Изгнание Изяслава
Игорь Маркович Росоховатский


Рюриковичи






Неспокойно на Киевской Руси после смерти Ярослава Мудрого. На киевском столе сын Ярослава Изяслав, но на границах на беги степняков, бунтует Тмутаракань, а Всеслав Полоцкий так и метит на Киевский стол. Начинаются межусобные войны.






Игорь Росоховатский

Изгнание Изяслава



"…Людье кыевстии прибегоша Кыеву, и створиша вече на торговищи,

и решл, пославшеся ко князю:"Се половци росулися по земли;

дай, княже, оружье и кони, и еще вьемся с ними. "

Изяслав же сего не послуша…"

    

"Повесть временных лет" под 6576 годом (1068 год)











Пролог


На полном скаку всадник вылетел на гребень холма и резко натянул поводья. Конь вздыбился. 

Всадник смотрел из-под ладони на лежащий в долине город, на расписные терема, на крыши домов, на отвоеванные у степи зеленые полоски полей. Вся эта жизнь была не понятна ему, кочевнику и воину. Зачем людям строить города? Зачем целыми днями гнуть спины под палящим солнцем, заботясь о пропитании? Сын степей, он любил простор и пустоши, где много дарового корма для коня, где можно промчаться разрушительным ураганом, убить чужака, схватить добычу и спустя мгновение растаять в бескрайности. 

Раскосые рысьи глаза воина жадно ощупывали раскрывшуюся перед ним картину. Он знал:там, за каменными стенами, много сытной пищи, блестящих звякающих вещиц, женщин и выносливых мужчин, которых можно сделать рабами. Они будут пасти табуны, исполнять всю работу. И люди его племени смогут отдыхать и веселиться, их пальцы не будут успевать очищаться от жира. 

Пьянящ кумыс великих надежд, и горька полынь разочарования. Воин помнит, как умеют сражаться непонятные русичи. Они подобны трудолюбивым муравьям, когда спокойны. Они напоминают бушующую реку, когда разгневаны. 

Но старые и мудрые воины говорят, что иногда в их князей вселяются боги безумия и раздоров. Тогда воины-русичи уничтожают друг друга, оставляя свои дома и своих женщин без защиты. И степь надвигается на города и селения, копыта коней вытаптывают полоски полей, ковыль прорастает на развалинах храмов. 

Степь ждет этого часа… 

ПУСТЬ НЕ ДОЖДЕТСЯ! 




Глава I

ДРУЖИННИК КНЯЗЯ





1


Шесть человек продирались сквозь густые приднепровские заросли. Двое передних прокладывали дорогу, один из них держал наготове копье для метания – сулицу. Его мягкая поступь напоминала поступь крадущегося барса. То и дело он подавал знак ватажникам – замрите! – опускался на землю, прижимался к ней ухом, слушал… Мошкара садилась на его лицо, и он досадливо отмахивался. 

Здесь, у Днепра, от самого Подолия раскинулось киевское перевесище[1 - Перевесище:Место охоты князя. ]. Между деревьями развешаны сети-перевесы для ловли птиц – тонкие, но прочные, сплетенные из конского волоса. На них ловчие разложили веточки с вкусными ягодами, насыпали зерно на листья. 

Ветер не мог пробиться сквозь зеленые стены. Здесь было душно, тепло, сыро, над прелью трав и прошлогодней листвы стлался туман. Тонкие лучи света были подобны стрелам, застрявшим в зарослях. 

Деревья стояли недвижно, и недвижно висели сети:скоро ли добыча? 

Старый ворон на ветке склонил набок голову и с любопытством наблюдал за людьми. Кого поразит копье? Жертва невидима, и некого предупредить об опасности хриплым карканьем. 

Еще шевелились ветви на том месте, где скрылись ватажники, а из-за столетнего дуба показался парень в лаптях-лыченицах. Был он сухощав, ростом невысок. Глаза зеленоваты, любопытны, длинный нос слегка свернут набок. В руке парень держал сыромятный ремень с гирькой на конце. 

Он уже давно наблюдал за ватажниками и спрашивал себя:кто такие? Может быть, тайно охотятся в княжьих владениях? Но на дереве мелькнул рыжий хвост белки, в кусты шмыгнула лиса, а они не обращали на дичь никакого внимания. И оружие у них – не только луки и копья, но дубины и мечи. С таким не охотятся ни на зайца, ни на вепря. 

Так они двигались еще с полверсты:впереди – шесть незнакомцев, за ними – парень. Заросли кончились, началось редколесье. Внезапно головной ватажник подал знак, и все шестеро укрылись в кустах. Впереди послышался шум. Между деревьями замелькали зеленые шапочки ловчих, а затем показался и сам киевский князь в сопровождении бояр. На Изяславе, сыне Ярослава Мудрого, был простой зеленый плащ, застегнутый на правом плече серебряной фибулой[2 - Фибула:В средние века – металлическая застежка для одежды. ] в виде розы. Ближайший к князю боярин нес колчан с костяными накладками, из которого выглядывали стрелы:острые – на вепря и волка, тупые – чтобы не попортить пушистого меха – на белку и бобра. 

– Княже, здесь головники[3 - Головники:Убийцы. ]! – послышался крик, и парень в два прыжка очутился рядом с князем. Он успел толкнуть Ярославича в сторону. И стрела, выпущенная вожаком ватаги, хищно просвистела в воздухе, но не нашла добычи. 

Тут только бояре и ловчие опомнились, одни бросились к князю, другие – преследовать нападавших. Но ватажники успели скрыться в лесу. 

Князь опустил свою руку на плечо спасителю. 

– Кто ты? – спросил Ярославич. 

Парень весь напрягся под княжьей рукой, молвил несмело:

– Называют Пустодвором, княже-господине. В уноках[4 - Унок:Ученик, помощник, подмастерье. ] я у кожемяки Славяты. 

– Чего хочешь? Проси. 

У парня дыхание перехватило от неожиданной радости, в памяти, как сполохи, возникли видения. Неужели свершится давняя детская мечта и оденут его в яркие, украшенные серебряными застежками одежды, а сам великий киевский князь одарит его милостью? Значит, и вправду настал чудесный день! Он едва справился с волнением и проговорил:

– Дозволь, господине, называться не Пустодвором, а тезкой твоим, Изяславом. Будут враги грозить твоей жизни – отдам взамен свою. 

Растрогала князя восторженная любовь, которую он почувствовал в словах Пустодвора. "Видать, правду монахи молвят. Любит меня люд, простая чадь". Радостно стало Изяславу, привлек он парня к себе:

– Будет так, как просишь. Пойдешь на мой двор? Воином станешь, отроком[5 - Дружина князя делилась на старшую (бояр) и младшую (отроков, гридней). Бояре участвовали в советах, отроки использовались для охраны. В сражениях участвовали и те, и другие. ]. 

Парень опустился на колени, схватил руку Ярославича, положил ее себе на голову:

– Володей моей жизнью, господине! 

Он так смотрел на князя, что Ярославичу подумалось:"А ведь скажи ему:на смерть пойди! – и пойдет не раздумывая. Молодой, горячий. И я таким же был…" 

И вспомнилось невесть что, как однажды играл с братьями во дворе, а к ним с лаем помчался огромный лохматый волкодав, которого боялись и взрослые. 

Тогда он, Изяслав, схватил палку и бросился братьев защищать. Они стояли ни живы ни мертвы:на лицах – ни кровиночки, – да и он сам, верно, выглядел не лучше. Оттого и подбежавшая мать озабоченно спросила:

– Не сильно убоялся, сыночка? 

Он только головой помотал. 

Подошел отец, улыбнулся скупой улыбкой:

– Он ведь сын мой старший – и, видать, не только по годам… 

Это было наивысшей похвалой. 

Тогда Изяслав не помышлял ни о какой выгоде для себя, даже о том, чтобы храбрым выглядеть. Он бросился братьев прикрывать, ведь они меньшенькие были. Но отец вспомнил случай с волкодавом, когда княжество завещал; когда думал, кому киевский стол[6 - Т. е. престол. ] отдать. 




2


Невеселые думы мучают князя Изяслава. Мечется он по светлице, дивно изукрашенной. Тут, во дворце, немало потрудились искусные мастера. Мозаики из смальты[7 - Смальта:Цветное непрозрачное стекло в форме кубиков или пластинок – для мозаичных работ. ], цветной мрамор и резные плиты из красного шифера с орнаментами, серебряные, бронзовые подсвечники, восточные ковры… На одной из стен изображены подвиги Ярослава Мудрого. Краски так подобраны и положены, что как живые глядят очи могучего князя. Словно спрашивают, что сделал, сын? Чем возвеличил Русскую землю и род Ярославичей? 

И еще тяжелее становится на сердце Изяслава. Подходит он к сделанной по его указу карте земли русичей – все на ней как бы настоящее:и горы, и долы, и реки, и море, но во сто крат меньше. Есть там и Киев, и Днепр-Славутич… И на границах земли русичей застыли глиняные фигурки воинов наподобие шахмат. Их князь передвигает в воображаемых битвах. Так он готовится к настоящим сражениям, придумывает, где полки расположить, откуда нанести упреждающий удар, где устроить засаду. На этой "земле" все битвы он выигрывает. А на земле большой? Ведь там врагов во много раз больше, и нельзя их передвигать, как пожелает. Они сами передвигаются, совершают неожиданные набеги. 

Уже на второй год[8 - В 1055 году. ] княжения Изяслава Ярославича кочевники, населявшие бескрайние южные степи, стали нападать на переяславльскую землю, на удел брата Всеволода. Дальше они пока не прорывались – храбрый Всеволод их бил, отгонял. Но становилось их не меньше, а больше, и лютовали они пуще прежнего. Сосчитать их никто не мог – все равно что считать травинки в степи. 

Знает князь Изяслав:те враги опасны для всей Русской земли. Имя им половцы… 

Оттого на всех южных границах неспокойно стало. Греки в Таврии строили козни, натравливали горцев на горожан. Только на короткий срок там утихли свары, когда пришел в Тмутаракань племянник Изяслава, Ростислав Владимирович. 

Когда-то много, ох как много тревог принес Ростисслав своему дяде, великому князю киевскому. После смерти отца он остался без удела, собирал ватаги воинов и мореходов в Новгороде. Но больше всего любил он тонконогого коня, да свистящий ветер в чистом поле, да честное ратоборство. Любил князь поиграть со смертью. При всем том умел и сдержать себя, охладить силой воли яростную душу, спокойно поразмыслить и принять дельное решение. Ростислав Владимирович был прирожденным полководцем. 

К нему тянулись молодые сердца. И он к ним тянулся. А больше всего к тому, что пьянит сильнее вина и обнимает крепче женщины, – к славе. 

И Вышата, Остромиров сын, на что уж зрелый и рассудительный, а попал к нему в товарищи. Они сговорились тайно о ратном деле, собрали ватагу и двинулись на Тмутаракань, где правил немудрящий сын Святослава Ярославича, Глеб. Ростислав выгнал Глеба и сам стал князем тмутараканским. И сразу же сказался его приход – горцы покорились неустрашимому, греки в Тавриде затрепетали. 

Вначале Изяслав разгневался на племянника, но, узнав, что касоги[9 - Касоги:Черкесы, адыгейцы. ] признали себя данниками Руси, подумал:"Такая десница надобна для Тмутаракани". 

Но не так думал его брат, черниговский князь Святослав. Он собрал полки да поспешил водворить обратно обиженного сына. Услышав о походе грозного князя и уважая дядю Святослава, Ростислав со своими друзьями покинул город без боя. А Святославу написал:"Не хочу проливать родной крови. Мой меч – против врага, а для тебя, княже, душа раскрыта". 

На том и кончилась малая распря. Святослав угомонился, заверив, что зла против племянника больше не имеет. 

А у киевского князя прибавилось забот. Как удержать касогов в узде, чтобы не нападали они на русские города-крепости? 

Изяслав Ярославич вспоминает брата Святослава с укором:"Лишь я один должен о родимой земле думать. А для тебя родное дитятко, пусть и немудрящее, дороже всего. Был бы Ростислав в Тмутаракани – сохранялось бы спокойствие по всей южной границе. А с Глебом кто считаться будет? Сегодня он говорит одно, завтра – другое. Довести до дела свой замысел не может, во всем на ближних полагается. Твердой воли не имеет, оттого и решение его – еще не решение, и слово его – не княжеское слово. Гнется и клонится он между ближними, выжидая, что нашепчут, в какую сторону потянут. Разве сам ты, Святославе, не видишь того? Разве не ведаешь, что сын твой для Тмутаракани не годится? Да еще в такую тяжкую годину…" 

Меряет князь тяжелыми шагами светлицу, то подходит к карте, то отходит, обозревая ее издали, думает… 

– Дозволь к тебе, княже, – слышится из-за двери. 

– Входи, воеводо, – отвечает Ярославич, задергивает карту пологом, набрасывает на плечи плащ-корзно из греческого пурпура, обшитый золотым галуном и кружевом, и садится в удобное кресло с подлокотниками и подушками. 

В светлицу поспешно вошел грузный воевода Коснячко. За ним трусцой вбежал купец и плюхнулся в ноги князю. 

– Заступись, господине, за своих слуг, – запричитал он. – Разор терпим от Всеслава. Его воины нападают на лодьи[10 - Лодья (лодия; ладья):Лодка; вообще небольшое гребное судно. ] и убивают людей. Заступись, господине. Прикрой своей милостью! 

На кротком продолговатом лице князя гневно сдвинулись густые брови. 

– Купецкий сын правду сказывает, – поспешил вступиться Коснячко. 

– Полоцкие воины дорогу к Новгороду пресекли, – продолжал плакаться купец. 

Изяслав вскочил, выпрямился во весь немалый рост, так что полы плаща взлетели красными крыльями. Сверкнули темно-серые глаза. Полные губы то сжимались, то приоткрывались, будто он не решался высказать княжью волю. А решение было не из легких. Не однажды вставал скорый на брань Всеслав, правнук Рогнеды, на великом водном пути "из варяг в греки" и нападал на суда. Он считал свой род обиженным. Ведь его дед, а не Ярослав Мудрый был старшим сыном князя Владимира и по закону должен был наследовать престол в Киеве. Доносили Изяславу Ярославичу о происках Всеслава, предостерегали. Да и то сказать:особливо опасен Всеслав, "в кровавой сорочке рожденный", в смутное время. Так и ждет, чтобы ослаб киевский князь или отвлекся. Не уговорить его, не образумить по-доброму. Остается – на меч взять. Но Изяслав помнил завет отца, Ярослава, не начинать распри. Выход пока один:сдерживать гордость и гнев, не дать им расплескаться. А это очень тяжко, если сила есть, если полки ждут твоего слова, чтобы расправиться с безумцем, если жалобы на него идут со всех сторон. 

Но киевский князь должен помнить и о других, более грозных врагах, должен подавить свою гордость. А не то – ослабнет его земля, станут топтать ее половецкие кони… 

– Ступай! – указал купцу на дверь. 

Купец, кланяясь, покинул светлицу. Князь снова опустился в кресло, исподлобья глянул на воеводу, и тот поспешно заговорил:

– Доколе молчать будем? Терпение кончается. 

– А что делать? – тихо спросил князь. 

– Идти на Всеслава, – твердо ответил Коснячко. 

– Нет! Всеслав – мой племянник. Разве не ведаешь:война – что искра в угольях. Плесни водой – погаснет, брось ветвь – вспыхнет, и не потушишь. 

– А где взять воды? Или отдашь свой стол в Киеве? 

Изяслав ничего не отвечал. Да и что он мог сказать? 

Его дед, Владимир Святой, Владимир Красное Солнышко, раздвинул пределы княжества, размахнулся широко… Союзничал и соперничал с Византией, перенимал ее веру, дал отпор ее царям. Он сбросил разных и многих идолов на Руси и провозгласил единого Господа. И как един Бог на небе, так и Владимир стал наимогутнейшим князем на Руси. Неумолимой рукой он посадил в уделы вместо строптивых князьков своих сыновей и бояр. 

Отец Изяслава, Ярослав Мудрый, еще больше расширил и укрепил державу, дал ей единый закон – "Русскую правду". 

Под защитой его меча расцветали города, шла бойкая торговля на великих голубых дорогах-реках. 

Но пока города были слабы, они нуждались в защите, в помощи Киева, и покорно платили ему дань. Когда же выросли, захотели самостоятельности… 

А у границ Руси затаилась огромная, как море, степь. И в ней появились новые враги – неисчислимые половцы. Степь непонятная, с иным укладом, иными законами, в вечном непостоянстве своих кочевий. Труднопобедимая из-за множества диких воинов, могучая неуловимой быстротой передвижения, выносливостью всадников и коней. 

Эта степь изготовилась для прыжка. Единственное спасение от нее хранить единство. 

Воевода уловил настроение князя. Поспешил сказать:

– А и то да будет тебе известно, княже. Убийцы подосланы Всеславом. Ему нужна твоя голова. 

– Нет… – почти простонал Ярославич. 

– Дознано доподлинно. Тайно он посылает своих слуг в Киев. Головники, что убить тебя хотели на охоте, – его люди… 

И привиделось Изяславу горе лютое. Нет его. Осиротел народ. Смерды бродят неприкаянными, церкви пусты. Святослав и Всеволод идут отомстить за брата. Война. 

А здесь, в Ярославовом терему, в этом вот золоченом кресле сидит Всеслав Брячиславич, и властвует, и роскошествует, и ублажает телеса свои. 

Это видение было самым горьким для князя. Он подошел к Коснячко, выкрикнул:

– Что умыслил, воеводо? 

А воевода глаза отвел, молвил уклончиво:

– С Всеславом бороться – силу иметь надо, войско наготове держать. А где взять полки? На усмирение касогов придется немалую дружину посылать. Святослав своих воинов не дает, говорит – Глеб и сам управится. Глебу в Тмутаракани не удержаться. Гляди, еще данники наши лютыми врагами станут, опустошителями. А если с Византией в тайный союз вступят, и вовсе худо будет… 

И снова вспомнил князь Ростислава – такой, только такой правитель нужен на границе. 

Коснячко словно бы подслушал эти мысли. Проговорил:

– Ростислав убоялся не Святослава, а твоего гнева. Если бы ты, великий, послал свое благословение отважному, он бы вернулся в Тмутаракань. 

Изяслав ударил десницей по подлокотнику:

– Куда толкаешь меня, воеводо? 

Коснячко не испугался. Уже давно перестал он бояться княжеского гнева. С той поры, как разуверился в княжеской твердости. Больше всего сейчас не хотел он посылать в Тмутаракань дружины, которые могли пригодиться против Всеслава. Ведь если придет полоцкий князь, уж кому-кому, а Коснячко несдобровать. 

– Я ведь и не говорил, чтобы ты, княже, понукал Ростислава. Лишь благословение твое ему надобно. И тогда Таврида не страшна, горцы данниками останутся… 

– Святослав не простил бы мне этого, – сказал князь, с недоумением глядя на Коснячко:неужели не понимает? 

– А Святослав и знать не будет ничего. Благословение пошлешь тайно. Ростислав же не проговорится. Знаешь его. Все на себя возьмет. 

– Хочешь, чтобы я сам помогал возгореться распре? 

– О чем молвишь? Какая распря? – зашептал воевода. – Попугать – не голову снимать. Ростислав возьмет Тмутаракань без боя. А Глебу позволит увезти все богатство. Да еще с касогов дань взимет и Глебу же отдаст. Тот и гневаться не станет – сам понимает, что не усидеть ему во граде. И родителя уговорит простить Ростислава. Увидишь, княже, все будет ладно. А главное – родной земле на пользу великую. 

"А и в самом деле – что важнее, – думал князь, – польза всей земле или потакание родительской любви? Польза явная и немедленная или верность слову своему – гордыня, что честью прикидывается? Разве не бывало так, что честность властителя приводила его к поражению? Разве не важнее для князя из всякого дела пользу извлекать для себя и земли родной – пользу видимую и весомую? И Ростислав уже давно заслужил тмутараканский стол". 

Вспомнил, как когда-то совсем юный Ростислав восторженно глядел на него, своего любимого дядю, и говорил:"Вырасту – таким, как ты, буду". И уже готовы были сорваться с княжьих губ те слова, которых ждал Коснячко, но вовремя подумал о брате Святославе. И вслух повторил слова родителя своего:

– Самое страшное для Руси – распря. Не будет добра, коли меж своими вражда. 

Коснячко даже руками развел, глаза опустил, будто бы смирился:

– Что ж, княже, тогда придется полки воев[11 - Вои:На древнерусском языке множественное число от слова "воин". ] собирать… 

– А где гривны взять для того? – крикнул Ярославич. 

– Тогда из твоей дружины часть выделим. Да только боюсь:Всеслав узнает об этом – не замедлит воспользоваться. Возрадуется:"Уж теперь-то возьму себе стол киевский. По третьему разу всегда высечешь огонь". И с дружиной своей в Киев нагрянет. А дружина у него не маленькая, сам знаешь… 

Словно и не смотрит Коснячко на князя, а сам все движения на его лице видит, знает, какую струнку задеть. 

Молчит князь. Да и что сказать, если загнали его в ловушку? Умел он с юных лет лихо вскочить на коня и поскакать впереди дружины, умел на мечах биться и стрелы в цель направлять. Мудрейшие из монахов научили Изяслава Ярославича грамоте и языкам других народов, немало книг он прочел, знал историю разных стран. Но сейчас этих знаний мало, примера не сыскать. Где-то происходило что-то подобное, да маленькая разница имеется, она-то и меняет все дело. Твердил ему летописец, сколь трудно монахам писать летописи, судить деяния князей и воевод, дружин и народов. 

"Трудно летописцу, – думает князь, – а каково мне? Ведь не другого судить через десятки лет, а самому принять решение – и неотложно, сей миг… А решение такое подобно кольцу от цепи:потяни за одно – можешь вытащить всю ее, разомкни одно – вся цепь распадется… Как узнать, к чему приведет решение, что будет потом?" 




3


Уже больше двух месяцев живет Изяслав-отрок в просторной гриднице князя. Теперь он носит синий плащ, подаренный Ярославичем. Застежка-бляха на плаще с эмалевыми вставками работы киевских мастеров. На серебряном хитросплетении сверкают краски:белые, как снег, изумрудные, как весенние клейкие листочки, красные, синие… На ногах Изяслава уже не лапти, а сапоги. У него есть и конь, белый, без единой крапинки, тонконогий красавец Сиверко. Держак кнута у отрока дубовый, окрученный медными проволочками, со стальным стержнем внутри для крепости, годится и для боевой плети. 

Сердце вчерашнего кожемякина ученика до краев полно благодарности к господину, как чаша вином, Изяславу Ярославичу. "Воистину великий он, доброты неописуемой, – думает отрок. – Знай же, господине, нет вернее у тебя ратника, чем отрок Изяслав". 

Он сидел за столом, пощипывая свою реденькую "первую мужскую честь" белесую бородку, и возносился мечтами. К его плечу притронулась чья-то рука. Изяслав оглянулся. Княжий тиун[12 - Тиун:Приказчик. ] Маврикий стоял сзади него. 

– Отроче, кличет князь, – сказал тиун. 

Отрок вскочил из-за стола и быстро пошел узким теремным коридором к княжьей светелке. Ярославич сидел в кресле с высокой резной спинкой, в котором сиживал еще его родитель. Рядом стоял воевода Коснячко. 

Отрок поклонился. 

После минутного молчания князь проговорил, будто про себя. 

– Надо сыновцу[13 - Сыновец:Племянник. ] в Новгород подарок переслать с верным человеком. Да чтобы никто чужой не узнал. Вот и размышлял я, на чью верность положиться… 

Отрок встрепенулся, ступил шаг вперед. Остановился под испытующим взглядом Коснячко. Ступил еще, отважился:

– Я пойду, господине! Живота для тебя не жалко. Положись на меня! 

Князь тотчас поднялся с кресла, обнял отрока за плечи:

– То дело не только для меня – для земли Русской! 

Коснячко сказал деловито:

– Есть еще одно дело. В Новгород пойдешь с малой дружиной. Она оберегает лодьи купцов. Поведет дружину бывалый воин, боярин. Только стар он стал, забывчив. Может и не упомнить всего, что увидит и услышит. А нам надо знать все, любую малость. У тебя же память молода, крепка. Вот и не будь тороплив, будь памятлив… 

Отрок с готовностью кивнул головой. Ярославич заглянул ему в глаза, подумал:"А он еще не научился хитрить и скрывать…" Вздохнул и добавил поспешно:

– Забыл тебе воевода сказать, что боярин обидчив. Не должен знать о нашем разговоре… 

Князь подал знак Коснячко, тот вышел из светлицы и через несколько минут принес четыре меча. Ярославич выбрал один из них, с простой рукоятью, на которой было выбито "Изяслав". Князь протянул меч отроку:

– Носи его вместо своего. В Новгороде отдашь Ростиславу Владимировичу. А на словах передашь:князь наказывал мечом этим охранять границы от врагов наших! Запомнил? 

Отрок повторил:

– Мечом этим охранять границы от врагов наших. 

– А теперь иди, с матерью прощайся. Кто там у тебя дома? Со всеми прощайся. Да уста на замке держи. 

Изяслав поклонился князю, воеводе. Ярославич опустил руку ему на голову, снова вздохнул. 

– Бог в помощь. А мы молиться будем, – проговорил он и тяжко задумался о чем-то своем. Глубокая морщина пересекла его лоб. Нет, не уверен, ох, не уверен он был в правильности умысла своего. 

Отрок в нерешительности переминался с ноги на ногу. Коснячко легонько подтолкнул его к двери, сказал; 

– Лодьи уплывут на рассвете. 

Изяслав-отрок вышел из терема, оседлал быстрого Сиверка и поехал по дороге на Подолие. Вот и Оружейники. Здесь в добротных домах жили кузнецы-оружейники, знаемые и в дальних землях. Умели они ковать из витых стальных и железных чередующихся полос харалужные[14 - Харалужный:Стальной. ] мечи, многократно закаляли их, опускали в наговоренную воду. А потом садился унок кузнеца на коня, поднимал пламенеющий меч, будто факел, над головой и скакал во весь опор, чтобы ветер, обтекая лезвие, не только охлаждал его, но и довершал закалку. Такой меч не щербился и не гнулся, им в лютой сече можно было перерубить вражеский меч. 

От Оружейников дорога, плотно укатанная возами, шла в яру, извиваясь между холмами, петляя среди ручейков. Конь вынес отрока к подножию горы Вздыхальницы, где жили кожемяки. Жили дружно, были заодно и в трудной работе, и в яростном кулачном побоище. 

Вот и жилище Славяты. Его дом больше других, стены изукрашены петухами и цветами, резные наличники. Глядит Славята на княжьего отрока из-под ладони, лоб морщит:будто знакомы, а где встречались – не припомнить. 

Изяслав-отрок подъехал к самому плетню, не спеша слез с коня, поправил бахромчатый подседельник и небрежно кинул поводья в руки десятилетнего Кожемякина сына. 

– Узнал? – спросил он Славяту не без самодовольства. Отрок ожидал, что здоровенный кожемяка всполошится, что он и остальные жители Кожемяк попросят отрока быть их заступником перед всемогущим князем. Тогда бывший унок милостиво улыбнется и ответит:"Быть так. Согласен". 

– А-а… Захребетник? Слыхали мы тут о твоей удаче да о княжьей милости, – полунасмешливо, полувопросительно сказал Славята. Он спокойно рассматривал отрока, затем протянул руку к кожаному Изяславову поясу, отогнул его. Грозные лохматые брови кожемяки поползли вверх. 

– Наказывал тебе:мездри[15 - Т. е. очищай от подкожной клетчатки – мездры. ] лучше. Хо-хо-хо! Вот он, твой пояс, на тебе. Или у князя поясков ладных нет? Да оно и правильно:сделал непутево, непутевый и носи. По работе и мастера знать… 

Он хохотал. Хохотали соседи-кожемяки, подошедшие посмотреть на Пустодвора – Изяслава. Отрок закусил губу, побледнел от обиды. На поясе, в том месте, где его отогнул Славята, стояло клеймо. Это был первый пояс, сделанный когда-то Пустодвором. Кожа была хороша, да не смог он как следует очистить ее от мездры. На память о первой самостоятельной работе велел кожемяка своему захребетнику рядом с клеймом вырезать еще и знак. А затем сумел сбыть поясок в числе других княжьему тиуну Маврикию. 

Встреча с бывшим учителем произошла совсем не так, как ее представлял княжий отрок. Он тешил себя мыслью, что смеются они от зависти. Но удивления и преклонения перед его удачей – это он хорошо видел – у кожемяки не было. Лишь детишки из-за плетней восхищенно разглядывали его бляхи и меч. Изяслав круто повернулся, бросился к коню. Праздничного настроения как не бывало. 

И позже ни ласка матери, ни восторг брата Луки не могли смягчить впечатления от встречи с кожемяками. Только резче кидалась в глаза убогость сырого жилища с земляным полом. Окно затянуто бычьим пузырем, сквозь который почти не пробивается дневной свет. И еще как-то особенно щемяще прозвучали напутственные слова матери, запомнилась она – машущая рукой, худенькая, сгорбленная, долго маячившая у подворья. 

В град возвращался Изяслав не по той дороге, по которой ехал на Подолие. Подался он тропками да огородами в обход Вздыхальницы, через Гончарный конец. Отрок вспоминал свое детство в нужде – вечный запах овчин и рассола. Только мечты позволяли хоть на время перенестись в иное жилище, одеться в иные одежды. То воображал он себя знатным воином, то купцом, объездившим все земли. А однажды он увидел боярский выезд – коней с бубенцами и всадников в железных рубахах-кольчугах и плащах, застегнутых на правом плече. Он променял свой кожемякский скребок на застежку от плаща боярского слуги и был жестоко наказан отцом. 

Неужели мечты детства сейчас начинают сбываться? 

Вскоре он въехал на княжье подворье, расседлал Сиверка, самолично поставил его в стойло, подсыпал овса. Потрепал коня по вздрагивающей потной холке, сказал несколько ласковых слов, чтобы не обижался за дальнюю дорогу. А потом поспешил в гридницу и, свалившись на жесткую постель, забылся в тяжелом сне. То виделись ему чудища, подстерегающие путника в дороге, то хохочущий Славята с разлапистыми пшеничными бровями… 

На рассвете его разбудил высокий ладный отрок. Звали молодого богатыря Турволод. По его широкой белозубой улыбке было видно, что нрава он доброго и веселого. Турволод подождал, пока княжий тезка соберется, и повел его по спящему граду к широкой реке Почайне, притоку Днепра, где находилась киевская пристань. Вдруг из-за плетня навстречу им вынырнул сгорбленный человек в черном плаще с капюшоном. Тяжело передвигая ноги, он нес в руке дивной формы кошель. Длинные волосы встречного выбивались из-под капюшона, их подхватывал ветер. 

Изяслав вздрогнул и остановился. Он узнал человека в плаще. Это был лекарь Мак, странник и колдун, самый страшный из людей. Монах Кукша рассказывал, что Мака, сына травника Белодеда, в детстве похитили разбойники и продали в рабство. Там он и научился колдовать. Монах уверял, что Мак знаком с самим дьяволом и раз в месяц отправляется к нему в гости. Оттуда он приносит чудодейственные травы и коробочки мака, из которых готовит зелье. Встречая лекаря, нужно было отвернуться и плюнуть через левое плечо, чтобы отогнать нечистую силу. Изяслав помнил, как он с другими ребятишками, укрывшись в густой траве, швырял в Мака комья земли, стараясь попасть в остроконечную шапку. 

Встреча с таким человеком перед дальней опасной дорогой была плохим предзнаменованием. Воины пришли в бешенство и накинулись на лекаря. Богатырь Турволод вытряхнул из его кошеля травы и цветы, втоптал их в землю. Лепестки мака алели, будто кровь. Изяслав же вытащил меч и, глядя в смуглое лицо, крикнул:

– Крестись! 

Лекарь торопливо перекрестился. Отроки пошли дальше, оглядываясь на Мака:не творит ли дьявольских знаков, призывая на их головы кару? 

А лекарь Мак стоял, пошатываясь. Его тонкие губы шептали:

– Быть тебе мудрым и одиноким… 

Вскоре отроки вышли к реке. Здесь едва покачивались на мелкой волне, подняв высокие изукрашенные носы, несколько византийских и варяжских суден. Приткнулись к самому берегу ляшские[16 - От слова "ляхи", т. е. "польские". ] лодьи. Перекликалась стража. 

Поодаль, на берегу, было заметно движение. Турволод повел туда Изяслава. Когда подошли ближе, стали видны привязанные к столбам две легкие четырехвесельные лодьи – однодревки и два струга – плоты рыбовидной формы с низкими бортами. Караван был готов к отплытию. Купцы в кольчугах, с мечами у поясов и воины-гребцы рассаживались по местам. 

Отроков встретил совсем уже немолодой боярин, которого, однако, и стариком не назовешь, такой он кряжистый и крепкий. Лицо у боярина улыбчивое, ласковое. 

Изяслав даже попятился от неожиданности. Этого боярина-резоимца[17 - Резоимец:Ростовщик. ] Жарислава он знал хорошо. Мать когда-то работала на подворье Жарислава. Потом встретила Микулу, полюбила. Микула стал договариваться с Жариславом, хотел ее из челядинок выкупить. А резоимец ни в какую. Понравилась ему Лаленка, хотел держать при себе. Тогда помог Микуле Ульф-выряжин. Выкрали Лаленку, увезли. И сам Гаральд, викинг варяжский, зять Ярослава, живший одно время в Киеве, заступился за своего дружинника Ульфа. Сказал Жариславу:"Гривны бери. Девку не получишь". 

Боярину пришлось покориться. Варяги не любили шутить. Могли выжечь целое поселение смердов, могли прибить и боярина. Тем более давно невзлюбили Жарислава – деньги заняли. А какому же резоимцу не ведомо, что нет у него большего врага, чем должники. Вот и варяги – чтоб не платить, рады мечом рассчитаться. 

Никто не знал о чувствах и замыслах Жарислава. Он говорил, что зла на семью Микулы не держит, что прощает ближних, как Бог велел. Притворился смиренным, всепрощающим. Даже деньги занял Микуле. А тот вскоре умер. С тех пор за семьей остался долг, о котором боярин пока не напоминал… 

А Жарислав словно бы и не узнал отрока. Улыбнулся, кивнул обоим:дескать, занимайте свои места. И странное дело – улыбка совершенно преобразила его дотоле ласковое лицо. Ножевым прищуром блеснули глаза, растянулись тонкие губы, стали неразличимы, приоткрылся огромный рот. А зубы в нем – острые, щучьи. 

Отроки взялись за весла в набойной лодье. 

Боярин Жарислав трижды перекрестился и подал команду. Разом поднялись весла… 

Поплыли назад столбы на пристани, сады и огороды Подолия… Взгляд Жарислава задержался на горе, где был княжеский дворец. Злоба полыхнула в его сердце. Не унизительно ли ему, боярину Жариславу, сопровождать купеческий караван? Или не мог найти князь для него более достойного дела, если уж захотел на время убрать из Киева? Ну, ничего, он запомнит… Счет увеличился… 

Потянулись зеленые дебри, подпиравшие пламенеющее небо. Лодьи повернули с Почайны на широкие воды Днепра-Славутича. Плыть нужно было против течения, в этих местах особенно сильного, и гребцы налегли на весла. 

Изяслав то и дело оборачивался в сторону Киева. Там оставались мать, брат, благодетель князь. Защемило сердце. Вернется ли? Останется ли жив? Изяслав-отрок оторвал взгляд от лесистой вершины Вздыхальницы. Хватит думать о прошлом. Он отправился выполнять поручение князя. Он плывет, как все, навстречу доле… 




Глава II

НАВСТРЕЧУ ДОЛЕ





1


Равномерные удары весел разбивают волны Днепра, и кажется, что не брызги воды, а маленькие серебряные рыбки отскакивают в разные стороны. По берегам тянутся бесконечные леса – густые, труднопроходимые. Чем дальше на север, тем больше сосен, елей. 

Сторожевой поглядывает по сторонам. По правому берегу – земли Святослава Ярославича, князя черниговского. Он в своей вотчине строгий уклад держит, татям разгула нет. Слева все еще тянутся земли полян:выжженные участки леса, поля, поселения… 

У треугольной косы, вдающейся далеко в реку, караван догнал двадцативесельный варяжский бус[18 - Бус:Большое грузовое судно, ходившее по морю, реже – по реке. ], имевший парус. Увидев русские лодьи, варяги закричали по-своему и налегли на весла. Огромный бус, сидящий глубоко в воде, начал ускорять ход. 

Но и боярин Жарислав мигнул своим:перегоним варягов. Быстрые лодьи и легкие струги, как рысаки на конных ристаньях[19 - Состязаниях. ], рванулись наперегонки. Запенилась вода. На бусе, увидев, что русичи их обгоняют, развернули парус. Ветер ударил в него и унес варяжское судно вперед. Варяги насмешничали, протягивая весло:подержитесь, мол. 

Их торжество продолжалось недолго. Начались отмели. Парус мешал лавировать. Но горячка состязания настолько захватила варягов, что они, отличные, хладнокровные водоходы, забыли об опасности. Оставляя за собой широкий пенный след, неповоротливый бус понесся между отмелями. Стоящий на носу купец вовремя заметил песчаное полукольцо. Он скомандовал гребцам. Судно повернулось и пошло, почти прижимаясь к берегу. 

Но в одном месте, где густая тень упала на воду, варяги не заметили предательской отмели. Бус налетел на нее и, накренившись правым бортом, заскрипел и остановился. Гребцы спрыгнули в воду, налегли плечами. Судно не трогалось с места. А легкие русские лодьи и плоскодонные струги прошли рядом. Изредка их днища касались песка, и тогда воины отталкивались баграми. 

Наконец варягам удалось столкнуть бус с отмели. Да переменился ветер. Парус обвис. Усталые гребцы не могли с прежней силой работать веслами. Теперь уже русские с гоготом протянули варягам весло. Особенно усердствовал в насмешках сам боярин Жарислав, но приказал не сбавлять ход:варяги со зла могли взяться за луки. Бус еще долго мелькал сзади, все уменьшаясь. Затем совсем исчез за поворотом… 

На шестой день караван миновал устье Припяти. Слева лежали земли древлян. Лодьи приближались к смоленским владениям. Строптивы древляне, непокорны. В большинстве своем – язычники. Убивают монахов, насаждающих Христову веру, громят княжьи дружины, взимающие дань. Оттого мерзостны и князю, и митрополиту. Тут приходилось все время держаться на середине реки – язычники могли напасть на княжьих людей, забрать товары. А добыча была бы немалая:двадцать и семь штук царьградских паволок[20 - Паволока:Шелковая ткань. ], переливающихся всеми цветами радуги, словно хвост павлина. Одна паволока, пурпурная, изукрашена кругами и грифами – чудовищами с головами орлов и туловищами львов, на другой, крученого шелка, темно-зелеными и золотыми нитями вытканы травы, цветы, звезды. А мечи с серебряными рукоятями, золотые чаши и киевские колты – серьги с тремя кубиками?. . В каждом кубике, покрытом эмалью, слезилась крупная жемчужина, а по краям вились узоры из золотой проволоки. Но самая большая ценность – Евангелие, везомое новгородскому посаднику Остромиру. Переплет его покрыт причудливой вязью из золота, буквы на листах выведены мудрейшими переписчиками Софии Киевской. Два года работали они. Пуще ока наказывал князь беречь эту книгу. 

