Маша и Медведев
Инна Туголукова


Череде несчастий Маши попросту НЕТ КОНЦА…

Муж после скандального развода привел в ОБЩУЮ квартиру стервозную новую супругу…

Любимая дочь, выйдя замуж, уехала за границу…

Работа потеряна…

Надежд на будущее — НИКАКИХ!

Остается только уехать в деревню на скромную должность учительницы местной школы.

Однако не зря говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло!»

Ведь именно там, в деревенской глуши, Маша встречает блестящего бизнесмена Медведева — мужчину, который переворачивает весь ее мир и дарит ей радость НАСТОЯЩЕЙ ЛЮБВИ…


Инна Туголукова

Маша и Медведев


…Ходила, ходила Машенька по лесу — совсем заблудилась. Пришла она в самую глушь, в самую чащу. Видит: стоит избушка. Постучала Машенька — не отвечают. Толкнула она дверь — та и открылась. Вошла Машенька в избушку, села у окна на лавочку. Села и думает: «Кто же здесь живет? Почему никого не видно?»

А в той избушке жил большущий медведь. Только его тогда дома не было: он по лесу ходил…

    
Русская народная сказка


1


Все началось с того, что Марусе на голову упал кирпич. Ну, не то чтобы непосредственно на голову и не совсем, конечно, кирпич, но весьма внушительная его часть пребольно шваркнула ее по носу и взорвалась у ног фейерверком осколков, один из которых попал ей в глаз.

Маруся громко закричала от неожиданности и боли и, представив на минуточку, что это действительно мог быть кирпич и именно на голову, рухнула на мокрый асфальт.

— С вами все в порядке?

Чьи-то руки пытались извлечь ее из лужи, где, как губка, набухало водой ее новое кашемировое пальто.

Глаз, словно пронзенный стрелой, не открывался и истекал слезами, которые, смешиваясь с сочащейся из разбитого носа кровью, споро капали на светлые лацканы.

— Вы в порядке? — участливо повторил мужчина.

— Мне хорошо, как никогда! — ядовито ответила Маруся. — Странный вопрос! Вы что, не видите, в каком я состоянии?

— Уберите руку, я посмотрю, что с глазом, — вложил он в ее пальцы носовой платок.

— Не могу! Очень больно, и глаз не открывается.

— Тогда вот что: здесь рядом, в соседнем доме, офтальмологический центр. Я вас туда провожу…

— Да брось ты, Михалыч! — раздался другой, раздраженный голос. — Оставь ее, нас люди ждут!

— Ты иди, начинай разговор, я позже присоединюсь.

Он крепко взял Марусю за локоть и повлек за собой, будто слепую овцу на заклание, но, как выяснилось, не напрасно: в центре из глаза извлекли крохотный осколок, впившийся в роговицу, остановили носовое кровотечение и обработали ссадину.

Неведомый Михалыч оказался представительным сероглазым мужчиной, чью обходительность Маруся полностью списала на свой счет. Впрочем, позже выяснилось, что это не совсем так. А вернее, совсем не так. Но это было потом, а пока он сказал:

— Мой водитель отвезет вас. Если понадобится помощь, обращайтесь — я всегда к вашим услугам. — И протянул визитку.

Вот так, вместо работы, Маруся в сверкающей «ауди» поехала домой. «Дмитрий Михайлович Медведев. Генеральный директор инвестиционной корпорации «ДММ»» — прочитала она на белом кусочке картона.

«Ну и ладно, — думала Маруся, стягивая грязное пальто, чтобы не запачкать сиденье роскошной машины, — нет худа без добра. Вымою окна, а в выходные махнем на дачу, почистим газоны от старой травы и листьев…»

Она предвкушала, как войдет в тихую пустую квартиру и неспешно займется нехитрым домашним делом. Одиночество — вот чего ей катастрофически не хватает. Не полного, глухого и беспросветного, а вот такого, как сейчас — изредка выпадающего, словно праздник.

Юлька — девица компанейская, в доме всегда дым коромыслом, гремит музыка. Однажды Маруся пришла вот так же, в неурочный час, и застыла на пороге: прихожая завалена портфелями и обувью — некуда ногу поставить (странно, что они вообще разулись!), а на кухне плечом к плечу сидит веселая орава и дружно работает челюстями. Оказалось — это обычное дело. А она-то голову ломала, почему так стремительно опустошается холодильник, а многочисленные дачные заготовки исчезают уже к Новому году!

Шестнадцать лет, выпускной класс. Можно в это поверить? Заявила им с Романом:

— Если не поступлю в университет, удачно выйду замуж.

Маруся всерьез не восприняла, но полюбопытствовала:

— А что ты считаешь удачным замужеством?

— Это когда богатый, красивый и порядочный мужчина любит тебя больше жизни, — снисходительно пояснила дочь.

— А так бывает? — усомнилась Маруся.

— Бывает, — заверила Юлька. — Рожу тебе внучку, будешь ей сказки рассказывать…

— Какая же из меня бабушка в тридцать четыре года? — засмеялась Маруся и добавила уже серьезно, сочтя, что шутка затянулась: — А из тебя мама в шестнадцать…

— Кто бы говорил… — лукаво усмехнулась дочь.

Роман в дискуссию не вмешивался, смотрел телевизор. Он вообще как-то отдалился от них в последнее время, существовал параллельно. Маруся объясняла это проблемами на работе.


Они выросли в одном дворе, жили по соседству: она в трехкомнатной квартире большого кирпичного дома, с папой — главным инженером большого станкостроительного завода и мамой — директором школы с углубленным изучением английского языка, и он — в однокомнатной «хрущобе» с мамой-парикмахером и маленькой сестренкой.

В их дворовой компании он всегда казался ей самым красивым, умным и отчаянным, первым номером, неоспоримое лидерство которого никогда не подвергалось сомнению. Почему из всех девчонок Роман выбрал именно ее, навсегда осталось для Маруси волнующей загадкой.

Для нашего просвещенного века их отношения достаточно долго оставались платоническими, пока однажды в темноте кинозала он не решился ее поцеловать. Это был взрыв, потрясший ее до глубины души и разбудивший вулкан страстей, дремавших в этой самой глубине. Теперь они целовались до изнеможения, пока однажды она сама не положила его руку себе на грудь, после чего события стали развиваться стремительно.

Маруся забеременела, едва окончив школу, хотя еще успела сдать экзамены и поступить на редакторское отделение журфака МГУ, прежде чем поняла, что с ней происходит.

Романа известие о грянувшем отцовстве пригвоздило к полу. Он стоял перед ней, не слыша, что она там лепечет, оглушенный ненавистью к этой дуре, которая все испортила, сломала ему жизнь, и чувствовал, как сжимается в кулак рука, готовая ударить по ее шевелящимся губам.

Он резко повернулся и ушел, громко хлопнув дверью, с твердым намерением никогда больше не переступать порог этого дома.

Экзамен в Бауманский он сдал, но не прошел по конкурсу, и эту свою неудачу, больно ударившую по самолюбию, тоже списал на счет Маруси.

Мама Марина сына поддержала.

— Правильно сделал, — сказала она. — У тебя этих баб сколько еще будет! Что же теперь, на каждой жениться? Это ее проблемы. Ничего, вынянчат. Родители богатые, квартира большая. Да и не оставят они ребенка, не волнуйся! Это же она тебя захомутать хотела! А как поймет, что не вышло, сразу побежит аборт делать.

Но Маруся аборт делать не стала и первого сентября отправилась на занятия в университет. Дома тоже все быстро уладилось. Страсти улеглись, едва вскипев, и семейный совет постановил, что первоначальный шок был вызван не самим фактом появления ребенка, а неожиданным осознанием того обстоятельства, что дочка выросла и жизнь вступила в новую фазу, еще вчера казавшуюся такой далекой. Учебу решено было не бросать, академический отпуск не брать, а в случае особой необходимости пригласить няню.

И Маруся, поначалу совсем было упавшая духом, приободрилась. Особенно после того, как мудрая мама сказала:

— Манюня! Какое счастье, что он именно сейчас проявил свою гнусную сущность! Представь, что ты связала свою жизнь с этим гаденышем. Рано или поздно он все равно бы предал и тебя, и ребенка. Но тогда это действительно стало бы трагедией. Эй! Выше нос! Ты молодая, красивая, умная — вся жизнь впереди! И какая жизнь! Ты еще встретишь настоящего мужчину, а не этого сопливого недоумка. И не вздумай показать ему, что страдаешь — много чести! Просто скажи себе: «Это мое прошлое, ушедшее безвозвратно. Я вспоминаю о нем без грусти и отпускаю без сожаления…»

Маме было проще, она невзлюбила Романа с самого начала, считая его бесцеремонным, самоуверенным и примитивным.

— Любовь, конечно, зла, — многозначительно говорила она. — Но не до такой же степени! Неужели ты не видишь?..

Маруся не видела. Он казался ей сотканным из одних только достоинств. Конечно, в эту идиллическую картинку плохо вписывалась реакция на появление ребенка. Но ведь отец сам говорил, что в таком возрасте нельзя заводить детей — сначала надо получить профессию и возможность достойно содержать семью. А у Романа не было ни того, ни другого. Вот он и растерялся. Его можно понять. Такая ответственность! Он ведь, в сущности, еще мальчик, хотя в общем-то уже и мужчина.

Вот такая у нее была особенность, у Маруси: она все пыталась объяснить и оправдать и всегда искала, что сделала не так, где ошиблась, в чем сама виновата. Первой не нападала.

Наверное, поэтому горькая тоска постепенно сменилась уверенностью, что Роман вернется и все у них опять сложится хорошо. Она пыталась представить, как это будет, а главное, когда — до рождения малыша или после. И заранее знала, что простит и примет его обратно.

А Роману светила новая беда — осенний призыв. И Марина ломала голову, как отмазать сына от армии. Денег на взятку не было, но в запасе оставалось целых два варианта: жениться на беременной Марусе и получить отсрочку на год или устроиться в милицию и навсегда забыть о воинской службе.

Второе настоятельно советовал нынешний приятель Марины, работавший в МВД:

— Годок перекантуется постовым, поступит в Высшую школу и попрет наверх. Он парень башковитый, и я помогу.

Но романтика постовой службы амбициозного Романа никак не привлекала.

— Тогда женись, — сказала Марина. — Пропишешься у них в квартире, а там посмотрим.

И теплым сентябрьским вечером Роман шагнул к Марусе из глубины двора.

Через месяц состоялось официальное знакомство. Родители были сдержанны, Марина приторно любезна. В тот же вечер Роман перенес свои скромные пожитки в комнату невесты, а к Новому году сыграли свадьбу. А поскольку, хочешь не хочешь, надо было где-то работать, он все же пошел в милицию. Правда, постовым не трудился, сидел в отделении.


Из сегодняшнего дня их совместная жизнь в родительском доме виделась совсем по-другому, под иным углом зрения. Теперь она понимала, каким неприкаянным и бесконечно одиноким чувствовал себя Роман в их семье — незваный гость, бесцеремонно вторгшийся на чужую, враждебную территорию. Никто его здесь не ждал. Кроме Маруси, конечно. Но она училась, сдавала экзамены, жила веселой студенческой жизнью, а главное, теми таинственными процессами, которые в ней происходили. Роман существовал параллельно и тому, и другому.

Конечно, внешне все было комильфо. Никто не высказывал и не показывал своего раздражения, но ведь оно было. Было! Висело в воздухе. И в каждодневной утренней толчее — кухня, ванная, туалет, и в ночных его возвращениях с дежурства. Да в самом присутствии в доме инородного тела — «ни бзднуть, ни пернуть», как говорила старенькая отцова тетка.

И совсем другого мужа видели родители для своей единственной дочки и другого для себя зятя. И если это настоящий брак, то и заключают его на небесах, а не по необходимости: никто ведь не забыл, как Роман отнесся к известию о появлении ребенка. Да и какой из него отец? А какой, простите, из него муж?!

А как он ведет себя с ними, тестем и тещей! Не поговорит, ничего не расскажет. Да он и в глаза-то никогда не смотрит, вы заметили? А уж помощи какой дождаться — и мечтать не приходится. Истинный квартирант, честное слово.

— Сережа, — спрашивала мама, — ты снимаешь обувь, когда входишь в квартиру?

— Конечно! — с готовностью отвечал отец. — Я всегда снимаю уличные туфли и надеваю тапочки.

— Мам, — вступалась Маруся, — Юлька заплакала, и Роман побежал ее успокоить.

— Скинуть обувь — одна секунда.

Они говорили при нем, будто его и не было.

— Побежал бы в носках, невелика птица.

Это уже за глаза, вполголоса, чтобы не слышал.

— Пришел к нам с крохотным чемоданчиком, а в нем две старые майки, — делилась мама с подругами. — …Да какой там английский! Он и на русском-то едва изъясняется, двух слов связать не может. А строит из себя Джеймса Бонда… Ему Сережа дубленку из Болгарии привез, чтоб не стыдно было на людях показаться. Так он даже спасибо ему не сказал!..


Первый Новый год Марина с дочкой Сашей встречали у благоприобретенных родственников. Все было хорошо, пока подвыпившая свекровь не подняла вопрос о прописке.

— Какая разница, где он будет прописан? — удивился отец. — Зачем это нужно? Эти сложности…

— Как это зачем? — опешила Марина. — Он женился на вашей дочери!

— Не вижу связи. Или все-таки есть связь? — повернулся он к Роману и закончил, не дождавшись ответа: — Жить они будут здесь, и прописку при этом менять совсем не обязательно.

— Как это не обязательно?! — Лицо Марины пошло красными пятнами, и в последующие десять минут Марусины родители услышали много интересного и о себе, и о своей шлюхе дочери, и о будущем внуке-недоноске.

Роман тщетно пытался остановить разбушевавшуюся мамашку и наконец просто сгреб ее в охапку и выволок из квартиры. Маленькая Саша, рыдая, кинулась следом.

Больше они не встречались до тех самых пор, пока, десять лет спустя, не стало родителей. Марина немедленно возникла из небытия и захватила бразды правления. Теперь у нее были ключи от квартиры, она всюду совала нос, лазила по шкафам и учила их жить.

— Куда вы тратите деньги? — раздраженно вопрошала свекровь. — Вы же получаете приличные зарплаты, а в кошельках ветер свищет… Где ты откопала такой кошмарный тюль? Это же совсем вкуса не иметь!… Ну как ты режешь капусту! Кто вообще так варит щи?… Вы посмотрите, что у вас в гардеробе делается! Там же черт ногу сломит!

Особенно доставали ночные звонки в тот заветный, драгоценный час, когда Маруся наконец ложилась в постель и раскрывала книгу.

— Если тебе наплевать на мужа, — петушилась свекровь, — то подумай хотя бы о дочери! У вас же постоянно пустой холодильник! А хлеба вообще никогда не бывает. Если я не принесу, никто даже не почешется. Ты вообще когда-нибудь вспоминаешь…

— Марина Авдеевна! Ложитесь спать! — бросала трубку Маруся.

Но обескуражить свекровь было не так-то просто — телефон звонил не переставая. И Маруся знала: терпения у свекрови хватит до утра.

— Роман! — истошно кричала она в гостиную. — Это тебя!

Тот, не отрываясь от телевизора, снимал трубку и бросал ленивое «да-а», потом недолго слушал возмущенное кудахтанье мамаши и взрывался:

— Слушай! Что тебе надо? Спи давай!

Больше Марина не пыталась достучаться до каменных сердец «хреновых детишек», но требовалось еще какое-то время, чтобы восстановить порушенное душевное равновесие.

А на следующий день все повторялось с завидным постоянством. И что было делать? Роман пропадал на работе, а Маруся терпела: свекровь присматривала за Юлькой. «Это мама твоего мужа, — говорила она себе, — и Юлькина бабушка. Родственников не выбирают». Она умела «властвовать собой».

Но всему есть предел, и ангельское терпение Маруси кончилось, когда однажды за ужином, с аппетитом обгладывая куриную косточку, Марина сообщила, что Саша собирается замуж и, как только молодые распишутся, она оставит им свою квартиру, а сама переедет сюда, в Юлькину комнату, а Юлька может спать в гостиной на диване.

Роман, не отрываясь от телевизора, молча пожал плечами. Теперь он, как говорила Марина, жил здесь не на птичьих правах, поскольку по настоятельному требованию вновь обретенной свекрови Маруся первым делом прописала мужа на своей жилплощади.

Но на сей раз вопреки обычной деликатности она проявила твердость и отказала Марине в пристанище. Она и сама потом удивлялась, как это у нее получилось. Наверное, от неожиданности и бесцеремонности заявления не успела подумать и высказала то, что чувствовала.

Свекровь на секунду опешила, и сцена многолетней давности повторилась еще раз, причем досталось не только умершим родителям и здравствующей Марусе, но и неблагодарному сыну Роману, который сохранил равнодушный нейтралитет — тоже, видно, не горел желанием жить с мамашей под одной крышей.

— Ну подожди, — погрозила ей Марина с порога, — отольются тебе наши слезки.

Но время шло, увлекая за собой в прошлое и хорошее, и плохое, все забывалось, теряло остроту и значение.

Саша с мужем уехала в Австралию и писала оттуда длинные, диковинные письма. Свекровь скучала. Ее деятельная натура требовала событий, борьбы и интриг. Но в парикмахерской царили теперь другие хозяева и иные нравы, а с ее характером и возрастом можно было и за дверь вылететь в две минуты, несмотря на профессионализм. Оставалась семья. Жаль, конечно, что «королевство маловато — развернуться негде», но ведь, как известно, кто ищет, тот всегда найдет.

Юлька росла, превращаясь из голенастого подростка в очаровательную девушку. Роман ушел из милиции в частную охранную структуру и получал теперь приличные деньги. И только в Марусином издательстве время словно остановилось: все хирело, дышало на ладан и приходило в упадок. Как будто на бегу, с размаху налетело на веретено, укололось и уснуло спокойным сладким сном, чтобы через сто тягучих лет, когда все само собой перебесится, устаканится и притрется, пробудиться, открыть незамутненные глаза и влиться, вернуться в прежнюю такую значительную и сытую жизнь, столь неожиданно и некстати оборванную перестройкой.

Это сонное царство застыло в середине девяностых: сидели при входе бдительные тетки-вахтерши с металлическими бляхами на груди, пылились в деревянных подгнивших кадках китайские розы, а их неисчислимые собратья — в разнокалиберных цветочных горшках, пластмассовых мусорных корзинках и старых прохудившихся кастрюлях, выцветали за тусклыми стеклами экспонаты былой кипучей деятельности и деловито постукивали пишущие машинки, не желая уступать компьютерам насиженные десятилетиями места.

— Слушай! — изумлялась Маруся. — Ты что-нибудь понимаешь? На пустом месте, из ничего, как грибы после дождя, растут издательства, захватывают рынок, гонят огромные тиражи. А мы, раскрученные, обласканные, полностью упакованные, сидим в дерьме и в белых тапочках.

— Так отовсюду же капает, — пожимала плечами подруга Тая. — Зачем же дергаться?

— Откуда капает-то, когда две книжки в год?

— Ты что, глупая? От аренды. Сдавай казенные площади, ежели самому крутиться неохота, и почивай на лаврах, в смысле на Канарах.

— А как же «мы в ответе за тех, кого приручили»?

— Это мы с тобой и иже с нами? Так подобные ценности сегодня не в чести. Тем более что народ безмолвствует.

Давно пора было сменить работу, но жила надежда, подогреваемая начальством, что все еще вернется, возродится былая слава, а может, дело было в многолетней привычке, или в инертности, или все эти факторы, вместе взятые, не давали ей начать новую жизнь.


Дорогой японский замок тихо щелкнул, и Маруся замерла на пороге. Где-то в недрах квартиры протяжно стонала женщина, перемежая животные всхлипы требовательными призывами: «Еще, еще, не останавливайся!»

Маруся, не успев толком ужаснуться, что это, может быть, Юлька… тут же отмела нелепое предположение и рассердилась, понимая, что дочь смотрит омерзительную порнушку, что ей было категорически запрещено. Она решительно шагнула в гостиную: телевизор выключен, на ковре у дивана среди разбросанных подушек почти пустая бутылка шампанского, и эти вульгарные звуки, перешедшие теперь в глупое хихиканье!

Значит, все-таки Юлька!.. Так вот откуда взялись ее дурацкие намеки на удачное замужество!.. И Маруся, заглушая в себе здравый призыв не делать этого, охваченная гневом и отвращением, рывком открыла дверь спальни.

На кровати с красным, искаженным сладострастной судорогой лицом лежал Роман, а на нем самозабвенно скакала рыжая дебелая баба, наполняя комнату мерзким хлюпающим звуком. И звук этот ширился и рос, словно работал гигантский поршень, бил в уши таким сокрушительным набатом, что Маша, теряя сознание, второй раз за этот злосчастный день упала на пол.


2


Как-то Марусе попался в руки старый сонник. Сны в нем были строго классифицированы, и каждый раздел предварялся небольшим на удивление интересным вступлением: с экскурсами в литературу и историю, с научными ссылками и многочисленными примерами из жизни.

Особенно впечатлила Машу одна притча.

«Мы редко ведаем, чего желаем, — писал автор, — и еще реже знаем, что из желанного нам нужно на самом деле. Так, у одного человека во сне спросили:

— Чего ты хочешь?

— Хочу сына! — ответил спящий.

— А был ли ты счастлив?

И в то же мгновение понял спящий, что просил совсем не о том, потому что счастлив он не был».

«А я? — думала Маруся. — Я была счастлива? Ну конечно! А как же? Чудесная дочка, любимая работа, муж, здоровье, достаток — разве не это счастье? Значит, я была совершенно, абсолютно счастливой до того мгновения, когда толкнула дверь спальни. И хватило одного только шага, чтобы выйти из рая. Но ведь все у меня осталось: дочка, работа, здоровье и даже муж с достатком. Почему же мне так отчаянно плохо?»


Мама всегда говорила:

— Никто не знает, как поведет себя в той или иной ситуации. Человеку кажется, что он поступит определенным образом, а на поверку все выходит совсем иначе. Потому утверждения вроде «вот я бы на его месте», «вот я бы в этом случае» не стоят и выеденного яйца…

Конечно, Маруся, будучи натурой поэтической, частенько рисовала в воображении разные жизненные обстоятельства и порой даже точила слезы, потрясенная игрой собственной необузданной фантазии. Она подозревала, что реальный Роман сильно отличается от того вымышленного, любовно сотканного ею образа «настоящего полковника», которого она хотела бы видеть рядом с собой, но не спешила низвергать его с пьедестала.

А уж сколько раз она представляла себе его измену, особенно когда Роман задерживался до глубокой ночи или вообще приходил с работы под утро! Может, это была своеобразная защитная реакция: не ужасаться от мысли, что муж попал в беду или подвергается какой-то серьезной опасности, а дать натянутым нервам такую вот эмоциональную разрядку?

В этих придуманных сценах она всегда оставалась на высоте: иронично-спокойной, насмешливой и невозмутимой — гордо указывала изменщику на дверь, хладнокровно отстраняя простертые к ней руки. Но в итоге всегда прощала, тронутая его раскаянием, страданиями и мольбой.

В действительности все оказалось совсем иначе. После дурацкого обморока она повела себя еще более нелепо: горько, безутешно рыдала, икая и шумно сморкаясь. Сквозь подвывания и всхлипы к ней пробивались слова Романа, что она устраивает трагедию на пустом месте, что к ним двоим это не имеет ровным счетом никакого отношения: простая физиология — мать прислала девицу его постричь, девица начала крутить хвостом, и он среагировал, как любой нормальный мужик. Когда играют гормоны, разум отключается — это же аксиома. Разве Маша не знает?

Маша не знала, у нее еще никогда не отключался разум. Она слабо отталкивала его руки, завороженная потоком слов, понимая, что это немыслимо, недопустимо — уступить ему сейчас, после всего, что только что произошло в этой комнате.

Но Роман становился все настойчивее, и Маруся уже не столько отталкивала, сколько притягивала его к себе, охваченная неведомым доселе сумасшедшим желанием, небывалой, первобытной страстью, перед которой все меркло, теряло смысл, кроме бешеного, неодолимого стремления немедленно утолить эту страсть или умереть.

Никогда еще она не испытывала от близости с ним такого острого, потрясающего наслаждения.

Это была убедительная иллюстрация его правоты, доказательство невиновности, подтвержденное бессилие перед инстинктами, которые выше нас.

«А я сама могла бы устоять, когда отключается разум? — спрашивала потом себя Маруся. — Если честно?» И вынужденно признавала, что нет, не могла бы — не то что устоять, но даже усомниться, то ли делает, даже вспомнить в этот момент о верности и чести и иже с ними, и ужасалась, какая бездна, неуправляемая, дикая сила открылась ей и в ней.

«Но это же абсурд! — думала она. — Так можно договориться бог знает до чего. Человек ведь не животное и способен прогнозировать ситуацию, вовремя остановиться. Это все свекровь виновата! Она его спровоцировала, а может быть, заранее все подстроила, чтобы досадить мне и поссорить с Романом. Но ничего у нее не вышло!»

Но видимо, все-таки вышло, потому что в доме становилось все хуже и теоретические рассуждения на практике помогали мало.

Теперь все задержки Романа Маша трактовала однозначно, понимала, что ведет себя глупо, но ничего не могла поделать. Она злилась, обижалась, он раздражался, и они все больше отдалялись друг от друга.

А в редкие моменты возможной близости, как наваждение и проклятие, сводя на нет робкие попытки примирения, перед глазами всплывало его лицо, увиденное ею в распахнутую дверь спальни: с открытым ртом и закатившимися в истоме глазами — уродливый пароксизм страсти.

Юлька тоже страдала, видя, как необратимо разрушается гнездо, в котором она выросла и жила так привольно. Она не пыталась узнать, что именно произошло между родителями, просто понимала, что они стремительно разлетаются, словно отрицательно заряженные частицы.

Возможно, именно этим и объяснялось принятое ею решение, о котором ранним июньским утром она сообщила Марусе, всю ночь не смыкавшей глаз, ожидая дочку с выпускного вечера в школе.

— Мамуля, познакомься, — сказала Юлька прямо с порога, — это мой жених!

Розовощекий упитанный очкарик вежливо поклонился и даже, кажется, прищелкнул каблуками.

Маруся, не успев стереть с лица улыбку, расцветшую, едва раздался долгожданный звонок в дверь, в немом изумлении уставилась на гостя.

— Зовут его Франк Ван Энде, — продолжала щебетать Юлька, — он бельгиец, торговый представитель…

— Значит, это и есть тот самый богатый, порядочный и, главное, красивый мужчина, который любит тебя больше жизни? — уточнила Маруся.

— Я хорошо говорю по-русски, — на всякий случай предупредил Франк, уловив прозрачный намек на свою внешность и пресекая тем самым дальнейшее развитие темы.

— Роман! — тонким голосом закричала Маруся, забыв перед лицом новой напасти о своих разногласиях с мужем.

Но Роман повел себя непредсказуемо и, к изумленному негодованию Маруси, встал на сторону дочери.

— Ну и правильно, — сказал он. — Поезжай в Бельгию! Чего тебе киснуть в этом болоте? Живи, как нормальный человек!

— Какую Бельгию?! — задохнулась Маруся. — О чем ты бредишь? Ей шестнадцать лет! Она еще девочка! В каком качестве она туда поедет? Надо получить образование, профессию, специальность…

— Так! — вступила Юлька. — Отвечаю по пунктам: через две недели мне семнадцать, я давно уже не девочка, перед отъездом мы поженимся, в августе, — уточнила она. — А учиться можно везде, и в Бельгии не хуже, чем в Москве. Правда, Франк?

И пока Маруся судорожно искала новые аргументы, добавила:

— Тебе ведь, если не ошибаюсь, было восемнадцать, когда ты меня родила?..

— Юлька! — взмолилась Маруся. — Не уезжай!

— Мам, ну ты что? Я же не в Австралию уезжаю, а в Европу. Это ближе, чем в Житомир, и лучше, чем в Урюпинск. Люди в Москве живут — не видятся годами, а мы будем чаще! Правда, Франк?

И Юлька, презрев все призывы, мольбы и даже угрозы, укатила в Европу.


Когда Юлька была еще маленькая, а родители живы, они каждое лето снимали половину дачи у одной старушки в Удельной. И как-то раз под потолком на их веранде ласточки начали вить гнездо.

— Нет, нет, нет! — сказала вездесущая старушка. — Они здесь все загадят — не отмоешь.

И сломала постройку.

Но ласточки не улетели — принялись за дело с новыми силами, и Маша уговорила хозяйку не трогать гнездо, обещала следить за чистотой. Но убирать ничего не пришлось: едва на пол падал маленький белый комочек, ласточка брала его клювом и уносила в сад. Это было потрясающе! Птички все поняли! А как еще объяснить эту невероятную чистоплотность?

Когда гнездо было готово, самочка села на яйца, а самец кормил и поддерживал свою половинку. Потом, когда вылупились птенцы, они оба, словно неустанные челноки, сновали туда-сюда с раннего утра до позднего вечера, набивая кормом крохотные ненасытные утробы: четыре распахнутых клювика постоянно торчали из гнезда в нетерпеливом ожидании пищи.

Это было самое чудесное впечатление того лета. И самое трагическое. Потому что однажды, когда они вернулись из леса, отец встретил их на крыльце с опрокинутым лицом. Гнезда с птенцами больше не существовало, только его осколки валялись на полу веранды. Видимо, это были проделки вороны.

Плакали все — и мама, и Маша, и маленькая Юлька. Сердце разрывалось от горя при виде двух осиротевших птичек. Они еще долго не улетали, сидели рядом на бельевой веревке, будто не в силах поверить в свалившуюся на них беду и в эту вынужденную, непонятную и непривычную бездеятельность.

Вот такой же внезапно осиротевшей чувствовала себя сейчас и Маруся. Юлька звонила, писала восторженные письма, но душевная пустота казалась невосполнимой. На работе она еще как-то отвлекалась, но дома впадала в прострацию и ничего не хотела делать — ни готовить, ни стирать, ни убирать.

Однажды, придя с работы, Маруся застала на кухне веселую компанию, видимо, сослуживцев Романа: четыре мужика сидели плечом к плечу, стол был заставлен бутылками, а воздух загустел от табачного дыма.

— О! — шумно обрадовались гости. — Давай, старуха, греби к нашему шалашу!

Маруся вежливо отказалась и скрылась в гостиной.

Она пыталась читать, смотреть телевизор, но разговор на повышенных тонах, мат и гогот не давали отвлечься. Маруся сидела в кресле, уставившись в экран невидящими глазами, и изнемогала от бессильной злости и мучительного стыда перед соседями.

Голодная, она легла спать и долго еще слушала в темноте, как дошедшая до кондиции компания выводит с пьяным надрывом все одну и ту же фразу:
		Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля,


		Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля,


		Стран на свете мно-о-го,


		Грузия одна-а!


Утром, разбитая, с больной головой, Маруся с ненавистью посмотрела на спящего Романа: он лежал на спине с открытым ртом, из которого тянулась липкая струйка слюны, и сотрясал воздух заливистым храпом, отравляя его зловонием перегара.

Разгромленная кухня, залитые мочой сиденье унитаза и пол…

Маруся метнулась обратно в спальню, но это бесчувственное тело можно было разве что придушить подушкой. Пришлось отложить разборку на вечер.

И она ушла на работу в полной уверенности, что вечером в доме ее будет ждать хотя бы порядок, ан не тут-то было! Ничего не изменилось, кроме, пожалуй, запаха, который стал еще отвратительнее, напитавшись миазмами набитой окурками пепельницы, прокисших объедков и еще какой-то дряни, настоянной на поте и винных парах.

Маруся распахнула окно и засучила рукава, призывая на голову Романа все казни египетские. Он пришел, когда она домывала на кухне пол. Они наговорили друг другу много обидных слов, и, прерывая затянувшуюся перебранку, Маруся закончила:

— Ну вот что, или ты будешь соблюдать правила общежития, или нам придется с тобой расстаться.

— Ой, как напугала! — ощерился Роман. — А сейчас мы, по-твоему, вместе? Да мне уже осточертела эта жизнь, твоя вечно кислая рожа, жрать нечего, рубашки глаженой не найти — хуже холостяка. На фига мне такое счастье?!

— Ну что ж, — поджала губы Маруся, — я тебя не держу. Можешь хоть сейчас собирать манатки. Скатертью дорога!

— А вот это ты напрасно размечталась. Здесь мой дом, и я отсюда никуда не уйду. И жить я отныне буду так, как мне нравится. А если тебя это не устраивает — вот тебе Бог, а вот порог. Можем разменять квартиру.

Через два месяца они развелись.


3


Маруся решила, что в ее жизни началась черная беспросветная полоса, но это было только преддверие ада.

Вскоре после развода в квартире появилась Марина, а вслед за ней та самая рыжая наездница, из-за которой и начались все Машины несчастья. Обе вели себя по-хозяйски, демонстративно не обращая на нее никакого внимания. И как-то так получилось, что жизненное пространство Маруси ограничилось Юлькиной комнатой.

Она и сама не могла понять, когда превратилась в это робкое, бесправное существо, в собственном доме лишенное возможности приготовить себе ужин или посмотреть телевизор.

Но повсюду царили две наглые шумные бабы, жрали, пили, орали похабные песни, принимали подружек и открыто, не таясь, насмехались над ней, Марусей.

Романа она практически не видела: уходил он рано, приходил поздно, а по выходным Маруся старалась дома не оставаться. Но однажды, доведенная до отчаяния, она подкараулила его под дверью и пригласила зайти в свою комнату.

Она собиралась быть строгой и лаконичной и предъявить ему жесткий ультиматум, но голос срывался, и она сама чувствовала, как неубедителен и странен ее жалкий лепет.

— Ничего не понимаю! — удивился Роман. — А кто тебе не дает пользоваться кухней? Сама же сидишь в своей комнате, как отшельница. Будь проще, и к тебе потянутся люди! — весело заключил он и повернулся, собираясь уйти.

И Маруся, расстроенная тем, что задуманный ею холодный протест обернулся слезливыми жалобами и ни к чему не привел, заторопилась, пытаясь исправить положение:

— Я требую, чтобы они покинули квартиру!

— Напрасно требуешь. Это моя мать и моя женщина, и они имеют полное право находиться в моем доме.

— Но это и мой дом тоже! И если не можешь навести в нем порядок, давай тогда разменивать квартиру. Ты сам предлагал…

— А нам и здесь хорошо! — раздался из коридора голос бывшей свекрови.

— В таком случае, — задохнулась от возмущения Маруся, — я восстановлю порядок через суд.

Это была ее стратегическая ошибка: она первой пригрозила противнику, и ответный удар последовал незамедлительно. Лютовала в основном рыжая Тамара и делала это очень по-хитрому — когда в доме, кроме них двоих, никого больше не было, даже свекрови.

Она открывала Марусину дверь и говорила ей с порога разные гадости, грозя упечь в психушку, а еще лучше — урыть на кладбище. Маруся делала вид, что читает, считая ниже своего достоинства вступать с хулиганкой в дискуссию, но сердце билось как бешеное, а ладони покрывались противным липким потом — она боялась, что Тамара не совладает с собой и физически выместит на ней свою злобу.

— Ну, Ромаша, и грязнуля же твоя бывшая жена! — громко говорила она в коридоре. — Опять обосрала весь унитаз. Раковина в соплях. Я, конечно, надела перчатки, все отмыла. Но ведь противно! Чуть не стошнило, ей-богу! Хоть бы ты ей сказал, чтоб она за собой убирала…

Юлька ничего этого не знала, кроме развода, конечно, сообщение о котором не слишком ее удивило. Она писала, что учит французский и уже добилась больших успехов, сама водит «вольво», а Рождество они с Франком провели в Париже, что недавно они купили чудесный домик в небольшом городке Зебрюгге на побережье Северного моря, где вечерами на набережной местные жители гуляют с маленькими собачками, и, когда дует сильный ветер, собачки летят на поводках за своими хозяевами, как пушистые воздушные шарики…

Другой мир, другая жизнь: Париж, «вольво», собачки. А Маруся кипятильником греет себе воду в банке и раньше всех приходит в издательство, чтобы успеть умыться и почистить зубы, потому что дома, едва услышав, что она направляется в туалет, Тамара фурией вылетает из комнаты, отталкивает ее и запирается там сама.

Маруся ни с кем не делилась подробностями своего немыслимого существования, отделывалась общими фразами, которые уже сами по себе приводили в негодование ее подруг.

Подруг, самых близких, было две: Лиза, с которой Маруся училась в университете, и Тая, с которой они вместе работали в издательстве.

Лиза жила с мамой-инвалидом в крохотной однокомнатной квартирке на Чистых прудах. Она окончила университет с красным дипломом, но от аспирантуры отказалась — готовилась к свадьбе, сразу после которой должна была вместе с мужем, выпускником Академии внешней торговли, уехать на три года в Австрию.

Но накануне бракосочетания у мамы отнялись ноги, и Лиза осталась в Москве, а потенциальный муж повел к алтарю другую невесту. С ней и уехал — очень, видно, хотелось в загранкомандировку.

Лизина мама потом горько шутила, что ценой своего несчастья уберегла дочь от нехорошего человека. А в общем-то это было, конечно, их общее горе, потому что, кроме всего прочего, вот уже десять лет красавица Лиза не имела личной жизни. Мама от этого очень страдала, Лиза, естественно, тоже, но терпеливо и самоотверженно несла свой крест. Хотя крестом не считала — просто такая судьба.

Тая была ее полной противоположностью. Как-то издательский художник сказал ей:

— Ты женщина некрасивая, но фотогеничная. Сразу внимания не обратишь, а присмотришься — все у тебя есть, что надо.

Тая сначала хотела обидеться, но потом решила расценить как комплимент — она была без комплексов. Тем более что художнику не поверила, считая себя очаровательной. И это было правдой — веселая, коммуникабельная, всегда очень стильная и деятельная, Тая в толпе не терялась. Сыновья ее обожали, свекровь души не чаяла, муж подавал кофе в постель, а собака несла тапочки, изнемогая от любви. При этом свекровь была доктор медицинских наук, дети отличники, муж владелец элитной клиники пластической хирургии, а собака вообще — аппенцеллер-зенненхунд.

— В жизни главное — правильно расставить акценты, — любила повторять Тая.

На свои нечастые посиделки они всегда собирались у Лизы, поскольку той очень сложно было лишний раз уйти из дома. Но главное, Лизина мама, Софья Андреевна, всегда составляла им компанию и даже являлась ее душой. Она запоем читала, ночами сидела в Интернете, была блестящей рассказчицей и обладала потрясающим чувством юмора — мощным стержнем, на котором, видимо, и держалось ее желание и умение жить в предложенных судьбой обстоятельствах.

Они накрывали стол, выпивали бутылочку хорошего вина, а то и перцовочки, «в зависимости от разблюдовки», как говорила Тая, и предавались долгим, неспешным, задушевным разговорам. И очень много смеялись, хохотали, а порой и ржали — до слез, до колик, до изнеможения.

Маруся и на этот раз не стала бы морочить подругам голову своими проблемами — во всяком случае, не собиралась этого делать. Но те, чувствуя ее подавленность, приступили с расспросами, и она не удержалась, расплакалась и поведала потрясенным слушательницам, в каком диком, немыслимом положении оказалась, сама не веря, что это все о ней.

Когда Маруся замолчала, сморкаясь в мокрый от слез платочек, за столом установилась гнетущая тишина.

— Я и не думала, что все зашло так далеко, — обрела наконец Тая дар речи. — Ты должна бороться за свои права!

— А как? Скандалить я не умею. Я и слов-то таких не знаю. И драться с ней я не могу — мы в разных весовых категориях.

— А почему ты греешь воду кипятильником? У тебя же есть электрический чайник. Забери его в свою комнату.

— Я забрала. Но эта гнида ворвалась и отняла.

— Я подарю тебе новый, — пообещала Тая.

— Ну правильно. Пусть оборудует в своей каморке маленькую кухню! А еще купи ей биотуалет и проруби отдельный вход, — горько отмахнулась Софья Андреевна.

— А пока хоть писай в банку, — посоветовала сердобольная Лиза. — Нельзя же терпеть часами!

— Ага, а какай в кастрюльку…

— И выливай все это им в щи!

Они невесело посмеялись.

— А Роман-то какая сволочь! — опять завелась Тая.

— Да его и дома не бывает, — заступилась за бывшего мужа Маруся. — Я рассказываю — он не верит. А уж что ему эта зараза по ночам поет — один только Бог знает. Во всяком случае, мне он сказал: «Никогда не думал, что ты такая мразь…» Вот за что мне все это?

— А я читала, что надо спрашивать не «за что?», а «для чего?».

— Ну и для чего же? Вам, мне, Лизе?

— Пути Господни неисповедимы, — задумчиво проговорила Софья Андреевна. — Человеку трудно безоговорочно принять тезис, что душа очищается через страдание. А может, это придумано в утешение. В оправдание бессмысленности горя. Но тебе, Маша, есть за что в жизни держаться. Одна Юлька чего стоит. Подруги у тебя замечательные, работа…

— Юлька далеко, — вздохнула Маруся. — А если бы не вы и работа!.. Я тут как-то оговорилась прямо по Фрейду. Хотела сказать: «Если меня уволят — удалюсь в монастырь», а получилось: «Если уволят — удавлюсь…»


4


Повод удавиться выпал гораздо раньше, чем можно было ожидать. Словно случайно произнесенное ключевое слово открыло ящик Пандоры и оттуда на Марусю просыпались новые беды.

Началось все с издательства. Рукописи, подготовленные для печати, вот уже месяц лежали мертвым грузом, начальство бегало с тревожными лицами, а из кабинета в кабинет ползли слухи один невероятнее другого. Все свидетельствовало о неотвратимо приближающемся конце.

Впрочем, агония была недолгой, и уже в конце февраля им объявили, что издательство почило в бозе и через два месяца всех уволят. Маруся была в шоке.

— Ну, что будем делать? — спросила Тая, когда после собрания они вернулись в свою комнату.

— Наблюдать за шнурками — какой первый развяжется, на том и повешусь.

— Остроумно, — одобрила подруга.

— Проклятый кирпич! С него начались несчастья. Упал и будто точку поставил на всей моей жизни.

— Вот оно! — оживилась Тая. — Молодец, Машка! Тебе кажется, что ты в тупике, а голова работает в нужном направлении. Давай сюда визитку!

— Какую визитку?

— Ну ты даешь! Этого фрайера, который тебя выудил из лужи. Надеюсь, ты ее не выбросила?

— Может, и выбросила. Зачем она мне?

— Ну как зачем, блаженная?! Он же тебе ясно сказал: «Если будут трудности — обращайтесь»! А у людей с большими машинами такие же большие возможности.

— Неужели ты думаешь, что я пойду к совершенно незнакомому человеку и буду просить у него помощи?

— Ты будешь просить у него работы. Ра-бо-ты! Чувствуешь разницу? Он же, наверное, не грязь на стенку бросает, судя по всему.

Маша порылась в письменном столе и нашла твердый кусочек картона. Тая выхватила визитку у нее из рук, начала читать и вдруг вытаращила глаза и даже рот открыла от изумления.

— Боже! — прошептала она. — Какая же я дура! Ну, ты-то ладно, а я-то, я как могла?!

— Почему это я «ладно»? — обиделась Маруся.

— Ну хорошо, ты тоже дура. Но где же были мои глаза?!

— Да объясни ты толком, что случилось! — начала сердиться Маруся. — Я ничего не понимаю…

— Ты каждый день ходишь мимо дома, с которого на тебя упал кирпич. Ты хоть видела, какой транспарант там висит?

— Да я его теперь стороной обхожу!

— Стороной она обходит! Ты все-таки иногда читай, откуда на тебя кирпичи валятся. Там же черным по белому написано, что реставрационные работы инвестирует корпорация «ДММ»! Понимаешь?

— Нет, — честно призналась Маруся.

— Не-ет, — передразнила Тая. — Вот поэтому у нас и торжествует чиновник! Потому что такие овцы, как ты, не умеют за себя постоять.

— Ну хватит уже! Какой-то бред пьяного нанайца! Не можешь толком объяснить — не надо!

— Да я тебе уже полчаса объясняю! Этот Медведев вокруг тебя вился, потому что испугался, что ты потребуешь компенсацию за свое увечье…

— Какое увечье? — засмеялась Маруся. — Поцарапанный нос? О чем ты бредишь?

— Нос, глаз, пальто, стресс, — не сдавалась Тая. — Они не обеспечили надежного ограждения своего объекта, и на тебя упал кирпич. Откуда он знает, может, у тебя в голове произошли необратимые изменения?

— Да год уже прошел…

— Хоть два! Может, они выявились только сейчас! В общем, я немедленно этим займусь!

— Да он пошлет тебя куда подальше и будет прав.

— Ну, пошлет и пошлет, — легко согласилась Тая. — А вдруг получится? Нельзя молча гибнуть! Надо бороться за свое место под солнцем!

— Да? — усомнилась Маруся. — А я прочитала в одной умной книге, что счастье состоит именно в отказе от всяческой борьбы.

— Это не про нашу страну! — отрезала Тая. — Помнишь, как в песне поется? «И вся-то наша жизнь есть борьба!» Так что альтернатива простая: или ты даешь сдачи, или писаешь в банку. — И она решительно сняла трубку.

— Инвестиционная корпорация «ДММ», — прозвучал на другом конце провода холодный голос секретарши.

— Здравствуйте, — столь же бесстрастно сказала Тая. — Соедините меня, пожалуйста, с господином Медведевым.

— Дмитрий Михайлович здесь больше не работает.

— А где он теперь работает?

— Боюсь, что нигде. Он умер.

— А кто теперь вместо него? — не слишком огорчилась Тая.

— А что вы, собственно, хотите? — вопросом на вопрос ответила секретарша.

— Я хочу получить компенсацию от вашей фирмы, потому что вы не соблюдаете правила техники безопасности, и моему здоровью был нанесен существенный вред.

— Минуту…

Тая услышала, как секретарша переключилась на внутреннюю связь и сказала кому-то совсем другим, бархатисто-воркующим голосом:

— Геннадий Петрович! Звонит какая-то ненормальная, требует компенсацию…

— За что?

— Несет какую-то чушь, будто мы не соблюдаем технику безопасности и она из-за этого потеряла здоровье. Будете разговаривать?

— Нет, конечно.

— А что мне сказать?

— Пошли ее на…

— Вы слушаете? — вернулась секретарша.

— Я слушаю и слышу, — грозно заверила Тая. — И буду подавать на вас в суд.

— Это ваше право, — равнодушно обронила секретарша и повесила трубку.

— Что и требовалось доказать! — подытожила Маруся.

— Да будь этот Медведев жив, — хорохорилась Тая, — я получила бы с них все, что положено, и даже больше!

— А что, он умер?! — ахнула Маруся. — Такой молодой! Какая жалость… Вот почему из жизни всегда уходят лучшие, а всякая дрянь процветает и плавает?

— А с чего ты решила, что он лучший? — удивилась Тая. — Ты его видела полминуты, да и то одним глазом.

— Не знаю. Просто чувствую, что это так. Странно, даже не вспоминала все это время, а такое ощущение, будто ушел близкий человек…


5


Чем, вы думаете, отличается пессимист от оптимиста?

Пессимист говорит:

— Хуже уже не будет.

А оптимист:

— Будет, будет!

Маруся в чудо не верила, знала, что станет хуже. Гораздо. Хотя, казалось бы, куда уж…

И никакая работа ей не поможет. Даже самая замечательная. Потому что возвращаться придется сюда, в эту квартиру. А на другую ей никогда не накопить.

Значит, надо искать совсем иной вариант, но какой, Господи, какой? Ведь выход только один — как можно дальше уйти из этого дома! И как можно быстрее, потому что ее единственная, неповторимая, ее драгоценная жизнь проходит и другой не будет, если, конечно, не считать загробную…

А реальных вариантов, без учета прожектов и мечтаний, было немного, вернее, не было совсем, потому что Маруся не могла ведь, как она считала, испортить жизнь Юльке или повеситься на подруг со своими проблемами. Вот разве что действительно повеситься…

— Поживи у нас, — звала Тая.

Но ведь речь шла не о днях или неделях и даже не о годах.

— «Я к вам пришел навеки поселиться, надеюсь я найти у вас приют», — горько шутила Маруся.

— Давай решать проблемы по мере их поступления, — говорила Тая. — Сначала найдем тебе работу.

«Тебе», потому что сама она работать пока не собиралась. Во-первых, могла себе это позволить. Во-вторых, близилось лето, а какой же дурак добровольно наденет на шею хомут в эту благословенную пору? И в-третьих, и самых главных, на Таю и все ее семейство навалились совсем другие, гораздо более серьезные проблемы: заболела Нюша — та самая аппенцеллер-зенненхунд.

— Представляешь, Машка, — рассказывала взволнованная Тая, — какая, оказывается, коварная штука эта ложная беременность! Бедная Нюша раздулась, как бочка, три дня ничего не пила, не ела и абсолютно утратила радость жизни. Вчера Игорь повез ее в клинику. Терапевт посмотрел, отправил на УЗИ, а оттуда послали еще в один кабинет. Врач собаку забрал, «а вы, — говорит, — в коридоре посидите». Через какое-то время появляется и сообщает: «За осмотр терапевта триста рублей, за УЗИ — двести и триста мне». «А вы кто?» — спрашивает Игорь. «Я, — говорит, — психолог…»

— Да ты что?! — потряслась Маруся. — Выходит, и у собак бывают психологи? Хотела бы я посмотреть на его работу!

— Игорь тоже обалдел и спрашивает, чем же, мол, вы там занимались с нашей собакой? «А я, — отвечает, — с ней разговаривал, играл и повышал ее самооценку».

— Ну и как, повысил?

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но Нюшка, едва переступив порог, нажралась как свинья и радость жизни обрела в полном объеме уже после первого сеанса.

— А сколько всего назначено?

— Еще четыре…

На третий сеанс Тая сама повезла свою Нюшу к психологу и позвала с собой подругу, а выйдя из клиники, напросилась в гости — давно хотела посмотреть на Марусину мучительницу. И посмотрела…

Когда они открыли дверь, Тамара мыла в прихожей пол.

— Куда! — заорала она. — Совсем оборзела? Псину в дом привела!

Нюша глухо заворчала и оскалила зубы.

— Вы тут не командуйте! — строго сказала Тая. — А то мы живо управу найдем…

— А ты кто такая?! — задохнулась Тамара. — А ну пошла отсюда, пока я тебе рожу не намылила! — И замахнулась тряпкой.

Нюша рванулась, вырвав поводок, мощным ударом опрокинула обидчицу на спину и встала передними лапами ей на грудь. Она еще успела оглянуться на ошеломленную хозяйку в ожидании похвалы. Но тут поверженная Тамара заблажила так пронзительно, что оглушенная собака растерянно попятилась.

Тамара, воспользовавшись этим обстоятельством, проворно вскочила и метнулась в гостиную, откуда через несколько мгновений послышался ее истерический крик:

— Ромаша! Приезжай, ради Бога! Эта сволочь затравила меня собакой! Я истекаю кровью!..

— Уходи быстро! — испугалась Маруся. — Сейчас он приедет!

— Нет! — твердо ответила Тая. — Я останусь и все ему объясню. Он должен будет меня выслушать.

Они прошли в Марусину комнату и сели на диван в ожидании Романа.

— Неужели Нюша действительно ее укусила? — расстроилась Маруся, предвидя неизбежные последствия инцидента.

— Лично меня больше волнует, не покусала ли эта тварь Нюшу своими ядовитыми зубами, — нервно сказала Тая, не привыкшая к подобным скандалам, с трепетом душевным ожидая предстоящего объяснения с Романом.

Они слышали, как он пришел и рыдающая Тамара пала ему на грудь, излагая свою версию событий. Роман ударом ладони распахнул дверь и вошел в комнату.

Нюша снова глухо зарычала, и Тая, сжимая накрученный на руку поводок, строгим голосом высказала ему все, что накопилось на сердце, — выдала монолог, который, наверное, не раз мысленно произносила, с тех пор как узнала, какую «веселую» жизнь ведет ее подруга.

Роман выслушал молча, хмуро глянул на притихшую Марусю и ушел, хлопнув дверью.

— Все! — сказала та. — Теперь мне полный абзац!

— Вот что! — решительно заявила Тая, чувствуя себя виноватой в разломе и так-то нелегкой Марусиной жизни. — Возьми самое необходимое и поедем ко мне.

— Нет, — покачала головой Маша. — Я же не могу жить у вас вечно. А потом снова сюда вернуться будет еще труднее. Да они меня уже и не пустят. Надо что-то делать. Что-то делать…


Этот тревожный, отчаянный рефрен теперь все время звучал у нее в голове. Вот и в тот памятный день Маруся стояла на эскалаторе, поглощенная своими мрачными мыслями, и не замечала, что пробегающие слева пассажиры то и дело ее толкают.

