Меня зовут Дамело. Книга 1
Инесса Владимировна Ципоркина


Архипелаги моря Ид






«Меня зовут Дамело» — книга-зеркало к трилогии «Личный демон». Проблемы того же порядка, тот же расклад: жизнь, любовь, смерть, суд, ад — только решать их, проходя собственную полосу препятствий, приходится мужчине. Он должен выиграть предложенную богами покерную партию — а может быть, ее предложили не боги, а сам он себе предложил? Но зачем бы уверенному в себе красавцу-ловеласу рисковать самооценкой и налаженной жизнью, чтобы узнать о себе столько нового и лишнего? Читайте и узнаете.






Инесса Ципоркина

Меня зовут Дамело

Книга 1





Глава 1

Плохой индеец


Глазурь зашипела под горелкой, запузырилась, пошла по золоту крем-брюле рыжими подпалинами, «лисьими хвостами» — трехлистник вверх, трехлистник вниз, ягоду в центр, лист мяты сбоку, хрусткое карамельное копьецо наискось, поверху всего паутинка, пальцы привычно-нежно подхватывают легчайшее плетение… Ни одной женщины он не касался так, как карамельных украшений для тортов, десертов и крокембушей.[1 - Крокембуш — высокая коническая башенка из профитролей с начинкой, скрепленных карамелью или специальным сладким соусом. Украшена карамельными нитями, засахаренным миндалем, фруктами, цветами. Подается на свадебных церемониях, при крещении, на Рождество — прим. авт.] Ни одна женщина того и не стоила.

Дамело оглядел кухню. СВОЮ кухню. Владельцем ресторана был не он, но здесь была его территория. Пока, во всяком случае.

Тихо кипел флан на водяной бане, вздыхал в печи бисквит, воспоминания о вечере пятницы потихоньку улетучивались: внезапно накатившее чувство одиночества, спектакль «Спаси меня, мамочка, мне страшно», разыгранный перед незнакомкой, секс с пышущей сочувствием зрительницей — все забылось. Запахом кипяченого молока потянуло от флана — и это оказалось важнее вчерашних клятв и признаний. Дамело метнулся к плите, разорвал фольгу на кастрюльке с такой яростью, словно то была грудь врага, выдохнул облегченно: нет, слава яйцам, показалось.

Так уж он был устроен: сиюминутное тянуло Дамело к себе, завораживало недолговечностью, зато рядом с многолетним или, не дай бог, многовековым он отчаянно скучал.

— Что ты можешь им предложить, кроме разового траха? Ничего! — торжествующе заявлял в таких случаях зануда Диммило. Он и сейчас это заявил. И немедленно развил мысль:

— Вот почему тебе приходится понижать планку требований аж до самого плинтуса.

— Нахуй пошел, — дружелюбно посоветовал дракон.

Дракон жил у Дамело на правах не то канарейки, не то хомяка, существовал в воображении, действовал в реальности и всегда просыпался не вовремя. Дамело иногда удивлялся тому, что Димми не видит это исчадье коллективного подсознания. Особенно когда лучший друг так и норовил влезть ему даже не под кожу, а под свод черепа и что-нибудь в личности Дамело усовершенствовать.

— Учти, они будут становиться все старше и толще, твои случайные бабы. Или все моложе и худее, пока тебя не посадят за педофилию, — предупредил Диммило, проследив глазами за профессионально откляченной задницей официанта, выскользнувшего в зал с огромным трайфлом[2 - Трайфл — традиционный английский десерт из кусочков бисквита, пропитанных кремом, фруктов и взбитых сливок. Обычно выкладывается слоями в большой стеклянной вазе — прим. авт.] на подносе.

Ваза с кусочками пресной зимней клубники выглядела коронным блюдом людоеда-сладкоежки: красные ягоды торчали из крема, будто пальцы с маникюром. Много-много пальцев с ярко-красными ногтями, вперемешку с пухлыми савоярди,[3 - Савоярди (оно же «дамские пальчики») — бисквитное печенье вытянутой овальной формы, покрытое крупинками сахара. Савоярди легко впитывают жидкость и становятся от этого очень мягкими, поэтому используются во многих тортах и десертах — прим. авт.] измазанными сливочной пеной и малиновым вареньем.

— Название придумать не забыл? — снова ожил дракон.

Он любил помогать людям в затруднительной ситуации. Главным, по мнению дракона, было не стоять на месте, а двигаться вперед. К познанию и прозрению, бесценному даже в малости. Например, в понимании того, что розовые куски бисквита, утопленные в креме и варенье, похожи на кучку отрубленных пенисов. «Дамские пальчики и бедные мальчики», традиционный английский десерт, истинно альбионское наслаждение, заходите к нам еще, господин Лектор.

— Слышишь, что я тебе говорю? — наседал Диммило.

Хуже всего было не то, что дракон читал мысли.

— Отвали, пидор.

Хуже всего было, что он их озвучивал. Голосом Дамело, ртом Дамело, в присутствии знакомых Дамело. Рогатая рептилия обожала говорить под руку и ломать хрупкие предметы. Например, отношения.

Диммило, мстительный засранец, демонстративно окунул два пальца в остывающий белый шоколад, вынул, полюбовался на стекающие в миску густые белые струйки, поднес ладонь ко рту и тщательно облизал, демонстративно толкаясь языком между пальцев. Ну вот, шоколадный топинг, считай, испорчен. Хорошо, что на кухне нет ни камер, ни народу. Дамело так же демонстративно перелил оскверненный шоколад в кондитерский мешок и принялся разлиновывать черничное моэлье:[4 - Моэлье — пирожное с желейной начинкой, как правило, фруктовой или шоколадной, украшенное поверху глазурью или кремом — прим. авт.] волна — завиток — линия вниз, словно ЭКГ у трупа — волна — завиток. Небрезгливый Диммило, знакомый с поварскими секретами не понаслышке, лишь облизнулся, протягивая загребущие лапы к остаткам шоколада в миске.

Дамело бросил долгий взгляд на нож-сечку в дальнем углу стола — широкий, тяжелый, с удобной рукоятью — и произнес:

— Говноед. Брысь отсюда.

— Ухожу, ухожу, ухожу, — поднял руки Диммило. — Только скажи, кто кому телефончик дал — ты ей или она тебе? Твой мобильник звонит.

— Чччерт! — ругнулись хором Дамело и его дракон.

Нечего было оставлять телефон на стойке, красавчик. Это хрен свой ты можешь присунуть кому попало, а телефон прячь подальше и в руки не давай.

— Алло. Я. Помню. Нет. Не получится. И завтра. И послезавтра. Лучше никогда. Да, я такой.

Содержание разговоров ПОСЛЕ, то ли затертое, то ли отшлифованное до блеска, давным-давно не оставляло горького привкуса вины на языке.

— А у вас молоко убежало! — вздумал ерничать Диммило.

— Вон. Пидор-говноед.

— Ухожу, ухожу, ухожу! — и придурок Димми, виляя бедрами, покинул кухню, хорошо хоть выгонять не пришлось. Начиналось самое горячее время для дешевого ресторанчика на кок-стрит — субботний вечер.

Суббота заставляет платить за вечер пятницы сполна, накручивая грабительские проценты. Сейчас пойдут косяком: парочки — стесняющийся вовремя свалить рыцарь и одуревшая от надежд телка, то бишь прекрасная дама на час, и компании — три-четыре бывших прекрасных дамы, чьи рыцари оказались не столь куртуазны, поэтому их надо немедленно изругать на все корки, заедая обиду десертами мсье Дамело.

Во всех релизах он числился как мсье Дамело. Практически из Парижа. Практически месье.

Дамело, в общем-то, не протестовал, когда его выставляли французом. Какая, в сущности, разница, имя нерусское — значит, может оказаться кем угодно, хоть индейцем кечуа.

Кем, собственно, он и был.

За кого его только не принимали — от монгола до филиппинца. Притом, что внешность у Дамело была самая индейская, хоть в определитель помещай: смуглая кожа, прямые брови вразлет, узкие раскосые глаза, прямой нос с широкими ноздрями и рот, слишком чувственный для мужчины.

Видимо, никому и в голову не приходило, что кровь южноамериканских индейцев может достичь северных берегов. Хотя почему нет? Желание выбраться из бронзового века способно посетить и индейца. Особенно если это плохой индеец, не уважающий заветы отцов и не стремящийся слиться в одно целое с родной айлью и почитаемым уака.[5 - Кечуа живут общинами-айлью, которые объединяет кровное родство, общая территория, общинное распределение урожая, а также культ почитания общего тотемного предка, так называемого уака — прим. авт.] Ну не всем же считать цивилизацию белых людей миром печали и трусости! Дед и бабка Дамело, например, не считали. А родители — те вообще искали белых людей побелей и так увлеклись, что оказались в Северной Венеции, где и осели, решив: от добра добра не ищут.

Их сынок, названный Damelo, что по-испански значит «дай мне это», двинул дальше, на поиски того, что бы ему захотелось взять и оставить себе, пусть не навсегда (Дамело, как никто, знал: слова «вечно», «всегда», «никогда» пусты, словно высушенные тыквы, оттого и эхо у них знатное), но хотя бы на какое-то время. Прихватил с собой дракона Амару,[6 - Амару — змей из перуанской мифологии, посредник между мирами, покровитель шаманских путешествий — прим. авт.] лишив родню удачи, и сел на поезд в первопрестольную. Родители, конечно, прокляли блудного сына незамедлительно, но через пару лет простили, поняв, что добро все-таки в добре, а отнюдь не в том, чтобы прозябать на полставки в фирме папиного знакомого. Тем более, что через пару лет и фирмы больше не было, и знакомого так-таки пристрелили в глухом питерском дворе-колодце, где небо круглится над крышами, точно огромный равнодушный глаз и ни одно окно в стенах не светится, будто не двор это, а сенот,[7 - Сеноты — природные провалы в сводах известняковых пещер. Находятся на полуострове Юкатан в Мексике и на островах карибского бассейна. Индейцы майя использовали их в качестве источников воды и мест для жертвоприношений — прим. авт.] майянские врата в царство мертвых.

Дамело рассеянно наблюдал за тем, как Амару вылизал остатки шоколада, всхрапнул и положил голову, украшенную ветвистыми рогами, на кухонное полотенце. Точно пьяный олень Рудольф, мелькнуло в мыслях Дамело. Олень размером с крысу.

Праздников у кондитеров не бывает, вместо них всегда авралы. Люби Дамело чуть меньше ядовитую, изощренную еду белых, от которой их тела становятся текучими и нежными на ощупь, словно грязь, он бы сейчас злился и ругательски ругал всех и вся: Димми с его попытками обратить друга в свою веру и заразить своими идеями, будто чумой, хозяина с его жадностью, сделавшего ресторан в режиме «до последнего», посетителей с их страхом, запах которого облаком стоял в чайном и кофейном залах, перебивая запах корицы и ванили…

— Скажите, пожалуйста! — ворвался в кухню напористый женский голос. Голос-бур, голос-сверло, голос-дрель. — Скажите, пожалуйста! В этом салате точно нет киви? У моего мужа аллергия на киви, поэтому мне нужно знать точно!

Дамело обернулся, слегка набычившись, поглядел искоса. Женщина оказалась даже аппетитней, чем в отражении на дверце холодильника: крепенькая молодая самочка, заполучившая в свое гнездо лучшего из своей стаи. Гордая тем, что ей удалось. Желающая всем продемонстрировать: смотрите, что у меня есть! Муж! С аллергией на киви!

— Киви нет. Есть личи. У него нет аллергии на личи?

— Я… я-я-я не знаю… — залепетала жена своего мужа. Самого лучшего — там, где она его нашла. А здесь — здесь был Дамело. Привыкший, что в его присутствии женщины начинают лепетать.

— Экзотические плоды, — с хрипотцой произнес Дамело, подходя ближе, — вкусны, но часто оказываются аллергенны.

И засунул большой палец даме в рот, выворачивая уголок рта наружу, размазывая яркую помаду по щеке. Дама задохнулась от возмущения… и сжала губы — крепко, словно капкан захлопнула.

Закуток на задах кухни (который ресторатор упорно называл чилаутом, а прочие — не менее упорно — чуланчиком) после набега Дамело и заботливой жены, конечно же, пришлось проветривать, иначе терпкий запах чужого удовольствия стоял бы в чулане до завтра. По открытой двери персонал сразу понял, кто здесь только что резвился: о выходках «мсье» в ресторанном мире ходили легенды. Которых Дамело не хотел, но и не боялся.

— И чем ты их берешь? — без особого интереса, скорее по привычке покачал головой повар по холодным закускам, псевдо-итальянец, псевдо-японец, псевдо-филиппинец по прозвищу Хилер.

Вообще-то был он из Митино и звали его Сеня. Поэтому для заказавших суши он был Сэн, для любителей пиццы — Сэнни, а для всех, не знавших, что бы еще такое сожрать невиданное — Хилер. Благо до филиппинской кухни посетители доходили в том состоянии, когда все слова кажутся смутно знакомыми, но смысл почему-то ускользает.

— Я всё видел, между прочим, как ты ей пальцы в рот пихаешь. Если б я кому так… Эххх! — и Хилер рубанул ножом по куску пармезана с таким видом, словно это злосчастный сыр виноват, что мастер закусок никому не запихивает в рот пальцев, пахнущих луком и винным уксусом.

— Готовь хуже, Хилер, пусть придут с жалобой. Тут ты и сделаешь свои сексуальные пальцы веером, — давясь от смеха, посоветовал тот самый официант, что сладко выгибался перед Диммило — не первый раз, между прочим, выгибался.

— Работаем, — сухо предупредил Дамело. — Эдемский.

В кухню на всех парах влетел хозяин, потомственный ресторатор Едемский, пишущий себя через «э», не зная, что глухоманная, самоедская его фамилия — древняя, боярская, едва ли не старше города, в котором он сейчас подвизался, держа пару плохоньких едален и мечтая со временем выбиться в люди, наверх, туда, где деньги, кровь и унижения льются рекой. Персонал, предупрежденный Дамело, даже с ритма не сбился, продолжая рубить и шинковать. Все давно привыкли к чутью «мсье» и доверяли ему безоговорочно.

Едемский-Эдемский сверкнул глазами:

— Почему чилаут открыт?

— Я там трахался, — постарался дракон, озвучил сокровенное.

— Да? Удачно, надеюсь? — осведомился хозяин. Был он сволочь, вор, сноб, но не ханжа.

— Удовлетворительно, — кивнул Дамело и отправился к своим заготовкам. Перепих перепихом, а десерты сами себя не приготовят.

— Кобелина, — пробормотал хозяин — с гордостью, точно сам породу вывел.

* * *


Дамело опустил руку в воду и тут же отдернул: в ванне все еще был кипяток.

— Суп из меня сварить решил, — не столько спрашивая, сколько утверждая, обернулся он к дракону. Амару приоткрыл розовый бархатный рот с шутливой угрозой: радуйся, мол, что не ростбиф пожарить. По зеркалу стекали капли влаги, падая прямо на драконью спину со сложенными кожистыми крыльями. После подогрева воды прицельным огненным плевком ванная превратилось в парную. Зря он попросил Амару надраконить немного горячей воды, обнаружив, что из крана течет исключительно ледяная. Лучше бы подождал, пока соседи соберутся на работу, отключат краны и можно будет, наконец, вымыться после смены. А теперь придется ждать, пока остынет полная ванна кипятка. Чертова зверушка.

Но уж очень хотелось расслабиться после тяжелой ночи. Время праздничного выпендрежа — море заказов на экзотические сладости, романтические торты после полуночи, десерты со спрятанными кольцами, «Скажите, а вы частные банкеты обслуживаете?», спрошенное тоном «Танцуете ли вы приватный танец на коленях у заказчика?» — хорошая, хорошая ночь.

Дамело потянулся и рухнул на кровать не раздеваясь. Тому, кто весь день на ногах, необходима именно такая кровать, широкая, с идеально подобранным матрасом. Многие бы сказали — траходром.

— Ты когда на кровати-то трахался? — озвучил мысли Дамело Амару.

Действительно. Семь минут приятных ощущений у себя между ног, полученных в неподходящем, но безлюдном месте — все, что знает Дамело о любви. Ему вполне достаточно этого знания. Он не желает строить иллюзии, а потом наблюдать их разрушение. Однажды весь мир вокруг станет как Диммило и попытается навязать индейцу кечуа новое знание, но пока он молод, глуп и счастлив…

Пальцы руки коснулись пола, дыхание вырвалось из груди с тяжелым, натужным рыком, будто в помещение проник дракон покрупней Амару. Дамело спал и видел сон.

С Трехголовым Дамело знаком с колыбели. Со своей колыбели, разумеется. Сперва с ним разговаривала лишь одна голова — младшая. Мальчик с раскосыми глазами, которые всюду видели драконов — под кроватью, в шкафу, на чердаке, где под теплыми трубами мягким слоем лежала пыль, перемешанная с голубиным гуано и сизыми перьями — так вот, только одного дракона в окружающем мире мальчик никогда не встречал. Потому что тот жил внутри. И было у него три головы: младшая, средняя и старшая. Пускай между ними были считанные минуты или даже секунды разницы — нельзя же рождаться по частям? — головы отличались друг от друга, словно три брата-не-близнеца. Младший приветственно загомонил, едва увидев маленького Дамело. Средний заговорил много позже, когда Дамело пошел в школу и узнал, что почитаемые уака — не легенда общин кечуа, а вполне материальные люди, к тому же довольно неприятные.

Дольше всех молчал Старший. Он молчал, когда Дамело выкурил свою первую сигарету. Молчал, когда Дамело выпил свою первую бутылку пива. Молчал, когда Дамело потерял девственность и когда забрал девственность. Все эти испытания мужественности белых, пройденные Дамело, не заставили Старшего разомкнуть уста. Наверное, ждет, что я отправлюсь на охоту, вооруженный самодельным копьем, и принесу ему шкуру оцелота, злился Дамело.

А однажды Дамело подрался — без всякой благородной цели вроде защиты невинной девы. Если кто и выступал в той драке в качестве девы, то сам Дамело. Конечно, это была не первая драка молодого индейца. Просто раньше ему всегда что-то мешало: то детская обида, то ярость, застилающая сознание багровым маревом — из-за них он не мог наносить и отражать удары, не мог сосредоточиться на драке, а сосредотачивался на чем-то совершенно неважном, ненужном, видел и чувствовал слишком много.

Как девчонка, честное слово.

В той самой драке не было ничего, кроме драки. Лишь кулаки (один — с намотанной на него цепью, один — с зажатым ножом-выкидухой), летящие навстречу, лишь тело, уходящее из-под удара, лишь он и тот, напротив. Никаких «почему», «за что», «я же прав» и «это несправедливо». Мальчик стал мужчиной, а мужчине стало по хрену, почему, за что и кто прав.

Потом Дамело пришел домой, проблевался кровью, уснул в ванне и не проснулся даже когда вода остыла — только тогда Старший соизволил явиться Дамело во сне и произнес:

— Дурак. Бежать надо было, а не подставляться. Ду-рак.

Тут Дамело понял: и вправду дурак. Кабы фронтальный выкидной нож — ни силы, ни умения не нужно, чтобы таким убивать — получил секундный доступ к твоему подреберью — что тогда? На долю секунды, на один удар обреченного сердца, на одно движение безжалостного пальца? Лежал бы ты сейчас, молодой, красивый, в луже собственной крови, чувствуя, как холодеют руки-ноги, и не понимая, за какие мелкие шиши отдал свою так и не начавшуюся жизнь. Как ни странно, мысль не вызвала страха. А вызвала ощущение собственной дури и твердое «Больше никогда!» — обет не мальчика, но мужа. Никогда больше Дамело не доказывал свою крутость в драке и не выходил безоружным против ножа, цепи и пьяной компании.

А Трехголовый разговаривал с ним уже всеми своими головами, отчего немного утратил свою таинственность, потому что никаких великих истин не изрекал, внутренним светом не сиял и вообще с годами стал близким, родным почти. Да и слова его были просты и знакомы, как будто Дамело вел беседу не с трехглавой чешуйчатой тварью, а с Диммило, другом детства, живым репьем, вцепившимся в Дамело, точно в собачий хвост. Разговаривал, зная: никуда им друг от друга не деться. И это слегка раздражало непостоянную душу плохого индейца.

— Хватит уже собой гордиться, — рычит Средний, зануда почище Димми. — Индеец ты, индеец, никто тебя за белого не принимает.

— Врё-о-о-ошь… — тянет Дамело. — Я мсье Дамело, кондитер-француз, о мон дьё, я говорю на лингва франка,[8 - Лингва франка (франкский язык) — язык, который используется для межэтнического общения. На кечуа разговаривает около 12,4 миллиона человек в Южной Америке, поэтому он иногда используется как лингва франка в Амазонии — прим. авт.] я самый натуральный франк, какой же я, к шуту, индеец?

— Только французской болезни не хватает,[9 - В средние века французской или галльской болезнью называли сифилис — прим. авт.] — шипит Средний. Воображение у него, как у Хичкока или как у мамочки, а то и как у мамочки Хичкока: одни кошмары на уме.

И вдруг над средней головой встает. Будто радуга из карамели. Будто солнце из туч. Будто вся индейская гордость, которую не объяснишь ни Среднему, ни Димми, ни кому бы то ни было из белых. Встает старшая голова, перед которой Дамело по-прежнему чувствует себя даже не мальчишкой, а девчонкой. И это ужасно обидно.

— Не надоело словами сорить? — спрашивает Старший. И, кажется, в кои веки спрашивает он не у Дамело, а у Среднего, то есть почти у себя самого.

Старшая голова смотрит на Дамело и неожиданно подмигивает ему: складчатое веко опускается и поднимается, наполняя душу молодого кечуа сиянием ярче самого Инти.[10 - Инти — бог Солнца в мифологии инков — прим. авт.]

Индеец старательно скрывает свой восторг. Он взрослый мужчина. Ему надо приходить в восторг совсем от других вещей, а вовсе не оттого, что во сне ему подмигнула никогда нигде не существовавшая ящерица. Ведь Трехголовый — всего лишь плод воображения Дамело. И если Амару может сожрать поддон шоколадно-бисквитного лома, вскипятить ванну воды, испортить отношения с женщиной и начальством, подбрасывая на язык Дамело его же, Дамело, истинные мысли, то Трехголовый может насылать сны. Которые наверняка что-то значат, вот только у индейца не так много времени, чтобы ходить к белому шарлатану, притворяющемуся шаманом, рассказывать свои сны и ждать, пока шаман-шарлатан их разгадает.

— Пойдем, — говорит старшая голова. Идти здесь некуда, от входа в жилище Трехголового до скальной полки, с которой дракон бросается вниз, в синий от небес провал, два драконьих шага. Или двадцать человеческих. Значит, Трехголовый решил сбросить Дамело с обрыва. Или покатать на спине. Дамело не знает, какое из предположений невероятней.

Трехголовый тем временем уже дошел до скального выступа и показывает вниз:

— Смотри. Идет.

Индеец смотрит на женскую фигурку, упорно карабкающуюся по Последней тропе. Узкая, местами осыпавшаяся, точно выщербленная лестница старинной башни, Последняя тропа обвивает Драконий кекур[11 - Кекур — столбовидная или конусообразная скала, обычно расположена в реках, морях или на берегу — прим. авт.] и служит единственной цели — доставке жертв Трехголовому. Дамело бы сравнил ее с грузовым ресторанным лифтом, подвозящим готовые блюда к окну раздачи, но для дракона жертвы — не еда. Молодой кечуа и сам не знает, что они такое.

Трехголовый не ест людей. И в то же время выживших после встречи с ним не остается. Дамело знает только одного выжившего — себя, но не знает, почему дракон не забрал его жизнь — пожалел? Побрезговал? Отвлекся? В любом случае, женщине в богатых одеждах, промокших от пота, крови и ароматических масел, повезет меньше. Вернее, не повезет вообще. Но несмотря на столь незавидное будущее, жертва сама ползет на вершину утеса, спасать неблагодарное племя свое. Ползет, словно змея, на брюхе, по камням, отполированным животами тех, кто шел на заклание, тех, кто верил, будто кровавые приношения не разжигают аппетит, а наоборот, делают чешуйчатую тварь добрее. Индеец не может над ними смеяться: его народ так же глуп, хоть и живет с драконами бок о бок тысячи лет.

Видно, время ничему не учит. А значит, время бессильно. Впрочем, так Дамело и думал.

Жертва поднимает лицо. Она уже близко, лучшая из своего народа, красивая и полная сил, чистая и верная, такая хорошая, каких только дракону и отдавать. Не жить же с ними, в самом-то деле? — усмехается Дамело. С ними, лучшими, никто ужиться не в силах. К драконам их, к драконам!

Отчего тебя не убили свои? Это было бы милосердием — убить тебя внизу, в речной долине, одурманенную отваром и дымом сжигаемой коки, среди цветов и восхвалений. Мать и сестры держали бы твои руки в своих, отец и братья гордились бы тобой. И ты бы даже не почувствовала, как умерла. Нет, они не захотели брать вину на себя. И отправили тебя сюда, в пасть Трехголовому. Или под удар могучей лапы. Дамело и сам не знает, как дракон приканчивает тех, кто поднимается на вершину уака[12 - Уака — священные места инков и других индейцев Южной и Центральной Америки. Инки наделяли сверхъестественными силами самые разнообразные предметы, природные явления, места и даже горы, называя их «уака» (объект почитания, святое место) — прим. авт.] в священном трансе со священной целью — обеспечить племени, живущему внизу, хороший, сытый год.

А женщина все смотрит и смотрит на Дамело — взглядом, потемневшим от страсти. Она не помнит себя, зрачки ее, расширенные кокой, затопляют радужку, глаза ее — два солнечных диска в полном затмении. Но даже резь в глазах не заставит ее отвернуться, она видит лицо своего короля, своего Сапа Инки,[13 - Сапа Инка (буквально «Единственный Инка») — правитель инков. Каждая айлью (община инков) вела свое начало по мужской линии от того или иного Сапа Инки — прим. авт.] ради того, чтобы он был здоров и счастлив, она шла по дороге, усыпанной цветами, ради этого ее семья пела радостные песни, провожая на смерть самую лучшую, самую красивую, самую невинную из своего рода… Жертва должна быть добровольной. И радостной.

Вот она и радуется, ползя в трансе по ослизлым камням Последней тропы, задыхаясь от любви и от тяжести навешанных на нее побрякушек.

Какие дураки, думает Дамело. Инти всемогущий, какие же мы все дураки.

— Это тебе. Бери, — говорит ему на ухо Трехголовый.

И Дамело не успевает крикнуть «нет».

* * *


Проспав полдня в одежде и обуви на неразобранной постели, почему-то чувствуешь себя еще более грязным, измотанным и ни на что не годным, чем перед сном. Но встреча с Трехголовым того стоила. Трехголовый по пустякам не снится. Значит, жизнь снова переменится — что не радует, не мальчик уже, чтобы радоваться зову.

Еще лет пять назад Дамело был счастлив ощутить зов — отчетливое желание угробить свою налаженную жизнь, броситься в неизвестность, как драконы бросаются в небо с каменного уступа. Иначе не взлетишь, на крыло становятся только так, рискуя собой. Но сейчас, как белый человек, Дамело чувствует не зов, а лишь смутное недовольство и сам себя спрашивает: чем задавить в себе стремление к разрушению — отдыхом, разгулом, враньем себе? Откуда взять упорства, чтобы латать и латать привычный образ жизни, расползающийся под напором зова? Где раздобыть терпения, чтобы продолжать жить прежней жизнью? Упорство и терпение — вещи несравнимые. Есть разница: долбить и долбить в жилу, будто не человек ты, а кернер, пробивающий тоннель в пустой породе — или смиренно ждать, пока камень рассядется сам и золото блеснет в нем, точно лунная дорожка на темной воде.

Индеец выпускает остывшую воду из ванны, набирает чистой, горячей, ложится в нее и закрывает глаза. Он любит воду, как могут любить ее те, в чьи гены впитался ужас перед засухой, пустил корни на изнанку души — не вытравишь. Вода уносит усталость, боль и грязь — и мысли, которые, если приглядеться, та же грязь, боль и усталость. Пусть уходят, оставляя блаженное безмыслие и тянущую пустоту ожидания, от которой все равно не избавиться.

Ждать Дамело ненавидел. А приходилось.

Есть вещи, которые нельзя торопить. Просто потому, что бесполезно, они никогда не торопятся. Поэтому все, что можно сделать — это занять себя делом рискованным, захватывающим и, как большинство таких забав, жестоким. Например, издевательством над салагами, оно же обучение молодежи азам профессии.

Дамело любил, когда предсказуемое течение событий оборачивалось катастрофическим. Любил видеть, как умиротворение и гордость сменяет паника, как ожидание похвалы от него, шефа и мастера, превращается в желание дорогого шефа убить, расчленить и сунуть останки в бак с просроченным, кисло воняющим мясом. Амару тоже любил мгновения, когда поднос с возвышающимся на нем свадебным тортом летит на пол, взрываясь сладкой бомбой и заляпывая полкомнаты кремом и ошметками бисквита. Когда в глазах команды стажеров, выпекавших, прослаивавших и украшавших засахаренными цветочками помпезную башню в человеческий рост, не остается ничего человеческого — лишь животный ужас и злоба. Когда после хлесткого окрика: «Шесть часов на новый торт! Время пошло!» людей начинает носить по пекарне, будто сухие листья.

— Как-вы-могли-что-вы-наделали-знаете-кто-вы-после-этого!!! — в истерическом женском вопле не было ни единой вопросительной интонации, но Дамело все равно переспрашивает:

— Кто?

— Скотина! Идиот! Мудак! — заходится нервная стажерка.

— Ах, медведь-бурбон-монстр, — кивает Дамело. И подходит ближе, и нависает, точно хищник над сжавшейся в комок добычей: — Мудаков много. Случайностей еще больше. Учись терпеть. Молча, — и подпустив в голос горлового рычания: — Работать, живо!

Визгливую девку уносит, точно порывом ветра. Дамело идет в подсобку, якобы за специями, бросив через плечо довольный взгляд на обезумевшую молодежь. Привыкайте к экстриму, салабоны. Жизнь кондитера скучна без катастроф.

— Истинная гордыня — в смирении, — ни с того, ни с сего заявляет Амару. Дамело ссаживает дракона на полку с сушеными травами — мелкая месть: от запаха выжженных солнцем лугов дракон пьянеет и несет околесицу. Поделом. Не будет ловить хозяина на мысли, что окружающий мир, конечно, сильнее, но и ему не победить Дамело.

— Скажите, — врывается в тишину и полутьму, пропитанную тысячей ароматов, — вы всех так истязаете? То есть учите.

Какая-то женщина стоит в дверях, прислонившись к косяку, лицо ее теряется в тени. Дамело видит лишь силуэт, очерченный светом коридорных ламп, да блестящие белки глаз. Он не узнает ее, не помнит ни должности, ни имени. Кто она? Ученица, помощница, официантка, проверяющая сверху?

— Вам не надо работать? — брюзгливо вопрошает он, делая вид, будто погружен в поиск чего-нибудь особенного. Например, сусального золота, чтобы осыпать им наспех изготовленный торт, скрывая неизбежные огрехи.

— Я и работаю. Вы — моя работа.

Дамело оборачивается и вперяет в незнакомку пристальный взгляд. Он не знает ее, не понимает, откуда она взялась, ее не должно быть ни здесь, среди полок с пряностями, ни в ресторане вообще, но она есть, стоит, окутанная полумраком, поблескивая глазами, и говорит странные вещи. Может, ее прислал Эдемский, как присылают черную метку? К Супаю[14 - Супай (Супайпа) — в мифологии инков бог смерти, предводитель демонов и правитель подземного мира Хурин Пача, в некоторых странах его именем обозначают дьявола — прим. авт.] Эдемского, если так, в его заведении нет ничего, за что бы Дамело стал цепляться.

Кроме, может быть, своего собственного желания за что-нибудь уцепиться.

«Черная метка» делает пару шагов и оказывается близко-близко, ее почти можно разглядеть, разгадать, разложить прямо здесь, на коробках с консервированными фруктами… Дамело отворачивается от греха подальше. Непривычное слово «грех» приходит на ум вслед за запахом, пробившимся сквозь пряные ароматы. Пахнет спелостью, плотью и теплом. Ничего особенного.

— Прекрасное место для греха и тайны. — В голосе незнакомки слышится вызов.

— Чилаут удобней, — небрежно замечает Дамело, набирая в горсть стручки ванили, кориандр и кардамон, бадьян и шафран, калинджи и фенугрек, уже не помня, что собирался взять для кухни и собирался ли брать хоть что-то.

— А знаете, как его в народе называют, ваш чилаут-чулан? — Неровное горячее дыхание обжигает шею Дамело. — Сераль.

— Ну да, там можно трахнуть официантку. Или не официантку, — в полудреме соглашается Амару, заставляя Дамело повторять ненужные слова, да еще и раздраженным тоном, как будто индеец обижается на очевидное.

— Или накормить зверя.

Дамело не успевает обдумать эту, совсем уж странную реплику, потому что за дверью раздается вопль и грохот. В дверь влетают клубы пыли, снаружи стонут люди. Кажется, Эдемского взорвали.




Глава 2

Слишком честный, чтобы быть хорошим


И конечно же, Дамело немедленно позабыл обо всех на свете бабах с их многозначительными фразами. Настало время для излюбленной мужской игры, игры в последнего героя. Дамело выглянул наружу, вытянув шею и спрятавшись за косяк, словно ожидая автоматной очереди по проемам. Выстрелов не последовало, но и разглядеть ничего не удалось — пыль стояла столбом и оседала медленно, причем на все подряд, включая лицо Дамело. Индеец облизнул губы, вслушался во вкус и решительно вышел в коридор. Зачистки территории не будет. Вот послал же Екеко[15 - Екеко — бог очага и богатства, изобилия, плодородия и веселья у индейцев аймара. Изначально изображался голым горбуном — прим. авт.] идиотов в стажеры.

— Кто? — поинтересовался Дамело, входя в тучу пыли, на вкус оказавшейся пшеничной мукой.

Семь белых привидений из фильма класса B стыдливо переглянулись поверх лопнувшего мучного мешка. Роль доносчика никто примерять не спешил. Что ж, подумал Дамело, командные навыки у ребят имеются. Выяснять, кто из них первый начал, чья нога встала на полку, а не на стремянку, кто вцепился в злосчастный мешок, падая на пол с пустяковой высоты (ну заработал бы пару шишек и синяк на заднице!) — бесполезная трата драгоценного времени. Кухонный скандал с битьем посуды — роскошь, которую могут себе позволить хозяева, не слуги. Пусть исправляют ошибки сообща.

— Неважно, — махнул рукой Дамело. — Трое на уборку, двое на коржи, двое на крем.

— А кто айсинг сделает?[16 - Айсинг — ажурные украшения на торте из сахарной глазури — прим. авт.] — заныл декоратор, несколько дней потративший на прорисовку пошлых лебедей, сердечек и бабочек, облепивших торт, будто сырная плесень.

— Я, — бросил Дамело и снял со стеллажа пакет сахарной пудры. Тихое шипящее «йессс!» проводило его до дверей.

По пути Дамело не мог не заглянуть в подсобку. И совершенно не удивился, обнаружив ее пустой.

Не то чтобы кечуа считал себя сумасшедшим. Хотя по меркам белых, он, конечно, безумен: видит то, чего не видят другие, произносит то, чего произносить нельзя, подчиняет свою жизнь снам, которые считает пророческими… Псих, псих без справки.

Дамело нанес глазурью первый, самый главный штрих, вокруг которого потом обовьются все следующие линии, из них сложится образ, символ, слово, которое Мама Килья[17 - Мама Килья — в мифологии инков богиня брака, покровительница замужних женщин, лунное божество, сестра и жена Инти. Символом ее был серебряный диск, на котором изображалось человеческое лицо — прим. авт.] скажет на свадьбе, решая судьбу молодых. Женское лицо на сахарном лунном диске засияло хищной радостью, не было в нем ни доброты, ни кротости, злое у Мамы Килья было лицо, злое и жадное. Пряди волос реяли над ним слепыми змеями, выпускали раздвоенные языки, трогали воздух, чуя поживу, шептали безголосо: иди к нам, иди, дай нам то, чего мы хотим, dame lo que quiero.[18 - Дай то, что я хочу (исп.).] Дай нам себя. Смеялся голый горбун Екеко, высоко поднимая заздравную чашу, и крались в белых лесах оборотни-ягуары, пряча пятнистую шкуру в лунных тенях, играя с добычей в кровавые прятки, как делают все кошки на свете.

— Класс! — восхищенно присвистнули за плечом. Девчонка со шваброй, с припудренными мукой волосами, с выбеленными ресницами, разглядывала нарисованное на пленке действо, прикусив от восхищения язык. Туго перетянутый поясом халатик топорщился на бедрах коротким кринолином, белые бриджи выглядывали из-под него целомудренно и непристойно, точно панталоны. Маркиза-кухарка.

— Нравится? — Дамело лениво обвел глазами всю ее ладную фигурку. — Научить?

— Ага! — радостно закивала девчонка.

— Научу, — многообещающе подмигнул Дамело. И едва заметным движением головы указал на чулан-чилаут.

Маркиза-кухарка аккуратно поставила швабру к стенке, подняла руки, не столько поправляя волосы, сколько показывая грудь, постояла несколько секунд, позируя, развернулась и направилась в… как его? Ах да, в сераль.

Дамело, в общем-то, не собирался торжественно уходить с кухни под невидимым транспарантом: «Сейчас у нас будет секс». Но что поделать, каждая из его случайных пассий считала нужным пройти несколько шагов до заветного чулана с видом победительницы. Словно подчеркивала: это МОЙ выбор, не его. Я здесь выбираю, я.

Что ж, если тебе так нравится, милая, считай меня слепым орудием твоего удовольствия, ухмыльнулся Дамело. Слепым и немым. И двинулся следом.

Новый торт был прекрасен. И отмытая до блеска кухня была прекрасна. И жених с невестой, кромсающие хрупкий символ Мамы Килья ножом для торта, тоже были прекрасны. А уж как прекрасны были подвыпившие гости, не различавшие, где свои, где чужие, где зал, где служебные помещения…

— Я передумала. — Голос маркизы на час был обиженным и печальным. — Не буду я учиться.

— Айсингу или вообще? — поинтересовался Дамело. Стажеры, получив вожделенный зачет, давно ушли, только эта девчонка все вертелась возле шефа-кондитера, будто ждала продолжения. Ждала, зная: продолжения не будет. Ни приглашения на свидание, ни обмена телефонами, ни признаний в духе «Никогда ни с кем такого не было, останься». Плохой индеец, слишком честный, чтобы быть хорошим.

— Айсингу точно учиться не буду, — надулась девчонка. — Стараешься, стараешься, а им никакой разницы, что кривые сердечки-ангелочки, что настоящий шедевр. Вон, хрустят, как чипсами.

— Зато нетленка ошибок не терпит, — улыбнулся Дамело, выставляя десерты на окно раздачи. — Ошибки в шедевре тебе и через сто лет припомнят. Грудь, скажут, у Венеры плоская и нос кривой.

— И рук не хватает, — хихикнула повеселевшая маркиза-кухарка.

— Это мне рук не хватает, — вздохнул Дамело. — Помогай давай.

Девчонка спрыгнула со стола, на котором сидела, болтая ногами, и принялась таскать креманки с тирамису из холодильника. Кельтские четырехлистники, наведенные какао-порошком на счастье, глядели с поверхности крема кротко и обреченно.

— А почему ты стал поваром? — как бы между делом спросила добровольная помощница.

Дамело вздохнул. Надоело объяснять, что в мире белых людей, предпочитающих зарабатывать на миражах, которые ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, индейцу требуются надежные якоря, говорящие сами за себя. И пускай белым приходится втолковывать даже такие простые вещи, как необходимость вкусной еды, это все-таки проще, чем втолковывать необходимость красивой этикетки для вкусной еды. Или необходимость рекламного ролика, где будет показана красивая этикетка вкусной еды. Или, что совсем уж невыносимо, необходимость рекламного ролика, где будет показана красивая этикетка несъедобной дряни. Дамело предпочитал делать, а не болтать. И понимал, что мир белых, мир изощренных болтунов, смотрит на него с презрением.

Тот же Эдемский, алчный дилетант, пытался нажиться на чужом умении и если у него не получалось, наказывал умельцев нещадно.

— А ты? — перевел стрелки Дамело. Девчонка только того и ждет, чтобы он ее о чем-нибудь спросил. Дадим ей отключенный микрофон и будем думать про свое.

— У меня в семье никто готовить не умеет, — радостно затараторила девица. — И все на домашнем помешаны. Мамины жареные пирожки с капустой — такое буэ, я ей каждый раз говорю: ну зачем ты их валяешь? Купи что-нибудь приличное, полные магазины нормальной жратвы. Нет, это же домашнее! Ага, лапти промасленные, вкус, размер, запах — вот уж действительно в рот мне ноги!

Дамело, не сдержавшись, захохотал в голос. Оказывается, у его случайной подружки имеется чувство юмора. Жаль, что они видятся в последний раз.

* * *


— А почему, собственно? — Диммило опять оседлал любимого конька. Дамело мотает головой, прогоняя непрошенные и, разумеется, непристойные ассоциации, сами собой рождающиеся из слов «Диммило» и «оседлать». — Взял бы у нее телефон, повел куда-нибудь девушку…

— В ресторан? — осведомляется Дамело, старательно умеряя яд в голосе.

— С тобой в ресторан ходить — себе дороже, — содрогается Димми. — Такую рожу состроишь… Сапа Инка пришел, а вы не готовы.

Дамело раздувает ноздри и гордо поднимает голову, оглядывая всех и вся из-под полуприкрытых век:

— Оно?

— Оплатишь мне психоаналитика, — угрожает Диммило. — А в кино? В театр? На выставку, наконец? Куда там еще женщин водят…

— Список распечатать? — ехидничает Дамело. И переводит разговор, утомленный заботой о своей личной жизни: — Зашел бы. Тот официант тебя ой как ждет.

— На черта я ему сдался… — сникает Димми. Ну вот, пошла писать губерния. Димкино неверие в себя — то же, что и самолюбие Дамело, неистребимое и необъяснимое.

— На минет, — бросает Амару и Дамело вторит ему, в кои веки раз с охотой.

— Ми… — Диммило дает петуха (опять ассоциации, да что ты будешь делать!): — …нет?

— Да! — подтверждают на два голоса индеец и его дракон.

Диммило краснеет, как девчонка. Здоровенная девчонка с волосатой грудью и с изрядным хозяйством в штанах.

— Его зовут Саша. — Дамело кладет перед Димми файлик с распечаткой анкеты. — Телефон, адрес, любимый цвет, любимый размер. Иди и имей.

— Он на меня не посмотрел ни разу! — бурчит Диммило.

— Зато показал все лучшее, — уговаривает Дамело, как не уговаривал никого и никогда. Это же Димка. Пока вдоволь не поломается, принцесса, не согласится ни на что — ни на песню, ни на танец, ни на духоту чилаута-сераля, пахнущую мускусом сильней, чем всеми кухонными ароматами.

— Ладно, — решается Диммило. — Давай. Вечером позвоню.

— В шесть. Он заканчивает в шесть, — улыбается Дамело. Не зря он стащил личное дело из кабинета Эдемского: на пару недель друг и учитель выведен из строя. И никаких разговоров о том, чтобы познакомиться поближе с маркизами и кухарками, ненароком пересекшими путь Дамело.

Идти дальше в свое никуда индеец предпочитает один.

— Баш на баш! — вдруг принимается хитрить Димми. — Я куплюсь на эту… — он обмахивается файликом, как веером, — …взятку, но ты, голубчик, пообещай, что сходишь в одно общество. — Диммило берет эффектную паузу, которую Дамело просто не может не разрушить:

— Анонимные сексоголики и их программа, раньше не работавшая с алкашами, а теперь не работающая с нами, кобелями.

— Ну почему ты думаешь, что она не работает? — сдувается Димми.

— Димк, — Дамело становится стыдно, но он продолжает гнуть свою линию, — если я туда пойду, это будет заебись какое лечение.

Диммило представляет друга на заседании того самого общества: вот он сидит в кресле, нога на ногу, голова откинута, плечи развернуты во всю ширь, взгляд скучающий и ироничный — бронзоволицый бог, сошедший с небес, чтобы втоптать в грязь людишек, рассчитывавших решить свои проблемы сексом и влипших в проблемы еще худшие. Вот он встает и произносит: «Меня зовут Дамело и я сексоголик», обводит взглядом присутствующих, раздувает ноздри — и все члены общества падают со своих дурацких кресел, чтобы покатиться по полу в разнузданной сексуальной оргии.

На этом месте Димми начинает хихикать, а через минуту он уже ржет, всхрапывая, словно конь. Его друг качает головой, прекрасно зная, что за сцену нарисовало воображение Диммило. Молодой кечуа знает: все было бы именно так — за исключением некоторых деталей. Наверняка каждый сеанс откровений заканчивался бы торопливым грязным сексом по туалетам и стоянкам, и это, с позволения сказать, лечение продлилось бы несколько месяцев, пока Дамело не пришлось улепетывать со всех ног от влюбленной нимфоманки, а то и от нескольких. Нет, не пойдет он ни к каким сексоголикам, анонимным или знаменитым.

Потому что ему страшно.

Дамело не нравится желание белых влезть к нему в душу, прикрываясь близостью, что возникает с любым попутчиком на все время пути — и так же легко умирает, когда путь окончен. Он готов делить с попутчиками хлеб и пиво, но не готов делить жизнь и мысли. Он устал объяснять: душа его крепко приколочена к телу, выдрать ее и перекроить, а после вложить обратно как было не получится.

Белые так знатно умеют болтать, что ни на грош словам не верят.

А он индеец. Дикий король дикой страны, открытый, правдивый, доверчивый. Для белых Дамело словно мятное мороженое, освежающее, ласкающее нёбо, чуть горчащее на языке.

Молодой кечуа не хочет быть съеденным.

Он помнит: белые — людоеды, перекладывающие вину с убийцы на жертву. И сколько бы веков ни прошло, так было, есть и пребудет. Сами белые о себе другого мнения: считают себя хорошими друзьями, которые своих в беде не бросают, даже если не знают, что это за беда. А на деле ищут прорехи, оставленные бедой, чтобы через них пробраться в душу и выесть ее изнутри.

Дамело чувствует себя добычей, которая не должна убегать, которой необходимо прижиться среди хищников, стать своей, спрятаться на видном месте, точно лист в лесу. Индеец не должен доверять никому из белых. Даже Димке, другу детства, которого он защищает битых двадцать лет от других белых, принцессе Диммило, такой же добыче, как он сам. Потому что Диммило, в отличие от Дамело, здесь свой, он родился своим. А значит, выйдя из шкафа, рискует не более чем репутацией. В то время как Дамело…

Дамело идет к холодильнику и достает любимую Димкину кассату,[19 - Сицилианская кассата — традиционное сладкое блюдо из Палермо: круглый бисквит, пропитанный фруктовым соком или ликером и переслоенный сыром рикотта с цукатами, покрытый марципаном и засахаренными фруктами — прим. авт.] всю в зелено-розовую полосочку, будто отъявленно гейские рубашки Диммило, подтекающую приторным ликером:

— Ешьте, дамочка, — и с усмешкой наблюдает за тем, как Димми устраивает привычный неприличный спектакль: вылизывает вилку, словно кот лапу, закатывает глаза, сопит и стонет. Видимо, мстит за «дамочку».

— Все-таки жаль, что ты натурал, — в стотысячный раз вздыхает Димка, сожрав половину торта — маленького, немногим больше капкейка, но все-таки торта, а не пирожного. — Будь ты из наших, я бы…

— …лопнул, — прищуривается Дамело. — Твое счастье, что я не из ваших.

Ты и не подозреваешь, насколько тебе повезло, что я натурал, думает Дамело. Защищаясь от твоего желания стать ближе, убивал бы тебя по частям, делал бы тихим и терпеливым, покорным моей воле. Каленым железом бы выжигал романтические бредни о нежности и верности, пока не сжег всё. Всю твою сущность. Так что не сетуй, Димми, а радуйся, что самой судьбой избавлен от проклятия мной.

Дамело тянет руку — забрать опустевшую посуду, но Диммило перехватывает тарелку и тычется в нее физиономией, собирая губами остатки рикотты и крошки бисквита с каким-то совсем уж безобразным хрюканьем.

— Я Цирцея, — возводит очи горе Дамело. — Превращаю мужиков в свиней.

— Цирцея, выходи за меня, а? — строит глазки Димми, оторвавшись, наконец, от вымытого языком фаянса. Перемазанная физиономия выглядит до смешного брутальной: щетина на подбородке и потеки вишневого ликера вокруг рта, точно грим киношного вампира.

— Не в этой жизни, родной, — хмыкает Дамело. — Звони. Пора.

— Может, в другой раз? — артачится Диммило.

— Так. Собирайся, едешь со мной в ресторан.

— Ты же вроде играешь сегодня?

Дамело смотрит на него, подняв брови: друг я тебе или не друг?

Ради Димки он готов отказаться от того, что помогает ему держать свои страхи на поводках — от ритуала, выверенного и незыблемого. От покера по средам.

— Знаешь, — Диммило подпускает в голос задумчивости, — никогда не понимал, как ты, самый правдивый человек из всех, кого я знаю, играешь в покер? Ты же врать не умеешь.

Дамело опускает глаза, отводит их, прячет. Разве я играю, хочется сказать ему, я учусь. Приучаю себя быть не таким, как сейчас, а ровным, открытым, веселым. Чтобы жить среди вас, я должен лгать о многом и молчать практически обо всем.

Вот он и молчит, не говорит ничего.

В ресторане Дамело наблюдает за ритуалом белых, который никак не может освоить — за ухаживанием. Самому индейцу не требуется никаких ужимок, чтобы соблазнить женщину. Не нужно ходить вокруг нее восьмерками, играть мускулами. Не нужно подыскивать слова для проникновенных и двусмысленных фраз. Не нужно касаться, будто невзначай, напрягающихся под ладонью плеч и запястий. Не нужно подстраиваться под другого человека в надежде, что тот останется рядом, останется надолго, врастет под кожу. Сделает свободного индейца своим. Прав зараза Диммило: не проведя положенного ритуала, не построишь отношений, освященных богами белых. Богами, по сути своей неотличимыми от горбуна Екеко и Мамы Килья. Единственное отличие — это ЧУЖИЕ боги. И Дамело служит им, не забывая родных уака — настолько, насколько ему удается.

Индеец знает: ресторан — вот храм истинных богов. Не тех, что выдуманы вечно голодными, заживо сгорающими оборванцами для обличения разжиревших, увешанных золотом везунков. Так были рождены слабые, немощные боги-из-головы, которых на удивление легко перевербовать, вывернуть наизнанку, сделать бичом в унизанной золотом руке. Истинные боги-из-нутра не позволят себя выворачивать, как нагольный тулуп, скорее сами вывернут человеческую душу, перекроят и перешьют по своей, им одним ведомой мерке. Богам-из-нутра без разницы, индеец ты или белый, защищают тебя боги-из-головы или давно махнули на грешника рукой.

Дамело служит истинным богам, день за днем потакая чревоугодию белых, кормя их женщин, чтобы те становились веселыми и податливыми, легко ложась под мужчину. За годы служения он пропитался силой истинных богов настолько, что она течет по его коже, смотрит из глаз, проступает в голосе. Поэтому молодого кечуа ничуть не удивляет ни женская уступчивость, ни собственная неуемная жажда. Ему, как потомку и бессменному жрецу истинных богов, положены и жажда, и утоление ее.

Но иногда Дамело хочется перестать быть собой, забыть, что по крови он Сапа Инка древнего народа, без следа растворенного костой, сьеррой и сельвой.[20 - Ландшафтные группы государства инков: коста — побережье Тихого океана, сьерра — прилежащие к побережью горные долины, сельва — влажные тропические леса — прим. авт.] И хочется, чтобы собеседник говорил с Сапа Инкой, смеялся и трогал его душу, осторожно двигаясь по окраине, не залезая глубоко, не будя зверье во тьме влажной, болотистой сельвы, пахнущей медом и гнильем. Дамело отнюдь не легко признавать в себе простые человеческие желания, низменные и жалкие. Хорошо, что у Дамело есть Амару, для которого все едино, что потомок Манко Капака и Мамы Окльо,[21 - Полноценным инкой мог считаться только прямой потомок — как по мужской, так и по женской линиям — самого Манко Капака, первого Инки, основателя государства инков Тауантинсуйу. Согласно некоторым инкским легендам, он был сыном бога Солнца Инти и богини Луны Мамы Килья — прим. авт.] что последний из Ача руна.[22 - Они же Пурумруна — варвары, не имеющие ни короля, ни законов — прим. авт.] Горько сознавать, что высокое происхождение ничего не значит для существа, которое не рождалось никогда, а было сотворено — первым в своем роду. А с другой стороны, это он, насмешливый дракон Амару, как никто, развеивает удушливый пафос, окутывающий Единственного Инку с рождения. Угар, мешающий дышать полной грудью, любить без оглядки, ходить короткими путями. Жить.

Давно не подававший голоса Амару с плеча Дамело наблюдает за брачными танцами белых, танцами искушающих и совращающих, танцами стрезва и спьяну, смотрит, как смотрят женщины поверх бокала — с понимающей улыбкой и затаенным ожиданием. Вот-вот ляпнет ртом Дамело что-нибудь неприличное.

— Ну мы пошли? — Диммило трогает рукав Дамело. «Мы». «Пошли». Значит, не сплоховал обстоятельно выбранный Саша, чуть шалый и беспутный, но щедрый и добрый. Не сплоховали его похожие на маслины глаза, мальчишеская улыбка и маленькая крепкая задница. Димми будет чем себя занять — аж до самой Масленицы, Сырной седьмицы, прощающей обиды.

— Будешь должен, — гаденыш Амару, гаденыш. Озвучил-таки.

— Буду, — смеется Диммило. — Буду.

* * *


На игру Дамело, конечно, опоздал, незаметно прошел в угол, сел и сосредоточился на том, что всегда было ему интереснее карт — на лицах. Молодому кечуа хотелось ловить вспышки искренних чувств, пробивающие камуфляж спокойствия насквозь, определять по ним, кто здесь лучший лжец — а определив, забрать себе умение виртуозно лгать без единого слова.

Не получилось.

Почему-то сталкеры[23 - Сталкинг — вид домогательства в виде преследования жертвы, поведения, причиняющего неудобство или вред, нарушающего неприкосновенность частной жизни — прим. авт.] всегда мужчины. А между тем нет лучше сталкера, чем женщина. Влюбленная женщина.

— Опоздал, опозда-а-ал. А я так ждала, боялась, не придешь уже. Ты сволочь, заинька, — шепчет личная напасть Дамело, притираясь, притискиваясь бедром.

Индеец молчит, делая вид, что никто не дышит ему в шею, не жмется ляжкой, горячей и влажной даже через два слоя ткани, не шарит по лицу жадным взглядом. И все-таки периферийное зрение фиксирует, как тридцатилетняя девочка из аниме наклоняется к Дамело, демонстрируя глубины декольте, провисшего между маленьких острых грудей, как расширенные зрачки зияют в обрамлении радужки, словно ружейные дула. В тусклом свете настенных ламп тщательно наведенный макияж смоки айз[24 - Smoky eyes — эффект перехода темных теней в светлые, когда за счет растушевки теней достигается томный и соблазнительный взгляд — прим. авт.] выглядит боевой раскраской, полосой пороха, нарисованной для маскировки, острые пряди челки пылают багрянцем, струйками крови стекают по шевелюре цвета воронова крыла, длинными загнутыми когтями лезут в глаза, почти касаясь белков, серебром горящих в полутьме.

Дамело распят между бешеным взглядом, сканирующим его профиль, и сладким голосом, несущим грязь ему на ухо. Молодому кечуа приготовлено развлечение покруче покера по средам.

Наверное, так себя чувствуют мишени в тире.

Игра испорчена — или нет, вернулась к старой, неоконченной партии, о которой так хочется забыть, сбросить карты, выйти из круга. Ты давно признал, индеец, что ставка слишком высока для тебя, ты бы признал это в самом начале, когда, не ведая, что творишь, делал свой большой блайнд.[25 - В покере два игрока, сидящих слева от дилера, делают обязательную ставку вслепую до сдачи карт, малую ставку вслепую — small blinds (малый блайнд) и большую ставку вслепую — big blinds (большой блайнд) — полную минимальную ставку. Эти две ставки формируют банк — прим. авт.] Что бы ты поставил на кон, будь у тебя выбор? Стопку помятых банкнот? Свою репутацию любовника? Удачно начатую карьеру? Что теперь гадать, ты же не знал, во что ввязываешься. Думал, будто выбираешь игру, а заодно и устанавливаешь правила. Какая самонадеянность, индеец.