И еще одно чудо везли купцы с царьградского торжища в подарок Остромирову сыну Вышате. Было то чудо тоненькое станом, с длинными волосами, огромными глазищами метало черные стрелы. В кого попадет стрела, теряет сон и покой. Звали чудо – Селия. Завернутая с головы до ног в покрывало, рабыня Селия целыми днями сидела неподвижно и глядела на воду. А то вдруг заводила песню, печальную, заунывную. 

Не один из воинов заглядывался на Селию, но купцы зорко следили за девицей, умели остановить ретивых. "Подарок" должен быть доставлен в целости. Это сулило купцам посадничьи милости. 

Наступал вечер. Длинные лучи солнца уже не так немилосердно жгли измаявшихся гребцов. Изяслав-отрок присел на носу. Он забыл об опасности и любовался берегами, вслушивался в шелест воды за бортом. Ему никогда не надоедало смотреть на волны. Куда они бегут? Куда торопятся? Так же неустанно текут и люди, торопятся туда, откуда никто не возвращается… 

В музыку волн вплелся тонкий голос, почти неслышный, мягкий и печальный. Пела-плакала Селия о своей загубленной жизни в чужом краю среди чужих людей. Сердце Изяслава сжалось от непонятной жалости к самому себе. Много ли радостей знал он в жизни? Но зато сколько было горестей, обид! Так устроено все:дары судьбы обманчивы, получаешь совсем не то, чего ждешь; за самую малую радость платишь большую цену, иногда непосильную, иногда горестную. Почему нельзя просто так сидеть в лодье, глядеть на волны, на небо, слушать этот волнующий голос? Почему надо бояться за свою жизнь, тревожиться за князя, подвергаться опасности? 

Он искоса глянул на поющую. Она тихо раскачивалась в лад мелодии. В это время один из воинов, по имени Палин, мощный, приземистый, похожий на пень огромного дуба, волосатой лапой зажал рот рабыне. 

– Молчи! – гаркнул он, и вторая его лапища полезла под покрывало. 

Изяслав рванулся к нему:

– Не смей! 

Тот удивленно расширил наглые выпученные глаза и еще крепче сжал девушку. 

– Отпусти ее! – в ярости и страхе перед могучим воином завопил отрок и поднял плеть. 

Один из гребцов хотел было вмешаться, чтобы не дать разгореться драке, но боярин Жарислав движением руки приказал ему оставаться на месте. 

Палин отшвырнул девушку и шагнул к Изяславу. Но навстречу ему встал Турволод, занес весло. С Турволодом Палину не хотелось тягаться. Он переступил через девушку и сел на свое место. Но злобу затаил. И никто не заметил, с каким сожалением вздохнул Жарислав. 

Селия с трудом поднялась. Ее покрывало приоткрылось. Черные глаза с благодарностью глянули на Изяслава. Он почувствовал, как перехватило дыхание, повернулся и пошел на свое место. 

Боярин распорядился пристать к берегу. Решено было ночевать в лесу. Лодьи и струги оставили на воде, привязав длинными веревками к деревьям. Выставили четырех дозорных и улеглись – кто просто на траве, а кто подстелил плащ или наломал веток. 

Изяслав долго ворочался с боку на бок, потом встал и подошел к Турволоду, назначенному в дозорные. 

– Ложись, спи. Я за тебя постерегу, – предложил он. 

Турволода уговаривать не пришлось. Через минуту и его густое сопение присоединилось к общему храпу. 

Изяслав уселся невдалеке от тлеющего костра, прислонился спиной к подножию толстенного граба. Скоро глаза устали вглядываться во тьму, и он полузакрыл их. Отроку виделись грядущие дни:подвиги и слава… Вот он скачет впереди дружины, вот князь награждает его, возносит и над отроками, и над боярами… 

Вдруг он вздрогнул, повернул голову. Тихий шелест послышался где-то близко… 

Из-за дерева в черном покрывале вышла Селия. Ее лицо в свете луны кажется загадочным, губы шевелятся, будто шепчут молитву. Рабыня идет прямо к отроку, зовет:

– Заслявь, Ызаслявь… 

И не чует отрок, как очутился возле нее совсем близко, так, что стал слышен горьковатый запах благовоний, которыми натирали смуглое тело Селии. Глядит она на него, своего заступника, с немым почитанием. Сказать ничего не может – не знает ни слова, понятного ему. Берет его ладонь, прижимается к ней щекою и снизу вверх глядит отроку в глаза, словно молится на него. И он понимает:"Ты мой купец, ты мой господин-владетель, и все небо – ты. И ты – моя земля. Мой хлеб, и моя розовая сладкая вода, и моя красная кровь – все ты". А он проводит рукой по ее волосам, и она понимает:"Ты – моя нежность". 

…И было утро следующего дня. Опять плескались о борта волны Днепра-Славутича. Селия, завернувшись в покрывало, молча глядела в воду. Там она видела отражение любимого. 

Навстречу каравану попадались лодьи и другие караваны гостей-купцов. Днепр был широким торговым путем. Из немцев везли оружие и панцири, из варягов – рыбий клей и "рыбий зуб", моржовые клыки. Русь вывозила круги воска для свечей, бочки меда, связки мехов соболей, горностаев, хорьков, куниц, лисиц, бобров, зайцев, выделанную кожемяками конскую кожу – юфть, украшения, кольчуги и мечи… 

Встречаясь, купцы перекликались, привечали знакомцев. Случалось, дело доходило и до ругани, и до стрел. 

Чем ближе к истокам, тем мельче становился Днепр. Труднее было управляться с судами. Вблизи Смоленска караван свернул в устье мелкой речушки Катынки и вскоре пристал к берегу. Начинались поселения волочан выносливых умелых работников, перетаскивающих суда волоком от Катынки в реку Лелекву. 

Тут и заночевали. Разбрелись по землянкам местных жителей. И никто не видел, как две тени выскользнули из землянок и подались в лес. А на рассвете у Изяслава глаза стали прозрачнее, и под ними лежали синие тени. Селия прятала лицо в покрывало. 

Едва порозовели верхушки елей, купцы вслед за проводником пошли потаенной тропкой к требищу[21 - Требище:Место, где стояли языческие идолы и приносились требы, – жертвы; жертвоприношения; языческий храм. ]. В жертву несли козленка и корчагу меда. 

Не дойдя до требища настолько, чтобы деревянные идолы не могли их заприметить, купцы остановились и начали истово креститься. Потом, согнувшись, чтобы и другая сторона – Иисус Христос не увидел, сняли с себя нательные кресты и отдали на сохранение проводнику. Быстро, почти бегом направились к требищу – пусть идолы приметят, как жаждут купцы их милости. 

На круглой площадке, окруженной забором, стояло несколько высоких деревянных столбов. Они оканчивались грубо вырезанными человечьими головами. Старый волхв ежечасно подкладывал в небольшой костер ветки, обкуривал богов. Купцы дали волхву две монеты. Он указал им на Волоса, покровителя торговли, благодетельного бога скота и богатства, и Стрибога повелителя стихий, властелина ветров. Старший из купцов протянул козленка, показывая, что это – дар. Волхв зарезал его каменным ножом и, разделив мясо на равные доли, положил перед Волосом и Стрибогом. Остальным идолам вымазал кровью губы, чтоб и они отведали требы и не рассердились на гостей. 

Волхв начал молиться, постукивать деревянными тарелками. Купцы ушли успокоенные – им обеспечена поддержка. Отойдя немного от требища, взяли у волочанина свои кресты. Перед тем как надеть их, еще несколько раз поклонились в сторону требища – ибо все же Волос и Стрибог страшнее Христа. Божий сын милосерден и всепрощающ, а они гневны и злопамятны. Исполнив обычай, купцы бросились бежать к лодьям. 

На берегу Катынки началась работа. Из лодей и стругов вытащили колы катки и колеса. Часть катков принесли с собой волочане. Старший купец дал волоцкому тиуну рукавицы, чтобы легче было перетаскивать струги и не случилось бы задержки. Тиун подал знак своим, те навалились на ручку ворота. Ворот заскрипел, стал наматывать длинную веревку, привязанную к носу большой лодьи. Когда судно почти уперлось в берег, три волочанина нырнули один за другим в воду и положили под нос лодьи катки. Это были лучшие умельцы в поселении. Миг промедления в таком деле грозил увечьем и смертью – не отдерни вовремя руку от катка, и по ней пройдет вся тяжесть груженого корабля. 

Из воды медленно выползла на берег лодья, как речное чудовище. Под нее подложили новые катки и отвели подальше от реки. Когда все лодьи и струги стояли на катках, волочане разделились на три ватаги. Одни расчищали дорогу в лесу, другие подкладывали катки, третьи тянули суда за веревки. 

Недалеко от озера Озерища на одном из привалов боярин Жарислав взял с собой несколько воинов, среди которых был и Изяслав-отрок, и повел их в дебри по ведомой лишь ему тропке. Вскоре их встретили воины с копьями и луками. На некоторых копьях наконечники были костяные, на иных – железные. Воины привели русичей в стойбище племени чудь, к большой юрте, покрытой звериными шкурами. Эта юрта принадлежала старейшине племени. И сам он, сыто улыбаясь, вышел встречать гостей, позвал боярина Жарислава в свою юрту. А воинов окружили охотники-чудины, повели угощать. 

Трое дружинников остались в дозоре, среди них – Изяслав. Помня наказ князя, он словно бы зазевался у юрты, обошел ее несколько раз, отыскал удобное место и слегка раздвинул шкуры. Что делалось внутри, он не видел, но зато до него отчетливо долетали голоса:густой, тягучий – боярина Жарислава, скрипучий – старейшины. Изяслав не все понимал. Но старался запоминать и непонятное. 

У отрока затекли ноги, заболела спина, урчало от голода в животе, а между тем старейшина и боярин что-то ели, пили. Дозорные менялись, а Изяслав нес свой голодный дозор бессменно. Зато он услышал то, что показалось ему важным. Старейшина внезапно охрипшим от волнения голосом проговорил:

– Мой нечто знает. Мой сказал твой, твой сказал Остромиру. Полота пойдет на Волхов[22 - Река Полота впадала в Западную Двину недалеко от Полоцка, на реке Волхов стоял Новгород. ]. Остромир оберегайся. Послан раз, два, три, четыре. – Он загнул пальцы. – И еще один воин в Новгород. Один носит на груди змея. Есть Остромир. Нет Остромир. Будешь в Новгороде, поклонись боярину Чудину. Родич мой. Теперь ступай. Мой не говорил – твой не слышал. 

Жарислав понимающе кивнул. А сам подумал:"Правду молвишь – не слышал я, не слышал ничего, никаких слов для Остромира. А что слышал – забыл. Князю известно – память у меня слаба. Тоже нашли дурака – Остромира предупреждать. Посадника, что меня от князя оттеснил. Чем меньше таких, как он, тем нужнее князю я. Господи, прости мои прегрешения. Не о себе ведь забочусь, а о чадах ближних. Лучшего пастыря, чем я, для них не найти… Князь у нас, сам знаешь, нетверд и замыслом, и волей, бояре предатели, отроки хотят боярами стать, растут змеенышами… А уж ближние князя – всего хуже. Воевода Коснячко сети господину своему расставляет, княжич Святополк сам во властители метит, могилу отцу роет денно и нощно. Простая чадь лишь о брюхе своем печется, для нее – что бояре, что князь, что свой, что чужие – ничто, вроде ветра в поле:пролетит – и исчезнет…" 

Недруги говорили о Жариславе многое. Одни – будто тайно служит он Всеславу, другие обвиняли его в сговоре с византийцами, третьи утверждали, что связан он с самим сатаной. И все они ошибались. Ибо с кем бы ни сговаривался боярин-резоимец, от кого бы ни принимал деньги, он прежде всего служил одному хозяину – самому себе. 

…И вот перед воинами открылся славный Новгород. Бело-розовый, кое-где подсиненный тенями, с расписными крышами теремов, со строгими и четкими линиями многочисленных церквей и церквушек, с большой вечевой площадью на холме у реки. И с узкими улицами ремесленников, и с нищими домишками простой чади. Город купцов, водоходов и ремесленников, стоящий на великом водном пути "из варяг в греки". Не зря говорилось:Киев – мать, Новгород – отец. У его пристани причалены и варяжские корабли – дреки – с изображениями драконов на носу и на парусе, и длинные, на тридцать пять пар весел, боевые корабли викингов – лангскиры, и набойные лодьи смоленских купцов, и немецкие – шнеки – узкие, быстроходные. 

Купцы сошли на пристань, воины поспешили вслед за боярином Жариславом на Ярославово дворище в теремной дворец посадника Остромира. Изяслав шел вместе со всеми по деревянным мостовым среди многолюдия и разноязычного гула. Время от времени он оглядывался на Селию, хотел сказать ей взглядом:не бойся, вызволю, будешь моей… 

Стража пропустила их, как только боярин объявил свое имя и показал охранную грамоту князя. Мечник проводил их к посаднику. Изяслав ступал по коврам, которыми были сплошь устланы дворцовые переходы, снова вспоминал собственное убогое жилище… 

Посадник Остромир, сын новгородского посадника Константина, внук новгородского посадника Добрыни, о котором сложены былины, праправнук знаменитого воеводы Свенельда, оказался высоким стариком с благообразной седой бородой. У его кресла стояли светловолосый мужчина в богатом одеянии и мальчик с коротким мечом на кожаной перевязи. Лицом оба были похожи на Остромира. Изяслав догадался, что это – сын и внук посадника:Вышата Остремиров и Ян Вышатич. 

Боярин Жарислав выступил вперед, слегка согнулся в поклоне, подал грамоту, молвил:

– Господин наш, великий князь Изяслав Ярославич, передает тебе благословение свое и дары. 

У Изяслава задрожали колени:значит, этому старику предназначена и Селия? 

Остромир взял княжью грамоту, неторопливо, с достоинством развернул, прочел. На его лице не дрогнул ни один мускул, и нельзя было понять, какие вести содержались в грамоте, что они ему сулят. Задумчиво пропустил в кулаке бороду, затем вдруг встрепенулся и обратился к дружинникам:

– Мой внук Ян Вышатич проводит вас, угостит. 

Изяслав вместе со всеми пошел за Яном. Тот указал киевским воинам светлицы, где они на время разместятся. Изяслав удивлялся сообразительности и умению повелевать, точности и краткости приказаний Яна. Отрок постарался задержаться в одном из переходов. Когда Ян увел последних троих воинов в светлицу, Изяслав устремился в обратный путь, к светлице Остромира. Он был уже у цели, когда навстречу попался челядин. Изяслав юркнул в боковой узкий переход, но при этом задел локтем заморскую амфору, стоящую на высокой подставке. За его спиной послышался негромкий удар и огорченный возглас челядина. 

У Остромировой светлицы Изяслав огляделся – никого. До него доносились голоса посадника и боярина. Иногда раздавался еще один голос Вышаты. Он был погромче, позвончее. Вот снова заговорил Вышата, спросил боярина:

– Родич Чудина ничего не передавал? 

– Ничего, – ответил Жарислав. 

"Правду сказывал воевода – забывчив боярин, – подумал Изяслав. Вестимо, память намозолил, все перезабыл. А весть важная, может стоить Остромиру головы…" 

И вдруг на него нашло озарение:вот как он заполучит Селию! 

Отрок так обрадовался, так отдался своему воображению, уже видя желанное, что не расслышал шагов. Он повернул голову, почувствовав чей-то пристальный взгляд. 

Посадник Остромир, выйдя из светлицы, удивленно смотрел на него. 

Изяслав оцепенел, не мог сдвинуться с места. Он ожидал, что сейчас Остромир позовет слуг. Но посадник тихо сказал:

– Иди за мной. 

Остромир привел отрока в небольшую овальную комнату, заглянул в глаза, спросил:

– Кто ты? 

– Зовут меня Изяславом. Князь одарил именем. 

– За что? 

– На ловах живот[23 - Т. е. жизнь. ] ему сберег. 

Посадник понимающе посмотрел на отрока:

– Князь послал тебя сюда соглядатаем? 

– Не соглядатаем. Боярин Жарислав стар, забывчив. 

Взгляд посадника стал насмешливым, это обидело отрока. Он сказал запальчиво:

– И тебе забыл он передать важную весть из чудского племени. 

Лицо посадника не изменило выражения, только искорки в глазах потухли. 

– Говори. 

Изяслав передал посаднику слова старейшины. Остромир, казалось, не придал этому значения. С невозмутимым видом достал из-за пояса мешочек с деньгами, подал отроку. Изяслав понял:плата за весть, которой посадник якобы не придал значения. 

И тогда он решился. Не принимая денег, опустился на колени, проговорил:

– Не надо монет. Отдай мне рабыню Селию. Слюбились мы. Двух рабов верных будешь иметь… 

Посадник оторопел, отступил на шаг. Но вот смысл просьбы дошел до него, он насупился:

– Та девка заморская сыну моему Вышате отдана. У него и проси. Вот уж где сатана не сможет, туда девку пошлет. 

Мешочек, звякнув, упал на пол… 

Остромир строго спросил:

– Больше никаких дел ко мне не имеешь? 

– Нет, – поднимаясь с колен, сказал Изяслав. – Дело у меня к князю Ростиславу Владимировичу. 

Остромир прищурился, впился взглядом в отрока. Но тут же притушил взгляд, вскользь заметил:

– Ростислав Владимирович в этом терему живет. Могу передать ему княжьи слова. 

От посадника не укрылось замешательство отрока. 

– У меня дело до него. Хочу в его дружину проситься… 

Посадник заглянул в глаза отроку, проговорил:

– Скажешь, зачем послали тебя к Ростиславу, вдвое больше монет отсыплю. 

Отрок молчал. 

– А то и рабыню отдам… 

Изяслав закусил губу, отрицательно покачал головой. 

– Ладно, – улыбнулся посадник. – Испытывал тебя. Хороший воин у князя. Молодец. Мой челядин проводит тебя. 




2


Ростислав Владимирович сидел спиной к вошедшему. Не оглянулся. Дописал что-то, свернул лист в трубку и только тогда встал из-за стола и повернулся. 

Был он высок, широк в плечах и тонок в поясе. Одет просто и удобно в косоворотку из тончайшего льна с затейливой тмутараканской вышивкой на груди и рукавах, в длинные штаны с напуском на мягкий касожский сапог с мягкой же выворотной подошвой – удобнее не сыщешь для верховой езды. Из-под шелковой наголовной повязки спадали на высокий лоб светлые кудри. 

– Здравствуй, воин, – протянул отроку руку. 

Изяслав замешкался. Впервые князь – хоть и безнадельный – протягивал ему руку, как равному. Даже во рту пересохло и голос охрип:

– Челом тебе бью от великого князя киевского Изяслава Ярославича! 

Рыжие усы князя шевельнулись, глаза залучились радостью:

– От самого? 

Изяслав поспешно отстегнул меч, протянул Ростиславу так, чтобы тот увидел имя на рукояти. Проговорил торжественно, подражая Ярославичу:

– Князь наказывал:мечом этим охраняй границы от врагов наших! 

– Границы? – На мгновение Ростислав задумался. Но был он быстр мыслью и молниеносно понял тайный смысл княжьего послания. 

– Ну, спасибо же стрыю[24 - Стрый:Дядя, брат отца. ] моему, великому князю! Чем отблагодарить тебя, отроче? Проси. Моего в этом тереме не много. Но что мое – отдам. Что смогу – сделаю. 

Казалось бы, сама судьба второй раз за короткое время испытывает Изяслава. И он вторично высказал заветное. 

Засмеялся Ростислав:

– Твоему горю легко помочь. Если боярин не продаст рабыню, выкрадем ее! Одним грехом меньше, одним больше – мне все равно. Баба да бес – один у них вес. А какому боярину ее привезли? 

– Вышате Остромирову, – сказал отрок и увидел, как сник молодой князь. Ростислав с сожалением вздохнул:

– Говорил он мне про эту девку. По сердцу пришлась. Попробую попросить для тебя. Да навряд ли отдаст. А выкрасть не могу. Вышата – друг мой… 

И развел руками. 

Такое искреннее сожаление звучало в голосе Ростислава Владимировича, что Изяславу стало немножко легче от его сочувствия. 

– Прости, княже, – сказал он. – Спасибо на добром слове. 

И ответил на безмолвный вопрос Ростислава:

– А ничего иного мне не нужно. 

– Ты погоди горевать. Поговорить все же попробую, – молвил Ростислав. 

– Сегодня наша дружина обратно в Киев отплывает с новгородскими купцами, – напомнил отрок. 

– Скажу посаднику, чтобы тебя оставили в Новгороде. 

– И Турволода, друга моего… – попросил Изяслав. 

– Ладно, – кивнул Ростислав. – Через две недели другая ватага купцов в Киев собирается. С ней и пойдете. 




3


– Ну что ж, оставайся в Новгороде, – сказал боярин Жарислав и внимательно поглядел на отрока. – А уж матери твоей я привет передам, не волнуйся. 

И так он это сказал, что недоброе предчувствие сжало сердце отрока. Понял он, что боярин давно узнал его. А почему виду не подал – неизвестно. Может, задумал недоброе? 

Он волновался бы еще больше, если бы знал, что один только вид сына бывшей челядинки приводил боярина в ярость. Она возрастала в той мере, в какой боярин должен был ее сдерживать. Ведь молодых Жариславичей князь сроду не осыпал милостями. Как и его родитель Ярослав, презирал за его ремесло – не подобает-де низкое занятие боярину. В голове Жарислава созревал новый замысел… 

Изяслав-отрок, как было положено, проводил боярина до пристани, помахал на прощанье рукой. А когда шел обратно, тяжко вздыхал. 

…На второй день Ростислав Владимирович сам разыскал отрока, проговорил угрюмо:

– Виделся я с Вышатой. Не отдаст он тебе рабыню. А на меня обиду не держи. Великому князю передай:наказ его буду выполнять свято, живот за него положу без страха. 

В этом отрок не сомневался. Радовало его, что такого сыновца имеет князь, и что любит его, и что именно ему, Изяславу-отроку, выпал случай отвезти подарок Ростиславу. 

– Счастливого тебе пути, отроче, – сказал Ростислав. – Услышишь обо мне. Захочешь – приезжай. Ближним боярином будешь, разделишь со мной и радость и горе. 

– Пусть удача сопутствует тебе, – ответил Изяслав. 

Молодой князь ушел, а отрок еще долго думал о нем, радовался, что есть на свете такие люди, как Изяслав Ярославич и племянник его Ростислав. 

Минуло два дня. Изяслав никак не мог смириться с мыслью, что Селия для него потеряна навсегда. Однажды, проходя по огромному теремному двору, он услышал песню. Нежный голос выводил на незнакомом языке печальную мелодию. Воин остановился. Это голос Селии! Изяслав вглядывался в окна терема с разноцветными стеклами и слюдой. Там тоскует Селия. Если бы можно было вбежать к ней, обнять! Но стены и люди отделяют их друг от друга. Легче разломать стены, чем уговорить людей. 

А Селия сидела на подушках в пышно убранной светелке. На ковре около нее лежало ненавистное зеркало, над головой висела золоченая клетка с попугаем. И сама Селия значила тут не больше заморской диковинной птицы, привезенной для забавы русоволосого холодного Вышаты. Рабыня покачивалась в лад мелодии и рассыпала, словно бисер, восточные слова:
		Подобна ласточке моя печаль тревожная,



		Подобна беркуту моя печаль тревожная,



		Терзает душу мне печаль могучим беркутом,



		Трепещет, прячется моя печаль, как ласточка…








Вспоминала Селия благоуханные дворцы Хорезм-шаха. Вспоминала, как темной ночью из степи нагрянули разбойники и похитили ее. Как стояла она на царьградском торжище, а жадные глаза и цепкие руки ощупывали ее. И когда нашелся человек, вступившийся за нее, красным цветком расцвела любовь в сердце Селии, всю нежность она отдала ему. А теперь в этом чужом дворце ее ждет смерть. Тут не найдется никого, кто бы вступился за нее перед ревнивицей, женой Вышаты – Марфутой. Селия прячет лицо в подушку. Ей стыдно признаться себе:Вышата ей нравится. Правда, он чужой, он холодный, он может легко и помиловать ее и казнить. Но он сильный господин, сильнее Изяслава. 

Изяслав стоит у терема. Песня кончилась. Но в ушах словно еще звучит дорогой голос. 

Здесь отрока и застал Турволод, почти силой потащил за собой. Слышались тяжелые удары городского била[25 - Било:Здесь:колокол; вообще то, чем бьют, колотушка. ]. Призывные звуки распластали над толпой медные крылья, взбудоражили ее, завертели. 

– На вече! – раздавались крики, и многосотенная толпа хлынула к вечевому месту – широкой площади. Она закружила Изяслава, как щепку, понесла с собой. Все лица были повернуты к дубовому помосту, на котором стояли посадник Остромир, Вышата, архиепископ, бояре с посохами и несколько купцов в расшитых кафтанах. 

Остромир выступил вперед, поднял руку:

– Жалуются гости богатые, купцы немецкие! – крикнул он. – Плачутся:воины-де полоцкие побивают. Что будем делать? 

Он отступил в сторону. Бояре пропустили вперед немецкого купца с изуродованным лицом. Купец запричитал о разорении, причиняемом полоцкими воинами. 

Толпа загудела, закричала вся разом – кто кого перекричит, загремела гневно. 

Ударило било – чтоб утихли. Стал говорить архиепископ. Он напомнил о том, сколько горя принесли распри, молвил о послушании и каре небесной. После него говорили выборные златокузнецов и шерстобитов. Один предложил отряжать при караванах усиленные дружины, второй – ходить на Днепр, минуя полоцкие заставы, через озеро Селигер, Волгу, Вазузу, Гжать. 

Изяслава потрясло увиденное и услышанное. Посадник спрашивает простых людей:"Что делать?" Выходит, в Новгороде советчики не только бояре, но и гончары, и градоделы, и даже, может быть, смерды. Дивен город и дивен ряд – закон его. Дивен, а верен. Вон сколько советов измыслили новгородцы. Один посадник столькими мудростями не начинен. 

Изяслав не знал, что на вече говорят лишь о том, что предлагают посадник и бояре. Он не замечал, что в толпе стоят десятки дружинников, тиунов и подкупленные боярами и посадниками ремесленники и громче всех кричат как раз то, что нужно их господину. Он слышал только, что посадник спрашивает совета у простого люда, и был потрясен этим… 




Глава III

РЕЗОИМЕЦ ЖАРИСЛАВ





1


Семилетний мальчик стоял у церкви Софии и жалобно всхлипывал. В двух шагах от него остановился боярин с необычайно мягкими движениями и длинными жилистыми руками. Он спросил у мальчика певучим голосом:

– Отчего печалишься, муже храбрый? Или рать проиграна, или рожь не скошена? 

Мальчик невольно улыбнулся сквозь слезы. Он поведал доброму прохожему, как резоимец грек Константин отнял у них подворье, как отец пошел в холопы, а мать умерла в печали, как его, сирого, отдали родственникам и как плохо ему там жилось. 

Боярин порылся в кошеле, вытащил оттуда витой сладкий хлеб. Отломил кусок, протянул мальчику:

– Откушай, муже. Вкусно? 

– Вкусно, – еле-еле ответил мальчонка, давясь большим куском, который сразу же сунул в рот и теперь никак не мог разжевать. 

– Ешь, ешь, – проговорил боярин и внезапно спросил:– Пойдешь ко мне жить? Работа легкая, козочек пасти. А с Константином-кровопивцем мы еще расплатимся. Худо ему будет! 

Лицо боярина, покрытое сетью морщин, светилось лаской и заботой. У него самого было шестеро сыновей, он очень любил детей. На его подворье всегда находился десяток ребятишек. Боярин ставил их на легкие работы. В свободное время ребята ходили в гости к соседям и всем рассказывали об обидчиках их семей, о резоимцах Константине и Павле, Вартане, о черномазом Гаварии и патлатом Урсе. И всюду дети – ангельские души – расхваливали господина и хозяина, боярина Жарислава. 

Услышав обещание отомстить Константину, мальчик доверился неожиданному покровителю. Он подскочил к нему, вложил в сухую сильную ладонь свою грязную ручонку, крикнул:

– Хочу к тебе! 

Боярин погладил мальчонку по голове и улыбнулся. В тот же миг его лицо преобразилось от оскала острых щучьих зубов. 




2


Мать Изяслава-отрока, Микулиха, как ее называли все на Копыревом конце, доила корову. Подумать только – корова… С тех пор как надорвался на княжьей работе Микула, муж, да вскорости и умер, не только коровы, и козы на подворье не было. А теперь – корова! И к тому же куплена на те деньги, что принес сын с княжьей службы. Тот самый, что держался за материн подол, боясь отойти на шаг, тот самый, что обнимал ее за шею, прижимался мягким тельцем и путался пальцами в ее волосах. И вот сын заработал деньги и отдал ей. Может ли быть у матери большее счастье?! 

Глядит не наглядится Микулиха, как упругими струйками бьет теплое молоко из тяжелого коровьего вымени в глиняный корчажек, любуется не налюбуется. 

– Ну и радость у тебя, Микулиха, ну и радость! – слышится от ворот певучий голос. 

Корчажек падает из рук Микулихи. Молоко течет на землю – белое мешается с черным. Женщина узнала этот голос. Она медленно оборачивается. Перед ней – улыбающееся лицо боярина Жарислава. Боярин разевает широкую пасть и ласково говорит:

– Бог в помощь, Лаленка. (И ведь не родные, не близкие, а боярин помнит, как ее называли в молодости. ) Услышал про твое благоденствие, про удачу сыночка. Твое чадушко у князя – знатный муж. Гривнами князь пожаловал, обогатил. Я и подумал:дай проведаю. За мужем твоим, Микулой, должок запомнился. Шесть лет дожидался терпеливо, знал – в нестатке вы. Нынче ж година подошла. При деньгах ты. У меня и знак Микулы есть на бересте. 

Сзади Жарислава стоят сыновья Склир и Мечислав. Высокий, костистый Склир протянул отцу кусок бересты, на котором под двумя рядами букв нацарапан крест. 

– Гляди, Лаленка, голубка, – продолжает Жарислав, – две гривны да двадцать ногат взял Микула. Лета текли – резы[26 - Резы:Зарубки, метки для счету, т. е. долги. ] текли. За шесть лет натекло… – Боярин поднял глаза к небу. – Натекло, Лаленка, три гривны и девятнадцать ногат. А долг платежом красен. 

Закон "Русской правды" гласил, что сумма процентов – рез – не должна превышать более чем вдвое первоначальный долг. Тут и Жарислав ничего поделать не мог. 

Женщина оцепенела. Таких денег отроду в доме не водилось. Если продать все, что она имеет, и то столько не выручить. И на что брал Микула две гривны? Она знает лишь о долге в двадцать ногат. С отчаянием смотрит Микулиха на берестяную грамоту, на грубый крестик. Все, все перечеркнуто этим знаком. Крест поставлен на всех ее надеждах. Теперь боярин может забрать ее в полные челядинки, владеть ее жизнью и смертью. Она вспомнила давнее. 

А Жариславу и вспоминать не нужно. Никогда не забывал. И деньги Микуле занял нарочно. После его смерти хотел наложить лапы на его жену, да девятнадцать лет прошло. Присмотрелся к Лаленке – стара стала, негожа. 

А встреча с Изяславом-отроком разбередила старую рану. Жарислав очень искусно подправил берестяную грамоту. Двадцать ногат переделал в две гривны и двадцать ногат. С тем и пришел. 

– Ведаю, Лаленка, долг отдать можешь, – говорит Жарислав. – И тебе лучше. Деньги отдашь – на душе полегчает. После они по ветру разлетятся. И ни мне, ни тебе. На твое же благо пришел. Ибо глаголет Господь наш Исус Христос:"Возлюби ближнего, яко самого себя". 

Микулиха стояла без кровинки в лице. Из-за спины Жарислава его сыновья, Склир и Мечислав, выткнулись, знаки подают отцу:хватит речи вести, пора дело делать. А из-за плетня глядят соседи, любопытствуют, сочувствуют. 

Микулиха не знает, что делать. Платить нечем. И долг признать нельзя. Микула не брал таких денег. И сказать нельзя. Еще больше разгневается резоимец. Потащит на княжий суд, приведет свидетелей. 

Не выдержала женщина, заплакала. Жарислав ласково утешает, советует:

– Слезоньки – сор. Выкинь их – полегчает, на душе чище станет. А коровушку продай. И огород продай, и рало[27 - Рал о:Соха. ]. Верни долг, голубушка. О душе твоей забочусь. Освободи ее, облегчи. Долги у изголовья стоят, спать не дают. 

Сквозь слезы, как сквозь туман, видит Микулиха:Склир Жариславич подходит к корове, отвязывает. Бросилась к нему, голосит:"Не отдам!" Отмахнулся Склир так, что старая упала. 

Но тут разнесся, прогремел мощный басовитый голос Славяты:

– Не к добру, боярин, разгулялся! 

Кожемякский староста Славята и с ним еще несколько кожемяк вошли во двор. Славята поднял Микулиху, поставил на ноги рядом с собой, повернулся к Жариславу; 

– Зачем пришел? 

Услышав ответ боярина, разгневался:

– Вылгать гривны хочешь? Взял лычко, а отдай ремешок? Микула брал только двадцать ногат. Я – видок[28 - Видок:Свидетель. ]. 

Затрясся, зашипел Жарислав, да делать нечего:

– Писец попутал грамоту. Я не разобрался. По-божески:"Не умыслю зла на ближнего". Двадцать ногат и резы – будет гривна и четырнадцать ногат. 

Славята кивнул одному из кожемяк. Тот подался с подворья и спустя немного времени возвратился с деньгами:кожемяки сложились – Микулиху выручать из беды. 

В пояс женщина поклонилась Славяте. А он улыбается:

– И вы же кожемяки. Твой сын был у меня в захребетниках. А не осадить Жарислава – сегодня к тебе, завтра – ко мне. Дай волю щуке – житья рыбице не будет. 

Он простился и пошел со двора – жилистый, плечистый. 




3


Неподалеку от хаты Микулихи кожемякам повстречались смерды[29 - Смерд:Холоп; позже – крепостной. ] из близлежащих сел. Они везли на нескольких возах-колымагах необработанные шкуры быков и коней – на продажу. Кожемяки остановили смердов, приценились к товару. Наметанный глаз Славяты сразу же определил, какие шкуры лучше, но раньше старосты к возу подскочил Михаил Молот и ударил по рукам со смердом:

– Мое. Беру! 

Остальные кожемяки с любопытством смотрели на Славяту. Они заметили, что и он устремился к этой колымаге, и знали:староста не привык ни отступать, ни уступать. 

Славята разозлился. Неужели же он не заслуживает уступки? Он, не раз выводивший кожемяк из беды, отстаивавший их права в тяжбах с боярами и купцами, помогавший заключать выгодные сделки? Староста уже сбил шапку на затылок, готовясь гаркнуть:"Мое!" Его пальцы задержались за ухом, и вдруг Славята как-то обмяк… Пересилил себя, заулыбался и сказал Михаилу Молоту:

– Ладные шкуры. Молодец купец, сразу приметил. 

Напряженность прошла. Кожемяки зашумели, стали торговаться, перешучиваться. Славята купил шкуры у другого смерда и пошел к своему дому впереди воза, показывая дорогу. Он несколько раз почесал за ухом. В том месте был шрам. 

Шрам напоминал ему о юности, о ее порывах и ошибках. Славята рос смекалистым и остромыслым, да к тому же сильным и выносливым парнем. Это делало его прирожденным вожаком. Еще в ранней молодости за ним всюду следовала орава кожемякских сынов, боготворивших своего главаря. Постепенно Славята научился понимать людей, их желания, разгадывать их замыслы, подчинять себе. Но вместе с тем он привык решать за других, не спрашивая их согласия. Ему стало казаться, что он рожден повелевать, а другие – подчиняться. Он особенно остро возненавидел бояр. Ведь многие из них были значительно глупее и слабее его, а власть имели большую. 

Однажды, в пору сватовства Славяты, кожемяки сообща выжгли и выкорчевали большой участок леса под огороды. Славяту подговорили родители невесты, чтобы он захватил себе наилучший кусок. Другие кожемяки не согласились с этим. 

Славята заперся в своем доме. Он был взбешен. Ах, они так?! Хорошо же! Он не будет больше вмешиваться в их дела! 

И когда вспыхнул кулачный бой между гончарами, шерстобитами и кожемяками, Славята не вышел из дому. Он злорадно прислушивался к крикам и шуму. Раньше он всегда был среди дерущихся, прокладывал тяжелыми кулаками дорогу, вел за собою кожемяк. Теперь же пусть обходятся без него! 

Он ожидал, что кожемяки не выдержат натиска шерстобитов и гончаров и можно будет вдоволь посмеяться над своими товарищами. Но кожемяки справились и без него. 

Услышав, что шум драки удаляется, пристыженный Славята выскочил из дому и бросился к своим. Кожемяки встретили его хмурыми взглядами. 

– Раньше в углу дрожал? На готовое пришел? – спросил Михаил Молот. 

Славята не успел ответить. Кто-то сзади накинул ему на голову полушубок. Его сбили с ног. На плечи, на голову посыпались удары. Славята попробовал сопротивляться. Это еще больше разозлило кожемяк. 

Славяту без сознания оставили на дороге. Мать еле втащила его в дом. Лишь через несколько дней Славята очнулся. И по мере того, как он выздоравливал и набирался сил, в нем крепло желание узнать имена тех, кто бил его, и отомстить. Первым пострадал бы сосед Михаил Молот, если бы нежданно-негаданно он сам не заглянул в гости. Михаил принес мясо белок. 

Славята отодвинул от себя подарок, приподнялся с постели, спросил:

– Кто бил? 

Сосед выдержал взгляд, на вопрос ответил вопросом:

– А за что били? 

– Кто бил?! – зарычал Славята. 

– Все били. И я бил. За дело. Правый суд не разлад. Будешь мстить всем кожемякам? 

Смелость ответа обескуражила Славяту. Он опустился на лавку, молча указал соседу на дверь. Михаил вышел, а избитый долго думал над его словами. 

Спустя несколько дней Славята вышел на улицу и первый, как ни в чем ни бывало, поздоровался с соседями. Он вел себя по-прежнему, участвовал в советах, был в гуще кулачных боев. От минувшего осталась лишь памятка шрам за ухом. Кожемяки оценили разум Славяты и выбрали его старостой. И когда кто-то возразил, что он, дескать, битый, Михаил Молот первый откликнулся:

– За одного битого двух небитых дают. 