— Дочка! — постучал по плечу чей-то твердый палец. — А ты что же не бежишь? Боишься?

Маруся обернулась. На нее лукаво смотрел симпатичный старик.

— Не боюсь, — улыбнулась она. — Просто никуда не спешу.

— А они все куда-то бегут, торопятся. А экономии — две минуты. Молодые! В армии не служат, на заводе не работают, а энергии много. Вот и бегают! А я, старый, смотрю и завидую — ноги больные, еле хожу.

Маруся помогла деду сойти с эскалатора, довела до лавочки, стала прощаться, но тот жестом пригласил присесть, и она, секунду поколебавшись, села рядом — спешить действительно было некуда.

Оказалось, что приехал старик издалека — жил в маленькой деревушке Новоюрово, а по-простому Новишки, в глухом уголке Ивановской области. А в столицу привела нужда — встречался тут с одним человеком, передал письмо да на словах кое-что. Думал, не сдюжит, лет-то немало — восемьдесят два годка, ан нет, ничего — есть еще порох в пороховницах. Теперь бы только до дому добраться, а там, на родной земле, как говорится, и стены помогают. А зовут его Василий Игнатьевич. А ее как?

— Маша, — представилась она.

— А ведь ты, дочка, не в себе, — наклонился старик. — Что-то тебя гложет, какая-то беда. Расскажи? Я все одно уеду, а тебе легче станет. А то, может, и помогу чем: я старый, в жизни всякого повидал. И скажу тебе, милая, иногда кажется, что судьба в угол загнала, а она тебя к счастью гонит, а ты не понимаешь, упираешься, в стенку бьешься. Вместо того чтобы стенку-то обойти… А?

— Нет, — покачала головой Маруся, — эту стенку мне не обойти…

— И-и, милая! То ли еще в жизни бывает! А она, знай себе, продолжается!

— Ну хорошо! — сказала Маруся, решив несколькими штрихами обрисовать ситуацию и доказать упрямому старику, что ее история уникальна и не из каждого тупика можно выйти. Но не сдержалась, пустилась в подробности, расплакалась.

— Ну-ну, дочка! Все не так страшно, как тебе кажется. Изменить нельзя только смерть.

— Уж лучше смерть, чем такая жизнь, — всхлипнула Маруся.

— Да, — согласился старик, — жизнь твоя не хороша. Значит, надо ее поменять.

— Но как, как?!

— А поедем со мной. Дом у меня большой, хозяйство налаженное. Будешь в школе работать, детишек учить. А красота у нас! Простор, приволье — душа радуется!

— Да что вы, Василий Игнатьевич! Как же это можно?

— А что тебя смущает?

— Да все! Или вы просто шутите?

— Да какие уж тут шутки? Ведь ты мечешься, страдаешь, бьешься, как муха о стекло, а я тебе дверь указываю — выходи и живи: вот тебе дом, вот стол, работа, лес, река, люди хорошие. Разве мало?

— Много! Очень много! Но дело же не в этом! Я и в деревне-то никогда не жила! И опять не про то говорю! Да и говорить ничего не буду! Это просто смешно! Вы и сами все понимаете. Ну как это я из Москвы уеду, да в деревню, да к незнакомому совсем человеку, все брошу…

— Давай-ка мы вот что сделаем: я тебе свой адрес оставлю, станет совсем невмоготу — приедешь…


6


Каждый день в поисках работы Маруся звонила по адресам, которые находила для нее в Интернете Софья Андреевна. Но в это утро в трубке была тишина. И пока Маша расстроенно соображала, в чем причина, зазвонил телефон в гостиной. Ее аппарат молчал.

Надо было немедленно вызывать мастера. Не хватало только лишиться и этого скромного блага! Конечно, вольготно поболтать все равно не удавалось: Тамара снимала параллельную трубку, орала за дверью: «Сколько можно?!», «Эй, ты здесь не одна!» — но остаться вообще без связи с внешним миром, особенно теперь, пока она не работает, немыслимо!

Маруся выглянула в коридор — тихо, и трубку никто не взял, значит, в квартире, кроме нее, никого нет. И с бьющимся сердцем, досадуя на себя за этот ненужный страх в собственном доме, пошла в гостиную.

Когда она заходила сюда в последний раз? Уже не вспомнить. Все вроде то, да не то — чужая комната: искусственные цветы, как на кладбище, пошлое плюшевое покрывало, штампованный хрусталь. И то, что она так ненавидит! Халат на спинке кресла, грязные носки в углу у дивана (это уже привычка Романа — бросать вещи по ходу своего продвижения по квартире), пепельница с окурками, чашки с остатками кофе на захламленном журнальном столике.

«Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная. Пришла весна, у лисицы избушка растаяла. Напросилась она к зайцу переночевать, да его и выгнала…»

Маруся горестно вздохнула, нашла в записной книжке телефон бюро ремонта и набрала номер. Но в тот самый момент, когда на другом конце провода ответили и Маруся открыла рот, чтобы подать заявку, с губ ее сорвался громкий крик, а трубка выпала из руки, принявшей на себя первый удар.

Тамара, возникшая как черт из табакерки, дубасила ее пластмассовой скалкой, извергая проклятия. Перепуганная Маруся опрометью бросилась в свою комнату. Но Тамара разъяренной фурией метнулась следом, колотила в запертую дверь, орала какую-то дикую, немыслимую чушь:

— Попалась, воровка! Сволочь! Теперь не выйдешь из своей каморки, пока не вернешь все до копейки. Сгниешь на нарах, тебе к параше не привыкать…

Никогда в жизни Маруся не чувствовала себя такой униженной. Но это было только начало.

В дверь квартиры настойчиво позвонили, и Тамара, мгновенно перестав орать, мелодично спросила:

— Кто там?

— Открывайте, милиция! — ответил грубый мужской голос.

— А я не вызывала… — растерялась Тамара и на цыпочках побежала на кухню — сунула в ящик скалку.

Звонок вновь зашелся заливистой трелью.

— Сейчас, сейчас! — щебетала Тамара, впуская в квартиру двух хмурых мужчин в штатском.

— Капитан Брыскин, старший лейтенант Тарабрин, — представились они. — Что тут у вас происходит?

И Тамара, мгновенно сориентировавшись и еще не веря свалившейся на нее удаче, взволнованно затрещала:

— Я поймала воровку, в своей комнате! Случайно домой вернулась в неурочное время, а она там шарит! Напала на меня! Думала, все, конец мне! Хорошо, вы пришли! Как вы узнали?..

— Позвонили из бюро ремонта, услышали в трубке ваши вопли. Что за воровка? Где она?

— Забежала в свою комнату. Это бывшая жена моего мужа. Я уже давно за ней замечала, но чтобы так нагло!

— А что она у вас украла?

— Кошелек! Черный, большой, с металлическими уголками. Все мои деньги — три тысячи сторублевыми бумажками, — всхлипнула Тамара. — Мужу отложила на подарок. А еще там направления из женской консультации на анализы. Я беременная… — застенчиво сообщила она.

Маруся ошеломленно слушала весь этот бред, пока требовательный стук в дверь не вывел ее из оцепенения.

Она пыталась объяснить, что произошло на самом деле, но Тамара не давала произнести ни слова.

— Мой кошелек! Он здесь! — причитала она и жалась к оперативникам, словно смертельно боялась эту распоясавшуюся хулиганку. — Обыщите комнату!

— Не можем мы проводить обыски без санкции суда, — отмахнулся капитан, явно недовольный таким ущемлением милицейских прав.

— Да пока вы получите свою санкцию, она же избавится от денег! — заволновалась Тамара.

— Да помолчите же вы, гражданка! — раздражился капитан. — Дайте нам ее допросить!

— Да разве она правду скажет?! Кошелек искать надо!

Она вдруг метнулась к шкафу, распахнула створки, одним движением скинула на пол содержимое полки, смела бумаги с письменного стола, сдернула диванные подушки, и под одной из них, в самом уголочке все увидели большой черный кошелек с металлическими уголками.

— Вот он! — победно закричала Тамара, коршуном бросаясь на добычу. — Вот, посмотрите! Вот мои деньги! А это направления на анализы! Вы видите? Видите?!

Маруся от волнения и ужаса потеряла дар речи: беззвучно открывала рот и нелепо взмахивала руками.

— Что ж вы, гражданочка? — укоризненно покачал головой Тарабрин. — Так ведь и биографию испортить можно.

— Ее уволили, — объяснила Тамара. — Жрать нечего, вот она и ворует последнее, вместо того чтобы работу искать…

— Ну ладно, — прервал капитан ее сентенции, — кошелек нашелся, предлагаю вам примириться. Но чтоб это больше не повторялось! — строго погрозил он Марусе пальцем.

— Какое примирение! — задохнулась Тамара. — Мы ее поймали с поличным! Дело возбуждайте!

— Кошелек придется изъять как вещественное доказательство, — предупредил капитан и повернулся к Марусе. — Мы вас вызовем повесткой.

— Вы что, хотите оставить ее здесь?! — ужаснулась Тамара. — Да она убьет меня! Я из-за нее ребенка потеряю! Кто будет отвечать?! А мой муж, между прочим, ваш коллега — Роман Угрюмов. Вы же знаете!

И Марусю привезли в отделение — слава Богу, наручники не надели — и посадили в изолятор временного содержания, а сокращенно ИБС — маленькую мрачную комнату с дощатым настилом и тусклой лампочкой.

Здесь уже обитало несколько сидельцев, но Маруся, словно в сомнамбулическом сне, ничего не видела и не слышала, на вопросы не отвечала, на тычки не реагировала. «Баба точно под кайфом», — решили старожилы и оставили ее в покое.

Из прострации Марусю вывело пиликанье мобильного, с которым играла сильно накрашенная медноволосая девица.

— Простите, — повернулась к ней Маруся, — вы не разрешите мне позвонить по вашему телефону?

— О! — удивилась сокамерница. — Проснулась! А сколько дашь?

— Вы имеете в виду деньги? — уточнила Маруся.

— А ты хочешь расплатиться натурой? — подмигнула медноволосая.

— Понимаете, никто не знает, где я. Надо сообщить друзьям, иначе мне не смогут помочь…

— А вы знаете, мадам, что вам по закону положен один звонок? — Тщедушный мужчина с вдохновенным лицом сорвался с места и бросился к Маше так стремительно, что она испуганно отшатнулась. — Сатрапы, понятное дело, законов не исполняют. Но мы-то с вами просто обязаны защищать свои права! А иначе в стране окончательно восторжествует зло! Вы слышите? Слышите?!

Он грозно воздел палец, и Маша, не решаясь вытереть забрызганное слюной лицо, невольно прислушалась.

— Это стонет обманутый властью народ!

— Во дает коммуняка! — восхитились сокамерники.

— Я не коммунист! — гневно открестился тщедушный. — Зюгановцы продались за тридцать сребреников. Я член партии «Трудовая Россия»! Мы не болтуны! Мы делатели!

— Ты чё разорался-то, гнида? — приподнялся с настила кудлатый заспанный парень. — Мало тебе на митинге накостыляли? Так я добавлю!

Но тщедушного было уже не остановить. Глаза его горели революционным огнем, на губах вскипала слюна, а узкую грудь вздымала сумасшедшая жажда всеобщей справедливости.

— Немедленно откройте дверь! — барабанил он в металлическую обшивку, распаляясь все сильнее. — Я требую прокурора! Здесь попираются гражданские права!

Смотровое окошко со скрипом приоткрылось.

— Опять выступаешь, Курицын? — лениво поинтересовался дежурный. — И когда ты только свой поганый язык прикусишь? Пятнадцать суток, считай, уже заработал…

— Вы почему отказали даме в телефонном звонке? — взвизгнул Курицын.

— Какой даме? — удивился сержант. — Мы дамам никогда не отказываем…

— Вы бросьте свои грязные намеки! — запетушился борец за гражданские права. — Вам этот произвол просто так с рук не сойдет!

Дежурный отпер дверь и хмуро отыскал взглядом Марусю.

— Это вы, что ли, его возбудили? Вам же предлагали позвонить. Лейтенант Тарабрин предлагал, я сам слышал. То молчала, как рыба об лед, а то волну гонит. Идите звоните!

У Таи было занято, и Маруся набрала номер Лизы. Трубку сняла Софья Андреевна, выслушала, не перебивая, сказала:

— Успокойся и жди, скоро мы тебя вызволим.

Но только через долгие четыре часа Марусю привели наконец в кабинет, где находились уже знакомый лейтенант Тарабрин, Тая, Лиза и Роман.

— Маруся! — шагнул он ей навстречу.

Но она замахала руками, будто отгоняя привидение и безуспешно пытаясь что-то сказать внезапно севшим голосом.

— Потом, потом! — кинулась на выручку Лизавета. — Все! Мы уезжаем, а ты, — обернулась она к Тае, — заберешь из квартиры Машкины вещи…


Вечером они сидели за столом в маленькой кухне, и Софья Андреевна на правах старшей первой взяла слово:

— Давайте обсуждать только реальные варианты. Лично мне приходит в голову лишь один: надо заставить Романа или разменять квартиру, или купить Марусе однокомнатную.

— Ну правильно! — возмутилась Тая. — Они останутся в ее трехкомнатной, а Машка…

— Все остальное — пустые мечты, — охладила ее пыл Софья Андреевна.

— Я ничего от него не приму, — тихо сказала Маруся.

— Тогда живи у нас…

— Или у нас…

— Нет, — покачала она головой. — Это исключено.

— А что же ты будешь делать?!

— Я… Я уеду.

— К Юльке?

— Софья Андреевна! Можно, я с вашего телефона пошлю телеграмму? — И, не дожидаясь ответа, Маруся, словно боясь передумать, сняла трубку и набрала «06». — Девушка, пожалуйста, Ивановская область, Савинский район, почтовое отделение Меховицы, деревня Новоюрово, Крылову Василию Игнатьевичу, — волнуясь, проговорила она. — А текст такой: «Если ваше приглашение остается в силе, я приеду. Маша!»

— Это тот старик, с которым ты познакомилась в метро? — первой нарушила тишину Лиза.

— Да ты что, Машка, белены объелась?! — взорвалась Тая. — Ты его видела две минуты! Может, это сволочь почище твоей Тамары! Или сумасшедший! Куда ты едешь?! Что ты вообще будешь там делать, в этой деревне? Коров пасти?

— Ты не горячись, — остановила ее Софья Андреевна. — Это не такой уж плохой вариант.

— Тогда объясните мне, чем он хорош, а то я, убогая, не понимаю!

— Она сменит обстановку — это главное. Придет в себя. Ее сейчас, в таком состоянии, ни в одно издательство не возьмут. Вообще никуда! У нее же на лбу написано: «На грани нервного срыва». А в деревню она, считай, отдыхать едет — на каникулы к дедушке. Лето только начинается! Загорит, воздухом надышится, соловьев послушает, вернется осенью — кровь с молоком. Будем от нее работодателей поганой метлой отгонять!

— А что ты Юльке напишешь? — не сдавалась Тая.

— Вот так и напишет: решила, мол, пожить летом у друзей на даче…


7


Генерал-майор Крылов Василий Игнатьевич в одночасье лишился всей своей семьи: жены Валентины Петровны, сына Коли, невестки Татьяны и любимой внучки Кати. Чудом уцелел только Катин муж Митя, потому что именно он и должен был сидеть за рулем своего новенького «мерседеса».

Но в то раннее июньское утро за руль сел Николай — хотел проверить, что это за штука такая — иномарка и с чем ее едят. А Василий Игнатьевич с Митей поехали следом на черной генеральской «Волге».

Трагедия произошла у них на глазах, в двух километрах от дачи: на крутом изгибе загородного шоссе «мерседес» вынесло на встречную полосу, прямо под колеса груженного кирпичом «МАЗа»…

Случилось это семь лет назад. И в квартире, и на даче жить стало невозможно: все здесь кричало о невосполнимой утрате. Впрочем, жизнь вообще потеряла какой бы то ни было смысл, вне зависимости от времени и места. Что могло вернуть ему радость бытия в семьдесят пять лет? Ничего! Кому он был еще нужен на этой земле? Никому.

И Василий Игнатьевич принял, как ему тогда казалось, достойное старого солдата решение: составил завещание в пользу Мити, выпил водки и отпер маленький сейф в стене под картиной, где хранился именной «Макаров».

Но пистолета там не оказалось. Взять его мог только один человек. И пока генерал, холодея от ужаса, пытался дозвониться до Мити, пока орал на него, кроя последними словами и уже понимая, что не для себя Митя забрал пистолет, а его спасал, старого дурака, решение уйти из жизни перестало казаться единственно возможным.

Как он мог забыть о Мите! А вот тот не забыл и, сам чрезмерно страдая, думал о нем, спрятал пистолет…

И все же из Москвы Василий Игнатьевич уехал. В тот самый медвежий уголок Ивановской области, где вот уже без малого пятьдесят лет служил лесничим его старинный, еще с войны, товарищ Аркадий Иванович Бояринов. Купил в Новишках крепкий пятистенок, завел огород, курочек и стал сельским жителем. Скажи кому, что генерал-майор, не поверят.

Места эти благословенные он знал давно и очень любил — каждый год ездил сюда к Аркадию то на охоту, то на рыбалку, а то по грибы, по ягоды. Пенсии генеральской, по местным меркам огромной, на скромную здешнюю жизнь хватало с лихвой плюс хозяйство, лесные дары необоримые да река-кормилица. Плохо, конечно, что с началом перестройки заводы и фабрики по всей округе встали, зато красавица Уводь очистилась, наполнилась рыбой.

Маруся не знала, не ведала, что может быть такая красота, такой простор, неоглядные дали. Вся ее прежняя жизнь, все беды-несчастья, пыльная сумасшедшая Москва — все куда-то отступило, исчезло, будто и вовсе не бывало или привиделось в душном кошмарном сне, растаявшем бесследно прозрачным весенним утром.

А здесь орали петухи, гомонили птицы, с утробным мычанием неторопливо шествовало стадо, оставляя за собой терпкий навозный дух. Журчал вдоль огородов ручеек, ан нет, и не ручеек вовсе, а, оказывается, речка Бурничка струилась студеной ключевой водицей, купая сочные листья и стебли великого множества трав и растений, названий которых Маруся не знала, перемежаемых голубыми звездочками незабудок и почти смыкающихся над водой. И в густом, духмяном, нагретом солнцем воздухе жужжали пчелы, звенели комары и бесшумно порхали разноцветные бабочки.

За ручьем на горке среди берез и сосен стояли ладные рубленые баньки, а за ними начинался лес, сначала светлый, веселый, разрываемый полями и дальними деревнями, а потом все более мрачный, дикий, нехоженый, неезженый, до самого Суздаля.

Приходила из соседнего Фердичакова Галинка — старшая дочь Аркадия, крепкая шестидесятилетняя женщина, приносила молоко, творог, сметану, учила Марусю кормить кур.

— Лю-лю-лю, лю-лю-лю! — кричала тонким голосом, и куры, заполошно кудахтая, неслись со всех сторон, хлопая крыльями.

Все здесь било через край, достигая превосходной степени: оглушительные лягушачьи концерты, сиреневые благоуханные кущи, полянки, красные от земляники, необозримые заросли черники с мириадами матовых сизых ягод, которые не опадали до сентября, наливаясь теплой сладкой спелостью. Ну а уж грибы — это была отдельная песня!

В путешествиях по округе Марусю сопровождали два верных товарища: хозяйский спаниель Челкаш и семилетний Галинкин внук Юрка — удивительный человечек, настоящий кладезь лесных секретов.

— Откуда ты все это знаешь? — удивлялась Маруся.

— Это всем известно! — в свою очередь, удивлялся Юрка и добавлял с угадываемым презрением: — Просто вы городская…

(То есть ущербная и к жизни не приспособленная.)

Василий Игнатьевич тоже любил бродить по лесу: дважды в неделю уходил с ружьем и большим туго набитым рюкзаком. Марусю с собой не звал, а она и не просилась — чувствовала, что ему это не нужно.

Гостью свою Василий Игнатьевич представил внучатой племянницей. Впрочем, их родственными отношениями никто особо не интересовался, в душу не лез — старого генерала в округе уважали и гордились таким соседством.

Вопрос с работой тоже был улажен. В местной школе, расположенной в шести километрах от Новишек, в большом селе Вознесенье, учителей хронически не хватало, так что оставалось только дождаться сентября.

По утрам Маруся ходила на ключик, брала воду для травяного чая. Ах, что это была за вода! Хрустальная, студеная до ломоты в зубах, а вкуснющая — всё бы пил!

Потом собирала в корзинку листочки черной смородины, малины, земляники, веточки мяты, мелиссы, черники и брусники и заваривала их в большом китайском термосе. К полднику душистый настой становился нежно-зеленым, к вечеру кирпичным, как настоящий чай, а утром бордово-красным, терпким. Маруся сливала остатки чая в кувшинчик и заваривала новый.

По дороге с ключика встречала стадо, отходила в сторонку — боялась. Коровы были черно-белые, одинаковые, будто сестренки, смотрели влажными печальными глазами, меланхолично жевали.

Пастухи, Монин и Перфилыч, крыли их семиэтажно, оглушительно щелкая кнутами. Монин когда-то давно служил милиционером, и былая значимость бросала героический отблеск на его нынешнее, так ему казалось, ничтожество. Он был надменен и обидчив. А Перфилыч, доброжелательный и беззубый, как в прямом, так и в переносном смысле, всю жизнь трудился скотником и прекрасно себя чувствовал в этом качестве.

Машино знакомство с ними началось с конфуза, над которым потом потешалась вся округа.

Восхищенно глядя на гигантскую черную «корову», тяжело шагавшую среди казавшихся мелкими на ее фоне пестрых буренок, она сказала:

— Такая огромная, а вымя недоразвито. — И блеснула глубокими познаниями в животноводстве: — Мясная порода?

Перфилыч беззвучно затрясся, прикрывая ладонью беззубый рот. Зато Монин оторвался по полной программе: заржал как сивый мерин, хлопая себя по ляжкам, задыхаясь и захлебываясь словами, из которых Маруся узнала, что поразившая ее воображение черная корова — это племенной бык Черномор, а недоразвитое вымя соответственно… Ну, в общем, понятное дело.

Вообще в первое время Маруся неплохо поработала на имидж деревенской дурочки. Сначала ее буквально пригвоздил к перегородке фермы молодой бычок, зажевав подол сарафана, пока она чесала ему теплый велюровый лоб. И доярки долго покатывались со смеху, прежде чем освободили ее из плена. Потом старый коняка Матрос наступил ей на ногу, когда она кормила его хлебом. Месяц хромала! И наконец, Маруся провалилась в старый погреб, собирая малину в заброшенном саду у развалившегося дома в конце деревни. На ее истошные вопли прибежала Татьяна Рябикова по кличке Барбоска, вытащила перепачканную страдалицу и понеслась звонить по всей деревне да по соседнему Сельцу — веселить народ.

Но Маруся была девушка простая — смеялась вместе со всеми. Тем более что народ здесь жил незлобивый, очень даже неплохой народ.

А как хороши были долгие летние вечера! Когда засыпал в листве ветер, умолкали птицы, и деревенька, и так-то немноголюдная, словно вымирала.

Маруся звала Челкаша и отправлялась гулять в поля за околицу. Пес носился кругами, расходуя накопленную за день энергию, а она брела нога за ногу неоглядным затерянным миром, залитым желтым закатным солнцем, и думала-мечтала. И мысли приходили легкие, светлые, и не помнилось зла.

На обочине проторенной между полями дороги, там, где выбивалась ключиками из-под земли речка Бурничка, лежал огромный жемчужно-серый валун. Маруся садилась на его гладкую, нагретую за день поверхность, отдыхала. А то и пела! Кто ж здесь услышит, кроме Челкаша? Тот садился на задние лапы, склонял набок голову и, приподняв одно ухо, строил такую потрясенную морду, что Маруся сконфуженно замолкала — петь она не умела.

Камней здесь было великое множество: от мелкой разноцветной гальки на дне Бурнички до таких вот неподъемных сказочных великанов. И в душе у Маруси рождалось странное благоговение перед этими таинственными, как ей казалось, творениями природы.

— Смотри, Юрка, какой красавец! — восхищалась она. — Я таких никогда не видела! Зеленый камень! Может, это малахит? А этот-то! Розовый! А вот, смотри-ка, бордовый! Откуда они здесь в таком количестве?

— Из земли растут, — авторитетно пояснял Юрка.

— Ну уж, ты скажешь! — не верила Маруся.

— А чё тут странного? Не с неба же падают! Вон мы огород копаем весной и осенью и каждый раз по ведру камней собираем. А откудова им еще взяться, если здесь все копано-перекопано? Ясное дело, из земли растут.

— Ну хорошо, допустим. А вот эти-то, огромные, поди с ледникового периода здесь лежат?

— Эти давно лежат, — соглашался Юрка. — Потому что их с места не стронешь. Только если трактором попробовать. А которые вокруг полей валялись, те дачники по своим участкам растащили. Разве ж это умно?

— Это красиво, Юрка. Давай и мы с тобой натаскаем и альпийскую горку сделаем или, например, сад камней.

— Охота была камни таскать! Они же тяжелые.

— А мы на тележке.

— Баловство это, Марь Сергевна, — охлаждал ее энтузиазм Юрка. — Вы бы лучше топинамбур посадили. Я вам клубеньков принесу…

Еще Марусю восхищали поэтические названия здешних деревень: Синяя осока, Золотниковская пустынь, Лебяжий луг. И заповедных местечек в окрестностях Новишек — Сказочная поляна, Заячья горка, Редкие березы…

Были здесь и свои Кресты. Это уже в Большом лесу. Сходились вместе четыре дороги, неведомо когда проложенные, невесть куда ведущие, и уж сколько лет никто ими не пользовался, а не зарастали. Разве не странно?

Рассказывал Юрка, что черники там видимо-невидимо, а лисичек — ногу некуда поставить. Но зачем же так далеко ходить, если и в своем лесу необоримо?

И все же к Крестам они пошли, когда, по расчетам Юрки, зацвели в Большом лесу голубые колокольчики.

— Вы, Марь Сергевна, таких еще не видывали, — сказал он. — А их больше и нет нигде. Кто на те цветы посмотрит, тому большая удача привалит. Только рвать их нельзя: счастье свое упустишь, а до дому все одно не донесешь — завянут. А охраняет колокольчики сила неведомая, не всякого еще и подпустит…

— Ну, прямо «Аленький цветочек»! — улыбнулась Маруся.

В неведомую силу она не верила, а вот на колокольчики дивные посмотреть хотела. И ранним солнечным утром они тронулись в путь.

От Крестов пошли по левой дороге, уходящей в; глубь Большого леса. Солнце почти не проникало сквозь густой еловый шатер, и воздух тоже был густым, влажным, а по обочинам стояли диковинные бледные грибы с вывернутыми толстыми шляпками.

— Какие странные… — удивилась Маруся.

И голос, будто в вате, утонул в вязкой тишине.

Здесь не пели птицы, не шелестел листвой ветер, и Юрка, не закрывавший обычно рта, шагал рядом молчаливый, серьезный. Сзади понуро плелся Кузя, Юркина дворняга, увязавшийся за ними сегодня вместо Челкаша.

И Маруся совсем уж было решила повернуть обратно, прервать это безрадостное затянувшееся путешествие, как вдруг дорога почти под прямым углом вильнула в сторону и глазам ее открылось фантастическое зрелище: из черной сырой земли среди голых сучковатых стволов в великом множестве росли колокольчики. С высоких изумрудных стеблей изящной дугой свисали крупные пронзительной синевы чашечки цветков. И случайное это драгоценное озерцо в темной оправе дремучего леса будто позванивало тихим лазоревым звоном.

— Господи! — ахнула Маруся. — Откуда здесь это чудо?!

И склонилась — нет, не сорвать! — просто коснуться кончиками пальцев прохладной хрупкой синевы.

— Не трогайте, Марья Сергевна! — вскрикнул Юрка. — Худо будет!..

Маша вздрогнула и резко выпрямилась.

Что-то неуловимо изменилось вокруг. А что именно — не понять: вроде все то, да не то.

Кузя, поджав хвост, неотрывно смотрел в гущу леса и мелко дрожал. Она проследила за его взглядом, ничего не увидела, но знала, ощущала всем своим существом: кто-то глядит на них из глубины холодными яростными глазами.

Ужас зародился где-то внизу живота и медленно пополз вверх, леденя кровь, поднимая волосы, отключая рассудок.

Маленький Юрка испуганно всхлипнул и опрометью бросился бежать. Кузя рванул следом. И Маруся, охваченная паническим, первобытным, слепым страхом, кинулась прочь от этого места, ничего не видя вокруг, не замечая, что давно потеряла из виду и Юрку, и Кузю, и мчалась сквозь дикий дремучий лес, не разбирая дороги.


8


Марусина мама была заядлая лыжница. Муж с дочерью ее увлечения не разделяли. И она, возвращаясь из своих лесных походов, веселая, румяная и голодная, неизменно говорила:

— Глупые вы люди! Лишаете себя такого несказанного удовольствия!

Маруся грела обед, и мама, с аппетитом набрасываясь на еду, рассказывала:

— Ах, Манюня! Какая же в лесу красота! Дух захватывает! А я лечу и думаю: «Вот сейчас вынесут меня лыжи на полянку, а там терем стоит высокий. Захожу я в горницу — на столе блины горячие, самовар жаром пышет…»

— И кто же в этом тереме живет? — лукаво интересовалась Маруся. — Двенадцать витязей прекрасных?

— Зачем же двенадцать? — удивлялась мама. — Мне и одного хватит…


Это уж потом Маша проводила различные аналогии. А пока она брела по лесу в полном отчаянии, потому что понимала, что безнадежно заблудилась. Пыталась унять панику, сориентироваться по солнцу. Уговаривала себя, что ее ведь будут искать и обязательно найдут, что нельзя же умереть с голоду в лесу, полном ягод и орехов, но получалось плохо…

Впереди между деревьями показался просвет. Она развела еловые лапы и вышла на опушку.

На берегу небольшого заросшего озерца стояла избушка.

— Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом, — не веря в свое счастье, прошептала Маруся, не испытывая даже тени тревоги, ибо все здесь было пронизано светом, все дышало, пело, ласкало взор и слух: смолисто пахли нагретые солнцем сосны, манил дурманным духом наметанный возле плетня стожок, перекликались лесные пичуги, белые барашки облаков плыли по небу, и оно отражалось прохладной синью в спокойной глади озерца, так похожего на колокольчиковый дивный островок в черном лесу. И будто даже плыл над ним тот самый тихий лазоревый звон. Вот только…

Она резко обернулась. На нее пристально смотрел огромный дымчатый мастифф.

— 3-здравствуйте, — вежливо сказала Маруся, попятилась и плюхнулась к подножию стожка.

Мастифф не ответил, лег в кружевной березовой тени, положил голову на мощные лапы, не спуская глаз с непрошеной гостьи.

И Маруся, смирившись с обстоятельствами, утомленная обилием потрясений, свалившихся на нее в злосчастный этот день, устроилась поудобнее на благоуханном своем вынужденном ложе и, поморгав немного на лениво плывущие облачка, уснула.

Она не слышала, как на поляне появился хозяин дома. Тихо свистнул собаке, положил в тень садок с рыбой, подошел к стожку — взглянуть на пленницу: фирменные кроссовки, голубые легкие джинсы, короткая маечка — особа явно не местная, то есть совершенно очевидно, что не местная! Он усмехнулся, узнавая, удивленно качнул головой.

Незваная гостья раскраснелась-зарумянилась в жарком душистом стожке. Русые волосы спутанным ореолом обрамляли безмятежное во сне лицо. Легкий ветерок раскачал сухую травинку, щекотнул ноздри. Маруся сморщила нос, чихнула и открыла глаза.

Перед ней стоял мужчина в высоких болотных сапогах-комбинезоне и синей клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Серые глаза из-под козырька спортивного кепи смотрели внимательно.

Он протянул руку, и Маруся, сжав сухую твердую ладонь, выбралась из стожка.

— Здравствуйте, — сказала она. — Меня зовут Маша. Я живу в Новишках… в Новоюрово. Вот… пошла в лес и заблудилась…

— Так это вы приехали к Василию Игнатьевичу? — догадался мужчина и тоже представился: — Дмитрий.

— Вы его знаете? — обрадовалась Маруся. — Вы мне не покажете, как отсюда выбраться? А то он будет волноваться, а ему нельзя — у него сердце больное. Юрка-то, наверное, уже вернулся, он здесь все тропинки знает.

— Конечно, — склонил голову Дмитрий, — я вас провожу. Только накормлю сначала. Долго вы по лесу блуждали? И как получилось, что Юрка вас бросил?

При упоминании о еде в желудке у Маши предательски заурчало.

— Ну, вот вам и ответ, — смущенно улыбнулась она. — Но я не могу терять время…

— Ничего, времени это много не займет, а подкрепиться надо — путь предстоит неблизкий, уж очень далеко вы забрались…

Он жестом пригласил ее следовать за собой, но направился не к избушке, а к большому добротному навесу в глубине двора под корявой раскидистой сосной. Быстро разжег буржуйку, разогрел сковородку, вскрыл банку тушенки, залил яйцами.

Никогда в жизни Маруся не ела так вкусно. Все пело и ликовало у нее внутри, встречая каждый кусочек. Наконец она тщательно вытерла тарелку корочкой хлеба, отправила ее в рот и удовлетворенно откинулась на лавке.

Дмитрий, сидя над своей почти не тронутой тарелкой, смотрел на нее смеющимися глазами.

— Ой! — сказала Маруся. — Что-то я проголодалась, как волчиха…

— Вот и отлично, — улыбнулся хозяин, подвигая ей стакан. — Пейте чай и пойдем, а то старик действительно будет волноваться.

Он довел ее до Крестов, но дальше не пошел, а она не осмелилась попросить его об этом. Ей показалось, будто он хотел что-то сказать на прощание, и она замедлила шаг и вопросительно взглянула на него, понимая, что ему трудно, конечно же, вот так сразу предлагать неизвестной женщине продолжение знакомства. Наивная дурочка! Хотя у нее-то как раз было такое чувство, словно она знает его уже давным-давно… Но он так ничего и не сказал.

У поворота дороги Маруся оглянулась. Дмитрий стоял, заложив руки за спину, и смотрел ей вслед. Но тут на нее с радостным визгом налетел Челкаш, и когда она снова подняла голову, дорога позади была пуста.

Из-за поворота показался Юрка, а вслед за ним запыхавшийся Василий Игнатьевич:

— Ну, слава Богу, нашлась пропащая! А я уж Юрку изругал всего. Ну как можно было городскую женщину одну в лесу оставить?! Тоже мне, кавалер называется!

— А-а, дедушка! Знаете, как страшно было! Я уж только когда опомнился, заметил, что Марь Сергевна отстала, — виновато оправдывался Юрка. — Уж я ее искал-искал, кричал-кричал, даже к колокольчикам еще раз ходил, не забоялся. Был бы со мной Кузя, мы бы ее точно нашли. Но он первый убежал — вот как страшно было!

— А чего же вы так испугались, бедолаги? Медведь, что ли, к вам вышел?

— Да я и сама не знаю, — задумчиво произнесла Маша. — Кузя хвост поджал, весь дрожит, смотрит в чащу. А лес глухой, черный, и тишина звенящая, и будто смотрит кто-то чужой, недобрый, непонятный. Никогда я такого ужаса не испытывала…

— Скорей всего Кузя почуял дикого зверя, — предположил Василий Игнатьевич. — Вот мне сегодня Монин рассказывал, что утром они, как гнали стадо, кабанов видали. Насчитали тринадцать голов. Пошли, говорит, в сторону Суздаля. А вам не следует больше в такую глушь забираться. И на лося напороться можно, и на волка.

— Ну уж, на волка, — усомнился Юрка.

— А забыл, как в прошлом году у Афанасовых козу задрали? То-то. И на лихого человека можно натолкнуться…

— Кстати! — оживилась Маруся. — У меня для вас привет, знаете, от кого?

— Конечно, знаю! От лесного хозяина, Михайлы Потапыча. Мы с ним завсегда приветами обмениваемся.

И так он при этом посмотрел на Марусю, что та поняла — знает Василий Игнатьевич, о ком пойдет речь, и не хочет, чтобы она это при Юрке рассказывала. И чем больше становилась тайна, тем сильнее разгоралось Машино любопытство.

У околицы их поджидал Кузя. Увидев хозяина, он то вскакивал, то снова садился на задние лапы, повизгивал от возбуждения и так махал хвостом, что казалось, тот сейчас отвалится, перекрутившись у основания, но навстречу броситься не решался — чуял свою вину.

Маруся едва дождалась, когда Юрка распрощается и уйдет в свое Фердичаково. Но и тогда не осмелилась приступить с расспросами, только поглядывала.

Наконец сели пить чай. Василий Игнатьевич электрических самоваров-чайников не признавал. Был у него полуведерный медный красавец по прозванию Ваше Сиятельство, старинной работы тульских мастеров, который он самолично разжигал-раздувал в особых случаях и чай заваривал.

Видимо, сейчас выдался как раз такой случай. Маруся это чувствовала и с удовольствием включилась в священнодействие: постелила на стол чистую белую скатерть, достала из массивного буфета вазочки с медом, с вареньем, с кусковым сахаром, поставила сушки с маком, нарезала душистый белый батон, показала Василию Игнатьевичу хрустальный графинчик с домашней малиновой настойкой — тот одобрительно кивнул.

Когда за стол усаживались, смеркалось — зажгли лампу под низким розовым абажуром, и, принимая из Машиных рук большую синюю чашку, над которой ароматным туманным дымком вился пар, Василий Игнатьевич наконец заговорил:

— Не любитель я врать да сочинять, а посему расскажу тебе правду, а чтоб ты все правильно поняла, начать придется издалека…

Вот так Маша узнала о трагической гибели семьи генерала и о том, что осталась у него на всем белом свете одна родная душа — чудом уцелевший Митя, который его на этом свете удержал и до сих пор держит.


9


Потеряв молодую жену, Митя пытался найти забвение в работе и, заглушая черную тоску, загонял себя до такой степени, что сил хватало только добраться до постели. Помогало это плохо, зато дела быстро пошли в гору.

Вот тогда и появился в штате созданной им инвестиционной компании Гена Карцев — двоюродный брат из Калуги. Звезд с неба не хватал, но как было «не порадеть родному человечку»? И тетка слезно просила, да и кому же еще доверять безоговорочно, если не близкому родственнику?

И Гена, начав с охранника, постепенно поднимался все выше, пока не стал вторым лицом в компании — как говорится, из простых лягушек выбился.

Их общий дед, Дмитрий Михайлович Медведев, родился в 1906 году в семье путевого обходчика. Ему было шестнадцать, когда отцовская лошадь вернулась домой без седока. С тех пор никто больше обходчика не видел. Тот исчез, канул в Лету, растворился в небытии.

В восемнадцать лет дед приехал в Москву, поступил на рабфак, а через три года на юридический факультет Московского университета, но учебу не закончил — в 1929-м его арестовали, обвинив в распространении якобы фальшивого политического завещания В.И. Ленина. Это было знаменитое письмо XII съезду партии.

Почти три года он провел в лагерях Западного Урала, а отмотав срок, узнал, что местом жительства ему определен крохотный городок Каменск-Уральский в Свердловской области, приютившийся в устье речки Каменки, там, где она впадает в Исеть, который и статус города-то получил только в 1935 году. А еще через три года, в тридцать восьмом, врага народа и японского шпиона Михаила Дмитриевича Медведева вторично арестовали и из тюрьмы уже не выпустили — расстреляли.

К тому времени дед успел жениться на Дине Львовне Шестопаловой, тоже бывшей зечке, бывшей москвичке и бывшей же учительнице истории, неправильно и вредно трактовавшей генеральную линию партии большевиков. Теперь у них была совсем другая жизнь и совсем другая история, в которой не хватило места воспоминаниям — слишком больно.

Бабушка Дина осталась одна с двумя детьми: годовалым Мишенькой — будущим Митиным папой, и Сонечкой, зачатой в ночь перед арестом. Но дед этого уже не узнал.

Жили трудно, бедно — как все. Дина работала учетчицей на алюминиевом заводе — в школу путь был заказан, вечерами занималась с Мишей и Сонечкой, благо телевизоров тогда еще не было.

Перед самой войной барак, где они жили, сгорел. Но большое несчастье обернулось неожиданным благом — десятиметровой комнатой в коммунальной квартире на втором этаже двухэтажного деревянного дома.

Соседкой оказалась молодая одинокая женщина Паня, повариха из заводской столовой. Паню послал им Бог: кроме доброго сердца, легкого нрава и жизнеобеспечивающей профессии, она имела еще дом в деревне и какое-никакое хозяйство, которое тянула старушка мать, — огородик, пяток кур-несушек и картофельная делянка. В мае все вместе копали огород, в сентябре картошку. Жили одной семьей, потому, наверное, и выжили.

Вставала Паня в пять, бежала на работу, зато и заканчивала рано, брала Мишу с Сонечкой сначала из сада, потом из школы, кормила, гуляла, следила, чтоб делали уроки. Вот тут-то и выяснилось, что сама Паня абсолютно безграмотна. Так что, к радости ребятишек, учились они сообща, причем труднее всех приходилось именно Пане.

— Ну, читай, Паня! Смотри, как просто: «к» да «о» — «ко», «з» да «а» — «за». А что вместе получается?

— «К» да «о» — «ко», — послушно повторяла Паня, — «з» да «а» — «за».

— Ну а вместе? — торопила Сонечка.

— Козлуха! — догадалась сообразительная Паня. Так и приклеилось к ней это прозвище — Козлуха.

В 1959-м Сонечка вышла замуж и уехала в Калугу. А Миша окончил Политехнический институт в Свердловске и вернулся в Каменск-Уральский с молодой женой Настей. Через год умерла Дина и родился Митенька — продолжил ее на этой земле.

А еще через четыре года отца перевели в Москву, и остались у Мити от маленького уральского городка самые первые детские воспоминания, пачка черно-белых любительских фотографий и семейные предания и легенды.

Он помнил огромного черного кота с белой грудкой. Когда все засыпали, кот прыгал к нему в кроватку, обнимал тяжелой бархатной лапой, теплый, мягкий, и пел на ухо колыбельные, сонные песни. Кот был знаменит еще и тем, что писал в чужие шляпы, которые гости опрометчиво оставляли в прихожей или на кухне.

Когда они уезжали в Москву и грузчики выносили мебель, последним остался мамин туалетный столик с наполовину выдвинутым верхним ящиком. Кот заметался и втиснулся, забился в этот ящик — испугался, что оставят в опустевшей вдруг комнате, не возьмут с собой, забудут в неожиданно рухнувшем мире.

Помнил, как плыл над землей в надежных отцовских руках и вдруг увидел распускающуюся на дереве почку — огромную, многослойную, красно-бордовую, и был потрясен, заворожен открывшейся таинственной красотой пробуждающейся после зимней спячки природы.

Помнил, как гулял, почему-то один, в крохотном заснеженном скверике возле дома — неповоротливый в шубе и валенках, замотанный поверх шапки толстым вязаным шарфом. Тыкал прутиком в белые высокие сугробы и вдруг увидел забредшего в скверик теленка — огромного, незнакомого, страшного зверя. И замер — маленький, беззащитный, охваченный ужасом и отчаянием.

Помнил, как родители, уложив его спать, отправились в гости.

— Будь мужчиной, — сказал отец, плотно прикрывая за собой дверь.

И темнота стоглазо смотрела из всех углов, и он тихонько шептал себе:

— Спи, Митенька, не бойся. — И наконец действительно уснул, потрясенный безысходностью одиночества.

Помнил огромные, нагретые солнцем валуны на берегах Каменки и Исети и мамины слова:

— Ты представляешь, сколько им лет? Сколько они могли бы рассказать…

— Сказок? — восхищался Митя.

И мама целовала его в ямочки на круглых румяных щеках.

Помнил городскую трехэтажную баню, похожую на большой Дом культуры, и маленький рыночек через дорогу, где мама однажды спросила, нет ли редиски.

— А что это такое? — удивились тетки.

Помнил, как они сидели за столом и отец, потеряв сознание, упал на пол. Мама страшно закричала и бросилась к нему, а он замер на своем стуле, охваченный таким ужасом, что не мог даже плакать. Но через несколько минут отец открыл глаза и сел за стол как ни в чем не бывало. Никогда больше такого не случалось, до тех самых пор, когда через много лет отец вот так же потерял сознание, но больше уже в этот мир не вернулся.

Помнил, как мама сварила кисель и вместо сахара по ошибке положила в него соль. А папа выпил и ничего не заметил.

Летом они уезжали в деревню к Пане. И однажды, вернувшись из отпуска и отперев дверь своей комнаты, обнаружили, что пол, подоконник, мебель — все поверхности покрыты толстым слоем вялых, едва шевелящихся мух. Мама сметала их веником в совок и насыпала четыре мешка! А папа вынес мешки на улицу и сжег. Откуда взялись эти мухи и как расплодились в таком невероятном количестве — осталось необъяснимой загадкой природы.

В этой же квартире обнаружили они однажды с мамой чужого мужика: вернулись с прогулки — входная дверь открыта, а на кухне, сидя за столом, спит пьяный. Мама выбежала на улицу, стала звать на помощь. Митя потом долго не мог забыть, как тот смотрел, когда его уводили, — злобно и пронзительно. И Паня тайком водила его в церковь, чтобы сберечь от сглаза.

И еще одно страшное воспоминание надолго врезалось в память: мамин крик в коридоре, Они с отцом бросаются к двери, и огромная толстая крыса в дальнем темном углу.

— Пошла вон! — кричит отец, запуская в нее тяжелым ботинком, и крыса убегает хромая.

Но на следующий день появляется снова, та самая, вчерашняя, потому что, когда она уходит — медленно, оглядываясь, все видят, что крыса припадает на одну ногу. Значит, пришла отомстить?

И Митя долго еще боялся вечерами выходить в коридор. Но отцу признаться не смел и шел, замирая от ужаса, сжимая кулачки и больно прикусив губу.

Как много страхов подстерегает маленького человечка в огромном неведомом мире!

Когда отца перевели в Москву, Митя первый раз в жизни поехал поездом. Смотрел на растущие вдоль железнодорожного полотна диковинные цветы и мечтал, чтобы поезд остановился хоть на одну минуточку. Он тогда выскочит из вагона и нарвет букет этих сказочных, неземной красоты цветов.

В Москве им дали квартиру возле станции метро «Электрозаводская». И, засыпая под перестук колес идущих за окном составов, Митя представлял, что это он сам едет в далекие края, смотрит в окошко, ест курицу с помидорами и мягким душистым хлебом, пьет особый, вкуснющий чай из стакана в металлическом подстаканнике, покупает на станциях горячую картошку и соленые огурцы, и ветер странствий дует ему в лицо.

Теперь на все лето его отправляли к Соне в Калугу. Тетка пошла по профсоюзной линии и многие годы бессменно руководила пионерским лагерем электромеханического завода. Лагерь был богатым, стоял на высоком окском берегу, и жизнь там кипела замечательная.

Единственный теткин сын был младше на три года — разница в том возрасте колоссальная — и до поры до времени существовал как бы параллельно.

Первое Митино воспоминание о двоюродном брате было связано с трехлетним Геной. Тот еще не научился толком говорить, но чутким ухом уловил где-то бранное слово и доверчиво принес его матери.

Тетка, вместо того чтобы спокойно перевести стрелку и направить энергию сына по нужным рельсам, истошно завопила и даже, для вящей убедительности, потрясла непутевого отпрыска за грудки.

Потрясенный во всех смыслах, Гена гневно выдрался и забился в узкую щель между кроватями.

— П…а, п…а, п…а! — исступленно орал он охрипшим от усердия голосом.

Митя помнил его побагровевшее от натуги лицо и такую же бордовую тетку со шваброй, которой она тщетно пыталась выбить сыночка из укрытия или хотя бы заткнуть его безостановочно орущий рот.

В те годы Гена ходил за ним как приклеенный, и отвязаться от него не было никакой возможности. Тем более что тетка просила-приказывала:

— Посмотри за ним.

И Митя с надменной высоты своего возраста внутренне отторгал Гену, как досадную помеху привольной лагерной жизни. Да и ребята смеялись, дразнили нянькой, и это тоже не прибавляло привязанности к двоюродному брату.

Когда Митя учился в седьмом классе, родители на два года уехали в Алжир, а его отправили к тетке. Соня к тому времени овдовела и всю силу своей любви направила на единственного сына. Правда, весь долгий день она боролась за общественное благо, так что интенсивный процесс воспитания приходился на поздний ужин и следующие за ним два часа перед сном.

— Уроки сделал? — спрашивала тетка.

— Сделал.

— А что задали по русскому?

— Упражнение.

— А что там?

— Придумать предложения с глаголами «ругать» и «стонать».

— Придумал?

— Придумал.

— Говори.

— «Мама ругала сына. Сын стонал». Дальше события разворачивались по одинаковому сценарию.

— Господи! — кричала тетка. — Что за чушь?! Посмотри на Митю! У тебя же есть перед глазами прекрасный пример для подражания!

Наверное, уже тогда восторженная любовь к старшему брату сменилась в юной душе Гены Карцева стойкой ненавистью и горячим стремлением низвергнуть с пьедестала этот недосягаемый эталон для подражания.


10


— Хороший начальник не тот, который сам все знает, — любил повторять Гена Карцев, — а тот, который умеет правильно построить «головастиков».

Претензий к нему предъявлялось много, но на все вопросы Медведева ответ у Карцева был один:

— Интриги, Михалыч! Завидуют. Дела-то, смотри, как идут!

Дела действительно шли отменно. И все бы, наверное, устоялось, несмотря на Генину ненависть, если бы не одно обстоятельство: второй всегда мечтает стать первым. И не каждому второму дано при этом удержать свои комплексы в пределах допустимого…

И только когда критическая масса превысила свою меру, Митя понял, что в компании неладно, но о том, что брат Каин замыслил его убийство, не мог и помыслить.

Возможно, Карцеву и удалось бы удержаться у последней черты, но он уже полностью зависел от тех жестких людей, с которыми так опрометчиво связал свою корысть, и, припертый к стенке, черту переступил.

И пока Дмитрий, заблокировав счета, собирался провести собственное расследование, чтобы понять, насколько глубоко проела ржа созданную им компанию, его участь была предрешена.

Но видно, не пришло еще Митино время, и опять провидение чудесным образом спасло его от неминуемой гибели: человек, направленный «партнерами» Карцева убрать Митю, оказался внедренным в преступную сеть офицером ФСБ. Он коротко и четко обрисовал ситуацию, предостерег от поспешных и непродуманных действий, ибо противостояли им не банальные братки или коррумпированные мелкие чинуши — веревочка вилась высоко и конец был пока не виден. Предстояла долгая, опасная и большая работа, потому что без абсолютных, полных и безоговорочных доказательств этот нарыв вскрыть не получалось. Впрочем, и с доказательствами сделать это тоже было непросто…

Действовать пришлось очень быстро. Той же ночью двое молчаливых людей в камуфляже привезли на медведевскую дачу большой длинный сверток, в котором оказался обнаженный труп неизвестного мужчины. «Бесчувственное» Митино тело сняли на две пленки сначала на полу в гостиной, затем на диване в кабинете, после чего его место занял мертвец, облаченный в Митину одежду. Диван подожгли так, чтобы прежде всего до основания выгорело лицо. Пепельница, переполненная окурками, и обилие спиртного должны были имитировать тривиальный несчастный случай.

Пожар потушили быстро, но труп обгорел до неузнаваемости. То, что Митя не курил и не пил, следственные органы не смутило. И уже на следующее утро всему свету стало известно: глава инвестиционной компании «ДММ» Дмитрий Михайлович Медведев, как последний алкаш, сгорел пьяный на собственной даче, забыв потушить окурок.

То, что в огне якобы безвозвратно погибли важнейшие документы, которые «этот долбак зачем-то привез на дачу», и компьютер со всем своим содержимым, явилось для заказчиков убийства неприятным сюрпризом. А самым главным разочарованием стала недоступность счетов, которые невозможно было открыть без специальных кодов.

Карцев формально возглавил компанию, но был, по сути, уже не вторым, а шестнадцатым номером. Единственное, что грело душу, — это ожидаемое через полгода наследство: его мать, Митина тетка, была единственной близкой родственницей, других претендентов на огромную московскую квартиру, дачу и прочее движимое и недвижимое имущество не имелось. Ну и, конечно же, деньги, деньги, деньги! А компанию можно вообще послать куда подальше: ему и без этого хватит до конца жизни, еще и останется. Впрочем, нет! Хрен вам! Никому ничего не останется! Он сам получит сполна, возьмет, вырвет все, что только можно поиметь в этой жизни!

