был действительно широкоплечий мальчик. Ходил он, пригнув голову и растопырив полусогнутые в локтях руки.

Федя Горшков вскочил на парту:

— Парамонова! Парамонова!

Щупленький, с оттопыренными ушами на стриженной под машинку голове, этот Горшков по неизвестным для ребят причинам обрел в классном силаче своего защитника и поэтому во всем его поддерживал.

— Нет, не подходит, — сразу отвел эту кандидатуру Толя Гагарин: — у Парамонова по физике двойка в четверти. Пускай он поменьше классической борьбой занимается!

— Никто мне этого не запретит! — ответил Парамонов. — И прошу не указывать!

— Ну и что ж, что двойка? — возразил Димка. — Мы его посылаем с педагогической целью. Девочки там его облагородят.

— Брось ты, Димка, паясничать! — сказал Толя. — Надо ведь понимать, что туда должен пойти серьезный человек.

— Значит, кого? Опять тебя посылать? И на встречу с киноартистами — тебя, и на Неделю детской книги в Колонный зал — тебя. А чего ж мы других затираем?

— Никто никого не затирает, а я не виноват, что я могу с кем хочешь разговаривать и никогда не осрамлюсь. А по существу говоря, это совсем не проблема — кого посылать в женскую школу…

— Тогда давайте пошлем Вальку Сидорова — он на балалайке играет! — воскликнул неугомонный Горшков и, выставив указательный палец правой руки, отчаянно замахал им в воздухе, будто бил по струнам балалайки.

— При чем здесь балалайка? — спросил Толя. — Я считаю, что лучше всего послать Бестужева. Димка, пойдешь?

— Бестужева! Бестужева! — закричал класс.

— Меня? — Димка удивленно поднял брови. — Мерси! Я туда и за тыщу рублей не пойду!

— Почему? — спросил Толя.

— Ну как я один пойду?

— А что там тебя, зажарят, что ли?

— Не зажарят, а все-таки.

— Хорошо. Тогда, чтобы тебе было веселее, выберем и второго человека. Ребята, у кого какие предложения?

Через пять минут решено было послать к девчонкам вместе с Димкой Бестужевым и Толю Гагарина, незаменимого участника всех заседаний, делегаций и встреч. Может быть, многие в классе и не хотели бы, чтобы Толя был делегатом, но как-то так уж повелось: предлагают Гагарина — он сам или другие, — пусть будет Гагарин. А впрочем, он действительно хорошо ораторствовал и красиво жестикулировал… Потом Толя неплохо играл на рояле и во время перемен частенько подбирал по слуху разные песенки. Это ребятам нравилось. Иной раз он исполнял и свои собственные этюды. Конечно, до настоящих композиций Толе было еще далеко, но учитель музыки, старичок Ипполит Веньяминович, который начал заниматься с Толей с девяти лет, говорил ему, что все великие композиторы творят с детства и, видимо, в Толе «божий дар». В прошлом году Ипполит Веньяминович умер, и Толя сразу же забросил музыку. Заниматься он больше ни с кем не захотел и в музыкальную школу тоже не пошел. Но о своем «божьем даре» он не забывал. А кроме всего, Толя всегда был хорошо одет. И сегодня, например, на нем были эффектная курточка с молнией, которая очень шла к его смуглому лицу и серым глазам, и отутюженные штаны кофейного цвета с задним карманом.

С Димкой дело обстояло похуже. На правом рукаве его голубоватого лыжного костюма красовалось большое чернильное пятно, и, конечно, пускать Димку к девочкам в таком виде было нельзя.

Но выручил всех Парамонов. Он отдал Димке свой пиджак. Правда, тот был изрядно помят. Один из учеников сказал, будто его троллейбусом утюжили. Но Парамонов все же настоял, чтобы Димка надел пиджак, потому что он был сшит по последней спортивной моде — с хлястиком сзади и с широкими накладными карманами. А Федя Горшков, для того чтобы Димка выглядел более солидным, воткнул ему в верхний карманчик свою малахитовую самописку и нацепил на левую руку часы.

Весь класс провожал двух делегатов до женской школы. Валили по улице веселой гурьбой, и каждый поминутно старался то ободрительно хлопнуть Толю и Димку по плечу, то дать дружеский подзатыльник и сказать, что-де как придете, то почаще говорите «пожалуйста» и «извините» и в двери вперед девочек не лезьте.

Школа находилась совсем рядом. Нужно было пройти только одну троллейбусную остановку и пересечь сквер.

На сквере ребятам повстречался пионервожатый Леня Светлаев, комсомолец из автобазы Метростроя, которая шефствовала над мужской школой. Это был круглолицый коренастый паренек в меховом полупальто и в хромовых сапогах.

В прошлом году он окончил ту же самую школу, где теперь был вожатым, и, видно оттого, что еще с седьмого класса имел права юного водителя, сразу пошел работать шофером. Одновременно он учился на первом курсе заочного автомеханического института. Он появлялся в классе раза три-четыре в месяц, проводил сборы, ходил с ребятами в кино, на каток и в лыжные походы в Останкинский парк. Ребята его любили — он был добродушным и общительным.

— Здорово, ребята! — сказал он, расставив руки. — Куда путь держите?

— У нас культпоход, — ответил Парамонов.

— А почему мне ничего не сказали?

— Это внеплановое мероприятие… Мы в женскую школу идем! Нас пригласили!

— Пригласили? Весь класс? — удивился Леня.

— Нет, звали только одного человека, — ответил Димка, — но мы все гуртом. Так веселее. А вот зачем зовут — загадочная неизвестность…

— Гм!.. Любопытно! — сказал Леня и пошел вместе с ребятами. — Да, кстати, — на ходу добавил он, — мы скоро пойдем к нам в автобазу. Я уже договорился с директором. Хорошее дело придумал, а?

— Хорошее, — сказал Горшков. — А на машине покатаешь?

— Это видно будет… — уклончиво ответил Леня. — У меня машина особенная: с хорошим грузом она плавно идет, а с пустой тарой ее бросает.

Когда дошли до входа в школу, Парамонов с шутливой угодливостью распахнул перед робеющими делегатами массивную дверь с медным кольцом вместо ручки и напутствовал:

— Ну, послы, — ни пуха вам ни пера!


II


Ребята причесались в раздевалке перед зеркалом.

В вестибюле показался лысый старик в телогрейке, в валенках с калошами из красной резины и с лопатой на плече. Димка подбежал к нему и весело сказал:

— Савелий Яковлевич, как живете?!

— А-а! Здорово, Архимед! — ответил старик. — Ты как сюда попал?

— Нежданно-негаданно. Где тут у вас пионерская?

— Пионерская? На третьем этаже. Это по коридору направо лестница будет. А я гляжу — люди стоят. Думаю: может, комиссия какая ко мне в котельную?

— Это наш сосед по квартире, — сказал Димка Толе, поднимаясь по лестнице. — Так-то он вообще ничего дядька, но иногда любит моей матери на меня жаловаться…

В коридорах стояла тишина. За дверями классов шли уроки… Блестящий паркетный пол, выложенный коричневыми ромбиками, был очень звучным, и как ни старались ребята ступать потише, шаги их были громкими и отчетливыми. На втором этаже в буфете полная женщина в белом халате делала бутерброды.

А рядом с буфетом висела большая картина. На ней был нарисован бедный длинноволосый деревенский мальчик, с завистью заглядывающий в сельский класс. Он был в лаптях, с палкой в руках, на спине — котомка. Видно, шел издалека.

На третьем этаже вдоль стены тянулся длинный ряд стенных газет: одни — с кричащими, яркими заголовками, другие — поскромнее. На многих красовались искусно нарисованные картинки и карикатуры. Это очень удивило Толю. Он совсем не предполагал, что девочки могут так хорошо рисовать.

А одна газета была на английском языке. Называлась она «The school news», что по-русски означает: «Школьные новости».

В этом же коридоре на мраморных подоконниках стояло много гераней, фикусов, пальмочек. На одном из глиняных горшков, на наклеенной бумажке, Димка прочел:


«Осока

Васильевой Тани, 6 кл. «А».

Другим не поливать!»


Димка вспомнил, что у них в школе осенью тоже было много цветов, но потом они почему-то завяли.

Вдруг из угловой комнаты им навстречу выбежала какая-то длинноногая девочка. Увидев Толю и Димку, она оторопело посмотрела на них, пошевелила беззвучно губами и кинулась обратно в комнату. За дверью послышался ее задыхающийся голос:

— Мальчишки идут! Мальчишки идут!

Потом все стихло, и дверь снова распахнулась.

На пороге стояла уже другая девочка, в коричневом платье с маленьким стоячим кружевным воротничком. Две тугие косы оттягивали ее голову чуть назад, и взгляд поэтому у нее был прямой и гордый.

— Скажите, пожалуйста, — улыбаясь, спросила она, — вы из восемьсот десятой школы?

— Из восемьсот десятой, — в один голос ответили Толя и Димка.

— Здравствуйте. Меня зовут Аней. — Девочка протянула руку. — Заходите сюда.


Ребята вошли в пионерскую.

Посередине просторной комнаты, увешанной плакатами, красными флажками и треугольными вымпелами, стоял рояль. Девочка, которая первая встретила ребят, придвигала к столу стулья, убирала шашки и шахматы. Дима и Толя поздоровались и назвали свои имена.

— А я Зина, — сказала девочка. — Прошу к нашему шалашу.

Аня уселась за стол и вынула из кармана записную книжечку:

— Вот видите, мальчики, мы… то-есть наш класс… решили сделать литературный монтаж…

Аня внимательно посмотрела на Димку, и Димка покраснел. Он был в помятом пиджаке, и девочка, наверно, подумала о том, что дома за ним никто не следит. Димка старался не глядеть на Аню. Он немного косил. У него были большие черные, будто бархатные глаза, и правый смотрел чуточку в сторону.

— У нас на сцене будут и врачи, и слесари, и шахтеры. А потом мы решили, что шахтера все-таки должен играть мальчик.

— Простите, и план монтажа у вас есть? — спросил Толя, а про себя отметил, что какие все-таки девчонки хитрые: присыпали загадочное письмо, а тут все дело, оказывается, в шахтере.

— Есть. Мы даже хотим на сцене и салют устроить, — ответила Аня.

— А дадут стрелять в школе? У нас даже из резинок не позволяют стрелять, а не то что порохом.

— Зачем порохом?! — Лицо у Ани вытянулось. — Мы хотим сделать салют из разноцветных лампочек… их только надо вверх подкидывать.

— Это великолепно придумано! — сказал Толя. — И даже можно в это время по радиоузлу марш транслировать.

Толя, статный и чистенький, сразу произвел на Аню хорошее впечатление. На смуглом лице его играл румянец, светлые волосы были гладко зачесаны назад и открывали широкий лоб. Из-под светлых бровей смотрели внимательные серые глаза.

— А у нас нет радиоузла, — сказала Зина, которая до сих пор молчала, — некому этим заняться. У нас была одна девочка, понимавшая в этом деле, но теперь она уехала…

— Н-да, — задумчиво произнес Толя и подмигнул Димке. — Надо, значит, теперь товарищескую помощь просить.

— А у кого?

— Ну, хотя бы у нас, — усмехнулся Толя.

— Мальчики, теперь вы попались! — вдруг захлопала в ладоши Аня. — Лучше, пока не поздно, берите свои слова обратно.

Димка хотел было толкнуть Толю — дескать, зачем ты это затеял? — но, увидев на лице у девочки неподдельную радость, подумал: «А может быть, и правда взяться за это дело?», и промолвил:

— Чего же нам отпираться? Раз сказали — значит, сможем. Только через недельку начнем. Нам ведь еще подготовиться надо.

— Дим, — вдруг обратилась к нему Аня, — а ты когда-нибудь играл на сцене?

— Нет, не играл, — ответил Димка, чувствуя какую-то странную неловкость, будто его связали по рукам и ногам.

— А как ты декламируешь?

— Да так… Не умею я.

— Но это ничего не значит! — вдруг решительно сказала Аня. — Научим… Знаешь, ты подходишь к нашей постановке! — Девочка покосилась на Толю, как бы раздумывая, куда бы и его пристроить.

Но Толя опередил ее:

— Нет, мне поручать ничего не надо. Я очень занят, — и, встав из-за стола, медленно подошел к роялю и тронул пальцами клавиши.

Родился стройный аккорд. Он был взят умелой рукой.

Разговор в пионерской умолк. Девочки насторожились.

— Вот вам кого на роль надо пригласить, — шепнул Димка. — Ох, и играет же здорово! Чего хочешь подберет! — И громко добавил: — Толь, ну-ка, знаешь, сыграй… как это: «Слышишь, в роще зазвучали трели соловья».

— Шуберта? Не хочется…

— Не ломайся, не ломайся! — сказал Димка. — Раз просят — сыграй. Только приглуши звук — уроки идут… Или давай лучше свое.

— Как свое? — спросила Аня.

— Очень просто — он может и сам сочинять музыку. Вот сейчас услышите… Это живой композитор.

Толя с минуту поколебался, потом сел за рояль. Положив пальцы на холодные белые клавиши, он на секунду задумался, затем качнул головой, и комната вдруг наполнилась тихой, мелодичной музыкой.

Девочки не сводили с Толи глаз.

Он играл минут пять. Когда в музыке слышалось напряжение, какая-то борьба, он склонялся над клавишами и бил по ним, будто хотел вмешаться в эту борьбу. А наступало просветление — он откидывался на спинку стула и поднимал глаза к потолку. Пальцы, казалось, двигались сами собой…

Толя играл ноктюрн Шуберта — единственная вещь, которую отлично знал, но всем почему-то казалось, что это «свое»…


Улицы в тот вечер после дневного снегопада были сплошь в сугробах. На Колхозной площади снегопогрузчик, похожий на пожарную машину, окруженный толпой любопытных, медленно надвигаясь на сугробы, захватывал их гребками и грузил на самосвалы. Снег на транспортере кипел, как пена в водовороте.

Садовое кольцо лежало, как широкое русло замерзшей реки…

Да, очень хорошо было вчетвером идти по заснеженным улицам и вдыхать морозный, колкий воздух. И хотелось бы всем продлить эту прогулку, но время было уже позднее, и поэтому волей-неволей надо было расставаться. Первым свернул к себе в переулок Димка, потом отделилась Зина, и вдруг оказалось, что Толе с Аней по пути.

— А что у вас, Аня, за значок такой рядом с комсомольским? — сказал Толя, когда они остались вдвоем.

— Это один французский писатель мне подарил, — сказала Аня. — Он к нам в школу приезжал. Он у меня знаете о чем спросил через переводчика? Есть ли у нас телесные наказания. Ну, я очень удивилась и говорю: «А почему вы так спрашиваете?» А он показал на свой лоб, на котором был шрам. Это, оказывается, его учитель головой о парту стукнул.

— Хм!.. Интересно! А почему это он пришел в вашу школу?

— Не знаю. Наверно, кто-нибудь порекомендовал.

— Значит, школа на хорошем счету?

— На хорошем.

— У вас двоек мало?

— Совсем нет. И двоек нет, и второгодников нет.

— Ни одного второгодника?

— Ни одного.

— Ого! Что-то не верится! А учителя отметки не натягивают?

— Очень странный вопрос! — Аня даже замедлила шаг.

— Вы не сердитесь. Тут недавно в газете одну школу ругали. Раньше ее хвалили, что, дескать, ни одной двойки! не имела, а сейчас оказалось — обман, там отметки завышали. Вот я и спросил — это не у вас?

— Нет, у нас школа не такая, — с обидой в голосе сказала Аня, — наши знания даже специальная комиссия проверяла. Все отметки оказались правильными. А это нельзя так думать — если в одной школе были люди нечестные, то, значит, и в других школах, где нет двоек, отметки завышают.

— А сколько у вас учениц?

— Полторы тысячи.

Толя неуверенно сказал:

— Конечно, к этому можно стремиться, но это уж только, наверно, при коммунизме будет так, чтоб ни одной двойки!

— Это почему же? Ведь есть же такие заводы, на которых все стахановцы? Есть. А отчего же и вся школа не может быть успевающей? Вы комсомолец?

— Пионер, — смущенно сказал Толя. — Но мы уже подготавливаемся.

По дороге Аня рассказывала о том, что ее папа работает механиком на «Шарикоподшипнике»; потом, что она очень любит цветы и у нее в аквариуме плавает тритон, которого надо кормить мясом. А летом она была в «Артеке» и там упала со скалы, но ничего себе не сломала.

С Аней было легко и просто. Толя даже немного огорчился, когда она, вдруг остановившись около высокого нового дома с красивой башенкой на крыше, сказала:

— Ну, я здесь живу. А вон мои окна, на четвертом этаже. Видите? Ближе к углу.

— Вижу, — сказал Толя.

— До свиданья! — Аня внезапно сняла перчатку, сильно пожала Толину руку и вошла в дом.


Хлопнула дверь парадного, но Толя не тронулся с места. Сквозь стекла двери он увидел освещенную поднимающуюся кабину лифта.

«Умная девчонка! — подумал он. — Только зачем она показала мне свои окна?»

Толя, как бы между прочим, взглянул на освещенный номер дома, чем-то похожий на скворечник, и запомнил его.

Домой он шел в приподнятом настроении. Гнал ногами перед собой снежные комья; разбежавшись, скользил по ледяным накатанным дорожкам, как тире расчерченным по тротуару. Было очень радостно. И, конечно, Аня совсем не случайно показала ему свои окна и была такой разговорчивой.

Толя перебирал в памяти всю сегодняшнюю встречу и об одном сожалел — мало играл на рояле. И зря сначала отпирался. И почему на него иногда находит упрямство? Ему говорят одно, а хочется, чтобы было все наоборот, по-своему. Ведь понимаешь, что потом будешь жалеть, а все-таки делаешь по-другому…

Толя почему-то решил, что об этой прогулке лучше никому не рассказывать. И оттого, что в душе появилась маленькая тайна, которой, видно, не было еще ни у Димки, ни у Парамонова, одним словом — ни у кого из приятелей, он даже почувствовал, что немного повзрослел и стал больше понимать в жизни.

Придя домой, он быстро снял пальто и, не поужинав, подсел к радиоле и стал рыться в пластинках, лежавших в ящике. Тут были старинные русские романсы Варламова и Гурилева, любимые мамой, были и Шуберт — цикл лирических песен, и Мендельсон, и самый дорогой — Чайковский!

Но сегодня Толе нужно было не то. Он нашел пластинку со второй рапсодией Листа, которую сам еще не мог играть, и положил ее на диск радиолы. В комнате зазвучали тромбоны, скрипки, трензеля, барабаны. Потом медленная, торжественная и даже мрачноватая музыка начала сменяться короткими лирическими картинками. А затем, убыстряя ритм, музыка вдруг стала необыкновенно солнечной, в ней появились танцевальные переходы. Но вот она незаметно перешла на спокойные, напевные мелодии, и сердце от них наполнилось необыкновенным восторгом…

Из кабинета вышел отец — широкоплечий, чуть сутуловатый человек в сиреневой рубашке с отстегнутым воротничком. Он присел на диван и подпер ладонью щеку.

Толин отец, Борис Ефимович, преподавал в Медицинском институте анатомию и сотрудничал в одном из медицинских журналов. Он не бывал дома с утра до вечера. Но когда он работал над какой-нибудь статьей, он не выходил из квартиры по два-три дня.

Во время войны Борис Ефимович был на передовой в медсанбате, делал операции, собирал материал для научной работы, читал лекции на курсах по усовершенствованию военных врачей. За активную работу командование Первым Белорусским фронтом наградило его орденом Красной Звезды и подарило трофейную легковую машину «Вандерер» с открывающимся верхом. Объездив на автомобиле почти всю Германию и Чехословакию, Борис Ефимович приехал на нем в Москву, запер его, видавшего виды, в маленький металлический гараж и больше никогда о нем не вспоминал. Сам он машину не водил, а нанимать шофера считал неудобным.

Задумчивый, сосредоточенный, Борис Ефимович казался необщительным и строгим. Его фразы были короткими, резкими, и тот, кто впервые с ним встречался, делал вывод, что он человек нерадушный, холодный. Но это, конечно, было не совсем так. Иногда его было просто не узнать: веселый, песни мурлычет себе под нос, сыплет латинскими изречениями. Но главное — ему не надо докучать. Толя хорошо знал характер отца. Молчит — значит, думает, а если что потребуется ему — сам спросит.

Целыми днями за дверью кабинета слышно, как отец ходит по комнате, покашливает, стучит на машинке. А иной раз по скрипучей раскладной лестнице взбирается под потолок, к книжным полкам, и часами сидит на лестнице, листая книги.

Толя знал, что отец открыл недавно в кровеносных сосудах человека какие-то новые органы чувств — нервные ответвления, которые беспрестанно анализируют протекающую кровь и посылают сигналы в головной мозг. Теперь отец подготавливал к печати работу по этой теме. Открытие, по отзывам, было важным, но Толя все как-то не удосуживался получше расспросить отца об этом. И, кстати, он никогда не бывал в Медицинском институте. А, вероятно, там было интересно. Отец в разговорах дома упоминал о каких-то распилах человеческого тела, о вскрытиях и медицинской экспертизе. На кафедре анатомии — Толя видел это на фотографиях — в стеклянных банках лежали заспиртованные желудки, сердца, печени. А однажды Толя в одном из медицинских учебников прочел, что «анатомичка» в средние века называлась театром не случайно. Для привлечения публики во время вскрытия трупов на лекциях играла музыка. И это было, собственно, все, что Толя знал об отцовской профессии. Да и сам отец ни о чем не рассказывал ему, не пытался заинтересовать своим делом и вообще все заботы о семье предоставил своей жене.

А мама у Толи была боевая. Она была занята строительством дачи и поэтому знала, сколько стоит килограмм гвоздей и мешок алебастра. Днем она ездила по складам за асфальтом, креозотом и дранкой, а вечерами — это было почти ежедневно — уходила в гости. В гостях она говорила об успехах своего мужа, которого похвалил сам министр, о том, какой у нее чудесный участок под Москвой и какой у нее способный мальчик — Толя.

И сейчас, несмотря на позднее время, мамы дома еще не было.

Толя был голоден. Он нашел на кухне две холодные котлеты и, подцепив их вилкой со сковороды, съел. Потом взял из своего книжного шкафа рассказы Чехова и, ни слова не сказав отцу, лег в постель.


III


Димка был человеком дела. Едва он попрощался с девочками, как сразу же стал обдумывать проект оборудования трансляционного узла. Радио — это была его стихия. В том, что в школе найдется помещение для аппаратуры, он был совершенно уверен. Следовательно, «дикторская» уже есть. А это самое главное.

Когда Димка уходил из женской школы, он заметил, что на этажах были установлены трансляционные точки — репродукторы. И, значит, около этих точек вместо слабых репродукторов можно будет установить мощные динамики. Любые волны со всего света будут гулять по женской школе. Здорово! Девочки, наверно, как услышат: «Говорит школьный радиоузел!» или какой-нибудь вальс, с ума все сойдут…

Димка уже отчетливо представлял себе тот день, когда он впервые включит приемник. Все девчонки прибегут к нему в дикторскую и начнут поздравлять. И Аня тут же будет. А на дикторской горит красная лампочка и висит объявление: «Внимание! Идет передача. Посторонним вход воспрещен!»

Значит, для сборки приемника нужны радиолампы, силовой трансформатор, контурные катушки, ламповые панельки. А где все это достать? Часть деталей есть дома, часть можно сделать в мастерской Дома пионеров. А как, например, быть с динамиками? Это уже придется самим девочкам купить. Сложатся всей школой копеек по пятьдесят, и тут хватит не только на динамик, а еще и на микрофон и на адаптер с моторчиком.

Димка так размечтался, что даже не слыхал, как его окликнул Юра Парамонов, который шел вместе с Горшковым по другой стороне улицы. Юра перебежал улицу и хлопнул Димку по затылку:

— Эй, делегат, не слышишь, что ли? Ты что, только от девчонок идешь? Ну как, пригодился пиджак? Зачем звали?

Широкий курносый нос и глубоко посаженные глаза придавали его скуластому лицу добродушно-плутоватое выражение.

— Ничего особенного, — равнодушно сказал Димка, снимая с себя пиджак. — Им, оказывается, шахтер нужен для какой-то постановки, вот они и написали.

Он заметил, что у Горшкова из кармана торчат две пустые бутылки, а в руках он держит маленький чемоданчик Парамонова, в котором тот всегда носил свою спортивную форму: высокие борцовские ботинки на тонкой каучуковой подошве, черную трикотажную борцовку с буквой «Д» на груди и махровое полотенце. Наверно, Парамонов возвращался со стадиона «Динамо».

— А кто шахтером будет? — спросил Парамонов.

У него в карманах Димка тоже заметил пустые бутылки.

— Я.

Парамонов захохотал:

— Ох, и дурак же ты, что связался! А трубочистом не хочешь быть? Зря ты ему, Федька, часы и самописку давал!

— Сам ты, Парамоша, дурак, — спокойно сказал Димка. — Я ни с кем не связывался, а пошел по собственной охоте. А вы что по улицам шатаетесь?

— Бутылки несем в магазин сдавать. Деньги нужны — в кино идем. Там хроника интересная. Говорят, моего отца показывают.

— Вас-то на вечерний сеанс пустят?

— Пропустят. У меня-то уж видишь… — И Парамонов, как гусар, мизинцем туда-сюда погладил пробивающиеся усики. — А Пипин Короткий уж как-нибудь на цыпочках пройдет.

— А твоя бабушка на кино денег не дает?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — сказал Парамонов. — А с девчонками ты зря связался — ненадежный народ. Ну, бывай!

И Парамонов, вынув из кармана папиросы «Ракета», не спеша закурил и вразвалку пошел по улице. Горшков сказал ему: «Дай затянуться», и прильнул к парамоновской папироске. А потом, помахав над головой спортивным чемоданчиком — дескать, прощай, — деловито зашагал за Юрой.

Димка посмотрел им вслед. Шел он от девочек — и было такое хорошее настроение, а встретил Парамонова — все пропало. И что он за человек?

Димка и любил Парамонова и ненавидел иногда. Любил он его за силу. Тот был сильнее всех в классе.

Два раза в неделю Парамонов занимался классической борьбой на стадионе «Динамо» в детской секции, которой руководил заслуженный мастер спорта Иван Антонович Гордеев, в прошлом не раз защищавший честь Советской страны на коврах Европы.

Как-то раз после футбольного матча Димка задержался на стадионе и пошел искать под трибунами парамоновскую секцию.

В борцовском светлом зале с белоснежными матрацами на полу, со штангами, похожими на вагонные колеса, и мягкими мешками, напоминавшими диванные валики, Парамонова уже не было — там занимались взрослые. Но зато Димка увидел тренера Гордеева, которого сразу узнал по широкому шраму на лице. Иван Антонович вызывал по очереди на ковер сидевших перед ним борцов и показывал на них новые приемы.

Видно, подражая тренеру, Парамонов после очередной тренировки тоже проделывал над ребятами в классе разные штуки. Он лез со всеми бороться. То одного брал за шею и валил через себя на пол, то хватал другого за руку и, мгновенно повернувшись к нему спиной, так резко бросал его через плечо, что у того только ноги мелькали в воздухе.

Иногда, подложив под голову пальто, Парамонов становился на «мост» — на голову и ноги — и предлагал ребятам садиться к нему на живот. На него верхом влезали три человека, но он не падал. Он даже слегка покачивал всех троих.

А еще Парамонов вызывал бороться против себя весь класс. На переменах он становился к стенке, и к нему было не подступиться. Кто ни подходил, тот мигом отлетал в сторону. Но вскоре ребята выработали свою тактику. Они специально посылали к Парамонову «жертву» — его друга, маленького Федю Горшкова. Пипин Короткий осторожно подходил к Парамонову. В тот момент, когда Парамонов собирался его отбросить, он вдруг руками и ногами вцеплялся в силача. Пока Парамонов отрывал от себя Пипина Короткого, его окружали ребята и валили на пол. Тут начиналась куча мала. Это было очень смешно.

Но Димка не любил Парамонова за какую-то бесшабашность. Юра мог любого ученика оскорбить ни за что, шутя ударить, а рука у него была каменная. В последней четверти он получал то пятерку, то вдруг через день по этому же предмету двойку. К двойкам он относился спокойно и всем своим видом показывал: «Пускай другие гоняются за отметками, а мне наплевать!»