За Дамело все решил игрок, первым вступивший в игру, определивший малым блайндом: игра пойдет по-крупному — вслепую, не зная расклада, эта женщина поставила себя. Всю.

О, они были молоды тогда, слишком молоды, оба. И не понимали, что стоят аккурат на развилке, где пути их разойдутся, он перестанет смотреть ей в глаза — только между, зато она научится смотреть внутрь, не мигая. Увидит то, что увидит, и обвинит его в предательстве. Когда инстинкт начнет умолять: беги без оглядки, так он и сделает — и тогда она превратится в адскую гончую, взявшую след.

Наверняка Сталкер ждала, что ты поднимешь вдвое, предложив в ответ — себя. Целиком.

Но Дамело ставить себя на кон не собирался. Он пытался торговаться, набивал себе цену, пускал в игру — в вашу с нею игру — все новых и новых игроков, защищался, разрывая себя на части, точно морская звезда. Надеялся, что противницы не хватит на райз.[26 - В покере игрок может повысить предыдущую ставку (raise), устанавливая минимальную цену, которую должны заплатить остальные участники, чтобы продолжить игру. Иначе им придется сбросить карты — прим. авт.] А она все не уходила, все повышала и повышала ставки — откуда что бралось? И расплачивалась щедро, швыряясь собой и теми, кто любил ее, кто перестал любить и продолжал любить, уже ненавидя.

Ты сволочь, заинька, не первый год кричат ее глаза. Сволочь, виноватая в том, что есть ты, есть мы, но нет меня. Я здесь потому, что меня нет, я требую себя обратно. Или нас. Или тебя. ОТДАЙ!!!

Выиграй, шепчет Дамело враз пересохшими губами. Вы-иг-рай. Не жди, что я спасую, не-е-ет, я не сдамся, торговлей ты меня не получишь. Играй!

— Опоздал. — Голос Дамело сух, будто русла рек марсианских. — Пойду в ресторан.

В клубном ресторане он не съест и куска хлеба — и второй игрок это знает. Безнадежная, безнадежная попытка блефа, Дамело.

— Может, заодно и официантку какую осчастливишь? — Она втягивает носом воздух, словно считывая запахи с его кожи. — Всегда хотел еды и секса, звереныш. Не меняешься.

Флоп.[27 - Флоп — второй круг торговли в покере. Три общие карты выкладывают в середину стола, их можно использовать для составления сильнейшей комбинации — прим. авт.] В центре стола три фигуры — Дамело, его Сталкер и неизвестная никому официантка, женщина-на-семь-минут, оставляющая после себя легкий, как ядовитая взвесь, флер чужих духов вокруг гладких, как шелк, волос Дамело, вокруг его крепкой шеи. Немигающий взор Сталкера видит, будто наяву: в момент оргазма под смуглой кожей сокращаются констрикторы глотки,[28 - Средний, верхний и нижний констрикторы глотки — мышцы-сжиматели глотки человека — прим. авт.] заставляя кадык тяжко ходить вверх-вниз, официантка на коленях мужчины мелко дрожит, одной дрожью на двоих, и бессильно роняет голову тому на плечо. Проклятье, думает Сталкер, проклятье. Я в аду. И сделаю все, чтобы ты оказался тут со мной.

Дамело соглашается использовать официантку. Мелкая карта, такие в роял-флэш не входят,[29 - Роял-флэш (англ. «королевская масть») — старшие (туз, король, дама, валет, десять) пять карт одной масти, самая сильная комбинация — прим. авт.] но в игре не стоит пренебрегать ничем — и скромный кикер[30 - Кикер — старшая карта в руке игрока. Достоинство кикеров сравнивается при совпадении комбинаций, чей кикер старше, тот и выигрывает — прим. авт.] срывает банк.

— А что, здесь есть хорошенькие?

— Трахаться на полный желудок — не уважать себя, повара и снова себя, — парирует она. Как бы небрежно. Как бы между делом напоминая Дамело о правильной расстановке приоритетов. Она всегда умела поставить его на место — начиная с тех далеких времен, когда портила любопытного мальчишку постепенно, но неумолимо.

Сталкер не любит об этом вспоминать. Предпочитает думать, что с самого начала расклад был иным: не она пыталась взять его себе, а он брал ее, брал — и забрал. Дамело давно понял: если женщина говорит «не брала» — это значит «не отдам!» Однако упрекать ту, которая сидит напротив, просчитывая комбинации карт, индеец не станет. Дамело благодарен своей адской гончей за то, что когда-то она разглядела его, вонзилась, проникла, увлекла. Раскрыла перед ним мир самой восхитительной игры из всех возможных.

Это было время, когда его тянуло на каждую женщину, точно муху на мед — даже если этим медом намазана мухобойка. Именно Сталкер показала ему путь завоевателя, путь терминатора сердец — радея о собственной выгоде и удовольствии.

Терн.[31 - Терн — третий круг торговли в покере. К трем общим картам в середине стола добавляют четвертую. Игроки могут выбрать пять лучших из шести карт — прим. авт.] Их уже четверо: он, она, безликая, но желанная официантка — и его знание, подаренное не плодом с древа познания, но подругой, поступившей одновременно предательски, корыстно и щедро. Ведь это Сталкер показала ему расположение скрытых трещин в женской броне, доселе казавшейся непробиваемой. И он старательно углублял, расширял, таранил каждую трещину, добиваясь мгновенного, неосознанного эффекта, от которого слабеют колени и глаза уходят под лоб у самых железных леди.

Дамело берет знание.

— Просто так убиваться здешним салатом и ничего с этого не иметь? — усмехается он, предвкушая, почти облизываясь.

— Маньяком можешь ты не быть, но сексуальным быть обязан, — с улыбкой, не отраженной глазами, цедит Сталкер.

— Это сексу я обязан. Жизнью, — подмигивает Дамело с восхитительной, притягательной похабностью.

— О Боже, дай мне его, или я возьму его сама, — якобы про себя и якобы иронизируя бормочет Сталкер.

Однако лицо ее все никак не может присоединиться к шуткам, выпадающим изо рта: губы и щека мертвеют, словно после инсульта, стекают вбок, превращая речь в бубнеж. Шуточка становится мольбой, мольба — молитвой. Сталкер молит своих богов о том, кого защищают иные боги.

Ривер,[32 - Ривер — четвертый круг торговли в покере. К четырем общим картам в середине стола добавляют пятую. Игроки могут выбрать пять лучших из семи карт — прим. авт.] последний круг, на сегодня — точно последний. К тому, что есть, прибавился джокер — неистребимая, неизлечимая любовь-зависимость. Любовь, укрытая налетом заботы и корысти, будто ядовитый сорняк, проросла в душе и вытеснила из нее все прочие заботы и корысти, кроме одной: боже, дай мне его — или я возьму его сама!

Именно этой карты Дамело и не берет. Ему не нужен джокер.

Индеец чувствует: он устал так, словно обогнул мир за восемьдесят дней и встал на второй круг.

— Не боишься, что тебя однажды прищучат? — Зато Сталкер неугомонна, любовь-зависимость заставляет ее мчаться по кругу без остановки. Однажды она умрет на бегу, но до тех пор…

— Кто? — поднимает бровь Дамело.

— Враги! — снова как бы посмеивается его противница, вечный второй игрок.

— Врагов у меня нет, — невинно хлопает ресницами Дамело — но, может, это говорит не Дамело, а Амару, его дракон. И скромно добавляет: — Живых.

Сталкер молчит. И только в глазах ее — вопрос: а я? А я?




Глава 3

Персики и орехи


Он помнит ее другой. Милой, вызывающей нежность с примесью хищности. Как хотелось схватить ее в объятья, сминая, точно шелковое покрывало, прижать к себе, зарыться лицом в длинные, рассыпанные по плечам волосы, вдохнуть сладкий-сладкий запах, будто в персиковом саду — от падалицы, лежащей на солнцепеке и пахнущей приторно и пьяно.

Тогда Дамело не знал, да что там, представить себе не мог стальную начинку этих шелковых ножен. А мог бы догадаться, когда Сталкер научила его не быть осторожным и ласковым, оставаясь желанным и притягательным для женского пола, даже желанней прежнего. Когда разбудила в нем чуткую, но жестокую тварь, способную вобрать узкой расщелиной зрачка больше, чем видит глаз человеческий. Именно Сталкер, гордясь недавно приобретенным опытом, щедро делилась с ним знаниями: «Мы, женщины, чувствуем так». Женщины…

Девочка, чья грудь не нуждается в лифчике, девочка с кукольно раскрашенным лицом, девочка, дуреющая от цветов и шампанского, купленных настойчивыми мужчинами, чей взгляд жаднее рта. Почти женщина, но еще девочка — а он ее мальчик, которому она рассказывает все, все.

Он слышит бесконечное шушуканье соседей, в которых слова «расцвела» и «блядь» смешаны в равной пропорции, языки кумушек, словно шейкер зависти, взбалтывают, вспенивают горькое понимание: она больше не моя, но ведь и я больше не ее. Скоро мы расстанемся, потому что я расту, а она расцветает. Она ждет того, кто сорвет ее и раздавит, сжав в кулаке, чтобы сок бежал по пальцам, по ладони, липкой сладостью омывал запястье. А я жду возможности удрать, чтобы этого не видеть. Чтобы не испытать того же на собственной шкуре, плоти и душе.

Потому что в сильной руке, жмущей из тебя все соки, Сталкер себя сохранит, а Дамело себя потеряет. Уж слишком они разные — персик и орех. Ее плоть, нежная, тающая под руками и губами, скрывает сердцевину твердую, точно камень. И никакие молотки, дробилки и щелкунчики не извлекут из нее мягкое, с привкусом миндаля, ядрышко. Довольствуйся тем, что на поверхности, все, что можно получить от этой девочки, она предложит сама. Зато молодой кечуа и сам не знает, что прячет под скорлупой, крепнущей с каждым днем: терпкую мякоть сладкого миндаля или пронзительную несъедобность горького. Он не знает даже, хороший он орех или гнилой, крепкий или броня его — лишь видимость брони?

Ожидая, когда мироздание все выяснит, когда подаст им знак, каковы они на самом деле, Дамело и Сталкер бродят по линиям Васильевского острова, прошитым иглой балтийских ветров, перелезают через хлипкое ограждение на скатах крыш, чтобы заглянуть в бессветные провалы дворов, пересекают кулисы подворотен — первый план, второй план, третий план, разделенные светом и тенью. И нигде — ни капли тепла, чтобы развеять знобкую питерскую муть.

Индеец прячет в капюшоне худи[33 - Худи (от англ. «капюшон») — кофта из мягкого трикотажа, с капюшоном-анораком, снабженным стойкой спереди и защищающим от ветра. Характерные элементы фасона — большие накладные карманы спереди и капюшон — прим. авт.] лицо до самого кончика носа, отворачивается от подруги, натягивает стойку воротника повыше, чтобы не слышать слов, не чуять запахов.

Дамело помнит, как в те годы на черных лестницах с выбитыми ступенями, в обшарпанных подворотнях и даже на крышах над Голодаем душно пахло пылью и сухим птичьим пометом. Сталкер, еще не ставшая сталкером, благоухала приторной и влажной сладостью фруктовых садов. Умирание против жизни. И Дамело не мог понять, что здесь жизнь, а что — смерть.

Он помнит, как пытался отмолчаться в ответ на рассказы подруги, не имея сил отказаться от них совсем. А в девчонку будто бес вселился — или радиоприемник, передающий один-единственный эротический канал. Сталкер рассказывала и рассказывала свое взросление, раскладывала по полочкам, по мечтам, по фантазиям, по опасным девчачьим глупостям, которых женщина опытная не совершила бы. И чутко вслушивалась в фырканье в глубине капюшона, словно надеясь: оно подскажет, гордиться ей или стыдиться. А он не мог ей объяснить, даже если бы слов внезапно стало больше, если бы Дамело не старался казаться настоящим индейцем, молчаливым и гордым Сапа Инкой. И не будь он Последним Инкой, все равно не сумел бы завести разговор об ЭТОМ с нею, сливочной, персиковой, наивно-хвастливой.

Потому что ему было четырнадцать.

Возраст, когда встает на одноклассниц и училок, объективно страшных, но признанных местными королевами красоты за отсутствием лучшего выбора, на мяукающих сериальных вамп, истекающих ложью и дешевым гримом, на декольте тетки, сидящей в метро, когда ты нависаешь над ней, затертый толпой, а твоя ширинка почти упирается в теткино лицо, на зажатое между бедер одеяло, если вжаться в него пахом поутру под покровом мрака, кое-как разбавленного рыжим светом фонарей. Конечно же, у него стоит на разговоры с подругой и на нее саму, особенно когда вот так — жилы тянут, потрошат, наизнанку выворачивают и себя, и его, Дамело, и тех мужиков, которым дела нет до распутной малолетки. Да они имени ее не вспомнят, сползая с девичьего тела, залитого их потом, шаря руками по полу в поисках штанов.

Сталкер постоянно намекает: и ему, Дамело, дадут, но не скоро. Вначале он должен стать таким, как эти равнодушные парни, умеющие взять то, чего им хочется — и назавтра забыть об этом. Каждая, твердит Сталкер, каждая женщина мечтает остаться в памяти сердцееда. И наоборот: если человек сразу к тебе прикипел, он больше не представляет интереса. Подстреленная дичь, набитая ветками можжевельника и подвешенная к поясу — вот что такое пылкий влюбленный. Внимание охотника обращено на тех, кто еще не пойман.

— Никакой ты не охотник. Перепелка с можжевельником в жопе, — отвечает юный кечуа. Вернее сказать, выплевывает, как сплевывают после косячка-самокрутки попавшие на язык ошметки травы.

Они со Сталкером сидят на дне Ротонды, в вязкой тьме и смотрят вверх, в белый-белый свет. В солнечном луче, взметая крыльями пыль, ныряет и плещется Амару, семейный дракон, приносящий удачу. Дамело сверлит взглядом безграмотную надпись «Забудь надежды всяк сюда» — последнее слово то ли стерлось, то ли писавший его устал, да так и уснул на краю, свесив руку с черным маркером вниз, в колодец. В сенот, ожидающий жертву. Интересно, если сбросить живого человека в круглую пасть Ротонды — это поможет исполнению желания? Жертвоприношение надежней, чем заклятья и мольбы, покрывшие побелку, словно экзема.

— Подстилка. — Губы Дамело движутся сами, а мир вокруг, наоборот, останавливается. Даже дракон замирает в клубах солнечной пыли и парит, парит, будто кондор над сьеррой. — Дура сопливая.

После упавших и раскатившихся эхом слов, тяжелых, точно шары для боулинга, Дамело обреченно ждет, что и его дружба со Сталкером развалится и раскатится кеглями — и никакой пинсеттер[34 - Пинсеттер — оборудование для автоматического выставления кеглей и возврата шара — прим. авт.] не расставит всё в прежнем порядке. Он не понимает, почему разрыва не происходит, почему Сталкер не реагирует на оскорбление — так, словно оно для нее ничего не значит.

Конечно, она же взрослая женщина, шепчет на ухо горячий, злой голос, а ты щенок с воображаемым другом-монстром. Здесь, в мире белых, ты не Единственный Инка и вообще не единственный в своем роде, ты проблемный ребенок, чьи хиппующие родители не скоро допетрят: отпрыску пора посещать психолога, а лучше психиатра, чтобы их маленький индеец не вырос в охотника за маленькими девочками. И лишь с годами Дамело осознает: Сталкер любила его уже тогда, любила как отверженная, слепо и яростно, переплетая любовь с виной, а вину — с гневом. Но полтора десятилетия назад ее сдерживала надежда. Вернее, держала на цепи, будто злобную, зараженную бешенством суку.

Ей оставалось надеяться еще пять лет. Пять лет искать подходы к Дамело — и наблюдать, как он взрослеет, смелеет, отдаляется. Смотреть, как мальчишка вырастает в мужчину, меняет челку из нежного шелка на длинную шевелюру цвета воронова крыла, взгляд загнанного в угол волчонка на прищур охотника. Как его улыбка становится неотразимой — ленивой, уверенной, хитрой и призывной. Сталкер не учила его улыбаться ТАК. Теперь она сама учится у Дамело — да все без толку. У нее не выходит стать охотником, она остается дичью, перепелкой с полным брюхом горького, колючего можжевельника.

Однажды Сталкер даже выкрасила свои пушистые русые косы в аспидно-черный цвет и с тех пор не изменяла ему, хоть ей и не шло быть брюнеткой, не шло отчаянно: лицо становилось мертвенно-бледным, а розовые губы казались синюшными.

На Московском вокзале, в предутреннем тумане, Сталкер выглядит готично донельзя — краше в гроб кладут. Она не хочет думать о пустяках, о том, что Дамело запомнит про нее и запомнит ли хоть что-то, не хочет вглядываться в его лицо, зная, что на нем сейчас написано — большими печатными буквами.

Потерпи, подруга, час до рассвета — и рыбка выплюнет свой крючок.

А еще Сталкер знает, что написано на ее собственном лице.

Не выплюнет. Просто в моей жизни появится дыра размером с тебя.

Почему-то в памяти всплывают рассказы Дамело, что у народа инков есть высокий мир Ханан Пача, куда попадают хорошие люди в награду за свои добродетели, и низкий мир Хурин Пача — вселенная зарождения и разложения. А чтобы покрепче обозвать темные, сырые недра, куда все уходит и откуда исходит все, инки называли нижний мир Супайпа Васин — дом дьявола.

— Ты мой Ханан Пача, — шепчет она онемевшими на ветру губами, надеясь, что Дамело не слышит.

К сожалению, он слышит. На полуслове прервав болтовню с проводницей, оборачивается к Сталкеру, проводит костяшками пальцев по щеке подруги и отвечает ясным, недрогнувшим голосом:

— Да нет. Я твой Супайпа Васин. Забудь меня. Пора.

Сталкер щерится, раздувая ноздри, вбирая родной, необходимый запах, стремительно тающий вдали. Ну нет, так просто ты от своей добычи не отделаешься.

Жди, мой охотник. Я иду.

* * *


Знать бы тогда, что их обоих ждет десятилетие бега по замкнутому кругу: все стремительнее убегая, они лишь быстрее приближались друг к другу.

Дамело давным-давно перестал убегать и даже притворяться, что бежит. Научился находить своеобразную красоту в жажде обладания, пожирающей Сталкера изнутри. Это оказалось нетрудно — примерно как стоять на берегу водоворота, у вспененных черных вод, не имеющих дна, наблюдая, как гудящая воронка накручивает вихрь за вихрем, раскрывая бездну за бездной — бесконечно. Перед лицом стихии чувствуешь себя маленьким и бессильным, а значит, можно отдаться рефлексиям, не пытаясь спастись и не меняя ничего в своей жизни.

Ведь все, что мог, он уже сделал.

Не дожидаясь, пока перрон с остолбеневшей, точно статуя, приятельницей, наставницей, почти-любовницей дрогнет и поплывет назад, в прошлое, индеец направился в служебное купе. Он шел не за бельем, не за чаем и не за пустым разговором. Дамело шел к проводнице, громогласной шалаве, каких отродясь терпеть не мог. В то время ему не нравились доступные, бойкие женщины белых. Он считал, что это неправильно, неприлично, недостойно для палья и нюста[35 - Палья и нюста — женщины и девушки знатных инкских родов — прим. авт.] — иметь столько свободы и столько огня в жилах.

Индеец качает головой, вспоминая себя, юного и пустоголового, будто свинья-копилка. Но, в отличие от свиньи-копилки, вовсю предававшегося мечтам.

В последний год тинейджерства юному кечуа казалось: когда-нибудь и у него будет свой дом Солнца, окруженный высокими стенами, недоступный для смертных. И девы Солнца в нем,[36 - Девами Солнца называли девочек из знатных семей. Их забирали от родителей в юном возрасте и помещали в своего рода монастыри, где они занимались хозяйством и следили за священным огнем. Сапа Инка спал с девами Солнца сам или дарил приближенным в знак особого расположения. Если девушку этого звания заставали с другим мужчиной, то закапывали живой в землю, ее возлюбленного душили, а деревню, откуда родом совратитель, ровняли с землей. Дети правителя от дев Солнца считались законными, но не могли наследовать престол — прим. авт.] целомудренные и утонченные, под присмотром мамаконы, бдящей, словно кондор с небес. Принадлежащие и предназначенные лишь ему, Сапа Инке.

Во сне он видел их приземистые, немодные в третьем тысячелетии силуэты, гладил волосы, текущие ночными реками, ласкал смуглую кожу в священных татуировках, знаках покорности ему, ему одному. Только он, Единственный Инка, мог открывать двери, ведущие в дома девственниц Солнца, есть приготовленные ими яства, распоряжаться их жизнью и смертью. Память или воображение приносили в его сны крики сброшенных в кебраду[37 - La quebrada — ущелье (исп.).] — дабы умилостивить Солнце или утишить гнев Великого, чья кровь по вине женской похоти едва не смешалась с кровью простых смертных.

Глупые фантазии подростка, напуганного сравнением с другими мужчинами, усмехается Дамело. Сейчас-то он знает: нет ничего хуже участи обладателя гарема, вечного надсмотрщика, принимаемого из страха или почтения. Участь ловкого вора, урвавшего чужой кусок и ускользнувшего от возмездия, куда слаще. Сколько же пришлось пережить, прежде чем простая истина «Не охраняй, а кради!» вошла в плоть и кровь молодого кечуа. Там, в поезде, все только начиналось.

Дамело не помнил лица проводницы, но кажется, оно не было даже симпатичным. Да и фигура была… на любителя. В ней все было широкое — плечи, грудь, спина, душа и объятья. Демо-версия валькирии. И пахло от нее не так, как от Сталкера — не удушливой сладостью фруктовых садов, не горячим медом и золотым тестом, будто свежеиспеченной магрибской пахлавой. Пахло от «валькирии», как положено, конюшней — кислым сеном, лошадиным потом, сыромятной кожей и ржавым железом. Дамело зарылся в неизысканный, неженственный запах лицом, телом, руками, провел в нем ночь. И этот «роман» так и остался самым долгим в его жизни.

Москва, похоже, поджидала, когда Сапа Инка нанесет ей визит, по приезду приняла Дамело с купеческой щедростью — и с купеческой же придурью. Если Санкт-Петербург оправдывал данное ему мужское имя и странности имел мужские, истерики колол по-мужски, наряжался как денди, а с устатку и похмелья таскался бомж бомжом — Москва была белогрудая, румяная и пошлая купеческая дочка. Шампанское пополам с квасом пила, швыряла сумасшедшие тысячи на бессмысленные прихоти, о которых назавтра забывала, сгребала в объятья и без памяти целовала пухлым ртом, чтобы тут же оттолкнуть да залепить пухлой ладошкой сокрушительную пощечину, после которой долго-долго звенело в голове: удар у купчихи был не женский. И Дамело учился его держать — не как мальчишка, но как мужчина.

Именно тогда Трехголовый начал разговаривать с молодым кечуа, как с равным. После этой, никому не объяснимой победы, Дамело был готов поверить, что призраки прошлого остались в прошлом. Только привыкнуть к этой мысли не успел, как самый неотвязный призрак шагнул в его жизнь прямо с уличной афиши.

В столице быстро перестаешь обращать внимание на рекламные щиты, растяжки и плакаты. Взгляд скользит по ним, точно водомерка по водной глади, не заступая вглубь, не замочив ног. И чтобы понять, к чему призывает очередной манящий, прилипчивый образ, приходится делать над собой усилие. Однако Дамело пришлось сделать усилие другого рода — сдержать вопль, готовый вырваться из груди, когда глаза Сталкера заглянули в его собственные — с плаката на стене автобусной остановки.

Глаз, вообще-то, было две пары: на Дамело смотрели Сталкер и самка сетчатого питона, обвивавшая руки, шею, талию девушки — и, похоже, бесконечная, словно уроборос. Индеец сразу узнал любимицу Сталкера — зверюшку по имени Теотль, тварь-в-себе.[38 - Теотль — «сам себя в себе заключающий», мексиканское верховное божество, считавшееся невидимым — прим. авт.] Было там, кроме «Теотль», еще что-то, на что Дамело никогда не обращал внимания. И судя по всему, зря не обращал. Ну а теперь Сталкер и ее тварь-в-себе любовались на пойманного ими кечуа с плаката, явно намекая, что вскоре прибудут лично.

Дамело с трудом оторвал взгляд от гармоничной пары, чтобы прочесть написанное на плакате. Разум воспринял текст урывками: «танец с пятиметровым питоном», «спешите видеть», «приватное исполнение», «контактный телефон». Будь он все таким же дураком, как в свои далекие девятнадцать, Дамело бы фыркнул с отвращением: циркачка-потаскушка с непомерно разожравшимся питомцем — ну и карьеру сделала его подруга! Но он был уже опытный, мытый-катаный, столицей наученный. И понял: может, для заказчиков приватного танца Сталкер есть и будет комедиантка, готовая подработать интимом — но для него, Сапа Инки, она сам дьявол. Супайпа, сотворенный Дамело из тумана на холодном перроне, из правдивых, но оттого не менее жестоких слов, из безнадеги длиной в десятилетие. Прошлое догоняло его — не для того, чтобы укусить побольней, но чтобы заглотить целиком. Змея, не ядовитая нисколько — для убийства питону не нужен яд — лениво распахивала багровый ротик, и голова ее казалась такой маленькой, такой изящной в сравнении с мощным, налитым туловом.

Ловушка ждала лишь мимолетного касания, чтобы захлопнуться. Сердце Сталкера, ставшее капканом, подрагивало от нетерпения.

Может, дать ей? — спросил себя индеец. В тысячный, многотысячный раз. И снова ответил себе: а смысл? Ну, лягу я под Сталкера… Она же все равно меня не отпустит.

Она и не отпустила. Сидела напротив, улыбаясь своим мыслям, своим планам, своим наблюдениям. За годы дичь и охотник сроднились, несколько раз обменявшись ролями и поняв, насколько те, в сущности, ничего не значат. Единственное, что имело значение — то, как они оба думают о долге.

То, что Дамело считал страной свободы, где никто никому ничего не должен — и неважно, что и у кого ты брал, кому давал, чем жертвовал — для Сталкера являлось территорией четкого, до мелочей оговоренного порядка. Думать о свободной любви, как о вожделенном оазисе посреди пустыни самоограничения, она не желает. А он не желает возводить посреди той же пустыни небоскреб из обязательств, используя сухой песок в качестве стройматериала.

Потому они и бегут по кругу — то ли прочь друг от друга, то ли навстречу. И никогда, похоже, не сойдутся в том, что стоит делать в пустыне, а чего не стоит.

— Пригласишь меня поужинать? — спрашивает Сталкер как бы между прочим, так, словно не сомневается в положительном ответе.

— А ты пойдешь? — насмешничает Дамело.

— Может, и не пойду, — деланно улыбается дичь, загнавшая охотника в угол. И на лице ее написано: вру. Пойду. Побегу, поползу, если надо. Впрочем, тебе ведь не надо. Совершенно не надо…

Но индеец уже не смотрит на нее, его отвлек странно знакомый аромат, пряный, чуть химический — так пахнут специи, наваленные грудой. На восточном базаре. В магазинчике специй. В подсобке ресторана.

— Подожди, — бросает он Сталкеру и встает, слишком занятый и равнодушный сейчас, чтобы волноваться о том, не устроит ли его давняя подруга безобразную сцену в покерном клубе, лишив Дамело привычного ритуала по средам.

— Не задерживайся, — с ноткой угрозы произносит Сталкер, провожая взглядом своего — она надеется, что еще своего — спутника.

А тот уже спешит, ведомый чутьем, тонким, будто чутье собаки. Аромат сухих трав и плодов смешивается с едва уловимым запахом кожи… смерти… земли. Дамело выходит в маленький холл и видит огромную змею, вставшую на хвост, поводящую головой перед броском. Нет, женщину в пальто из питоньей кожи. Незнакомка оборачивается и кечуа узнает ее. Хотя может поклясться, что никогда до этой минуты не видел ее лица. Почему тогда он уверен, что разговаривал с нею среди стеллажей, заваленных душистыми зернами и порошками, на своей территории, где ее не должно было быть — и все-таки она была?

— Я здесь! — машет Дамело, проверяя, прав ли он в своих предположениях. Если откликнется, значит…

Он не успевает придумать, что это значит. Женщина сбрасывает пальто на руки гардеробщику и остается в платье, узор на нем повторяет сетчатый рисунок пальто — модная фишка сезона. Она отвечает кивком на приветствие и движется навстречу индейцу, вызывая смутное узнавание и смутное опасение — тонкая фигура в платье из змей, змеиная мать, непознаваемая, непостижимая тварь-в-себе, вечно догоняющая и кусающая собственный хвост.

— Теотль? — роняет Амару раньше, чем Дамело приказывает ему молчать.

— Привет, индеец, — улыбается женщина в питоньей коже. — И тебе привет, старый, — она подмигивает дракону Дамело, единственная, кто видит его, древнего, слишком древнего, чтобы быть видимым. — Покормите меня, я голодна.

— Кем? — брякают хором кечуа и его дракон, одновременно представляя себе синюшное лицо еще живой жертвы, стиснутой могучими кольцами.

— Чем, — осекает Теотль. — Олениной. Можно свининой. В соусе.

И Дамело облегченно выдыхает: не так уж голодна тварь-в-себе, как говорит.

* * *


Первое, что бросается в глаза — она не разрезает оленину. Дамело завороженно наблюдает, как женские пальцы обхватывают косточку и извлекают из портвейна со скорцонерой[39 - Скорцонера испанская (она же черный корень, сладкий корень) выращивается в ряде стран как корневой овощ, используется в кулинарии как приправа — прим. авт.] изрядных размеров оленью котлетку. Роняя кляксы соуса и клюквенного джема, оставляя коричнево-бордовые, жирные потеки на платье, котлета возносится вверх, провожаемая изумленными взглядами посетителей. Даже для официантов такой спектакль внове: шикарная дама в модном прикиде держит обеими руками кусок мяса напротив рта и, похоже, примеряется, с какой стороны кусать.

Будь у индейца глупая привычка белых чуть что выхватывать из кармана мобильник и снимать на камеру все, что привлекает взгляд, он мог бы побить рекорд просмотров на ютубе.

Потому что за первым незабываемым зрелищем следует второе, от которого невозможно отвести глаз: Теотль не собирается откусывать от котлеты, а проглатывает ее целиком, с костью, торчащей из мяса, точно револьверное дуло. Челюсть ее отпадает, выворачивается вниз и назад, голова запрокидывается — виден нёбный язычок и миндалины, а за ними — влажный, нетерпеливо подрагивающий зев. Кусок оленины размером с мужской кулак погружается в эту розовую пещеру, рот медленно закрывается, на шее надувается зоб, по его сокращениям видно, как котлета движется к пищеводу. Дамело смотрит, как круглый эпифиз[40 - Эпифиз — закругленный или расширенный конец кости, часть сустава — прим. авт.] исчезает между вытянутых трубочкой губ, входя в глотку плавно и неотвратимо.

Питон жрет.

А люди смотрят, словно зачарованные. И кажется, вот-вот раздастся женский визг — но женщин, кроме Теотль, в зале нет, да и она не женщина.

Дамело еще не знает, кто она такая — нет, что она такое. Надо бы спросить Амару.

— Тебе заказать еще пару порций, Пожирательница? — выпаливает дракон. Сам произносит, не пользуясь человеком как рупором. — Здесь хорошее мясо!

— Уммг, — сглатывает Теотль.

Это, видимо, означает согласие. И Дамело подзывает официанта. Тот подходит бочком, по-крабьи, растеряв свой лоск и свойственную обслуге нагловатость с оттенком интимности. Кечуа показывает на опустевшую тарелку, где сиротливой зеленой кучкой лежит не интересная питону спаржа, потом поднимает два пальца — повторить. Дважды. Официант кивает и убегает на кухню, высоко вскидывая колени. На лице его паника и готовность услужить. А может, пробежав кухню насквозь, выскочить на улицу и раствориться в ночи. И никогда, никогда не возвращаться.

— Не надейся, — улыбается существо, способное проглотить тушку косули целиком, — я не наемся этой малостью. Мне нужен твой человек.

— Нет. — Амару слетает с плеча индейца на стол, поднимается на задние лапы, выпрямляясь во весь свой невеликий рост, вытягивает шею, рога его — будто лезвия ножей. — Не получишь.

— Ты разве не понял, кто я? Или ЧТО я? — Теотль оглядывается на Дамело и улыбается собственнической улыбкой. — Я ему не чужая.

— Как голова — хвосту, — выплевывает дракон. — Только такие, как ты, собственный хвост пожрать готовы.

— Эй! — Дамело решается вставить слово и даже щелкает пальцами, привлекая к себе внимание. — Я здесь. Говорите со мной.

Индеец не хочет, чтобы эти двое обращались с ним, словно с дитем неразумным. Он зрелый муж и желает встретить опасность лицом к лицу, а не спрятавшись за щуплую спину Амару.

— Видишь, страж царей, — наклоняет голову Теотль, — он готов говорить со мной. Он сильный, он выдержит.

Тварь-в-себе льстит, как женщина — и как женщина, верит в могущество лести. Но Дамело не просто мужчина, он Сапа Инка. И лесть в его глазах всего лишь инструмент подчинения, неотличимый от обмана или запугивания. Что ж, это будет еще одна партия в покер, без карт, но с высокими ставками.

Индеец кивает Теотль: начинай. Амару при виде его согласия печально вздыхает и сворачивается калачиком на скатерти. Впервые с того момента, как Дамело увидел семейного хранителя удачи, дракон выглядит… жалким. Потерянным. Я отомщу за твое унижение, обещает себе Сапа Инка. Подожди — и увидишь.

— Мы с тобой — части единого целого, — приступает к рассказу тварь-в-себе. — Как анимус и анима. Не знаю, подходит ли мне слово «анима», но оно не хуже и не лучше любого другого. Альтер-эго, аватара, ипостась, сакшат.[41 - Сакшат в индуизме является прямым, или непосредственным воплощением бога, нисходящего в материальный мир — прим. авт.] Страж царей недоволен, ведь я разрушитель…

— А я что, созидатель? — изумляется Дамело. Индейцу и в самом деле не понять, как его — его! — можно считать созидателем, когда он не в состоянии ни построить, ни удержать обычных вещей, без которых не обходится жизнь человека. Где его семья, его дети, его род? Где его дом Солнца?

— Конечно! — без тени сомнения отвечает Теотль. — Люди поголовно созидатели, даже те, кто считает себя разрушителем. Вы не знали истинных разрушителей, оттого и причисляете к ним всех, у кого из рук уплывает любовь или богатство. А между тем всякий мот, транжира, распутник создает что-то, не для себя, так для другого. Зато мы… — тварь-в-себе устало прикрывает глаза, — …мы ничего никому дать не в силах. Мы рождены забирать, но не ради хранения, пользы… Забираем, чтобы уничтожать. Я хочу забрать у тебя все, что ты согласишься мне дать. Будь я такой, какой кажусь старине Амару, не стала бы ждать согласия, спрашивать позволения, взяла бы ровно столько, чтобы ты не умер на месте — и насытилась. Но я лучше, чем вы, соседи, думаете обо мне.

— Соседи? — Сознание Дамело цепляет единственное понятное слово, точно якорь. Остальная речь Теотль кажется чем-то вроде бормотания за стеной: можно разобрать интонации, но не смысл. Смысл уплывает: забрать… уничтожить… все, что ты согласишься дать… не спрашивая соизволения.

— Конечно, соседи, — приветливо улыбается тварь-в-себе. Так приветливо, будто прямо сейчас предложит зайти к ней в субботу на барбекю. — Я мешика.[42 - Ацтеки называли себя «мешика» (откуда и пошло название Мексики). По одной из версий, самоназвание образовалось от слова «солнце» на языке науатль — прим. авт.] Меня зовут Тласольтеотль.[43 - Тласолтеотль — «Пожирательница грязи (экскрементов)» — одна из важнейших мезоамериканских богинь-матерей, связанных с землей, плодородием, сексуальными наслаждениями, плодовитостью и родами. Тетеоиннан («мать богов»), с которой, в свою очередь, отождествлялась Коатликуэ — «Она в платье из змей»; «Наша змеиная мать», считалась ее ипостасью. Для ацтеков Тласольтеотль воплощала идею грехов, особенно сексуальных, и покаяния. «Женщинами Тласольтеотль» называли проституток. Она считалась покровительницей грешников, могла как возбудить страсть, так и освободить от нее, а также наслать безумие и венерические болезни. Иногда ее изображали в содранной человеческой коже; на осеннем празднике в ее честь приносили в жертву девушку и жрец, олицетворявший богиню, надевал ее кожу как куртку — прим. авт.]

Упс. Ох какой упс. В голове у Дамело тихо и пусто, хоть шаром покати — и только глупое коротенькое словечко болтается веревочкой от пропавшего колокольного языка. Зря он расслабился, введенный в заблуждение половиной имени. Перед молодым кечуа не бог-невидимка, незримо ступающий по краю смертных судеб, а могучая богиня-убийца, богиня-мстительница, богиня-палач. Где ж я так нагрешил-то? — спрашивает себя Дамело. Ответ он знает заранее. Везде.

— Меня здесь прикончат или отведут за бруствер? — бормочет индеец фразу из старого-старого фильма.

Она-в-змеиной-коже, Наша-змеиная-мать, единая во множестве лиц, ликов и личин, Тласольтеоль поворачивает голову, словно змея, готовая броситься на добычу. К счастью, добыча — не Дамело, а всего лишь пара тарелок с кусками мяса, исходящего паром и соком. Непонятно, как все это изобилие уместится в хрупком женском теле. Разве что облегающее платье растянется, точно живая питонья кожа, когда живот Пожирающей наполнится и округлится. Наполнится, но не насытится. Индеец знает, а может быть, помнит чужой, далекой памятью: боги мешика никогда не насыщаются, сколько бы кровавых жертв ни приняли.

— Что вы, инки, за странный народ, — бормочет Тласольтеотль, вновь погружая пальцы в соус. — Считаете, будто нам нужны лишь жертвы и рабы, рабы и жертвы. А нам, между прочим, еще игры нравятся.

— В футбол? — рассеянно спрашивает Дамело, вновь наблюдая картину поедания котлет питоном в теле человеческом. Он не может отрицать, его, как повара, эта сцена почти очаровывает: мясной сок течет по щекам ацтекской богини, уже не капли — струйки срываются с подбородка, прихотливо извиваясь, скользят бордовыми змейками по груди и рукам, питоний зев пульсирует, принимая очередное подношение высокой кухни, глаза рептилии соловеют… Неужто наелась?

— И в карты, — посмеивается Тласольтеотль блестящим от жира ртом. — Сводишь меня на игру? Обещаю не мухлевать!

— Мухлюй, кто я такой, чтобы тебе мешать, — великодушно разрешает Дамело, позвоночником чуя, по какой тонкой грани ходит: шутит с самой мстительной богиней самого злопамятного народа в мире. И даже делает вид, будто у него есть выбор — соглашаться или не соглашаться на ее предложения.

— Чтобы было интересно, — безапелляционно заявляет Тласольтеотль, — будем играть честно!

Что ж, как скажешь, змеиная мать. Как скажешь.




Глава 4

Змий в саду эдемском


Под конец вечера Дамело таки напился. Держался-держался, уговаривая себя, что все происходящее — нормально для человека, видящего драконов во сне и наяву, что женщина напротив — не порождение шизофрении или белой горячки, чего-то подобного он ждал от своей жизни все свои без малого тридцать лет и под первый свой юбилей — радуйся, индеец! — дождался. А потом, когда в дверях ресторана показалась Сталкер, держаться стало незачем.

В этот момент Тласольтеотль отдыхала, почти спала, откинувшись на спинку жесткого ресторанного стула. В ресторанах не бывает чересчур мягких сидений, там всегда стоят пыточные кресла с прямыми спинками, на которые невозможно откинуться и кемарить, переваривая обед. Мебель дизайна «ешь, плати и убирайся» — точно такую же приобрел для своего заведения Эдемский и Дамело не осуждал его, о нет, он понимал хозяина, ускоряющего оборот столиков в своем бизнесе и оборот еды в животах посетителей.

Удивительно то, что змеиная мать привольно раскинулась именно в таком, не предназначенном для раскидывания кресле. Напротив молодого кечуа сидело божество, опустошившее обе тарелки с двойными порциями, дремало, вяло растекшись по неудобному г-образному изгибу, придерживая раздувшееся брюхо с пятью оковалками оленины внутри. И взгляд Дамело помимо воли подмечал ненужные детали: вусмерть заляпанное платье все же треснуло по швам, обнажая голую кожу, белую-белую по сравнению с темной питоньей шкурой — но, может, эта кожа лишь казалась человеческой? Жир и соус не засохли коркой, а понемногу сходили с подбородка и шеи Тласольтеотль, как будто те были нечеловечески гладкими. Интересно, скользит ли тело богини под пальцами, протекает ли между ладоней, словно вода? — мелькнула пугающая мысль. Молодому кечуа оставалось лишь надеяться, что змеиная мать мыслей не читает. Или хотя бы спит.

Тласольтеотль и вправду спала, дыша ровно и глубоко, точно собиралась провести в ресторане всю ночь, а то и сутки, переваривая съеденное. И тут в зал вошла Сталкер. Дернула щекой, увидев Дамело за одним столом с какой-то женщиной, усилием воли подавила тик и, улыбаясь изо всех сил, подошла. Индеец оглянулся на Сталкера, с воплем вскочил, схватил сонного Амару со стола и ринулся вон из ресторана. Даже за шикарный ужин свой не заплатил.

Недалеко, впрочем, он убежал-то. Всего лишь до бара. Где и завис, опрокидывая в себя шот за шотом, водку вперемешку с текилой, уже стекленея взором, но продолжая пить, пить, пить. И мечтая забыть то, что видел.

Дамело понял: Сталкер крепко попала с карьерой укротительницы змей, понял сразу же, как наткнулся на афишу, где подруга его детства, полуголая, оплетенная со всех сторон мускулистыми кольцами, поднимала тяжелую даже на вид змею, будто цветочную гирлянду. Тварюга такой длины не могла весить меньше полцентнера. А может, и больше. Особенно поевши.

На этой мысли индейца передернуло от воспоминаний о питоньей трапезе. Сказать, что ли, спасибо богам за то, что олень был не живой, а жареный? Спасибо, Инти, за твои малые милости. А теперь вразуми меня: как девчонка, никогда не отличавшаяся силой (уж Дамело-то знал тело Сталкера, пожалуй, как свое), ворочает пятиметровую гадину, весящую, словно чугунная труба?

Ответ был один: эта сила извне и эта сила оплачена. Сапа Инку всегда смешили надежды белых на божественное бескорыстие. Может, их собственные боги-из-головы и делали своим рабам небольшие подарки, предварительно отобрав у бедолаг все, от воли до разума. Белые не смели хотеть того, чего им хочется, стыдились большей части себя, вот какова была цена божественного бонуса. Индеец предпочитал своих богов — древних, жадных и честных. Когда они назначали плату, ты мог соглашаться или не соглашаться. Или хотя бы помыслить о несогласии. Но ты все-таки знал, сколько с тебя возьмут за исполнение желаний, действительно испытанных тобой, а не втиснутых в твою голову кудахчущей родней или бормочущим телевизором.

Похоже, со Сталкера змеиная мать взяла самую дорогую цену.

Потому что только в присутствии Тласольтеотль Дамело увидел, ЧТО Она-в-змеиной-коже сделала с его подругой-погодком.

Увидел плоть, сползающую с объеденных временем костей, длинные пустые груди и живот, отвисший, будто спорран.[44 - Спорран — шотландская поясная сумка-кошель, чаще всего кожаная, носится на животе, на поясе или ремне килта, предназначается для хранения мелких вещей или в качестве кошелька — прим. авт.] Увидел пигментные пятна, «маргаритки смерти», на изуродованных артритом руках. Увидел седые пряди, легкие, как пух, не скрывающие розовую кожу черепа. Увидел морщинистые брыли, а под ними — нечто вроде гитарной деки с туго натянутыми струнами. Буквально час назад это были тугие щеки и крепкая шея тридцатилетней женщины. Сейчас Сталкеру на вид было лет девяносто.

Когда девчонка, с которой Дамело провел всю юность и которой избегал всю молодость, взглянула на него из-под складчатых век глазами древнего ящера, индеец не выдержал. И теперь планомерно надирался в баре.

Сколько богиня-палач взяла, нет, сколько она оставила Сталкеру за исполнение желания: оказаться рядом с Дамело, да так, чтобы тот не прогонял бывшую подругу, не отталкивал, был с нею чутким и добрым? Год жизни? Два? Пять? Это тело выглядит так, точно второй срок по земле расхаживает. Старушке, поди, уже в Миктлане[45 - Миктлан — загробный мир в мифологии ацтеков, по поверью располагается далеко на севере и делится на девять кругов — прим. авт.] прогулы ставят.

Становится ясно, отчего с момента возвращения Сталкера в жизнь Дамело молодой кечуа не испытал ни единой вспышки гнева. Хоть и не пытался себя сдержать, уговорить, стреножить, будто норовистого жеребца, которому колючка под седло попала. А ведь из-за бешеных накатов, когда мир превращался в этюд в багровых тонах, индеец покинул родной Петербург. Ну пусть не самый родной, но все-таки роднее Лимы, столицы никогда не виденного Перу.

Если рожденный Великим Инкой и стыдился чего, так это своей истинной зависимости — не от секса, от ярости. Пусть окружение, шокированное сплетнями о его неприличных выходках, мусолило в разговорах списки оприходованных Дамело официанток и посетительниц — знали бы сплетники, на каком торте возлежит эта вишенка!

Поистине царская жажда запугивания и мучительства вскипала в душе Дамело — конечно, не всякий раз, когда ему перечили или пытались унизить, но… почти каждый. А еще присутствовала в царственнородном гневе нотка беспримесной, животной злобы, словно ярость индейца принадлежала сразу двоим: Сапа Инке и его ручному ягуару, балованной зверюге, которую только он, Единственный, мог с ласковым недовольством похлопать по темени: веди себя прилично.

Но когда Сапа Инка не останавливал припавшего к земле ягуара тяжелой, властной рукой, а наоборот, толкал своего зверя в затылок — взять! — тогда и смешной парень со странным испанским именем исчезал, растворяясь в истинной сути, для которой Дамело Ваго[46 - Vago — бродяга (исп.).] всего лишь маска, рискующая быть сорванной в любой момент. Даже хозяева жизни, давно и прочно отделенные от реальности стеной власти и презрения к не-хозяевам, немели, видя на лице мелкой сошки выражение непоказного, нечеловеческого равнодушия: челюсть чуть выдвинута, брови сведены, оценивающий взгляд, на дне которого — полное отсутствие сострадания и предвкушение легкой добычи. Они отступали назад, когда на этом лице проступала улыбка едва ли не страшней звериного оскала: верхняя губа чуть приподнимается — и ты, еще не видя клыков, уже чувствуешь их на своей шее.

Потом следовал бросок — и если бы все тем и ограничивалось! Всякий бросок заканчивался тем, чем и заканчиваются чистые, честные чувства похоти, голода и ярости в мире людей — цепью, клеткой и сдачей на поруки «вашего бешеного». И однажды Дамело понял: пока есть кому принять тебя на поруки, ты не перестанешь быть чистым и честным. Настолько, чтобы превращать жизнь близких в ложь и грязь. В тот день он, видимо, и начал взрослеть. А повзрослел окончательно, переехав в этот город с женским нравом, женской логикой и девичьей памятью. Чтобы угодить ему, индеец многое принял и еще от большего отказался. Он принял даже Сталкера и отказался от намерения прогнать ее.

В их первую московскую встречу, как бы совершенно случайную, Дамело раздражало буквально все, как оно обычно и бывает на вечеринке, где не продохнуть от деликатесов, развлечений и удушающей скуки. Хозяйка, жеманно картавя, щебетала о последних «моделечках мафынок» и поминутно поправляла волосы, демонстрируя гигантские, уродливые цацки. Дорогущее пати оплачивали ее родители — пара безотказных волов вроде тех, на которых чумаки в гоголевские времена за солью ездили. Гости, не слушая трещотку, лезли пальцами в креманки с десертом и повсюду разбрасывали смятые, надкусанные пирожные, а Дамело, ледяной и кислый, будто лимонный сорбет, расставлял на подносах все новые и новые шеренги креманок и идеально украшенных сластей.

— Привет, — услышал он и вдохнул запах персиковой прели, перебродившей на земле падалицы, запах жажды обладания, древнего и сокрушительного инстинкта — отчего вновь почувствовал себя мелким и незначительным. Ягуар Сапа Инки рыкнул лениво, точно во сне — но головы не поднял, смирился.

— Привет, — ответил Дамело, не глядя. И стало так: он не спрашивал, она не говорила.

Но сейчас индеец готов спросить прямо: почему, почему влюбленная дура не пожелала избавиться от унизительной, постыдной, больной страсти?

Впрочем, Дамело не настолько наивен, чтобы задавать подобные вопросы. Он знает ответ: у некоторых людей нет ничего, кроме зависимости. Такие люди если куда-то едут, то не от своей погибели, а к ней. Сталкер приехала к своему тюремщику, к своему палачу. И развела руки: нате, ешьте. Дамело живоглотствовать не захотел, а Тласольтеотль захотела.

На этой мысли пространство вдруг рассыпалось паззлом, по которому прошелся торнадо — и голова индейца упала на стойку, липкую от текилы, вытекающей из последней стопки. Последней и совершенно лишней.

* * *


Первое, что он чувствует, выпадая из забытья в сон — пот, проступающий на груди и на шее, густой и липкий, как патока. Солнце жарит так, что капли не скатываются по коже, а сразу высыхают, левая рука свешивается прямо в кебраду, горячий ветер гладит ладонь, пытается переплести пальцы Дамело со своими, словно влюбленная школьница. Здесь, на вершине скалы Трехголового, под солнцем и ветром, Сапа Инка как дома — если тот, чье родовое имя Ваго, способен понять, что такое дом.

— Подвинься, сгоришь… Что ж ты слабый-то такой? — ворчит, кажется, Младший, перекатывая безвольное тело кечуа подальше от обрыва, от круглых, сглаженных тушей Трехголового валунов, с которых так легко соскользнуть вниз и отправиться в полет — совсем недолгий, если ты не дракон. Дамело вжимается щекой в камень, его мутит, Драконий кекур под ним шатается, точно гнилой зуб.

Ослабеешь тут, думает индеец.

Дамело чувствует, как кто-то — или что-то — тянет его вверх, помогая сесть. Что-то странное, непохожее на огромные, узловатые лапы Трехголового. И все-таки он продолжает обращаться к нему, к своему личному дракону, с затаенной надеждой: авось тот подскажет ответ на вопросы, которых не задашь ни одному белому, а может, ни одному человеку вообще.

— Почему Сталкер не купила себе свободу? Или любовь?

— Любовь не купишь, — деловито сообщает Младший. Голос у него какой-то… непривычный. Впрочем, индейцу не до капризов. У него масса животрепещущих тем для обсуждения. Еще бы заставить язык слушаться…

— Она… умрет?

— Все умрут. — Младший все никак не успокоится, ворочает Дамело, пересаживает, перекладывает, оттаскивает подальше от ущелья, в котором привольно резвятся раскаленные ветра из дальних пустынь. Кечуа не сопротивляется. В теньке тоже хорошо. Прохладно.

— Когда? — Дамело нужно знать. Он не просто индеец… Он друг… Хотя и бывший.

— А тебе-то что?

— Хочу быть готов.

— Пионэр, — хмыкает Трехголовый. Или не он.

Дамело пытается разлепить глаза, но получается далеко не сразу — веки словно той же патокой склеило. Определенно это не Драконий кекур. Это другой его дом — кухня задрипанного, разоряющегося ресторанчика, хозяин которого не знает, как заставить свое имущество работать. Здесь Дамело проведет последующие годы, пока Эдемский не обанкротится и ресторан не пойдет с молотка. А может, и после — вдруг тот, кому достанется заведение, не откроет здесь ни торговый центр, ни подпольное казино?

— Уж я постараюсь, чтобы ты задержался тут подольше! — обещает Младший. Нет. Конечно же, это не младшая голова дракона. Хотя голос похож — такой же мальчишечий, вредный. Или… девчоночий?

Индеец поворачивает голову — медленно-медленно, будто крокембуш в карамельной паутине на каталку переносит. Сквозь колышащееся марево на Дамело надвигается лицо — из тех, что никогда не внушали ему доверия. Белокурые кудряшки, голубые глаза навыкате, курносый нос и пухлые губы вполне устраивают молодого кечуа. Но жесткая, упрямая линия подбородка и суровая двойная складка между бровей — это плохо. Белая женщина себе на уме — это всегда плохо.

— И ведь не поспоришь, — соглашается лицо. Черт, похоже, Амару резвится вовсю, озвучивая мысли Дамело прямо перед незнакомой бабой.

— Заодно и познакомимся, — соглашается блондинка с упрямым подбородком. — Тата.

— Дамело, — выдавливает из себя индеец. — Шеф-кондитер.

— Это выше или ниже шеф-повара?

— Это сбоку. — Дамело пытается встать на ноги, а те подламываются, точно у новорожденного жеребенка. Руки, впрочем, тоже действуют с оговорками. В частности, они готовы действовать, только если на них не возлагать вес крупного мужского тела.

— Сбоку? Пусть будет сбоку, — покладисто кивает новая знакомая Дамело. — Савва говорил, ты не любишь, когда тобой руководят.

— Савва? — Кечуа знает только одного придурка с таким придурочным именем. — Ты знакома с Эдемским?

— Немного. Я за него в некотором роде замуж собираюсь, — с едва уловимой жестокостью в голосе произносит Тата. Таким тоном заказывают чучельнику трофейную голову на стену. «И, пожалуйста, побольше ярости на морде!»

Дамело не хватает даже на то, чтобы ляпнуть в ответ что-нибудь взволнованно-матерное. Он просто сидит и пялится, чуть покачиваясь от усилий осознать новость: Эдемский женится. На Тате. Которая, несмотря на свой наряд — Инти всемогущий, да на ней костюм метрдотеля! — явно не имеет никакого отношения к ресторанному делу. Но, похоже, задвинет доброго старого Саввушку за Можай и возьмет бизнес в свои худые руки с выступающими на запястье голубоватыми венами. Руки Таты Дамело тоже не нравятся. Слишком спокойные, слишком естественные. Обычно в его присутствии женские руки начинают порхать птицами, взбивая волосы, поправляя одежду, крутя безделушки.

Тласольтеотль, конечно, не подарила индейцу на первом же свидании страшного умения богов смотреть вглубь (всего лишь дала поиграться и через минуту отобрала, пока наш Сапа Инка не спятил от лицезрения истинной сути вещей), но Дамело еще чувствует послевкусие божественной прозорливости. Тата не то, чем кажется. И Эдемский со своей… невестой противоречат друг другу одним лишь фактом существования, словно геометрия эвклидова и неэвклидова. Как будущая мадам Эдемская предполагает совместить их друг с другом в едином пространстве?

— Зачем тебе? — бормочет он, все еще хмельной и безобразно откровенный. — Ты же не шлюха.

— Я актриса.

— И что?

— Ты с гор спустился, индеец? — Тата оглядывает Дамело с головы до ног, откинув голову, прикрыв глаза и вздернув свой и без того вздернутый нос. — Не знаешь, как нам роли достаются?

— Фигня. — Индеец уверен: отныне он никогда не спутает женщину Тласольтеотль и ту, которая умирать будет, а молитв змеиной матери не вознесет. Жестокая анима Дамело, требующая дани за любую малость, не получила от актрисы по имени Тата ничего. Пока, во всяком случае.

Без пяти минут Эдемская смотрит на кечуа, вздернув бровь, и вдруг начинает хохотать.

— У-у-уф-ф-ф, насмешил, — бормочет она, отвернувшись и обмахиваясь салфеткой, взятой со стола. — Слушай, а что в духовке-то?

Так вот откуда тянуло ветром пустыни, гладя по ладоням, обнимая за плечи.

— Да что там может быть, — усмехается Дамело. Встает, наконец-то справившись с руками-ногами, заглядывает в освещенный потусторонним, золотым светом зев духовки. Таймер, пискнув, отключает нагрев. — Утренняя выпечка. Что будешь — круассан с шоколадом или булочку с корицей?

Женщины никогда не соглашаются на всё и сразу, если речь заходит о выпечке.

— Половину круассана! — Тата с сожалением оглядывает свое узкое, длинное тело, похлопывает по едва наметившемуся животику. — Развратитель.

— Ты даже не представляешь себе, какой, — подмигивает Дамело, достает благоухающий противень, поддевает хрусткий круассан и выкладывает на блюдечко. — Осторожно, горячий. Сейчас сварим кофе… Много кофе. Тебе ведь черный без сахара?

— Как ты узнал? — наигранно удивляется Тата. Индеец бросает многозначительный взгляд на ее фигуру — чуть пониже талии. — Нахал.