Митя, по сценарию, должен был исчезнуть в ту же ночь, но от помощи фээсбэшников отказался, уехал в Новишки к Василию Игнатьевичу. Правда, в доме у него провел всего несколько часов, а на рассвете перебрался в рыбацкую избушку лесника, которую тот поставил для себя в самой сердцевине Большого леса еще в пятидесятых и о которой за давностью времени никто уже и не помнил.

С собой он взял те самые якобы сгоревшие документы, дискеты, кассету с показаниями фээсбэшника и вторую пленку, на которой была запечатлена его мнимая смерть.

— На всякий случай, — сказал тот. — Если со мной что случится…

И не ошибся. Потому что, представив заказчикам «доказательства» выполненной работы, живым из дома за высоким красным забором он больше не вышел.

Конечно, Митина компания была лишь крохотной частицей той государственной и частной собственности, которую прибрали к рукам преступники. Но этот Молох проглатывал все, что только попадалось на его пути. И еще ни разу не подавился. А значит, в борьбе с ним был важен каждый факт, каждый свидетель.


О Митиной «смерти» Василию Игнатьевичу сообщил Карцев. Он приехал в Новишки с двумя мрачными типами, и, пока живописал подробности, типы ходили по деревне и соседнему Сельцу, расспрашивали местных.

Мужики под столичную «беленькую» разговаривали охотно, особенно красноречив был Монин: Игнатьич — старик основательный, увлекается охотой и рыбалкой, не пьет, но налить, если кому невмоготу, не откажется. Раньше приезжал к нему родственник из Москвы, по всему видать, из новых русских, но в последний раз был давно, еще осенью. А больше вроде и сказать нечего — живет, хлеб жует — деревня, все на виду. Главное, денег навалом — пенсия генеральская и родственник помогает, а в жизни что еще надо? Ведь вот, если посмотреть по справедливости…

Но по справедливости посмотреть ему не дали, оборвали на полуслове. Впрочем, Монин не обиделся и внакладе не остался, потому что из бездонных недр черного джипа получил целый ящик водки и просьбу, больше похожую на приказ, ненавязчиво приглядывать за стариком и в случае чего стукнуть вот по этому телефону.

Монин, не веря в собственное счастье, взял бумажку с номером, обещал все исполнить в лучшем виде. Да и кому еще довериться, как не ему, профессионалу высокого класса? И, прижимая к груди заветный ящик, потрусил домой, ревниво оберегая добычу от всевидящего деревенского ока.


Слово свое Монин сдержал и за генералом присматривал. Частые отлучки в лес не смущали, а вот о внезапном отъезде в Москву по телефону сообщил, специально для этого мотанувшись на велосипеде в Вознесенье на почту, и видел, как через несколько часов остановился на горке, против генеральского пятистенка, черный джип и двое старых знакомых, несколько секунд повозившись с замком, вошли в дом. А когда появились вновь, Монин поспешил выразить свое почтение, с тайной надеждой пополнить стремительно истаявшие запасы «горючего». Но хмурые гости, вернувшись с пустыми руками, были явно не в духе и так его шуганули, что Монин, обидевшись, хотел даже выбросить бумажку с телефоном, но потом все же оставил. На всякий случай…


11


Дмитрий Медведев, несмотря на большие возможности, был человеком неприхотливым, но жизнь отшельника в первобытном лесу явилась для него серьезным испытанием.

Пристанищем ему служила низкая бревенчатая избушка, больше похожая на баньку, треть которой занимала большая русская печь. Печка давала тепло, керосиновая лампа — свет, озерцо — воду и рыбу. Самым щедрым был лес — дарил дровами, грибами, орехами, дичью. Остальное приносили старики — генерал и его друг-лесник, Аркадий Иванович Бояринов: хлеб, продукты, керосин, патроны и газеты, батарейки для транзистора.

«Как мало нужно человеку для поддержания жизни, — думал Митя. — И как неизмеримо много. Как все мы зависимы друг от друга. — И усмехался: — Да, не получается из меня Робинзона Крузо…»

Надо было постоянно что-то делать, чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей. Но лес ведь не город, здесь все настроено на созерцание и размышление.

Очень тревожило молчание фээсбэшника. Не хотелось думать, что опасения его сбылись и самое страшное действительно случилось. А если так, значит, на связь следует выходить самому. Но очень осторожно, опосредованно. Потому что без него, Дмитрия Михайловича Медведева, живого и здорового, и кассета с показаниями фээсбэшника, и фотопленка не стоят выеденного яйца.

Друзей подвергать смертельному риску нельзя — у всех семьи, дети, для них он умер. Есть женщина, Нинель, которая тоже считает его мертвым. Но это вариант даже не для крайнего случая. Значит, остается последний и единственный — в Москву должен ехать самый дорогой для него человек, Василий Игнатьевич. Тертиум нон датур — третьего не дано: или он сам, что чревато почти неминуемым провалом, или старик…

И генерал отправился в дорогу. Встретился с нужным человеком, телефон которого оставил чекист, а еще позвонил той самой женщине, Нинели, сообщил, что Медведев жив, помнит о ней, но приехать и даже весточку подать пока не может. Очень он Митю уговаривал не делать этого, не рисковать, но тот остался непреклонен. И совершил роковую ошибку, потому что Нинель не долго скорбела, потеряв любимого, утешилась в объятиях Карцева, и здесь его заменившего…

Она не сразу открыла ему чужую тайну, мучительно выбирая, к которому из мужчин прислониться. И в итоге предпочла Карцева, потому что именно у него были теперь большие деньги, а у Мити пока только большие проблемы.

Реакция нового любовника на чудесное воскрешение старого повергла ее в шок. Они резвились в постели, заполняя паузу между соитиями: Карцев плескал шампанское во впадинку ее пупка, слизывая сладковатые потеки с живота и бедер, и начал уже заводиться по новой.

— Теперь ты моя, — шептал он, жадно любуясь извивающимся под его языком телом. — Никому не отдам, сам съем…

И Нинель, хихикая и вздрагивая от щекотных прикосновений, шутливо пригрозила:

— А вот к Митьке уйду, что тогда будешь делать? Он ведь живой, Митька-то. Мне какой-то мужик звонил…

Карцев дернулся и замер, глядя на нее расширившимися глазами. Победно восставший было пенис печально поник, словно спустившийся воздушный шарик.

— Что… где… когда… — схватил он ее за плечи, рывком сажая в мокрой от шампанского постели. — Когда он тебе звонил?!

— Пусти, дурак, больно! — тщетно попыталась она высвободиться из его цепких пальцев. — Давно звонил. Месяца четыре назад… Какая разница?!

— Четыре месяца?! — ужаснулся Карцев. — И ты молчала, сука!

Он затряс ее так сильно, что застучали зубы, и Нинель пришла в ярость.

— Ах ты, сопля немытая! — заорала она, бешено отбиваясь. — Я тебе покажу суку! Испугался, гаденыш?! Ишь, губы-то как трясутся! А я знаю, чего ты так испугался. Недолго тебе боговать пришлось, паскуде. Митька вернется, денежки-то тю-тю — отдавать придется. А может, это ты его ради денежек и подставил? Конечно, ты! Кому же еще… — озарилась она страшной догадкой.

— Замолчи, сука! — ударил он ее по лицу.

Нинель на мгновение опешила и разъяренной кошкой вцепилась в его щеки, оставляя на них кровавые полосы.

— Ну, подожди! Приедет Митька, он тебе покажет небо в алмазах! — злобно зашипела она.

— Если доедет, — не сдержался Карцев.

— А я вот заявлю на тебя куда следует…

— Да ты не знаешь, куда вляпалась, дура! — опять заорал он. — Рта раскрыть не успеешь, будешь валяться с дыркой в башке или сгниешь в психушке! Давай рассказывай подробно, кто тебе звонил и что сказал, слово в слово…

— Щас! — ощерилась Нинель. — Только валенки зашнурую…

— Ну, смотри! — медленно произнес Карцев, глядя, как она торопливо натягивает одежду на свое липкое от шампанского тело. — Не хочешь мне, расскажешь другим. Только потом не жалуйся…

И слова его прозвучали так странно, что Нинель вдруг испугалась, резко выпрямилась, и какое-то время они молча смотрели в глаза друг другу.

— Звонил мужчина, — наконец заговорила она. — Не представился. Сказал, что Митя жив, но сам пока связаться со мной не может. Вот, собственно, и все…

— Все?! — не поверил Карцев. — Не может быть! Давай вспоминай! Хоть что-то! Звонок был междугородный?

— Вроде нет…

— Вроде… — передразнил он и вдруг резко подался к ней. — Четыре месяца, говоришь? А голос? Тебе не показалось, что звонит старик?

— Пожалуй… — задумалась Нинель и уже более уверенно повторила: — Пожалуй.

— Ну-ну, — зловеще усмехнулся Карцев, — шерше ля фам! Ищите женщину, и она сама приведет вас куда надо. А ты вот что, — он смотрел на нее холодно и жестко, — держи рот на замке, если не хочешь сдохнуть раньше времени. И Боже тебя упаси сделать какую-нибудь глупость! Понимаешь, о чем я? И вот еще что. Если старик или Медведев снова позвонят, немедленно дашь мне знать.

— Да пошел ты в жопу! — с чувством сказала Нинель и ушла, шарахнув на прощание тяжелой металлической дверью.

Но это она, конечно, хорохорилась. А на самом деле было так страшно, будто неведомый убийца уже шел за ней следом. Два дня она просидела дома, вздрагивая от каждого звонка, а на третий пошла в ФСБ.

Нинель была женщина красивая, приятелей имела немало. Вот один из них как раз и служил здесь далеко не в последней должности. А рассудила она вполне здраво: от Мити отказалась, Карцев утерян безвозвратно, да еще и опасен, значит, надо прислониться к новому надежному плечу. И основным критерием для выбора такого плеча сейчас были не деньги (какие уж особые богатства у генерала ФСБ), а защита от этой самой опасности.

И видимо, родилась Нинель в рубашке, потому что попала к человеку, своего имени и чести ради денег не замаравшему. Но прошло еще много времени, прежде чем раскачалась и двинулась с места тяжелая машина правосудия. Бандиты действовали быстрее…


12


Дождь лил два дня и две ночи, то становился потише, то припускал с новой силой, но не прекращался ни на минуту. Земля напиталась влагой, не принимала больше воды, и крохотная речка Бурничка из идиллически журчащего ручейка превратилась вдруг в стремительный мутный поток, поднялась на метр, вышла из берегов и помчалась вниз, в Уводь, сминая прибрежную густую поросль, ломая и унося с собой мостики.

Деревня Новишки отгородилась от мира неодолимой этой бешеной стремниной, стеной дождя и будто вымерла. Почерневшие от воды избы нахохлились и слепо глядели темными окнами — не было электричества. И только упрямые дымки из труб свидетельствовали о том, что жизнь продолжается, варится в русских печах каша, пекутся пироги и теплится надежда на солнечное завтра.

Василий Игнатьевич и Маруся стояли в горнице у окна, смотрели на бушующую непогоду.

— Да-а, — восхищенно протянул старик, — стихия! — И осекся, вглядываясь в плотную водяную завесу.

На горке, прямо против их дома, бесшумно притормозил большой черный джип.

— Тебе лучше уйти отсюда…

— Нет, — твердо ответила Маша, тоже понимая, что за гости к ним пожаловали, — я вас одного не оставлю.

Из машины вышли двое и остановились, глядя сверху на бешеный поток. Вскоре к ним присоединилась еще одна фигура в длинном прорезиненном плаще с капюшоном — вездесущий Монин.

Бывший милиционер, коротавший время у окна своей хибары в тяжелых раздумьях, где бы опохмелиться в такую шальную погоду, споро притрусил навстречу неожиданному счастью.

— Мужики, — сказал пересохшим ртом, забыв даже поздороваться, — я сдыхаю. Дайте выпить! Хоть одеколону…

— Как пройти к старику? — хмуро спросил один из приезжих, игнорируя вопль страждущего. — Может, задами подъехать?

— Не-е, — отверг Монин, — там сейчас болото. Надо пешком вдоль деревни и за околицу еще метров сто, полем обогнете, после увидите, где можно, хотя тоже, конечно, по колено будет, а то и повыше. А машину здесь оставьте, я погляжу…

— Ну, гляди, Сусанин, и помни — мы шутить не любим.

Он больно щелкнул добровольного помощника по носу, открыл дверцу джипа и достал с заднего сиденья большую дорожную сумку. Массивная молния скрипуче разошлась, и в распахнутом чреве Монин увидел сначала вожделенную початую бутылку, а потом черную маску с дырками для глаз и компактный матовый «АКМ».

Он смотрел вслед двум неспешно удаляющимся фигурам с одинаковыми сумками, с ужасом осознавая, что сейчас произойдет в доме напротив, и, отвинчивая дрожащими пальцами пробку, заливая в пересохшее горло обжигающую жидкость, судорожно соображал, что же ему теперь делать, прекрасно понимая: если с генералом, не дай Бог, что случится, ему здесь не жить.

И едва чужаки скрылись из виду, Монин, швырнув в кусты пустую бутылку, рванул обратно в Сельцо.

* * *


Василий Игнатьевич дверь не запирал — знал, что незваные гости в щепы разобьют, а войдут. И жизнь его им не нужна, убивать не станут, но сделают все возможное, чтобы узнать, где скрывается Митя. За себя не волновался. А вот Маша… Даже думать не хотел, что будет, попади она в руки бандитов. Но что он мог поделать? Упрямая девица и слушать ничего не хотела. Единственное, на что согласилась, — это сидеть в горнице и носа не высовывать. Он, конечно, сумеет за себя постоять, но тех двое, сильных и беспощадных, а он один, немощный старик, а за спиной молодая женщина, еще более беззащитная, чем он сам.

Он стоял, заложив руку с «Макаровым» за спину, прислонившись плечом к теплому боку русской печи, и ждал.

Визитеры, мокрые и злые, ввалились в кухню, оставляя на чисто вымытом полу грязные следы, по-хозяйски уселись за стол.

— Чё ж ты так оплошал-то, старый хрыч? — ощерился один. — Это ж нам медведевская телка все рассказала. Он, видать, совсем одичал, если думает, что она там без него постится. А она давно с Карцевым занюхалась. Просрал твой внучок, или кто он там, тебе, свою бабу, а вместе с ней и все остальное. А может, уже утешился с твоей жиличкой? Или ты сам с ней балуешься? Не тянет на сладенькое-то, а? Старый козел…

Василий Игнатьевич молчал.

— В общем, так, генерал, — хмуро оборвал второй излияния своего напарника. — Ты, надеюсь, пока не в маразме и сам понимаешь, что расклад простой: внучок твой всем до фени, если вякать не будет, нам нужны бумаги. И пока мы их не получим — не уйдем. Поработаем, но не с тобой. Ты ведь упертый, правда? Смерти не боишься… Мы с Машкой твоей побеседуем. У тебя на глазах. Где она, Машка-то?

— Я здесь, — сказала белая как смерть Маруся, выходя из горницы. В руках у нее было охотничье ружье Василия Игнатьевича.

— Ой-ей-ей! — заерничал бритоголовый. — Как страшно! У меня уже штаны мокрые! Ты патрон-то вставила, амазонка? Или в дуло воткнула? — Он медленно поднялся из-за стола. — Щас я тебя научу, а то промахнешься…

— Сядь на место, — сурово приказал Василий Игнатьевич, сжимая рукоятку «Макарова». — Я не промахнусь…

— Вот, значит, какой разговор пошел, — усмехнулся посланец и потянулся за сумкой.

— Сиди спокойно!.. — начал было Василий Игнатьевич, внимательно следя за его движениями, но в это время бритоголовый внезапно метнулся к нему и выбил пистолет.

Раздался выстрел, такой неожиданный и оглушающе громкий, что Маша вздрогнула и случайно нажала на спусковой крючок.

Потом все было, как в дурном сне. Бритоголовый прижал руку к животу, и пальцы его окрасились кровью. Несколько мгновений он недоуменно смотрел на них, затем перевел взгляд на Машу и вдруг пошел на нее, как огромный раненый зверь. И она, зачарованная его яростным взглядом, не могла ни шевельнуться, ни отвести глаз.

Она видела, как Василий Игнатьевич оттолкнул его, и тот тяжело бухнулся на колени и вдруг закричал визгливым бабьим голосом:

— Сука! Ты же меня уби-ила!..

И голос этот стал вдруг множиться и распадаться на другие голоса и звуки, дверь настежь распахнулась, и в кухню ворвались сельцовские бабы, как стая шумных разноцветных птиц, потрясая палками и гневно матерясь.

Но раненого все же общими усилиями перевязали, спустив со страдальца штаны и подробно обсудив открывшиеся взору мужские достоинства. Да и рана-то оказалась совсем не опасная — вырвало клочок мяса из толстого бока, а уж крику-то было, словно кишки наружу.

Возле дома молча курили редкие сельцовские мужики, кто с вилами, а кто и с охотничьим ружьишком. Помощи своей гостям не предложили, смотрели вслед, пока подельники тяжело шагали вдоль деревни. И тот, что поддерживал подстреленного и тащил обе сумки, все оглядывался, скалил зубы, будто боялся удара в спину.

Монин ждал у джипа: для чужих — караулил, для своих — разведывал обстановку. Но близко не подошел — нутром чуял: опасно. Подозвали сами. Монин сильно струхнул, даже вспотел, решив, что пришлые разгадали его хитрый маневр. Но оказалось совсем даже наоборот. Не только не разгадали, но и облекли высоким доверием: уже на следующий день поселился в монинской хибаре невзрачный мужичок — рыбак и охотник и, надо сказать, большой любитель лесных прогулок. Ну просто хлебом не корми человека, а дай лишний раз по лесу погулять с утра до позднего вечера.

И уж чего только не повидал тот в этих своих походах. И избушку нашел в глухом бору у синего озерца. Вот только гнездышко пустым оказалось — птичка улетела…


13


Пережитые волнения не прошли даром, и, едва за «гостями» закрылась дверь, Василий Игнатьевич тяжело опустился на стул.

— Что с вами? — бросилась к нему Маша.

— Ничего, ничего, дочка, сейчас пройдет… — Он дрожащей рукой потянул из кармана трубочку с валидолом.

Маруся смотрела на эту морщинистую руку, густо усеянную пигментными пятнами, и сердце ее сжималось от любви и страха за старика. Он тоже смотрел на нее, будто не решаясь что-то сказать, но она поняла.

— Надо предупредить Митю?

— Аркаша в район уехал, какой-то там у них семинар, — словно оправдываясь, произнес Василий Игнатьевич.

— Боюсь, не найду…

— Найдешь, дочка! Надо найти. Возьмешь Челкаша, он выведет…

И отправилась Маша в Большой лес. Надела сапожки, старенький дождевик, подпоясалась потуже, взяла корзинку и выпустила наконец из дальней комнаты Челкаша, где бедный пес все это время исходил остервенелым лаем. Тот бросился к хозяину, виновато завилял хвостом — мол, и рад был бы помочь, но вы же сами меня закрыли…

— Хорошая собака… — Василий Игнатьевич положил ему на голову большую теплую ладонь, и пес замер, охваченный любовью, и стоял так, не шевелясь, все то время, пока старик рассказывал Маше, как найти дорогу.

Пока шла по Новишкам, ни души не встретила. Но уже почти у самой околицы окликнула ее из раскрытого окошка Татьяна Рябикова:

— Куда это в такую погоду нарядилась?

— Да вот, — показала Маруся корзинку, — травки хочу в лесу нарвать для чая.

— Да ты что, приболела? — изумилась Барбоска. — Люди колбасу едят, а они, с такой-то пенсией, одну траву жрут! И на огороде этой травы насадили хренову тучу! Вам небось и навозу не надо — сами срете вместо коровы…

Маша вежливо улыбнулась и прибавила шагу. Вот ведь зловредная баба! Язык — как помело.

Челкаш споро бежал впереди, временами оглядываясь — не отстает ли хозяйка? Дождик шуршал по капюшону плаща, и под вкрадчивый этот рефрен Маша думала о Медведеве.

Собственно, с недавних пор она только о нем и думала. Наверное, потому, что больше в ее жизни мужчины не было, а невзрачная сельская действительность вряд ли могла явить героя для девичьих грез. А кирпич свалился ей на голову? Разве это не знак судьбы, сведшей их вместе? А когда, умерев для всех, он явился ей в образе лесного отшельника, разве не само провидение вывело ее к домику у синего озера?

Она и была-то там всего ничего, а запомнила все до мельчайших подробностей. И вот сейчас шла за трусящим привычным маршрутом Челкашом и даже не вспоминала о страшных визитерах, не ужасалась происшедшему, а думала только о предстоящей встрече и волновалась, и предвкушала ее.

Большой лес встретил неприветливо, словно оговаривал, осуждал ворчливым шепотом. В колеях заброшенной дороги стояла вода. Мокрая трава била по ногам, напитывая влагой и джинсы, и носки в сапогах. А хмурый, пасмурный день, и так-то неяркий, утратил последние краски. Да и темнело теперь рано — август, Илья Пророк два часа уволок, говорили в деревне.

И Маша вдруг испугалась, что заблудится ночью в черном сыром лесу, крикнула Челкаша, и голос прозвучал странным диссонансом шуршащей таинственной тишине. Пес остановился, повернул морду с печально повисшими мокрыми ушами, подождал, пока Маруся пристегнет поводок, взглядывая понимающе, и лизнул руку, мол, не беспокойся, положись на меня — все будет хорошо.

В высоких кронах зашумел ветер, заскрипели деревья, вялый дождичек усилился и вдруг опять обрушился неистовым ливнем. Прямо перед глазами сверкнула ослепительная молния, и тут же грянул гром. Маруся испуганно шарахнулась в сторону, зацепилась за сучок, рванулась, и пластиковый дождевик с треском разъехался от плеча до самого пояса. Теперь он ей только мешал, и Маруся, чертыхаясь, сбросила бесполезную вещь.

Она бежала за собакой по темнеющему гудящему лесу, не разбирая дороги, падала, путаясь в густой траве, промокшая, казалось, до самых костей. Ветки больно хлестали по лицу, и когда Маруся совсем уже отчаялась, еловые лапы разошлись, и Челкаш вынес ее на заветную поляну.

Избушка смотрела темным окном, и Маруся ужаснулась, что придется уйти отсюда не солоно хлебавши. Но Челкаш зашелся заливистым лаем, и из зарослей показались сначала мастифф, а за ним Медведев в старой плащ-палатке Василия Игнатьевича.

— Здравствуйте, Митя, — лязгнула зубами Маруся и выпустила поводок из скрюченных куриной лапкой пальцев. — Случилась беда…

— Старик?!

— Нет, нет! Совсем другое…

— Тогда быстро в дом, а то дело плохо кончится. — Он взял ее ледяную руку и повел в избушку. — На ваше счастье, я сегодня печь истопил.

— А я испугалась, что вас нет, просто похолодела от ужаса.

— Да, я чувствую, — улыбнулся Медведев. — Руки как у Снегурочки. — И пояснил: — Когда Чарли чует чье-то присутствие, мы в лес уходим посмотреть со стороны, что за гость пожаловал… Как же вы так легкомысленно оделись?

— Дождевик разорвался, а зонтик я не взяла…

— Зонтик в лесу вещь, конечно, необходимая… — Он распахнул дверь избушки и посторонился, пропуская Машу. — Сейчас зажгу коптилку, а вы быстро раздевайтесь — разотру вас спиртом.

— Но как же… — растерялась Маруся. — Может быть, лучше выпить?..

— Давайте-давайте! На войне как на войне. Если, конечно, не хотите схватить воспаление легких.

— А может, я сама разотрусь? — предложила Маруся, тщетно пытаясь стянуть сочащийся водой, прилипший к телу свитер.

Медведев решительно шагнул к ней и, ловко стаскивая замызганные джинсы, посоветовал:

— Относитесь ко мне, как к доктору.

— Хорошо, — пролепетала Маруся и закрыла глаза.

— Маша, ну что вы как ребенок, ей-богу! Забирайтесь на печку, я там матрас расстелил.

Ах, какое же это было наслаждение — растянуться на горячем тюфячке, туго набитом душистым сеном, вдыхая жаркий воздух, напитанный дымком прогоревших березовых поленьев, сухой травы и ни с чем не сравнимым духом завяленных в русской печи белых грибов!

Гармонию нарушил резкий запах спирта, и в следующую секунду Маруся почувствовала на спине Митины ладони. Он энергично растер ее, убрал с шеи густые влажные волосы, чтобы помассировать плечи, и вот этот-то, казалось бы, совсем невинный жест настроил Марусю на совершенно иную волну.

А Митя и не предполагал, что после вынужденного многомесячного воздержания готовит себе такое серьезное испытание. Но, глядя на изящные линии обнаженного Марусиного тела, думал совсем о другой женщине — об оставленной в Москве Нинели.

— Ну вот, — сказал он бодрым голосом. — А вы боялись. Ложитесь на спину.

Маруся повиновалась, не открывая глаз и вся покрывшись «гусиной кожей».

— О! — забеспокоился Митя. — Как вы замерзли! Это из вас холод выходит… — И принялся за дело с удвоенной энергией.

Но постепенно его движения становились все медленнее, и Маруся чувствовала, как просыпается, нарастает в ней та самая темная, неуправляемая сила, первобытная страсть, которую или утолить, или умереть.

И Митя, читая немой призыв на ее изменившемся лице, стараясь не смотреть больше на напрягшееся, вздрагивающее под его пальцами тело и гоня искушение, весело сказал, готовясь спрыгнуть с лавки, на которой стоял:

— Ну, вот и все. Сейчас укутаю вас одеялом, напою чаем…

Но тут Маруся открыла глаза, и он осекся, замер, погружаясь в их бездонную потемневшую глубину.

— Здесь так жарко, на печке, — прошептала она, — просто невыносимо. Я вся горю… — И, приподнявшись, больше не стесняясь своей наготы, протянула руки.

Он подхватил ее под мышки, помогая спуститься с печи, и уже не выпустил из своих рук. И в этой маленькой, затерянной в дремучем лесу избушке, на жестком топчане, в неверном свете керосиновой лампы Маруся испытала неведомое доселе наслаждение: так сладок был этот чужой, запретный, вымечтанный ею и дерзко украденный плод.

Собаки спали, свернувшись у порога клубками, стучал по крыше дождик, за маленьким окошком шумел заблудившийся в лесу ветер, а Маша, изнемогая от нежности к незнакомому, придуманному в тягостном одиночестве мужчине, не могла утолить своей страсти, все ластилась к нему доверчивой теплой кошкой, пока он, слегка ошеломленный ее пылкостью, не спросил:

— Так что же за беда у вас приключилась?

— Господи! — ахнула Маруся. — Как же это я… — И подробно описала все события минувшего дня.

— Вот, значит, какой расклад получается, — задумчиво проговорил Митя. — Ну что ж, поеду в Москву. Раз они знают, что я жив, сидеть здесь не имеет никакого смысла — надо действовать. А там уж куда кривая вывезет… Вот что, Маша, — повернулся он к ней. — Мы сейчас пойдем в Жажелево — это ближе, чем в Новишки. Там у меня батюшка знакомый, отец Евгений. Он поможет тебе добраться до дома.

— А ты?..

— Я поеду в Москву. Может, рановато это делать, но выбирать не приходится.

— А как же… — Она хотела сказать «я», но сказала: — Чарли…

— Поедет со мной…


14


Прошел август. Василий Игнатьевич несколько раз звонил Мите из Вознесенья. Дела у того шли неплохо, даже лучше, чем можно было ожидать.

Маруся работала в школе, учила первоклашек. Вставала в шесть, завтракала и выходила на проселок, где уже ждали Юрка и еще одна девочка из Сельца, Галя Сидорова — вместе шли в Вознесенье.

Директор школы снабдил ее множеством методичек, которые по нынешним временам не пишет разве что ленивый, и Маруся добросовестно изучала весь этот разнообразный педагогический опыт, дивясь, какие противоречивые, а порой и прямо противоположные суждения высказывают ученые мужи и дамы.

В классе у нее было двенадцать учеников: пять из Вознесенья да семеро набралось по окрестным деревням. И Маруся, первое время со страхом входившая в класс, успокоилась и полностью освоилась со своей новой ролью. Теперь, открывая дверь, она улыбалась, и двенадцать забавных мордашек расцветали ей навстречу ответными улыбками.

Главным ее помощником на правах старого знакомого был, конечно, Юрка. Он и здесь все знал и щедро делился неистощимыми запасами своей неизвестно где и как полученной информации.

— Марь Сергевна, — сказал он ей как-то ясным солнечным утром бабьего лета, шагая рядом по убегающему вдаль проселку среди пустых желтых полей, — а вас сегодня директор пошлет в восьмой «Б» на третьем уроке, а мы на физкультуре будем в длину прыгать.

— С чего это ты взял?

— Знаю. У них учительница по литературе грибами отравилась. Ее в больницу отвезли, почитай всю ночь несло. А на самом деле, я думаю, она водки паленой выпила — к ней вчера хахаль из Савина приезжал.

— Ты-то откуда знаешь?

— Да уж знаю. Все говорят…

— Да, — авторитетно подтвердила Галя Сидорова. — У нас тоже говорили. Он палатку держит на вокзале. Там хорошего не продадут.

Маруся только головой покачала: ну что тут скажешь?

— Я вас, Марь Сергевна, предупредить хочу, — продолжил между тем Юрка. — Там у них в восьмом «Б» Синюхин учится. Он, это, трудный подросток. Может, он, конечно, и в школу не придет — он редко ходит. А так от него все учителя плачут.

— А чем же он их так огорчает?

— Он один раз стул клеем намазал, «бээфом». Учительница прилипла — отодрать не могли. Девчонки к ней домой за другой юбкой бегали. Его из школы отчислять хотели, да мать больно сильно плакала, директору прям в ноги кидалась. У них пятеро детей мал мала меньше, Синюхин — старший. А отец ихний в тюрьме сидит. Он из свинарника поросят украл. Одного сам сожрал, остальных продал.

— А я видела, как Синюхин кошку за хвост крутил, — сказала Галя. — Она потом на лапках не держалась и мяукала. Мы с девочками за ней ухаживали, но она все равно умерла.

— Вот сволочь! — возмутилась Маруся и испуганно прикрыла рот рукой, досадуя на себя за сорвавшееся с губ бранное слово.

Впрочем, на столь безобидный эпитет никто и внимания не обратил.

— Мы его с пацанами бить хотели, — доверительно сообщил Юрка, — но побоялись — уж больно он сильный…

Юркины предсказания, как всегда, сбылись — директор действительно попросил Марусю заменить заболевшую учительницу и провести в восьмом «Б» урок литературы.

Синюхина она вычислила сразу. Тот сидел один за последней партой и демонстративно смотрел в окно все то время, пока она знакомилась с учениками и выясняла, чем они занимались на последних уроках и какое задание получили на дом.

— Может быть, у вас есть какие-то вопросы? — спросила она. — Давайте разберемся вместе.

— Марья Сергевна! — подняла руку девочка с чудесной пшеничной косой. — Нам по математике велели найти, что такое «конгруэнтный». Мы смотрели в словаре русского языка, но там такого слова нет, а в орфографическом не объясняется. Может быть, вы знаете?

— Да! — обрадовалась Маруся, что специальный этот термин каким-то случайным образом ей знаком. — Конгруэнтность — это совместимость, абсолютное совпадение. Вот сложите ладони, и они полностью покроют друг друга. Значит, они конгруэнтны. А теперь приведите мне свои аналогичные примеры.

— Если, например, совместить два тетрадных листа, — сказала девочка с косой.

— Правильно! — одобрила Маруся. — Кто еще?

Оживившийся Синюхин высоко поднял руку. Маруся сделала вид, что не замечает, и с надеждой воззрилась на класс. Но это была единственная рука.

— Ну, скажи ты, — разрешила Маруся, приготовившись к отпору, хотя и не представляла, каким образом Синюхин сможет использовать научный термин в хулиганских целях.

Тот лениво поднялся и, нагло ухмыляясь, проговорил:

— Вот если жопу Коровина наложить на жопу Наташки Хреновой, они будут полностью кондругенны…

Класс весело заржал.

Маруся вспыхнула и сказала ледяным тоном:

— Вот я сейчас врежу тебе пару раз указкой, и твоя жопа, уж точно, ничьей другой конгруэнтна не будет…

За приоткрытой в коридор дверью кто-то громко захлопал в ладоши.

— Жидкие аплодисменты, переходящие в плевки, — подытожил Синюхин, явно довольный произведенным эффектом.

— Ну, подожди у меня! — пригрозила раздосадованная Маруся и резко распахнула дверь.

На нее, весело улыбаясь, смотрела Тая.

— Боже! — выдохнула Маруся. — Я сейчас умру от счастья! Как ты здесь оказалась?

— Приехали к тебе с Игорем аж на три дня. Больно ты про грибы завлекательно писала.

— До конца урока двадцать минут. Подождешь?

— А можно, я в классе посижу? У тебя методы обучения уж очень оригинальные. Я и не думала, что такой педагогический талант пропадает…

— Ты бы сама попробовала! Этот свинтус Синюхин держит в напряжении всю школу!

Тая решительно вошла в класс.

— Где тут у вас Синюхин? Я из милиции…

Руки дружно взметнулись в направлении паршивой овцы.

— Молодцы! — иронично похвалила Тая. — Хорошие ребята, настоящие Павлики Морозовы.

Она прошагала к последней парте, отпихнула Синюхина к окошку, села рядом и тихо сказала:

— Еще раз пикнешь, и я тебе устрою местечко у параши.

Взволнованный Синюхин испуганно затих.


— Какие же вы молодцы, ребята, что приехали! — приговаривала Маруся, устраиваясь на заднем сиденье «лексуса». — Я только сейчас поняла, как соскучилась, как мне не хватает тебя, и Лизы, и Софьи Андреевны. Как они?

— Все по-старому. Передают тебе привет. Лизка умирала — хотела ехать с нами, но Софью же не оставишь.

— Да, я знаю. А ваши архаровцы у бабушки пасутся?

— У прабабушки. Она вчера вспоминала, как я, маленькая, ей говорила: «Инночка, Инночка, ты у нас в семье, конечно, самая главная, но Ленин все-таки главнее». — «Но Ленин же умер». — «Ну и что? Портрет-то остался!»

— Да, — засмеялась Маруся, — нынче Ленин не в авторитете.

— А Сашка услышал и говорит: «А у нас папа самый главный. Он все знает, потому что у него голова набита умом!» Так и сказал — с ударением на «у».

— Устами младенца глаголет истина, — подмигнул Марусе в зеркало довольный такой высокой оценкой своих способностей Игорь.

— Вы его в школу-то отдали?

— Нет, решили на будущий год. Пусть погуляет на свободе. Успеет еще знаний набраться, тем более что процесс уже пошел. Вчера приходит из сада, представляешь, и заявляет: «А я знаю плохое слово». «Ну, говори это слово». И он звонким голосом: «Блясь!» Мы все со смеху покатились. Не надо бы, конечно, но как удержишься?

— Ой, а здесь как ругаются! И дети, и взрослые. Да даже и не ругаются, а просто разговаривают на этом языке. Но не все. Есть люди с очень высокой внутренней культурой. А вообще здесь совершенно другая жизнь и другие отношения между людьми, более искренние, что ли, сердечные. А чем ближе к столице, тем все хуже и хуже, простые вещи извращаются до неузнаваемости.

— Ну-ка, ну-ка! — с веселым удивлением повернулась к ней Тая. — Уж не собираешься ли ты на веки вечные остаться сельской труженицей?

— Да нет, — сказала Маруся, — не собираюсь. — И улыбнулась загадочно.


15


— Надо же, сентябрь на исходе, а жара, как в середине июля! Смотри, какой красавец! Как из мультфильма! — Тая достала из корзинки большой белый гриб, крепкий, с толстой ножкой-пеньком, нежной желтовато-зеленой подпушкой, и не удержалась — звонко чмокнула в темную «зажаристую» шляпку. — Таких бы штучек сто!

— Да, — вздохнула Маруся. — И почему это лето так быстро кончается? А зима тянется бесконечно. И что это будет за зима? Какие приготовит сюрпризы?..

— Кстати, о сюрпризах! — оживилась Тая. — Помнишь, зимой мы звонили в компанию по поводу твоего кирпича? И нам сказали, что директор, который дал тебе визитку, умер? Так вот, он жив! — Она торжествующе воззрилась на подругу, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Откуда ты знаешь? — изумленно проговорила Маруся.

— Да об этом все газеты писали. Вы что здесь, газет не читаете?

— Да нам сюда почту доставляют с опозданием. А последнюю неделю вообще не привозили — Нюрка Березкина заболела, и возить из Меховиц стало некому.

— Вот они, прелести сельской жизни: Нюрка Березкина заболела и все — полная оторванность от мира!

— А ты привезла эти газеты? — с Надеждой спросила Маруся.

— Нет, конечно, — удивилась Тая. — Зачем?

— Ну как зачем?! Когда мы теперь узнаем подробности?

— Да какие подробности? Обычная схема: хотели прибрать к рукам фирму, «заказали» владельца, да не того. Там целая банда орудовала. Главари сразу за границу мотанули, а здесь осталась мелкая сошка. Вот их и взяли.

— И Карцев уехал?!

— Какой Карцев? И что это ты так взволновалась? Вспомнила московскую мистику: «Ах, я видела его всего один раз, а такое впечатление, будто потеряла близкого человека»? Машка! Ты просто одичала в своей деревне. Здесь же нет никого! Мужиков, я имею в виду. А молодая здоровая женщина без мужчины жить не может и не должна. Вот поэтому тебе и лезут в голову всякие глупости. Надо что-то делать, пока ты совсем не свихнулась. Ну что ты улыбаешься-то, блаженная? Мне плакать хочется, а она смеется!

Маруся стянула с головы платок, бросила на корзинку, полную отборных боровиков, прислонилась спиной к теплому березовому стволу.

Было так тихо, так ясно, как случается только золотым осенним деньком. И столь пронзительно прекрасным казалось хоть и царственное, но все же увядание природы, что хотелось омыть его светлыми слезами.

И Тая, будто прочитав ее мысли, сказала:

— Завтра пойдут затяжные дожди, все здесь развезет по самые уши и в четыре часа будет уже темно. Туалет во дворе, баня раз в неделю и шесть километров до работы по расхлябанной дороге. Почта завязана на здоровье Нюрки Березкиной, а зимой выше крыши навалит снега…

— То, что ты сейчас говоришь…

— Я знаю, знаю — жестоко. Но не могу поверить, что отныне и вовеки это твоя жизнь. Я тоже не вижу пока выхода, но мне показалось, что ты как-то смирилась со своей участью, чувствуешь себя подвижницей и, вместо того чтобы искать варианты, приспосабливаешься к тому, что имеешь. Но это не всегда хорошо, а в данном случае просто трагично! Разве можно здесь найти свое счастье?

— Думаешь, нельзя?

Тая взглянула на ее сияющее лицо и ужаснулась:

— Господи! Только не это! Кто он? Пастух? Скотник? Дояр? Заведующий фермой? Я думала, меня уже ничем не удивишь…

— Скажите, пожалуйста, какая искушенная особа, что ее уже и удивить нечем! А если мне все же удастся?

— Тогда я одна очищу всю рыбу, которую мужики принесут с рыбалки.

И Маруся, оправдывая себя тем, что тайны все равно больше не существует, поведала изумленной подруге свою невероятную историю.

— Вот видишь, — заключила она, — как ты ни витийствуй, а свою судьбу на кривой козе не объедешь.

— А ты уверена, что это твоя судьба?

— Абсолютно уверена. Ведь ты подумай, стоило мне его увидеть, и моя прежняя жизнь разрушилась до основания. И не просто разрушилась, а отторгла меня и вынудила уехать именно сюда, в эту деревню. И кого я здесь встретила? Митю! Потому что с ним произошло все то же самое! Ты только вдумайся! Это же совершенно невероятно!

— Да-а, — протянула Тая, — замысловатая история, просто латиноамериканский сериал. И он дал тебе какие-то гарантии?

— Ну какие гарантии? — удивилась Маруся. — Я что, швейная машинка? Или он должен был сказать: «Дорогая, после того, что между нами произошло, я, как честный человек, просто обязан на вас жениться»?

— Ну что ж, не самый плохой вариант, — усмехнулась Тая. — Но ты же ничего не знаешь о его личной жизни. Допустим, он действительно не женат. Но существует же по крайней мере одна московская пассия.

— Так это именно она его и выдала!

— Ну и что? Он тут совсем озверел в своей избушке. И вдруг является прекрасная незнакомка и, роняя мокрые одежды, падает ему на грудь. Гремит гром, сверкают молнии, ветер воет в печной трубе, и шумит за окошком дремучий лес. Естественно, они сливаются в экстазе. Замшелый пень — и тот бы не устоял. Но труба зовет в дорогу. Рыцарь уезжает на новые битвы и напрочь забывает свою спасительницу, потому что неустанно громит врагов, а главное, вновь встречает старую подружку, которая давно раскаялась и молит о пощаде, такая шикарная московская штучка. И образ бедной пастушки, и так-то не слишком яркий, окончательно стирается из памяти нашего героя. Ну, как картинка?

— Замечательно! «Минута — и стихи свободно потекут». Я только не понимаю, зачем ты все это мне говоришь? Чего добиваешься? Сделать мне больно?

— Я просто хочу, чтобы ты не витала в эмпиреях и была готова к любым разочарованиям. Чтобы не обманывалась…

— А я хочу обмануться, неужели не понимаешь? Мне надо чем-то жить, во что-то верить, надеяться, за что-то зацепиться. Но не только это! Мне нравится то, что я сейчас делаю. И твой снобизм отвратителен!

— Ну прости меня, Машка! Мне просто хочется тебя расшевелить…

— Не надо меня шевелить! Я в сложившейся ситуации веду себя достойно. Думаешь, мне очень легко? Да я сама не верю, что все это со мной происходит! Что это я, благополучная москвичка, осталась без квартиры, живу в глухой деревне, отстреливаюсь от бандитов, пугаю по ночам волков в лесу, и чужой старик заменил мне семью. А что касается Мити…

Она замолчала, нервно накручивая на палец сухую былинку.

— С тех пор как уехал, от него ни слуху ни духу, — подсказала Тая.

— Да еще и месяца не прошло, — вступилась Маруся. — И не забывай, как он уехал, куда и чем сейчас занимается! Телефона у нас нет. Не письма же ему сюда писать!

— А что такого? Мог бы и черкнуть пару строк, не велика птица!

— Ну при чем здесь птица? Василий Игнатьевич звонил ему с почты несколько раз, он передавал мне привет…

— Привет?! — ядовито изумилась Тая. — Ну, тогда конечно!

— У меня такое чувство, что ты его заочно ненавидишь, — покачала головой Маруся. — За что? Он не сделал мне ничего плохого. А то, что произошло, случилось по моей инициативе.

— Я чую, что он принесет тебе новые несчастья.

— А другие варианты исключаются?

— Для меня да.

— Ну почему, почему?! Я что, урод, дебил, старушка, которую нельзя полюбить?

— Да нет, конечно. Просто у него своя жизнь, в которой уже есть все, что нужно. Любовь с первого взгляда не получилась, а для другой не хватило времени. А ты себе все придумала. На безрыбье и рак рыба. Тебе сейчас одиноко и страшно, и он единственный здесь достойный внимания мужчина. И не надо мистики: кирпич, развод и иже с ними. У него нет конкурентов — вот и все.

— Возможно, ты и права, — задумчиво проговорила Маруся. — Но мне не важно, в результате чего возникло мое чувство. Главное, что оно возникло. Оно уже есть, понимаешь? И куда от этого деться? И зачем? Это так важно для меня, так мне дорого — соломинка, которая держит на плаву. Весь суматошный день я живу ожиданием той минуты, когда наконец смогу подумать о нем. Возвращаюсь вечером из школы по темной пустой дороге и мечтаю, как он приедет, откроет дверь, шагнет через порог. Ложусь спать и вспоминаю его лицо, его руки, глаза, губы, ту единственную ночь. Юлькины письма и эти воспоминания — вот и все мое богатство. И ты хочешь меня этого лишить? Потому что та ночь может так и остаться единственной? Ну что ж, возможно. Но пока я верю, что это не так!


16


— «А если откажешься работать, — сказала злая мачеха, — я отдам тебя в услужение мельнику. Он будет держать тебя впроголодь и лупить как Сидорову козу», — прочитала Маруся, и одиннадцать голов ее подопечных, как подсолнухи к солнцу, повернулись к Гале Сидоровой.

Галя покраснела и горько заплакала.

— Ну, вы просто как маленькие, — покачала головой Маруся и, отложив книжку, подошла к рыдающей Гале. — А ты нашла из-за чего расстраиваться…

— Да-а, они теперь будут меня козо-ой дразнить!

— Ну, умные не будут, а на дураков и внимания обращать не стоит.

— А сейчас-то ее Галкой зовут, а галка — это такая птица. А меня зовут Чижик. Ну и что? Я не обижаюсь, — сказал Коля Чижиков.

— А меня зовут Печка, потому что у меня фамилия Печникова…

— А меня Курнопей, потому что у меня нос большой…

— А меня зовут Чебурек, — белозубо улыбнулся Намик Фейзулаев.

— У всех людей есть прозвища, — авторитетно заявил Юрка. — Тут уж ничего не поделаешь. А в Москве, Марь Сергевна, тоже прозвища дают?

— Конечно, — улыбнулась Маруся. — А вообще вы, ребята, затронули интересную тему. Вот иногда приклеится к человеку прозвище, да так прочно, что его уже и по имени никто не зовет. Вот у меня, например, есть подружка — Сова. Ну, у нее фамилия Савинова, это понятно. А есть еще Курица. Почему ее так прозвали, уже никто и не помнит, а приклеилось — не оторвешь. А чаще всего прозвища отражают привычки или черты характера. Допустим, скажут про кого-то «сорока», и все понимают — болтун. Вот поэтому надо всегда вести себя достойно, а то такое клеймо поставят — не отмоешься.

— А вас, Марья Сергевна, знаете, как называют? — лукаво спросила Катя Кокурина.

— Меня? — растерялась Маруся. — А разве меня как-то называют?

— Несмеяна, Несмеяна! — наперебой загалдели первоклашки.

— Вот как? По-моему, я всегда улыбаюсь…

— Вы печальная. Смеетесь, а глаза на мокром месте. Моя мама говорит, что у вас на сердце камень…


«Кирпич у меня на сердце, а не камень, — думала Маруся, шагая смутно белеющей в темноте дорогой. — Большой красный кирпич».

Сзади послышался шум приближающейся машины, и Маруся, отступив на обочину, подняла руку. Здесь всегда брали попутчика и подвозили даром, за «спасибо», на деньги смотрели укоризненно, и становилось совестно, будто обидел хорошего человека.

Рядом мягко притормозили «Жигули», и Маруся, наклонившись к окошку, спросила:

— Подвезете до Новишек?

В салоне вспыхнула лампочка, и она увидела мужчину в черной рясе с большой окладистой бородой.

— Обязательно подвезу, — сказал тот, симпатично окая. — Доставлю прямо к крыльцу Василия Игнатьевича, заодно и с ним поздороваюсь — давно не виделись. Вы ведь его внучка Маша?

— А вы, наверное, батюшка из жажелевской церкви, — не стала она уточнять свои родственные отношения с генералом. — Меня еще осенью ваш сын до дому проводил. Мы тогда с Митей к вам из лесу вышли.

— Так точно. Отец Евгений, — представился водитель. — Мы и с Митей, и с Василием Игнатьевичем давние приятели. Хороший он человек. Берегите его, Маша. Дмитрий далеко, одна вы у него остались.

— Да как же его уберечь? Я целый день в школе, а он с возрастом не считается, — пожаловалась Маруся.

— Да, — согласился батюшка, — старик неугомонный. А я вот из Иванова еду. Навещал свою прихожанку. Старая стала, немощная. Дети в город увезли, а она тоскует. Сельский человек живет привольно, в четырех стенах ему тесно. А вам, Маша, как здесь дышится после столицы?

— Дышится легко…

— А живется, стало быть, трудно? — закончил за нее батюшка.

Маруся молчала.

— А ведь в Библии сказано: «Каждому отмерено по силам его». А теперь-то что ж горевать? Все твои беды в прошлом. Ничего, что я на ты перешел?

— Ничего, батюшка, — улыбнулась Маруся.

— А о прошлом чего ж вспоминать? Его уже нет и никогда не будет. Живи сегодняшним днем, потому что вчерашний уже прошел, а завтрашнего ведь может и не быть. А чего ж тебе не хватает сегодня? Одета-обута, сыта и угол свой теплый имеешь. И дело тебе доверено архиважное — несешь детям свет знания. И миссия дарована замечательная — скрасить последние дни одинокого старика, большой души человека. Ты из этого чистого источника возьми сколько сможешь и другим передай. Вот тебе какое счастье выпало. А что пешком ходишь по разбитой дороге — велико ли дело? Гляди, какие дали вокруг, сколько воздуха над тобой — дыши полной грудью. А в Москве разве лучше было? Сколько ты до работы добиралась?

— Да почти полтора часа.

— Под толщей земли, в толпе раздраженных чужих людей, в чаду и грохоте, в суете. Но мы, люди, всегда найдем себе повод для недовольства. Я называю это синдромом тюбика с пастой. Знаешь почему? Есть такая песня замечательная, бардовская…

— Я помню. Женщина ушла от любящего мужа, потому что тот не закрывал тюбик с пастой, и это приводило ее в ярость.

— Вот-вот! Наверное, это в природе человека: при прочих безупречных составляющих найти крохотный недостаток, ничтожную малость, собачью чушь, возвести ее в культ, раздуть до невероятных размеров и испортить жизнь и себе, и другим. Наша беда в том, что мы не умеем быть счастливыми, наслаждаться тем, что нам дано. А ведь как неизмеримо много нам дано! Но хочется еще больше и совсем другого — как у соседа. Хотя это чужое. А чужое счастья не приносит.

Отец Евгений осторожно съехал по промерзшему спуску, пересек едва струящийся на переезде ручей и, проехав метров триста по темной, пустой в этот час деревне, остановился под окнами генеральского дома, заглушил мотор.

— Ведь в любой ситуации, Маша, в любой жизненной передряге можно найти и плохое, и хорошее. Ищите хорошее и живите этим, — почему-то опять перешел он на вы. — И поймите меня правильно — я не призываю вас сложить крылья и не пытаться ничего уже изменить в своей жизни. Напротив! Но нельзя откладывать жизнь на потом, на завтра. Надо жить сегодня и сейчас, каждый день извлекать из этого максимум удовольствия!

Маруся не успела ответить — впрочем, что же тут и ответишь, потому что на крыльце появился Василий Игнатьевич и, всмотревшись в темноту, узнал батюшку, обрадовался:

— Вижу, вижу, кто к нам пожаловал! Милости просим. Гость на гость — хозяину радость…

Кровь ударила в голову, задавая бешеный темп сердцу. На ватных ногах Маруся переступила порог и увидела за столом у парадного самовара незнакомого мужчину.

— Вот следователь к нам московский пожаловал. Антон Степанович Борейко, — представил Василий Игнатьевич. — Прошу любить и жаловать. Опросил уже две деревни, а теперь тебя, дочка, дожидается.

— Да что же я могу добавить? — развела руками Маруся. — Василий Игнатьевич, наверное, все уже рассказал…

— И все же прошу вас уделить мне немного времени, — сказал Борейко, окидывая Марусю цепким взглядом.

Но «немного» не получилось — следователь оказался дотошным и продержал Машу до глубокой ночи.

— Скажите, — спросила она, глядя, как тот тщательно складывает свои бумаги, — Медведеву больше ничего не угрожает?

— А кто он вам? — полюбопытствовал Борейко.

— Мне? — покраснела Маруся. — Никто. Я просто интересуюсь, поскольку некоторым образом оказалась причастна…

— Понятно, — усмехнулся тот. — Не переживайте. Вернул Медведев все свои капиталы. Правда, не в полном объеме. Но, если я правильно его понял, быстро наверстает упущенное…

«Дурак ты, Борейко, — подумала Маруся, — и уши у тебя холодные».

Утром следователь встал рано, выпил чаю и на своей «Волге», которую на ночь оставил на горке, подвез Марусю до школы. По дороге прихватили Юрку с Галей. А когда машина заворачивала на проселок, фары выхватили из темноты мужскую фигуру на обочине. И Маруся узнала Монина.


Весь день сыпал — не таял спорый снежок, укрывая стылую землю долгожданным белым одеялом. И Юрка сказал, что снега в этом году, по всем приметам, «будет маха», что означает «много».

К вечеру небо очистилось, высыпали звезды, снег аппетитно хрустел под ногами, и Маруся, быстро шагая, с наслаждением вдыхала морозный воздух.