Да, с тех пор как отец с матерью уехали на «Куйбышев-гидрострой», Юра совсем разболтался. Ребят в классе не слушает, бабушку не слушает и ходит себе гоголем. И почему он сказал, что нечего связываться с девчонками?

Дома на Димку накинулась мама:

— Ты почему так поздно? Я уж и директору звонила и с Ириной Николаевной говорила — никто не знает, куда ты делся! Господи, чего я только не передумала! Уж в больницы собиралась звонить…

— Ты всегда такая! Человек занят, а она про больницы думает! — сказал Димка, садясь за стол и пододвигая к себе тарелку с борщом.

— А где ты был?

— В одном месте.

— Секрет?

— Мы с Толей в женскую школу ходили. — Димка опустил голову и быстро заработал ложкой.

— Не торопись, не торопись, ешь мама.

Положив перед собой руки на стол, она смотрела в лицо сыну и улыбалась. Она была совсем молодой. У нее были черные густые волосы, черные глаза, живые и улыбающиеся.


— Ну, и что там? — спросила она.

— Ничего. Обещали радиоузел сделать.

— Знаешь, сегодня принесли счет за электричество, так ты разложи его на всех. И обязательно сходи завтра в домоуправление. На улице всего минус два градуса, а они топят, будто сорокаградусный мороз. Я прямо дышать не могу…

Димка был в своей квартире вроде ответственного съемщика. Он раскладывал счета за электричество на всех жильцов, вызывал водопроводчика, если портился в кухне кран, составлял списки дежурных по уборке квартиры.

Мама у него работала швеей в одном из дамских ателье, отец погиб в 1942 году в боях на Харьковском направлении. Когда он погиб, Димке было всего-навсего четыре года и он его не помнил, но до мельчайших подробностей знал отцовскую биографию, потому что не было дня, чтобы он не расспрашивал у матери о нем и особенно о его боевых подвигах. До войны отец работал мастером в электромеханическом техникуме, а призвали в армию — попал в артиллерию. На его счету было два подбитых «тигра». Как-то раз на отца несся немецкий танк. Отец не растерялся — во-время нырнул под танк и, попав между гусеницами, остался жив. Но через три месяца после этого случая в Москву все равно пришло извещение:


«Командование артиллерийского полка с прискорбием сообщает Вам о том, что Ваш муж Леонид Петрович Бестужев пал смертью храбрых в боях на Харьковском направлении и похоронен в братской могиле недалеко от поселка Боровое. Высылаем Вам его орден Отечественной войны 1-й степени, которым Бестужев награжден посмертно».


Получив это извещение, мать два дня плакала. Потом прикрепила орден на отцовский пиджак в шкафу и пошла на работу. Трудно было маме во время войны. Она продавала понемногу вещи. Но папин пиджак, совсем новый, сшитый как раз за месяц до войны, она ни за что не хотела продавать. Так он и висит все время с орденом в шкафу.

Жили Димка с матерью дружно. Вечерами мама брала на дом дополнительную работу из артели — шила для кукол платьица, и Димка ей помогал — гладил их утюгом…

А техникой Димка увлекся с тех пор, как в сундуке на кухне нашел отцовские инструменты: отвертки, буравчики, микрометры, сверла, личные и бархатные напильники, фуганок, коловорот, пассатижи, ножовки. Для мальчика это было великим открытием и приобретением.

Димка сам себе сделал электробудильник. Потом провел из кухни в комнату электрический звонок и мог соединять его с любой кастрюлей, стоящей на газовой плите. Как в кастрюле или в чайнике закипает вода — в комнате звонок.

Однажды Димка «изобрел» ракетный двигатель. Он поставил медную трубку толщиной в палец на маленькую тележку из конструктора и набил в нее головки от спичек. Серы туда вошло немного, и эта затея была безопасной. Но, к Димкиному огорчению, не все получилось как следует. В тот момент, когда Димка в последний раз перед испытанием проверял свое изобретение, в пустую кухню прикурить от газового венчика зашел старый ворчун, кочегар из женской школы Савелий Яковлевич. Закурив, он с папиросой склонился над ракетным двигателем:

— Это что у тебя за гроб с музыкой?

И вдруг в кухне раздался оглушительный выстрел, и ракетный двигатель, разбив стекло, вылетел в окно.

Савелий Яковлевич часа два после этого никак не мог отдышаться.

— Вы смотрите, — говорил он потом соседям по квартире, — этот Димка еще какую-нибудь атомную бомбу изобретет — тогда все мы на кусочки распадемся.

За ракетный двигатель Димке крепко влетело от матери — ей пришлось вставлять в кухне новые стекла, — и с тех пор Димка перешел на более тихое изобретательство: взялся за радио.

Димка думал о сегодняшней встрече и, откровенно говоря, был очень доволен, что его выбрали на роль шахтера. Но вместе с тем ему было неудобно перед Толей, словно тот оказался хуже. Ему даже казалось, что Толя хмуро смотрел на него в пионерской комнате. А в общем, все это чепуха. Когда будет готов приемник, тогда не только один человек, но и весь класс сможет ходить в гости к девчонкам.

Из коридора квартиры Димка позвонил Толе:

— Толь, это я говорю. Ну как, проводил?

— Проводил.

Димка ждал, что Толя еще что-нибудь скажет, но тот молчал. А ему очень хотелось знать, о чем они говорили с Аней и условились ли о следующей встрече в школе.

— Да, Толька, — сказал Димка, — я уже думал насчет радиоузла. Его можно очень хорошо оборудовать.

— Я тоже думаю, что можно.

— Когда начнем?

— А ты себя об этом спроси.

— Почему себя? Мы ведь обещали вместе. Вместе-то вместе… А они кого выбрали на роль — тебя? Ну, вот и делай.

— Ты что, обиделся?

— Это за что?

— За то, что меня выбрали, а тебя нет…

— Я? Из-за шахтера?! — Толя засмеялся. — За кого ты меня принимаешь? А если хочешь знать по существу — нам не только радиоузел не надо делать, но и вообще в драмкружке не стоит участвовать.

— Не стоит? — опешил Димка. — Но мы же ведь им обещали! У нас уже дружба завязалась.

— Да мало ли что обещали! Чудной ты, Димка, какой-то! И вообще вся эта дружба ерунда! Будь здоров, шахтер!

Толя явно язвил. Димка хотел ему тут же ответить: «Ты трепач, Толька! Я уж давно это замечаю», но не успел: в трубке раздались тоненькие частые гудки.

«Обиделся, что его не выбрали! Везде выбирали, а тут нет. И кто его тянул за язык с этим радиоузлом? Свалил все на меня, а сам в кусты!» — рассердился Димка.

Он вздохнул и подумал, что все-таки ему трудно будет одному устраивать радиоузел, и тут же твердо решил: после этого разговора ссориться с Толей он не будет, но о радиоузле больше ни разу не заикнется. Сделает все сам.

Но почему сам? Разве нельзя с другими ребятами? Валька Сидоров и Коля Глазков — эти безусловно согласятся делать, за них можно поручиться. А с остальными надо поговорить. Человек семь наберется, и хватит. И Леня поможет — достанет у себя в гараже кое-какой инструмент.

И все-таки, несмотря на то что, по расчетам, все складывалось более или менее благополучно, Димка после Толиного отказа почему-то чувствовал себя неуверенно…


IV


ПРОТОКОЛ № 3

открытого собрания комсомольской группы 7 кл. «А» 739-й школы

Присутствовали: все девочки и классный руководитель Л. П. Ильинская.

Повестка дня

1. Отчет Ани Семеновой о работе комсомолок.

2. О радиоузле.

3. Обсуждение плохой учебы и поведения Зины Тумановой.

Что было

1. СЛУШАЛИ

По первому вопросу говорила Аня Семенова. Комсомольская группа за последнее время улучшила свою работу. Девочки ходили на балет, обсуждали рассказы из «Пионерской правды». Скоро будет сбор на тему «Кем быть?» Класс связался с мужской школой, и подготовка идет оживленно.

После Ани очень хорошо говорила наша Лариса Петровна. Она сказала, что это прекрасное дело — общественная работа, но все-таки не надо забывать, что главное для класса — это учеба. Урок — это тоже труд. Все отцы и матери идут по утрам на работу, а их дети тоже идут на работу — в школу. Это работа над собой. Недавно было новое совещание учителей нашей школы, и там они говорили: почему в нашей школе есть еще двойки? Лариса Петровна сказала, что это совещание было самым интересным. Наши учителя постановили: изучать отдельно каждого неуспевающего и к нему относиться, как к собственному заболевшему ребенку. Надо преодолевать недружелюбное отношение к неуспевающему. Теперь школа должна стать вторым домом — красивым и уютным, с цветами и коврами.

А после учительницы все заспорили. Мурка Валентинова сказала: «А вот интересно было бы дожить до такого дня, когда бы в «Правде» было объявлено: во всех школах Советского Союза после весенних экзаменов нет ни одного второгодника!» Да, это очень было бы интересно!

ПОСТАНОВИЛИ

Еще серьезней взяться за борьбу за прочные знания. О каждой отметке заботиться всем классом.

2. СЛУШАЛИ

О радио. Аня Семенова говорила с одним мальчиком из мужской школы — Димой Бестужевым. Он сказал, что радиоузел будет обязательно, но только нужны деньги.

ПОСТАНОВИЛИ

Просить у директора разрешения на сбор с каждой ученицы по 50 копеек на культурные нужды.

3. СЛУШАЛИ

Зина Туманова ведет себя плохо и учится плохо. На танцы в клуб ходить — здорова, а писать контрольную — больна! Она делает себе прически, а однажды Мура Валентинова видела у нее маникюр. У Зины плохо дело с физикой, а ведь это такой предмет; запустил — пропало.

ПОСТАНОВИЛИ

Зина должна вести себя скромнее. Считать за ложь ее слова о том, что якобы ей папа велел ходить с маникюром потому, что она ногти кусает. Вынести Зине Тумановой устный выговор и дать два месяца для исправления.


Вела протокол

М. Кочетова.


V


После посещения делегацией женской школы по седьмому классу «Б» ходили самые разноречивые толки. Кое-кто говорил о том, что Димку девочки назначили руководить драмкружком, а Толю почему-то с треском выгнали и он чуть не плакал. Другие вовсе утверждали; что Толя и Димка пообещали соорудить радиолу, а сами и в ус не дуют… А на последних партах Парамонов уверял всех, что Толя выдал себя за сына композитора Дунаевского и теперь девочки будут приглашать его к себе на все вечера.

Над этими небылицами Димка от души смеялся. Он очень подробно доложил ребятам, как было дело. Ну, а если кто и прокатывался по Толиному адресу, так в этом Димка не был виноват.

С Валей Сидоровым они составили список радиобригады и договорились, что «радиоцентр» будет у Димки на дому — там у него под рукой инструменты и вообще мамаша целыми днями на работе. Если насоришь — никто ругаться не будет.

Как Димка и ожидал. Валька Сидоров, вертлявый паренек с узенькими глазами, похожий на китайца, оказался надежным человеком. В радио он ничего не понимал, но делать приемник согласился сразу.

— У-юй! — загорелся он. — А знаешь, давай и телевизор сделаем, а? Ты мне говори, что и как, а я уж все сделаю. Телевизор классический будет!

Во время большой перемены он сбегал домой и принес радиолампу, большую, с четырьмя ножками, похожую на модельку межпланетной ракеты.

— Подходит, а? — спросил он у Димки. — Она у нас в сарае лежала.

Лампа была перегоревшая, но чтобы не огорчать друга, Димка сказал:

— Подходит.

А Парамонова и Горшкова Димка не хотел к себе звать. Мороки с ними не оберешься. Известное дело, придут домой, учудят чего-нибудь, работу развалят, а потом придется перед соседями извиняться. Уж лучше с такими не связываться. А то еще папироски закурят, черти!

Пионервожатый Леня, узнав о Димкином начинании, похлопал его по плечу и сказал:

— Давай и меня запиши в вашу бригаду.

Мало-помалу с разговоров о походе в женскую школу ребята перешли на обычные разговоры: о розыгрыше первенства по хоккею с шайбой, о международном матче по боксу, который происходил в Госцирке, и что скоро будет контрольная по алгебре и как бы тут не провалиться. Но все-таки чувствовалось, что после письма из женской школы в классе началась новая жизнь, куда более интересная, чем была раньше.


Толе мешали. У отца в кабинете беспрерывно звонил телефон, и отец с кем-то говорил о двенадцатиперстной кишке…

Сегодня ночью Толе приснился какой-то легкий, хороший мотив, но когда он проснулся, этот мотив моментально вылетел из памяти. Он помнил, что в нем ясно выделялись весенние нотки. Казалось, из-за горизонта медленно поднимается солнце, где-то журчит ручей и голубая гусеница, подняв головку, ползет по березовой ветке.

И все это хотелось сейчас записать, но перед Толей на рояле как лежал, так и оставался лежать чистым лист нотной бумаги.


А придя в школу, Толя на всех уроках — и в классе и в кабинетах — садился в последнем ряду и старался быть один.

На геометрии Владимир Осипович, высокий старик в очках, раздвинув ножки циркуля, вычерчивал на доске круги и, будто портной, раскраивающий черный материал, аккуратно проводил над кругами касательные, отсекал сегменты и сектора.

Учитель физики Василий Иванович, худощавый человек с глубоко посаженными голубыми глазами, подтянув рукава пиджака, бесшумно двигался за своим длинным столом. На нем были расставлены электрофорные машины, банки с электролитом, схемы звонка и телеграфа Морзе. Учитель, будто маг и чародей, манипулировал стеклянной палочкой с никелированным шариком на конце. Дотронется палочкой — из лейденской банки вдруг вылетает молния. Прикоснется к металлической подставке — белый бумажный султан вдруг становится похожим на модель гигантских шагов.

А в зоологическом кабинете, окруженная кроликами, морскими свинками, курами и ужами, молодая учительница, недавно окончившая педагогический институт, Елена Петровна, с воодушевлением объясняла ребятам устройство скелета рыбы.

И странное дело: если дома Толю все раздражало, то теперь, несмотря на то что в классе говорил учитель, несмотря на скрип парт и шелест страниц, он быстро писал ноты на разлинованном листе.

Последним уроком была литература.

Ирина Николаевна, как всегда, стремительно вошла в класс.

Все ребята встали.

— Здравствуйте, мальчики, — сказала учительница и прошлась между партами. — А почему в классе грязно? Кто дежурный?

— Я, — ответил Горшков.

— Вот здесь, в проходе, кто-то бумагу набросал. А ну-ка, уберите!

Федя подобрал бумагу, искоса поглядев на Силкина, и бросил ее в корзину около двери.

— Садитесь!

Класс с шумом сел.

Ирина Николаевна не только преподавала в седьмом «Б» русский язык и литературу, но и была с начала ноября его классным руководителем. До нее этот класс вела Мария Федоровна — человек с добрым, мягким характером. Но почти перед самым концом четверти ее мужа перевели на работу в Архангельск, и она уехала к нему.

Седьмой «Б» внешне ничем не отличался от других классов. Учились здесь ребята кто средне, кто плохо, а кто и хорошо, баловались так же, как и остальные мальчишки. И вместе с тем, как говорила Ирина Николаевна, класс лица своего не имел. В нем не было главного — коллектива…

Учительница раскрыла портфель.

Толя сразу почувствовал, то ли по быстрым движениям, то ли по веселой искорке, затаившейся в глазах Ирины Николаевны, что у нее хорошее настроение.

— Я сейчас кое-кого спрошу… — Глаза Ирины Николаевны заскользили по ребячьим лицам.

Парамонов бесстрашно взглянул ей в глаза, незаметно наложил палец на палец и эту комбинацию сунул себе под левую коленку — авось не спросит. Такая была примета.

— Бестужев, прочтите, пожалуйста, отрывок из «Мертвых душ».

Димка вышел к доске, проглотил слюну и чуть отставил ногу.

— «Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал?» — начал он быстро и уверенно.


Толя удивлялся. Димка словно стал чтецом-декламатором. Наверно, на репетиции у девчонок научился. Голос у него был сочный, задористый.

Когда Димка сел на место и Ирина Николаевна поставила отметку, Федя Горшков, сидевший на первой парте, обернулся к Димке и растопырил пять пальцев.

— У тебя, Дима, — сказала Ирина Николаевна, — появилась в чтении выразительность. Это хорошо. Но в следующий раз, когда ты будешь выходить к доске, всегда заправляй рубашку.

Димка конфузливо, ребром ладони, заправил рубашку.

— Теперь отвечать пойдет Парамонов. Прочти этот же отрывок.

Толя, оторвавшись от своих нот, подумал: «Ну, Юрка начнет сейчас плавать!»

И действительно, Парамонов что-то мямлил, путал слова, пропускал фразы. Он стоял высокий, широкоплечий, с умным лицом — прямо дяденька! И даже как-то неловко было за него, что он так отвечает. А подсказывать ему было нельзя. Обычно Ирина Николаевна за это ставит двойку не тому, кто подсказывает, а тому, кто отвечает.

Когда Парамонов пошел к парте, Федя Горшков показал ему три пальца и махнул рукой — дескать, не горюй, тройка тоже отметка!

Ирина Николаевна закрыла классный журнал и встала со стула.

— Сегодня, ребята, мы начнем новую тему: творчество Николая Алексеевича Некрасова.

Толя поставил на парту локти и подпер кулаками голову.

— Ирина Николаевна, — вдруг встал с места Парамонов, громко хлопнув крышкой парты, — а вы мне неправильно тройку поставили.

— Садись, садись ты, Парамонов! — закричали на него с разных мест.

— Подождите, ребята, — сказала Ирина Николаевна. — Это почему же, Парамонов, ты так считаешь?

— Я учил, учил, а вы мне тройку!

— Я чувствую, что ты учил, но учил слабо, поэтому я и поставила тройку. Садись. А вообще, после уроков зайди ко мне с учительскую.

— Вы мне сначала четверку поставьте, а потом я зайду! — пробурчал Парамонов, садясь за парту.

Ирина Николаевна пристально посмотрела на него и как ни в чем не бывало начала рассказ:

— В сороковых годах прошлого столетия Николай Алексеевич Некрасов был уже известен всей России как революционно-демократический поэт. — Ирина Николаевна ходила по классу. — Продажный журналист Фаддей Булгарин доносил начальству: «Некрасов — самый отчаянный коммунист; стоит прочесть его стихи и прозу, чтобы удостовериться в этом. Он страшно вопиет в пользу революции…» Поэт, действительно, призывал к революционной борьбе…

Ирина Николаевна умолкла, чуть поджала нижнюю губу и опустила глаза, будто что-то вспоминая, потом вскинула голову и вдруг голосом изменившимся, ставшим чеканным, прочла:
		Иди в огонь за честь отчизны.


		За убежденье, за любовь…


		Иди и гибни безупречно.


		Умрешь не даром: дело прочно,


		Когда под ним струится кровь.


В классе была тишина. Сидели ребята по-разному: кто подперев кулаками подбородок, кто навалившись на парту, кто, наоборот, откинувшись на спинку и заложив руки за голову. Один только Парамонов нашел где-то беленькую, будто тополиную, пушинку и, подкинув ее над головой, тихонько дул в нее. Прозрачная пушинка медленно плавала в воздухе. Она то взлетала вверх, то опускалась, переворачиваясь вокруг себя, то вдруг отлетала далеко от Парамонова, и он вынужден был хватать ее рукой. Пушинку постепенно заметили все ребята, оживились, и по классу пошло легкое движение.

Ирина Николаевна оглядела всех, потом посмотрела на себя — может быть, одежда не в порядке, — и вдруг, опять взглянув на класс, спокойно сказала:

— Ну-ка, Парамонов, убери свой планер!

Интерес к пушинке у всех сразу пропал. Ирина Николаевна продолжала урок.

— А вот интересно, ребята, — сказала она, — кто из вас читал роман Чернышевского «Что делать?»?

— Я! Я читал! — послышалось с парт, и несколько рук взлетело вверх.

— Хорошо… Это произведение, которое сыграло огромную революционную роль в России, вы будете изучать в девятом классе, но сейчас мне бы хотелось рассказать вам о любопытном событии из истории редактирования Некрасовым «Современника». Событие предшествовало выходу в свет этого романа.

Парамонов не унимался. Он положил под ботинок шестигранный карандаш и прокатил его по полу.

«Р-р-р», — заурчало в классе. Но на это никто не обратил внимания.

Парамонов сильней нажал на карандаш, и в классе уже ясно кто-то хрюкнул.

Димка рассердился на Парамонова и послал записку: «Парамонов, перестань, хуже будет!» — но тот опять прокатил карандаш под ногой.

— 7 июля 1862 года царское правительство заключило Чернышевского в Петропавловскую крепость. Сидя в тюрьме, Николай Гаврилович много читал и писал. И здесь-то, за решеткой, при свечном огарке, он создал свой замечательный роман «Что делать?» и отправил его Некрасову в журнал. Дальше было вот что… Об этом пишет в своих «Воспоминаниях» близкая подруга Некрасова…

Ирина Николаевна достала из портфеля книгу с бумажной закладкой и, развернув ее, стала читать:

— «… редакция «Современника» в нетерпении ждала рукописи Чернышевского. Наконец она была получена со множеством печатей, доказывавших ее долгое странствование по разным цензурам. Некрасов сам повез рукопись в типографию Вульфа, находившуюся недалеко — на Литейной около Невского. Не прошло четверти часа, как Некрасов вернулся и, войдя ко мне в комнату, поразил меня потерянным выражением своего лица.

— Со мной случилось большое несчастье, — сказал он взволнованным голосом, — я обронил рукопись!

Можно было потеряться от такого несчастья…

Некрасов в отчаянии воскликнул:

— И чорт понес меня сегодня выехать в дрожках, а не в карете! И сколько лет прежде я на ваньках возил массу рукописей в разные типографии и никогда листочка не терял, а тут близехонько — и не мог довезти толстую рукопись!».

Вдруг Ирина Николаевна встала из-за стола:

— Парамонов, выйди из класса!

— За что? — угрюмо спросил Парамонов. — Это не я.

— Не важно, ты или не ты, а выйти я прошу тебя!

— А я не пойду.

— Хорошо. Я не буду продолжать урок до тех пор, пока ты не уйдешь из класса.

Парамонов молчал.

— Значит, как: ты или я, кому уходить? — спросила Ирина Николаевна и взглянула на часы; до конца урока оставалось три минуты.

Парамонов, насупившись, водил указательным пальцем по парте.

— Выходи, Парамонов! — зашептали со всех сторон ребята.

А Петя Маркин, сидевший сзади Парамонова, даже ткнул его линейкой в спину. Но Парамонов не двигался.

Ирина Николаевна спокойно закрыла свой портфель и, сказав: «До свиданья, ребята», вышла из класса. Это был маневр. По ее расчету, класс не мог равнодушно отнестись к этому факту.

И сразу же в коридоре зазвенел звонок.

— А как же, Ирина Николаевна, рукопись — нашли ее? — крикнул кто-то вслед.

Но учительница не услыхала этого вопроса.

С минуту все молчали, потом вдруг взревели:

— Иди, Парамонов, немедленно извиняйся!

— Ребята, тащите его за шиворот отсюда!

— Выгнать Парамонова из пионеров! — вдруг закричал Димка. — Такой интересный урок сорвал! Он всегда нам свинью подкладывает!

— Но, но! Полегче в формулировках! — сказал Парамонов.

Он вытащил из парты книжки и тетради, засунул их за пояс штанов и пошел из класса. За ним поднялся с парты Федя Горшков.

Проходя мимо Димки, Горшков тихо сказал:

— Сознательный стал, да? Допоешься у нас!

— Ничего, как бы ты не запел вместе с Парамоновым, — ответил Димка и обратился к Толе: — Знаешь, давай сейчас созовем совет отряда, а?

— А что дальше?

— Примем меры!

— Какие? — спросил Толя. — Что с ним сделаешь? Лучше, я считаю, с ним надо по-мирному.

— А мне кажется, что его нечего уговаривать. Мы его уже окружали вниманием, а он как был, так и остался! И, главное, он Горшкова сбивает. Надо нам к Парамонову сходить домой.

— А я говорю — подождем. Ты что хочешь, чтобы он нам всем за это обследование сальто через лестницу устроил?

— Надо быть принципиальным и решительным. Вот возьми семьсот тридцать девятую школу…

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать! — перебил Толя. — Что там нет ни одного второгодника. Ну так что ж? Это может быть в женской школе, а в мужской никогда не будет.

— Почему?

— За это все данные: девчонки тихие, а ребята буйные!

— Скажите, какой теоретик! Я тебе, как председателю совета отряда, советую…

— Ну, знаешь ли, без твоего ума проживу! Как говорится, не лезь поперед батьки в пекло, а по-русски — не суйся, куда не просят.

— Это мое дело — соваться или не соваться. А ты тряпка!

— Сам ты швабра! И отойди от моей парты!

— А это твоя, что ли, парта?

Димка случайно заглянул в раскрытую Толину тетрадь и увидел в ней нотные линейки. Сверху стояло: «Весенний этюд. Посвящается Ане С.».

От такого открытия Димка прямо окаменел. «Вот, оказывается, чем он на уроке занимался!» Но Толе он ничего не сказал.


VI


Ане открыла дверь сама Зина Туманова. Она стояла в коридоре в голубом халатике с розовыми цветами и в туфлях на босу ногу.

Из кухни в коридор выглянула Зинина мама, Любовь Александровна, полная, высокая женщина. В одной руке она держала терку, в другой — морковку.

— Зина! В коридоре дикий холод! Иди немедленно в постель, а то я сейчас же позвоню папе!

— Ты что, опять заболела? — спросила Аня.

— Заболела, — вздохнула Зина. — Я проснулась, а папа говорит, что у меня нездоровый вид и я кашляла во сне. Вот меня и оставили дома. С моими родителями лучше не спорить.

Зина повернулась и пошла в комнату, шлепая туфлями.

— Не смей грубить маме! — сказала ей вдогонку Любовь Александровна и, обиженно поджав губы, захлопнула за собой кухонную дверь.

Из-за двери слышалось:

— Волнуешься, смотришь за ней, а вместо ответной любви — сплошная нечуткость!

Зина была в семье единственным ребенком, и мать и отец в ней души не чаяли. Иван Петрович Туманов, инженер, для своей дочери делал все, что она только пожелает. Захотелось ей новое платье — шьется новое платье. Захотелось учиться музыке — покупается пианино.

А Любовь Александровна из своих рук просто Зину не выпускала. «Ах, если ты сегодня не наденешь калоши, то у меня будет целый день болеть голова… Зинусик, не читай лежа — это вредно… Дочка, иди выпей помидорного сока — это полезно», — с утра до вечера слышала Зина около себя хлопотливый мамин голос и подчинялась ему…

Аня повесила пальто, натянула чуть спустившийся чулок и вдруг оглянулась.

Странное дело: коридор пуст, а почему-то показалось, что за спиной кто-то стоит.

Ане даже стало как-то не по себе, так она ясно ощутила чей-то взгляд и даже дыхание. И, собственно говоря, смотреть было совсем неоткуда. Четыре высокие коричневые двери, выходящие в коридор, были наглухо закрыты. Правда, в последней двери, ближе к выходу на лестницу, чернело круглое отверстие, вероятно оставшееся после французского замка. Но кому в голову придет смотреть в эту дырку?

«Показалось!» — решила Аня и вошла в комнату.

— Ну, что нового в классе? — сказала Зина, ложась в постель.

— А тебе хочется, чтоб каждый день приключения были? — Аня пододвинула к постели стул.

Послышалось ритмичное постукивание, будто кто-то отбивал азбуку Морзе. Зина лежала около батареи парового отопления, и стук этот исходил от радиатора.

— Тише! — Зина схватила Аню за руку и начала по слогам переводить: — «Кто у те-бя си-дит?»

Тут она весело подмигнула Ане и, взяв линейку, лежавшую на столике возле кровати, поспешно застучала по батарее.

— При-я-тель-ни-ца, — прошептала она в такт своему стуку. — Мы бу-дем за-ни-мать-ся. А что?