С тех пор всегда, если старосту подмывало вознестись над товарищами, забрать себе лучшее из общей добычи, он притрагивался пальцем к заушному шраму… 




4


Стоголовое, сторукое чудище гуляет по Подолию. То замашет оно лапами и выпустит когти, то плюнет камнем и проломит крышу дома, то полыхнет пожарами. И рев у чудища ни с чем не сравнимый:неумолчный, как рокот днепровских порогов, грозный, как рычание раненого вепря, дикий и заунывный, как вой голодных волков, яростно-веселый, как гром в летнюю грозу. И нет для чудища ни закона звериного, ни преграды. Это – люди. Их около сотни. Не видно среди них ни гончаров, ни ложкарей, ни кузнецов, ни прочих подольских ремесленников. Все больше прокутившиеся, задолжавшие купцы да холопы Жарислава. 

Впереди толпы хромает, будто приплясывает, иссохший человечек с ясными голубыми глазами. Но в руке он сжимает узловатую дубину. Он не вожак толпы. Он просто передний баран, на шею которого хозяин повесил колокольчик. И называют человечка весело и незлобиво – Кочеток. Он смеется и поджигает плетень, ограждающий двор резоимца Константина. Несколько людей из толпы устремляются во двор, а остальных Кочеток увлекает за собой дальше. Ему нужно добраться до дома Абделя. До дома того, кто лишил его жены, детей, убогой хаты, кто сделал его калекой и продал в холопы боярину Жариславу. У Кочетка очень смирный нрав. Он и мухи не обидит. Но теперь пламя обиды охватило его душу. Он впервые почувствовал себя вольным и сильным, сильнее Жарислава, сильнее князя. 

А недалеко отсюда, за Подольскими воротами, в островерхом тереме, боярин Жарислав мелкими шажками бегает по светлице и потирает руки. Дело сделано. Это он изо дня в день подогревал злобу Кочетка, науськивая его на иноплеменника Абделя, это он повесил колокольчик на шею головному барану. Толпа погромит чужеплеменных резоимцев, как метла, пройдет по Подолию и очистит его от соперников Жарислава. 

С гордостью думает боярин о своей силе. Ибо могущество не в княжьей власти, не в блестящих мечах отроков, золоченых шеломах, червленых щитах. Нет. Настоящая, неподдельная сила и власть – в золотых, серебряных кружочках, что он спрятал в подпол. Золотые динары и милиарисии, серебряные дирхемы, куны, резаны – вот его всемогущие воины. И сейчас толпа добывает ему новые дружины этих богатырей. 

Боярин становится на колени перед образом Спаса и с горячим умилением молится:

– Господи, пошли удачу рабу твоему Жариславу! 

А толпе нет дела до боярина Жарислава. Она мстит за свои обиды, за свое горе. Но внезапно гул стихает. Головные словно в преграду уткнулись, остановились. Задние толкают передних, вытягивают шеи в жгучем нетерпении:что там? 

Откуда-то вырывается на тонконогих конях десяток княжьих дружинников. Их ведет сам тысяцкий Гарлав. Они врезаются в толпу, давят ее конями, крушат мечами. Сверкание мечей, подобное молниям, поражает бегущих. "Без милости!" Таков приказ Коснячко. 

…Кочеток не чует под собой ног. Два отрока на быстрых конях скачут по его следам. Кочеток знает здесь все тропинки. До сих пор это спасало его. Он петляет по огородам и садам, тут конным трудно за ним угнаться. Но все же они настигают его. 

Беглец прыгает в сторону, проваливается, как в гнездо, в густую траву. Дружинники промчались мимо. Кочеток встает и бежит по другой тропинке в гору, к воротам. Он знает:отроки не найдут его и вернутся. И в самом деле, оглядываясь, он видит, как, все увеличиваясь, мелькают две фигурки по его следу. 

Кочеток останавливается – впереди ворота. Надо, чтобы стража ничего не заметила:ни окровавленного плеча, ни тяжелого дыхания. Он проходит в ворота и дрожит каждой жилкой:а что, если со сторожевой башни заметят преследующих? 

Вот наконец и высокий забор, ограждающий подворье Жарислава. Ворота заперты. Кочеток обоими кулаками стучит в них. 

– Чего надобно? – слышится такой знакомый и сейчас особенно родной голос челядина Парутка. 

– Я это, Кочеток, скорей пусти. Княжьи отроки идут по пятам, – шепчет несчастный беглец, оглядываясь. 

Голос за воротами звучит невозмутимо:

– Господин приказал не впускать никого. Спрошу у него. 

На крыльцо терема выходит боярин Жарислав. Услышав мольбу Кочетка, кричит:

– Уходи, откуда пришел. Мне убивец не надобен! 

У Кочетка слабеют ноги. Но отчаяние придает смелости. Он вопит в ответ:

– До князя дойду, скажу:Жарислав меня подбивал на злодейство! В свидетели пойду! 

С радостным удивлением он слышит, как заскрипели ворота, и вбегает во двор. Бросается к боярину, припадает к его ногам:

– Исполнил, как ты велел, боярине-господине. 

Жарислав подает знак – встать! Ведет Кочетка за собой на огород, за клети. Тут почему-то стоит Склир с мечом в руке и молча смотрит на челядина. Кочеток опять бросается в ноги Жариславу, молит. Тот успокаивает:

– Креста на мне нет? Не бойся! Пойди к Склиру, он спрячет от гридней[30 - Гридень:Воин отборной дружины; княжеский телохранитель. ]. 

Боярин поднимает челядина на ноги, толкает к сыну. Тот все так же молча заносит меч, стремительным навесным ударом опускает на голову Кочетка… 

Хоть челядин по "Русской правде" и не может быть свидетелем, а все же такой больше не нужен боярину… 

И тотчас же слышится сильный стук в ворота. Два отрока влетают на подворье. Немного погодя сюда поспевает и тысяцкий Гарлав. Он слезает с коня, понимающе щурит глаза на убитого:

– Вира[31 - Вира:Штраф. За убитого холопа платили 5 гривен, столько же, сколько за княжьего коня. ]. А был бы жив, не сносить головы тебе, боярин. 

Поворачивается спиной, бросает:

– Иди за мной. Князь кличет. 




5


Никогда не видели бояре своего князя таким разгневанным. Тиун Николай, попавший под горячую руку, был строго наказан за незначительную провинность, совершенную в прошлое лето. Быстро прошел князь мимо притихших отроков в свою светлицу, чтобы они не слышали разговора с боярином. 

Едва ступил Жарислав на порог, как Яроелавич подскочил к нему и выдохнул:

– Ты что?! 

Боярин остановился на пороге, вмиг позабыв все оправдательные речи, придуманные по дороге. Гарлав, шедший позади, ударил его в затылок кулаком, и Жарислав распластался перед князем. 

– Зачем учинил татьбу над чужинцами? – спросил князь. – Зачем челядинов своих натравил? Зачем смутил людей? Думал, не узнаю? А? Говори, дохлый пес! 

Боярин стал все отрицать:его перед князем оговорили, оклеветали. Да разве он может, разве рука поднимется на такое? 

– Ведаешь, княже-господине, по-божески живу, твою землю украшаю, тебе помогаю, детишек сирых приютил. Ибо возлюбил ближнего, яко самого себя. 

Князь, взбешенный льстивой речью, прервал его:

– Ангельские словеса речешь, а нож за спиной держишь! Гляди, боярин, жизнь твоя на волоске! 

Откуда-то из угла, из-за спины князя, появился невысокий худой человек, одетый в черную рясу. Огромные серые глаза смотрели задумчиво. Он держался просто, но с достоинством. Человек словно глядел сквозь боярина, словно не замечал Жарислава. Он сказал, обращаясь к самому себе:

– Бес ничто противу злого человека. И бес того не замыслит, что зол человек замыслит. 

– Верно слово твое, Феодосий, – повернулся к нему князь. – А то и не человек. Скот неразумный. 

И опять к Жариславу:

– Моих людей в чужой земле как встречают? В Царьграде дают купцам-русичам улицы:живите, радейте. В Париже мой брат король Филипп ссужает и дружиной для охраны, чехи встречают меня с почтением. А ты со всеми поссорить меня надумал? Безголовый. А и взаправду таким станешь! 

Жарислав молчал:оправдательные слова только распалят князя. Резоимец был уверен:гроза минет. Князь не убьет его. Суда боярин не боится доказательства нет, ведь донос – еще не доказательство. Даже скудной княжьей милости не лишится. Как только Ярославич немного успокоится, начнут действовать тиун Николай и воевода Коснячко, заступятся за него перед князем. Не задаром. Немало денег дал им Жарислав. И еще неизвестно, кому больше служат тиун и воевода – князю или ему? 

А самый крепкий заступник за боярина – княжий сын, сребролюбец Святополк. Уж он-то замолвит слово перед отцом. Одумается Изяслав, сменит гнев на милость. 

Боярин перевел взгляд на черного человека. Князь назвал его Феодосием. Наверное, это монах Феодосий, игумен тех затворников, что живут в печерах за Крещатицким ручьем, в берестяных дебрях. Говорят, праведной жизни человек. А если говорят – праведник, значит, в силу входит. Стало быть, неплохо его милость заслужить. Боярин протягивает руки к Феодосию:

– О столп премудрости, труба небесная, отец братии святой! Распознай – невинен я. 

И прося заступничества у праведного мужа, Жарислав уже отсчитывает в уме, сколько надо будет дать гривен на святую братию – затворников. 




Глава IV

ВОЗВРАЩЕНИЕ





1


Гребцы еще несколько раз взмахнули широкими веслами-лопатами, лодья вынеслась из-за обрывистого берега на быстрину, и взгляду Изяслава-отрока открылся Киев, сказочный – в легком мареве, опоясанный синим поясом и огражденный деревянной стеной. На безоблачном небе выделялись тринадцать куполов храма Святой Софии, взметнувшие ввысь свои кресты. 

Но вот взгляд отрока скользнул по домам Подолия. Вспомнились речи подольских кожемяк и дерзкие слова, слышанные в Новгороде. В нужде живут на Подолии и гончары, и кожемяки, и древосечцы… А хитрые и гордые бояре жиреют в праздности. Праздность же, известно, мать пороков. Разве боярин смог бы прокормить семью, если бы жил лишь на то, что добудет на войне? На него работают челядины. И он к тому же волен в их жизни и смерти. Разве это по правде? 

Изяслав испугался таких мыслей, отмахнулся от них, как от наваждения. 

…Лодьи подошли к пристани. Бояре – послы новгородские отправились на гору, в княжий дворец. Турволод и Верникрай остались на подворье, а Изяслав прошел длинным коридором к княжьей палате. Но не один он добивался в этот день к князю. Неожиданно отрок лицом к лицу столкнулся с сыном боярина Жарислава, Склиром, своим давним обидчиком. Не раз в детстве, поймав Изяслава, Склир заставлял его быть "конем" – садился на плечи и больно пришпоривал каблуками. И позже, встретив сына бывшей отцовой холопки, понукал им, как слугой. Изяслав не осмеливался ослушаться. Он лишь старался избегать встреч со Склиром. 

И вот теперь они оба ожидали вызова к князю как равные. Жариславич не подал и виду, что знаком с дружинником, лишь недобрая ухмылка мелькнула. 

Изяслав же обрадовался случаю досадить обидчику. И когда сам воевода Коснячко выглянул из светелки и обратился к нему со словами "князь кличет", он прошел совсем близко от Склира, задев его краем плаща. 

Если бы можно было убить взглядом, Изяслав был бы мертв. 




2


Изяслав-отрок решил навестить своих. Ему было неловко:уже восемь дней он в Киеве, а только теперь выбрался на Подолие. Правда, необязательно сообщать матери и брату день своего приезда. Но совестно перед самим собой. 

Отроку кружила голову милость князя. Ярославич собственноручно надел серебряный крестик на шею отроку и назначил челядина Верникрая ему в услужение. Отрок купался, как в меду, в льстивых улыбках тиунов и дружинников, узнавших о княжьей милости. Наконец-то он проник в этот манивший мир, как равный, как боярский сын. Пусть теперь Славята попробует посмеяться над ним! 

Чем ближе Изяслав подъезжал к Кожемякам, тем явственней вспоминал насмешливое лицо Славяты, хохот его товарищей. 

И еще острее почувствовал свое возвышение, повидавшись с матерью и братом Лукой. Лука вбежал в дом с огорода как был – в грубой одежде, перепачканный землей. Его молодое лицо уже поблекло от непосильной работы. 

Отрок обнял мать, прижал к груди. 

– Мамо моя, теперь вам лучше будет! 

– А нам и так стало лучше – спасибо тебе, сыне. – Она просияла от его ласки. – Ты воротился здоровым. Чего же еще просить у Господа? 

Отрок не устоял перед соблазном похвастаться собственным слугой и взял Верникрая с собой на Подолие. Теперь он послал новгородца подсыпать корм коню и достать из переметной сумы гостинцы. 

– Верникрай останется на семь дней у вас, поможет по хозяйству, сказал отрок, гордый тем, что и он волен кем-то распорядиться. 

Лука подсел ближе, сказал внезапно:

– Резоимец Жарислав прибегал. Хотел взять нас в холопы. 

– Хорошо, что Славята оберег, а то бы пропали, – добавила мать. 

Изяслав повернулся к ней:

– Кожемяка Славята? 

Она подтвердила:Славята внес за них деньги. 

"Как же это выходит?" – думал отрок. Славята, который позавидовал его счастью и так жестоко посмеялся над бывшим учеником? Тот самый Славята теперь спас его семью? Почему он это сделал? Потому ли, что Изяслав стал большим человеком, княжьим огнищанином[32 - Огнищанин:Хозяин; крестьянин, земледелец. ] и может ему пригодиться? Но отчего же кожемяка не побоялся посмеяться над ним тогда? 

Изяслав порывисто вскочил. 

– Куда ты, сыне? 

Он должен немедленно поехать к кожемяке поблагодарить. Мать улыбнулась и закивала головой. Да. Пусть едет. Ее сын всегда такой скорый на решения, честный и добрый. 

Изяслав вместе с Лукой и Верникраем вошли во двор кожемяки. Тут стояла большая кадка из колотых плах. В ней лежали коровьи и конские шкуры, засыпанные известью. Сначала они очищались от шерсти. Затем их заливали щами, очищали от мездры, мяли руками. Это была самая тяжелая работа. Потом кожи дубили корой и вывешивали сушиться на распялках. 

Славята вышел навстречу гестям. Увидев Изяслава, насмешливо прищурил глаза и взглянул на его пояс. Кровь бросилась в лицо дружиннику, но он сдержался. Непонятный человек этот Славята. То насмехается, то выручает в беде. Отрок протянул кожемяке деньги. Тот молча взял их, отдал жене. Наступило неловкое молчание. Наконец Славята пригласил гостей в свой дом. 

Хозяева и гости уселись на лавках и принялись за угощение. 

Славята почти не разговаривал с отроком. Неприязнь к Пустодвору возникла давно, еще в тот день, когда староста заметил, с каким восхищением смотрел юноша на проехавшего боярина и как потом, сравнивая, взглянул на одежду кожемяки, а проходя мимо бочек с рассолом, задержал дыхание. 

Пустодвор был неважным работником. Иногда опускал скребок и долго сидел неподвижно, мечтая, пока окрик старосты не возвращал его к делу. И оживлялся ученик всякий раз, если речь заходила о боярах и князьях, об их богатствах. 

"С червоточиной парень, – думал Славята. – Из таких получаются боярские блюдолизы, настоящие рабы…" 

А рабов староста ненавидел. Не тех, кто силой был обращен в рабство, но не смирился, а таких, кто по нраву своему был рабом. 

"Говорят, яблоко от яблони недалеко падает, а поди ж ты, куда это вот яблочко закатилось, – с обидой думал староста. – Сын Микулы, да не в отца и не в мать пошел…" 

Узнав, что Верникрай – житель Новгорода, Славята расспрашивал его о тамошнем законе-ряде. Слушая рассказ о вече, на котором новгородцы изрядно напугали бояр, он ласково глядел на Верникрая и приговаривал:

– Вот это по-нашему! Молодцы! Червь древо тлит, а боярин – людей. 

Староста искоса взглянул на Изяслава и сказал:

– А вреднее бояр псы боярские. Нет ничего хуже для человека, чем псу уподобиться. 

– Верно, – кивнул Верникрай. – Сколько псу не хватать, а сытым не бывать. 

– Оттого и люты, – продолжал Славята. – За чужим погонишься – свое потеряешь. А у нас своя гордость должна быть. Махать мечом, на коне красоваться да корзно носить всяк сможет, а ты кожу выделай или дом построй! Тогда и увидим, чего стоишь. Тать на коне – слуга сатане, а добрый работник – Богу угодник. 

Он увлекся и говорил уже не для того, чтобы укорить Изяслава, а высказывал затаенное, выношенное в тяжкой работе, в нужде, в стычках с княжескими тиунами и боярскими прихвостнями. Под конец сказал Верникраю так, будто, кроме них двоих, никого здесь и не было:

– А ты полюбился мне. Заходи в гости почаще. Не дорога гостьба, дорога дружба. У нас, кожемяк, говорится:вяжись лычко с лычком, а ремешок с ремешком… 




3


Немало дней проводил в церкви Святой Софии Изяслав-отрок. Не уставал он восхищаться собором с огромным двенадцатиоконным головным куполом и двенадцатью малыми куполами. Две западные софиевские башни были построены наподобие крепостных веж[33 - Вежа:Здесь башня. ] с шатровыми позолоченными верхами. Они обозначали державность и величие Русской земли. Внутри башен вились пологие лестницы, по которым князь с семейством поднимался на хоры, оттуда хорошо было видно и слышно все богослужение. А попадал на лестницы князь прямо из дворца. Вели туда длинные крытые переходы, на них у дверей стояли воины-стражники. 

Только в Византии имелись церкви, подобные киевской Софии, но и те были поменьше и убранством победнее. 

Облицованные полированным мрамором порталы, холодный разноцветный ковер пола, составленный из резных плит серого, черного, розового, зеленого оттенков… Кусочки мозаичной смальцы образовывали диковинные цветы. Блестящий камень обрамлял нижнюю часть стен и столбов, загадочно мерцал в перекрещивающихся солнечных лучах, в трепетных бликах свечей. 

Невысокая мраморная плита почти не закрывала от молящихся алтарь, далее виднелись изгибающиеся вдоль стен скамьи – для клира – и пышный трон митрополита в центре. Над ним возвышались мозаичные фигуры отцов Церкви, картины причащения Христом апостолов, фигура молящейся богоматери. 

А над головами, в центральном куполе, созданный из той же мозаичной смальцы, словно бы парил Исус Христос, испрашивая у Бога Отца прощения для людей. 

Многократно бывал Изяслав-отрок в Софии и здесь подружился с монахом-списчиком Иннокентием. Полюбился ему хлипкий монашек любопытным, дерзким умом. Он рассказал отроку о прежней жизни в дремучих лесах, о языческих храмах, где грешники по-прежнему творят блудодейства. Рассказал, как однажды пришел к ним киевский монах Кукша и впервые поведал о Христе. Как он, Иннокентий, тогда называемый смердом Варгой, по наущению волхва решил удавить монаха, как петля выпала из его рук перед словом черноризца. Когда Иннокентий вспоминал монаха Кукшу, слезы благодарности появлялись на глазах, а когда припоминал себя, молодого и горячего, погрязшего в грехе, но сильного телом, из его груди вырывались тяжкие вздохи. Изяслав не мог понять, чего же больше в речах Иннокентия:благодарности монаху Кукше, выведшему его на путь познания, или сожаления о молодых днях? 

Больше всего нравились отроку книги, которых в Софии было немало. Их тут списывали с греческих, еврейских, латинских, арабских и многих других изборников и фолиантов. Возьмешь книгу – и, если научен грамоте, будто мир откроется перед тобой. Прочитаешь о всемирном потопе, о Ное и детях его, об Авеле, убитом братом Каином. Прочитаешь о распрях в земле палестинской, а подумаешь о Русской земле, о ее могуществе и слабости, о раздорах князей. А то окунешься в глубины Аристотелевой и Пифагоровой мудрости, в тайны слов и чисел. Если бы научиться грамоте! 

Изяслав приставал к Иннокентию с нескончаемыми вопросами. Тот терпеливо объяснял ему таинственные, затейливо изогнутые знаки, разрешал стоять за спиной и следить, как они появляются на пергаменте. Изяслав удивлялся терпению переписчика, с уважением и сочувствием наблюдал, как желтая рука с длинными пальцами осторожно рисует букву, как от напряжения на лбу монаха появляются капли пота и медленно стекают вниз, застилая глаза. Отрок и сам пробовал писать кисточкой на камне и вскоре знал буквы:птицеподобную "ижицу" и лукавую "фиту", близнецов "ера" и "еря", умел различать "юс малый" и "юс большой". 

И как-то через несколько месяцев Иннокентий предложил отроку написать на камне свое имя. Изяслав окунул кисточку в киноварь. Его рука дрожала, капли краски падали на камень. Неужели сейчас свершится великое чародейство? Непонятная робость овладела им. Раньше он имел дерзость выводить буквы, но складывать их в слова – это совсем иное… 

– Мечом махать легче, отроче? – Послышалось где-то за спиной. 

Изяслав вздрогнул, оглянулся. Увидел высокого тощего монаха, лицо у которого – будто из мореного дуба. Глубокие складки и морщины избороздили его. Из-под лохматых бровей блестели темные истовые глаза. 

– Благослови, святой отче! – Бросился ему в ноги Иннокентий. 

Монах поднял списателя, обнял. 

– Это спаситель души моей, отец Кукша, говорил тебе о нем, – пояснил Иннокентий Изяславу-отроку и снова обратился к монаху:– Надолго ли в Киев к нам, святой отче? 

– Нет. Завтра ухожу в земли вятичей, в дебри. Немало еще душ заблудших там обитает. Да и ты, Иннокентий, долг свой Господу понемногу отдаешь, молодых грамоте учишь. – Он кивнул на Иэяслава-отрока. – Кто добро творит, того Бог благословит. 

Иннокентий был польщен, но старался не подать виду. Насупился озабоченно:

– Да вот никак не решается он даже имя свое, князем пожалованное, написать… 

Монах повернулся к Изяславу. 

– Не бойся, отроче, дело то богоугодное, благословляю. Божьей волей свет стоит, наукой люди живут, – торжественно молвил Кукша и тем словно подтолкнул отрока. 

Дрожа всем телом, прикусив губу от чрезмерного старания, отрок сотворил чудо. На камне горело его имя. Отрок онемел от восторга. Пройдут годы, а его имя останется здесь. Новые незнакомые люди назовут его. У Изяслава было такое чувство, словно бы вот сейчас он сотворил самого себя и оставил в мире навечно. 




Глава V

СМЕРТЬ МОНАХА КУКШИ





1


По бездорожью с узловатым посохом в руках, подпоясанный веревкой, брел посол игумена Феодосия монах Печерской обители Кукша. Он пробирался тайными лесными тропками, взбирался на холмы, размеренно шагал по лугам, время от времени затягивая громким басовитым голосом псалмы. 

Кукша имел от роду пятьдесят один год, был высок, жилист. Суровость и воздержание наложили отпечаток на правильные черты его лица, огонь веры сверкал в черных исступленных глазах. Игумен Феодосий знал, кого послать в загадочную и страшную землю вятичей насаждать Христову веру. Кукша считался в монастыре наибольшим праведником. Он и в скитаниях не снимал вериг. Но иногда и этого оказывалось недостаточно, чтобы заглушить могучий голос плоти. Тогда Кукша шел к игумену, жаловался:"Бесы одолевают". Игумен зачинал душеспасительные беседы, налагал епитимью – тяжкую работу и строгий пост:в сутки чашку воды и две ложки овсяной похлебки. Ни разу не уступил Кукша голосу плоти. Ни для радости, ни перед страхом смерти. 

Черноризец перебрался через ров, где когда-то протекал ручей. Кажется, нет конца и края дремучим лесам, под ногами сплелись травы и цветы, а над головой – ветки деревьев. Огромна земля вятичей. Огромна и непокорна. Строптивы и вспыльчивы здешние язычники, чуть что – и дубина поднимается над головой незваного пришельца. 

Много раз угрожала Кукше смерть, но такая была сила убежденности в этом человеке, такая уверенность в святости своего дела, что невольно нечестивые начинали прислушиваться к его словам. А что это были за слова? Огненные, призывные, мягкие и звенящие, как металл, чарующие и мелодичные. Этими словами, словно благовониями простые глиняные кувшины, игумен Феодосий наполнял души странствующих монахов, чтобы они изливали благодать на заблудших братьев. 

Есть у Кукши чем порадовать игумена. Два больших селения перешли в христианскую веру, потопили в Оке погрудное изображение идола без усов и бороды. Тридцать и семь нечестивых бортников[34 - Бортник:Пасечник. ] монах наставил на истинный путь. Может быть, из их числа выйдут такие, как монах-списатель Иннокентий, ревнитель веры, помощник самого иерея Никона. 

Но не только сладостные мысли копошились в мозгу благочестивого черноризца. Вставали перед ним и иные видения – избиение язычников. Он указывал путь княжьим дружинам, и они силой насаждали Христово учение, а заодно и облагали язычников данью. Кукша бестрепетно благословлял мечи воинов, изгонявшие скверну и тем самым спасавшие души грешников. Ибо важнее всего душа. Кукша был уверен в своей правоте, и его не смущали ни муки, ни кровь. И родной матери он не пожалел бы ради прославления Господа. Но иногда во сне к нему подкатывался выбитый из орбиты глаз язычника и пристально с укоризной глядел на него. А то вставал перед ним кудесник, отысканный Кукшей в потаенной роще и выданный воинам. Черноризец видел опять, как волхв разрывает одежду и распарывает длинными ногтями собственный живот. 

Бывало еще, что к монаху приходили по ночам бесы и начинали искушать наслаждениями. То превращались они в прекрасных языческих дев, то в чудовищных сов с человеческими руками вместо крыльев. И тело Кукши, хоть и приученное строгими постами и веригами к молчанию, загоралось несносным сладостным зудом. Тогда заводил черноризец молитвы и читал их все подряд, пока бесы не отходили. И ни разу ничто не могло его заставить отступить от пути праведника. 

А теперь Кукша пробирался все дальше и дальше в леса. Где-то тут находилось требище Житней Бабы[35 - Требище Житней Бабы:Храм языческой богини плодородия, известной также под именами Девы, Земли, Рожаницы. ]. Влияние здешних кудесников было так велико, что ни один смерд из поселений, окружавших требище, не пришел к Кукше на поклон. Что ж, монах смиренен, он сам идет к нечестивым, ведь его душа болит за них. Черноризец знал:если заметят его кудесники вблизи своих сборищ идольских, своих капищ, кумирен[36 - Кумирня:Языческий храм; капище или требище. ], предадут лютой казни, но смерть и муки не страшили его. Судьба монаха в деснице Божьей, и если Господу угодно, Кукша с радостью отдаст свою жизнь за святое дело. 

…Наступал вечер. Все темнее становилось в лесу, причудливее ложились тени, глуше журчали ручейки. 

Под ногами захлюпала вода. Кукша перебрался через небольшое болотце, поросшее желтыми цветами, и опять углубился в лес. 

Повеяло прохладой. "Очевидно, недалеко река или озеро, – подумал монах. – Там, на берегу, и отдохну". Он прибавил шагу. 

Деревья расступились, и в правильной округлости открылось лесное озеро и небольшой остров посреди него. Свет луны проложил серебряные мостики через воду к островку, обрисовал причудливое строение на нем. 

Кукша вскарабкался на высокое дерево. Отсюда ему было лучше видно, что делалось на островке за двумя земляными валами. На гребне второго внутреннего вала высился деревянный тын, и на его кольях висело что-то причудливое. Черноризец догадался:это черепа быков и коней. Значит, там требище. Из-за тына выглядывала кровля храма, к небу поднимался дым жертвенного огня. Может быть, сейчас приносят требу? 

Ненависть пьянящей волной разлилась по телу монаха, захлестнула все мысли и чувства. Но вот он взглянул на лес и изумился. Там и сям между деревьями сверкали, переливались огоньки, сходились и расходились, соединялись в круги. Эти огни двигались к озеру. "Нечестивые с факелами, определил Кукша. – У них праздник". Он решил спрятаться в зарослях и оттуда понаблюдать за бесовскими игрищами, а потом решить, когда и с чего начинать свой богоугодный труд. 

Монах осторожно спустился с дерева. В несколько прыжков он достиг полосы приозерных кустов и опустился на землю. Совсем недалеко, на лужайке, нечестивые водили хоровод, и казалось, что пляшут не люди, а факелы. Посредине круга плясал волхв, все ускоряя и ускоряя движения, изгибался, прыгал на одной ноге. Дикие своеобразные звуки обрядовой песни разносились далеко вокруг, пугая зверье, выгоняя его из нор. 

Кукша глядел на бесовские позорища и про себя молился:"Господи, испепели их, Господи, покарай тела и прости их души. Ибо они не ведают, что творят". 

А хоровод между тем кружился так быстро, что то и дело кто-либо из смердов падал на землю в полном изнеможении. Постепенно хоровод перемещался ближе к кустам, за которыми скрывался черноризец. Теперь Кукша, протянув руку, мог бы притронуться к кому-нибудь из пляшущих. Он видел размалеванное лицо кудесника. На глаза волхва была надвинута повязка. Когда пляска достигла наибольшего напряжения, он сдвинул повязку, и его запавшие глаза недобро заблестели в свете факелов. Кукше показалось, что кудесник смотрит в его сторону, что он видит его сквозь густые ветки. Монаху вспомнились рассказы о том, будто бы кудесники знают все и видят сквозь каменную стену. Кукша хотел отползти назад и случайно оперся локтем о сухую ветку. 

Кудесник услышал треск. Не сводя глаз с того места, где прятался Кукша, он выхватил у одного из смердов дротик[37 - Дротик:Здесь небольшое "швырковое" копьецо. ] и метнул в кусты. Черноризец вынужден был уклониться и приподнять голову. Его заметил молодой смерд. Он громко крикнул, указывая рукой на монаха. 

Несколько пар жилистых рук в одно мгновение вытащили черноризца из кустов. Тогда Кукша рванул нательный крест и высоко поднял его над головой. 

– С нами крестная сила! – крикнул он. 

Опешив, смерды отскочили, но тут же опять сомкнули кольцо. К ним подбегали все новые и новые. 

Вокруг Кукши быстро собралась толпа. Смерды о чем-то говорили между собой, но так быстро и горячо, что в шуме ничего нельзя было разобрать. Внезапно стало тихо, как между двумя порывами бури. Вперед выступил волхв. Его неподвижный взгляд был устремлен куда-то вдаль. Но вот старец уперся взглядом в глаза черноризца и тихим голосом проговорил:

– Зачем пожаловал к нам, странник? 

Кукша, чувствуя, как в нем закипает ярость, вызванная спокойствием язычника, с трудом сдержал себя и ответил:

– Затем, чтобы даровать вам свет истинной веры, чтобы они, – он указал на толпу, – изгнали тебя и побили камнями. 

На лице старца не дрогнул ни один мускул. Он молвил:

– Ведомо ли тебе, что ты осквернил святое место? 

Теперь Кукша уже не мог сдержаться. "Святое место! Дьявольское требище – святое место?!" Он ударил посохом о землю и воскликнул:

– Ты, язычник, смрадный пес! Смерти моей жаждешь, ибо веры истинной боишься! Боишься, что слово Божье дойдет до этих заблудших и они поймут, кто ты еси? Порождение ада, отброс зловонный! Во что веруешь, нечестивец? Святое место твое – мерзость, пакость, багно![38 - Багно:Грязь, болото. ] Тьфу! Ну, убей меня, пусть все увидят, как боишься ты моей веры! Ибо Бог не в силе, а в правде! 

Он кричал, и брызги слюны летели в лицо старца. 

Толпа надвинулась на монаха. Раздались угрожающие возгласы, рокот, похожий на рычание стоголового зверя. Сладостное чувство охватило Кукшу. Сейчас он вступит в борьбу с бесами, вложит и свою долю в святое дело. Пусть разорвут его на части и душа приобщится к райскому блаженству, о котором не раз рассказывал игумен Феодосий. Там, только там успокоится мятущаяся душа. 

Медленным движением руки кудесник остановил толпу. 

– Не я пришел к тебе, а ты к нам. Пошто хулу возводишь на наших богов? – сурово спросил он. – Ведаешь ли ты, что человек сотворен не одним богом, а многими? Диаволы сотворили его тело, гниющее в подземелье, а боги – душу, парящую в поднебесье. Тело человека создано из земли, кости – от камня, кровь – от моря, мысль – от облака, дух – от ветра, тепло – от огня. Сильны боги, но силен и антихрист, сидящий в бездне. Мы веруем в его могущество. И я не боюсь твоей веры. Сам видишь – я даю тебе говорить. 

Радостно стало на душе у монаха. Вот она, битва, к которой он готовился всю жизнь. Он обратился не к кудеснику, а к смердам. Он стал излагать основы Христовой веры, рассказывать о сотворении мира и всемирном потопе, о детях Ноя и столпотворении вавилонском… 

– Прошло после потопа много времени, и число людей умножилось. Однажды они замыслили строить большой город и в нем столб-башню высотою до небес, чтобы прославиться… – говорил Кукша. – Рассеянные по разным землям люди стали забывать Бога и сделались нечестивыми. Вместо истинного Бога начали почитать солнце, луну, звезды и разных тварей, делать кумиров, идолов, поклоняться им… 

Толпа, притихнув, слушала речь Кукши, как интересную сказку. Но когда черноризец стал опять поносить идолов, смерды зароптали, и старцу стоило усилий навести лад. Казалось, он сам хочет послушать сказку, но монах знал:волхв что-то замышляет. Он ловил его взгляды на своем теле, на руках, ногах, животе. 

Кукша уже охрип, а старец хранил все то же загадочное молчание. Наконец, воспользовавшись перерывом в речи монаха, он сказал:

– Ты сам молвил:кумиры были до Христа. Выходит, если бы они захотели, Христос бы и не родился. Так же, как и у нас. Если бы я захотел, ты бы не говорил. 

Самоуверенность кудесника рассмешила Кукшу:

– Разве ты, смердящий пес, управляешь моей судьбой? Разве мой живот не в деснице Божьей? Ты можешь меня убить, но слово мое из их ушей уже не изгонишь, Божьей воли не переможешь. 

Кудесник ступил ближе к монаху, еще раз осмотрел его и кивнул головой:

– Ладно. Я испытаю тебя в твоей вере. Узнаю – силен ли твой Бог, чтобы удержать твою душу. Ты останешься около священного озера, которое опоганил своим дыханием. Там ты пребудешь до рассвета. И если не поколеблешься в вере, отпустим живого. Все они свидетелями будут! 

Кукшу привязали к дереву. Напротив, за озером, чернел частокол, над ним поднималась крыша храма. Сквозь отверстие в ней вился белый дым, словно клок бороды огромного кудесника. Смерды оставили черноризца одного. Их факелы растворились в полутьме летней ночи. 

Вдруг откуда-то послышалась музыка, будто играли на гуслях и дудках. Сначала звуки едва слышно кружили в воздухе, как легкие паутинки, потом зажурчали, как лесные ручейки. Тревога охватила Кукшу. Росло сомнение, зароненное в его душу кудесником. Прелесть летней ночи зачаровывала монаха, таинственная мелодия будила воспоминания. Почему-то привиделись изображения жаворонков из хлеба, которыми величали нечестивые прилет птиц, вспомнились песни русальной недели в честь Лады и Леля, покровителей любви. Взметнулись языками костра купальные игрища. Молодые уходили в рощи, и оттуда слышался смех, похожий на воркование горлиц, тревожные прерывистые вздохи. Монаху подумалось:может, и эта мелодия состоит из смеха и вздохов? 

Чтобы отогнать бесов, Кукша начал молиться:

– Верую во единого Бога Отца, вседержителя, творца неба и земли, видимым же всим и невидимым… 

Музыка приближалась. Уже были слышны слова бесовской песни-молитвы:

– Я – Земля. Я – мать всего сущего… 

Черноризец громче бормотал молитву. Ему казалось, где-то совсем близко смеются бесы. Он на минуту закрыл глаза, боясь увидеть что-то страшное, а когда раскрыл их, его опасения оправдались. В полосе лунного света появилась танцующая женщина. Она приближалась к монаху. Откуда она появилась? Кукша не знал. Может, вышла из озера? 

Все громче звучала бесовская музыка. Все явственнее слышались слова:"Я – Земля, мать всего сущего, начало всех начал…" И вот черноризец увидел ее – таинственную богиню Землю, Берегиню, Житнюю Бабу, Рожаницу. Она явилась из серебристого тумана, загадочно улыбаясь, несла на узких ладонях турий рог. И постепенно сливалась с танцовщицей. 

– Изыди, сатана! – выкрикнул Кукша, но танцующая женщина приближалась неотвратимо. Вот она подняла руки, и первый покров соскользнул с ее плеч, атласно заблестевших под луной. Извиваясь, чародейка подходила ближе. В лад ее движениям нарастала, ускорялась мелодия, сотрясала лихорадкой тело бедного монаха. 

Он шептал пересохшими губами:"Верую… и во Сына Его…", но уже не слышал своих слов. Заглушая их, содрогая землю и небо, раздавался нечестивый напев:

– Я – Земля, мать всего сущего, начало всех начал, конец всех концов. Я единая душой и телом, а славят меня во стольких обличиях, сколь есть на свете существ земных. 

Странные воспоминания окружили Кукшу. Он вспомнил детство, своих сверстников, веселые игры. Вспомнил, как разуверился в жизни, как хотел утопиться. Спас его игумен Феодосий, рассказав о Божьем сыне, принявшем смертные муки за людей. Поведал Феодосий о Божьих заповедях и словно светом озарил дальние дороги и показал, ради чего стоит жить, мучиться, терпеть. А еще вспомнил Кукша, как впервые препоясал свои чресла веригами, как впились в его живот железные шипы, и ему почему-то стало жаль своего бренного тела. А в ушах, как блики огня, из музыки рождались слова:"Все в жизни бессмысленно, кроме радостей, которые ты можешь получить". Он призвал на помощь Бога, но помощь не приходила. Видно, и Всемогущий отступился от своего грешного раба. А может быть, Кукша уверял других слишком много и поэтому разуверился сам? Музыка взвивалась огненными вихрями и будила жгучие едкие мысли. 

И опять возвращался к тому же:все бессмысленно, кроме радости, которую ты мог получить в жизни. А много ли радостей изведал он? И ведь за гробом уже ничего этого не будет. Уже ничего нельзя наверстать. Ногти впились в ладони с такой силой, что один обломился. Много ли радостей было у него в жизни? Он мог бы любить женщину и детей – плоть от плоти своей. Он отрекся от этого. Он мог бы бродить по просторным лугам и пить вино, душистое, как нектар. Он мог бы есть, медленно пережевывая куски, сочащиеся ароматным жиром пироги и куличи, нежное мясо селезня, налитые румянобокие плоды. Он мог бы скакать по степи на потном бешеном жеребце, и солнце, бешеное, как конь, мчалось бы за ним следом. Он мог бы окровавленный, обессиленный, торжествующий – наступить на грудь поверженного врага, вспомнить трудную битву и зарычать от нахлынувшего восторга победы, как рыкает дикий зверь. Он сам отрекся от этого. 

Во имя чего? 