Сзади раздались приближающиеся шаги, и она напряглась. Страх перед нагоняющим человеком жил в ней с той кошмарной ночи, когда она, уже будучи замужем, возвращалась с затянувшейся студенческой вечеринки, и Роман, видимо, уязвленный ее долгим отсутствием, не вышел встречать к метро.

Стояла неправдоподобная для большого города тишина, фасады безмолвных домов светились редкими окнами, и гулко звучали шаги идущего следом человека.

Он напал на нее, когда она завернула за угол и до родного подъезда оставалось всего метров триста. Зажал рот твердой ладонью, и перед ее распахнутыми в ужасе глазами блеснуло лезвие ножа. Спас Марусю сосед, гулявший в это позднее время со своей овчаркой. Он закричал, собака залаяла, и мерзавец исчез, растворился в темноте, как ночной кошмар…

Конечно, здесь у них тихо, но ведь все когда-то случается в первый раз. Маруся резко повернулась, готовясь дорого продать свою жизнь, и увидела Монина.

— Фу-у, — шумно перевел он дыхание. — Думал, не догоню. Я ведь тебя ждал у школы. Уж как ты проскочила — не пойму.

— А зачем вы меня ждали? — удивилась Маруся.

— Ну как же? Что ж ты тут одна шаришь по ночам?!

— Да какая же ночь? Семь часов!

— А темно-то как? Ты женщина молодая, беззащитная. Я решил тебя провожать.

— Да Бог с вами, Григорий! — опешила Маруся. — Что это вам в голову взбрело? Не станете же вы каждый вечер…

— Так точно. Слово Монина — закон: сказано — сделано!

— Нет, нет, нет и еще раз нет! — заволновалась Маруся, представив на минуточку, во что превратится ее жизнь. — Я вам категорически запрещаю…

— Ой-ей-ей! Какие мы строгие! — обнажил Монин в улыбке желтые прокуренные зубы. — А сама небось рада до смерти, что мужик рядом будет…

И он действительно каждый вечер начал провожать Марусю до дома. Она шла рядом, слушая вполуха его излияния о давней героической службе в милиции. По рассказам Монина выходило, что это под его мудрым руководством разрабатывались хитроумные операции по поимке матерых преступников, что это именно он возглавлял группы захвата и первым врывался в воровские малины, сжимая холодную сталь пистолета, он первым бесстрашно бросался на опасных рецидивистов и беспощадно пресекал любые нарушения закона.

И что он получил взамен, горько вопрошал Монин. Интриги, жгучую зависть бездарных и трусливых коллег и, как результат, изгнание из милицейских рядов! Вот потому у нас и расцветает преступность, что лучших, талантливых гонят взашей, а их места занимают тупые служаки, которые только и умеют лебезить перед начальством.

От соседки Евдокии Самойловой, по прозванию Хохотушка, Маруся знала, что Монин убил человека — то ли жену, то ли собутыльника — она не уточняла за отсутствием интереса, долго сидел в тюрьме, а выйдя, приехал к матери в Сельцо. Мать давно умерла, а Григорий работал пастухом и стремительно спивался.

Больше всего Марусю раздражало, когда он тыркал ее локтем, призывая проникнуться важностью особо драматического момента.

Так прошло две недели, и морозным воскресным днем, видимо, дождавшись, когда Василий Игнатьевич уйдет из дома, Монин явился к Марусе при галстуке и с кульком конфет «Ласточка».

Маруся, кляня его в душе на чем свет стоит, вежливо предложила выпить чаю. Монин не отказался. Забросив в рот конфету и шумно отхлебнув из чашки, он сказал:

— Тут вот какое дело, Мария. Я один, ты одна. Чего нам детский сад разводить? Давай жить вместе. Хочешь, ко мне переезжай, а то здесь вот, у вас…

— А почему вы решили, что я одна? — осведомилась Маруся, не зная, смеяться ей или гневаться. — У меня в Москве есть… мужчина.

— Ну и что? — искренне удивился Монин. — То в Москве, а то здесь.

— Ну вот что, Григорий! — решительно поднялась Маруся. — Будем считать, что вы ничего не говорили, а я соответственно ничего не слышала. А сейчас, прошу вас, немедленно уходите и больше никогда, вы поняли, никогда не встречайте меня в Вознесенье!

— Так ты что же мне голову морочила?! — задохнулся от возмущения Монин. — Две недели со мной ходила, а как до дела дошло, нос воротишь? Гришка Монин тебе не хорош?! — Он говорил все громче, переходя на визгливые ноты и сам себя возбуждая. — Да у меня таких, как ты, в каждой деревне по три штуки! И пока никто не жаловался. На Митькины миллионы нацелилась? А вот это ты видала? — сунул он ей под нос кукиш с отросшим грязным ногтем на большом пальце.

— Немедленно убирайтесь вон! — ледяным тоном потребовала Маруся.

— Я уйду, — осклабился Монин, запихивая в карман пиджака конфеты «Ласточка». — Но запомни: Григорий Монин обид не прощает!


17


В середине декабря лег большой снег. И Маруся, впервые в жизни увидела, что такое настоящая русская зима. Все вокруг стало белым, засверкало, засеребрилось, вспыхивая на солнце мириадами ослепительных искр. И лес стоял такой тихий, важный, укутанный роскошным одеянием.

Разве можно было представить в слякотной Москве, с ее грязной, хлюпающей под ногами кашей, какая это чудесная, сказочная пора? Ах, как жаль, что маме так и не удалось сделать из нее заядлую лыжницу! Но теперь она наверстает упущенное! Просто грех — жить в лесу и не совать туда носа целых полгода. А как сунешь, если там снега по этот самый нос? Только на лыжах…

Избы присели под тяжестью снежных шапок, утонули в сугробах, связанные друг с другом ниточками узеньких — вдвоем не разойтись, — протоптанных в снегу тропинок.

Вечерами теплились по деревням желтые квадратики окон. Иногда в черной бездонной высоте зависал серпиком месяц и мерцали холодные зимние звезды. Вот и все освещение.

Ночью в трубе завывал ветер, бросал в стекла пригоршни колючего снега. И скреблись, шуршали по углам мыши. Маша мышей не боялась, но и вынужденному соседству тоже не радовалась. А тут как-то зашла Евдокия Самойлова, достала из-за пазухи котеночка, серенького, полосатого.

— Ой! — обрадовалась Маруся. — Это вы нам принесли?

— Дак да, — подтвердила Хохотушка, — небось мыши-то у вас по горнице парами гуляют.

— Гулять, конечно, не гуляют, а все-таки как в деревне без кошки?

— Вот и да-то.

— Василий Игнатьевич, я думаю, не рассердится. Он животных любит. Как вы считаете?

— Дак оно, конечно, Игнатьич мухи не обидит. А вот как бы Челкаш не сожрал. Виданное ли дело — собаку в доме держать!

— Ну, с Челкашом-то мы договоримся, он у нас умный. А кошечку я Ксюшей назову.

— Ксюшей?! — развеселилась Хохотушка. — Ой, не могу! Сдурела девка! Да ты погляди, какие у него яйца!

— Так это котик! — догадалась Маруся. — Тогда быть ему Ксенофонтом.

— Еще того не легче! — подивилась Евдокия. — Уж больно мудрено выдумала. Пока выговоришь, язык поломаешь.

— А мы станем звать его Сенечкой. Будешь Сенечкой, милый?

Она поднесла котенка к лицу, и тот растопырил лапы, выпустив тоненькие иголочки когтей.

— Норовистый, — предупредила Самойлова. — Глаза-то не больно подставляй. Наша Мотька троих принесла, так этот самый шустрый — всех разогнал.

Василий Игнатьевич котику обрадовался. Челкаш появление нового жильца не одобрил, но был слишком хорошо воспитан, чтобы это афишировать. А Маруся в нем просто души не чаяла, поэтому на голову Ксенофонт сел именно ей и, как говорится, ножки свесил.

Наглый кот с первого дня повел себя в доме хозяином: Челкаша презрительно терпел, как неизбежное зло, старику позволял небольшие вольности, типа почесать за ушком, а Машу не считал не то что за кошку — за человека, так, черная кость, обслуга, имеющая к тому же наглость хватать его величество поперек туловища, тискать и целовать в царственный нос!

Выпала тебе на долю честь незаслуженная, несказанная радость накормить, напоить и убрать — вот и довольствуйся. Так нет, ручонки тянет, да еще и на кровать его покушается — на святая святых. Виданное ли дело?! Коврик у двери — вот ее место. Конечно, Сеня позиций так просто не сдавал и ложился строго в геометрическом центре, а наглая прислуга ютилась с самого краю, можно считать, в дырке у стенки, но ведь ворочалась, тревожила сон!

Совсем без прислуги, естественно, не обойтись, но каждый сверчок знай свой шесток. Так что приходилось быть жестким…

— Что это у тебя? Экзема? — ужаснулся как-то директор школы, глядя на ее израненные руки.

— Да это меня кот царапает, — улыбнулась Маруся.

— Кот царапает! — с горечью передразнил Савелий Филиппович. — Мужики тебя должны царапать, а не коты.


…Письма и газеты Маруся брала теперь на почте в Вознесенье, так было удобнее и быстрее. Юлька писала редко, зато послания приходили длинные, подробные и очень интересные.

Маруся получала на почте толстый белый конверт с разноцветными марками, несла домой и с порога показывала Василию Игнатьевичу. Тот принимал у нее драгоценную ношу и ставил на комод, прислоняя к бронзовой статуэтке Дон-Кихота. Потом они ужинали, предвкушая предстоящее удовольствие, раздували Ваше Сиятельство и, только усевшись за накрытый к чаю круглый стол под розовым абажуром, вскрывали конверт.

Юлька оказалась превосходной рассказчицей. Маруся словно наяву видела узкие улочки, дома, теснящиеся друг к другу, крохотные, идеально ухоженные палисадники, мостовую, вымытую мыльной водой. Конечно, этому весьма способствовали многочисленные фотографии. Но под Юлькиным пером чужие, мертвые образы наполнялись воздухом и смыслом, оживали, становились понятными и родными.

Франк, если верить Юльке, оказался действительно неплохим парнем, прекрасным мужем и главой семейства. Его родители были милейшими людьми, души не чаявшими в своей юной невестке. О таких соседях и друзьях можно было только мечтать, и вообще жизнь прекрасна и удивительна во всех своих проявлениях: так звучал основной рефрен Юлькиных писем. В общем, Тая номер два.

И еще Маруся поняла, что, оказывается, совсем не знала свою единственную дочку. Не подозревала в ней этой бешеной энергии, железной воли, несокрушимого упорства в достижении цели. Она несколько месяцев проработала официанткой в баре, совершенствуя разговорный язык, и уже одинаково хорошо говорила и по-английски, и по-французски. Лихо водила машину и трактор (!) — вот она сидит в пестром платочке за рулем мощного «ламборгини» на фоне только что вспаханного поля на ферме своего свекра. Ее фотоэтюды напечатала городская газета. А теперь Юлька решила, что дозрела до высшего образования и дело осталось за малым — определиться, что предпочесть — журналистику или психологию — и где это самое образование получить — в Бельгии или, может, в Сорбонне…

«В кого она такая — сильная, раскованная, цельная? — думала Маруся. — И как бы повела себя в моей ситуации? Уж, наверное, не стала бы писать в банку…»

Больше всего она боялась, что Юлька когда-нибудь узнает о тех горьких унижениях, которые ей пришлось пережить, и не поймет, не простит рабской покорности обстоятельствам. Но, как говорит Софья Андреевна, все уже случилось, и надо делать выводы, а не морочиться тем, чего уже нельзя изменить.

Из Юлькиных писем Маруся знала, что злодейка Тамара родила Роману еще одну дочку. Назвали девочку Марина-маленькая в честь очень довольной этим обстоятельством свекрови. А по телефону (Юлька часто звонила отцу и бабушке) Роман сказал, что потрясен решением Маруси уехать из Москвы в деревню, что она может вернуться в любой момент и он гарантирует…

Маруся знала это запоздалое раскаяние перед затравленным человеком, которое моментально улетучивается, как только жертва снова начинает маячить перед глазами. Да и нетрудно представить себе эту картину: Роман, сутками пропадающий на работе, денно и нощно рыдающий младенец, расхристанная Тамара, не знающая, за что хвататься, неотлучно трясущаяся в квартире свекровь, набитая пеленками ванная и кастрюльками кухня. Нет, этот вариант она даже не рассматривала.

Сама же Юлька ее разночинский порыв встретила восторженно.

«Молодец, мамуля! — написала она. — Вот это круто! Честно говоря, не ожидала от тебя такого решительного шага — уж больно ты захандрила. Вот так и надо прощаться со старым — сбрасывать с себя, как отмершую кожу.

Это здорово — начать другую жизнь, совсем новую, незнакомую! Ты свободная, еще молодая, красивая, вся открытая новым впечатлениям и чувствам. Ты теперь обязательно будешь счастлива! Именно потому, что уехала из Москвы, сменила обстановку, образ жизни, привычки, возможности — все!

Ты только подумай, ведь это же чудо — начать жизнь с белого листа! Один раз у тебя не получилось (ну, не считая меня, конечно!), и тебе дали уникальную возможность переписать все заново, набело, как ты хочешь!

В Москве ничего бы не вышло. Ни новая работа, ни даже новый мужчина не помешали бы тебе остаться прежней: так бы и тащила на себе весь груз своей прошлой жизни — ошибки, обиды, проблемы и сомнения.

Кстати, о мужчинах. Крепкие фермеры и их сыновья — это именно то, что надо. Они здоровы духом и телом, обладают здравым смыслом и надежны, как сама земля. Оглянись вокруг, и ты увидишь…»

— По-моему, моя умная дочка не имеет ни малейшего представления о современной российской деревне, — засмеялась тогда Маруся.

— Во всяком случае, очень смутное, — согласился Василий Игнатьевич. — Но в одном она, безусловно, права: из Москвы стоило уехать.

Очередное письмо пришло двадцать третьего декабря, в канун Марусиного дня рождения.

— Вам тут еще извещение из областного центра, с главпочтамта, — сказала оператор Люба Палилова.

— Какое извещение? — удивилась Маруся.

— Вам деньги поступили. Крупная сумма в валюте. А мы с валютой не работаем. Так что придется в Иваново ехать. — И не удержалась, спросила: — Дочка, наверное, прислала?

— Наверное… То есть конечно! Кому же еще? — растерянно проговорила Маруся, вертя бумажку с астрономической для нее суммой — тысяча долларов. — И что еще вздумала? Зачем?!

И, нарушая традицию, присела у окна за столик, вскрыла конверт. Письмо было поздравительным.


Моя самая дорогая и любимая мамочка! — читала Маруся. — Какое счастье, что Бог послал мне именно тебя — такую неповторимую и прекрасную! Нет таких слов в «великом и могучем», чтобы выразить мою любовь к тебе, самой доброй, веселой, жизнерадостной, рукодельной, интеллектуальной, оптимистичной, умной, увлеченной, спортивной, трудолюбивой и музыкальной!

Поздравляю тебя с днем рождения! Пусть твоя жизнь с каждым днем становится все прекрасней, многогранней, насыщенней и ярче! Счастливы люди, живущие рядом с тобой! Желаю тебе непрестанно купаться в любви своих друзей и родных, которым судьба подарила драгоценную возможность греться в исходящем от тебя тепле, наслаждаться твоим остроумием и утешаться твоей мудростью.

Оставайся такой же цветущей, молодой, уверенной в себе и успешной. Множества тебе желаний и еще больше средств для их осуществления, душевного покоя и ощущения постоянного, непрекращающегося счастья!
		Лучезарною улыбкой


		Лица все озарены.


		С днем рождения, родная,


		Поздравляем тебя мы!


		Пожелать хотим здоровья,


		Счастья, радости, любви!


		Ты своим теплом душевным


		Озаряешь наши дни.


		И улыбкой согреваешь


		В хмурый, пасмурный денек.


		Разве может быть с тобою


		Кто-то сир и одинок?


		Искры юмора метает!


		Песни звонкие поет!


		С днем рождения, родная!


		Веселится весь народ!


Целую тысячу раз! Твоя Юлька.


P.S. Самые горячие приветы и самые сердечные поздравления от Франка и его родителей!

P.P.S. Деньги тебе на подарок твоя доченька заработала сама! А еще я наконец определилась с профессией — выбрала психологию, накупила целую кучу умных книг, а учиться решила все же в Сорбонне.

P.P.P.S. Я так соскучилась по тебе, моя мусенька! Весной хочу приехать, и Франк не возражает. Если, конечно, не помешает одно обстоятельство…


Что это за обстоятельство и почему может помешать долгожданному приезду, Юлька не расшифровала. И Маруся всю дорогу до Новишек мучилась догадками, что же это за неведомая напасть, и опасениями, что вдруг все-таки помешает. Но все заглушала сумасшедшая радость от одной только мысли, что наконец-то, наконец-то она увидит Юльку, свою ненаглядную, чудную, обожаемую дочку!

Кто еще скажет ей, Марусе, такие замечательные слова? Никто и никогда… Но какова заноза?! «Песни звонкие поет»…

Была у Маруси одна маленькая слабость: она очень любила петь и не отказывала себе в этом безобидном удовольствии. Правда, только когда была одна. Потому что природа начисто лишила ее и голоса, и слуха. Родители и Юлька над ней подтрунивали. При Романе она не пела никогда.

А под вечер разыгралась настоящая метель! И Маруся почти бежала, заслоняясь рукой от ветра и бьющего в лицо снега, чтобы быстрее сообщить Василию Игнатьевичу счастливую новость. «Дедунюшке», как называла его в своих письмах Юлька.

И когда, потопав в сенях валенками, распахнула дверь в горницу, счастливая, румяная с мороза, вся припорошенная пушистым снегом, увидела сидящего за столом Митю.


18


В Москву Митю и Чарли привез на своей машине отец Евгений. Первым делом подъехали на Лубянку к человеку из ФСБ, которому позвонили еще с дороги, отдали фотопленку и кассету, спрятанные до этого в тайнике жажелевской церкви, под охраной Господа Бога, как шутил батюшка.

Потом отправились к Мите. Это тоже было предметом долгого обсуждения: где остановиться — в гостинице или сразу пойти ва-банк и открыто заявить о своем возвращении. Фээсбэшник уверял, что для конспирации больше нет никаких оснований, да и батюшка призывал не миндальничать.

Охранники, узнав Митю, машину во двор пропустили беспрекословно, но Карцева, в соответствии с инструкцией, о госте предупредили. Впрочем, этого можно было бы и не делать, поскольку Гена беспробудно пил последнее время, не выпадая из стабильно сумеречного состояния.

Дверь открыла тетка и, не говоря худого слова, бухнулась в ноги. И только когда Митя поднял ее, заплакала, прислонившись к его плечу, обещая все вернуть, свое отдать, лишь бы племянник, которого она искренне считала погибшим, не помнил зла.

— Идите щец горяченьких поешьте. Я вот и пирожков напекла, — суетилась тетка. — А сынок-то мой, Каин окаянный, на подписке о невыезде. Я его с собой заберу, на старую квартиру. Я теперь там живу. А здесь все вычищу-вылижу, ни пылинки не оставлю…

— Забери, — согласился Митя. — Видеть его не хочу!

Но увидеть все-таки пришлось.

Пьяный Карцев сидел на диване, смотрел налитыми кровью глазами.

— Дурак! — сказал он и пьяно хихикнул. — Дуракам везет. Тебе всегда везло. Значит, ты дурак, — хрипло засмеялся Карцев, явно довольный столь удачно выстроенным силлогизмом.

— Замолчи! — бросилась к нему тетка. — Ни стыда, ни совести не осталось. Слава Богу, отец не дожил до такого позора. Разве мы так тебя воспитывали? Гена! Гена!!!

Но тот уже отключился: глаза его закатились, рот широко открылся, и Карцев начал тяжело заваливаться на бок.

— Боюсь, что сегодня он уже нетранспортабелен, — поморщился Медведев.

— Митя! — заплакала тетка. — Ведь он сынок мой единственный! Ну как я могу его бросить? Ведь он никому и не нужен, кроме меня. Ни жены у него, ни детей. Уж как я его просила, чтобы все по-человечески, как у людей, а он только отмахивался: «Подожди, мать, надо сначала бабок наковать побольше!» Вот через эти бабки все и зло!

— Ладно, тетя! — устало прервал ее Дмитрий. — Того, что случилось, уже не исправишь. Теперь надо думать, как жить дальше. Но я здесь, как ты понимаешь, тебе не советчик и не помощник…


Нинель он увидел на процессе, куда ее вызвали в качестве свидетеля. Она вышла давать показания, и в зале мгновенно установилась та благоговейная тишина, какая случается всякий раз, когда в центре внимания оказывается очень красивая женщина.

Пепельные волосы собраны на затылке в тяжелый узел. Строгое ярко-синее платье чуть ниже колен подчеркивает безупречную фигуру. Высокая, стройная шея, белые обнаженные до плеч руки. И эти широко распахнутые, ясные, васильковые глаза!

Судья, замотанная бесцветная женщина неопределенного возраста, невзлюбила ее с первого взгляда.

— Узнав о смерти Мити, я была просто раздавлена горем, — проникновенно заговорила Нинель. — И начала анализировать ситуацию…

— И анализировали ее четыре месяца? — насмешливо осведомилась судья.

— Да, — не дала себя обескуражить Нинель, — четыре месяца. И когда поняла, какую страшную роль сыграл в этом ужасном преступлении Карцев…

— А в каких отношениях вы состояли с Карцевым? — опять перебила судья.

— Мы… были близки, — испепелила ее взглядом Нинель, но голос остался ровным, спокойным. Она тоже умела властвовать собой. — Но любила я всегда только Митю и, когда узнала, что он якобы умер, впала в глубокое отчаяние. Карцев воспользовался моим состоянием и склонил к сожительству…

— Да ты за бабки отца родного до смерти затрахаешь, — подал голос Карцев. — Склонили ее…

В перерыве между слушаниями Нинель фланировала по коридору, но к Мите не подошла, хотя и бросала в его сторону многозначительные взгляды. А вечером, садясь за руль, он увидел, как она торопливо пробирается к нему между машинами, но ждать не стал. Она смотрела ему вслед, пока «ауди» не завернула за угол.

Но Нинель никогда не была закомплексованной дурочкой, всегда знала, чего хочет, и свято верила, что цель оправдывает средства. В данной ситуации она мечтала вернуть Митю и готовилась добиваться этого любыми доступными ей способами. И дело тут в общем-то было не в деньгах. Не только в деньгах.

Из великого множества ее мужчин только к Мите она питала некие чувства, казавшиеся любовью. И его отношение тоже было ей очень важно. Потому что он-то действительно любил ее, она знала, единственный на всем белом свете.

И через два дня, вернувшись вечером домой, Медведев застал в квартире непрошеную гостью. Нинель вышла к нему, лучезарно улыбаясь.

— Что ты здесь делаешь? — остановил он ее порыв.

— Хочу забрать свои вещи…

— Забирай и уходи. И верни мне ключи.

— Ключи лежат на столике в прихожей.

— Вот и отлично.

Он ушел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Разложил бумаги, но работать не смог — эта женщина волновала его. Надо было уйти отсюда прочь, а он сидел и смотрел на дверь. Знал, что она войдет. И она вошла.

— Митька… — Ее голос дернулся и сорвался.

Она приложила руку к горлу и шагнула к нему, но, натолкнувшись на его взгляд, замерла на месте.

Дмитрий видел, как она пытается что-то сказать, открывает рот, будто рыба, вытащенная из воды, как судорожно сжимают онемевшее горло тонкие пальцы с длинными кроваво-красными ногтями.

— Митька… прости меня. Ну, просто прости — и все! Давай начнем сначала. Без слов и объяснений. Без обид, без упреков. Будто и не было ничего — этого кошмара! А хочешь, скажи мне все, изругай последними словами. Я ведь знаю, что дрянь, продажная, расчетливая. Но сейчас мне ничего не нужно! Только быть с тобой рядом. Не гони меня, Митька! Не отталкивай, не бросай! Я ведь не люблю никого. А тебя люблю. Только тебя и люблю! И ты меня любишь, любишь, любишь!.. Ты же любишь меня, Митька… — не то спросила, не то внушала ему она.

И уже стояла рядом, обвивая белыми руками, прижимаясь молодым, горячим телом, и глаза смотрели в самую душу, не отпускали, и кружил голову пьянящий, нежный аромат ее кожи.

«Ведьма!» — подумал Дмитрий, уже не разбирая смысла произносимых ею слов, а только глядя, как подрагивают губы, о которых так тосковал в своей лесной глуши. И припал к этим губам, но не благоговейно, не как к живительному источнику, дарящему радость, а будто к чаше с ядом, смертельному зелью, несущему погибель, но оторваться уже не мог — слишком велико было искушение.

И взял он ее грубо, как девку, словно наказывал, но в неистовом поединке она все равно победила, стяжав все дары и награды.

— Ну что? Добилась своего? — спросил Дмитрий, почти отталкивая льнущую к нему Нинель.

Но та лишь сладко жмурилась, как довольная, сытая кошка.

— Сейчас ты уйдешь.

— Нет, только не сейчас!

— Продолжения не будет.

— Будет, Митька, будет…

Он резко встал. Она змеей скользнула следом, упала на колени, приникла жадным ртом, шепчущим жаркие слова. И нужно было, наверное, отрубить себе палец, чтобы побороть искушение, стряхнуть эти колдовские, тягучие чары.

Потом она спала, тесно прижавшись к нему всем телом и даже во сне чутко реагируя на малейшее его движение.

Митя лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел невидящими глазами в черное ночное окно.

«Что со мной происходит? Проворонил компанию постыднейшим образом. Уперся как бык, никого не хотел слушать. Что это — глупость? Слепая доверчивость? Самонадеянность? Или беспомощность — вот как с Нинелью?..»

Он попытался освободиться из жаркого плена, но она только крепче к нему прижалась.

«Сплю с женщиной, дважды меня предавшей, только потому, что она так захотела, и я, как прыщавый юнец, не сдержал эмоций! — продолжал он бичевать себя. — Сорок лет — ни жены, ни детей. Но разве эту женщину я хотел бы видеть матерью своего ребенка? А разве нет? Разве не ею я бредил в своем лесу? Неужели действительно люблю? Нет! Просто хочу ее тела. Нравится, что вот такая красивая рядом. Что все оглядываются, смотрят, завидуют. Что ластится, как кошка, что привязана, по-своему, конечно, но ведь привязана. И чем же я тогда лучше? Такой же потребитель. Пользователь…»

Он уснул, когда за окнами забрезжил серый рассвет, освободившись наконец-то из цепких объятий Нинели, так и не придумав для себя правильного решения.

А о Маше даже не вспомнил…


19


— Ой! — сказала Маруся. — Не может быть!..

И по тому, как она это сказала, по тому, как просияли ее глаза, Василий Игнатьевич понял, что с ней происходит. И пока он соображал, плохо это или хорошо и чем может закончиться, Маруся, снимая шубку, продолжала весело щебетать:

— А у меня сегодня счастливый день — пришло письмо от Юльки!

— Вот это замечательно! — обрадовался старик. — Мой руки, садись за стол — будем читать.

— А я уже на почте прочитала, не удержалась, — повинилась Маруся.

— А теперь все вместе почитаем. Только поешь сначала.

В будни готовил Василий Игнатьевич. И делал он это отменно, впрочем, как и всякую иную работу, превращавшуюся в его умелых руках в искусство. А Маруся возвращалась домой такая голодная!..

И, уплетая истомленное в чугунке в благословенном чреве русской печи жаркое, с солеными огурчиками, с квашеной капусткой, со столичными деликатесами, привезенными Митей, она слушала его рассказ о московской жизни — о судебном процессе, о восстановлении компании. И только обмакнув в густой соус и отправив в рот последний кусочек хлеба, увидела его смеющиеся глаза.

— Что? — смутилась Маруся. — Я опять слишком много съела? Но ведь питаюсь акридами и мокрицами! Да шесть километров по морозной дороге. Такой аппетит нагуляешь!.. И ем-то, как хорошая собака, — один раз в день…

— Ну что вы, Маша! Кушайте на здоровье! Я просто любовался вами.

— Любовались? — не поверила Маруся.

— Ну, конечно! Приятно посмотреть на человека, обладающего здоровым аппетитом и так ловко расправляющегося с содержимым тарелки…

— Да ты не слушай его, дочка, — пришел на помощь Василий Игнатьевич. — Это он тебя поддразнивает от хорошего настроения. Давайте лучше чай пить — самовар уже поспел. И торт Дмитрий знатный привез. Я таких и не видывал.

— Правда? — оживилась Маруся. — А какой? Бисквитный или песочный?

— О! — восхитился Митя. — Да вы еще и сладкоежка!

— А что это, мои милые, вы такие официальные? — удивился Василий Игнатьевич. — Почему бы вам не перейти на ты?

— А вот мы сейчас твоей наливочки выпьем на брудершафт и перейдем. Правда, Маша? — подмигнул Медведев.

И пока зардевшаяся Маруся подыскивала достойный ответ, вспомнив, что однажды они уже были на ты, генерал напомнил о Юлькином письме, и о брудершафте никто больше не поминал. Зато известие о грядущем дне рождения вызвало за столом настоящий переполох. Особенно переживал Василий Игнатьевич — как же это так получилось, что о столь знаменательном событии узналось совершенно случайно, а Маруся умолчала из ложной скромности?

— Виноват, виноват! — сокрушался старик. — Должен был давно поинтересоваться.

— А ведь вы счастливый человек, Маша, — заметил Медведев. — Родились в Рождество Христово.

— Очень счастливый, — с горечью откликнулась Маруся. — Дальше некуда. Да и Рождество-то католическое.

— Ну и что ж? Никто ведь не знает точно, когда именно родился Христос. А Рождество — оно и в Африке Рождество.

— А знаете, во сколько я на свет появилась? В двадцать три часа пятьдесят пять минут.

— Ну, вот видите! Вы просто запрограммированы на успех. А уж про то, какими путями ведет нас Господь, человеку неведомо.

— Митя, а вы надолго к нам приехали? — задала Маруся давно мучивший ее вопрос.

— Надолго, если не прогоните, — улыбнулся Медведев. — На неделю. Встречу с вами Новый год — и обратно.

— Не прогоним… — пообещала Маруся.

— А завтра поедем в Иваново покупать вам подарки.

— Что вы, Митя, какие подарки? Ни в коем случае!..

Потом она мыла посуду на кухне и слушала их тихие голоса, доносившиеся из соседней комнаты. А сердце билось и замирало от предчувствий, от предвкушения грядущей ночи. И когда в доме наконец все затихло, Василий Игнатьевич уловил чутким старческим ухом, как Маруся прошла в Митину комнату.

Она скользнула под теплое стеганое одеяло и, почувствовав, как он вздрогнул, просыпаясь, мимолетно огорчилась, что вот, оказывается, уснул, а вовсе не ждал ее, но уже сомкнулись горячие объятия, и мысль ушла, не успев оформиться и отложиться в памяти.

Это было такое счастье, что Маруся будто впала в ступор и все повторяла, все шептала ему:

— Митенька, Митя…

Утром Медведев, несмотря на решительные протесты Маруси, довез ее до школы и обещал встретить после работы — ему это не трудно и даже наоборот — приятно, да и дорога зимой не то, что осенью — стелется скатертью.

Это был чудесный длинный день. Все ее поздравляли, уборщица тетя Маня подарила теплые носки-самовязы из козьей шерсти, а больше всех расстарались первоклашки — устроили своей учительнице настоящий концерт: читали стихи, пели песни, а Намик Фейзулаев даже сплясал зажигательный восточный танец.

А потом в кабинете директора все выпили по бокалу шампанского, и к Медведеву Маша выбежала в распахнутой шубке, с сияющими глазами. И будь он чуть-чуть проницательнее, то понял бы, как она сейчас счастлива, и подивился, сколь чудесно это самое счастье красит человека, а особенно женщину, но в тонкие материи Медведев не вдавался. И не потому, что был таким уж толстокожим, а просто в голову не приходило, что это именно он виновник ее радостно-возбужденного состояния — просто молодая сильная женщина, полная жизни, берет от этой жизни все, что та может предложить ей в сложившихся обстоятельствах.

Дома Марусю ждали празднично накрытый стол и подарок, за которым Митя все же съездил в Иваново. И какой подарок! Прекрасные легкие лыжи, о которых она так мечтала, с шикарными теплыми ботинками! Это уж точно Василий Игнатьевич подсказал!

За ужином Маша выпила рюмку «Хеннесси», раскраснелась, разговорилась. Никогда еще генерал не видел свою «дочку» такой веселой, такой довольной. И печаль, всегда таившаяся в глубине серых глаз, куда-то ушла, будто и вовсе не бывала.

А утром, проснувшись на теплом Митином плече, она еще немного полежала, скрывая пробуждение, слушая его дыхание, вбирая запах мужского здорового тела, и не удержалась — потерлась щекой о гладкую смуглую кожу.

— Проснулась, соня! — Он осторожно высвободил занемевшее плечо. — Доброе утро!

А утро действительно было добрым. И день разгорался солнечный, морозный.

— Давай вставать. А то дед сейчас отправится на наши поиски.

— Ну, сегодня же суббота, — лениво потянулась Маруся. — А сколько времени?

— Да уж десятый час.

— Не может быть! — ахнула они. — Никогда со мной такого не бывало.

— Потому что по ночам надо спать… — лукаво подколол он ее.

— А чем мы сегодня займемся? — ушла Маруся от щекотливой темы.

— Как это чем? — весело удивился Медведев. — Пойдем прокладывать тебе лыжню!

И сразу после завтрака они отправились на прогулку. Звали с собой и Василия Игнатьевича. Но тот отказался, понимая, что будет лишним.

По деревне прошли пешком, неся лыжи на плече, и только за околицей, надев их, заскользили гуськом по неглубокому еще насту. И Маруся, двигаясь вслед за Митей, прокладывавшим путь, щурилась от солнца, от искрящегося снега, и тишина, остуженная морозом, казалось, позванивала и потрескивала.

— В Большой лес ты кататься не пойдешь, — сказал Дмитрий, — а вокруг нашего леска по просекам — милое дело. Да и круг получится немаленький — километра три.

Первый круг она шла за ним, а на втором он поехал рядом, и Маша, уже притомившись с непривычки, медленно катилась, рассказывая разные истории из своей школьной жизни.

— …И вот задала я своим архаровцам выучить стихотворение Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо». А оно же длинное. Ну, я и разделила по четверостишию на брата. Стали они мне его на уроке пересказывать. Дошла очередь до Володи Анохина. Он и говорит: «Дождь покакал и прошел…» Что тут началось!..

— Маша! — тихо перебил ее Дмитрий. — Стой спокойно и не дергайся. Перед нами волк. Только не отводи глаз — смотри прямо на него.

Зверь стоял метрах в пятнадцати посередине широкой просеки — матерый самец с клочковатой серой шерстью. Смотрел исподлобья, не мигая, щерил немо желтые клыки, чуть подрагивая нижней губой. И взгляд был страшный, полный звериной беспощадной злобы.

— Ну, чего ты встал? — спокойно заговорил Митя, медленно расстегивая висящий на поясе чехол и доставая охотничий нож. — Видишь, нас двое, а ты один. И у меня есть оружие. Значит, я сильнее. Но мы тебя не трогаем. И ты иди своей дорогой. Слышишь? Уходи подобру-поздорову…

Он говорил и говорил, пока волк не повернулся и не ушел — не спеша, не теряя достоинства, всем своим видом показывая: я не уступил и тем более не испугался, просто есть дела поважнее…

Маруся стояла ни жива ни мертва, и Медведев дважды окликнул ее и потряс за плечо, выводя из ступора.

— А может, это была собака? — с надеждой спросила она. — Одичавшая…

— Нет, — развеял сомнения Медведев, — это волк. Самый настоящий.

— Ну вот и кончились мои лыжные прогулки, не успев начаться.

— Да ну, Маша! Это же невероятная случайность! Сколько лет бываю в этих местах — ничего подобного не слышал.

— Все когда-то случается впервые, — назидательно заметила Маруся. — Но мне такая пальма первенства не нужна. Только представить себе эту дикую смерть — и вообще больше в лес никогда не сунешься.

— Тогда поворачиваем оглобли.

— Нет, Митя! — ухватилась за него Маруся. — Я боюсь.

— Чего ты боишься?

— Боюсь, что он подкрадется сзади! — лязгнула она зубами.

— О! — озарился Медведев. — А я-то гадал, откуда этот звук. Думал, дятел долбит. А это, оказывается, ты клацаешь!

Он ловко увернулся от ее лыжной палки и помчался в сторону дома.

— Стой, Митя! Стой! — заполошно закричала Маруся и бросилась следом.

Медведев резко развернулся, окатив ее волной снежных брызг.

— Ну что ты? Действительно так сильно испугалась?

— Да нет, конечно! Что я, волков не видала? У нас в Москве их просто как собак нерезаных! — ядовито процедила она и вдруг ловко толкнула его, так что он свалился в снег, и уже сама, первая, споро побежала вперед.

— Ну, погоди! — кричал ей вслед Медведев, тщетно пытаясь выбраться из наметанного у обочины сугроба. — Дай только догнать!

Но замерзшая Маруся летела как птица, и настиг он ее почти у самой околицы. Услышав за спиной шум приближающейся погони, она резко развернулась, и Митя, не ожидая внезапной преграды, со всего размаха налетел на нее, сбивая с ног и увлекая за собой в снег.

А ночью, после всех перенесенных волнений, после знатной субботней баньки с березовым запаренным веничком, а главное, после жарких Митиных объятий, засыпая рядом с ним на узкой кровати, Маруся думала, что же это за сумасшедшее счастье свалилось на нее столь нежданно-негаданно…


20


Предновогодние дни, наполненные праздничной суетой, ощущением грядущих каникул и ожиданием чуда, живущим в нас с детства, стремительно истекали. И потому появление инспектора из области, столь неуместное в это суматошное время, директор школы, Савелий Филиппович Васильев, встретил с раздражением, а узнав о цели визита, пришел в неподдельную ярость.

— Странная какая-то у вас реакция, неадекватная, — морщился молодой инспектор, преисполненный собственной значимости и важности возложенной на него миссии. — Поступил сигнал, и мы обязаны были на него среагировать.

— Сигна-ал! Ах ты, мать твою за ногу! А что же вы не реагировали, когда я сигнализировал, что у меня учителей хронически не хватает? Когда криком кричал, что учебников нет? Когда в ногах валялся, вымаливая нищенскую зарплату, полгода не плаченную?! Где же тогда была ваша принципиальность, начальнички хреновы?

— Вы не забывайтесь! Я при исполнении! Мария Сергеевна Бажова живет здесь без прописки! И вы не имели права принимать ее на работу!

— Да что ты говоришь! А кто мне детей учить будет? Плевать я хотел на ее прописку! Ты, что ли, сюда приедешь на полторы тысячи, фурункул недорезанный?

— За фурункул ответите. Я свои права знаю…

— Знаешь ты сю-сю, да и то не усю. Я своих учителей в обиду не дам. Они и так всеми обиженные. Вы сначала обеспечьте им достойное существование, а уж потом и с претензиями наведывайтесь.

— Настоящий учитель работает не за деньги, а за совесть, — назидательно изрек инспектор. И пока ошеломленный Савелий Филиппович осмысливал это смелое утверждение, добавил: — Данной мне властью я отстраняю Бажову от преподавания с завтрашнего числа. И советую вам не лезть на рожон, поскольку дело это наказуемое, можно и под суд угодить…


Об этом разговоре усилиями директорской секретарши узнала вся школа. И на беседу с инспектором Маруся пришла некоторым образом подготовленной.

— Юрий Петрович Кукушкин, — представился инспектор, царственным жестом разрешая ей сесть.

Узенький серый костюмчик, пестрая селедочка неумело повязанного галстука, круглое, плохо прописанное лицо и жидкая пегая прядка длинных волос, старательно зачесанная от уха до уха. Случайный вершитель чужой судьбы, клерк, преисполненный собственной значимости, опьяненный мгновенной властью. «Синдром вахтера», — говорила в таких случаях мама.

— Что же это вы, Марья Сергеевна, законы нарушаете? — отечески пожурил он, поправляя съехавшие по потному носу очки. — Живете без прописки.

— С чего это вы взяли? — удивилась Маруся.

— Ну, вы нас за дурачков-то не принимайте. Как только поступил сигнал, мы тут же проверили информацию через паспортный стол.

— А откуда поступил сигнал? Если, конечно, не секрет. Просто интересно было бы узнать.

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Вы помните? А мне бы очень не хотелось, чтобы пострадал такой чудесный носик, как у вас.

— Да мне и самой не улыбается ходить с оторванным носом.

— Напрасно шутите. Положение у вас очень серьезное.

— Да какие уж тут шутки. Тут плакать надо. Или сухари сушить?

— Я списываю ваше легкомыслие на правовую безграмотность. Но незнание законов, как известно, не освобождает от ответственности.

— А есть у меня шансы уйти от ответственности?

— Конечно! Во-первых, можно прописаться…

— Ну, если бы это было можно, я бы давно прописалась.

— Во-вторых… — замялся инспектор.

— Да вы говорите открытым текстом. Я же лицо заинтересованное, — подбодрила его Маруся.

— Во-вторых, проблему могла бы решить некая сумма, предназначенная, как вы понимаете, не мне, а… — поднял он вверх указательный палец.

— И в-третьих…

— И в-третьих, мы могли бы договориться полюбовно.

— Это как же?

Он вальяжно откинулся на спинку стула и забросил ногу на ногу, из-под задравшейся брючины показалась растянутая резинка синего синтетического носка.

— Я мужчина, вы одинокая женщина… — окинул он ее туманным многообещающим взглядом.

— А почему вы решили, что я одинокая?

— Мы все про вас знаем.

— Вам нравится любовь насухую?

— Насухую — это как?

— Каком кверху, — пояснила Маруся.

— Вы перья-то не распускайте, — заволновался инспектор. — Не в том вы положении…

Но она уже вышла, плотно притворив за собой классную дверь.


Медведев, как обычно, встречал ее у школы. Он сразу понял — что-то случилось, но вопросов не задавал, ждал, когда расскажет сама.

Маруся смотрела на мельтешащие в свете мощных фар снежинки, и в голову ей приходили странные мысли.

«А может быть, все складывается как раз удачно? И Митя, узнав о моем положении, вынужден будет принять какое-то решение? То есть что значит — вынужден? Просто примет это решение уже сейчас, не откладывая в долгий ящик. А зачем тянуть, если между нами и так все предельно ясно?..»

Она взглянула на него, будто ища подтверждения своим надеждам, и Дмитрий улыбнулся и ободряюще кивнул, на мгновение оторвавшись от дороги.

Вот потому, наверное, рассказала Маруся о случившемся не как о большой неприятности, а как о неком курьезе, досадном, конечно, но не несущем серьезных последствий.

— Кто же это мог «сигнализировать»?

— Да Монин, конечно, кому ж еще надо? Он меня предупредил, что обид не прощает.

— А чем же ты его обидела? — удивился Медведев.

— Отвергла предложение жить вместе…

— Да, — усмехнулся Митя, — это серьезно.

— Ну, шутки шутками, а делать что-то надо, потому что повод для увольнения действительно есть, — заметил Василий Игнатьевич. — И не только для увольнения, но и, при желании, для разборок с милицией: прописку еще никто не отменял.

— А что за тип этот инспектор? Нельзя с ним по-человечески договориться?

— Можно, — кивнула Маруся. — Он даже сказал мне, как это сделать. Назвал целых три способа — прописаться, дать взятку или решить вопрос полюбовно.

— Полюбовно — это как? — поинтересовался Митя.

— Как мужчина с женщиной — он один, я одна…

— Маша! — захохотал Медведев. — Да ты пользуешься здесь бешеной популярностью! И я, кажется, знаю, как нейтрализовать инспектора. Надо сообщить о его поползновениях Монину, и тот сам разделается с нахалом!

— Ну, хватит, Митя, давай серьезно, — нахмурился Василий Игнатьевич.

— Давайте, — легко согласился Медведев. — Я думаю, что в данной ситуации надо сделать вот что…

Маруся почувствовала, как увлажнились ладони, и впилась в них ногтями. Она, конечно, очень удивится и согласится не сразу, но все-таки согласится…

— Маше следует заключить с тобой договор опеки с пожизненным содержанием. Тогда появится возможность, не теряя прав на московскую квартиру, получить здесь временную прописку и спокойно работать.

— Да что ты, Митя! Какое содержание? У меня пенсия в десять раз больше, чем ее зарплата.

— Тогда оформить опеку по старости и болезни. Здесь, я думаю, никаких вопросов не будет.

— По-моему, неплохо, — одобрил Василий Игнатьевич. — А, дочка?

— Неплохо, — пролепетала Маруся. — За… замечательно…

— Конечно, — развивал свою идею Медведев, — это адский труд — уйма времени и сил. Но тебе не нужно заниматься этим самой. Надо нанять человека, оформить на него доверенность, и он сам все сделает и здесь, и в Москве. Деньги я дам.

— Ни в коем случае, — отказалась Маруся. — У меня есть тысяча долларов.

— Да ладно, Маша! Что за глупости!

— Я сейчас вернусь!

Она торопливо поднялась и пошла, почти побежала к двери, чувствуя, как вскипают на глазах слезы, Но, выйдя из комнаты, прислонилась спиной к косяку и сползла, села на пол, зажимая рот ладонью.

Над столом повисла тишина, нарушил которую Василий Игнатьевич:

— Других слов она ждала от тебя.

— Я никогда и ничего ей не обещал. Не соблазнял, не тянул в свою постель. Все, что было между нами, случилось исключительно по ее инициативе. И ты это знаешь.

— Настоящий мужик так себя не ведет.

— А как ведет себя настоящий мужик? — вскинулся Митя. — Не подскажешь? Думаешь, гуманнее было бы выкинуть ее из своей кровати, когда она туда забралась?

— Не знаю, Дмитрий. Это очень тонкая сфера. Ты не мог не видеть, что она увлекается все больше. Следовало или остановиться, или идти до конца.

— До какого конца, отец? До загса, что ли? Но я не люблю ее. Она милая, славная, и кто-то, наверное, был бы с ней очень счастлив. Но не я, понимаешь? Да и Маша вряд ли была бы счастлива рядом с таким закоренелым холостяком. После Кати…

— Прошло семь лет…

— Я пустой, отец…


21


С Катей начинающий бизнесмен Медведев познакомился в магазине посуды на Тверской, тогда еще улице Горького, куда зашел купить подарок другу на свадьбу. Он медленно брел вдоль полок, разглядывая красивые вещи, и, заметив стилизованные под старину бокалы из толстого полупрозрачного стекла, направился было к ним, но его опередила тоненькая симпатичная девушка. И Медведев, досадуя на помеху, притормозил у соседней полки, ожидая, когда та отправится восвояси.

Девушка нацепила на нос узенькие очечки, повертела в руках бокал и оглянулась в поисках продавца.

Долговязая девица в форменной одежде фланировала на другом конце зала, отрабатывая походку модели на подиуме. На груди у нее красовался бейджик с гордой надписью «Менеджер Света».

— Можно вас на минуточку? — вежливо вопросила девушка.

Девица поджала губы и нехотя подошла.

— Сколько стоят эти бокалы?

— Двадцать пять долларов, там же написано!

— А я и не заметила. Это цена за шесть штук?

— Это цена за один бокал, — процедила менеджер Света. — Здесь же стоит — «Вилерой Бош». Неужели не видно? А дешевая посуда вон там, — указала она перстом куда-то позади себя.

— А почему вы решили, что мне нужна дешевая посуда? — вспыхнула девушка.

— А потому что, если нет денег, нечего лапать дорогие вещи. Разобьете, кто платить будет?

— Вы не забывайтесь!

— Слушай, иди отсюда, — посоветовала менеджер, — пока я охрану не вызвала.

— Охрану?! — обомлела Катя и встретилась глазами с Медведевым.

Тот, расценив ее взгляд, как немой призыв о помощи, решительно подошел и обнял незнакомку за плечи:

— В чем дело, дорогая? Какие-то проблемы?

— О Боже! — шарахнулась та, сбрасывая его руку. — Я что, попала в филиал сумасшедшего дома?

— Это немудрено, — согласился Медведев, — при таком обслуживании. — И выразительно подмигнул.

Катя прикрыла рот ладошкой и мгновенно включилась в игру:

— Ты слышал, как она со мной говорила?

— Я все слышал и не намерен оставлять это хамство безнаказанным. Где ваш старший продавец?

— А что я такого сказала? — заволновалась девица.

— Вы оскорбили мою невесту.

— А чем я ее оскорбила?

— Вы усомнились в ее платежеспособности.

— Я не усомнялась! — горячо отреклась менеджер Света.

— Тогда берите двенадцать бокалов и несите их в кассу. А мы еще здесь походим.

— У нас только шесть, — испугалась девица.

— Не понял, — нахмурился Митя. — А где остальные двенадцать?

— Остальные двенадцать?..

— Ладно, несите шесть, — милостиво разрешил Медведев, увлекая за собой Катерину.

— Откуда они только такие берутся? — подивилась та.

— Тяжелое наследие социалистического прошлого, — пояснил Медведев. — Ничего, жизнь ее обломает. Научится торговать, не здесь, так на рынке. А не сможет, будет рельсы укладывать.

— С такой-то походкой? — улыбнулась Катя.

— Ну что ж, современный вариант «Девушки с веслом» — «Девушка со шпалой». Символ времени. — И неожиданно для себя попросил: — Помогите мне выбрать подарок другу на свадьбу.

— Вы же взяли бокалы.

— Я взял их для вас.

— Для меня? — засмеялась незнакомка. — Да у меня и денег-то таких с собой нет.

— Это подарок, — пояснил Медведев. — Вы же теперь моя невеста.

— Нет, — сдержанно отказалась Катя. — Это совершенно исключено.

— Вы не хотите выйти за меня замуж?! — притворно ужаснулся Медведев.

— Я не могу принять от вас такого подарка. С какой стати?

— А замуж, значит, согласны?

— Ну что за глупости!

— А мы, между прочим, до сих пор не познакомились. Разрешите представиться: Дмитрий Медведев. А вас как зовут?

— Катя, — помолчав, ответила она.

— Вот это удача! — обрадовался Медведев. — Как раз вчера по телевизору сказали, что никто не выберет подарка лучше Катерины.

— Ну что вы выдумываете! — улыбнулась Катя. — А кто этот ваш приятель?

— Врач. Травматолог.

— И вы хотите подарить врачу бокалы по двадцать пять долларов за штуку? Чтобы он боялся поставить их на стол?

— Нет, бокалы я хочу подарить вам. То есть нам. А приятелю травматологу выбрать что-то с вашей помощью. Вы, я вижу, девушка практичная…

— Что не скрываю и чем горжусь, — оставила она без внимания его вариации на тему бокалов.

— И правильно делаете, — похвалил Медведев. — Итак, ваши предложения?

— Надо купить что-то полезное для повседневной жизни — сервиз или набор кастрюль.

— Смешное слово «кастрюля». Вы когда-нибудь вслушивались в звучание слов? Если покопаться в этимологии, похоже на латинское «castratio», вам не кажется? Вдруг мой приятель проведет параллель…

— А вдруг он поставит перпендикуляр?

— Вы что имеете в виду под перпендикуляром? — оживился Медведев. — Тоже, в сущности, смешное слово, вы не находите?

— Со стороны послушать — разговор двух сумасшедших.

— Ну отчего же? Наоборот, двух ищущих, вдумчивых людей, зрящих в корень, во всем стремящихся дойти до самой сути — «в работе, в поисках пути, в сердечной смуте»…

— Так, — сказала Катя, — вы меня совсем заговорили, товарищ Пастернак. Покупаем вот эти кастрюли и уходим.

— Мне нравится это «мы», — одобрил Медведев. — Значит, вы считаете, что бокалы по двадцать пять долларов для врача-травматолога — это круто, а набор кастрюль за двести восемьдесят — именно то, что нужно?

— Ой! — смутилась Катерина. — Опять я цену не посмотрела! Давайте поищем что-то другое.

— Да нет, — отказался Медведев. — Лично я доверяю первому впечатлению. Неосознанному порыву. Когда еще не успеваешь подумать, а уже делаешь. Вот как я, например, вас увидел, а вы меня…

— Я?! — изумилась Катя. — С чего вы взяли?

— У вас говорящее лицо, — доверительно сообщил Медведев. — На нем отражаются все ваши чувства. Признайтесь, что перепалку с менеджером Светой вы затеяли исключительно для того, чтобы привлечь мое внимание.

— Да у меня и в мыслях не было…

— А хотите, я скажу, о чем вы сейчас думаете?

— Нет, не хочу!

— Значит, я все правильно угадал. Вы мечтаете попасть на свадьбу моего друга. И я вас, пожалуй, возьму. Знаете почему?

— Почему? — совсем растерялась Катерина.