Секунду спустя пришел ответ:

«Дай мне нитку с иголкой. У меня мяч разорвался».

«Приходи», — постучала Зина.

— Кто это? — удивилась Аня.

— Сейчас увидишь.

Через минуту на пороге Зининой комнаты появился Юра Парамонов. Он был в майке-безрукавке, в коричневых спортивных штанах и бутсах. Бросив быстрый взгляд на Аню, он прямо направился к туалетному столику Любови Александровны и из маленькой подушечки выдернул самую толстую иглу.

— Скоро принесу, — буркнул он и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

— Сосед? — спросила Аня.

— Ага. Он у себя в комнате в футбол играет. Сейчас зашьет мяч, и сама все услышишь. Это ужас! — скороговоркой прошептала Зина.

И, словно в подтверждение этих слов, минут через пять Юра забухал в стенку. Ударив несколько раз мячом, да так, что на зеркальном серванте около стены зазвенели рюмки. Юра принес обратно иглу.

— Спасибо, зашил. — Он на секунду задержался в дверях. — Значит, заниматься будете? А я не помешаю? Может быть, вам вреден шум?

— Юра, — раздался из кухни голос Любови Александровны, — не мешай девочкам разговорами!

— Уже откликнулась! — довольно сказал Парамонов, будто только что провел успешный опыт, и ногой толкнул дверь.

Девочки начали заниматься. Зина полусидела на подушках.

Аня рассказывала все, что сегодня на уроке истории говорил Александр Петрович. Она все схватывала на лету и почти до слова могла повторить рассказ учителя о крестоносцах.

Зина внимательно следила за ней. Это внимание как-то подбадривало. Ане казалось, что Юра Парамонов вот-вот начнет свой комнатный матч, но странно — в стенку никто не бухал.

Особенно приятно Ане стало, когда Зина после объяснения по физике, немного помучившись, самостоятельно решила задачку.

Ане пришла в голову мысль, что, пожалуй, это очень интересно быть учителем. Вот Зинка решила только одну задачку, а уже радуется, как маленькая. А ведь как, наверно, трудно научить малышей-первоклассников держать в руках перо, правильно произносить слова…

Но вот Зина бросила карандаш и потянулась:

— Аня, а как идут репетиции? Димка ходит?

— Ходит.

— А Толя?

— Нет.

— А знаешь, этот наш Юрка вместе с Димой и Толей учится.

— Они были здесь?

— Ребята не приходили, а вот учительница была. Юрка от нее прятался. Он сюда к нам недавно переехал. В нашей квартире его бабка живет. Однажды я прихожу домой, гляжу — в коридоре мальчишка! Я ему говорю: «Ты откуда?» А он: «От верблюда!» Смешной! Ему родители деньги присылают на обеды, а они вдвоем с Горшковым — это его приятель — покупают мороженое, пирожное, все это толкут в сгущенном молоке, добавляют зачем-то клюкву и так едят. А бабку он совсем не боится…

После занятий Любовь Александровна накормила девочек обедом, и Аня стала собираться. Несмотря на протесты мамы, Зина вышла в коридор проводить подругу.

И в этот раз, когда Аня стояла около вешалки, ей снова показалось, будто кто-то на нее смотрит.

Надев пальто, Аня на цыпочках подошла к той двери, в которой чернело круглое отверстие от французского замка, и осторожно заглянула в него.

В ту же секунду у нее чуть не выпал из рук портфель.

Сквозь дырку на нее смотрел живой человеческий глаз. Глаз смотрел пристально, не мигая.

— Извините, — тихо прошептала Аня и попятилась к Зине.

— Что, смотрит? — хихикнула Зина. — Это его наблюдательный пункт. Как кто придет из школы, так он дверь — на ключ, будто нет никого, а сам — в дырку. Хорошо придумал?

— Хорошо, — рассмеялась Аня и взялась за ручку двери.

Выходя на улицу, она подумала о том, как было бы весело, если бы и у нее в квартире жил какой-нибудь мальчишка.


VII


День за днем в женской школе в седьмом классе «А» медленно, но верно шла подготовка литературного монтажа. Девочкам нравилось вечерами после уроков бегать по коридорам, смеяться, петь песни и говорить о чем только душа пожелает.

В первые дни в кабинете у директора то и дело раздавались тревожные телефонные звонки родителей: «Где моя Муся?», «Почему Клавочки еще нет дома?», но потом они прекратились. Девочки убедили своих пап и мам, что они волнуются зря и в школе им во сто раз интереснее, чем дома.

По вечерам в седьмой «А» регулярно приходил Димка. Но Димка не только играл шахтера — он был одновременно и художником, и электромонтером, и слесарем. На сцене нужно было повесить занавес, нарисовать на огромном куске марли макет Кремля с зубчатой стеной и Спасской башней и сделать гирлянду из разноцветных лампочек.

Девочки оказались на редкость сообразительными, и недостатка в помощницах у Димки не было. Одну он посылал домой за красками и нитками, другая бежала в магазин за золотой «блесткой», а третья консультировалась по телефону со своим папой-художником, как разводить масляные краски и где купить пульверизатор…

Как-то раз, спрятав в маленькую каморку за сценой «реквизит», Аня с Димкой после всех девочек вышли из школы.

Было ветрено, сыпал снег, как мелкая крупа.

Возле иллюминированного входа в кино, засунув руки в рукава пальто, пританцовывал мороженщик:

— Пломбир! Эскимо! А ну подходи, кто еще не замерз!

Димка шел в ногу с Аней, искоса поглядывая на ее мокрое от снега лицо, на прядку волос над ухом, на которую уже налип маленький снежный комочек.

На углу своего переулка он остановился. Ему хотелось и дальше проводить девочку, но почему-то показалось, что это неудобно.

— Дима, а ты весь в снегу! — вдруг заметила Аня и, сняв с руки перчатку, стала обивать ею Димкины плечи и воротник.

За шиворот Димке посыпались холодные, мокрые снежинки. Он, улыбаясь, отворачивался от Аниной перчатки.

— Подожди, не вертись! Слушай, а ты Юру Парамонова знаешь?

— Юрку? — удивился Димка. — Он от меня через две парты сидит. А что?

— Да так… Мне про него рассказывали.

В первую секунду Димка почему-то подумал, что с Парамоновым стряслось какое-нибудь несчастье: заболел, отвезли в больницу. Но при чем тут больница? Он сегодня видел Парамонова целым и невредимым.

— Ну, как он себя чувствует? — спросила Аня.

— Спасибо. Хорошо.

— А вы дома у него были?

— Не были.

— А почему?

Димка растерялся. Нельзя же было отвечать, что они не раз хотели прийти к Парамонову, но просто-напросто боятся его.

— А чего к нему ходить? Парень как парень. Не больной.

— Это верно. Но я бы… А в общем, смотрите сами, — сказала Аня и протянула руку.

«Откуда она узнала о Парамонове? — думал Димка, идя по переулку. — Намекнула — надо сходить. И что ей за дело? А придешь к такому… Один раз Валька Сидоров предложил помочь по физике — чуть оплеуху не получил. Парамонов так и сказал: «Ты, сморчок, больше не заикайся об этом!»

Димка торопился. Дома уже волновалась мама, а потом, ему хотелось хоть часочек до сна повозиться с новым радиоприемником. Он с ребятами почти смонтировал всю схему на алюминиевой подставке, так называемом шасси, и теперь оставалось спаять некоторые контакты.

К Димке на дом приходил и Леня — приносил разные болтики, гаечки, пинцеты, без которых не построишь ни один приемник, и красивые ручки регуляторов, которые он сам выточил из пластмассы на токарном станке.

Работать всем приходилось урывками. Иногда ребята засиживались часов до двух ночи.

По утрам Димке очень хотелось спать, но он так приучил себя к раннему подъему, что как бы поздно ни ложился, он мог легко и бодро встать в любое время. Он не любил валяться в кровати, а как только открывал глаза, сбрасывал моментально одеяло, делал зарядку и обтирался по пояс холодной водой. Дел было по горло, и на все нужно время. А где его достанешь, если не распределишь свой день?

Кроме радиоприемника, Димка должен был думать и о домашних уроках, и о репетициях в женской школе, и о подготовке нового номера стенгазеты.

Впрочем, Димка не жаловался на свою занятость. Ему это даже нравилось, потому что когда у него были заботы, он чувствовал себя нужным человеком.

Димка вошел в свое парадное, освещенное тусклой лампочкой, и вдруг лицом к лицу столкнулся с… Парамоновым.

— Ты что здесь?! — пораженный, отступив на шаг, спросил он.

— Тебя жду, — глухо ответил Парамонов. — Я видел, как ты с девчонкой прогуливался. Ты чего тогда кричал, чтобы меня из пионеров вышибли?

— Но это же давно было!

— Давно, а я запомнил…

— Что ж. я правильно кричал. — Димка великолепно понимал, что сейчас произойдет.

— А тебе что — больше всех надо?

Димка, конечно, мог выскочить из парадного и убежать, но он ответил прямо:

— Больше всех…

— Ну и получай!

Парамонов взмахнул кулаком. Но Димка во-время присел и отскочил в сторону.

— Ты что же, значит, бить меня хочешь?

— Внушение сделать, — сказал Парамонов, снова подходя к Димке. И, взяв его обеими руками за воротник, встряхнул: — Прежде чем кричать, надо узнать человека. Я, может, лучше всех вас…

— Отпусти, говорю! — рванулся Димка и, подставив Парамонову подножку, толкнул его в грудь.

Но Парамонов цепко держал его.

— Сопротивляться вздумал? — усмехнулся он. — Не на того напал.

И вдруг — секунда! — Димка даже не заметил, как это произошло — Парамонов схватил его за руку, ловким приемом бросил на пол и положил на обе лопатки. Димка пытался вырваться, но все было бесполезно: он не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Этот Парамонов зажал его со всех сторон, как спрут.

— Кричи «мама»! — тяжело дыша, сказал он, садясь верхом на Димку.

— Лежачего бить?

— Это видно будет. Сначала поговорим. Ты что против меня ребят подбиваешь?

— А чего ты урок сорвал?

— Я за справедливость боролся.

— Так не борются. А если хочешь знать правду, ты идиот!

— Кто идиот?! — опешил Парамонов.

— Ты!

— Это почему же?

— Идиотом в древнем Риме называли такого человека, который не участвовал в общественной жизни… Понял?

— Ты опять меня оскорблять?

— Эй, эй, вы что тут? — вдруг услыхал Димка над головой чей-то голос.

Спихнув с себя Парамонова, он быстро вскочил на ноги.

В парадном стоял дворник, дядя Костя, в белом фартуке и со скребком в руках:

— Деретесь, что ли?

— Да нет… Мы это так… — сказал Парамонов. — Маленькое собрание провели. Один вопрос обсуждали.

— Нашли место, где драться! — покачал головой дядя Костя. — Шли бы уж лучше на улицу, наш участковый на вас бы поглядел.

— А с нас уж хватит, — стряхивая с себя пыль, сказал Парамонов. — До свиданья, друг!

— До свиданья! — ответил Димка и, подмигнув — дескать, замнем для ясности, — через две ступеньки побежал к себе.

Совесть у него была чиста. Собственно говоря, пусть Парамонов и поборол его, но ведь он его ни капли не боялся. И держал себя достойно, даже по заслугам идиотом обозвал.


VIII


Январь пролетел незаметно. Погода в этом году была удивительно теплая, и в порывах влажного ветра иной раз чуялись весенние запахи. На улицах стояла такая оттепель, что можно было подумать, что в небесной механике поломалась какая-то шестеренка и весна поэтому перескочила с марта на январь. Как передавало Бюро погоды, на Москву с юго-запада день за днем двигались теплые массы воздуха.

Но в первых числах февраля массы воздуха переменили свое направление, и вскоре ртутный столбик, зайдя за «нуль», начал опускаться все ниже и ниже. И, глядя на термометр, кое-кто из учеников уже довольно потирал себе руки, предвкушая, что скоро ударит сорокаградусный, а значит, в школах отменят занятия…

Сегодня за окном во дворе заиндевевшие деревья казались покрытыми белым плюшем. На окне морозные узоры от солнца были золотыми. Тут были и дубовые листья, и маленькие колокольчики ландышей, и усатые колоски ржи.

«Хороший день будет!» — подумал Толя, отрываясь от тетради. Он вспомнил, что сегодня суббота и, значит, мама вечером обязательно куда-нибудь отпустит. Обычно в будни она не позволяет уходить из дому — говорит, что надо беречь силы для учебы, а под воскресенье иди куда хочешь…

Но куда бы сегодня пойти?

Вдруг Толя встал из-за стола, взволнованно прошелся по комнате и снова сел. А что, если Аню в театр пригласить? А где взять деньги? Парамонов, тот умеет выкручиваться — из сарая бутылки достает. Но где в нашем доме сараи, когда кругом паровое отопление? А что, если пойти в кино? Для этого денег меньше надо. Нет, не выйдет: «Дети до шестнадцати лет на вечерние сеансы не допускаются». Конечно, Толя рослый мальчик, но вдруг у него потребуют паспорт? Предположим, что паспорта не спросят и они вдвоем пойдут в кино на вечерний сеанс. Но тут загвоздка: каким образом пригласить Аню?

Толя уже ничем не мог заниматься. То, о чем он думал, было, конечно, несбыточно. Да к тому же в кино и в театре можно было встретить папиных знакомых… Но все же, если собраться с духом, можно было что-нибудь придумать…

Толя постучался к отцу в кабинет.

Борис Ефимович, сидевший за широким письменным столом, на котором стоял мраморный прибор с бронзовой статуэткой длинноволосой русалки, откинулся на спинку кресла.

— Папа, у тебя есть лист глянцевой бумаги?

— Есть. А ты что вечером сегодня делаешь?

Толя замялся:

— Я еще не решил. И дай мне, пожалуйста, еще конверт.

— А может быть, со мной пойдешь в Дом ученых? Сегодня Шестая симфония Чайковского. — Отец достал конверт из стола.

— Нет, — сказал Толя. — Я тут хочу… в-вот с нашими ребятами.

— А что это ты, брат, вдруг заикаться стал?

— Я не з-заикаюсь. — У Толи вспотели ладони.

— Странно… А мне кажется другое. Может быть, у тебя в школе что-нибудь не в порядке?

— Да что ты, все в порядке! Ведь ты сам видел дневник.

— Дневник — это одно, а за дневником могут быть всякие дела… Ну хорошо, иди.

Толя вышел от отца и с облегчением вздохнул: пронесло!

На своем столе, оглянувшись, — не видит ли мама? — он аккуратно зелеными чернилами вывел на листе:

«Аня! Приглашаю сегодня на каток в Парк культурны Горького. В восемь часов около последней кассы с правой стороны. Толя».

Вложив письмо в конверт и проведя языком по его сладковатым клейким краям, он осторожно, чтобы не помять бумагу, запечатал его и сверху написал: «Товарищу А. Семеновой».

Надев пальто, он вышел на лестницу.

Анин дом он нашел быстро. Определив по окнам на четвертом этаже, с какой стороны лестницы расположена Анина квартира, задыхаясь от волнения, он вошел в парадное.

Поднявшись на четвертый этаж — на Аниной двери висел голубой почтовый ящик — Толя вынул из кармана конверт и сунул его в щелку. Сквозь дырочки ящика, белея, проглядывала, вероятно, еще не вынутая с утра газета.


«Это хорошо, — пронеслось у Толи: — придут за газетой — и конверт найдут».

В этот момент за дверью послышались какие-то голоса и щелканье открываемого замка. Толя быстро сообразил, что если он побежит вниз, его может заметить выходящий из квартиры человек, и он пулей полетел на пятый этаж.

— Вот что: как Анютка придет из школы, скажи, чтоб она мне сегодня книгу купила обязательно. Она знает какую, — сказал на четвертом этаже мужчина. — А я сегодня приду поздно: у меня партучеба.

— Ты бы воротник поднял, что ли! — сказала женщина. — По радио передавали — двадцать градусов будет.

«Отец и мать! — подумал Толя. — Чуть не попался! А вдруг мать потом сюда пойдет, на пятый?»

Дальше бежать ему уже было некуда: дом пятиэтажный. Правда, один выход все-таки был: с последней площадки шла лестница на чердак.

— А вот и почта пришла, — сказала женщина. — Газета и какое-то письмо: «Товарищу А. Семеновой». Без адреса? Как оно сюда попало?

— Ну-ка, дай, — потребовал Анин отец. — Хм!.. Без адреса. Наверно, из школы кто-нибудь принес. Не достучался и бросил. Положи ей на стол. Может быть, что важное по комсомолу.

Дверь захлопнулась, и Толя услышал, как мужчина пошел вниз по лестнице.


Вечером, после уроков, наскоро перекусив дома и переодевшись в лыжный костюм, Толя уже был у касс Парка культуры и отдыха. В кармане у него лежал «Весенний этюд», начисто переписанный на меловую бумагу. Толя взял у мамы два рубля и к тому же по дороге на каток сдал в книжный магазин прошлогодний учебник. Правда, он запоздал, но это дало еще три рубля.

Часы показывали пять минут девятого. Ани нигде не было видно. Толя подождал еще пять минут. Может быть, она дома задержалась…

У касс стояли длинные очереди. Сотни мальчиков, юношей, девушек, пожилых людей с коньками в руках нескончаемым потоком шли в ворота парка.

Толя стал в очередь и, купив два билета, вернулся на условленное место. Ани здесь также не было, а часы уже показывали половину девятого.

«Не пришла… Мама, наверно, не позволила», — решил Толя и, походив взад-вперед еще несколько минут — ему уже стало холодно, — двинулся в парк.

Впереди на темном небе с красноватым оттенком, как огромная электрофорная машина, поднималось неподвижное «чортово колесо». На центральной аллее среди снега стояла высеченная из камня девушка с веслом.

Толя катался медленно, заложив руки за спину и чуть наклонившись вперед. Мимо него, вероятно убегая от контролера, с криком и смехом пронеслись какие-то мальчишки с валенками в руках.

Держась друг за друга, по льду семенила смешная пара — мужчина в оленьей дохе и женщина в котиковом манто.

Длинноногий юноша без шапки летел на беговых коньках с такой скоростью, будто за ним гналась стая собак.

«И куда все несутся? — думал Толя. — Смешно: заплатили деньги и бегают… Жалко, я папу обидел. Он хотел, чтобы я с ним пошел… А этот «Весенний этюд» надо разорвать!»

Его ничто не радовало. Он уже прокатился по всем дорожкам, объездил все пруды и поляны — Ани нигде не было.

Облокотясь на заборчик, окружавший маленький каток. Толя смотрел на фигуристов. Девушки кружились в разноцветных жакетках и коротеньких юбочках, обшитых по краям белым мехом. Легкие и воздушные, в маленьких шапочках с пуховыми шариками на макушке, они чем-то походили на гномов. Мужчины были в черных трико и свитерах, которые плотно обтягивали их красивые, стройные тела. Фигуристы танцевали вальс, краковяк, ходили вприсядку. Некоторые, вылетев из круга танцующих, вдруг начинали с головокружительной быстротой вертеться волчком, делать гигантские прыжки с переворотом в воздухе, выписывать замысловатые вензеля.

Вдруг Толя вздрогнул. К нему, вся улыбающаяся, раскрасневшаяся, подъезжала Аня.

Она была без шапки, в желтой лыжной курточке. На ресницах — иней.


— Я вас ждал, ждал… — обрадованно сказал Толя.

— А почему вы опаздываете? — Аня чуть отъехала от Толи и снова приблизилась к нему. — Я была точно в восемь…

— Я всего лишь на пять минут!

Теперь Толя отъехал и, разогнавшись, присел на корточки и прокатился пистолетиком. Затем он вынул ремешок и, протянув Ане, сказал:

— Хватайтесь!

Они катались долго. Толя вел Аню за собой на буксире и ритмично размахивая рукой, следил за плавностью своего хода. На поворотах, как опытный спортсмен, он делал наклон туловищем и красиво закидывал ногу за ногу. От этих стремительных виражей у Ани захватывало дух.

Но вскоре она, раскатавшись, вдруг отбросила Толин ремешок и сама устремилась по аллеям. Она неслась так быстро, что Толя еле-еле поспевал за нею. Он, конечно, догнал и обогнал ее, но это, к его собственному удивлению, стоило немалых усилий.

Толе захотелось сейчас же подарить Ане свое произведение, но он подумал, что лучше еще немного покататься, завести разговор о музыке, а потом уже вынуть из кармана ноты и сказать: «Аня! Эту музыку я посвящаю вам!..» Ему было приятно думать, что Аня совсем не знает, какой он ей приготовил сюрприз… Да, он бы мог с ней дружить!

— Я совсем не понимаю тех мальчишек, которые не ходят на каток, — говорил Толя на ходу. — Подумайте, так умно придумано! Конек давит на лед, а лед от давления превращается в воду. И, значит, мы катаемся по воде. А на каток я, даже когда старый буду, все равно пойду. Эх, как хорошо тут!

— Вы давно катаетесь?

— С детства. Я раньше с отцом сюда ходил.

— А со своими ребятами?

— Такого не бывало. У нас в классе все какие-то недоразвитые. Я один раз пытался их позвать, потом рукой махнул… Не хотите — не надо.

— Значит, не умеете звать, если они не пошли, — улыбнулась Аня.

— Нет, это уж такие наши ребята.

— С узким кругозором?

— Может быть. Вот взять меня: я люблю читать книги, я хожу на каток, я играю на рояле, я, наконец, могу водить автомашину. А другие что? Чем интересуются?

То, что Толя говорил о себе, было, конечно, правдой, но Аня слушала его и почему-то внутренне была с ним несогласна. Она бы не смогла так говорить о своем классе.

Огни бесконечных фонарей, огни красных и синих неоновых реклам отражались в зеркале льда.

Вереницы людей летели по длинным аллеям. Там, где был поврежден лед, будто речные бакены, стояли красные деревянные пирамиды. А у одного юноши под коньком светилась от батарейки маленькая лампочка. За ним ехали десятки любопытных, и это шествие замыкал на коньках милиционер с красной повязкой на рукаве. Играла танцевальная музыка, стремительные цепочки мальчишек пытались захватить в свое кольцо зазевавшихся конькобежцев. Ветер, дувший с Москвы-реки, был жгучим, но приятным.

Толя и Аня играли в салочки, соревновались, кто с одного толчка проедет больше метров, а потом, разгоряченные, сойдя с аллейки, пошли по снегу к стоявшему в стороне пустому павильончику, окруженному голубым барьером.

Толя смахнул рукой с барьера снежный обшлаг и, подпрыгнув, ловко сел. Аня тоже уселась рядом.

— У нас скоро будет вечер, — вдруг сказала она. — Вы придете?

— А пропустят?

— Мы билеты пришлем в ваш класс. Только жаль, что Дима, видно, не успеет радиоузел устроить.

— Он, наверно, вообще не сделает.

— Почему?

— Трудно. Одно дело — обещать, другое — выполнять… У вас что же, так и не было ни одной двойки за это время?

— Были.

— Вот видите, а вы же говорили, что ни одной не будет.

— Не будет к концу четверти. В этом я уверена. Знаете, что такое для нас сейчас плохая отметка? Это, как говорят в армии, ЧП — чрезвычайное происшествие.

— А если домашние условия не позволяют хорошо учиться?

— Надо, значит, найти выход. Одной нашей девочке, например, дома мешали заниматься маленькие братья, так мы ее прикрепили к такой, у которой есть своя комната…

Толя готов был кататься хоть всю ночь и поэтому очень огорчился, когда узнал, что Анины родители отпустили ее только до половины одиннадцатого.

В раздевалке глухой стук коньков был похож на стук кухонных ножей. Толя предложил пойти в буфет и выпить по стакану горячего чаю — это полезна после катка, — но Аня отказалась.

Когда около дома расставались, Аня сказала:

— Послушайте, Толя, а почему мы с вами, как взрослые, разговариваем на «вы»? Давайте будем на «ты».

— Давайте, — улыбнулся Толя.

— Значит, ты придешь к нам на вечер?

— Обязательно приду, — ответил Толя и вдруг смутился. — Подожди, Аня, минуточку… у меня… я тут…

Замерзшими пальцами он расстегнул пальто.

Всю дорогу, пока они ехали в метро, в нем боролись два чувства. То он думал, что дарить Ане «Весенний этюд» нельзя. Но вместе с тем — что тут такого в этом подарке? Этюд как Этюд: весна, бегут ручьи, кругом солнце…

— Я музыку сочинил… вот… дарю вам! — И Толя протянул сложенный вдвое листок.

Аня осторожно развернула бумагу и, сдув упавшую на нее снежинку, пробежала глазами по нотам и не могла скрыть своего удовольствия.

— Это ты сам сочинил? А я в нотах ничего не понимаю…

— Сам, — скромно сказал Толя.

Аня звонко рассмеялась.

— Это очень интересно — самому сочинять музыку, рисовать, писать. А у меня вот никаких, никаких способностей…

— Нет, ты способная! — сам не зная почему, возразил Толя.

Он хорошо знал, что Аня не рисует и не играет на рояле, но почему-то был уверен, что если бы ей показать, как надо играть или рисовать, она бы сразу все поняла и все сумела. У нее ведь очень крепкие руки. Как она быстро коньки расшнуровала, а потом скрепила их вместе! Раз, два — и готово! А взгляд такой спокойный, пристальный! И, самое главное, ласковый очень. Особенно, когда она глядит в глаза.

— Ну, как покатались, молодые люди? — К ребятам подошла невысокая женщина в меховом пальто и в сером платке.

Из-под платка выбивалась русая прядка. В руках женщина держала две баночки консервов и бумажный сверток.

— Мама! — воскликнула Аня. — Вот это Толя, познакомься!

— Я уже догадалась, — сказала Анина мама, протягивая Толе руку. — Екатерина Михайловна. Я слышала о тебе много хорошего. Что же вы тут стоите? Пойдемте к нам чай пить.

Толя для приличия отказался, но через минуту он уже поднимался на лифте на четвертый этаж…


IX


Второй том Большой советской энциклопедии Димка называл своей сберегательной книжкой. Здесь между страницами у Димки хранилось семьдесят три рубля.

О существовании этих капиталов никто не знал. Димка их копил три месяца. Каждый день мама выдавала по рублю на завтрак в школе, а Димка этот рубль клал в свою «сберегательную книжку».

Зачем нужны были Димке деньги, он и сам хорошо не знал. На кино и на мороженое, как делают некоторые ребята, он ни копейки не тратил. Он мог бы, конечно, просмотреть в один день сеансов десять подряд или, например, на каждом углу съедать по эскимо, но какой бы толк был от этого? После кино болела бы голова, а от эскимо — горло, вот и вся радость! Нет, такие траты были ему не по душе. Он хотел видеть у себя в руках полезную вещь. Ему хотелось купить и фотоаппарат, и охотничье ружье, и боксерские перчатки, и велосипед; приходило также в голову купить пудовую гирю для тренировки. И, однако, все это были только мечты, а какое-нибудь определенное решение еще не созрело.

И вдруг все сразу изменилось. После того как Димка начал бывать в женской школе на репетициях, ему стало ясно, что надо немедленно покупать коньки. Стоит чудесная морозная погода, и если достать коньки, тогда можно будет на каток ходить хоть каждый день. На катке музыка, много людей. И, может быть, там встретится… Аня.

«Здравствуй, Дима! — скажет она. — А знаешь, у меня коньки тупые». — «Не может быть!» — удивится Димка и усадит девочку на скамейку. Он достанет из кармана каменный брусочек и начнет снимать заусенцы с коньков. Потом проведет ногтем по лезвиям. Если с ногтя сползет беленькая стружка, значит острые. Ну, заодно Димка подтянет и шнуровку на ботинках. Аня сама еще, наверно, не знает, как надо затягивать шнурки, чтобы они не резали ноги в подъеме, а у Димки опыт…

А когда Ане станет холодно, Димка обязательно отдаст свой шарф.

Они будут ходить на каток всю зиму, потом будут читать вместе книжки, а когда окончат десятилетку, то обязательно поступят в один и тот же институт.