Кукша почувствовал, как его тело становится могучим и смелым, как наливаются мускулы. Он вспомнил нечестивца, замученного до смерти воинами. Умирая, обезумевший волхв ударил себя в живот ногтями, брызнул кровью на своих врагов и страшно закричал:"Пейте, окаянные! Тела наши от диавола, и радость наша от него. Имя его славьте, гниющие!" 

Монах понял:кровь волхва была заколдованной. И капелька попала на его одежду. Вот она и прожгла ее, вошла в сердце. Он собрал всю свою волю, вспомнил поучения старшей братии. Окрепшим голосом завел снова:

– Верую во единого Бога-Отца, Вседержителя… 

И уже показалось ему, что в небе между облаками появилось всевидящее око. Иногда облака закрывали его, проплывая, и оно словно бы подмигивало ободряюще, как умел это делать отец Феодосий:крепись, сыне, бес качает горами, не только нами, но Бог не выдаст, а молитва спасет. 

Но танцовщица повела плечом, и еще один покров затрепетал и упал к ее ногам. Кукша увидел ее колышущиеся груди, упругие, тяжелые, с розовыми сосками, нацеленными в его грудь. 

Сердце монаха заколотилось… "От радости кудри вьются, в печали секутся". А во имя чего он, Кукша, отрекся от радости? Только для того, чтобы своими жесткими руками направлять на истинный путь нечестивых, выводить их из погани и болота? Чтобы влачиться по дорогам со странниками, несчастными, убогими от рождения, юродивыми? А может быть, ради спасения душ бывших богатеев, таких, как Исаакий, томящийся в козлиной шкуре? Что ж, Исаакию лучше, чем ему. Он познал сладость дьявола, опоганил тело, а теперь лечит душу. Ибо, не согрешив, не покаешься… 

Монах испугался страшных мыслей. "Свят, свят, изыди", – зашептал он, но язык не слушался его. 

– Я – Земля, я мать всего сущего… 

Женщина на серебряной дорожке горделиво ступала, развевающиеся складки легкой повязки вокруг пояса обнажали тело. В ее левой руке дрожал рог, расплескивая зеленое зелье. Стопудовыми молотами бил в уши монаха напев. 

– Что же это? Господи, услышь грешника, помилуй мя. Помилосердствуй, возьми мою душу. Господи… – шептал монах, или, может, ему только казалось, что шепчет. Перед расширенными зрачками Кукши пронеслось видение:дико всхрапывающие кони с приплясывающими всадниками, сверкающие мечи в голубом небе, чьи-то руки поднимают бронзовые кубки с пенящимся зельем. И хмельнее, огненнее этого зелья возникает из пены волн белое тело женщины, прекраснее и величественнее, чем купол храма божественной мудрости. 

Близко, совсем близко танцующая кудесница. Кукша видит, как злорадно блестят ее глаза. Он отшатывается. Но женщина призывным жестом сбрасывает последний покров – повязку и пояс, сжимающий бедра, – и дурманящий угар окутывает монаха. Он тянется к ней, к ее волшебному телу, к кубку с приворотным зельем в ее левой руке и не замечает, что правая рука танцовщицы заносит короткий каменный нож… 




2


Тайной тропой, растянувшись в цепочку, шла малая дружина князя Изяслава. Ее вел боярин Склир, сын резоимца Жарислава. Сам Склир шел вторым в цепочке. Время от времени он взмахом руки останавливал воинов и то прикладывал ухо к земле, то сторожко оглядывался вокруг и приказывал кому-нибудь из мечников влезть на дерево, поглядеть сверху – не видно ли поселения? Потом боярин опять махал рукой, и дружина продолжала путь. Склир ничем не выдавал своей тревоги, и его спокойствие благотворно действовало на воинов. А тревожиться было из-за чего. Где-то тут находились главные требища нечестивых. Их будут защищать язычники, не щадя жизни. Но Склир Жариславич должен во что бы то ни стало добыть победу, должен разметать их храмы и заставить смердов платить дань. 

В черном теле держал Жариславичей князь Изяслав, не давал им должностей, не брал к огнищу. Склир долго мытарился простым воином. Лишь недавно сделал его князь сотским, но услал подальше от Киева. 

"Ничего, – думает Склир. – Всему свое время. Еще князю понадоблюсь, позовет еще ко двору". Он был умен, проницателен, как все Жариславичи, имел ценное качество – умел ждать. В бою сражался хладнокровно и храбро. При виде чужинцев, пришедших за данью, недобрым огнем зажигалось его сердце. Склир ни с кем не собирался делить свою мошну. Поэтому и прослыл у непрозорливых заступником за Русскую землю. Кроме того, он сам хотел дани, ему всегда ее было мало. 

Вот и сейчас он вел дружину в страшные места; он умел не показывать своих опасений. Его лицо с хищным носом и большим тонкогубым ртом было своеобразно красивым. Но стоило Склиру, как и всем Жариславичам, раскрыть рот для разговора или же в улыбке, и весь облик мгновенно менялся. 

Склир остановил дружину и велел воину Перенегу залезть на высокую сосну. Через несколько минут Перенег соскользнул со ствола и сообщил, что вдали виднеется поселение. 

Боярин подал сигнал. Воины, рассыпавшись полукольцом, стали пробираться между деревьями. Вот уже видны крыши землянок, отверстия двух пещер. Но в селенье пусто. Только у крайней землянки сидит на траве старый-престарый дед и что-то бормочет. Склир, оставив дружинников на опушке леса, подошел к старцу и спросил, куда ушли люди. Дед, видно, выжил из ума. Он не взглянул на спрашивающего и продолжал монотонно бормотать что-то себе под нос, покачивая седой как лунь головой. Зажимая рукой нос, так как от старца исходило нестерпимое зловоние, Склир толкнул его. Но и это не помогло. 

Тогда боярин приказал дружине обойти поселение. Сам же внимательно обследовал землю вокруг жилищ, определяя по протоптанным тропинкам и свежим следам, куда ушли смерды. Несколько раз он опускался на колени и нюхал следы ног и землю вокруг них. Разило чем-то кислым, терпким. "Пьют, скоты, праздник", – решил Склир. Все свежие следы вели в одну сторону. Туда же пошел с воинами и Склир. 

Вскоре дружинники заметили большую толпу смердов, окруживших волхва. Тот плясал перед деревом, к стволу которого был привязан человек в черной рясе. Так обычно одевались странствующие монахи. Голова черноризца бессильно свисала набок. 

Склир первым выскочил на поляну. За ним, держась полукольцом, выбежали воины. Мечники выставили блестящие широкие лезвия, лучники натягивали тетивы. Язычники подались назад, закрывая волхва. Но тот, раздвинув руками толпу, выступил вперед. Он спросил у боярина, что они за люди, а услышав ответ, стал громко поносить православную веру. 

– Славим тебя, Чернобог! – вопил он, подскакивал, плевался и дул во все стороны. – Фу, тьфу, фу-фу! Велик наш Чернобог, а ваш – убог! Все видели! 

Язычники были настроены воинственно. Один из них, богатырского роста, с приветливым открытым лицом, которое даже ненависть не могла исказить, подался вперед и обратился к Склиру:

– Ты пришел только за богами? Сначала возьмешь богов, после – охоту нашу, птиц, и зверя, и борти. – Он повел могучими плечами, и прядь волос упала ему на лоб, придав лицу угрюмое выражение. – Животы положим, а в рабы не пойдем. И дани не дадим! 

Толпа придвинулась ближе к реденькой цепочке воинов. У многих язычников были в руках дротики и дубины. Еще минута, и они сметут дружинников. 

А кудесник все подскакивал и славил антихриста:

– Дай силу, дай пророчество! – просил он и, поворачиваясь к смердам, кричал:– Вижу, далеко вижу, все вижу. Чернобог грядет! 

Склир понимал, что настал решительный миг. Если сейчас ничего не содеять, толпа растерзает их всех. Он подошел вплотную к чародею и спросил:предвидит ли тот, что будет с ним сегодня? 

Старец захлопал руками, как петух крыльями, и пропел:

– Телеса, телеса, сроблю сам чудеса! 

– Не! – крикнул Склир. – Худо твое пророчество. Чудес тебе не сробить! 

Перед ошарашенной толпой сверкнул его меч, и голова кудесника с треском развалилась пополам. 

Язычники, еще мгновение тому назад готовые к нападению, увидев гибель всемогущего волхва, пустились бежать. Тут и нашлась кровавая работа воинам. Одни из нечестивых повалились наземь, пронзенные стрелами, других достали мечи. 

Только несколько язычников не отступили. Особенно стойко держался молодой богатырь, дерзко отвечавший Склиру. Два дружинника, подскочившие к нему одновременно, почти одновременно же покатились по траве. Их головы были расплющены и вбиты в плечи огромной дубиной. 

– Не, не дадимся! Быть князю без дани! – кричал он. 

К Жариславичу подбежал Перенег. Он поднял свой меч и показал на богатыря-смерда:

– Дозволь сойтись! 

– Когда станешь ненадобен, дозволю, – ответил Склир и мигнул лучникам. 

Первый лучник прицелился, запела тетива. Смерд схватился за грудь. Но тут же, превозмогая боль, снова взмахнул дубиной, и еще один воин отошел в праведный мир. 

Вторая стрела впилась смерду в плечо, третья ударила в шею. Он еще держался на ногах, но поднять дубину был не в силах. Тогда один из дружинников, опасаясь подойти слишком близко, ткнул его в грудь копьем. 

Через несколько минут Склир подал сигнал. Два челнока, найденные в лесу, были спущены на воду. Жариславич с двумя воинами сел в первый, три мечника – во второй. 

Язычники на острове были перебиты, дружинники пробрались за валы. Внутри находилась обмазанная белой глиной прямоугольная площадка, посредине ее на высоких столбах поднималась изукрашенная резьбой кровля. У столбов стояли глиняные корчаги. Под навесом находилось само требище. Оно было сложено из песчаника, скрепленного глиняным раствором; на север, юг, запад, восток отходили небольшие выступы. Неподалеку стоял двухметровый каменный идол – женская фигура с рогом, изображающая Землю, Житнюю Бабу, богиню плодородия. Язычники верили, что из ее рога извергается изобилие плодов на землю. 

Воины не смели подойти к идолу. Тогда Склир обнажил в усмешке щучьи зубы, быстро шагнул к Житней Бабе. Дружинники увидели, как он протянул руку и вдруг с воплем отскочил. Каменный идол взмахнул тонкой рукой и коротким ножом ударил в грудь Жариславича. От смерти его спасла кольчуга. В ужасе отроки побежали к челнам. Но их остановил властный голос Склира. Он опомнился первым, разглядев скрывавшуюся за каменным идолом обыкновенную живую женщину. Боярин вывернул ей руку, и каменный нож упал на землю. 

Склир был поражен дикой красотой язычницы. Под полукружиями бровей горели огромные глаза. Темный пушок на верхней губе оттенял маленький ярко-алый рот. На гладкой смуглой шее блестела оберега[39 - Оберега, оберег:Талисман, ладанка от сглазу, порчи в прочих бед. ], а груди, едва скрытые накидкой, дрожали от учащенного дыхания. 

Склир похотливо засмеялся. 

– Моя! – молвил он и приказал отрокам тащить язычницу в челн. 

Сверкая веслами, челны отошли от острова. 

Тем временем воины, оставшиеся на берегу озера, успели выкопать яму и сбить деревянный грубый крест. Тело монаха засыпали землей. Воины хранили печальное молчание, а Склир думал, что отныне новые поселения смердов будут платить дань князю и часть ее может прилипнуть к его рукам… 

На острове пылала, рушилась кровля храма. Пламя отражалось на глади озера, и казалось, что горит вода. 

Склир переводил взгляд с пылающего требища на связанную язычницу и щерил в улыбке острые щучьи зубы. 




Глава VI

ПИР


Дубовые длинные столы расставлены в три ряда в огромной гриднице Ярославича. Они застланы вышитыми скатертями. В красном углу под образами – отдельный стол, вокруг него кресла. Некоторые из них отделаны золотом, другие – слоновой костью, третьи – бархатом, а одно – простое, дубовое. За этим столом восседают Ярославичи:Изяслав, великий князь киевский и новгородский, князь черниговский Святослав и владетель Переяславля Всеволод. Лишь Игоря, князя смоленского, нет на пиру – захворал. Рядом с Изяславом Ярославичем сидит полоцкий князь Всеслав. Его пригласил сюда Изяслав на совет, не скрыл, что хочет предложить вместе с другими князьями выступить против кочевников, нападающих на Русскую землю. 

В трудном положении оказался Всеслав. Пойти вместе с Изяславом против степи – значит, помогать обидчику, занявшему киевский стол не по праву. 

Но и отказаться от участия в походе нельзя. Это значило бы открыто признать, что для полоцкого князя самый опасный враг не кочевники, а свои родственники-князья, подтвердить молву, что он-де разжигает семейную распрю. 

Всеслав посоветовался с ближним своим боярином Стефаном. 

– Не верь Изяславу, – сказал Стефан. – Сейчас ему твоя дружина нужна – он тебе в дружбе клянется. А станешь не нужен – киевский князь по-иному заговорит. Не верь Ярославичу, не верь обидчику. Не делай врагу добра, не увидишь от него лиха. 

У Всеслава даже дыхание перехватило от обиды и гнева. "Боже, до чего я дошел, если боярин осмеливается говорить такое? Злая, злая доля мне судилась. Свои стали опаснее степняков. А ведь он правду молвит. Ибо коварен киевский властитель, и причин ненавидеть и опасаться меня у него больше, чем у степняков. Что может быть дороже киевского стола? Лишись его – и чего стоить будешь? Жальче жалкого смерда князь без земли. Однако негоже боярину говорить мне такое. Нельзя позволить ему подобную дерзость, ибо как же потом остановить его?" 

– Опомнись, боярине! – угрожающе осадил его Всеслав. – На что толкаешь? Он на думу зовет, обещает выгоды предоставить… 

– Прости меня, не могу забыть, как обидели твой род Ярослав и его сыновья. Что ж, поезжай. Но пусть Изяслав на деле докажет свою любовь и доверие к тебе. Еще его родитель обещал твоему отцу отдать ему Псков, да обещание обещанным и осталось. Испытай Ярославича. Да исполнит обещание отца, не побоится усилить твой надел… 

Хорошо знает боярин, когда и как на незажившую рану соль сыпать. А какая же рана для властителя больнее, чем потеря власти? Но и Всеслав знает своего боярина. И если Стефану удаются его замыслы, то не потому, что верит ему князь, а оттого, что иначе поступить не может. Если отступит хоть раз перед Изяславом – придется отступать и дальше. Все надежды свои и притязания заглушить. А над этим Всеслав не властен. 

– Испытай Ярославича, – повторил боярин. – Если не побоится усилить тебя, значит, зла тебе более не желает и с чистым сердцем готов замириться. 

– Испытаю, – сказал Всеслав, не глядя на боярина, чтобы не увидеть, как радостно вспыхнут его глаза. Ведь Стефан уверен, что ненавистный ему Ярославич не согласится отдать Псков. Но на этот раз Стефан ошибается. Година такая, что Изяслав может пойти на жертву. А Псков с его умельцами-оружейниками – лакомый кусок… 

И вот полоцкий князь сидит вместе со своими дядьями за одним столом. Притворяется, будто не замечает насмешливых, гневных, радостных, удивленных взглядов киевских бояр. Лоб полоцкого властителя закрывает расшитая золотом луда[40 - Луда:Здесь головная повязка. ], скрывающая таинственную язву. Всеслав приветливо улыбается своему дяде князю Изяславу, а сам краем глаза ловит взгляды, устремленные на его повязку. Без счету небылиц сложено о язве Всеслава. В них много вымысла, а много истинного. Вопреки легендам, язва не дает ему сил, а горестей прибавляет. Каких только лекарей не приглашал он – ничего не помогло. Иногда язва покрывалась струпьями, и тогда Всеслав надеялся на исцеление. Но струпья отпадали, и опять сочился гной. 

Язва делала просвещенного полоцкого князя нелюдимым, злым, раздражительным, быстрым на ссору и кровопролитие. А поскольку был он не простым мужем, а властелином, от которого зависели судьбы многих людей, то ссора неминуемо становилась сражением. 

Немало городов слышали топот его конников и замирали в ужасе, когда во главе дружины и всегда неожиданно объявлялся полоцкий князь под их стенами. Знал он досконально военные хитрости – и вычитанные в древних книгах, и придуманные им самим, – умел применять их, подновить, измыслить новые ходы и повороты. В бою забывал и он, и его бояре о язве, об уродстве. Но бой когда-нибудь кончался, а прежняя мука возвращалась. И Всеслав уже догадывался, что не отпустит она его до самой смерти. И пуще смерти боялся позора. 

Когда он говорил с кем-нибудь, то перехватывал, как ему казалось, исполненный омерзения взгляд собеседника. Тогда повязка железным обручем сжимала лоб. 

"За что мне эта кара, Господи? – не раз мысленно обращался к Богу Всеслав. – Ведаешь ведь, всеведущий, что нет кары тяжелей уродства. Урод может быть добрым и честным, он может возвыситься духом, изучить языки и историю других племен и земель, наполнить кладезь своей памяти мудростью древних пророков, великих праведников и великих грешников – а в глазах людей он все равно останется несчастным калекой. Ибо сам Ты, Господи, так устроил жизнь человека, так распределил в ней радость и горе, что достаточно одной лишней капли горечи, чтобы сделать жизнь и вовсе нестерпимой…" 

Изяслав Ярославич слегка обнимает своего племянника за плечи, говорит с ним о Полоцке, восхищается многокупольной полоцкой Софией, соперницей киевского храма. Беседуя, вглядывается в серое, злое, умное лицо племянника с тонкими губами и утиным носом. Если бы можно было прочесть думы Всеслава! Отказался ли он от покушений на жизнь дяди, от притязаний на киевский стол? Что за страшный человек приехал с его охраной? Кутается все время в плащ, а глаза зоркие, как у рыси. Его лицо знакомо князю. Но он не может припомнить, где и когда его видел. Странный боярин у Всеслава! "Дай, Господи, земле Русской мир и во князех благоволение! – мысленно шепчет Изяслав. – Умиротвори завистливых, Господи!" 

А сам в это время прикидывает, кого бы приставить соглядатаем к Всеславову боярину. Разве что Склира Жариславича, только что вернувшегося из похода в землю вятичей. Да и привезшего недобрую весть о смерти монаха Кукши… Или же – Изяслава-отрока? Но Изяслав, хоть и предан беспредельно, молод, неопытен, а чтобы приглядывать за таким боярином, сноровка нужна. Зато отрок менее заметен… Кого же выбрать? 

Гордо глядит на пирующих гостей черниговский князь, умный и храбрый Святослав. Свой престол он сумел обезопасить. Враг не посмеет польститься на его угодья. А если полезет, то он, князь Святослав, соберет испытанное войско и обрушится на врага как Божья кара. Понадобится – получит помощь от братьев, а мало будет – придут на подмогу хладнокровные, неустрашимые в битвах варяги, черноволосые храбрые сербы и скалоподобные хорваты, или стойкие и честные булгары, или быстроумные византийцы, или далекие огнистые франки. Многие из этих народов враждуют между собой, но со всеми ними дружен черниговский князь. Потому и спокоен он за границы своего княжества и теперь заботится о том, как сделать свой черниговский удел обширнее, клети полнее. А военная добыча сделает верных дружинников еще преданней. 

Но и забота старшего брата – его, Святослава, забота. Ведь степняки опасны для всей Русской земли, силе их нет конца. Разобьешь одно племя его место займет другое, третье… И начинается все сызнова. Набеги и разбой – уклад жизни степняков. Терять им нечего:городов и полей у них нет. Землю у них не отнимешь, ибо она – вся бескрайняя степь. Одно спасение от них – быть сильным, крепить единение с братьями, возводить единый щит. Это умеет он, Святослав! 

Вот только сынок подводит. Добрый, ласковый, но слабый волей и духом Глебушко – незаживающая рана черниговского князя. Поговаривают, что и умом Глебушко скуден, но Святославу горько признать это. "От зависти болтают, думает он. – На мне сорвать зависть не могут – на сына зло переносят. Воистину, у каждого своя язва. Не от Бога, так от людей…" 

Беспечен храбрый Всеволод, любимый сын Ярослава. Он склонил на руку свою красивую буйную голову, рассыпались вьющиеся волосы. В ясных серых глазах мерцают зеленые огоньки. Над полными яркими губами под точеным носом – густые усы. Задорно торчит черная как смоль, подстриженная борода. До этого времени у Всеволода была главная забота – степняки. Он сдерживал их, бил. И они били его. Он отгонял степь от Русской земли, а она опять надвигалась. Он не уставал воевать и, если уступал брату Святославу в расчетливости и выдержке, то не уступал в храбрости. И грамоту разумел не хуже Святослава. Знал гордый язык римлян, свободно разговаривал на греческом, тем более что был женат на греческой царевне из рода Мономахов. Дружина любила его не за куны, а за незлобивый, веселый нрав. 

Знал Всеволод, как и где расселить покоренных торков на границах земли Русской, умел тонко приметить или создать повод для раздора между степными племенами, да и стравить врагов:пусть дерутся, пусть забудут на время о своей вражде с русичами, пусть ослабеют. А с теми, кто победит, истекая кровью, залижет раны и сызнова устремит жадный взор на Русскую землю, – совладать будет легче:лишь бы среди своих разброда не было. 

Но и разброд между своими боярами умел Всеволод вовремя притушить, да так, чтобы никого из них смертельно не обидеть. 

А теперь заботы спали с плеч переяславльского князя. Старший брат Изяслав решил совместно со Святославом и Всеславом прийти ему на помощь ударить на торские племена, которые еще оставались вольными кочевниками, покорить их, присоединить к уже усмиренным их собратьям – черным клобукам, поселить на границах, дать вкусить оседлой жизни и тем самым сделать союзниками против степи – сделать толще и надежней щит Русской земли. 

Всеволод предложил:к чему братьям и сыновцу утруждать себя и подвергать жизнь опасности? Пусть дадут ему дружину побольше, и он посчитается со степью, а добычу разделит поровну. Он не утаит ни серебра, ни золота, ни коней. Разве что припрячет корчажек зелена вина да раскрасавицу полоняночку. 

Всеволод с удовольствием глядит на расторопных слуг, которые разносят на блюдах дичь, фрукты, на рабынь-плясуний. 

Вот входит вереница челядинов в светлых одеждах. Между столами, подняв изогнутые шеи, важно плывут снежно-белые лебеди на золотых блюдах. Слуги подносят в первую очередь князьям и тем, кто сидит рядом с ними, архиепископу, новгородским гостям:посаднику Иосифу, мирским именем Остромиру, боярину Чудину. 

Среди отроков, занимающих третий стол, – сын Микулы, Изяслав, и Турволод. Бывший кожемякин захребетник не притронулся ни к яствам, ни к вину. Взглянул на новгородского посадника и вспомнил Селию, смуглое, упругое, горячее, покорное тело ее, мерцающие глаза под полуопущенными ресницами… 

Звон и гул стоит над столами. Покрывая шум, раздается зычный голос князя Всеволода:

– Да затрепещет степь! 

Ему откликаются из-за столов бояре и отроки:

– Да затрепещут поганцы! 

Булатные мечи сверкают под потолком гридницы[41 - Гридница, гридня:Покои или постройки при княжеском дворе для гридней; приемная. ]. Сверкает золотой крест в руке архиепископа Георгия:

– Воистину так. С именем Божьим! 

Внезапно между столами появляется сгорбленный худой человек в черной рясе, подпоясанный веревкой. Сияющие огромные глаза оглядывают бояр, и шум стихает. Завидев монаха, навстречу поднимаются князья. Кто-то предупредительно подсовывает золоченое кресло. Но человек в рясе отодвигает это кресло, подходит к простому, дубовому и тихо молвит:

– Не подобает слуге Божьему на злато воссести. Христос на злате не восседал и нам не велел. 

Он глядит на сидящих за княжьим столом, на гусляров, танцующих девок, указывает на них пальцем и обращается к Святославу:

– Будет ли так и на том свете? 

Святослав уважает этого иссохшего человека. Чтобы успокоить его, он подает знак прекратить игрища. Только тогда монах садится. 

Изяслав-дружинник толкает Турволода локтем. Ему интересно узнать, кто этот монах в простой черной рясе, которого слушаются князья. Он слышит в ответ:

– Феодосий, игумен печерский… 




Глава VII

ФЕОДОСИЙ, ИГУМЕН ПЕЧЕРСКИЙ





1


Странная процессия подошла к Лядским воротам. Впереди приплясывал кривобокий толстый человек, наряженный скоморохом, с полупустым мешком через плечо. Всю его одежду составляли рубаха из конского волоса власяница – и вывернутая козлиная шкура, на которой еще не успели засохнуть клочки мяса и кровь. За кривобоким человеком бежала женщина, ломая руки и причитая над ним, как над покойником. А сзади шествовал монах, возводя глаза к небу. Когда причитания женщины поднимались до самой высокой ноты, человек в козлиной шкуре отмахивался от нее мешком и хриплым голосом каялся:

– И ел сусло нечистое, и сотворил себе златого кумира, и давал против друга своего свидетельства ложны, и желал жены искреннего моего друга, и села его, и раба его, и рабыни его, и вола его, и всякого скота его, и всего, что есть у ближнего моего. Прости мя, Всеблагий! 

Он изо всех сил молотил себя в грудь кулаком, а старая женщина, бежавшая за ним, хватала его за руки, за края шкуры, и умоляла о чем-то, и грозила. 

Несколько ребятишек следовало за этой процессией. Они весело переговаривались, показывали пальцами на кривобокого вихляющегося человека. 

Когда процессия прошла Лядские ворота и направилась по узкой гати в лес, из сторожевой башни по лесенке спустился на землю дружинник. Он поманил к себе мальцов и стал расспрашивать о человеке в козлиной шкуре. К ним подошло несколько смердов, кузнец и гончар. Вокруг ребятишек образовалась толпа. 

Один из мальчиков, преисполненный важности от того, что столько взрослых его слушает, рассказывал:

– То сын богатого купца и сам купец. Кличут его Ложкой, из ложкарей они. Три дня тому вернулся из греков да как заговорит:"Иду к Антонию в печеры, в монахи". Ну его отец, Сосна, показал ему монаха! – Щеки мальчика разгорелись от восторга при упоминании о том, как бил отец Сосна сына Ложку. – Ох и показал! Не верите? Взял хлуд[42 - Хлуд:Дубина, жердь. ] да как свистанет! Ложка упал, матинка давай его отливать. А вчера старый Сосна уехал в Белгород. Тут Ложка как схватит нож да как бросится в заклетье! Поймал козла, зарезал. Шкуру ободрал и на себя напялил. Говорит:"Пусть присохнет на мне". Ей-Богу, дяденька, правда! 

Остальные ребятишки, нестерпимо завидуя рассказчику, не могли удержаться от соблазна вставить несколько слов. 

Дружинник, хохоча во всю глотку, опять полез на сторожевую башню, смерды, ахая и удивляясь, пошли своей дорогой, а кузнец и гончар перекинулись несколькими словами:

– Много добра, утвари и скота нахватал, вот из него и прет. Пила бы пиявка еще, да залубенело брюшко. 

– А может быть, и впрямь его осенила благодать? 

– Может, и так. Да только повелось:вначале согрешит, потом уж замаливает. 

Между тем Ложка углублялся все дальше в дебри. Он достиг тех мест, где начинались печеры. Тут невдалеке монахи и присланные князем градоделы строили церковь. Ложка присмотрелся к строителям, стараясь определить, к кому из них обратиться с расспросами. Он выбрал низенького тихонького человека со впалой грудью, работавшего, однако, с прилежанием, и тронул его за рукав:

– Брате, игумен мне надобен, Феодосий. 

Монах отряхнул руки, повернулся. Кроткие серые глаза словно бы заглянули в душу Ложке, и, осененный внезапной догадкой, бывший купец упал на колени и воскликнул:

– Прости мя, ока слепого и нога хромого! Не признал тебя, Феодосий. Из тьмы пришел к тебе за светом. 

Он протянул игумену мешок с гривнами:

– Даю на монастырь. Не прогони раба. 

Феодосий ласково посмотрел на Ложку, велел коленопреклоненному встать. Он сказал, что Господь завещал принимать всякого идущего к нему. Расспросил о прежних мирских утехах Ложки, о совращавших его бесах, тяжело вздохнул. 

Игумен спросил, какое имя дали Ложке при крещении, знаком ли с уставом черноризцев, какой подвиг желает совершить во славу Господа. Услышав ответ, молвил:

– Нет больше купца Ложки. Есть брат Афанасий. 

И монахи подхватили:

– Живи с нами, брате Афанасий! 

Брат Афанасий, бывший купец Ложка, со слезами умиления расцеловался со всей братией и последовал за игуменом в печеры. Проходя мимо одной из них, Феодосий поклонился в ее сторону, проговорил:

– Мир тебе, брате! 

– Кто там? – спросил Афанасий, указывая на печеру. 

– Святой старец Антоний, принесший в Киев благословение с Афонской горы. 

Они вошли в длинное подземелье. Феодосий беспрестанно кланялся то в одну сторону, то в другую. Тут находились в затворах черноризцы-подвижники. Молитвой, постом, бдением они боролись с мирскими соблазнами. Изнуряли плоть. 

Был тут и старец Демьян, такой постник, что, кроме хлеба и воды, не вкушал ничего уже долгие годы, и Иеремия, помнивший крещение Русской земли, "предсказатель грядущего". Находились и такие, что просили закопать себя по пояс в землю и так проводили в молитве дни свои, заживо съедаемые червями. Были тут исступленные и темные люди, но иногда и мудрые переписчики, и летописцы, поведавшие потомкам историю Русской земли. Тут стонали немощные, сумасшедшие, но отсюда выходили и философы. 

К одному из затворников Феодосий привел Ложку. Облобызались. Игумен хотел было дать затворнику свечу, но тот отказался:он будет подвижничать в темноте. Богу везде светло. Ложка вошел в печеру и с помощью игумена завалил вход камнями, оставив узкое отверстие, сквозь которое можно было бы брать воду и пищу. Ибо даже всесильный Господь не может напитать одним духом святым своего раба. Когда каменная стена закрыла затворника в печере, игумен Феодосий вытер мозолистые ладони, перекрестился и пошел, шепча:"Нет конца силе твоей, Господи!" Он сладостно думал о том, что власть Господа и его верных слуг, печерских черноризцев, признали все – и бояре, и простые люди. Вот два дня тому назад прискакал сын боярина Иоанна, Варлаам. Он сорвал с себя нашейную золотую гривну, плащ, протянул монахам поводья своего коня и сказал:

– Отдаю на монастырь. Ведаю слово Божье:"Легче верблюду сквозь игольное ушко пройти, нежели богатому в царство небесное войти". 

Разгневанный отец Варлаама, боярин Иоанн, побежал к князю. Богобоязненный Изяслав на этот раз залютовал. Он хотел назначить Варлаама сотским. Князь пригрозил раскопать печеры и заточить монахов в поруб[43 - Поруб:Здесь яма, тюрьма. ]. Особенно разозлился Ярославич на летописца Никона, посланного Феодосием увещевать его. Княгиня едва утихомирила мужа:"Они о твоем же благе пекутся". 

"Все кончилось миром, – думает игумен. – А сегодня случилось иное чудо – не стало купца Ложки, блудодея и пьяницы, и родился подвижник брат Афанасий. Воистину нет конца силе Твоей, Господи!" 




2


Чьи-то дюжие руки схватили Феодосия за ворот рясы, затрясли, замотали из стороны в сторону. Голова игумена едва не оторвалась от шеи. А над самым ухом грохотал яростный бас:

– Игуменский сан на тебе, а обычаем похабен! Ангельский на себе имеешь образ, а лисий нрав! 

Феодосий закрыл затуманившиеся глаза и раскрыл их лишь тогда, когда его перестали трясти. Он увидел перед собой налитое кровью багровое лицо Иоанна. 

– Я тебе сто раз поклонюсь, колымагу добра привезу! – орал боярин. Но в мои дела не лезь, не тронь сына! 

За Иоанном стояло несколько воинов. Среди них был и Изяслав. Он замирал от ужаса, видя, как боярин трясет святого отца. Он ожидал, что сейчас расколются небеса, извергнут молнию. Но небо было по-прежнему ясным. 

Иоанн требовал выдачи сына. Феодосий даже под угрозой смерти держался твердо:он обязан принимать всякого, кто пришел служить Господу. 

Разъяренный боярин кивнул дружинникам и, с силой оттолкнув Феодосия, бросился на монахов. Он бил их плетью по головам и спинам, молотил тяжелыми кулаками. Он горланил, что перебьет все святое стадо, если ему не выдадут Варлаама. Убедившись, что монахи не покорятся, боярин с воинами ворвались в подземелье. 

Изяслав-отрок не мог ослушаться боярина. Он готовился к смерти, уверенный, что Бог защитит свою обитель. Лоб отрока покрылся холодным потом, когда Изяслав увидел, как Иоанн вломился в одну из печер, а воины разбросали стену. Варлаам упирался, плакал, проклинал. Боярин содрал с него черную рясу, приказал воинам одеть сына в светлые златотканые одежды. Варлаам сбросил расшитый плащ и снова завернулся в рясу. Иоанн сбил сына с ног, отроки скрутили Варлааму руки и вновь переодели его. Молодого боярина волокли из печеры, а он вопил:

– Господи, порази их, яко поганых. Господи, порази их!. . 

У Изяслава задрожали колени. Теперь-то грянет гром. Вот-вот разверзнутся небеса. Но проходили мгновения… минуты… а святотатцы живы. Неужели Господь не защитит свой дом? 

Игумен Феодосий, почесывая огромную шишку на лбу, с горечью и гневом смотрел вослед боярину, увозящему сына. Нет, бояре не признают никакой другой власти, кроме своей. Они погрязли в высокомерии и не хотят служить Господу. Они желают, чтобы Господь служил им. 

Феодосий не роптал вслух. Князь – глава, поставленная Господом над боярами. Бояре и прочие знатные мужи – господа простым людям. Князь разгневается – отберет у монастыря землю и печеры. Бояре разгневаются побьют монахов. Для них черноризцы – слуги. 

"Но простые люди чтут Бога и Его рабов – монахов, – с умилением думал Феодосий. – Простая чадь – стадо наше. Ибо то – земля, и в нее упали зерна смирения". 




3


Феодосий родился в городе Василёве. Отец его был знатным мужем, На принадлежащих ему землях трудились два десятка холопов. Феодосий рос тихим, болезненным, мечтательным. Сверстники шумно играли на улице в "дружинников и поганых". Здоровье не позволяло ему участвовать в их быстрых играх. Он завидовал сверстникам. А они со временем заподозрили Феодосия в нежелании водиться с ними, стали относиться к нему неприязненно. Постепенно он научился платить им тем же. Все больше и больше овладевала Феодосием грусть. Для мечтаний и раздумий у него было слишком много времени. Мир виделся ему в серых и черных красках. Он стал размышлять. 

Яркие краски и блеск мальчик встретил в церкви, куда часто ходил с родителями. Вначале церковная служба поразила его внешним великолепием. Сколько золота! Как сладко поют деместники![44 - Деместники:Церковные хористы. ] Какие одежды у служителей! Ему бы такие! 

Он пристрастился к церкви. Это было единственное место, где Феодосий чувствовал себя спокойно, где его никто не укорял, не бил. Тут не смеялись над его болезненностью и всем нравилась его тихость. 

Однажды он увидел у церкви огромную толпу. Сколько ни приподнимался Феодосий на цыпочки, за головами ничего не мог разглядеть. Но вот люди почтительно расступились, пропустив в церковь бедно одетого человека в лаптях-каликах. Это был странствующий монах, произведенный людской молвой в святые. Феодосий удивился:такого почитает столько людей? Он начал мечтать о том, как бы поразились его сверстники, если бы он пришел к ним, одетый в рубище, и стал распевать псалмы, как покорились бы ему и прислушивались к каждому его слову. И ведь для того, чтобы стать Божьим слугой, не обязательно крепкое здоровье. Сей жребий доступен и калеке. У Бога для праведных места много. 

Мальчик подрастал, становился юношей. Отец умер. Всем хозяйством заправляла мать, высокая мужеподобная женщина с потрескавшимися красными руками. Тот, кто слышал из-за дверей ее басовитый голос, мог подумать, что говорит грубый и сильный мужчина. Она учила сына палкой, и Феодосий не питал к ней сыновней привязанности. Ничто не удерживало его в этом городе:ни мать, ни товарищи, ни соблазнительные девы. Женщинам не нравился болезненный и слишком смирный юноша. 

Феодосий все больше и больше увлекался церковными проповедями и службами, изучал Библию. Мудрость древних пророков открылась ему:"Нищий, убогий, довольный своей судьбой и славящий Бога, во сто крат счастливее богатого завистника". 

Он начал поиски своего счастья, смысла жизни… 

Мать посылала Феодосия на поле присматривать за холопами. Он снимал "светлую одежду" и вместе с ними принимался за тяжкий труд. Окружающие удивлялись:хозяйский сын исполняет холопское дело? В их удивлении было и почтение. Феодосий это чувствовал. Но еще больше было презрения. И Феодосий ушел в Киев, к старцу Антонию, о котором много слышал. 

Антоний с радостью принял брата Феодосия, поручил великому летописцу Никону постричь его в монахи. Феодосий затворился в печере и стал молиться. Он строго соблюдал жестокий пост, и слух о новом святом человеке уже подхватила крылатая молва. Вскоре по совету Антония монахи выбрали его игуменом. 

Исполнилась мечта. Феодосий стал пастырем. Он ввел на Руси забытый византийцами устав студийских черноризцев. Устав запрещал монахам владеть какой бы то ни было собственностью. Все должно быть общим. Един хлеб едина и забота, а лишние мешки – лишние грешки. 

Устав был беспощаден. Феодосий понимал, что недавних язычников, соблюдавших иногда старые обычаи, могут удержать в повиновении лишь суровые священнослужители и суровые законы. Еще и ста лет не прошло с тех пор, как русичи поклонялись языческим идолам, а каждый идол имел своего избранника – вождя среди людей. Новая вера – вера в единого Бога – помогла взять власть единому князю, объединить обширную Русскую землю. Объединения требовали расцветавшие ремесла и торговля. Объединения требовали разоряемые степняками поселения. Лишь собравшись воедино, русичи могли противостоять степи. 




4


Вечером игумен Феодосий принимал дорогого гостя, князя Изяслава, который и раньше частенько наведывался к нему. Князь приехал с семнадцатью отроками, привез с собой на двух телегах припасы. Увидев это, возрадовался келарь[45 - Келарь:Инок (монах), ведавший монастырскими припасами и прочими светскими делами монастыря. ] Феодор, толстенький монашек с длинными руками и кривыми пальцами. 

По встревоженному лицу Ярославича игумен понял:предстоит важная беседа. Когда они остались одни, князь заговорил:

– Приехал совет держать с тобой, святой отче. Просвети и научи. Из Рима прибыли ко мне послы папы Григория. Привезли его собственноручное послание. 

Князь достал из-под плаща свиток пергамента. Развернул. Феодосий вцепился взглядом в скоропись латинских букв:

"Епископ, слуга слуг Божьих, Дмитрию[46 - Димитрий:Имя, данное при крещении князю Изяславу. ], князю россиян, и княгине, супруге его, желает здравия и посылает апостольское благословение". 