— Потому что подарок выбрали вы и должны нести за это ответственность. Вдруг он не понравится молодоженам? А тут вам, пожалуйста, и мальчик для битья. В смысле девочка…


Он помнил всю их короткую жизнь от этой первой встречи в магазине посуды до того последнего мгновения, когда Катя, помахав на прощание рукой, навсегда скрылась в салоне новенького «мерседеса», будь он проклят. Она поехала с родителями, потому что имела доверенность на эту машину. Расставались всего на час, но прощание оказалось последним.

Они ни разу не поссорились за то недолгое время, что были вместе. Может быть, не успели, а может, просто не существовало претензий, которые они могли бы предъявить друг другу.

Митя тогда много работал, укрепляя свою новорожденную компанию, уходил рано, возвращался поздно. По утрам Катя варила ему кашу и гладила рубашки, а вечером готовила легкий ужин, потому что только глупец нажирается на ночь, как считала теща, Татьяна Павловна, единственный человек, с которым он так и не сумел найти общий язык, хотя оба старательно соблюдали политес.

Почему случилось так, а не иначе, без всякого на то основания и повода с его стороны, Митя не знал. И, пытаясь анализировать ситуацию, пришел к выводу, что тещу просто раздражает сам факт его существования и то, что юная Катя бросилась к нему, как в омут, с первой встречи, отринув все прочие ценности и связи.

А может, они просто подпали под общее правило — заложенный на генетическом уровне, многократно высмеянный антагонизм между тещей и зятем, которому зачастую нет объяснения и никогда нет лекарства. Ну, не выпало на их долю редкого счастливого исключения. Что тут поделаешь? Впрочем, жили они раздельно — уже хорошо.

Катя оканчивала филфак и работать в обозримом будущем не собиралась, очарованная новой, взрослой, замужней жизнью.

— Что за самоуничижение?! — гневалась Татьяна Павловна. — Собираешься реализовывать себя на кухне?

— Да! — весело подтверждала Катя, и это тоже ставилось Медведеву в вину.

— Это он тебя подбивает! — уличала теща.

— Ну почему он, мама? И что значит «он»? У него есть имя. И Митя здесь абсолютно ни при чем. Мне просто нравится…

— Нравится что? Быть прислугой? Дипломированной домоправительницей? Пройдет еще пара лет, и ты полностью дисквалифицируешься. Кто возьмет тебя на работу? И кем? Кухаркой? Горничной в отеле? Официанткой?

— Что за глупости, мама! Я знаю два языка…

— Эта воронка затягивает. Стоит только попасть, и уже не выберешься. Твой муж достаточно богат, чтобы нанять прислугу, а не делать ее из собственной жены.

— Но мне нравится готовить! Зачем мне кухарка? Я хочу сама заботиться о своем муже.

— Домашняя хозяйка никому не интересна, и первым это понимает именно муж.

— Ты думаешь, я стану интересней, если начну полдня толкаться в метро и работать на чужого дядю? Я много читаю, общаюсь с умными людьми, не хожу в засаленном халате и мою голову, если ты это имеешь в виду. Я счастлива, мама! Разве не это главное в жизни?

— Надо думать о будущем!

— То есть в муках ковать свое гипотетическое завтра? А я хочу жить сегодня. Сейчас!

Значит, знала Катя, что жить ей оставалось недолго и счастье будет коротким? И спешила успеть вперед нарадоваться за всю не выпавшую на ее долю жизнь, взять из нее в коротенькое сегодня отмеренное на долгие годы счастье? Но ведь мечтала, строила планы на эти самые годы. Выходит, все же не знала, не чувствовала неумолимо надвигающегося конца? Или не могла поверить…

Но мысли эти пришли к нему уже потом, много позже, вместе с воспоминаниями, которые тогда еще были жизнью.

Катя-Катерина, девочка-мечта, не успевшая стать привычкой. Маленькая фея, случайно залетевшая в его дом. Ушла — и звезды погасли. Он один бредет в темноте. «Жизнь во мгле». Кто это написал? Звучит красиво…

«Цветы, посаженные тобой, растут…» Откуда это? Все уже было на земле, повторяясь многократно, но каждый заново открывает для себя и боль, и радость. Пришла его очередь.

Растут на даче цветы, посаженные Катей, и каждую весну всходит посеянная ею трава, теснятся на полках книги, которые она читала, и потихоньку выцветает на солнце покрашенный ее руками забор.

Вот она оглянулась, вся перемазанная зеленой краской. Вот зажигает свечи и смотрит на него лукаво, и лицо ее таинственно озаряет колеблющийся язычок пламени. А вот кидает в него снежком и звонко хохочет, пока он не опрокидывает ее в сугроб, и они долго целуются в мягком сыпучем снегу.

Мгновенные вспышки памяти, как фотографии, любовно подобранные в семейном альбоме.

Она звала его Дима, единственная из всех, именно потому, что это подчеркивало его безраздельную ей принадлежность.

— Знаешь, — говорила она, — я так тебя люблю! Если с тобой, не дай Бог, что-то случится, я тоже умру. Потому что у меня больше ничего не останется…

Но случилось с Катей. А он, Митя, продолжает жить. Как мальчик Кай — с кусочком льда вместо сердца.


22


Маруся тихо поднялась и прошла в свою комнату. Она уже лежала в постели, когда Митя осторожно стукнул в ее дверь.

— Маша, ты спишь?

Она не ответила…

* * *


Первого января сразу после обеда Митя уехал. А второго засобиралась в Москву и Маша.

— Что же ты с Дмитрием не поехала? — удивился Василий Игнатьевич. — Будешь теперь маяться на перекладных.

— Получу в Иванове свою тысячу, оформлю доверенность, а вечером на автобус. А может, поездом поеду, посмотрим.

— Возьми деньги, которые Митя оставил.

— Нет, не возьму…

— Ты что, дочка, слышала наш разговор? — догадался Василий Игнатьевич.

— Слышала…

— Уж ты прости его, дурака.

— А за что? Он передо мной действительно ни в чем не виноват. А сердцу ведь не прикажешь…


…В московском автобусе было холодно, не переставая плакал ребенок и громко храпел какой-то дядька.

Маруся откинула кресло в надежде немного подремать. Но разве уснешь, когда в голову лезут всякие мысли? Наконец ребенок замолк, а дядька, видимо, пробудился, и в тускло освещенном салоне повисла долгожданная тишина, наполненная тихим гулом мотора и ровным дыханием спящих пассажиров.

Маруся поплотнее запахнула шубку, закрыла глаза и не заметила, как заснула.

И приснился ей странный сон. Будто идет она бескрайним снежным полем, и видна уже вдали маленькая деревенька — черные избы утопают в снегу по самые крыши. Вдруг, подобно гигантским птицам, опускается с неба волчья стая. И она, цепенея от ужаса, падает в снег, но тот не прячет, выталкивает на поверхность, словно морская соленая вода. А волк уже рядом, смотрит пронзительными глазами. Маша хочет бежать и не может — ноги вязнут в глубоком рыхлом снегу. Волчья морда все ближе, ближе, и видит Маша — лицо-то человечье, и понимает, что это Монин! И хочет ударить по небритой щеке, оттолкнуть, но руки как ватные — не поднять. А тот уже обнимает ее, щекочет мягкой душистой шерстью, и Маше приятна запретная ласка, потому что это и не Монин вовсе, а Митя. И знает, знает Маша, что нельзя ей больше ему доверяться, но сама остановиться не в силах и только просит его, умоляет:

— Не надо, Митя! Не надо!..


— Просыпайтесь-ка, милая барышня! Плохой, видно, вам сон приснился?

Маша с сожалением открыла глаза.

— Сама не знаю, плохой ли, хороший…

— Ну, простите великодушно, если ненароком хорошему помешал.

На нее приветливо смотрел попутчик — импозантный мужчина лет пятидесяти, а может, шестидесяти — Маруся никогда не умела правильно определять возраст.

— Смотрю, воротник пол-лица закрыл, забеспокоились вы, заметались. Дай, думаю, разбужу, уж вы не обессудьте…

— Ну что вы! Все вы правильно сделали. Большое спасибо.

— Тогда позвольте представиться: Крестниковский Кузьма Кузьмич, художник.

— Очень приятно. Мария Сергеевна Бажова, учительница. А я так и подумала, что вы художник.

— Вот как? Это почему же, милая барышня?

— У вас вдохновенное лицо, пышная шевелюра, бородка, бабочка вместо галстука, а в конец салона вы отнесли большущую папку, видимо, с эскизами…

— Да вы просто Шерлок Холмс! — восхитился Кузьма Кузьмич. — А я вот не подумал о вашей профессии. Просто порадовался, что скоротаю дорожку рядом с красивой женщиной. Так чем же вы занимаетесь, Мария Сергеевна?

— Я учительница.

— Это я уже знаю. Преподаете английский в средней школе. А может быть, в университете. Угадал?

— Нет, — засмеялась Маруся. — Я веду первый класс в селе Вознесенье. Это в Савинском районе.

— Ага! Но так просто я не сдамся. Попробую все же что-нибудь угадать. Ну-ка, дайте-ка мне свою руку…

— А вы что же, хиромант? — улыбнулась Маруся, протягивая раскрытую ладонь.

— В некотором роде, — заверил Крестниковский. — Ну-ка, ну-ка, что тут у нас прописано? Значит, так: живете вы в деревне Новишки у Василия Игнатьевича Крылова…

— Да, — изумилась Маруся, ошеломленно разглядывая свою ладонь. — А как вы узнали?

— Деревня, милая барышня, как большая коммунальная квартира: ты еще только чихнуть собираешься, а тебе уже диагноз поставили.

— Хотите сказать, что вы деревенский житель?

— А что, не похож?

— Нет, — покачала головой Маруся, — совсем не похож.

— А ведь я селянин с вековыми корнями. Хотите, расскажу?

— Конечно, хочу.

— Пращуры мои испокон веков на этой земле жили крепостными крестьянами. И в восьмидесятых годах позапрошлого уже столетия прапрадед мой, тоже Кузьма Кузьмич Крестниковский, тогда уже вольный, построил здесь, в Меховицах, прядильную фабрику.

Края эти в те времена были богатые, и люди жили зажиточно: в каждом доме минимум по две коровы, лошади, овцы, свиньи, а уж гусей с курами никто и не считал. Рыбу в город из Уводи, грибы белые, грузди возами возили. Крестьяне в шубах ходили — и мужики, и бабы.

А какие в Вознесенье ярмарки шумели! Дед мой их мальчишкой застал, рассказывал. Чем только не торговали! А какие гулянья были, праздники церковные! Девки хороводы водили. От храмов вон одни стены остались, а и по ним видны былое величие и размах.

А в революцию, это уже при прадеде, фабрику национализировали, усадьбу, как водится, сожгли, а уж прадед сам умер — не вынес разора.

Дед мой, воспламененный новыми идеями, отправился биться за народное счастье. А после гражданской вернулся на родное пепелище — из всех построек один только флигель и уцелел. Так до сих пор и стоит, еще и внукам нашим послужит. Вот как раньше строили!

Назначили деда на фабрику «красным директором». В тридцать восьмом, правда, расстреляли. Хотя работу он наладил и служил, как говорится, верой и правдой — искренне верил в идею.

А отец мой, царствие ему небесное, уехал в Москву учиться — мечтал стать художником. И видно, сбой случился в адской канцелярии, потому что каким-то чудом его не тронули. Но тут война началась, Великая Отечественная, отец на фронт ушел, а в сорок третьем потерял правую руку и вернулся в родительский дом.

Очень он тяжело свое увечье переживал. И не знаю, может, не пережил бы, кабы не мама. Она была сестрой милосердия, ухаживала за ним в госпитале, да так на всю жизнь и приклеилась.

— Значит, не довелось ему стать художником?

— Нет, не довелось. Хотя он пытался рисовать левой. Но все было совсем не то, отец это прекрасно понимал и никому своих работ не показывал.

— Чем же он жил?

— Инвалидом жить не хотел. Пошел на фабрику, вскоре тоже дослужился до директора и работал так до шестьдесят пятого года, когда уже и чинить стало нечего — оборудование полностью износилось. Да и не мудрено — без малого сто лет крутилось денно и нощно. Вот как раньше делали — на века!

Модернизировать производство не сочли нужным. А ведь с этой фабрики вся округа кормилась, больше здесь ничего и не было — колхозы захудалые да она. Хотя, — усмехнулся он, — не такие уж и захудалые. По сравнению с нынешними прямо-таки образцово показательные хозяйства. Ну так вот, фабрику закрыли, и потянулась молодежь в чужие города и веси.

— А вы, значит, остались?

— Да нет, поначалу и я потянулся. Уехал в Москву учиться, встретил там свою Наташу, родили мы с ней двух сыновей — Кузьму и Андрея.

— Еще один Кузьма Кузьмич?

— Такая у нас в роду традиция — старший сын наследует это имя, принимает, так сказать, эстафетную палочку.

— А почему в деревню вернулись?

— Да много было причин. Мама одна осталась, болела, а уезжать наотрез отказалась. Наташа в Москве задыхалась — у нее астма. Да и сам я как-то не прижился, не очень мне удавалась роль непризнанного художника. Критики меня ругали, выставляться не разрешали. Я ведь примитивист, но, по их мнению, какой-то был неправильный — искажающий социалистическую действительность, уродующий советского человека.

А я все время по родной земле тосковал, по красоте этой, по чистоте, по правильности. Но, что удивительно, первой предложила сюда вернуться Наташа. Я думал поначалу — порыв, а потом затоскует, захандрит и убежит отсюда не оглядываясь.

И что вы думаете, милая барышня? Ничуть не бывало! Такой пейзанкой заделалась моя Наташа. Расцвела, похорошела. А энергии в ней — откуда только что взялось!

Я ее, знаете, как зову? Женщина земли. Ей сосед наш, Федор Иванович, как-то сказал: «Отдохни! Ведь ты же упадешь!» И я ее ругаю, не велю так надрываться. А она смеется. «Мне, — говорит, — не в тягость, а в радость».

— А где же она так убивается?

— О! И не перечесть! Она же у меня тоже художница. Красоту очень тонко чувствует. Каких она цветов развела! Чего только не насажала! И порхает в сарафане над своими подопечными, словно яркая бабочка — кого пострижет, кого пожурит, а кого и похвалит. Бабки говорят, она, мол, слова специальные знает…

— А зимой, весной, поздней осенью?

— Тоже забот хватает. То дети маленькие были — мама моя! — поесть приготовить, постирать, погладить, сами знаете. Это ведь не в городе — все под рукой, удобства, магазины, вода из крана. Работает много — она же художница. Пейзажистка. Читает. А еще шьет, вяжет, лепит, ткет, вышивает. В общем, и швец, и жнец, и на дуде игрец.

А теперь вот новое увлечение у нее появилось — мебель старую взялась реставрировать. Ей народ чего только не натащил: шкафы какие-то древние, стулья, табуретки, а еще горшки, ступки, бутыли, ключи ржавые. Не дом — краеведческий музей.

Так она в местной управе избу старую вытребовала. И такую они там экспозицию развернули (есть у нее несколько помощников-энтузиастов), что туда теперь из области иностранцев на экскурсию привозят.

Так что вы, Мария Сергеевна, обязательно в Меховицы к нам приходите и ребят своих приводите — много интересного увидите и услышите, обещаю.

— Обязательно приду, — заверила Маруся. — Я ведь слышала, что есть в Меховицах свой маленький музей, но все как-то руки не доходили. Да и не представляла, что все настолько замечательно. А ваши дети тоже в Меховицах живут?

— Нет. Они, как теперь говорят, крутые ребята. Бизнесмены. Но от родной земли не оторвались. Хотят вернуть через суд дедову собственность — фабрику и усадьбу (документы все сохранились) и наладить производство. Здание, конечно, нуждается в реставрации, но стены метровые — пушкой не прошибешь. Еще сто лет простоит.

— Опять прядильную фабрику?

— Нет. Думают возродить народные промыслы, пасеку завести, лесные дары перерабатывать — грибы, ягоды, орехи, травы лекарственные. Ведь для местного населения это золотая жила. Надо же с чего-то жизнь налаживать.

— Кузьма Кузьмич, — лукаво прищурилась Маруся, — а вы-то среди этих неутомимых тружеников неужто всего лишь навсего сторонний наблюдатель?

— А знаете, милая барышня, стоило вернуться к истокам, как и моя жизнь волшебным образом переменилась. Меня неожиданно признали. Правда, сначала за границей. А уж потом, когда мои работы по всему свету разлетелись, и дома заговорили: вот, мол, какой самобытный художник, крестьянин-лапотник, сидит себе в сермяжной избушке, лаптем щи хлебает да картинки пописывает. У нас же чем чуднее, тем моднее. Обязательно надо, чтоб с диковинкой, а то, думают, народу неинтересно.

Так что я теперь нарасхват. И книжки иллюстрирую, и под заказ пишу, и выставки персональные имею, в разнообразных комитетах состою и в международных мероприятиях участвую. Вот еду в Москву на очередной симпозиум.

А вас, Мария Сергеевна, какими ветрами занесло в наши Палестины? Если, конечно, не секрет…

— Да мне, Кузьма Кузьмич, похвастаться нечем. Моя история, увы, не романтическая. Застала мужа в постели с дамой. Развелись. Потом он эту даму привел в нашу квартиру, и она вместе с бывшей свекровью показала мне, кто в доме хозяин. Чуть в тюрьму не упекла — инсценировала кражу со взломом. И не знаю, чем бы дело кончилось, не встреть я Василия Игнатьевича. Он ведь не родственник мне — просто хороший человек. И только я немного успокоилась, устроилась на новом месте, как кто-то донес, что живу и работаю без прописки. Ну и другие всякие неприятности…

— И чем же дело кончилось?

— Да пока только начинается. Попробую оформить временную прописку. Мне отсюда уезжать нельзя, да и некуда.

— А дети у вас есть?

— Дочка чудесная, Юлька, взрослая уже. Живет с мужем в Бельгии.

— А сколько же вам лет, если, конечно, не секрет? Вы уж извините меня за такой дерзкий вопрос, но не тянете вы никак на взрослую дочку.

— Не так уж и мало, — улыбнулась Маруся. — Тридцать пять.

— Ах, какой божественный возраст! Рано вам крылышки складывать.

— Да я никого и не обременяю своими проблемами, хотя Юлька, я знаю, рада была бы. Ведь это неправильно — устраивать жизнь за ее счет, а тем более за счет Франка. Но я не жалуюсь! — спохватилась Маруся. — Просто рассказываю.

— Маша… Можно мне вас так называть? Я ведь вам в отцы гожусь.

— Конечно, Кузьма Кузьмич, пожалуйста.

— Вы не согласитесь мне позировать? Мне бы очень хотелось написать ваш портрет.

— В стиле примитивизма? — притворно ужаснулась Маруся.

— Да нет, в нормальном стиле, — засмеялся Кузьма Кузьмич. — У вас хорошее, милое лицо. А глаза такие печальные. Даже когда вы улыбаетесь.

— Правда? — удивилась Маруся. — Вот и дети меня Несмеяной прозвали.

— Ах, как хорошо! — обрадовался Кузьма Кузьмич. — Какой образ чудесный! Царевна Несмеяна — вот так я вас, пожалуй, и нарисую!

— А ведь я всегда веселая была, — горько сказала Маруся.

— И будете еще! Какие ваши годы? Все самое лучшее у вас впереди, уж поверьте мне, милая барышня. Художник, он ведь немного провидец. Ему многое открыто из того, что простому смертному незнамо-неведомо…


23


Автобус пришел в Москву ранним утром, и Маруся долго бродила пустыми и тихими в этот час улицами, прежде чем сочла удобным потревожить Таю и все ее многочисленное семейство.

В «Седьмом континенте» по соседству она купила огромный торт, такой же, как привозил Митя, большой пакет фруктов и, набрав оставшийся в памяти код домофона, поднялась на седьмой этаж.

Дверь открыла Тая.

— Машка! — закричала она. — Ненормальная! Ты что же ничего не сообщила?! Мы же чуть на дачу не уехали!

На ее вопли из ванной выглянул полуголый Игорь и приветственно помахал бритвой.

— Ура! Ура! — прыгали мальчишки. — Тетя Маша приехала!

Последней, как лошадь, прискакала Нюша, до того очумело лаявшая за дверью. Сумев преодолеть преграду, она с разбегу пала Марусе на грудь, отчего та чуть не рухнула на пол, и в мгновение ока вылизала ей все лицо.

Маруся, беспомощно разведя в стороны занятые покупками руки, пыталась увернуться, но мощные Нюшины когти завязли в вязаном шарфе, и собака, пользуясь ситуацией, остервенело работала языком.

«Господи! Да уберите же вы свою лошадь!» — хотела крикнуть Маруся, но стоило приоткрыть рот, как туда немедленно проникал вездесущий Нюшин язык.

Наконец они обе повалились на торт и конвульсивно забились на его остатках, при этом Маруся, отбросив пакет с фруктами, гневно мычала, пытаясь оторвать от себя собаку, Нюша рвалась на свободу, продолжая судорожно лизать ей лицо, Игорь весело ржал, дети катались по полу, надрывая животики, а Тая выла и икала, вытирая слезы, и все пыталась что-то сказать, но никак не могла.

— Камеру! — наконец выдавила она. — Несите камеру!

Но время было безнадежно упущено: Нюша выбралась на волю и нервно сметала с пола остатки торта, а разъяренная Маруся с девственно чистым лицом набросилась на подругу:

— Ты посмотри, что эта паршивка сделала с моей шубой!

— Это давно уже не шуба! — безапелляционно заявила Тая. — Ты в ней еще в ясли ходила. Ее давно пора менять.

— Менять?! — задохнулась Маруся. — И на что же, по-твоему, я могу ее поменять? На зипун или ватник?

— Ну зачем же на ватник? — удивилась подруга. — Мы тебе шубу на день рождения из Греции привезли. Мы же в Греции были. А там, если помнишь, все есть, и больше всего почему-то шуб, и почти бесплатно. А ну, мужики, тащите сумку! — распорядилась она, и мальчишки наперегонки бросились в комнату.

Нюша задумчиво посмотрела им вслед, но предпочла разобраться с тортом.

— Вы собаку-то уберите, — предложила Маруся. — А то снова придется к психологу обращаться. Она уж, наверное, килограмма три съела. А если у такой лошади желудок расстроится, боюсь, одной, шубой дело не ограничится…

Увидев серую норковую шубку с большим капюшоном, Маруся замахала руками.

— Нет, нет и нет! Я никогда не приму такой дорогой подарок!

— Да почему не примешь-то? — возмутилась Тая. — Я что, последний кусок у своих детей изо рта вырываю?

— Ты прекрасно понимаешь почему! Я же не могу ответить тебе тем же!

— А мне не нужно от тебя того же! Зачем мне еще одна шуба?

— Послушай, Тая! — сменила тактику Маруся. — Ну куда мне в деревне такая роскошь? Это во-первых. А во-вторых, ты же видела, какая там бедность. А я начну менять шубы как перчатки. Это просто неприлично!

— Ну не до конца же своих дней ты будешь сидеть в деревне?! — воскликнула Тая и увидела, как помрачнела подруга. Почуяв неладное, она обняла Марусю за плечи и сказала: — Сейчас позавтракаем, поедем к Лизке, и ты нам все-все расскажешь…

Но у Елизаветы пришлось больше слушать, чем рассказывать.

Едва они уселись за стол, как та сообщила звенящим голосом:

— Горев объявился!

— Да ты что?! — обомлела Маруся.

— А кто это — Горев? — спросила Тая.

— Бывший жених, — пояснила Софья Андреевна.

— Ни фига себе, — присвистнула Тая. — Во нахал! И что ему теперь надо?

— Я была в ванной, — начала рассказывать Лиза, — а мама смотрела телевизор. Вдруг звонок в дверь. Я голову высунула, кричу: «Кто там?» А он отвечает: «Вам посылка из Буэнос-Айреса». Он же шутник был, ты помнишь? — повернулась она к Марусе.

— Как не помнить, — проворчала та, — особенно весело пошутил напоследок…

— Ну, я, конечно, ничего не понимаю. В полотенце завернулась, подошла к входной двери, спрашиваю: «Какая посылка? От кого? Вы, наверное, ошиблись…» А он говорит: «Вот здесь написано «Елизавете Протасовне Ершовой от министерства народного просвещения Аргентины»».

— А Буэнос-Айрес — это разве не Венесуэла? — блеснула географическими познаниями Тая.

— Это Гондурас, но какая разница? — улыбнулась Софья Андреевна.

— Ты продолжай, продолжай! — нетерпеливо поторопила Маруся.

— Ну вот. А мы как раз выпустили антологию рассказов писателей Латинской Америки. И я решила, что это, может, какой-то отзыв, какая-то реакция на наш сборник.

— Почему тебе домой-то? — не унималась бестолковая Тая.

— Ну, Господи! Я и сообразить-то ничего не успела — так, какие-то обрывки мыслей. Голая, вся в мыле, в полотенце, Буэнос-Айрес! В общем, приоткрыла дверь, выглядываю — стоит солидный мужик. Я его сразу и не узнала. Ведь десять лет прошло! Больше даже. Говорю: «Подождите минуточку, я оденусь». А он: «Зачем же? Так ты мне нравишься гораздо больше». И тут у меня будто пелена с глаз упала — Горев!

— И что ты сделала?

— Обратилась в соляной столб.

— А он?

— Шагнул в квартиру, дернул за полотенце, оно и упало. «А ты, — говорит, — еще ничего, Лизавета. Неплохо сохранилась».

— А вы-то, Софья Андреевна?!

— Я перед телевизором сидела за закрытой дверью. Слышала какой-то разговор, но и внимания не обратила, думала, соседка зашла. Да даже и не подумала ничего!

— А ты?..

— Да хватит уже кудахтать, Таська! — не выдержала Маруся. — Она сама все расскажет!

— Я полотенце подхватила и в ванную. А он мне вслед: «А задница-то обвисла. Мышцы качать надо…»

— Ну и гусь! — фыркнула Тая.

— И вот заходит он в комнату, — приняла эстафету Софья Андреевна. — «Здравствуйте! — говорит. — Узнаете несостоявшегося зятя?» «Где Лиза?» — спрашиваю я его. «В ванной. Марафет наводит. Я и не ожидал, что она так меня встретит». — «А как же это она тебя встретила?» — «На шею бросилась, плачет, знала, говорит, что ты вернешься, все эти годы тебя ждала. Велела стол накрывать, пока она там прихорашивается. Вы не беспокойтесь, я все принес, сейчас сам и накрою». Ну что мне оставалось делать, если Лиза такое решение приняла? Сижу, с ним разговариваю, пока он свои пакеты разворачивает.

— А я действительно долго у зеркала торчала, не хотела перед ним плохо выглядеть. Но вышла в халате — больше-то в ванной ничего не было. «Сейчас, — думаю, — на дверь укажу». Смотрю, они с мамой воркуют, как два голубя, стол накрыт, мама улыбается. В общем, упустила момент.

— Он же балагур, Вадим, рта не закрывает. Мертвого заставит улыбнуться, — оправдываясь, пояснила Софья Андреевна. — И потом, я думала, что Лиза действительно обрадовалась и сама его пригласила. «Ну, — спрашиваю, — как же ты жил все эти годы?» — «Да вот, — говорит, — пришел к вам снять грех с души». Ну и рассказал, что когда начались у меня проблемы с ногами, перед самой их свадьбой, и он понял, что Лиза с ним не поедет, то встал перед выбором: жена или карьера.

— А совместить не получалось?

— Нет, не получалось. Условия были жесткие: даже будучи женатым человеком, он не мог выехать один. И в тот момент ему показалось, что карьера для мужчины гораздо важнее.

— И где же он в пожарном порядке нашел дублершу?

— Она сама его нашла. Какая-то дальняя родственница, троюродная сестра или что-то в этом роде. Примчалась аж из Магадана, готовая на все. Ну а в итоге каждый получил что хотел. Брак, правда, быстро распался. Родственница осталась за границей и уже опять вышла замуж. Вадим тоже второй раз женился, и вновь неудачно. Хорошо хоть детей не осталось ни здесь, ни там.

— А чем он теперь занимается?

— Торгует…

— А от тебя-то что ему нужно?

— Пока не знаю. Просил позволения бывать в нашем доме.

— Ты, конечно, отказала?

— Нет, позволила.

И по тому, как она это сказала, Маруся поняла, что главные сюрпризы впереди.

— Ты хочешь возобновить с ним отношения?

— Я хочу родить от него ребенка.

— Софья Андреевна!

— Да, я тоже этого хочу. Тридцать пять лет — или сейчас, или никогда.

— А Вадим знает о ваших намерениях?

— Нет, конечно. Да я вообще не собираюсь форсировать события и проявлять инициативу. Пусть все идет своим чередом. Сложится — хорошо, нет — стало быть, не судьба…

— А потом, когда родится ребенок, если он, конечно, родится, ты останешься с Вадимом? Ну, если он, конечно, захочет?..

— Как только пойму, что забеременела, немедленно прекращу с ним всякие отношения.

— А может быть, на сей раз…

— Нет! Он по сути своей предатель. Сломал мне жизнь. Я его ненавижу!

— А как же ты тогда сумеешь?..

— Сумею! Это будет мой реванш! Моя победа над ним, мое последнее слово! А впрочем, — она горько улыбнулась, — не будет никакого реванша. Почуяв неладное, он рванет отсюда со скоростью света. Так что вряд ли мне удастся насладиться победой. Но зато у меня останется ребенок…


24


— Знаешь, Машка, иногда я думаю, что общественная формация здорово влияет на судьбу человека.

Маруся поперхнулась горячим чаем.

— Тебе что, больше подумать не о чем? — наконец откашлялась она. — Шла бы ты работать, чтобы времени не оставалось на разные глупые мысли.

— Нет, правда. Вот при социализме балдели бы мы в своем издательстве до старческого маразма, а про бандитов, доллары и прочие ноу-хау смотрели бы в американском кино. Я, когда еще в институте училась, в «Пионерской правде» подрабатывала, отвечала на письма трудящихся. В основном, конечно, юные дарования свои опусы присылали, вот такие, например:
		Стоит в конюшне одиноко,


		Озябла с ног до головы.


		Вокруг нее и сена много,


		Но не согреешь им вдовы…


— Здорово, — одобрила Маруся.

— Но попадались и продвинутые теоретики постарше. Вот, допустим, один полоумный дядька написал, что «Золушка» — очень вредная для наших детишек сказка, потому что принц там показан хорошим человеком, а это неправда и сильно дезориентирует молодое поколение. Вот если бы он Золушку изнасиловал и бросил с ребенком на руках, приоткрыв тем самым свою звериную сущность, — вот тогда была бы отражена реальная картина мира. При таком запутанном сознании твой сюжет с Медведевым в совковые времена не пришел бы в голову даже самому продвинутому фантасту.

— Мой сюжет с Медведевым древен, как этот самый мир. И, если исключить некоторые детали, банален до чрезвычайности.

— Ничего себе, банален! Суть как раз и состоит в деталях!

— Нет, моя дорогая! Детали — они и в Африке детали. А суть состоит в том, что некая великовозрастная особа влюбилась в абстрактного мужчину, как наивная гимназистка, а тот факт, что он откликнулся на ее домогательства, приняла за ответ на свое светлое чувство.

— Почему в абстрактного?

— Да потому что это фантом! Я сама его придумала! А о реальном Медведеве не имею ни малейшего представления. Ты была абсолютно права, когда говорила, что в Москве у него своя давно сложившаяся жизнь, в которой для меня нет ни одной вакансии. Так все и случилось.

— Но я же рассуждала теоретически!

— Рассуждала теоретически, а на практике получилось еще проще. Он же сказал Василию Игнатьевичу: «Я ее не люблю». И тут хоть головой о стенку бейся — ничего не изменишь…

— Он знает, что ты в Москве?

— Нет, конечно. Зачем ему знать?

— Ты все равно не вычеркнешь его из жизни. Он же будет приезжать к старику в Новишки, так что придется встречаться. Ты только ему обиду свою не показывай.

— Это проще сказать, чем сделать. Но я постараюсь. Меня еще мама учила: «Это мое прошлое, ушедшее безвозвратно. Я вспоминаю о нем без грусти и отпускаю без сожаления». Только тогда речь шла о Романе. Наверное, я запрограммирована на разрыв…

— Вот только не надо зацикливаться на временных неудачах!

— А знаешь, я у своих малышей тоже многому учусь. Вот есть у меня одна девочка — Галя Сидорова. Отец у нее погиб — уснул зимой пьяный на дороге и замерз. Мать дояркой работает, зарплата, сама понимаешь, копеечная. А соблазнов и в деревне хватает. И вот она рассказывает, что когда ей чего-нибудь очень хочется, ну, допустим, куклу, а мама не покупает, она говорит себе: «Ну что же, Галя, раз нельзя купить куклу, будешь играть с кошкой».

— А помнишь, на собрании в издательстве Октябрина попросила прибавить зарплату, а то, мол, на колбаску копченую не хватает? А начальство ей на это ответило: «А ты ешь вареную»…

— Нет, ты представляешь, сколько мудрости в маленьком человечке! Вот и я тоже себе сказала: «Ну что ж, Маруся, раз не получается по-другому, будешь сидеть в деревне, работать в школе, а на личной жизни поставишь большой жирный крест…»

— Да ты что?! — ужаснулась Тая. — Какой такой крест в тридцать пять лет? У тебя все еще будет!..

— Ничего у меня уже не будет! Надо принять это за аксиому и спокойно жить дальше. Без иллюзий. Я уже вытянула свой счастливый билет — встретила Василия Игнатьевича. Мне бы Бога благодарить, что вывел из тупика, а я губы раскатала — решила, что настал мой звездный час. Вот меня по носу и щелкнули.

— На Медведеве свет клином не сошелся!

— Пока сошелся… В общем, через пару недель получу на руки все бумаги, стану домовладелицей и оформлю временную прописку. А ты сама знаешь — нет ничего более постоянного, чем временные явления… А если честно, то я сейчас, как механическая кукла, действую по заданной программе. И единственный мой свет в окошке, точка отсчета — это Митин приезд в Новишки. Вот так…

— А когда он теперь приедет?

— Не знаю. Но когда-нибудь ведь приедет…

Голос ее дрогнул. И Нюша, дремавшая на своем тюфячке, чутко уловив настроение гостьи, тяжело поднялась, подошла к ней, положила на колени большую лохматую голову. Маруся опустила ладонь на теплый собачий лоб, и Нюша закрыла глаза, засопела.

— Всем нужна ласка. Всякое зло на земле совершается из-за дефицита любви, — философски заметила Маша. — Вот Монин. Как ты думаешь, почему он такой?

— Наверное, потому что у него нет велосипеда? — насмешливо предположила Тая.

— Потому что его никто не любит, все отторгают. Он злится и нападает первый.

— Ну, немного злости никому не помешает. Вон Нюша, вся заласканная, полностью утратила необходимые функции — домашняя кошка, а не охранная собака. Не дай Бог, грабитель залезет — она ему тапочки принесет.

— А лает как! Мороз по коже.

— Ну, вот только что лает. Да и то не всегда. Из-за забора или вон под дверью, когда сама в безопасности, это она пожалуйста. Тут у нас на даче случай был. Местные мальчишки взялись бензин воровать для своих мопедов, представляешь? Утром на работу ехать — бак пустой. А где взять? В общем, беда. Ну и Игорь решил их подкараулить и всыпать как следует. И вот кромешной ночью сидим мы с ним на веранде в засаде. Смотрим, лезут через забор — глаза-то к темноте привыкли. Да такие два здоровых лба! Игорь к ним, я за Нюшей. А ее уже Митькой звали! Извините за возможные ассоциации…

— Ты давай продолжай.

— Забилась подлая собака под кровать и молчит, как партизан на допросе. Я ее тащу за лапы, за хвост — так и не вытянула…

Нюша, прекрасно понимая, о чем речь, приоткрыла глаза и смущенно взглянула на Машу, мол, и ты веришь этим наветам?

— Нет, — успокоила Маруся, — не верю. Чтобы собака с такой высокой самооценкой испугалась каких-то лбов? Да она просто уступила пальму первенства Игорю, чтобы он тоже проявил героизм и показал, кто в доме хозяин!

Нюша грузно плюхнулась у Машиных ног, успокоенно прикрыла глаза.

— Наш Челкаш тоже декоративный парень. Но он уже старенький. А вот у Мити Чарли — серьезный товарищ. Но ведь он его специально тренировал.

— А Медведев к вам в Новишки приезжал вместе с Чарли?

— Нет, он его в Москве оставил.

— А с кем же, интересно, он его там оставил? — спросила проницательная Тая. — Такого зверя можно доверить только очень близкому человеку, который его хорошо знает и живет с ним под одной крышей.

— Ну, сейчас ведь есть специальные гостиницы для собак…

— Для таких собак специальных гостиниц нет! — отрезала Тая. — Машка! Не обольщайся! Не трать на него сердце…

— Я не обольщаюсь, — покачала головой Маруся. — Просто пока не могу поверить, что в моей жизни ничего уже больше не будет. Но я поверю, поверю…


25


— Марь Сергевна, а у нас теперь другой председатель правления, — сообщил Юрка очередную местную новость. — Из Москвы. Вы, наверное, его знаете.

— Нет, Юра, — улыбнулась Маруся. — Москва огромный город, и всех его жителей знать невозможно.

— Подумаешь! — не поверил Юрка. — Я вот, например, всю округу знаю и даже некоторых в Савине. А там людей знаете как много? Может, целый миллион!

— Этот новый все тут у нас купил! — блеснула осведомленностью Галя.

— Не купил, — оборвал ее Юрка, — а взял в аренду. На пятьдесят лет, а может, даже на сто…

— Ну и что? — гнула свою линию Галя, явно копируя чьи-то взрослые интонации. — Выискался помещик на наши головы, а мы у него все крепостные. Он над нами надсмотрщиков поставит, а сам будет в Москве сидеть да денежки подсчитывать.

— Чё ты врешь-то?! — возмутился Юрка. — Он дом себе здесь поставит над Уводью. Уже и место выбрали…

Информацию в тот же день подтвердил директор школы.

— Здравствуйте, девоньки, — сказал он, заходя на перемене в учительскую. — Слышали, что у нас теперь новый командир? Кто не знает, рассказываю: московский гость Николай Андреевич Горюнов. Завтра в клубе созывает «партхозактив» — будет представляться и, так сказать, декларировать программу действий. От нас по разнарядке три представителя рабоче-крестьянской интеллигенции. Мы пойдем с завучем и… вот вас попрошу, Мария Сергеевна.

На следующий день возле старенького Вознесенского клуба собралась, казалось, вся округа. Люди яростно спорили о том новом и неведомом, что приготовила им судьба-индейка. Причем в лучшее будущее безоговорочно верила лишь жалкая кучка энтузиастов. Основная же масса наученных горьким опытом селян не ждала от жизни ничего хорошего.

Новое начальство не спешило, в клубе было холодно, и Маруся, зябко кутаясь в шубку, уже подумывала, как бы поскорее отсюда исчезнуть, когда сзади раздался знакомый голос:

— Здравствуйте, милая барышня! Вижу, вы совсем замерзли!

Маруся обернулась. Перед ней со стаканом горячего чая стоял Кузьма Кузьмич Крестниковский.

— Вот выпейте — сразу согреетесь. Для народа организовали бесплатную раздачу чая с бубликами. Хотите бублик?

— Нет, спасибо, — улыбнулась Маруся, — бублик не хочу. Какое смешное слово — «бублик». Я очень рада вас видеть.

— Я тоже очень рад. Но я все равно бы вас нашел и уже собирался это сделать. Я ведь не оставил своей идеи написать ваш портрет.

Маруся хлебнула обжигающий сладкий напиток и даже глаза прикрыла от удовольствия.

— Ой, как хорошо!

— А хотите, коньячку вам плесну глоточек — еще лучше будет…

Он достал из кармана плоскую серебряную фляжку.

— Нет, спасибо, — опять отказалась Маруся. — Мне уже и так чудесно!

— Ты что же это, Кузьма, к учительницам моим пристаешь? — подошел к ним Савелий Филиппович и, протягивая свой наполовину опустошенный стакан, выразительно кивнул на фляжку. — Я вот твоей Наталье все донесу. Что же это ты один на такое важное мероприятие пожаловал?

— Наташа моя по хозяйству хлопочет, готовится показать товар лицом. Мы ведь хотим нового хозяина к себе заманить и своими идеями заинтересовать. И очень рассчитываем, что он проникнется нашими планами и поддержит. Как ты считаешь?

— А вот сейчас и посмотрим… — сказал директор, кивая на окошко.

К клубу подъезжала целая вереница машин — москвичей сопровождало районное и областное начальство.

— Видал? — усмехнулся директор. — «Не стая воронов слеталась…» В президиуме мест не хватит…

«Командиром» оказался энергичный невысокий мужчина средних лет с явно намечающимся брюшком.

— Николай Андреевич Горюнов, — представился он битком набитому залу и произнес пламенную речь, из которой Марусе стало ясно, что впереди их ждут большие и славные дела, в результате которых все здесь чудесным образом переменится и расцветет новыми яркими красками.

В роли оратора Горюнов был великолепен — красноречив, убедителен, остроумен — и безоговорочно завоевал симпатии зала. Или, во всяком случае, женской его половины.

А собрание шло своим чередом. Областное и районное начальство славило технический прогресс. Но из дружного этого славословия становилось понятно, что сельское хозяйство всегда было, есть и будет глубоко убыточным и, сколько ни вкладывай в него сил и средств, все равно со свистом ухнется в тартарары. Особенно теперь, вырванное с корнем из умелых чиновничьих рук.

Местные выступающие слезно жалились на обстоятельства и просили денег.

Крестниковский, который лишь досадливо качал головой, вдруг хлопнул себя по коленке.

— Не хотел выступать, да, видно, придется, а то такое впечатление, будто здесь собралась компания недоумков! Как вы считаете, милая барышня?

Маруся хотела было ответить, мол, обязательно надо выступить, Кузьма Кузьмич, и показать, что мы тоже не лыком шиты, но в этот момент открылась боковая дверь и в зал вошел Митя. Маруся ахнула и сжала Крестниковскому руку.

— Да вы не волнуйтесь, Машенька! — успокоил ее тот. — Я скандалить не собираюсь. Просто расскажу о наших планах, о возможностях, о том, что мы уже сделали…

Она продолжала больно сжимать его пальцы, и Кузьма Кузьмич, проследив за ее взглядом, понимающе крякнул.

Увидел Медведева и Горюнов, который совсем было заскучал, слушая местных Цицеронов.

— А вот и один из наших главных инвесторов! — весело воскликнул он, спеша навстречу, и горячо пожал Митину руку. — Молодец, что приехал! Спасибо! Может, хоть один человек выскажется за здравие, а то все за упокой!

— А позвольте-ка сначала мне! — поднялся Крестниковский и, не дожидаясь приглашения, заспешил на сцену. — Тем более что это и наш спонсор тоже…

Кузьма Кузьмич знал, как привлечь внимание аудитории: окинув зал орлиным взором, он выдержал эффектную паузу. И только когда установилась абсолютная тишина, заговорил негромким, хорошо поставленным голосом:

— Друзья мои! Что происходит? Вселенский стон! Или это хитрость такая? Вот, мол, какие мы сирые да убогие, подайте копеечку. Напрасный труд — никто не подаст! Не те нынче времена. Да и мы не убогие. Мы то, что сегодня получим, завтра вдесятеро вернем. А потому к нам толстосумы в очередь стоять должны, а не наоборот. Да мы еще и не у каждого возьмем, а только у того, кто нашу удесятеренную копеечку еще стократ умножит и вновь нам принесет. Да еще за честь почтет, что примем! Вот господин Медведев подтвердит…

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Горюнов, — чем же у вас намазано, чтобы к вам спонсоры, словно мухи на мед, слетались?

— Да вот, в частности, медом и намазано. А чтоб не растекаться мыслию по древу, хочу пригласить вас, Николай Андреевич, к себе в вотчину и уже там, на месте, предметно поговорить. Обещаю, что не пожалеете. Вот и Дмитрий подтвердит, — вновь сослался он на Медведева. — А пока могу только сказать: удастся наше дело — большая польза будет и для земли, и для людей, а более всего, подчеркну это особо, для детей, в сельской местности во многом ущемленных.

— Ну что, господин Медведев, подтверждаешь?

— И настоятельно рекомендую принять приглашение. Действительно не пожалеешь.

— А далеко ли вотчина?

— Километров двенадцать.

— Тогда по коням! Прямо сейчас и поедем…

Кузьма Кузьмич, пожимая протягиваемые со всех сторон руки, добрался наконец до своего места.

— Ну, как вам, Машенька, моя речь?

— Выше всяческих похвал. Ухватили быка за рога.

— Теперь бы только удержать. Поедете с нами?

— А можно?

— Нужно, милая барышня, нужно! Хватит вам прозябать в унынии. Пришло время закатать рукава, ибо по-настоящему счастливым может быть только человек созидающий!

Маруся оглянулась на сцену, но там уже никого не было. Она заспешила на улицу, увлекая за собой Крестниковского, и у самого выхода нос к носу столкнулась с Медведевым.

— Маша? — удивился тот. — Ты тоже здесь? Садись в машину, я завезу тебя в Новишки.

— Нет-нет, — отказалась Маруся. — Спасибо. Я поеду с Кузьмой…

Она так и сказала: «с Кузьмой» — без отчества.

— Ну что ж, — пожал плечами Медведев, — дело хозяйское. Была бы честь предложена…

Сухо кивнув, он направился к своей «ауди».

— Обиделся, — подмигнул Крестниковский.

— Да ну что вы, Кузьма Кузьмич! — удивилась Маруся. — Ему это совершенно безразлично!


Меховицы оказались большим красивым селом на высоком берегу Уводи, будто по заказу эффектно подсвеченным закатным мартовским солнцем. Любопытные жители повысыпали из домов, яростно лаяли разнокалиберные собачонки, и плыл над полем и лесом колокольный далекий звон — это уже из жажелевской церкви.

За околицей на возвышенности виднелось здание бывшей прядильной фабрики. Зияли пустотой оконные проемы, провалилась местами крыша, но мощные стены из старинного бордового кирпича, казалось, простоят еще не один век.

— А вот и моя Наташа! — сообщил Крестниковский, помогая Марусе выбраться из машины. — Сейчас я вас познакомлю.

По расчищенной среди сугробов тропинке к ним спешила невысокая полная женщина. И до того она была хороша, до того уместна на фоне идиллического сельского пейзажа, что все невольно повернулись в ее сторону, как подсолнухи к солнцу, оставив разговоры, залюбовавшись: рыжая коса короной, румянец во всю щеку, яркая шаль поверх дубленого полушубка, ладные белые валеночки.

Кузьма Кузьмич заторопился навстречу, взял жену под локоток, повел знакомить с приезжими.

— А вот это… — подвел напоследок к Марусе…

— А вот это и есть твоя царевна Несмеяна, — догадалась Наташа, протягивая маленькую крепкую ладонь и уже не отпуская от себя гостью.

— Это кто же здесь царевна? — заинтересовался Горюнов. — И почему Несмеяна? — Он подал руку, и Маруся вложила в нее свою ладонь. — Красивым женщинам пристало смеяться! — И, поднося к губам ее пальцы, сказал, обдавая их теплым дыханием: — И тот, кто этого добьется…

Он выразительно замолчал, и Маруся невольно улыбнулась.

— …по законам жанра просто обречен на победу! — лукаво закончил Горюнов.

Свита одобрительно загудела.

— Слушай, победитель! — Медведев постучал пальцем по циферблату своих часов. — Через час здесь будет совсем темно. Делом займись!

— Ну вот! — развел Горюнов руками. — Никакой личной жизни!

Поздним вечером, отпустив сопровождение, он остался у Крестниковских на ужин. Медведев с Машей тоже оказались в числе приглашенных.

Кузьма Кузьмич, изложив все свои обширные планы, был готов к любой реакции, но то, что услышал, повергло его, мягко говоря, в изумление.

— Мелко плаваете, уважаемый реформатор! — весело отмахнулся Горюнов. — Все, что вы здесь намечтали, конечно, замечательно, и в качестве первого шага мы это обязательно осуществим. Но в перспективе замесим тесто покруче!

— Это как же — покруче? — заволновался Крестниковский. — Здесь, Николай Андреевич, места заповедные, для промышленного производства никак не предназначенные! И я в этом деле вам не товарищ!

— О промышленном производстве и речи не идет. Мы, как говаривал вождь мирового пролетариата, пойдем другим путем. Возродим здесь ярмарки региональные, а там, глядишь, и всероссийские. Постоялый двор откроем для приезжих. Построим гостиницу европейского уровня. Создадим зону отдыха с охотой, с рыбалкой, с этими самыми заповедными местами. И, поверьте мне, именно это хозяйство даст нам основной доход, и славу, и известность. Это будет наша свинья-копилка, из которой, при необходимости, станем черпать и на образование, и на благоустройство, и на социальные нужды. Дом призрения для своих стариков поставим, да такой, что городские будут в очередь стоять. А мы примем, но уже за деньги. Картинную галерею, школу свою художественную для одаренных детей со всей России. Здесь же традиции какие богатейшие — Палех, Холуй!..

— Вы, Николай Андреевич, шахматами, случайно, не увлекаетесь? — лукаво осведомилась Наташа.

— На Нью-Васюки намекаете? — не обиделся Горюнов. — А ведь это все реальные вещи! А вы, царевна Несмеяна, мне верите? — повернулся он к Марусе.

— Пожалуй, верю, — задумчиво проговорила та. — Слушаю и будто вижу…

— Ах, умница! — возликовал Горюнов и вновь потянулся к ее руке. — Я теперь вас от себя не отпущу — мне помощники верные и верящие во как нужны, — полоснул он себя по горлу. — Мы еще с вами эту землю в собственность приобретем и вот тогда уж поцарствуем!

— Вот на этой пронзительной монархической ноте мы, пожалуй, и закончим наш сегодняшний вечер, — сказал Митя, поднимаясь из-за стола.

На улице, попрощавшись с хозяевами, Горюнов галантно распахнул перед Машей дверцу своей машины:

— Прошу, царевна!

И она, секунду поколебавшись, хотела уже было нырнуть в салон внедорожника, но Медведев решительно удержал ее за плечо.

— Она поедет со мной!

— Ревнует! — удовлетворенно констатировал Николай Андреевич, но, натолкнувшись на хмурый Митин взгляд, поднял руки: — В споре с инвестором побеждает всегда инвестор. Увы, царевна, такова суровая правда жизни!..

И Маруся, опять секунду помедлив, села в «ауди».

Они ехали молча, и только после развилки, когда внедорожник ушел на Иваново, а «ауди» повернула к Новишкам, Митя сказал:

— Горюнов, конечно, не Монин, но, чтобы ты не слишком обольщалась, у него двое детей от первого брака и столько же от второго. И в ближайшем будущем он вряд ли захочет что-то кардинально менять в своей жизни.

— Не понимаю, зачем ты все это мне говоришь.

— А по-моему, очень даже хорошо понимаешь!

— А если и так, тебе-то какое дело?

— Я за тебя отвечаю!

— Ух ты! Вот это здорово! Стало быть, переспал со мной и теперь, как честный человек, несешь ответственность? — развеселилась Маруся.

— Послушай, Маша!..

— Не утруждайся и не переживай — я уже взрослая девочка и вполне контролирую все свои действия. Сама завариваю кашу, сама ее съедаю, а потом мою грязную посуду. И от тебя я ничего не жду, а самое главное, мне ничего от тебя не нужно. Ни-че-го! Это понятно?


26


«Распутица в деревне — настоящее стихийное бедствие, — думала Маруся, выдирая ноги из размякшей дорожной глины. — И никто никогда не решит эту проблему. Никакой Горюнов. Вот и любимое животное у него свинья. А свинья грязь найдет…

И вокруг так же уныло, как в моей жизни. С той только разницей, что через месяц все здесь изменится до неузнаваемости — расцветет, запоет, запахнет, а моя жизнь останется прежней — такой же пустой и безрадостной…»

Но теплый южный ветер уже таил в себе зачатки будущих перемен и, как это всегда бывает ранней весной, волновал, тревожил и обещал — сулил надежду.

— Сегодня мне приснился страшный сон, — сказала Галя Сидорова, скользя в липкой грязи и цепляясь за Марусю. — Как будто за мной бегут два хулигана, длинных и тонких…

— Догнали? — деловито осведомился Юрка.

— Не знаю. Я проснулась…

— А к нам англичаны едут, — сообщил Юрка.

— Англичане, — поправила Маруся.

— Будут здесь эсперикментальную ферму строить для свиней.

— Экспериментальную, — засмеялась Маруся. — Знаешь, что это такое?

— Не-а.

— Они тут понастроят, а нам потом возись с ихними свиньями. Сами-то небось в свинарнике работать не станут, — сварливо заметила Галя и без перехода спросила: — Марь Сергевна, а правда, что вы теперь натурщицей у меховицких художников подрабатываете?