— Мне нравятся пышки, — вдохновенно врет Дамело.

— И врун вдобавок.

— Точно.

Они сидят за стойкой, пьют эспрессо, крепкий, словно поцелуй самого дьявола, жуют неостывшие булки, слизывая с пальцев тягучий шоколад, а потом, оглянувшись на пустой тихий зал, закуривают. Будто после секса.

— Вкусно, — выдыхает Тата. — Я когда тебя на полу увидела, решила, что ты в коме. Ты и в коме печешь?

— Я всегда пеку. Но это вечерние заготовки. Достать из холодильника и поставить в печь — это и официант может. А уж пьяный шеф и подавно.

— Ты алкоголик? — небрежно интересуется Тата.

— Хуже. Я кечуа. Мы живем под кокой и чичей, — пугает ее Дамело.

— Кока — это кокс?

— Кока — это кока, — неодобрительно парирует Дамело.

— Что мы, белые, понимаем в красивой индейской жизни, — вздыхает Тата.

— Угу.

— Скоро открывать… — новоиспеченный метрдотель потягивается. Рубашка ей явно велика и под жилетом собирается складками. Тата раздраженно одергивает униформу, определенно пошитую на манекен, не на живого человека. — Хуже кринолина, ей-богу.

— Надо было выбить право ходить в сарафане.

— В халате! Байковом. И в тапках с ушами.

— А ресторан переименовать в «Совсем как дома»!

Они снова хохочут, представляя себе официантов в цветастых халатах, майках-алкоголичках и трениках.

— А что, ты носила кринолин?

— На съемках. И корсет еще. Гадость жуткая. Ни вздохнуть, ни пернуть.

Все-таки она нравится Дамело. Индеец никогда не встречал никого, кто не пытался бы его очаровать. Все когда-то случается в первый раз. Дамело наслаждается новизной ощущений: никаких поползновений забраться к нему под кожу, врасти в душу, отравить разум.

Может, это и есть начало новой прекрасной дружбы? Взамен утраченной.

Воспоминание о Сталкере заставляет кечуа скривиться, словно от зубной боли. Он ведь оставил подругу наедине с ее палачом. Сбежал, как последний трус. Поздно спрашивать: как ты мог, индеец? Поздно выяснять, почему. Что ни сделай, что ни скажи — поздно. Поздно.

— Печень? — деловито интересуется Тата, глядя на гримасы Дамело.

— Совесть, — неожиданно для себя признается он.

— Бывает, — не вникая, соглашается эта удивительная женщина, легко переступив через возможность разузнать о таинственном шефе-кондитере побольше. — Пойду открывать. Персонал уже стучится в дверь.

Иди, мысленно просит Дамело. Иди, пока я не сделал того, о чем впоследствии пожалею.

— Что, секс-джанки, — ворчит Амару, провожая взглядом будущую хозяйку «Эдема», — примериваешься?

Дамело качает головой и уходит к себе на кухню, не споря, понимая: дракон не пытается его поддеть, наоборот, Амару пытается успокоить своего человека. Не волнуйся, все идет по накатанной, ты хочешь эту женщину, скоро ты ее получишь и немедленно потеряешь к ней интерес, тебе ведь нравится чистый секс, свобода от условностей, жаркая неповторимая свобода, когда удовольствие остается удовольствием каждого, лишь на недолгий срок совпадая во времени и пространстве. После чего вы никогда об этом не заговорите, забудете, не забывая. Все будет хорошо, парень. Все будет как всегда.

Но индеец осознает непривычность собственных желаний так остро, так болезненно, как ни один сексоголик не укоряет себя: я сорвался. Опять. Будь оно проклято. Для Дамело сорваться означает открыться и впустить в душу другого человека, а не взять другое тело и войти в него. Тела разжимают хватку легко, не то что души. Проще простого расстаться сразу после того, как выровнялось сбитое дыхание, вернулась исчезнувшая было брезгливость — в этот миг легче легкого выскользнуть и ускользнуть. Но до чего же трудно, невыносимо трудно порвать с тем, кто познал тебя, кого познал ты — и отнюдь не в библейском смысле.

Дамело опирается о край выключенной плиты, впечатывается лбом в ребро вытяжки — такое удобное, холодное, металлическое ребро. Постоять бы, не двигаясь и глубоко дыша, пару минут, не больше…

— Привет. Угадай, кто? — узкие девичьи ладони почему-то ложатся не на глаза, а на грудь, теплые, чуть липнущие помадой губы осторожно касаются уха, к спине прижимается легкое, знакомое тело. Знакомое на ощупь, на звук, на запах. Как зовут тело, индеец не помнит.

— Я не сексоголик, — убежденно произносит Дамело. Чертов Амару, опять вслух.

— Не сексоголик? Ты уверен? — радостно подхватывает знакомое безымянное тело, по-прежнему притискиваясь сзади. Однако руки на груди уже не лежат расслабленно-открыто, нет, они переходят в борцовский захват: кисть одной сжимает запястье другой так крепко, точно следующим приемом станет бросок прогибом.[47 - Бросок прогибом — один из самых сложных приемов в борьбе, когда выполняющий должен оказаться за спиной соперника, захватить его туловище двумя руками и бросить через себя, встав на мост — прим. авт.]

Конечно, не сексоголик. Они ребята ученые, оттого и не дерут сослуживцев, родственников, приятелей — знают, чем оно чревато. Вторым разом! Вторым, третьим, седьмым, сотым. И сколь бы ты ни был крут, становишься заложником чужого желания, чужой жажды, обзаводишься не просто сталкером — надсмотрщиком. Отныне каждое движение твоего члена под контролем, а ты — ты в аду. Детка.

Дамело размыкает на удивление сильные женские руки, выворачиваясь из захвата, чтобы взглянуть в лицо собеседницы, и видит девчонку из группы практикантов. Маркизу-кухарку, чей визит в «Эдем» Эдемского был последним. Должен был стать последним — но отчего-то не стал.

— Ты как тут?.. — удивляется индеец.

— Помощники кондитера мы, — язвит маркиза-кухарка. — С сегодняшнего дня. Будешь моим шефом. Ты рад?

Да просто счастлив.

Ну Едемский, ну сукин сын. Расширяться, что ли, задумал? Ишь, метрдотеля взял, помощника кондитера… Кто на очереди? Сушист, заворачивающий в нори с рисом все, что не доели посетители? И кто инициатор этих… нововведений? Дамело вытягивает шею, высматривая через голову новоявленной помощницы силуэт Таты — тонкий, будто хлыст. Или будто вставшая на хвост змея. Сегодня определенно змеиная ночь. И змеиный день.

— Слушай, — жарко шепчет вчерашняя практикантка, имени которой Дамело так и не вспомнил, поэтому продолжает звать девчонку Маркизой. Кличкой, которая почему-то липнет к самым вредным кошкам, обретавшимся на кухне. Последняя Маркиза приволокла крысу практически к ногам санинспектора, увеличив размер обычной взятки втрое. — Слушай, а что там за стерлядь в зале белобрысая? Я ее раньше не видела.

— Еще увидишь, — невесело улыбается индеец. — Хозяйка наша, мадам Без-пяти-минут-Эдемская.

— А-а-а… — рассеянно тянет Маркиза.

Странная реакция. Дамело ожидал взрыва интереса, но его кухарочке, похоже, дела нет до смены хозяев. Она самозабвенно вцепляется в собачку молнии на брюках, раскрывает, раздвигает ширинку, тянет вниз резинку трусов, словно кожуру с банана снимает. Индеец, оцепенев, наблюдает, как Маркиза, отвернув голову, вороватым, кошачьим жестом облизывает ладонь. Пара секунд — и влажные пальцы кольцом охватывают невозбужденный член.

Вот это наглость! — изумляется Дамело.

Вот это хватка! — хихикает Амару.

Вот это чутье! — подмигивает внутренний маньяк.

Кажется, его собрались отыметь прямо у плиты. И кажется, у него появилась сестра по несчастью, безбашенная, безоглядная и бесстыжая нимфоманка. Помощница кондитера в самых личных проблемах.

Тем временем Маркиза уже на полпути к успеху: Дамело слышит собственное рваное, сбитое дыхание, гул крови в ушах — громкие, такие громкие звуки, что за ними не разберешь ни шагов, ни голосов в зале. В любой момент их могут застукать. А девчонка вот-вот опустится на колени. Да и пора бы ей, честно говоря.

Совсем спятила? — хочет спросить индеец. И не спрашивает. Потому что ему тоже нужно. Потому что, будь оно проклято, я снова сорвался, пусть это будет стоить мне скандала, дюжины скандалов — мне нужно. Сейчас. Здесь.

Дамело необходимо срочно расслабиться, позволить телу верховодить. Пускай оно, не думая о последствиях, выбирает пластику, мимику, тембр, ошеломляет, обезоруживает, представляет хозяина таким, каким его хотят видеть. Нет, просто — хотят. Свое и чужое мимолетное желание — будто горячий душ, смывающий чувство стреноженности, несвободы. Движения тела, радар для подобных Дамело, выдают в эфир на понятной частоте непрерывное и откровенное «Меня — можно». Можно.

И незачем спорить с внутренним маньяком.

Лучше спорить с душой, когда она вздумает раскрыться и впустить. Всегда ведь не того выбирает, зараза. Из всех, кто предложит: доверься, попроси — обязательно отыщет самого хитрого, самого жестокого, самого непредсказуемого. Телу вовек не создать столько проблем, сколько душа наворотит между завтраком и ланчем, дай ей волю.

Значит, не давать. Воли душе — не давать, пусть растит в себе инстинкт самосохранения, задавленный телом, отключенный, уничтоженный в поисках грязного семиминутного счастья с теми, кто поймал твою волну, кого тоже можно — здесь и сейчас, без семинедельных брачных танцев и семиверстных романтических заходов. Пусть хотя бы душа хранит себя в целости.

— Тс-с-с… — гадюкой шипит Дамело, утягивая Маркизу в чулан. И не видит, как возникшая в проеме Тата провожает их расширившимися глазами и неодобрительно качает головой: служебный роман? Непорядок.

* * *


Выйдя из чилаута, индеец чувствует себя почти нормальным. Кто-то бы сказал: в норме. Дамело не знает, что такое норма. Знает только, что теперь он готов сосредоточиться на деле: руки безошибочно исполняют утреннее действо — ударить, встряхнуть, раскатать, обрезать, влить, размешать — и так десятки, сотни раз подряд, наполняя поддон за поддоном. Маркиза вращается по орбите шефа-кондитера, словно Меркурий вокруг солнца, маленькая, быстрая, горячая. Знай останавливай.

— Куда? — Индеец хватает пролетающий мимо Меркурий. — Куда сырое потащила?

— Сырое? — Девчонка таращится на противень с «дамскими пальчиками».[48 - Оно же савоярди — прим. авт.] — Ой, и правда!

— Ой, и правда! — передразнивает ее Дамело. — Еще одно такое «и правда» — и ты уволена. Стряхни пудру и в духовку. Не в ту! В пустую. Бестолочь.

Ему нравится ее ругать. А ей нравится, когда он ее ругает. Еще немного — и Маркиза попросит ее наказать, и посильнее. В чилауте. Черт, черт, черт! Как она не понимает: не время сейчас развлекаться. Никогда, никогда женщинам не постичь: дело требует всего тебя, не только от пояса и выше. Вечно им кажется, что от тебя еще можно урвать кусочек.

В некоторых ресторанах самое жаркое время — обед. В других — ужин. У ресторанов, так же, как у людей, характер зависит от окружения. «Эдем» Саввы Эдемского со всех сторон окружен притонами, где хорошие девочки могут купить себе дозу и немедленно вмазаться: шопингом, сладостями, кофе и пересудами. Утро — запарка в раю. Пироги с запретными плодами один за другим поспевают в печах. На ланч и бранч ресторан заполнят приверженцы монодиеты и голодания, сорвавшиеся в загул. С извечным «А пошло оно все!» станут шарить голодным взглядом по страницам меню, целить вилками, точно копьями, в десерт и, набрав полные рты жира и сахара, замирать от наслаждения. Будь Дамело одной с белыми веры, он считал бы себя змием в саду эдемском.

Но у него нет времени даже на это. И хорошо. Индеец тоже пришел сюда вмазаться, забыться в привычном цейтноте. Сегодня не его смена, не его день, не его ночь. После бессонной ночи, в течение которой Дамело действовал, как трус, думал, как безумец, и бродил, как лунатик, он жаждет вернуть себе лучшее из индейских качеств — нерушимое спокойствие.

— Или скорбное бесчувствие, — ворчит Амару.

Скорбное бесчувствие? Анестезия долороза,[49 - Anaestesia dolorosa («скорбное бесчувствие») — перевод средневекового медицинского диагноза одного из депрессивных расстройств — деперсонализации, когда собственные действия воспринимаются как бы со стороны и больному кажется, что он над ними не властен — прим. авт.] серьезно? Индеец качает головой: эти белые люди с их белыми бедами, чумой, которую они неутомимо разносят по миру… Так было и так будет. Но он не сдастся белой чуме с той легкостью, с какой сдались его предки. Он еще поборется.

Через пять часов Дамело хочет одного: пойти домой и заснуть, утонуть в омутах сна, провести в них вечность. Его лофт полностью оправдывает свое красивое иностранное название — это всего лишь чердак, переделанный под квартиру. Сапа Инка, живущий на чердаке, вот она, ирония жизни. Но там есть кровать, есть телевизор, есть пиво в холодильнике и ни единой щепотки сахара во всем доме. А Дамело ненавидит сахар — он ненавидит его прямо сейчас, пересыпая мерной ложечкой коричневые крупинки в тесто для брауни.

— А не много будет? — спрашивает Маркиза, провожая взглядом десятую ложку.

— Мне — много. И тебе много, — ворчит индеец. — А нарикам в самый раз.

— Ты зовешь посетителей нариками? — шепчет помощница Дамело, округлив глаза в священном ужасе.

— Да ты погляди на них. — Кечуа кивает в сторону зала. Под сводами ресторана мечутся тонкие отрывистые крики, будто стаи ненасытных чаек вьются над палубой траулера, пикируют на добычу, распугивают конкурентов, сварятся из-за потрохов.

— Кошма-а-ар… — завороженно тянет Маркиза, выглянув из дверей. — Как ты справлялся-то один?

— Хотел справляться — и справлялся. — Дамело не желает вдаваться в подробности, разочаровывать новенькую. Пусть думает, что он и вправду здесь один. Единственный. Царь и бог, Великий Инка.

Приятно ощутить себя незаменимым — хоть ненадолго. В мире белых незаменимость — раритет, который не купишь за деньги.




Глава 5

Гончие богов


Так оно все и идет, словно за волною волна, обманчиво-безопасно, успокаивая сомнения и усмиряя страх. Морщинистые щеки Сталкера и розовая кожа ее черепа не то что забыты, но уже не стоят перед глазами, не мучают воспоминаниями. Работа спасает, обволакивает, гипнотизирует. Мягкое, сладкое тесто под руками отвлекает не хуже, чем мягкое, сладкое женское тело — привычное до того, что могло бы стать родным. Для любого, кроме Дамело.

Дамело же попросту мирится с тем, что данная им кличка оказалась пророческой. Маркиза — кошка кошкой, ласковая до прилипчивости, жадная до изумления, шкодливая — вьется вокруг, выжидает подходящей минуты, когда ее шеф распрямит затекшую спину, с шумом, точно жеребец, втягивая ноздрями горячий, вкусный воздух. Значит, можно. Можно скользнуть ближе и как бы ненароком провести рукой по плечу, вжаться теплым бедром, толкнуться по-кошачьи, напрашиваясь на ласку. Обычно это случается под вечер — каждый вечер — пока однажды дверь в чулан не оказывается запертой.

Карточки, розданные персоналу накануне, исправно открывают склад, холодильную камеру, служебный туалет… Зато чилаут недоступен. Собственно, он больше уже не чилаут и не чулан, не курилка и не подсобка. Бог знает, что он такое. Символ власти Таты, забирающей под себя все новые и новые сферы влияния? Воплощение женского гнева при виде довольного собой разврата? Острастка для наглеца-кондитера? Для Дамело это объявление войны. Ритуальное оскорбление, не наносящее ущерба, но указующее: если не ответишь достойным образом, то подчинишься мне, как раб.

Индеец чувствует покалывание в кончиках пальцев и холодок вдоль позвоночника: значит, война. Белый человек опасный противник, ну а белая женщина — смертельно опасный. Главное не верить ни единому слову, ни единому обещанию, ни единому договору. Поэтому завтра Дамело нанесет свой удар, болезненный, упреждающий. А сегодня… сегодня он ответит оскорблением на оскорбление. По всем законам древней военной дипломатии: вызов, обмен ударами — а там и конечная расплата людьми, территориями, собой.

Пока Маркиза неразборчиво шипит ругательства в адрес «стерляди», Дамело гладит ее выгнутую спину, кивая в сторону служебных туалетов. Какая, в сущности, разница — сортир, гараж, подворотня за рестораном, уставленная мусорными баками… Любое из этих мест может послужить его цели: показать мадам Без-пяти-минут-Эдемской, что ее первый ход не причинил вреда никому, кроме нее самой. Что он, Сапа Инка, сильнее.

На вышедшую из туалета парочку страшно смотреть. Черные, как смоль, волосы Дамело, обычно тщательно прилизанные, стянутые в узел на затылке и прикрытые банданой, лежат на плечах, будто фараонов клафт,[50 - Клафт — царский головной убор в Древнем Египте, платок, обычно полосатый, сплетенный в косу сзади, с двумя длинными боковыми фалдами, спускающимися на плечи. Служил символом власти фараонов — прим. авт.] форменная куртка распахнута, точно индеец намеренно демонстрирует могучие, выпуклые мышцы груди, бандана превратилась в шейный платок, не столько скрывающий, сколько подчеркивающий ярко-алый засос на кадыке. Маркиза выглядит и того потрепанней, ею словно вытерли весь коридор от зала до черного входа (что, в общем-то, недалеко от истины). Даже надпись маркером на лбу «Just fucked» не сказала бы ясней, куда и зачем отлучались эти двое.

И никто не обратил бы на них внимания. Вся кухня понимает желание Дамело расслабиться, снять напряжение после долгого дня, наполненного филигранными движениями рук, жаром печей, посекундным отсчетом, грохотом поддонов и воплями официантов. А если новенькая тает в руках своего шефа, будто яблоко в карамели — совет им да любовь на семь минут рабочего времени. Малость-то какая.

Так думают все, кроме метрдотеля.

Тата и сама не знает, отчего выбрала Дамело орудием своей инициации. Может, оттого, что он единственный, кому нет до нее дела? Единственный, кто не бросает на нее настороженных, боязливых взглядов исподлобья, не слышит ее указаний — как и ничьих указаний вообще. Тата не понимает, за что так злится на Дамело: в конце концов, он не первый мужчина, демонстрирующий ей свое равнодушие, с легкостью забывший обстоятельства их знакомства, не испытывающий благодарности за то, что она прикрыла его перед хозяином, не рассказала, в каком раздрае нашла шефа-кондитера «Эдема», когда тот дрых пьяным сном практически головой в духовке…

Иногда Дамело кажется ей законченным аспи,[51 - Аспи называют больных синдромом Аспергера, людей, у которых имеются трудности в социальном взаимодействии, ограниченный репертуар интересов и занятий, выраженная физическая неловкость, непонимание невербальных проявлений собеседника. Сам Аспергер назвал это нарушение развития аутистической психопатией — прим. авт.] аутистическим психопатом, которого следует научить смотреть людям в глаза, слушать их речи, щадить их чувства. Или предупредить о чем-то, снова выручить, прикрыть ему спину, вытребовать благодарность, сковать этой благодарностью, точно цепями — а потом вернуть ему его драгоценную свободу с той же небрежностью, с какой он отказывается от любой защиты, от любого покровительства.

Тата не знает, просто не знает, как дать понять Дамело, что она существует.

Возможно, действовать от противного, не так, как все. Чтобы увидел этот… индеец: она, Тата — другая. Не быть Маркизой элементарно: не отираться возле Дамело, не раздевать его глазами, не смотреть выжидательно, не таскаться с ним в чулан, чтобы вывалиться оттуда через несколько минут, цепляясь за стену, неся на себе запах распаленного мужского тела. Не, не, не — целый перечень запретов, которых индейский кобель даже не замечает. Для него, похоже, существует лишь две категории женщин — готовые перепихнуться в чилауте и не готовые. Последних Дамело не замечает вовсе. Ну а первым либо открывает допуск к своему телу, либо не открывает.

Допуск! Вот мысль, которую следует обдумать и воплотить в жизнь раньше, чем будущая хозяйка «Эдема» опустится до мести паршивке Маркизе.

Тата не понимает, злится она на Дамело или на себя. И старается не вспоминать, как при виде него, выходящего из чертова чулана в расстегнутом белом кителе, у нее на секунду слабеют колени. Она слишком самолюбива, чтобы воспользоваться безучастной щедростью этого замкнутого парня, раздающего себя всем желающим, словно он колода карт. Странная колода. Тата не села бы играть в ТАКОЙ покер, но ее никто не спрашивал.

* * *


Назавтра кечуа делает что задумал — кладет на стол заявление об уходе. Постояв для порядка над оцепеневшим Эдемским, Дамело покидает кабинет начальства, оставляя позади этот круг ада и начиная следующий. Пара недель отработки, и он свободен, чтобы вновь метаться в поисках работы, аккурат попадая в межсезонье: новогодние праздники позади, до масленицы далеко, сладкоежки в ужасе мнут животы и бока. Впрочем, это самый худший расклад. Есть вероятность, что борьба за нравственность на кухне «Эдема» закончится не начавшись и Тата внезапно узнает: не все в саду эдемском ей подвластно. Если она здесь Ева, то Дамело здесь дьявол. Супайпа.

Главное, твердит он себе, не верить белым, чьи клятвы ничего не стоят. Словами они нарисуют тебе радугу выше неба, пока в глазах у них стынет черная прорубь. Загляни и убедись: всё ложь. Лжа. Лажа.

В ту ночь ему впервые за долгое время снится Трехголовый.

Дамело не любит разговаривать со средней головой. Она такая нравственная и одновременно не по-хорошему опытная, что поневоле начинаешь подозревать Среднего во всех грехах. И в первую очередь в попытке что-то сотворить из Дамело, как будто тот — мягкая глина в руках бога-творца.
		— Imay pachakama,



		hayk'ay pachakama



		kawsachiway



		marq'ariway



		hat'alliway



		kay qusqaytari chaskiway



		maypis kaspapis



		Wiraquchaya…[52 - Бесконечные векаДай мне жить,Сожми меня в руках,Держи меня в ладонях,Получи это подношение,Где бы ты ни был, мой Повелитель,Мой Виракоча… (кечуа)Гимн богу Виракоче, приписывается девятому правителю империи инков Пачакутеку Юпанки — прим. авт.] — 








в довершение всего лениво мурлычет средняя голова. Индеец и сам иной раз напевает на гортаном, ни на что не похожем языке кечуа, когда требуется отвлечь собеседника, соперника, противника. Например, за картами.

Дамело чувствует, как его бросают на стол. Точно кусок глины на гончарный круг. Точно тестяной ком на разделочную доску. Точно козырь на зеленое сукно. И понимает: так и есть, он карта. Не пошевелиться, не оглядеться, не вырваться. Все, что остается — лежать и терпеть, вникая, зачем в этот раз Трехголовый избрал не разговор, а игру. Да еще такую, в которой Сапа Инка сполна ощущает свою беспомощность и невежество. Он даже не знает, каково его достоинство, кто он — король, туз, валет, шестерка? Хорошо, что не дама. И Дамело надеется, что не двойка.

По глазам игрока не поймешь. Ведь это Средний.

Средняя голова Трехголового похожа на племя белых больше, чем старшая с младшей. Наверное, потому и чудится на дне зрачков Среднего вязкая, тягучая темнота, непроглядная, словно глаз проруби в обрамлении синего-синего льда.

— Хо! — слышится смешок Младшего и лицо Дамело накрывает узорчатая рубашка. Сапа Инка бит. Есть в этой колоде и более старшие карты. Кто бы сомневался. — Трое сбоку — ваших нет!

Трехголовый играет в подкидного дурака. Сам с собой, используя две пары лап, верхнюю и среднюю, отгородившись сам от себя, чтобы не подглядывать. А вместо карт у него — Дамело и… И кто? Отчего-то индейцу очень важно знать, каковы остальные карты и в каком порядке следуют. У кого бы спросить, а главное, чем, когда ты всего-навсего плоская картинка на глянцевом кусочке картона?

Рядом слышится могучий огненный выдох и Дамело поднимает в воздух вместе с остальной колодой. Карты несет огненный вихрь, они горят, горят, распускаясь золотыми кувшинками в багровой реке. Все, что успевает заметить Дамело: летящую рядом карту скручивает черным обугленным листком, в рамке огня виднеются распахнутые женские глаза и знаки в уголке — шестерка червей.[53 - Значение шестерки червей в гадании: дорога, свидание, препятствие в делах — прим. авт.]

Индеец не знает наверняка, чьи это глаза, Маркизы или Сталкера. У его адских гончих ресницы, как стрелы, и радужка цвета гречишного меда. Кому из них судьба сгореть первой? Он может узнать, может. Если пойдет на поклон к опекающим его тварям — к Трехголовому или к Тласольтеотль. Или спросит у Амару, стража царей, хранителя неудобной и неприличной правды. Но Дамело не хочет правды. Не хочет узнавать, не хочет выбирать. Хотя выбор — он такой, следует за знанием, будто гончая за электрическим зайцем, бессмысленно и неотвязно. Молодому кечуа достаточно и того, что Маркиза со Сталкером висят у него на хвосте, молотя сильными лапами воздух, раззявив пересохшие от бега пасти, наслаждаясь соперничеством. Дамело плевать, кто из них воображает себя победительницей. Рано или поздно та, что вырвалась вперед, сообразит: ее приз, ее добыча вне пределов досягаемости.

К тому же индеец чует: гончая свора пополнилась еще одним зверем. Теперь их три, включая будущую хозяйку «Эдема». И ни одной не нужен Дамело, зато каждой требуется что-то свое: Сталкеру — хотя бы парой лет любовной идиллии оправдать свою страшную сделку с Тласольтеотль, а там не страшно и умереть, меняя шило на мыло, здешний ад на нездешний; Маркизе — возможность глядеть свысока на всех, кто знает и кто не знает про чилаут, пропитанный устричным запахом спермы, словно бумага водой — насквозь; Тате… Что нужно Тате, индеец не знает, да и не интересуется особо. Знает только, что ни одна из них не получит того, о чем мечтает, даже если Дамело достанется победительнице весь, в руки ей вывернется сердцем наружу. Нет треков, на которых раздают подобные призы, нет.

Женщины, гоняющиеся за индейцем так, будто он одновременно ключ и замок от райских врат, давно бы достигли тех врат своим путем, без Дамело, равнодушного и замкнутого в себе на семь засовов, на семь уровней доступа — не разомкнешь. Но отчего-то упорно пытались приспособить к делу молодого кечуа, использовать как перевозчика с берегов памяти на берега забвения. Дамело и вправду чувствовал себя лодочником, а может, лодкой, индейским каноэ, обтянутым человеческой кожей, и несло его, как только в снах бывает, несло по струям огня, будто по прохладным волнам, мягко и сладко укачивая, чтобы принести туда, где босс и его будущая мадам ругались до визга. Причем визжал как раз Эдемский.

Дамело снова сжало в карту, в неприметный кусочек картона и только что не к ногам парочки швырнуло, рубашка с назойливым узором линолеума слилась, крапинка в крапинку. Остается лежать и гадать: реальна ссора четы Эдемских или подсознание блефует, делая вид, что расклад фартовый, весь в твою пользу. Время покажет. А сейчас…

— Тебе самому-то не брезготно, что из подсобки спальню сделали? — роняет Тата. — Твой Дамело больной, его лечить надо. Или кастрировать. Им же весь коридор провонял.

— Да плевать! — выводит, воспаряя в фальцет, владелец «Эдема». — Это вам, актрисулькам, кажется, будто жрачку эльфы готовят. А повара живые люди, они потеют, ссут и…

— Трахаются, — отвращение Без-пяти-минут-Эдемской кажется тщательно отмеренным: ровно столько, чтобы уесть, раздразнить, не больше. А захотела бы — сбила с ног, в пол впечатала, растворила в презрении, как в кислоте. — Они с прошмандовкой своей скоро на столах ебаться начнут, на глазах у посетителей.

Будущая хозяйка «Эдема» издает короткий сухой смешок. Перед ее внутренним взором голый Дамело верхом на барной стойке вколачивает Маркизу в скрипучее дерево, сосредоточенно сопя. В лицо Тате ударяет волна жара, индеец чует ее на расстоянии, точно выдох Трехголового.

— И что? Да я билеты на шоу продавать стану! — заходится Савва. — Мой Дамело, между прочим, золото, а не мужик. Смотри сама — вот, вот, вот! Видишь? Знаешь, сколько это стоит?

— Копейки. Весь склад — пара тысяч баксов, думаешь, я расценок на сахар-муку не знаю?

— Ты дура, Татка, — сипит после взвизга Эдемский, ударяя в стену ладонью — не со злости, а словно ритм на барабане подбирает. — Всегда про тебя думал: умная, сука, но умная, а ты… — выдыхает с наслаждением, будто дым после первой затяжки выпускает. — А ты такая ду-у-ура.

— Конечно. Вечерним поездом из-под коровы в столицу понаехала. — Голос звенит ледяной капелью, обратный отсчет ведет: десять-девять-восемь-семь. — Ну объясни, чем же я такая дура?

— Да тем, что эти копейки только мой индеец в реальные бабки превратить может, — все еще сорванным голосом отвечает босс, одышливо, точно узел на галстуке перетянул. — Пироженки его по себестоимости — говно вопрос, двадцать, тридцать тугриков. А продаем за триста! Девятьсот процентов прибыли, поняла? Половина дохода от ресторана, уяснила? Уж не знаю, на каких потрахушках ты его спалила, чего он тебе дал или не дал, а чтоб завтра, завтра же… — визгливый мужской тембр меркнет, затихает, словно громкость пультом убирают, деление за делением.

Все ясно. Завтра-не завтра, а вскорости Тата придет на поклон. Дамело не знает, рад он победе или нет, предчувствуя, что победа его — пиррова. Лучше уйти подобру-поздорову, дезертировать, начать с нуля, подальше от мадам Босс, от ее войны с собой и за себя, войны, в которой полягут и Эдемский, и Маркиза, и, возможно, сам Дамело.

* * *


Надежда на то, что сон был всего лишь сном, не оправдывается. Придя в ресторан, индеец чувствует: атмосфера сменилась — с полусонной на предгрозовую. Никого не обманывает нехорошее, буревое затишье. Не только Дамело, вся команда поваров и поварят, официантов и барменов осознает: занюханный и затрапезный, привычный, будто дом родной, их «Эдем» никогда не будет прежним. И может, удалось бы отмахнуться от этой мысли, кабы не Тата. Мадам Босс, чье лицо, еще недавно живое, слегка неправильное, вдруг озаряется той красотой, что хуже уродства. Так некоторых актрис красит сцена: поверх телесных изъянов ложится маска совершенства, ледяная, сверкающая, почти неподвижная. И кажется, улыбнись Тата тепло, как прежде, или расплачься в голос, как никогда до этого, маска не выдержит, трещинами пойдет, осыплется.

В облике Без-пяти-минут-Эдемской проступает то, чего раньше не было — хищное, птичье. Точно птица-секретарь по выжженной траве саванн, ступает она по желто-пятнистым полам «Эдема», резкими, дергаными движениями поворачивая голову на зов, в то время как глаза ее слепы и словно обращены внутрь — наблюдают за тем, как рушится хрупкая, нестойкая фата-моргана гордости и надежды. Тата привыкает к мысли, что и здесь ее не защитят, не укроют, слабости не простят. И здесь.

Дамело замешивает тесто, напрягая плечи, ладони погружаются в желтоватую массу, будто в тугую плоть, а в голове крутится, не умолкая: она ни за что не простит. Хозяйка не простит ему унижения, на которое ее обрек хозяин. Паны за власть дерутся, у холопов чубы трещат. Пора сваливать, индеец, пора, засиделся ты в этом уютном, точно под тебя созданном месте. Молодой парень должен иметь амбиции, мечтать взобраться на самый верх, завести мастерскую, давать гастроли, мастер-классы, передачи вести, танцуя вокруг изысканных сластей на пуантах, улыбаться в камеру белозубым оскалом насквозь фальшивой примадонны.

Пора определиться, на чем сидишь.

Все в этом городе сидят на чем-то. На химии, на куреве, на углеводах, на сексе, на амбициях, соскакивая иногда, но потом все равно возвращаясь, приползая в страшенной ломке, голым животом по битому стеклу — дайте, нет больше сил, удержу нет, дайте. Дамело сидит на готовке, чистый наркотик, попробуй запри в комнате без продуктов и плиты, разнесет к чертям, куда там героинщикам. Мнет да лапает — то пирожные, то баб. О. Кстати, а где?

Кечуа обводит взглядом кухню и вспоминает: Маркизы сегодня нет, то ли больна, то ли услана куда.

— В деревню, коров доить, — хихикает Амару.

Древнему ящеру беды белых вроде депрессии или увольнения по статье — всё хаханьки. Потребляй драконы воздушную кукурузу, Амару бы обнимал лапами ведерко с попкорном и бросался им в Дамело, заметив у Сапа Инки признаки любовного томления. К счастью, Дамело никакого томления, а тем паче любовного, не ощущает, лишь досаду и опаску. Не за себя, за Тату, которую нещадно ломает требование жениха. Слепая, она идет в капкан, которого Дамело ей не ставил. Тата намерена влюбить в себя индейского кобеля, раз уж приходится делить с ним всё: Савву, территорию, власть.

Она еще не знает: не всякий способен выжить, если его полюбит Сапа Инка.

Индеец не знает, с чего Тата начнет свою охоту, за какой поводок дернуть попытается, какую наживку предложит: дружбу? похоть? жалость? Кечуа верит: мадам Босс изобретательнее остальных, с их необдуманными словами и слишком обдуманными действиями. Она изобретет такое, отчего и богам станет жарко. И тогда бесстыдные, жадные до забав индейские боги, свистя и подзуживая своих гончаков — слепую жажду и неизбывную тоску, науськают свору на Дамело, излюбленную, смышленую дичь. И в сотый раз насладятся тем, как их резвый кечуа удирает по стерне, распустив по ветру хвост и расчетливо тратя силы. Потому что знает Дамело и знает свора, висящая у него на хвосте: гончаки богов никогда не отстанут, пойдут и по горячему, и по холодному следу, поднимут из любой лежки.

Кечуа рад доставить удовольствие богам. Да что там, он рожден, чтобы доставлять богам удовольствие. Белые сочли бы эту роль унижением — на то они и белые. Но индейцу безразлично их мнение, как безразлично все, кроме близящегося перелая гончих, он чувствует его кожей, поющей в уши кровью. Привычная, обкатанная жизнь уже не держит, тянет перелистнуть страницу, выдернуть из книги и самому выдернуться с корнем отсюда. И шею ломит, как от чужого, пристального, оценивающего взгляда.

Дамело оборачивается. В дверях стоит Тласольтеотль. Снова другая, непохожая на себя в клубном ресторане, темнее кожей и почему-то кажется — солонее на вкус, морская соль и дикий мед вперемешку.

— Здравствуй. Помнишь меня, мальчик? Узнаешь?

Еще бы он не помнил. Еще бы не узнал.

Змеиная мать идет к нему, словно в замедленной съемке — каждое движение тягучее, как стон, отдающийся от стен. Подходит, кладет свои ладони, широкие и темные, на его белую куртку, дышит в лицо сухим, пекельным жаром:

— Готов выкупать своих подружек? Что отдашь? А может, мне забрать их? Обеих.

Обеих. Ты совершил ошибку, Сапа Инка, отравив Маркизу собой, затуманив ее разум, сделав ее чересчур азартной, чтобы победить, и чересчур слабой, чтобы выжить. Теперь девчонка на твоей совести, так же, как Сталкер. И незачем спрашивать: как она вышла на след змеиной матери, о чём попросила, чем расплатилась, все и так ясно. Они всегда платят тем единственным, что у них есть — юностью и чистотой, платят за проход в глотку Пожирательницы душ и грехов. И думают, будто оплачивают свой билет в рай. А прибывают прямиком в Миктлан, на бескрайнее поле шлюх, женщин Тласольтеотль, где опустевшие, свободные от душ тела вьются, точно дикая, иссохшая лоза, по земле и стенам, гроздьями висят на крестовинах и столбах. Танец-пытка очищения колышет их, словно вывешенное для просушки белье.

Боги мешика жестоки, но змеиная мать злее девяти адов, вместе взятых. В свои безрадостные края она забирает тех, у кого уже не осталось, чем бороться. Кто отдал себя целиком, оставив себе лишь один путь — путь очищения, пролегающий через глотку Пожирательницы грехов. Именно сюда на всех парах летит Маркиза и сюда уже почти дошла Сталкер.

Тласольтеотль гладит Дамело по плечам и груди, так собственнически, так безмятежно, под лаской ее ладоней таится мощь, обещая забвение, забвение и блаженство. Кечуа откидывает голову назад, со стуком бьется затылком о стену — раз, другой, третий. Со стороны кажется: он вот-вот кончит. А еще кажется, нет ничего, что сделало бы ситуацию более неловкой и нелепой.

Есть.

В проеме двери возникает Татин силуэт. Мадам Босс просто стоит и смотрит, как змеиная мать деловито лапает Дамело, мнет и ощупывает, будто домашнюю скотину, которой никуда не деться от ножа, пока Дамело мечтает пристрелить лампочку над своей головой. Вдоволь насмотревшись, будущая хозяйка «Эдема» разворачивается на каблуках и выходит, не говоря ни слова.

— Сыграем на нее? Или с ней, — вдруг предлагает Тласольтеотль, проводив взглядом неестественно прямую, напряженную спину. Глаза богини горят, точно пламя пожирает ей мозг и Дамело видит отсвет. — Кто из вас первым попадется, тот и проиграл.

— Попадется? — недоумевает Дамело. — На что попадется?

— На крючок, — шепчет змеиная мать ему на ухо. — Сдастся своим темным инстинктам и сделает то, чего боится больше всего на свете.

Дамело Ваго знает про темные инстинкты все. Человек может жить и не подозревать в себе ничего подобного, но однажды с ним случается что-то — или кто-то — и они вырываются, словно звери из клетки, словно река из русла, уничтожая привычную, размеренную, предсказуемую жизнь, уничтожая старую судьбу и творя новую. Так выходило, что молодой кечуа довольно часто бывал этим кем-то. И не раз видел, как душу человека затапливает темнота — по его, Дамело, вине. Или милости.

«Мы для богов, что мухи для мальчишек, себе в забаву давят нас они».[54 - Шекспир В. Король Лир. Акт IV, сц. 1. Перевод О. Сороки]

— Ты хочешь выиграть у меня или меня, змеиная мать? — Индеец впускает в голос похоть, животную и безразличную.

— Не торопись, мальчик. Узнаешь после игры, — улыбается Тласольтеотль. — Узнаешь, никуда не денешься.

— Согласен, — сухо роняет Дамело. Добровольное согласие — последнее средство принять неизбежное.

Назавтра Маркиза приползает жалкая, точно кошка с перебитым хребтом, лицо ее, постаревшее изнутри (хоть Дамело, слава Инти, не видит, насколько), не выражает ничего, кроме апатии. Ее уже не радует исполнение желаний, да и не помнит она, что купила за астрономическую цену, чего хотела так страстно, что взамен предложила и отдала всю себя. Не об этом же плечистом брюнете были ее мечты, ведь нет же? Да что за радость в нем, остервенело рубящем миндаль и молчащем на всю кухню? Даже при виде ненавистной мадам Босс Маркиза чувствует не злорадство, а лишь пронзительную горечь, затхлую и вязкую, словно болотная вода.

Индейцу некогда ее жалеть: с момента, как он вступил в игру, Дамело больше не свободен ни в чем, и в собственных пороках в том числе. Он пользуется ими для дела: то путает следы, то намеренно оставляет метки для Таты, дразня ее, выводя из себя. И Маркиза больше для Дамело не игрушка, а орудие, отвлекающий маневр, козырная карта.

Кечуа ведет помощницу в служебный туалет и без церемоний нагибает над раковиной, думая не о своем удовольствии, но с одной-единственной целью — оставить на зеркале отпечатки двух пар ладоней: четкие, вбитые с размаху мужские и расплывчатые, сползающие вниз женские. Рано или поздно сюда зайдет она, его преследовательница, его соперница. Увидит — и потеряет поводок, растворится в запале гона. Правителям инков не впервой использовать секс как для низменных целей, так и для сакральных. Древние боги не осуждают человека за то, чего он добивается силой своих чресел.

Пускай, твердит про себя Дамело, раскачиваясь за спиной Маркизы и рассматривая в зеркале собственное отрешенное лицо, пускай себе верит: она по другую сторону поводка. Если мнимая свобода утишит гнев и разочарование, два осколка кривого зеркала, засевших в сердце… Он не будет разрушать Татиных иллюзий. И даже расцветит их азартом погони. Безвольно опущенная голова Маркизы мотается в такт, будто кивает: да, ты прав, да, да. Да.

Звериным чутьем своим Дамело улавливает: Без-пяти-минут-Эдемская — сильная гончая. Добычу лесу не уступит, решив, что всё, надоело лапы бить и лучше, сойдя с тропы, набить рот шоколадом и поплакать над мелодрамой. Тата знает: холодный след — утерянный след. Мадам Босс хочет выиграть, даже не зная, с кем и во что играет. Кабы не трэп[55 - Trap («конфетка») — лучшая возможная покерная комбинация на текущий момент. Но если у игрока складывается трэп, например, на флопе, он может потерять ее на следующем круге торговли — прим. авт.] на руках у Дамело, будущая хозяйка «Эдема» давно бы взяла свое.

Вот только не дает покоя вопрос — и не один, а сразу три: Дамело Ваго для Таты свое или чужое? На него она зарится — или строптивый кондитер всего лишь ступенька у порога Олимпа? И наконец, знает ли Тата, что делать с призом ПОСЛЕ завоевания? Не хотелось бы потом служить упором для двери в сортире. Если, конечно, после Татиной победы для него, Дамело, еще останется какое-нибудь «потом».




Глава 6

Пожар в раю


Похоже, в чилауте поселился полтергейст, решает Дамело. Едва слышное постукивание, поскуливание и постанывание в пять утра звучат довольно жутко, так и тянет вызвать охотников за привидениями. Но Сапа Инка не боится беспокойных духов, особенно скулящих знакомым голосом.

— Наталья Юрьевна? — вежливо спрашивает он у намертво заклинившей двери чулана. — Тата? Что случилось?

— Дамело, миленький, — сорванно сипят из-за двери, — замок… Он с самого начала заедает, как поставили! Я слесаря вызвала, вроде починил… А вчера вечером зашла, дверь захлопнулась и… и все! — Длинный жалобный всхлип. — А мобильник снаружи остался. Я кричала, кричала, но все ушли уже. — Снова хныканье, безупречное в беспомощности своей. — Открой ты эту дверь, а? Тут такая духота… и холодина.

Кечуа с трудом сдерживает смешок. Вот и извинение за недоступный чилаут: ты все не так понял, шеф, никто на твой полный допуск не покушался, просто в твоем серале замок неисправен. Зря ты так с женщиной, индеец. Вот и ответный ход на заляпанное зеркало: ни ревности, ни репрессий. Наоборот, встречное предложение: зачем тебе глупая кухарка? Стань моим спасителем, моим героем, моим сторонником… Моим.

Рисковый игрок мадам Босс, ох, рисковый. Дамело бы купился, право слово, купился, не будь у него десятилетнего опыта сталкинга. Каких только женских уловок он не разгадал за этот срок! Сталкер сделала наивного кечуа экспертом по любовным стратегиям. Экспертом, которому не составило труда опознать план по превращению негодяя в рыцаря методом спасения сирот и котят, вариант офисный, облегченный.

— Ну-ка, в сторону, Тата. А лучше в угол, подальше от двери, — сухо командует Дамело и, дождавшись, когда шаги затихнут поодаль, бьет по хлипкой, ненадежной дверце. Та проламывается, словно картон. Хотя почему словно? Она и есть картонная. Ни от чего не прячет, ни от чего не защищает — ни от сплетен, ни от проблем. Даже хрупкая блондинка сорвала бы ее с петель ценой пары наманикюренных ноготков. Единственный прокол в плане мадам Босс: на пути к свободе Тата снесет дюжину таких дверей.

Однако Дамело усердно делает вид, будто верит в беспомощность Без-пяти-минут-Эдемской — как-то неловко насмехаться над спектаклем, который разыгрывает усталая, замерзшая женщина.

К тому же сцена поставлена мастерски: ни тебе идеального макияжа, ни прически, которым не повредила ночь в пыльном закутке, ни рыданий на груди освободителя, ни клятв в вечной благодарности с намеком на углубление отношений. Тата с достоинством принимает руку Дамело, не без труда поднимается с пола и выходит наружу — босая, растрепанная, сверкая грязными пятками. Туфли на высоких каблуках покачиваются в руке, модные металлические шпильки торчат угрожающе, точно кинжалы. С высоко поднятой головой мадам Босс удаляется в сторону служебного туалета, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перейти на рысь.

«Я явился к вам без греха, без порока, без зла, без свидетеля, против которого я бы сделал что-либо дурное»,[56 - Древнеегипетская Книга мертвых, речь покойного при выходе с суда Осириса — прим. авт.] ухмыляется Дамело. Давно подмечено: чище всех на судилище выглядит не праведник, а хитрец. Хитрица. Что ж, Далила-хитрица,[57 - Далила-хитрица — мошенница, персонаж «Тысяча и одной ночи», «Рассказ о Далиле-хитрице и Али-Зейбаке каирском» — прим. авт.] посмотрим, кто в чьи сети попался.

Индеец сам себе смешон, опутанный тысячами ожиданий: вот сейчас его реплика рыцаря, готовься произнести: «Тата, ты в порядке?» И следом сразу же: «Отвезти тебя домой?» Хотя какое «домой» при полной камере заготовок для пекарни и кафе, для благоухающих корицей и ванилью соблазнов? Змий в саду эдемском не для красоты на ветвях висит: сначала искус, милосердие потом. Ставя поддон за поддоном в печь, Дамело молчит, ощущая молчание, как долгую, черную кроличью нору, куда его затягивает с ногами, с головой — бесповоротно.

Дверь в туалетную комнату настороже, будто огромное ухо: вслушивается, ждет. Но нет, мсье Дамело занят, он так занят, побрякивая противнями, что не делает никаких поползновений к разговору и раскаянию. Он словно актер, не чувствующий партнера, планомерно и бессердечно разрушает сцену. Амару, привычно таская горячие круассаны с решетки, хрустит и крошит слоеным тестом, бездонные глаза дракона смеются:

— Помучить девушку решил?

— Она не девушка, — невпопад отвечает индеец. Дамело хочет сказать, что Тата взрослая женщина, не к лицу ей девчачьи игры в беспомощность. А получается сказать, что она чужая, не его — и нет никаких причин встревать между Эдемским и его мадам. Никаких.

Молодой кечуа доподлинно знает: не женщина вызывает жажду — наоборот, жажда притягивает женщину. Победой индейца станет обуздание жажды, с которой он живет всю жизнь, которая горит в нем, будто темный, багровый огонь в закопченном стекле, приманивая, несмотря на тусклый, кровянистый свет, сотни и сотни бабочек-бражников — ночные твари любят огонь, как никто. Победой мадам Босс станет обращение извечной жажды Дамело на нее, Тату, на нее одну — впрочем, такого быть не может, уверен Сапа Инка. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Вот почему он абсолютно спокоен, насвистывает и только что не напевает, готовя утреннюю выпечку, пахнущую так тепло и невинно-сладко…

* * *


Диммило вваливается с черного хода, хрипя и отдуваясь, словно Моби Дик, убивший с десяток китобоев. Кажется, они с Дамело не виделись вечность, но на расспросы нет времени.

— Укол делать будем? — вполголоса интересуется Димка.

— Явился, король задниц, — фыркает Амару.

Что ж, дракон прав: уколы Димми ставит божественно, вся его родня при любом недомогании ходит обколотая — в вену, в бедро, в ягодицу. Без-пяти-минут-Эдемской тоже бы не помешало. Дамело подходит к двери туалета:

— Наталья Юрьевна, как дела? — и ждет чего угодно: театрального стона, жалкого хныканья, глубокого молчания…

Но не того, что мадам Босс выйдет — совершенно другая, осознавшая неудачность первого хода. Белая-белая, точно из сахарной мастики сотканная, кружевным изваянием возвышается Тата над шефом-кондитером. Будто свадебный торт потолок подпирает. А ему-то казалось, она среднего роста.

— Я в порядке. — Голос тихий, но твердый. — Сейчас кофе выпью — и за работу.

— Какая работа? — Диммило, естественно, не может без риторических вопросов и ритуальных танцев. — Конечно, не мое это дело, но вы понимаете, что…

Тата запечатывает ему рот одним-единственным взглядом. И идет в зал, чуть пошатываясь на каблуках своих чудовищных «рабочих» туфель. Актриса.

— Через пару часов она свалится в обморок! — театральным шепотом произносит Димми. — Разве так можно? Позвони Эдемскому, пусть заберет, отбуздает по заднице, запретит…

Заберет, запретит, защитит. Добрый, глупый друг мой, всегда готовый подставить любимым плечо, подхватить, удержать, излечить, знал бы ты, каков он, жених сильной женщины. Это ее дао и ее крест — коли и удержит от падения, то исключительно гвоздями, вколоченными в ладони, да веревками, стянувшими предплечья.

Эдемский не сделал невесте поблажки во время ссоры с Дамело — с чего бы ему выручать Тату сейчас, когда она, не жалея себя, ищет примирения? Как же мадам Босс, наверное, ненавидит суженого, поставившего ее перед выбором: униженно лепетать оправдания под насмешливыми взглядами персонала — или инсценировать безумную историю про заклинивший замок.

Что ж, на ненависти можно и сыграть. Ненависть — хорошая карта. Дамело прикидывает расклад и идет в зал.

Метрдотель уже за конторкой, проверяет заказы, а может, просто стоит, опершись обеими руками о край столешницы и дышит, дышит, тонко посвистывая на выдохе, будто у Без-пяти-минут-Эдемской пневмония или трещина в ребре. Нехороший звук.

— Тата! — Индеец берет женщину за плечи и разворачивает к себе. — Тата, ты не будешь сегодня работать.

— С чего ты мне указываешь? — усмехается она, чуть запрокидывая голову, открывая длинную тонкую шею. По горлу растекается свежий синяк. В темноте, что ли, ушиблась или отлетевшей дверью задело? Дамело прикипает взглядом к фиолетовой полосе на сливочно-белой коже. — Ты мне не шеф, отгул дать не можешь. Но за попытку спасибо.

Тата улыбается так строптиво, так безмятежно, что хочется вынести ее из «Эдема» на руках, запихать в машину и отвезти домой — неважно, к ней, к себе, к черту на кулички. Сломить сопротивление гордячки и заботиться, заботиться, заботиться.

Ого, мадам Босс, думает Дамело, ого. Ты хитрей, чем я ожидал. Ты значительней, чем кажешься. Ты красивей, чем на первый взгляд. Маркиза-кухарка зовет тебя стерлядью, без конца поминает недостатки внешности и избыток лет. Впрочем, сейчас, когда внутри ее молодой плоти притаилась ненасытная старуха, девичьи шутки звучат как старческое ворчание. Словно трухлявые пни в лесу скрипят, словно стая ворон грает, рассевшись по веткам и проводам. Но индейцу плевать на правильность черт, на трафарет девяносто-шестьдесят-девяносто, на сладкую юность, на все, чем женщины меряются друг с другом, припутав к своей, женской паутине мерок еще и мужские слабости, о которых не знают ничего. Ну или почти ничего.

Умно, замечает кечуа. Другая бы продолжила висеть на своем спасителе, извлекая из темной современной души светлое рыцарское начало. И пришлось бы снимать с себя цепляющиеся руки: прости, детка, есть дела поважнее, чем выводить тебя из шока. Я не могу открыть тебе те двери, в которые ты стучишься — потому что они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО заперты. Двери заботы, двери помощи, двери любви. Не думай, что их так же легко снести, как преграду из прессованной трухи, затесавшуюся между мной и тобой. Довольно я поиграл в рыцаря, вывел тебя из темной пещеры на свет, на каменный уступ, весь в шрамах от драконьих когтей. Ты стоишь и благодарно смотришь мне в лицо, ожидая, что тебя проводят до самого дома. Увы, дальше ты пойдешь одна. Потому что я и есть дракон. И напугавшая тебя пещера — мой дом.

Вот что бы сделал Дамело, повисни Тата на нем мертвым грузом. Беспроигрышный ход — поставить мадам Босс на место, когда она обмякнет в сильных мужских руках. А если не обмякнет? Если сама скажет: дальше я пойду одна, ты не рыцарь, ты дракон и я это знаю? Поневоле примешься доказывать, что дракон ничем не хуже пафосного придурка, запаянного в консервную банку. Индеец чуть слышно вздыхает и приступает к отыгрышу навязанной ему роли. Мастерски, черт возьми, навязанной.

— Домой. Сейчас же. Если Эдемский наедет, я из него негра в мыле сделаю.

— Кого? — Тата смеется, представляя, вероятно, своего женишка в гриме Отелло и в пене, точно загнанная лошадь. — Ко-го?

— Тортик, — улыбается Дамело, ловко утягивая ее за собой в кухню. — Тортик-тортик, сладкий-сладкий, пошли, сделаем тебе укольчик.

— Не дамся! — капризничает Тата, мигом подхватывая предложение побыть маленькой девочкой, любительницей сладкого и нелюбительницей уколов. — Зачем укольчик?

— Надо, — мягко увещевает индеец. — Потом спасибо скажешь, когда ничего болеть не будет. Димка, готовь шприц, я ее держу.

— Ребята, ну вы чего? — хнычет никакая не мадам Босс, а просто девчонка, которую надо уболтать, уломать, подкупить. — Не надо уколов… Я их боюсь…

— А пирожное? — вкрадчиво понижает голос Дамело. — Любое пирожное, вот какое скажешь, такое и получишь. Пять пирожных. Десять!

Тата награждает его взглядом, в который встроен счетчик калорий.

— Сволочь ты.

— Таточка, — вступает Димми, — это не больно, не капризничай. Я тебя потом отвезу, спать уложу, Дамело тебя прикроет, пирожков на дорожку напечет…

— Оба сволочи, — убежденно заявляет Тата и начинает расстегивать брюки. — А ну отвернись, зенки твои бесстыжие!

Это, конечно, относится к Дамело. Он бы и сам отвернулся, без напоминаний, но теперь его реплика — протестующая:

— Да? Ему, значит, можно… зенками?

— Я вслепую колоть не собираюсь! — подыгрывает Диммило. — Меня не учили колоть на ощупь!

— А я могу и на ощупь — практически все могу! На ощупь! — Индеец тянет к Тате загребущие лапы.

— Нет, не можешь! Вот еще! А ну отвернись, отойди, отвяжись… — хохочет она, отбивая ловкие, увертливые ладони. Ощущение такое, что шеф-кондитер «Эдема» четырехрукий, как Шива.

Дамело обхватывает тонкую талию, разворачивает Тату спиной, щекочет голую полоску кожи над поясом брюк, по-кошачьи фыркает ей в затылок, Тата выворачивается, закидывает руку назад, щиплет индейца за бок, Дамело ойкает и щекочется сильнее, заставляя свою жертву икать от смеха. Так они возятся под снисходительным взглядом Димми, словно кутята, и нет в этом ни намека на возбуждение, ни капли похоти, оба точно первые люди в саду эдемском, юные и невинные.

— Та-а-а-а-ак! — раздается длинное, недовольное шипение за спиной Дамело. Будто старый ящер с ларингитом отхаркивается.

Индеец недовольно морщится. Эдемский. Принесла нелегкая.

— И чем вы, позвольте узнать, занимаетесь? — цедит хозяин «Эдема».

— Групповым сексом, — не дрогнув, отвечает мадам Босс. В эту минуту в объятиях Дамело находится именно она — белоснежная, ледяная, твердая даже на ощупь. И ни следа смешливой девчонки, боящейся щекотки и уколов, однако готовой на многое за пяток пирожных. — Ты же сказал любой ценой извиниться и помириться. Тебе не нравится цена? Хочешь поторговаться?