Феодосий читал дальше, и на его лбу резче обозначились морщины:

"Желаем, чтобы святой Петр сохранил Ваше здравие, княжение и благое достояние до кончины живота и сделал Вас некогда сопричастниками славы вечной. Желая также изъявить готовность к дальнейшей переписке, доверяем сим послам изустно переговорить с Вами обо всем, что есть и чего нет в письме. Примите их с любовью, как послов святого Петра". 

Далее в послании говорилось о том, что папа согласен оказать близкой его сердцу Русской земле величайшую милость – принять в лоно Католической церкви. Взамен этого сын Ярослава должен повиноваться папе и по его совету войти в союз с христолюбивыми государями. 

"…Всемогущий Бог да озарит сердца Ваши и да переведет Вас от благ временных к славе вечной". 

Феодосий поднял взгляд на князя:

– Что же брат Дмитрий ответил папским легатам?[47 - Легат:Посол (лат. ). ]

– Сказал, поразмыслю. Знаешь сам:с папой надо речи вести мягко, изъявить на словах покорность. 

– Нет! Твердость нужна! – воскликнул Феодосий. – Ибо сказано:"Хищники не вниидут в царствие небесное, ежели не возвратят похищенного". Папа и есть наибольший хищник, лютый, аки тигр. С ним нельзя мягко. Слово из крицы[48 - Крица:Железо, сталь. ], надо отковать! 

– Папа обещает помощь против степи, – возразил князь. – А врагов, опаснее половцев, у нас нет… 

Феодосий был уверен, что князь ошибается, что сейчас он смотрит лишь себе под ноги. А властитель должен уметь окинуть единым взглядом сегодняшнее и прошлое, чтобы проникнуть мыслью в будущее. Князь должен знать, что есть враги сильные, но сила их быстро иссякает; есть и такие, чья сила в будущем пополнится, да злость убудет, – значит, с ними союзничать можно. И зачастую опаснее не тот враг, что хочет твой дом поджечь или разграбить:злость пройдет – и намерение изменится, а тот, кто желает хозяином стать над твоей душой. Тогда твой дом в любое время станет его домом. И ты сам, и все, что имеешь, и вся сила твоя, и все помыслы твои – в его распоряжении. Для земли Русской папа сейчас опаснее степняков. Кто хочет в земле своей сам править, не должен принимать от него помощь. Неужели князь не понимает этого? 

– Половцы надвигаются силой неисчислимой, – продолжал Изяслав. – Их ханы ищут союзников среди соседей наших. Да и не только соседей. Боюсь, найдется и у нас князь, что захочет с помощью половцев стол у меня отнять. Разве не случалось подобное, разве сие не записано в летописях? А папе можно уступить в малом, а зато себе оставить большее… 

– Сунь палец – враз руку отхватит, – сурово проговорил Феодосий. Ему бы лишь уцепиться за что-то, а там он себя покажет. 

– Может, и прав ты, святой отче, но тогда следует хотя бы начать переговоры и вести их, пока главная опасность не минует. 

Феодосий вскочил, воздел руки, словно внезапно вырос, стал высоким, могучим. 

– Папа опасней половцев, княже. Половцы придут и уйдут, аки огонь. А папа придет и останется навеки. 

Они беседовали долго. Настойчиво и неутомимо игумен наставлял князя, уговаривал и скрывал угрозу за ласковыми словами. 

Они договорились, что завтра, когда состоится второй разговор с римскими послами, Феодосий посетит князя и окажет ему духовную поддержку. 

Беседа закончилась. Но дождь не дал Ярославичу отбыть. Пришлось остаться в монастыре на ужин. 

Игумен усадил Ярославича рядом с собой за длинный дубовый стол, здесь же уселись монахи и дружинники. Перед воинами поставили дымящуюся дичь, перед монахами – лишь сырые овощи, хлеб и воду. Феодосий же и до овощей не дотронулся – запивал тоненькие просвиры ключевой водой. 

Для князя и воинов он приказал подать мед. Келарь ответил, что меда нет. 

Игумен неодобрительно поглядел на толстого келаря, известного упрямца. И вдруг у него появилась мысль – проучить брата Феодора. Он что-то прошептал на ухо князю, а тот – сидящему около него Изяславу-отроку. Воин незаметно выскользнул из-за стола и прокрался в клеть, где стояли пустые корчаги из-под меда и полные, привезенные князем. 

Монахи не подавали виду, что следят за перепалкой игумена и келаря. Но их быстрые косые взгляды были достаточно красноречивы. Феодосий насупился и сказал келарю:

– Неверящий Фома – что скот без ума. Ступай в клеть и найдешь мед в корчаге. 

Келарь по обыкновению заупрямился. Феодосию пришлось потратить немало сил, прежде чем келарь пожал плечами – ничего не могу поделать, иду, но не верю – и пошел в клеть. Он наклонился над корчагой, которую еще полчаса тому назад видел пустой, и остолбенел. Сосуд был наполнен до краев янтарным медом. 

С возгласом удивления и восхищения перед чудом келарь упал в ноги игумену. Феодосий возрадовался, увидев такое раскаянье. Он поднял келаря с земли и усадил по другую сторону от себя. Монахи с благоговейным трепетом взирали на своего игумена, а он думал:"Господи, владыко всесильный! Отчего сам не заботишься о славе своей? От чего я, червь ничтожный, должен творить за тебя чудо?" 

Вслух же молвил:

– Не по нашему хотенью, а по Божьему изволенью. Воистину, десница Господня – чудотворна! 

Изяслав-дружинник посмотрел на свою правую руку, липкую от меда:"Так это и есть десница Господня?" 




5


Как-то на рассвете возвращался Феодосий от князя. Он изрядно устал от душеспасительных бесед и дремал в одноместном княжеском возке. Возок плавно покачивался, убаюкивал. Игумен вновь переживал сегодняшнее пиршество, прием папских послов. Какие злобные искры засверкали во взорах легатов, когда увидели рядом с князем Феодосия… Поняли, зачем он здесь. Но еще страшнее был их ответ на отказ князя. Они не вздрогнули, не закричали. Наоборот – смиренно притенили глаза ресницами и произнесли в один голос:

– На все воля Господня. 

Феодосий хорошо понимал, что означает "воля Господня". Папа присвоил себе сан, равный апостольскому. Он направляет длинные руки своих слуг. А в тех руках – бич коварства, яд клеветы, нож измены. Игумен советовал князю поестеречься. Ярославич испуганно глянул на черноризца. На лбу князя сошлись морщины раздумья. Если послушаться папу, он поможет вступить в союз с иноземными властителями-католиками. Вместе с ними легче будет отражать несметные полчища степняков. Но и Феодосий прав:папа ничего не делает даром. На каких же весах взвесить, кто опаснее для Русской земли и власти Ярославичей – папа или половцы?. . 

Игумен печерский ехал в тревожном настроении. Делу, в которое он вкладывал всю свою жизнь, грозила опасность. Он нуждался в утешении и словно снова увидел лики икон, созданные в печерах лучшими художниками, свитки пергамента, десятки книг, списанных монахами, широкие листы летописи, составляемой великим Никоном. 

В разные концы Русской земли разошлись послы Феодосия, странствующие монахи. Среди них был и любимейший брат Кукша, немало потрудившийся для обращения язычников в православие. Труды Кукши увенчались щедрыми плодами. Сотни язычников пришли в лоно Христианской церкви. "И хотя теперь его нет среди нас, – думает игумен, – хотя он вкушает блаженство в райских кущах, крестники продолжают его дело. И вместе с ними он опять живет среди нас…" 

У Феодосия от долгого сидения затекла нога. Он уселся поудобнее. Теперь игумену видно возницу, сидящего верхом на коне. Он что-то напевает себе под нос, чтобы не уснуть. Это – слуга княжьего дружинника Изяслава, бывший новгородский челядин Верникрай. "Говорят, будто он превосходный древосечец, – думает игумен. – Надо поручить ему сделать дверь для церкви". 

Время от времени Верникрай оборачивается. Игумену кажется, что возница с любопытством и почтением глядит сквозь полуоткрытый верх возка на черноризца. "Верникрай не знает, кого везет, – мыслит игумен. – Но и простой монах вызывает в нем чувство уважения. Он готов свой живот положить за меня. Простая чадь – верное стадо наше". 

От этих мыслей игумену становится спокойно, дремотно. Он опять закрывает глаза и откидывается на подушки. 

Внезапно возок останавливается. Возница слезает с коня и заглядывает к игумену[49 - Этот случай, так же как история с Варлаамом, сыном боярина Иоанна, жизнеописание Феодосия и пр. , описаны в "Киево-Печерском патерике". ]. Их взгляды встречаются. Феодосий ласково улыбается – очевидно, древосечец хочет спросить, удобно ли ехать святому отцу. Игумен слышит:

– Черноризче, ты вечно нероба, а я всегда в трудах. И сейчас не могу сидеть на коне. Я отдохну в возке, а ты сядь на коня. Так будет по правде. 




Глава VIII

НА ТОРКОВ!





1


Всадник в кольчуге и островерхом шлеме скачет по Подолию. Он поднимает на длинном копье, чтобы все видели, вить – горящий обруч, свитый из луба, лубяную гривну. Завидя ее, женщины с плачем прижимают к себе ребятишек, кого-то проклинают, о чем-то молятся. Мужчины угрюмо глядят вслед всаднику и направляются по своим дворам. Там одни седлают коней, другие достают боевые топоры на длинных держаках, дубины. Остальные спешат за оружием на гору, в княжий двор. Всадник, несущийся с витью по Подолию, – витский, вестник войны. 

Увидел витского и Славята, сплюнул с досады через правое плечо и начал собирать в дорогу одного из своих захребетников – Грома. "На черта собралась дружина, – думал Славята, – все эти бояре и отроки, если они сами не могут управиться с врагом, без помощи воев? Их кормят за охорону, а они? Жрут, пьют, гуляют, а как дело делать – так подавай других! Дармоеды!" 

Знал Славята, что многие бояре, которые должны были бы сейчас идти на торков, осели в своих наделах маленькими князьками. Расползается княжья дружина, а воюет простой люд. Расплачивается за боярские забавы не только потом, но и кровью. 

"Говорилось раньше, что дружина боярская – щит против врага, – думал староста. – А теперь к щиту тому столько золота прилипло, что для битвы он не годен. Каждый из бояр лишь за свое богатство трясется, только и помышляет, как бы нахватать побольше – все равно у кого. Вот и выходит, что "боярский меч – голова с плеч", да чья голова?" 

Жмурясь и ворча, Славята протянул Грому хлуд, буркнул:

– Держи пока. Смелым Бог владеет, пьяным черт качает, а князь обвооружит… 

Захребетник Гром, прозванный так за высокий рост и трубный голос, троекратно облобызался с хозяином, хозяйкой, их детьми, двумя другими захребетниками, вскинул хлуд на плечо и пошел к воротам. Там его ожидало еще несколько воинов. Всего кожемяки должны были представить в войско десять человек. 

Они зашагали в гору к теремному дворцу князя. Сюда же со всех концов Подолия сходились реденькими цепочками ложкари, градоделы, каменосечцы, гончары, шерстобиты… 

На огромной площади, простирающейся от княжьего двора до Десятинной церкви, собралось около восьми тысяч воинов. На угорских быстроногих конях разъезжали бояре в расшитых плащах, в шеломах с золотыми насечками, вооруженные дамасскими и киевскими мечами, щитами с умбонами[50 - Умбоны:Металлические пластины. ], надежно прикрывающими от копий и стрел. Тут были и лучники, наконечники стрел у которых оканчивались двумя зубцами, разрывающими тело и увеличивающими рану. Отдельно стояли полки новгородцев с боевыми топорами и булавами. Перед ними гарцевал боярин Вышата. 

Словно стая опытных хищных зверей, держалась особняком семья Жариславичей под водительством самого боярина Жарислава. Старик как влитой сидел в седле. Под ним плясала тонконогая кобыла, кося на уздечку черным злым глазом. Боярин оглядывал шумное пестрое воинство, останавливал глаз на золоченых шеломах и затейливо изукрашенных плащах прочих бояр, на их великолепных конях. Он восторгался этой пышностью и богатством. "На рати покрасуюсь", – вспомнились слова песни. Взгляд Жарислава, пораженный нестерпимым сиянием, метнулся и замер. Один боярин показывал другому меч, недавно сделанный киевским оружейником Матвеем. Рукоять меча блистала изумрудами и яхонтами, а клинок был подобен чистому ручью, в котором отразилась радуга. Кузнец Матвей ковал этот харалужный клинок из нескольких скрученных полос, переплетения горели узорами в клинке. 

Все новые и новые воины прибывали на площадь. Вот из ворот княжьего дворца, окруженный отроками и боярами, выехал воевода Коснячко. Он объехал полки, поставил над воинами-подолянами сотских и десятских. Около кожемяк задержался, оглядел Грома, успевшего разжиться топором и сулицей. Воевода расчесал пятерней длинную узкую бороду, задумался:кого над этими поставить? Он оглянулся на свою свиту, его взгляд упал на Изяслава. Вспомнил:князь приказал поставить его десятским. Воевода с самого начала презирал этого выскочку, и теперь ему в голову пришла неплохая мысль. Он подозвал Изяслава и, указывая на кожемяк, спросил:

– Ты был кожемякой? 

Изяслав вспыхнул от обиды. Зачем Коснячко понадобилось вспоминать о его прошлом, да еще перед боярами, ждущими случая посмеяться над ним? Кожемяки заметили это и переглянулись. 

– Ты из кожемяк? – повторил воевода. 

Изяслав кивнул. 

– Они тебе ведомы. Ставлю тебя над ними десятским. 

И Коснячко отъехал. 

Изяслав растерялся. Он молча сидел на коне перед пешими кожемяками, бросавшими на него неприязненные взгляды. Некоторые из них, в том числе Гром, помнили историю с поясом и смеялись тогда над ним. 

Но нельзя же было бесконечно молчать. Изяслав приосанился и, поглядывая на кожемяк с высоты лошадиного крупа, спросил:

– Кто умеет стрелить? 

Миг молчания – и в ответ наглый голос Грома:

– А ты умеешь? 

Кожемяки расхохотались. Услышав смех, подъехал сотский, боярин Жарислав, в сотню которого входил и десяток кожемяк. И он не упустил случая посмеяться над выскочкой. 

– Али властвовать не обвык? Ах, ах, я же слыхивал, – с притворным сочувствием закудахтал он, – из кожемяк ты. Князь возвысил тебя над ними, яко царь латинский вознес раба своего над землекопцами галльскими. 

Кожемяки насторожились. А Жарислав, не замечая этого, продолжал:

– Господь всеблаг и всеправ в своих помыслах. Одних Он родит в стаде, других поставил стеречь стадо. Овца не может быть пастухом. Ты можешь шкуру мять, да не повелевать. 

Громом овладела ярость. Опять старая песня:кожемяки не люди. В нем проснулось сочувствие к Изяславу – ведь его обижают за то, что он из кожемяк. И когда Жарислав, уверенный в нужном ему ответе, спросил:"Желаете его десятским над вами?", он услышал неожиданное:

– Желаем! 

До Изяслава не сразу дошел смысл ответа. Он смотрел на Грома, на других воев, словно видел их впервые. Что же случилось? Признали его вожаком, отмеченным Божьим перстом? Почему же раньше не признавали? Или дело совсем в ином, чему он не знает названия? В том, из-за чего он с полуслова понимает Грома так, как никогда не поймет боярина? 

…На площади загудели трубы, забили бубны. Воины повернули головы к помосту, куда взошел князь Изяслав с сыновьями – Мстиславом, Святополком и Ярополком. Из ворот теремного дворца показалась церковная процессия во главе с митрополитом Георгием. Воинство прочитало молитву. Началось освящение оружия и крестное целование. Первым умиленно приложился к кресту Изяслав, за ним быстро преклонил колено и едва притронулся губами к злату Мстислав. Дольше всех у креста задержался низенький, толстый, с мягкими кошачьими движениями Святополк. Его глаза радовало сияние золота, он мог бы часами, не отрываясь, касаться его губами. Золото! Холодное и лучистое, за обладание им отдают жизнь. Вот умрет отец, и он, Святополк, унаследует киевский престол и все это богатство. А братья? Ох эти братья! Неужели придется делиться с ними? Если бы милосердный Бог призвал их к себе! 

Войско построилось по десяткам и сотням и, сверкая, гремя оружием, блистая доспехами, двинулось из города. Часть его под водительством князя должна была спуститься к Переяславлю по Днепру на судах. Другая часть, возглавляемая Коснячко, направлялась туда же сушей. 

Изяслав Ярославич обозревал полки с чувством удовлетворенной гордости. Не он ли приумножил свое воинство? Вот едут бояре Гремиславичи, которым "Русская правда" Ярослава угрожала смертью от рук злобных и родовитых Волковых, местью за нечаянное убийство на охоте старшего сына Волка. Но сын Ярослава, Изяслав, по смерти отца собрал братьев, а также Мыкыфора-киянина, мудрого боярина Чудина и дописал отцову "Правду". Что ж, новые времена – новая и правда. Изяслав запретил родовую месть, а за убийство боярина ввел высокий денежный штраф – виру – и спас многие, нужные ему и княжеству боярские головы. Могут ли после этого многочисленные Гремиславичи и им подобные быть ему неверны? Вон скачут воины-новгородцы. Не он ли ублажал их и потакал вольномыслию? Потакал, конечно, не оттого, что сочувствовал, а рассудил:даже отец не мог на новгородцев тугую узду накинуть. Так не лучше ли еще раз даровать им то, что они все равно добыли, чем без надежды на успех пытаться отнять самое для них дорогое? Надежность узды не в крепости, а в незаметности. 

Размашисто шагают подольские умельцы. И о них он подумал в "Русской правде" Ярославичей. Приравнял кузнецов-оружейников к боярским детям, предоставил выгоды купцам. Он послал к ним своих монахов и своих воинов, чтобы заботились о покорности душ и тел. Изяслав опять – в который раз вспомнил заветы отца:

"Надейся на бояр – то плечи твои, а и на отроков – то руки твои. Пекися о них наипервейше и непрестанно. А и о смердах заботься – то земля, на ней стоишь. Зерном, хлебом заботься – дабы плодились и землю возделывали. Крестом и мечом заботься – дабы покорны были!" 

Суда под звуки труб отчалили от почайновской пристани. Течение было сильным, и гребцы не очень утруждали себя. У Витичева суда остановились. Здесь было место сбора купцов, плывущих к Черному морю, в греки. Князь Изяслав решил ожидать брата Святослава и племянника Всеслава. Черниговцы и полочане не замедлили прибыть. 

Караван, растянувшись на расстояние, равное почти половине пути от Киева до Василева, двинулся вниз по Днепру. 

Недалеко от Переяславля княжье войско встретили дружинники Всеволода Ярославича с радостным известием – услышав о приближении тьмы русичей, торки затрепетали:одни, оседлые, присмирели в своих поселениях, опять исправно платят дань; другие, кочевники, убегают обратно в степь. 

– Твое имя, пресветлый, навело ужас на ворога, – сказал один из бояр. 

Знал князь Изяслав, что дело не в его имени, а в отцовом; помнили, нехристи, о грозном Ярославе. Да и не столько имени испугались степняки, сколько объединенного войска. И все же горделивое чувство распирало грудь киевского князя. 

"Правду молвят, что хула врага менее опасна для властителя, чем льстивые речи подданных", – подумал Ярославич, но не удержался от того, чтобы спросить себя:"А может, торские ханы узнали о том, как крепкой рукой покорял я голядов?" 

И как бы там ни было, но мешочек с монетами, который вложил он в подставленные руки посыльного, был вдвое тяжелее, чем полагалось за доброе известие. 

Многие воины, особенно из простого люда, были довольны тем, что сраженья не будет. Что они могли выиграть на войне? С какой добычей вернуться? Остался живым – считай, в сорочке родился. А некоторые бояре хмурились. Среди них – боярин Жарислав, его сыновья. Ушли враги – ушла добыча. К чему же весь этот поход? Издавна бояре добывали богатство на войне. Так добыл его и первый боярин из рода Жариславичей. А его потомки приумножали богатство кто чем мог – и ратными подвигами, и просто разбоем, и резоимством. Но трусов среди Жариславичей не водилось. Никто из них не упустил бы случая поживиться, даже если приходилось рисковать собственной головой. 

Жарислав узнал от одного из Всеволодовых дружинников, что отряд вольных торков под водительством опытного степного коршуна хана Горчана недавно обложил город Родню и, очевидно, не успел уйти далеко. Подбивал Горчан на разбой и своих оседлых собратьев, посылал гонцов в поселения черных клобуков. Но старейшины оседлых торков ответили:"Мы испытали волю и неволю, кочевья и поселения. Раньше мы ели, что найдем, теперь – что вырастим. Мы испытали одно и другое. Ты – только одно. Как можешь выбирать за нас?" 

Гонцы Горчана и просили, и грозились. Но желающих примкнуть к Горчану оказалось не много. Да и те после неудачной осады Родни вернулись в свои поселения. А Горчан уходил в степь… 

Боярин Жарислав через посредство Коснячко и Святополка испросил у князя разрешения перенять вражеский отряд. Ярославич колебался не долго:нужна была военная добыча, а пуще всего – пленные. Еще Владимир Святой поселил пленных врагов на границах. Обращал в христианство. Создавал из степняков же щит от степи. Бывшие неприятели зажили оседло, в домах, укрывавших их от ветра и стужи, за деревянными стенами, преграждающими путь диким зверям. Раньше, в голодные годы, особенно весной и зимой, когда не было корма для людей и коней, они вымирали тысячами. Теперь же с лета запасали пищу и голодный год не так страшил. Поэтому они были вынуждены защищать свои поселения от воинственных прожорливых соплеменников кочевников и поневоле охранять Русскую землю. 

…Жариславу даны были в подмогу еще две сотни воинов. 

Четыре дня и четыре ночи вел он свой отряд по степи. Склир, пристально из-под ладони вглядывающийся вдаль, первым заметил торков. Он указал отцу на синеющую далеко впереди Сулу и на черные движущиеся точки по ее берегам. Жарислав оглядел сотских и десятских, остановился взглядом на Склире:

– Возьми кожемяк да еще два десятка воев. Переправься, перейми торков. Пусть думают, что с тобою много воинов. Пусть остановятся. А мы ударим с другой стороны. Ни один поганец не уйдет. 

Склир взмахнул плетью, помчался впереди отряда. Когда подобрались совсем близко к Суле, Склир Жариславич приказал стреножить коней, оставил при них сторожевых. На несколько перестрелов вправо переправлялись торки. 

Жариславич подозвал к себе Турволода, велел срезать несколько охапок камыша. Воины неслышно опустились в неглубокую здесь реку и пошли по дну, согнувшись, не поднимая голов над водой, дыша через соломинки. Так незримыми умели переправляться через реки прадеды русичей. Склир усвоил военные хитрости предков. Они ему не раз помогали. 

Изяслав-отрок одним из первых вылез на противоположный берег Сулы, прополз несколько локтей[51 - Локоть:Приблизительная мера длины от 50 до 80 сантиметров. ] и нырнул в густую высокую траву. За ним ползли кожемяки. Изяслав добрался до холма – места сбора отряда. Отсюда торки были хорошо видны. Они переправляли через реку свои колымаги. Колымаги стояли на огромных мешках, сшитых из лошадиных шкур и набитых сеном. Такие же мешки, но только поменьше, были привязаны к хвостам плывущих лошадей. 

Склир разделил свой отряд – три десятка – на три группы. Изяславу-отроку с кожемяками он приказал тотчас ударить на торков справа, другому десятку – гончарам велел зайти слева. Сам он пошел вместе с третьим десятком – княжьих дружинников. 

С гиком и свирепыми криками кожемяки ударили по врагу. Торки не ожидали неприятеля с этой стороны. В панике они бросились к реке. Тогда-то с другой стороны на них ударили гончары, а в спину – дружинники. Торки пытались ускользнуть, некоторые бросались с конями в реку. Но вот среди бегущих появился всадник на приземистой лошади. Его островерхий клобук блистал золотыми нитями. Это был прославленный воин Горчан. Он собрал вокруг себя два десятка наиболее стойких воинов и ринулся на русских с криком:

– Тягри![52 - Тягри:Бог (тюрк. ). ]

За считанные минуты от десятка гончаров осталось три человека. Кожемяки и отроки отступили, осыпая врагов стрелами. Воины Горчана составили свои колымаги так, что образовался круг. Они укрылись внутри его, собирая разбежавшихся соплеменников. Вскоре торки ответили на стрельбу русичей тучей стрел. Затем раздвинулись колымаги, из узкого прохода вылетело три-четыре десятка всадников, размахивая кривыми саблями. Княжьи дружинники стреляли метко, и торки, потеряв несколько конников, возвратились под прикрытие. Оттуда они ответили стрелами. Склир понимал:еще немного, и придется отступить или лечь костьми. Он послал Турволода к Жариславу – поторопить главные силы. 

Вскоре сотни Жарислава появились на берегу Сулы. 

Боярин Жарислав подозвал своего младшего сына Ярволода и тихо сказал ему:

– Переправишься с двумя воинами и поедешь посредником к Горчану. Скажешь ему:если отдаст без боя добычу и людей, сам с двумя телохранителями может уходить в степь. Не тронем. Но скажешь так, чтобы слышал лишь он. Иначе воины… 

– Я понял, отче, – ответил Ярволод, подмигнув многозначительно. – Не то мы потеряем воинов, а хан вдобавок голову. 

"Моя кость и моя смекалка!" – с гордостью подумал Жарислав, глядя на широкоплечего и узкобедрого, сухощавого и жилистого сына, отдававшего приказы воинам. 

Ярволод в сопровождении двух отроков, один из которых поднимал на копье белый флаг, переправился на плоскодонке через Сулу. Навстречу уже скакало несколько торских всадников. Вскоре более половины из них вернулись в свой стан, а вместо них появились хан и его телохранитель. 

Ярволод на виду у степняков отдал меч отроку, принял стремя у хана, оказывая ему честь, да при этом шепнул:

– Слово тебе молвить должен с глазу на глаз. Не опасайся. 

Горчан двинул плечами, презрительно глянул на Ярволода и дал знак своим воинам не приближаться. 

– Говори! – сказал он, и в его желтоватых глазах мелькнула усмешка. Пусть речь твоя будет короткой. Предки заждались меня в Долине Вечного Молчания… и многих из вас тоже… Я не нарушал закон предков при жизни, и мне нечего бояться их гнева после смерти. 

– А еще пожить хочешь? – спросил Ярволод. 

– А ты не хочешь? – ответил хан, раздвинув в улыбке твердые коричневые губы. 

– Мой отец, воевода над сей дружиной, повелел передать тебе:сдайтесь и отдайте добычу – и он отпустит тебя с двумя верными воинами на волю. 

Не повышая голоса, хан спросил:

– Мне, хану, ты смеешь предлагать позор? – Его рука легко легла на рукоять ножа. 

Ярволод, однако, нисколько не испугался. Как говаривал его отец, был он из молодых да ранних и сразу смекнул, что хан не повышает голоса не случайно. 

– А что просишь ты? – спросил он. 

– Оставьте мне половину добычи, – так же тихо сказал Горчан. 

Ярволод отрицательно покачал головой. 

– Треть… 

– Только то, что увезете в переметных сумах, – твердо молвил Ярволод. 

Хан гордо вскинул голову, но младший Жариславич не отвел взгляда. Так продолжался немой поединок, пока хан окончательно не взвесил все. Его губы шевельнулись:

– Сделаю, как просите. 

Теперь во весь рот осклабился Ярволод и похлопал хана по плечу:

– Спасибо, что уважил… друже… 

Хан с телохранителями вернулся в свой стан. Тотчас вокруг него собрались воины. Стояли молча. Десятки глаз требовательно и выжидающе смотрели на него. Телохранитель, мусульманин Юсуф, остававшийся в лагере, протолкался поближе, стал так, чтобы на всякий случай заслонить хана. Горчан растроганно подумал:"Жаль, что взять можно только двоих. Бедный Юсуф". Приосанился, выпятил грудь, улыбнулся – и лица воинов в ответ слегка просветлели, появилась надежда. 

– Успех сопутствует мне! – громко сказал Горчан. – Русичей привел мой старый друг. Правда, он не может сразу отпустить всех нас. Ведь там есть и другие русские вожаки, преданные киевскому хану. Мы договорились так. Пока он отпустит только троих – меня и двух моих людей, кого я выберу. 

Горчан обвел улыбчивым взглядом воинов, задерживая его почти на каждом, иногда заговорщицки подмигивая, будто говоря:ты и есть тот, кто поедет со мной на волю. Он продолжал:

– Остальные сдадутся в плен русичам. 

Послышался тихий, но грозный ропот. 

– Плен будет недолгим, – поспешно проговорил хан. – Мой друг, русский воевода, оставит для охраны десяток воинов, а сам с отрядом уйдет в другом направлении. Когда я вернусь с подмогой, ваш плен закончится. , 

Тягостное, напряженное молчание было ответом. 

Верный Юсуф воскликнул:

– Тысячу лет нашему премудрому Горчану! 

Его крик подхватили лишь те, кто рассчитывал попасть в число двух. Недоверчиво и злобно смотрели остальные воины на своего предводителя. А он все так же улыбчиво положил какой-то сверток в переметную суму, бросил несколько слов двум воинам, с которыми был на переговорах. 

И вдруг резко вскочил на коня, крикнул:"Ждите!" – и, сбив с ног Юсуфа, поскакал во весь опор к выходу из стана. За ним едва поспевали двое всадников. 

Юсуф растерянно поднялся на ноги, часто моргая от пыли и отряхиваясь. Он глянул вслед хану и наконец-то осознал, что его ожидания не оправдались. 

– Горчан предал нас! Убейте собаку! – закричал он и бросился к своему коню, на бегу вытаскивая саблю. 

Свистнув, стрела вошла в его горло… 

Через несколько минут хан Горчан был уже далеко. Русичи провожали его улюлюканьем. 




2


Два воина подвели к князю Изяславу худого человека в черной рясе с капюшоном. Его захватили среди пленных торков. Жарислав распорядился доставить монаха, плохо говорившего по-русски, к князю. Монах оказался католическим проповедником, посланцем папы. Он нес нечестивым Христово слово. На вопрос князя о причине его пребывания в отряде Горчана у русских границ монах ответил, что его долг – следовать за заблудшими братьями, подобно человеческой тени. 

– Слово апостола Петра подобно звону меча! – крикнул Всеволод Ярославич, князь переяславльский. – Папа на нас натравляет нечестивых! 

Монах перевел взгляд с князя Изяслава на его братьев, посмотрел на Коснячко, на Всеслава Полоцкого, потом опять остановился на побагровевшем лице Всеволода и спокойно ответил, как бы извиняя горячность князя:

– Ira impotents sui est. [53 - Гнев не владеет собой (лат. ). ]

Князь Изяслав заинтересовался монахом. Такие, как этот посланец папы, составляли главную заботу Феодосия и митрополита Георгия. Они боролись против византийцев и русичей за души нечестивых степняков и в этой борьбе не гнушались никакими средствами. 

Монах продолжал отвечать на вопросы, задаваемые Всеволодом, Святославом и воеводой Коснячко. Иногда он отвечал откровенно. Тогда его речь становилась громогласной. Иногда он юлил, хитрил, заливал словесным медом гнев слушающих. На вопрос князя черниговского о том, почему папа завоевывает души не только словом, но и мечом, почему стремится захватить всю землю и действует не только убеждением, но и силой, монах гордо выпрямился и ответил поговоркой:

– Ferrum ferro acuitur. [54 - Железо железом острится (лат. )]

– Папа забыл другую поговорку, – грозно сказал Святослав, и его рука легла на рукоять меча:– Ex nimia potentia principium oritur interitus principium. [55 - От чрезмерной власти властителей происходит гибель властителей (лат. ). ]

Изяслав Ярославич поспешно взмахнул рукой, показывая, что допрос окончен и монаха можно увести. Он спросил у Коснячко совета – как поступить с пленником? Держать у себя – папа узнает, разгневается. И отпустить нельзя – монах, несомненно, лазутчик. Воевода в ответ сделал недвусмысленный жест:ребром ладони провел по горлу. Князь испуганно замотал головой, но не сказал ни слова. 

В тот же день два хмурых воина увели монаха в степь. Один из них уже занес меч, как вдруг пошатнулся и упал. Стрела вонзилась ему в спину. Другая стрела настигла его товарища. Из-за холма показалось трое людей. Передний разрезал ремни, стягивающие руки монаха. Недавний пленник поправил рясу и прошептал на ухо своему спасителю:

– За торками идут куманы[56 - Куманами называли в Европе половцев. ]. 




3


Узнав о бегстве пленника и гибели его стражей, воевода Коснячко, не теряя времени, доложил об этом князю и высказал свои догадки. Князь же вызвал Изяслава-отрока и приказал следить за полоцким боярином Стефаном, не спускать с него глаз, да так, чтобы боярин ничего не замечал. 

– Друга своего, Турволода, в помощь возьми, – сказал Коснячко. – Дабы и ночью сторожили… 

Князь добавил:

– Надеюсь на тебя, отроче. 

И отрок старался. Он уподобился тени и не отставал от Стефана. А тот вскоре заметил соглядатая, но виду не подал. Наблюдая, как отрок пытается остаться незамеченным, недобро усмехался про себя, думал:"Ладно, потешься, княжий выкормыш. Ты еще сослужишь службу, да не князю, а мне…" 

Однажды поздним вечером к Стефану подошел какой-то боярин. 

Настороженно оглядываясь, они зашли за плетень. 

У Изяслава сильно забилось сердце. "Увидят – убьют", – подумал отрок, но поспешил за ними. Окажись сейчас Турволод рядом, все было бы проще. Но умаявшийся после целого дня слежки Турволод спал в тереме. 

Двор был большой и пустынный. Темные тени протянулись через него, между ними оставались светлые пятна. Одно из них было особенно большим, а обминуть его отрок не мог. 

"О Боже, защити мя, засти им глаза туманом!" – взмолился он. Ему показалось, что мольба помогла. Ни Стефан, ни второй боярин не оглянулись до тех пор, пока он не спрятался в густой тени. Оказалось, что рисковать стоило, предчувствие не обмануло отрока. Он услышал то, что, по его мнению, было очень важным для князя. Стефан сказал:

– Передай (кому передать, отрок не расслышал):Всеслав хочет вначале получить от Ярославича Псков. Ибо пока киевская дружина сильнее нашей. А присоединим к своему войску псковичей – можно будет начинать… 

Кожа отрока покрылась пупырышками, стала шершавой, будто его окунули в ледяную воду. "Как же это? Ведь он князь, да к тому же сыновец, подумал он о Всеславе. – Как он может быть таким подлым, чтобы добротой нашего князя воспользоваться да за добро злом отплатить? Да на такое не то что простая чадь, а даже нехристь не пойдет…" 




4


Десять дней праздновал Киев победу над торками. Десять дней в княжеском дворце лились рекой хиосские вина и раздавались песни гусляров. На одиннадцатый день начали разъезжаться гости и союзники. 

Всеслав Брячиславич напомнил своему стрыю, киевскому князю, о его обещании. 

– Велю приготовить тебе грамоту на владение Псковом, – ответил Изяслав. 

Радостная улыбка слегка оживила серое унылое лицо полоцкого князя. Из его уст вырвался вздох облегчения, и он обнял своего дядю, прижался к нему. Его порыв был искренним, теперь он поверил, что князь не лгал. Старая обида на какое-то время отлегла от сердца. Однако Всеслав знал, что она все равно вернется, ибо обласкан он в меньшем, а обижен в большем, обижен давно и надолго. К обиде деда присоединялась обида отца – эти обиды он с рождения получил в наследство, таил в себе, присоединял к ним свои собственные, нехотя копил, как дьявольское богатство, от которого был не в силах избавиться. Может, передал бы его дальше – своим потомкам, ничем не выдал бы себя перед Ярославичами до самой смерти, но время созрело раньше, чем кто-либо ожидал. 

"Видимо, посеянное семя должно прорасти, – с какой-то тоскливой обреченностью думал он. – Сумеет ли князь Изяслав своим благодеянием заглушить росток еще до того, как он заколосится, или того, что определила судьба, никому не изменить?. . " Он понимал, что свара их на руку лишь врагам русичей, он готов был после получения Пскова стараться угомонить своих бояр и себя самого, но знал, что все это продлится недолго. Ибо ближние – те, на кого он опирался, – раздували искры обиды, а пойти против ближних он не мог:князь без соратников – посмешище. И все же после того, как он вступит во владение Псковом, появится надежда, ибо сможет сказать он:от Ярославича получил не одни обиды, но и радость. Ибо не побоялся киевский властитель усилить его, а значит, не замышляет худого против Полоцка. 

Князь Изяслав ушел к писцам. Постоял немного, глядя, как они рисуют замысловатой вязью на выделанных кожах, как под их руками рождаются слова, которые останутся жить и после них, и после его смерти, чтобы рассказать потомкам о детях Ярослава Мудрого. Они напомнили Изяславу о том, как много значат его решения, его дела и для сегодняшней и для завтрашней Руси. Задумчивый, отрешенный от суетных дел, от вина и прекрасных плясуний, ушел он в свою светлицу. Вскоре ему принесли лист пергамента, на котором киноварью был написан указ о даровании Пскова со всеми его землями на вечные времена полоцкому князю. Изяслав должен был еще раз взвесить свое решение, обдумать его последствия. 

Отдать Псков – значит не только умиротворить полоцкого князя, но и усилить его. А что окажется весомее – умиротворение или усиление? Умиротворение действует час, день, год, а усиление приносит плоды на десятилетия. Но с другой стороны, иногда очень важно выиграть час или год мира. Если показать пример доброты и доверия, не дать сейчас возгореться распре – глядишь, и потухнет она вовсе назло врагам Руси… 

Так-то оно так, да что, если дорогим подарком он лишь разожжет алчность племянника, подбросит ему силы для осуществления его замыслов? Как бы там ни было, на человеческие чувства властителю полагаться нельзя. Когда Полоцк зависел от Киева, все было проще. Знал тамошний князь:из Киева приходят суда и книги, щиты с умбонами, панцири; из Киева приезжают носители истинной веры, первые помощники властителей – монахи; лучшие на Руси древосечцы, воеводы… Поссоришься с Киевом – потеряешь все это в одночасье. А теперь попробуй – удержи Полоцк в узде, когда там своя двенадцатикупольная София, свои списчики и купцы, свои судостроители, златокузнецы, градоделы. Любое оружие, кроме тонких кольчуг и харалужных мечей, делают полоцкие оружейники. А как раз тонкие кольчуги, которые не затрудняют движений воина и надежно защищают его от меча, научились делать псковичи. Древосечцы же там такие, что могут сравниться и с новгородцами. Оттого так и зарится Всеслав на Псков. 

Но если повременить с подарком, еще пуще обидится Брячиславич, станет лютовать на дорогах, может силой взять тот же Псков. 