— Что за глупости? — опешила Маруся. — Просто Кузьма Кузьмич рисует мой портрет…


Выходные дни она теперь действительно проводила в Меховицах. Работа над портретом подходила к концу, но результат, тщательно оберегаемый Крестниковским, оставался пока для нее неведом.

Сидение в Меховицах имело еще одно важное преимущество: здесь, втайне от Василия Игнатьевича, Маруся вязала джемпер, который собиралась подарить ему в день рождения — 19 апреля.

Поначалу она опасалась многочасовой неподвижности, но все оказалось гораздо проще: она сидела в удобном старом кресле и болтала с Наташей или молчала, тихо постукивая спицами, погруженная в собственные мысли.

Кузьма Кузьмич в разговорах не участвовал — стоял перед мольбертом отстраненно торжественный, вдохновенный. Наташа тоже что-то рисовала — писала, как они говорили, — время от времени бросая на Марусю острый изучающий взгляд.

Наконец наступил день долгожданной презентации, и Маруся, замирая от волнения, переступила порог крестниковского дома.

— Ты-то что так переживаешь? — засмеялась Наташа. — Это наша с Кузьмой прерогатива — а вдруг тебе не понравится?

— А как же не переживать? — удивилась Маруся. — Моих портретов пока еще никто не рисовал…

В комнате на двух мольбертах стояли закрытые тканью картины: большая — Кузьмы Кузьмича и поменьше — Наташина. Но увидела их Маруся только к вечеру, когда ушло солнце и Крестниковский включил подсветку, озарившую картины мягким сиянием.

Она наблюдала, как он идет к своему мольберту, как аккуратно снимает ткань, и взглянула на полотно.

Из сверкающего зимнего дня, из алмазного снежного кружева на нее смотрела сказочная царевна. Она была еще нежно-румяна и даже, кажется, улыбалась, а значит, жила пока призрачная надежда отогреть ее, уберечь от безжалостной зимней стужи, но глаза светились печалью — знала царевна, что рассмешить ее некому…

Потрясенная Маруся растерянно молчала. Конечно, это ее портрет, никаких сомнений. Правда, чрезмерно приукрашенный. Никогда она не была столь ослепительно хороша. Это только художник сквозь заурядные черты мог разглядеть такой пленительный образ. Волшебная сила искусства: прикосновение кисти — и Золушка превращается в принцессу. В царевну Несмеяну…

— Что, Маша, не нравится?

— Она прекрасна, — сказала Маруся.

И Крестниковские отметили это отстраненное «она».

— Только очень несчастная. Неужели это вы во мне увидели такую… безысходность?

— Человек многогранен. В нем чего только не намешано… — туманно ответил Кузьма Кузьмич и кивнул жене.

Подмигнув Марусе, та направилась к своему мольберту и, оглянувшись через плечо, спросила:

— А знаешь, как называется моя картина? «Воспоминания о будущем»…

— Был такой фильм, — вспомнила Маша. — Очень интересный.

— Вот-вот…

Ткань, закрывавшая полотно, упала, и Маруся тихо ахнула.

Она сразу узнала это лесное заросшее озерцо. Все здесь было пронизано светом, все пело, дышало и ласкало взор: смолистые, нагретые солнцем сосны, желтые чашечки кувшинок в тени нависшей над водой буйной растительности, белые барашки облаков и небо, отраженное прохладной синью в спокойной глади озерца, так похожего на колокольчиковый дивный островок в черном окрестном лесу. И будто бы даже плыл над ним тихий лазоревый звон…

А в манящую чистую воду входила обнаженная женщина — она, Маруся. И будто кто-то окликнул ее — тот, который только что ласкал, держал в своих объятиях, — и она оглянулась на этот зов, счастливая и немного смущенная…

Маруся все смотрела и смотрела, не в силах отвести глаз и прогнать неизбежные ассоциации, и в лице ее, словно в зеркале, отразилось то же самое выражение — счастья и немного смущения.

— Я знаю это озеро, — наконец заговорила она. — Случайно вышла на него, когда мы с Юркой заблудились в Большом лесу. Я рассказывала…

И посмотрела внимательно: уж не ведают ли они подробностей ее летнего приключения? Уж не Митя ли поделился впечатлениями? Нет, не может быть…

— Здесь много таких озер, — сказал Кузьма Кузьмич. — А за Куницином вообще потрясающее — огромное, и дорога к нему проложена. Старики говорят, там раньше церковь стояла — и вдруг ушла под землю, а на ее месте озеро образовалось с целебной, между прочим, водой. Вот где надо строить дом престарелых! Мы как-нибудь съездим туда, посмотрим. А пока у нас дела поважнее. Через две недели приедет Горюнов. Думаю, появится в Меховицах. Надо показать работу, конкретный результат.

— Разве нам нечего показать? Ремонт почти закончен…

— Ну, Наташа! Кого впечатлит отремонтированное помещение? А вот если мы успеем оборудовать музей — повесить картины, выставить экспонаты — вот это будет праздник.

— Да там грязи, как в авгиевых конюшнях!

— А кто обещал, что будет легко? Вот если бы вы, милая барышня, — повернулся он к Маше, — привели нам в помощники своих питомцев, мы бы точно управились.

— Если только со старшеклассниками договориться…

— Попробуете?

— Попробую обязательно. А за учителей просто ручаюсь, — заверила Маруся.

— А еще мне удалось раздобыть конфиденциальную информацию: именно в это время, двадцать второго апреля, день рождения Горюнова.

— Надо же! — удивилась Маруся. — А у Василия Игнатьевича девятнадцатого.

— Это мы помним, — заверил Крестниковский. — Так вот, хорошо бы его как-нибудь оригинально поздравить. Не верноподданнически, а шутливо, по-свойски. И вирши какие-нибудь накатать. Но тоже не лизоблюдские, а дружеские, с юморком. Вы, Машенька, случайно, стихами не балуетесь?

— Вообще-то я сочиняла поздравления своим подругам и коллегам в издательстве. Я, конечно, попробую. Но ведь нужно вдохновение, а иначе, как вы понимаете, не выйдет ничего путного.

— Ну уж вдохновись для такого случая! — попросила Наташа. — И давайте действительно подумаем, что бы ему такое подарить оригинальное.

— Господи! Я знаю! — озарилась Маруся. — Кажется, знаю! И по-моему, это будет просто великолепно!

— Ну, говори, говори!

— Давайте подарим ему свинью-копилку! Огромную такую, керамическую…

— Слушайте, а ведь это неплохая мысль! — воодушевился Кузьма Кузьмич. — Это же его идефикс! И воткнем туда огромный рубль. Именно рубль, а не доллар! А, Наташа? Как ты считаешь?

— Не сочтет за насмешку?

— Да нет! — отмахнулся Крестниковский. — Он же не идиот! В общем, так, девочки! Переходим на двенадцатичасовой рабочий день. Мы с Наташей готовим экспонаты, Машенька чистит авгиевы конюшни, а потом все вместе наводим красоту и лоск. А завершить все это следует не позднее восемнадцатого апреля.

«Потому что в этот день приедет Митя», — подумала Маруся.

— А ведь, наверное, Митя приедет, — озвучила ее мысли Наташа. — То есть даже наверняка приедет! Он никогда не пропускал день рождения старика, а, Маруся?

И по тому, как та вздрогнула, как покраснела и изо всех сил постаралась сохранить бесстрастное лицо, Наташа догадалась о том, что и прежде смутно подозревала, но не давала себе труда осмыслить…


27


На работу навалились всем миром. Была она нелегкая, грязная, но спорилась весело: включали магнитофон, а то и сами пели, делились нехитрой домашней снедью: картошка, яйца, пироги да хлеб — вот и все разносолы. И к назначенному сроку все было готово.

Ослепительное весеннее солнце било в высокие заново остекленные окна. Старинные, каким-то чудом уцелевшие, металлические полы бывших цехов, яростно отдраенные, благородно отсвечивали тусклым золотом. Высоченные стены оштукатурили и побелили, но кое-где оставили древнюю кладку, очистив ее от полуторавековой грязи, и дедовские экспонаты особенно эффектно смотрелись на этом обветшалом, но удивительно стильном фоне.

И время, конечно, покажет, правильным ли было решение доверить ремонт крыши и котельной не залетным молодцам, а своим деревенским мужикам, давно отученным работать. Но на голову пока, слава Богу, не капало, и в музее было тепло.

Это последнее обстоятельство казалось особенно важным, потому что возле входа они устроили отличный гардероб с могучими деревянными стойками для верхней одежды, изготовленными по эскизам Кузьмы Кузьмича. Ведь музей, как и театр, начинается с вешалки.

Восемнадцатое апреля пришлось на субботу, и Маруся, как это часто бывало в последнее время, осталась ночевать у Крестниковских — накануне засиделись допоздна, и сегодня предстояло кое-что довершить — так, по мелочи.

«Царевну Несмеяну» повесили в музее, который занял все левое крыло фабричного здания, а вторая картина так и стояла на мольберте — Наташа подарила ее Марусе, Кузьма Кузьмич обещал сделать раму и с оказией отвезти в Новишки. Но пока было не до того.

И первым, что увидел Митя, переступив порог Крестниковского дома, стала эта самая картина.

Он удивился, узнавая Марусю в обнаженной женщине, подошел поближе и замер, любуясь изящными линиями ее тела и невольно подпитываясь исходящей от нее светлой радостью. Он знал ее такую — счастливую и немного смущенную, — это лицо в обрамлении русых волос, рассыпавшихся по подушке…

— Нравится?

Митя вздрогнул, словно застигнутый на месте преступления, и обернулся.

— Здравствуй, Наташа. Неплохая работа. А… Маша, что же, позировала Кузьме обнаженной?

— Почему ты решил, что это писал Кузьма?

— В любом случае картину следует немедленно убрать из этой комнаты!

— А по-моему, она здесь неплохо смотрится, — прикинулась овцой Наташа.

— Ты что, не понимаешь? — раздражился Медведев. — У вас же проходной двор! Хочешь, чтобы все на нее пялились?

— А ты, оказывается, ханжа. Никогда бы не подумала…

— При чем здесь ханжа? Она же абсолютно узнаваема! Не забывай — это деревня, а она, между прочим, в школе работает.

— Это же не фотография, а картина. Произведение искусства. А искусство у нас принадлежит народу.

— Наташа! Ну что ты ерничаешь! Одного в толк не возьму — как Маша-то позволила выставить себя на всеобщее обозрение?

— Вот именно поэтому и позволила — как раз сегодня мы собирались повесить картину в музее, — вдохновенно фантазировала Наташа. — Ты поможешь?

— Помогу, — сказал Митя. — Как умею…

Он подошел к мольберту, снял картину и направился к двери.

— Куда ты?!

— Я ее забираю. Чтобы пресечь ваши глупости.

— Это, между прочим, Марусина собственность.

— Ничего, с Марусей мы как-нибудь договоримся. И где она? Уже поздно, а у старика завтра день рождения.

— Мы подъедем поздравить.

— Милости просим. Я в машине.

Он ушел, а Наташа поспешила в музей искать Марусю. Та бродила по залам, прижимая к груди огромную зеленую свинью-копилку.

— Вот ищу, куда бы пристроить этого крокодила. А может, ее вообще пока спрятать? Как ты считаешь?

— Боюсь, что я, сама того не желая, подложила тебе солидную свинью, — повинилась Наташа.

— В каком смысле?

— В смысле медвежьей услуги, прошу прощения за каламбур. Хотела немного подразнить твоего Медведева…

— Митя приехал? — зарделась Маруся.

— Ждет тебя в машине.

— Ну, я тогда пойду! — сунула она Наташе свинью.

— Подожди, я тебе расскажу!..

— Потом, ладно? А то уже поздно. И неудобно — он же там ждет… — пояснила она уже на ходу, накидывая куртку.

И убежала.

— Привет! — сказала Маруся, забираясь в машину. — Спасибо, что заехал. А то я как представила, что придется еще домой топать, так прямо мороз по коже.

— Маша! — начал он с места в карьер. — Объясни, как можно выставлять свое тело на всеобщее обозрение? Что это? Тщеславие? Эксгибиционизм? Тупость?

— Я не понимаю, — опешила Маруся. — Какой эксгибиционизм?..

— Зачем в деревенском музее вывешивать картину сомнительного свойства? Это же не Лувр!

— А в Лувре, ты считаешь, можно повесить такую картину?

— Ты не передергивай! Нельзя выставлять себя на посмешище! — отрезал Медведев. — А заодно и людей, живущих с тобой под одной крышей.

Маруся, в полной уверенности, что речь идет о «Царевне Несмеяне», красующейся в музее на почетном месте, возмутилась:

— Ты себя, что ли, имеешь в виду? Чем я опять не угодила? Кому еще помешала? И что вам всем от меня нужно? Чтобы я вообще исчезла с лица земли и даже изображения своего не оставила? Уже, кажется, забилась в угол, живу тихо, как мышь, никого не трогаю. Нет, еще, оказывается, недостаточно тихо и, по-видимому, не в самый угол!

— Вот только не надо истерик, — поморщился Митя. — Давай говорить спокойно!

— Нет! Я не стану с тобой говорить! Останови машину! Я сама дойду до дома без идиотских нападок!

Митя нажал кнопку, блокируя двери.

— Объясни мне, чем руководствуется женщина, донага раздеваясь перед посторонним мужчиной и не стыдясь потом предстать в таком виде перед всем миром, в том числе и перед своими учениками? Чего она ищет? Острых ощущений?

— Господи! — поняла наконец Маша. — С ума с тобой сойдешь! Ты все запутал! Никто не собирался выставлять эту картину в музее! Я вообще не подозревала о ее существовании, пока не увидела. И Кузьма здесь совершенно ни при чем!

— Не лги мне! — прикрикнул Медведев. — Я все знаю!

— Ну, если знаешь, тогда конечно, — холодно проговорила Маруся и больше не произнесла ни слова.

Митя, впрочем, тоже не стремился к продолжению разговора. И только подъехав к дому, попросил:

— Давай не будем портить старику настроение.

— Давай, — согласилась она.

— Ты извини, я был резок… — Он посмотрел на нее, и Маруся сдержанно кивнула. — Но пойми меня правильно! Я вовсе не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь — это просто дружеский порыв. Стремление уберечь от неверного шага…

— Я понимаю, — сказала Маруся. — Считай, что это тебе удалось…


На следующее утро за завтраком она вручила Василию Игнатьевичу собственноручно связанный джемпер, и тот немедленно в него облачился.

— Ну как? — волновалась Маруся. — Удобно? Нигде не поджимает?

— Отлично! — успокоил генерал. — Спасибо, дочка! Когда же ты успела?

— Я бы, между прочим, тоже от такого джемпера не отказался, — размечтался Медведев.

— А с кем остается Чарли, когда ты из Москвы уезжаешь? — повернулась к нему Маруся.

— С домработницей. Она его кормит и выгуливает. Почему ты спросила?

— Вот пусть домработница тебе и джемпер свяжет…

— Не вижу связи, — удивился Митя. — При чем здесь собака?

— Женская логика, — туманно пояснила Маруся. — Тебе не понять…

Этот день был длинным и шумным. Она то накрывала на стол, то мыла посуду, улыбалась, встречая, угощая и провожая гостей, сменяющих друг друга, — Аркадия Ивановича Бояринова со всем семейством, Крестниковских, батюшку Евгения из жажелевской церкви и прочая, и прочая, — и к вечеру была как выжатый лимон. А может, это накопилось, наслаиваясь одно на другое, напряжение последних дней. Плюс весенняя усталость. Минус радости жизни…

Так или иначе, а расслабиться пока не получалось. Вот если только после открытия музея…

Торжественное мероприятие наметили на среду — день рождения Горюнова. Значит, Митя задержится еще как минимум на три дня. А что толку, если они только и делают, что ссорятся, как кошка с собакой?

«А если бы не ссорились, — спросила себя Маша, — ты бы что, согласилась на роль деревенской любовницы?»

Она уже задавала себе этот вопрос и отвечала на него отрицательно, не забывая уколоть себя тем, что, собственно, никто ей ничего не предлагает, что лишь однажды Митя сделал слабую попытку войти к ней, постучав в дверь костяшками пальцев. Она не ответила, и он немедленно ретировался. А теперь ведет себя так, будто она раздражает его самим фактом своего существования.

Через три дня он уедет, и когда явится в следующий раз — бог весть. А может быть, вообще исчезнет, растворившись в небытии, как папа с мамой. Или канет в Лету, пройдя краешком ее жизни, как Роман. А может, как Юлька, затеряется в недосягаемой дали.

«А потом уйдет Василий Игнатьевич, и я останусь совсем одна…»

Мысль о реальной и такой скорой смерти старика окатила волной холодного ужаса, и Маша зажала рот рукой, пытаясь остановить готовый сорваться с губ крик.

Где-то она читала, что в своем отношении к смерти люди делятся на три категории. Одни не думают о ней вообще, другие — до поры до времени, а третьи заранее холодеют от ужаса, глядя на близких, как на потенциальных покойников. Маруся была из третьих — холодела от ужаса.

Началось это после смерти родителей. Они ушли один за другим, и тогда она поняла, что боль утраты не исчезает, врастает, вплетается в душу, дремлет в сознании и, неожиданно пробуждаясь, ошеломляет неизбывной тоской, мукой нанесенных когда-то обид, которые уже никогда не исправить, виной за несказанные слова, несделанное добро, недоданное тепло.

Однажды Марусе приснилось, будто идут они с отцом холодным зимним городом.

— Ну все, — говорит он. — Мне пора.

— Как же ты дойдешь? — беспокоится Маруся, понимая его боль и ужас одиночества. — Я тебя провожу.

Но тот уходит один.

И Маруся, расстроенная тем, что оставила отца без поддержки, бежит следом, распахивает какую-то дверь и видит его в темном похоронном костюме.

Он в комнате, полной мужчин в таких же темных костюмах. Его встречают, жмут руку, хлопают по плечу, и отец, энергичный, веселый, вливается в какой-то важный, значительный для него процесс.

И Маруся отчетливо понимает, что больше не нужна этому молодому, сильному, талантливому инженеру — он снова в своей стихии, в водовороте любимого дела, в кругу единомышленников и утраченных когда-то друзей.

Это был очень важный для нее сон — весточка от отца, утешение и надежда, что тот где-то есть и счастлив, не исчез во времени и пространстве, распылившись в бездне небытия.


— Жалеть надо не тех, кто умер, — говорила мама, — а тех, кто остался, потому что именно они до дна выпивают чашу страдания.

«Вот и я все пью и пью из этой горькой бездонной чаши, а дна не видно», — пожалела себя Маруся, опустилась на лавку и беззвучно заплакала.

Но видно, не совсем беззвучно, потому что за стеной послышалось сначала деликатное покашливание, а потом старческие шаркающие шаги.

Маруся торопливо вытерла фартуком нос и загремела посудой.

— Устала, дочка? — зашел на кухню Василий Игнатьевич. — Может, в баньке попаришься? Усталость как рукой снимет.

— Мы же не топили, — удивилась она.

— Митя с утра затопил и веники запарил можжевеловые.

— Пойдем, Маш, — показался в дверях Медведев. — Я тебя быстро на ноги поставлю. Будешь как новенькая.

— Пойдем? — удивилась Маруся. — Ты что, предлагаешь мне свою компанию?

— А что здесь странного? — пожал плечами Медведев.

— Ну, если ты этого не понимаешь, вряд ли я смогу тебе объяснить.

— Во-первых, в деревнях испокон веков мужики и бабы мылись вместе. Во-вторых, сам себя никогда по-настоящему веничком не отхлещешь. В-третьих, — невозмутимо перечислял он свои аргументы, — в бане, как в морге, все равны. И наконец, в-четвертых, вдвоем гораздо веселее…

— По-моему, ты пьян.

— А ты чересчур застенчива для эмансипированной женщины, которая не стыдится публично демонстрировать свою наготу.

— Что-то я не понял… — нахмурился Василий Игнатьевич.

— Пока я позировала Крестниковскому, — повернулась к нему возмущенная Маруся, — Наташа написала свою картину: обнаженная женщина, похожая на меня, купается в озере…

— Человек, похожий на Генерального прокурора, — саркастически перебил Медведев. — Это ты!

— Повторяю: я не знала, что она там рисует!

— Вы собирались выставить эту картину в музее!

— Да нет же! Там висит работа Кузьмы!

— А зачем оставили в доме, где ее мог увидеть каждый?!

— Да иди ты в баню!

— Вот ты и иди!

— Ступайте-ка вы туда оба, — предложил генерал. — Так сейчас друг друга в боевом задоре веничками отхлещете…

— Нет! — гордо отказалась Маруся. — Я пойду одна. И прекрасно обойдусь без доморощенных банщиков!

Она собрала кое-какие вещички, прихватила косметичку и отправилась париться. Разделась в предбаннике, зашла в моечную. Ну и жарища! Что же тогда делается в парной?

Маруся приоткрыла дверь. Столбик термометра остановился на отметке восемьдесят пять градусов. Она замотала голову полотенцем и шагнула в пахнущее эвкалиптом пекло.

Едва она устроилась на полке, как в парилку с деловым видом вошел Митя и, не обращая на нее ни малейшего внимания, открыл печную заслонку и плеснул в раскаленное чрево водой из ковшика.

— Ты что себе позволяешь? — закипела Маруся. — Немедленно убирайся отсюда!..

Но тут ее накрыла обжигающая волна горячего воздуха, и стало невозможно не то что говорить — дышать. Митя между тем, покрутив у нее под носом можжевеловым веничком, жестом предложил лечь на лавку, и она сердито повиновалась.

Сначала он просто махал веником, и Маруся чувствовала, как прокатываются по телу жаркие волны, потом она ощутила легкие похлопывания, которые становились все сильнее, и вот он уже хлестал ее, что называется, от души.

— Переворачивайся на спину!

— Митя, все! Больше не могу! Выпусти меня отсюда!

— Пока рано.

— А ты ждешь, чтобы стало поздно? Все, Митя, пощади! Мне уже плохо!

— Сейчас будет хорошо!

Он взял ее за руку, стащил с полки и стремительно увлек за собой в моечную, оттуда в предбанник, потом наружу и дальше, вниз, по горке к ручью.

Маруся и опомниться не успела, не успела даже понять, что именно происходит, как над головой у нее сомкнулась ключевая студеная вода. Это был шок! Она словно взорвалась изнутри и, вынырнув на поверхность, с выпученными, как у рыбы, глазами, судорожно глотала воздух широко распахнутым ртом.

Но он уже выдернул ее из воды, столь же молниеносно вознес на горку и, вернув в исходное положение на полке в парилке, поддал парку.

— Мить, ты что творишь? — захлебнулась она новой порцией горячего воздуха и даже лицо прикрыла от невыносимого жара.

— А что такое? — невозмутимо отозвался он, вновь орудуя веником.

— Нас же могли увидеть! Из-за картины скандалил, а тут…

— Да кто увидит-то? Дачников еще нет, а деревня в это время спит без задних ног.

— Ну, мало ли. Случайный прохожий. И потом, ты должен был предупредить! У меня чуть сердце не остановилось!

— Но не остановилось же!

— Ты не инвестор, — догадалась Маруся. — Ты убийца!..

— Пойдем, я потру тебе спинку, замолю свои грехи…

Они вышли в моечную, и Маруся нежилась под его руками, вдыхая аромат жасминового геля. Из мира грез ее вырвало ведро ледяной воды, которое Митя хладнокровно вылил ей на голову.

— Ах, ты!.. — задохнулась Маруся. — Твое счастье, что у меня сейчас сил нет, а то бы я тебе показала Кузькину мать.

— Как это нет сил? — удивился Митя. — А кто же будет меня веником охаживать? Это нечестно!

Силы нашлись, и Маруся вернула долг, с остервенением отхлестав его веничком.

— Эй, Машка, поосторожней! Ты отобьешь мне жизненно важные органы!

— Ничего-о, — злорадно протянула Маруся, работая веником, — за одного битого двух небитых дают.

— За битого кого? — уточнил Медведев.

— Кое-кого…

В моечной, после парилки, царила блаженная прохлада. И уже она терла его душистой мочалкой, скользя вслед за ней ладонью по смуглой гладкой коже.

В предбаннике, одеваясь, Маруся посетовала:

— Ну вот, обещал, что буду как новенькая. А из меня словно все кости вытащили — еле не ногах стою.

— Ничего, это приятная усталость. Сейчас напою тебя чаем, и уснешь как убитая.

— Ой, нет, Митя, ничего не хочу — только лечь…

В своей комнате она с наслаждением растянулась на прохладных простынях, воскрешая в памяти картинки банного приключения, когда дверь распахнулась и на пороге появился Митя, держа в руке дымящуюся чашку.

— Вот выпей сладкий чай с лимоном. После бани обязательно надо пить — организм потерял много жидкости.

— А почему говорят «спит без задних ног», как ты думаешь? — поинтересовалась Маруся, принимая чашку. — Какая здесь этимология?

Он присел на краешек кровати, глядя, как она усердно дует на обжигающий напиток.

— Ты хочешь, чтобы я остался?

— Да, — честно ответила Маруся.

А под утро, когда Митя ушел в свою комнату, она, уже засыпая, решила, что, раз уж ей на долю выпало такое вот однобокое счастье, не стоит омрачать его обидами и пустыми мечтами. Не можешь получить то, что хочешь, насладись тем, что имеешь.


28


Наслаждаться однобоким счастьем удалось еще два дня, до среды, когда состоялось открытие музея.

Все шло по заранее разработанному сценарию. Сначала Горюнова со свитой приветствовали дети — Марусины первоклашки. Пели песни, читали стихи и даже станцевали матросский танец. Настроение было задано.

Потом в фойе фабрики состоялся импровизированный митинг, основным и единственным докладчиком на котором стал Горюнов.

— Самое главное, — сказал он, — правильно выбрать направление, в котором предстоит двигаться. Наш приход в сельское хозяйство — это точный расчет. В данной отрасли сегодня практически нет конкурентов. И наша с вами задача не просто хорошо поработать на этом «непаханом поле», но и стать его собственниками.

Что для этого нужно, кроме самого главного — человеческого фактора? Три кита, на которых мы построим свое благополучие. Во-первых, инвестиции. И они у нас есть, благодаря прежде всего моему другу и партнеру Дмитрию Медведеву. Во-вторых, точно выдержанные технологические процессы, и, в-третьих, высококлассные сорта сельскохозяйственных культур и высокоэлитный скот.

Нашей визитной карточкой станут свиньи, да такие, каких здесь еще не видывали. А помогут нам в этом наши английские друзья и теперь тоже партнеры…

Он вклинился в толпящиеся за спиной «сопровождающие лица» и вывел на передний план двух невзрачных мужичков.

«И почему это по иностранцам, даже таким вот неказистым, сразу видно, что они именно иностранцы?» — подумала Маруся.

— Вот, прошу любить и жаловать! Сэмюэл Тренч и Эдвард Теннисон — лучшие свинари Туманного Альбиона. Жаль только, что по-нашему ни тпру ни ну, ни ку-ка-ре-ку.

«Свинари» глупо улыбались, как обычно улыбаются люди, сознавая, что речь идет именно о них, но ни слова не понимая на чужом языке.

— Это, конечно, наше упущение — не взяли с собой переводчика, вот они теперь и стоят, как два барана.

— А у нас есть свои переводчики, не хуже ваших, — сказал Крестниковский и поискал глазами Марусю.

А та ничего не видела и не слышала, стояла, прислонившись спиной к свежевыбеленной стене, и вспоминала минувшую ночь.

Она была совсем другая, эта ночь, не похожая на прежние, полная нежности, а не страсти.

О, Маруся знала цену этой нежности! И не потому, что имела богатый сексуальный опыт — отнюдь. А просто чувствовала, ощущала всем своим, существом, чем она отличается от мгновенного телесного порыва.

Эту нежность требовалось выстрадать, вымечтать, научиться принимать, как подарок. Потому что страсть питается вожделением, а нежность — это уже любовь. А Митя этой ночью был с ней нежен…

Наташе пришлось несколько раз дернуть ее за рукав, чтобы вернуть к реальности.

— Попереводишь для англичан?

— Конечно.

«Свинари» от неожиданно обретенной помощницы пришли в полный восторг. Они оказались общительными, дотошными, и Маруся не закрывала рта. Но Митю из виду не упускала. И каждый раз, встречая его смеющийся взгляд, замирала от счастья, словно ее с головой накрывала горячая радужная волна. Щеки пылали, глаза сияли, голос звенел. И все вокруг невольно улыбались в ответ, подпитываясь исходящей от нее живительной энергией.

И все у нее сегодня получалось, все ладилось, потому что это был ее день. Ее день и ее ночь…

А презентация шла своим чередом, начался осмотр музея, гости переходили от экспоната к экспонату, пока не добрались до портрета печальной царевны.

Картина стояла на мольберте в углу и не бросалась в глаза, но стоило Наташе включить подсветку, как она тут же превратилась в основной элемент экспозиции, привлекая всеобщее внимание.

— Да это же наша Несмеяна! — узнал Горюнов и оглянулся в поисках Маруси. — Хотя теперь уже, похоже, экс-Несмеяна. Значит, кому-то удалось развеселить красавицу? И кто счастливчик?

— Пока секрет…

— Тогда у меня еще есть шанс, — подмигнул Горюнов.

Экскурсия продолжилась, а у мольберта остался Митя. Теперь он знал, для какой картины позировала Маруся и сколь нелепыми были его основанные на ложных догадках упреки. Хотя какое, собственно, право он имеет упрекать ее?

Вот такой она приехала сюда — безнадежно печальной. И он неплохо потрудился, внося в ее жизнь свою «достойную» лепту. Сначала невольно, бездумно. А теперь? Пошел по второму кругу? А завтра уедет в Москву, и круг замкнется?

Запутался между двумя женщинами и с обеими бесчестен. Старик прав, надо принимать мужское решение — рубить затянувшийся узел одним ударом. Другой вопрос, готов ли он принять такое решение и каким оно должно быть?

Ну, допустим, с Нинелью все ясно, и то, что они до сих пор вместе, не делает ему чести. Впрочем, что значит «вместе»? Спят в одной постели — вот и все единство. Пошло и глупо. За Нинель можно не волноваться — утешится быстро. У таких, как она, всегда есть наготове «запасной аэродром».

А вот Маша… Увезти в Москву? В каком качестве? Ну не замуж же ее звать! Оставить все как есть?..

Однажды, мальчишкой, он слышал, как ссорились родители. Мать чего-то требовала, упрекала, а в памяти остались слова отца.

— Ты хочешь видеть во мне героя, — сказал он тогда, — такого, как в твоих книжках, как в кино. A я не супермен — обычный человек. Кричу, когда мне больно, плачу, когда горько, и к подвигам не готов. Наверное, это не самый лучший вариант. Но я такой, понимаешь? И вряд ли когда-нибудь изменюсь…

И он, Митя, тоже обычный человек. Не герой. Но ведь и не подлец…

Из задумчивости Медведева вывел взрыв смеха, раздавшийся в соседнем зале. Он бросил на картину последний, долгий взгляд и отправился узнать, в чем дело.

Под аплодисменты собравшихся Маша вручала Горюнову зеленую керамическую свинью.

— Спасибо, что не живую! — принял он из ее рук огромную копилку и оглянулся в поисках места, куда бы ее пристроить.

— Подождите, подождите! Это еще не все! — остановила его Маруся, взяла поданный Наташей лист бумаги и с выражением прочитала:
		А мы свинью вам подарили!


		Мы подарили вам ее,


		Чтоб вы потом свинью разбили,


		Как сердце бедное мое.


		Мы подарили вам свинью,


		Чтоб безо всякого намека


		Вы догадались, как глубоко


		Вы душу тронули мою.


		Свинью мы подарили вам,


		Всего лишь навсего копилку,


		Но свою преданность столь пылко


		Уж никому я не отдам.


		Свинью вам подарили мы,


		Чтоб ее тайные глубины


		Вы тем наполнили, любимый,


		Чем ваши помыслы полны!..


Она закончила и под крики «браво!», под аплодисменты передала вирши виновнику торжества.

— Сама написала? — спросил тот.

— Сама, — без ложной скромности призналась Маруся.

— Молодец! — одобрил Горюнов и крепко поцеловал ее в губы. — А шансы-то мои растут! — подмигнул он окружающим.

Смущенная Маруся дернулась было уйти, но он удержал ее за локоть.

— Сейчас завершим здесь и поедем в город. У меня там зал заказан…

— Нет, нет, спасибо, Николай Андреевич! Я не поеду, — отказалась Маруся.

— Отказ не принимается. Тем более что я тебя приглашаю не как красивую женщину, а как члена команды. Улавливаешь разницу? А сейчас ты еще и переводчица и очень нас подведешь, если останешься. Вон, смотри, твои подопечные совсем растерялись. Иди к ним, скажи, скоро поедем.

Он направился к выходу и по дороге окликнул Медведева:

— Оставь здесь свою машину, поедем на моей, а утром тебя отвезут.

— Я не поеду, Николай Андреевич, извини. Завтра должен быть в Москве.

— Еще того лучше! Отправишься прямо из города.

— Не могу. Надо закрыть здесь один вопрос.

— Ну, как знаешь.

Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны: Горюнов к своей машине, а Медведев к Марусе, которая что-то оживленно обсуждала с англичанами.

— Прошу меня извинить, — сказал он. — Пора, Маша, прощайся.

— Как? — удивилась Маруся. — Разве ты не поедешь поздравить Николая Андреевича?

— Я его уже поздравил. Одевайся, буду ждать тебя в машине.

— Нет, Митя, это невозможно! — заволновалась Маруся. — Горюнов просил меня помочь с переводом.

— А я прошу тебя вернуться домой. Нам надо поговорить.

— Мы обязательно поговорим, попозже. Я обещала…

— Ничего страшного. В городе полно переводчиков. Поедем, Маша.

— Но это неудобно, как ты не понимаешь? Он уже уехал, я даже не смогу предупредить…

— Тебе просто самой хочется…

— Да нет же! Но ведь это неприлично…

— Ладно, давай не будем веселить народ — на нас уже смотрят. Завтра я уезжаю…

— Я вернусь, Митя, и мы поговорим. Я же не буду там сидеть до утра! Ехать-то всего час…

— Ну, была бы честь предложена.

Он повернулся и быстро пошел к выходу. Маруся расстроенно смотрела ему вслед.

— Проблемы? — тронула ее за рукав Наташа.

— Понимаешь, Горюнов пригласил меня в ресторан, в качестве переводчицы, естественно. Я обещала, думала, что Митя тоже поедет. А он завтра уезжает, хочет со мной поговорить, мне кажется, о чем-то важном. И вот обиделся. Может, плюнуть на Горюнова?

— Да нет, не стоит на него плевать, надо поехать, тем более обещала. Тебе здесь еще жить и работать. Время детское. К вечеру вернешься.

Но к вечеру Маруся не вернулась.

Веселье затянулось до глубокой ночи, англичане надрались до поросячьего визга, и Маруся с водителем доставили их в гостиницу практически в бессознательном состоянии.

— Завтра заеду за вами часов в девять.

— Нет, — засмеялась Маруся. — Я здесь не останусь.

— Останетесь. Вам номер забронирован.

— Да хоть два! Я непременно должна вернуться, и как можно скорее!

— Это ваши проблемы. Я тоже не ишак, чтобы сутками вкалывать.

— Но это невозможно! Абсолютно исключено! Он молча повернулся и направился к двери.

— Подождите! — кинулась она следом. — Я вас прошу!..

Но парень даже не замедлил шаг, не оглянулся, не удостоил ответом.

— Послушайте! — крикнула она. — Я вам заплачу, сколько вы скажете!

— Я сам тебе заплачу, чтоб ты отвязалась, — злобно бросил водитель и безмолвно шевельнул губами.

«Выругался, — догадалась Маруся. — Ну, подожди! Ты у меня еще получишь!»

Но уже знала, что тот, конечно же, прав, что только сумасшедший, просидев долгий день за баранкой, за здорово живешь потащится темной ночью в глухую деревню за шестьдесят километров по разбитой, расхлябанной весенней дороге только потому, что какой-то безумной тетке приспичило вернуться в свой медвежий угол именно сейчас, а не утром, спокойно переночевав в уютном гостиничном номере.

«Спокойно! — сказала себе Маруся. — Ты знаешь, что безвыходных ситуаций не бывает. Значит, ищи этот выход.

Можно, например, поймать машину, но это опасно — неизвестно, на какую сволочь нарвешься. Лучше заказать такси. Конечно, такси! Во-первых, они должны работать круглосуточно, а во-вторых, надо сразу предложить хорошие деньги, чтобы таксист не сумел отказаться».

Мысль о деньгах была подобна ушату холодной воды.

Боже! Какая дура! Безмозглая, тупая идиотка! Приехала в город без единой копейки! О чем думала? Даже сумочку не взяла…

Вариантов больше не было. Она поднялась в свой номер, не зажигая света, подошла к окну. За окном спал чужой город.

Как там у Высоцкого?
		А-а!.. Все равно — автобусы не ходют,


		Метро закрыто, в такси не содют…


Вот, стало быть, про кого он писал свою песню! Про нее — про Марусю Бажову. А значит, «спи, Серега», в смысле Маруся. Что тебе еще остается, дурочке безголовой? Утро вечера мудренее…

Когда на следующее утро Маруся добралась наконец до Новишек, Медведева там уже не было.


29


Митя гнал машину на предельной скорости, и только когда ее основательно тряхнуло на глубокой выбоине, притормозил у обочины. Пока менял колесо, злость улеглась, и можно было уже не просто сыпать проклятиями, а спокойно размышлять о случившемся.

Наверное, это в природе человека: не ценить то, что имеешь. Пока Маша преследовала его своей любовью, или что там ею двигало, он был невозмутим. Но стоило ей показать пренебрежение, и он словно взбесился.

Потому что наплевала на его просьбу? Так невелика причина. Или на его чувство? А есть оно, это чувство? Да есть, черт побери, есть! Только вот не ясно пока, кому оно нужно.

Ведь не могла же она не понять, не почувствовать, зачем именно он просил ее остаться, о чем хотел говорить. И тем не менее уехала. Ну, допустим с большой натяжкой, не смогла отказать Горюнову, отмахнуться — вот такая ответственная дурочка. Хотя ему отказала с легкостью необыкновенной! И ведь вообще не вернулась! Почему? Ответ только один: разговор этот ей не нужен, ничего в своей жизни она менять не собирается. Во всяком случае, не с ним.

И значит, все его переживания просто смешны. Ее вполне устраивает сложившееся положение вещей: никаких обязательств, никто никому ничего не должен. Или он это себе придумал, чтобы утешить оскорбленную гордость? Чтобы не думать о втором варианте, вполне допустимом и естественном в наш раскрепощенный век. Да какое там! Во все времена от сотворения мира. Мгновенная вспышка страсти. Кто от нее застрахован? Да никто. И сам он яркий тому пример.

Но ведь Маша такая искренняя! И он, чего уж тут лукавить, прекрасно знает, как на самом деле она к нему относится — есть с чем сравнивать. Значит, просто боится перемен. А разве сам он не боится по большому счету? Вот то-то и оно.

Ну что ж, может, это не такой и плохой вариант. И за старика спокойнее, пока она рядом. Одно он решил твердо: с Машей или без Маши, но сегодня же, сразу по приезде, он укажет Нинели на дверь.

В Москве, секунду поколебавшись, Медведев достал из машины картину и понес в дом, тщательно оберегая от посторонних глаз.

Едва успел распахнуть дверь, как на грудь, чуть не сбив его с ног, бросился Чарли. Из кухни, вытирая руки полотенцем, вышла домработница Шура.

— С приездом, Димитрий! Давай сюда картину, а то порвет когтями. Он уж минут десять у дверей сидит, чует хозяина.

Она приняла натянутое на деревянную раму полотно, подошла поближе к свету.

— Это кто ж такая будет? Смотри-ка, вся прямо светится. Надо в спальне повесить, напротив кровати. Проснулся — и будто солнышко в окошке.

— Так и сделаем. Только сначала раму закажем.

— Так я сегодня и отнесу в багетную мастерскую. Ты только скажи, какую хочешь.

— Спасибо, Шура, я сам отнесу и на месте разберусь. А Нинель?..

— Спит еще, королева, — скривилась Шура. — Она у нас раньше двенадцати не встает. А пока намажется да накрасится, считай, полдня пролетело.

Шура Нинель не любила и отношения своего не скрывала. Но Нинель считала ниже своего достоинства реагировать на капризы прислуги, тем более что та выполняла свои обязанности безукоризненно и черту не переступала.

Появилась она у Мити в доме задолго до Нинели, по рекомендации приятеля, у которого работала няней Шурина родная сестра.

Раньше Шура жила в Кронштадте, заведовала офицерской столовой, не гнушалась и сама постоять у плиты, хотя могла бы вообще не работать — муж возглавлял интендантскую службу и выжимал из своей должности все и даже более того.

— Чтоб больше не было, — любила повторять Шура, чокаясь с ним за семейным столом.

— Воровать — не торговать, — весело ржал тот. — А доброму вору все впору.

Но на работу Шура одевалась скромно, без украшений, чтобы, как говорила, не дразнить гусей, хотя от барахла и побрякушек ломились шкафы и шкатулки.

Жили вчетвером в большой двухъярусной квартире: они с мужем и сын с дочкой. Потом дети выросли и, будто сговорившись, в один год завели собственные семьи. И квартиру пришлось разменять: молодым досталось по однокомнатной, а им с мужем комната в коммуналке. Так уж получилось — времена стояли как раз переломные, и даже связи не помогли. Но муж не унывал.

— Я, — говорил, — свое возьму, потому как сытно жрать хотят во все времена.

Но тут как раз его из армии и поперли, и он, и раньше-то любивший заложить за воротник, теперь предался губительной страсти с удесятеренной силой и как-то очень быстро спился, превратившись в злобного неопрятного старикашку.

И Шура, помыкавшись так годок, не выдержала и уехала к сестре в Москву. Сестра вдовела, жила одна в трехкомнатной квартире на Живописной улице и приняла ее с распростертыми объятиями. Устроила сначала поваром в детский садик, а потом вот домработницей к Мите.

— Зови меня просто Шура, а я тебя буду Димитрием величать. И уж выкать не стану, не обессудь, ты мне в сыновья годишься, — сказала она ему прямо с порога.

И действительно, относилась к нему, как к сыну, и Медведев очень ценил это и платил таким же уважительно-любовным отношением, признательностью. И когда Нинель, воцарившись в доме, попыталась было выжить Шуру, чуя в ней затаенную угрозу, он сразу и навсегда дал ей понять, кого из них предпочтет, если придется сделать такой выбор.

Благоразумная Нинель урок усвоила, но после Митиной мнимой смерти первым делом выставила за порог убитую горем Шуру. Та вернулась в детский сад и варила там супы да каши вплоть до Митиного чудесного воскрешения, «второго пришествия», как она говорила.

Предательство Нинели и ее связь с Карцевым только укрепили Шурину жгучую ненависть.


Митя взял в руки картину, и по тому, как разгладилось его лицо, по легкой улыбке, зародившейся в уголках рта, проницательная Шура догадалась, что существует некая интрига.

— Как ее зовут? — бросила она пробный шар.

— Маша.

— Уж не та ли, что живет теперь с Василием Игнатьевичем?

— Та самая.

— Ну-ка, дай-ка я еще разок посмотрю…

Она протянула руку, но Нинель, бесшумно возникшая в проеме арки, ее опередила.

— Митька! — с притворной сердитостью сказала она, впиваясь взглядом в лицо незнакомки. — Я ревную. Ты зачем притащил сюда эту мазню?

Он забрал у нее картину и передал Шуре.

— Положи пока в кабинет.

— Ой, Митька! — сладко потянулась Нинель. — Какой мне сон приснился! Пойдем в спальню, я тебе расскажу…

— Подожди, Нинель! Надо поговорить.

— Что, вот так с порога? — насторожилась она. — О чем?

— Ты знаешь о чем.

— Нет, откуда же мне знать?

— Неля, наше сожительство унизительно для нас обоих. Так дальше продолжаться не может. Когда-то следует поставить точку!

— Но почему так вдруг?..

— Разве вдруг?

— Я… не понимаю… Что случилось? Что произошло в твоей дурацкой деревне? Переспал с этой… бабой? И она так тебя очаровала, что ты притащил в дом ее портрет?

— Тебя это не касается. Если мне не изменяет память…

— Меня это касается! Касается! Потому что… Я не хотела пока говорить, но, кажется, я жду ребенка…

— Кажется или ждешь? — Он был ошеломлен, но старался не показать волнения, не верил и не мог полностью исключить такую вероятность.

— Кажется, жду…

— Врет! — подала голос Шура. — Не беременная она. Третьего дня прокладки в мусорном ведре валялись.

— Ну хорошо, хорошо! — закричала Нинель. — Не беременная!

— Опять ложь! — поморщился Митя.

— Да я просто не знаю, чем тебя удержать! Не бросай меня, Митька, не гони! Ну куда я пойду?

— У тебя есть квартира. Живи, работай. Нельзя же всю жизнь зависеть от настроения мужчины! Может, встретишь еще человека, который сумеет тебя полюбить, а не содержать из милости.

— Нет, Митька, нет! Мне никто не нужен, кроме тебя! — Она, будто ненароком, распахнула наброшенный на голое тело пеньюар и устремилась к нему.

И тут Шура поняла, что настал ее звездный час. Никогда прежде не позволяла она себе ничего подобного. Но мысль, что сейчас «эта сучка» опять собьет Митю с панталыку, заставила ее ринуться в бой.

— Врет, все врет! Долго я смотрела, как она тебе рога ставит, а теперь скажу. Есть у нее полюбовник, даже знаю, где работает — в КГБ!

— Нет, Митька! Не слушай ее! Она меня ненавидит!

— А за что тебя любить-то? — удивилась Шура. — От таких какая польза на земле? Живете, как бабочки-однодневки, порхаете с цветка на цветок, на вид красивые, а на деле — один вред.

— Митька! Я все объясню! Мы встречались по делу Карцева. Я ходила к нему как свидетель…

— Ходила как свидетель в течение полугода? — подивился Медведев. — Чем же ты так следствие заинтересовала?

— Да я и была-то там всего…

— Два раза в неделю бегала. По телефону сговаривались. Сюда, правда, ни разу не приводила, врать не стану, — доложила Шура.

— Ну, вот и все, — сказал Митя. — Точки расставлены.

Он обошел ее, как неодушевленный предмет, и направился к кабинету. С порога оглянулся:

— Принеси мне чаю горячего, Шура. С лимоном…

— А может, поешь чего, Димитрий?

— Потом. Позже…

Он стоял у окна и смотрел на сквер, разбитый рядом с домом, на деревья, окутанные нежной зеленой дымкой, на травяной изумрудный коврик, успевший покрыть землю за те несколько дней, что его не было в Москве. Все меняется в природе. Все меняется в его жизни.

Он слышал, как вошла Шура и поставила на стол поднос с чаем. Постояла — видно, хотела что-то сказать или спросить. Но так и не решилась, ушла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Но далеко Шура не отошла, осталась на страже — знала, что Нинель предпримет еще одну отчаянную попытку, и не ошиблась.

— Дай мне пройти.

— А что ты там забыла?

— Хочу проститься.

— Уже попрощались.

— Что я тебе сделала?

— Да ничего. Потому что и за человека-то никогда не считала.

— Это ты деньги забрала?

— Какие деньги?

— Которые всегда в комоде лежали.

— А тебе-то что? Разве это твои деньги?

— Мне нужно на такси!

— Ничего, долетишь на своей метле.

Митя усмехнулся и направился к двери, доставая бумажник.

Прямо на него из знойного летнего полдня смотрела Маша и улыбалась счастливо и немного смущенно, явно одобряя его запоздалую решимость.


30


Вскопал огород Перфилыч. Пришел со своей лопатой — остро заточенной, с потемневшей от времени, отшлифованной мозолистыми ладонями рукояткой. Копал не торопясь, без суеты, старательно выбирая сорняки — хороший мужик, работящий и совестливый.

— Пообедай с нами, Перфилыч, — позвал Василий Игнатьевич, когда он закончил и воткнул в землю лопату, распрямляя усталую спину.

— Ну что ж, — согласился тот, принимая оговоренные заранее деньги, — теперь можно и пообедать. — И убрал заработок в нагрудный карман старой байковой рубашки, застегнул пуговкой.

В сенях — на мосту, как здесь говорили — скинул обувку, повесил на крючок выцветшую кепочку, пригладил жидкие волосенки.

Маруся протянула чистое полотенце.

— Это ты мне зачем? — озадачился Перфилыч.

— Умыться, — пояснила Маруся, — руки вымыть.

— А зачем их мыть? — удивился гость и показал задубевшие ладони. — Это ведь земля. Не грязь…

Маруся понимающе покивала, достала из буфета графинчик водки, поставила рюмку.

— Ты, эта, лучше в стакан налей, — попросил Перфилыч. — А вилку убери. Я ей сроду не умею. Я всю жизнь ложкой, мне так сподручней.

Ел он тоже не торопясь, аккуратно нес ложку, подставляя кусочек хлеба, тщательно жевал — перетирал деснами.

— Ты бы зубы поставил, Перфилыч, — посочувствовал Василий Игнатьевич. — Съезди в Савино. Пенсионерам протезы бесплатно.

— Да я уж привык, — засмущался тот. — Чего уж теперь? Все одно, помирать скоро. У меня и — как его? — полюса нет. А без полюса разговаривать не станут. Вон к Федьке Махову «скорую» вызывали, когда у него брюхо скрутило. А полюса нет. Они и уехали, даже смотреть не стали. Нюрка-то, когда звонить бегала, сказала, мол, есть. Они и прикатили. Хорошо, Федька оклемался, а мог ведь и окочуриться за этот самый полюс. Во какая нынче мода пошла.

— Поезжай в Савино с паспортом, выправи полис.

— Дак нет у меня паспорта.

— Как же нет? А где он?

— Видно, потерял.

— Надо в милицию ехать. Без паспорта нельзя.

— Дак я и ездил. Они говорят: «Пошел ты на… пьяница, алкаш. Зачем тебе паспорт? В тюрягу хочешь? Так это мы зараз…»

— Невероятно! — возмутилась Маруся. — Надо идти к вышестоящему начальству. Нельзя оставлять хамство безнаказанным.

— Да мы были с Гришкой Мониным. Он ихние порядки знает. «Езжайте, — говорят, — домой. Мы разберемся». Ну и с концами.

— Я сам съезжу, Перфилыч. Ты напиши заявление.

— Не надо, Василь Игнатьич, спасибо. Только зачем уж мне? Жить-то осталось! Коровы паспорт не спрашивают. А помереть, что с полюсом, что без полюса — дело нехитрое. На земле все одно не оставят.

— Разные бывают ситуации…

— Да полно, Игнатьич! Что от них толку, от фельшеров? Они сами нищие. Вон, рассказывают, к Кокуриным приезжали, а лекарства нет. Пустыя! Покрутились, давление померили да обратно. А чё ж тогда ехали, бензин жгли? Эх! — махнул он рукой. — На них надейся! Я вон лучше в лес пойду, в осинки, подышу влажным воздухом — мне и полегчает…

Перфилыч обтер ложку заскорузлыми пальцами с коротко обрезанными ногтями, поднялся из-за стола.

— Спасибо за угощение. Зовите, ежели что. Я завсегда… А ты, — повернулся к Марусе, — сажай огород. Самая пора…


Кто бы мог подумать, что она станет такой заядлой огородницей и с удовольствием будет копаться в земле? А самое удивительное, потрясающее — все, что она посеет в эту землю, прорастет тоненькими нежными всходами!

Вот ниточки моркови, а вот эти бордовые крохотные листочки — свекла. Салат пробивается ярко-зелеными полосками. Чеснок, посаженный осенью, вообще стоит как гренадер! Кудрявится прошлогодняя петрушка. Картошечка…

— «Мороз-воевода с дозором обходит владенья свои»! — послышался веселый голос.

Маруся обернулась. В проеме калитки снисходительно улыбалась Тая, а за ее спиной стояла… Лизавета!

Маруся ахнула и прижала руки к груди. Если Лиза смогла приехать, значит, Софья Андреевна… О Боже!

Ужас так явственно отразился на ее лице, что подруги поняли, о чем она думает.

— Нет-нет! С мамой все в порядке!

— А как же?.. А с кем же?..

— Все тебе, подруга, расскажем, покажем и дадим попробовать, не переживай! Пойдем-ка лучше поможем Игорю сумки тащить, он один не управится. А ты, — повернулась она к Лизавете, — пока на лавочке посиди…

Они направились вниз по дорожке к ручью, и Маруся, оглянувшись на удаляющуюся Лизавету, тихо сказала:

— Как Лиза поправилась. С ней все в порядке?