Савва сипит от натуги, пытаясь выдать достойный ответ. Но не успевает: наглая троица хохочет, презрительно глядя в его покрасневшее от гнева лицо. Им кажется, они предвидят каждый шаг Эдемского, каждое его слово, каждый его упрек. Уже сейчас они могут составить сценарий истерики, которую закатит владелец «Эдема», не имея возможности ни прогнать их из своего затрапезного рая, ни наказать как-нибудь иначе. И все-таки Савва находит, чем удивить честную компанию.

— Разве это Я торгуюсь? — до странности мягко спрашивает Эдемский. И при этом выделяет слово «я», точно с большой буквы произносит. — Ты назначила цену, девочка моя. Я лишь поддержал.

Что-то незнакомое, но вместе с тем и знакомое, до головной боли, до ломоты в висках знакомое появляется в узкоплечей — говорят про таких: грудь что колено петуха — фигуре Эдемского. Это что-то заставляет Дамело вглядеться в Савву со всем вниманием, со всей сосредоточенностью, на которую перед лицом опасности способен индеец. Впервые с момента знакомства Эдемский кажется Дамело серьезным противником. До сих пор молодому кечуа казалось: к этому человеку придется долго привыкать. Так же, как к его раздолбанному «Эдему», к ветрам, воющим в вентиляционной шахте, к въедливым сквознякам из щелястых окон, к людскому морю, волной врывающемуся в двери, к чаячьим голосам посетителей, к капризной, словно люди, выпечке, которой ничего не стоит осесть в самый неподходящий момент…

«Эдем» и его владелец, конечно, не подарки судьбы, но опасаться тут нечего. Савва, как все белые, умеет цветисто врать, не имея в душе ничего, кроме пустоты.

Вот этой-то пустоты, к которой все они успели притерпеться, приноровиться, с которой успели обвыкнуться — ее больше нет. Эдемский полон под завязку, не громыхает, как барабан — только тронь, нет, он опасно тих и себе на уме. В глазах старого доброго Саввы появляется незнакомое выражение. Не глуповатой хитрости, обычной для владельца «Эдема», и не бессильной ярости, наиболее уместной здесь и сейчас. На лице Эдемского — выражение горячащего кровь азарта. Дамело уже видел такое однажды — на лице Тласольтеотль. Хозяин «Эдема» выглядит, как… как бог, только что включившийся в игру. Никогда еще Савва Едемский, обладатель нелепо искореженного имени и нелепо искореженных амбиций, не казался столь уверенным и беспощадным.

— Я поддержал твою ставку, — продолжает Татин жених, улыбаясь одними губами, в то время как глаза его холодны, не теплей зимнего солнца. — И сам поставил на тебя.

— А в Куско[58 - Куско — столица империи инков. Существует индейская легенда, согласно которой основателем Куско стал первый Инка — Манко Капак, искавший место, где бы золотой посох вошел в землю. Таким местом оказалось поселение племени Савасера Панака, которое пришлось уничтожить. «Куско» в переводе с языка кечуа означает «Пуп Земли», центр мира — прим. авт.] сейчас лето… — ни с того ни с сего бормочет Амару. Как будто пытается обратить на себя внимание. Вот только чье?

И происходит совсем уж невозможная вещь: Эдемский бросает взгляд в сторону дракона, невидимого и неслышимого. Недоступного ни для кого, кроме богов и Сапа Инки, потомка Манко Капака. Каким образом белый человек, пусть и потомок древнего рода, смог заметить, да хотя бы почуять присутствие сына Радуги, посредника между мирами? Ответ один: перед ними не Савва. Эдемский-Едемский всего лишь сосуд, чье-то вместилище, окончательно опустелое и покинутое. Кто знает, остался от прежнего обитателя мечущийся в панике разум, потерявший власть над несовершенным, но родным телом, или обиталище занял новый насельник, уничтожив прежнего хозяина — так же, как Манко Капак уничтожил племя Савасера Панака, вогнав золотой жезл в землю еще не построенного Куско?

Дамело сочувствует Савве, где бы тот ни был. Однако сейчас у него имеются задачи поважнее беспокойства о судьбе Эдемского. Надо узнать, кто завладел им. Индеец отпускает Тату и вглядывается в лицо босса — теперь уж поистине Большого босса. Но Эдемский не замечает взглядов Дамело, подчеркнуто не замечает, как если бы здоровенный мужик, только что тискавший его невесту, внезапно превратился в невидимку наподобие Амару. Хозяин «Эдема» протягивает руку своей мадам Босс, точно ждет, что она ухватится за эту руку, словно утопающий за соломинку, да что там за соломинку — за щупальце кракена. Отчего-то Дамело важно помешать Эдемскому прикоснуться к Тате, а та уже идет к жениху, как зачарованная, тянется навстречу, будто хочет упасть Савве в объятья, когда Эдемский внезапно вскидывает руку и сжимает пальцами тонкое белое горло. Индеец замечает: очертания мужской ладони идеально совпадают с абрисом свежего синяка на женской коже.

Со спины силуэт Эдемского мелкий и невзрачный, как всегда — за одним отличием: в этих дряблых мышцах и хрупком костяке огненной лавой переливается чуждая, небывалая сила. Хиляк Савва держит Тату за шею, пришпилив к стене, точно бабочку, без усилия удерживая на весу женское тело на полголовы выше его собственного. Дамело не знает, что происходит, зачем оно нужно Эдемскому — по-киношному безжалостно показывать свою новообретенную силу. Тата обмякает под хваткой, бледнея до синевы, выкатывая глаза, на вспухших губах пузырится пена. Наверное, так выглядят удавленники, казнимые гарротой.[59 - Гаррота — испанское орудие казни через удушение, вначале состояла из петли с палкой, позже трансформировалась в металлический обруч, который затягивался винтом с рычагом сзади — прим. авт.] Савва прижимается лбом к щеке своей невесты, которая вот-вот станет мертвой невестой, и что-то говорит: медленно, внятно, вкладывая слово за словом в широко отверстые уста жертвы. Тата в беспамятстве шевелит губами, повторяя за женихом.

Чистая, сильная, верная. Лучшая из своего рода. Жертва, достойная Солнца.

Вот и настал праздник солнцеворота, Инти Райми,[60 - «Инти Райми» на языке кечуа означает «праздник Солнца». Перед этим торжеством в течение трех дней запрещалось зажигать огонь и вступать в половые сношения. Праздник сопровождался множеством жертвоприношений, особенно в первый день, и длился девять дней — прим. авт.] а может, и Капак Хуча.[61 - Капак Хуча (Великое Жертвоприношение) проводился раз в четыре года, а также во время тяжелых бедствий — прим. авт.] Человеческая кровь, много сладкой человеческой крови, отравленной вином и дурманом, много золотых безделушек, тонущих в горном снегу, много песен и славословий над юными телами, тонущими в цветах и в дыму горящей коки…

Где это все?

Ты голоден, мой золотой бог. За сотни лет забвения голод твой возрос тысячекратно. Где твои многочисленные потомки, где их покорные подданные, только и ждущие, чтобы накормить тебя собственными детьми? Остался только голод, тлеющий так долго, как может ждать душа грешника в аду. Чтобы однажды — дождаться.

Индеец встряхивает головой, прогоняя образ Инти, вселившегося в тело Эдемского и предназначившего невесту Эдемского — себе. Негоже ему, Сапа Инке, будто пугливой женщине, повторять про себя жалкие бабьи слова — «страшно», «невозможно», «жестоко». Боги не знают ни страха, ни преград, ни жалости. А значит, он, Единственный Инка, тоже вправе забыть про них. Как потомок бога Солнца, может быть, последний среди живущих. Это не у Эдемского, это у него, Дамело, Инти отобрал Тату и превратил в свою карту, в свою ставку, в свою игрушку. И собирается играть ею, чтобы выиграть ставку змеиной матери. А какая у Тласольтеотль ставка? Сталкер и Маркиза? Или сам Дамело? Или еще что-нибудь, брошенное на зеленое сукно вечность назад, да так и лежащее себе в куче фишек?

Темна вода во облацех. Темны дела и мысли богов. Не разглядеть, что там, в бездне, опрокинутой людям на головы.

И только солнце течет разноцветными лучами сквозь мутные витражи «Эдема», чертит неровные квадраты на полу, на скатертях, пятнает стены. А за стенами — тишина, непривычная для вечно бурлящего мегаполиса. Слишком спокойная и оттого жуткая. Внутри «Эдема» тоже тишина, вернее, затишье. Долгое, долгое затишье перед бурей.

— Где ж ты так? — тем временем ласково тянет Эдемский и гладит шею невесты, гладит. Тата опускает веки, сонная, отяжелевшая, одурманенная. Индеец готов поклясться, что слышит запах сжигаемых листьев коки. — Невезучая ты моя… Пострадавшая… Поедем-ка домой, полечим тебя.

Хозяин «Эдема» увлекает Тату за собой, выманивает ее из кухни, словно кошку, едва заметно кося глазом на Дамело и Диммило, перегородивших проход, будто два верстовых столба. Во взгляде Эдемского резвятся огненные черти.

— Ну что тут скажешь? — ошарашенно бормочет Димми, когда они остаются вдвоем. — Зря я приперся… А может, и не зря. Застань он вас наедине, убил бы, чего доброго.

Дамело задумывается. Если даже Диммило показалось: хлюпик Эдемский способен убить своего здоровяка-кондитера, а заодно и суженую-изменницу, которая тоже, прямо скажем, не Дюймовочка — значит, силу Солнца ощутили все вокруг. И белые люди в том числе.

— У тебя выпить есть? — внезапно спрашивает Димми — так, словно оба они счастливо избежали страшной опасности. Дамело кивает и открывает шкафчик с кулинарным хересом, ромом и коньяком. Все чересчур сладкое и крепкое, предназначенное не столько для питья, сколько для подливания в тесто и крем, но ни приторность, ни градус, ни раннее утро не останавливает парней от того, чтобы разлить по шоту — в самый край — и выпить, не чокаясь.

Потом Дамело лепит пирожное за пирожным, пытаясь успеть к открытию кафе, но Диммило не уходит. Сидит и опрокидывает в себя рюмку за рюмкой, точно про запас откладывает. Пьет и не пьянеет — но, кажется, к Пасхе его непременно развезет, на ровном месте и без видимой причины. А сейчас он лишь слегка навеселе и как всегда, вспоминает молодость. Первый же официант входит в ресторан под громогласное:

— Так я получил крепкий хер в задницу и крах всех своих надежд!

К сожалению, пришедший — не Саша. И явно не одобряет подобных разговоров в приличном заведении. С брезгливой миной он оглядывает Диммило, бормочет неизбежное в подобных случаях «пида…» — и мсье Ваго, якобы невозмутимый якобы француз, взрывается. Вот он уже сидит верхом на официанте и методично впечатывает физиономию противника в размазанный по полу торт. Нетолерантный работник «Эдема» гудит шмелем и пускает кремовые пузыри, где-то далеко, под самым потолком, хихикает Димка, сам Дамело шипит что-то вроде: «Если еще раз… на моей кухне… убью, сука… убью и выебу…» — а сын Радуги, дракон удачи, полюбовавшись на спектакль, возводит очи горе:

— Это праздник Солнца, детки. Веселитесь.

Индеец не замечает, когда и как помещение наполняет сизый туман, пахнущий пряно, горько и сладко разом. Это горит вся их ресторанная выпечка: утренняя — ряды противней с круассанами и бриошами,[62 - Бриошь — булочка из дрожжевого теста, которое на ночь убирается в холодильник, чтобы задержать подъем — прим. авт.] а с ней и дневная — разноцветные макаруны[63 - Макаруны — французское печенье из измельченного в пудру миндаля, смешанного со взбитыми с сахаром белками — прим. авт.] и белоснежные безе, венское печенье и хрусткие галеты. Горит, словно летний торфяник, словно иссушенный солнцем лес, не вызывая уже ни протеста, ни отчаянья, одно лишь желание покориться судьбе и стихии.

Кабы не появление гардманже[64 - Гардманже — повар, отвечающий за холодные закуски и за все блюда, которые готовятся и подаются холодными — прим. авт.] по прозвищу Хилер, у «Эдема» имелись все шансы стать адом. Или рестораном-призраком. «Мастер Сэн из Японии», ругаясь черным русским словом, распахивает окна, выгоняя наружу горчащий дым, выключает горелки и лишь потом стаскивает озверевшего индейца с изрядно помятой жертвы. Сам Дамело даже не стыдится, что сорвался — нет, он наслаждается тем, как по венам чистым героином катится ярость, выжигая разум и страх. Хочется утонуть в этой волне, раскинув руки, вдыхая и выдыхая гнев, горький и крепкий, точно йод и морская соль.

Давно, давно индеец не выпускал свою ярость поохотиться на людей. И та, оголодав, чуть ли не с костями сожрала манерного прилизанного мудака, вздумавшего косить под брутального самца — в присутствии самца истинного, безжалостного, будто породившая его сельва. Сейчас самец сидит на полу и брезгливо вытирает руки об одежду — о свою поварскую куртку, некогда кипельно-белую, словно крепко взбитая пена.

— Ну учудил, учуди-и-и-ил, — чешет в затылке Сеня, оглядывая закопченную кухню, развеселого Диммило, салютующего бутылкой хереса избитому официанту, злого, как дикий кот, шефа-кондитера. Ни дать ни взять поле боя. На котором через несколько часов состоится очередная углеводная оргия. — Шли бы вы домой, гражданин Ваго.

— А… — Дамело пытается спросить, справятся ли здесь без него, но машет рукой и, с трудом поднявшись с пола, выходит, не оглядываясь, из пропахшего гарью «Эдема». Вкус поражения, точно вкус золы, преследует его до самого дома.




Глава 7

Любить нельзя отдать


— Тебе стоило сбежать, пока была возможность, — задумчиво произносит Сталкер, перебирая карты.

— А тебе? — интересуется Дамело.

— Я все еще бегу, — усмехается Сталкер. — Мы оба бежим. Знать бы, кто за кем.

— Ну что, вскрываемся? — раздраженно произносит Маркиза.

Ей не нравится, когда товарка по несчастью говорит про полтора десятилетия гонки за неуловимым кечуа. И все-таки маркиза-кухарка не может не слушать, когда Сталкер говорит об этом. Та давно заметила мучения соперницы и не упускает случая, чтобы вонзить шпильку в больное место. И Маркиза каждый раз подставляется, жадно впитывает истории о злющем влюбленном подростке с длинной челкой, который лазил по чердакам питерских меблирашек, чтобы пострадать там от ревности среди ржавых труб и голубиного гуано.

Никогда, никогда у нее не будет того, что было у Дамело со Сталкером — общего детства.

Индеец посмеивается над ними обеими — нет, над троими, считая Димми. Чертов пидор хлопочет по хозяйству, словно мамочка, в фартуке с надписью «Kiss the cook»,[65 - Поцелуй повара (англ.).] гладит по плечам проклятых баб, внушает пустую надежду, что все еще наладится. Между тем все УЖЕ наладилось — только не по желанию людей, а по воле богов. И в результате он, Сапа Инка, играет против собственного предка, Инти беспощадного. Непобедимого Инти. Хотя однажды, пять веков назад, когда кровь дешевела с каждым днем, бог Солнца проиграл все свои четыре части, составляющие целое,[66 - Название империи инков — Тауантинсуйу — с языка кечуа переводится как «Четыре объединенных провинции» или как «Всё, составляющие одно целое» — прим. авт.] проиграл богу белых, тогда еще могучему, будто сам Виракоча.[67 - Виракоча — отец бога Инти. За исключением инков, которые почитали его отдельно, у многих народов отождествлялся с творцом мира Пача Камаком и встречался с двойным именем Пача Камак-Виракоча — прим. авт.] Проиграл и затосковал навеки.

А может, решил выждать и отыграться на следующей серии покера богов.[68 - Мировая серия покера (англ. World Series of Poker, WSOP) — самая престижная серия покерных турниров в мире. Неофициально считается мировым чемпионатом по покеру, проводится каждый год в Лас-Вегасе, длится более месяца и состоит из турниров по всем основным разновидностям покера, с общим призовым фондом более $180 млн. Победитель каждого турнира награждается золотым браслетом — прим. авт.] Может, «Эдем» — его начальная ставка. Интересно, что (или кто) станет вожделенным золотым браслетом?

Дамело и Диммило выкладывают свои жалкие трипсы,[69 - Трипс (он же сет, тройка) — три карты одного достоинства — прим. авт.] завидуя роял-флэшам девчонок, пиковому и червовому. Завидуя, но не удивляясь. В карты заложницам Тласольтеотль везет всегда. Нужная масть, нужная комбинация, не говоря уж о карте, покорно ложатся в руку, менять столы и дилеров бесполезно и нежелание выиграть не избавляет от назойливой удачи. Парням, наоборот, идут всё пары да тройки, да разнобой. Мелкая, мусорная карта словно говорит: все вы ввязались в игру посерьезней покера. Теперь игра швыряет их на зеленое сукно, тасует и раскладывает, не спрашивая ни воли, ни соизволения.

Для начала она превратила двух белых девчонок в женщин Тласольтеотль, точно двух Лилит[70 - Еврейские источники говорят о двух Лилит, вернее, о двух ипостасях одной дьяволицы. Старшая Лилит — царица и мать демонов, жена Самаэля, ангела смерти в Талмуде, христианстве и демонологии. Имя «Самаэль» иногда рассматривается как истинное «ангельское» имя дьявола. Младшая Лилит — супруга Асмодея, который в Талмуде называется князем демонов, то есть сатаной. В переводе с греческого — существо судящее, демон, дающий знания тем, кто обратится — прим. авт.] создала. Следом устроила пожар в «Эдеме», изгнав оттуда Дамело и Диммило. Нашла Адама и Еву…

Ну а теперь они сидят у Дамело, сидят безвылазно, будто семья, объединенная не родственными чувствами, но общей бедой или общей, фамильной странностью. Странность эта отгораживает четверку игроков от остальных людей, запирает надежней тюремных стен и кодовых замков. По крайней мере троих из четверых.

Дамело не хочет, отчаянно не хочет «принимать в семью» Диммило. Прежде чем тот поймет, что происходит, в мозгу Димми рухнет удобный, безопасный образ мира, присущий белым. Ему придется узнать, что боги ближе, чем кажутся. Вот только бог белых давным-давно умер, искупая вину прародителя, который тоже умер в начале времен, прощенный, но не расплатившийся. И с той поры потомки Адама, попадая в долговую яму еще до рождения, бесконечной чередой покидают райский сад под взором ангела с огненным мечом.

Индеец не хочет играть эту роль, браться за этот меч, раскрывать глаза очередному сыну Адама. С него довольно и дочерей Евы, что день за днем буравят его глазами цвета гречишного меда, безмолвно спрашивая: ну и каков твой следующий ход? А что он им скажет? Мой следующий ход — держаться от вас, баб, подальше, потому что ставка в этой игре — преодоление МОИХ страхов?

Ну уж нет, своих страхов Дамело богам не отдаст. В отличие от белых людей язычник-кечуа не верит, что страхи мешают ему жить свободным. Свобода — фетиш белых, это их боги, поработители плоти, не устают обещать своим рабам загробную вольную, освобождение души без тела. Зачем душе без тела еще какое-то освобождение? Она и так лишена всего, что ее связывало — связывало, как узы, и связывало воедино. Душа без тела вольна исчезнуть, раствориться в сырых недрах нижнего мира, дать начало новому, превратившись в ничто — вот и вся ее грядущая свобода. Не лги мне, белый бог, я не отдам свои страхи, благодаря которым душа моя едина и цела. Я знаю: как только в душе не останется ничего, кроме отчаяния — вскоре не станет и души.

Дамело тасует беспомощные, бесполезные перед силой богов карты. Девять дней тасует, не может остановиться. Пальцы его мелькают, мешая карты, риффл за риффлом,[71 - Риффл — способ перемешивания карт, напоминающий быстрое перелистывание страниц книги, когда те поочередно ложатся внахлест, одна на другую — прим. авт.] стрип[72 - Стрип — самый простой из способов перемешивания колоды карт путем ее перекладывания, обычно его используют в комбинации с другими способами — прим. авт.] и снова риффл. А расклад всегда один — выгодный богам.

— Зачем играть, если мухлюешь? — недовольно бурчит Амару.

Индеец согласен с драконом: хочешь выиграть — выигрывай и уходи. Хочешь играть — играй честно. Но боги всегда не прочь подправить реальность. Они не доверяют мирам, в которых хозяйничают люди. Род человеческий глуп, но хитер, проигрывать ему стыдно, поэтому боги не чураются крапленых карт. То голод, то мор, то война, а в общем, всегда одно — смерть, текущая, как река в половодье. Неукротимая.

Пальцы срезают и срезают колоду, перелистывая ее, словно Книгу мертвых в поисках выхода, пропущенной развилки дороги, не имеющей развилок. Дамело не замечает этого, девять дней возвращаясь к одной и той же мысли, снова и снова: как там Тата? Что с нею творит золотой безжалостный бог, празднуя свой бессрочный Инти Райми — впервые за много веков в человеческом теле, которое, по мнению белых, сковывает дух и сужает горизонты?

— Да ты никак ревнуешь? — ухмыляется Сталкер, проследив на лице Дамело новое, неведомое выражение.

Кечуа и бровью не ведет: глупая подколка, детская. Он бы ХОТЕЛ ревновать. Он бы хотел кипеть злобой при мысли о постельных утехах и грязных словечках. Он бы хотел думать о женском теле, выгнутом судорогой, но судорогой наслаждения, а не… что угодно, только бы не думать об аппетитах изголодавшихся богов.

В мысли индейца врывается бешеная барабанная дробь. Только дымового сигнала не хватает.

— Телефон! — кричит Диммило на ухо приятелю: — Оглох, что ли? Телефон.

Ах, да, это его рингтон — конголезские тамтамы. Дамело хватает мобильник, неожиданно севшим голосом бормочет:

— Алло.

— Дамело? Это Тата. Как ты там? Прошел твой грипп?

Грипп, значит. Интересно, свиной или птичий. А в общем, спасибо Хилеру, прикрыл.

— Кхххха, — прочищает глотку мнимый больной. — А ты как?

— У меня тоже грипп был, представляешь? — почему-то с радостью сообщает Тата. — Голос сел, кашель страшенный, неделю в шарфе спала. Бедный Савва крутится, как может. Су-шефа[73 - Су-шеф — помощник и заместитель шеф-повара, может отвечать за расписание работ, внутреннюю логистику, при необходимости может подменить шеф-повара и помогать остальным поварам — прим. авт.] завел!

Су-шефа, м-м-м-м… Кажется, Дамело знает, кто это.

А вот чего Дамело не знает, но хотел бы знать — почему мадам Босс, Белая дама «Эдема», в их последнюю встречу казавшаяся ледяной статуей, ведет себя столь… неподобающе? То мелко и часто дышит в трубку, будто ей горло перехватило, будто не может надышаться вязким воздухом, то бессмысленно хихикает, мычит и тянет слова, как пьяная, пьяная в дым или втянувшая ноздрями белую дорожку, длинную, словно Млечный путь.

— Решил меня лечить народными средствами… — Тата все еще рассказывает, как прошел Инти Райми для самого Инти. — Жжет какие-то листики… Дает мне их жевать, чай из них делает… Все ими провонял! И зовет себя хачусими![74 - Hachhu — другое название коки. Hachhusimi — едок коки — прим. авт.] Я спрашиваю: с кем хочешь? С какими «ими»? Смеется…

— Хачусими — это едок коки, — глухо бормочет Дамело. — Тата, Тата…

Кока. Много коки, самой лучшей, королевской. Нежные изжелта-зеленые листья, формой и цветом точно глаза золотого бога, ловкие оливковые пальцы сминают их, перемешивая с пеплом, в бола, шар из коки, едоку требуется всего секунда, чтобы засунуть бола в жаждущий, исходящий слюной рот, острый, солоновато-вяжущий вкус наполняет горло. А голову наполняет блаженная легкость, губы, щеки, язык, гортань — все немеет, но тело и без голоса, без языка кричит: слава коке, слава Солнцу, слава священным уака!

— Приезжай. — Дамело уже не приглашает, не зовет — умоляет. — Приезжай, Тата. Тебе нельзя больше оставаться… с ним. Куда хочешь, как хочешь, только скорее…

— Не старайся, правнук, — вкрадчиво шепчет Инти: то ли слушал по параллельному телефону, то ли вынул трубку из ослабевших женских пальцев. — Тебе не забрать мою карту. Но ты можешь доказать, что твоя рука[75 - Рукой в покере называется комбинация карт — прим. авт.] сильнее. Докажи мне, правнук. Заставь меня гордиться тобой… — Голос золотого бога тает в эфире, растворяется в красном шуме[76 - Красный шум служит обозначением естественного шума, характерного для больших водоемов, морей и океанов, поглощающих высокие частоты — прим. авт.] далеких морей, никогда не виденных Сапа Инкой.

— Говоришь, как моя мамочка, — отвечает Дамело в отключенный мобильник.

Он дерзит. Нет, он богохульствует — зная, чем рискует. И все-таки надеется на снисходительную улыбку предка. Ему больше не у кого просить удачи.

Индеец оборачивается к гостям (или уже пора называть их сожителями?) и сразу попадает в перекрестье взглядов, будто сходятся лучи прожекторов, раскаляя воздух, высвечивая в нем каждую пылинку, стирая каждую тень — не спрятаться.

— Едемский кормит ее кокой. — Голос Дамело подчеркнуто ровный, бесстрастный, как у врача. — Поит мате-де-кока. Дымом окуривает.

— Кокаин заставляет нюхать? — сочувственно спрашивает Маркиза.

Неужто ей жаль ненавистную «стерлядь»? Или девчонка пытается удостовериться, что противнице выпала участь похуже ее собственной? Зря. У тех, кого боги берут себе, для себя, не бывает счастливой, мирной жизни. Даже если они всего лишь жрецы и пророки, кошмарные картинки, гнездящиеся в мозгу, медленно их убивают. Что уж говорить о гончих, о картах, о любимых игрушках богов?

Вот Сталкер давно поняла: некуда бежать. Не на что надеяться. Некого жалеть. Все, что остается — ерничать и жалить, развернувшись под неосторожным прикосновением, словно копьеголовая змея.[77 - Американские копьеголовые змеи, или ботропсы — род семейства гадюковых, один из самых ядовитых в Северной и Южной Америке, часто заползают в дома людей — прим. авт.]

— Не слишком ли ты за нее переживаешь, заинька? — осведомляется Сталкер. — Нам ведь выгодно, чтобы она превратилась в развалину. Станет совсем как мы! — И спрятанная в молодом теле старуха ухмыляется, готовая утащить за собой в могилу весь мир.

— Она не станет как вы, — бросает кечуа. — Ее цена другая.

— И какая же у нее цена? — шипит Сталкер.

Дамело представляет себе двухметровую гадину, свивающую кольца так плотно, точно перед тобой не одна змея, а целое кубло. Достойный выкормыш змеиной матери. Злится и от беспомощности своей: ответить на вопрос Сталкера он не в силах. Кто знает, к чему готовят Тату — сам Инти и готовит, со всем тщанием Вильяк Уму,[78 - Вильяк Уму («прорицателем») называли верховного жреца Инти. Его назначал сам Сапа Инка, как правило, из числа своих братьев или близких родственников — прим. авт.] первого среди жрецов. Сделает он ее главной жертвой на празднике Солнца — или подымай выше, сотворит из нее новую Маму Килья, богиню Луны, жену и сестру свою? Так или иначе, а прежнюю обитательницу этого тела Инти не пощадит, как не пощадил бедного Савву, алчного, амбициозного недоумка. Сын Виракочи, владея двумя самыми могучими рычагами давления на род человеческий — золотом и опьянением, волен кроить из людей что ему вздумается.

В опьянении скрыта особая, ни с чем не сравнимая прелесть. Кока или алкоголь, черное[79 - Черное — жаргонное обозначение опиатов — прим. авт.] или белое[80 - Белое — жаргонное обозначение психостимуляторов — прим. авт.] — оно стирает границы, намертво впаянные в подсознание страхом, наказанием и снова страхом. И приходит свобода, вдвойне желанная для белых, отлученных даже от собственной жажды, вынужденных маскировать ее, извращать, изливать в сны. Печальный мир цивилизованных людей, запирающих зверя внутри и ждущих, когда он вырвется, ломая клетку ребер.

Древние боги мастера выпускать зверье из клеток. У белых нет ни единого шанса поучаствовать в играх богов и остаться в живых. «Себе в забаву давят нас они».

— Тату надо вытащить и вытрезвить, — говорит Дамело, скорее себе, чем кому бы то ни было.

— Прокатимся с ветерком? — деловито предлагает Димми. Но Дамело отступает, будто волна от берега: вызнать его, Сапа Инки, подноготную — чересчур высокая цена за помощь. Индеец не может позволить себе раскрыться сразу перед двоими, перед Диммило и Татой, он не готов ни доверять, ни спасать. Это слишком близко, слишком обязывает, слишком берет за душу, не привыкшую, чтобы к ней прикасались.

Старый друг рядом, только руку протяни. И одновременно так далеко, что до луны, наверное, ближе. Тем более, что вот она, Луна, Мама Килья со злым белоснежным ликом, который Дамело рисует сахарной глазурью с завязанными глазами — в доме будущего супруга своего, Солнца, лишенная памяти и разума, и скоро она лишится души.

— Я сам.

— А справишься? Сам-то? — В голосе Димми сомнение. Явление Инти в теле Эдемского произвело на Диммило впечатление, неизгладимое, хоть и непонятное: дохляк этот Савва, соплей перешибешь — а страшно связываться, страшно.

— Нет. — Амару встревает раньше, чем Дамело успевает придумать очередную утешительную ложь.

— Тогда какого черта? — Димка сбрасывает фартук со слащавым «Kiss the cook» тем же небрежно-картинным жестом, каким бретер сбрасывает перед дуэлью шитый золотом камзол. — Поедем вместе.

— Куда поедем? — усмехается индеец. — К Эдемскому? Домой?

— Ну да! — кивает Димми. — А что? Поохотимся.

Вечно он посмеивается над привычкой кечуа все сравнивать с охотой.

— Инти не охотится. Он убивает. — Амару, разумеется, тут как тут. Момент караулил, сволочь чешуйчатая.

— Инти? Бог Солнца, которого ты всуе поминаешь?

Черт бы побрал Димкину хорошую память.

— И при чем тут твой Инти?

— Он убил Эдемского.

Заткнись, сын Радуги! Отправляйся назад, в чертов город Ленинград, только заткнись.

— Рассказывай. — Диммило скрещивает руки на груди, вздергивает подбородок, всем своим видом показывая: я не отстану. Я получу это знание о тебе, даже если придется отбирать силой.

— Говори, — приказывает Амару. Впервые хранитель семейной удачи дает прямой совет младшему из рода Сапа Инка. У Дамело нет выхода, кроме как переступить через себя и заговорить.

* * *


— Знаешь, в чем его слабость? — глубокомысленно вопрошает Димми.

— У него нет слабостей. Он бог, — так же глубокомысленно отвечает индеец.

Оба несколько не в себе: ощущение такое, словно один пытался взять разум другого штурмом, как крепость, а другой пытался отбиться, но не смог. И вот они сидят среди дымящихся камней, из которых еще только предстоит построить новый образ мира, правдоподобней и странней, гораздо странней прежнего. Образ мира, где боги ходят среди людей, вселяются в средней руки рестораторов и крадут их невест с религиозно-матримониальными целями.

— Есть слабость, есть, — ухмыляется Диммило. — У вас она, кстати, общая. Твой золотой бог чересчур серьезно к себе относится. А ты — к себе!

Дамело бьет себя по лбу с такой силой, что по лофту разносится эхо. Как, ну как его угораздило связаться с белым придурком в войне против самого Инти? Может, прийти к богу Солнца, встать на колени и попросить отпустить Тату? Предложить взамен ламу — принимал же когда-то Инти верблюдов Нового Света вместо человеческих жертвоприношений. Весь вопрос в том, где взять верблюда…

— Дефицит верблюдов, но никакого дефицита людей, — нашептывает Амару.

Индеец представляет, как притаскивает богу Солнца схваченных на улице людей, связанных по рукам и ногам, с заклеенными ртами, мычащих от ужаса. Видит ответное недовольство Инти: в этих несчастных нет любви, а значит, нет им доверия. Прав золотой бог: лишь тот, кто полюбит Инти больше собственной жизни, сгодится на замену Тате, сильной, чистой, любящей. И пускай от силы ее мало что осталось, чистота современной женщины не сравнится с чистотой дев Солнца, а любовь и вовсе навеяна дыханием Мамы Коки[81 - Мама Кока — богиня здоровья и счастья. Согласно легендам инков, тело ее стало первым растением коки — прим. авт.] — Тата лучше неподготовленных жертв, воющих от страха.

Боги инков ищут любви и доверия. А боги мешика — чувства долга и стремления расплатиться. Оттого-то змеиная мать и заставляет его, Дамело, платить по счетам, выкупать своих людей, втягиваясь в круговерть долгов, не видя выхода, не зная, будет ли игре конец или переходить ему от стола к столу вечно. Индеец вздыхает: расскажи он своим гостям про божественные расхождения, белые непременно затеют спор, кто прав, кто виноват.

Белым всегда мало. Им мало полученной власти, они хотят больше. Они как Инти — хотят властвовать безраздельно, особенно над душами тех, кто им доверился. Им никогда не достаточно простого повиновения, немудреной покорности, им подавай жар обожания, восторг мазохиста, рвущегося навстречу своему мастеру, своему палачу. Дай белому человеку власть над твоим телом, в придачу он потребует тебя целиком. Стоило индейцу допустить к телу маркизу-кухарку, как та влезла под кожу, вплавилась в кости и вскоре сдала любовника в аренду Тласольтеотль — не целиком, как себя, но все же, все же…

На плечо Дамело ложится рука, гладкая, почти девичья, хотя старческая «гречка» все равно видна, просвечивает сквозь кожу тенями грядущего, холеные ногти, овальные жемчужины, превращаются в желтые, слоистые обломки, смерть скорая, неотвратимая и столь же внезапная — в каждой кости, в каждой складке тела, на вид совсем молодого.

— Мы можем помочь, — шепчет Сталкер, выдыхает индейцу в ухо, чуть прикасаясь губами. Не сосчитать, сколько женщин пыталось пометить Дамело неуловимым, почти воздушным поцелуем, оставляя следы помады на мочке уха, на виске, на шее. Отчего-то он тщательно стирал эти «метки», хотя сохранность тайны никогда не волновала молодого кечуа. — Можем поехать с вами и…

…и кто знает, куда это нас заведет, мысленно заканчивает фразу Дамело.

Это не лучшая идея, но в споре на тему «От баб повсюду больше вреда, чем пользы» они проведут как минимум сутки, ночь и день, отделяющие их тесную компанию, почти семью от Дня святого Валентина. Нелепый праздник белых, день романтических жестов положено праздновать со своей девушкой, даже если ты божество другой религии. Вряд ли Инти поведет Тату в свой ресторан, на место ее каторги, на место ее позора, думает индеец. А куда золотой бог поведет ее, одурманенную кокой, смешливую, покорную?

И почему Дамело интересует подобная ерунда? Он же собирался ехать к Эдемскому домой, выманивать Без-пяти-минут-Эдемскую во двор, накидывать ей мешок на голову, тащить в машину — словом, действовать в стиле не то Бонда, не то анти-Бонда. Собирался без малейшей надежды на успех. Можно сказать, попросту фантазировал, как ворвется и спасет будущую Маму Килья от ее солнцеликого супруга.

Последнему Инке определенно не стоит так плотно общаться с белыми. Надо смотреть меньше фильмов, где спасение кого угодно от чего угодно лишь вопрос самонадеянности героя. А заодно усвоить: самонадеянный герой — мертвый герой.

Золотой бог убьет Дамело, убьет любого вставшего на пути бога, Солнце всегда сжигает препятствия, такова его природа. Порукой тому человеческое тело с выжженной душой, которое Инти носит, будто костюм из мяса и костей. Не хотелось бы стать следующим предметом божественного гардероба, морщится индеец. А значит, нельзя соваться в дом Солнца, но можно подстеречь Инти и Тату где-то еще. Например, в ресторане: рано или поздно что хозяину, что метрдотелю, что шефу-кондитеру придется выйти из незапланированного отпуска.

Дамело усмехается, представляя раскардаш, устроенный на его кухне каким-нибудь спешно приглашенным на замену патиссье.[82 - Патиссье — повар выпечки, отвечает за печеные блюда, иногда и за десерты, которые, как правило, готовит кондитер — прим. авт.] Раньше его бы взбесила мысль о чужой руке, лапающей его фильеры[83 - Фильера — насадка с отверстием. Применяется для экструдера — аппарата, продавливающего мягкий материал через формующее отверстие. В пищевом экструдере, ручном или машинном, через фильеру продавливается крем, тесто и проч. — прим. авт.] и формочки, а сейчас индейцу смешна собственная ярость. Незачем яриться по любому поводу: подумаешь, формочки. Копи свой гнев для дела, властелин песочницы, демиург куличиков.

Стену и потолок заливают красные отсветы — день сгорает в закате, словно в жертвенном костре. Индеец чувствует приближение чего-то настолько огромного, что оно не может не быть опасным, входя, протискиваясь в хрупкий средний мир.

— Где они могут праздновать? — Дамело задает вопрос скорее себе, чем кому бы то ни было. Но ответ получает от Диммило:

— В храме Солнца, где же еще.

— В этом городе имеется храм Инти? — изумляется индеец. Будь такой в столице, в котле, где варятся все вероисповедания, все идефикс мира — он бы знал, знал с самого начала. У бога Солнца нет храма в Москве.

— А вот и есть! — возражает Димми и Дамело понимает, что произнес последнюю фразу вслух.

— Боулинг «Храм Солнца» в «Трансвааль-парке»![84 - «Трансвааль-парк» — спортивно-развлекательный комплекс в районе Ясенево на юго-западе Москвы, открытый в июне 2002 года и обрушившийся 14 февраля 2004 года, жертвами стали 28 человек, в том числе 8 детей — прим. авт.] — Диммило торжествующе разворачивает лэптоп — его, Дамело, лэптоп. Кажется, пуская в свой дом посторонних, молодому кечуа не помешало бы запаролить комп. Ведь для белых людей не существует ничего святого, никаких уака. Стоит им оказаться в чужом доме, в душе, в мозгу, как они пробираются в каждый уголок, бесцеремонные и неудержимые, точно вода. Но иногда это оказывается полезным.

— Постой! — Дамело хватает лэптоп и, чертыхаясь, лупит по клавишам, проверяя догадку. — Великое Жертвоприношение…

Все верно, именно там три цикла назад свершилось то, что белые назвали катастрофой, а кечуа — Капак Хуча: мертвые взрослые и мертвые дети, погребенные в аквапарке, гигантском стеклянном колодце, превращенном в сенот, большая кровь, большая вода — всё, как боги любят. Новое уака в городе белых.

Инти будет там, туда он поведет Тату в День влюбленных, в день большой крови, чтобы сделать из нее богиню Луны, покровительницу любви и измены. Кто знает, не заберет ли он еще два, три десятка жизней во славу своей сестры и жены?

— Еба-а-ать… — потрясенно выдыхает Димми. Дамело кивает. Пусть боги плодородия, к которым белые взывают при каждом случае, спасут их от бога Солнца, от нового Капак Хуча. У соплеменников Диммило слишком короткая память и слишком большие аппетиты, чтобы отказаться от опасных уака. Белые всегда возвращаются туда, где поселилась смерть, и строят себе дома на крови. Храмы на крови. Боулинги на крови.

Богам нравятся увеселительные заведения, крещеные столь основательно. Дамело не остановить Инти. Он придет, чтобы убивать.

— Немного легкомыслия, заинька, — ласково тянет Сталкер, гладя напряженную спину индейца, щекотно обводя узлы мышц кончиками пальцев. — Димочка прав: ты чересчур серьезен. Ты даже серьезнее ваших богов. Бери пример со своих предков! Можно убивать детей, а потом жить долго и счастливо. Ну не спасешь ты этих несчастных, сгорит тот боулинг синим пламенем — все равно через пару лет про пожар забудут. Разве что родня будет по родительским субботам на кладбище таскаться. Букетики на животы усопшим ло́жить. — Губы ее кривит презрительная усмешка.

— Не может же он оставить все как есть? — Маркиза заходит с другого бока, прижимается щекой к плечу, смотрит снизу ласково и насмешливо. — Он мужчина. Мужчинам контроль важнее результата. Правда… заинька? — Последнее слово прямо сочится ядом. Дамело не уверен, что понимает, кому адресована провокация — ему или Сталкеру.

Маркиза-кухарка однажды призналась ему, что мечтой ее детства было собственное телешоу. И когда она, маленькая, играла в телеведущую, никто не мог ее перебить. Про Сталкера индеец и сам знал: переломить ее упрямство смог лишь один человек — он сам, Дамело.

— Без нас ему не справиться, — не замолкает Маркиза. — Мы ведь пойдем и поможем нашему мужчине, а, старушенция?

— Останься дома, — голосом сладким и теплым, словно карамель, текущая по лезвию ножа, отвечает Сталкер. — Пирожков напеки. Как родному внуку.

Сапа Инке везет на умниц, не знающих, когда остановиться.

Маркиза щерится, осматривая соперницу с головы до ног, точно для гроба обмеряет. Дамело и Диммило обмениваются понимающим взглядом: мир устроен так, что кобели дерутся, а суки убивают. Вдруг сучьи привычки помогут тем, кто попал в храм Солнца в день Великого Жертвоприношения, будто кур в ощип? Все-таки Маркиза и Сталкер — гончие Тласольтеотль, выбранные богиней за несгибаемое упорство, за готовность ползком ползти к добыче, на разъезжающихся лапах, с перебитым хребтом, с одной-единственной мыслью о мягкой, вожделенной глотке, в которую так и хочется вонзить зубы, хоть напоследок…

Дамело сидит над компьютером заполночь, листая страницы в поиске. Чего он ищет? Приглашения от золотого бога, зашифрованного под рекламное объявление? Почему нет? В мире высоких технологий встречаются и более удивительные вещи. Кечуа пялится в монитор, точно под гипнозом, но за разноцветным свечением видит только тьму и помнит только тьму, ничего, кроме сырости и мрака Хурин Пача, царства гниения всего, что умерло, и вызревания всего, чему предстоит родиться.

Скорее всего, он увидит Хурин Пача уже завтра. Диммило, старый друг, отправится прямиком в заоблачный рай. Зато Сталкеру и Маркизе светит поле шлюх и долгое-долгое искупление грехов. Роковой ошибкой стала для них влюбленность в Последнего Инку. Влюбись обе дурехи в кого другого, столь же неподходящего и равнодушного, лишь бы не в чужака, в своего, из их мира, мира белых — змеиная мать не имела бы власти над этими душами. Но теперь они последуют за возлюбленным в его инкский ад, даром что белые. Орфей наоборот, вот ты кто, Дамело.

Амару, посредник между мирами, сидит, положив башку на клавиатуру, словно кот.

— Хочешь, я залезу к ним в животы[85 - В некоторых провинциях Перу верят, что двуглавые змеи Амару забираются в женщин, вызывая боль в животе — прим. авт.] и никуда они не пойдут, останутся дома? — предлагает он под утро.

Дамело отмахивается: не хватало ему защищать своих гончаков. Все, чего он хочет сейчас — выпить кофе. И лучше, чтобы это не выглядело драмой. «Вот мой последний глоток перед жуткой смертью, друзья».

* * *


Завтра наступило сегодня. К утру снег растаял, превратившись во дворах в жидкую грязь, а на ребристых крышах — в зачерненную сажей воду. Нечистая капель злобно молотила по окнам, точно пыталась разбить стекло. По небу, не прикрывшись ни единым облачком, плыл Инти-небожитель, отбрасывая длинные синие тени. Под его взглядом Дамело съел свой последний завтрак в мире живых — привычно-горчащий кофе и ни крошки сдобы на столе, лишь выпученные зенки глазуньи.

Кечуа любил поздние завтраки на своем чердаке, залитом солнцем, такие редкие, неспешные, полные неги. Жаль, что насладиться напоследок нервов не хватило. Впереди для себя и подруг Дамело видел не сырую темень небытия, а самый настоящий ад — три лучших места в партере.

Жизнь его окончится в тот самый момент, когда Сапа Инка восстанет на своего божественного предка и попытается сорвать церемонию нисхождения Мамы Килья в средний мир. И конечно, ни один загробный судья не поверит: индеец не ведал, где он, с кем он, против кого он. Потомок Инти не мог не знать, что он в храме Солнца, у жертвенника, крещеного кровью, а не в дешевом боулинге, где за три страйка[86 - Страйк — удар при игре в боулинг, выбивающий все десять выставленных кегель — прим. авт.] наливают стакан халявного пива. Последыш царского рода не спутал бы Саввушку Едемского с золотым богом, как не спутал бы поддельный тотемный столб с настоящим, даже будь фальшивка правильно кривовата, посечена осадками и грозна на вид — она всего лишь фальшивка. Лубок для туристов.

В овражисто-холмистое, бесприютное, открытое всем ветрам Ясенево четверка богоборцев отправляется без понтов и романтики, на такси. В машине девицы жмутся к Дамело, их руки ползают у индейца под свитером, комкают футболку, оттягивают ремень джинсов, два блестящих, жарких рта наперебой вылизывают губы Дамело, пока хладнокровный столичный таксист и Димми, сразу занявший пассажирское место, усиленно делают вид, будто ничего не происходит.

Кечуа, не сопротивляясь, поворачивает лицо вправо, принимая поцелуй одной, и скашивает глаза влево, ловя улыбку другой. Сталкер и Маркиза переигрывают, пережимают. Чтобы обмануть бдительность Инти, совершенно незачем сходить с ума, седлая бедра его потомка в такси, елозя языками у Сапа Инки в ушах, создавая стереофонический эффект мокрого хлюпанья. Они договаривались всего-навсего сделать вид, будто едут в клуб, не представляя, кто их там ждет. ЧТО ждет их, одуревших от праздничного драйва. А устраивать оргию на заднем сиденье — перебор. Спутницы Дамело похожи не на проституток, ублажающих размякшего клиента, не на клубных девочек, едущих в модное местечко повеселиться за чужой счет, нет, они похожи на две ипостаси Лилит, вышедших замуж за Самаэля и Асмодея, за две ипостаси сатаны. И приступивших к главному занятию медового месяца, не доезжая до мотеля.

А, все равно. Пусть наиграются всласть перед тем, как подохнуть. Пусть померяются друг с другом, раз уж помериться со своей главной игрушкой женщинам Тласольтеотль явно и бесповоротно нечем.

Там, куда они едут, нет ничего, кроме ветра и солнца. Ледяные ясеневские поля, грязно-белые, в потеках трасс холмы, голые перелески, пятна тел и машин на снегу — зимний московский Брейгель. Диммило не глядя сует водителю несколько купюр и пулей вылетает из оскверненного такси, а Дамело и его дамы еще долго выбираются, вываливаются из задней дверцы сплетенным клубком конечностей, шарфов, спутавших шеи попарно, сползших с плеч курток — и, разумеется, флюидов похоти, почти материальных в морозном воздухе. Видавший и не такое водила газует, не дожидаясь надоевшего «Спасибо, шеф!» Впрочем, Диммило настолько зол, что ни благодарить, ни извиняться не настроен, а язык Дамело по-прежнему занят.

Охранников клуба ничуть не удивляет плечистый брюнет с повисшими на нем девками и очкарик с таким лицом, точно все сласти на свете закончились и никто никогда не напечет новых: не всегда приобретенное на двоих делится поровну — и крыть, кроме мата, нечем. Куда больше, чем Сапа Инка и его свита, их внимание привлекает блондинка, оранжевая от автозагара в зоне декольте, но с синеватым от холода голым животом — прогнувшись в спине и округлив рот сочным «о», она красит губы перед зеркалом фойе. Со свойственным охране меланхолическим видом, свидетельством вечной готовности к драке, вышибалы кивают пришедшим, чтобы ограбить бога в храме его: проходите.

Словом, все обычно до оскомины.

Оскомина пропадает, как только открывается дверь боулинга. Теперь уже можно смело сказать — бывшего боулинга. С балок бородами свисает то ли мох, то ли паутина, в натекших неизвестно откуда лужах зеленым слоевищем плавает риччия,[87 - Риччия — плавающее растение, распространенное в стоячих и медленно текущих водах Европы, Азии, обеих Америк, Новой Зеландии и Африки — прим. авт.] резные пилоны «под ацтекскую старину» оплетают стебли альзатеи.[88 - Альзатея — вид небольших деревьев или лиан со множеством стволов. Произрастает в горных лесах Центральной и Южной Америки — прим. авт.] Зелень прет вверх на глазах, растопырив кожистые листья — притом, что за стенами храма Солнца ледяные ветра несут поземку в лицо прохожим.

Но там и не сияет Инти, согревая все вокруг одной улыбкой, одним взмахом ресниц.

Рядом с божественным предком Сапа Инка тускнеет, выцветает, сливаясь с фоном. Хотя фон ярче яркого: сваленные грудой столы и стулья образуют пирамиду, укрытую цветущим ковром лиан, по непривычно пустому залу потерянно бродят те, кто пришел провести скучноватый денек в боулинге, а попал на свадьбу богов, вдоль стен натыканы золотые фигурки, то ли дети, то ли карлики со злыми личиками — и кажется, будто они провожают нечаянных гостей оценивающими взглядами.

Жених и невеста стоят у подножия пирамиды, золотой он и белая она, сияя так, что при взгляде на них хочется плакать от света и боли, точно рождаясь заново. Перед глазами расплывается ослепительное пятно и оно, это пятно, смотрит на Дамело с нежностью и укоризной, словно родитель, нет, родитель не может так смотреть, то взгляд любви, вмещающей в себя всё, всё, все виды душевной теплоты, от согревающей до обжигающей, и нет сил отказаться от божественного тепла, даже если придется сгореть под палящим взором самого прекрасного из богов. Кечуа не в силах сделать ни шагу по направлению к Инти, ни шагу по направлению к его жене, сестре и жертве. Тихая, незаметная, беспощадная власть бога Солнца выжгла из него волю и разум. Индеец никогда не чувствовал себя таким… разморенным и мнительно-влюбленным. Ему хочется броситься к ногам золотого бога и просить прощения за содеянное и не содеянное, а потом принять казнь на вершине пирамиды, которая не что иное, как груда мебельной рухляди, превращенная в алтарь силой неземного величия.

Дамело зажмуривается, собираясь с духом. Да вот беда-то — весь его дух там, у подножия цветущего холма, из которого торчат гнутые ножки и подлокотники кресел. Без Инти в душе он легче пустой сумки, утроба полая — и одновременно неподъемней валуна, вросшего в землю. Наверное, так чувствует себя ребенок, впервые разочаровавший своих отца и мать. Индеец не помнит, как это было впервые — он вообще мало что помнит о детстве. Тем мучительнее детская боль ранит взрослое эго. Дамело кажется: за полминуты он потерял все. Или это его потеряли посреди бесприютного мира, огромного, точно супермаркет, где никому нет до него дела — и не будет.

— Соберись, тряпка! — шипит ему на ухо кто-то, а кто-то берет за руку, тот ли, другой ли — все равно. Собранности кечуа хватает лишь на то, чтобы поднять веки. И увидеть перед собой оранжевую блондинку, что наскоро рисовала себе лицо помоложе перед слепым зеркалом и такими же слепыми охранниками «Храма Солнца». Тогда еще казалось — в кавычках.

— Соберись, — повторяет она и широкая, плотная ладонь знакомой тяжестью ложится на сгиб локтя. — Сопротивляйся. Подари ему на свадьбу что-нибудь… или кого-нибудь.

Подарок! Дамело рад ухватиться за эту мысль. Ему не придется разочаровывать золотого бога еще сильнее — наоборот, он сделает то, для чего предназначен: принесет праздничные дары, достойные божества, да не по-простому, а как положено. Призовет себе на подмогу Вильяка Уму, жреца-прорицателя, на роль которого отлично подойдет Димка, и лучших дев своего дома, если найдет кого-то и на эту роль — на роль дев Солнца. Его личного гарема.

— Ну! — театральным шепотом кричит блондинка, подстегивая Сапа Инку, вялого, будто разомлевший пляжник. — Есть у тебя гарем? Вспоминай!

Разве я говорил вслух, о чем думаю? — лениво удивляется Дамело. Как она узнала? Непростая девушка, ох, непростая, надо бы к ней присмотреться…

Блондинка закрывает лицо со звучным шлепком-фейспалмом:

— Ту-пи-ца… — глухо звучит из-под ладони. Тягучим, словно мед, голосом, обжигающим каждый нерв.

Наконец-то Дамело узнал змеиную мать.

— Мы его гарем, — кривится Маркиза. И почему индейцу казалось, что у нее мягкий, безвольный рот? Нет ничего жестче женского рта, когда женщина намерена сопротивляться до последнего. — Говори, что делать, тетя гадина.

В последние минуты жизни все смелеют и мышь бросается на змею, распахнувшую нежную розовую пасть.

— Значит, он вас спасать пошел, а вы его? — ухмыляется Тласольтеотль. — Ну что ж, так даже интереснее. Может, парень, тебе и вправду неплохая рука досталась. Главное, правильно разыграть карманную пару.

— Тройку, — вклинивается Диммило. — Тройку.

— Вильяк Уму тоже есть, — удовлетворенно кивает змеиная мать. — Все по правилам, молодой Инка. Твой бог будет доволен.

— Осталось выбрать дар, — соглашается Дамело.

— Уже, — мрачно отвечает Сталкер и подмигивает индейцу — тоже совсем не весело: — Прощай, заинька.

Словно из дальней дали Сапа Инка наблюдает, как подруга его детских лет разворачивается и бросив:

— За мной! — идет к божественной чете. Сама. Отдавая последнее, что имеет — себя. Пусть не ему, Дамело, но ради него.

— Любовь — отличный козырь, — хмыкает за спиной кечуа змеиная мать. — И у нас этих козырей больше, чем у Инти. Только не вздумай раскрыться, малыш. Рано еще, подождем пока.

Дамело молчит, повторяя про себя: соберись, тряпка!

Не помогает. Индеец плывет по течению экстаза, что сильнее любого экстази, сосредоточенно ловя всполохи боли, надеясь: страдание поможет вынырнуть на поверхность, вернуть крохи себя прежнего, не такого расслабленного, не такого покорного. Дамело ищет себя — и не находит. Желание слиться с солнечным ликом, доставить удовольствие золотому богу растворяет, будто кислота. Только что индеец отдал самое дорогое — не в обмен, а просто так.

И не подозревал об этом.

До мгновения, когда бог Солнца, отстранив Сталкера — так отодвигают с пути служанку, направляясь к господам, простер длань к Димми. Забыв, как дышать, Дамело смотрел: вот медленно, мучительно медленно согнулся указательный палец, подзывая, маня, забирая.

— Подойди, — прозвучал жаркий голос бога, — подойди ко мне, мальчик.

И Димка шагнул, сияя золотым ореолом. Он шел прямо в солнце, все выше и выше. А Дамело тем временем опускался все ниже, погружался все глубже и терялся в темноте.




Глава 8

Священный боулинг


— Я никогда не спала с Дамело, — усмехается Тата, когда приходит ее очередь водить в «Я никогда не».[89 - «Я никогда не» — популярная игра, в которой водят по очереди. Водящий называет действие, которого никогда не совершал, но которое могли совершать остальные игроки. Вознаграждения разные — баллы, фишки или проигравшие пьют штрафную — прим. авт.]

Штрафную пьет только Маркиза, а остальные свистят и закидывают ее вареным китайским арахисом, забытым на стойке, наверное, еще в китайском Новом году. Скользкие катышки воняют анисом и взрываются водяными петардами. Парочка «петард» попадает в Дамело и это достаточно мерзко, чтобы возмутиться и уйти, но он лишь протягивает руку за стопкой и пьет. А на удивленный взгляд Таты отвечает:

— Ну сам-то с собой я спал? Спал. — И отставляет пустую рюмку со словами: — На самом деле если кому и пить штрафную, то Димке.

— Что? — ахает Сталкер. — Выходит, я была права — наш пострел везде поспел?

Индеец охотно мучил бы ее и дальше, раздувая горнило сталкеровой ревности. Подружка Дамело не ревнует в полную силу к случайным связям, зато вся полыхает злобой при виде не анонимного соперника. Сталкер ненавидит Маркизу за то, что кухарке, плебейке удалось отвоевать себе местечко подле Дамело. Но Диммило она ненавидит больше: ведь Дамело зовет его по имени. Если этот педик еще и в постель к ее индейцу забрался…

— Не ведись ты, как малолетка, — толкает Сталкера в плечо Тласольтеотль. — Все его постели чище алтарей. Когда он в последний раз в койке трахался? — повторяет змеиная мать слова Амару и подмигивает дракону удачи. Тот не реагирует, изображая глубокий сон, едва ли не зимнюю спячку. На деле сын Радуги бдительно следит за всем и за всеми, особенно за своим Сапа Инкой, последним в роду, последним на земле, последним перед лицом богов — и никчемным, как все последыши.