Выходит, надо отдавать… 

С тяжелым вздохом взял киевский князь грамоту и направился из светелки. А навстречу ему – Коснячко. Взглянул на свиток в руках князя, все понял. Лицо стало испуганным, забыл даже испросить разрешение слово молвить. 

– Неужто, преподобный властитель, собрался ты Псков отдавать? Хочешь усилить своего врага? – прямо начал Коснячко. 

– Хочу врага превратить в друга, – недовольный дерзостью воеводы, ответил князь. 

– Когда же это было видано, чтобы врага добром покоряли? – Коснячко всплеснул руками. – С медведем дружись, а за топор держись. У его деда и отца обида на Киев была свежее, а сидели тихо, как мыши в подполье, оттого что силы не было. А как только Всеслав силу почуял, стал против тебя, пресветлый, выступать. Что ж, добавь ему силы, вложи в руку еще один меч, одень его еще в одну кольчугу! И погляди, скажет ли он тебе спасибо за подарок! 

Воевода попытался было засмеяться, но поперхнулся и закашлялся. 

Лицо князя побагровело от гнева. Коснячко, смахнув выступивший пот, поспешно проговорил:

– Выслушай, что отрок скажет, тезка твой. Он подслушал тайный разговор Стефана с каким-то боярином. Ему поверишь… 

Боярин Стефан видел, как Изяслав-отрок вслед за воеводой Коснячко прошел к киевскому князю, и радовался. Он перехитрил всех. Чем больше будет обижаться и лютовать Всеслав на своего дядю, тем больше нужен ему будет боярин Стефан. А когда станет Всеслав киевским князем, кто же будет первым после князя на всей Руси? 




5


Длинен путь от Киева до Полоцка. И за всю дорогу полоцкий князь ни разу не улыбнулся. Его лицо посерело еще больше, глаза запали. "Не хочешь уступить ни куска – подавишься!" – думал он о своем дяде и вынашивал планы мести. Сейчас обида была сильней всего, и, покорный ей, он готов был немедленно двинуть свое войско на Новгород, а взяв его, ринуться на Киев, но сдерживала мысль о молве, которая словно ветер пройдет по всей Руси, и нечем будет оправдать свои деяния. Казалось бы:что такое молва и что такое ветер? Отшумели – и нет их. Но остромыслый князь, прослывший ведуном[57 - Ведун:Колдун, знахарь. ], знал, что ветер разносит семена молвы и, когда они прорастут, неминуемо придет пора жатвы. Его, Всеслава, объявят зачинателем распри, и, значит, все князья объединятся против него. Его осудит весь люд, даже смерды, и не на кого будет опереться. Даже папа, обещающий поддержку, вынужден будет, хотя бы для виду, отвернуться от него… 

Уже у самого Полоцка Всеслава догнал боярин Стефан, задержавшийся в Киеве. Перегнулся с высокого поджарого коня, заглянул в окно княжьего возка, отыскал взглядом Всеслава. Загадочно улыбаясь, сказал:

– Важное известие, княже. 

Всеслав вылез из возка, вскочил на коня, подал знак свите ехать вперед. Оставшись наедине со Стефаном, дал волю нетерпению:

– Говори! 

– Ростислав Владимирович Тмутаракань взял. Глеба прогнал. Потом ограбил касогов и часть добычи ему отдал, откупился, стало быть, чужим добром. 

– Ростислав – любимый сыновец князя Изяслава. Не мог он такое учинить, – недоверчиво, боясь поверить неожиданной вести, промолвил Всеслав. – Нет, не мог он стать бесом раздора между стрыями своими… 

Стефан искоса бросил быстрый взгляд на властителя:

– От боярина одного узнал, что киевский князь ведал про то наперед и не препятствовал сыновцу. Он сам подлил масла а огонь, разжег семейную распрю! 

– Двуликий он! – с торжеством прошептал Всеслав и спросил:– И про то знают? 

– Не знают, так узнают. И князь Святослав, и люд… Добрая слава за печкой спит, а худая по свету бежит… 

– А меня распрей корил, – в ответ на свои мысли бормотнул Всеслав. 

Вдруг он пронзительно глянул на боярина и решительно произнес:

– Семейная распря уже возгорелась. И зажег ее сам киевский князь, обидчик мой!. . 




Глава IX

ПЕВЕЦ И ПОСОЛ





1


Когда-то Елак думал, что степь не имеет конца. Но с тех пор, как родители, бедные пастухи, продали его кмету[58 - Кмет:Воинский начальник у половцев. ] Сатмозу, он многого наслушался от бывалых людей и узнал о селах, полях и городах, где люди, подобно сусликам, роются в земле, заготовляют еду. Елаку хотелось хоть одним глазом взглянуть на чудесные города, окруженные какими-то стенами, на большие, словно горы, деревянные юрты, сверкающие разноцветными кусочками солнца. Как увидеть это? 

Кмет Сатмоз говорил, что желания человека осуществляются на войне. Вот пойдут половцы на диковинную землю Рус, и каждый воин вернется, отягощенный добычей. В самой бедной веже[59 - Вежа:Юрта, кибитка. ] настанет день обильной еды, и кату – хозяйка самого бедного пастуха – заплетет в волосы серебряные монеты и оденется в золоченые одежды. 

Елак представил себе, как тогда будет выглядеть его племя, и запел:
		Кошма степи лежит спокойно и бесконечно,



		на ней пасутся табуны, быстры йилки[60 - Йилки:Конь. ]



		и я, Елак, скачу на тонконогом йилки,



		потому что я пастух – кутонци. 



		Я никогда не наедаюсь досыта



		и никогда не высыпаюсь настолько,



		чтобы не дремать на коне,



		моя судьба темнее черного колпака,



		огонь сердца моего потушен голодом. 



		Я, Елак, только тень Сатмоза, моего господина,



		но и тень хочет сладко и досыта есть,



		потому она и бежит за человеком



		и хватает оброненную им кость…



		Я, Елак, знаю, что степь не бесконечна,



		я, Елак, надеюсь, что увижу ее конец,



		пусть приблизится кровавый день яге[61 - Яге:Война. ],



		и я полечу, как стрела, выпущенная из лука…








– Елак! – позвал его хриплый голос старшего кутонци. 

Юноша повернул коня и подъехал к пастуху. Омгар заулыбался и спросил:

– Кто это научил тебя так петь? 

Елак почуял в словах старшего кутонци похвалу и загордился. 

– Дедушка Аазам. Теперь я сам умею слагать песни. Тебе нравится? 

Кутонци Омгар кивнул головой:

– Твоя песня наполняет душу ожиданием блага. Однако знаешь ли ты, что не все ушедшие дорогой яге возвращаются живыми? 

– Знаю, слабые погибают в битве. Но сильным бог – тягри – дарует победу. А тем, кто погиб в бою, тягри дарует блаженство на небе. 

Омгар задумчиво покачивался в седле. Он потерял в бою с печенегами два ребра и один глаз. А всю добычу забрал себе кмет Сатмоз. У кмета достаточно табунов, золотых и серебряных кружочков, чтобы заплатить шаману за небесное блаженство. Он-то уже наверное будет нежиться в объятиях дев неба и пить кумыс от небесных кобыл. А Омгар, у которого нечем заплатить шаманам, будет и там пасти для него табуны. 

Пастух причмокнул языком и, отпуская Елака, пожелал ему:

– Да придет к тебе благоразумие прежде, чем ты потеряешь здоровье! 

Елак задумался над словами кутонци. Омгар был на войне, но почему-то стал не богатым, а одноглазым. Очевидно, он мало молился богам, не жертвовал им жеребят и молодых барашков. И Елак поклялся, что будет прилежно работать, заслужит от кмета в дар нежного барашка и отнесет его шаману. Пусть тягри пошлет Елаку успех на войне. Юноша опять запел обо всем, что его волновало:
		Дорога яге не для слабых



		и не для тех, кто плохо служит тяги. 



		Они погибают, подобно сусликам,



		и не находят ничего, кроме несчастий. 



		Кто не хочет пожертвовать тягри жеребенка,



		у того тягри отнимет жизнь. 



		Я, Елак, сложил эту песню,



		я добуду еду, украшения и женщин на войне. 



		Ой-я, эй-я! Приблизься, великий день яге!










2


В табуне, который пасет Елак, больше сотни коней. Когда они бегут косяком пригнув короткие гривастые шеи, перед глазами мелькает пегая однообразная масса. Елак знает, что каждая лошадь имеет свой облик, свой нрав, свои привычки. В зависимости от повадки коня ему дают имя. Так же, как у людей:дедушку называют Аазам – мудрый человек, богатыря с толстой шеей, лохматыми волосами и пустой твердолобой головой – Гозхар – баран, а девушку с множеством мелких косичек, стыдливой улыбкой и тоненьким жалобным голоском – Оголех – козочка. 

Подобно людям, именуются и лошади. Гордый жеребец с раздувающимися ноздрями и нервными ногами носит имя Ветер, злую зубастую кобылу, такую норовистую, что невозможно угадать, собирается ли она спокойно подпустить к себе пастуха или укусит его, лягнет, – называют Яге – война, а черного смирного йилки, постоянно подвергающегося притеснениям со стороны своих собратьев, – Ярли, что значит – бедняк, нищий. Есть в табуне Елака и Луна, и Злодей, и Стрела, и даже Колдун, наделенный волшебной силой. И так же, как у людей, нет двух лошадей, которые были бы во всем схожи. 

Елак уже давно начал внимательно прислушиваться к лошадиному ржанию. Он мечтает изучить язык йилки и узнать тайны, скрытые от людей. Ого! Йилки могут рассказать и о тайне вечной ночи, и о кладах! Йилки могут поведать ему, кем они были в предыдущей жизни. Вот, например, жеребец Ярли. Скитался ли он и в той, человеческой, жизни бедняком среди людей или, наоборот, был знатным ханом и тягри за грехи обрек его на обиды? А где зарыл он свои богатства? 

Елак подходит к любимице, белой кобыле Луне, гладит ее по вздрагивающей шее и спрашивает:

– Что надо сделать мне, чтоб в лошадиной жизни быть Ветром, а не Бедняком? 

При этом Елак трясется от страха – допустит ли тягри безнаказанно переступить границу знания? 

Луна прядает ушами, удивленно таращится на пастуха. Елак решает, что она не понимает человечьего языка. Он оглядывается по сторонам и, сложив ладони черпаком, в самое ухо кобылы ржет по-лошадиному, с перекатами, с переливами:

– И-и-и! Е-и-е-и! 

Точно так ржал при виде суслика жеребец Ветер. А о чем мог спрашивать конь какого-то жалкого суслика, как не о том, кем был он в прежней жизни? 

Елак подражает Ветру, а Луна беспокойно косится на него и отходит в сторону. Почему она не отвечает? Почему пугается? Может, он кричит не так, как Ветер? Или жеребец говорит суслику совсем не то, что думает Елак? 

Елак устремляется к Магомету и повторяет свое ржание в самое ухо коня. Магомет мотает головой, словно говорит:нет, не скажу. Елак свирепеет. Он взмахивает плетью и опускает ее на круп лошади:

– Не скажешь? Не скажешь? 

Магомет поворачивается и с силой вскидывает задними ногами. 

– Ах, ты драться? Ты поднимаешь ноги на своего господина?! 

Плеть ходит по бокам Магомета до тех пор, пока жеребец не удирает подальше от обидчика. А Елак с гневом думает, что, пожалуй, от коня с мусульманским именем ничего хорошего нельзя добиться. Все они такие. "Мусульмане – вонючие шакалы", – говорят шаманы. И это правда Богатырь Гозхар поклонился пришлому мулле и принял мусульманскую веру. Он всегда был глупым, а после этого стал еще и злым. У Елака на спине сохранился шрам от его плети с костяными зубцами. 

Юноша не замечает, как его злость с жеребца Магомета переходит на мусульман, а потом опять изливается на лошадь. Кутонци укоризненно смотрит на Луну. Внезапно он взмахивает плетью и во все горло кричит:

– Э-эй! 

Этот окрик относится к Магомету, который отбился от табуна и свернул в сторону. Жеребец оглядывается на пастуха, мотает головой, словно хочет сказать:да отстаньте от меня с вашими человеческими глупостями! 

Елак вскакивает на коня. Придется оставить табун под присмотром собак и скакать вдогонку непокорному жеребцу. Его собственный конь, прозванный за преданность Ит – собака, уступает в быстроте Магомету. А Магомет бежит к холмику. Он глядит в одну точку, словно завороженный. Там прыгает на задних лапах, уподобившись человеку, коричневый зверь. 

Елак тоже заметил зверя и заторопил своего коня. Магомету угрожает смертельная опасность. Коричневый зверь на холме – пляшущий шакал. 

Елак, как и каждый пастух, знаком с повадками шакалов. Он часто с ужасом думал об этих зверях, собирающихся в огромные стаи по нескольку сот голов. Они не уступали в хитрости человеку. Вот и сейчас шакалы выслали приманку – плясуна. Они не отваживаются напасть на табун. Боятся конских копыт. Но коричневые звери знают:йилки любопытны. Поэтому стая выставляет приманку – пляшущего сородича. Он заманивает коня все дальше от табуна. И там на него нападает вся стая. 

Шакал поднимался на задние лапы, прыгал. Потом отбегал немного и опять исполнял тот же танец. А Магомет все бежал, и бежал, и бежал за ним. Инстинкты коня, опыт предков уже не могли удержать молодого жеребца. Он был одержим любопытством. Он не понимал – чего бояться? Никогда в жизни Магомет не встречал опасности со стороны такого смешного пляшущего зверька. 

Елак пустил Ита во весь опор. Если жеребец окажется в шакальей стае, пастух не сможет его спасти. Самому кутонци тогда грозит опасность. При виде добычи шакалы могут осмелеть и напасть на человека. 

Юноша достал из-за спины лук, наложил стрелу. Он бил без промаха. Шакал подпрыгнул в последний раз. Магомет укоризненно глянул на подъезжающего пастуха и, видно, вспомнив о плети, зарысил. 

Еще один перестрел – и он вбежит в расположение стаи. 

Елак пронзительно свистнул. От табуна отделился серый комок и, лая, помчался к пастуху. Елак надеялся, что лай сторожевого пса отпугнет шакалов. Он поскакал наперерез Магомету, громко крича и улюлюкая. 

Но шакалы были голодны и потому бесстрашны. Первым выскочил из-за холма вожак, приземистый зверь с широкой грудью. Он тявкнул и, пристроившись позади коня, погнал перепуганного Магомета еще быстрее. Справа и слева от жеребца замелькали такие же сопровождающие. Они гнали жертву все дальше и дальше от пастуха. 

Охваченный азартом погони, Елак и не заметил, как углубился в степь. Он опомнился лишь тогда, когда Ит тревожно заржал и вздыбился. Несколько шакалов выскочили навстречу пастуху из ложбинки. Пес схватился с одним из них, и они покатились по земле, оставляя клочья шерсти. Со всех сторон подбегали шакалы. Звери отощали, их ребра выпирали под облезшими шкурами. 

Теперь все решали мгновения. Елак наметил шакала покрупнее и пустил стрелу. Он стрелял наверняка, так как зверь находился всего лишь в нескольких шагах. Как только шакал упал, на него набросились голодные собратья. 

Елак подскакал к куче чавкающих зверей. Перегнувшись с седла, он несколько раз взмахнул кривой саблей. Затем, зажав саблю в зубах, юноша спрыгнул на землю, схватил убитых шакалов и расшвырял их в разные стороны. Через минуту вся стая разрывала еще теплые тела своих собратьев, а Елак гнал Магомета обратно к табуну… 

Хитрость пастуха победила стаю. И, придя в себя после побоища, юноша запел:

Хитры лающие звери и смелы лающие звери, 

их нельзя сосчитать, их больше, чем травинок в степи, 

но кутонци Елак победил их мечом своей мудрости, 

слава Елаку-лучшему из пастухов! 

Восторгаясь собой, юноша не заметил, что Магомет слегка прихрамывает. Но зато кмет Сатмоз, неизвестно откуда появившийся в степи со своими телохранителями, сразу заметил это. Он подскакал к Елаку, слегка пригнувшись в седле, и уставился на него неподвижным взглядом. Сатмозу исполнилось уже сорок два года. Он участвовал во многих сражениях и был известен своей храбростью. Его лицо с хищным горбатым носом еще сохранило суровые черты степного орла. Но щеки уже начали оплывать от обильной еды, под глазами появились мешки, фигура утратила гибкость. Это был еще орел, но орел отяжелевший, обрюзгший, притупивший свои когти в праздности. Указывая плетью на Магомета, Сатмоз спокойно спросил у Елака:

– Хромает? 

Юноша присмотрелся к коню и ответил:

– Хромает. 

Сатмоз приподнялся в седле, с размаху полоснул плетью Елака по плечу и снова спокойно спросил:

– Почему? 

Дрожа от обиды и боли, Елак начал рассказывать о битве с шакалами. Даже в эти минуты он привычно пересыпал свою речь цветистыми сравнениями. Кмет довольно заметил:

– Мой оглян[62 - Оглян:Юноша-раб, юноша-слуга. ], ты расстилаешь узоры слов по воздуху. 

Когда Елак закончил рассказ, Сатмоз сказал поощрительно:

– Ты показал себя мужчиной. Я возьму тебя в телохранители, и ты будешь моим ирци[63 - Ирци:Певец. ]. Но сначала ты получишь десять ударов плетью по спине за то, что по твоему недосмотру Магомет отбился от табуна. Затем ты получишь еще десять плетей за то, что оставил табун без присмотра. 

И Елак получил десять и еще десять ударов от телохранителей кмета. Затем табун поручили другому пастуху, а Елаку на ободранную, окровавленную спину накинули расшитый золотыми нитями легкий и теплый чекмень и вокруг его живота обернули несколько раз сверкающий пояс – аиль. Так пастух стал ирци – певцом кмета Сатмоза и получил новую работу. Ободранная спина горела, ныла. Одежда липла к ней и увеличивала боль. А Елак, повинуясь желанию кмета, пел о его мудрости и храбрости:
		Много в степи богатырей и удалых людей,



		э-эй, много! Э-эй, много!



		Они встают, как встают холмы на равнине,



		э-эй, они видны далеко! Э-эй, они видны далеко!



		Но есть среди всех холмов один холм,



		э-эй, один холм! Э-эй, один холм!



		Он выше всех, он ближе всех к небу,



		э-эй, он стоит нерушимо! Э-эй, он стоит нерушимо!



		Имя его, как звук трубы, громогласное – Сатмоз!



		Э-эй, Сатмоз! Э-эй, Сатмоз!



		Он холм среди холмов, он стрела среди стрел,



		э-эй, холм среди холмов! Э-эй, холм среди холмов!










3


Суровое лицо хана Кемельнеша было повернуто к собеседнику. Губы раскрывались и закрывались, пропуская слова, и больше ни один мускул не дрогнул на его лице цвета обожженной глины. 

– Ты пойдешь в землю Рус моим послом. Ты скажешь кагану[64 - Каган:Князь, государь, древний тюрко-татарский титул. ] Изяславу:"Если дашь все, что просим, племя гуун не будет топтать твою землю ни в это лето, ни после…" 

– Я скажу:"ни в это лето, ни после…" – как эхо повторил Сатмоз. Он понимал:"Сказать можно все, что угодно. От этого у меня не уменьшится богатств, а у русского хана не прибавится спокойствия". 

– Я посылаю тебя потому, что ты хитер и жаден, Сатмоз, – продолжал Кемельнеш. – Десятая доля всего, что выпросишь для племени, пойдет в твою юрту. 

– Ты посылаешь меня потому, что я, как собака, верен тебе, о солнцеликий хан! – воскликнул кмет. – Щедрой рукой ты отсыпаешь мне дары своего расположения. 

Он смотрел на хана с выражением восторженной преданности, он ежеминутно прикладывал руки к сердцу. Если бы своевременно удалось зарезать Кемельнеша, он – Сатмоз – был бы сейчас ханом и повелителем. Но судьба полюбила бывшего бедняка Кемельнеша. Судьба глупа. Следует иногда своей рукой исправлять ее ошибки. Ханом может быть лишь тот, кто не подвластен таким глупостям, как честь и благородство. 

Не обращая внимания на улыбки Сатмоза, хан Кемельнеш говорил:

– Если властитель русов потребует клятвы, клянись Христом, Магометом и всеми другими богами. Однако избегай, клянясь, прикасаться губами к оружию. Оружие да будет священно! 

– Ради племени я готов нарушить и эту клятву! – поклонился Сатмоз. 

– Даже ради своей жадности не делай этого, – промолвил хан, и Сатмоз невольно подумал, что с Кемельнешем трудно разговаривать – он слишком хорошо знает своего кмета. 

– В это лето наши пастбища обильны травой. У нас вдоволь мяса и кумыса, и мы можем не беспокоить землю Рус. Но если на следующее лето наши земли оскудеют и нам достаточно будет четверти пояса, чтобы обернуть свой живот, мы нарушим клятву. А сейчас готовься в путь. Следом за тобой поедут воины Огуса. Они совершат последний набег, пока ты еще не поклялся. Иди! 

Кмет Сатмоз во главе небольшого отряда выехал в пограничное селение русичей. Посла от половецкого хана встретили с почетом. Женщины отерли пыль с его сапог. На их затылках золотился нежный пушок. Он напоминал певцу Елаку, которого кмет вез с собой для увеселения, пух диких утят. Сатмоз рассыпал улыбки и пышные исковерканные русские слова. Он говорил, что никогда больше половецкие воины не совершат набегов на Переяславльскую землю. Пусть русы мирно засевают поля и куют серебряные бляшки. Пусть спят спокойно. 

Русичи слушали и помалкивали:если бы так… Если бы ночью не надо было вешать меч у изголовья… 

Кмета провожали за околицу почти все жители селения. Монах читал молитву. Мужчины смотрели вслед послу. 

Когда выехали на высокий холм, тонкий слух Елака уловил где-то сзади дикий крик. Ирци оглянулся. Селение лежало в долине, как на ладони. По узким улицам метались мужчины, пытаясь добраться до оружия. Их настигали косматые всадники на низких конях. Сверкали кривые сабли степняков. Визг женщин сверлил гудящий воздух. Просмоленные арканы захлестывали их шеи, на которых золотился пушок. Елак отвернулся и подстегнул коня. Он знал:это напали воины богатыря Огуса. 

Сатмоз тоже смотрел на селение, и его ноздри раздувались. А душу, как суслик, грызло сожаление. Ведь это последний набег перед клятвой. "Волк нападает на коня лишь тогда, когда голоден", – говорит Кемельнеш. Что ж, хан – настоящий волк. Но Сатмоз не таков. Он нападает всегда. 




4


Половецкому послу отвели в Киеве лучший боярский терем, однако допускать к князю не спешили. Пусть степняк подождет, помается, пусть почувствует, что Русская земля видывала и не таких послов. Очень часто мимо терема проезжали отряды княжьей дружины – все как на подбор:рослые, статные, крепкие, в блестящих кольчугах, покрытых пластинами. И кони один в один – черные лебеди. Пусть шире раскрывает степняк свои узкие ленивые глаза, пусть запоминает! 

И Сатмоз запоминал. Прикидывал:как победить русов? Сильные они. Много их. Землю свою любят. Но старики рассказывали, как духи братоубийства вселяются в их князей. Тогда брат идет на брата. Сталкиваются в черном смерче лебеди-кони, топоры разрубают кольчуги. Надо выждать, надо молить духов братоубийства. Надо помогать им. 

Наконец настал день, когда посла повели к князю. Кмет Сатмоз в расшитых серебром и золотом кожаных одеждах важно шествовал за отроками, выпятив живот. Пусть видит русский хан, что он – не какой-нибудь нищий воин, а хозяин обильной еды. 

Он ступал по ковру мягкими разноцветными сапогами с загнутыми носками. Таких ковров Сатмозу не приходилось ранее видеть. Сапоги утопали в ворсе, как в мягкой траве. Краски узора то ярко пламенели, то чуть переливались. А какие сосуды стояли на подставках! Самой разнообразной формы, с ручками из драгоценных камней. А какое оружие развешано на стенах! Да за один меч с рукоятью, отделанной рубинами и сапфирами, можно купить табун лошадей. 

Русский князь сидел в золотом кресле с высокой спинкой. На Изяславе был плащ из греческого пурпура, сверкающий самоцветами, золотыми галунами и кружевом. На правом плече – застежка в виде щита с огромным рубином посредине. На голове – шлем с золотой пластинкой, а на ней преискусно изображен лик святого Пантелеймона. Высокие зеленые сапоги также были обшиты золотом. 

Сатмоз опустился на колени перед князем, поцеловал полу плаща, не удержавшись, чтобы одновременно не пощупать ее – ох, и дорогой же пурпур! 

Изяслав Ярославич милостиво поднял его. 

Большой разговор начался. 

Кмет говорил и говорил, расхваливал князя, витиевато превозносил его добродетели, не забывая вставить словечко о силе своего племени. Этих словечек становилось все больше и больше, они связывались в цепочку, которая должна была напомнить князю о набегах и битвах и убедить, что лучше откупиться. Затем снова лились потоки лести:

– О солнце земли! О луна небес! О князь, равных которому не рождала земля! – восклицал кмет. 

Изяслав не верил в его слова, но они приятно щекотали самолюбие. Этот льстивый половецкий боярин, быть может, взаправду ошеломлен всем, что увидел здесь. А если так, то скажет своему хану:сильны и многочисленны русичи, сильны и богаты. Лучше торговать с ними, чем воевать! 

Сатмоз тоже знал:слова ничего не стоят. Он бы с удовольствием обменял их на золотые и серебряные вещицы, расставленные в палате на видных местах. Особенно на такие ковры. Кмет отвесил низкий поклон – это означало, что сейчас он скажет нечто важное:

– Великий хан Кемельнеш говорит:"Я не пойду на твою землю ни в это лето, ни в последующее". Знатные воины передали через меня:"Мы не поднимем против тебя меч ни сейчас, ни после". 

Кмет пристально посмотрел на князя своими желтыми улыбчивыми глазами. Понял ли русский хан, что знатные воины передают свои слова через Сатмоза, что они стоят за него, а не за Кемельнеша? 

Изяслав понял. Возрадовался. Но виду не подал. Его лицо оставалось спокойным и доброжелательным. Хорошо, что половцы враждуют между собой, дерутся за власть. То на благо русичам. Но вмешиваться в их распри сейчас киевский князь не собирается. Ведь ему доподлинно неизвестно о том, сколь тяжка и глубока распря, можно ли ее расширить и углубить. Не знает он и кто из враждующих сильней – Сатмоз или Кемельнеш? На чью сторону следует становиться, кого поддерживать? А значит, пока надо поддерживать обоих. 

– Да будет легок твой путь, – ответил Ярославич, обнимая посла. 

Пока продолжался большой разговор, певец Елак томился у дворца. Сатмоз приказал ожидать – возможно, понадобятся песни. Ирци не решался присесть – он не знал чужих обычаев. Ноги ныли. Елак переминался, и блестящие украшения на его поясе все время звенели. Он вспоминал родное становье, дедушку Аазама, бескрайнюю степь и табуны, остро пахнущие конским потом. Ему чудился поющий под ветром ковыль. Вспоминались плети, которыми щедро угощал кмет. 

Изяслав-отрок узнал от проезжего купца важную новость:Ростислав Владимирович стал во второй раз князем тмутараканским. Отрок обрадовался и за Ростислава, и за князя Изяслава Ярославича. Он поспешил поделиться радостью с Турволодом, да по дороге заметил молодого половчанина. Его поразили многочисленные бляшки, украшавшие грудь и пояс певца, его задумчивое лицо. Он чем-то отличался от остальных воинов из дружины посла. Может быть, смутно осознавая, что половчанин похож на него, Изяслав остановился. Елак посмотрел на него и неожиданно улыбнулся. Ему тоже понравился русский воин, внимательно рассматривавший его. Так они стояли друг против друга – оба в красивых одеждах, с грустными задумчивыми лицами. Изяслав первый протянул руку. Елак не знал, что следует делать, но на всякий случай тоже протянул свою. Изяслав пожал ее, и они снова обменялись улыбками. 

– Пить хочешь? – спросил Изяслав, видя, что капли пота стекают по лицу половчанина. – Пить? – Он показал, как пьют. 

Елак обрадованно кивнул головой. 

Отрок принес жбан с кислым квасом. Елаку пришелся по вкусу напиток. Он напомнил ему травяную воду, которую приготовлял дедушка. Когда половчанин пил, Изяслав заметил у него на шее рубец. 

– В битве? – спросил он, притрагиваясь к рубцу. Он насупил брови и взмахнул рукой, словно рубя мечом. 

Елак отрицательно покачал головой и показал на дворец:

– Кмет Сатмоз. 

Он тоже решил проявить внимание к своему новому другу и, притронувшись к рубцу у его локтя, жестами спросил – откуда? 

Это был след воеводской плети, и Изяслав кивнул на дворец. Они оба засмеялись. Они смеялись каждый над своей бедой и радовались, что встретились, не понимая, почему их тянет друг к другу. 

Все те несколько дней, пока посол был в Киеве, новые друзья провели вместе. Изяслав водил Елака на гору, с которой внезапно открывался широкий Днепр. Отрок учил половчанина плавать, а Елак показывал отроку, как в степи объезжают коней. 

Когда настал день отъезда, Изяслав проводил посольство за городские стены. На прощание протянул Елаку свой легкий меч. 

Елак отстегнул свой. Он был тяжелый и длинный, когда-то добытый в бою Сатмозом и за ненадобностью отданный певцу. 

Изяслав прикоснулся губами к железу. Глядя на него, ирци сделал то же. 

Высокое прозрачное небо голубело над ними, и в нем отвесно, как камень, падал коршун. 

– Прощай, Елак, – молвил отрок. 

– Буду помнить тебя, – откликнулся певец. 

– Может, еще увидимся, – сказал Изяслав. 

Он долго смотрел вслед половцам и, когда Елак оборачивался, махал ему рукой. Было грустно. Так всегда в его жизни. Если кто-то понравится, судьба сразу же разлучит. Увидятся ли еще раз? Встретятся ли в этой жизни, где они – не птицы, а желтые листья, уносимые ветром?. . 




Глава X

ПОСОБНИК ДЬЯВОЛА





1


Захребетник Гром очнулся от холода и сырости. В первые минуты он не мог разобрать, где он и что с ним стряслось. Голова гудела, как сосуд с варевом на огне. Гром видел над собой небо, усеянное звездами. Он лежал в высокой траве. Наконец сознание его несколько прояснилось, и он вспомнил поминки по богатой тетке. 

"Выходит, я около могилы", – подумал Гром. Ему стало не по себе. Ночь сразу же наполнилась таинственными звуками. Где-то хлопала крыльями птица. Что-то посвистывало. Что-то пищало в траве. Гром торопливо перекрестился и прочитал молитву:"Господи, пронеси нечистую силу. С войны воротился целым, не дай загинуть в черном месте…" 

Грому повезло на войне. Правда, он не привез никакой добычи. Но где ж это видано, чтобы простая чадь добывала себе богатство на рати? На то есть мужи знатные, бояре, отроки. Золото к золоту липнет, добыча к добыче. Хорошо и то, что вернулся жив и невредим. А другой захребетник, Плужник, да гончары Червяк и Сусло отправились на тот свет. А у кого руку отрубили, тем еще хуже:кому нужны? Грома же Господь помиловал. Поэтому Гром и благодарит Господа и просит выручить во второй раз. 

Захребетник стал на четвереньки и, не поднимая головы из травы, начал пятиться подальше от страшного места. Чтобы придать себе храбрости, он вспоминал поучения Славяты, который говорил, что дьявол не так уж часто охотится за человеческими душами. Ведь души бедных людей – ремесленников и смердов – ему не нужны, а души бояр он купил уже давно. Но страх не проходил. 

Захребетнику чудился шорох, шаги, позвякивание железа. Он вертел головой во все стороны. Вдруг Гром застыл на месте, глаза вылезли из орбит, волосы на голове зашевелились. Он увидел, как к одному из могильных холмов подошла странная фигура. У нее не было ни шеи, ни рук. Привидение вошло в полосу лунного света. Это был человек. Его лоб закрывал капюшон плаща, из-под широкой полы высовывался держак лопаты. 

Он всадил лопату в могильный холм и принялся его раскапывать. Землю он аккуратно сбрасывал в одну кучу. Когда лопата стукнула о домовину[65 - Домовина:Гроб. ], человек спустился в яму, и вскоре оттуда показались ноги. Гром узнал башмаки – сафьяновые, с алыми и синими вставками. Тетка ими очень гордилась и наказывала, чтобы ее похоронили в любимых башмаках. Захребетник хотел перекреститься, но рука задеревенела, не поднималась. 

Человек вылез из ямы, достал из-под плаща мешок и засунул в него труп. Неторопливо засыпал могилу. Затем взвалил мешок на плечи и, согнувшись под его тяжестью, направился в ту сторону, где сидел Гром. Захребетник от ужаса не мог сдвинуться с места. Человек в плаще прошел в двух шагах от него. В лунном свете мелькнуло смуглое длинное лицо. 

"Выходит, правду про него говорили, – подумал Гром. – С дьяволом знается". От того, что он узнал человека, страх стал меньше. Гром собрался с силами и побежал на княжье подворье. 




2


Воевода Коснячко, Гром, Изяслав-отрок, Турволод, Верникрай и с ними еще восемь дружинников приблизились к землянке, одиноко стоящей на отшибе. Воевода послал Верникрая к окошку. Сквозь желтую пелену бычьего пузыря ничего нельзя было разглядеть. Верникрай поддел пузырь ножом и заглянул в образовавшуюся щель. Изяслав-отрок, стоявший сзади него, отодвинул рукой своего слугу и сам приник к щели. Приник и – от необычайности увиденного не мог оторваться. Перед ним на столе лежало сине-желтое женское тело. Над трупом наклонился, что-то пришептывая и поводя носом, колдун Мак. В его руках поблескивала узкая острая полоска железа. На столе лежали какие-то диковинные ножницы, щипцы, стояло несколько сосудов. Время от времени Мак подходил к разостланному на лавке куску пергамента и что-то рисовал. Воевода Коснячко оттолкнул отрока от окна и сам прилип к щели. 

Наконец он подал знак Турволоду, стоящему наготове у двери:"Начинай!" Богатырь перекрестился, просунул меч выше засова, рванул – и дверь отскочила. Воины ворвались в землянку. 

Увидев незваных гостей, истово крестящихся и шепчущих молитвы, и узнав воеводу, Мак невольно попытался заслонить собой стол. Лекарь понял:пришел смертный час. Что ж, он встретит его с достоинством. В конце концов, как сказал Плавт:"После смерти в смерти нет ничего плохого". 

Турволод схватил лекаря за волосы и повалил наземь. Воины с ужасом разглядывали колдуна и с почтением – Турволода, осмелившегося поднять руку на пособника дьявола. 

Коснячко приказал зажечь факел. Процессия двинулась к княжьему дворцу. Мак шел молча, опустив седую голову, потирая рукой левый бок. 

…На другой день испуганные стражи ввели его в гридницу. Мак увидел за длинным столом своего господина и покровителя князя Изяслава, митрополита Георгия, воеводу, княжича Святополка, боярина Иоанна. Справа от митрополита сидел печерский игумен Феодосий. Вдоль стен толпились бояре и отроки. 

Из-за стола поднялся митрополит. Прозвучал его сдержанный и гневный голос:

– Ведома ли тебе, раб Мак, тяжесть зла, тобою сотворенного? 

Мак подумал о том, что ни в одной стране ученый не может спокойно заниматься своим делом. Ведь и в Бухаре, и в Гургендже, а тем более в Риме и Париже, обнаружив, что лекарь режет мертвое тело, его бы объявили колдуном и немедля предали ужасной казни. Здесь, на родине, о которой он мечтал в рабстве на чужбине, которую видел в оплаканных снах, с казнью не так торопятся. Но удастся ли ее избежать и на этот раз? 

Лекарь спокойно ответил на вопрос митрополита:

– Я не творю зла. Я борюсь со злом. 

Дрогнули тонкие нервные пальцы Феодосия. Он крикнул:

– Бороться со злом можно, только имея Бога в душе. Только Бог и его верные слуги могут искоренить зло! 

Мак повернул лицо к Феодосию. Он не повысил голоса, лишь взгляд стал насмешливым:

– Я отвечу тебе словами грека Эпикура:"Бог или хочет удалить зло из мира и не может, или может и не хочет, или, наконец, может и хочет. Если он хочет и не может, то он не всемогущ, что противно природе Бога. Если может и не хочет, то это свидетельство злой воли, что противно природе Бога. Если он может и хочет, то почему же на земле существует зло?" 

Игумен даже заскрипел зубами от злости. Грешник пытается взывать к ложной мудрости там, где надобна лишь вера. Лишь вера, как светильник во мраке, указывает путь человеку. Усомнишься в ней – и что останется? Сплошной мрак и отчаяние. А этот раб поднимает руку, чтобы погасить светильник. Он опьянен гордыней сатанинской! 

Некоторые монахи-списатели и бояре смотрели на Мака с жалостью. Они тоже читали книги греческих и римских мудрецов. Но лекарь осмелился резать мертвое тело, надругался над священным прахом. Он осмелился открыто поносить Бога! 

Изяслав-отрок был поражен. Вот кто такой этот Мак! Идет против самого Господа! Святотатец. Но в память отрока уже врезались слова, произнесенные Маком. Они пробудили воспоминание о печерском "чуде", и он не мог от него избавиться. Против воли отрок снова и снова мысленно повторял:"Если он может и хочет, то почему же на земле существует зло?" 

Митрополит взмахнул широкими рукавами. 

– Ты безбожник! 

– Безбожник! Безбожник! Слуга дьявола! – на разные голоса повторяли отроки и бояре. 

В вихре злобных выкриков лишь один Мак оставался спокойным. Он выждал, пока шум утихнет, и ответил:

– Мой учитель, князь философов и князь врачей, сказал:"Сильнее моего безбожия не было веры на свете". Я не верю в вашего Бога-господина, но у меня есть свой Бог! 

Грозно поднялся Феодосий:

– Твой Бог позволил надругаться над прахом? 

Мак молчал. "Люди часто убивают тех, кто несет им благо, – думал он. – Даже здесь, хотя православие намного терпимее, чем мусульманство и католичество…" 

Князь Изяслав, боясь, чтобы кто-нибудь из воинов не пластанул лекаря мечом, подал знак Изяславу и Турволоду. Они схватили Мака и поволокли на подворье к порубу – сырой, закрывающейся массивной дверью яме, в которую сажали опасных злодеев. Лекаря бросили в темницу. Еще долго он слышал над собой шум толпы. 

Только вчера он был придворным врачом, заходил в княжьи палаты, и ему кланялись знатные мужи и просили об излечении. А сегодня он – всеми отвергнутый преступник, из часов его жизни вытекает последний песок. Он повторяет судьбу своего учителя Ибн Сины. 

Внезапно Мак увидел его как живого:прекрасное смуглое лицо, чалма, борода… Когда он говорил, нижняя губа слегка оттопыривалась, как бы указывая на то, что он сам знает, сколь мало постиг и изведал. На смертном одре учитель прочел стихи:

Мы умираем и с собой уносим лишь одно:

сознание, что мы ничего не узнали… 

Сегодня – сын сборщика податей, ученейший из ученых, а завтра странник, сегодня – в расшитом золотом халате, а завтра – в рубище дервиша[66 - Дервиш: Мусульманский нищенствующий монах. ], сегодня облеченный властью визиря, а завтра заточенный в крепость – такова судьба Ибн Сины. 