Как-то раз, взяв из своей сберкассы все семьдесят три рубля, Димка пошел в специальный комиссионный магазин, где продавались разные вещи для спорта и были они ценою подешевле. На прилавке, словно в ожидании Димкиного прихода, лежало все: лыжи — настоящие «телемаки», пружинистые, с металлическим креплением, подвесной мотор для лодки, велосипедные части — втулки, подшипники, педали; тут были и специальные беговые тапочки с шинами, и медицинбол, и шерстяные трусики, и булавы, похожие на старинные бутылки с вытянутым горлышком.

Здесь было всё, но не было главного — коньков.

Тогда Димка сел на троллейбус и поехал в другой магазин, который назывался «Фото — охота — радио — спорт».

Сначала он медленно ходил по залам и осматривал товары. На полках покоились предметы его мечтаний: и тупоносые бутсы, и боксерские перчатки, и фотоаппараты.

В отделе рыболовства в маленьких коробочках заманчиво сверкали «блесны» — никелированные рыбки с крючками в голове. Розовобокие поплавки лежали, будто сочные сливы. У полок, как рыцарские пики, скрестились легкие спиннинговые удилища. Длинный сетчатый сак с металлическим кольцом походил на круглую мачту радиостанции.

В охотничьем отделе к прилавку нельзя было пробиться. Тут были летчики в меховых унтах, колхозники в овчинных полушубках, какие-то бородатые люди в сапогах, кожаных галифе и куртках.

Одни смотрели в дуло ружей, другие вставляли в специальную машинку для набивки картонный патрон и делали вид, что заряжают порохом.

Генерал, толстый, с розовым носом, сосредоточенно дул в манок — маленькую дудочку, которая крякала, как утка. И по его лицу было видно, что рождавшийся кряк доставляет ему удовольствие.

У прилавка стоял медвежонок с подносом в лапах. Медвежонок очень смешно открыл рот и будто улыбался. И уж совсем было странно видеть, как уборщица, засунув руку медвежонку в пасть, протирала тряпочкой красный язык и зубы.

В другом зале Димка долго стоял около мотоцикла. Он был новенький, весь блестящий, и от него пахло резиной. В нем было все на виду — и ребристый цилиндр с выхлопной трубой, и маленькая свеча для зажигания, и какие-то тоненькие провода.

Димка нажал на гудок, но он не загудел. Он потрогал педали, покрутил ручку газа. На фонаре, на спидометре, самой большой цифрой была цифра 160. Мотоцикл мог лететь со скоростью 160 километров в час! Это было просто невероятно — такая маленькая машина, а какая в ней сила! Вот бы на такой скорости пронестись мимо Аниной школы! Димка тут до конца выжмет газ и, весь в клубах дыма, с оглушительным треском, как комета пролетит по всей улице. Аня что-то хочет сказать Димке, машет рукой, но уже поздно. Он далеко… Вот он мчится, обгоняет «победу», обгоняет «ЗИС-110» и вылетает на шоссе. А здесь только и газуй! И выходит так, что на шоссе — мотоциклетные гонки. Димка пристраивается к гонщикам, постепенно нагоняет их, затем обходит и наконец вырывается вперед. За ним погоня! Но Димка с честью выдерживает дистанцию в сто километров и первый подлетает к финишу. А здесь стоят ребята из их класса, и все видят, как ему вручают серебряный кубок и алую майку…

Димка вздохнул около мотоцикла и, подумав о том, что для его приобретения ему не придется завтракать в школе около семи лет, пошел в спортивный отдел.

Коньки с ботинками он увидел сразу. Их было на полках много.

— Тридцать седьмой у вас есть? — спросил Димка у молоденькой продавщицы в синем халате.

— Есть. Хотите посмотреть?

Димка взял ботинки с белыми шнурками и, присев на специальное кресло, стоявшее около прилавка, примерил их. Ботинки были в самый раз, теплые, на байковой подкладке. Нога в них сидела так плотно и приятно, что Димке даже не хотелось их снимать. Он затянул шнурки и прошелся около кресла. Коньки застучали по полу. Ноги от непривычки чуть-чуть подкашивались.

— Беру! — крикнул Димка продавщице.

Девушка быстро завернула в бумагу коньки и выписала чек.

И тут Димка ахнул. У него в кармане было семьдесят три рубля, а коньки стоили семьдесят пять! Но Димка ни слова не сказал продавщице. Он молча взял чек и пошел к кассе. Тут он стал в очередь — а может быть, продавщица наблюдает за ним? — и задумался: что делать?

Собственно говоря, ничего особенного не произошло. Просто не хватает двух рублей. Но все-таки Димке стадо как-то грустно, будто он должен был сегодня пойти на каток, а все дело сорвалось. Вот так всегда бывает: стремишься, стремишься к чему-нибудь и вот, кажется, твоя мечта уже должна свершиться, но нет — вдруг, пожалуйста, подводит самая малая пустяковина, как, например, сейчас — два рубля! И пока тут ходишь туда-сюда, вдруг магазин на переучет закроют, или в отделе начнут инвентаризацию, или деньги потеряешь. (Димка крепче сжал в кармане деньги.) Эх, не повезло! Не удастся, наверно, сегодня попасть на каток! Но почему же сорвалось? Чек — в кармане, коньки уже завернуты, только и остается, что сходить домой и взять два рубля.

Уже перед самым окошечком Димка вдруг сделал испуганное лицо, будто что-то забыл на прилавке, и, к удивлению кассирши, отошел от кассы.

— Молодой человек, вы будете платить? — спросила она.

— Буду. Я сейчас приду. Я калоши забыл у прилавка, когда коньки примерял, — соврал Димка — и неудачно: его ноги из будки кассы не были видны, но две женщины, стоявшие за ним, тут же посмотрели на них и непонимающе переглянулись — мальчик был в калошах.

Димка с озабоченным видом отошел от очереди и уж было собрался выходить из магазина, но потом решил зайти в радиоотдел. Ему нужно было прикинуть, какую сумму придется взять у девочек, для того чтобы они с Валькой Сидоровым смогли к самодельному приемнику купить ряд готовых деталей.

В новом отделе играла музыка и была давка. В магазин, видно, прибыли приемники, и они шли нарасхват. На полках стояли телевизоры «Т-2» с широкими голубоватыми экранами, сияли своими обтекаемыми отполированными боками «Беларусь», «ВЭФ», «Урал»… Покупатели крутили черные кружочки регуляторов, и из приемников вырывались то песни, то хрипы, то иностранная речь.

Димка протиснулся к прилавку, за которым были пластинчатые конденсаторы, лампы, трансформаторы. Все детали стоили недорого. Но Димка подумал, что, например, трансформатор все равно не придется покупать. Его можно самому намотать из проволоки. А девчачьи деньги лучше сэкономить и потратить на какие-нибудь более ценные детали.

Особенно Димке понравился патефонный моторчик с адаптером. Он погладил зеленую байку, наклеенную на диске, и представил уже себе, как завертится патефонная пластинка на крышке его приемника.

Патефонный моторчик с адаптером стоил шестьдесят девять рублей.

«А у меня в кармане семьдесят три, — почему-то подумалось Димке. — Хватило бы денег. Даже четыре рубля останется. Нет, не возьму. Моторчик пойдет в школу, а коньки — для меня! Когда-то я еще их куплю. Конечно, я смогу их сразу купить, как только девочки соберут по полтиннику, но сколько мне придется ждать? А тем временем я уже раз десять схожу на каток… Нет, не возьму!»

Он крутнул пальцем зеленый диск и пошел из магазина. Он думал о моторчике, который был уже необходим.

Подходя к своему дому, Димка вдруг остановился и задумался: все-таки что для него главное — купить коньки или сделать приемник?

Конечно, сначала приемник! Но при чем здесь коньки? Приемник пойдет в школу, а коньки он покупает для себя. Это большая разница. Но сколько ему придется ждать, пока девочки соберет деньги на моторчик? А ведь деньги уже есть, они лежат в кармане. А что он маме скажет? Но, простите, во-первых, мама ничего не знает об этих деньгах, а во-вторых, даже если бы она и знала, это не важно: он хозяин денег.

Димка обратно в магазин не пошел, а побежал.

Он даже в очередь не стал, потому что боялся, что переменит решение, а полез напрямик.

— Вы простите, — сказал он какой-то старушке, протягивая в кассу деньги, — но я тут уже стоял.

Выходя из магазина, Димка прекрасно знал, что в этом году он уже не пойдет на каток со своими коньками.

Подмышкой он бережно нес свою новую покупку — патефонный моторчик.


И ему было радостно оттого, что конец его работы уже не за горами и в скором времени он сможет запустить любую пластинку. А моторчик такая же ценная вещь, как и коньки. И если мама узнает, для кого он предназначен, она, конечно, и слова в укор не скажет.


X


За неделю до традиционного вечера в женской школе Димка решил организовать отрядный оркестр и выступить с ним перед девочками.

Эту затею одобрил Леня, и ребята охотно согласились прийти к Димке на дом на первую репетицию.

В день репетиции, придя из школы и поджидая ребят, Димка сел за регулировку уже сделанного радиоприемника.

Вообще с приемником пришлось порядком помучиться. Для него очень трудно было найти подходящий красивый футляр. Раз десять Димке с Валькой Сидоровым пришлось съездить на загородные рынки, прежде чем отыскалась почти новенькая отполированная коробка от «Минска». В ней-то и предстояло смонтировать все радиочасти: повышающие и понижающие трансформаторы, динамики, электронные лампы, электролитический конденсатор и многое другое, без чего приемник — не приемник.

Долгими вечерами, пока мать насильно не выгоняла ребят домой, они орудовали отвертками, плоскогубцами, кусачками, самодельным электрическим паяльником.

Все части устанавливались по специальной схеме, и поэтому ломать голову над расчетами почти совсем не приходилось. Сложные детали были куплены на деньги девочек. Правда, перед намоткой понижающего трансформатора пришлось рассчитать, какой длины необходим провод для сопротивления, но это был не труд. Да и вообще, если разобраться, вся существующая в мире техника — ну, там телевизоры, трамваи, автомобили, разные станки — очень бесхитростна, и понять ее, набравшись охоты, совсем не тяжело.

Строить радиоприемник было гораздо сложнее, чем делать на кастрюлях электрические сигнализаторы. Тут нужно было иметь большое терпение. Вот, например, Димка сейчас по всем правилам смонтировал новый приемник, а он не работал. Он молчал, как молчит обыкновенный фанерный ящик, как молчит комод.

Димке не терпелось поскорее получить результат — скоро к нему должны прийти ребята и он хотел продемонстрировать им работу, а приемник, как назло, ни гу-гу!

Димка проверил штепсель и вилку — может быть, они не дают контакта? Осмотрел комнатную антенну, хотя ее и нечего было проверять. Наверно, раз шестнадцать заглядывал внутрь ящика. Но все лампы горели нормально. Может быть, что-нибудь с динамиком? Однако и здесь соединения были в порядке.

Димка вытащил на свет стеклянную трубочку предохранителя, в которой натянут еле заметный волосок. Проволочка была цела, не перегорела. Но, чорт возьми, что же все-таки с приемником? Неужели его придется снова разбирать?

Димка еще раз засунул отвертку в приемник прощупать сетевой шнур — и вдруг треск! Его ударило электрическим током, и в комнате моментально потух свет.

— Но это же форменное светопреставление! — послышался в коридоре голос Савелия Яковлевича. — Ни чаю попить в спокойной атмосфере, ни книжку почитать! С ума свихнуться можно! За эту неделю — четвертый раз!

— Сейчас починю! — крикнул Димка.

Он взял из комнаты стул и пошел к распределительному щитку менять пробки.

Через две минуты в комнате снова горел свет. И это было очень кстати, потому что в квартиру ввалилась ватага ребят. Валя Сидоров держал под пальто гитару, чтобы она не замерзла. Петя Маркин откуда-то достал трензель, а Силкин прямо тут же, в коридоре, провел по рту никелированной губной гармошкой.

— Брось, брось! — прошептал Димка и указал пальцем на дверь Савелия Яковлевича.

Пришло к Димке девять человек. Трое имели гребешки с папиросной бумагой, а Горшков, как и было раньше с ним договорено, притащил в авоське шесть пустых бутылок, которые он тут же налил водой: одну — до половины, другую — чуть побольше, третью — поменьше, и так далее — и установил свою батарею на столе.

Вообще Горшков не собирался приходить. Раз Димка ведет против его дружка Парамонова подрывную деятельность, думал он, пусть сам и наяривает в оркестре. Но, с другой стороны, было удивительно: почему Димка приглашает его к себе домой? Горшков колебался, но потом, когда ему предложили играть не на гребенке, а на его родных бутылках, он пошел к Парамонову узнать, как тот относится к Димкиному приглашению.

— Что ж… Если хочешь — иди, — равнодушно сказал Юра. Но вдруг его осенила новая мысль: — Слушай, обязательно иди! Моей рукой там будешь. Понял, Пипин?

— Понял! — ответил Горшков и заговорщически подмигнул.

А вот Толя Гагарин отказался наотрез, когда Димка приглашал его. Он спросил:

— Из каких инструментов будет ваш оркестр?

— Ну, из гитары — раз, балалайки — два… — начал считать Димка.

Но Толя его оборвал:

— Хватит! «Во саду ли в огороде» собираетесь играть? Не приду. Этот ваш оркестр — халтура…

— Значит, по-твоему, нам вовсе нельзя собираться?

— Почему же не собираться? Играйте… кто вам запрещает?

Димка упрашивать Толю не стал, хотя собирался пригласить его в дирижеры.

У двоих ребят: Шуры Гинзбурга и Коли Глазкова, не было ни одного инструмента.

— Не волнуйтесь, — сказал Димка, — сейчас что-нибудь подберем.

Он взял на кухне чью-то стиральную доску из гофрированного цинка и большую кастрюлю и таким образом окончательно укомплектовал оркестр.

— Какую первую песню сыграем? — спросил он, когда все ребята уселись, держа в руках свои инструменты.

— Краковяк! «Светит месяц»! «Дубинушку»! — посыпались предложения.

— Давайте марш Черномора из «Руслана и Людмилы», — сказал Горшков, любовно проводя деревянной палочкой по своим бутылкам.

Они по-разному зазвенели.

— Это классическая музыка. Нам надо попроще. Я предлагаю «Светит месяц», — сказал Димка и, на манер эстрадного конферансье произнося «н» в нос, добавил: — Старинный русский романс! Значит, так: первый куплет мы играем на инструментах, а потом вступает хор…

Димка взмахнул метровой линейкой, которая ему служила дирижерской палочкой, и… тут пошло невообразимое. Валина гитара, которая более или менее правильно вела мотив, была совсем заглушена. Маркин отчаянью колотил в трензель, и казалось, будто едет пожарная машина с колоколом. Кастрюля издавала какие-то тупые звуки. Стиральная доска, по гофрированной середине которой водили ложкой, рычала, как тигр. И только на втором куплете, когда вступили гребешочники, можно было чуть-чуть уловить, что играется «Светит месяц».

Вдруг в Димкину дверь ожесточенно постучались.

— Товарищ Бестужев, что это значит?! Час от часу не легче! — заглянул в комнату Савелий Яковлевич.

— Здесь ансамбль ученической песни и пляски, — попытался сострить Сидоров.

Но никто не улыбнулся, потому что, увидев старика, все немного струхнули.

— Вы это дело бросьте, ежели играть не умеете! — строго сказал Савелий Яковлевич. — Драть вас надо за такую игру! Ни такта, ни мелодии. Так и за милиционером посылать не придется — сам придет.

— А-а… как же нам играть?! — робко спросил Димка и подумал: старик опять будет жаловаться маме — нарушение тишины.

Савелий Яковлевич, шлепая туфлями со сбитыми задниками, вошел в комнату. В его отполированной лысине отражался желтый абажур с лампочкой.

— Батюшки! — сказал он. — Вот, оказывается, где моя кастрюля! И стиральная доска Марьи Ивановны тут! Это что же, она вроде пианино служила? Хороши! На чужой собственности песенки наигрывают!

— А что же тут плохого? — упавшим голосом спросил Димка.

— Все плохо! — вдруг сказал Савелий Яковлевич, ладонью погладив свою лысину. — Во-первых, кастрюлю и стиральную доску из оркестра надо немедленно выкинуть, а во-вторых, я сейчас приду.

К удивлению всех ребят, а к Димкиному в особенности, Савелий Яковлевич принес из своей комнаты две расчески, старую балалайку и гармошку, на которых иногда поигрывал в зимние вечера.

— Теперь мой инструмент будет заглавный, — сказал он, усаживаясь с гармошкой перед ребятами, — а вы, значит, пособляйте. Ты на балалайке играешь? — обратился он к Сидорову.

— Играю.

— Бери ее. А ты, — сказал он Маркину, — трензель брось. Станешь дергать за гитарные басы. Это у нас как контрабас будет. Сможешь?

— Смогу. Только покажите, как.

— За показ деньги платят. Но вам уж по знакомству…

Димка глядел на соседа. У него отлегло от сердца.

Савелий Яковлевич настроил гитару и балалайку, а затем, видимо желая проверить настройку, вдруг ударил на балалайке «Барыню». В глазах у ребят замелькали его черные, изъеденные углем пальцы.

Старик словно помолодел. Он весь стал ходить ходуном, изгибался, притопывал ногой, потом вдруг ловко перекинул балалайку через плечо и, брякнув по струнам в воздухе, поймал ее за спиной, а затем, не переставая играть, пропустил ее между ног. Он играл и, подмигивая ребятам, весело подпевал:

— «Сударыня-барыня… барыня-сударыня…»

Вскоре заиграл оркестр. Савелий Яковлевич, держа в руках гармошку, дирижировал головой. Он то кивал на гребешочников, заставляя их петь потише, то глазами давал понять Вале Сидорову, что теперь очередь балалайки, то, устало тряхнув головой, приказывал всем на полный голос включаться в песню.

— «Све-тит месяц, све-етит ясный, све-етит полная луна…» — с воодушевлением, во все горло орали ребята и удивлялись сами себе — как у них хорошо получается.

— С вами хоть в Большой театр! — сказал в перерыве Савелий Яковлевич. — Разыгрались, что симфонический оркестр.

— Мы к вам в школу готовимся, — пояснил Димка. — На вечере хотим выступать.

— Слыхал про вечер… слыхал… — сказал Савелий Яковлевич, сворачивая себе из махорки толстую цыгарку. Кругом в магазинах полно папирос, а старик почему-то любил только махорку. — Приходите. Вот этого человека девочкам покажите — уж больно ловко он на бутылках играет. От всей души. — Савелий Яковлевич дымящейся цыгаркой указал на Горшкова.

— Бутылки ему давно по душе — доходная статья, — сказал Димка с явным намеком. — А вот учеба…

— Мы что, сюда говорить пришли или репетировать? — сказал Горшков и плеснул на Димку из своей бутылки.

— Ты не балуй, не балуй! — Савелий Яковлевич пригрозил пальцем. — А почему бы и не поговорить? «Ученье — свет, а неученье — тьма», и про это дело всегда говорить стоит.

— «Век живи, век учись, а дураком помрешь», — такая тоже пословица есть, — не растерялся Горшков.

— Наш Горшков, Савелий Яковлевич, еще и не такое может брякнуть, — усмехнулся Димка. — Он все, как попугай, за своим дружком Парамоновым повторяет. Тот скажет, что класс без отличников — бедность не порок, и этот тоже сочиняет, но оставленный на дополнительные занятия — без вины виноватый.

— Я гляжу, этот ваш Парамонов литературный человек, — уважительно сказал Савелий Яковлевич. — Его тут нет, а? Ну, тогда кто скажет, откуда это: «Учись, мой сын: наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни»?

— Гм! Трудный примерчик, — сокрушенно покачал головой Горшков. — Из «Бориса Годунова». Это всё так взрослые говорят: «учись», «учись», а сами, если разобраться, наверно еще хуже нас учились.

— Уж если говорить начистоту, я тоже сорви-голова был, — вдруг весело хлопнул себя по коленке Савелий Яковлевич. — Выгнали меня из школы за двойки, а отец — меня пороть. «Я за твое ученье деньги платил, свой пот проливал, а ты, кровопиец проклятый, разор семье нанес!» Он порет, а я думаю: «Без школы проживу». Такая блажь вошла в голову. Думал, что проживу, а потом гляжу — дело туго идет. Был я сторожем, потом извозчиком, затем банщиком — купцов, значит, до революции мыл. В общем, на всех лакейских должностях побывал. Вот я сижу иной раз — уже сейчас, значит — и думаю: «А будь у меня различные формулы в голове, кем бы я тогда стал? Кто знает, может, академиком или генералом…»

— Это не обязательно, что все плохие ученики будут несчастными. Толстой тоже неважно учился, — сказал Горшков.

— Ты, Горшков, трудный тип! — рассердился Димка. — Савелий Яковлевич правильно говорит, и тут все ясно. Мой отец тоже всегда жалел, что не закончил образования. Ему трудно было, он и у знакомых спал, пока комнату в Москве получил, а все-таки учился. И окончил бы институт, если бы я ему не помешал…

— А как ты ему помешал?

— На свет родился. Ему деньги на меня пришлось зарабатывать да еще старикам-родителям помогать…

К концу репетиции ребята уже сыгрались окончательно. Кроме песни «Светит месяц», они исполнили «Широка страна моя родная» и «Вдоль по улице метелица метет», которую предложил Савелий Яковлевич, сказав, что от этой песни у него ползут приятные мурашки по коже, такая она широкая и раздольная.

Перед уходом ребят Димка показал радиоприемник, который стоял на подоконнике.

— Уже готов, — не без гордости сказал он и щелчком смахнул какую-то проволочку с футляра.

— Ну-ка, включи, — заинтересовавшись, попросил Горшков.

— Он сейчас работать не будет. Его отрегулировать надо.

— А ты его все равно включи, — сказал Валя Сидоров. — Пусть хоть ребята посмотрят, как лампочки горят.

— Они-то горят хорошо…

Димка всунул вилку от приемника в штепсель и полез в ящик исправлять сетевой шнур, который он замкнул на панели переключения. И тут Димка заметил, — как он раньше не догадался! — что тот провод, который должен быть припаян к трансформатору, соединяется совсем с другой деталью.

— Подождите, ребята, — обрадовался Димка, — сейчас налажу.

Он быстро нагрел паяльник и переставил провод. Вдруг на волновой шкале вспыхнул зеленый глазок, и приемник загудел.

— Дышит! — закричал Димка. — Дышит!

И впрямь, глядя на темный сектор зеленого глазка, который то суживался, то расширялся, можно было сказать, что приемник дышит. Его слабое гуденье переходило в сильное, затем затухало и снова нарастало.

Ребята, сгрудившись возле подоконника, молча следили за товарищем. Димка уже крутил ручку настройки. В приемнике, казалось, неистовствовали сверхъестественные силы. Он оглушительно вопил, улюлюкал, а то вдруг так трещал, что ребята затыкали уши. Но для Димки эти звуки были самыми приятными. Он знал, что приемник уже живет, и это главное, а помехи можно устранить.

Димка получше воткнул в гнезда уже согревшиеся радиолампы, подкрутил винт в катушке и вдруг ясно услышал, как на одной волне пришла русская и английская речь. Казалось, перебивая друг друга, люди спорили между собой.

Димка поворачивал ручку настройки.

Германская радиостанция транслировала танцевальную музыку. В Бухаресте на русском языке пел хор кантату о мире. Из Болгарии летели слова: «Вдоль по Питерской…» А Венгрия передавала скрипку. Скрипка пела нежно и задумчиво. И Димка почему-то вдруг вздохнул. Нет, Аня, наверно, совсем, совсем не знает, сколько труда потрачено на этот приемник! А если бы не она, он, может быть, и не взялся бы за эту работу.

Димка переключил диапазон, и вот, оглушая всю комнату, радио заговорило на полную мощность:

— Говорит Москва! Московское время двадцать три часа тридцать минут. Передаем последние известия. На заводах, фабриках и в колхозах страны.

— Да-а… — восхищенно прошептал Горшков. — Вот это ты, Димка, здорово смастерил!

Но его никто не услышал, потому что динамик ревел так, будто стоял на улице и передавал последние известия для сотен людей.


XI


Горшков на следующий день подробно рассказал Парамонову о том, как сыгрался Димкин оркестр и кто чего говорил про Парамонова. И, как бы между прочим, он добавил:

— Да, ты знаешь, в это воскресенье Димка со своими уже в женскую школу идет узел оборудовать. Давай пойдем и мы, а?

— Уже одурачили тебя в оркестре? — усмехнулся Юра. — Трында-брында балалайка — и ты уже готов!

— Почему одурачили? Я всегда с тобой был и с тобой останусь. А ведь мы можем и не работать. Они будут работать, а мы не будем. Просто так придем. Может, почудим.

Почудить — это было одно из самых любимых занятий Парамонова. Он приносил в класс кусочки карбида и клал их в чернильницы. Чернила пенились, и по классу шел тяжелый запах ацетилена. Потом он любил во время уроков незаметно привязывать ребят за ремешок к партам. А однажды на киносеансе, когда показывали «Лесозаготовки», Юра повернул специальный переключатель в киноаппарате, и вдруг всё на экране пошло наоборот: спиленные деревья начали подниматься с земли и поляны на глазах зарастали лесом.

— Впрочем, если пойти и почудить — тогда можно, — согласился Юра. — Все равно в выходной нечего делать.

Когда в воскресенье к Димке вместе с Горшковым пришел и Парамонов, Димка дружелюбно поздоровался с ним и даже дал тащить радиоприемник, завернутый в клеенку.

— А-а, блудный сын пришел! — улыбнулся Леня. — К трудовой деятельности потянуло? — и шутя поднес к парамоновскому носу кулак. — Будешь баловаться — во!

Горшков нес в руках одну-единственную граммофонную пластинку, понадобившуюся Димке для пробы патефонного моторчика.

Еще позавчера с девочками было договорено, что в это воскресенье ребята приходят в школу и приступают к оборудованию радиоузла. Вместе с Леней, который был блестящим техническим консультантом, и учителем физики Михаилом Федоровичем, преподававшим в Анином классе, Димка составил план проводки трансляции.

На всех четырех этажах будет стоять по одному мощному динамику, и еще один динамик нужен в физкультурный зал, где всегда проходят школьные вечера. А сама радиорубка устраивается в лаборантской кабинета физики. Это самое подходящее помещение.

Ребят в вестибюле встретила Аня. Она была в лыжных брюках и синем свитере; видно, специально оделась для работы. Она повела всех в лаборантскую.

— Михаил Федорович, мальчики пришли, — сказала она, заходя в комнату.

— Проси, проси, — улыбнулся Михаил Федорович. — На лацкане пиджака у него красовался бело-синий ромб с гербом Советского Союза — знак выпускников университета.

В лаборантской было полно девочек. Они галдели, о чем-то спорили, но, увидев мальчиков, разом смолкли и отошли в угол комнаты, к шкафам с приборами.

— Ты что, из десятого класса? — спросил Михаил Федорович у Парамонова, когда смущенные ребята зашли в лаборантскую.

— Нет, из седьмого! — покраснел Юра.

— Здоров!.. А я по усам подумал, что десятиклассник, — сказал Михаил Федорович, и девочки дружно рассмеялись. — В общем, ребята, работать сегодня будем так: на каждую бригаду девочек мы дадим одного бригадира-мальчика, и каждая бригада будет работать на своем этаже. Кто-нибудь возражает?

— Нет! — хором ответили все.

— Прекрасно! Можем начинать. Наша задача — за сегодняшний день радиофицировать школу. Работа не трудная. Главное — протянуть из радиорубки провода по всем этажам.

Михаил Федорович, Леня и Димка остались оборудовать в лаборантской пульт включения, остальные ребята со своими бригадами, захватив по мотку проволоки и по большому динамическому рупору, выкрашенному в серебристый цвет — их купили в магазине, — двинулись по своим участкам.

Парамонов был определен в бригаду вместе с Аней, но как только девочки направились вниз, в физкультурный зал, он отстал от них и пошел на третий этаж за Горшковым.

— Ну, начнем? — прошептал он приятелю.

— Я не могу, я бригадир.

— У-у… подлиза! — ответил Парамонов. — Работать будешь?

Горшков не знал, что ответить. Откровенно говоря, ему действительно хотелось работать. Но как оставить Парамонова? И он сдался.