Индеец поневоле припоминает первую встречу Амару и Тласольтеотль — в карточном клубе, под оленину и текилу. Без оленины Дамело обойдется, зато текила бы не помешала. Он бы сейчас и от чичи[90 - Чича — алкогольный напиток из перебродившей кукурузной пасты, известен народам Южной Америки с глубокой древности. В зависимости от срока выбраживания чича бывает слабоалкогольной или достигает тридцатиградусной крепости — прим. авт.] не отказался, от самогонки со сладковато-рвотным привкусом, лишь бы крепкая была.

— Эх, зря ты выпила, Маркизон, — хихикает Сталкер. — Ты тоже с ним не спала. И никто… никто, кроме покойного… Упс! Извините, сорвалось.

Индеец глядит на бутылку коричневого стекла в собственной руке и представляет, как вбивает ее в болтливый ядовитый рот — одним ударом и по самое донышко. Бутылка дрожит, точно в предвкушении.

— Да ничуть он не покойный, — отмахивается Тата. — Наиграется Саввушка вашим Димкой и вернет. То есть вернется. В общем, через пару часов…

Тут уже хохочут все, даже Дамело. Трое суток назад, когда Диммило распахнул глаза, видящие на всем свете одно — золотого бога, и вышел наощупь из свадебного зала, следуя за Инти, будто подсолнух… Невеста, брошенная у алтаря, говорила то же: они скоро вернутся. Вот-вот они вернутся. Ничего, полчаса, час, пара часов — и они вернутся, куда денутся. Тласольтеотль в ответ поцокала языком, обняла своих подопечных, Сталкера и Маркизу, за талии — совершенно не женским, кобелиным собственническим жестом — и направилась к стойке бара. Ждать. Долго ждать, несколько дней. А может, недель или лет. Дамело бы не удивился и векам — у богов в распоряжении все время мира.

Зал стремительно пустел: в головах гостей рассеивался морок, наведенный Инти, и они, словно уходящий паводок, истекали из боулинга, вернее, из зимнего сада лиан с золотыми карликами вдоль стен. Дамело, точно пятая подружка в компании сериальных стервочек, сидел у стойки, пил то пиво, то что покрепче, жрал то чипсы, то арахис, играл в дурацкие игры на откровенность, сам себе дивясь — и все из-за надежды на скорое Димкино возвращение. Конечно, он не мог войти туда, где уединились бог Солнца и его избранник, его свадебный дар…

Индеец покачал головой: ты тупица, Дамело, ту-пи-ца, правильно назвала тебя змеиная мать. Выбери Инти одну из баб, для них любовь бога Солнца — прекрасный исход, не чета полю шлюх в Миктлане. Вместо крестовины, вокруг которой ты обовьешься, словно плющ, тебя будет мочить дождь и сушить ветер, пока не очистишься — одна-единственная вспышка света, выжигающая скверну. Вместе со всем остальным. Со всем, что было тобой.

К чертям любовь к Последнему Инке, ты же такая сволочь, заинька.

Сволочь, не оставившая выбора своему богу: из трех преподнесенных даров достойным божества был только один. Димми. Добрый, смелый, самоотверженный — и влюбленный в своего Сапа Инку так же отчаянно, как эти, с позволения сказать, девы. Но в отличие от Сталкера и Маркизы, ни разу Дамело не тронутый. Ни по отключающей сознание пьянке, ни по накатившей внезапно похоти, ни по равнодушному согласию: ну давай, только отвяжись. Чище он был, чище и горячей, чем даже Сталкер, чья личная жизнь превратилась в катастрофу длиной в пятнадцать лет. Ты думал, будто решил проблему, подсунув Диммило официанта Сашу? А на деле просто перестал думать о белой обезьяне. Интересно, сколько они пробыли вместе, тот официант и твой старый друг, чертов врун — час? Два? Проводил ли один другого до дома и неловко попрощался у порога — или они расстались у метро, не обменявшись ничем, кроме короткого «пока»?

Вот и вышло, что перед золотым богом оказалось три девы Солнца: одну Сапа Инка вовсю ебал сейчас, другая когда-то лишила его невинности, а третья… третья хоть и не была девой в общепринятом смысле, но принадлежала Единственному Инке со всеми потрохами и покорно ждала своей участи. Кого при таком раскладе могло выбрать божество, ты, идиот? Где были твои мозги, когда рассудок попытался вставить слово, но надежда лишь презрительно фыркнула: не мешай?

Дамело в который раз давит стон, давит страхи, взметнувшиеся в душе: ему не придется хоронить Димку, нет, не придется. Боги не вернут ему посиневший, вздувшийся труп друга. Это для них слишком просто, они не любят, когда просто. Им мало нашей смерти, они предпочитают пытку.

Нельзя делать с живыми людьми то, что делают с нами боги и мы друг с другом по воле богов.

Нельзя делать с живыми людьми то, что ты сделал со мной, говорит Дамело Сталкер. Нельзя, вторит ей Маркиза, целые поля Маркиз, распятых для очистки душ под жестяными небесами Миктлана.

Дамело запрокидывает голову так, что затылок вминается в воротник рубашки — и льет, льет в глотку содержимое бутылки, другой, третьей, снова спускается в темноту, темнота берет его и творит с ним что хочет, то, чего нельзя, но почему-то все сводится именно к этому, потому что боги не любят, когда просто. И там, в темноте, последний из рода Сапа Инка думает: вот теперь я точно умру — почти с улыбкой.

А потом он приходит в себя, словно из болотной мочажины[91 - Мочажина — заполненное водой место между кочками на болоте — прим. авт.] выныривает: на языке вкус гнуси, на коже слой грязи, на душе пустота и даже возвращение в мир живых не радует. И опять сидит в компании четырех неспящих демонов в образе женском, и они терзают своими откровениями то, что осталось от его души, давно истерзанной ожиданием.

Дамело хочет сказать Тате: это все твоя вина. Обвести рукой боулинг, превращенный в сельву с ее красной землей, сетями лиан, натянутыми в воздухе, точно гигантская паутина, и повторить: твоя вина, твоя. Мы должны были отдать тебя Ему, Он не любит, когда мы мешаем Его планам.

— Лучше бы Он нас убил, — бормочет кечуа. — Всех. Разом.

И выжившим не пришлось бы мучиться чувством вины. Вернее, не пришлось бы мучиться ему, Дамело. Проклятое бабьё, похоже, недурно проводит время. Вот-вот предложат разбиться на пары и шары погонять — и хорошо, если речь зайдет о боулинге.

— Может, бильярд поищем, а, девочки? — ловит его мысль Тата. — Развлечемся. А то скучно что-то…

— Тебя недостаточно развлекает, что твой почти муж, сбежав с собственной свадьбы, третьи сутки ебет незнакомого мужика? — чеканит Дамело.

Все пораженно замолкают — не ждали, что Сапа Инка сорвется? Кечуа и сам поражен длиной произнесенной фразы. Осилил. Съязвил.

— А мне плевать, — холодно отвечает Без-пяти-минут-Эдемская. — Он может ложиться на кого угодно и под кого угодно. Мне. Пле. Вать.

Ну постарайся донести до всех свое презрение, постарайся, ты, мастерица не замечать очевидного. Постарайся убедить нас и себя: нет никакого бога Солнца, есть столичный хлыщ, забывший имя свое, растерявший на тусовках последний стыд и зачатки совести. О таком жалеть не стоит, здесь ты права, Белая дама «Эдема». Но что будет, когда ты увидишь, ЧЕГО лишилась, ЧЬЕ сердце не удержала?

— В жены он возьмет меня, — рассудительно продолжает Тата. — А того парнишку пусть хоть наложником берет, я не возражаю.

— А ты возражаешь? — Сразу с двух сторон — шепот над ухом и тычок под ребра.

Дамело не узнает ни голос, ни руку: где Сталкер, где Маркиза? Он сосредоточен на другом — пытается понять, возражает он или нет. Против того, чтобы Димка стал наложником Инти. Чтобы влюбился в золотого бога так, как был влюблен он сам, Сапа Инка, проведя несколько минут лицом к лицу с самим солнцем, растворившись в доверии и благодарности, отдавая себя и ничего не требуя взамен.

— Инти всемогущий, — вырывается у него, — пусть так и будет. Я прошу, прошу — пусть будет так. Если ты велишь, золотой бог, я заплачу. Тебе и другим богам.

Твою мать, что же я делаю, что я делаю, успевает еще подумать Дамело, когда двери со скрипом отворяются и на пороге возникает Диммило — обгоревший до красноты, точно все это время безвылазно лежал в солярии, под потоками ультрафиолета. Димми снимает очки, кружки бледной кожи вокруг глаз по контрасту с румянцем кажутся зеленоватыми:

— Привет! Вы что, не пошли домой?

— Мы ждали, когда нам отдадут твое тело, чувак, — бессильно выдыхает индеец.

— Слушай, друг! — подхватывает Димми. — Тут такое было! У меня вся жизнь пронеслась перед глазами! Это было ужасно скучно. — И он хохочет, этот качественно натрахавшийся мерзавец, сорвавший чужую свадьбу и приведший кобеля Дамело на грань содомии. Ну почти.

— А чтоб ты сдох, — ласково отвечает индеец и не идет, а будто плывет навстречу Диммило, потому что это же Диммило, не Мама Килья в человечьем теле, правда ведь?

— Правда, — раздается голос из темноты за Димкиной спиной и в дверях словно рассвет занимается. — Правда. Мама Килья не любит мужских воплощений. Она у меня капризница. Ей девушек подавай — беленьких гордячек. Вроде тебя, малыш, — и неведомо как оказавшийся у стойки Инти берет Тату за подбородок. — Ну что, продолжим церемонию?

— Конечно, — светло улыбается Белая дама «Эдема», мадам Босс, будущий мясной костюмчик для богини Луны. — С начала пойдем или с пятой цифры?

Димкина рука сжимает руку Дамело так, что кости трещат. Расстояние в зале можно измерять молчанием и ложью. И Сапа Инка понимает: ничего еще не решено. Ничего.

Он просто смотрит Диммило в глаза и чувствует отголосок Димкиной боли. Слабый отголосок, но и его достаточно.

Оказывается, когда счастье выскальзывает из рук, падает и разбивается, грохот стоит неимоверный. Диммило ни черта не слышит сквозь звон в ушах, в горле у него комок размером с сердце, а в душе — горячий, с пылу с жару ад. Тот самый, предвиденный Дамело, предсказанный. Димми колотит, будто от холода, но кожа его суха и раскалена, словно песок полуденной пустыни. Он наваливается на плечо индейца, точно пьяный, перемежая рваные вздохи близкой истерики беспомощными ругательствами.

— …Ага, и этот нашел себе телку… завязал с пидарскими приколами… как и ты… как вы все…

Инти всевидящий и всеслышащий, всемогущий и беспощадный, конечно, слышит проклятья белого парня, не понимающего простой истины: нельзя упрекать бога в том, что тот не пожелал принадлежать человеку. Это святотатство, а святотатство перед лицом божества — это смерть. И не всегда быстрая и легкая.

— Такой прекрасный, вкусный мальчик, — вздыхает золотой бог, глядя на Димку со странным выражением лица — нахмуренные брови, сжатый рот, вздрагивающие ноздри. Инти смотрит так, словно удовольствие, полученное им, переходит в боль, а потом опять в удовольствие. — Я бы взял тебя себе, но ты никогда не станешь моим. Как бы нам обоим ни хотелось.

Диммило то ли рычит, то ли стонет, он рвется к Инти, тащит Дамело за собой, точно буксир — длинную, неповоротливую в узкой бухте яхту. Несколько метров индеец проезжает, вцепившись в Димкин бицепс, еще примерно столько же отделяет Димми от последней, гибельной ошибки — попытаться приложить бога Солнца носом об барную стойку, разбить породистый нос Едемских, изломать бритвенно-острую линию скул, раскровянить высокий лоб. А главное — заставить Инти закрыть глаза. Потому что невыносимо видеть, как золотой бог смотрит, прощаясь: взгляд его излучает ласку, ей невозможно противиться, она бежит по воздуху, словно ток по проводам. Не отрекайся, кричит Диммило беззвучным криком внутри себя, не отрекайся от меня — и я не отрекусь. Первым. Ты не знаешь, какими верными бывают люди моего племени. Не знаешь, но можешь узнать.

Бедные дети, влюбленные в богов, слышит Дамело протяжный, далекий гул. Бедные брошенные дети, которым и умирать не больно, и не страшно посмертие, лишь бы перестало гореть за грудиной, перестало болеть на вдохе. А оно никак не перестает.

— Отличный ход, — поднимает бутылку пива Тласольтеотль, — хитрый. Я оценила, солнышко.

— Эта партия моя, — чокается с нею бог Солнца.

— Посмотрим, — улыбается змеиная мать.

Что уж тут смотреть, думает Дамело. Он нас сделал. Всех. Потому что я наконец осознал, кто из присутствующих мне действительно важен и перестал играть в Супермена.

На черта мне спасать мадам Босс, которая сама себя спасать не стремится и всем своим видом демонстрирует по-женски цепкое «не отдам»? Для белой гордячки не существует ни богов, ни демонов, лишь своя цель, к которой она идет по трупам собственных надежд — так отчего бы Без-пяти-минут-Эдемской не переступить через надежды Димми? Нет у Дамело мотиваций красть невесту со свадьбы — ни жалость больше не настаивает, ни азарт. Был запал, да выдохся. Вчера. Или позавчера. В общем, пусть девочки остаются догуливать на свадьбе, а ему пора. И Димке пора.

— Идем, идем, — бубнит индеец, равномерно и монотонно, — идем.

— Нет. — Когда эти белые упираются, им сам черт не брат, что уж говорить о богах-любовниках.

Инти отворачивается и мир меркнет. Бог Солнца целует свою невесту, не дожидаясь хора: «Горько!»

* * *


На свадьбах целуются все. Поцелуи, поцелуи, поцелуи. Родственные и приветственные, любовные и ядовитые. Поцелуи-укусы: «Как твоя дочка? Всё в девках?», жгучие, как кислота: «А ты, говорят, от гражданского мужа третьего родила?», утешения больней укусов: «Все будет хорошо. Потерпи еще чуть-чуть», любезные «отвали»: «К сожалению, мне пора», равнодушные «пойдем перепихнемся»: «Как, говоришь, тебя зовут?», поцелуи клеймящие, заявляющие о принадлежности: «Горько! Иди сюда! Моё!»

Поцелуи на свадьбах обещают многое, но не значат ничего. Все, но не этот.

Инти ниже своей суженой, хилый дух в нездоровом теле. И теперь тело последыша Эдемских вынуждено привстать на цыпочки, чтобы накрыть губами рот Таты. Он приникает к ней, точно к гуиро, полному свежей пульке[92 - Гуиро — тыквенный сосуд, в который собирали сок агавы из надрезов в кактусовых стволах. По подставленной бамбуковой трубочке сок стекал в гуиро, после чего скопившуюся в мелкой таре жидкость сливали в деревянные кадки и оставляли бродить. Готовое вино — пульке — было слабоалкогольным напитком сизого цвета. Методом перегонки из сока агавы впоследствии стали делать крепкие напитки текилу и мескаль — прим. авт.] — и пьет, вздрагивая горлом, пьет жар женского нутра, распаленного ревностью и местью.

Мадам Босс даже голову не склоняет навстречу жениху, наоборот, вытягивает шею, силясь разглядеть лицо соперника. И донести до Диммило: знай, он будет мой — добытый потом и кровью, купленный по сходной цене заботы и секса, сожженный моим огнем до лучевой болезни — так или иначе он будет мой. А ты останешься не у дел, вспоминать про три дня сказки перед тем, как реальность исполнилась. Откуда торжествующей невесте знать, что выиграла не она, а ее противник? Пусть сию минуту ширинку Диммило разрывают похоть и мечта о взаимности. Пусть солнцеликое искушение уже всосалось в кровь и пробирается к сердцу. Пусть Димми влюбился так, что, возможно, будет несчастен всю оставшуюся жизнь — друг Дамело останется собой и проживет свою жизнь, а не ту, которая угодна богам.

Зато тебе, белая барышня с голубыми венками на запястьях, умирать подано. Через пару дней, а может, часов ты исчезнешь, растворишься в океане под названием Мама Килья, соль этих волн не сулит ничего хорошего и не хранит ничьих следов.

И никто не предупредит, не крикнет в ухо: беги, Тата, беги. Да и я промолчу, решает Дамело, оттаскивая Димку от бара по миллиметру, будто Железного Дровосека, заржавевшего в двух шагах от своей мечты. Уведу Диммило отсюда, бросив тебя на съедение высшим силам. А заодно и тех двоих. Надеюсь, божества ограничатся тремя прекрасными (или относительно прекрасными) юными (или относительно юными) девами (это уже не относительно) и не станут обрушивать кровлю боулинга на головы техперсонала. Дамело спасет кого сможет, выведет под любым предлогом на улицу, но всегда кто-то остается, слишком любопытный, чтобы спастись, и слишком беззащитный, чтобы выжить.

Золотой бог породил Сапа Инку под стать себе — упрямого, как ребенок, и лживого, как змея. Диммило потом замучает совесть — лишь бы не насмерть. Совесть Дамело вся умещается в кулаке, в философское «если бы знать». Если бы знать тогда, в «Эдеме», надвигающийся расклад, если бы видеть значения фигур, а не только занятые картинки, как видят в картах дети… Что уж теперь.

— Уже уходите? — посмеивается Тласольтеотль, заметив потуги Дамело. — И торт не попробуете? Разве тебе не интересно, чем угощают на свадьбе богов, мальчик?

Ему интересно, сумеют ли они добраться до двери целыми и невредимыми. Дамело не хочет трапезничать за одним столом с существами, в чьих объятьях оргазм неотличим от смерти, и одно часто перетекает во второе.

Диммило улыбается. Дамело знает эту улыбку, от нее Димми мог без предупреждения перейти к мордобою.

— Конечно, ему интересно. И мы никуда не уйдем… до самой брачной ночи. — Он не смотрит на Тату, он на нее пялится. Читает ее, как газету: на первой полосе разоблачения, на последней сплетни, между ними светская трепотня.

Мадам Босс отвечает белоснежным сахарным оскалом, в ее взгляде столько же льда, сколько во взгляде Инти тепла. Тласольтеотль наблюдает за ними, как дилер за игроками. Индеец между ними, словно на линии огня, при перестрелке его убьют первым. Ему остается только понимающе усмехнуться в горлышко бутылки и ждать развития событий — восхода луны и сошествия Мамы Килья в предназначенное ей тело. Еще, между прочим, не опустевшее.

— Пойдем попудрим носики, — вальяжно предлагает Сталкер и берет Тату под локоток. — Ты с нами? — бросает она Маркизе.

— С вами, с вами! — вскидывается та и сползает с высокого табурета.

Дамело кажется, он что-то упустил. Что-то важное, невысказанное. Как будто пока он пялился в свои карты, дилер подменил колоду.

— А я все-таки спрошу, — вкрадчиво произносит Диммило. — Кое о чем.

— Инти ради, не начинай, — шепчет индеец — и осекается, понимая, ЧЬИМ именем заклинает.

Золотой бог улыбается. Он постоянно улыбается, чуть прибавляя и убавляя ослепительность и жар своей улыбки, точно калорифер настраивает. Все вокруг сияет отраженным светом, купается в нем и одновременно выглядит замызганным и жалким. Солнце — оно такое. Двоякое.

— Почему ты говоришь: я никогда не стану твоим? — прет напролом Димми.

— У него спроси, — кивает Инти на Дамело. — Или у себя. Ты ведь хочешь не меня, ты исцеления хочешь. А я не целитель, я разрушитель. Мы все разрушители, такова наша суть.

Он не поймет, мысленно встревает Сапа Инка. Ему сызмальства внушали другое: бог не разрушитель, он творец, дарующий жизнь всем и вся, боженька добр и милосерден, держись за край его одежд и выберешься из любой беды. Откуда белому парню знать про вас, боги-из-нутра, про вашу всесожигающую силищу, малой толики которой довольно, чтобы оплодотворить мир и зачать жизнь — зато второй такой же малостью можно все убить и пепла не оставить на выжженной земле.

— Это отговорки, — убежденно отметает слова бога — бога! — лучший друг Сапа Инки, придурок и самоубийца. — Ты просто ищешь повода слинять от меня к ней.

На этом «слинять» индеец давится воздухом, а Тласольтеотль глядит на Диммило, словно хищная птица с верхушки скалы. Ну а Инти… Инти хохочет, как ненормальный. Если, конечно, бывают нормальные боги.

— Ищу, любимый, ищу! Знал бы ты, как мне нужен повод, отговорка, хоть что-то! Знал бы ты, как я устал… — И золотой бог качает головой, будто и впрямь устал до чертиков ходить одной и той же тропой вечность за вечностью. Сизиф, волокущий в апогей звезду, будто кандальное ядро.

В этот миг Диммило бросается на Инти. Быстрей, чем Дамело бросается наперерез, чем змеиная мать бросается на Дамело, вдавливая в пол нечеловеческой, питоньей тяжестью. Кечуа чует запах разозленной змеи, гнилостный, тошнотворный, он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, спеленутый и полураздавленный, но и тогда пытается ползти вперед — сам не зная зачем.

— Лежать, — шипит Тласольтеотль где-то вдалеке, пока индеец пытается столкнуть ее с себя — обездвиженный, чуть живой.

Дамело выворачивает шею, чтобы увидеть, хотя бы увидеть последние минуты Димкиной жизни, однако змеиная мать втискивает его лицо в пол, точнее, в ковер из мха, через зеленые жгутики которого проступает вода — не городская, пахнущая хлоркой и ржавью из труб, а болотная, отдающая сероводородом и кислой грязью торфяника. За долю секунды, пока Сапа Инка видит то, чего не должен был видеть, сетчатку обжигает, точно рентгеновской литографией: Диммило, человек, обхватив Инти, бога, за подмышки и уложив себе на грудь, как девчонку, целует его — тоже как девчонку, бесцеремонно и напористо, давая понять, что хватит уже ломаться, хватит. А бог Солнца позволяет ему это.

— Ослепнуть решил? — Голос у Тласольтеотль, несмотря на сердитый вопрос, довольный, умиротворенный.

Таким же довольным и умиротворенным выглядит Инти, когда Сапа Инка, наконец, глядит ему в лицо, так и не поднявшись с колен. Дамело стоит перед этими двумя пидарасами на карачках, мокрый и перемазанный в зелени, остро ощущая, каким же дураком был до сих пор. И это обидное чувство заставляет его совершить святотатство:

— Я же отдал его тебе, — впервые в жизни Сапа Инка требует своего бога к ответу. — Почему ты отказываешься от него?

— Потому что он свободен. — Золотой бог гладит Димкину спину, рассеянно, так гладят любимого пса перед началом охоты. — Волен выбирать, чьим быть. А меня по собственной воле никто никогда не выбирает, ты же знаешь.

Это правда, вынужден согласиться Дамело. Сам он не выбирал, быть ему Великим Инкой или нет: Единственным надо было родиться. И принадлежащие Инке девы Солнца никого и ничего не выбирали: отлученные от матерей, отданные под присмотр мамаконы детьми, они подрастали и покорно ложились под хозяина их лона, их чрева. И жертвы на празднике Солнца не выбирали, умирать ли им на заснеженных склонах или лететь в ущелье с иззубренными скалами на дне. На каждого из людей Солнца выбор падал, словно молот на скотину, вышибая дух, лишая сознания. В тот момент, когда обычный человек делался избранным самого Инти, его прежняя жизнь умирала в корчах у алтарного подножия. Тело избранного умирало позже, а все, чем он был до выбора — сейчас. Жрецы спрашивали согласия у жертв, но делали это после того, как внушали девчонке или мальчишке: отдать себя Солнцу — наилучшая судьба для юности, силы и чистоты. Нет счастья выше, нет доли почетней. Согласен ли ты удостоиться великих почестей?

Грязная игра — и кому, как не Инти, знать, в какие грязные игры играют жрецы всех времен и народов? Наверное, потому он и радуется возможности поносить человеческую плоть, даже столь несовершенную, как эта, узкоплечая, сутулая, наделенная фамильными недугами Едемских. Зато если под ним, человеком, кто-то кричит, матерится и благодарит за доставленное удовольствие потоком бессмысленных слов, все сказанное — его собственное и больше ничье. Не обряд, не молитва, не затверженная последовательность движений и звуков, а чистое, искреннее, до животной сути пробивающее наслаждение.

Дамело поднимается на ноги и отряхивается от налипших клочьев мха. Видимо, боги тоже пытаются решить свои проблемы сексом. И у них тоже ни черта не получается. Краем глаза индеец замечает, как рука Инти ползет к Димкиной шее, ложится на затылок, ерошит волосы — медленно, осторожно. Любовно. Точно золотой бог боится прожечь эту тонкую кожу, эту хрупкую кость своим касанием, но не может оторвать ладонь. Зато взглядом он вот-вот прожжет в Сапа Инке дыру. Или две.

— А ты похож на меня, — удовлетворенно замечает Инти. — Даже больше, чем другие. Такой же несвободный. Такой же опасный. Такой же запутавшийся.

Дамело не понимает, он не понимает, что хочет сказать ему божество. У него сейчас мозг вскипит — не от жара близкого солнца, но от желания расшифровать послание: несвободный бог, запутавшийся бог… Кечуа закрывает глаза и заклинает: пусть что-нибудь случится, пусть развеет сгустившееся в воздухе напряжение, разрядит обстановку, как атмосферное электричество разряжается молнией.

Черт бы побрал нас всех, дебилов, решивших отнять добычу у богов, шепчет Дамело — то ли про себя, то ли вслух. С Амару никогда не знаешь, удалось промолчать или нет.

Раздается смешок змеиной матери — четкий, оглушающий, будто щелчок кнута. И сразу после — тонкий, пронзительный крик, в котором нет ничего человеческого, доносится со стороны двери, ведущей в коридор, к туалетам. Хотя кто знает, что теперь на месте клубных сортиров — озеро Титикака? Уака Луны?[93 - Уака Луны или Храм Луны — саманное сооружение на севере Перу примерно в 5 км от города Трухильо. Недалеко от него находится Храм Солнца. Между двумя храмами находился город. Уака состоит из нескольких храмов, которые надстраивались друг над другом в различные эпохи. На алтаре последнего по времени постройки храма обнаружены останки сорока воинов, принесенных в жертву — прим. авт.]

Если ты рожден мужчиной, на женский крик ноги несут сами. Дамело не успевает подумать о том, что его ждет ловушка, что он не собирался спасать ни одну из этих про́клятых баб, что у него другая цель — вытащить из кровавого уака своего единственного друга… До того, как любой разумный довод успевает оформиться в мозгу, индеец уже на месте.

Когда-то все здесь блестело хромом и светлым мрамором, делая санузел в «Храме Солнца» похожим на прочие платные сортиры. Теперь, конечно, и следа не осталось от хрома и мрамора: лианы и мхи, заплетающие храм Солнца, здесь рассыпаются в прах, словно после многолетней засухи. Пыль и песок лежат на всех горизонтальных поверхностях вековыми слоями, из-под них едва проступают барельефные очертания пауков, уловляющих души, и мертвецов, водящих вечный хоровод в аду.

Что мои бабы делают здесь столько времени? Не носы же пудрят — тут, в грязи? — мелькает в голове у Дамело. Раньше, чем у него появится хороший, подробный, но несколько запоздалый ответ, индейца швыряет на пол. Он падает, выставив руки, спасая лицо и глаза, однако жертвуя ладонями, перекатывается, уходя из-под удара сзади. На то место, где Дамело валялся носом вниз секунду назад, с грохотом рушатся два сплетенных тела — одно в человеческий рост, другое маленькое, размером с кошку. Или с крупную крысу.

— Амару! — Дамело бросается на тварь, посмевшую обидеть дракона удачи. И обнаруживает, что сын Радуги сам кого хочешь обидит. А тварь — всего лишь странный заросший мужик, который отрывает Амару от собственной физиономии, изощренно матерясь.

Кечуа принял бы его за подвыпившего посетителя, забредшего не в ту кабинку и подвергшегося нападению сверхъестественного существа, кабы не одно но: тот, кто видит это существо, сам не менее сверхъестественен. Мнимый алкаш — еще один бог, заявившийся на свадьбу, тоскливо думает Сапа Инка. Знать бы, кто это к нам пожаловал.

— Отцепись, говорю! — рявкает «алкаш» — и Амару относит в сторону звуковой волной. Дамело чувствует желание забиться в угол или сбежать, бросив всех, спасая себя, будто он здесь крыса. Спокойная земля московская вздрагивает под злосчастным боулингом, стонет инфразвуком, готовится устроить небывалое для здешних широт землетрясение, но после нескольких минут мелкой дрожи успокаивается. И все вокруг успокаивается, если не сказать замирает.

— Ну ты даешь, художник, — хриплым, точно со сна, голосом произносит Тата. Индеец не видит ее, да и никого не видит, кроме того самого «посетителя боулинга»: в храме Луны столько тьмы, что хватит спрятать не только грешную троицу, но и целый женский батальон.

— Он не художник, — цедит Маркиза, — я сразу поняла…

— Задним умом крепка, — подытоживает Сталкер.

— Девочки опять сцепились, — бормочет «алкаш» и неожиданно протягивает Дамело длинную жилистую руку. — Из-за тебя, Единственный?

Индеец, стиснув зубы, хватается за сухую горячую ладонь, его вздергивает на ноги — и Дамело чувствует под кожей незнакомца ту же лаву, ту же нечеловеческую силу, отличающую Инти от простых смертных даже в смертном теле.

— Хорош, — улыбается гость на свадьбе богов, неведомый новый бог, небрежно вытирает кровь со щеки Дамело — ссадил-таки! — и привычно, без всякой брезгливости слизывает с пальцев красные потеки. — А звал-то зачем?

Индеец смотрит на то, как длинный, верткий язык тщательно собирает кровь — его кровь — и произносит полушепотом:

— Я не звал тебя. Супайпа.

— Знаешь, — улыбается владыка нижнего мира, — лучше зови меня Мореход.




Глава 9

Анестезия долороза


— А кто кричал-то? — Дамело оглядывает храмовое пространство и замечает три женских фигуры, склубившиеся в углу в узел, словно змеи по весне.

— Показалось, наверное, — задушенно бормочет Тата. — Никто не кричал. — Глаза у нее пустые и вроде как обращенные внутрь, точно после гипнотического сеанса. Или удара по голове.

Лишь после ее слов Сталкер и Маркиза разжимают руки — хотя так и хочется сказать «кольца», выпуская мадам Босс. Та встает, отряхивая безнадежно измаранное, измятое, истрепанное платье. Дамело вдруг осознает: все эти дни, что бог Солнца провел со своим любовником, а их странная компания провела в мареве запоя, пьяного сна и похмельных пробуждений на сдвинутых стульях и сырых мхах, платье на Тате было свадебное — о таком мечтают девочки, играя в принцессу или невесту, в принцессу-невесту. Перевернутая кружевная чаша с длинным треном, который таскался за Без-пяти-минут-Эдемской, пока не истаскался в лохмотья. И сейчас пышный туалет, раскрашенный во все цвета грязи, едва держится на растянутом корсаже, сползая с плеч, будто змеиная шкура.

— Считай, что это я кричал, — усмехается Мореход. — Я очень нервный. И чувствительный.

Их шуточки и отнекивания вызывают стойкое недоверие: индеец отчетливо слышал женский крик. И стоило кечуа войти в Уака-де-ла-Луна,[94 - Уака Луны (исп.).] как его бросили на пол и здорово бы помяли, не подоспей вовремя Амару. Зачем? В нижнем мире так здороваются? И как Супайпа оказался в храме Луны? Да еще в момент, когда сюда пришла Тата… в сопровождении Сталкера и Маркизы…

— Ты прогнал Маму Килья? — быстро спрашивает Дамело. — Они привели ее сюда, к жертвеннику, а ты не дал ей войти в смертное тело?

— Очень ей нужно смертное тело, — кривится инкский бог, помогающий рождению новой жизни, которого пугливые белые произвели в чин сатаны. — Ей и в своем хорошо. И вообще негоже богам играть в человечьи игры.

— О чем ты?

Боги любят говорить загадками, стиснув зубы, уговаривает себя Дамело. Не злись, тебе не пристало злиться на богов, ты же не белый.

— Тебя ведь часто разводят на ревность? — вопросом на вопрос отвечает Мореход. — Когда ты понимаешь: брошенная тобой женщина флиртует с другим, надеясь тебя вернуть?

Дамело застывает, вспоминая улыбки, расточаемые золотым богом всем вокруг — а больше всего Диммило, влюбленному дураку Димми.

— Инти хочет показать Маме Килья, что у него есть… — Определение Димкиной роли во всей этой божественной комедии застревает поперек горла.

Супайпа похлопывает Дамело по плечу: молодец, чувак, схватываешь на лету. С этим странным божеством, ведущим себя запанибрата, индеец чувствует себя иначе, чем с остальными. Может, потому, что они похожи. Когда Мореход включает воду в кране, погребенном под слоями такыра,[95 - Такыр — форма рельефа, которая образуется при высыхании засоленных почв в пустынях и полупустынях. Высыхание тонкого слоя воды обнажает илистое дно, которое тоже высыхает, образуя корку, разбитую трещинами на плиты. Такыры распространены в Азии, в США подобные места известны как плайя — прим. авт.] запустив руку прямо в окаменевшую грязь, Дамело подходит и становится рядом. Он разглядывает их отражения в зеркале, единственном, не пострадавшем при превращении клозета в храм Луны. И не может не подивиться своему сходству с повелителем Хурин Пача: оба они высокие, широкоплечие и мускулистые, только Супайпа скорее жилистый, чем накачанный; у обоих длинные черные волосы, собранные на затылке в неряшливый хвост, но шевелюра Морехода побита сединой, словно снегом припорошена; за три дня свадьбы богов Дамело отрастил густую синеватую щетину, такую же, как та, что украшает подбородок инкского дьявола; и, наконец, глаза — наглые, раскосые, в густых девичьих ресницах, темные до бездонности… Но не успевает индеец приглядеться к цвету глаз Супайпы, как тот моргает и радужка меняет цвет на подсвеченный алым, кровянистым оттенком янтарь.

И все равно они похожи, точно отец и сын. Больше, чем родня Дамело по крови.

— Разбил я тебе лицо, разбил, — усмехается владыка нижнего мира. — Ну хоть нос не сломал.

— Зачем? — интересуется кечуа.

— Мама Килья бы тебе мозги испекла. Когда истинная природа богов прорывается в средний мир, от живого остаются тени. — Голос у Супайпы скорее усталый, нежели назидательный.

— Рассказывайте. Всё. Быстро! — приказывает Дамело Сталкеру и Маркизе, будто собакам команды отдает. Да они и есть собаки. Гончаки змеиной матери.

И те рассказывают. Как им было велено завлечь невесту бога в Уака-де-ла-Луна, который возник подле Уака-дель-Соль[96 - Уака Солнца (исп.).] сразу после согласия Таты продолжать церемонию. Тласольтеотль знала: брошенная невеста согласится на позорный брак, знала заранее. Как они приволокли мадам Босс в эту грязищу и держали мертвой хваткой, не зная, чего и ждать, пока не услышали гул и не вздрогнула земля, сбрасывая людишек с себя, сваливая в угол, словно ненужный хлам. Как вспыхнуло все кругом нестерпимо ярким светом и они вжались друг в друга, зажмурясь и не дыша. Как услышали шипение, переходящее не то в вой, не то в скулеж — будто крик белоликой сипухи, разрывающий ночь, усиленный в тысячи раз и способный убивать.

— Богини очень импульсивны, — бормочет Супайпа.

— Ты велел ей уйти? — допытывается индеец.

— Ей велишь, — ухмыляется Мореход. — Потом выйдешь из реанимации и велишь еще раз. Парень, где твой индейский пиетет? Богам не может приказывать никто, даже другие боги! В том-то вся и проблема…

Дамело представляет, каково оно — жить абсолютно свободным — и вдруг принимается хохотать. До слез, до боли в груди, до бессильно подгибающихся колен.

— Инти сказал мне… о-о-ох… — Одной рукой он цепляется за край умывальника, другой утирает мокрое от слез лицо. — Сказал, что Диммило свободен, а мы — нет. Так сказал, точно мы с ним чьи-то рабы. Ну ладно, я, предположим, раб. Его раб. А сам он? Выходит, тоже? Я чуть не взорвался, пытаясь понять, он-то — чей? А выходит, и я, и он — рабы самих себя. Мы себе приказываем и сами себя ослушаться не смеем.

— А хорошо было бы, если Мама Килья ему приказала. Уж она бы наше солнышко усмирила, — рассеянно кивает демон, явно думая о своем. — Да только не в ее это власти, в теле она, не в теле…

Индеец больше не пытается проникнуть в хитросплетения дьявольских дум. Это похоже на корни, срастающиеся во тьме в неразрывные клубки и тянущиеся к центру мира — или ИЗ центра мира. Если Амару не в силах распознать, зачем Мореход бросает человека наземь — чтобы вышибить из него дух или чтобы защитить от гибели — то последнему Сапа Инке и подавно не понять замысел бога. Богов. Лишь после того, как божества используют тебя, увидишь, смертный: все к тому и шло. С самого начала и до самого конца. Просто ты верил, будто сумеешь увернуться и прийти туда, куда хочется тебе. Не сумел. У богов отличная хватка и безупречный GPS.

— Пошли вон, — бросает Дамело Маркизе и Сталкеру. — А ты… — Он подходит к Тате и берет ее не за подбородок даже, а за лицо, накрывая ладонью до самых глаз — огромных, перепуганных глаз: — …ты живи и помни, что боги не довольствуются частью, они забирают все целиком. И обратно с них ничего не получишь. Супайпу благодари, что осталась собой.

— Да! — внезапно вскидывается повелитель инкского ада. — Благодари меня!

И несуразно кокетливым жестом подставляет колючую щеку. Тата, придя в себя, отпихивает индейца и с подчеркнутой, немного наигранной нежностью целует Морехода в уголок длинного, растянутого вечной ухмылкой рта. Супайпа незаметно подмигивает Дамело и потирает руки:

— Ну-с, главное горе-злосчастье мы прогнали, возвращаемся в Уака-дель-Соль?

— Вы возвращайтесь, а я еще побуду… тут. Мне надо, — неожиданно для себя бормочет Дамело.

Мореход понимающе кивает: береги, мол, себя. Словно чует недоброе. Хотя ему по статусу положено — чуять такое.

— Ушли? — спрашивает змеиная мать, выходя из тьмы, в которой проводит большую часть своего времени — не по чужой воле, по своей, как все боги. — Ты молодец, лихо сработал.

— Объясни мне, что я делаю. Что ВСЕ МЫ делаем, — севшим голосом просит индеец.

— Играем, малыш. Просто играем.

Боги могут быть такими обманчивыми, непринужденными и легкими в общении — до тех пор, пока вдруг не поймешь: тебя поймали и оплели всего, да так плотно, что ты уже не можешь вырваться. А могут сразу указать: «Место!» — и ты покорно заполняешь форму, в которую тебя вобьют. Богов нельзя заставить, богам нельзя приказывать, на них даже наорать нельзя. Можно только просить, просить и просить.

— Объясни, прошу.

— Ну хорошо, — машет рукой Тласольтеотль, так по-женски, по-человечески капризно. — Смотри. Я отправила тебя к богу Солнца с дарами. Инти принял твой дар и решил его использовать на всю катушку. У него получилось — он сравнял наши карты. Тогда я разыграла твою пару, а ты ввел в игру кикера. Кикер сработал — мы все еще в игре.

Дамело приходится закрыть глаза и некоторое время постоять молча, напоминая себе, что мужская истерика не то, чем можно напугать богиню. Выдохнув для верности, он принимается за расшифровку:

— Инти использует Диммило, чтобы раздразнить и вернуть себе жену.

— И сестру, — ехидно добавляет змеиная мать. Ее, видимо, смешит нервное отношение людей к подобным альянсам.

— И сестру, — покорно повторяет кечуа. — Ты отправляешь своих сучек с Татой на жертвенник Луны. Я зову Супайпу, тот приходит и не пускает Маму Килья в мир. Но ведь она все равно придет и мокрого пятна от Димми не оставит? — Вопросительная интонация словно крохотная лазейка, дающая Диммило шанс на выживание.

— Если убедить бога, что он чего-то хочет, он исполнит это желание как свое, — шепчет Тласольтеотль в ухо Дамело. Тихо-тихо, будто их могут подслушать.

— Но зачем ТЕБЕ жена Инти? Зачем ты ее призывала? — допытывается индеец, запутавшийся, оплетенный, связанный темными мыслями змеиной матери.

— Я ее не призывала, — качает головой Тласольтеотль. — Я лишь свела их вместе, эту надменную стерву и нашего новоиспеченного сатану. — Змеиная мать хихикает, словно девчонка. — Они друг дружку не выносят — слишком много друг о друге знают. Остаться должен только один! — Тласольтеотль копирует жест горца, сносящего башку себе подобному. — И я поставила на Супайпу.

— Диммило, — напоминает кечуа, рискуя надоесть богине. — Диммило может погибнуть.

— Да спасу я твоего Мецтли,[97 - Мецтли — ацтекское божество луны, ночи и плодородия, иногда отождествляемое с богинями Луны Койольшауки и Йоуалтиситль. Обычно изображался в виде молодого мужчины, но мог предстать и женщиной — прим. авт.] что ты так переживаешь? — И змеиная мать поднимает бровь в заведомо проигрышной попытке казаться искренней.

— Спасешь? — снова, в заветный третий раз спрашивает — нет, упрашивает Дамело.

— Спасу, — кивает Тласольтеотль, наконец-то серьезная, точно дилер, объявляющий ставки. — Спасу.

Вот теперь они могут вернуться в храм Солнца.

В почитаемое уака, где Диммило сидит верхом на Тате и со всей дури тянет ее голову вверх за намотанные на руку белокурые пряди, а мадам Босс, лежа под ним, изгибается лодочкой, пытаясь не лишиться скальпа.

— Праздник Солнца, ебать, — озвучивает не то свои мысли, не то мысли индейца Амару.

— Да уж пожалуйста, — похабно ухмыляется змеиная мать.

Одна-единственная мысль остается в голове Дамело: посетителей, на счастье посетителей, в зале нет. Иначе кто-нибудь наверняка бросился бы девушке на помощь, попутно дал в морду ее обидчику — и покрыл бы собой всю площадь бывшего боулинга, осев тонким пеплом на лианы, мох и барную стойку с табуретами. А так здесь только умные люди и нелюди, понимающие высоту положения Диммило, поэтому никто не пытается его отшвырнуть и поучить вежливости.

Кроме Дамело.

Ибо родиться настоящим самцом, чье сознание будто пеленой заволакивает при виде самки — это приговор, иногда смертельный. Поэтому индеец слишком поздно осознает, что прижимает Димми к полу, поставив колено тому на грудь и сдавив одной рукой оба Димкиных запястья, а вторая рука Дамело мертвой хваткой вцепилась в бедро любовника Инти. Мецтли — назвала его змеиная мать. При чем тут бог луны и плодородия, думает индеец, ловя на себе взгляд Диммило — злой, что совершенно естественно, и больной, что беспокоит Дамело куда сильней самочувствия мадам Босс с ее попорченной прической.

— Всё, всё, — хрипит Димми. — Пусти.

Кечуа разжимает руки, убирает колено с Димкиной груди и садится на пол, повернувшись спиной. Когда спина, которую он прикрывал столько лет, приваливается сзади, мир становится простым и понятным — так, словно Дамело и Диммило снова пятнадцать, они только что наваляли придуркам, назвавшим их педиками, теперь сидят и курят одну на двоих, осторожно затягиваясь разбитыми губами.

— Чувак, хули ты покупаешься? — устало спрашивает индеец. Ему незачем читать другу мораль, незачем спрашивать, что случилось: он как никто знает, на что способна ревнивая женщина. Особенно брошенная ревнивая женщина. А уж ревнивая женщина, брошенная перед алтарем, готова задразнить причину свадебного облома насмерть.

— Я что, всегда буду намба ту? — выдыхает Димми.

Вон оно что.

— А ты чего хотел? Колечко, белые штаны и медовый месяц? — язвит Дамело.

— Да. — Димка, как всегда, честен перед собой и богом. Богами. Которые стоят кружком и наблюдают за людскими разборками, точно за собачьими боями.

— Предложи. — Индейца внезапно охватывает злость. — Мать твою, не будь бабой — предложи! Иди и скажи ему: мужик, давай поженимся!

— Давай, — внезапно подбадривает Тата, которая, оказывается, успела принять удобную позу и лежит теперь на боку, умостив голову на согнутую в локте руку. Как будто это не ее только что драли, словно сидорову козу. В смысле, за волосы. — Сделай моему женишку предложение. Посмотрим, как он отреагирует.

— Думаешь, он выберет меня? — спрашивает Диммило. Вызова в голосе Димми почти не чувствуется, одна неуверенность.

— Ну не меня же, — усмехается Тата. — Я свой шанс упустила. Зато себя сберегла, слава… кому-нибудь, не знаю даже, как звать.

— Скоро узнаешь, — обещает Дамело.

Наконец-то упрямая баба увидела, ГДЕ она и С КЕМ она. Может, разум ее и будет сопротивляться дольше, чем Димкин, но рано или поздно примет тот факт, что боги — вот они. Насмешник Супайпа, интриганка Тласольтеотль, развратник Инти. Их больше не удастся считать людьми, самонадеянными, неуправляемыми, на всю голову больными людьми.

Потому что они боги.

— А если понимаешь, что упустила, хули задираешься? — Индеец, похоже, долго еще будет разговаривать матом с этой сладкой парочкой. Парочкой претендентов на шар горящей плазмы, запертый в теле человеческом с помощью древней магии, будь она проклята.

Тата улыбается самой отборной своей улыбкой: голова слегка запрокинута, длинная нежная шея по-лебединому выгнута, зубы влажно посверкивают, ресницы зазывно подрагивают — вали и трахай. До кечуа внезапно доходит: весь этот спектакль предназначен не Инти, уже не Инти. А кому?

— Да? Тебе или мне? — похохатывает Супайпа, присев рядом на корточки, точно рефери на ринге. Так и хочется засчитать самому себе технический нокаут[98 - Технический нокаут засчитывают в боксе, если боксер получил травму, не позволяющую продолжать бой — прим. авт.] и отказаться от борьбы.

Стоп. Мореход что, мысли читает? Он же дьявол, внятно отвечает себе Сапа Инка. Наверняка читает по лицам не хуже доктора Лайтмана[99 - Доктор Лайтман — главный герой сериала «Теория лжи» («Обмани меня») — прим. авт.] с его теорией тупого вранья каждые три минуты. Пусть вычитает по мимике Дамело, как индеец страшится божьей кары, как он ждет, когда боги потребуют его душу, кровь, причинят боль или унизят.

— Дурень ты мелкий, — качает головой владыка нижнего мира. — Я зачем тебе свою ледяную деву[100 - «Ледяной девой инков» назвали мумию 14–15-летней девочки, принесенной в жертву горным духам 500 лет назад. Тело ее было обнаружено во льдах на вершине шеститысячника, в отличной сохранности — прим. авт.] отдал? Чтобы ты ее другому передал? Или угробил вас обоих, неудачник?

Сапа Инка ждет, а боги острят, пытаясь угадать, сколь быстро он превратит их дар в свою беду.

— Ты мне ее отдал? — поднимает глаза Дамело.

И — вот оно, прозрение: так смотрит в его снах Трехголовый, тяжелым, оценивающим взглядом, в котором всегда почему-то присутствует чувство вины, опасно смешанное с превосходством. У Морехода точно такое же выражение — с той лишь разницей, что глаз у него не три пары, а одна.

— Я отдал, ты взял, — улыбается Супайпа, бог тления и возникновения, разрушения и зарождения.

— Зачем? — знай гнет свое Сапа Инка.

— Чтобы вы исполнили свое самое большое желание. — Улыбка перетекает, переплавляется в оскал. Мореход все больше и больше походит на дракона. С той только разницей, что драконам Дамело привык доверять.

— Какое желание?

— Быть. Как. Все. — Супайпа выделяет каждое слово маленькой тугой паузой, словно узлом в узелковом письме, глядя в глаза, не позволяя спрятаться.

Похоже, не только Сапа Инка ощущает себя найденышем в мире белых. Белые своему миру так же неродные.

Тата, актриса, начинающая все не с начала, отнюдь не с начала, потому что где оно, то начало? Где вера в прекрасную, чистую и сильную себя, в мир, которому не плевать на каждого из нас и на всех чохом, а значит, на него еще можно повлиять, его можно прогнуть под себя, под горячечную, детскую веру свою? И чем дальше тебя относит от тебя же, тем короче список возможных утрат. И не страшно больше, ничто не страшно — ни принять в себя солнечного бога, ни лунную богиню, потому что им не остановить тебя.

Димми, избавившийся от старой любви-пытки и тут же влипший в новую, Димми, который ненавидел всех, кто отнимал у него сначала Дамело, а теперь — Инти, ревновал уже не как белые, обманывая видом не-гони-я-сам-уйду, а зверски, без памяти, не разделяя достойных и недостойных противников, мужчин и женщин, себя и золотого бога, неспособного стать твоим.

Найденыши. Когда-то, на грани между детством и взрослением они потерялись и уже не стремятся найтись.

Дамело смеется и откидывает голову назад, на Димкино плечо, прикрыв глаза. И правда, сигарету бы сейчас. Полную глотку дыма, пять минут свободы от желания спасти всех и вся. Щелкает зажигалка, Диммило вытягивает вверх руку с прикуренной сигаретой, зажатой по-девчачьи между средним пальцем и указательным:

— На. Бэтмен хренов.

— А ты тогда кто? — парирует индеец, забирая и потягивая. — Женщина-кошка?

— Бэтгёрл, — хмыкает Димми. — Женщина-кошка — это ваша ледяная стерва.

— Эй! — слышат они недовольную возню сбоку. — Я, между прочим, здесь. Говорите обо мне со мной. Сюда говорите! — И Тата, разведя пальцы буквой «V», показывает на свои глаза, льдисто-голубые, точно застиранное дождями городское небо.

Где-то за ним, стылым и равнодушным, кроются бездны, полные звезд и чудовищ, но тебе, индеец, в них никогда не бывать.

Кечуа не знает, что сказать Белой даме «Эдема». Правду? А в чем она, правда? В том, что не ей одной приходится смотреть фильм про собственную жизнь — и даже без пульта в потной руке, без возможности перемотать, остановить, выключить? И так тошно от этого артхауса, что хочется отправиться прямиком в ад, сдать киношку и затребовать свои деньги обратно. Свои деньки. Свою земную жизнь.

Такова и есть анестезия долороза, о которой давеча упоминал Амару.

Чертовы драконы, чертовы духи, чертовы боги с их излюбленной игрой в намеки, загадки, прятки и во что-то такое, чему даже имени нет, меняющее правила с каждым кругом, с каждым коном — и не меняющееся никогда. Понимаешь, ЧТО тебе поведали, на тарелочке с поклоном подали, когда ничего уже не изменить и никуда не спрятаться от свершившихся пророчеств.

— Знал бы… — Дамело разглядывает лицо, которое его лучший друг Диммило наверняка мечтает разбить так, чтобы стереть эти черты из мира насовсем. — Знал бы, остался дома. Самоубивайся, сука, на здоровье.

И ловит краем глаза мимолетную вспышку на солнце — улыбку Инти.

— Это ведь не первая твоя попытка? — спрашивает индеец.

Лицо мертвеет, будто невидимым спонжиком смахнули жемчужно-розовый тональник, обнажая бледную кожу, морщины вокруг глаз и рта, проступающие кости скул. Тата медленно опускает веки, глаза проваливаются в темные, синяками заплывшие глазницы. Дамело видит ее прошлое — спящую принцессу в красном море, неловко притулившуюся к краю ванны, видит их всех: девочку, плачущую в скомканные колготки — обидно, нет в старой квартире ни крюка, ни трубы, чтоб одним концом набросить внахлест, а другим затянуть на горле; сломанную куклу, пойманную за два шага от цели и затянутую обратно в жизнь умелыми, равнодушными руками врачей; тело, упорно сопротивляющееся команде, которую мозг повторяет снова и снова, точно собаку дрессирует: умри! С каждой новой попыткой все проще декорации и грим, все меньше в самоубийце от элегантно опочившей принцессы и все больше неприкрытой плоти, которую разум пытается убить, а подсознание — спасти.

Мореход протягивает руку и гладит Тату по голове:

— Все равно не отпущу, ты же знаешь. — В голосе его жестокость смешана с нежностью в равных пропорциях.

Молодому кечуа кажется: еще немного, самую малость — и он поймет, что происходит, до конца. Отсюда и до горизонта событий, самого дальнего. Космического. Он ждет, что Тата возмутится, разыграет недоумение, потребует объяснений, но она лишь смотрит на Морехода с вымученной улыбкой. Как будто понимает, о чем он. Как будто эти двое знакомы давным-давно. Всегда.

— Отогреть вздумал? Снегурочку мою… — склоняется над ними Инти с другой стороны.

— Все вокруг твое, — недобро улыбается бог нижнего мира, — на что ни глянь. И что ты с ним делаешь, скажи на милость? Сжигаешь на корню? За это тебя считают богом-покровителем жизни?

— Уж кто бы говорил, — вскидывает брови бог Солнца. — Записной добряк из самого сердца преисподней!

— Я. Никогда. Не. Притворялся. Добряком! — чеканит Супайпа. — А вот ты…

— Люди, — по-змеиному шипит Инти, — люди назвали меня подателем тепла и света. Если они слепы и не видят — я бог смерти, а не жизни…

— Она — увидела! — Мореход тычет пальцем в замершую — в ужасе? в предвкушении? — Тату. — Поняла, что не дождется смерти от меня и пришла к тебе. Так скажи ей в лицо, КТО ты!

— А ты знаешь, кто я? С чего ТЫ решил, будто знаешь все обо МНЕ?

Бог Солнца выпрямляется, скрещивая руки на груди, неожиданно высокий, хрупкий, с тонкой мальчишеской талией, до странности молодой — ни сутулой спины, ни мешков под глазами, ни залысин, которыми щеголял Эдемский. Лицо Инти, словно огромная свеча, озаряет все вокруг золотистым светом, мягким, уютным. Живым. Алый отсвет лавы, пробегающий по коже Морехода, рядом со свечением Инти как никогда наводит на мысли о преисподней. И не верится, что бог смерти здесь — не Супайпа, отнюдь не Супайпа.

Все-таки он не забрал девчонку, напоминает себе Дамело. Она рвалась в нижний мир, бросалась на дверь, стены царапала — а он не впустил. Зато бог Солнца распахнул врата и объятья, пламя разжег выше неба — лети ко мне, мотылек. Голодно ему. Давно без жертв.

Мореход хохочет, запрокинув голову и дергая кадыком. Будь он человеком, все бы сказали: сволочь. Жизнерадостная, обаятельная сволочь из тех, что заходят в чужую душу, как к себе домой, располагаются с удобством и остаются на годы: жрать и гадить. О богах подобных вещей не говорят, не смотрят с осуждением, ибо судьба у божеств такая — жить в душе человеческой.

Единственное, что люди себе в отношении богов позволяют — считать одних покровителями жизни, других — смерти. Даже понимая, что обе они — одно. Как огонь земной и небесный. Как Инти и Супайпа.

А эти двое уже лица сблизили, пригнувшись, ноздрями вздрагивают, глаза щурят, вот-вот сцепятся, точно псы.

— Не ссорьтесь, мальчики, было бы из-за чего. — Змеиная мать подходит и становится в ногах у Дамело, обозначив собой вершину треугольника.

Индеец помнит: Тласольтеотль высокой не назовешь, Супайпа одного с ним роста, Эдемский вообще на голову ниже Дамело — суетливый дохляк, в минуты гнева и паники тянущий шею и привстававший на цыпочки. Отчего сейчас ему кажется: три великана окружили троицу людей, позабывших про свары и разборки, жмущихся друг к другу в ужасе перед чуждой, опасной силой? Дамело и сам не замечает, как они с Диммило притягивают Тату к себе, втискивают между спинами и пытаются защитить — от кого? От сильного племени, которое, как исстари водится, отнимает у них, слабаков, самое ценное — женщин, землю, жизнь?

К счастью, извечным обидчикам нет до них никакого дела. Три божества, словно три головы дракона, гипнотизируют друг друга взглядом, пока люди внизу, будто овцы, сбиваются в кучу.

— Знаешь ведь, мне жертвы добровольные идут, — улыбается Инти. Почти нежно. Вот-вот по щеке Морехода погладит. — Не то что тебе.

— Мне тоже бывает, что добровольные. А к тебе и насильно приводили. — Ответная улыбка Супайпы, точно у адской гончей. Вот-вот в глотку вопьется.