— Ну, в некотором роде…

— Что-то случилось?

— Кое-что…

— Ничего опасного?

— Главное, что ничего заразного, — успокоила Тая.

— Какие же вы молодцы, девчонки, что приехали! Бога буду благодарить!

— Лучше вон Игоря поблагодари. Видишь, снасти выгружает? Муж-рыбак — это стихийное бедствие. Если деньги, которые он тратит на удочки, пустить на пропитание, мы черную икру будем покупать трехлитровыми банками.

— Так это была его идея?

— Конечно! Май — самый жор у рыбы. Ну и ты письмами интриговала. Мы даже камеру взяли, чтобы запечатлеть сей деревенский рай.

— А вот ты сама увидишь, какая здесь красота весной.

— Да я уже вижу.

Тая раскинула руки и сладко потянулась, шумно втягивая воздух.

— Дыши, дыши, — улыбнулась Маруся. — Это тебе не Москва.


За ужином Лизавета отказалась от вина, и прозревшая наконец Маруся, тихо ахнув, прижала ладонь к губам.

— Ну, до тебя — как до жирафа, — засмеялась довольная Тая.

Разговор за столом велся общий, и только когда Василий Игнатьевич и Игорь ушли на вечернюю зорьку, подруги смогли вволю наговориться.

— Давайте на улице посидим, — предложила Тая.

— Что ты! Сидеть нельзя — комары зажрут! Пройдемся лучше полями до Большого леса. Темнеет поздно…

Они поднялись на горку и побрели вдоль деревни. Солнце медленно катилось к закату, догорал длинный весенний день, тихий ветерок, почти неощутимый, колебал воздух, густо напоенный ароматами отцветающей сирени, черемухи, ландышей и лесной фиалки, щелкали, исходили трелями соловьи, а над песчаной дорогой басовито, как тяжелые бомбардировщики, гудели земляные осы. И трудно было представить, что за пределами этого мира, простого и прекрасного, идет совсем другая жизнь, полная жестокости и борьбы, гремят выстрелы, плачут дети и льется кровь.

— Ну, — сказала Маруся, — теперь рассказывай с мельчайшими подробностями.

— Да Таська с ума сойдет! Она все это уже наизусть знает!

— Не переживайте, мамаша! — успокоила Тая. — Я с удовольствием послушаю еще раз.

— Ну, стало быть, начал Вадим к нам захаживать. Приезжал каждый раз, как Дед Мороз — цветы, продукты, вино. Сидели подолгу, разговаривали.

— О чем гутарили?

— Да обо всем на свете. У него же жизнь — сериалы можно снимать. Одни только жены чего стоили, что та, что другая. Показали ему небо в алмазах. Ведь есть же бабы! За деньги не то что мужа, отца родного не пожалеют.

— Да-а, все познается в сравнении, — философски заметила Тая.

— Ну, советские времена с их гэбэшным идиотизмом — это отдельная песня. А вот когда у нас рынок образовался, Вадим сразу сориентировался и нашел себе приключений по полной программе: таможня, милиция, бандиты и иже с ними. Когда про это в кино смотришь и в газетах читаешь, и то волосы дыбом. А уж очевидца послушаешь, прямо оторопь берет. Теперь-то он уже стреляный воробей — на мякине не проведешь. Застрахован от любых неожиданностей.

— Да брось ты, Лизка! В нашей стране никто ни от чего не застрахован!

— Тоже верно. Ну, стало быть, разговоры мы разговаривали, а никаких попыток слиться со мной в экстазе он не делал. Я уж испугалась, не повредил ли он в разборках свой детородный орган.

— Эк ты его витиевато! Нет бы по-нашему, по-простому.

— Это как же?

— Ну там, фаллос, пенис, член или, на худой конец…

— Вот только давай обойдемся без конца!

— Да нет, моя дорогая, без конца в этом деле никак не обойтись.

— Ну хватит уже, Таська, дурачиться!

— Ей просто скучно все это слушать по десятому разу.

— Ладно-ладно, молчу! Рассказывай.

— Сначала это был чисто спортивный интерес. Потом я начала злиться, что он не обращает на меня должного внимания. Потом расстроилась и вдруг поняла, что вся моя жизнь сосредоточена на нем! Что я жду его прихода и вздрагиваю от каждого звонка в дверь. Что при звуках его голоса по телефону мои ноги становятся ватными, голос садится, а сердце бьется, как у пойманной птицы. Что я сама попала в сети, которые расставила для него. Я, а не он!

— И Вадим тоже все понял?

— Трудно не понять, когда безумная тетка перед тобой бледнеет, краснеет и задыхается.

— Ну, Лизуня, ведь это же здорово!

— Наверное, но тогда мне так не казалось.

— А что Софья Андреевна?

— Как потом выяснилось, наслаждалась спектаклем. Она-то со стороны видела больше, чем я, и утверждает, что Вадим тоже сразу попался.

— Просто скрывал свои чувства?

— Мы оба скрывали. Он мне потом сказал, что я тогда казалась ему надменной и просто терпела его присутствие ради мамы. И меня это поразило. Я теперь часто думаю над этим.

— Над чем?

— Что мы строим свои отношения с людьми, основываясь на собственных предпосылках. Вот мне кажется, что он такой, значит, он такой и есть. И ведем мы себя, исходя из этих ложных представлений. А на деле-то, как правило, все бывает совсем иначе: и человек не такой, и помыслы у него совершенно иные.

— Да, — вздохнула Маруся, — я тоже часто об этом думаю. Но ведь это безвыходная ситуация.

— Почему же безвыходная? — удивилась Тая.

— Потому что в чужую душу не залезешь.

— А зачем же лезть в душу? Если тебе что-то не ясно, спроси! Это же проще пареной репы!

— Только в теории, — отмахнулась Лизавета. — А на практике мы сами все портим и себе, и другим. Но в любом случае в нашей квартирке нам с Вадимом светила только платоническая любовь.

— Да-а, здесь инициатива могла исходить только от него.

— Ну вот! А он меня никуда не звал. Боялся, что откажу и все на этом закончится. И неизвестно, сколько бы времени тянулась волынка, если бы Горев не заболел.

— Чем заболел-то?

— Радикулит разбил. Позвонил он маме и говорит: «Лежу как бревно, ни охнуть, ни вздохнуть. Родители в Турции отдыхают, домработница в отпуске — один как перст». Мама тут же сориентировалась, мол, неудобно, иди, Лиза, навести лежачего, может, помощь какая нужна, стакан воды. Ну, я кусочек пирога да горшочек масла в корзиночку и пошла, как Красная Шапочка.

— А где он живет?

— На Карамышевской набережной. Новый дом шикарный, забор, охрана, шлагбаум. Двор в экзотических растениях, все ухожено. А вид из окна! Пойма реки, церквушка на взгорке и далеко, на том берегу город в дымке. Будто и не Москва вовсе.

— Квартира большая?

— Аэродром! Но абсолютно пустая, необжитая какая-то. Чистота, конечно, идеальная, кухня оборудована, кабинет шикарный. Он там, по-моему, и живет. Но сразу видно, что нет женщины, хозяйки всех этих милых пустячков, уюта — казарма, одним словом.

А дверь мне открыла его бабушка и сразу меня узнала, представляете? «Ой, — говорит, — Лиза, как хорошо, что ты пришла! А то мне на собрание бежать надо, в совет ветеранов». И слиняла.

— Ей уж, наверное, лет восемьдесят?

— Восемьдесят два. Перманент, губки подкрашены, шляпка с перышком, сумочка — эдакая Леди Блю.

— Леди Бля.

— Таська!

— Давай, давай, повествуй!

— Захожу в кабинет. Вадим лежит со страдальческим лицом.

— Да-а, мужики, когда болеют, хуже землетрясения! — усмехнулась Тая. — Температура тридцать семь и пять, а он почти уже в коме. Тут как-то ночью у Игоря живот прихватило, так он так стенал на унитазе, я думала, соседи омоновцев вызовут, решат, что кого-то жизни лишают. Вышел весь белый, ноги дрожат, по лицу пот струится. Я перепугалась, не аппендицит ли. Нет, просто обкакался.

— А Вадим обрадовался. Говорит: «Помоги мне встать, а то бабушка слабенькая, у нее не получается». Я говорю: «Может, не надо?» А он: «Надо, и уже давно…» Ну, я и так и сяк, вижу, больно ему и никак не удается найти удобное положение. Наконец поднялся с грехом пополам, но не удержал равновесия, и как-то так получилось, что мы оба рухнули на диван, причем я внизу оказалась, а он сверху…

— Так он, наверное, нарочно…

— Да нет, упали не нарочно, а уж потом, когда я попыталась выбраться, он, конечно, воспользовался ситуацией. «Прости, — говорит, — Лизавета, не могу пошевелиться». «Что же, — спрашиваю, — мы так и будем лежать, пока ты не поправишься?» В общем, не знаю, как все и случилось, но… случилось.

— Ну, я же говорю, симулировал!

— А может, и нет, — вступилась Маруся. — Я читала, что во время секса вырабатывается какое-то вещество, которое полностью блокирует боль, снимает болевой синдром. Может, поэтому?

— Самое удивительное, — продолжила Лиза, — что я тут же забеременела, с первого раза. И меня сразу затошнило, с первых дней. Жуткий токсикоз начался. Мама даже сказала, что если и дальше так будет, придется принимать радикальные меры.

— И ты бы пошла на это?

— Ни за что! Ну а Вадим, когда у нас появился, сразу все понял. «Лизка, — говорит, — ты беременная». А я ему отвечаю, что это, мол, не твои проблемы. «А чьи же? — он спрашивает. — Ты же не от Святого Духа ребеночка ожидаешь».

— Ну и как он к этому известию отнесся?

— Просто обезумел! Мгновенно утвердился в собственных правах, ну и все, говорит, «командовать парадом буду я». Мне таблетки какие-то из Швейцарии от токсикоза. Маме кресло купил навороченное…

— Какое кресло?

— Инвалидное, а стоит, как «Жигули». Медсестру нанял, эдакую гренадершу, она ей массаж делает, поднимает, как пушинку. Перевез меня к себе, а их на дачу отправил. Живут пока, правда, в бане, потому что еще строительство идет. Но там такая баня, что не уступит иному дому. А маме Горев сказал, что оставляет все под ее ответственность. Так она прямо вскрылила! И раньше-то духом не падала, а теперь просто обрела смысл жизни. Разъезжает на своем кресле, рабочими командует, и тетка-гренадер за ней, как адъютант. Но главное, она за меня очень счастлива.

— А ты, Лизуня? Ты счастлива?

— Да, — сказала Лиза, — счастлива. Очень. Не знаю, что будет потом, да и думать об этом не хочу, но сейчас мне дано так много, что хватит на всю оставшуюся жизнь, какой бы стороной она ни обернулась.

— Послушай, Машка, — повернулась к Марусе Тая, — а ведь они очень похожи, Вадим и твой Митя, просто два брата-акробата.

— Чем же это они похожи?

— Я имею в виду не внешнее сходство и характеры, а жизненные обстоятельства. Очень много общего.

— И что из этого следует?

— Может, и тебе попробовать?.. Мне кажется, твой Медведев, узнав о ребенке…

— Даже если я решусь привязать его к себе подобным образом, — перебила Маруся, — ничего, увы, не получится.

— Почему же?

— Боюсь, у меня больше не будет технической возможности осуществить это дерзкое намерение…


31


Юлька теперь писала не часто, и письма шли долго, раз от разу становясь все короче. Это было закономерно, но очень-очень грустно. И что-то она скрывала. Маруся чувствовала эту таящуюся между строк недоговоренность.

— Конечно, ей там плохо, одной, в чужой стране.

— Ну почему же одной? — возражал Василий Игнатьевич. — Она живет в семье.

— Она еще слишком молода, чтобы правильно оценить обстановку и постоять за себя.

— А почему ты вообще решила, что ей требуется защита?

— Я ее слишком хорошо знаю, чтобы не понять намека. А из нашей глухомани ни один мобильный не берет. И с фермы в Бельгию не позвонишь. Ведь в Вознесенье и Москву-то еле-еле слышно, какой уж там Зебрюгге!

— Позвони из Иванова. Попроси подружек своих или Митю с ней связаться, если на душе неспокойно.

— Нет-нет, я должна сама услышать ее голос. Я тогда сразу все пойму. Вы правы, надо ехать в Иваново. Вот в субботу и поеду. А завтра в лес пойду за земляникой. Юрка сказал, уже назрела.

И на следующий день Маруся отправилась в лес, хотя, собственно, и идти-то никуда не надо было: поднялся на горку — и собирай.

— Здравствуй, лесок! Накидай мне в туесок! — сказала заветную фразу.

И лес ответил «зеленым шумом», мол, бери сколько унесешь, ничего не жалко, что найдешь — все твое!

А когда к полудню возвращалась обратно с полным лукошком благоуханных ягод, увидела на горке машину с московским номером, а на лавочке перед домом — Василия Игнатьевича с каким-то мужчиной, но не с Митей. И, подойдя поближе, узнала Романа.

Мысль, что с Юлькой случилась беда, ударила, как выстрел, и Маруся медленно опустилась на обочину. Она видела, как он бежит к ней, открывая рот, но не разбирала слов, оглушенная ужасом.

Он поднял ее, прижал к груди, растроганно приговаривая:

— Ну-ну, успокойся! Я здесь, с тобой! Все будет хорошо.

— Что с Юлькой?

— Полный порядок, — удивился Роман. — А что с ней может быть?

И мысль, что ее реакцию он принял на свой счет, показалась такой изумительной, что она даже не рассердилась, подивившись в очередной раз самонадеянной мужской тупости.

Он отступил на шаг и окинул ее оценивающим взглядом.

— Прекрасно выглядишь!

— Спасибо! — кивнула Маруся, но от ответного комплимента воздержалась. — Какими судьбами?

— Привез тебе загранпаспорт.

— Не понимаю.

— Пойдем в дом. Что мы здесь посреди дороги разговариваем? Я все объясню.

Василий Игнатьевич уже хлопотал с обедом, и Роман, видимо, успевший изрядно проголодаться, с жадностью набросился на еду.

Марусю всегда раздражало, как он ел: торопливо, неряшливо, многозвучно. После еды он мог сыто рыгнуть, и, что самое ужасное, Юлька переняла от него эту отвратительную привычку, и они весело ржали, потешаясь над негодованием Маруси. И сейчас, глядя, как тот шумно поглощает пищу, она пыталась разобраться в своих ощущениях, в своих чувствах к этому человеку.

Не было ни обиды, ни ненависти. Только удивление, что вот рядом с ним, чужим абсолютно мужчиной, провела она многие годы своей жизни, что он так безжалостно распорядился ее судьбой и все равно навеки остался повязанным с ней общей дочкой.

— Так что за паспорт ты мне привез? — прервала затянувшееся молчание Маша.

Роман отодвинул тарелку, потянулся за зубочисткой, удобно откинулся на спинку стула.

— Юлька прислала приглашения на мой адрес. Боялась, что в твоей глуши могут затеряться.

Она отметила про себя это «мой», но задираться не стала.

— Ну и я решил приготовить тебе двойной сюрприз — сразу и паспорт сделать, и визу поставить.

— Как же это можно в отсутствие человека? — не поверил Василий Игнатьевич.

— Сейчас все можно, — усмехнулся Роман. — Были бы деньги да друзья хорошие.

— И сколько я тебе должна за хлопоты?

— Ну, ты уж, Маша, совсем меня за человека не считаешь! — обиделся Роман. — Какие между нами счеты?

— Никаких, — согласилась Маруся. — Между нами все давно подсчитано.

— На квартиру намекаешь? Так тебя из нее никто не гнал, сама уехала.

— Ну, не буду вам мешать, — поднялся Василий Игнатьевич.

— А вы не мешаете. Нам уже, собственно, и помешать-то не в чем.

— Пойду прогуляюсь с Челкашом, а то он что-то совсем приуныл, бедняга.

Старик ушел, и за столом опять повисло неловкое молчание.

Первым заговорил Роман:

— Думаешь, я ничего не понимаю? Не хочу признать, что сам спровоцировал ситуацию? Но ведь все уже случилось. Давай решать проблему, как цивилизованные люди.

— Давай, — согласилась Маруся.

— Я готов купить тебе квартиру или выплатить деньги, как скажешь. Вот вернешься от Юльки, и все обсудим.

Маруся растерянно молчала, пытаясь осмыслить информацию.

Роман достал из внутреннего кармана плотный конверт, протянул ей.

— Вот здесь паспорт и билет на самолет в оба конца с открытой датой.

— А ты разве не полетишь? — обрела она дар речи.

— Не смогу сейчас. Может, через пару месяцев. А ты обязательно поезжай. Юлька меня прямо за горло взяла. Что-то она там темнит.

— Да, мне тоже показалось. Может, ей плохо?

— Судя по голосу, хорошо.

— Ну а ты как живешь? Как дочка? — вежливо поинтересовалась Маруся.

— Дочка растет. А моя жизнь — работа. Вот там и живу.

— Что так?

Он быстро взглянул на нее.

— Да черт его знает! Тамару после родов разнесло — глаз не видно. Половину зубов потеряла. С матерью — как кошка с собакой.

— Что ж не поделили? — удивилась Маруся. — Вроде такие подруги были — не разлей вода.

— Раньше они против тебя дружили, а теперь между собой грызутся. Но дело даже не в этом.

— А в чем же дело?

— Мы совершенно чужие люди. И привел-то я ее тебе назло. Вы же всегда относились ко мне с эдаким высокомерным презрением. Как же! Байстрюк из подворотни, мент ушастый. Разве он пара нашей утонченной дочке!

— Это неправда!

— Да правда, Маша, правда! Но видишь, как все обернулось. Хотел немного покуражиться, а оно покатилось, будто снежный ком под горку — не остановишь. Целился в тебя, а разбил свое сердце. Ты ушла, и квартира превратилась в дом с привидениями. Я не знаю, как это можно исправить…

— Тебя мучает комплекс вины, вот и все привидения. Отпускаю тебе грехи — живи спокойно, — улыбнулась Маруся.

— Маша, я серьезно!

— Я тоже не шучу, Роман. Я не держу на тебя зла. Случилось то, что случилось. Мне действительно было очень плохо, но все это в прошлом, и я от него освободилась.

«Вот именно сейчас, когда увидела тебя», — подумала Маруся.

— Вот именно сейчас, когда увидел тебя, — сказал Роман, — я понял, что все еще можно исправить.

— Нет, Роман, ничего теперь не изменишь. Это уже совсем другая река.

— Давай хотя бы попробуем!

— У тебя маленькая дочка.

— Дочку я не брошу. Я понимаю, что все это неожиданно, и, может быть, не стоило вот так, кавалерийским наскоком…

— Как только я снова исчезну из твоего поля зрения…

— Давай отложим этот разговор. Дождись меня у Юльки — у тебя же большой отпуск. А там, когда мы снова будем все вместе, мое предложение, возможно, не покажется тебе таким уж невероятным.


32


И Маруся засобиралась к Юльке. Времени было мало, а дел много: оформить билет, купить подарки, решить, в чем поехать и что из одежды взять с собой — все-таки заграница.

— Тебе, наверное, придется задержаться в Москве на пару дней. Неизвестно, что там будет с билетом, — предположил Василий Игнатьевич.

— Я Юльке телеграмму отправлю, когда узнаю точную дату вылета. Или лучше позвоню.

— А где остановишься? У подружек?

— Не получается у подружек, — вздохнула Маруся. — Тая с мальчишками на Кипре, а Лизавета живет на даче. Да и неудобно к ней сейчас. Я в гостинице остановлюсь.

— Ну что ты, Маша! Какая гостиница? Возьмешь ключи от Митиной квартиры, там и остановишься.

— Нет, нет, нет, — категорически отказалась она. — К Мите я не поеду.

— Да почему? Что за глупости?

— Не поеду, — упрямо повторила Маруся.

— Его и в Москве-то нет, только Шура.

— Все равно…

— Ну вот что, Маша, взрослый человек, а капризничаешь, как дитя неразумное.


И Маруся отправилась к Медведеву, сразу, как только оформила билет, — не стала огорчать Василия Игнатьевича. Но это была только половина правды, а вторая заключалась в мучительном любопытстве, в тайном желании узнать, где и как живет Митя. А главное, установить в его доме присутствие женщины — еще одной, помимо домработницы.

Уезжала Маша налегке. Что же взять за границу из деревни? Землянику не довезешь, грибы еще не поспели.

— Разве что яичек свеженьких, — шутил Василий Игнатьевич, — или курочку…

Встали рано — торопились на первый автобус. Старик с собакой проводили до Сельца и долго стояли, смотрели вслед, пока дорога не пошла под уклон. Маша оглядывалась, махала рукой. А когда скрылись из виду, так защемило сердце, что она собралась было заплакать, но время поджимало, и пришлось прибавить шагу.

Народу в автобусе было немного, и Маруся села у окна, чувствуя, как улетучивается легкая грусть (ведь она же вернется, не пройдет и двух месяцев!), а на смену ей приходит ощущение праздника, начинающегося прекрасного путешествия и, может быть, даже чуда.

За окном пробегали перелески, пронизанные косым утренним солнцем березовые рощи, деревеньки, по самые крыши утопающие в сирени, и эта неброская, волнующая до слез красота томила сердце.

В Иванове она едва успела пересесть на отходящий уже московский автобус — водитель заметил ее отчаянный жест и притормозил, открыл дверцу.

Она плюхнулась на свободное место и шумно выдохнула, восстанавливая сбившееся дыхание.

Ну не сумасшедшая? Автобусы на Москву ходят каждые полчаса. Надо было так нестись, будто от этого зависит вся дальнейшая жизнь?

А если действительно зависит?

Ага! Значит, все разговоры о мистической гостинице — в пользу бедных? И она с самого начала знала, что остановится именно у Мити?

Но ведь сама судьба подтасовала колоду — ни Лизы в Москве, ни Таи…

Но есть же масса других знакомых!

Ну что ж она свалится на людей как снег на голову! Здравствуйте, я ваша тетя из деревни Новишки. Дайте попить, а то так есть хочется, что даже переночевать негде.

«Просто ты мечтаешь попасть в Митину квартиру и посмотреть, как он живет, а главное, с кем. Спишь и видишь», — уличил зловредный внутренний голос.

«Вот что меня меньше всего волнует, — вскинулась Маша, — так это его личная жизнь!»

И она в который уже раз посмотрела на часы. Но стрелки словно приклеились!

Проплыл вдалеке Суздаль, поблескивая маковками многочисленных церквей, остался позади Владимир, вот и Лакинск — половина пути.

— Стоянка двадцать минут, — объявил водитель.

Народ дружно повалил на волю. Вышла и Маша.

— А вот пирожки! Пирожки горячие! С мясом, с капустой, с творогом, с картошкой, с луком-яйцами! — наперебой зазывали три звонкоголосые тетки.

Маруся критически осмотрела торговок, выбрала толстую румяную старуху и купила у нее плоский жаренный в масле пирожок с капустой. Пирожок был большой, горячий и очень вкусный. Так что съела она его с удовольствием, «урча и задыхаясь», как сказала бы Тая. Вытерла пальцы платочком и походила взад-вперед по маленькой привокзальной площади, размялась.

Наконец появился водитель, и автобус тронулся. Оставалось два с половиной часа пути.

Петушки — два часа, Покров — полтора, Ногинск — час, Балашиха, Москва…

— Сначала ты оформишь билет и позвонишь Юльке, — строго сказала себе Маруся. — Все остальное — потом.

«А что остальное-то, что? — тут же спохватилась она. — Никуда я не пойду. Это же гордости совсем не иметь — он меня в дверь, а я в окно. Ведь он узнает, что приперлась без ведома, в его отсутствие, и вряд ли одобрит такую бесцеремонность. Но дело даже не в этом. А в том, что там может обитать другая женщина. Его женщина. Нинель. И хороша же я буду! Нет, нет, абсолютно исключено! Это уж совсем себя не уважать… Хотя, с другой стороны, почему я, почти родственница, будучи проездом в Москве, не могу заночевать в его доме? Все так делают…»

«Лазейки ищешь? — осведомился внутренний голос. — Но если он действительно тебе безразличен…»

«В том-то все и дело, что не безразличен. Вот потому я к нему не пойду. Нельзя мне туда идти. Ни в коем случае».


…Маруся шла по Кутузовскому проспекту, сжимая в руке бумажку с Митиным адресом. Медведев жил в большом кирпичном доме, построенном еще, наверное, в середине пятидесятых. И выходя из-под арки в огромный двор, с четырех сторон окруженный одинаковыми желтыми корпусами, она столкнулась с женщиной, настоящей красавицей.

— Извините, — шагнула к ней, — не подскажете, в каком подъезде сто семнадцатая квартира?

Женщина молча смотрела огромными васильковыми глазами, и Маруся, не дождавшись ответа, пошла наугад, чувствуя спиной ее давящий взгляд. А когда обернулась, странная незнакомка уже исчезла, будто вовсе и не бывала.


Нинель тянуло к этому дому, как тянет убийцу на место совершенного преступления. И именно сегодня она пришла сюда, чтобы увидеть новую Митину пассию. Какое удивительное совпадение!

Она сразу ее узнала, эту пастушку с картины, которую Митя привез из деревни, и поняла, что та здесь впервые. А значит, надо действовать немедленно, сейчас, потому что это ее последний, единственный шанс вернуть Митю. Пока тот в отъезде, пока они еще не увидели друг друга…

Она знала свою власть над мужчинами, таинственную силу, которой нельзя противостоять. И Митя не стал исключением. До поры до времени. А потом? Что она сделала не так? Где просчиталась? А разве она считала? Нет, просто плыла по течению, уверенная в своей власти над ним. И вдруг оказалось, что он свободен.

«Умей расставаться легко», — учила мачеха. И она умела: уходила не оглядываясь и отпускала без сожалений. Так что же случилось на сей раз? Что гонит ее к этому дому? Уязвленная гордость? Зачем ей Митя? И почему именно он?

Вопросы, вопросы… Возможно, когда-то она сумеет на них ответить. Но сейчас имеет значение только один, извечный — что делать?

Дорога в квартиру ей заказана — неумолимая Шура и на порог не пустит. На улице Митя обойдет ее, как фонарный столб, и к ней никогда не приедет, даже если она будет умолять его Христом Богом. Неужели тупик?

И тут, на пороге отчаяния, она вдруг поняла, кто на самом деле может ей помочь. Карина! Как же она сразу не догадалась?! Насмешливая, умная Карина, циничная, как все врачи!


— В сто семнадцатую квартиру, — сказала Маруся консьержу и остановилась, ожидая новых вопросов. Но тот лишь хмуро взглянул на нее, и она направилась к лифтам.

На лестничной площадке, шаря в сумочке в поисках ключей, Маруся вспомнила про мастиффа. Вернее, тот сам о себе напомнил предупреждающим грозным рыком. Они, конечно, были знакомы, но ведь неизвестно, как воспримет пес ее вторжение на свою территорию. Впрочем, очень даже хорошо известно! И как это ей раньше не пришло в голову? Стало быть, если Шуры до сих пор нет дома, благоразумнее подождать ее на лестнице.

«А если ждать придется до вечера?» — подумала Маша, нажимая кнопку звонка, и с облегчением услышала приближающиеся шаги.

Шура открыла дверь, удерживая за ошейник рвущегося навстречу гостье мастиффа.

— Здравствуйте, — сказала Маруся. — Вы меня не знаете…

— Ну почему же? — усмехнулась домработница.

— Я Маша, живу у Василия Игнатьевича в Новишках. Вы, наверное, слышали? Я вам звонила с автовокзала, но никто не брал трубку.

— Да ты проходи! Чего ж у порога стоять?

— А Митя?.. — не хотела, но спросила она.

— Нет его в Москве. Ты разве не знаешь?

— Нет, я знаю. Я просто так спросила. На всякий случай.

— Дня через четыре будет, не раньше. Дождешься?

— Нет, — то ли огорчилась, то ли обрадовалась Маруся. — Я уезжаю завтра вечером. Мне уже и дату поставили.

— Какую такую дату? — не поняла Шура.

— Я к Юльке улетаю, к дочке, в Бельгию. Она там с мужем живет, — пояснила Маруся. — Вот оформила билет и к вам. Так получилось, что больше мне сейчас остановиться не у кого…

— И правильно сделала. У кого ж тебе и останавливаться, если не у нас? — удивилась Шура. — Ты же не чужая.

— Да я хотела в гостинице, но Василий Игнатьевич настоял…

— И правильно сделал. Пойдем, я тебя устрою в спальне у Димитрия.

— Нет! — испугалась Маруся. — Это, наверное, неудобно.

— Неудобно спать на потолке — одеяло сползает. А в спальне как раз самое место. Устраивайся, помойся с дороги, покушай и ложись отдохни.

— Мне отдыхать некогда, — отказалась Маруся. — Надо еще подарки для всех купить.

— Ну, тогда поешь быстренько и ступай. А вечером вернешься — поговорим.

Она открыла перед ней дверь в спальню и удалилась.

Маруся вошла в комнату и с любопытством огляделась. Прямо напротив кровати в массивной тусклого золота раме висела ее картина…


33


Карина Межлумян родилась под счастливой звездой. И звезда эта нежным сиянием озаряла первые семнадцать лет ее жизни.

Жила она в Баку, в старом городе, в большой квартире с трехметровыми лепными потолками. Отец преподавал в Институте нефти и химии, мама — в консерватории. И профессорская дочка Карина, как маленькая принцесса, плыла по жизни в белом облаке нежной любви, исполненных желаний, волшебной музыки и ярких красок.

Она с раннего детства слышала, что красива, но о том, какой могучей властью, неодолимой колдовской силой обладает женская красота, догадалась намного позже. Мужчины восхищенно прищелкивали языками, провожая ее горящим взглядом, а парни, вечно толпящиеся у кинотеатра «Вэтэн», наперебой старались привлечь внимание, когда она с подружками проходила мимо.

Но Карина знала, как должна вести себя гордая восточная красавица, и ни разу даже не взглянула в их сторону. Зачем? Разве они были ей интересны?

И только один из них при виде ее каменел лицом и смотрел молча, сжимая челюсти и бледнея. И взгляд его, смущая, обжигал кожу, опалял, как невидимый адский огонь.

Ночами, засыпая, Карина думала об этом парне, а потом видела во сне, не узнавая лица, но зная, что это он, он! И просыпалась, потрясенная дерзким прикосновением незнакомца.

Ее прекрасный мир рухнул, когда взорвался Карабах. И эхо этого взрыва прокатилось по жизни, не оставив от прошлого камня на камне.

— Что случилось, мама? — вопрошала она. — Почему все шарахаются от нас, словно мы прокаженные?

— Мы армяне.

— Ну и что? Разве мы с кем-то ссорились? Кого-то обидели? Взяли чужое? Какая разница, кто мы, если никому не желаем зла? Что изменилось?

— Мы теперь… из другой стаи.

— Но мы же люди, не звери!

Бывшие коллеги, соседи, друзья, еще вчера такие приветливые, сегодня не просто отторгали — ненавидели.

Первым не выдержал отец. Сердце остановилось, когда, войдя в аудиторию, он увидел, что группа демонстративно покинула его семинар, оставив на доске оскорбительную, страшную своей непримиримостью надпись.

В тот день мимо кинотеатра «Вэтэн» она шла одна, и парни свистели и улюлюкали ей вслед. А тот, что снился ночами, шагнул навстречу. Она подумала — проводить, защитить от глумящихся придурков, подняла глаза и увидела его лицо. Карина оттолкнула парня обеими руками и бросилась бежать, спиной ощущая яростный взгляд.

Смерть отца отняла последнее, что у них еще оставалось — надежду. Две женщины, раздавленные горем и страхом, не знали, как им дальше жить в городе, охваченном безумием ненависти.

Они теперь не разлучались и редкие вылазки из дома совершали всегда вместе. Но в то солнечное воскресное утро Карина вышла из дома одна — купить хлеба в булочной за углом. Он, тот, который снился, преградил ей дорогу и прижал к стене, придавив горло согнутой в локте рукой.

— Завтра я приду к тебе. В два часа дня. Матери скажешь, чтоб ушла. Останется — убью обеих.

Он убрал руку и медленно, вразвалочку пошел прочь. Хватит, побоговали. Теперь здесь другие хозяева жизни.

Мать бросилась к соседу, большому чину из «органов».

— Уезжай, — сказал тот. — Здесь тебе никто не поможет. Даже если я приставлю круглосуточную охрану.

Никогда раньше он не позволил бы себе подобной фамильярности — не посмел говорить ей «ты».

— Но как это сделать? — в отчаянии заломила она руки. — Вы же знаете, что творится на вокзале.

— Сегодня ночью в Москву улетает самолет…

— О, спасибо! — подалась к нему мать.

Но он еще не закончил.

— Напишешь мне доверенности на квартиру, на «Волгу» и дачу.

— Но мы же когда-то вернемся! Когда-нибудь кончится это безумие!

— Как хочешь, — пожал он плечами. — Мне от тебя ничего не надо. Это ведь ты пришла… — И поднялся, показывая, что аудиенция окончена.

— Нет-нет! — испугалась мать. — Я напишу все, что нужно! Только помогите нам выбраться отсюда! Умоляю!

Он окинул ее оценивающим взглядом — ухоженная, не старая еще женщина. Мать с ужасом смотрела на него, понимая, о чем тот сейчас думает.

— Через два часа во дворе будет ждать машина, — отогнал сосед непрошеные мысли.

— Мы только соберем вещи…

— Никакого багажа! — отрезал чин. — Это правительственный рейс! Я и так шкурой рискую…

Мать изумленно посмотрела на него. Но он выдержал этот взгляд.

Они надели высокие сапоги, хотя стояло лето, и спрятали туда свои драгоценности. Терпели боль — это было все, что у них осталось, — и очень боялись, смертельно, до тошноты, что их остановят, обыщут, отнимут последнее, а главное, оставят здесь на унижение и погибель. Боялись так, что Карина описалась, как охваченный смертельным ужасом щенок. Этот ужас она не забудет до конца своих дней. И потом, много позже, скажет:

— Я ничего не боюсь в этой жизни. Все, что могло со мной случиться, уже случилось.

В Москве их выпустили из самолета, и больше никто не думал о судьбе этих женщин. Но был один человек, который мог помочь Карине с матерью, — старинный друг отца, давно перебравшийся в Москву — Вагиф Мамедов. Правда, в последние годы они почти не общались — так, перезванивались по праздникам, но когда-то, сидя за изобильным столом в их доме, Вагиф, разомлев от вина и нахлынувших общих воспоминаний, сказал отцу:

— Армен! Если с тобой что случится — живи сто лет, дорогой! — клянусь, не оставлю твою семью без поддержки, все для них сделаю, как если бы это был ты сам!

А ведь даже в Библии сказано: «Не клянитесь!» Впрочем, Вагиф был мусульманином, Библию не читал.

Он долго смотрел на двух измученных женщин в нелепых зимних сапогах и наконец, видимо приняв решение, хлопнул ладонью по прозрачной поверхности огромного круглого стола.

— Я дам вам квартиру, если ты, — кивнул в сторону Карины, — станешь моей женщиной.

— С ума сошел?! — ахнула мать. — Она же совсем еще девочка!

— Я все сказал.

— Вагиф! Зачем ты так? Ты ведь любил меня, я знаю, помню, как смотрел. Я еще молодая, всего сорок. Не тронь Карину.

— Когда это было. Теперь мне нужна она.

— Нет, нет… — заплакала мать.

— Слушай, не хочешь — не надо. Какие дела! Он поднялся, показывая, что говорить больше не о чем, и мать вдруг упала на колени и поползла, простирая к нему руки.

— Мама! — закричала Карина. — Мама, не надо! Дядя Вагиф! Я согласна, согласна…

— Зачем дядя? — усмехнулся тот. — Просто Вагиф.

И тогда мама засмеялась. Она смеялась и смеялась, сгибалась пополам, тыча в них пальцем и утирая вскипающие на глазах слезы, и все никак не могла остановиться.

Больше мама никогда не будет прежней. Впрочем, прежней Карины тоже уже не существовало — она умерла вместе с мамой.

Теперь можно было надеяться только на себя. И Карина знала, что строить свою жизнь следует именно сейчас, пока Вагифу не надоела новая игрушка.

— Я хочу получить профессию, — сказала она в один из его визитов, глядя, как он обматывает полотенцем свое белое жирное тело.

— Красивая женщина — вот твоя профессия.

— Красота короче жизни. Позволь мне учиться.

— А что ты хочешь?

— Хочу стать психиатром.

— Вай! Зачем красивой женщине психиатрия?

— Чтобы научиться жить в этом сумасшедшем мире и вылечить маму.

Карина окончила Медицинскую академию имени Сеченова, два года проработала в Корсаковской психиатрической клинике, а потом открыла собственную лечебницу, которую построил для нее Вагиф. Перевезла туда маму и каждый день приходила в ее уютную комнату, брала за руку и говорила, говорила, глядя в чистые младенческие глаза. А мама улыбалась светло и доверчиво, будто и вправду понимала, что ей нашептывает эта приятная чужая женщина.

С Нинелью они познакомились лет десять тому назад. Она была тогда любовницей приятеля Вагифа — последнего перед Митей. И Карина, никого не пускавшая в сердце, приоткрыла его для Нинели: почувствовала в ней что-то родственное — надлом и душевную бесприютность. С тех пор они не то чтобы дружили — общались и радовались редким коротким встречам.

— Приезжай, — сказала Карина. — Я всегда рада тебя видеть, ты знаешь.

Нинель знала и платила взаимностью.

Клиника располагалась за городом, на десяти гектарах чудесного подмосковного леса, и Карина построила себе дом на берегу пробегающей по территории речки Ящерки. Там и жила, изредка наведываясь в Москву.

— Как же ты обходишься без мужчины? — недоумевала Нинель.

— А! — взлетала холеная рука, и на среднем пальце холодно вспыхивал бриллиант. — Я сама себе мужчина.

Хозяйство вели две незамужние тетки Вагифа, специально для этого выписанные из полуголодной Ленкорани. Они плохо говорили по-русски и безостановочно сновали по дому, как две большие черные птицы.

Карина, вальяжно откинувшись в кресле, отдавала короткие приказания: неизменная сигарета в тонких, унизанных кольцами пальцах, чашечка дымящегося кофе, низкий голос и непроницаемые антрацитовые глаза.

Она обладала редким талантом слушать собеседника и могла разговорить любого, незаметно направляя беседу в нужное русло.

Она ни разу не перебила Нинель, пока та, волнуясь, излагала свою просьбу. Смотрела сквозь флер сигаретного дыма, погруженная, казалось, в собственные мысли.

— В советах, как я полагаю, ты не нуждаешься.

— Я знаю, что ты скажешь.

— И все же скажу: тебе его уже не удержать. В лучшем случае переспишь еще один раз. Последний…

— Не могу поверить…

— И тем не менее это так.

— Хорошо, пусть так. Но я хотя бы не стану терзаться, что не сделала этой последней попытки.

— Он уже достаточно унизил тебя.

— Если мы останемся вдвоем, он не устоит.

— Пытаешься взять реванш?

— Хочу вернуть его хотя бы на одну ночь.

— Зачем тебе это? Потом будет еще больнее.

— Это потом.

Карина молча смотрела на нее, будто давая время одуматься.

— Помоги мне, сделай так, чтобы он пришел, — взмолилась Нинель. — Остальное — мои заботы.

— А эта женщина, кто она?

— Деревенская шлюшка. Она его не отпустит. Понимает, что другого шанса не будет. Вцепилась насмерть.

— Ну, смотри, одна фальшивая нота…

— Я хорошая актриса…


34


— Как же вы разминулись? — сокрушалась Шура, подкладывая в Марусину тарелку еще одну котлетку. — Ты сюда, он отсюда. Что ж не сговорились?

— Так получилось, — уклончиво пояснила Маруся.

— А может, вы поссорились? — догадалась проницательная Шура. — Так ты не сомневайся, он свою кралю за порог выставил. Сюда ей больше хода нет.

— Нинель? — поджала губы Маруся.

— Ну а кого же? Он уж давно от нее нос воротил, но все не решался. А как с картиной приехал, так прямо с порога на дверь и указал. Она, конечно, всю свою артиллерию в ход пустила. Но тут уж я вмешалась. Он же мне как сын, Димитрий.

Маруся молча ковыряла котлету, но слушала внимательно.

— Я как дверь-то открыла, сразу тебя узнала. Он ведь картину эту, можно сказать, из рук не выпускал. Сам в мастерскую поехал раму выбирать, сам на стенку повесил. Я, бывало, загляну в спальню, а он лежит, на тебя смотрит, и лицо у него…

Она задумалась, подбирая подходящее слово, и Маруся с замирающим сердцем ждала продолжения.

— А ведь мы с тобой похожи, Мария.

— Правда?

— Не внешностью, Конечно, а характерами, судьбой.

— Вы имеете в виду мою… бесприютность?

— Я ведь тоже из дома убежала. Не смогла больше алкоголика своего выносить.

— А где ваш дом?

— В Кронштадте. Дети выросли, из гнезда вылетели, пришлось гнездо разменять на три скворечника. И осталась я со своим Иваном Николаичем в одной комнатке в коммунальной квартире. Он поначалу-то хороший был мужик — красавец, жизнелюб, орел, одним словом.

— Почему «был»? Он что же, умер?

— Тот умер, а этот живой. Хотя по мне так лучше б сдох.

— Ну что вы, Шура!

— Ей-богу, тебе говорю! Нет от него никому ни пользы, ни радости.

— Но ведь человек все-таки.

— В том и дело, что давно уже не человек, а немытая, бессмысленная скотина. Сколько я боролась за него, лечила, уговаривала — все без толку. А уж как он лютовал, когда напьется! Как меня оскорблял, поносил последними словами. Никто на свете так не обижал, таких мне слов не говорил. А наутро ничего не помнил и не верил, когда рассказывала. «Врешь, — говорит, — не было этого». И все тут. Хоть тресни.

— Я пьяных боюсь, — сказала Маруся. — Они же, как сумасшедшие, собой не владеют.

— Вот и я терпела до тех пор, пока бояться не начала. Это уж когда до горячки дошло. Палата номер шесть, одним словом, — страшно вспомнить. Вот тут-то я и уехала. А надо бы раньше. Жизнь-то одна…

— И ничего о нем не знаете?

— Ну, отчего же не знать? Знаю. Я ж туда наезжаю регулярно. К нему, правда, не захожу, а дети наведываются. Он себе подружку завел. Такую же бедолагу. Вот они вдвоем и упиваются.

— Не жалко вам его?

— Как не жалко? Жалко, конечно, и его, и себя, и детей наших с внуками. Но мне себя упрекнуть не в чем. Я все, что могла, сделала. Осталось только сдохнуть, чтобы не мешать ему жизнь свою гробить. Но тут уж я сказала: «Извини, Ваня. Рано мне еще на тот свет отправляться, я еще пожить хочу в тишине и покое и внукам порадоваться». Бросила все и к сестре в Москву укатила.

— А вот вы сказали, что у нас характеры схожие. Это вы про что говорили?

— Ну как же? Загони человека в угол, как он себя поведет? Один так в углу и погибнет. Другой, навроде нас с тобою, лоб расшибет, а выберется. А третий, как зверь раненый, сам на обидчика кинется.

— Я так не умею.

— Вот и я не могу. А какие есть бабы! У-у! Хлебом не корми, дай только пособачиться вволю. Мне подруга все пеняет, Раиса… «Эх, — говорит, — не умеешь ты ругаться!» «Да что же, — отвечаю, — за толк с пьяным ругаться, когда он все равно ничего не соображает?» А ее только тронь — зубами загрызет. А вообще несчастная тоже по жизни женщина.

— Муж пьяница?

— Гулял он от нее налево и направо. А к одной бабенке надолго приклеился. Она узнала, пошла к ней, за волосы оттаскала. А живут в одном доме. Та ее как огня боится, а все равно кота этого принимает. И идет у них война не на жизнь, а на смерть уж сколько лет. И было бы за кого биться! Ведь тоже допился донельзя, больной весь, оперированный.

— Любит она его, наверное, — предположила Маруся.

— Да какое там! Ненавидит лютой ненавистью. «Жду, — говорит, — не дождусь, когда сдохнет». И чего она ему только не подмешивает, чтоб, значит, не пил! А с него как с гуся вода. «Морда, — говорит, — покраснеет, хоть спички об нее зажигай, и никакого эффекта. Налакается и уходит». Так она что удумала? Телевизора насмотрелась и стала ему в запивку клофелин подсыпать. Он выпьет и уснет.

— Так это же, наверное, опасно?

— «А мне, — она говорит, — о себе думать надо. Он, — говорит, — сволочь, весь дом растащил, жизнь мою пропивает. Пусть сдохнет, я только рада буду». А я ей: «Бога ты не боишься». «Бог, — отвечает, — меня простит, потому что знает, сколько я натерпелась. Я, — говорит, — своими муками все грехи далеко наперед искупила».

— Что же она его не отпустит? Отпустила бы к той женщине и жила спокойно.

— Там дети, внуки, кто его примет, пропойцу. Так он грозится: я, мол, с тобой разведусь, а ее сюда приведу, на свою жилплощадь. Вот вроде как у тебя.

— И деваться ей некуда?

— Родни-то много. Да ведь у всех своя жизнь. Кому больно надо? Хорошо, у меня сестра вдовая да бездетная, прости Господи.

— Вам повезло.

— Да, если бы не сестра, хлебать мне лиха до гробовой доски.

Шура убрала посуду, обмахнула стол тряпочкой, придвинула Маше чашку с чаем, варенье.

— Я в жизни много чего повидала и скажу тебе: умный не сопьется, пусть у последней черты, но остановится. Не допустит себя до полного скотства.

— Но ведь это же болезнь. Неизлечимая, — заступилась за алкоголиков Маша. — Что же Высоцкий, по-вашему, или Даль, например, тоже дураки?

— По-моему, дураки. Талантливый ведь не обязательно умный.

— А может быть, просто слабый?

— Может, и слабый. Но, по мне, все одно — дурак.

Маруся спорить не стала.

— А Митя не пьет и, — для большей убедительности подняла Шура палец, — не курит.

— Я знаю, — улыбнулась Маруся.

— Напрасно смеешься. Это тоже большое дело. Беда, если мужик в доме смолит. Значит, наплевать ему и на жену, и на детей. А сама? Не балуешься?

— Нет, — успокоила Маруся, — не балуюсь.

— И никогда не курила?

— Курила. Давно. Еще в университете. Но как-то не прижилась во мне эта страсть.

— Что так?

— Ну, не знаю. Запах изо рта. Кашель этот надрывный.

— Вот и отлично. Последнее дело, когда от женщины несет табачищем. Тут как-то по телевизору, я видала, показали легкие курильщика. Жуть и два ужаса — черная гниль. Я теперь как увижу кого с сигаретой, сразу эту картинку вспоминаю. Сверху-то марафет наведут, а внутри полный распад и разложение.

— Спасибо, — сказала Маруся, — очень вкусный был обед. Давайте я посуду помою и побегу, а то, боюсь, магазины закроются.

— Беги, беги, а посуду я сама вымою — невелика забота.

И уже в коридоре, провожая Марусю, сказала:

— Я вижу, ты хорошая женщина. Может, задержишься на пару дней?

— Нет, — покачала головой Маруся, — не могу. У меня уже и дата проставлена.

— Так переставь! Мало ли какие обстоятельства у человека могут случиться.

— Я даже не знаю…

— А ты подумай. Утро вечера мудреней. Что ж вы так и будете друг от дружки бегать?

Едва за Марусей закрылась дверь, Шура кинулась к телефону.

— Димитрий? Слушай меня внимательно. Приехала Маша. Завтра вечером улетает к дочке в Бельгию. Так что думай сам, что тебе дальше делать.

— Она дома?

— Ушла за покупками.

— Хорошо. Спасибо, Шура. Завтра утром я буду на месте. Пусть дождется меня, не уходит…

Довольная Шура решила приготовить Маше сюрприз, но за ужином не удержалась:

— Димитрий-то наш завтра возвращается. Потрясенная Маруся подняла на нее глаза.

— Как услышал, что ты в Москве, все, говорит, бросаю свои дела и вылетаю. Пусть, говорит, она меня ждет и, пока я не приеду, никуда не уходит…


35


Медведев ехал в аэропорт, когда запиликал его мобильный, и низкий женский голос сказал:

— Дмитрий Михайлович? Здравствуйте. С вами говорит главный врач частной психоневрологической клиники. Меня зовут Карина Арменовна. У нас на излечении находится одна ваша близкая знакомая, Нинель Федоровна Евстигнеева.

— Она что же, умом тронулась? — усмехнулся Медведев.

— Напрасно иронизируете. Она в тяжелейшем состоянии. И мы, к сожалению, вынуждены расписаться в собственном бессилии. Я прошу вас приехать как можно быстрее. Боюсь, это все, чем мы можем ей помочь.

— Ничего не понимаю…

— Я все объясню вам при встрече.

— Ерунда какая-то!

— Будьте милосердны. В ваших руках человеческая жизнь.

— Да я-то тут при чем?!

— Только вы и при чем, Дмитрий Михайлович, уж поверьте мне на слово. Это я вам как специалист говорю.

— Я черт-те где, за тысячу километров…

— Плохо! Дорога каждая минута. Вы когда возвращаетесь?

— Прилетаю в Москву завтра в шесть утра.

— В аэропорту вас будет ждать наша машина…


Водитель присланной за ним «вольво», молодой кавказец, всю дорогу мрачно молчал. И у Медведева мелькнула даже шальная мысль: уж не похищение ли это, организованное таким вот оригинальным способом?

Охранник на въезде вежливо, но твердо попросил его сдать мобильный.

— Я отключу.

— Придется сдать, таковы правила.

— А ремень со шнурками вам не нужен? — взорвался Митя.

— А ремень со шнурками оставьте у себя, — невозмутимо парировал охранник.

В кабинет к Карине Медведев вошел, даже не пытаясь скрыть раздражение.

— Кофе? — предложила она, жестом указывая на широкое низкое кресло возле журнального столика.

— Спасибо, нет. — Он рывком выдвинул стул. — Не могу понять, как я вообще попался на вашу удочку! А посему прошу покороче. У меня мало времени.

— Боюсь, Дмитрий Михайлович, вы меня неправильно поняли.

— Ну так объясните.

— Попытаюсь. Не хочу читать вам лекцию по психиатрии…

— Боже вас упаси!

— …ограничусь бытовым уровнем. У Нинели Федоровны тяжелейшая депрессия, развившаяся на фоне вашего с ней разрыва. Полностью утрачен интерес к жизни. Может быть, слышали, есть такой термин «чувство отсутствия чувств»? Тяжелая угнетенность, отказ от пищи, нарушенный сон. Заторможенность мыслительных и двигательных процессов. Она просто лежит с открытыми глазами и молчит. Такие больные нередко заканчивают суицидом. Можно, конечно, добиться определенных результатов с помощью терапии, но психотропные препараты необратимо разрушат ее здоровье. Так что альтернатива такова: самоубийство или распад личности.

— И вы хотите от меня…

— Только одного: помогите пробудить в ней волю к жизни. Понимаете? Боль, страх, отчаяние — все, что угодно, кроме этого тупого безразличия. Остальное мы сделаем сами.

— Вы пытаетесь меня уверить, что такая женщина, как Нинель, может впасть в подобное состояние только потому, что один из ее многочисленных поклонников наконец-то решился разорвать отношения, давно себя исчерпавшие?

— Хотите посмотреть на нее?

Они шли по светлому длинному коридору, перемежаемому уютными маленькими холлами, и только крепкие решетки на окнах свидетельствовали, что это не санаторий, где восстанавливают свое пошатнувшееся душевное равновесие VIP-отдыхающие, а пусть и дорогая, элитная, но все же психбольница. И не хотелось думать о том, что там происходит за белыми, плотно закрытыми дверями.

— Подождите, пожалуйста, здесь. Я вас приглашу, — сказала Карина, скрываясь за одной из таких дверей.

Медведев подошел к огромному, ярко подсвеченному аквариуму. За стеклом, как на экране, текла другая жизнь: мерно покачивались сочные водоросли, громоздились таинственные, поросшие ракушками гроты и плыли диковинные, причудливо раскрашенные рыбки. Митя постучал по стеклу пальцем, и рыбки изумленно уставились на него бессмысленными выпуклыми глазами.

Рыбье царство — красота и покой, лишенные разума и страстей. Прообраз рая, прибежище для измученной души. Или это только видимое спокойствие, и здесь тоже кипят свои страсти, плетутся интриги, идет борьба не на жизнь, а на смерть? Но с кем бороться в аквариуме, в этом идиллическом пространстве, напрочь лишенном хищников? А разве только хищники опустошают души?

— Пожалуйста, прошу вас, — вывела его из задумчивости Карина и посторонилась, давая дорогу.