Незаметно от всех ребят они прокатились на перилах с четвертого этажа на первый. Лестница была пустынная, и лететь по ней можно было с любой скоростью. На первом этаже рядом с раздевалкой они включили звонок, а сами снова побежали на четвертый этаж. Звонок минуту спустя кто-то выключил. Потом Парамонов и Горшков обнаружили, что зоологический кабинет открыт, и быстро прошмыгнули туда.

В кабинете, словно в оранжерее, кругом была зелень: елочки, пальмочки, фикусы, герани. В длинных ящиках на подоконниках красовались маленькие росточки лука. А у доски на учительском столе, в террариуме, ползал уж и стояли клетка с худощавой лисой и клетка с белкой, соединенная с голубым колесом. Рыженькая белка с пушистым хвостом, увидев ребят, перешла из клетки в колесо. Затем она покачалась в нем туда-сюда и вдруг, сюсюкнув и выбросив далеко вперед лапки с коготочками, пустилась вскачь. Колесные спицы слились в полупрозрачный круг.

— Во дает — тыщу километров в час! — засмеялся Парамонов. — Ой, идея! — хлопнул он себя по лбу. — Ведь так можно где-нибудь в тундре электричество добывать! Посадил лисицу — эта посильнее, чем белка — в колесо, а колесо с динамомашиной соединено, вот и всё! Хочешь, мы сейчас это и попробуем?

— У нас динамки нет, — возразил Горшков.

— Мы без динамки. Открывай клетку у лисы, а я сейчас белку вытащу. Мы их сейчас поменяем местами.

Горшков открыл клетку, засунул в нее обе руки, чтобы схватить лису, и вдруг — цоп! — лиса укусила за палец. Горшков выдернул руки, и в это мгновение лиса выскочила в открытую дверцу, спрыгнула со стола и пулей вылетела в коридор.

— Ага, Пипин, что наделал! — захохотал Парамонов. — Упустил школьное имущество!

— Она… она меня укусила.

— Укусила? Покажи!

Горшков протянул указательный палец, на котором были две кровоточащие ранки.

— Ну, теперь ты взбесишься! — безнадежно сказал Парамонов.

— А-а… что же делать? — Горшков часто заморгал, и глаза у него наполнились слезами.

Белка все неслась галопом в своем колесе. Парамонов остановил ее рукой и вдруг увидел, что на пороге кабинета появился Михаил Федорович.

— Это вы звонили в звонок? — строго сказал он и поглядел на пустую клетку. — А где лиса?

— У-укусила, — сказал Горшков, — и убежала.

Через пять минут лису нашли в соседнем классе. Михаил Федорович закрыл за собой дверь, а Парамонов и Горшков, сняв с себя пиджаки, загнали лису в угол и тут ее накрыли.

Когда лиса была водворена на место, Михаил Федорович сказал:

— Если вы пришли сюда баловаться, тогда я вас прошу уйти. А если хотите помогать, занимайтесь делом. Выходите из кабинета.

И, провожаемые строгим взглядом учителя, Горшков, держа перед собой укушенный палец, а Парамонов — заложив руки в карманы, пошли к своим бригадам.

В физкультурном зале Юра был встречен девочками в штыки.

— Ты где ходишь? — сказала Аня. — Другие уже динамики вешают, а мы только провод распутываем!

— В лесу гонял лису, — сострил Юра и окинул взглядом потолок. — А где будем пристраивать динамик?

— Над сценой. — Аня указала рукой на подмостки.

— Правильно. А лестница?

— Обойдемся без нее.

Вдруг в зал, подталкиваемые девочками, влетели три парты.

— Сильны! — сказал Юра, глядя на девочек. — А хотите, я один всех вас прокачу?

— Не прокатишь!

— А ну садись! — скомандовал вдруг Юра.

И три девочки, кто на скамейке, кто на крышке, расселись на парте.

Парамонов засучил рукава и налег плечом. Парта стронулась, и Юра провез шагов пять визжащих девочек.

— Во как у нас! — подняв руки вверх и сделав глубокий вдох, сказал он. — Мы еще и не то можем.

— А что? — спросила Аня.

— Приходите на стадион «Динамо», там увидите. Я классический борец.

— Вот хвастун! — сказала Аня. — Что ж, сильнее тебя никого нет на свете?

— Я говорю «классический» не потому, что я сильнее всех, — степенно сказал Юра, — а потому, что я могу бороться, как в древней Греции.

— Как в древней Греции? Очень интересно!

Аня и девочки не спускали с Юры глаз. Он стоял перед ними, сильный, крепкий, и смотреть на него было приятно.

Поставив друг на дружку парты, Юра взял в руки динамик и полез к потолку. Он привесил серебристый рупор над самой сценой, присоединил к нему два провода и стал их тянуть через зал в коридор.

Со своей «лестницы» Юра не слезал. Девочки передвигали его вместе с партами, подавая ему наверх маленькие скобочки и изоляционную ленту.

Юра быстро и ловко орудовал молотком — с одного маху вбивал скобки в стену, на ходу поправляя железную кувалдочку, сползавшую с деревянной рукоятки.

— Где ты так научился приколачивать? — задрав голову к потолку, спрашивала Аня.

— У отца. Это наука нехитрая. Залезай сюда, я и тебя научу.

Аня охотно полезла наверх.

— Молоток надо держать так, — сказал Юра: — за конец рукоятки. Это если тебе нужен сильный удар. А можно взять и за середину рукоятки. Этот удар будет потише. Вот так. Ну-ка, попробуй вбить скобку.

Аня взяла в руки молоток и, ударив им по своим пальцам, отчаянно затрясла рукой, будто дотронулась до горячего железа.

В физкультурный зал вошел Федя Горшков и поманил к себе Парамонова:

— Юрка, слезь на минутку!

— А что?

— Одно дело…

Юра слез с парты и подошел к Горшкову.

— Там, на третьем этаже, бунт на корабле! — прошептал Федя.

— Какой бунт?

— Девчонки меня не слушаются.

На третьем этаже по коридору, как и в физкультурном зале, тоже двигалось «многоэтажное здание». На столе стояла парта, а на парте — тумбочка. Одна из четырех девочек, работавших в Фединой бригаде, Зина, сидела наверху на тумбочке и болтала ногами.

— Юрка, давай нам другого мальчишку! — закричала она, увидев Парамонова. — Этот ваш Горшков даже молотка держать не умеет. Посмотри: пока он вколотил две скобки, всю штукатурку на потолке отбил.

Федя, весь красный, виновато смотрел на Зину:

— Я… я им говорю, понимаешь, что у меня рука больная, а они…

— «Рука больная»! — передразнила Зина. — Тащи вот с первого этажа щетку — пол подметать!

— А что ты на него кричишь? — вступился Парамонов. — Рука у него действительно больная. И вообще, он взбеситься может. Вы его не волнуйте. А во-вторых, если бы нас в слесарной мастерской или вот в столярной учили, как с молотком обращаться, тогда стоило бы кричать.

— А мальчишкам надо все равно уметь мастерить, — сказала Зина.

Федя, потоптавшись, смущенно пошел за щеткой. Парамонов спустился к себе в физкультурный зал.

На втором этаже, видно в бригаде Вали Сидорова, запели песню «Над городом Горьким, где ясные зорьки…», и она разносилась по всей пустой школе. Ее подхватили и на третьем этаже — у Горшкова, и на четвертом — у Маркина, стали подпевать и в физкультурном зале.

Работали до темноты. В три часа дня сделали перерыв на обед, и все, кто бегал домой, принесли для тех, кто никуда не ходил, толстые бутерброды.

И вот, когда все репродукторы были соединены между собой и девочки уже расстанавливали по классам парты и подметали паркетный пол, по всем коридорам школы вдруг кто-то громко сказал:

— Уже можно включать, Леня?

— Включай, — ответил другой голос.

И вслед за этим на всех этажах духовой оркестр заиграл вальс.

— Ура? — закричала в физкультурном зале Аня и, подхватив одну из своих подруг, закружилась по паркету.

Парамонов с молотком в руке отошел в сторону. Он смотрел на танцующих девочек, порозовевших, счастливых, и очень сожалел, что сам не умеет танцевать. Проводить радио — это, оказывается, интереснее, чем гонять белку в колесе.

И никто из ребят не видел, как в эту минуту в лаборантской учитель физики Михаил Федорович обнял Димку и сказал:

— Молодчина! Мне бы вот такого помощника!


XII


Однажды поутру седьмой класс «Б» собрался у входа в автобазу Метростроя.

В проходной будке Толя попросил позвать шофера Леню Светлаева, и вахтер-инвалид на костыле немедленно выглянул из окошечка во двор и закричал:

— Эй, Светлаев, твои пришли!

Леня вышел к ребятам в синем комбинезоне, в засаленном берете. В черных, замасленных руках он держал хромированный передний буфер от «победы».

— Проходите, — сказал он. — Только вот беда: у нас одна машина в аварию попала и я занят. Помогаю слесарям.

— А интересно бы посмотреть, — сказал Димка.

— Авария как авария. Наша «победа» обходила грузовик, а навстречу ей — самосвал, широкий такой. В общем, старшина дорог. Он шел посередине шоссе и нарушал движение. Ну, вот и… удар. Приятного мало.

— А шоферы целы? — спросил Парамонов.

— Каким-то чудом спаслись, — пожал плечами Леня.

Друг за другом через проходную все прошли во двор.

В огромные ворота сюда то и дело въезжали тупоносые «ГАЗ-51», рычащие дизеля с зубром на радиаторе, тяжелые самосвалы с цепями на задних колесах. Они направлялись в специальную мойку с решетками на полу, и четыре женщины в резиновых сапогах и брезентовых капюшонах брандспойтами смывали с них грязь. Машины становились чистыми и съезжали с решеток.

В следующем помещении грузовики останавливались над ямой, в которой сидели два чумазых человека. Они быстро орудовали тавотными шприцами и снизу автомобиля смазывали всю его ходовую часть.

— Это что за детский сад? — увидев среди ребят Горшкова, усмехнулся один из смазчиков, молодой парень, похожий на ремесленника.

— А ты что, себе язык тавотом смазал? — заступился Парамонов за друга. — Смотри шприц не проглоти.

Ребята дружно засмеялись, и смазчик, смутившись, нырнул за колесо.

После смазки машины по спиральной лестнице без ступенек въезжали на второй и третий этажи и в огромных помещениях, похожих на заводские цехи, выстраивались в ровный ряд.

В слесарном цехе стояла какая-то странная «победа» коричневого цвета. Задняя часть у нее была новенькая, отполированная, а передок был изуродован и смят. Крылья с никелированными фарами и подфарниками походили на гармошку, капот был вздыблен, а радиатор вдавлен в мотор.

— Чистая работа! — усмехнулся Парамонов.

Над машиной возились два слесаря. С помощью цепной тали они вынимали мотор. А третий слесарь, уже сняв левое крыло и выправив его деревянным молотком, накладывал на места разрывов автогенные швы.


На этой «победе», будто на модели, Леня показал, как бензин из бака по тоненькой трубке подается насосом в отстойник и, пройдя сквозь фильтр, очищается от пыли. Потом он поступает в так называемый карбюратор, где распыляется, как одеколон, пульверизатором и смешивается с воздухом. А из карбюратора газообразный бензин уже попадает в поршневую группу, и здесь специальные электросвечи поджигают его.

Парамонов обошел «победу» вокруг. В кабине все блестело: на сиденьях лежали ковры, на боковых окошках висели батистовые занавесочки, а на заднем окошке на ниточке болтался чортик с рожками и хвостом. Видно, шофер очень ухаживал за своей машиной.

— И как же все-таки авария произошла? — сокрушенно спросил Парамонов.

— Шофер на самосвале не учел законов инерции, затормозил, а машина-то по скользкой дороге, пусть хоть на всех тормозах, как по маслу едет.

— Чорт его дери, какую ценность разбил! А что теперь ему будет? Суд?

— Суд…

— Да-а… Учили, учили человека в шоферской школе, деньги тратили на него, а он… загубил такую «победу»! — покачал головой Горшков.

— А с тобой вот тоже, мальчик: будешь плохо учиться — за ушко да на солнышко полетишь, — учительским тоном сказал Парамонов. — И деньги на тебя — пятьсот рублей — мы больше не будем тратить!

— Хм! Пятьсот рублей? Уж наверно, не меньше тысячи Горшков стоит, — сказал Толя.

— Ученик-то в год? — отозвался Леня. — Кладите, ребята, больше.

— А ты, Леня, сегодня, того… в баньке не парился? — сказал Парамонов.

— Не веришь? Я тебе сейчас докажу! Вот посмотри. — Леня вынул из кармана блокнот и карандаш, окинул взглядом с ног до головы Парамонова. — Сколько в вашей школе таких, как ты?

— Он один такой. — Горшков нахлобучил Парамонову шапку на глаза.

— Очень хорошо. Пишем «один». А вообще учеников?

— Кажется, у нас тысяча четыреста человек, — ответил Парамонов.

— Так. Пишем «тысяча четыреста». А сколько в школе работает учителей, нянечек, истопников и других работников? Человек семьдесят пять. Правильно я говорю?

И дальше Леня в одну минуту подсчитал, что бюджет школы — зарплата учителям, ремонт, отопление и освещение — равняется приблизительно одному миллиону рублей! И, следовательно, на каждого ученика в год государство тратит около семи тысяч рублей. А отсюда ясно: если на второй год в школе осталось человек тридцать, то, значит, свыше двухсот тысяч рублей государство потратило на них впустую…

— Двести тысяч рублей! Двести тысяч рублей! — удивились ребята. — И только одна школа! А в Москве их сколько?

Это была огромная цифра, хотя и приблизительная. Ребятам показалось, что это ошибка, но вместе с тем они сами следили за расчетами, и было ясно, что Леня нигде не ошибся.

— Вот знали бы эту арифметику ваши родители! Небось, школой никто еще с этой стороны не интересовался, — сказал Леня и, положив блокнот и карандаш в карман, добавил откровенно: — Да и сам-то я впервые… так подсчитал…

В соседнем дымном цехе на чугунной станине, вделанной в бетонный пол — это был испытательный стенд, — ревел длинный мотор. Стоявший около него широкоплечий человек с засученными рукавами снял с крючка на стене металлический стерженек с двумя отходящими от него резиновыми трубочками, воткнул концы этих трубочек, как доктор, к себе в уши и приставил стерженек к мотору.

— Я слушаю, не стучат ли шатуны! — прокричал он ребятам. — Понимаете, поршень давит на шатун, а шатун — на коленчатый вал. Вот так и создается вращательное движение.

— А у нас дома тоже автомобиль есть! — похвастался Толя. — Но он не заводится.

Но на эти слова никто не обратил внимания.

В моторную вошел знакомый вахтер-инвалид на костыле:

— Светлаев, тебя в диспетчерскую! Там наша машина с досками в снегу увязла. Поезжай — возьмешь на буксир!

Леня пошел в диспетчерскую за путевкой, и за ним во двор высыпали все ребята. Вахтер-инвалид указал им на стоявшую посередине двора грузовую машину:

— Залезайте туда! Это Ленькина. Он вас сейчас прокатит.

Ребят долго упрашивать не пришлось.

Вскоре из диспетчерской вышел Леня.

— Расселись уже? — поглядел он на отряд. — Жалко, правда, что я вам еще токарный цех не показал и вулканизаторскую, где клеят камеры. Но не беда, как-нибудь еще раз придете. Уж так вышло. Значит, вас до школы?

«ЗИС-150» выехал из гаража. Вахтер-инвалид помахал рукой и закричал:

— Эй, не стойте в кузове! Вались на дно!

Ребят уже успело тряхнуть на первом ухабе, и они, повалившись вправо, вдруг все опустились на колени, вцепились руками в борта и загоготали радостно и счастливо.


XIII


в тот день, когда Димка принес в свой класс известие о вечере в женской школе, ребята на уроках сидели неспокойно, перешептывались, перемигивались и никак не могли дождаться конца занятий. И Толя, как и все, с нетерпением ожидал, когда Димка начнет раздавать самодельные пригласительные билеты, отпечатанные на глянцевой фотобумаге.

Раздача произошла после третьего урока. Толя стоял около Димки, но тот словно не замечал его. Билеты получили почти все, даже Горшков и Парамонов, а Толя, то-есть председатель совета отряда, остался с пустыми руками.

— А мне? — с обидой спросил он, когда Димка отдал последний билет. — Ты что, забыл про меня?

— Нет, не забыл. Я специально тебе не дал.

— Почему?

— А ты помнишь, что ты говорил после того, как мы были в женской школе?

— Когда это?

— Когда я тебе позвонил.

— Не помню.

— Не ври, все помнишь! Ты отказался нам помогать. А мы обошлись без тебя. Ну, и ты сегодня обойдись без вечера!

— Но меня же ведь туда приглашали!

— Кто? — Димка внимательно посмотрел на Толю.

— Не твое дело!

— Тогда кто тебя приглашал, тот пускай и достает тебе билет.

— А впрочем, нужен ты мне со своим вечером! Еще унижаться перед тобой! — И Толя, демонстративно выйдя из класса, хлопнул дверью.

Однако, придя домой и пообедав. Толя быстро вытащил из шкафа новый черный костюм и коричневые ботинки с рубчатым рантом. Переодевшись, смочил волосы водой и гладко причесал их на пробор. Затем, взяв у мамы с туалетного столика духи «Белая сирень», он надушил платок и лацканы пиджака.

Вечер в школе начинался в семь часов, а сейчас было уже восемь. Толю задержал обед.

Когда он вышел на улицу, он почувствовал, что перелил на себя духов. От него так пахло сиренью, будто он тащил подмышкой целый цветущий куст. Это обстоятельство Толю очень смущало. «Засмеют», — подумал он о своих ребятах, и, расстегнув пальто, на ходу стал помахивать полой пиджака.

В узком проходе между дверями в женской школе толпилось человек сорок мальчишек-безбилетников. Прослышав о том, что сегодня здесь будет вечер, они сбежались сюда со всех окрестных улиц.

— Эй, нянечка, открывайте! — раздавались крики. — Впустите хоть трех человек! Что вам, жалко, что ли?

— Ребята, давайте возьмем дверь на таран!

Мальчишки дружно напирали на дверь, за которой стояла уборщица в синем халате и укоризненно качала головой.

Толя пытался хотя бы пробиться вперед сквозь толпу — а тут уж он уговорит уборщицу, — но все было бесполезно. Его никто не пропускал к дверям.

— Да я сегодня в оркестре, должен играть, и мы радиоузел делали! — кричал Толя.

— Ха-ха! Барабанщик какой! — смеялись незнакомые ребята. — А может быть, ты еще ответственный работник?

— Ребята, пустите! — рвался вперед Толя. — Я серьезно говорю. А то хуже будет…

— Хуже этого не будет, — опять смеялись ребята и локтями слегка отводили Толю в сторону.

«Что же делать? — растерянно думал он. — Неужели так и не попаду?»

Он выскочил из школы, зачем-то пробежался под ее широкими освещенными окнами, будто мог найти открытое окно, и снова вернулся к ребятам. И здесь его вдруг схватил за воротник какой-то паренек в коротком демисезонном пальтишке и в кепочке с поломанным козырьком. У него были красные руки и красный нос.

— Ты что хватаешься — получить хочешь? — обозлился Толя.

— У тебя нет билета? — тихо спросил незнакомец.

— Нет. А что? — насторожился Толя.

— Говори тише, — торжественно сказал мальчишка, еле шевеля губами и совсем не глядя на Толю. — Мы сейчас проникнем в школу. Айда за мной… — И он стал выбираться из толпы.

— А куда?

— Следуй!

Толя со своим новым знакомым зашли за школу и остановились около какой-то вделанной прямо в асфальт крышки с фасеточными стеклянными глазками.

— Дай перчатку, — сказал мальчишка Толе, а затем, наклонившись над крышкой, потянул ее вверх.

Крышка поднялась, и под ней оказался черный люк. Он был темный, и поэтому трудно было определить его глубину. Казалось, это был бездонный колодец, из которого, если туда упасть, никогда не выберешься.

Порыв ветра проволочил мимо Толиных ног обрывок газеты, и тот, упав в люк, исчез в одно мгновенье.

— Сюда для котельной уголь ссыпают, — прошептал мальчишка. — Ты лезь первый, а я второй — крышку за нами закрою.

— А там ведь, наверно, грязно? — сказал Толя.

— Подумаешь, грязно! Ты что, в интеллигенты записался?

— А вдруг поймают?

— Ничего не будет. Скажем, потанцевать захотелось. Ты из какой школы?

— Из восемьсот десятой.

— А я из семьсот третьей. Ну что ты такой нерешительный? Полезай!

Толя потоптался в раздумье, потом сел на край люка — если б его видела сейчас Аня! — и спустил в него ноги. Затем, упершись голыми руками в ледяной, посыпанный песком асфальт, наклонился вперед. В ту же секунду правая его рука соскользнула, и он, ударившись лбом о какую-то железку, провалился в люк. Когда он летел в темноту, он подумал, что тут ему пришел конец. Но, еще раз ударившись — боком о кирпич, — он упал на что-то мягкое, и это мягкое даже охнуло.

— Тише ты, чорт! — услыхал Толя чей-то шопот и почувствовал, как чьи-то мокрые, с налипшим на них песком пальцы зажимают ему рот. — Молчи, а то попадемся. Ты из какой школы?

— Из восемьсот десятой, — прошептал Толя.

Он не мог себе представить, куда он попал в своем новом костюме. Кругом была непроглядная тьма.

— И я из восемьсот десятой, — сказал мальчишка и, шумно втянув в нос воздух, добавил: — Сиренью запахло. Это ты, что ль, надушился?

— Нет, я не душился, — ответил Толя и вдруг тихо вскрикнул.

На него из люка упал его новый знакомый. Он ударил Толю ботинком по голове и с шорохом поехал по угольной горке вниз.

— Ты живой? — сдерживая смех, спросил он.

— Живой, — сказал Толя. — А там еще не будут прыгать?

— Тише, вы! — прошептали рядом с Толей. — Тут, за стенкой, кочегар торчит. Я уж этого старика, наверно, час жду, пока он уйдет. А он все разговаривает сам с собой…

— Парамонов, это ты? — спросил Толя. — Как ты сюда попал? У тебя же ведь билет?

— Я. А это ты, Толька? — засмеялся Юра. — Билет у меня в кармане. Так интереснее! Тсс! Не смейтесь! Он совсем рядом.

И действительно, Толя справа от себя услышал старческий голос. Кочегар пел дребезжащим тенорком:
		Ванька-ключник, злой разлучник,


		Разлучил князя с женой…


— Что это за песня? — спросил Толя.

— А кто его знает! Он уж тут без вас, наверно, песен двадцать мне пропел…

Вдруг Толя зажмурился. Перед ним распахнулась дверь, и в угольную яму брызнул ослепительный электрический свет. На пороге, в зимней шапке-ушанке, в валенках с калошами из красной резины, стоял старик с лопатой в руках. Толя сразу его узнал. Это был Савелий Яковлевич. Не заметив ребят, сидевших в углу, он поддел лопатой уголь и понес его к топке.

«Пропали! — подумал Толя и прижался к Парамонову. — Истопник нас поймает, поведет к директору, а там — родителей вызовут! Скандал будет! И хорош же я — куда залез!»

Истопник снова вернулся, но уже не с лопатой, а с кувалдой в руках и стал разбивать уголь. Кувалда взлетала над Толиной головой, и при каждом взмахе душа у него уходила в пятки. «Сейчас как трахнет по башке! Из-за танцев пострадаю!» Потом старик взял лопату, и через секунду Толя почувствовал, что его нога уже лежит на лопате и ее выносят на свет. Толя невольно отдернул ногу.

— Э-э… да тут кто-то есть! — вдруг сказал Савелий Яковлевич. — А ну-кось, давай… Постой, да вы, никак, втроем?

Толя вылез из ямы. За ним в котельной появились еще два приятеля. Под глазами и под носом у всех были черные разводы. Руки от угольной пыли казались обуглившимися.

— Вы зачем здесь сидите? — прищурив левый глаз, сердито спросил старик.

— На танцы, Савелий Яковлевич, торопимся, — бойко сказал новый Толин приятель, который затянул его в эту яму, и, улыбнувшись кочегару, как старому знакомому, сдвинул большим пальцем на затылок свою кепочку.


— На танцы? — Старик открыл топку котла и стал шуровать в ней уголь. Жаркое пламя дохнуло в ребячьи лица. — А кто ж с вами танцевать станет, когда рожи у вас, как у чертей?

— Это не беда! — Парамонов вынул из кармана большой платок и провел им по лицу. Платок стал черным.

— Да… не видят вас девочки, — покачал головой старик. — Намедни, на прошлом вечере, в этой яме у меня, наверно, человек десять сидело. Как вылезли оттуда в котельную, — мать моя родная! — я аж перепугался! Хотел было их к начальству, да что с ними, думаю, сделаешь! Дал им мыла, воды горячей, а вот полотенца не нашел. Это уж, видно, через директора придется просить, чтобы его специально для вас здесь повесили. Он меня сегодня вызывает, директор-то, и говорит: «Вы, Савелий Яковлевич, в нашей школе также являетесь педагогом. В райжилуправлении начинается учеба дворников и истопников, так что прошу посещать». А что, ребята, это педагогично будет, если я вас отпущу?

— Очень педагогично, — сказал, усмехнувшись, Парамонов. — По самой что ни на есть науке.

— Березовой бы тебе каши дать! — ответил старик. — В общем, мальцы, давайте так уговоримся: сегодня я вас пропущу, но чтобы это в последний раз! А как еще раз залезете — в сарай на два дня посажу.

— Честное слово, Савелий Яковлевич, в последний раз! — сказал Юра и подмигнул Толе — дескать, ну и старик, любо-дорого смотреть на него!

Тут же, в котельной, ребята вытряхнули пиджаки, почистили тряпкой ботинки и горячей водой вымыли руки и лицо.

— Вот чудаки!.. — ходил вокруг них старик. — Нет чтобы прийти во-время да, как людям, сесть на место! Всё норовят через подземный ход…

Из котельной по подвальному коридору ребята вышли на первый этаж, к физкультурному залу.

Однако войти в зал было нельзя. Там шло выступление, и дежурные девочки с красными повязками на рукавах никого не пропускали.

Толя взад-вперед прошелся по коридору, потом заглянул в один из классов. Там, к своему удивлению, он увидел какого-то мужчину с папиросой в зубах, который выводил мелом на доске смешную рожицу. Но вот, улыбнувшись, он стер свою картину и, грузный, сел за маленькую парту в первом ряду и, подперев ладонью подбородок, задумался…

Толя тихо отошел. По всему было видно, что этот человек учился давным-давно и теперь за партой вдруг припомнил свое детство — шумные коридоры, звонки на перемену и всю-всю веселую школьную жизнь. Наверно, это был чей-нибудь отец. Пришел за своей дочкой.

До коридора донеслись аплодисменты. Толя подбежал к дверям и протиснулся вперед, в душный, переполненный школьницами зал.

Занавес на минуту закрыл сцену, а когда он раздвинулся. Толя вдруг почувствовал, что медленно краснеет. На сцене стояла Аня.

Она была в коричневом форменном платье и в ослепительно белом переднике с крылышками. Толя не отрывая глаз смотрел на девочку, и радость и гордость наполняли его. Радовался он тому, что в зале было темно и он, никого не стесняясь, мог смотреть на Аню, а горд был оттого, что весь зал — Толя это чувствовал — также с восхищением глядел на Аню. Но из всего зала лишь один-единственный человек ходил с ней на каток!

— Литературный монтаж седьмого класса «А»! — звонко объявила Аня.

В зале погас свет, а затем сцена стала постепенно озаряться розовыми лучами. Толя увидел большую панораму зубчатого Кремля. Над Кремлем всходило солнце. За сценой на рояле кто-то выбивал бой курантов Спасской башни.

В зале захлопали, и тут, как в театре, начался самый настоящий концерт.

Какая-то девочка сыграла на ксилофоне «Нас утро встречает прохладой». После нее в форме летчика гражданской авиации вышла другая ученица и прочла рассказ о том, как в глухом селе спустился посланный из Москвы самолет и врач спас больную колхозницу.