Мак вспомнил первую встречу с молодым ученым. Это было в Хамадане. Тогда Маку исполнилось двадцать лет. Восемь из них он прожил в рабстве. Отец Мака, русский лекарь-травник, учил сына своему искусству. Мальчик обладал необычайной памятью, знал около восьмисот названий трав и умел составлять из них снадобья. Он точно соблюдал доли, помнил, сколько нужно кипятить, в каком порядке бросать в котел травы. Окружающие только диву давались. Ему прочили славное будущее. Но когда одаренному отроку исполнилось двенадцать лет, его украли половцы и продали бухарским купцам. Те в свою очередь продали его за большую цену лекарю, а последний, убедившись в редком даровании раба, за еще большие деньги уступил его ученому и лекарю Абу-ль-Мансуру Камари… Иногда, пребывая в хорошем настроении, старый ученый рассказывал отроку о своем знаменитом ученике Ибн Сине. И Мак, увлекшись рассказом о необычной судьбе бухарского юноши, мечтал увидеться с ним. 

Однажды пьяному воину чем-то не понравилось лицо Мака, и он жестоко избил отрока. Защищаясь, Мак ударил воина, и тот упал головой на острый камень. Через несколько дней воин умер. Маку пришлось бежать. Он вспомнил об Ибн Сине и пошел по его следам – из Гургенджа в Хамадан. Ибн Сина в то время был там визирем. Мак три дня бродил вокруг его дома. Ибн Сина-визирь не принимал. Но ежедневно принимал больных Ибн Сина – знаменитый врач. Сказавшись больным, Мак проник к нему. 

– Что болит? – спросил Ибн Сина. 

И Мак ответил:

– Разум болит – учиться хочет, сердце болит – на родину рвется. Да от второй болезни ты меня не излечишь… 

– Кто ты? – спросил Ибн Сина. 

И Мак молвил:

– Я – Мак, сын русского лекаря-травника. 

– Что означает твое странное и очень короткое имя? 

– Мак – лечебное растение. У него красные, как кровь, цветы и тьма мелкого семени в коробочках. Говорят, что маков цвет и маково семя первые лекарственные помощники. 

– Какой же ветер занес тебя, Мак, к нам? 

– Меня взяли в плен половцы и продали в Бухару. Меня купил твой бывший учитель Абу-ль-Мансур Камари. Однажды, защищаясь, я толкнул арабского воина, и он упал головой на острый камень. Я был вынужден бежать из города. Хотелось увидеть тебя. Но ты уже уехал из Гургенджа. Я узнал, что ты отказался подчиниться султану Махмуду Газневи и отбыть к его двору. Мне запомнился твой ответ султану:"Когда я стал великим, то ни один город, ни одна страна не оказались в состоянии дать мне пристанище, когда безмерно возросла моя цена, то не нашлось для меня покупателя". У нас говорят:всяк терем тесен для мудрости… 

Увидев, как гордо откинул голову при этих словах Ибн Сина, Мак подумал:"Неужели гордыня опьяняет и мудрейших, как вино – безусых юнцов?" 

А великий ученый спросил его:

– Что изучал ты, Мак, раб моего учителя? 

И Мак ответил:

– Мой отец, лекарь в земле русичей, научил меня по виду, запаху и вкусу распознавать травы. Прежде всего следует соблюдать подобие. Так, при болезнях сердца надо применять растения с сердцевидными листьями, сладкие, с сильным запахом; при коликах – колючий будяк; при желтянице – желтый сок чистотела. Особое значение при лечении многих заболеваний имеют чеснок и мед, мак, чьим именем я назван, а также сорные травы – репей, лопух, молочай, девясил, ведь болезни – тоже сорные травы в нашей жизни. Лечебными свойствами обладают все растения, надо лишь знать, в каких долях, когда и в каком виде их употреблять. 

– Верно, – кивнул Ибн Сина. – Знаю, что лечебными травами русичи умеют хорошо пользоваться. В моих книгах я рассказывал о русских лекарствах. Ты читал? 

– Да, я знаю наизусть все твои труды по медицине. Но ты не ведал, что у нас на Руси есть не только травники, но и резальники. Они вскрывают нарывы, если надобно, могут вскрыть даже череп, чтобы добраться до гнойника. 

– Этого я не знал, – согласился Ибн Сина. – А чему научился ты у нас? 

– В Бухаре я помогал моему господину и учителю Абу-ль-Мансуру Камари во время операций и научился владеть инструментами. Вместе с господином мы принимали больных утром, днем и вечером, бесплатно и за плату, десятками и сотнями. А ночами я, недостойный раб, изучал Гиппократа, и Галена, и Цельса, и Сорана Эфесского, и Эврифона Книдского, и зятя Гиппократа, скромного Полиба, и Камари. Я читал в тридцати книгах "Вместилище медицины" Рази и знаю на память трактакт Фараби "Теоретическая и практическая медицина"… 

Тогда Ибн Сина спросил:

– Ведома ли тебе главная сила науки – польза сомнения? 

И Мак ответил:

– Да. 

– Читал ли ты Аристотеля? 

И Мак ответил:

– Нет, не читал. 

Ибн Сина сказал:

– Чтобы стать хорошим врачевателем, недостаточно знать травы и уметь пользоваться ножом. Нельзя помочь человеку, ничего не зная о его душе. Тот, кто хочет лечить людей, должен постигнуть и то, что их окружает. Пусть он изучит алхимию, науки о животных, географию, математику, науку о небесных телах, законоведение, занимается толкованием Корана. Он обязан отточить свою мысль логикой и упражнять ее в искусстве спора… 

Ибн Сина помедлил, а затем проговорил:

– Но ты нравишься мне. Ты необычный раб. Жажда знания блестит в твоих странных глазах, похожих на чужое небо. Мне нужны рабы и ученики, и я возьму тебя. Ты будешь прислуживать мне и учиться. Ты усвоить все эти науки и премудрости. Когда твой ум закалится в огне спора, когда твоя мысль станет острой и гибкой, как сталь кинжала, а познание – наполненным озером, ты станешь моим помощником. 

И Мак прислуживал Ибн Сине и его ученикам четыре года и сам учился, чтобы хоть немного узнать все те науки, которые постиг учитель, "князь философов и князь врачей". 

Мак вздыхает:да, все это Ибн Сина познал, как никто иной. И все же, завершая свой путь, он сказал:

"Мы умираем и с собой уносим лишь одно:сознание, что мы ничего не узнали…" 

…В воспоминаниях и размышлениях прошло два дня. Каждый час Мак встречал, как последний. Лекарь ожидал, что его поведут на казнь. Он готовился спокойно встретить смерть. Но за ним никто не приходил. Лишь три раза наверху появлялся четырехугольный кусок неба, и воин подавал Маку сосуд с похлебкой. 

И вот однажды сверху послышался голос:

– Обвяжись! 

Мак послушно поймал конец веревки. Лекарю помогли подняться наверх. Он опять увидел князя. 

Изяслав Ярославич казался озабоченным, угрюмым. Он укоризненно покачал головой и тихо спросил:

– Зачем надобно было тебе сотворять лиходейство? Зачем? 

У Мака появилась слабая надежда на спасение. Он отвечал медленно, стараясь, чтобы каждое слово дошло до князя:

– Мой учитель-травник учил:узнай больного – узнаешь и болезнь. Учитель мой сказал:"Медицина – наука, познающая состояние тела человека… для того, чтобы сохранить здоровье и вернуть его, если оно утрачено". Рассуди же сам, господин, как можно узнать состояние тела, если не знаешь его строения? Как узнать дом, не побывав в нем? Для этого мне и понадобилось мертвое тело. 

Изяслав Ярославич хотел что-то возразить, но только рукой махнул:

– Чадо мое, сын Мстиславушко, нездоров. На коня всести не может… Помоги. 

Лекарь молча пошел следом за князем в светелку. Тут на постели, обложенный подушками, полулежал, полусидел княжич. Его глаза ввалились, углы губ были устало опущены, и весь он, смелый жестокий воин, походил на слабого ребенка. То, чего не сделал бы с ним враг, сделала болезнь. Мак подумал о главном враге всех племен, о котором люди забывают из-за своих распрей, – болезнях. 

Лекарь прислушался к хриплому, захлебывающемуся кашлю больного, поднял рубашку на его содрогающейся груди и припал ухом к телу княжича, потом долго прощупывал и выстукивал его спину. Он спросил у князя, у мамушек и слуги, хлопотавших у постели больного, давно ли приключилась беда. 

Одна из мамушек начала словоохотливо объяснять, но вперед выступил старый слуга. Он сказал:

– Тому три дня занемог княжич. Тряска его начала бить легонько, а потом взыграла… Горячий он, говорит без памяти… 

Мак поднял руку больного, нащупал пульс. Тихо спросил у Мстислава, нажимая пальцем в подреберье:

– Болит? 

Княжич кивнул. 

Мак притронулся к его правому боку:

– И тут? 

Мстислав застонал. 

Лекарь всмотрелся в желчную окраску его лица. Очевидно, рыбья желтяница. Болезнь, которую Гиппократ называл "френитом", предупреждая:"От нее мало остается в живых", а Ибн Сипа говорил:"Для борьбы с ней необходима могучая натура и умелый лекарь". 

Мак попросил у князя разрешения пойти к себе домой за чемерицей, горицветом и другими лекарственными растениями. Ему был нужен также нож и щетки для массажа. 

Изяслав Ярославич отрядил с лекарем двух слуг. Он приказал поселить Мака на время болезни княжича в соседней светелке. 

Мак ехал в крытом, изнутри устланном коврами и подушками княжеском возке и думал о том, что и в этом случае его судьба похожа на судьбу Ибн Сина. Болезнь княжича спасла ему жизнь. А не помогали ли болезни правителей великому учителю? Когда Ибн Сина вылечил правителя Бухары эмира Нух Ибн Мансура, то получил в награду право пользоваться великолепной библиотекой. Недуг правителя Хамадана спас "князя философов" от расправы разъяренных воинов. Жизнь ученых и судьбы открытий часто зависели от случайностей и прихотей властителей. 

…Второй день жил Мак во дворце князя. Вторую ночь не спал, борясь за жизнь Мстислава. Его лечебные действия основывались на учении о четырех соках человеческого организма. 

Древнегреческие мудрецы учили, что человек и мир родственны, что человеческий организм и мир устроены по одному принципу. Четырем элементам – воздуху, воде, земле и огню – в мире соответствуют четыре первичных свойства:сухость, влажность, холод и тепло. И в человеческом организме четыре сока:кровь, флегма, желтая и черная желчь вызывают эти же свойства. И так же, как в мире при неуравновешенности элементов происходят землетрясения и наводнения, так и человеческое тело потрясают лихорадки и кровоизлияния, так же, как в мире происходят горообразования, так и у человека появляются морщины. 

У Мака было свое дополнение к этому учению. Он, как и русский монах и лекарь Агапит, считал, что организмом, а также борьбой организма с болезнями, движением соков руководит мозг. И лишь в том случае, если в него проникли избыточные или испорченные соки, человек заболевает. Значит, при любом недуге в первую очередь надо очистить мозг. 




3


Силы Мстислава слабели с каждым часом. Однажды он открыл усталые молящие глаза, скользнул взглядом по лекарю и прошептал:

– Пир и рать – суета сует… 

– Что ты сказал? – Мак наклонился к больному. 

– Жил шумно, а ненужно… Пир да рать, рать да пир, а зачем? Теперь гляжу – суета сует… 

Лекаря охватила такая жалость к больному, словно то был его собственный сын. Слова княжича задели самые тонкие струны его души. Нет, не в радости и довольстве собой родится раздумье, но в муках, в боли и смятении. А раздумье родит истину. И вот она – в словах молодого княжича. 

А Мстислав еще тише спросил:

– Кончусь скоро? 

– Будешь жить! – крикнул Мак и повторил тише, торжественно, словно клялся:– Будешь жить. 

Он действительно клялся себе самому отстоять юношу и отогнать смерть. Он видел на лице больного ее зловещую тень. Он слышал в его хрипе ее дыхание. Он чувствовал ее прикосновение в пульсе княжича и собирал все свои силы для решающей схватки. Всякий раз, вступая в единоборство со смертью, он за сотнями лиц и тел различал ее одну и превращался из слабого сморщенного старика в Пересвета-оружейника, героя и победителя. Так он достигал того, чего не могли достигнуть другие ученики Ибн Сины, в этом был его секрет, поражавший самого князя врачей. 

…Мак крепко зажал вену больного, смазал место пореза кровоостанавливающей мазью и опустился в кресло. Шло время. Он сидел у постели княжича и наблюдал отсутствующим взглядом, как стекают капли пота с желтого чела, как под глазами тают черные тени и постепенно кровь приливает к впалым щекам. Рвотное и кровопускание сделали свое дело. Смерть отступала медленно. Словно она все еще надеялась улучить мгновение, когда лекарь отвернется, чтобы сжать жертву в своих костлявых объятиях. Мак с нежностью глядел на спасенного, вспоминал слова княжича:"Рать и пир – суета сует…" 

Больной открыл глаза. Узнал Мака, улыбнулся:

– Есть… Кисленького… 

Лекарь дернул шнурок колокольчика. Вошел слуга с подносом. Мак взял чару меда, поднес к губам Мстислава. Княжич попытался рукой отвести ее:

– Не… Кисленького… 

– Сначала мед! В нем – твое спасение, – строго сказал Мак. – Отец мой из меда готовил более тридцати целебных взваров. Мед – питье наших предков. 

Мстислав покорно глотнул из чары. 

Княжич ел долго и опорожнил все посудины на подносе. Он попросил еще еды. Мак не разрешил. Слуга удалился. Мак тоже хотел уйти, но Мстислав запротестовал:

– Посиди со мной! 

Он слабыми руками взял руку лекаря и поднес к губам. Мак отдернул руку:

– Я лекарь, не более. А руку у князя целуют. 

– Ты – головной. Ты важней князя… Ты ратник супротиву смерти! 

Сердечная благодарность слышалась в словах княжича, и Мак растрогался. Вот и награда за его труды, признание его великого дела. 

– Поспи… – сказал он Мстиславу. – Откроешь очи, увидишь меня. Я скоро приду. 

Он оправил постель больного и тихо ушел в отведенную ему светелку. Там лег на устланную ковром широкую лежанку и попытался уснуть. Но мысли теснились в его голове, рождая и подталкивая одна другую. Снова выплыл старый, давно тревожащий вопрос:"А из чего же сами мысли? Из чего они появляются? Наши силы – от пищи, наши мышцы – от работы. От чего же мысли? Может быть, они родятся от молнии? Или от грома? А во что они превращаются? Тело человека умирает и превращается в прах. А мысли? Не они ли, мысли давно умерших, навещают живых во снах? И тогда нам видится неизведанное, то, что изведали умершие". 

Но во что бы ни превращались мысли. Мак верил:они не умирают вместе с человеком, а во что-то превращаются. И остаются рядом с живыми, среди нас. И как-то влияют на живых людей. Хорошие мысли плодят добро, плохие зло. "Добрая мысль – что доброе семя", – говорил отец. Мак помнит его слова, но все же спрашивает себя:"А может быть, наоборот:плохие мысли плодят добро, а благие – зло? Так же, как согревающий огонь плодит пожар, а угрюмые тучи – благодатный дождь?" 

Ибн Сина научил Мака никогда не говорить "знаю", а употреблять слово "думаю". Ведь то, во что верили сегодня, он отбрасывал завтра, если видел его несостоятельность. Ибн Сина учил его быть смелым с утверждениями других и с собственными утверждениями. И Мак говорил себе:"Прометей пожелал сделать людей людьми и дал им искру огня. А какой-то другой бог, оставшийся в неизвестности, пожелал сделать людей богами. Он дал им искру сомнения". 

Две силы слились в Маке – от отца и от Ибн Сины, учителя… 




4


Мака разбудил княжий тиун Маврикий:

– Господин кличет! 

Лекарь поспешно прошел к князю. Изяслав Ярославич был один. Он сидел в своем кресле и глядел на Мака как-то виновато. Маку пришлось долго ждать княжьего слова. Изяслав, отводя глаза, сказал:

– О твоей вине говорил с митрополитом и игуменом Феодосием. Люты они на тебя. Тяжко мне довелось. Уговорил… – Он поднял глаза и посмотрел на Мака. – Памятовал твое усердие сына моего ради. – Князь опустил глаза и повторил:– Уговорил… Должен ты снова присягнуть в вере православной и принять новое имя. Тогда злодейство твое на старом имени – на Маке останется. А ты получишь иное имя… Новое имя – новый муж… Чистый от грехов… И к тому богохульнику непричастный… 

Он говорил еще, но Мак больше ничего не слышал. Казалось бы, все решается просто. Почему же не присягнуть и не принять новое имя? Но тут иное – тут затронута не только его гордость и честь. Он должен признать, что поступал богопротивно, изучая мертвое тело. Нет, лучше он умрет! 

"Но ведь я погибну не как жертва науки. Враги сделают меня жертвой веры. Мусульманин или язычник не захотел принять христианства – и все. Мусульмане, узнав о моей смерти, припишут меня к мученикам. Это еще страшнее. Русич, ученик Ибн Сины, – мученик за мусульманство! Иногда люди продолжают борьбу и после своей смерти. Их гибель раздувает огонь их учения. Но со мной случится другое. Я погибну как раб недоразумения. Я перестану бороться". 

Его мысль металась, как зверь, загнанный в ловушку. Что делать? Совершить этот обряд, спрятать свою совесть, подавить свое достоинство, а потом продолжать бороться? Но кто поверит потом в его идеи, если он не сумел отдать за них жизнь? Умереть? Но за что он отдает жизнь? Его смерть будет бесполезной. Ему вспомнились слова Ибн Сины:"Если хочешь узнать, стоит ли приниматься за дело, думай о том, кому оно полезно – врагу или другу? Живя, думай о том, кому полезна твоя жизнь; умирая, думай о том, кому выгодна твоя смерть. И раз уж приходится жить и все равно придется умереть, поступай так, чтобы и твоя жизнь, и твоя смерть были полезны твоим идеям и твоим друзьям". Мак решился:он присягнет и примет новое имя. И тут же спросил себя и поймал себя в ловушку:"Все твои мысли оправдание твоему поступку. Ты боишься умереть, ты хочешь жить любой ценой – вот и все". 

"Нет, мне было бы легче не присягнуть и умереть, чем присягнуть и бороться. Я устал от борьбы, а смерть мне не страшна, ибо она – покой". 

"…Но ведь можно еще попытаться избежать унижения. Можно прибегнуть к заступничеству княжича Мстислава". 

Мак попросил князя дать ему время подумать. Он направился к Мстиславу. Завидя лекаря, княжич оперся на локоть и приподнялся на постели. Он уже не выглядел таким беспомощным, как раньше. 

– Хорошо, что ты пришел, Мак, – сказал он. – Я хотел узнать – скоро ли мне можно будет сесть на коня? Десница скучает по мечу, горло – по вину, ноги – по стременам! 

Мак снисходительно улыбнулся, вспомнив:"Рать и пир – суета сует…" Когда человек болен и ему не хочется двигаться, он начинает каяться в земных прегрешениях. Говорит его бессилие. Когда человек молод и здоров и его крепкое тело наполнено весенними силами, он забывает о раскаянии и снова мечтает о подвигах и развлечениях. Говорят его силы. Он успокоил княжича – силы скоро возвратятся в избытке – и рассказал о своем унижении. Мстислав воспринял это совсем не так, как ожидал лекарь. Его брови вопросительно изогнулись:

– Присягнуть в правой вере и принять новое имя от князя? Это великая честь! 

Мак отшатнулся:

– Это бесчестие! 

У рта Мстислава пролегла жестокая морщинка. Он спросил голосом, не предвещающим ничего хорошего:

– Принять новое имя от князя почитаешь за позор? Премного вознесся, раб! 

Слово "раб" стегнуло Мака. Он согнулся и молча вышел. 

Да, княжич Мстислав несомненно выздоровел! 




Глава XI

СВЕТОЗАРА – БОЯРСКАЯ ДОЧЬ





1


Изяслав-отрок и Верникрай верхом въехали на княжеское подворье. Здесь спешились, привязали коней и уже собирались идти к терему, как услышали из-за клетей пронзительный крик, проклятия и стоны. Они поспешили туда. 

У ног тиуна Маврикия на снегу лежал полуголый человек. Его спина и плечи были иссечены ременной плетью. Кожа свисала клочьями. Тиун пинал ногами избитого, отталкивая от себя, и заносил плеть. 

Губы отрока болезненно искривились. Он тронул тиуна за рукав. Тот обернул к нему раздраженное лицо. 

– За что? – спросил Изяслав. Воину было больно, словно плеть увечила его тело. Но он не решался выказать своих чувств, боясь испортить добрые отношения с Маврикием. 

– Княжий урок испоганил! – закричал тиун. Он подбежал к груде каменных плит, указал на них. – Этот скот – каменосечец. Князю украшения делал. А погляди, как сделал! То не украса, а срам! 

Плеть опять заходила по спине каменосечца. Но тут к тиуну подступил Верникрай:

– Убьешь каменосечца без пользы. Ты покажи ему умение, научи делу. 

Маврикий ухмыльнулся:

– Шалый ты. Разве ж я сему обучен? То не мое дело. Я должен блюсти закон да княжью выгоду. А ты ступай на место! 

И он, не обращая внимания на мольбы своей жертвы, снова поднял плеть. Но Верникрай подошел ближе и угрожающе произнес:

– Молю за него, не усердствуй. 

Тиун исподлобья бросил взгляд на стиснутые кулаки Верникрая. Об этом новгородском древосечце ходила дурная слава. Дерзок премного. Ему и боярин, и тиун нипочем. Обозлится, встретит один на один без свидетелей в темном углу – и отойдет душенька к Богу. С кожемяками знается, с самим кожемякским верховодой – выборным Славятой в дружбе. Лучше не задирать. Но и отступить надо с почетом. 

Маврикий рассек плетью воздух. 

– Ладно плетенная, да длань устала. – Он деланно приосанился, протянул плеть Верникраю и проверещал:– Слышишь – длань устала. Похлещи его сам, да приложи усердие. А не то – с тебя шкуру спущу! 

Тиун отдал плеть Верникраю и, не оглядываясь, ушел. Верникрай помог избитому подняться. Изяслав позволил ему довезти каменосечца домой. Сам же решил прогуляться, развеять неприятное чувство… 

Он прошел мимо Бабиного торжка. В этот час людей здесь было не много, но пронзительные голоса торговцев, расхваливающих свой товар, разносились далеко вокруг. Отрок ненадолго задержался перед Десятинной церковью у бронзовых богатырей, привезенных еще князем Владимиром из Корсуня. 

Мимо отрока проскрипело несколько возков. Их сопровождали воины. Изяслав успел заметить прикрытые дерюгой связки куньих и собольих шкурок. Ему захотелось узнать, куда это везут столько. Он пошел за возками и вскоре впереди увидел сверкающий купол церкви Благовещения над Золотыми воротами. Отрок перекрестился на икону Благовещения Богоматери, висящую на воротах, и стал наблюдать, как сгружают куны в коморы, находящиеся в стенах у самых ворот под неусыпным наблюдением стражников. Воины размещались и внизу, у деревянных столбов, и вверху, на помостах, укрепленных под самыми арками ворот. Оттуда в час осады они могли лить кипящую смолу, метать стрелы, факелы, а то и большущие камни на головы нападающих. 

Отрок долго стоял у Золотых ворот. Отсюда далеко была видна широкая главная улица. По ее сторонам возвышались храмы монастырей Ирины и Георгия, а за ними гордо вздымала свои главы соборная церковь Софии. Сквозь деревья просматривались стены митрополичьего замка. 

С главной улицы отрок свернул на другую, поуже. На нее выходили ворота нескольких боярских теремов. 

Изяслав как раз проходил мимо дворища боярина Пестослава, которого навещал когда-то по поручению князя. В это время ворота отворились, и навстречу выпорхнула девушка годков шестнадцати, беленькая, легкая и хрупкая, как снежинка. Проходя мимо отрока, она посмотрела ему в глаза своими наивными, широко открытыми очами и сморщила гладкий лобик, словно что-то припоминая. А у Изяслава сладко и тревожно заныло сердце. Уж очень милой и чистой, не тронутой злом и коварством показалась девушка. И привиделось счастье:такая лада может скрасить жизнь, отвлечь от мрачных раздумий, утешить в печали. Он долго глядел ей вслед. Когда она оглянулась, снова встретился с ней глазами. Ему показалось, что она улыбнулась… 

В ожидании радости возвращался Изяслав-отрок в княжеский дворец. Хотелось поскорее рассказать о нечаянной встрече Турволоду. И, проходя мимо места у клети, где недавно избивали каменосечца, отрок не заметил на снегу крови… 




2


Целыми днями слонялся теперь Изяслав-отрок вокруг дворца боярина Пестослава. Когда никого вокруг не было, припадал жадным оком к щелке в высоком деревянном заборе. Несколько раз он мельком видел боярышню. Она легко поднималась по ступенькам крыльца и скрывалась в тереме или же, наоборот, выбегала из низких дверей во двор. Простучат башмачки – и ее уже нет. 

Изяслав понимал, что его мечты безнадежны. Хоть дочь Пестослава уже давно на выданье, уже скоро станут ее дразнить перестаркой, хоть женихи стаями за ней не бегают, а все же надменный боярин никогда не отдаст свою дочь Светозару бывшему кожемякину захребетнику. Но сколько отрок ни убеждал себя в этом, на другой день ноги сами несли его к забору. То, что не нравилось другим в Светозаре – ее бледность и хрупкость, – нравилось ему. Теперь часто ему виделось во снах, будто она – его лада. Встречая его с охоты или из похода, выпорхнет навстречу, закинет тонкие белые руки на плечи и замрет, глядя ему в глаза. А вокруг шепчутся бояре и дети боярские, указывая на него:"Родович[67 - Родович: Родственник. ] Пестославов, княжий поплечник[68 - Поплечник: Ровня, товарищ. ]". И никто не вспомнит о его кожемякском прошлом… 

У отрока от долгого пребывания на морозе зашлись ноги. Он топтался на месте, стараясь согреться. Успел познакомиться со всеми псами, которых было немало на подворье Пестослава, и они, почуяв отрока, уже не лаяли, а лишь слегка повизгивали. 

Вот он расслышал легкие шаги за забором и прильнул к щели. Но тут же отпрянул в сторону. 

Заскрипели ворота. Светозара вышла на улицу. За ней едва поспевала кормилица. Боярышня была в теплой шубке из серебристого лисьего меха. На ногах – башмачки, отороченные сверху таким же мехом. Вдруг девушка споткнулась, взмахнула руками и… упала бы в снег, если бы не Изяслав. Он подхватил ее. На какой-то миг ему почудилось, будто он слышит, как под его рукой бьется сердечко боярышни. 

Светозара взглянула ему в лицо, улыбнулась уголком рта. Она давно заприметила этого непрошеного сторожа у ее терема и успела разузнать о нем. Ей нравилась его необычная судьба, его тихость и покорность. Ни разу не посмел он пробраться на подворье, поговорить с ней. Она незаметно мигнула кормилице, и та обратилась к отроку:

– Молви нам, отроче, свое имя. Дабы знали, кому благодарствовать. 

Изяслав, не отрывая взгляда от Светозары, произнес:

– Изяславом кличут, сыном… – он запнулся. Сказать сыном Микулы значит выдать свой позор, обречь себя на презрение боярской дочери. И он, словно завязнув зубами в куске мяса, выговорил:– Кличут меня сыном Стемировым… 

А Стемир, известно, имя боярское. 

…На следующий день он увидел ее снова. Она выбежала за ворота одна, без нянюшки. Он шагнул к ней. Светозара потупила глаза. Но в ее голосе не чувствовалось смущения, в нем был полувопрос и полупоощрение, когда она произнесла:

– Али сызнова подхватить меня устремляешься? Да я ж не падаю… 

Он пошевелил сухими губами, согнулся в поясном поклоне:

– Челом тебе, Светозаро Пестославно! 

– Будь здоров, отроче! – откликнулась девушка. Он все больше и больше ей нравился. Таких она еще не встречала. Глаза зеленоватые, дерзкие, а движения скованные. 

Он ковырял снег загнутым носком сапога и молчал. Она тихо засмеялась, повернулась и убежала в терем. Прикрывая лицо платком, прошла в свою светелку, схватила неразлучницу – тряпичную куклу Каринку и, прижав к своей едва наметившейся груди, поведала ей о воине Изяславе:

– Слушай, слушай, Каринка. У него очи зеленые, как травица весенняя, и посверкивают они, и посвечивают. А брови густые, а уста алые трепетнокровные. А ладони его нежные… Видишь его, Каринка? 

Кукла молчала. 

– Слушай, Каринка. Он воин молодой, а храбрый. Он до Новгорода-града добирался, земли перехаживал, озера переплывал, яры перемахивал да горы перелетывал. Славнее его нет у князя-богатыря. Верно, Каринка? 

Кукла молчала. 

– Да слушай же, слушай же, Каринка! Он мягкий и податливый. Захочу соколом воспарит надо мною, пожелаю – у ножек моих котеночком свернется. Он и тебя будет холить да беречь. Паволоки новой купит. Я тебе одеяние сошью. Люб он тебе, Каринка? 

Кукла молчала. 

Светозара говорила о нем еще и еще. В ее воображении он вырастал в богатыря Илью Муромца. А себя она видела его женой, лелеемой и почитаемой, как святыня, исподволь управляющей воином, подобно скомороху-медвежатнику, что на торжище заставляет плясать огромного зверя. Женщина и ребенок, хитрость и наивность, красота и коварство переплелись в ней столь тесно, что наивность стала хитрой, а коварство унаследовало от красоты привлекательность. Светозара прижимала к себе тряпичную куклу и уговаривала ее:

– Ничего, что он из кожемяк. Больше ценить станет меня, коли отец одарит его богатством. Слушаться станет, покорствовать. Он хороший, у него очи зеленые. Он милый, и брови густые. Нос кривоватый, да на него смотреть не надо. Зато он храбрый, он остромыслый. Только вот… что тятя-отец молвит на то? Добро молвит. Князь любит отрока, милостью своей одарит. А что иные бояре молвят? 

Кукла молчала… 




3


Изяслав-отрок продолжал украдкой видеться со Светозарой. Она часто снилась ему, и он шептал слова, не понятные иным гридням, которые спали вместе с ним в гриднице и прислушивались к его бреду. Отрок старался не размышлять о том, чиста ли его любовь к боярышне, нет ли в ней притязания на богатство и родовитость ее отца. На такой вопрос он не мог бы себе ответить, ибо мечта пробиться поближе к властителям была слишком сильной, владела им с детства. Вот только пришло ли время ей исполниться? Или поманит и посмеется, как это не раз бывало в его жизни. Поэтому лучше не обольщаться, не поддаваться сладкой мечте, чтобы отрезвление не было слишком уж горьким… Он убеждал себя, что его сватанье к Светозаре безнадежно, но ничего не мог с собой поделать. Снова шел к ее дворищу… 

В конце концов его заметили слуги боярина и донесли Пестославу. Боярин разлютовался. Жених дочери – кожемякский захребетник! Он приказал спустить на отрока собак. Но Изяслав недаром скармливал им хлеб и приносил кости – псы, подбежав к нему, заглядывали в лицо, виляли хвостами. Слуги и сам боярин науськивали их, но ничего не помогало – очевидно, кости с княжьего стола были вкуснее костей со стола боярского. Собаки не трогали Изяслава. 

Рассвирепевший Пестослав поколотил дочь. Она с опухшим от слез лицом гладила тряпичную куклу и говорила:

– Тятя дерется, а милый не выручит. Не ведает он о моей муке. Али оборонить не может? А целуется сладко… 

Когда отец уходил из дому, она сызнова под разными предлогами выбегала из терема и, утерев слезы, виделась с Изяславом. 

Боярин решил подкараулить их. И однажды, когда они встретились в дальнем конце дворища, на занесенных снегом огородах, он нагрянул с челядью, как ловец с гончими на пугливую добычу. Боярин огрел дружинника крепкой сучковатой палицей по спине и закричал:

– Али ровня она тебе? Али вонь кожемякская из тебя уже повыветрилась? Не по смердьему плечу соболья шуба. Мыслишь – коли князь в отроки произвел, то и боярином сделает? 

Изяслав был напуган. Но при Светозаре он не мог показать, что боится. Он был оскорблен. Но и этого нельзя показать – иначе боярышня подумает, что слова отца – правда. Отрок сжимал рукоять своей плети:полоснуть бы по рылу боярина, развеять свой страх и стыд! А что князь скажет? 

Слуги смеялись. 

Их смех был для него как горячие угли на голое тело. Но он сдержался. Подавил в себе оскорбление и, не глядя на Светозару, отмолвил боярину:

– Не ведал, что сочтешь мое сватанье позором. Прости, господине… 

Говоря это, он чувствовал, что отныне на всю жизнь возненавидит того, перед кем унижается. Не будет у Пестослава врага жесточе и коварнее, чем он, бывший кожемякский захребетник. 

А боярина ответ дружинника рассмешил и размягчил. Ему приятно было видеть покорность. Пестослав схватил Изяслава за плечи, повернул и ударил по спине палкой – на этот раз легче, чем в первый. 

– Уходи и дорогу сюда забудь! 

Изяслав побрел, склонив голову, не смея оглянуться на Светозару. В мечтах он упивался отмщением. Что он сделает с Пестославом, когда тот попадет ему в руки? Изобьет плетью, а то – привяжет голого к дереву – на съедение гнуси. А челядь его просто порубит мечом!. . 

Светозара глядела вослед Изяславу удивленно и негодующе. И она любила этого жалкого захребетника, не сумевшего постоять за себя? А боярин-отец раззадоривал ее, да так громко, чтобы отрок слышал:

– Видала милого ладу? В бояре пнется! Али боярское дите уплелось бы, аки побитый скот? Не постоял за свою честь – кто ж ты есть? Нет, уж коли народился в грязи, грязью тебе и оставаться! 




4


Четыре дня спустя Изяслав, подобно сторожевому псу, опять стоял у терема, где жила Светозара. Он уговаривал себя, что больше не любит боярышню. Увидит ее в последний раз и равнодушно пройдет мимо. Любопытно поглядеть, как она себя будет вести – и только. 

Светозара заметила его из окошка. Выйти или не выйти? Ей хотелось услышать его голос у самого уха, почувствовать прикосновение рук. Она убеждала себя, что хочет лишь поглядеть – изменился он или все такой же? Ей интересно, выдержит ли этот отрок в одежде воина, но с пресмыкающейся душой раба ее презрительный взгляд? Светозара вспоминала, как бил его отец, что отвечал Изяслав, его дрожащий приглушенный голос… "А целуется сладко… Нет, ни за что не выйду!" 

И вышла. 

"Коли встречусь с ним, миную его!" 

Она не прошла мимо. 

Затянувшийся поцелуй прервал всадник, направлявшийся в сторону Пестославова дворища. Он громко кашлянул. Боярышня и дружинник, словно обжегшись, отскочили друг от друга. Всадник увидел раскрасневшееся лицо девушки, рдеющие губы. 

"Эге, да она – красна девица, а я доселе не замечал ее красоты", подумал всадник и перегнулся с седла:

– Молви, как проехати к Пестославу-боярину? 

– Провожу тебя, – застыдившись, отвечала Светозара и, кивнув отроку дескать, встретимся позже, – пошла к своему двору. 

Всадник тронул шпорой коня и, ухмыляясь, оглянулся. Изяслав сжимал плеть. Он сразу признал во всаднике Склира, резоимца и сына резоимца. 

…Вернувшись в княжью гридницу, Изяслав не мог больше скрытничать перед Турволодом. Выслушав историю его любви, богатырь хлопнул себя ладонью по колену:

– Уломаем боярина! Молвлю слово княжичу Мстиславу. Он для нас все сделает! 

Склир вошел в родной терем с торжественным видом. Не отвечая на расспросы братьев, он прошел к отцу и без предисловий выложил:

– Задумал жениться на дочке Пестослава. 

Жарислав был поражен дерзким тоном сына:даже не советуется с отцом, а просто сообщает о решенном. Но резоимец и радовался:ладно придумано. У Пестослава злата куры не клюют. Да, как на грех, вспомнил боярин меч, утащенный сыном почти из-под носа, и вслух высказал:

– Худа больно дщерь Пестославова. Словно из воску белого слеплена да кое-где краской тронута. Господыни из нее не выйдет! 

– Выйдет! За ее худосочие Пестослав приданого набавит. 

И еще одна мысль ворошилась в голове Склира:"Тот вонючий кожемяка лопнет от злобы!" 




5


Дверь в княжью палату отворилась рывком. Изяслав Ярославич не повернул головы, он знал:так входит лишь сын Мстислав. Послышался голос княжича:

– Прости. Пришел за твоего отрока слово замолвить. 

Ярославич взглянул на сына. Мстислав такой же, как всегда, – молодой рысак, что рвется на привязи. 

– Как кличут отрока? 

– Ты его именем одарил, отец. Тезка твой. 

Князь оживился. Он верил в преданность бывшего кожемяки, вытащенного из бедности и вознесенного до сыновей боярских. Ярославич поманил сына, потянулся, чтобы обнять его за плечи. Мстислав уселся на подлокотник кресла и прижался щекой к голове отца. Так они сиживали давно, когда княжич был маленьким и когда Изяслав Ярославич видел в нем только чадо родное Мстиславушко, а не должен был опасаться в нем наследника Мстислава Изяславича. Князь растрепал кудри сына и растроганно молвил:

– Тебя ради помогу отроку… Расскажи, сыне, что у него стряслось? 

– Ожениться замыслил, – весело проговорил княжич. – Восхотел дочь Пестослава взять. А тот его палкой!. . 

Отхохотавшись, Мстислав попросил:

– Скажи веское слово боярину. Тебе не откажет. 

Князь задумался. Пестослав – боярин гордый, своенравный. Приказать ему – значит восстановить против себя. Но можно приманить его, увещевать, посулить милости ему и будущему зятю. Изяслав же – верный человек. Будет такой в семье Пестослава – вся семья за князя постоит. 

Он ласково подтолкнул сына к двери:

– Пусть Пестослав придет. 

Боярин вошел в палату, отвесил низкий поклон:

– Звал меня, господине? 

Изяслав указал на кресло рядом со своим. Пестослав степенно сел и выжидающе уставился на князя. 

– Позвал тебя, боярине, думу думати. Захотел отрока в бояре вывести, сельцо ему дать, угодья. Отрок тот, мыслю, достойным мужем ратоборствующим станет. Да и не только храбрым, ибо сам ведаешь:смелого скоро добудешь, а умного – поискать. Отрок умудрен деяниями. Но чтобы отроку боярином стать, села и угодий мало. Жениться надобно. Думаю – кого ему посватать?. . Князь опустил голову и наморщил лоб, словно и впрямь задумался. Пестославу хотелось спросить, кто же тот отрок. Кого князь собирается наделить милостями? Но, боясь уронить боярское достоинство, молчал, ожидал, пока князь сам назовет имя. Князь не спешил. Он заговорил о другом:

– Дочь боярскую ему высватаю. А уж тогда, ведомо, и отца ее надобно оделить знатностью да богатством. Сам ведь сватать буду. 