…Нинель лежала на спине под белой простыней и будто спала с открытыми глазами. Чудесные волосы были коротко, почти «под ноль» острижены, и Медведев не сразу узнал ее, похожую на худенького испуганного подростка.

— Неля?

Он взял ее безвольную руку, но она осталась безучастна. И тогда Митя, потрясенный увиденным, позвал ее давно забытым именем, которым называл лишь в самые первые, счастливые дни их совместной жизни:

— Елка…

Ничего не изменилось, только из глаз ее потекли слезы, заструились двумя прозрачными неоскудевающими ручейками.

— Очень хорошо. Просто замечательно! — тихо сказала Карина. — Я и не ожидала такого эффекта! Я распоряжусь поставить для вас вторую кровать.

— Не понял! — обернулся Медведев. — Вы что, рассчитываете, что я здесь останусь?

— А вы смогли бы сейчас уехать?

— А чем я, по-вашему, могу помочь?

— Просто говорите с ней. Она же слышит! Держите за руку. Общие воспоминания, какие-то милые пустячки, все то хорошее, что было между вами. Только искренне. Постарайтесь погрузиться в то время, когда еще ничто не омрачало ваших отношений. Вот увидите, у вас получится!

— Я не психолог.

— Все мы немножко психологи, когда речь идет о близких нам людях.

— Она уже давно перестала быть мне близким человеком, и я не стану дарить ей пустые надежды!

— Тогда подарите ей жизнь…


Этой ночью приснилось Марусе, будто бежит она куда-то, едва касаясь ногами земли — оттолкнется и летит, парит в воздухе. И так легко, так приятно это свободное счастливое парение! Вдруг, словно из-под земли, прямо перед ней появляется старушка, и Маша, оттолкнув ее, бежит дальше, сожалея о невольной грубости. И надо бы извиниться, но та уже далеко позади. А на душе тревожно и страшно, что не простит старушка обиду. Но разве догнать ей молодую, сильную Машу? Только та уже рядом, смотрит злобно маленькими пустыми глазами. И понимает Маруся, что пощады не будет…

Она проснулась с бьющимся сердцем и села в постели, пытаясь унять противную дрожь. «Это мои беды гонятся за мной по пятам, не отпускают, но сегодня приедет Митя, и все плохое кончится!»

Она так больше и не уснула в эту ночь, лежала, глядя в светлеющее за окном небо, и думала о своей новой прекрасной жизни. А со стены, из чудесного летнего полдня, на нее смотрела счастливая и немного смущенная женщина, и в зыбком свете зарождающегося дня казалось, будто она сочувственно посмеивается над своим наивным доверчивым двойником.

Когда ждешь, время замедляется, растягиваясь до бесконечности. Утро медленно перетекло в день, а день в вечер. Радостное возбуждение сменилось тревогой, а ей на смену пришло горькое разочарование — Митя не приехал и даже не позвонил. Его мобильный был отключен. Что это могло означать? Только одно…

Вечером Маруся улетела в Брюссель.


36


Карина ушла, и Медведев, присев на краешек кровати, посмотрел в лицо женщине, которая когда-то была так ему дорога, потом долго держала в плену его тело и наконец полностью утратила над ним свою чарующую власть.

Теперь ее глаза были закрыты, а уголки губ скорбно опущены, как у ребенка, который плакал-плакал, да так и уснул, не дождавшись матери.

«Если верить ученым, — думал Митя, — любовь — это простая химическая реакция организма. Кончился процесс, и прости-прощай, любимая. Если, конечно, нет прочной духовной связи. Но Нинель и духовность — две вещи несовместимые».

А как тогда объяснить то, что происходит сейчас? Мог ли он предположить такую реакцию с ее стороны? Нет, конечно. Да и думал ли он о ней, уже неинтересной, ненужной, мешающей новому чувству? Просто использовал и выбросил за ненадобностью.

Тогда чем же он лучше ее? И по какому праву отказывает ей в духовности? Что он вообще о ней знает, о ее чувствах, кроме того, что придумал сам? Он, так много переживший, так жестоко страдавший, когда погибла Катя…

Митя помнил эту страшную пустоту, ужас одиночества, это неодолимое желание уйти от действительности, невыносимую, давящую боль в груди — «ад депрессии». То, что сейчас происходит с Нинелью. А ведь это она помогла ему вернуться к жизни. К нормальной полноценной жизни, где есть место счастью и любви. Реанимировала умершие, казалось, чувства. А теперь пришла ее очередь.

…Познакомились они в стоматологической клинике. Медведев пришел почти за час до назначенного срока — так получилось — и сидел, прикрыв глаза, пользуясь редкой возможностью передохнуть, вынужденной бездеятельностью.

Женщина напротив нервно постукивала длинными ногтями по кожаной обивке дивана, и монотонный царапающий звук раздражал, мешая сосредоточиться на собственных мыслях.

Он поднял глаза и встретил ее васильковый, пленительный взгляд. Раздражение мгновенно пропало.

— Извините, — виновато улыбнулась она. — С детства боюсь зубных врачей. Знаю, что глупо, но поделать с собой ничего не могу.

Ответить он не успел — незнакомку пригласили к врачу. А когда Медведев вновь появился в приемной, Нинель сидела на краешке дивана, комкая платочек.

— Все в порядке? — спросил он.

— Да, только вот ноги как ватные, не идут.

— Я могу подвезти вас до дома…

Он протянул руку, и она вложила в нее свою. Как потом оказалось, надолго.

Но не навсегда. Хотя теперь, перед лицом свалившейся на нее беды, помнилось только хорошее, а плохое отступало, казалось мелким, недостойным внимания. Именно потому, что вернула к жизни, подарила то, что считал навсегда утерянным — способность снова любить и быть счастливым. А как это много, может понять только изгнанный из рая.

Он часто думал, как могла бы сложиться его жизнь с Катей. Все у них тогда только начиналось, и они, как щенки, радовались бытию, оберегаемые со всех сторон, защищенные любовью. И то, что творилось тогда в стране, эта всеобщая эйфория, ожидание грядущих перемен и вера в лучшее будущее, чудесным образом переплелось с их собственным сумасшедшим счастьем. Которое, увы, не длится вечно.

И жили бы они бок о бок год за годом, срастаясь в единый организм или постепенно отдаляясь друг от друга, открывая новые бесценные качества или копя раздражение и обиды, растя вместе детей и внуков или расставшись непримиримыми врагами.

Но Катя погибла, едва появившись в его жизни. Ее место заняла Нинель, и теперь можно не гадать на кофейной гуще, а честно ответить, почему он решился перечеркнуть их достаточно долгие отношения и отчего этот крест так тяжело придавил отвергнутую им женщину.

А если бы их связь была оформлена официально, посмел бы он выставить ее столь же бесцеремонно? Нет, конечно. Но разве бумажка так уж важна? Разве печать определяет истинные отношения между людьми? И почему сама мысль назвать ее женой всегда казалась ему абсурдной? Потому что она и так держалась за него зубами?

Он отказывал ей в духовности, не считая способной на сильные чувства, и думал, что их связывает только постель. Значит, ошибался?

Он никогда не разговаривал с ней по душам, не пускал в воспоминания, не строил совместных планов, в высокомерной уверенности полагая, что ей, такой приземленной, никогда не понять его тонкой душевной организации. Так, может быть, проблема именно в нем? Вот ведь и с Машей он ведет себя, как самонадеянный болван.

«О Господи! Маша! Вот уж воистину болван!»

Медведев машинально полез за мобильным и, вспомнив, что телефона нет, поднялся и направился к двери.

— Митька?

Слабый голос прозвучал как гром небесный, и Медведев, вздрогнув, обернулся.

— Митька… — повторила Нинель, словно не веря своим глазам. — Это ты? Ты пришел…

Слезы снова заструились по ее щекам, и он, вернувшись к кровати, взял ее руку.

— Ну что ты, что ты, успокойся, все хорошо…

— Ты не уйдешь? Не уйдешь?..

Она просительно заглядывала ему в глаза, и Медведеву было мучительно стыдно, словно он ударил собаку, а та в ответ ластится, безмолвно прося пощады.

— Поговори со мной, Митька, — попробовала она подняться.

— Конечно-конечно, — удержал он ее. — Ты лежи спокойно. Я не уйду. Поправить тебе подушки?

Он почти усадил ее в постели, и Нинель облегченно вздохнула.

— А хочешь, я вынесу тебя в сад?

— А разве можно?

— Ну это же не тюрьма.

Он взял ее на руки и прямо в простыне понес к двери. В коридоре у окна стояла Карина, курила.

— Уж не собираетесь ли вы украсть мою пациентку?

— Посидим немного на воздухе.

— Отличная идея. Пойдемте, я вас провожу.

В тени под старыми яблонями стояли шезлонги и низкий пластмассовый столик.

— Здесь вам никто не помешает.

Медведев опустил Нинель в полотняный шезлонг, бережно укрыл простыней. Карина сделала ему знак и, отведя в сторону, тихо сказала:

— Попробуйте покормить ее, она практически ничего не ела.

— Не думаю, чтобы больничная еда возбудила ее аппетит.

— Ну отчего же? Мы любим своих пациентов…

Она ушла, и вскоре появился тот самый парень, который привез Медведева из аэропорта. В руках у него была большая плетенная из лозы корзинка. Так же молча он покрыл столик белоснежной салфеткой и выложил на нее курицу, сыр, зелень, еще теплый румяный лаваш, глиняный кувшин с вином и огромные, душистые, нежно-лимонные абрикосы.

Только теперь Медведев понял, как сильно проголодался.

— Что тебе дать, ножку или бедрышко? — спросил он, памятуя, что Нинель не любит белое мясо.

— Знаешь, я бы сейчас съела яйцо.

— Но ведь курица — это то же яйцо, только… подросшее.

— Ты думаешь? — усомнилась Нинель.

— Абсолютно в этом уверен.

— Ну, тогда давай абрикос, — улыбнулась она. — Я, когда маленькая была, можно сказать, одними яйцами питалась. Отец уезжал на несколько месяцев в экспедицию — он был этнограф, изучал народы Севера, — и мачеха тут же переставала готовить. Потом отец погиб, а мы еще долго жили вместе. И она вымещала на мне все горести своей неудавшейся жизни. Своих детей у нее не было, а чужого ребенка полюбить не получилось. А уж одевала она меня! Почище пугала. Тебя, наверное, всегда раздражало мое пристрастие к тряпкам. Все мне было мало.

— По-моему, это вообще свойственно женщинам…

— Да нет, конечно. Не всем и не так. Но у меня это тоже растет из детства… Однажды она купила мне туфли. Девочки давно уже ходили на каблучках, и только я щеголяла в сандалиях с дырочками. Помнишь, были такие, на плоской подошве? Я мечтала о лодочках, просто бредила ими, но просить не смела. Никогда ничего у нее не просила. А перед Новым годом, перед вечером в школе, она принесла обувную коробку. «Вот, — говорит, — купила тебе туфли. Померь». Я вся зарделась, беру коробку, руки трясутся. Открываю крышку, а там…

Глаза ее заблестели слезами, и Митя мысленным взором увидел девочку, потрясенно застывшую над обувной коробкой, и девочка эта почему-то была похожа на Катю.

— …а там лежат тряпичные уродцы ядовито-апельсинового цвета, и каблучки у них черные, пластмассовые, как рюмки. А сверху чек — четыре рубля двадцать копеек. Ты можешь себе представить туфли за четыре рубля? И ведь где-то она их нашла и чек приложила нарочно, чтобы уколоть побольнее. Никогда в жизни я больше так не плакала — ни до, ни после. Наверное, потому что поверила в чудо, а оно обернулось обманом. Да еще с издевкой.

— И ты?..

— Пошла в этих туфлях на вечер. Все лучше, чем в сандалиях.

Нинель промокнула глаза кончиком простыни, помолчала, горестно покачивая головой.

— И совсем она мной не занималась. Странно, что я вообще закончила школу. И как только в моей жизни появился первый самостоятельный мужчина, я ушла к нему, не раздумывая, хотя это был совершенно безразличный мне человек. Вот так и сложилась моя судьба — ни профессии, ни образования.

— Но ведь кто-то был с тобой рядом? Подруги, родственники…

— Родственники тогда жили далеко, а девчонки со мной не дружили. Наверное, я сама виновата — вечно голодная, никому не нужная, стеснялась ужасно вида своего затрапезного. Я всегда была очень одинока, пока не встретила тебя, Митька…

— Ты никогда не говорила…

— А ты никогда не спрашивал. Но я не в обиду, — испугалась она. — Просто когда тебе хорошо, о плохом не вспоминаешь. А мне было хорошо с тобой…

— А мачеха твоя жива?

— Умерла несколько лет назад. Болела долго, но так и не пустила меня в свое сердце. Наверное, это правда — мы ненавидим тех, кому сделали много зла.

«Я тоже причинил тебе зло, но я не ненавижу тебя», — подумал Митя.

Нинель поднесла абрикос к губам, но есть не стала.

— Я заложница своего прошлого, гадкий утенок, который всем только мешает, — горько сказала она. — Когда ты появился в моей жизни, я решила, что теперь все изменится и я тоже буду счастливой. Но я и тебе не нужна, Митька. Никому, никому не нужна…

Абрикос выскользнул из ее пальцев и скатился в траву. Она закрыла лицо руками и неутешно заплакала.

Митя порывисто обнял ее, прижал к груди остриженную голову.

— Нет, Елка, ты нужна, нужна! Не плачь! Все будет хорошо. Вот увидишь…


37


Не стоило ей останавливаться у Мити. Нельзя было этого делать. И ведь знала, знала, чем кончится, а поехала. Какой стыд! Какая дура!

Он просто вернул ей долги. Все предельно ясно: обиделся, разозлился и решил порвать всякие отношения. А когда она сунулась, щелкнул по носу, оставил за собой последнее слово. Не позвонил, не извинился. Не очень, конечно, по-мужски. Зато окончательно и бесповоротно.

Сначала они с Шурой решили, что самолет опоздал, но справочная аэропорта подтвердила, что тот сел точно по расписанию. Время шло, а Митя не появлялся, мобильный его молчал, и Шура оборвала телефон, пытаясь получить хоть какую-то информацию в его компании. Никто ничего не знал.

Надежда таяла с каждым звонком, и они уже не сомневались — произошло что-то страшное, когда, видимо, по просьбе коллег, им позвонил человек, с которым Митя был в командировке.

Телефонная трель взорвала тишину, они вздрогнули и бросились к аппарату, но Шура оказалась проворнее. Маруся побежала на кухню и сняла параллельную трубку.

— …какие-то проблемы у его знакомой, — услышала она. — Ему еще вчера позвонили, а утром в аэропорту уже ждала машина. Так что не волнуйтесь, с ним все в порядке.

— Что же он нас-то не предупредил? — обиженно спросила Шура.

— Утром, видимо, решил не беспокоить, а потом, наверное, стало не до того…

Маруся медленно опустила трубку. Ну, вот и все. Как говорится, «уймитесь волнения страсти». Хорошо хоть ума хватило не поменять билет. А знакомая — это, конечно же; Нинель. Что же с ней такое могло приключиться, чтобы он вызвал машину прямо к трапу и забыл обо всем на свете? Впрочем, какая теперь разница? Главное, Митя окончательно расставил акценты. Но ведь даже не позвонил! Не предупредил, не успокоил… Конечно, вряд ли кого-то так уж сильно заботят переживания прислуги, но и ее тревогами он тоже не стал морочиться…

Шура маялась на кухне, виня себя во всех бедах. Но ведь не могла она так ошибиться, так оплошать! Что-то тут не то…

— Что-то тут не то, Мария, — сказала она, входя в спальню. — Пойдем на кухню, поговорим. Время позднее, весь день, почитай, ничего не ели. Смотри, сколько я всего наготовила! Давай покушаем.

— Спасибо, Шура, — отказалась та. — Мне не хочется.

— Ну как же не хочется? Пойдем! Не пропадать же добру. Посидим, покумекаем. Что по углам-то прятаться?

— Ну ладно, — не смогла отказаться Маруся, — хотя, видит Бог…

Обрадованная Шура наметала на стол. Подтянулся Чарли, посмотрел виновато дымчатыми глазами, положил голову на Машины колени. И она, в который уже раз, подивилась тонкой собачьей проницательности.

— Давай выпьем по рюмочке? — предложила Шура.

— Вы же принципиальная противница алкоголя, — невесело пошутила Маруся.

— По рюмочке можно, — отмахнулась домработница, — и даже иногда нужно. Мы же не станем напиваться до беспамятства.

— До беспамятства бы сейчас как раз не помешало.

— Ты вот что, Маша, не горячись. Я не знаю, что она там придумала, эта змея. Как ей удалось Димитрия приманить. Но он ей цену знает и рано или поздно раскусит…

— А если поздно?

— Ну, Мария! Ведь ты его любишь! Потерпи.

— Потерпеть, пока Митя не наиграется с Нинелью? Он не может от нее оторваться…

— Да тебя он любит! Тебя!

— С чего вы взяли, Шура? Ведь человек, живой и не в беспамятстве, всегда найдет полминуты на звонок. Если ему это, конечно, нужно. А он даже мобильный отключил. Значит, позаботился, чтобы я в этом нисколько не сомневалась. В том, что не нужно…

— Ты, Мария, с выводами не торопись.

— А я и не тороплюсь. Я давно уже опоздала. Он меня который раз на место ставит, а я, как дура, лезу и лезу со своей любовью.

— Я ведь хотела как лучше…

— Я знаю, Шура. Не вините себя. Отрицательный результат — тоже результат. Сколько можно плевать в человека, чтобы он наконец утерся?

— Но ведь ты его любишь…

— Вы сами определили мой характер, Шура, помните? Я опять оказалась в углу. Но и на этот раз не погибну: у меня есть Юлька и Василий Игнатьевич. И не буду брать Митю штурмом. Я снова разбила себе лоб, но я выберусь из этого угла и стану жить дальше…

Шура еще что-то говорила и даже заламывала руки и жала их к груди, но Маруся ее уже не слушала.

«Господи! — думала она. — Что я здесь делаю? В этом доме! Немедленно уехать отсюда! Он же именно этого и ждет — чтобы я наконец убралась и можно было вернуться домой со своей дорогой Нинелью».

— Спасибо вам, Шура, — сорвалась она с места. — Спасибо за все! Сейчас я вызову такси…

Она побежала в коридор и выхватила из сумочки записную книжку.

— Да рано же еще, Маша! — кинулась следом Шура. — Ты же говорила, в девять вечера самолет. Что ж ты там будешь маяться, в аэропорту…

— Это только так кажется, что рано, — сказала Маруся. — А на самом деле все давно уже поздно. Финита ля комедиа.

Она быстро перелистала странички в поисках телефона и набрала номер.

— Такси? Мне нужна машина до Шереметьева… Прямо сейчас. Как можно быстрее!

Шура горестно качала головой. Но что она могла сделать? Тем более что ведь действительно неизвестно, где Дмитрий, когда появится и, самое главное, чем сейчас занимается.

Машина пришла уже через двадцать минут — теперь с этим просто, и Маша, наспех поцеловав домработницу, похватала вещи и даже не позволила себя проводить. И Шура знала почему — не хотела показывать слез. Гордая. Ах, Димитрий, Димитрий! Дурачина ты, простофиля…


Веселый толстый дядька-таксист плавно тронул машину с места.

— Куда летим, красавица?

— А почему вы решили, что я куда-то лечу? — сухо осведомилась Маруся.

— Так мы ж в Шереметьево едем! Или нет?

— А может, я кого-то встречаю?

— Встречают налегке, а у вас сумки вон какие увесистые. Меня не проведешь! Я, почитай, сорок лет баранку кручу. Такого насмотрелся да наслушался — мемуары писать можно.

— И что же вам мешает?

— Времени не хватает. Вот на пенсию выйду… Куда прешь?! — заорал он, резко уходя вправо и оглушительно сигналя.

Маруся вздрогнула и схватилась за сердце.

— Нет, ты видала, как он меня подрезал, этот пидер?! Он думает, купил сраную иномарку, так купил заодно и дорогу! Наворовали, суки! Эх, найти бы лимонку! Ей-богу, рука не дрогнет! Или очередью из автомата! — размечтался таксист.

— Да вы успокойтесь, — попыталась умиротворить его Маша. — Может, он спешит куда-то, опаздывает…

— На тот свет он опаздывает. Туда ему и дорога, — не унимался водитель. — Выйти с монтировкой и отделать по чану, чтоб родная мама не узнала.

Впереди зажглись красные габаритные огни, и машины встали.

— Вот за что я не люблю Кутузовский, — сменил тему дядька, — так это за сюрпризы. Не дай Бог, трассу перекрыли! Какой-нибудь прыщ на дачу покатит, а тысячи машин раком поставят.

— Может, светофор или обычная пробка, — предположила Маруся.

— Да нет, черт бы их побрал, этих народных избранников! Видите, левая полоса пустая? Значит, перекрыли. У вас время-то хоть с запасом? Не опоздаем?

Маруся взглянула на циферблат — три часа до вылета.

— Успеем…

Время шло. Десять минут, двадцать, полчаса. Соседняя полоса была по-прежнему пуста. Маруся посмотрела в заднее стекло: все видимое пространство и впереди, и сзади заполняли машины. В дрожащем мареве тяжелого горячего воздуха покорно стояли навороченные джипы и видавшие виды «копейки», застыла «скорая», которую, наверное, где-то ждали, считая секунды, а может, чья-то жизнь угасала уже там, внутри, в пяти минутах от спасения. Кто-то опаздывал на поезд, кто-то на свидание, на важную встречу, в театр, в гости, домой после трудного дня. Мужчины, женщины, старики, дети, собаки… И все потому, что некий чинуша, слуга народа, бежит от этого народа, как черт от ладана, летит в сверкании огней на бешеной скорости, и плевать он хотел на чью-то угасающую жизнь…

— Как же надо не уважать свой народ! — горько сказал водитель. — Эх, найти бы лимонку!..

— Лимонку все равно не докинуть, — отвергла экстремальный вариант Маруся. — Да и не успеете — пристрелят. Вы лучше посигнальте! — озарилась она. — Я думаю, все с удовольствием поддержат. Ведь в каждой машине сейчас возмущаются этой дикостью азиатской. А так хоть какой-то протест! А то они считают, что если все молчат, то так и надо.

— Да ничего они не считают. Видали они всех нас в гробу в белых тапочках. Особенно таких, как я, — пенсионеров. Они же нас целенаправленно уничтожают! Там же кто, наверху? Вы знаете?

— Кто? — испугалась Маруся.

— Вы когда-нибудь думали, какими качествами надо обладать, по скольким головам пройти, по судьбам человеческим, по трупам, чтобы подняться до самого верха? До самого верха! — поднял он палец. — Ты им погудишь, а они, козлы, решат, что это их приветствуют. Вот и все дела. У них мозги иначе устроены. Они другие…

— Да, они другие, — сказала Маруся и почувствовала, как растет, поднимается в ней жгучая ненависть ко всей этой жесткой, холодной, расчетливой братии, мнящей себя сверхчеловеками и с высокомерным презрением взирающей на копошащееся у подножия Олимпа быдло, именуемое народом. — Мы в разных песочницах, и у них свои игрушки. Но им все мало, и иногда они ломают наши. Просто так, для собственной забавы.

— Видно, и вас достали.

— Достали, — согласилась Маруся, — они всех нас достали, эти… медведевы…

И эта деструктивная ненависть, спровоцированная нервным таксистом, странным образом ее успокоила, переведя чувство к Мите совсем в иное качество, прямо противоположное прежнему — со знаком «минус».


38


Луна светила в иллюминатор, и Маруся опустила шторку.

Вот и все, птичка улетела, а прошлое со всеми своими призраками осталось в другой стране, в другом времени и пространстве. И пока она с Юлькой, со своей чудесной, обожаемой дочкой, никто и ничто не сможет испортить им праздник.

«А потом? — спросил вкрадчивый голос. — Когда ты вернешься?»

«А когда я вернусь, это будет уже совсем другая река…»

Хотя что это она, собственно говоря, так раскисла? Что приуныла, опустила руки? Как там говаривал князь Болконский? «Нет! Жизнь не кончается в тридцать один год!» А если верить нынешней рекламе, то она вообще только в сорок лет и начинается. А ей до сорока еще «жить и жить, сквозь годы мчась».

А эта мнимая пустота в душе очень скоро заполнится новыми и прекрасными чувствами. Хотя бы потому, что… что-то там не терпит пустоты. Что же это ее не терпит? Слово вертелось на языке, но в руки никак не давалось, а надо было обязательно, непременно вспомнить, что же это такое. Найти, так сказать, источник заполнения.

Она покосилась на соседа слева: цыплячья грудь, очечки, реденькие волосенки зачесаны «а-ля президент Путин» — вид вполне интеллектуальный.

— Простите, — подалась к нему Маруся, — вы, случайно, не русский?

— В некотором роде, — слегка поразмыслив, ответил сосед.

— Не могу вспомнить одну фразу. Может быть, вы мне подскажете? А то знаете, как бывает — пока не вспомнишь, ни о чем другом думать не можешь.

— Ну, говорите эту фразу, давайте попробуем.

— Только фрагмент. Что-то там не терпит пустоты. А что именно, я забыла — потеряла слово.

— Не пустоты, а суеты! — поправил попутчик. — Что-то там не терпит суеты.

— Да, пожалуй, вы правы — суеты, — задумчиво проговорила Маруся. — А что же это? Что ее не терпит?

— Это надо подумать, — сказал сосед.

— Давайте подумаем, — согласилась Маруся.

Но едва они погрузились в сосредоточенное размышление, как память услужливо вернула ей забытую фразу.

— «Служенье муз не терпит суеты!» — торжествующе вскричала Маруся, вспугивая сонную тишину салона.

— Точно! — обрадовался попутчик. — Молодчина!

По узкому проходу к ним уже спешила стюардесса.

— Вам что-то нужно?

— Бутылочку сухого вина, пожалуйста. Или, может, что-нибудь покрепче? — повернулся он к Марусе.

— Нет-нет, спасибо, — отказалась та. — Именно вино…

— Ну что ж, — поднял он бокал, — давайте для начала выпьем за знакомство. Меня зовут Эдуард.

— Маша, — представилась она.

— И за счастливо обретенную фразу!

— А все-таки, мне кажется, вы пустили меня по ложному следу, — задумчиво проговорила Маруся. — Есть выражение именно со словом «пустота». И по-моему, даже это какая-то латынь.

— Натура абхоррэт вакуум. — Из просвета между креслами на них сердито смотрела пожилая дама с голубыми, как у Мальвины, волосами. — Природа не терпит пустоты. И спите уже! Нашли время для лингвистических изысканий…


Когда нельзя разговаривать, удержаться совершенно невозможно. Маруся это знала точно.

Первые четыре года своей школьной жизни она жила у бабушки с дедушкой — пять дней в неделю, а на выходные родители забирали ее домой.

Дедушка Саша был человеком строгих правил, звал бабушку «мадам», не разрешал коверкать слова и разговаривать во время еды.

— Но люди же общаются за столом! — пробовала протестовать бабушка Феня.

— Когда я ем, я глух и нем, — парировал дед. Есть следовало бесшумно — не прихлебывать и не чавкать.

— Звук! — грозно прикрикивал дед.

Маруся с бабушкой переглядывались и дружно прыскали.

— Я никогда не обольщался, мадам, относительно ваших умственных способностей, — презрительно изрекал дед.

Это была ключевая фраза, после которой начинался хорошо отрепетированный маленький спектакль.

Марусе залетала в рот смешинка, и чем больше сердился дед, тем пуще она веселилась. Тогда дед приносил ремень, крутил им под Марусиным носом и вешал на спинку стула для пущего устрашения. Маруся не унималась.

— Отвратительная морда! — ярился дед.

Это была вершина дедова гнева и апофеоз Марусиного истерического веселья, после чего ее, воющую от изнеможения, выставляли в коридор, где приступ хохота мгновенно проходил. Маруся понуро возвращалась за стол, и трапеза заканчивалась вполне миролюбиво.


…Лететь оставалось еще три часа, и спать совершенно не хотелось. Зато безудержно хотелось говорить и смеяться. Во-первых, потому что этого нельзя было делать — строгая дама с переднего ряда время от времени бросала на них возмущенные взгляды в просвет между креслами. Во-вторых, они выпили бутылочку вина, что, как известно, развязывает языки. И в-третьих, и самых главных, прониклись друг к другу взаимной симпатией.

Наверное, такое вот мгновенное дружеское расположение сродни случайно подхваченному любовному вирусу. Настигнет внезапно, как стрела Амура, и ты уже очарован, и хочешь открыть незнакомцу и душу, и сердце, и все тебе в нем интересно.

Они сидели, почти соприкасаясь склоненными головами, тихонько переговаривались, давились смехом, зажимая ладонями рты, чтобы не потревожить сердитую даму с голубыми волосами, и разговор незаметно перешел совсем в иную плоскость. Что этому способствовало — интимность позы, полумрак салона, сонное дыхание пассажиров или извечное стремление человека исповедаться, облегчить душу, переложив часть ее бремени на чужие плечи, — бог весть, но только Маруся все о себе рассказала, поделилась печалями.

Эдуард умел слушать, обладал этим редким даром — заинтересованно сопереживать, а не томиться бесплодной скукой, с растущим раздражением ожидая, когда собеседник наконец-то заткнется и можно будет, перехватив эстафетную палочку, поведать миру о себе, любимом.

— Отрицательный результат — это тоже результат, — сказал он, когда Маруся замолчала.

— Да, я знаю. «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Но это мало утешает.

— Мало, — согласился Эдуард. — Но нельзя же скорбеть вечно. Все проходит — таков гуманный закон жизни. И слава Богу. Иначе жизнь превратилась бы в сплошной кошмар. Согласны?

— На это и уповаю, — улыбнулась Маруся.

— Тем более что осталось у вас гораздо больше. Я имею в виду ваших близких — дочку, старика, подруг.

— А еще есть Чарли и Ксенофонт.

— А это кто такие?

— Кот и пес.

— Вот видите! Полный комплект. Ну, или почти полный…

— А вы чем занимаетесь, Эдуард?

— Маша, вы хороший редактор? — ушел он от ответа.

— Очень хороший, — без ложной скромности заявила Маруся. — Я чувствую язык, стиль, обладаю природной грамотностью, интеллектом, знаю английский и умею включать компьютер, — улыбнулась она.

— Только включать?

— Нет, конечно. Но продвинутым пользователем меня не назовешь. У нас в издательстве обходились без этих сложностей… А почему вы спрашиваете?

— А я, между прочим, лечу на свадьбу к своей маме.

— К маме?! — весело удивилась Маруся. — А сколько же ей лет?

— Шестьдесят два года.

— А ваш отец? Он…

— Жив и здоров. История, увы, банальна до предела. Приударил за смазливой секретаршей. Та оказалась девушка решительная. И когда поняла, что богатый дяденька ничего в своей жизни менять не собирается, пришла к матери и все ей рассказала.

— Вот стерва! Зачем же она это сделала?

— Ну как зачем? Тут сразу две версии просматриваются — надежда устранить соперницу, освободить, так сказать, свято место, а если не получится, насолить ускользающему покровителю. И все это под белым знаменем: «Мы любим друг друга, но ложно понятое чувство долга мешает вашему мужу…» Ну и так далее.

— И что же ваша мама?

— Она вообще дама с юмором. «Напрасно, — говорит, — вы надеетесь, что я вам своего мужа на веревочке приведу, как телка неразумного. Сами эту кашу заварили, сами и расхлебывайте». А та ей: я-то, мол, расхлебаю, молодая и красивая, а ты — старая, толстая и больная…

— Железная логика. По принципу — сам дурак.

— Но срабатывает безотказно. Хотя, возможно, события развивались бы иначе, но все случилось в день сороковой годовщины их свадьбы. И вечером в ресторане отец, видимо, измотанный предприимчивой секретаршей, допустил при гостях некую бестактность. Мама смолчала. Но очевидно, сделала какие-то выводы, навеянные полученной информацией. И, когда сели за стол, поднялась с бокалом шампанского и говорит: «Друзья! Вы, конечно, не знаете, что сегодня мы отмечаем сразу два знаменательных события — сорок лет тому назад родилась наша семья, а сегодня она тихо скончалась, почила в бозе. Давайте помянем ее добрым словом». Все зашумели, что, мол, за шутки? «Это вовсе не шутки, — говорит мама, — а большое и светлое чувство к юной секретарше, которое постигло моего бывшего мужа. Сегодня утром эта особа достаточно жестко мне указала мое нынешнее место, спасибо, не ударила. Так что прощай, любимый!» Далее по сценарию последовала немая сцена. Отец сидит красный как рак. Но даже и тогда еще возможны были варианты, не окажись среди гостей один бельгиец — старинный друг нашего семейства и деловой партнер отца, этнический русский и недавний вдовец. Он поднялся из-за стола, встал перед матерью на одно колено и говорит: «Прошу тебя, Соня, быть моей женой». «Хорошо, — отвечает мама, — я подумаю, если ты сейчас же уведешь меня отсюда». И они ушли…

— А ваш отец?

— Сначала был в шоке. Потом в ярости. Секретаршу эту свою прогнал поганой метлой. А сейчас пребывает в полной уверенности, что все это они заранее оговорили и просто воспользовались его адюльтером в своих гнусных целях.

— Вы тоже так считаете?

— Не знаю, — задумчиво проговорил Эдуард. — Да в общем-то и знать не хочу. Чего уж теперь расследование проводить? Мама, как мне кажется, счастлива. Он сразу увез ее в Бельгию, теперь вот свадьба.

— Чего только не бывает, — покачала головой Маруся.

— Это точно, — согласился Эдуард. — «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…»


39


В зале прилета было немноголюдно.

— Как только утвердитесь в Москве, сразу мне позвоните, договорились? — сказал Эдуард, протягивая ей визитку.

«Эдуард Наумович Полесин. Издатель», — прочитала Маруся и подняла на него изумленные глаза.

Тот весело подмигнул, довольный произведенным эффектом, прощально махнул рукой и скрылся в ночи.

Маруся огляделась и увидела сияющего Франка с большим букетом белых тюльпанов. Он тоже ее заметил, расплылся в улыбке, поспешил навстречу и галантно поцеловал ей руку.

— Здравствуйте, Мария Сергеевна! Добро пожаловать в Бельгию!

— Здравствуйте, Франк! — улыбнулась Маруся, принимая цветы. — А где же Юлька? Хотя, — спохватилась она, — здесь уже одиннадцать, а в Москве вообще час ночи. Правильно сделала, что не приехала. Пока доберемся до вашего Зебрюгге, уже и ночи конец. Пусть поспит, — уговаривала она себя, хотя было очень обидно, что дочка не встретила ее в аэропорту. — А с ней все в порядке? — вдруг вспомнила Маруся свои подозрения и заволновалась. — Ничего не случилось?

— Ничего такого, что могло бы вас огорчить, — горячо заверил Франк. — Она просто осталась дома и ждет вас с огромным сюрпризом.

— Неужели научилась готовить?

— О нет! — театрально закатил глаза Франк. — Боюсь, что эту вершину ей не взять уже никогда.

— Что-то вы не очень смахиваете на умирающего от истощения, — не удержалась теща.

— Это я пухну от голода, — доверительно пояснил зять, распахивая перед ней дверцу автомобиля.

Всю долгую дорогу до Зебрюгге Маруся пыталась перевести разговор на Юльку, но Франк, изображая заправского гида, не закрывая рта комментировал мелькающие за окном пейзажи.

«Чистый калмык, — с досадой думала Маруся. — Что вижу, о том и пою…»

Самое главное, что и разглядеть-то все равно ничего не удавалось — ночь, кромешная тьма.

По мере приближения к Зебрюгге волнение ее все возрастало, она уже ничего не видела и не слышала вокруг и буквально ворвалась в двери дома, отпихнув медлительного Франка.

Юлька стояла в просторной гостиной, покачивая на руках спящего младенца.

Маруся замерла, прижимая к груди букет, не в силах вымолвить ни слова. Из шока ее вывела вспышка фотокамеры, которую успел подхватить проявивший на сей раз невиданную расторопность Франк. Она погрозила ему пальцем и сдвинулась наконец с места.

— Боже мой, Юлька! Как же ты могла! Я ничего не знала! Даже думать не думала… — Она жадно всматривалась в крохотное личико. — Это девочка?

— Девочка. Правда, хорошенькая?

— Прелестная! А как вы ее назвали?

— Мария, — гордо сказал Франк. — В вашу честь. Ну и, конечно, немножко в честь Девы Марии.

— Мамочка, ну что ты плачешь? — Юлька осторожно передала малышку мужу и кинулась к матери. — Радоваться надо, а ты в слезы!

— Я радуюсь, Юлька, радуюсь. Ты даже представить себе не можешь, что сейчас со мной происходит. Ну, дай на тебя посмотреть…

Она отстранила дочку и окинула ее оценивающим взглядом. Юлька поправилась, повзрослела и больше не походила на озорную старшеклассницу — молодая, красивая женщина, спокойная и счастливая.

— Господи! — сказала Маруся. — Как же я соскучилась! Если бы ты знала, как мне тебя не хватает.

— Я знаю. Мне тоже очень тебя не хватает. Но теперь-то мы наговоримся вволю. Я все тебе покажу, будем ездить…

— А как же малышка?

— Когда с собой возьмем, когда с няней оставим.

— А няня надежный человек? — заволновалась Маруся.

— Высший класс, — успокоила Юлька. — И сносно говорит по-английски. Так что сможешь пообщаться. Не забыла еще язык в своей деревне?

— Ты так говоришь, будто у нас в деревне одни только медведи живут…

И тут же унеслась в воспоминания, которые самонадеянно возвела в ранг прошлого, хотя и знала, что поторопилась и они еще долго будут неотъемлемой, основной, горькой частью ее неудавшейся жизни. Неудавшейся, неудавшейся, несмотря на всю ее браваду и отчаянные попытки хорохориться.

— Мам! Ну где ты, мамуль! — теребила ее Юлька. — Эй! Включи глаза!

— Я здесь, здесь. Просто пытаюсь освоиться со своей новой ролью. Думаешь, это так просто — вдруг узнать, что ты теперь бабушка?

— А вы только де-юре бабушка, — учтиво успокоил Франк. — А де-факто — биологическая девушка.

— Ну, если только биологическая, — вздохнула Маруся.

— Мам, ты что, не рада, что у тебя внучка? — обиделась Юлька.

— Ты даже не представляешь, как сильно я рада! Потому что вы с малышкой — это все, что у меня осталось…


А жизнь между тем продолжалась и повернулась теперь совсем другой, новой гранью. И грань эта была прекрасной, как могут быть прекрасны декорации, на фоне которых тоскует главная героиня. Как прекрасен срезанный цветок в красивой вазе: он словно бы полон жизни, но это, увы, обман.

Окно Марусиной спальни выходило в маленький садик. Ветерок трепал занавески, наполняя комнату прохладой и ароматами цветущих растений. Странно, но казалось, что здесь совершенно нет пыли и не надо прилагать никаких усилий, чтобы все вокруг сияло первозданной чистотой.

На кухне хозяйничала бывшая соотечественница.

— Ростовчанка Галя Голубец, — представилась она.

И Маруся невольно рассмеялась.

— Что, смешная фамилия? — не обиделась Галя.

— Да нет, просто вспомнила одного старого знакомого, — пояснила Маруся.

А вспомнилось ей, как давно — она тогда училась в четвертом классе — мама поехала с ней отдыхать в маленький санаторий на Черном море, расположенный в райском местечке под названием Цихисдзири. Жили они в большой палате на восемь коек, под окнами которой во множестве росли крупные красные ягодки, похожие на землянику, только без вкуса и запаха. Маруся собирала их в кружку, не в силах поверить, что те, такие аппетитные, не съедобны.

Вокруг цвели магнолии и рододендроны, возносились ввысь гордые кипарисы, и кружил голову розовый аромат. Маруся трогала прохладные тугие бутоны, украшенные хрустальными капельками росы, каждый раз заново изумляясь разнообразию и богатству природы. Черный бархат ночи высверкивали зеленоватые искры светлячков, а море после шторма кишело студенистыми зонтиками медуз.

Роскошная субтропическая растительность ошеломляла, радуя глаз, но не душу. Зато пробуждала в этой душе жаркие южные страсти. Не у Маруси, конечно, — Боже упаси! Но вокруг нее все томились любовью, разбивались на пары, ссорились, ревновали и менялись партнерами.

Вся эта взрослая курортная суета нисколько ее не волновала до тех пор, пока вокруг мамы не начал увиваться некий гражданин по имени Василий Голубец. Мама, к горячему возмущению, Маруси принимала его ухаживания благосклонно, и она, потрясенная ее вероломством по отношению к отсутствующему отцу и присутствующей, но как бы мешающей дочери, то бишь к ней, Марусе, возненавидела Голубца лютой ненавистью.

Голубец ненависти не замечал, оставаясь добродушно-веселым, и это еще больше подогревало и так-то бушевавшее в груди пламя. Вот тогда-то, в бессильной злобе, она и сочинила свой стишок, призванный окончательно и бесповоротно унизить его в ослепленных фальшивым блеском маминых глазах.

— Я сочинила про вас стихи, — сказала она, глядя в ненавистные зеленые глаза в пушистых ресницах.

— Ну-ка, ну-ка! — оживился мамин искуситель. — Читай!

И она прочитала:
		— Шел по полю жеребец —


		Дядя Вася Голубец!


«Жеребец» весело заржал и опять нисколько не обиделся.


Готовила Галя Голубец отменно, подавала свои кулинарные шедевры всегда сама и присутствовала при трапезе от начала до конца, стояла, скрестив под обширной грудью мощные руки.

Под ее жалостным взглядом Маруся чувствовала себя бездомной собачонкой, прибившейся к добрым людям.

— Ну как же так? — сокрушалась Галя. — Чтоб такая женщина славная и так погано смотрелась! Худая, синюшная. — И обещала: — Ну ничего! Я тебя зараз на ноги поставлю…

Обещание свое повариха сдержала на удивление быстро. Уже через неделю Маруся обнаружила, что юбка едва сходится на талии.

— Эта ваша Галя так вкусно готовит, что невозможно остановиться, — жаловалась она Юльке. — Но это беда, а не благо! Особенно для Франка. Да и ты скоро такой же станешь. Разве можно так есть?

— А разве можно отказаться от такой еды? — смеялась Юлька. — Да Франк за нее удавится! И она же теперь как член семьи. У нее муж с сыном в аварии погибли.

— Я не призываю от нее отказываться. Просто надо договориться.

— Вот и договорись, попробуй…

Не откладывая дела в долгий ящик, Маруся отправилась на кухню. Галя ловко уминала податливое тесто.

— О! — обрадовалась она. — Покушать захотела?

— Ну что вы, Галя! — изумилась Маруся. — Только из-за стола встали. Я поговорить с вами пришла.

— Давай поговорим, — охотно согласилась повариха. — Наливай чайку, а то у меня руки грязные, и садись вот сюда, с краешку.

— Галя! — начала Маруся. — Вы очень вкусно готовите…

— Ой! — отмахнулась Галя. — От моя мамка, то была мастерица. Мужики без портков уходили.

— Без портков? — не поняла связи Маруся. — А при чем здесь…

— Ну а как же? Снимали портки, чтобы больше влезло!

— Но ведь это очень вредно — переедать. А когда вкусно, невольно съедаешь больше, чем необходимо организму.

— Так что ж ты хочешь? Чтоб я варила невкусно? Да какая ж тогда из меня стряпуха! Вон у тебя мужика нету, знаешь почему? Потому что кости любят только собаки. А мужику, ему тело треба. Зачем ему мощи? От я тебя трохи поправлю, так поганой метлой кобелей гнать будешь — не отгонишь. Мое слово верное…

* * *


После завтрака в любую погоду Маруся гуляла с малышкой. Катила коляску по узким мощеным улочкам, любуясь двухэтажными пряничными домиками, теснящимися друг к другу, нарядными ухоженными палисадниками, похожими на огромные цветочные корзинки, маленькими магазинчиками с искусно оформленными витринами, уютными кафе. Все здесь было каким-то нереальным — слишком тихим, слишком чистым и красивым. Хотя разве может красота быть чрезмерной? Просто сказочный Город мастеров, где жители спокойны, приветливы и умны.

Давно, в самом начале своей работы в издательстве, Маруся редактировала книжку одного именитого академика, Героя Социалистического Труда, депутата Верховного Совета СССР и прочая, и прочая. Книжка была сложная, заумная, и Маруся поехала к академику на дачу снимать накопившиеся вопросы.

Она заранее предвкушала беседу с умным, много знающим, талантливым человеком и готовилась принять, впитать его мудрость и жизненный опыт, на лету подхватывая и сберегая бесценные крупицы знаний, слетающие с его губ.

Единственной «ценной» информацией, которую она тогда от него получила, было оброненное мимоходом замечание о произвольно-непроизвольном дыхании человека: хочет — дышит, не хочет — не дышит или просто дышит без всяких желаний. Все прочие разговоры сводились к его детско-юношеским воспоминаниям, связанным с прелестными незнакомками, случайно встреченными в начале жизненного пути. Вот что, единственное, по-настоящему волновало и грело душу восьмидесятипятилетнего старика.

Они медленно брели оскверненным «туристами» весенним лесом.

— Как, наверное, прекрасна была природа в начале века, — предположила Маруся, взирая на загаженные сволочами поляны.

— Вы даже представить себе не можете, насколько она была прекрасна, — грустно сказал академик.

«Почему, почему мы живем в грязи? — думала Маруся. — Чем мы хуже? Чего нам не хватает? Культуры?» Риторические вопросы. Все возмущаются, а кто же тогда гадит?


После обеда приходила няня, и тогда наступало их с Юлькой время. Они купались в холодном Северном море, ели необыкновенно вкусный жареный картофель, которым так славится Бельгия, изысканный паштет и знаменитый черный шоколад, пили золотистое крепкое пиво, гуляли, колесили на машине по живописным окрестностям Зебрюгге и говорили, говорили, говорили.

Вечерами все вместе купали малышку, погружали в теплую пенистую воду крохотное тельце — тушку, как любил повторять Франк. Девочка сначала пугалась, таращила глазенки и смешно, по-рыбьи, открывала ротик. Но тут же привыкала, нежилась, и удовольствие явственно читалось на раскрасневшемся личике. Потом ее извлекали из благоухающей купели, вытирали душистым мягким полотенцем, облачали в ночные, сотканные из облаков одежки, кормили, уже сонную, разомлевшую, и укладывали в кроватку, достойную принцессы или, может быть, феи, под воздушный розовый балдахин.

Чудесные детские вещички приводили Марусю в полный восторг. Это были маленькие шедевры — индустрия счастья, нежности и любви. «Когда росла Юлька, такого не было и в помине. А уж когда росла я! Или этого не было только в нашей стране, гордо шагавшей своим особым, непроторенным путем — тернистой дорогой борьбы за грядущее счастье? А мир вокруг спасался красотой? Может быть, именно поэтому мы такие разные? И сколько еще должно пройти веков, чтобы плюнуть на улице стало таким же диким, как на пол в собственной квартире?»

Уложив малышку, они пили чай и прощались до утра.

Маруся принимала душ, старательно перебирая в памяти впечатления минувшего дня, потом ложилась и читала, пока не начинали слипаться глаза. Но едва выключала свет, как сон моментально улетучивался, круша возведенные ею хрупкие преграды, и тогда возвращались воспоминания…


40


А время двигалось неумолимо, и дни, заполненные до предела, мелькали один за другим, тем быстрее, чем меньше их оставалось.

Машку-маленькую начали подкармливать молочными кашками, овощным и фруктовым пюре.

— Что это за птичья еда? — сокрушалась Галя Голубец. — Дите уже большое, сидит впроголодь.

— Да как же впроголодь, Галя? Смотрите, какие у нее щеки! Вот-вот лопнут…

— Воздушный шарик тоже пышный, а внутри пустой! — сердилась повариха. — Где это видано, чтоб дитя из банок кормить! Ты сама-то попробуй, что в них намешано. То ж трава! Отрава! Дитю расти надо, на ноги становиться, а оно с тех банок ноги протянет.

— Это специально разработанная детская еда…

— Это консервы-то детская еда?! — изумлялась Галя.

Дискуссии продолжались с завидной регулярностью, пока повариха не настояла на своем праве кормить «дите» так, как она считает правильным и нужным. И хотя никто ей своего согласия не давал, Галя почуяла наступивший перелом и в один прекрасный день появилась в детской с деловым видом и плошкой в руках.

— Что это? — подозрительно повела носом Юлька.

— Щи, — спокойно сообщила Галя Голубец.

— Щи?! — не поверила своим ушам Маруся. — Вы собираетесь кормить щами четырехмесячного ребенка?!

— Собираюсь, — подтвердила повариха. — Все свеженькое, чистое, проваренное. И овощ, и мяско в кашицу смолола.

Глаза ее горели решительным огнем, рукава просторной блузы были высоко закатаны, и Маруся с Юлькой поняли — не остановить.

Машуня лежала в кроватке и тихонько поскуливала в ожидании кормежки. Галя извлекла ее могучей рукой, пристроила на коленях и аккуратно заправила ложечку со «щами» в с готовностью распахнувшийся ротик. Малышка на секунду замерла, как бы прислушиваясь к новым ощущениям, и вдруг заорала басом, сжимая крохотные кулачки. Личико ее покраснело, она судорожно хватала подносимые Галей ложки, подстегивая ту гневным воплем. И было абсолютно ясно: орет «дите» от ужаса, от страшного ожидания, что этот волшебный, ни с чем не сравнимый, упоительный праздник закончится и вернутся отвратные, пресные будни. Плошка стремительно пустела.

— Галя, — подала голос Маруся, — вы растянете ей желудок. И она станет, как… Франк.

— Как Франк она станет, если будет глотать вашу прикормку, — отрезала Галя. — А начнет нормально кушать, так станет, как я…


В августе состоялось знакомство с родителями Франка. Они собирались приехать в Зебрюгге, но Юлька предложила перенести встречу в Брюссель — в конце лета там проходила ежегодная выставка цветов.

— Мамуля, ты должна это видеть! — безапелляционно заявила она.

— Зрелище действительно великолепное, — согласился Франк. — А заодно и город посмотрите.

— Но это же целое путешествие! — разволновалась Маруся. — Может, не стоит подвергать малышку таким испытаниям?

— Каким испытаниям, мам? Одно сплошное удовольствие, вот увидишь! — засмеялась Юлька. — Это же не Россия!

— Боюсь, что Машуня не вынесет разлуки с Галей, — привела последний аргумент Маруся. — Не захочет есть консервы после ее изысков.

— Машуня!.. Франк! Вот кто действительно не переживет. Поэтому Галя поедет с нами.

— А где же мы будем жить? В гостинице? Но разве ей разрешат там готовить?

— У них в Брюсселе огромная квартира. Не переживай, мамуль! Все будет хорошо! Даже лучше, чем ты ожидаешь…

Но эти несколько дней в Брюсселе и сказочная площадь в центре столицы, покрытая ярким ковром из бегоний, и милейшая чета Ван Энде — все уже было покрыто легким флером печали от предстоящей разлуки.

День шел за днем, приближая неминуемый отъезд. И к Марусиной досаде, последние деньки собирался омрачить своим приездом Роман.

Вот он заведет разговор о том, что не все еще потеряно, что можно еще восстановить безвозвратно утраченное, соединить несоединимое, и что она ему ответит? То есть совершенно очевидно, что она ответит. Но как все это тягостно, ненужно…

Она вздохнула и покачала коляску. Машка-маленькая таращила круглые глазенки и даже не думала засыпать.

— Ну что ты, моя кошенька, разгулялась? Давай-ка я тебе песенку спою.
		Спи, моя радость, усни,


		В доме погасли огни,


		Дверь ни одна не скрипит,


		Мышка за печкою спит,


		Птички уснули в саду… —


пустила петуха Маруся.

Машка-маленькая скривилась и горько заплакала.

— Что же это вы, бабуля, ребеночка так терзаете? Нет у вас ни стыда ни совести!

Маруся вспыхнула и сердито обернулась.

В дверном проеме, небрежно облокотившись о косяк, стоял Медведев и насмешливо смотрел на нее.

— Ты… — залепетала Маруся. — Я…

Митя подошел к коляске и взял орущую Машку на руки.

— Напугала тебя глупая бабка своими завываниями до полусмерти…

Машка беззубо заулыбалась и пустила слюни.

— Прелестная крошка! Сразу видно, что девочка. Давай родим ей тетку?

— Ка-какую тетку? — задохнулась Маруся.

— Как это какую? Наша дочка ей кем придется? Теткой! Но только при одном условии, — сурово сдвинул он брови. — Ты должна обещать мне, что никогда, ни при каких обстоятельствах не станешь травмировать ее слух своими… «дивными» песнями.

— Клянусь, — сквозь слезы улыбнулась Маруся.