Затем в ярком сарафане со ржаным снопом в руках выбежала на цыпочках колхозница. Это был танец урожая. Девочка вертелась на одной ноге, кружилась по сцене, подкидывая к потолку ржаной сноп, потом махала руками, будто снимала с деревьев яблоки, и все это делала она легко и красиво.

В первых рядах завизжали:

— Би-ис! Бис!

Но вот на сцене появился Димка — в комбинезоне, с электрическим фонариком на лбу.

Толе очень ясно припомнился тот вечер, когда Аня выбрала Димку на роль шахтера. Он вспомнил, как зашел разговор о радиоузле и как именно сам Толя, а не Димка, предложил построить в женской школе радиоузел. Потом он вспомнил и первую прогулку с Аней, когда она, сняв перчатку, протянула теплую ладонь, а потом показала свои окна на четвертом этаже. И почему-то встали перед ним ее глаза: серые с коричневыми лучиками.

Толя почти не слушал Димку, о чем он там говорил на сцене. Он очнулся, лишь когда перед зрителями закружился хоровод из узбечек, армянок, русских, татарок и других девочек, одетых в национальные костюмы.

Над стенами Кремля спускается вечер. И вдруг взлетают разноцветные огни салюта. Это были гирлянды разноцветных лампочек, которые подбрасывались к потолку за макетом Кремля…

Занавес медленно закрылся.

Зал захлопал, застучали ногами. Вместе с девочками к зрителям вышла и мать Ани. Толя сразу узнал ее и, поняв, что главным постановщиком была она, зааплодировал.

После девочек Димкин оркестр, рассевшись на сцене, ударил «Светит месяц». Горшков с самозабвенным лицом колотил по своим бутылкам, подвешенным на П-образной перекладине. Сидоров, казалось, хотел выбить душу из балалайки, так он стучал по ней пальцем, а Маркин, как какой-нибудь испанский гранд, играл на гитаре.

Оркестр громыхал вовсю, и иногда выходило: кто в лес, кто по дрова. Но когда он исчерпал весь свой репертуар, зал почему-то застонал:

— Еще! Еще!

В эту секунду Толе вдруг очень захотелось быть на сцене, среди ребят, и играть хоть на чем попало — на бутылках так на бутылках, лишь бы играть.

Но вышла Аня и сказала:

— Концерт окончен… Сейчас танцы! Первый — полонез!

В зале зажегся свет. Девочки быстро расставили по стенкам стулья, а через минуту они уже выстроились по парам и под торжественную музыку — это на рояле играла учительница пения — длинной колыхающейся вереницей двинулись по залу. Живая колонна, скользя по паркету, то растягивалась, то свертывалась, рисуя в своем движении удивительные фигуры.

В первой паре, которая вела за собой всех, стояли Аня и Зина. Они, казалось, хотели превзойти себя в выдумке — выводили девочек в коридор, возвращались обратно, давали знак рукой, и вдруг колонна растекалась на две струи — одна пара шла налево, другая направо. Девочки плыли по паркету плавно и величаво, и глаза их сияли.

Среди танцующих Толя увидел и того мальчишку, с которым он пробирался через угольный люк. Тот изящно вел свою партнершу, едва касаясь ее руки кончиками пальцев. Он обходил девочку то с одной стороны, то с другой и вежливо кланялся ей. И девочка, слегка придерживая платье, также отвечала поклоном.

Когда Аня проводила всю колонну мимо Толи, их глаза встретились. Аня улыбнулась и еле заметно кивнула головой. И вдруг Толя почувствовал, что в зале душно. Он дождался конца полонеза и пошел сквозь толпу в коридор.

— Толя, а ты что, уходишь? — вдруг услыхал он сзади Анин голос. — Иди сюда, я тебя познакомлю с нашим классом!

Толя обернулся и совсем рядом увидел серые смеющиеся глаза и бисеринки пота на лбу.

— Как, хорошо получилось? — спросила Аня.

— Очень!

— А я так волновалась, что концерт сорвется. Нет, ты подумай, какой Димка: оркестр привел! Сейчас они радиолу запустят. Ты танцуешь?

— Немножко…

— В кружке занимался?

— Меня ребята научили.

— Пойдешь па-де-катр? — спросила Аня, когда раздались звуки рояля.

— Давай попробуем, — согласился Толя.

Они стали друг против друга и взялись за руки.

Толя очень хорошо знал этот танец, но сейчас, как назло, перепутал все па. Надо было подтянуть правую ногу к левой, а он сделал наоборот. Потом вместо трех шагов вперед прошел четыре, а начал вальсировать — наступил Ане на ногу. Он казался себе некрасивым, неловким и совсем смутился.

— Подожди, не торопись и слушайся меня, — тихо сказала Аня.

И по тому, как она крепко сжала его руку. Толя почувствовал, что вести теперь уже будет она. Движения у него сразу стали размеренными и спокойными. Он моментально припомнил все детали в фигурах — плавность хода, легкие приседания, которые придают грациозность — и уже свободно пошел по кругу. Теперь ему казалось, что весь зал смотрит только на них. А музыка была такой мягкой, задушевной, что хотелось, чтобы она продолжалась долго-долго и, может быть, даже никогда не кончалась…


Тем временем на третьем этаже, в лаборантской физического кабинета, разыгралась трагедия.

После выступления Димка со своими ребятами побежал включать радиолу. Физик Михаил Федорович отдал ему ключ от лаборантской, а сам остался в зале.

Димка зажег свет в лаборантской и, включив приемник и микрофон, присоединил к ним провод от динамика в физкультурном зале. К этой торжественной минуте у него была заготовлена маленькая шутливая речь, и он, вынув из кармана исписанный тетрадный листок, положил его перед собой. Справа, в альбоме, развернутом веером, лежали пластинки, принесенные Сидоровым.

— Ребята, тише, — сказал он, заметно волнуясь. — Ходить только на цыпочках! Включаю!

— С нами крестная сила! — Парамонов сделал испуганное лицо и торжественно перекрестился.

— Внимание! Говорит школьный радиоузел! Товарищи девочки, сегодня мы передаем вам… — часто дыша, начал Димка, и вдруг — чик! — зеленый глазок на приемнике погас.

— Тьфу! — сплюнул Димка. — Так и знал, что что-нибудь случится!

Он дрожащими пальцами проверил все контакты, потом открыл заднюю крышку приемника, вытащил из медных зажимов стеклянную трубочку предохранителя и посмотрел на свет.

— Ну да, волосок перегорел, — обрадованно сказал он. — Это пустяки! У меня есть запасной. Только он в пальто в раздевалке лежит. Я сейчас прибегу.

Димка выскочил в коридор.

Парамонов с умным видом заглянул в приемник, дотронулся пальцем до двух зажимов, между которыми стоял предохранитель, и сказал:

— Димка дурак, зачем побежал? Соединил бы их куском проволоки, и все.

— Сюда простую проволоку не поставишь — специальную нужно, — возразил Горшков.

— Уж больно ты, Пипин Короткий, понимаешь! Смотри-ка! — Парамонов взял лежавший на столе никелированный пинцет и его раздвинутыми ножками дотронулся до двух зажимов. И вдруг в приемнике что-то треснуло и из него повалил дым. Запахло жженой резиной.

— Что, доигрался?! — зловеще сказал Сидоров. — Чуть пожар не наделал…

Парамонов улыбнулся. Но улыбка у него вышла жалкой. Видно было, что он перепугался.

В комнату вбежал Димка. Он потянул носом и спросил:

— Кто резину жег? Уж нельзя одних оставить!

— Здесь не резина сгорела, здесь хуже дело, — сказал Маркин.

— А что?

— Вот он пусть тебе скажет. — Сидоров кивнул на Парамонова.

— А чего? Я ничего… — растерянно сказал Парамонов. — Хотел побыстрей сделать, дотронулся пинцетом… ну и…

Димка побелел. Дальше ему ничего не нужно было объяснять, он все понял сразу.

— Так… Теперь это уже непоправимо… Сгорел трансформатор, — тихо сказал он и, бросив на стол принесенную из раздевалки новую трубочку предохранителя, устало опустился на стул.

— Эх, Юрка, в дураков нас превратил! — сказал Сидоров. — Там, в зале, все ждут, а мы?

— Что «мы»? Пока нас не растерзала толпа, надо бежать по домам, — попробовал пошутить Парамонов.

— При чем тут «бежать по домам»!.. — вздохнул Димка. — Ну кто тебя просил ковыряться?

— А я знал, что нельзя совать? — серьезно сказал Парамонов.

— Должен был знать. Ведь в предохранители ставится специально тоненькая проволочка, чтобы она расплавилась при большом напряжении. Понимаешь, в этой школе двести двадцать вольт напряжения, а приемник у меня был поставлен на сто двадцать семь…

— А-а… — обрадовался Парамонов. — Значит, он у тебя так или иначе сгорел бы!

— Ты Митрофанушка! — разозлился Димка. — Это разве дело — переключить трансформатор в приемнике на двести двадцать вольт и поставить новый предохранитель? А ты догадался — целую кочергу сунул!

— Ты потише с этим Митрофаном, — угрюмо сказал Парамонов. — Я понял твою дипломатию. Думаешь, позвал Горшкова в свой симфонический оркестр, так и я уже обработан?

— Ничего я не думаю, — сказал Димка. — Но и ты не думай, что это дело с приемником мы так забудем.

— Платить заставишь?

— Не бойся, деньги твои целы будут…

— Что же тебе надо? Мои моральные мученья? Ха-ха!

Парамонов деланно рассмеялся. Чувствовалось, что он просто хорохорится. Его внутреннее состояние выдавали глаза. Они бегали по ребячьим лицам, искали в них хоть маленькой, но поддержки и не находили.

— Ладно, уходи отсюда, — сказал Димка, — тебя никто не держит.

— Пипин Короткий, пошли! Ауфвидерзеен! — Парамонов повернулся и взялся за ручку двери.


Сидоров заметил, что у него дрожат пальцы.

Горшков растерянно посмотрел на Димку, потом на Парамонова и вдруг тихо сказал:

— Никуда я с тобой не пойду!

Парамонов, пораженный, остановился:

— Не пойдешь? Ну, заказывай гроб! — И он хлопнул дверью.

— Сам ты гроб! — сказал ему вслед Горшков и, убедившись, что Парамонов уже отошел от двери, громко добавил: — Дурак!

— Торжественная минута! — усмехнулся Маркин. — Прощание Горшкова с прошлым!

Димка и Сидоров спустились в физкультурный зал. Все девочки, тесной толпой окружив репродуктор, висящий над сценой, с напряжением вглядывались в его серебряное горло.


Аня заметила ребят и вышла из толпы:

— Слушайте, что там у вас? Почему не включаете? Мы только услышали: «Товарищи девочки», и всё…

— Сгорел трансформатор, — прямо сказал Димка.

— И музыки не будет?!

— Нет, — ответил Димка и вдруг увидел, как все девочки, окружившие его, переглянулись, перестали улыбаться и как-то обмякли.

— Какой ужас! — сказал кто-то из них.

— Да-а… вечер сорван, — как бы про себя, сказала Аня. — Учительница пения, которая нам тут играла, уже ушла. Но ведь там же было все в порядке?!

— Было…

— Тогда в чем дело?

— Парамонов… сжег…

— А когда можно будет починить?

— Теперь не знаю. На это время надо.

— Эх, досада, дело до конца не довели!

Аня в упор посмотрела на Димку и на Сидорова. Димка взглянул в ее строгие серые глаза и потупился.

Было очень горько и обидно. Трудился-трудился, ходил за деталями по магазинам и рынкам, аккуратненько все припаивал — а пришел один человек, который никогда не имел никакого отношения к его труду, и все разрушил. «Подвел!» И как тут оправдываться?

— Фокус не удался, — услыхал он за спиной шопот и обернулся.

Сзади стоял Толя. На его лице было легкое злорадство вот, не дал билета и провалился! Эту фразу услышал один лишь Димка.

Он опустил голову и, не попрощавшись, вышел из зала. За ним, провожаемый десятками глаз, тронулся Сидоров.

И в наступившей тишине были отчетливо слышны их шаги по блестящему коричневому паркету.

Толя отошел к сцене и вдруг почувствовал на себе неодобрительные взгляды школьниц, будто он тоже был в чем-то виноват. И даже Аня, стоявшая невдалеке, косо поглядывала на него. Толе стало почему-то неловко. Но почему? Он-то к радиоле непричастен. Что же, он должен бежать за ребятами и уговаривать их, чтобы они остались? Но они действительно провалились! Ведь говорили Димке — не берись!

Кое-кто из девочек пытался играть в «ручеек», водить хоровод, но веселья не получалось. Не было музыки.

— Толя, — вдруг подошла к нему Аня, — сыграй нам что-нибудь, а?

— Что именно?

Толя заметил, что многие девочки прислушиваются к их разговору, и, небрежно отбросив полу пиджака, засунул правую руку в карман брюк и чуть отклонился назад.

— Венгерку можешь?

— Я этого танца не помню.

— А какой-нибудь другой знаешь?

— Другой? — Толя поднес указательный палец к подбородку и опустил голову. — Это надо подумать…

Лицо у Ани вдруг осветилось.

— Подожди… У меня в портфеле лежит твой «Весенний этюд». Я его сейчас принесу!

Аня стремительно повернулась, но Толя схватил ее за руку:

— Подожди… Я не буду этюд играть.

— Почему?

— Эту вещь… здесь не поймут. — Толя вынул из кармана руку и покрутил пальцем в воздухе, как бы подыскивая аргумент поубедительней. — Она серьезная.

Конечно, он готов был сыграть, но ему хотелось, чтобы Аня еще немножко поговорила с ним, может быть еще раз попросила.

— Толя, я тебя очень прошу, — проникновенно сказала Аня, — выручай.

— Нет, у меня этюд очень сложный.

Тогда Аня спокойно повернулась и пошла к выходу из зала.

— Ты куда? — удивился Толя.

Он быстро догнал Аню и протянул к ней руку, будто собираясь что-то объяснить. Но Аня легонько оттолкнула руку и стремительно вышла в коридор.

«Гордость свою показывает!» — глядя ей вслед, подумал Толя, и вдруг ему стало невыразимо грустно. И зачем он поссорился? Танцевали, смеялись, а потом — вот те на! Главное, из-за чего?! Ломался, ломался… Болван!

Конечно, чтобы помириться, об этом сейчас не может быть и речи. Не ходить же за ней при всех! Да и если ходить, она не захочет мириться.

Толя еще несколько минут постоял в зале и пошел одеваться. В коридоре к нему подошла Аня и, не глядя на него, молча вернула «Весенний этюд», свернутый в трубочку.

Он вышел на улицу и долго бродил вокруг женской школы с освещенным первым этажом. Через открытые форточки из физкультурного зала долетали звуки рояля и слышны были веселые голоса. Пианист, видимо, уже нашелся…

Погода была мягкая, с мелким снежком — как раз для прогулки. Но нет, Толе уже некого было ждать.

«Неужели и я виноват в том, что Парамонов сжег трансформатор?» — думал он и, вспомнив о том, с чего началась его ссора с Аней, никак себе не мог ответить на этот вопрос. Но он чувствовал, что Аня в чем-то права, и от этого на душе было горько и обидно. Ему казалось, что он потерял что-то такое, что восстановить уже трудно и, может быть, уже невозможно. Но это потерянное «что-то» очень важно всегда и во всем. Толя долго не мог определить, что же все-таки он мог потерять, но когда уже ложился в постель, он понял и испугался. Это было Анино доверие.


XIV


Через несколько дней с Толей произошла неприятная история.

Когда он вошел в школу, торопясь на уроки, в широком вестибюле, заполненном первоклассниками, которых встречали мамы и бабушки, его окликнул Миша Фрумкин, ученик из параллельного класса.

— Здорово, Толька! — улыбаясь, сказал он. — Что же это ты ростки нового зажимаешь?

— С чего ты взял? — нахмурясь, спросил Толя.

— А ты еще не читал?! Ха-ха! Там про тебя такое написано. Ну, как в «Правде», протянули.

— В «Правде» — про меня? — побледнел Толя.

— Да нет, в нашей стенной газете! До «Правды» тебе еще далеко. Ох, и здорово! С образными выражениями, с цитатами. А карикатура — любо-дорого смотреть. Что ж ты так опростоволосился?

Толя уже не слушал Мишу. Прямо в пальто он побежал к себе, на второй этаж.

Около дверей класса, где всегда вывешивалась стенная газета, толпились мальчики. Тут были из шестых классов, из седьмых и даже из десятого.

— Эй, расходись, сам идет! — вдруг выскочив из класса, крикнул Юра Парамонов.

Увидев взволнованного Толю, ребята расступились. «Мысль ученика (экстренный выпуск)», — пробежал Толя по яркому заголовку отрядной газеты. За передовицей «Отдадим все силы учебе» шли статьи: «Скоро весна», и… вот она: «Зажимщик ростков нового». Толя впился глазами:


«Наш известный композитор Толя Гагарин махнул рукой на учебу своего отряда. Например: Юрий Парамонов ведет бесшабашный образ жизни, и поэтому из-за него сорвался вечер в женской школе. Он поломал нам общественный приемник, не зная законов физики. И ясно: Парамонов может очутиться в числе второгодников. А подсчитано: если свести всех второгодников нашего района вместе, то получится, что у нас каждый год две школы (!) учатся впустую.

В соседней, 739-й школе все классы стараются учиться без единой двойки и второгодников. А Толя Гагарин знает об этом начинании, но палец о палец не ударяет. Он только ходит, как Гамлет, и размышляет. Надо председателя одернуть!

Цепкий глаз».


«Цепкий глаз, цепкий глаз…» — повторял про себя Толя и никак не мог оторваться от газеты, потому что за его спиной стояли ребята и безусловно ждали, что он скажет. Да какой это «Цепкий глаз»? Это же Димка Бестужев!..

Под статьей была нарисована карикатура: Толя, сидящий за партой, закрыл глаза и заткнул пальцами уши, то-есть ничего не видит и не слышит, что творится вокруг него. У него был длинный нос и толстые губы, а волосы на голове почему-то стояли дыбом. Но все-таки он был похож на себя, и из этого можно было сделать вывод, что его рисовал Пипин Короткий.


— Ну что, товарищ председатель, — тронул Толю за плечо Парамонов, — здорово нас с тобой в прессе увековечили, а? Теперь мы вроде друзья — на одной доске стоим!

— Пошел вон! — обернувшись, сказал Толя и замахнулся портфелем на Парамонова.

Ребята, окружившие стенгазету, засмеялись.

— Это кому портфелем, мне? — удивился Парамонов. — Я хочу тебя поддержать в тяжелую минуту, а ты мне портфелем? Черная неблагодарность!

Толя побежал в раздевалку сдавать пальто, а вернувшись в класс, подошел к Димке, сидевшему с Маркиным и Сидоровым:

— Твоя статейка?

— Моя, — ответил Димка.

— Значит, по-твоему, я не поддерживаю новое начинание?

— Да.

— А чего ж тут нового в семьсот тридцать девятой школе, когда все школы всегда стремились и стремятся к полной успеваемости?

— А то, что теперь сами девочки — понимаешь, сами! — решили взяться за дело. Они к каждому подходят индивидуально.

— «Индивидуально»… — с иронией сказал Толя. — Какое слово выдумал! А может быть, персонально или сугубо лично?

— Ничего Димка не выдумывал. А индивидуальный подход к неуспевающим у них есть на самом деле, — сказал Сидоров. — И мы вот тоже подошли к тебе индивидуально — заметку написали.

— Хорошо, пускай такой подход будет. А при чем здесь я? Чего вы на меня навалились? Написал Димка жалкую статейку и уж думает, что Гоголь!

— Весь этот разговор — тоска зеленая, — подняв на Толю глаза, сказал Сидоров. — Вместо того чтобы согласиться с нами, ты обижаешься.

— Да была бы эта заметка деловой… Не понимаю! Сами выставляли мою кандидатуру в председатели, а тут — хлоп: «размышляет, как Гамлет»!

— Да, я выставлял тебя в председатели, — сказал Димка. — Но это не значит, что я на тебя должен все время богу молиться. И если будешь дальше так смотреть на класс, я снова напишу про тебя.

— Этого тебе уже не придется делать, — твердо сказал Толя.

— Перестроишься? — спросил Сидоров.

— С сегодняшнего дня или Димка больше не редактор газеты, или я больше не председатель совета отряда!

— Как? — изумился Димка.

— Я уже сказал, надо слушать.

В коридоре зазвенел звонок, и Толя пошел к своей парте.

В класс вместо преподавателя географии Ивана Матвеевича входил Парамонов. В руках он нес длинный человеческий скелет, видимо вытащенный из школьной кладовой, где тот всегда стоял. На черепе с пустыми глазницами сидела парамоновская шапка, а к его полукруглым ребрам веревкой был привязан учебник физики.

— Ребята! — крикнул Парамонов. — Привет из загробного мира! Географии не будет! У Ивана Матвеевича грипп! Ура!

— Ура-а! — обрадовались многие.

— Тише! — вдруг встал на парту Димка. — Учителя нет, а география будет!

— Ребята, не слушайте его! — сказал Парамонов. — Айда на улицу! — Он взял руку скелета и махнул ею в сторону окна.

— Но, ты! Отдай сюда скелет! — вдруг подошел к Парамонову Горшков. — И садись на место! Понял, идиот?

— Почему идиот? — растерянно пролепетал Парамонов, не понимая, откуда Горшков набрался такой наглости и смелости.

— Почитай один словарь — узнаешь… Надо участвовать в общественной жизни.

— А-а ты?

— Чего — я?

— Участвуешь?

— Это не твоего ума дело.

Через пять минут Ирина Николаевна, зная о том, что в седьмом «Б» пустой урок, заглянула в класс и была приятно поражена. В классе царила тишина. За столом учителя сидел Димка Бестужев и для всех читал вслух учебник по географии.


XV


В конце февраля на очередной тренировке по классической борьбе Иван Антонович Гордеев прошелся перед шеренгой ребят, одетых в борцовские костюмы.

— Итак, молодцы, — сказал он, — прошло полгода тренировки. У каждого из вас налились мускулы, стала крепче шея, а шея, как вам известно, в нашем деле вещь основная. За всеми вами я потихоньку наблюдаю и хочу сказать, что ваши спортивные успехи меня радуют. У Максимова появилась уверенность в наступлении, Парамонов выработал быстроту реакции. Но не это главное в моем слове. В марте состоятся городские соревнования по борьбе, и мне предложено из детской секции выделить несколько пар для показательных встреч…

— Вот хорошо! Впервые на соревнования! А кого выберут? — заволновались ребята.

— Разговоры отставить! Слушайте дальше, — продолжал Иван Антонович. — А поэтому все члены детской секции должны принести из школ учебные характеристики. И вывод: если у кого есть грешки, к соревнованию мы их не допустим, да и тренировочки тоже придется оставить. Сначала школа, а потом физкультура. Все понятно? Садитесь! Начинаем занятия. Парамонов и Максимов — на ковер!

На белоснежный ковер вышли двое и положили друг другу на шею руки. Иван Антонович стал на углу ковра со свистком…

Для Парамонова это сообщение было громом среди ясного неба. До сих пор о его школьной жизни в детской секции никто не знал, и Юра был спокоен. Но как быть теперь? Характеристику придется брать у Ирины Николаевны, а что она может написать, это уже известно. И, значит, к следующей тренировке Юру уже не допустят…

Юра откладывал свой разговор с Ириной Николаевной до последнего дня. Он решил действовать дипломатически. На уроках стал тише сидеть, а когда была литература, после объяснений задавал Ирине Николаевне много вопросов и делал вид, что кровно заинтересован в ее предмете.

Через несколько дней, после уроков, подождав, пока Ирина Николаевна оденется в раздевалке. Юра незаметно пошел за нею.

В переулке, освещенном фонарями, от наваленного снега было светло и чисто.

Парамонов шел сзади. Он чувствовал, что разговор о положительной характеристике для него бесполезен. На что тут можно рассчитывать?

Однако в душе теплилась маленькая надежда, что Ирина Николаевна поймет его. Он ей скажет, что не может жить без классической борьбы, что она очень развивает человека. А если у него и бывали срывы на уроках, так с кем они не случаются? И разве можно из-за этого лишать человека радости?

Но прежде чем заговорить с ней. Юре пришлось пройти кварталов пять. Ирина Николаевна зашла в булочную и купила батон. Потом в магазине «Мясо» она долго стояла в очереди. А на улице, остановившись около рекламного щита, минут десять читала сводную афишу репертуара московских театров.

Около кинотеатра «Уран» она подошла к незнакомому мальчишке, который держал в зубах папиросу, и что-то сказала ему. Мальчишка испуганно посмотрел на нее и тут же шмыгнул в толпу.

Парамонов все это видел и мог бы, конечно, поймать его, подвести к учительнице, а заодно и заговорить о своих делах, но, решив, что это нечестно — строить на мальчишке свою выгоду, зашагал дальше.

Учительница уже подходила к своему дому, когда Парамонов, сказав себе: «Была не была», поравнялся с ней.

— Ирина Николаевна, вы меня простите. Я вас не задержу?


Она остановилась и удивленно взглянула на Юру:

— Парамонов?! Как ты сюда попал?

— У меня серьезное дело.

— А почему ты в школе не подошел?

— Там народу около вас много было. Я, Ирина Николаевна, классической борьбой занимаюсь, — с жаром начал Юра. — Я без нее жить не могу. Поймите меня, как человека. Я, конечно, в чем-то виноват, но лишать человека радости? Дайте мне, пожалуйста, характеристику. У нас тренер требует… В общем, такую надо, чтобы я… Мне очень хочется заниматься борьбой.

— Ага… Я понимаю. Тебя, в общем, могут не допустить к занятиям? — сказала Ирина Николаевна.

— Да.

— Ты сейчас никуда не торопишься?

— Никуда.

— Тогда зайдем ко мне.

— Хорошо, — сказал Парамонов и подумал радостно: «Раз к себе приглашает — наверно, напишет».

Ирина Николаевна жила на первом этаже. Она открыла ключом входную дверь, обитую клеенкой, и пошла по длинному коридору. Возле своей комнаты она указала на вешалку:

— Раздевайся. Калоши поставь ближе к стенке.

В маленькой комнате по стенам были развешаны эскизы каких-то зданий, рисунки в карандаше, масляные натюрморты.

У окна на столике стояли глиняные фигурки: кузнец в фартуке, с поднятым молотом, мальчик, держащий в руках планер, и женщина с ребенком на руках.

Незаконченный бюст Пушкина был обернут тряпкой. Сбоку на фанерке лежал бесформенный комок глины.

Вдоль стены, к которой был приставлен обеденный стол, тянулась длинная книжная полка.

Ирина Николаевна вынула из своего портфеля стопку тетрадей.

— Вот жалко, ты моего сына не застал, — заговорила она, заглядывая в буфет. — Он только позавчера уехал в Китай. Окончил архитектурный институт и уехал. Скучно без него… А знаешь, он раньше тоже у нас учился. А ты, я слышала от ребят, хочешь бросать школу?

Ирина Николаевна повесила на спинку стула свой жакет, потом присела на диван и, расстегнув пряжки на туфлях, сняла их и надела тапочки. Затем она вынула из шкафа синий передник, надела его и, засучив рукава кофточки, вдруг из строгой учительницы сразу превратилась в домашнюю хозяйку.

— Нет, что вы! — смущенно сказал Парамонов и тут же придумал: — Мне просто хочется уехать в Куйбышев.

— К родителям?

— Да.

— А кстати, ты помнишь адрес отца?

— Помню. — Юра насторожился.

— Дай мне его, пожалуйста. — Ирина Николаевна взяла в руки карандаш.

«Соврать или не соврать? — заволновался Юра. — Она, наверно, ему напишет».

— Пожалуйста, — сказал Юра: — «Куйбышев, Отдел земляных работ. Парамонову».

Это был правильный адрес.

— Валентину Ивановичу? Так отца зовут? Буду ему писать, — улыбнулась Ирина Николаевна. — Это очень интересно — поговорить с человеком, который находится на такой стройке. Так… тебе, значит, характеристика нужна?

— Очень.

— Трудную ты задал мне задачу. Но ничего, что-нибудь придумаем… Впрочем, мне надо на кухню, а ты посиди здесь. Времени-то смотри сколько! Но чтоб тебе не было скучно, я сейчас кое-что покажу.