— Эти двое пришли сами. Моя жертва, моя воля. — Ладонь Инти ложится на шею Диммило, большой палец поглаживает артерию, ходит кругами, словно сонный бугорок[101 - Сонный бугорок — передний выступ поперечного отростка шестого шейного позвонка. Именно к нему прижимают общую сонную артерию для временной остановки кровотечения — прим. авт.] нащупывает, хочет вжаться в него, остановить ток крови и добить, прикончить добычу.

Индеец может лишь беспомощно наблюдать, как Димми медленно, обморочно прикрывает глаза, обмякший, осоловелый, влюбленный, как баба. А баба, которую они сдуру приперлись спасать, смотрит на парочку бог-человек с понимающей, безразличной улыбочкой. Будто и не она только что изводила Димку, капая ядом на больное и всем заметное: снова ты, Димми, играешь в любовь с тем, кому только давай потрахушки без последствий. Снова надеешься на игры-прелюдии, на силу гребаных «не хочу-не дам-поумоляй-ка меня, детка», хотя подсознательно давно смирился с поражением. Диммило встает, вяло отталкивает руку Инти, бредет, точно во сне, цепляя плечами и бедрами колонны, лианы, золотых карликов со злыми личиками, открывает проход из храма Солнца в храм Луны — и словно падает туда. Навстречу Маме Килья, что ли?

От этой мысли Дамело вскакивает на ноги и бежит к Уака-де-ла-Луна, оскальзываясь на мху, за пару секунд оказывается у выхода из Уака-дель-Соль, стрелой пролетает коридор, похожий на лавовый туннель в скале, и все равно не успевает: распахнув створки, еще недавно бывшие дверью сортира, а теперь ставшие вратами храма, кечуа видит гаснущее сияние. И лунную дорожку на воде. И отрешенное Димкино лицо с закрытыми глазами — отражением в зеркале, под слоем въевшейся пыли.

Сука, отчетливо думает Дамело. Я тебя убью, сука ты эдакая, богиня ты Луны или чего еще, я убью вас всех, пусть чертов мир сгорит, как Димка.

— Не бойся, — открывает глаза Диммило, — со мной все в порядке.

— Мама Килья не приходила еще? — выдыхает индеец.

— И не придет, — рассеянно отвечает Димми. — Ее, похоже, игры в человечность не заводят. Инти она знает, как облупленного, и не строит никаких иллюзий на его счет. Представляешь, богиня лунных обманов — за честность брака!

Диммило хохочет — очень похоже на Морехода и совершенно не похоже на самого себя. На того Димми, которого Дамело знал всю жизнь. Что-то в этом парне есть чужое, нехорошее. Нечеловеческое.

— Мецтли? — осторожно спрашивает индеец, припоминая все известное ему о прекрасном лунном андрогине.

— Не совсем… — растерянно пожимает плечами Димми.

И падает навзничь, не сгибая ног, как падают загипнотизированные или убитые выстрелом в упор. Дамело едва успевает схватить в охапку тяжелое, сведенное судорогой тело. По ощущениям это — будто поймать на лету каменное ядро. Кечуа получает сокрушительный удар под дых, грудная клетка словно бы схлопывается, сплющивая сердце и легкие, устоять на ногах невозможно, и парни валятся на пол, в тончайшую пыль, мягкую, точно трясина.

— Ах ты ж мать твою… — только и успевает сказать Дамело, прежде чем их обоих то ли накрывает, то ли засасывает, то ли попросту вырубает.




Глава 10

Лиана духов


Мир полон холода, выстуженных комнат и прохладных отношений. Однажды тебе становится так зябко, что и выбирать недосуг, кем согреться. Вжимаешься в первое встреченное тобою тепло — или сам становишься холодом. Если не можешь вынести боль — будь ею, если не сумел пересилить страх — стань им, сроднись с холодом внутри и вокруг, раздай его другим. Мальчик, бывший жертвой, жертва, ставшая палачом, палач, превращенный в раба собственных страхов, раб, упивающийся своей жертвенностью — таков обычный путь белого, идущего к своим богам, богам-из-головы.

Боги-из-нутра честнее, жаднее и первого шага им достаточно. Они примут жертву, мальчик, только головой кивни. И не понадобится ждать, пока у души твоей истечет срок годности. Потому что неправильное хранение и неаккуратное обращение отражаются на всем, включая души и прочие нематериальные объекты.

Наверное, Димке надоело ждать, тошно стало и холодно, вот он и впустил в себя воплощение холода и страха — далекую, и в летние ночи леденящую сердце луну. А луна — она всегда немного женщина, даже когда бог ее — мужчина. Женщины знают чуть больше, чем считают нужным сказать. Или делают вид, что знают. Поэтому сейчас Диммило с видом «знаю кое-что, но тебе не скажу» обходит храм Луны. Свой храм? Зашибись.

— Зашибись, чувак, — роняет Дамело. — У тебя теперь есть храм.

— У меня? — поднимает бровь Димми. — Ладно. Пусть так.

Боится, понял кечуа. Пиздец, до чего страшно ему, рожденному человеком, ощущать неживое и вечное — по людским меркам вечное — как часть себя. Холодом палит изнутри сущность бога, настроенная на потребление и растрату, на пагубу и разрушение, уверенная: человек — дюжинная безделушка, полезная или никчемная, такая же легко заменимая, как любая вещь — вазочка, пепельница, барсетка.

Индейцу тоже страшно. Страшно утратить друга, получив взамен божью пепельницу, нечистую и использованную изнутри. Дамело так же не питает иллюзий в отношении золотого бога, лунного бога, бога нижнего мира и всех богов вообще: бережности в них ни на грош. Попользуются всласть и бросят в кучу хлама, осчастливленного ими ранее — лежи, вспоминай, как было здорово, когда ты еще был в фаворе.

По спине, по плечу пробежались осторожные коготки: Амару. Как всегда, подкрался тихой сапой и устроился на шее, точно кот.

— Ой! Это кто? — изумляется Диммило, пялясь на бессменного спутника Дамело, покровителя рода.

Приехали. Теперь еще и Димка прозрел.

— Дракон Пихто! — выпаливает сын Радуги. — Уж ты-то должен меня узнать, мой лунный друг.

— Я… узнаю… — смешался Диммило. — Посредник? Ты водил ко мне шаманов.

— Кого я только к тебе не водил, — ворчливо заявляет Амару. — Шаманов, пророков и просто сумасшедших. В полнолуние, когда твоя рожа округлялась на небесах, они к тебе толпами таскались.

— Да, это было забавно, — смеется Димми и осторожно, кончиками пальцев касается драконьих рогов. — Только мне ты являлся смерчем от земли до неба. А здесь такой… компактный!

Сын Радуги обиженно сопит: мелочью назвали! Уязвили в самое драконье эго! Впрочем, быстро отходит и принимается едва слышно урчать под рукой Мецтли. Или Диммило? Индеец предпочитает не задумываться, кто перед ним.

Иначе и спятить недолго, прийти к старому другу в полнолуние и остаться навек в тонком мире, распадающемся на яркие видения при столкновении с реальностью, почти такой же, какой ее видят другие. Почти. Но не совсем.

Отнекивайся не отнекивайся, а через лицевое плетение вовсю проступает изнанка, через будничный пейзаж — кружево вселенских связей. Но главное, через окно, замаскированное под зеркало, проступает чужой силуэт. Вот и здесь, в Уака-де-ла-Луна, из уцелевшего зеркала глядит на молодого кечуа посторонний мужик с Димкиным лицом. Как будто у Димми на тридцатом году жизни объявился близнец, выросший в другой семье, в другой стране, в другой вселенной — опасный чужак со знакомым обликом. Пускай посторонние путают этих двоих, близкие никогда не примут одного за другого.

Дамело не робкого десятка, но вчуже смотреть на «близнеца» боязно. Димка, его Димка другой: искренний, открытый, простоватый и влюбчивый. Димкины шуточки, Димкина заботливость могут раздражать, но никогда не вызывают опаски. Больно видеть, как во взгляде Диммило проступает стылая жуть, та самая, что плещется в глазах богов, а из людей свойственна разве что киллерам да мафиози, ушедшим в политику.

Сапа Инка пропускает момент, когда оригинал и зеркальный двойник расходятся в действиях. Руки настоящий и зеркальный Диммило мыли одинаково — словно два хирурга, поднимая кисти вверх, чтобы вода стекала с локтя. И широкую спину в рубашке излюбленной Димкиной расцветки показали оба. Вот только потом оригинал принялся заигрывать с Амару (тоже зверушку ручную нашел!), а ставший вдруг самостоятельным двойник каким-то порнушным жестом сбросил с плеч зелено-розовую, изрядно помятую рубашку, выгнулся, закинув руки за голову — женственно-гибкий, текучий, будто терминатор из жидкого металла. Под левой лопаткой зеркального Диммило, там, где сердце, вспыхнул серебристый узор, усиливая сходство с Т-1000,[102 - Т-1000 — во время событий второго фильма «Терминатор 2: Судный день» самая последняя модель терминатора, созданная Скайнетом из жидкометаллического сплава — прим. авт.] залил полтела, пылая под кожей и Млечным путем проступая сквозь поры. Точно внутри Димкиного тела росла и ширилась пустота, наполненная светом, ледяным и едким, и под ее натиском плоть истончалась, готовая вот-вот прорваться, словно оболочка мыльного пузыря. Отражение Диммило через плечо оглянулось на кечуа, тот ловил взгляд лунного андрогина, боясь моргнуть, время текло и закручивалось воронками. Дамело тонул в воспоминаниях — давних, полузабытых.

Димми всегда был мастером устроить драму, новую и интересную. На ровном месте, буквально из ничего. Когда-то индейцу казалось: драма — релаксант-заменитель любви, вроде газового камина, горящего ровным синеватым пламенем между красиво разложенных голышей. Да, никаких тебе танцев саламандр по трещащим поленьям, никакого смолистого запаха, никаких огненных рубинов, укрытых пеплом, будто мехом. И все-таки тепло. Тепло — важнее, особенно когда продирает сквозняком по спине, леденеют и поджимаются пальцы на ногах, а пол обжигает холодом. Согреешься и фальшивым камином, и плебейской батареей, и стопариком дешевой водки — до капризов ли тут?

Так оно все и шло: заменители того, что Диммило хотел больше всего на свете — получше, похуже, теплее, холодней, горчащие на языке и в душе, неотличимые друг от друга уже на расстоянии нескольких месяцев или даже недель. Череда попыток заполнить пустоту.

Это могло продлиться целую жизнь, кабы не золотой бог. Никакой земной мозгоправ не сумел бы вырвать Дамело из сердца, в котором тот обосновался как лучший друг, недостижимая мечта и идеал мужчины. Инти, пренебрегая окольными путями и утешающей говорильней, запустил божественную длань в мозг Димми и потушил чадящую лампадку, светлый образ, изводивший Диммило столько лет. Слишком долго, слишком больно, разрастаясь, будто чертов Иггдрасиль. Когда в тебе, разрывая камеры сердца, растет беспощадная, неумолимая любовь — чем не пожертвуешь, лишь бы избавиться?

Хорошо, сказал золотой бог, словно на ухо прошептал, если ты об этом просишь, я дам тебе это. Пусть и не задаром. Знаешь, мальчик, а ведь кровавая жертва и поныне лучшая ставка из всех. Сюрприз! Теперь твоя очередь — давай, удиви меня, мальчик.

И тогда Димми встал и вошел в солнце.

Зря Дамело боялся — а может, надеялся — что это конец. Людям свойственно путать конец с началом, потому что они боятся начал. Вот и сейчас новый, незнакомый Димми демонстрировал индейцу: смотри, я начинаюсь. Пустота, оставленная любовью к тебе, моим личным мировым древом, наполнилась светом. Чужим, отраженным, я еще слишком человек, чтобы дарить свет, выгорая, но вот она, игра бликов на коже, вот Млечный путь, которым я пройду, не пытайся меня остановить. Спи, герой, игра твоя проиграна, боги крапят тузы. Не печалься, проигрыш твой — начало продуманной партии, в которой ты главная ставка, а вовсе не игрок.

Отражение протягивает Сапа Инке открытую, безоружную ладонь, прикладывая ее к стеклу со стороны зазеркалья. Инстинкты индейца хором вопят: опасность! Перебарывая страх, Дамело касается зеркала — едва-едва, самыми кончиками пальцев, ожидая удара током, жара, холода, ядовитого укуса — всего разом. Но вместо боли накатывает сонливость, впервые за время пребывания в храме-бывшем боулинге молодому кечуа становится все равно, каких еще казней-пыток напридумывали боги, вскрывая, точно скальпелем, людские желания и страхи. Дамело просто хочет спать, сон тащит его за собой в воронку, полную чернильно-густой тьмы, качает на волнах, омаривает видениями. Тело безвольно оседает в пыль — индеец еще помнит, какая она мягкая, вековая пыль храма Луны.

Мецтли сажает Амару себе на руку, будто ловчего сокола, нагибается над Дамело и осторожно убирает с его лица прядь всклокоченных, спутанных волос. Сапа Инка не чувствует и не реагирует. Он спит и видит сны, навеянные луной.

* * *


Мужчина всегда бывает обескуражен, обнаружив: он нужен кому-то более, чем на минутку перепихнуться. Таков он, странный контраст мужской самонадеянности и самоуничижения. Поэтому индеец не знает, как быть, ощущая в себе чужую ревность. Он не знает, кому это чувство принадлежит — Димми, Маркизе, Сталкеру, прочим, безымянным и позабытым, тем, кому хотелось кричать, когда рука Дамело обнимала чужую шею, обвивала чужую талию, касалась не их — чужого. Всякий раз, когда Сапа Инка и его новая добыча выходили из чилаута, сытые, натрахавшиеся, это кого-то убивало. Но индеец никогда не замечал, как кто-то рядом погибает от ревности.

Дамело не понимал, что носит ЭТО с собой. Не ведал, что ревность окутывает его, словно запах греха в чистом виде. Ему казалось, довольно дать понять: продолжения не будет, детка! — и все детки будут знать, на что им рассчитывать. Индеец надеялся: повторив истину ироничным тоном, он тем самым обезвредит ее. Фантазер и глупец.

А теперь он смотрит на себя глазами… собственного зеркального двойника. Того самого, которым Дамело не был и быть не хотел, однако в глубине чужих глаз царил именно этот, плохой парень. Палач для всех имевших неосторожность поверить: с другими ты плохой, но со мной — о, со мной ты будешь очень хорошим!

— Вы сами виноваты, — бормочет индеец, не желая впускать в сознание мозгового слизня вины, новейшую модель эдемского змея. — Я предупреждал вас. И ничего вам не обещал.

Дамело поднимает глаза и натыкается на собственное отражение, которое возвращает ему ненавидящий взгляд. Стоящий рядом Диммило, вернее, его зазеркальный близнец, лунный бог, свободный от любви и ревности, успокоительно похлопывает индейца по спине:

— Не спорь с бесами.

Бесы? — изумляется Дамело. Люди, с которыми я жил, ел, спал (ну, фигурально выражаясь) — бесы? Может, и мать моя, и мой отец — тоже бесы?

— И посильнее прочих. Раны, нанесенные родителями, не в силах вылечить ни время, ни опыт, — усмехается Мецтли. — Ты внутри себя, красавчик. Здесь все, кто может ранить — бесы, даже если вовне они твои родичи, друзья, возлюбленные…

— Я не хочу здесь находиться, — со всей твердостью, на какую способен, произносит индеец. — Мне нужно выбраться отсюда.

— Никто не хочет, — философски замечает лунный бог, с каждой секундой все меньше и меньше похожий на Диммило. — Все мечтают выбраться отсюда с момента, как попадают в наши края.

— В ваши края? — севшим голосом спрашивает Дамело. — Ты же сказал, я у себя внутри?

— Ты что думал, — играет бровями лунный бог, — здесь твоя территория? Только потому, что она расположена в твоей башке? Нет, дорогуша, здесь не твоя земля. Более того, для тебя она — терра инкогнита.

— Что мне сделать, чтобы выйти? — ровно и монотонно повторяет индеец.

Нельзя срываться, нельзя поддаваться на подначки богов, нельзя втягиваться в божественные разборки, в твоей башке они происходят или в чьей-либо еще.

— Пройди пару левелов, — пожимает плечами Мецтли. — Удиви нас. Не только кровь, но и что-то новое, чего мы, боги, еще не видели — хорошая плата. Впрочем, мое мнение разделяют не все.

Только сейчас Дамело замечает: лунный андрогин не просто беседует с пленником — ловко жонглируя словами, Мецтли отрывает индейца от зеркала. Вряд ли Сапа Инка оторвался бы от него по собственной воле. Лунный хитрец прекращает дуэль взглядов того-Дамело-который-хороший-друг и того-который-плохой-парень, уничтожая плетущуюся бесовскую паутину, разорвать которую человеку не под силу. Ну а Диммило попросту смахивает ее ладонью, берет друга — нет, не друга, конечно нет, пора забыть о дружбе, ее у Дамело и с реальным Димми не было, незачем и притворяться — и ведет за собой. Позади остается темный Сапа Инка, буравящий взглядом спину индейца, и верный Диммило, глядящий на Дамело с таким доверием, что это больше похоже на смирение.

И с каждым шагом вглубь Уака-де-ла-Луна сумерки гуще, пьянее, остро пахнет корой, будто тонешь в айяуаске,[103 - Айяуаска («лиана духов», «лиана мертвых») — напиток, оказывающий психоактивный эффект. Местные жители бассейна Амазонки изготавливают айяуаску из лианы Banisteriopsis caapi, служащей основным компонентом этого напитка — прим. авт.] втягивая в себя горькую, непроглядную, пророческую муть… Мецтли, не замедляя шага, сдирает полоску коры с лианы, свисающей с дерева. Дамело и не заметил, как вокруг них воздвиглась сельва, никогда не виданная Последним Инкой — влажная, красноземная, пружинящая под ногами, точно болото. Лунный бог останавливается, не оборачиваясь на спутника, уверенный, что никуда-то ты, индеец, не денешься, и тщательно, аккуратно скручивает сигару из тонкого, как бумага, листа коры, посыпает самокрутку табаком, вынимая его из кармана, проводит языком по краю, катает в ладонях, сооружая изрядных размеров бурую торпеду — и все это время темнеет, темнеет лицом, стареет на глазах, становясь похожим на обычного айяуаскеро,[104 - Айяуаскеро в сельве называют шаманов, использующих айяуаску для сеансов лечения и просветления — прим. авт.] каких на берегах Амазонки множество. Вот только Дамело ни одного не видел, он знать не знает облика айяуаскеро — и все-таки узнает его.

Потом бог Луны закуривает и вовсе утрачивает сходство с Диммило, который не курит, а тем более самокрутки из коры, способные выесть глаза и легкие даже на расстоянии.

Однако благодаря вонючей сигаре индеец находит в себе силы отойти подальше. Он не собака, чтобы таскать его на коротком поводке. Во всяком случае, кечуа надеется никогда не стать божьей — или адской — гончей, как оно случилось с Маркизой и Сталкером. Дамело еще способен на неповиновение. Например, бросив вороватый взгляд в сторону Мецтли, содрать кусочек коры с лианы мертвых, попробовать ее разгрызть и получить подзатыльник, от которого комок ядовитой жвачки пулей вылетает в непроглядную мглу.

— На! — Лунный бог сует в руку индейцу стаканчик с айяуаской и пока тот пьет, вернее, заливает в себя отвратительное на вкус пойло, поглаживает молодого кечуа по голове — то ли как ребенка, то ли как собаку.

Дамело уже все равно. Он знает, кто рядом с ним. Это не Диммило, и не тень Диммило, и не один из богов инкского народа, богов знакомых и… добрых. Добрых, несмотря на равнодушие к людским судьбам, на кровавые праздники, на взгляд поверх голов всех, ныне живущих — вдаль, в немыслимую даль, в космос. Мецтли один из богов мешика, жестоких соседей, которые поклоняются мрачным божествам. Взор ацтекских teteoh[105 - Боги (науатль).] вечно устремлен на склоненные головы рабов, на их разверстые грудные клетки. Боги мешика радуются умело вырванным сердцам, им нравится видеть обрывки вен и лоскуты аорты там, где только что билось средоточие жизни. Они пьют неостывшую кровь с жадностью летучих мышей-кровососов. Боги-вампиры, вот что они такое.

От этой мысли Дамело захлебывается и фонтан брызг орошает мхи и папоротники, кусты и деревья. Это длится, кажется, целую вечность, как будто из глотки индейца извергается гейзер айяуаски, который к тому же пытается унести с собой все внутренности Дамело, все его мысли и воспоминания, все прошлое и будущее. Наверное, ради него, ради заветного очищения и ездят легковерные белые на берега Амазонки, ищут шаманов-айяуаскеро, пьют приготовленную ими дрянь и валяются потом в отрубе на земляных полах, с ведрами под боком.

Сапа Инку затягивало истерикой, кружило голову, несло на гребне. Пока индеец не обнаружил себя лежащим ничком на… на ком-то. Трахались они молча, лицом к лицу, не видя друг друга, жарко выдыхая в темноту, пропитанную запахом гнили. Было так, как нравилось Дамело, когда все время мира сходится в несколько минут напряжения, и восторга, и похоти, и нежности. А за пределами этих минут и нет ничего, потому что всё здесь и сейчас, потом будет только усталость и, может, толика благодарности, а может, толика отвращения. Как только ты замрешь, выгнувшись, будто прошило навылет, и крупно дрожа, выплеснешься в дрожащую глубь — станет темно, еще темнее, чем сейчас. И скверная горечь в пересохшей глотке, точно сигнал: ничего больше не будет, не надейся. А потом только и останется, что руку тянуть и тащить к себе вывернутые, комом брошенные штаны. Почти не слушая того, что тебе скажут в спину, наверняка язвительное, но ни черта не важное уже.

Дамело приподнимается на руках, отталкивается от мшистого ковра — и вдруг, прорвав его, падает плашмя, неловко охнув и стараясь не придавить партнершу. Но под ним пусто, он лежит на грязной земле, один, смущенный, словно подросток, проснувшийся после мокрого сна. Все ясно. Проклятое шаманское снадобье, выворачивающее тебя наизнанку, точно сброшенные в спешке штаны.

Ничего-то у тебя нет за душой, Последний Инка, кроме сотен анонимных трахов, оставляющих после себя неловкость и пустоту. Весь объем твоей души заполнен пустотой и неловкостью, да желанием сбежать.

Кое-как поднявшись на колени и отдышавшись, индеец заявляет:

— Зато я любил красивых девушек. Уйму красивых девушек! — Он пытается шутить, из последних сил пытается. — И все друзья мне завидовали.

— Хорошо иметь друзей, у которых низкие моральные нормы, — хрипловатый голос во тьме вмиг разъясняет мальчишке, до чего ж он смешон. А его попытка прикрыться чужим восхищением — жалкая, безрезультатная.

Дамело удивлен: лунный бог, которому принадлежит вечерняя пора лжи и морок ночи, его не защищает, не закрывает своей серебряной броней. Всю жизнь молодой кечуа пользовался тем, что любовь ночное животное. Ему нравились клубы, где царила вечная ночь, вечерние смены — как часто они заканчивались охотой на теплое, податливое женское тело, тающее в сумерках! При свете луны все представлялось таким правильным, таким неизбежным, будто разум твой вошел в фазу затмения, а тело знает и помнит лишь свою жажду, подобную той, что иссушает вампира.

Потому-то индеец и не любил утро, убийцу волшебства. При свете утра ночные тайны, вскрытые солнечным скальпелем, грязнее грязи. От них хотелось отмыться снаружи и внутри — до самого дна души и даже глубже.

А может, Сапа Инка стыдился себя перед лицом Инти, своего прародителя и самого строгого судьи? Знал, что творит недостойное и стремился спрятаться под покров Мамы Килья, хранительницы всех тайн и заступницы всех влюбленных? Вот только влюбленным-то он и не был, ни разу не был. Значит, перед лицом лунных богов он тоже нечист и виновен.

Пришла пора отмыться.

Чистый будешь, ехидно говорит себе Дамело. Чистый до скрипа. Или проснешься мертвым. Но и свободным от ревности, которая годами не отпускала, держала цепко, искала бреши, требовала ответа. От ревности, на мысли о которой навел тебя лунный айяуаскеро, аккурат перед тем, как поднести чарку и отворить в твоем мозгу все дверцы, открыть шлюзы, выплеснуть отстойники.

Индеец бредет сквозь ядовитую, парную мглу, кожа зудит, стянутая подсыхающей грязевой коркой. Пускай его далекие предки мылись глиной, сидели, обмазавшись ею, словно рыба, приготовленная для запекания на углях, раскрашивали себя глиной для праздников и охот, разгуливать в этой косметической маске оказалось неприятно. Одно хорошо — в глиняных доспехах Дамело не чувствует себя голым. А ведь на нем нет ничего, кроме набедренной повязки — древней, нелепой, пропущенной между ног и свисающей внизу живота дурацким передничком. Индеец не заметил, как и когда лишился нормальной современной одежды, которая, конечно, не годилась для прогулок по дождевым лесам, но худо ли бедно спасала от комариных укусов, могущих наградить малярией, от насекомого-винта, откладывающего яйца в человеческой коже, от ядовитых древолазов, прикосновение которых заставляет сбоить сердце. От самого сердца леса, щедрого на смертельные дары. Но, по крайней мере, он одет не как жертва — ни драгоценностей, ни вышитой рубахи. Спасибо богам за их малые милости.

В раздумьях о том, на что в глазах айяуаскеро намекает одинокая прогулка по амазонской сельве, кечуа выходит на берег — и нелепая шуточка «проснешься мертвым» вдруг обретает второй смысл. Из-под ног Дамело тропинка ведет на уютный плес — хоженая, удобная тропа, всем своим видом говорящая: здесь нет ни пираний, ни кайманов, здесь берут воду, полощут белье, купаются, эти воды безопасны для человека, ты можешь спуститься к реке и отмыться от грязи, путник. А над рекою — мост, подозрительно похожий на тот, по которому души умерших уходят в страну немых. Узкий, непрочный, устрашающе старый, он свисает с кручи — и никаких тебе псов-проводников, полагающихся тем, кто праведно прожил жизнь. Видать, ты не из праведников, Последний Инка.

Но сейчас у тебя есть шанс смыть свои грехи в проточной воде и ступить на мост легким, чистым, практически совершенным. Или отправляться в нижний мир как есть, в броне из грязи физической и душевной.

Индеец не знает, что выбрать. Стоит и пялится на золотой остроносый месяц, завороженный и очарованный им, лишенный воли, как все ночные твари.

Все, кроме одной.

Амару выходит из леса и вступает на мост с такой уверенностью, будто по-прежнему весит не больше морской свинки. Однако в зазеркальном мире сын Радуги — действительно дракон, а не та ящерица, которую Дамело всю жизнь таскает на плече, точно ручную игуану. Кечуа вздрагивает, наблюдая за первыми шагами своего извечного спутника — помощника? проводника? стража? Он никогда не знал. Или не задумывался. А сейчас, когда Амару балансирует над кебрадой, пусть не бездонной, но очень, очень глубокой, думать об этом и вовсе глупо.

Впрочем, то, что делает Дамело, еще глупей: вместо того, чтобы дождаться, пока его дракон перейдет на ту сторону и лишь потом ступить на мост, проверенный сыном Радуги, Сапа Инка кидается следом. Ну вот, спрашивается, на черта было увеличивать нагрузку на переправу, которой на вид лет сто, а на ощупь вся тысяча? Только нагнав своего дракона и с трудом удерживаясь от желания вцепиться ему в хвост, Дамело понимает, насколько был неправ. И насколько циничное ожидание — перейдет или не перейдет чешуйчатая громадина на ту сторону — было разумней благородного порыва — стать рядом и будь что будет!

К тому же индеец с середины моста видит, что будет. На той стороне со скучающим видом их поджидает Мецтли, обликом своим напоминающий одновременно и Христа, и гламурного вампира. Христос-вампир, дитя лунного морока.

Амару ведет своего хозяина — да нет, какой он, Дамело, хозяин сыну Радуги! — скорее уж мудрый дракон ведет неразумного воспитанника прямо в руки темного бога.

— Чтоб твой скелет достался китайцам! — скрипит зубами индеец. — Чтоб они стерли твои кости в порошок и продали по четырнадцать юаней килограмм…

Сын Радуги оборачивается через плечо, раскачивая и без того шаткую опору, узкий, в локоть (но все-таки не в волос) шириной мост, по которому еще не поздно рвануть обратно, спрятаться в лесу, слиться с его бессонной, звериной жутью — и не выходить никогда. Чтобы даже издали не видеть ни рек, ни мостов, ни границ верхних миров, на которых ждут тебя бывшие друзья и близкие, ставшие бесами зазеркалья.

Дамело отвлекся, разглядывая лицо Димми, знакомое до последней черточки — и вместе с тем неузнаваемое. Ни разу в жизни своей он не видел, чтобы Димкино лицо превращалось в презрительную маску. Печаль, забота, гнев, обида, даже ненависть — всякое бывало. Но презирать Диммило не умел, это мешало ему в работе, от которой добрый человек вскорости выгорал бесследно, словно растопка для камина. И все-таки Димми не умел поднять между собой и чужим несчастьем пуленепробиваемое, тонированное стекло, через которое не достучаться, не докричаться, не дотянуться. Может, и хотел, но не смог, ни разу за все время их дружбы. Зато теперь он стоит в нескольких шагах от индейца, усовершенствованный, бронированный сукин сын, с холодным интересом наблюдая за тем, как человек и дракон болтаются над ущельем, приставным шагом продвигаясь по разрозненным доскам моста.

Или это не доски? Под босой ногой подозрительно кругло и скользко, как если бы древняя переправа оказалась выложена из древесной заболони[106 - Заболонь, она же подкорье — наружные молодые слои древесины стволов, ветвей и корней, примыкающие к ядру. Заболонь имеет более светлую окраску, меньшую прочность, содержит больше воды — прим. авт.] — свежей, еще не просохшей от сока…

— Господи, мать твою, боже… — шепчет Дамело, понимая, ЧЕМ выложен мост из нижнего мира в верхний. — Это же кости! Человеческие кости, да?

Он сам не знает, у кого спрашивает — у себя, у Амару или у луноликого ублюдка на той стороне. А сын Радуги внезапно опускает голову и ловко перекусывает веревки, держащие мост — сперва нижние, на которых лежат, сияя в лунном свете, ряды выбеленных временем костей, а потом и верхние веревки-перила, за которые индеец цепляется в последней надежде спастись. Нет, надежда на сооружение из лианы духов и человечьих останков — не последняя. Последней, на самом-то деле, была надежда на верность семейного, блядь, любимца, стража, блядь, царей. Из-за которого последний Сапа Инка оказался в положении марионетки, подвешенной на ниточке над непроглядной тьмой кебрады. Благодаря кому он раскачивается на высоте десятиэтажного дома и любуется дорожкой бликов на черной воде. А предавший его хранитель семейной удачи нарезает круги в воздухе, подбираясь все ближе и явно собираясь сбросить бывшего подопечного в воду… Да какого черта!

Дамело отпускает руки, до крови ссаженные о грубое плетение. Все равно падение в реку — лишь вопрос времени. И этот вопрос можно считать решенным. Индеец старается вытянуться в струнку еще в воздухе, спасти живот, голову и шею, если река окажется мелкой, а при его везении, можете не сомневаться, так и будет! Через пару секунд он будет окончательно и бесповоротно мертв, мешок с развороченными костями и лопнувшей от удара селезенкой. Однако вода словно расступается, принимая тело Сапа Инки в себя, обволакивает прохладным коконом, гладит заскорузлую от грязи кожу, смывая напластования глины, боль и страх, обреченность и дурные предчувствия.

Верь мне, гудит река, верь мне, я надежней любого моста из дурмана и мертвечины, я приведу тебя туда, куда тебе действительно нужно, а не туда, куда тебя увлекут шалопаи, возомнившие себя богами. Просто слушай себя и слушайся меня — и верь нам обоим. Тебе пора научиться верить, мальчик. И ты больше не будешь один, никогда не будешь один. Ты же хочешь этого. На самом деле только этого ты и хочешь.

Не хочу! — точно отталкиваясь от поверхности воды, Дамело плывет к берегу, сбиваясь с брасса на баттерфляй и снова на брасс, мечтая оказаться подальше от влажного, манящего шепота, затягивающего в иззелена-черный омут. Но берег, такой близкий на первый взгляд, не приближается ни на метр, сколько ни лупи руками водную гладь, сколько ни отталкивай ее от себя, повторяя про себя в бешеном, пульсирующем ритме: не-хо-чу-не-хо-чу-не-хо-чу. Из глубины шорохом песка, тяжким колыханием гниющих на дне стволов доносится ответное: хо-о-о-о-очеш-ш-ш-шь, хо-о-о-о-очеш-ш-ш-шь…

И даже чистая, проточная, неторопливая вода держит крепче трясины, не выпускает, пеленает, словно капризного младенца. Индейцу кажется, будто он вспоминает себя, Сапа Инку, в младенчестве, отстоящем от него на сотни и сотни лет, на тысячи и тысячи километров: каждое утро перед тем, как запеленать, его купали в росе, омывали студеной водой, чтобы рос сильным, привычным к холоду — и стал хорошим правителем. Правитель не должен быть неженкой и любить тепло. Правитель с детства должен познать несвободу, поэтому руки его остаются стянуты покрывалами день за днем, месяц за месяцем, копя силу и ярость, достойную воина. Сверху его, сосунка, удерживает сеть, точно он рыба, пойманная вершей, а не любимый сын доброй матери. Он не знает тепла материнских рук, никогда не сидел на круглых женских коленях, не играл прядями черных как смоль волос — только лежал спеленутый и неподвижный, словно маленький покойник, вбирая в себя страшный окружающий мир и готовясь сразиться с ним лицом к лицу.

Что ж, сражение кечуа проиграл, холодная вода побеждает его, уносит вдаль от берега, руки у Дамело дрожат, не в силах сделать ни взмаха, видно, он все-таки вырос слаборуким… Индеец почти смиряется с тем, что так и сгинет в реке, не желающей его отпускать, нет в нем больше ни страха смерти, ни трепета перед волей богов и духов, ибо вот оно — отчаяние. А когда уже и на выдох «пусти-и-и-и» сил не остается, что-то гладкое, упругое, точно кожура плода, и одновременно каменно-жесткое ударяет его по животу и груди, выбивая воздух из легких, поднимая над водой на гребне невысокой волны. Дамело вслепую хватается за нежданное, неведомое спасение, пальцы скользят, срываются, но под колени твердо упирается узкий скругленный край, подвижный, будто плавники дельфина.

Это и есть дельфин. Амазонская иния, розовокожий уродливый зверь, о котором ходит столько небылиц. В сказках слепой речной пловец предстает то колдуньей, то ловеласом, соблазняет и губит всех, кому мало показалось обычных людей и угораздило влюбиться в дельфина. Но индейца иния спасает. Вышвыривает на мелководье, крепко наподдав Дамело под задницу лобастой башкой, гидроциклом разворачивается, не снижая скорости, и скрывается в воде. Индеец провожает взглядом живую торпеду, валяясь без сил на речной отмели. И сразу косым золотистым лучом простреливает кроны деревьев на другой стороне — рассвет. Власть луны истончается, редеет, а Дамело… просыпается.

И первое, что слышит — голос Диммило, совершенно такой же, как прежде, в невозвратные времена, когда никакого Мецтли в Димкиной душе и не ночевало:

— Ну чувак, перепугал! Давай, приходи в себя, давай.

Индеец разглядывает склонившуюся над ним компанию, ба, знакомые все лица, и о каждом лице он знает больше, чем хотелось бы. Кто-то сует ему в руку пивной бокал, однако, судя по отсутствию пены, там плещется отнюдь не пиво, а кое-что покрепче. На вкус не айяуаска — и то слава богу. Хотя привкус древесный, смоляной, горький, словно тоска молодого кечуа от мысли: до противоположного берега он таки добрался — потеряв все, что имел, и всех, кому верил.




Глава 11

In nomine matris


Дамело переполняла благодарность, а еще — алкоголь. Держать язык за зубами в таком состоянии трудно, почти невозможно, но индеец крепился — он же индеец. К тому же возвращение из мира снов оказалось не столько спасением, сколько разновидностью катастрофы: в знакомую ему реальность Дамело вернуться не смог, а в той, в которую его вернули, оставаться не хотелось.

Предложили поучиться доверию — и вернули к тем, кому он больше не мог доверять. Искушали слепотой и неведением, намекали: заплати за прекрасную иллюзию — и возвращенный тебе мир будет безмолвствовать, ни единой грязной тайны не раскроет. Диммило останется тебе добрым другом, Амару — верным защитником, Тата — невестой твоего босса, а босс — полнейшим ничтожеством, к которому ты давно привык. Ну а три бабы, сидящие поодаль с ехидным видом, останутся просто лисами, которым зелен виноград, оттого они и капают ядом, понимая: ты им никогда не достанешься.

Ты, ночная тварь, выбранная богами Солнца и Луны как запретный плод, как пробный камень для белых, чья жажда жизни слишком велика, чтобы ее могли утолить боги-из-головы. Для безумцев, готовых перейти в руки богов-из-нутра. В погоне за тобой, индеец, будто за электрическим зайцем, они заплатят свою цену и еще в долгах увязнут — в вечных, неоплатных долгах. А все потому, что их поманили властью над тобой, пообещали им тебя, всего, без остатка. Однако белым всё мало, мало, мало, они хотят больше власти, хотят тебя не в игрушки, не в наложники, а в любовники — чуешь разницу? Они хотят не покорности, но ответной жажды, сильнее, чем их собственная. И когда ты отдаешься им, а после отворачиваешься, откликаясь на новый зов, когда тебя глухими тропами уводят духи леса, белым хочется мстить, хочется затопить твою внутреннюю сельву высокой, жестокой водой, до самых крон затопить, чтобы розовые дельфины плавали среди ветвей.

Кстати, ты узнал, кто был твой спаситель? Или предпочитаешь не знать — ведь за такое благодарить положено, долги положено платить, а в некоторых краях жизнь спасенного принадлежит спасителю. Ты готов принадлежать кому-либо, индеец? Из чистой, словно горный хрусталь, признательности?

Не готов. И никогда не буду готов, отвечает самому себе Дамело. А к чему готов? Покинуть наконец бывший боулинг «Храм Солнца», вышибить дно и выйти вон, оказаться за пределами двух уака, связанных воедино, точно звезда с черной дырой, планомерно пожирающей и звезду, и все, что вращается вокруг нее. Довольно с него богов — отпускающих шуточки, дерущихся между собой, подглядывающих в чужие карты, мухлюющих богов. Довольно белых людей, отдающих себя божественной воле с тем же самозабвением, с каким недавно они отрицали существование богов. Похоже, он, кечуа, единственный, кто способен сохранить разум в присутствии трех божеств любви и смерти. Его не тянет ни принести себя в жертву, ни покончить с собой, ни лечь под кого-то из этой троицы, вышедшей прямиком из ада. Ну, может, не из ада, но из той части вселенной, в которой люди не более чем пища. Эти сущности не разделяют пищу для ума и пищу для тела, когда они голодны, а голодны они всегда. И если встают из-за стола, насытившись людским отчаянием до отвала, то можете быть уверены — хозяев за угощение не благодарят.

Однако прежде чем съесть добычу, надо ее поймать. Кого-то ловить проще, кого-то сложней, а кто-то божественного охотника до зари поводить может, все кочки его боками пересчитать, гоняй такого хоть в одиночку, хоть со сворой. И он, последний Сапа Инка, после возвращения из лунного зазеркалья вполне готов попробовать себя на роль хитрой, злопамятной добычи. У него отобрали всё: любовниц, друзей, хранителей удачи, веру — а он еще жив. И выживет, несмотря ни на что. Перейдет по волосяному мосту на другую сторону реки, но останется собой.

А для начала попытается покинуть чертов боулинг. Оставить за спиной все, что защищал, за что был готов умереть. Вот теперь действительно — всё. Некого беречь, некого спасать, некому доверять. И сопротивляться воле богов бесполезно. Кто-кто, а Дамело знает: нет ничего безнадежней и бесконечней партизанской войны. Он не станет в нее ввязываться. Он просто сбежит, переедет в другую страну — может быть, буквально. Есть надежда, что Трехголовый в образах Инти, Тласольтеотль и Супайпы оккупировал не всю планету.

Индеец помимо воли припоминает, как вслушивался в каждое слово дракона, как перебирал сны с участием Трехголового, будто драгоценные четки… Эх, знать бы теперь, что именно молодой кечуа искал в изречениях беспощадной чешуйчатой твари, разрываемой противоречиями между собой, собой и собой, между тремя сущностями, не готовыми согласиться друг с другом ни в большом, ни в малом.

Супайпа.

Инти.

Тласольтеотль.

Каждый предлагал свое — равенство, покровительство, наслаждение. А взамен… Поди пойми, чего они хотели взамен, глядя в глаза человеку — то надменно, то ищуще.

— Я не знаю, какого хрена вам от меня надо, — рычит Дамело. — Но вам придется взять это силой. А я, мать вашу, больше ни одному из вас подыгрывать не стану!

Он слышит их общий ответ, произнесенный драконьим голосом, холодным, жестким, самодовольным, слышит в собственной голове:

— Я у тебя ничего силой отнимать не собираюсь. Ты всё предложишь сам, как делал это всегда. Ты меня умолять будешь, чтобы я принял твою плату, твою жертву — как все вы, люди. Иди, мальчик, иди. Ищи себя. Возвращайся, когда отыщешь.

Индеец старается не злиться на излюбленное богово обращение — «мальчик». Что ж, проживи Дамело хоть два человеческих века, для духов он по-прежнему останется ребенком, но почему, почему сквозит в этом слове нечто другое — не «дурачок», не «несмышленыш», а «младшая прислуга», «мальчик на побегушках»? И еще странней обида, навалившаяся на Сапа Инку, верного слугу богов, для того и рожденного на свет, чтобы служить им, лжецам, насмешникам, самодурам. Хозяевам.

В отместку кечуа решается на то, чем могут забавляться белые невежды, но не потомок Манко Капака — на словесную перепалку с божеством. Он представляет себе Трехголового и упрямо возражает голосу, толкающему его в спину — ну иди, иди, раз собрался:

— Ты не он.

— Хрена с два я не он! — грохочет тот, кто говорил с Дамело от имени богов — и по периметру холла жалящим роем осколков разлетаются оконные стекла, взрываются лампы, осыпаются зеркала. В опустевшие проемы врываются огненные языки, точно за каждым окном засело по разъяренному дракону. Индеец, закрывая лицо полой куртки, бежит сквозь разверзшуюся геенну, не зная, молиться ему о спасении или уйти по-английски, не тревожа своих оскорбленных богов ни молитвами, ни извинениями. Дверь боулинга захлопывается за спиной Сапа Инки, чувствительно наподдав тому по заднице. Проводили, называется.

Главное, на улицу Дамело выпустили, однако следом не пошли. Не то чтобы он сильно надеялся, но хотя бы Димка мог пересилить своего внутреннего Мецтли и приглядеть за другом детства? Проводить до выхода, не дать изжарить живьем… Или Димми тоже считает, будто за попытку сохранить веру еретику полагается казнь через аутодафе?

Ощущение «я-не-доверяю-никому-даже-себе» было внове. Прежняя недоверчивость индейца, затерявшегося среди белых, казалась блаженным неведением ребенка, бегающего за стрекозами и бабочками на лесной опушке. Ребенка, не понимающего: в нескольких шагах, прямо за цветущими кустами — темная, холодная, безжалостная чащоба.

Отныне у него не было даже Амару. Даже Диммило. Даже себя.

Ты сам себе худший враг, из последних сил напоминал Дамело своему внутреннему зверю, вечно готовому сорваться в душные леса, в бешеный бег, когда одно только напряжение мышц дарит ощущение счастья. Ох, как ему не хватало счастья прямо здесь и сейчас, животного, бесстыдного счастья, без людских заморочек и игр. Бросить бы взгляд в толпу, выдернуть из массы лиц такой же взгляд — жадный, дикий, ищущий, показать одними глазами: я здесь, я дам тебе то, на чем ты сидишь, давно и плотно. Расслабься, детка. Рас-слабь-ся. И Дамело не выдерживает, осматривается исподтишка, оправдываясь перед самим собой: конечно же, я не всерьез, я только что вышел со свадьбы богов, а на вид как из обезьянника, в одежде, провонявшей джунглями и пивом, в щетине по самые глаза. Нужно домой, принять душ, принять сто грамм, а лучше двести, не для опьянения, для сугреву, растворить холодный, склизкий клубок, который давит снизу на сердце, словно в груди у Дамело растет личинка Чужого, грудолом.

Однако взгляд его уже надежно увяз, подземка именно то, что нужно сексоголику — реки и водопады незапоминающихся, отстраненных лиц. Войдешь в вагон и тебя затянет мош[107 - Мош — танец в публике, зародившийся в начале 1980-х годов на Нью-Йоркских и Бостонских хардкор-панк концертах. Предшественником моша является слэм — действие публики на музыкальных концертах, при котором люди толкаются и врезаются друг в друга. В отличие от слэма, мош является танцем и выполняется в такт музыке — прим. авт.] московского метро. Тяжело переступая на месте и покачиваясь в такт неслышимой музыке, ты будто плывешь через скудно освещенные тоннели, в которых, если верить городским легендам, чего только не бывает.

А бывает так, как сейчас: лицо стоящего невдалеке проясняется, точно закончилось действие гипноза, зрачки его расширяются, сбивается дыхание, вы УЗНАЕТЕ друг друга и ты чувствуешь, как петля лассо затягивается, лишая воли, стреноживая — неважно, тебя или того, кто напротив.

Ставки сделаны. Ставок больше нет.

Дамело попробовал прикрыть глаза, разорвать зрительный контакт, напомнить себе, где он и куда направляется, но чужая жажда, осязаемая словно прикосновение, не отпускала, палила огнем. Индеец посмотрел еще раз: какая. На деле-то все равно было, какая — дурнушка, красавица, блондинка, брюнетка. Главное — своя. Ей тоже каждый раз требуется новое тело, новое лицо, новый член, у нее так же, как у тебя, сбита настройка по умолчанию. Природа настраивает человека на семью, на потомство, заставляет искать стабильность, верность и заботу. А вы вон что — сидите на опасном, унизительном удовольствии, после которого зловонная стая страхов только гуще, ближе, наглей.

Странная штука страхи. Дамело столького боялся, что уже и счет потерял. Боялся крикливых теток, которым никогда не пофиг и «здесь же дети ходят!», хотя какие дети в ночной подворотне… Сообщений о случайной беременности, которая на деле не что иное, как ловчая яма для завидного холостяка, боялся. Боялся потерять контроль, но и брать его на себя — тоже боялся. Боялся исполнения предназначения и неисполнения. Вот так наткнешься на что-то вековечное, из древней легенды, и у него, и у тебя свое предназначение, не выполнишь — умрешь, а что делать и как, не подскажет никакой суфлер, давно забыты напутствия богов, перепутаны роли и перевраны реплики.

— Эй? — обращается к нему, задумавшемуся, та, которую индеец выбрал. Или она — его. И вдруг звонко щелкает пальцами перед самым его лицом: — Вы выходите?

— Мы выходим, — кивает Дамело, перехватывая тонкое запястье. — Конечно, выходим.

На избраннице Сапа Инки блестящая черной лаковой кожей куртка — новехонькая, без единой трещинки-царапины, пахнущая магазином, потертые джинсы, порванные на коленках, на шее — длинный голубой шарфик, с которым столько всего можно придумать, даже если в запасе лишь несколько минут.

— Не порви, — шипит она, когда Дамело расстегивает молнию на куртке и нечаянно цепляет свитер, — сестра меня убьет.

Что-то новое, что-то старое, что-то взятое взаймы и что-то голубое. Невеста. Знать бы еще чья.

У нее сладкая кожа и волосы цвета чеканной бронзы. Кечуа заталкивает во влажный, распухший от укусов рот изрядно помятый шарф. «Невеста» мычит и цепляется за Дамело, но до плеч мужчины дотянуться не может — спущенная до локтей куртка и задранный под горло свитер спеленали ее, будто младенца, и только голые, круглые коленки свободны и не останавливаются ни на минуту. Они то сходятся, то расходятся, пока индеец расстегивает пуговицы на рубашке — партнерша, прежде чем получить кляп в рот и засос на шею, пожелала, чтобы он разделся. Хотя бы до пояса.

Сквозняки вгрызаются в обнаженную кожу, точно псы. Они и воют, и гуляют здесь свободно, как бездомные, оголодалые псы. Индеец, конечно, не выяснял, что за место им предстоит осквернить. Но судя по плакатам на стенах, то ли старый кинотеатр, то ли бывший дом культуры. Глупо думать об этом в момент, когда твои ладони наполняют крепкие женские ягодицы, а сам ты уже на подходе, стоишь на цыпочках и не дышишь, ловя разрядку. Зато после можно и оглядеться. И обнаружить, что с ближней стены за тобой наблюдает удивительно знакомая трехглавая тварь. И что волосы «невесты» изменили цвет. Теперь они цвета воронова крыла с прядями алыми, словно артериальная кровь.

— Сталкер? — сипит без голоса Дамело. — Как ты это сделала?

— Придурок, — ласково говорит загнавшая добычу гончая, выплюнув себе на грудь изжеванную голубую тряпку. — Всегда любила придурков. Вы так прекрасны, что от вас невозможно отказаться.

Сталкер извивается, сбрасывая куртку, освобождая руки, голая снизу до пояса разорванных трусов и от пояса вверх — до ямки между ключиц. Там, под складками задранного свитера, наливается багрянцем отметина, которую ей поставил Дамело. Первая и последняя метка: мы были вместе. Детка.

— И отсюда все мои неприятности в жизни! — со вздохом заканчивает Сталкер. — Я просто взяла то, что мне обещала змеиная мать. Мне бы ты не дал, а какой-то прошмандовке, которую видишь в первый раз — пожалуйста. Ну вот чем, чем я хуже них?

Несмотря на печальные, почти плаксивые интонации улыбка на губах Сталкера — торжествующая. А вокруг губ — поплывшая, размазанная помада, будто у хорошо потрудившейся шлюхи. Бело-голубая, нежная, словно шелк, невесточка исчезла, как дым. А жаль. Индейцу кажется, она бы ему понравилась — потом, когда схлынет одно из двух наваждений, туманящих разум. Когда развеется морок иллюзорной свободы, летящей по венам чистым героином.

После полученного кайфа Дамело не испытывал ни стыда, ни ужаса от содеянного, поэтому становился снисходительно-нежен, мог даже разглядеть очередную партнершу, выпавшую на его долю (хотя это еще кто кому выпал — вопрос). Однако большинство сестер по мании попросту сбегало из мужских объятий на встречу со своими внутренними демонами. Сам-то индеец никогда на эти встречи не торопился, а приглашениями — пренебрегал. Нечего ему было якшаться с демонами белых. У него имелись свои, великие шулера и манипуляторы. Ишь как они его подловили, когда вмазало и повело, захотелось то ли смеяться на весь поезд, то ли рычать от нетерпения, подловили и подсекли. Правильно Сталкер сказала: придурок ты, парень, безрассудный придурок. Торчок в ломке. Ожидание кайфа и переживание прихода ослепляло. Вот он и попался на наваждение, созданное Трехголовым, скучающим демоном-искусителем, которого молодой, глупый кечуа четверть века подряд считал ангелом-хранителем.

Похоже, война разумов, человеческого и драконьего, все-таки состоится. А он, индеец, выступит в роли безоружного противника. Проще говоря, дурачка, купившегося на дешевый трюк — первый, но отнюдь не последний. Молодого кечуа всё еще покупают.

Позади раздаются вздохи, всхлипы, какие-то влажные шлепки, отвратительные и оттого еще более манящие. Вкрадчивые голоса, зовущие: обернись! Взгляни на нас! Тебе же хочется! Но Дамело не ребенок, ему ведомо значение слова «искушение». Поэтому он нипочем не обернется, наоборот, индеец поспешно одевается, привычными, экономными движениями заправляет рубашку в джинсы, застегивает ремень, прихватывает куртку за воротник, забрасывает на плечо и распахивает дверь ударом ноги, будто мстит за что. Дверям, стенам, всему этому зданию, казавшемуся мирным и неприметным.

Однако под чарами Трехголового оно вот-вот превратится в лабиринт — да что там, превратилось уже, под ногами скрипел не потертый линолеум, а взрытый копытами песок в кровяных пятнах. Высоко-высоко стояло над трибунами средиземноморское солнце, и в царской ложе, укрытая навесом от жгучей ласки Инти, сияла собственным светом Ариадна.

В спину Дамело толкнули, то ли плечом, то ли ладонью: проходи, мол. В обнаженную спину, единственное прикрытие которой — дорогая араратская кошениль, делающая тело карминно-красным, чтобы скрыть раны, нанесенные быком. Владычице со змеями нравится, когда кожа мужчин, посвященных ей, цвета смерти и верности — пурпура, граната, крови.

Индеец попытался обернуться, рассмотреть трибуны, арену, темные пасти клетей на дальней стене, но увидел только себя, слишком большого, слишком тяжелого, слишком неповоротливого, чтобы выжить. На голову выше окруживших его мальчишек, на две ладони шире в плечах — куда такому танцевать с быком, перепрыгивая в двойном сальто несущийся по арене живой снаряд. Так, может, его и не для танцулек сюда привели? А для чего? Для ритуального убийства? Вначале таврокатапсия,[108 - Таврокатапсия — ритуальные прыжки через быка, известные по художественным материалам минойской цивилизации. Этот обряд представлял собой неотъемлемую часть критского культа быка. Почитание быка и бой с быком — распространенный мотив средиземноморских культур — прим. авт.] а потом и тавромахия?[109 - Тавромахия — состязание человека с быком, которое может включать в себя бой между быками или травлю быка. Известней всего испанская разновидность — коррида — прим. авт.] Но где оружие героя — меч, сеть, пика, да хоть шпага, положенная тореро? Он голый, если не считать тряпки, намотанной между ног, поножей и наручей — и ничего, что можно было бы использовать для собственного спасения.

Никто из нагих ребятишек, окруживших арену, не несет на себе оружия. Быстрота, увертливость и удача — вот и все оружие предназначенных быку. Смерть неизбежная, грязная и мучительная простерла над ними навес побогаче царского. Однако юные вольтижеры ждут ее с отчаянной радостью, гордясь своим предназначением — совсем как те, кого отбирали для принесения в жертву Инти, добровольно и бестрепетно. Пьяные от предвкушения — чего? Смертельного танца между загнутых ятаганами рогов? Ощущения ходуном ходящих боков зверя под ладонями? Игры, в которой акробатику от самоубийства отделяют капли пота, секунды времени, крохи везения?

Знакомо. Ох как все это знакомо ему, Сапа Инке, жнецу душ при солнечном боге. Кому я несу себя, Ариадна? — шепчет он, прикрывая глаза от слепящих лучей и всматриваясь в прохладную глубину царской ложи. Владыке раскаленного неба, заливающему золотом арену, колонны, благословенный безымянными богами остров в Эгейском море? Владычице змей, кормящей своих всеведущих тварей голубиной и человечьей кровью? Тебе, серебряная царица моя, чье лицо спрятано под слоем белил, глаза подведены углем, лоб сдавлен венцом с подвесками — но никто не видит роскоши твоей и красоты, ибо смертным не дозволено разглядывать живую богиню? А я смотрю и буду смотреть, я, более смертный, чем люди на трибунах, ведь часы моей жизни истекают и скоро впитаются в песок арены. Что шепчут твои губы, непрестанно, беззвучно? Я знаю, ты молишь мать змей не пить моей крови. Только не он, не он, владычица, трижды величайшая, просишь ты и едва сдерживаешься, чтобы не поднести к губам стиснутые ладони.

Утешься, не мучай себя и не унижай. Богине плевать на мольбы и славословия. Поверь, я знаю, я видел, читал это в глазах с вертикальным, нечеловеческим зрачком: богам нет дела до людских желаний. Им нет дела даже до желаний друг друга. Боги исполняют лишь свою волю. Обмани их, заморочь, внуши, будто им хочется спасти тебя — и будешь спасен. А нет — пропади ты пропадом, герой. Ловчи как можешь, уподобляйся Одиссеям и Тесеям, ждущим только случая, чтобы выжить, бросить спасительницу и слинять под покровом ночи, бесчестно и бесславно. Пусть плачущих Ариадн утешают боги. Если, конечно, успеют до момента, после которого и утешать будет нечего.