Учительница встала на стул и сняла с книжной полки толстый альбом в кожаном переплете:

— Это труд сына, посмотри.

— Спасибо, — сказал Юра и спросил: — А скажите, Ирина Николаевна, это лепит из глины тоже ваш сын?

— Сын. — В ее голосе чувствовалась гордость. — А ты любишь искусство?

Юра вспомнил, что в Третьяковской галерее он был всего один раз, но чтобы не обидеть учительницу, сказал:

— Люблю.

Он действительно любил, только не искусство, а литературу — главным образом те книжки, которые ему самому хотелось читать, а не из школьной программы.

Когда Ирина Николаевна вышла, он оглядел стол, который был одновременно и обеденным и письменным. На нем стояли белый пластмассовый прибор с одной чернильницей, настольная лампа с бумажным абажуром и будильник. На краю лежали четыре тома толкового словаря в зеленом переплете и «Бальзак об искусстве». Юра взглянул на стопку школьных тетрадей и на верхней прочел:


Институт усовершенствования учителей.

Запись лекций по методике преподавания.

Тетрадь И. Н. Бобровой.


«Тетради самой Ирины Николаевны! — догадался он. — Учительница, а сама еще учится! Неужели она не кончила института? Хотя Институт усовершенствования — это другое. Интересно, для чего ей еще учиться?»

Юра представил себе аудиторию института — это что-то вроде класса. За партой — Ирина Николаевна. И улыбнулся: наверно, там уж не побалуешься!

Потом раскрыл тяжелый альбом. Он назывался «История нашей школы со дня ее постройки в 1938 году».

На первой странице была фотография знакомого фасада школы. На ступеньках — группа ребят с физкультурным мячом.

Дальше шел календарный листок, на котором было написано: «В этот день нас приняли в комсомол».

На других страницах были наклеены фотографии незнакомых мальчиков и девочек. Это были то маленькие карточки на паспорт, то большие снимки, — например, занятий литературного кружка.

А вот бал-маскарад. Ребята танцуют в масках. На тетрадном листке тут же — окончание каких-то стихов:
		Тому, кто нас знакомит рано


		С литературой, русским языком,


		Приносим поздравление с наградой,


		И от восьмого «А» большой поклон.


«Неужели Ирина Николаевна была награждена?» — подумал Юра.

И действительно, на новой странице — фото: Ирина Николаевна с орденом Трудового Красного Знамени.

Очень четкий снимок: накрытые столы, десятиклассники держат бокалы, а внизу подпись: «Ура! Мы окончили школу! На выпускном вечере ребята курили при учителях!»

А рядом — на крыше школы стоят двое ребят и держат в руках какую-то вещь. И снова подпись: «Я и Колька вчера во время бомбежки чуть не свалились с крыши. Мы тушим зажигалки!»

Перевернув страничку. Юра нашел пожелтевшее письмо. Оно было написано карандашом.


«Дорогая Ирина Николаевна! — углубился Юра в чтение. — От кого от кого, а от Новикова Вы, уж наверно, никогда не предполагали получить весточку. Если б вы знали, как мне хочется хоть одним глазком взглянуть на наш класс! Я уже нахожусь на фронте, и целыми днями мы с ребятами вспоминаем, кто как грыз гранит науки, наши проделки и очень смеемся. Здесь все из 10-го класса. Народ веселый.

Вот уже больше двух месяцев, как мы стоим и ожидаем приказа о наступлении. В одном разрушенном доме я нашел учебник химии и с удовольствием его читаю. Я просто сам себя не узнаю. От былой моей лени не осталось и следа.

Ну, пока все. Можно было бы вам рассказать и многое другое, но я и так написал целое «сочинение».

Ирина Николаевна, мне очень хочется знать, как живут мои бывшие одноклассники. Какие ребята учатся сейчас у Вас и как они успевают? Передайте им, что я советую не пренебрегать иностранным языком. Скажите, что это говорит «кающийся грешник». О многом упущенном приходится сейчас сожалеть.

Передайте привет нашей нянечке — тете Даше.


Ваш бывший и не забывший Вас

ученик Евгений Новиков

5.5.42».


Парамонов медленно сложил письмо и подумал, что Новиков теперь, наверно, имеет много орденов и работает где-нибудь инженером.

Он показался Юре чудесным человеком — честным, простым. Кстати, между Юрой и Новиковым есть что-то общее. Тот тоже, видно по всему, в школе был не из дисциплинированных. А какое письмо написал: «Скажите, что это говорит «кающийся грешник»!»

Юра засунул письмо в конверт и вдруг на обратной стороне конверта увидел почерк Ирины Николаевны: «Убит в сентябре 1942 года».

Юра вздрогнул. Ему никак не верилось. Вот письмо лежит, а человека, чудесного человека, бывшего ученика их школы, уже нет.

Юра сдвинул брови и, глядя на одно слово «убит», тяжело вздохнул.

Потом он снова стал разглядывать фотографии учеников и учениц, но в голове почему-то вертелось одно слово «убит» и мешало спокойно листать альбом. «Какие ребята учатся сейчас у Вас и как они успевают?» Будто, как живой, про самого Парамонова спрашивает. А ведь сколько лет прошло с тех пор, как его убили! И он все спрашивает.

Будильник на столе показывал половину десятого вечера.

Юра открыл дверь комнаты и тихонько оделся. Проходя мимо кухни, он заглянул в нее. Ирина Николаевна — возле газовой плиты.

— Ты куда? — спросила она. — Я уже освобождаюсь.

— Домой, — ответил он. — Моя бабка, наверно, уже пришла — волнуется.

— А характеристика?

— Да уж ладно… — замялся Юра. — Вы же все по-честному в ней напишете?

— По-честному. А как же иначе? Но я отмечу и твои положительные качества.

— Спасибо, Ирина Николаевна, — сказал Юра. — Я, знаете, к вам в следующий раз приду… Если разрешите… Какая у меня сейчас характеристика! До свидания!

И Юра пошел к выходу.


XVI


Вернулся он домой в плохом настроении, бросил на диван пальто, поставил на газовую плиту чайник и стал бесцельно слоняться по комнате.

Бабушка работала в ночной смене. В комнате было подметено. Вместо старой скатерти с большим чернильным пятном, которое посадил Юра, на столе лежала новая — голубая. На всех постельных подушках были сменены наволочки. Ясно было — в отсутствие Юры она сходила в прачечную и принесла свежее белье. А на столе у Юры, где всегда был ералаш из газетных вырезок, спортивных фотографий и разных книг, сегодня все было прибрано.

Накрывая себе на стол, чтобы поужинать, Юра вдруг почему-то вспомнил, что он ничего не пишет отцу и матери о своих отметках. И бабушка, собственно, тоже ничего не могла сообщить им. Откуда ей знать о двойке во второй четверти, когда она еще и табеля в руках не держала? Ей сказали, что табель еще не выдают, и она не волнуется, верит. А ведь родителей не проведешь. И что бы им такое написать?

Юра вспомнил Казанский вокзал и проводы. На перроне тогда было полно народу, и все пассажиры ехали на куйбышевскую стройку. Какой-то дядька в шапке набекрень ходил с гармошкой и горланил частушки. Отец тоже немножко был навеселе и все целовал Юрку. «Ты у меня один остаешься, сынок, — говорил он. — Если дома непорядок будет, смотри — на самолете прилечу. Бабушке не груби! И чтоб в школе тоже полный порядок был! Я ж хочу тебя инженером сделать, сынок ты мой!»

Юра вздохнул. После первой четверти он дал себе слово, что уж теперь-то он начнет заниматься по-настоящему. И даже в первые дни, к удивлению всего класса, он вел себя в школе, как круглый пятерочник. Но потом… все опять пошло кувырком. Как все это складывалось, он даже сам не замечал. Только слово скажет — говорят, нагрубил педагогу. Только вскочит на кого-нибудь на перемене, чтоб скакать, как Чапаев на коне, — говорят, нарушил дисциплину. Ну и пошло, и пошло…

А то, что он умный человек, это он сам прекрасно знал. Ему об этом не раз говорили и ребята и сама Ирина Николаевна. А раз он умный, так чего же волноваться? Только вот стоит засесть за книги…

Юра встал из-за обеденного стола с твердой решимостью сейчас же начать заниматься. Он приблизительно знал, что было задано по алгебре и физике. Ему захотелось к завтрашним урокам сделать все-все до единого примерчика, как это, например, всегда делает Димка.

Раскрыв задачник по алгебре на нужной странице. Юра вдруг увидел, что тут надо решить ряд уравнений с двумя неизвестными, а главное, с извлечением корня. Если уравнение он бы смог так-сяк, как-нибудь решить, то с извлечением корня дело обстояло сложнее.

Короче говоря, Юра не имел ни малейшего представления об этом корне — откуда он взялся и что он значит.

«Попробую сначала сделать физику, — подумал он, — а к этому потом еще вернусь».

По физике ему предстояло выучить закон Ома.

«Сопротивление проволоки прямо пропорционально напряжению и обратно пропорционально силе тока, — бормотал Юра над учебником. — Сопротивление проводника…» А что такое напряжение? Откуда взялась сила тока?

Юра заглянул в предыдущие странички учебника. Оказалось, что сила тока измерялась количеством кулонов, прошедших через поперечное сечение проводника в одну секунду. А что такое кулоны?

И вдруг Юра услышал, что за стенкой, в Зининой комнате, заиграло пианино. «Мой миленький дружок, любезный пастушок.» Вот, чорт возьми, Зинка запела! Никак сосредоточиться не дает.

Парамонов подождал минут пять, думая, что вся эта музыка скоро прекратится, но потом, видя, что Чайковского сменил Бизе, а за Бизе пошел Штраус и впереди безусловно дожидался своей очереди еще новый композитор, постучал кулаком в стенку. Музыка смолкла на мгновенье, но затем вместо вальса, видно назло, Зинка заиграла бешеный гопак.

Вообще вечерами, вернувшись из школы. Юра всегда с удовольствием слушал через стенку игру Зины, но сегодня музыка ему мешала.

Юра вышел в коридор и постучал к соседям:

— Зин, поди сюда!

Девочка выглянула из комнаты.

— Ты слышала, как я стучал?

— Слышала.

— Чего же продолжаешь играть?

— А почему нельзя?

— Мешаешь! — строго сказал Парамонов. — Я физикой занимаюсь.

— Физикой? — удивилась Зина.

— Так точно! — сказал Парамонов и пошел обратно к себе в комнату.

Но Зина, видно, ему не поверила. За стенкой раздались куплеты тореадора.

«То-ре-адор, сме-ле-ее в бой…» — повторял про себя Юра. — А что ж такое кулон? Кулон — это такое количество электричества… «Тореадор, тореадор… помни, что в час борьбы твоей кровавой…» количество электричества, которое при прохождении через раствор азотнокислого серебра… выделяет на катоде… Тьфу! Ничего не понимаю!»

Юра опять постучал в стенку. Музыка смолкла, но через минуту к нему в комнату вошел Зинин отец, Иван Петрович:

— Юра, что это значит?

— А чего ваша дочь мне мешает?! — Юра встал из-за стола. — Сама шалтай-болтай и других сбивает!

— Это кто, я шалтай-болтай? — Из-за спины Ивана Петровича показалась Зина.

— Конечно, ты! Здоровая девчонка, а все время больной притворяешься! Тебя на буксире тащат.

— Юра, ты неправ, возводя такие обвинения, — сказал Иван Петрович. — Зина слабый ребенок.

— Зинка слабая? Да ее в телегу запрячь можно! — усмехнувшись, сказал Юра. — А в общем, пускай она мне не мешает.

— Подумаешь, профессор! — ответила Зина. — Создайте ему условия! Кто тебя слушать будет?

— Тише, тише, ребята! — сказал Иван Петрович. — Конфликт нужно ликвидировать, а вы — наоборот!

— Эх, Зинка, у тебя знаешь что? — вдруг сказал Юра и, постучав себя по лбу указательным пальцем, дотронулся им до деревянной двери.

Девочка больше не играла. Но сидеть над физикой Юре расхотелось. Вернее, когда в комнате наступила тишина. Юра вдруг понял, что сиди не сиди над учебником, а он так отстал, что надо начинать буквально с азов. В общем, и Зинке запретил сегодня играть — испортил ей настроение, и сам не занимался.

Юра снова постучал в стенку и крикнул:

— Зинка, играй! Теперь все равно!

А сам подумал: «Нет, надо действительно бросать школу».

— Ты что, психический больной? — вошла в комнату Зина. — То ему не играй, то играй!

— Переживаю, — искренне сказал Юра. — Вот ответь: что такое кулон?

— Кулон — это такое количество электричества, которое при прохождении через раствор азотнокислого серебра выделяет на катоде 1,118 миллиграмма серебра, — отчеканила Зина.

— Хм! Правильно! — сказал Парамонов. — А вот что такое ампер?


Определение ампера Зина тоже знала.

— Откуда тебе все это известно? — удивился Юра и тут же тихо, будто через силу, добавил: — Зин, а ты мне не объяснишь сейчас… ну, хотя бы… физику для начала? Знаешь, жизнь в нашем классе пошла наперекосяк, и теперь так не проживешь.

И вдруг Юра подумал о том, как много людей учится. Да почти все его знакомые! Учится Ирина Николаевна, Толькин отец, профессор, тоже учится по «индивидуальному методу». И даже старик-истопник из женской школы — уж, кажется, куда такому старому! — и тот на курсы попал.

— Сейчас? Уже поздно. Вот лучше с завтрашнего дня.

— Нет, давай с сегодняшнего, — настаивал Парамонов. — Хотя бы один примерчик решим. Ты же ведь знаешь меня: как захочется — я ведь места себе не найду. Ну пойми человека…

— Зина! — раздался за стенкой голос мамы. — Уже двенадцать ночи — пора спать!

— Ух, я твою маму иногда просто ненавижу! «Иди есть, иди спать»! Как будто в этом главное! — И вдруг, смирившись. Юра вежливо добавил: — Впрочем, хорошо. Спокойной ночи! Давай с завтрашнего дня.

Ему было трудно просить помощи у девочки, он готов был сквозь землю провалиться, но он понял, что лучше в своей квартире заниматься, чем оставаться с кем-нибудь в школе после уроков. А потом, если он наверстает алгебру и физику, — это будет сенсация! И главное — никто не узнает, кто ему помог, подумают, что сам. А когда сам нагоняешь, это ведь труднее, и на плечах надо иметь голову.


XVII


Димка и сам не ожидал, что такая маленькая заметка, как «Зажимщик ростков нового», вдруг обратит на себя внимание почти всей школы. После выхода стенгазеты на совместном заседании совета дружины и комитета ВЛКСМ было решено обсудить во всех отрядах Димкину заметку и принять все меры к тому, чтобы в этом учебном году не было ни одного второгодника.

Кто-то из учеников сказал про Димку, что он новатор. Его пришли однажды приглашать в четвертый «Д» на сбор. А Валя Сидоров сфотографировал Димку в задумчивой позе над электрическим звонком в кабинете физики.

За последние дни Димка вдруг почувствовал, что его подхватила какая-то невидимая рука и стала поднимать все выше и выше. А что он, собственно, такого сделал? Ничего. Он просто повторил в мужской школе то, что сказали девочки: «Долой двойку и второгодничество!»

Конечно, Димка понимал, что это совсем не из-за него во всех сорока классах прошли собрания, посвященные борьбе с двойкой; и не из-за него на эту тему разговаривали в родительском комитете. Так или иначе, напиши он об этом заметку или не напиши, а двойке все равно пришел бы конец — другие бы заговорили.

Но все-таки чувство гордости за первый верно сделанный шаг приходило к нему по праву…

Отрядный сбор седьмого класса «Б» состоялся после уроков.

В коридоре стоял шум. Дверь класса беспрестанно распахивалась, и чужие мальчишки на миг показывались на пороге, то и дело кукарекали или строили страшные рожи.

Засунув ножку стула в дверную ручку, Толя подошел к учительскому столу.

— Тише, ребята, начинаем! — сказал он и, вынув из кармана черную расческу, постучал ею по столу. — Сегодня наш отряд должен рекомендовать в комсомол трех человек. Впрочем, мы должны не рекомендовать, а составить о них мнение для совета дружины. Заявление подали: я. Валя Сидоров и Димка Бестужев.

В классе было тихо. На первой парте, полуобернувшись к ребятам, сидел Леня. Он был в красном галстуке, который очень шел к его круглому лицу. Ирина Николаевна сидела рядом с Толей за учительским столом. Положив подбородок на ладони, она внимательно рассматривала класс.

— А может быть, рекомендуем всех без обсуждения? — сказал кто-то с задней парты. — Мы же вас давно знаем.

— Маркин, потише! — сказала Ирина Николаевна, посмотрев на мальчика, который, пригнув голову, спрятался за спину соседа.

Дима поднял руку:

— Я предлагаю начать с Гагарина. Он себя первым назвал…

— Это все равно, — сказал Толя. — Можно начать и с тебя. Но раз поступило предложение, я голосую: кто за то, чтобы начать с меня, поднимите руки.

Все были «за».

— Значит, обсуждаем мою кандидатуру. — Толя сел на стул. — Слово имеет Бестужев.

— Откуда ты взял, что я первым хочу выступать? — удивился Димка. — Я, может, совсем не буду…

— Сужу по твоей активности, — сказал Толя и, увидев, что поднял руку Маркин, тут же галантно пригласил: — Прошу вас.

«Маркин, наверно, за меня будет, а Димка… этот себе на уме», — подумал Толя и поймал себя на мысли, что он боится Димки. Впрочем, он ни секунды не сомневался в том, что у класса о нем будет хорошее мнение.

Его друзьями были все ребята. С ними он учился семь лет, и вся его жизнь была перед ними как на ладони. Ребята знали его отца и мать, которая нередко ходила с классом на экскурсии. И кто, как не он, привил ребятам интерес к музыке?

Толе припомнился отрядный сбор в начале учебного года, когда его выбрали председателем. Ни одного человека не было против — все выступали «за», и, глядя тогда на класс. Толя думал, что какие все-таки чудесные ребята с ним учатся — дружные, добрые. Наверно, такой класс единственный во всей Москве!

А когда он, радостный, пришел после сбора домой, то мама первым делом позвонила к папе на работу:

— Боречка, у нас радость — Толю избрали в председатели совета отряда!

На сегодняшнем сборе у Толи тоже было хорошее настроение. Но он почему-то уже не имел такого радостного и вместе с тем спокойного чувства, какое приходит от уверенности за себя. То ли это происходило оттого, что за день он успел переволноваться, то ли потому, что перед ним сидел Димка и глаза их ни разу с начала сбора не встретились. Но как все-таки интересно устроено на земле: столько на свете голов, и у каждой — свое единственное мнение! И трудно знать, кто тебя будет ругать, а кто хвалить.

Маркин провел пальцем по учительскому столу, будто снимая пушинку, и начал:

— Гагарина я знаю с первого класса. Мы с ним тогда даже на одной парте сидели и завтраками делились. Он хороший товарищ и учится только на «отлично». Когда мы его выбрали в председатели совета отряда взамен меня, — Маркин усмехнулся, — ребята меня не слушались… он сразу стал работать по общественным делам… Ну, что еще сказать? В общем, я рекомендую Гагарина в комсомол.

И Маркин пошел к своей парте.

— У меня вопрос к Гагарину, — сказал Силкин. — Читает ли он газеты?

— Каждое утро — три, — сказал Толя: — «Пионерку», «Комсомолку» и «Правду».

— А в международном положении разбираешься?

— Да.

— Я еще могу добавить, — вскочил Силкин. — Тольку критиковали в нашей газете, и это правильно. Но я думаю, что он человек с мозгами и учтет, что ему говорят.

Толя сидел за столом приосанившись. Он постукивал расческой по столу и делал вид, что весь этот разговор относится не к нему. Однако ему было очень приятно, что ребята, как он и ожидал, его поддерживают.

Когда Силкин кончил. Толя спросил:

— Голосуем? — и вдруг, будто о чем-то вспомнил, посмотрел на Димку:

— Да-а… а ты, Бестужев, будешь?

Димка медленно встал и, упершись рукой в поднятую крышку парты, оглядел класс. Он еще был в нерешительности. Может быть, лучше поговорить с Толей наедине, а не вот так — перед всем классом?


— В общем, тут и Маркин выступал «за», и Силкин «за», и, кажется, весь класс за него. — Димка покачал крышкой парты, словно хотел проверить, крепко ли она держится, — а я за Гагарина голосовать не буду… Что Парамонов, что Гагарин — одно и то же. Один тянет назад, другой не ведет вперед.

По классу пошел шум.

— Давай, давай! — предчувствуя, что сейчас будет разговор начистоту, задорно сказал Леня.

— Вот вы посмотрите на Гагарина, — продолжал Димка. — Когда его хвалили, он сидел приосанившись, а когда я стал выступать, развалился на стуле, будто ему все равно…

Толя не спеша выпрямился. «Начинается! — подумал он. — Так я и знал!»

— Он всегда такой… Когда я его в газете протянул, он ко мне чуть не с кулаками прибежал: «С сегодняшнего дня или ты больше не редактор, или я больше не председатель».

— Не ври, Димка, — миролюбиво пояснил Толя. — Я просто хотел, чтобы все заметки утверждались советом отряда.

— Нет, неправда, — вдруг сказал Ваня Сидоров. — Я тоже понял тебя так, как и Димка. Ты не выкручивайся!

— Я не выкручиваюсь, потише выражайся!

— Он не выражается, это образное слово, — продолжал Димка. — Короче говоря, я думал — ты болеешь за класс, а тебе наплевать на него! Ты не верил в нас, что мы справимся с радиоузлом. Тебя просят сыграть на рояле, а ты ломаешься и музыку от класса зажимаешь.

— А ты что, без грехов? — спросил Димку Парамонов.

— Может быть, и у меня тоже есть грехи, это тебе виднее. Но я много раз говорил Гагарину о тебе, а он все отмахивается. И что же вышло? Нашего ученика уже не мы, а девочки тянут.

— Я сам занимаюсь, — покраснев, сказал Парамонов.

Но это замечание Димка пропустил мимо ушей.

— Дожили! — усмехнулся он. — Будто у самих нет сил! И ты, Толька, один лишь хочешь быть отличником, а до остальных тебе дела нет. Я понял тебя.

При всеобщем молчании Димка сел. Он чувствовал, что говорил сумбурно, но главное — высказался.

Послышались взволнованные возгласы:

— Как Цицерон!

— Уж больно загнул Димка! Гагарин свой парень!

— А Димка прав! Поглядел в корень!

Толя растерянно моргал. Он то ухмылялся, то мрачнел. Он увидел, что Леня незаметно показал Димке, что он ему аплодирует.

Лишь одна Ирина Николаевна улыбалась, будто ничего не произошло. Она встала из-за стола и, одернув кофточку, слегка хлопнула в ладоши:

— Люблю, когда начинаются прения сторон. Действительно, тут есть о чем поговорить. Вот видно — в классе шла какая-то подводная борьба, а сегодня из воды показались головы, и вопрос поставлен остро: об ответственности пионерского вожака. И в самом деле, ребята, как вы думаете: место председателя совета отряда — это пост или кресло, на которое надо кого-то посадить?

— Пост… пост… — зашептали в классе.

— Правильно, пост. А вот интересно знать, почему на этот пост вы поставили Толю Гагарина?

— Я скажу, — поднял Димка руку. — Это я первый предложил его кандидатуру. Толя был тогда правильным человеком. Но он, видно, подумал, что раз мы его выбрали, значит он незаменимый, и зазнался. Ему нравилась его должность, а сам он совсем о классе не заботился.

— Ребята! Ребята! — закричал Маркин. — Это верно, что Толя как председатель виноват! Но я не знаю, можно ли из-за этого не давать рекомендации. А насчет двоек — так это и Димка отвечает, и я, и все мы. И в других классах тоже не лучше.

— А в семьсот тридцать девятой как? — спросил Димка.

— Там другое дело, — весело сказал Горшков: — девчонки в футбол и в хоккей не играют.

— Садись, Федька, зарапортовался! — хлопнул Горшкова по плечу Силкин. — Гагарин должен был весь класс направлять, а он этого не делал!

— Нет, я боролся! — сказал Толя. — Но я не виноват, что Парамонов неспособный! Этот разговор Димка завел специально. Он злится на меня.

— Это кто неспособный? — обиделся Парамонов. — Я? А ты гений?

— Злюсь на тебя? Да зачем ты мне нужен? — сказал Димка. — Я просто подумал о нашем классе и понял, что дальше так жить нельзя!

— Ты кончил? — спросил Толя.

— Кончил.

Толя, оттянув рукав куртки, посмотрел на часы и встал со стула:

— Кто за то, чтобы мне дать рекомендацию в комсомол?

— Подожди, — сказал Леня. — Теперь мое слово. Ребята, сейчас нам нужно решить, рекомендовать Толю в комсомол или нет. Кажется, о председателе совета отряда у нас не должно быть двух мнений. Но выходит, это не так. В чем тут дело? Я скажу коротко. Вы все видели в гараже разбитую «победу». Мы ее ремонтировали три дня, так сказать, исправили ошибку чужого шофера. И ругали мы его на чем свет стоит. Вот растяпа! А если бы на этого человека его товарищи обратили пораньше внимание да указали бы ему, что он плохо знает законы инерции, тогда бы в нашем гараже такой беды не было. Короче говоря, мы все так должны понять Бестужева: он хочет предупредить Толю, чтобы тот всегда был начеку. Значит, поступило два предложения: одно — рекомендовать, а другое, как ты сформулировал свое предложение?

— Повременить с рекомендацией, — сказал Димка.

— А вы, Ирина Николаевна, как думаете? — спросил Леня.

Ирина Николаевна вышла из-за стола и прошлась по классу:

— Я сейчас думаю вот о чем: о том, что у наших ребят появился совершенно другой подход к учебе. Видите ли, ребята, коммунизм нельзя сразу построить, чтобы так: заснул при социализме, а наутро проснулся, глядишь — коммунизм! Нам нужно его строить, а чтобы строить, надо знать. Планируя свое хозяйство, наше государство рассчитывает на каждого школьника, как на будущего строителя. И, положим, вот Парамонов, по государственному плану, как инженер должен ехать в 1955 году на строительство заводов автомобилей-самосвалов. А он в седьмом классе вдруг по лени остался на второй год! Теперь смотрите. Значит, он поедет на стройку на год позже, и, следовательно, тот участок, которым он будет руководить, на год позже войдет в строй. А значит, и задержится выпуск самосвалов. Иными словами, ленивый, плохой ученик, совсем и не думая об этом, задерживает строительство наших электростанций, наш рост. На стройках должны работать парамоновские самосвалы, а их нет. Но, безусловно, бить таких учеников никто не собирается. Мы им должны сообща помочь. И вот в выступлении Димы я чувствую заботу о слабых. Это хорошо. А насчет Толи Гагарина у меня тоже есть определенное мнение. Но я считаю, что в седьмом классе уже люди достаточно взрослые и голос класса подправлять мне не придется! Только всегда надо помнить, что все решения, касающиеся живого человека, должны быть обдуманны, серьезны. Пионерский отряд должен воспитывать ученика, а не унижать его достоинство несправедливым решением…

— Значит, голосуем первое. Кто за то, чтобы дать рекомендацию? — сказал Леня.

Ребята, переглядываясь, стали медленно поднимать руки. Вот взлетело их девять, десять, потом две тихо опустились.

— Так, — сказал Леня. — А кто против? — И, посмотрев на вновь взлетевшие руки, добавил: — Большинство. Вот видите, как иногда бывает. Формально мы его хотели рекомендовать, а на поверку вышло — нельзя!

В этот момент в классе внезапно послышался странный хруст.

В руках у Толи сломалась черная расческа. Он тупо посмотрел на два кусочка и пытался сложить их. Но они распадались. Потом он спрятал эти обломки в карманчик и, ни на кого не глядя, пошел к дверям.

Засунутая в дверную ручку ножка стула ни за что не хотела вылезать оттуда. Закусив нижнюю губу. Толя молча пытался вырвать ее. Однако стул не подавался.

Ребята испуганно переглянулись. Потом кто-то тихо сказал:

— Может, переголосуем, а? — И тут же сам поправился: — Да нет уж, решено!

Толю никто не удерживал на собрании. Он открыл дверь и ушел.

Сбор продолжался.

А в конце пионерский отряд постановил доложить совету дружины, что седьмой класс «Б» Диму Бестужева и Валю Сидорова в комсомол рекомендует единогласно.


XVIII


Борис Ефимович пришел из института домой в десятом часу вечера. Дверь ему открыла жена. Взяв пухлый портфель, она взволнованно сообщила:

— Боречка, у нас несчастье: Толю не приняли в комсомол.

— Не приняли? — удивился Борис Ефимович. — Но его, кажется, и не должны были сегодня принимать. Ты что-то путаешь.

— Нет, нет, это я точно знаю. Он сейчас вернулся с собрания и в твоем кабинете… плачет! — Толина мама покосилась на угловую по коридорчику дверь.

Борис Ефимович нахмурился и задумчиво погладил подбородок:

— Хорошо… Приготовь мне поесть. Я сейчас с ним поговорю.

Он повесил пальто и, заглянув в квадратное зеркало, висевшее в прихожей, поправил галстук.

Что могло произойти с сыном? Школьные дела у него, кажется, шли хорошо, и вдруг — не приняли в комсомол!

Борис Ефимович вошел в свой кабинет. Толя лежал на диване, уткнувшись в кожаный валик.

— А ну-ка, брат, что у тебя там случилось? — сказал отец, сев рядом.

Толя не отвечал.

— Поднимайся, поднимайся, — ласково потрепал его по волосам Борис Ефимович, а затем, как маленького ребенка, поднял за плечи и усадил рядом с собой.

Лицо у Толи было красное, глаза припухшие.

— Тебя действительно не приняли в комсомол?

— Да, — глухо ответил Толя. — Рекомендацию не дали.

— Подожди. Насколько мне известно, прием в комсомол — это одно дело, а рекомендация — другое. Так, значит, тебе не дали рекомендацию? А кто должен был дать?

— Наш отряд.

— И отряд не поддержал своего председателя?

— Да… — По Толиным губам пробежала легкая судорога. — Сказали — повременить.

— Значит, дело серьезное. — Борис Ефимович встал и прошелся по комнате. — Ну, а как же все это произошло?

Дверь бесшумно отворилась, и в кабинет вошла мама:

— Боря, ужин на столе. Я считаю, что мы немедленно должны идти в школу и поговорить с директором. Так нельзя с ребенком поступать. Если ты не пойдешь, пойду я…

— Хорошо, хорошо… утихомирься, — сказал Борис Ефимович. — Я готов пойти в школу, но должен же я сначала все выяснить!

— Тут выяснять нечего. Толя учится хорошо. Толя культурный мальчик — ты сам видишь, как он много читает и всем интересуется, — и он безусловно достоин, чтобы его приняли в комсомол. Я не хочу, чтобы на мальчике уже с детства появилось пятно.

— Оставь этот разговор! Никаких на нем пятен не появится. По твоим словам. Толя уже достоин, чтобы его приняли в комсомол, а вот видишь, у класса другое мнение — повременить. И Толя сейчас нам обо всем расскажет.

— Ужин остывает.

— Ничего, подождет.

Борис Ефимович открыл ящик письменного стола и достал из него трубку в виде человеческой головки.

Толя посмотрел на склонившееся над трубкой лицо отца и прерывисто вздохнул. Он помнил такой случай. Во дворе его всегда бил и дразнил Мишка Туманов, сын дворника. Он был сильнее, и поэтому Толе всегда приходилось убегать. Но однажды, когда Толя вышел во двор с отцом и встретил Мишку Туманова, то стукнул его без всяких разговоров по спине. Мишка посмотрел на Толю, а потом с размаху ударил его по уху.

«Папа!» — закричал Толя и кинулся к отцу — дескать, помогай!

Но тот даже и слова не сказал Мише. Он сжал Толину руку и тихо промолвил:

«За тебя я никогда не буду заступаться. Действуй сам. А самое простое — наберись храбрости и расквитайся. Но лучше всего живи с Мишей в мире, и вам во дворе будет веселее».

Толя понял тогда, что на отца можно рассчитывать не во всех случаях. Он принципиальный.

— Тут долго рассказывать нечего. — Толя поставил локти на колени и подпер ладонями голову. — Не рекомендовали, и всё!

— А ты поподробнее, не стесняйся. — Отец обнял Толю.

— Ну, сбор отряда начался сразу после уроков, — начал Толя. — Нас троих — меня, Димку Бестужева и Сидорова — должны были рекомендовать в комсомол.

— Вот тебе первое замечание, дружок, — сказал отец: — когда ты о ком-либо рассказываешь и упоминаешь о себе, себя ты должен упоминать в конце. Понял?

— Понял, — сказал Толя. — В общем, в классе сидели все ребята и Ирина Николаевна.

— Ирина Николаевна тоже была? — спросила мама, которая присела в кресло напротив Толи. — Она ведь к тебе хорошо относится.

— Да при чем здесь «хорошо относится»! — сердито посмотрел на нее Толя. — В комсомол не она рекомендует! Не перебивай! Значит, сначала все хорошо шло, меня хвалили. Да-а… а на собрании надо было, чтобы все шло на основе критики и самокритики. И вот… все вдруг напали на меня, и первый — Димка…

— Это какой Димка? — заинтересовалась мама. — Он к нам приходил?

— Приходил. Он тебе на швейную машину ремень надел.

— А-а, помню. Симпатичный мальчик. И что он говорил?

— «Симпатичный»! — горько усмехнулся Толя. — С него все и началось!

— Почему? — спросил отец.

— Кто его знает!

— Все-таки, на каком основании?

— Говорил, будто я его подбил в женской школе радиоузел сделать, а потом сказал по телефону, что делать не надо.

— Это было?

— Ну… было.

— А ты прямо отвечай, без «ну». Дальше.

— Говорил, что я ломаюсь, когда меня просят сыграть на рояле и музыку от масс зажимаю. — Толя улыбнулся. — Нашел, за что уколоть!

— Ты действительно так поступаешь?

— Я играю, когда мне захочется. А эти ребята ко мне почти на каждой перемене пристают — сыграй да сыграй. А у нас в зале рояль стоит. Но не могу же я, как автомат, играть!

— Хорошо. Может быть, в этом ты и прав, — сказал отец. — Но я бы на твоем месте всегда играл для ребят. Что еще было?

— У нас Парамонов учится, здоровый такой тип, но двоечник. А Димка свалил все на меня. Будто я сам отлично учусь, а на остальных мне наплевать… И я новое не поддерживаю.

— Так… А в чем у вас заключается новое?

— В том, чтобы вся школа не имела ни одной двойки, ни одного второгодника.

— Почему это новое? Это старая школьная проблема.

— Конечно, старая. Но если раньше об этом только учителя говорили, то теперь все ребята сами взялись.

— И ты, значит, не поддерживаешь это начинание?

— Чепуха! Я никогда ничего не говорил против этого!

— А по какому предмету у Парамонова двойка?

— По алгебре. Но он и физику плохо знает. А что я с ним поделаю, когда и сама Ирина Николаевна не справляется!

— Стоп! — перебил отец. — Вот тебе пример того, что ты действительно не поддерживаешь эту борьбу. Раз ты видел, что будто бы учительница не справляется, значит, ты, как председатель совета отряда, должен был ей помочь. Как вожак несешь ответственность.

— Ответственность? Что я, родитель?

— Во-первых, ты отвечаешь за честь отряда, во-вторых перед самими ребятами. Они тебя выбирали, так сказать, в идейные вожаки, и они ждут от тебя руководства.

— Я руководил… — сказал Толя. — Когда я сейчас им стал возражать, они сказали, что я несамокритичен. А на самом деле, вот спроси у кого хочешь: у нас подшефный детский дом есть? Есть. Наш класс золу для удобрения собирал? Собирал.

— Это верно, — сказала мама. — Он у меня почти новое корыто в школу унес для этой золы.

— Хорошо, это я принимаю, — согласился отец. — Но как ты учебой руководил? Вот ты сейчас сказал, что у тебя в отряде есть двойки. Признаешь?

— Признаю.

— Значит, этот главный показатель что о тебе говорит?

— Пускай говорит неважно, — согласился Толя, — но почему я вчера для класса был хорош, а сегодня уже плох?

Отец исподлобья посмотрел на сына, пососал затухающую трубку. Он понял, что этот вопрос задал уже не тот Толя, который еще совсем недавно ходил в матросской шапочке с надписью «Герой» и называл бабушку «буней» и газированную воду «дрессированной», а взрослый человек, к которому пришла жизнь с первыми раздумьями и первыми переживаниями. И ему надо было дать простой ответ.


— Жизнь идет вперед, сынок, — сказал Борис Ефимович, — и ребята просто поумнели. Вчера ты их удовлетворял, а сегодня они видят, что ты топчешься на месте. Вот тебя и ругают. Ругают своего вожака, если говорить языком взрослых, за формально-бюрократическое руководство. Надо всегда и везде идти вперед. Я иной раз сам с удивлением гляжу вокруг, как у нас все растут, учатся. И если ты хочешь руководить, ты должен вдесятеро больше учиться, чем все остальные… Ты до конца был на сборе?

— Нет. Как они проголосовали, я сразу ушел. Мне обидно стало. Но я, наверно, уже не председатель. И хоть бы я сам плохо учился, а то ведь из-за двоечников пострадал!

Борис Ефимович спичкой поковырял в трубке и задумчиво постучал ею по пепельнице. У него было такое ощущение, будто он тоже в чем-то виноват. Да, учебой сына он интересовался, но почему, например, он ни разу не спросил у Толи, как идут дела в классе? Ведь Толина школа — это для него второй дом. А он, отец, в этом доме за все семь лет обучения сына был всего лишь два раза, и то на родительских собраниях. А ведь можно было бы и по-дружески зайти к ребятам, рассказать им, ну, хотя бы об изобретении микроскопа, о кровообращении или о строении человеческого организма. Наконец, можно было бы повести их в лабораторию и показать аппарат Рентгена, объяснить его устройство… И это надо сделать в самое ближайшее время.

— Вот что. Толя, — вдруг тряхнул отец головой. — В общем, твое дело поправимое. Ты завтра подойди к Димке и поговори с ним в открытую, по-честному: «Знаешь, Дима, давай вместе подумаем…»

— Я к Димке больше никогда не подойду! — отрезал Толя. — Подлизываться не буду!

— Нет, ты должен подойти! Это не подлизыванье.

— Не подойду! Димка для меня умер!

— Ну, если ты считаешь личную обиду важнее вашего общею дела, тогда наш разговор окончен. Мне кажется, прямой путь — это лучший путь. Ты поступаешь несерьезно! Думай сам! — И отец, засунув трубку в карман, вдруг вышел из комнаты.

— Толя, ты неправ! — поднялась за ним мама, сидевшая в кресле. — Я всегда бываю на твоей стороне, ты знаешь, но сегодня ты неправ. И ты зря так с папой разговаривал.

Мама тоже пошла в столовую за отцом, и Толя услышал, как там зажужжали их приглушенные голоса.

После ухода родителей ему совсем стало невмоготу. Он снова и снова перебирал в памяти все то, что было сказано на сегодняшнем сборе. С кем-то соглашался, с кем-то не соглашался, но никак не мог простить Димке его слов о том, что Гагарин и Парамонов одинаково мешают классу. Один тянет назад, а другой не ведет вперед. И неужели после этих слов он сможет подойти к нему?!

И вдруг Толя вспомнил об Ане. Хорошо бы поговорить с ней, встретиться!

Однажды — это было давно — он бродил возле женской школы. Но все было безрезультатно. В первый раз он ее не встретил, а во второй она шла с подругами — не подойдешь. И неизвестно, захотела ли бы она с ним разговаривать после той ссоры… Гордая… Вернула этюд и даже «до свиданья» не сказала. Три дня Толя носил свое сочинение в портфеле и не знал, куда его девать. Уничтожать было жалко, дома держать — опасно (мама найдет и обязательно спросит, что это такое — «Посвящается Ане С.»), а какого-нибудь несгораемого шкафа у Толи не было. И тогда он опустил «Весенний этюд», как и первую свою записку с приглашением на каток, в знакомый почтовый ящик. Он думал, что Аня после этого, может, позвонит ему или, рассердившись, перешлет обратно этюд. На конверте он написал номер своего телефона и обратный адрес. Но ни звонка, ни почты на Толино имя не было…

А теперь… теперь, когда его не рекомендовали в комсомол? Да она ему и руки теперь не подаст!

И вдруг Толя понял, что ему больше никогда, никогда не придется дружить с Аней.

Всю ночь он плохо спал, ворочался. В полудремоте ему беспрестанно снилось собрание. Потом он катался с Аней на коньках и спрашивал у нее: «И разве я виноват?» А она смеялась. Ей было все равно.

Под утро у Толи разболелась голова, и он сказал маме, что в школу не пойдет. У него было такое чувство, будто в их семье случилось страшное, непоправимое горе, которое гнетет и гнетет и от которого совершенно невозможно избавиться. Толя думал все об одном и том же — о своем провале, и если раньше он не понимал, о каких таких переживаниях говорят взрослые, то в эти дни понял.


XIX


В спортивном зале «Динамо» оркестр играл колонный марш. Сто борцов — широкоплечие, мускулистые, в белых трикотажных борцовках, в коричневых легких ботинках на каучуковой подошве — попарно шагали вокруг зала. С балконов им аплодировали зрители.

Юра шел в предпоследней паре и, выпятив грудь, старался не смотреть ни на зрителей, ни на фотографов.

Он не понимал, что произошло. Три дня тому назад, на очередной тренировке, когда Иван Антонович назначал пары к предстоящему соревнованию. Юра вдруг услыхал и свою фамилию. Юре показалось, что он ослышался, потому что никакой учебной характеристики от Ирины Николаевны он сюда не приносил и, следовательно, разговор о каком-нибудь участии в соревнованиях сам собою отпадал, и вдруг!

Оставалось думать, что он очень хороший борец и не показать его на соревнованиях детская секция не могла.

Вообще Юра не так давно пришел к определенным мыслям насчет совмещения учебы и классической борьбы и решил незамедлительно провести в жизнь свои соображения. Но эти соревнования чуть не спутали все планы. Видно, Юра был на особом учете, если тренер обошелся с ним так ласково.

В спортивный зал Юра хотел было пригласить весь свой класс, чтобы ребята все-таки получше узнали, какой человек с ними учится. Но билеты достать не удалось.

Откровенно говоря, к этому первенству Юра уже давно потихоньку готовился. Он приблизительно знал, с кем ему предстоит бороться. Его противник — тоже член детской секции, Саша Максимов, слесарь-ремесленник — был одного веса с Юрой. Но ему уже стукнуло семнадцать лет, а Юре только недавно исполнилось четырнадцать. Эта разница в годах, вероятно, влияла на Юру: ни на тренировках в зале, ни в маленьких схватках, которые велись в полушутливой форме на снегу, никогда он не был уверен в своей победе.

Максимов брал на силу. У него были широкие плечи и короткие руки с железными пальцами. Во время борьбы он сопел и кряхтел, как взрослый, и, проводя тот или другой прием, так сильно сжимал Юру, что сопротивляться ему не было никакой возможности. Его можно было только обманывать. Например, Максимов бросает тебя через плечо и думает, что ты сразу ляжешь лопатками на ковер, а ты — раз! — становишься на мост, делаешь «жучка» — крутишься вокруг головы и снова вскакиваешь на ноги. Правда, Максимов не раз у Юры выигрывал по очкам — ему присуждали победу за активность, — но это было не так позорно, как лечь лопатками.

Некоторые борцы советовали Юре перед соревнованием подольше посидеть в баньке и, сбросив в весе несколько килограммов, бороться уже не с Максимовым. Но Юра не захотел этого делать. Раз бороться, значит надо по-честному.

Но вот церемониальный марш окончился. Председатель совета общества сказал приветственную речь, и снова под оркестр шеренга борцов вышла из зала.

Соревнования начались.

Юра, сидя со своими товарищами на скамеечке около ковров, внимательно следил за тем, как боролись взрослые. Это были опытные и закаленные бойцы. Они то подкидывали друг друга вверх ногами, то пыхтели на четвереньках, то, уперев лоб в лоб, кружились и выжидали момента для атаки.

Через час судейская коллегия вызвала Юру и Максимова.

Юра, чуть дрожа от волнения, стал на край квадратного ковра, Максимов — по диагонали напротив.

— Борцы детской секции! Показательная встреча! Полулегкий вес! Направо — Юра Парамонов, ученик седьмого класса, налево — Саша Максимов, ремесленное училище! — торжественно объявил судья и дунул в сирену. — Схватка: три минуты в стойке, три минуты в партере!

Юра пошел к центру ковра, пожал Максимову руку и, не успев ее отдернуть, почувствовал, что Максимов уже начал борьбу.

В первую секунду Максимов хотел перекинуть Юру через бедро, но Юра, во-время присев и обхватив противника за пояс, бросил его назад через себя. На балконах захлопали. Это Юру ободрило, и он стал наседать активнее. Но Максимов не давался, и Юра вдруг почувствовал всю его силу.

Первый бросок! Летя в воздухе. Юра увидел почему-то на потолке два чьих-то смеющихся лица. Шлеп! Юра быстро встал на мост и хотел было повернуться, чтобы вскочить на ноги, но увалень Максимов на этот раз оказался проворным. Он уже наваливался всей тяжестью тела.

У Юры еще были силы. Он соединил свои руки в замок и… почувствовал, что задыхается. В тот самый момент, когда ему, как никогда, нужен был воздух, воздуха не хватало. Это произошло, вероятно, оттого, что он курил.

И Юра лег на лопатки.

Весь зал захлопал, а судья объявил:

— Победил в стойке Максимов! Две минуты шестнадцать секунд. Теперь схватка в партере!

По жеребьевке Юре опять не повезло. Он хлопнул по руке судьи, в которой лежал пятачок, и потому должен был стать на четвереньки. Максимов «работал» сверху.

— Что ж ты, школьник, подкачал? — услышал Юра около себя чей-то голос.

Юре было очень стыдно. И в школе не везет, и здесь то же самое! Как хорошо, что его никто не видел из класса! Позор! Лег на лопатки!

Максимов сжимал Юрины руки будто клещами, и из его цепких захватов трудно было вырваться. Впрочем, Юра в партере не особенно вырывался. «Пускай, пускай нападает и тратит силы», — думал он и выжидал момента для атаки.

И вот, когда Максимов подхватил под живот. Юра, вдруг вцепившись в его руку, подтянул ее под себя и резко перебросил Максимова через спину.

— Ура-а! — завопил кто-то на балконе. — Наша берет!

Кажется, это был голос Горшкова. Но как он попал сюда?

В секунду Юра навалился на противника, но, оказалось, продолжать борьбу было уже поздно. Судья дул в сирену.

Юра в недоумении встал на ноги и пошел по ковру в свой угол. Неужели истекло время и победа за активность опять будет присуждена Максимову?

Но странное дело — судья подошел к Юре и, подняв его руку, сказал:

— В партере победил Парамонов за одну минуту тридцать семь секунд.

Оказалось, когда Юра бросил через спину Максимова, тот на мгновение обеими лопатками коснулся ковра.

Ребята опять пожали друг другу руки. Максимов, еще стоя на ковре, улыбнувшись, сказал:

— Ты хорошо меня поймал! Техника!

В раздевалке все тоже хвалили Юру за удачный бросок и говорили о том, что Парамонов «растет».

Вдруг Юра увидел, что в комнату, озираясь, входит Федька Горшков. Он подошел и молча пожал Юре руку.

— Ты как здесь очутился? — спросил Юра и подумал, что этот Пипин Короткий все-таки настоящий друг.

Федя, улыбаясь, подмигнул:

— Мы нигде не пропадем — твоя школа. Ох, и болел же я за тебя!

Потом он сбегал в буфет, заказал чай с лимоном и, вытащив из стакана желтый пахучий ломтик, принес его Парамонову. Так делали все борцы — брали лимон в рот.

В раздевалке появился Иван Антонович.

— Молодец! Молодец! — похлопал он Юру по плечу. — На следующей тренировке разберем твою победу.

— Иван Антонович, — сказал Юра, — вы меня простите, но я больше не приду на тренировку. Я решил в этом году не заниматься борьбой. Я с алгеброй и физикой пропадаю, могу на второй год остаться. Но скажите: почему вы меня допустили к соревнованиям?

— Ты разве ничего не знаешь? — удивился Иван Антонович. — Три дня тому назад на стадион мне позвонила ваша учительница Ирина Николаевна. Мы с ней долго говорили, а потом решили «не лишать человека радости». Ты ведь так говорил, а?

Юра вспомнил свои слова, сказанные им учительнице на улице, и теплое чувство вдруг родилось у него к Ирине Николаевне. Она, действительно, поняла его как человека.


XX


Весна в этом году пришла рано. Уже в середине марта началась оттепель. С мутного, серого неба сыпался влажный снежок и, ложась на тротуар, превращался в коричневую сахаристую жижу. День и ночь неутомимая капель подтачивала нависшие на краях крыш снежные наплывы, и те, вдруг падая средь белого дня, глухо хлопались о тротуары и пугали прохожих.

Бульвары были загорожены мокрыми скамьями, но на переходах, среди взбитой каблуками земли, лежали цепочки красных кирпичей, неизвестно кем сюда принесенные.

После снега в течение нескольких дней шел дождь, и витиеватые ручьи и ручейки, омывая каждый закоулочек, несли к водосточным решеткам серебряные обертки от эскимо, спичечные коробки, окурки.

Под вечер легкий морозец покрывал лужи хрустящей, словно хворост, корочкой и высушивал асфальт.

Воздух становился свежим, бодрящим.

И с каждым днем солнце все чаще и чаще проглядывало из-за облаков.

Однажды Димка, торопясь в школу, около газетного киоска случайно встретил Аню.

После того памятного школьного вечера и скандальной истории с радиолой они не виделись. Правда, Димка как-то думал забежать в женскую школу и взять на ремонт приемник, но, по совести говоря, ему стыдно было туда показываться. И он отложил ремонт на неопределенный срок.

Аня обрадовалась Димке так, словно не видела его сто лет. Она схватила его за руку и, отведя к чугунной ограде скверика, где было поменьше прохожих, закидала вопросами: как живут ребята? Почему они не приходят в школу? Что нового в классе? Где Толя?

Она, казалось, совсем забыла обо всем, что произошло на вечере, и в ее веселых глазах не было ни тени упрека.

Димка сначала не хотел ей рассказывать о школьных делах — зачем выносить сор из избы? — и отвечал односложно: «все хорошо», «да», «нет», но потом, видя, что Аня по-настоящему интересуется его классом, а не ради разговора, рассказал ей и о заметке в стенгазете, и о пионерском сборе, и о Толе Гагарине.

Услыхав, что Толю не рекомендовали в комсомол и поэтому он вот уже второй день не приходит в школу, Аня опустила голову и, раздавив меховым сапожком прозрачную сосульку, сказала:

— Наверно, переживает. Можно представить, какое у него сейчас настроение!

— Ясно, неважнецкое, сказал Димка. — К нему бы сходить надо… Но он, наверно, меня и на порог не пустит.

Аня поправила сбившийся на затылок белый кружевной платок и спросила:

— А ты сейчас в школу?

— Да. Мы газету выпускаем.

— Тогда знаешь что… дай мне адрес.

— Чей?

— Толин. Я знала, где он живет, но забыла.

— Зайти к нему хочешь?

— Посмотрю.

Положив на колено свой портфель, Димка долго рылся в тетрадках и учебниках, потом, найдя голубенькую записную книжечку с алфавитом, тоже долго ее листал, проглядывая внимательно каждую страничку. Наконец он спросил:

— У тебя карандаш есть? — и, взяв у Ани карандаш, на вырванном листочке написал адрес. — Какая хорошая весна!.. — вздохнул он, глядя на ручьи и протягивая листок.

— Весна! — счастливо улыбнулась Аня и вдруг спросила: — Дим, а куда ты летом поедешь?

— В пионерский лагерь.

— Я тоже уеду из города. В деревню. И мы, значит, все лето не увидимся?

Впереди было еще два месяца учебы, но Димке и Ане почему-то показалось, будто сегодня уже наступил последний день экзаменов, а завтра — поминай как звали!

— А тебе, Дима, все-таки спасибо за радиоузел, — сказала Аня. — Пускай он поломался, но все-таки ты деловой!

Она протянула руку и благодарно взглянула в Димкины глаза с еле заметной косинкой.

Они расстались на том, что Димка на днях обязательно зайдет в женскую школу и возьмет радиоприемник.

Аня стояла в нерешительности. Что же делать?

Откровенно говоря, она не раз хотела позвонить Толе и спросить, не знает ли он, где достать для мамы новую кулинарную книгу, но ей почему-то казалось, что Толя ответит: «Не знаю». И она не звонила ему. Но как быть теперь? А Толя, наверно, вырос, похудел… Давно они не виделись… И жалко его. Переживает, наверно.

Она пошла к Толе напрямую, через соседний с его домом старый сад. Когда Толя открыл на звонок дверь, он остолбенел. Перед ним — уж не мерещится ли ему? — стояла Аня. Впервые в жизни к нему в гости пришла девочка!

— Ты что? — тихо проговорил он и почувствовал, как у него отчаянно заколотилось сердце.

— Я… я книгу кулинарную, — смутилась Аня. — Вот Димку сейчас встретила… Он сказал, что ты дома…

— И он тебе все рассказал? — Толя сделал ударение на слове «все».

— Да.

— Димка опасный человек! — Толя сдвинул брови. — Я никогда не думал, что он такой.

Он оглянулся, не видит ли мама, с кем он разговаривает. В комнату он не решался пригласить Аню.

— Никакой он не опасный… Ребята к тебе будут относиться попрежнему…

— Теперь мне это все равно. Я уже не председатель.

— Кто это тебе сказал?

— Я сам так думаю.

— Зря… Димка сказал, что тебя сначала хотели переизбрать, но ваш пионервожатый предложил дать проверочный срок…

У Толи словно камень с души свалился. Он не верил своим ушам.

— Это ты правду говоришь?

— Честное слово!

— Тогда подожди минуточку… на лестнице, — стеснительно сказал он и, притворив перед Аней дверь, опрометью кинулся надевать пальто.

Когда они вдвоем вышли на улицу, в воротах дома они столкнулись лицом к лицу с бегущим навстречу Димкой.

— Вот случайная встреча! — сказал тот и многозначительно посмотрел на Аню. — А я в школу иду. Здравствуйте!

— Привет! — официально сказал Толя и быстрым шагом пошел вперед.

Впрочем, он уже не сердился на Димку, но он не хотел перед Аней так просто спускать обидчику — вести с ним разговоры. А то она еще подумает, что он тряпка и безвольный.

Краем глаза Толя заметил, что Аня догоняет его и шагает с ним в ногу. Вот и Димка отразился в зеркальной витрине магазина. И кепка-то у него смешна на боку сидит, и лицо совсем не надутое. Видно, он не очень-то обижен Толиной суровостью. Это хорошо.

И в эти минуты, когда все трое шли в школу. Толя заметил, что небо над городом очистилось, будто кто-то огромной рукой схватил за край облака и стянул их за горизонт, и ослепительное солнце засверкало в окнах домов, в лужах, в стекляшках, валявшихся в скверах, в хромированной облицовке автомобилей, на остроконечных шпилях высотных зданий.

Нет, Парамонов ни за что не останется на второй год! Этого Толя просто не допустит. Он поднимет всех на ноги, а своего добьется. И еще — хорошо бы организовать в классе автокружок. Вот, никто об этом не догадался, а он уже подумал! И руководить кружком будет Леня. А потом можно будет выкатить из гаража отцовскую машину, починить ее и даже подарить школе или отправиться в автопробег. Да мало ли впереди еще дел!

Над широкими газонами с пожелтевшей прошлогодней травкой курился еле заметный парок. На черных липах осенней посадки, радуясь теплу, дремали воробьи, и издали они были похожи на пушистые комочки только что распустившихся верб.

Скакали через веревочку на тротуарах дети, чертил в голубом небе туманную спираль самолет, и у всех прохожих была видна на лицах светлая улыбка.

Москва встречала весну!