Герою есть чем себя оправдать. Герои слишком ценны для истории, чтобы вести себя благородно. Тому, кто родился царем без царства, наследником без имени и полжизни промыкался в героях, трудно сохранять человеческий облик, не то что налет благородства. Принцы-бродяги — разбойники почище лесных головорезов. Сапа Инка тоже ощущает себя высокородным мародером, берущим свое и повторяющим, словно мантру: оно-мое-по-праву. Хотя какие, к Супайпе, права… Нет у него права ни на что, даже на жизнь, все у нынешнего Великого Инки не свое, заемное.

Ревут, заходятся рога, словно целое стадо быков несется через доисторическую Памплону к одной-единственной арене — энсьерро,[110 - Энсьерро — испанский национальный обычай, состоящий в убегании от специально выпущенных из загона быков или коров, обычно из загона к арене для боя быков. Самое известное энсьерро в Испании происходит в городе Памплона в период праздников Святого Фермина — прим. авт.] предваряющее большую кровь. От этого звука под кожей разливается жар, жаром окатывает снаружи, пот течет по коже, смешиваясь с потеками кармина. И клети распахиваются — все разом, точно из каждой сейчас выскочит по Минотавру или хотя бы по быку, но нет, чудовище, с которым предстоит сразиться Тесею, всего одно. Смертоносное, собственническое, кровожадное подобие Сталкера.

Дамело узнает свою преследовательницу в любом обличье, хоть в человеческом, хоть в бычьем. Не очень-то она и изменилась — просто все ее внутренние черты стали внешними. Индеец не замечает, как пустеет арена, лишь отмечает краем сознания: хорошо. У него нет ни времени, ни сил думать о детях в сверкающих поножах и браслетах, завитых и подкрашенных маленьких акробатах, идущих на смерть во имя матери змей. Сейчас вся вселенная стягивается в единую точку — Минотавр. Минотавра.

В теле, знакомом Дамело не хуже собственного, не осталось ничего женского, нежного, влекущего. Пласты мышц переходят в бугры, жилы обвивают каждый мускул, словно бронзовые струны. Гигантские трицепсы и слои мышечного корсета мешают Минотавре прижать руки к бокам, поэтому монстр держит их чуть растопыренными, скрючив пальцы, точно вот-вот схватит Тесея в объятья, поднимет в воздух, вопьется железными по крепости ногтями в слабое мужское тело и разорвет. Сталкер будто скала, обтянутая кожей: любая сила разобьется о нее, когда она неподвижна, и ничто не остановит ее, если она сдвинется с места.

Индеец уже не сетует на отсутствие оружия — ни меч, ни копье не помогут против этой груды плоти. Хватать за рога, растущие над знакомой пушистой челкой с анимешными прядями, пытаться повалить наземь — и вовсе глупо. Мифы о том, как герою удалось справиться с человекобыком, вылетают из головы Дамело. Остается только имя — Ариадна. Можешь помочь мне, сердце мое? Готова спасти меня, принять из моих рук изгнание, предательство, одиночество… судьбу? Я не справлюсь своими силами, ты же знаешь.

Из царской ложи вылетает и падает на песок что-то крохотное, юркое, падает и катится, словно само бежит в руки Тесею. Клубок. Зачем мне твоя пряжа, царица, из каких тупиков она выведет меня, ответь?

— Она тоже любит тебя? — хрипит Минотавра, наблюдая за клубком.

Тоже. Любит. Тебя. Вот оно, спасение. Она тоже любит тебя. Тоже. Я, быкоголовый монстр, женская душа, помещенная в броню из непобедимой плоти, люблю тебя, герой. И приму судьбу, которую ты уготовил мне, Тесей, принц-бродяга, разбойник, вор и убийца.

Но сначала мы померяемся силой.

* * *


Хватка Минотавры — это сила самой ревности. Минотавра и есть ревность во плоти, неукротимая, неутолимая. Сила, незнакомая Дамело, прирожденному одиночке, у индейца иммунитет против собственнических чувств, ему всегда было плевать, с кем, кроме него, проводят время его женщины — да и были ли у Дамело СВОИ женщины? Отказавшись от роли владыки гарема, от домов Солнца, положенных Сапа Инке по праву рождения, индеец всю жизнь довольствовался заемной страстью и заемной плотью, не пытаясь присвоить ни крупицы чужого внимания, ни минуты лишней чужого времени. Не нужны ему были ни любовь, ни верность. Зачем? Любовь и есть та самая тирания, против которой бессильна даже свобода. Попади в стальной обруч любящих рук — и либо сдохнешь в нем, либо сломаешься.

Мускулы Минотавры в свете солнца похожи на речные валуны, неподвижные до того момента, когда сила потока швырнет их в русло, сметая все на своем пути. Дамело сознает: эти объятья не разомкнуть ни силой, ни хитростью. А при взгляде на тупую бычью морду понимает еще кое-что: перед ним зверь, а зверя не усыпить сладкими речами. Лучше бы молодому кечуа быть простым бестиарием в Древнем Риме[111 - Бестиарии изначально были не гладиаторами, а преступниками (ноксиями), приговоренными к сражению с хищными животными, и лишь со временем стали гладиаторами, специализирующимися на боях с экзотическими хищниками — прим. авт.] и бросаться дротиками в львов и тигров, чем стоять с пустыми руками против этой полуживотной-получеловеческой мощи, чуткой ко всякой фальши, но равнодушной к красоте. Минотавра равнодушна к красивому слову, красивому жесту — и даже к красивому мужчине, которого когда-то захотела себе, для себя одной. И вовсе не из-за красоты. Сколько ее было, той красоты, в узкоплечем долговязом подростке? Он-то себя помнил как облупленного: с нечистой кожей, неловкими руками, ногами, заплетающимися при ходьбе, помнил, как поминутно приглаживал несуразно длинную челку, лезущую в глаза, не идущую ему ни капельки, но до чего же удобно было за нею прятаться в минуты горя и тоски! Погоревать ты любил, красавчик, усмехается про себя Дамело. Как, впрочем, и все подростки. Да кто бы польстился на такое сокровище?

А вот польстились. Вот эта самая тварь, которая сейчас пластается по арене, обходя тебя по кругу, выбирая момент для нападения, она и польстилась. Сперва Сталкер играла с тобой, потом переигрывала, потом заигралась. Такое уж оно, тупое, безбашенное и пиздец какое прекрасное время — юность. Не хотел бы Дамело оказаться в нем снова. Зато Минотавра только того и хотела: снова стать девчонкой, познающей мир мужской любви, но не с теми, другими, позабытыми давно и прочно, а с ним, со своим мальчиком, не отвергнутым ею, не осмеянным, влюбленным и открытым. Тогда не нужно было бы загонять любовника в угол, втискивать, вплавлять в себя против воли, удерживая силой, действующей только в твоем лабиринте, в этом шедевре чудовищного воображения.

Ревность построила тебе дом на века, бедная женщина. Стены в нем испещрены барельефами, которым позавидует и храм Камасутры в Кхаджурахо.[112 - Храмы, построенные династией Чандела в Кхаджурахо, по одной из версий, украшены статуями, которые иллюстрируют древние тексты Камасутры. Скульптурные сцены показывают эротическую практику в центральной средневековой Индии — прим. авт.] И пускай в твоем логове царит непроглядная, пыльная тьма — ты вслепую назовешь сюжет каждой из непристойных сценок, дразнящих твое воображение. Ни боль, ни злоба, ни месть не сотрут оттисков со стен — так же, как ни одна духовная практика не поможет забыть ненужную, позорную данность: ЕМУ позволено все. Ради него ты через себя переступишь и вернешься. Не к нему, он тебя не звал и никогда не позовет. Сюда, в стены, которые видели, как ты сломалась, отказавшись от взаимности. Но все еще надеешься на силу.

Монстр ревности, собственнических инстинктов и неутолимого голода — не самая привлекательная партнерша, особенно для героя, избалованного женским вниманием и мужской завистью. Однако, ухмыляется Минотавра, герою придется принять все, что я ему даю. Я чудовище, но я ТВОЕ чудовище. Ты меня взрастил, ты меня и накорми.

Жара кроет арену, небо выцветает от пекла, воздух гудит от зноя. У Дамело у самого в голове гудит знатно, поэтому он едва не пропускает момент броска. И только по реву толпы понимает: вот оно. Началось.

К счастью, он имеет дело не с профессиональным борцом, а с влюбленной женщиной, которой важнее рассказать о своих мучениях, чем закрепить преимущество в схватке. И Минотавра принимается шептать индейцу на ухо, низким бесцветным голосом перечисляя мучения, выпавшие на ее долю.

Тебе хорошо, бормочет она, хорошо тебе, ты не чувствуешь того, что чувствую я, ты не ждешь месяцами доброго слова, брошенного в минуту слабости, между делом, нечаянно, зная, что это все, на что можно рассчитывать. Ты не мечешься из аськи в скайп, из скайпа в почту, проверяя, не пропустил ли звонка, извещения, хоть какого-нибудь знака: тот, кто тебе дороже всех на свете, еще помнит о твоем существовании. Тебя не мучают видения ярче реальности, в которых любовь всей твоей жизни обнимает других, случайных, безликих, творя с ними такое, за что ты готов убивать, но чего никогда не получишь. Ты свободен и тебе хорошо!

Мне хорошо? — скрипит зубами Дамело, протаскивая, проталкивая собственное тело сквозь железное объятье, будто тесто сквозь фильеру. Да нихуя мне не хорошо, я хожу пригибаясь, я смотрю на определитель, прежде чем ответить, я боюсь незнакомых имен и номеров, я слышу дыхание за своим плечом, я во сне бегу, сбивая ноги, по бесконечной тропе, которая все круче, все уже, все темней, а за спиной у меня топот, и клацанье зубов, и давление воздуха растет, будто что-то огромное вот-вот вопьется в загривок, подомнет под себя и как куклу, как тряпичную, нет, как резиновую куклу… Хорошо мне, а? Чтоб тебе самой так хорошо стало!

Индеец сам верит в то, что говорит, хотя это всего лишь хитрый прием, попытка столкнуть Минотавру в пропасть вины. Нарисовать картину истерзанной страхом жертвы, в которую превратился когда-то сильный, свободный мужчина — по твоей, по твоей вине! Извечная мужская уловка: смотри, кем я был и кем стал, связавшись с тобой!

Чтобы участвовать в этой греко-римской борьбе наравне с монстром, в которого преобразилась Сталкер, индейцу надо позабыть, кем он был раньше, стать вместилищем единственного инстинкта — самосохранения и единственной цели — успеть. Успеть первым. И он успевает — воспользовавшись замешательством чудовища, выскальзывает из сомкнутых замком рук до того, как они прижмут его собственные предплечья к бокам, не позволяя не то что вырваться, но даже сделать вдох. Если проклятый кечуа что и умеет, то ускользать. Многие годы в роли пробного камня сделали его изворотливым и неуловимым, точно угорь. Не самая похвальная черта — зато спасительная.

Дамело нечасто прибегает к открытой лжи, ему далеко до белых, особенно до белых женщин, но тем лучше он в умалчивании, в полуправде, в подтасовке. И сейчас, когда индеец винит Сталкера в своих страхах, все это вранье от и до, Минотавре незачем знать, сколько их, безымянных, преследовало индейца на той тропе. Первой на его след встала она, его первая любовь. И наверное, последняя. Что ж, пусть довольствуется статусом. Все равно ни ему, ни ей никогда не сойти с тропы, не слезть с иглы, не уйти с арены. Так и будут демонстрировать жаждущей крови толпе хваткость и изворотливость.

Индеец, теряя драгоценные секунды, шарит глазами по песчаным рытвинам: где же тот клубок, подобрать который Дамело не дали, где его единственная надежда на спасение? В вышине, на трибунах царица, залитая серебром, будто лунным светом, следит за ним из-под венца, единственной полоски золота в праздничном наряде. За каждым движением кечуа, да что там, за каждой его мыслью следит. Следила бы лучше за своей зверушкой, а заодно и за богиней своей, Тласольтеотль, драконьей башкой, злится Дамело. Индеец догадывается, кем змеиная мать приходится Трехголовому: она его жадность и его безрассудство. Коварное существо. Да вдобавок при ней — две сучки, понимающие Тласольтеотль без слов, ловкие, точно руки богини, зоркие, точно драконьи глаза, жестокие, точно хватка Минотавры. Пора бы дать им имена пострашнее. Например, Лицехват и Грудолом — самые подходящие клички для адских гончих.

За внутренним монологом он опять подпускает чудовище слишком близко — и вновь смыкаются жестокие объятья, перехватывая под ребрами, поднимая над землей, вжимая в женскую грудь, единственный телесно-мягкий, податливый участок на каменно-жестком теле монстра.

Ладно, соглашается Минотавра, сопит ему в ухо, обдавая горячим дыханием шею, не хочешь по любви — тогда давай по ревности. На топливе ревности можно бежать с дикой скоростью, не двигаясь с места. Зато будет казаться, что наши отношения не стоят на месте. Мне до смерти надоел мой лабиринт. Но я не хочу оказаться по ту сторону двери, где мне подарят весь чертов мир с семью миллиардами населения — за вычетом тебя, единственного, кто мне действительно нужен. И как ты не понимаешь: нам будет хорошо вместе, только сдайся! Сдайся мне и я найду способ сделать тебя счастливым.

Дамело поднимает взгляд и видит решимость на морде чудовища. Пока Минотавра жива, индейцу не знать ни свободы, ни безопасности, сбеги он хоть на остров Наксос, и дальше, в Афины, в Эпир, в Аид — она и в Аиде окажется рядом.

Тесей убил Минотавра ударом кулака, припоминает индеец бессовестные античные враки. Вот сюда, между глаз, где над бархатным носом с широкими ноздрями, словно мишень, светит белая звездочка, на скотобойне бьет молот, лишая быка сознания. И нож забойщика ловко перерезает могучую выю, выпуская все одиннадцать литров бычьей крови в подставленный чан. Сапа Инка в образе Тесея мог бы попытаться — надо только сжать руку и ударить со всей силы, разбивая костяшки в мясо, жертвуя малым во имя большего. Вдруг чудовище дрогнет, ослабит хватку? Если сломать носовую перегородку, тонкую и хрупкую даже у быка, может, Минотавра отшатнется, закрывшись руками, как всякая женщина, ударенная мужчиной по лицу? Дамело готов к тому, чтобы сделать это, переступить через себя на глазах у толпы — пускай ревет, швыряет на арену сандалии и раскисшую снедь, он нарушит любое правило любой игры, лишь бы выжить.

Однако Минотавра, похоже, только того и ждет, ждет без страха, с усмешкой на губах: удара в лицо кулаком, удара под ребра спрятанным в наручах кинжалом, удара в спину вырванным из ограды прутом, заточенным острее иного копья — удара, удара, удара. Роль монстра — осесть и скорчиться, зажимая рану, нанесенную очередным героем, лежать и глядеть, глядеть из последних сил, пока не нахлынет темнота, вглубь царской ложи, где ждет своей очереди вторая ипостась ревности воплощенной — награда героя, любящая Ариадна.

Минотавре не светит крутить любовь с Тесеем, ее дело умереть под торжествующий вой трибун. Зато Ариадна получает все. Так кажется быкоголовому чудовищу, которое никогда не узнает, чем кончаются любовные игрища на острове Наксос. Для Минотавры Ариадна — счастливица, красавица, тело-и-лицо без изъяна, воплощение не темной страсти, а светлой богини. Именно таких, как Ариадна, высекают с молитвой в камне, чтобы потом сношаться под этими идолищами каждый год на празднике плодородия — как будто без смешных человечьих оргий в полях не расцветет и не заколосится.

— Отпусти, — тихо, но твердо произносит Дамело.

Минотавра поднимает брови: ого! Вслух заговорил, смотри-ка. Определился с приоритетами, молодец мужик. Другие самоназванные герои тыкали ножами в своих монстров молча, как бы не признавая за ними, уродами, ни разума, ни голоса. Выходит, ей еще повезло, будет с кем поговорить перед смертью.

Про смерть свою Минотавра думала равнодушно, едва ли не со скукой: виделись с нею не раз и не два, задолбалась, откровенно говоря, умирать тут, на раскаленном песке под раскаленным небом. Но что она еще умеет, если разобраться? Принять отказ, полный и окончательный, от мужчины своей жизни, потому что вся быкоглавая, от рогов до копыт, создана, чтобы внушать ужас и отвращение, подталкивая героев к Ариадне. А та уж опутает победителя чудовища благодарностью, которая, если не приглядываться, сойдет за любовь. Нити Ариадны не разорвать, не из шерсти они прядутся, а из самой женской сути, чего герои, конечно, не ведают.

— Ну бей уже, чего тянешь! — с досадой ревет Минотавра. Вряд ли он расслышит в реве слова. Ударит, потому что герою так положено.

Вот и клубок, кстати, лежит у левого копыта, светясь на желтом песке белизной, словно высушенная солнцем кость. Ничего, после смерти чудовища, намокнув в крови, вытекшей из ран, клубок сменит цвет на темно-рубиновый, винный, что так и зовется — «бычья кровь». И выведет очередного Тесея прямиком в руки сестре Минотавры. Сестре, которой досталась вся красота и слава царского рода, как чудовищу из лабиринта — вся сила и все уродство. Позорное для царицы родство — зато полезное.

Дамело, проследив за направлением взгляда Минотавры, замечает клубок. Близится последний акт тавромахии. Но проклятый хитрец все портит. Сильные мужские пальцы находят единственное чувствительное место на теле монстра, впиваются в сосок, дергают и выкручивают, точно клещами. Не ожидавшая ничего подобного Минотавра дергается, ослабляя хватку, упуская добычу — и вот Тесей свободен, хватает клубок и… швыряет в сторону трибун. Сверкнув под солнцем, тот исчезает в людском море, утерянный надежней, чем в море Эгейском.

— А ну пошли! — приказывает Дамело и, повернувшись широкой, беззащитной спиной, идет через арену. Прямо в лабиринт направляется. Сам. Своей волей.

Это уже другая игра. Совсем новая игра. Такого с Минотаврой еще не было. Хочешь сыграть по-своему, красавчик? Ну что ж, пусть будет по-твоему. И чудовище покорно — как будто за кольцо в носу ведут — идет следом.




Глава 12

Царственные ублюдки


Герой Минотавры оказывается брюзгой и все время ругает ее. То за какую-то сделку со змеиной матерью, то за грехи прошлой, человеческой жизни, о которой чудовище не помнит, то за лабиринт, построенный в незапамятные времена — и не ею, что бы он себе ни выдумывал, этот неправильный, дурной на всю голову Тесей. Почему ты меня не убил? — спрашивает Минотавра, спрашивает и вслух, и мысленно, по-всякому.

— Да потому что люблю тебя, уродина! — орет Дамело в который раз. — Твой отец меня на футбол водил! Бабка пирогами кормила! Ты меня учила, как с бабами обращаться, тупая твоя башка! Говори, куда поворачивать, налево или направо?

Минотавра не помнит, что такое «налево». Или «направо». Она указывает путь, который знала всегда, но которым никогда не ходила — путь в большой мир. Выход из лабиринта заказан ублюдкам Пасифаи, порождениям животной, постыдной страсти, бастардам царских и звериных кровей. Что ей, чудовищу, делать среди людей? Детей пугать?

— Ты не хуже, чем они, — твердит ее герой, разрывая руками шипастые заросли куманики, — но и не лучше, ч-ч-ч-черт…

Сует окровавленные, исколотые пальцы в рот и посасывает с недовольным видом.

— Кровопийцы, людоеды… — бубнит Дамело, то ли про куманику, то ли про толпу, вечно беснующуюся вокруг арены. — Наделают монстров, воюй потом с ними… Куда? — он хватает ее, готовую ускользнуть с дневного света обратно в каменный зев, вернуться к тому, что было жизнью Минотавры… всегда, если вдуматься. Всегда. — За мной. Я тебя научу свободу любить.

Она только плечами пожимает: за тобой так за тобой. Как скажешь, герой.

— А царица? — ехидно осведомляется Минотавра часы спустя, на их первом привале. — Почему ты со мной, не с ней?

— Царица пусть царских сынков ищет, — мрачно парирует Дамело.

— Ты разве не… — недоумевает монстр, узнающий высокородных по запаху, по жестокой повадке, по гложущим амбициям.

— Я тут никто и звать никак, — усмехается индеец. — Мои царства все за морем. А может и вовсе в прошлом.

— Тебе в Афины надо, — авторитетно заявляет Минотавра.

— Или сразу в Аид, подружку твою выручать.

— К-к-какую п-п-подружку? — заикается от изумления Сталкер. Когда-то ее звали так. Но больше она ничего не помнит про себя прошлую.

— Лицехвата, — непонятно отвечает Дамело. — Или кто она здесь? Цербер, небось.

Герой, ну как есть герой. Был Тесеем, стал Гераклом. Такой и Цербера не испугается, выволочет на свет божий за чешуйчатый хвост. А потом что? Куда их непобедимой троице деваться? Осесть на незнакомой земле, построить Минотавре лабиринт лучше прежнего, Церберу — конуру со всеми удобствами, герою — дворец с анфиладой пустых комнат и мозаиками на потолке по числу подвигов… Монстр представляет их странную жизнь во дворце с лабиринтом и конурой при входе — и улыбается, впервые за годы, а может, за века.

— Куда ты идешь, парень? — За спрос денег не берут. Хотя по шее огрести можно. Ничего, шея у Минотавры бычья, выдержит.

Но герой не сердится, а будто бы смущается:

— Хочу вернуть… кое-что. Кое-кого.

— Кого? — продолжает напирать Минотавра. Хватка у нее по-прежнему железная.

— До того, как я здесь оказался, — признается Дамело, — все у меня было: и друг, и хранитель, и дом. Потом у меня их отняли. Или меня у них. Хочу свое вернуть, не хочу ничего нового.

— Кто отнял? Боги? — В мире Минотавры именно они отнимали прошлую жизнь, дарили следующую — чтобы снова отнять и снова подарить. И снова. И снова.

— Они, кто же еще, — невесело усмехается герой.

Кажется, ее вселенная и вселенная ее мужчины — одно. Это хорошо.

— Нельзя идти против богов, — назидательно произносит чудовище.

— Я тоже так думал, — ворчливо отзывается Дамело. — Мне казалось, они всесильны. А они просто напуганы. Каждому из них светит ад для богов, и никому не хочется туда угодить.

Индеец укладывается наземь, сворачивается клубком, пытаясь сохранить хоть немного тепла между животом и коленями. Ритуальная краска из кошенили, гревшая тело не хуже футболки, понемногу растрескивается, сползает чешуей, земля остывает и Дамело холодно. И когда он готов попрощаться с мыслью о ночном сне — какой сон с окоченевшими ногами? — сзади приваливается жаркая, щедрая Минотавра, на ощупь словно раскаленные солнцем камни, но как же хорошо согреться о них в ночи… Индеец с блаженным вздохом притирается спиной к жесткому прессу чудовища и проваливается в сон.

Интересно, думает Минотавра, что бы сказала сестрица Ариадна, увидев нас, лежащих ложечками у затухающего костра? Пора бы, кстати, ей прийти, моей царственной сестре, с ее ядовитым языком и неразрывными путами.

И Ариадна приходит. Пронзает темноту, точно лунный луч, и, прислонившись к старому платану, похожему на одеревеневшего гекатонхейра,[113 - Гекатонхейры — в древнегреческой мифологии сторукие пятидесятиголовые великаны, олицетворение стихий — прим. авт.] выдает:

— Так я и думала, что он сделает из тебя мамочку.

Монстр молчит и улыбается. Зачем отвечать? Ехидны-Ариадны, единоутробной сестры чудовища, способной убить словами так же, как Минотавра — ударом рога или копыта, здесь нет. А все, что есть — лишь ненависть быкоголового ублюдка к себе, краеугольный камень лабиринта, от него простираются переходы и галереи, лестницы и колодцы, мегароны и периптеры,[114 - Мегарон и периптер — типы древнегреческих зданий, прямоугольных в плане, с колоннадой перед фасадом или по периметру — прим. авт.] пронизывая толщу земли ходами и украшая колоннадами склоны холмов. Бесполезно кричать в лабиринте, как бесполезно отвечать ненависти и ревности: они глухи, будто спутники Одиссея, разливайся перед ними сиреной — не услышат.

— Какой ты монстр? Ты баба, глупая, сентиментальная баба. Телка с дойками. Возненавидеть толком — и то не можешь, а все туда же, лезешь играть в грязные игры с богами, — усыпляющей клепсидрой журчит Ариадна.

Минотавра задремывает, обернувшись вокруг героя, точно корова вокруг теленка. Она словно отмель в реке упреков, текущих из уст царицы не то Летой, не то Мнемозиной,[115 - Лета — река забвения в древнегреческих мифах. Поздние учения упоминают существование другой реки, Мнемозины. Те, кто пили из Мнемозины, должны были вспомнить все и обрести всезнание. Последователи этих учений верили, будто после смерти им будет предоставлен выбор, из какой из рек пить — прим. авт.] ядовитые воды огибают ее, не причиняя вреда. Все, что можно было отобрать у бедного чудовища, давно уже отобрано.

Утро для Дамело начинается с вопля, похожего на боевой клич сцепившихся насмерть котов. Только это не коты, а чайки — где-то за скалами море. Или птичий базар. Дамело хоть и горожанин, но все-таки индейских кровей. Даже не помня толком, как приветствует солнце птичий ор, то есть хор, кечуа на слух узнает чеграву и морского голубка, вечных соперников за гнездовье. От их истошного «кра-кра-кра-крау» веет опасностью и Дамело шарит вокруг в полусне, пытаясь нащупать хоть какое-то оружие, защититься от нападения. А продрав глаза окончательно, зевает, потягиваясь и жалея об утраченном сне: остывшая за ночь земля не лучшая перина на свете, Минотавры рядом нет и молодой кечуа продрог до костей.

На месте погасшего костра, будто в гнезде из серого пуха, лежит не меньше дюжины конопатых чаячьих яиц. На завтрак у Дамело с его спутницей, очевидно, знаменитый британский омлет, сезонный и неоправданно дорогой, в приморских бистро такой стоит сотню долларов. Индеец даже готов вспомнить свою догеройскую профессию и самолично приготовить фриштык[116 - Фриштык — устар. разг. «завтрак». Происходит от нем. Fruhstuck — прим. авт.] по-английски. Еще бы раздобыть гренок, кофе и молока… При мысли о молоке индеец одновременно морщится и хихикает. На корову Минотавра не похожа, а доить быка новоявленный Тесей не станет, будь он хоть весь из себя герой.

Его ручное чудовище стоит у скалы под водопадом и вроде как принимает душ. Ключевая вода — Дамело готов поспорить на их с Минотаврой завтрак, что ледяная — падает на широкий лоб, каплет с рогов, омывает бугры мышц и алмазно поблескивает в курчавой шерсти вдоль хребта. Индеец с удивлением отмечает: красивое зрелище, не наглядеться. Если не сравнивать Минотавру с человеком, а тем более с женщиной, красота ее проступает в иных формах, знакомых любому язычнику. Со звериной грацией полуженщина-полубык подставляет под струи то один бок, то другой, тихо фыркая и разбивая мощным телом стоящую над водой радугу.

— Ты ведь понимаешь, что я скорее пущу ее на бифштексы, чем выпущу из рук? — холодно осведомляется, сидя на камне и болтая ногами, внучка бога, дочь извращенки и сестра монстра. — Если ты, дорогой, вздумал забрать ее у меня, предложил бы сначала что-нибудь взамен.

— И чего же ты хочешь? — осведомляется Дамело, не тратя времени на глупые вопросы вроде «Как ты здесь оказалась?» — по воле богов, как же еще.

— Тебя.

— В любовники? — сухо уточняет индеец, уже зная ответ.

Ариадна кивает. Конечно, в любовники. В неотъемлемую и неограниченную собственность, рядом с которой рабство — почти свобода. Чтобы на всякое мое желание ты откликался своим втрое. Чтобы тянулся навстречу, поворачивался за мною следом, словно подсолнух за солнцем. Чтобы видеть мне в глазах твоих: я — твое солнце.

От защиты всего шаг до нападения, если ты принц, полжизни прошлявшийся в героях. И совсем ничего, если ты царица, полжизни проведшая на женской половине дома в ожидании того, кто тебя вызволит из этого курятника.

Куры — жестокие создания. Они заклюют и запертую вместе в ними орлицу, когда орлица забудет, кто она. Поэтому, напоминая о своем происхождении, Ариадна привыкла убивать ежедневно по парочке цыплят — не ради насыщения, но в порядке ритуала. И после многих, многих лет подобного тренинга ничья жизнь больше не имела значения для нее, для царицы. И вообще жизнь была лишь производным от места под солнцем, которое человек сумел завоевать. Самой Ариадне уже мало быть под солнцем и даже подле солнца — в качестве земного воплощения его небесной супруги. Она хочет превратиться в солнце, пусть для кого-то одного. Для своего Тесея, например.

— А если я не захочу? — не оглядываясь на будущую госпожу свою, сквозь зубы цедит герой.

— Ноу май проблем, — неожиданно отвечает та. — Ноу. Май. Проблем.

Еще бы это была твоя проблема. Всю жизнь Дамело неплохо удавалось уворачиваться от того, чтобы ломать себя на потребу другому человеку. Никто никогда не пытался заполучить его настолько грубо, открыто, не мытьем, так катаньем, шантажом или подкупом, как это делала Сталкер. На фоне ее жадности, ее бесстыдства все подбивающие клинья к красавчику-брюнету выглядели робкими просителями, беспрекословно уходящими ни с чем. Дамело удавалось не замечать самых откровенных намеков, игнорировать признания, не поддаваться на провокации — всё благодаря ей, Сталкеру. Она была как война или как смертельная болезнь, на фоне которой любые страсти выглядят мелкой докукой.

Было время, когда он, молодой и глупый, радовался ее заботе, наслаждался обрушившимся на него вниманием, впитывал советы подруги и исполнял, исполнял, исполнял. Пока однажды не понял: ЭТО ему не нужно. Он хочет не ЭТО, он хочет другое. И уже неважно что: настало время, когда в тебе рождается желание и требует, чтобы ты отдал ему — себя. А ты вроде как принадлежишь тому, кто о тебе заботится. И захотеть можешь только с разрешения заботливого друга. Но не свое, а лишь предложенное тебе. До собственных желаний ты вроде как не дорос еще. Еще не время. Однако желание не уходит, оно долбит изнутри в висок и требует: забери себя у другого и отдай мне! Но ты уже сросся с опекуном так, что не разорвать. Или кажется, что не разорвать.

Пройдя через этапы уверток, расспросов, угроз, шантажа и лжи, они все-таки пришли к разрыву. То есть Дамело пришел. А Сталкер — не заметила. И непонятно, уехал ли он искать себя или уехал, чтобы себя сохранить, не раствориться в подруге детства, претендующей на роль госпожи.

Ну а сама Сталкер не раздумывая отрывала от себя куски, оплачивая возможность быть рядом: покинула город, где стараниями родни ей было уготовано блестящее будущее, лишь бы увидеть своего индейца; бесстрашно и бездумно швырнула в топку Миктлана десятки лет, которые предстояло прожить без Дамело; а сейчас идет ва-банк, пытаясь вернуть никогда ей не принадлежавшее, приставив нож к собственному горлу. Как будто кечуа не понимает: Минотавра и Ариадна суть одно.

Это что-то новенькое, усмехается Дамело. Или, наоборот, что-то старенькое, детское, позабытое — угрожать, что, не получив вожделенную игрушку, сотворишь с собою всякие ужасы. Забавно встретить во взрослой женщине наивную, жестокую и почти безотказную тактику. Безотказную при одном условии: запугиваемый должен хотеть предложенное тобой. Хотеть подчиниться чужой воле и хотеть оправдать себя за то, что поддался. А индеец не хочет. На всякий случай он проверяет себя, точно по колкам рояля проходится: не зазвучит ли где неправильная, звериная, возбужденная нота? Нет, определенно, мазохистом он не стал. Ему не требуются внутренние оправдания, чтобы радостно упасть на четвереньки и ползти за госпожой куда поводок тянет.

Но и госпоже не нужен покорный Дамело.

Это сейчас она полна решимости и собирается покорить его любой ценой — включая цену той части себя, которую имеет смысл спасать с благословенного Владыками острова. Если кого и увозить отсюда на Наксос, то не Ариадну, а Минотавру — в ней, зверюге, больше человеческого, нежели в царице, сросшейся с богами теснее, чем может вынести душа человеческая.

— Я могу оказаться полезной. — Ариадна врывается в его раздумья, в почти созревший отказ.

Пока Дамело представлял себя в виде ползающего на карачках сабмиссива,[117 - Обозначение нижнего партнера в DS-отношениях (Domination & Submission — доминирование и подчинение (англ.)), построенных на господстве и подчинении. При отношениях, называемых lifestyle, происходит полная передача сабмиссивом прав в отношении себя доминанту на все время отношений — прим. авт.] сестра Минотавры подошла близко-близко и стоит, касаясь индейца голыми сосками. Местная мода на лифы с грудями навыпуск, на юбки с оборками и цацки, свисающие до пояса что спереди, что сзади, и царицу преображают в потаскуху. Во всяком случае, Ариадна выглядит слишком… доступной для царственной особы. Зато Сталкеру нравится возможность показать грудь. Она и в современном мире этой возможности не упускала, как если бы женский бюст был оружием и демонстрация его была демонстрацией силы.

— Я могу открыть тебе царство мертвых. Могу зачаровать Цербера — или как ты его назвал? — Лицехвата. Могу вернуть память вам обоим, когда вернемся в мир живых. Иначе вы оба так и останетесь… в коме.

А вот это аргумент. Это очень и очень веский аргумент, не то что попытка давить на несуществующую жалость Сапа Инки, на сомнительный инкский гуманизм, на просроченный страх за подругу детства — на фальшивые, недействующие тревожные кнопки. Зато нежелание пострадать в ходе подвигов, дарующих индейцу гребаный статус героя — чувство яркое, властное, нутряное. Его на задворки сознания не спрячешь.

— И взамен ты хочешь меня? — уточняет Дамело. — Надеюсь, не навсегда?

На щеках Ариадны играют желваки, как будто она пытается перекусить пополам рвущийся из горла ответ.

— Надейся, — наконец выдавливает царица. — Надейся, пока можешь.

— Му-у-у! — мычат ему в самое ухо. И окатывают ключевой водой из огромных ладоней — ведро-не ведро, а объемистый ковшик в них уместился.

Нет, он, конечно, не взвизгивает и не подпрыгивает, как заяц, ничего подобного. А если кому что показалось, то это его проблемы.

У каждого тут свои проблемы и остальным незачем о них даже знать.

— Ты чего яйца не испек, тормоз? — посмеивается Минотавра. — Засмотрелся?

Она не видит сестру, понимает Дамело. Для нее не существует Ариадны, что стоит рядом со мной и разглядывает рогатую тварь с таким видом, словно примеривается, как ее половчее разделать на котлеты. Может быть, для нее из всего населения Крита существую только я. А может, у каждого из нас своя Ариадна, свой лабиринт и свой путь из него — на волю.

— Засмотрелся, — кивает индеец. — И задумался. Эх, сковородку бы мне! Такие яйца печь — только портить. Да и иглы у меня нет, придется лезть в куманику, шип поострее искать.

— Зачем тебе игла? — изумляется Минотавра. У нее такая бархатная, милая, телячья морда, что хочется погладить ее по широкому носу вверх до самой белой звездочки под нелепой анимешной челкой.

— Надо яйца, прежде чем печь, проткнуть, а то взорвутся, — объясняет Дамело, демонстративно повернувшись к Ариадне спиной. Царица лишь ехидно посмеивается при виде того, как индеец возится с ее единоутробной сестрой, все крепче запутываясь в паутине. В крепчайших нитях клубка, казалось бы, утерянного безвозвратно.

Есть разные способы опутать и обездвижить добычу — Ариадна знает их сотни. И не герою-бродяге с нею тягаться.

На деле не Арахна, а Ариадна — великая ткачиха, пряха, паучиха. Она владеет своими нитями лучше людей, лучше богов. Потому что они сделаны из нее, из сестры монстра, о которой никто не скажет, что она тоже монстр. Счастье царицы, что на нее боятся лишний раз глаза поднять, дабы Владычицу не прогневать. Иначе давно бы уж разглядели, кто правит ими, одетая в серебро луны и в белизну голубиных стай.

Не время витать в облаках, соберись! — приказывает себе живая богиня, мать голубей, владычица острова, рабыня, а может быть, собака Владычицы всего и повсюду. Змеиная мать ждет. Ариадна — настоящая, телесная Ариадна — просовывает руку в клетку, где мечется сильная, испуганная птица. Клетка маленькая, но голубь, предчувствуя скорую погибель, ухитряется забиться в дальний угол, надеется уйти от руки, вползающей, будто змея в гнездо. Царица привычным движением сворачивает белую тугую шею, отрывает голову и наклоняет тушку над зеркалом. Птичья кровь течет, расползаясь по начищенному серебру, но странным образом картина становится четче. Теперь не только Ариадна, но и Тласольтеотль могут рассмотреть детали.

Минотавра и Тесей едят и болтают, точно на пикник пришли. Эти двое обреченных детей разыскали плоский камень, разожгли под ним костер и жарят свой кошмарный завтрак, бурно обсуждая, достоин ли Дамело съесть половину или только четверть исполинской яичницы. Царица бы тоже попробовала омлета из чаячьих яиц, будь она не столь занята и не столь пресыщена. А главное, будь она живым телом, не призраком самой себя. На минуту Ариадна представляет: вот сидит она третьей за кривым подобием стола на каменных подпорках, жует пресные (соли-то нет) яичные потеки, сплевывая попавшие на язык песчинки и жесткие волоконца травы, поругивает Дамело за поварские амбиции: омлет, омлет, британский омлет, гадость какая! ой молчи уж, экстремальный кулинар! — и на душе становится тепло и больно.

Царицу опять клонит в сон. Ее зовет собственный лабиринт, тайный, невидимый, паучий.

Если бы Ариадна могла, она бы никогда не спала.

Если бы Ариадна могла, она бы никогда не просыпалась.

Ее лабиринт запутанней и протяженней любого порождения человеческого ума. Она помнит на ощупь каждую нить, помнит, как та покидала тело — с тянущей болью, оставляя после себя пустоту. И выхода из лабиринта Ариадны не существует, хотя со стороны кажется: все, что нужно желающему освободиться — просто не возвращаться в сеть. Смахнуть ее и идти дальше. Так кажется всем, кто не умеет плести сетей и не знает, что своего создателя они держат крепче, чем пленника. Что паук восстанавливает сеть и расширяет ее бесконечно, даже не имея больше сил проверять, не попалась ли в нее новая добыча.

Нити сами знают, кого и как ловить.

Не сработала похоть — всегда можно использовать жалость. Истончатся узы жалости — укрепим ее виной. Порвет добыча путы вины — вплетем любовь, дружбу, веру, всё пустим в дело, вяжи его, вяжи крепче, не сомневайся, мать голубей, он будет наш! То есть твой, конечно же, твой, поют-вызванивают нити. Спи, царица, спи, не думай о том, кто кого поймал и зачем это было нужно. Слишком большую часть себя ты отдала, строя свой лабиринт. Некуда тебе отсюда идти, разве что в преисподнюю.

* * *


Минотавра наступает на железную скобу и замирает: широкие копыта, предназначенные для ходьбы по мягкой земле, скользят и расползаются. Хорошо, что пол в лабиринте был не только земляной, но и местами мощеный, больно терзавший ноги. Пришлось учиться ходить и даже бегать по округлым камням, удерживать равновесие на поворотах, не бояться упасть. Иначе она бы не смогла, нет, не смогла бы. Со всхлипом чудовище останавливается на площадке, вжимается лбом в кирпичную стену, заставляя себя не смотреть ни вбок, ни назад, через плечо. В полуметре за ее спиной и в полуметре сбоку — обрыв в бесконечную пропасть. Ну, может, не такую уж бесконечную, всего полкилометра глубиной, но Владыка и Владычица, им же так никогда не дойти! Тем более что она, неустрашимый зверь Миноса, мысленно все падает и падает вниз, разбиваясь о стены шахты, еще в полете превращаясь в фарш, в мясной студень. Восходящий поток воздуха, воющий в шахте, пахнет смертью.

Родиться на острове, едва ли не целиком состоящем из гор, и дожить до зрелых лет, боясь высоты — какой позор. Особенно для монстра. Зато это дает повод выглядеть слабой в глазах спутника. Редкий повод для Минотавры. Уникальный.

— Детка, — шепчет Дамело бархатным, ласкающим, отнюдь не для нее, чудовища, предназначенным голосом, — все хорошо… Ставь ножку сюда, ступенька крепкая.

Ага, это под тобой она крепкая, хочется взвыть Минотавре. Я втрое больше вешу, подо мной она проломится — а не эта, так следующая! Но она молча, покорно, как скот, ведомый на бойню, ставит копыто куда велено, повторяя про себя «ножка, ножка, ножканожканожка». Слово, абсолютно не подходящее для описания статей Минотавры, действует странно успокаивающе.

Она верит Дамело, прекрасно понимая, кто он и что сделает с нею, когда поход их закончится. Вера Минотавры не имеет ничего общего с разумом. Но все же верить, как и любить, можно только так — вопреки рассудку. Иначе это не вера. И не любовь.

Ариадна со смехом перепрыгивает через голову сестры, кувыркаясь в воздухе мелким бесом паркура, цепляется на лету за скользкий поручень, проворачивается вокруг него, делает стойку на руках, потом ножницы, несколько раз сводя и разводя ноги — издевается.

— Вот это ножка, видишь, индеец? Это, а не голяшка с огузком!

Индеец, согласный в глубине души на все сто, тем не менее равнодушно отворачивается от стройного силуэта в черном трико, сосредоточив внимание на монстре. По ржавой лестнице в лифтовой шахте Минотавра передвигается еле-еле, будто на каблуках — с той лишь разницей, что эти каблуки нельзя снять. И избавить чудовище от сковывающего страха, тормозящего спуск в Тартар, тоже нельзя. Приходится терпеть и уговаривать.

Любой ценой он должен привести Минотавру в царство мертвых — не победительное востроносое зло с глазами хищной птицы, а эту слабость воплощенную, заключенную в огромное мощное тело, сейчас напуганное и бесполезное. Дамело не знает, зачем они ему — обе. Будь его воля, он бы спустился в открывшийся зев шахты, посетил Тартар, прошел землю насквозь и вышел с той стороны.

Без баб. Которые, если быть честным с собой, и есть его личный Тартар.

Дамело понимал: он не провалился под землю только потому, что всегда, с ранней юности, за секунду до удара о землю его подхватывали мягкие женские руки и через секунду он снова летел в небеса — им играли, словно мячом. С его везением последний Инка и в царстве мертвых наткнется на благосклонную к нему Персефону, а не на мрачного Аида с Маркизой на поводке. Тьфу, с Цербером, конечно же, с Цербером.

— Зови уж свою подружку Лицехватом, — ерничает Ариадна, — тебе так привычней.

— Не в привычке дело, — отрывисто бросает индеец. — Дело в том, что она о себе вспомнит.

— О себе или о тебе? — лукаво спрашивает мать голубей.

Дамело едва сдерживается, чтобы не сказать: о нас. Хотя нет никаких «нас». И не будет, сколько бы он ни спал с Маркизой и ни отказывал в этом Сталкеру. Зря девчонки пытаются перебить его друг у друга, вырвать из рук: мяч имеет силу и значение лишь в полете. Схвати его, прижми к себе — и какой в нем прок? Значит, его роль именно в том, чтобы ходить по рукам и никому не принадлежать. Иначе откалиброванные мировые часы дадут сбой. В конце концов нетипичная верность Сапа Инки приведет к схлопыванию вселенной.

Это может показаться несколько безумным, но Дамело же не утверждает, будто является самым нормальным парнем в округе? Не только вера и любовь не имеют ничего общего с разумом. Страхи тоже.

Впрочем, впереди еще много ступенек. Индеец успеет подумать обо всем, что оставил наверху, хорошенько подумать.




Глава 13

Кнут и ошейник


До них наконец докатывается рев и бит, волны зеленого света и тот особый, клубный запах, которым окатывает всякого зашедшего через вход для своих. Тартар, похоже, то еще развлекательное заведение, зря о нем плохо думают наверху — нет здесь ни унылых ландшафтов под вечной мглой, ни беспамятных душ, бродящих печальными призраками. Разве что буйными духами — на эту мысль наводит неразличимая в зеленых сполохах толпа, гуляющая волнами от горизонта до горизонта, словно море. Луч света кружит по ней, точно путеводный маяк. Дамело почему-то знает: им надо туда, к «маяку». Тот, кого он видел во сне у подножия гор, ждет их там.

Вернее, тот, кого он видел в прошлом своем сне. Перед тем, как проснуться СЮДА.

— И когда мы уже дойдем? — ворчит Ариадна. — Проснулся бы сразу внизу, что тебе стоило?

Дамело молчит, стараясь молчать равнодушно и с достоинством, но получается молчать лишь виновато. Действительно, почему он не проснулся сразу здесь, в двух шагах от встречи с владыкой нижнего мира или с кем им до́лжно встретиться? Почему-почему…

Потому что наездка.[118 - Наездка (наганивание, нахаживание) — приучение гончих собак к гону. Также гончих собак приучают к смычку, то есть к смыканию их попарно короткой цепью за ошейники; к рогу, служащему для вызова собак, и к виду домашнего скота, чтобы гончие на него не бросались — прим. авт.] Индеец приучает Сталкера к себе, отбирая поводок у Тласольтеотль, по сантиметру, по звену вытаскивая цепь из рук богини. Ему придется вернуть себе любовь подруги детства, превратить ее бешеную ревность и безнадежную тягу в доверие, придется. Если Дамело хочет выжить в этом странном калейдоскопе снов, навеянных скучающими богами. Сны, словно развилки рек, уносят индейца все дальше и дальше от реальности, в которой он был рожден и в которую намеревается вернуться. Ему ли, последнему Инке, не знать, зачем существуют развилки? Да еще в мирах, придуманных богами специально для божественных компьютерных игр.

Онлайн-шутер с командой странноватых, погруженных в себя героев обречен на скорое и кровавое завершение. Не в пользу героев. Значит, индеец пойдет другим путем. Он сам станет богом и сам будет управлять гончаками. Вот только выучит их повиноваться руке, голосу, охотничьему рогу.

А значит, выучка, муштра, долгий обходной путь вместо бескомпромиссной прямой между пунктами А и Б. Прямая дорога в этой игре несет смерть даже любимцам богов. Нормальные герои всегда идут в обход, невесело улыбается Сапа Инка. Придется научиться быть героем, разговаривать как белые, околицами да обиняками, не тянуть руки к тому, чего хочется, не брать по праву сильного, по праву Единственного. И вообще позабыть о том, какой ты весь из себя Единственный Инка — а взамен затвердить: ты легко заменяемая фигура, пусть не пешка, но и не король, которого все должны защищать до последней капли крови, потому что с королем и игре конец. Но кто мешает Дамело попробовать стать королем? Ради этого он введет в игру новые, непредсказуемые фигуры. И начнет с того, что превратит своих преследовательниц в стражей. У него отняли Амару, зато Сталкер уже наполовину его.

Расщепленная надвое, будто разбитое молнией дерево, его подруга отгородилась сама от себя: упоенная собственным эгоизмом Ариадна презирала силу Минотавры, спокойную в своей жертвенности; Минотавра верила в милость Ариадны чуть больше, чем в возможность принять себя такой, как есть. По-своему прекрасные, но обреченные на одиночество рядом друг с другом.

Дамело не думал оказаться при Сталкере в роли псаря. Он даже надеялся избавиться от обеих ее ипостасей, войдя в следующую дверь — так же, как раньше, когда он покинул старый кинотеатр, ступил в свой очередной сон, вышел на арену и столкнулся с Минотаврой. Кечуа знает: впереди еще много кошмаров — но это всего лишь сонные видения, они продлятся от силы ночь или две. Никто не собирается запирать его в лабиринте снов надолго, на годы и годы, как Ариадну. Это не кара, это проверка перед тем, как пустить героя в дело. Из своего лабиринта Дамело выйдет, когда богам будет угодно. Угодно использовать его по назначению. И все-таки почему аватары Сталкера не исчезли, когда Дамело ступил под сень Диктейской пещеры?[119 - Диктейская пещера расположена над плато Ласити острова Крит на высоте 1024 метров над уровнем моря. По Гесиоду, богиня Рея пряталась от своего мужа Кроноса, пожиравшего их детей, в пещере в Диктийских горах, где и родила Зевса — прим. авт.]

Тогда он только об одном и думал: неприятное место для роженицы. Морщинистые серые колонны сталагнатов,[120 - Сталагнат — колонноподобное образование в пещере, возникающее при соединении сталактитов и сталагмитов — прим. авт.] неопрятные сосульки сталактитов, темная вода в озере, натекшем с потолка пещеры — все напоминало отнюдь не чудо природы, а заброшенный дом с протекающей крышей и отсыревшими полами. И едва Дамело понял, на что похожа легендарная пещера Зевса, как Зевсовой пещеры не стало. Снова они со Сталкером блуждали по руинам, проваливающимся в себя, уходящим в невскую топь, из которой когда-то вышел этот город.

С одной лишь разницей: не было и быть не могло в Питере таких глубоких шахт, как та, возле которой они стояли — все вместе. Словно команда. Команда, в которой каждому из двух других нужен только один. Вот он, Дамело, остался бы с Минотаврой, он в нее верит, несмотря на ужас, от которого ее лицо — то есть морда — будто плавится. Зато энтузиазм Ариадны, когда она первой лезет в колодец и скрипит там ржавыми скобами ступеней, стараясь еще больше испугать сестру, ему отчего-то неприятен. Индеец предчувствует: у него еще будут проблемы с этой… матерью голубей. И он не ошибается.

Внизу их ждут вовсе не адские врата и не перевозчик через реку забвения, как в приличном царстве мертвых положено. О нет, унылый образ античного ада не для того, кто пришел к Дамело во сне. Не для Мецтли, искусителя богов.

Его видно издали — и это можно считать спасением. Кечуа старается не отводить глаз, держаться силуэта Мецтли, словно путеводной звезды, не оглядываться по сторонам и даже под ноги не смотреть. Сейчас уже не он тащит за собой спутниц, как собак на сворке, а они с Ариадной жмутся к бокам Минотавры совершенно по-собачьи. Дамело уверен: чудовищная аватара Сталкера наверняка видела в своей жизни нечто подобное. Или в снах. Были на острове Крите ритуальные оргии или не было? Как будто нет, блядь, дела важнее, чем отвечать на вопросы по древней истории, пробираясь через обдолбанный гей-клуб.

Через преисподнюю, созданную воображением его лучшего друга Диммило.

Дамело, конечно, ожидал Содома и Гоморры, но не в таких масштабах. Вокруг все гудит, ухает, поднимается и опускается в едином ритме, временами прорываясь воплем и корчами, круги от которых расходятся по телам, как по воде. Сосредоточившись на маячащем впереди Мецтли, индеец пытается представить, что идут они через, скажем, долину гейзеров. Что вокруг простирается огромная сальза,[121 - Сальза — грязевой вулкан, отверстие или углубление на поверхности земли, из которого извергаются грязевые массы и газы. Газы могут самовозгораться, образуя факелы — прим. авт.] заполненная шелковистой грязью, освещенная факелами метана, хлюпающая, чавкающая, обжигающая, отвратительная и влекущая. От нехватки воздуха горит в груди, от запаха потеющей толпы слезятся глаза и расплывается далекое видение — Диммило в компании Таты и Саввы за столиком на возвышении, пьют, болтают, смеются, не замечая, что их вот-вот накроет серным дождем.

Потому что небеса не будут терпеть вечно. Дамело не ханжа (и это еще мягко сказано), многое повидал, но и ему тошно в аду, сотворенном Мецтли. Куда ни глянь, вместо пола, стен и даже потолка — людская масса, слившаяся воедино, спаянная слюной, потом, спермой и кровью в бурый колыхающийся студень. Индеец, Минотавра и Ариадна идут прямо по телам, стараясь не глядеть, куда ставят ноги, иначе им не сделать и шага. Даже Ариадна рванулась прочь, когда они спустились с лестницы и увидели, через что им предстоит пройти. И только Минотавра с животным равнодушием двинулась вперед, топча широкими копытами живые тела.

Оказавшись у цели, Дамело не верит, что дошел. Но вот оно, монстр лабиринта привел их пред темные очи богов Тартара. Осталось попросить Мецтли: отдай Маркизу. Цербера своего, Лицехвата, отдай по-хорошему, как друга прошу. Есть в этом Содоме место дружбе? Кечуа, набираясь храбрости, делает глубокий вдох и на выдохе чуть слышно произносит:

— Димми… — не надеясь быть услышанным.

Но Диммило сразу же оборачивается, улыбается светски, машет рукой, точно они не среди бескрайней ебли встретились, а в приличном клубе с живой музыкой и почти трезвой публикой. Тела между Дамело и помостом богов, не прекращая вбиваться друг в друга, подымаются на четвереньки, на колени, на ноги, образуя живую лестницу из скользких от пота спин, плеч, голов. Последние в этом сооружении висят, уцепившись за край платформы, содрогаясь в ритме фрикций, однако держатся крепко — могучие, ширококостные мужчины, способные выдержать вес двух людей и одного чудовища. Дамело нервно сглатывает и идет по влажным «ступеням», стараясь не слушать, как они хрустят под его ногами и под копытами Минотавры.

«Лестницу» от столика отделяет три шага, не больше. Оказавшись перед Диммило, индеец не знает, куда деть глаза и руки, ему неловко, что на нем лишь набедренная повязка, в которой он дрался на арене, спал, ел и разгуливал перед обеими ипостасями Сталкера по всему острову Миноса. До сих пор он не думал о том, что не одет, что хорошо бы ему приснилась пара крепких джинсов или хоть дурацкое спортивное трико вроде того, в которое обрядилась Ариадна, пока они с Минотаврой шлялись почти нагишом, словно жертвы кораблекрушения. Зато теперь его накрыло неуместной стеснительностью — и перед кем? Перед другом детства? Который смотрит на Дамело расширенными «клубными» зрачками[122 - Кокаин, амфетамин, экстази, ЛСД, первитин («винт» на сленге) вызывают заметное расширение зрачков. Эти наркотики часто употребляет публика в ночных клубах — прим. авт.] и выглядит блаженно-умиротворенным, будто закинулся чем или… только что кончил.

И вот этот добрый, только что кончивший бог преисподней разглядывает Дамело так, словно решает, не пойти ли ему на второй раунд. Индеец чувствует ужас — ничего, кроме ужаса. Если вызволение Маркизы будет происходить ТАКОЙ ценой, кечуа откажется от затеи, оставит подружку в проклятом месте, сбежит и даже не будет ругать себя за трусость.

Он. Не. Гей.

— Да знаю я, знаю, — вдруг принимается хохотать Димми.

Дамело вздыхает со смешанным чувством облегчения и злости: вот засранец! Опять развел, как маленького. Димка всегда любил приколоться над нерушимой гетеросексуальностью друга детства, но теперь, когда оба они знают, чем была эта дружба с Димкиной стороны… а тем более посреди моря трахающихся мужских тел — шутки на тему «Выходи за меня, дорогой» не очень-то смешат.

— Присядешь? — приглашает Тата — почему-то только Дамело, его спутницы остаются стоять у края помоста, как… эскорт? Стража? Словом, как персоны, не настолько важные, чтобы быть допущенными к пиру богов.

Бывшая невеста Инти протягивает Сапа Инке руку: в углублении ладони лежат несколько сухих листьев и черный шарик, похожий на комок не то гудрона, не то лакрицы. Дамело смотрит непонимающим взглядом и Тата объясняет — голосом вязким, затягивающим, точно вкус коки:

— Лехийя дульсе[123 - В жевательную массу из листьев коки для уменьшения вяжущего вкуса и лучшего усвоения алкалоида обычно добавляется негашеная известь или пепел от лебеды. Многие из добавок к коке имеют соленый привкус, но в области Ла-Паса, Боливия используют вещество, известное как lejia dulce (сладкий щелчок): в нем пепел лебеды смешан с анисом и сахарным тростником, это черная масса со сладким вкусом и ароматом лакрицы — прим. авт.] и свежие листья для друга повелителя. — После чего демонстрирует улыбку шлюхи, которая в этом борделе еще и консумацией[124 - Консумация — увеличение спроса на услуги, «развод» клиентов увеселительных заведений. Как правило, специально нанятые молодые девушки уговаривают посетителя угостить их, за что получают процент от заплаченного гостем — прим. авт.] подрабатывает.

Кечуа пытается уловить ее взгляд, прочитать по нему… хоть что-то — и не может. У несостоявшегося воплощения Мамы Килья словно нет глаз: их все время скрывают накладные ресницы, иссиня-черные, с красными искрами, огромные, будто крылья геликонид.[125 - Геликониды — семейство бабочек-эндемиков, обитающих в лесах Амазонки. Они ядовиты, обладают неприятным запахом и вкусом, поэтому их не трогают птицы — прим. авт.] Дамело мерещится гнусный запах, исходящий от роя, когда тот опускается прямо на землю с бесстрашием ядовитых тварей. Вот и Тата, сидящая за одним столом с Диммило и его любовником — такая же ядовитая тварь, красивая, но никому здесь не нужная. А может, играет, безбожно переигрывая. Актриса погорелого театра.

Индеец сердито сгребает листья коки и подслащенный пепел с женской ладони, засовывает в рот, листья больно царапают щеку изнутри, но вскоре язык и горло немеют, дышать становится легче: действует древнее средство от горной болезни. Интересно, сколько акули[126 - В эпоху инков время и расстрояние измерялись в кокада (исп. cocada) или акули (кечуа akulli) — сроком, который требуется для того, чтобы пережевать полный рот листьев коки, пока те потеряют аромат и действие. Эта мера до сих пор применяется народами Анд — прим. авт.] потребуется, чтобы убедить Мецтли отдать Маркизу? И подают ли на этом пиру что-нибудь, кроме коки?

Пир богов, на деле, скромнее некуда: четыре кресла да столик вроде того, какие стоят в «Эдеме» у окна. Диммило нравилось там сидеть, глядя на улицу и рассеянно жуя очередной «неликвид» — не проданную за день выпечку. В своем личном аду, став лунным богом Мецтли, Димми отгородил уютный уголок, чтобы провести время с друзьями, не обращая внимания на вечную оргию, творящуюся кругом, на искушения, которые не искушали, скорее ужасали. Диммило не сотворил себе ни гарема соблазнительных апсар,[127 - Апсары в индуистской мифологии — духи облаков или воды, также считались небесными танцовщицами и куртизанками, ублажавшими героев в раю или соблазнявшими аскетов — прим. авт.] ни лихой компании могучих эйнхериев.[128 - Эйнхерии в германо-скандинавской мифологии — лучшие из воинов, павшие в битве и унесенные в Вальгаллу — прим. авт.] Вместо этого он совместил апсару с эйнхерием в одном теле, каждое из этих тел немедля нашло занятие по душе и теперь предавалось ему самозабвенно.

Инфернальный голод и бесстыдство окутывают преисподнюю душным туманом, ад содрогается от шлепков плоти о плоть, от стонов и хрипа, от острого, горячего запаха… А все, чего хочет владыка Содома — это продлить мирные посиделки с друзьями, которые ему совсем не друзья.

Тата, изменившаяся отчетливо и страшно, из Белой дамы «Эдема» превратилась в то ли в суккуба, то ли в вампира: поверх лица ее нарисовано лицо другой женщины. Мертвой, но и после смерти не отпущенной. Искупление пожирает ее изнутри, точно огонь негасимый. Здесь и сейчас она никто, чистый холст, на котором появляются те образы, которые угодны хозяевам инферно — золотому богу и его возлюбленному.

Инти, захвативший власть над телом Эдемского, сделал из стареющего неудачника воплощение мокрых снов Диммило. Они никогда не говорили об идеальном любовнике для Димми — было неловко, однако Дамело вырос рядом и понимает: вот она, мечта педераста. Сидит и крутит в руках тонкую полоску плетеной кожи, поглаживает рукоять кнута. Для кого предназначен кнут, нетрудно догадаться: такая же полоска черной кожи, только широкая, без намека на застежку или шов, обхватывает Димкину шею. Лежит свободно, как сонная змея — но в любой момент тварь проснется — и…

Индеец невольно сглатывает, представляя неумолимые, ломающие хребет тиски.

Дамело хочется снять, срезать ошейник с Димми, но Сапа Инка понимает: тот не отдаст. Димка не позволит лишить себя сладкого рабства, спасающего от мучительной жажды, не знающей насыщения. Он сам, Дамело, загнал Диммило в угол и напялил на него рабскую феньку. Заставил принять правила своей игры под названием «Не проси меня ни о чем». Как в американской армии: не спрашивай и не говори, даже если нет для тебя ничего важнее, чем открыться и быть понятым. Зато Инти, в руках которого кнут, предложил бедному парню другую игру, совсем новую игру, почти свободу: он делает вид, будто не думает о желаниях Димми, потакает лишь своей похоти, а на деле поднимает со дна темной Димкиной души все фантазии, рожденные в холоде и пустоте. Избавление от ошейника, когда к нему наконец-то нашелся кнут — не благо, а утрата.

Да и не за этим индеец сюда пришел. Теперь он и сам не знает, за чем. От коки голова восхитительно пустеет, Дамело словно раздваивается, раскалывается, как Сталкер. Ему кажется, он сможет увидеть того, другого себя, если обернется. Вот только кечуа не уверен, что хочет встречаться с другим собой. Чтобы справиться со своими страхами, индеец хлопает по столу рукой, трясет головой, рвано выдыхает сквозь зубы матерные слова — беспомощные, жалкие, никого не способные ни оскорбить, ни напугать. И вперемешку с матюками у Дамело вырывается:

— Прости, чувак.

Впервые он просит прощения за то, что влюбил в себя, за то, что не ответил взаимностью, за то, что заставил молчать, за то, что отдал другому, за все свои тайные грехи и провинности. Индеец не хочет быть единственным, кто делает шаг навстречу — так легко оказаться единственным, кому это нужно. Но у него попросту нет выхода. Он же собирается стать богом — хотя бы на время, значит, должен думать, как боги. И научиться давать другим богам то, чего они жаждут.

Основная проблема божественной породы — самоуверенность, полностью зависящая от человеческих жертв. И неважно, что на алтаре: ворох листьев коки, одурманенное тело или разрисованная кукла с лицом нимфетки. Без этих приношений бог мечется, его божественная суть болит, полная огня и битого стекла. Успокоить муки богов способна только жертва. И Дамело понимает, что не готов жертвовать — но должен.

— Прости, чувак, — откашлявшись, повторяет он. — Если бы я мог… если бы мы могли…

Слова заканчиваются раньше, чем начинается паника. И в эту самую секунду встревает золотой бог, предок и покровитель — бывший, уже бесповоротно бывший. А нынче соперник, соперник во всем, в игре, в гонке, в драке за Димкино доверие.

— А ничего, что я здесь сижу? — ехидно осведомляется Инти, поигрывая рукоятью кнута, намекая, напоминая: помни, чей ты. Всегда, каждым вдохом и выдохом, каждым ударом и молчанием сердца — помни. — Может, мне прогуляться, снять кого-нибудь? Пока вы между собой договоритесь.

Золотой бог обводит просторы Содома надменным, выбирающим взглядом. Преисподняя замирает, не то в страхе, не то в предвкушении: вдруг само Солнце протянет руку и небрежно поманит пальцем — ты! Поди сюда. Ко мне. И пойдет, на брюхе поползет избранник, бросив своего любовника, да что там любовника — любовь всей жизни, которая и привела его сюда, в ад, к наказанию жаждой и голодом неутолимым.

Диммило хватает Инти за подбородок, разворачивает к себе:

— Не надо. Не сучься. — И не отпуская лица золотого бога, не отрывая взгляда от солнечного лика, обращается к Дамело: — Я свой выбор сделал.

— Он говорил, ты не выберешь его. Он говорил, ты не можешь принадлежать ему. Помнишь, тогда, на свадьбе богов? — Индеец пытается, снова пытается вернуть Димми, своего Димми. Не себе — ему. Чтобы Димка был свободен, чтобы был ничей.

Диммило улыбается устало, обреченно:

— Здесь никто не свободен. И я больше не человек. Я бог. Значит, играть будем по-моему, по-божески. Ты ведь пришел предложить мне сделку — так предлагай, хватит тянуть.

— Чего ты хочешь? — спрашивает Дамело, отбросив страхи, отвращение, задавив протест тела, вопящего: «НЕТ!» каждой клеткой.

— Чтобы ты забрал своих баб! — рубит Димми. — Всех. И подружку столовскую, и вампиршу эту долбанную. Надоели.

— Тебе стоит только приказать, повелитель. — Индеец с трудом сдерживает широкую, самодовольную улыбку.

Как он раньше не догадался? В гейском аду не нужны женщины, ни в каком качестве — ни коку готовить, ни кофе варить, ни носки стирать. Значит, он здесь с целью освобождения Диммило не от зарождающейся связи с богом Солнца, которая представляется индейцу тандемом кнута и ошейника. Он — избавитель Димми от ненужных свидетельниц. Один вопрос: почему владыка Содома сам их не изгнал?

— Они не уходят, — качает головой Инти, манерно закатив глаза. — Бабы — они как бумеранг, заебешься выбрасывать.

Тата с непроницаемым лицом сидит, сцепив руки в замок. Ждет решения своей судьбы, покорная и несгибаемая одновременно.

— Я уведу всех, — кивает Сапа Инка. — Зови Лицехвата… Маркизу.

Диммило засовывает в рот соединенные кольцом пальцы и свистит резко, оглушительно, как никогда не умел там, наверху, в мире людей. Сколько его Дамело ни учил — не умел. Зато преисподняя щедро, не ломаясь, одарила Димку всем, чего тому недоставало, вплоть до исполнения смешной детской мечты.

По телам, волоча за собой вопль боли, точно хвост кометы, проносится багровая молния — к ним мчится Цербер.




Глава 14

Победитель не получает ничего


— Кто ж тебя так, девочка? — изумляется индеец.

Невозможно угадать в Цербере-Лицехвате чуть стервозную «кухарочку», всегда готовую посодействовать замыслам шефа, поучаствовать в его затеях — особенно если при том удается потрахаться, позлить своим удовлетворенным видом ненавистную хозяйку, мадам Босс, чертову стерлядь. Нет в Маркизе больше ни ласки, ни покорности, ни ответного, бесстыдного желания. Есть лишь ненависть к миру, который, будто сучная примадонна, не пускал девочку на сцену, не давал отыграть свой скромный, незатейливый номер, отталкивал и мучил до тех пор, пока маленькая статистка не сошла с ума. Не заболела бешенством, как собака. Гнев напал на Маркизу, словно грабитель из-за угла, отобрал у девчонки все, вплоть до воспоминаний о том, кто она есть. И вот уже не Маркиза — Лицехват крутится на месте, вьется юлой, точно его донимают блохи, щелкает в воздухе всеми своими пастями, роняя на помост клочья пены, шкура цвета сырого мяса топорщится иглами, как у дикобраза, змеиный хвост громыхает трещоткой на конце, предупреждает: не прикасайся.

Дамело, похоже, рано обрадовался, услышав: забирай своих баб и проваливай. Как забрать из ада питомца самого сатаны, неизвестно, и неизвестно, будет ли намного легче с Татой… Которая, похоже, превратилась в вампира, как все грешницы — нераскаянные самоубийцы, злые колдуньи и невинные девушки, полюбившие не тех, кого следовало. Интересно, кого полюбила упустившая свой шанс актриса — да так, чтобы сменить природу с человеческой на вампирскую? Или может быть, не кого, а что? Например, деньги или славу. С Эдемским-то мадам Босс не за ради его прекрасного лица и роскошного тела хороводилась! Тем более что прекрасны и роскошны они стали только здесь и сейчас, хоть аниме с участием нашего Саввушки снимай…

Инти, подслушав мысли Дамело, самодовольно усмехается, проводит божественной лепки рукою по каштановым волосам Димми, отросшим за считанные дни ниже лопаток. Теперь Димка может спрятаться под ними, будто под паранджой — только голову склонить.

Боги вскрывают людскую суть, точно скальпельем. Так Диммило всю жизнь старательно подчеркивал, какой он крутой пацан, брутальный мачо и всегда сверху — а теперь сидит в ошейнике, с хаером до пояса, в обтягивающих кожаных штанишках, любимая жена господина. Мелкий ублюдок Виракочи мнет Димми и тискает, оставляя на коже красные метины, словно клейма, а владыка гейского ада глаз не смеет поднять. Маркиза в мире людей ластилась и нежничала, всеми изгибами тела и души подчеркивая кошачью сущность — здесь стала псиной, лютой и неукротимой, ни спереди, ни сзади не подступишься. Получила полную свободу, называется. Ну а Тата… Неведомая тварь глядит на Дамело из глаз Белой дамы «Эдема», всем вампирам вампир, всем суккубам суккуб.

— Белые называли их лилим,[129 - Лилим, согласно некоторым источникам, дочери Лилит, первой жены Адама, рожденные ею от демона Самаэля, часто отождествляемого с сатаной. Лилим вели себя подобно суккубам — прим. авт.] — шепчет Инти театральным шепотом, далеко разносящимся над хрипящим, стонущим, матерящимся Содомом. — Хороша, а?

Хороша, что и говорить. Олицетворение гармонии внутреннего и внешнего.

Только здесь, в лунном мире, куда затянул его поганец Мецтли, индеец начинает понимать, чего хотят женщины. Они хотят быть как мы, мужчины, думает Дамело. Иметь возможность сбежать от чего и от кого угодно, даже от себя, забиться в нору, прикрыться высшим предназначением, которое у нас, мужиков, расплывчато обозначено, не то что женское. И пусть мужской список дел на сегодня: биться, страдать, умереть — все равно его легче выполнить, чем такой же список длиною в жизнь.

Как увести гарем Сапа Инки из Содома, если каждая из баб, пардон, дев Солнца наконец-то стала собой и пребывает в блаженстве, невзирая на ад вокруг?

— Давай помогу, — слышит Дамело справа теплый, мягкий голос, тембр у него звериный, но интонации ангельские. Минотавра. А он про них обеих забыл совсем. — Держи.

В руку ему ложится ошейник. Такой же, как на Димке, без замка и швов, но округлый и яркий, будто аспид. Мертвый аспид. Дамело вспоминает: мертвую змею носила на шее змеиная мать.

— Ты мне его дал. Там, в кинотеатре, когда любил меня. Помнишь?

Индеец не помнит. Какой кинотеатр? Какой ошейник? А главное — какая любовь?

— А это… — жестокий демон из-за левого плеча подает кнут, — …это ты дал мне пятнадцать лет назад. Чтобы я искала тебя, мечтала о тебе и не знала покоя.

Знаки власти и покорности — небогатый выбор дарит людской душе преисподняя. Нельзя разгуливать по аду свободным: возьми или отдай. Иначе смерть тебе, окончательная, загробная смерть. Как только Маркиза и Тата получат то, для чего предназначены, Дамело сможет вытащить их отсюда, вытащить живыми и почти нетронутыми. Геенна Содома оставит следы в их памяти, отпечатается на внутренней стороне век, будет приходить в снах, пугая и унижая, но не убивая. А со временем и она станет обыденно-скучной, словно старость, которой, в отличие от геенны, не избежать.

Не зря он вел Сталкера за собой, терпеливо снося страх и ярость обеих ипостасей. Видимо, знал: пригодятся. Остается последний шаг: вручить каждую из страшных вещиц по назначению. Весь вопрос, кому что: псу ошейник, суккубу кнут — или наоборот? А может, они сами выберут?

— Да никогда, — смеется Диммило. — Где уж нам решать. Это вы сами, сами, господа и повелители. У нас ведь как заведено, у рабов? Засыпаешь с любимым человеком, просыпаешься с любимым хозяином. Вот и вся цена свободы нашей.

Сапа Инка знает цену той свободе, ох, знает.

Оттого и отступает на шаг, когда Тата протягивает руку и хриплым, точно сорванным голосом произносит:

— Дай! — впившись глазами в кнут.

Окружение замирает, заинтересованное. Тишина воцаряется, тяжкая, напряженная тишина. Похоже, адский пес перестал выкусывать из шерсти адских блох и перестали насиловать друг друга адские любовники — словом, геена Содома превратилась в зрительский зал, достала ведро с попкорном, посмеивается, ждет, чья возьмет.

Смешно предлагать плетку — собаке. Зачем она псу, дырку под хвостом заткнуть? Ан нет, говорит индеец всесильной логике, шутящей недобрые шутки с судьбой. Дать власть голодному демону-кровопийце — идея не лучше. Я должен все обдумать.

Куда там обдумать! Тата перемахивает через стол, будто ковбой через стойку салуна и с горловым звуком, который, бог весть почему, кажется Дамело восхитительным, швыряет индейца наземь, седлает его бедра, трется о грудь мужчины, елозит по животу, пытаясь дотянуться до вытянутой вверх руки:

— Да-а-ай, миленький, ну пожа-а-алуйста, да-а-ай…

Эти пряные, тягучие «а-а-а» лилим выдыхает Дамело прямо в подбородок, то соблазнительно округляя рот, то вздергивая верхнюю губу в страдальческой гримасе. Кромка зубов влажно поблескивает, язык облизывает углы рта, почти касаясь мужских губ. От поцелуя или укуса их отделяют сантиметры, секунды, пустяки вроде кнута и ошейника, рабства или всевластия. В голове мутится, молодой кечуа уже не понимает, к чему относится молящее, бесконечное «дай». И с трудом удерживается от фантазий, как выглядит набеленное, лживое лицо в момент оргазма, что будет, если подхватить тонкое, легкое тело под ягодицы, перевернуть Тату под себя, навалиться сверху, прижать своей рукой оба женских запястья, искусать манящий, стонущий рот, длинную, томно выгнутую шею… Только и нужно, что бросить дурацкий, на черта ему не сдавшийся хлыст — и все будет, лилим всем телом, всем существом своим обещает рай. Прямо здесь, посреди преисподней.

И как назло, от такого рая Дамело никогда не умел отказаться. Но кое-что он еще контролирует. Пусть индейцу предлагают дозу, которой он был лишен долго, так долго, пусть кечуа ломает при мысли о быстром, грязном сексе без вины и последствий, пусть кровь его кипит и член простреливает возбуждением — он успеет сделать кое-что еще.

Размахнувшись, Сапа Инка швыряет кнут по направлению к Церберу, орет:

— Апорт! — и, накрыв ртом губы лилима, глотает разочарованный вой демона.

* * *


Разумеется, ничего у них с Татой не сложилось. Дамело отродясь никого не насиловал. Не было для него никакого удовольствия в том, чтобы раскатывать беспомощное женское тело по лобному месту (наконец-то он понял, что за помост Димми украсил столом для безумного чаепития) под взглядами друзей, врагов и монстров. Поэтому, застегнув на лилиме ошейник, индеец разрывает поцелуй, поднимается на четвереньки и встряхивается — точь-в-точь как Маркиза, утратившая свой собачий облик, но не собачьи привычки.

Они стоят на четвереньках и смотрят друг другу в глаза: Лицехват, сжимающий зубами кнут, и Дамело, сделавший выбор — возможно, плохой. Или даже хреновый. А снизу на них обоих с изумлением глядит Тата, больше не похожая на порнозвезду, играющую вампира, изображающего порнозвезду. Симпатичный расклад для тройничка. Только несколько непривычный для Содома. Если учесть, что где-то на краю этой порновселенной находятся Минотавра и Ариадна… Дамело стонет едва слышно, сквозь зубы. Ну почти не стонет — так, слишком громко выдыхает.

— Ну как ты? — деловито спрашивает индейца Маркиза, вынув изо рта символ власти, неизвестно из каких соображений врученный адскому псу, а не адскому демону.

Почему, почему? — орет в мозгу Дамело отвергнутая, оскорбленная логика. Что тут скажешь? Потому что власть похоти я уже испытал. До сих пор я держал в руках свой гнев, считая: он-то меня и разрушит. Похоть не сделала ничего, чтобы собрать меня воедино, когда я начал распадаться, разваливаться, терять себя и друзей. Наоборот, она еще подлила масла в огонь, пожарила на этом огне попкорн и расселась вокруг арены, где я годами дрался против своего внутреннего зверя.

Отчего бы не поменять хоть что-то.

— Решил ступить на путь воина, сын мой? — усмехается золотой бог, поигрывая своим кнутом, демонстрируя его оплетку, длину, скрытую в нем мощь боли и подчинения.

— Путь воина… Блядь, да пошел этот путь! — вздыхает Сапа Инка, выпрямляясь в полный рост. — Девчата, за мной. Уходим.

Снова Минотавра прокладывает маршрут по измученным вечной еблей телам — вон из Содома, наружу, наверх. Я вернусь за тобой, Димми, клянется себе Дамело, до крови кусая костяшки пальцев. Я тебя вытащу — через неделю или через месяц, через год или через десять. Когда стану богом.

И, конечно, не вытащил.

Потому что проснулся уже наружу, в другие места, где Диммило если и возродился, то не владыкой Содома, а кем-то другим, кем-то новым, мучающим душу и мозги Дамело не хуже того, прежнего, порабощенного богом Солнца. Но главное — Димми был.

Однако сначала были часы, а может дни перехода через долину Содома.

Ад, созданный Димкиным воображением, с каждым шагом все больше и больше походил на обычную грязевую сальзу. Скрылось за горизонтом лобное место, уютный уголок для безумного чаепития; очертания человеческих тел текли и расплывались, становясь просто комьями грязи, землей, прогретой вулканическим газом, перемешанной с подземными водами; непристойное хлюпанье, оханье и рык, природу которых нельзя не узнать, превратились в аттракцион для туристов — Львиный гейзер, гейзер Вздохов, котел глиняного варева, вечно булькающий на земном огне…

Содом больше не вызывал ни страха, ни отвращения, зато дискомфорта прибавилось знатно. Особенно досталось Минотавре: сальза делала все, чтобы затянуть тело чудовища в топкие недра и оставить там на радость палеонтологам. Как только под копытами закончились тела и началась грязь, быкоголовый монстр стал вязнуть, словно динозавр в битуме иудейском.[130 - «Битумом иудейским» (кафр ал-йахуд) Авиценна в своем трактате «Канон врачебной науки» называет асфальт. Природный асфальт встречается в зонах естественного выхода нефти на земную поверхность. В древности крупнейшим источником асфальта служило Мертвое море, вплоть до конца XIX века именуемое Асфальтовым — прим. авт.] Тартар желал взять себе жертву, положенную ему по праву — лучшего черного быка в стаде.

Минотавра также считала себя законной жертвой. Рожденная для того, чтобы красиво завершить собой кровавую гекатомбу,[131 - Гекатомба в Древней Греции — торжественное жертвоприношение из ста быков — прим. авт.] почуяв хватку земли, она покорно замирала, вместо того, чтобы спасать свою жизнь любыми средствами. И остальные не возражали против такого самоотречения. Даже Ариадна, сестра Минотавры, ее вторая половина. Даже Тата, которую могучее чудовище половину дороги несло, перекинув через плечо, точно газовый шарфик. Даже Дамело, обязанный монстру лабиринта победой и спасением, понимал: долги оплачены не полностью, пока не отнято последнее. Словом, все они заранее смирились с потерей Минотавры — все, кроме Маркизы. За время пребывания в преисподней гнев Цербера вытеснил из души «столовской подружки» индейца прежние, наносные, вкрадчиво-кошачьи повадки. Рожденная геенной тварь кидалась на Минотавру и тащила ту из бочага[132 - Бочаг — яма, залитая водой, омут — прим. авт.] с озверением адского пса. То была не Маркиза, а Лицехват во всей красе своей и ярости.

— Никогда… не… сдавайся, — пыхтит индеец, волоча обмякшую, обессиленную гигантшу из очередной ямы.

— Н-н-нгх-х-ха-а-а… — выдыхает Лицехват, вцепившись в другую руку монстра. — Бл-ли-ин-н…

У Минотавры уже и слов нет — ни благодарности, ни протеста. Она сопит, пуская слюни, примирившись с судьбой, какова бы та ни была. Омут выпускает мощное тело с непристойным «чпок!», будто пузырь из жвачки лопнул. Монстр лабиринта, адская псина, Последний Инка кучей валятся в парну́ю глину — просто бальнеологический салон какой-то.

— Болото, — бормочет Маркиза, присев на корточки и вытирая бычью морду краем своей футболки, — все ваше мужское воображение — сплошное болото. Говномесы…

— Вот вылезем отсюда, подарю тебе ошейник с этой надписью, — усмехается Дамело, оттирая, если не сказать отламывая куски грязи с икр и бедер. В глубине души он согласен с Лицехватом: первый уровень — дождевые леса лунного мира — точно так же утопал в илистой, чавкающей жиже. Второй уровень — геенна Содома — обернулся топью при первой же возможности.

— Смотри, как бы я тебе не подарила чего-нибудь… на память! — грозит кнутом Маркиза.

Дамело смотрит с наигранной кротостью:

— Молчу, госпожа. — И делает такой жест, будто застегивает рот на молнию. Лицехват смеется, как умеют смеяться собаки: вываливает язык и дышит часто-часто.

Индеец оглядывает своих девчонок и старается не раскисать: впереди долгий путь до твердой земли. Выбравшись из топи, где остановиться значит утонуть, измученный гарем товарища Ваго устраивается спать вповалку: спутницы Дамело попросту падают, где стояли, и прижимаются к скользким от пота бокам Минотавры, проваливаясь в сон раньше, чем голова коснется мускулистой «подушки». Индеец пытается бодрствовать, нести вахту, а может, не хочется ему оставлять пройденный уровень, где все еще поправимо, где он чувствует свою силу и значимость, даром что кнуты-ошейники розданы, лучший друг оставлен на попечение бога-извращенца в мире мертвых пидорасов, подруга детства заработала раздвоение личности, а на голову Дамело свалилась то ли новая любовница, то ли новая подопечная, бывшая мадам Босс, бывшая невеста бога, бывшая актриса, бывший лилим — всё бывшее и ничего настоящего.

Зашибись, как круто, думает Сапа Инка, уплывая в сон, ну за-ши-бись.

* * *

		— Так орали эти номады,



		Уходя дорогой короткой



		За посланником Мухаммадом,



		Молодым, с подбритой бородкой.



		А дорога вдаль летела,



		Это было дело святое,



		Это было верное дело,



		За которое драться стоит!!![133 - Перевранный КСПешниками текст стихотворения С. Хмельницкого — прим. авт.]








Так. Дамело бы не удивился, проснувшись в собственной квартире на кровати, заваленной женскими телами в разводах засохшей глины, но он, похоже, не у себя, а в совершенно чужом доме. Как будто накануне крепко бухнул и был увезен похитителями на такси в неизвестном направлении. Впрочем, голос одного из похитителей спросонья показался знакомым и даже незабываемым (такое забудешь, пожалуй): Димми под три аккорда горланил любимую песню юности. В те времена глупая романтика КСП не считалась декларацией исламского экстремизма.

Как же мы жили тогда без толерантности, вздыхает индеец, вытягиваясь в чистой, мягкой постели, потираясь об нее, точно кот.
		— Так давайте подымем чаши,



		За фанфары седьмого века,



		За счастливое время наше,



		За дорогу Медина-Мекка,



		За зеленый огонь ислама



		От Хивы до Дженералифа,



		За двенадцать святых имамов



		И святых четырех халифов,



		За первейшую пядь дороги,



		За начала начальный атом,



		Что расстелется нам под ноги



		Завоеванным халифатом…








Дамело, позевывая, входит в комнату, где дает концерт этот Томми Вайтс недоделанный. Не зная, кто его встретит, индеец нервничает, оттого и переигрывает, изображая безмятежность. И маска слетает к чертям, когда Диммило и Савва оборачиваются в его сторону. Они на удивление похожи, сразу видно: эти двое — пара. После свадьбы богов земные тела, побитые жизнью, меняются, превращаясь в то, что нравится сильнейшему. А сильнейший здесь Инти, золотой бог.

Длинные волосы, текущие, словно река, и ни намека на утренюю щетину. Гладкая, безволосая, точно у женщин, кожа, вместо бугров накачанных мышц — плавные очертания крепких от природы тел. Единственное, что в Димкиной внешности не тронуто — белая, не привыкшая к солнцу кожа. Инти нравятся любовники белые, как молоко и серебро… Любовницы, впрочем, тоже. Белизна — личный фетиш бога Солнца. Интересно, сколько еще святотатств придет в голову, думает Дамело, демонстративно прикуривая, пока я тут стою в трусах и любуюсь лунным дьяволом Мецтли? На что я надеюсь — отыскать в нем друга детства? Вернуть себе Димми? Это еще безнадежней, чем вернуть себе Амару.

— Который, между прочим, никуда не делся, — усмехается Мецтли. Черты божества проступают в Димкином облике даже сильнее, чем в Уака-де-ла-Луна, мерцает сквозь бренную плоть серебряный блеск, не дает забыться, поверить, что перед Дамело Димми, просто Димми.

— Вернется к тебе удача, вернется, — кивает Инти. — Драконы — праздник, который всегда с тобой, хоть удавись.

— Курить натощак вредно, — зудит Диммило. — Хоть кофе выпей, самоубийца.

— А есть кофе? — хриплым со сна голосом спрашивает Дамело. — И где мои бабы? Я всех увел, как было велено.

— Не надоели они тебе? — Инти весь такой сочувственный, заботливый: наливает кофе, подвигает чашку, вот-вот про здоровье расспрашивать примется. Мамочка.

— Пока нет, — врет индеец. И не краснеет. Негоже ему отрекаться от своего гарема — особенно сейчас, когда он не знает, где его спутницы, что с ними.

— Да по домам разбежались. Это тебе четыре дня в одних трусах ходить нормально, а девочкам переодеться надо, макияж обновить, укладку сделать, — ехидничает Димка.

— Тебе тоже не помешает, — возвращает подколку Дамело. — Вон какие лохмы отрастил, принцесса.

Димми — нет, Мецтли — запускает пальцы в шевелюру кечуа, дергает несильно, оттягивая голову назад:

— Уж кто бы говорил! И как ты с ними управляешься, ума не приложу. Научишь?

— Вот явится Супайпа, — с едва заметной угрозой в голосе отвечает Дамело, — посидим, как в большом городе. Четыре стервы-подружки.

— Чур, я Миранда, она хотя бы умная! — ржет Диммило. Мецтли не умеет так смеяться — открыто, заразительно, без намека на божественное позерство.

— Тогда тебя надо подстричь и покрасить в рыжий, — подмигивает Инти.

— Вы что тут, бабские сериалы смотрели, пока я дрых? — изумляется индеец.

— Ну что ты, очень поучительная киношка. Сразу понятно, чего хотят женщины, — показывает большой палец бог Солнца.

— А вам обоим не пофиг, чего они хотят?

— Это вам, натуралам, пофиг, — отмахивается Димми. — Мы, педики, с дамами внимательны и предупредительны. Не то что некоторые.

— То-то мне было велено забрать их и валить из вашего гей-клуба, — бурчит Дамело.

— Чувак, это было нужно тебе, не нам, — пожимает плечами золотой бог. — Пора завести свой дом Солнца, ты уже большой мальчик. Хорош по случайным девкам бегать, взрослей.

Вот, значит, как. Божественной волей ему, Сапа Инке, предписано взрослеть, слезть с иглы анонимного секса и завести семью. Странную, безнравственную по меркам белых семью. Не зря Диммило, еще будучи человеком, только и делал, что канифолил Дамело мозги на тему семейных ценностей. Вряд ли друг детства предвидел, какого рода ценности предпочитают древние боги.

— И что мне с ним делать, со своим домом Солнца? — без надежды на ответ вопрошает Сапа Инка.

— Первым делом заведи мамакону, — без тени улыбки советует Инти. — Девочкам нужна твердая рука.

— О черт! — Дамело роняет голову на стол. — Змеиная мать! Мне надо… Сталкер, Маркиза…

— Хочешь вернуть им молодость? — Глаза золотого бога горят азартом. — Тогда тебе придется стать как мы. Иначе поле шлюх. Искупление грехов никто не отменял.

— Ты видел, что такое поле шлюх для нас, мужиков, — тихо замечает Диммило. — Хочешь для девчат такой судьбы?

У кечуа и слов нет, он только головой мотает: нет, нет, пожалуйста, нет.

— Значит, будем спасать их от Тласольтеотль. — Инти по-прежнему полон энтузиазма.

Ага. А Тласольтеотль будет спасать Димку от тебя, мысленно произносит Дамело — и проговаривается, трепач.

— Что-о-о-о? — взвивается бог Солнца. — А ну повтори, что задумала эта старая блядь?

— И вовсе не блядь, а богиня-покровительница проституции, — отвечает с порога змеиная мать. Индеец снова опускает голову и несколько раз крепко бьется лбом об стол. — Ну что, продолжим игру? — И Тласольтеотль с треском проводит пальцами по ребру колоды.

Дамело узнает карты: видел во сне. Все они тогда были картами — и Маркиза, и Тата, и Савва, и он сам. Зато теперь он игрок. Не к этому ли ты стремился, индеец? Не этого ли хотел, Жорж Данден? Так садись и играй, играй до последнего, опустошай карманы и закрома, живи надеждой, моли удачу вернуться.

Сдавай, змеиная мать.


notes



Примечания





1


Крокембуш — высокая коническая башенка из профитролей с начинкой, скрепленных карамелью или специальным сладким соусом. Украшена карамельными нитями, засахаренным миндалем, фруктами, цветами. Подается на свадебных церемониях, при крещении, на Рождество — прим. авт.




2


Трайфл — традиционный английский десерт из кусочков бисквита, пропитанных кремом, фруктов и взбитых сливок. Обычно выкладывается слоями в большой стеклянной вазе — прим. авт.




3


Савоярди (оно же «дамские пальчики») — бисквитное печенье вытянутой овальной формы, покрытое крупинками сахара. Савоярди легко впитывают жидкость и становятся от этого очень мягкими, поэтому используются во многих тортах и десертах — прим. авт.




4


Моэлье — пирожное с желейной начинкой, как правило, фруктовой или шоколадной, украшенное поверху глазурью или кремом — прим. авт.




5


Кечуа живут общинами-айлью, которые объединяет кровное родство, общая территория, общинное распределение урожая, а также культ почитания общего тотемного предка, так называемого уака — прим. авт.




6


Амару — змей из перуанской мифологии, посредник между мирами, покровитель шаманских путешествий — прим. авт.




7


Сеноты — природные провалы в сводах известняковых пещер. Находятся на полуострове Юкатан в Мексике и на островах карибского бассейна. Индейцы майя использовали их в качестве источников воды и мест для жертвоприношений — прим. авт.




8


Лингва франка (франкский язык) — язык, который используется для межэтнического общения. На кечуа разговаривает около 12,4 миллиона человек в Южной Америке, поэтому он иногда используется как лингва франка в Амазонии — прим. авт.




9


В средние века французской или галльской болезнью называли сифилис — прим. авт.




10


Инти — бог Солнца в мифологии инков — прим. авт.




11


Кекур — столбовидная или конусообразная скала, обычно расположена в реках, морях или на берегу — прим. авт.




12


Уака — священные места инков и других индейцев Южной и Центральной Америки. Инки наделяли сверхъестественными силами самые разнообразные предметы, природные явления, места и даже горы, называя их «уака» (объект почитания, святое место) — прим. авт.




13


Сапа Инка (буквально «Единственный Инка») — правитель инков. Каждая айлью (община инков) вела свое начало по мужской линии от того или иного Сапа Инки — прим. авт.




14


Супай (Супайпа) — в мифологии инков бог смерти, предводитель демонов и правитель подземного мира Хурин Пача, в некоторых странах его именем обозначают дьявола — прим. авт.




15


Екеко — бог очага и богатства, изобилия, плодородия и веселья у индейцев аймара. Изначально изображался голым горбуном — прим. авт.




16


Айсинг — ажурные украшения на торте из сахарной глазури — прим. авт.




17


Мама Килья — в мифологии инков богиня брака, покровительница замужних женщин, лунное божество, сестра и жена Инти. Символом ее был серебряный диск, на котором изображалось человеческое лицо — прим. авт.




18


Дай то, что я хочу (исп.).




19


Сицилианская кассата — традиционное сладкое блюдо из Палермо: круглый бисквит, пропитанный фруктовым соком или ликером и переслоенный сыром рикотта с цукатами, покрытый марципаном и засахаренными фруктами — прим. авт.




20


Ландшафтные группы государства инков: коста — побережье Тихого океана, сьерра — прилежащие к побережью горные долины, сельва — влажные тропические леса — прим. авт.




21


Полноценным инкой мог считаться только прямой потомок — как по мужской, так и по женской линиям — самого Манко Капака, первого Инки, основателя государства инков Тауантинсуйу. Согласно некоторым инкским легендам, он был сыном бога Солнца Инти и богини Луны Мамы Килья — прим. авт.




22


Они же Пурумруна — варвары, не имеющие ни короля, ни законов — прим. авт.




23


Сталкинг — вид домогательства в виде преследования жертвы, поведения, причиняющего неудобство или вред, нарушающего неприкосновенность частной жизни — прим. авт.




24


Smoky eyes — эффект перехода темных теней в светлые, когда за счет растушевки теней достигается томный и соблазнительный взгляд — прим. авт.




25


В покере два игрока, сидящих слева от дилера, делают обязательную ставку вслепую до сдачи карт, малую ставку вслепую — small blinds (малый блайнд) и большую ставку вслепую — big blinds (большой блайнд) — полную минимальную ставку. Эти две ставки формируют банк — прим. авт.




26


В покере игрок может повысить предыдущую ставку (raise), устанавливая минимальную цену, которую должны заплатить остальные участники, чтобы продолжить игру. Иначе им придется сбросить карты — прим. авт.




27


Флоп — второй круг торговли в покере. Три общие карты выкладывают в середину стола, их можно использовать для составления сильнейшей комбинации — прим. авт.




28


Средний, верхний и нижний констрикторы глотки — мышцы-сжиматели глотки человека — прим. авт.




29


Роял-флэш (англ. «королевская масть») — старшие (туз, король, дама, валет, десять) пять карт одной масти, самая сильная комбинация — прим. авт.




30


Кикер — старшая карта в руке игрока. Достоинство кикеров сравнивается при совпадении комбинаций, чей кикер старше, тот и выигрывает — прим. авт.




31


Терн — третий круг торговли в покере. К трем общим картам в середине стола добавляют четвертую. Игроки могут выбрать пять лучших из шести карт — прим. авт.




32


Ривер — четвертый круг торговли в покере. К четырем общим картам в середине стола добавляют пятую. Игроки могут выбрать пять лучших из семи карт — прим. авт.




33


Худи (от англ. «капюшон») — кофта из мягкого трикотажа, с капюшоном-анораком, снабженным стойкой спереди и защищающим от ветра. Характерные элементы фасона — большие накладные карманы спереди и капюшон — прим. авт.




34


Пинсеттер — оборудование для автоматического выставления кеглей и возврата шара — прим. авт.




35


Палья и нюста — женщины и девушки знатных инкских родов — прим. авт.




36


Девами Солнца называли девочек из знатных семей. Их забирали от родителей в юном возрасте и помещали в своего рода монастыри, где они занимались хозяйством и следили за священным огнем. Сапа Инка спал с девами Солнца сам или дарил приближенным в знак особого расположения. Если девушку этого звания заставали с другим мужчиной, то закапывали живой в землю, ее возлюбленного душили, а деревню, откуда родом совратитель, ровняли с землей. Дети правителя от дев Солнца считались законными, но не могли наследовать престол — прим. авт.




37


La quebrada — ущелье (исп.).




38


Теотль — «сам себя в себе заключающий», мексиканское верховное божество, считавшееся невидимым — прим. авт.




39


Скорцонера испанская (она же черный корень, сладкий корень) выращивается в ряде стран как корневой овощ, используется в кулинарии как приправа — прим. авт.




40


Эпифиз — закругленный или расширенный конец кости, часть сустава — прим. авт.




41


Сакшат в индуизме является прямым, или непосредственным воплощением бога, нисходящего в материальный мир — прим. авт.




42


Ацтеки называли себя «мешика» (откуда и пошло название Мексики). По одной из версий, самоназвание образовалось от слова «солнце» на языке науатль — прим. авт.




43


Тласолтеотль — «Пожирательница грязи (экскрементов)» — одна из важнейших мезоамериканских богинь-матерей, связанных с землей, плодородием, сексуальными наслаждениями, плодовитостью и родами. Тетеоиннан («мать богов»), с которой, в свою очередь, отождествлялась Коатликуэ — «Она в платье из змей»; «Наша змеиная мать», считалась ее ипостасью. Для ацтеков Тласольтеотль воплощала идею грехов, особенно сексуальных, и покаяния. «Женщинами Тласольтеотль» называли проституток. Она считалась покровительницей грешников, могла как возбудить страсть, так и освободить от нее, а также наслать безумие и венерические болезни. Иногда ее изображали в содранной человеческой коже; на осеннем празднике в ее честь приносили в жертву девушку и жрец, олицетворявший богиню, надевал ее кожу как куртку — прим. авт.




44


Спорран — шотландская поясная сумка-кошель, чаще всего кожаная, носится на животе, на поясе или ремне килта, предназначается для хранения мелких вещей или в качестве кошелька — прим. авт.




45


Миктлан — загробный мир в мифологии ацтеков, по поверью располагается далеко на севере и делится на девять кругов — прим. авт.




46


Vago — бродяга (исп.).




47


Бросок прогибом — один из самых сложных приемов в борьбе, когда выполняющий должен оказаться за спиной соперника, захватить его туловище двумя руками и бросить через себя, встав на мост — прим. авт.




48


Оно же савоярди — прим. авт.




49


Anaestesia dolorosa («скорбное бесчувствие») — перевод средневекового медицинского диагноза одного из депрессивных расстройств — деперсонализации, когда собственные действия воспринимаются как бы со стороны и больному кажется, что он над ними не властен — прим. авт.




50


Клафт — царский головной убор в Древнем Египте, платок, обычно полосатый, сплетенный в косу сзади, с двумя длинными боковыми фалдами, спускающимися на плечи. Служил символом власти фараонов — прим. авт.




51


Аспи называют больных синдромом Аспергера, людей, у которых имеются трудности в социальном взаимодействии, ограниченный репертуар интересов и занятий, выраженная физическая неловкость, непонимание невербальных проявлений собеседника. Сам Аспергер назвал это нарушение развития аутистической психопатией — прим. авт.




52

		Бесконечные века



		Дай мне жить,



		Сожми меня в руках,



		Держи меня в ладонях,



		Получи это подношение,



		Где бы ты ни был, мой Повелитель,



		Мой Виракоча… (кечуа)








Гимн богу Виракоче, приписывается девятому правителю империи инков Пачакутеку Юпанки — прим. авт.




53


Значение шестерки червей в гадании: дорога, свидание, препятствие в делах — прим. авт.




54


Шекспир В. Король Лир. Акт IV, сц. 1. Перевод О. Сороки




55


Trap («конфетка») — лучшая возможная покерная комбинация на текущий момент. Но если у игрока складывается трэп, например, на флопе, он может потерять ее на следующем круге торговли — прим. авт.




56


Древнеегипетская Книга мертвых, речь покойного при выходе с суда Осириса — прим. авт.




57


Далила-хитрица — мошенница, персонаж «Тысяча и одной ночи», «Рассказ о Далиле-хитрице и Али-Зейбаке каирском» — прим. авт.




58


Куско — столица империи инков. Существует индейская легенда, согласно которой основателем Куско стал первый Инка — Манко Капак, искавший место, где бы золотой посох вошел в землю. Таким местом оказалось поселение племени Савасера Панака, которое пришлось уничтожить. «Куско» в переводе с языка кечуа означает «Пуп Земли», центр мира — прим. авт.




59


Гаррота — испанское орудие казни через удушение, вначале состояла из петли с палкой, позже трансформировалась в металлический обруч, который затягивался винтом с рычагом сзади — прим. авт.




60


«Инти Райми» на языке кечуа означает «праздник Солнца». Перед этим торжеством в течение трех дней запрещалось зажигать огонь и вступать в половые сношения. Праздник сопровождался множеством жертвоприношений, особенно в первый день, и длился девять дней — прим. авт.




61


Капак Хуча (Великое Жертвоприношение) проводился раз в четыре года, а также во время тяжелых бедствий — прим. авт.




62


Бриошь — булочка из дрожжевого теста, которое на ночь убирается в холодильник, чтобы задержать подъем — прим. авт.




63


Макаруны — французское печенье из измельченного в пудру миндаля, смешанного со взбитыми с сахаром белками — прим. авт.




64


Гардманже — повар, отвечающий за холодные закуски и за все блюда, которые готовятся и подаются холодными — прим. авт.




65


Поцелуй повара (англ.).




66


Название империи инков — Тауантинсуйу — с языка кечуа переводится как «Четыре объединенных провинции» или как «Всё, составляющие одно целое» — прим. авт.




67


Виракоча — отец бога Инти. За исключением инков, которые почитали его отдельно, у многих народов отождествлялся с творцом мира Пача Камаком и встречался с двойным именем Пача Камак-Виракоча — прим. авт.




68


Мировая серия покера (англ. World Series of Poker, WSOP) — самая престижная серия покерных турниров в мире. Неофициально считается мировым чемпионатом по покеру, проводится каждый год в Лас-Вегасе, длится более месяца и состоит из турниров по всем основным разновидностям покера, с общим призовым фондом более $180 млн. Победитель каждого турнира награждается золотым браслетом — прим. авт.




69


Трипс (он же сет, тройка) — три карты одного достоинства — прим. авт.




70


Еврейские источники говорят о двух Лилит, вернее, о двух ипостасях одной дьяволицы. Старшая Лилит — царица и мать демонов, жена Самаэля, ангела смерти в Талмуде, христианстве и демонологии. Имя «Самаэль» иногда рассматривается как истинное «ангельское» имя дьявола. Младшая Лилит — супруга Асмодея, который в Талмуде называется князем демонов, то есть сатаной. В переводе с греческого — существо судящее, демон, дающий знания тем, кто обратится — прим. авт.




71


Риффл — способ перемешивания карт, напоминающий быстрое перелистывание страниц книги, когда те поочередно ложатся внахлест, одна на другую — прим. авт.




72


Стрип — самый простой из способов перемешивания колоды карт путем ее перекладывания, обычно его используют в комбинации с другими способами — прим. авт.




73


Су-шеф — помощник и заместитель шеф-повара, может отвечать за расписание работ, внутреннюю логистику, при необходимости может подменить шеф-повара и помогать остальным поварам — прим. авт.




74


Hachhu — другое название коки. Hachhusimi — едок коки — прим. авт.




75


Рукой в покере называется комбинация карт — прим. авт.




76


Красный шум служит обозначением естественного шума, характерного для больших водоемов, морей и океанов, поглощающих высокие частоты — прим. авт.




77


Американские копьеголовые змеи, или ботропсы — род семейства гадюковых, один из самых ядовитых в Северной и Южной Америке, часто заползают в дома людей — прим. авт.




78


Вильяк Уму («прорицателем») называли верховного жреца Инти. Его назначал сам Сапа Инка, как правило, из числа своих братьев или близких родственников — прим. авт.




79


Черное — жаргонное обозначение опиатов — прим. авт.




80


Белое — жаргонное обозначение психостимуляторов — прим. авт.




81


Мама Кока — богиня здоровья и счастья. Согласно легендам инков, тело ее стало первым растением коки — прим. авт.




82


Патиссье — повар выпечки, отвечает за печеные блюда, иногда и за десерты, которые, как правило, готовит кондитер — прим. авт.




83


Фильера — насадка с отверстием. Применяется для экструдера — аппарата, продавливающего мягкий материал через формующее отверстие. В пищевом экструдере, ручном или машинном, через фильеру продавливается крем, тесто и проч. — прим. авт.




84


«Трансвааль-парк» — спортивно-развлекательный комплекс в районе Ясенево на юго-западе Москвы, открытый в июне 2002 года и обрушившийся 14 февраля 2004 года, жертвами стали 28 человек, в том числе 8 детей — прим. авт.




85


В некоторых провинциях Перу верят, что двуглавые змеи Амару забираются в женщин, вызывая боль в животе — прим. авт.




86


Страйк — удар при игре в боулинг, выбивающий все десять выставленных кегель — прим. авт.




87


Риччия — плавающее растение, распространенное в стоячих и медленно текущих водах Европы, Азии, обеих Америк, Новой Зеландии и Африки — прим. авт.




88


Альзатея — вид небольших деревьев или лиан со множеством стволов. Произрастает в горных лесах Центральной и Южной Америки — прим. авт.




89


«Я никогда не» — популярная игра, в которой водят по очереди. Водящий называет действие, которого никогда не совершал, но которое могли совершать остальные игроки. Вознаграждения разные — баллы, фишки или проигравшие пьют штрафную — прим. авт.




90


Чича — алкогольный напиток из перебродившей кукурузной пасты, известен народам Южной Америки с глубокой древности. В зависимости от срока выбраживания чича бывает слабоалкогольной или достигает тридцатиградусной крепости — прим. авт.




91


Мочажина — заполненное водой место между кочками на болоте — прим. авт.




92


Гуиро — тыквенный сосуд, в который собирали сок агавы из надрезов в кактусовых стволах. По подставленной бамбуковой трубочке сок стекал в гуиро, после чего скопившуюся в мелкой таре жидкость сливали в деревянные кадки и оставляли бродить. Готовое вино — пульке — было слабоалкогольным напитком сизого цвета. Методом перегонки из сока агавы впоследствии стали делать крепкие напитки текилу и мескаль — прим. авт.




93


Уака Луны или Храм Луны — саманное сооружение на севере Перу примерно в 5 км от города Трухильо. Недалеко от него находится Храм Солнца. Между двумя храмами находился город. Уака состоит из нескольких храмов, которые надстраивались друг над другом в различные эпохи. На алтаре последнего по времени постройки храма обнаружены останки сорока воинов, принесенных в жертву — прим. авт.




94


Уака Луны (исп.).




95


Такыр — форма рельефа, которая образуется при высыхании засоленных почв в пустынях и полупустынях. Высыхание тонкого слоя воды обнажает илистое дно, которое тоже высыхает, образуя корку, разбитую трещинами на плиты. Такыры распространены в Азии, в США подобные места известны как плайя — прим. авт.




96


Уака Солнца (исп.).




97


Мецтли — ацтекское божество луны, ночи и плодородия, иногда отождествляемое с богинями Луны Койольшауки и Йоуалтиситль. Обычно изображался в виде молодого мужчины, но мог предстать и женщиной — прим. авт.




98


Технический нокаут засчитывают в боксе, если боксер получил травму, не позволяющую продолжать бой — прим. авт.




99


Доктор Лайтман — главный герой сериала «Теория лжи» («Обмани меня») — прим. авт.




100


«Ледяной девой инков» назвали мумию 14–15-летней девочки, принесенной в жертву горным духам 500 лет назад. Тело ее было обнаружено во льдах на вершине шеститысячника, в отличной сохранности — прим. авт.




101


Сонный бугорок — передний выступ поперечного отростка шестого шейного позвонка. Именно к нему прижимают общую сонную артерию для временной остановки кровотечения — прим. авт.




102


Т-1000 — во время событий второго фильма «Терминатор 2: Судный день» самая последняя модель терминатора, созданная Скайнетом из жидкометаллического сплава — прим. авт.




103


Айяуаска («лиана духов», «лиана мертвых») — напиток, оказывающий психоактивный эффект. Местные жители бассейна Амазонки изготавливают айяуаску из лианы Banisteriopsis caapi, служащей основным компонентом этого напитка — прим. авт.




104


Айяуаскеро в сельве называют шаманов, использующих айяуаску для сеансов лечения и просветления — прим. авт.




105


Боги (науатль).




106


Заболонь, она же подкорье — наружные молодые слои древесины стволов, ветвей и корней, примыкающие к ядру. Заболонь имеет более светлую окраску, меньшую прочность, содержит больше воды — прим. авт.




107


Мош — танец в публике, зародившийся в начале 1980-х годов на Нью-Йоркских и Бостонских хардкор-панк концертах. Предшественником моша является слэм — действие публики на музыкальных концертах, при котором люди толкаются и врезаются друг в друга. В отличие от слэма, мош является танцем и выполняется в такт музыке — прим. авт.




108


Таврокатапсия — ритуальные прыжки через быка, известные по художественным материалам минойской цивилизации. Этот обряд представлял собой неотъемлемую часть критского культа быка. Почитание быка и бой с быком — распространенный мотив средиземноморских культур — прим. авт.




109


Тавромахия — состязание человека с быком, которое может включать в себя бой между быками или травлю быка. Известней всего испанская разновидность — коррида — прим. авт.




110


Энсьерро — испанский национальный обычай, состоящий в убегании от специально выпущенных из загона быков или коров, обычно из загона к арене для боя быков. Самое известное энсьерро в Испании происходит в городе Памплона в период праздников Святого Фермина — прим. авт.




111


Бестиарии изначально были не гладиаторами, а преступниками (ноксиями), приговоренными к сражению с хищными животными, и лишь со временем стали гладиаторами, специализирующимися на боях с экзотическими хищниками — прим. авт.




112


Храмы, построенные династией Чандела в Кхаджурахо, по одной из версий, украшены статуями, которые иллюстрируют древние тексты Камасутры. Скульптурные сцены показывают эротическую практику в центральной средневековой Индии — прим. авт.




113


Гекатонхейры — в древнегреческой мифологии сторукие пятидесятиголовые великаны, олицетворение стихий — прим. авт.




114


Мегарон и периптер — типы древнегреческих зданий, прямоугольных в плане, с колоннадой перед фасадом или по периметру — прим. авт.




115


Лета — река забвения в древнегреческих мифах. Поздние учения упоминают существование другой реки, Мнемозины. Те, кто пили из Мнемозины, должны были вспомнить все и обрести всезнание. Последователи этих учений верили, будто после смерти им будет предоставлен выбор, из какой из рек пить — прим. авт.




116


Фриштык — устар. разг. «завтрак». Происходит от нем. Fruhstuck — прим. авт.




117


Обозначение нижнего партнера в DS-отношениях (Domination & Submission — доминирование и подчинение (англ.)), построенных на господстве и подчинении. При отношениях, называемых lifestyle, происходит полная передача сабмиссивом прав в отношении себя доминанту на все время отношений — прим. авт.




118


Наездка (наганивание, нахаживание) — приучение гончих собак к гону. Также гончих собак приучают к смычку, то есть к смыканию их попарно короткой цепью за ошейники; к рогу, служащему для вызова собак, и к виду домашнего скота, чтобы гончие на него не бросались — прим. авт.




119


Диктейская пещера расположена над плато Ласити острова Крит на высоте 1024 метров над уровнем моря. По Гесиоду, богиня Рея пряталась от своего мужа Кроноса, пожиравшего их детей, в пещере в Диктийских горах, где и родила Зевса — прим. авт.




120


Сталагнат — колонноподобное образование в пещере, возникающее при соединении сталактитов и сталагмитов — прим. авт.




121


Сальза — грязевой вулкан, отверстие или углубление на поверхности земли, из которого извергаются грязевые массы и газы. Газы могут самовозгораться, образуя факелы — прим. авт.




122


Кокаин, амфетамин, экстази, ЛСД, первитин («винт» на сленге) вызывают заметное расширение зрачков. Эти наркотики часто употребляет публика в ночных клубах — прим. авт.




123


В жевательную массу из листьев коки для уменьшения вяжущего вкуса и лучшего усвоения алкалоида обычно добавляется негашеная известь или пепел от лебеды. Многие из добавок к коке имеют соленый привкус, но в области Ла-Паса, Боливия используют вещество, известное как lejia dulce (сладкий щелчок): в нем пепел лебеды смешан с анисом и сахарным тростником, это черная масса со сладким вкусом и ароматом лакрицы — прим. авт.




124


Консумация — увеличение спроса на услуги, «развод» клиентов увеселительных заведений. Как правило, специально нанятые молодые девушки уговаривают посетителя угостить их, за что получают процент от заплаченного гостем — прим. авт.




125


Геликониды — семейство бабочек-эндемиков, обитающих в лесах Амазонки. Они ядовиты, обладают неприятным запахом и вкусом, поэтому их не трогают птицы — прим. авт.




126


В эпоху инков время и расстрояние измерялись в кокада (исп. cocada) или акули (кечуа akulli) — сроком, который требуется для того, чтобы пережевать полный рот листьев коки, пока те потеряют аромат и действие. Эта мера до сих пор применяется народами Анд — прим. авт.




127


Апсары в индуистской мифологии — духи облаков или воды, также считались небесными танцовщицами и куртизанками, ублажавшими героев в раю или соблазнявшими аскетов — прим. авт.




128


Эйнхерии в германо-скандинавской мифологии — лучшие из воинов, павшие в битве и унесенные в Вальгаллу — прим. авт.




129


Лилим, согласно некоторым источникам, дочери Лилит, первой жены Адама, рожденные ею от демона Самаэля, часто отождествляемого с сатаной. Лилим вели себя подобно суккубам — прим. авт.




130


«Битумом иудейским» (кафр ал-йахуд) Авиценна в своем трактате «Канон врачебной науки» называет асфальт. Природный асфальт встречается в зонах естественного выхода нефти на земную поверхность. В древности крупнейшим источником асфальта служило Мертвое море, вплоть до конца XIX века именуемое Асфальтовым — прим. авт.




131


Гекатомба в Древней Греции — торжественное жертвоприношение из ста быков — прим. авт.




132


Бочаг — яма, залитая водой, омут — прим. авт.




133


Перевранный КСПешниками текст стихотворения С. Хмельницкого — прим. авт.