Боярин еще с первых слов князя начал о чем-то догадываться. Но только губы поджал, чтобы неосторожное слово не вылетело легкой и невозвратимой пташкой. Когда же князь замолчал и молчание стало тягостным, Пестослав наконец решился намекнуть:

– Какому ж отцу не в радость за любезного тебе отрока дочь отдать? 

Князь взглянул на Пестослава:

– Мудро золотое твое слово, боярине. А и отрок тот пригож. Знаешь его? Тезка мой, Изяславом кличут, живот мне на ловах спас. 

Боярин словно хотел что-то сказать, да поперхнулся под пристальным взглядом князя. Изяслав Ярославич поднялся, тем самым давая понять, что разговор окончен. 

– Подумай, боярине. Полагаюсь на тебя. Надумаешь – приходи. 

Думал боярин Пестослав, крепко думал. Так крепко, что по ночам испуганная жена расталкивала его. 

– Кричишь дюже. Али снится страшное? 

Не мог боярин ни на что решиться, такую загадку загадал ему Изяслав. Не люб ему отрок, духом кожемякским прошибленный. А как ослушаться князя? Ярославич его сватает. Видать, близкий человек князю. Ярославич одарит воина богато, в бояре к себе возьмет. А за Светозарой женихи валом не валят. Правда, приезжавший на днях сын Жарислава, Склир, лакомо поглядывал на нее, да он известный прелюбодейник. Позабавится, а сватать не станет… 

На что ж решиться? 

Скрипит снег под сапогами. Воробьи, затеявшие драку из-за разбросанных зерен овса, разлетаются в разные стороны. Ползет, стелется синяя тень человека. А снег под сапогами скрипит… 

Но те двое не слышат. Приникли друг к другу и ничего не замечают, словно бы угол забора отгородил их от всего мира. И крадущемуся видно, как трепещет напряженное белое горло девицы. 

Но вот размыкаются руки. Целующиеся услышали шаги, заметили боярина. Тот идет – глаза в сторону, будто что-то разглядывает, будто не видит свою дочь Светозару с тем, кого недавно позорно прогнал. 

Удирать поздно – близко боярин. 

Изяслав с каждым шагом Пестослава холодеет. Кажется, сделает боярин еще несколько шагов, и воин замерзнет вовсе от холодного ужаса. Пестослав подходит вплотную к воину. Тот дрожит каждой жилкой от невыносимого напряжения. Что сделает боярин? Только побьет или же выдернет меч да пластанет с размаху? А может, сначала поглумится? 

Пестослав, глядя воину в переносицу, слегка нагибает надменную голову:

– Будь здоров, Изяславе! 

– Челом тебе, боярине-господине, – заученно отвечает Изяслав, ничего не понимая. 

– Зачем на холоде мерзнешь, коли в гости пришел? Веди его, дочка, в терем. Гость в дом – Бог в дом. А мне надобно до кума дойти, до боярина Иоанна. 

Изяслав и Светозара недоуменно переглядываются. Что это – ловушка? Но крылатая надежда вселяется в воина. Он вспоминает обещание Турволода переговорить о деле с княжичем. Значит, не так уж безнадежны мечты бывшего кожемякина захребетника. Светозара станет его ладой! Разве приглашение боярина зайти в терем не звучит как дозволение на женитьбу? И вот уже приходят умиленные мысли о боярине Пестославе. Вмиг забывает воин о всех унижениях. Боярин для него теперь – смелый, добрый, великодушный. Ибо он отец любимой. 

Все плывет перед Изяславом, словно в тумане. Вот они поднимаются по ступенькам крыльца, входят в палату. Воин знакомится с боярыней, матерью Светозары, садится с родовичем Пестослава за стол, пьет мед из серебряной чары. 

А Светозара, приподняв полог на двери, глядит из соседней светелки на возбужденное лицо милого, и ей отчего-то становится скучно… 




Глава

XII КЛЯТВА





1


Гонец едва стоял на ногах от горя и усталости. А князь Изяслав Ярославич не мог взглянуть ему в глаза, злился сам на себя:"Будто виноват перед ним или перед покойником… Разве я знал, что так случится? Разве хотел?" 

Он вспоминал, как обрадовался когда-то, услышав, что Ростислав вторично взял Тмутаракань. И позже его радость не могли омрачить тревожные слухи о кознях тавридских греков. Очень уж надеялся на твердую руку и зоркий ум Ростислава. 

"Нет на мне вины, нет на мне твоей крови", – словно заклинание твердит про себя киевский князь. Видится ему Ростислав – горбоносый и лихой, с открытым взглядом. Таким, верно, был он и на пиру, где встретился с челобитчиком от тавридских греков. Гонец рассказал, что грек вкрался в доверие к князю. Он поднял чашу за здоровье Ростислава, надпил до половины и передал допить князю. Да как бы нечаянно погрузил в вино палец и сказал:

– Хочу побрататься с тобой, храбрый муж, славный Ростислав. Многие лета тебе! 

Вернувшись к своим, челобитчик объявил, что нарушитель мира и благоденствия, тмутараканский завоеватель скоро умрет. 

И вот исполнилось злое пророчество. Да и какое ж пророчество это было, когда под ногтем у челобитчика имелся смертельный медленно действующий яд. В страшных муках погиб Ростислав. 

– У тебя, светлый княже, хотел он просить перед смертью прощения за то, что оставил град в ненастную годину осиротевшим. Да у брата твоего Святослава – за огорчения, – сказал гонец и опустил голову. – Мало таких на свете, каким был наш Ростислав. 

Видно было, что и этот гонец, как все воины Ростислава, был по-настоящему предан ему. Изяслав невольно позавидовал и подумал:"Есть ли у меня такие же верные? Разве что один – тезка и должник мой… А ведь одариваю их больше. Чем же привораживал воинов сыновец? Неужто водится меж людьми и вовсе бескорыстная преданность? Что-то не встречал такого". 

Изяслава не обрадовало известие, что за злодейство херсонцы отомстили греческому посланнику – камнями забили до смерти. Никакой местью покойника уже не воротишь, содеянного не отменишь. Он знал:сейчас Святослав радуется, собирает Глеба в дорогу. Невезение киевского князя сулит удачу князю черниговскому. Хоть и братья родные, хоть и вместе выросли и одним отцом в уделы рассажены, хоть и враг главный у них один – степняки поганые, а вот ведь становит их судьба друг супротив друга и сталкивает. Пока еще не в открытую, не в бою… А что потом? 

Почему все выходит вопреки тому, как он, Изяслав, замыслит? Злые силы, что ли, смеются над киевским князем? Хотел Ростиславу добро сделать – лишился его, отважного воина, который в трудную годину мог стать верным воеводой и опорой киевского князя. Хотел греков и горцев присмирить – не вышло, они еще непокорнее стали. Хотел южные границы заслонить – опять там будет Глеб, его слабой рукой границу не заслонишь. Да с одной бедой не больно хитро сладить, одну беду, как известно, можно усыпить, а то и с хлебом съесть. Но одна беда в одиночестве не живет никогда, за ней новая беда в гости жалует. 

Исполнилось самое худшее опасение Изяслава. Не зря предостерегал родитель, что одна распря тянет за собой другую. Боялся киевский князь ослабить свою дружину перед лицом Всеслава, боялся его усилить и Псков отдать, а тот посмотрел не на силу дружины, а на живой пример. Страшно начать первую распрю, а там уже все идет само собой. 

Ранее воины полоцкие изредка нападали на караваны. А нынче сам Всеслав Брячиславич встал во главе их, заградил путь "из варяг в греки", обижает купцов, обирает караваны, исправно взимает дань со всех. Да при этом своевольно отвечает всякому, что-де князь киевский Изяслав ему не указчик. 

И снова закручинился Ярославич – что учинить? Оставить ли безнаказанно правнуку Рогнеды его хулу и прегрешения или?. . Если не наказать Всеслава, подорвется к нему, Изяславу, уважение бояр. Станут поговаривать:"Князь у нас хил да слаб". А пойти на отступника – значит раздуть огонь семейной распри, начать междоусобную войну на Русской земле. 

Тогда-то уж степняки поднимутся, разгуляются. Могут и великокняжеский стол растрясти. Не усидеть Изяславу. 

А пустыми словами Всеслава не улестить. Сила нужна. Такая, как раньше, когда не мог Полоцк обойтись без Киева, без ратной подмоги, без изделий подольских умельцев-оружейников. Вспомнил Изяслав, как однажды, когда в Полоцке бояре зароптали, князь Ярослав задержал обозы с изделиями киевских оружейников. И тотчас Полоцк угомонился, утихомирился, выю под ярмо склонил – ибо без мечей да кольчуг куда денешься? Нынче же Полоцк вырос, стал многолюдным, есть в нем и свои мастера, и немалая дружина – он больше не зависит от Киева. Поэтому ведун Всеслав так разошелся. И не уймется до тех пор, пока Ярослав не отдаст ему обещанный кус земли. А отдаст – не подавится Всеслав, наоборот – обнаглеет, станет требовать нового. Чем больше усилится, тем большего требовать станет. 

Взбудоражатся гордые киевские бояре:"Нашего князя полоцкий злодей настращал". 

Тень родителя, Ярослава, встанет и громогласно спросит:"Зачем раздаешь землю, отцами и дедами собранную? Разве не ведаешь:дороже любого богатства, что есть на земле, сама земля. Отдашь хоть кусок ее – неминуемо ослабнешь. А слабому властителю покоя не будет!" 

Голова трещит от тревожных дум. Каким все казалось ясным и простым когда-то в молодости! Думалось:сильной рукой вздыбит свою страну над темной степью, будет править еще лучше отца, и слава о нем пройдет по всем землям. Будут говорить и писать о его уме и смелости, о благородстве и честности. А в жизни все по-иному обернулось. Одной смелостью ничего не сделаешь, поступаешь честно с одним – получается подло по отношению к другим, а благородным будешь – и вовсе княжеского стола лишишься. 

Казалось, ума-то уж Изяславу не занимать-стать, а все хитрости заводят в ловушку. 

Сердце болит, ноет рана, нанесенная смертью Ростислава, любимого сыновца, верного воина, который всегда был готов жизнь отдать за дядю. 

"Невзлюбил меня Господь. А за что? Жертвы приносил ему исправно, думает князь. – Блага ближним хотел. Землю свою возвеличивал. С язычниками боролся. Нехристей бил. За что караешь меня, Господи милостивец? Отчего играешь мною, как букашкой ничтожной, и замыслы мои против меня оборачиваешь?. . " 

Ответа нет. Не хочет Господь ничего объяснять властителю. Молчит. Будто нет Ему никакого дела до того, кто, как уверяли монахи, им же выбран и поставлен пастухом над простой чадью. Не подскажет, что учинить, не научит… 

Одна беда другую тащит, будто связаны они судьбой. Окружают кольцом киевского князя, а он то кольцо разрубить не может. 

За дверью княжьей палаты слышится осторожный стук, будто кошка скребется. 

Мягко ступая на носки сапог, потупив взгляд, входит княжич Святополк. Он приближается к отцу и целует его руку, изображая на своем лице удовольствие. 

Изяслав с давних пор недолюбливал это свое детище. Слишком рано Святополк научился лгать, наушничать, выпрашивать милости. Рано оценил силу золота и подружился, запанибратствовал с резоимцами. Он был труслив, жаден, настырен. Если на что нацелится, спрячет коготки и подкрадывается тихохонько к добыче. Ударь его, сбей с ног – опять поднимется. Поставь перед ним преграду – обойдет. 

Братья Мстислав с Ярополком – те частенько бивали его. Мстислав грозился и вовсе забить. Но братья быстро отходили и жалели о случившемся. А Святополк, пользуясь их добротой, выпрашивал у них разные выгоды и поблажки. 

За все это не любил его отец и боялся. Никогда не спрашивал у сына совета, знал:тот даст такой совет, который ему выгоден. А сегодня впервые решил посоветоваться с сыном. Конечно, Святополк останется верен себе. Но ведь Всеслав угрожает наследству, которое достанется сыновьям. Значит, то, что выгодно Святополку, выгодно и его отцу. 

Князь усадил сына рядом с собой и поведал о своих огорчениях. Святополк задумался:что посоветовать? А что думает делать отец? Надо бы посоветовать то, что наиболее приятно отцу, а выгодно ему, Святополку. Наиболее ж приятно князю то, что сам задумал. Но на пользу ли замысел родителя ему, сыну? 

Святополк тихо проговорил:

– Христос учил:"Блажени жаждующие правды". Молвлю без утайки, отче. Для борьбы с Всеславом тебе опора нужна. А где твои верные? Погляди вокруг. Нет их. Волки, о себе мнящие и себя ублажающие, – твои соратники. Верные слуги тебе надобны, истинные сподвижники. 

Князь Изяслав кивнул. 

– А верные – они вблизи обитают, да ты их не приметил. Они и верные, они и сильные. 

– Жариславичи? 

– Они, они, пресветлый властитель, – радостно подтвердил Святополк, будто и не расслышав неудовольствия в словах отца. – Они, терпельники кроткие, – твоя опора и мощь. В их руках – злато и меч. Да без твоего благоволения тяжко им. Без тебя они токмо оратаи[69 - Оратай: Пахарь. ], с тобой – еще и ратники. Поставь их над другими боярами – неодолимы станут твои полки. А уж они тогда за тебя в огонь да в воду. Ибо все обижали их и травили, напраслину возводили, будто злато премного любят. А хоть бы и так – в том греха большого нет. Зато всем ведомо – Жариславичи в бою спины врагам не кажут. А омилостивишь их – будут за тебя, княже, стоять до конца. Вот и случай есть… Хочет Склир Жариславич свататься к дочери боярина Пестослава. Да Мстиславушко похвалялся, будто ты ее за отрока своего сватаешь. Так ведь отрок тот – из кожемяк. Сам ведаешь:волк завсегда в лес смотрит, как его ни корми. А Склир Жариславич век тебе благодарен будет. 

Слова Святополка вначале озлобили князя. Изяслав, как и отец, по достоинству оценил резоимцев. Они блюдут только свои интересы. Князя продадут за серебреник. И таких "верных" сын советует приблизить? 

Однако, поразмыслив, Ярославич признал, что в словах сына есть истина. Если сочетать браком дочь Пестослава со Склиром Жариславичем, выгода будет и резоимцу, и князю. Ведь, усилившись за счет Пестослава, резоимцы запомнят, что это стало возможным лишь при одном властителе. Стало быть, он для них и самый выгодный. Ведь мало найдется властителей, которые бы не побоялись и не побрезговали приблизить Жариславичей. Но как пойти на такое дело, когда при одной мысли о сих боярах князя охватывает озноб? Это все равно что приблизить волчью стаю – берегись днем и ночью, чтоб не сожрали. Да и пообещал он Мстиславу… Однако Мстислав уже, верно, забыл, за кого просил. Мстислав такой… А хоть бы и не забыл! Здесь судьба Киева решается – что там значит какой-то отрок. Как лучше для дела великого, так и решать надобно. А отроку и поделом – не лезь в чужую клеть, не заглядывайся, куда не положено. И так достаточно обласкан! 

Торопятся вразброд мысли князя, с одного на другое перескакивают. А Святополк ждет, в глаза заглядывает. 

Князь нахмурился:

– О женитьбе Склира Жариславича подумаем, сыне, может, ты и прав. Но почему не отмолвил, как быть со Всеславом? 

Святополк тут же привел слова евангельской заповеди:

– "Блажени миротворцы:яко тии сынове Божии нарекутся". 

Князь подмечал в сыне все больше сходства с резоимцем Жариславом. И тот любит евангельские словеса вязать, ими прикрывает замыслы свои. Изяслав сам к месту употребляет Божье слово. Но произносит его со священным трепетом. Не прячет за светлым словом черных мыслей! 

– Так советуешь умиротвориться? – спросил князь. Княжич исподлобья взглянул на отца:

– Кто поднимет руку на сына Божия, лишения живота достоин. А Всеслав поднял! 

– Иди, сыне, – сказал он со вздохом. – Совет твой у сердца держать буду. 

Он устало опустил голову. Думай не думай:придется на что-то решаться… 

Короткий сильный стук в дверь палаты – и воевода Коснячко с перекошенным ртом стоит перед князем. Задыхается, торопится сказать что-то страшное. Иэяслав поднимается с кресла… 

– Княже, Всеслав взял на щит Новгород! Остромир, боярин Чудин, а с ними другие знатные мужи брошены в поруб! Собирается отступник на Киев идти! Упредить его надо. Выступать без промедления! 




2


Гудит подольское торжище. Сюда привезли и вынесли свои товары кузнецы и гончары, серебряники, лучники, седельники, опонники[70 - Опонник: Ткач или делатель попон. ], кожемяки, усмошвецы[71 - Усмошвец: Чеботарь, сапожник. ] и многие другие ремесленники, которыми славно Подолие. Тут можно купить и рукомойники в виде чудищ и дев, и блюда красной меди, и мутовки для взбивания масла, и каменные пряслица, и разные украшения:стеклянные браслеты, бронзовые зеркала, нашейные серебряные гривны, подвески ушные – лунницы, обереги, предохраняющие от любого несчастья и злодейства, серьги киевские с тремя камнями, колты, увитые серебряной проволокой. Эти украшения зачаровывали узорными извивами золотых паутинок, тонкой резьбой, а больше всего – сверканием эмали. Во всех землях славится киевская эмаль и чернь. Словно вросла она в предмет, ею же изукрашенный. А уж ее блеска – то искристо-задорного, то солнечно-светлого, то будто наитончайшей пеленой подернутого, мягкого и ласкового, не затмят века. Будь то гордовитая угорка, или ляшка, или жена франкского ярла-графа, или сама царьградская императрица – ни одна не откажется раскрыть мошну да уплатить полновесной монетой за покрытый эмалью браслет, на котором поставил свое имя-печать киевский златокузнец Максим. А затем станут хвастать перед подругами тем браслетом да тем именем, ибо всюду известно, что мало найдется на свете мастеров, равностоящих в эмалевом деле Максиму. 

На торжище съехались и смерды из близлежащих сел, продают пшеницу-полбу, жито, овес, просо, чечевицу, горох, лен, воск, мак, а покупают заступы – деревянные лопаты с железными оковами, корчаги, наральники для плуга, косы, ножницы для стрижки овец и множество других вещей, необходимых в хозяйстве. 

Вот боярский сын тряхнул отцовыми деньгами да купил приглянувшийся ему кожаный кафтан, усеянный серебряными бляшками. А вот тяжко вздыхает чужеземный купец, да делать нечего – вынимает из напоясного мешочка золотые динары и медленно, словно все еще раздумывая, держит их в своей хваткой руке. А другой рукой не отпускает, мнет пальцами пушистый соболий мех, отливающий на солнце рыжим подцветом. 

Купец морщит лоб:платить или не платить? Поводит по сторонам сквозь узкие щелки хитрыми глазами. Вот заметил такого же дальнего гостя, как сам, – ой, как бы не перехватил товар! – со стоном сунул русичу динары и развернул пошире соболью шкурку, и сверкнул улыбкой навстречу подходящему сопернику. А тот будто бы и не видит, следует дальше, туда, где белеют меха горностаев. 

И молодой воин Изяслав тоже вышел на подольское торжище. Словно присматривается к товарам, но нигде не останавливается, гуляет – только в одну сторону метит, да все искоса поглядывает на кожемякский удел. Рассказал ли уже его бывшим товарищам брат Лука о том, что скоро станет Изяслав-отрок зятем самого боярина Пестослава? Поспешит ли кто-нибудь из бывших поплечников поздравить или хотя бы почтительно поздороваться? 

Вдруг увидел отрок того, о ком подумал, – боярина Пестослава, будущего тестя своего. Торгует боярин у заезжего купца седло, ощупывает бахромчатый подседельник, гладит высокую луку. Изяслав обрадовался, стал пробиваться к боярину. Вот отошел Пестослав от купца – не сторговались, видно, а отрок к нему с поклоном:

– День добрый! 

Пестослав глянул на него и насупился:

– Ходи здоров. 

Изяслав так и согнулся, будто от удара. Непосильная ноша навалилась на плечи. Чуял ведь недоброе – сон плохой приснился. А все же и сейчас поверить до конца в свое невезение не решается, спрашивает робко:

– Как поживает Светозара Пестославна? 

– Хорошо поживает, к свадьбе готовится, – все так же хмуро отвечает боярин и внезапно улыбается весело. И отрок тут же улыбается в ответ, снова надежда вспыхивает:а может, напраслина почудилась?. . 

Весело боярин говорит:

– Да, замуж собирается дщерь! Да не за тебя, а за достойника – сына боярского! 

У Изяслава в глазах потемнело. Как же это? Значит, не помогло заступничество Турволода. Значит, опять обманула подлая надежда! Вот почему Светозара вчера не вышла к нему, больной сказалась… 

Множество людей ходит вокруг, толкает его, и он движется в толпе безвольно, словно щенка в водовороте. Куда толкнут, туда и подвинется. И снова оказался он у кожемякского ряда. Невольно вспомнилось, как раньше выходил на торжище с ватагой захребетников, как приценивались и перешучивались, мечтали о том, что в руки не давалось, – а мечта-то давалась, – и на сердце было радостно. Теперь он здесь сам по себе – ни боярин, ни простая чадь, ни купец, ни захребетник, княжьим именем лишь меченный, а своего лишенный по собственному недомыслию, княжьей лаской возвеличенный, да не обласканный. Нельзя всю жизнь быть отроком, а в бояре как выйти? Как за мечтой угнаться? Как сделать, чтобы надежда не обманывала, чтоб судьба не насмешничала? 

Кто же он на самом деле? Куда ему идти, с кем быть? 

Внезапно среди людей на торжище началось смятение. Откуда-то доносился невнятный гомон, нарастал. И прежде чем Изяслав-отрок расслышал, о чем кричат люди, он увидел высоко поднятую вить – знак войны… 




3


Покачивается в седле великий князь Изяслав Ярославич, думает невеселую думу… Вот и пришлось ему ввязаться в распрю, пойти против своих, русичей. Плохо это. А что делать? Отступник осуществил свою угрозу, Брячиславич выступил против Ярославича. "Видит Бог, я всеми силами пытался избежать распри, – убеждал себя князь. – Никогда не делал я того, что могло бы разжечь ее. Прощал ограбления караванов, разбой, даже покушения на свой живот. Но, видно, ближняя собака скорее кусает. Всеслав никак не угомонится. Киевский стол ему спать не дает. Нет, этого злодею не видать! Всеслав посмел протянуть хищную руку к Киеву, посмел замахнуться на власть старшего – пусть же он погибнет!" 

Изяслав снова и снова вспоминает оскорбления, стрелу головника на охоте. Не толкни тогда отрок – и мог бы погибнуть. Злоба наполняет грудь князя. Пусть сгинет Брячиславич, начавший самое страшное злодейство для земли Русской – распрю. 

"Не за себя мщу, а за родную землю, – думает князь. – Самая страшная месть справедлива, самая лютая казнь для Всеслава и его ближних – по заслугам. Ибо хотели землю нашу ослабить. Нет, не удастся злодейство твое, Брячиславич!" 

Рядом – конь в конь – едут трое Ярославичей, трое братьев-князей. Нет преграды, которую бы они не смогли одолеть, пока действуют воедино. 

Позвякивают серебряные украшения, подвешенные к сбруе, горят смарагды[72 - Смарагд: Изумруд. ] и бирюза на рукоятях мечей, тускло переливаются меха и шелка на княжьих шубах. 

А спереди и сзади, сколько охватит око, блестят боевые секиры и окованные дубины, колышется море высоких меховых шапок-клобуков, месят снег тысячи сапог. Когда проходят дружины, вместо пушистого белого снега остается синеватый, скользкий, твердый шлях. 

Святослав, князь черниговский, в меховой шапке-треухе и синем плаще на меху любуется войском. Сколько тут бесстрашных воинов! О таких мечтает и царьградский властелин. Если бы все эти дружины соединить под сильной рукой его, Святослава, если бы он, а не Изяслав правил Киевом и Новгородом! Уж у него-то не посмел бы отнять города какой-то Брячиславич! 

Никогда раньше не думал он так о старшем брате. Но обида за сына, как червь, точила его сердце. Ведь полоцкие бояре не солгали. Не пошел бы Ростислав вторично на Тмутаракань без благословения киевского князя. 

"Заботился Изяслав о своем спокойствии, да прогадал. Завет отца нарушил, посеял семена распри. И что же получилось? Коварство ему боком вышло. Глеб опять в Тмутаракани, а Ростислава нет на белом свете, – думает Святослав. – Прав был родитель:мудрец должен знать, что было и что есть, пророк – что будет, а мудрый властитель – что было, что есть и что будет. Токмо тогда его решения и деяния благу послужат, власть его укрепят. А тут и вперед глядеть не приходилось. Надо было лишь помнить завет отцовский:"Нет горше горя для земли и властителя, чем распря. Зажечь ее легко потушить трудно". И еще не раз говорил нам отец и завещал:"Если будете в любви между собой, Бог будет с вами, и покорите вы ворога, и будете мирно жить. Если же будете ненавидеть друг друга, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, собранную трудом великим". Отшибло память у брата. А может, хотел меня ослабить? Как молвил Стефан, боярин из Полоцка:"Ведает брат твой, кто был бы самым могучим володарем Киева, знает силу твою и мудрость, Святославе, оттого и опасается тебя и сына твоего…" Не поверил я тогда боярину, а гляди ж ты – слова его сами на ум идут". 

Черниговский князь и виду не кажет, что обиду на брата держит, хотел бы он заглушить ее, да не может, не властен в этом над собой… 

И отрок Изяслав тоже глядит на господина своего, киевского князя, а в голове – десятки вопросов. Турволод сказал, что князь обещал слово замолвить Пестославу. И похоже было, что обещание он сдержал. Отчего же сызнова переменился боярин? Спросить князя нельзя, у него сейчас своих забот хватает. Видно, проклятый Жарислав все сумел переиначить. С Жариславом бороться в одиночку бесполезно. Да и Светозара хороша. Не захотела свидеться:боярский сын ей милей. Что ж, она еще пожалеет, поймет, что счастье упустила. И Турволод так говорит. Вот он едет рядом, добрый и отважный богатырь, сзади – дерзкий умелец Верникрай. Сколько подобных им в этом воинстве! Сколько под высокими шапками разумных голов да под кольчугами – честных сердец. И ведь зацветут сады и заколосятся поля, когда сотни и тысячи этих удальцов полягут на поле битвы. Сгрудят их в кучи – древосечцев и кузнецов, градоделов и шерстобитов – и зароют в мать-сыру землю. И все это из-за полоцкого князя, который во что бы то ни стало хочет отнять стол у милосердного Ярославича. Изяслав-отрок не сомневается, что и князь сейчас горюет о тех, кто погибнет в бою. Десятки и сотни лет должны будут прошуметь, прежде чем вырастет им замена. Великий урон Русской земле… 

Войско Ярославичей вступило в полоцкие земли, перешло по льду реки и озера и обложило город Минск. Минчане ожидали нападения. Много часов тому назад начали гудеть замурованные в крепостные стены пустые кувшины. Усиливая далекий топот многочисленной рати, они возвещали о приближении противника. Предупрежденные об опасности, минчане успели расширить ров, находящийся перед городом. Его дно было остроугольным, выложенным камнями и деревом. Защитники города обильно полили стенки рва водой. Нападающий мог легко съехать по льду в ров, но не так-то просто было выбраться оттуда. 

За рвом находился вал, сооруженный из камней и песка – первое оборонительное кольцо. На гребне вала возвышались деревянные прикрытия для лучников. Вслед за валом начинался второй ров, с перекидными мостами, которые можно было убрать в любую минуту. Затем на пути штурмующих вставала главная преграда – городская стена, составленная из дубовых клетей, многоярусных, заполненных необожженным кирпичом, и тристенных срубов, засыпанных землей и глиной. На городской стене была пристроена другая, деревянная стена – заборало. В ней проделаны бойницы. 

На въездах в Минск возвышались деревянные вежи. С них открывались окрестности. Стража ведала, кто подходит к городу. Вежи были расположены чуть поодаль от стены, оставляя с двух сторон проходы до трех локтей в ширину – достаточные, чтобы могла проехать колымага. 

Перед боем Ярославичи созвали думу. Кутаясь в меховые охабни[73 - Охабни (охабень): Старинная долгополая одежда с прорезями под рукавами и прямоугольным откидным воротом. ], похлопывая руками о бока, дуя в ладони, бояре сошлись в огромный шатер, подаренный князю Изяславу польским королем. 

Киевский князь обратился к собравшимся:

– Подумаем вместе, за одно сердце, братья мои и бояре мои. Во град сей вступить тяжко и многокровно. Как мыслите – где и в чем слабость врага и наша сила? 

Бояре молчали. Каждый боялся попасть со своим советом впросак, показаться смешным, каждый хотел вначале послушать, что скажут воеводы и князья, а уж потом решать, кому из них поддакнуть. Видя, что бояре не решаются говорить, Изяслав сказал:

– Не дашь ли своего совета, хитроумный и прославленный воеводо? 

– Исполать тебе, господине, за сладкие слова! – откликнулся Коснячко. Он был многоопытен, участвовал во многих больших и малых сражениях. Главной чертой старшего воеводы была осторожность, а поэтому хоть громких побед он и не стяжал, но и в особом проигрыше не был. Коснячко проговорил:

– Мыслю так учинить. Нужно узнать о тайных лазах. Они в укреплениях имеются во множестве. Через те лазы можно в город проникнуть с малыми потерями. А до той поры, покуда откроем лазы, пресечем нашим врагам путь к реке. Не пропустим в город ни воду, ни еду. Возьмем их измором. 

Святослав Ярославич возразил Коснячко:

– Пошел по масло, а в печи погасло. Сколько придется ожидать? Минчане будут в тепле сидеть, мы – на морозе. Воины возропщут. Часом опоздал, годом не наверстаешь. 

Быстрый на решение, безжалостный и к вражьим воинам и к своим, княжич Мстислав предложил ударить со стороны главного въезда, разметать стену между башнями и прорваться к крепости – детинцу. 

– Зря воинов погубим, – ответил варяг Симон, боярин Всеволода. – Если ж разметаем вал, то гражане стрелять будут в нас со всех сторон. Сбоку стены, позади – вежи. 

Симон вздохнул, опустил голову, наморщил лоб. 

Тогда снова возвысил голос черниговский князь Святослав:

– В двух местах на крылах[74 - Крыла: Фланги. ] надо пройти лесом к первому рву, перебраться через вал и по второму рву окружить град. Отрежем обороняющихся, что стоят на первом валу. А когда будем во втором рву, приметим выходы из тайных лазов. Через них ворвемся во град. Чтобы нас со стен не постреляли, сплетем из лозы большие щиты и накроем ров. А пойдем на взятие града – щиты нам сгодятся вместо лестниц. Смелый приступ половина победы. 

Возгласами одобрения встретили бояре это предложение. 

На том и окончилась дума… 

Бояре расходились переговариваясь. Резоимец Жарислав собрал сыновей на свою, малую думу, Жариславичи решали, кому из них где находиться в бою. 

Щиты были сделаны быстро – подгонял мороз. Через два дня после думы начался штурм. Одновременно справа и слева к первому рву бросились нападающие. Защитники встретили их стрелами. На снегу остались сотни неподвижных разноцветных пятен. Но князья не печалились, знали:то полегли не дружинники, не бояре и отроки, а всего-навсего вои-ополченцы, которых кинули первыми под стрелы минчан. Ополченцы, как живые щиты, прикрывали следовавших за ними дружинников, и те, прорвав оборону первого вала, дохлынули до второго рва. 

Склир Жариславич, начальствующий над сотней воинов, в одном из самых глубоких мест рва заметил ровную площадку. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять – площадка предназначена для незаметного накапливания войска во рву. Значит, где-то здесь и должны быть выходы из тайных лазов. Он постарался лично доложить о замеченном князю Изяславу, чтобы снискать его расположение. Воевода Коснячко пошел со Склиром к площадке. Внимательно осмотрели стены. В одном месте камни слегка шатались. Воины налегли сильнее, сдвинули их. Открылось узкое отверстие. Воевода приказал воинам бесшумно проходить через лаз в город и ждать сигнала. 

Одним из первых в подземный ход нырнул Склир. Теперь идти первым было выгодно – меньше опасность, ведь враг вначале растеряется, а надежда захватить добычу – большая, если побеспокоиться об этом как следует. 

Впереди Жариславича маячила в темноте какая-то знакомая фигура. Но кто это, резоимец никак не мог определить. Лишь выйдя за городскую стену на полукруглую площадь, он узнал Изяслава-отрока. 

Изяслав-отрок был подавлен и молчалив. Он никак не мог опомниться от известия о страшной смерти Ростислава, от черных слухов. Говорили бояре, что князь Изяслав Ярославич виноват в смерти племянника. Снова и снова вспоминал отрок, как передал Ростиславу княжий меч со словами Ярославича:"Мечом этим охраняй границы от врагов наших". Может быть, бояре правы? Не князь ли толкнул сыновца на распрю? 

"Но князь не хотел смерти сыновца, – думает отрок. – Злая судьба поглумилась над обоими, а злые языки сплели молву… И ведь в том черном деле есть и моя вина. Это ведь я передал меч, хоть и сам был только мечом в чужой руке. А в чьей? Князя? Коснячко? Может, и они – оружие в чьих-то руках. Так и каждый человек, как говорил Иннокентий, лишь соринка, лишь стрела, а иногда меч – в деснице господней или сатанинской. Но как узнать, что угодно Богу, а что – дьяволу, как разобраться в том хитросплетении, когда достаточно сделать шаг вправо или влево от праведной тропы, а дальше над судьбой своей ты уже не властен. Несет тебя неведомая сила, не позволяет вернуться, изменить путь. Не зря говорено предками:семь раз отмерь, один отрежь. Не семь, а семью семь раз примериться надлежит, если воля наша короче веревки, на которой бычка ведут на убой…" 

Его раздумья прервал неистовый рев. Это затрубили рога. Неожиданно для защитников города им в спину ударили киевляне и черниговцы. 

Многие минчане побежали и были перебиты переяславльцами, притаившимися во рву. Часть защитников города затворилась в крепости. 

Перекрывая шум боя, прогремел голос Турволода:

– Великий князь Изяслав повелевает сложить оружие! Кто сложит – воля! Кто ратиться будет – смерть! 

И уже прислушались многие из защитников города. Замерли на взлете их руки с мечами и топорами. Глаза заволоклись раздумьем. 

Тогда поднялся на стене в полный рост безвестный и бесшабашный минский удалец, к тому же наученный боярином Стефаном, и крикнул так громко, что услышали все:и свои, и нападающие, и сам князь Изяслав:

– Слабосильный и худоумный киевский князь! Не чтим его! Пусть убирается отсель, покуда голову на плечах носит! Великий князь! – он захохотал. – Что у наших смердов в… то у вашего князя в голове! 

Изяслав Ярославич слышал дерзкие слова. Гнев ударил в голову, как хмельное вино, затмил разум. Князь поднес к губам маленький рог на серебряной цепочке и затрубил. Тотчас же откликнулись десятки рогов и труб. Киевляне снова ринулись на приступ. А князь, издали глядя на побоище, пришептывал:

– Так… Так… Да сгинете вы, Всеславовы челядины… – В этот миг в каждом минчанине он видел ненавистного Всеслава:– Пусть сгинут мужи, а жен да чад мои воины заберут… 

Битва полыхала все жарче. 

Не дремли, Изяслав-отрок! Разгневанные минчане отрезали тебя от своих, окружают. А издали настороженным глазом следит за тобой Жариславич. 

Но Изяслав уже во вражьем кольце. Сухопарый минчанин занес над ним зазубренный меч. Сейчас погасит свет в глазах отрока. 

Верный друг Турволод приметил опасность. Закружился в смертельной пляске боевой топор, прихваченный паворузом[75 - Паворуз: Веревочная петля, с помощью которой оружие привязывалось к руке. ] к его руке, и пошел крушить шлемы, а заодно и головы. 

Склир встревожился:ненавистный Изяслав сейчас будет спасен. Резоимец нагнулся, выхватил из руки убитого топор и метнул в отрока. Но на этот раз промахнулся Жариславич. Топор попал в Турволода. Зарычав от боли, богатырь упал. 

Изяслав оглянулся по сторонам, он искал убийцу взглядом. Склир уже скрылся. Глаза Изяслава стали безумными, злобными. Он забыл о своем решении не поднимать руку на братьев. Он был опьянен ненавистью. О, он покажет этим проклятым Всеславовым прихвостням, убившим его друга! Изяслав сжал в руке меч я бросился в битву… 

На узких улочках города со звоном сшибалось оружие, взлетали и падали дубины, кружились боевые цепи, стонали раненые, рычали живые. 

– За Полоцк! За святую Софию Полоцкую! – орали минчане. 

– За Киев! За святую Софию Киевскую! – хрипло горланили киевляне. 

С обеих сторон слышался громогласный крик:

– За отечество! 

– За отечество! – твердит сквозь бойницу крепости минский воевода. 

– За отечество! – откликается минчанин, вонзая копье в живот киевлянина. 

Бьются русичи, уничтожают друг друга. И над всем этим кровавым, гудящим, горестным городом реет крик:

– За князя! 




4


Битва окончилась. К Изяславу Ярославичу подбежал Коснячко и сообщил, что детинец взят. Он спросил, как поступить с пленными. Боярин Пестослав подступил к князю и, желая выпросить жизнь пленным, сказал:

– Много лиха познали они, несчастные. Уразумели, сколь пагубен путь, начатый Всеславом. Слышно – минчане сами проклинают князя-отступника. Замахнись, пресветлый, да не ударь. Не все ж хлыстом, ведь можно и свистом. 

Те слова – бальзам на сердце Ярославича. Его лицо уже стало расплываться в доброжелательной улыбке, но вдруг дернулось и застыло. Изяслав вспомнил слова бесшабашного воина:"Слабосильный и худоумный киевский князь…" 

В этот миг, как молодой ястреб, выскочил княжич Мстислав:

– Князь уже изъявил волю. Мужи города должны быть перебиты, жены и чада отданы воинам. Так будет! Кто злым попускает, сам зло творит! 

Князь Изяслав не мог ни на что решиться. В пылу гнева изъявил он волю, на которую ссылается Мстислав. Тяжко виновата Всеславова челядь перед киевским князем, но все же кара слишком велика… А если помиловать, молодцы Мстиславовы скажут:князь у нас слишком мягок. Ему в лицо плюют, а он лишь утирается. "Княжья власть держится на страхе подданных, – думает Изяслав. – А где нет страха – нет и власти. Что же делать?" 

Мстислав помнил слова минчанина крепче, чем отец. Они оскорбили и его. Если отец не может отомстить за себя, отомстит сын. Он уверен, что прощать нельзя. Сегодня так говорят об отце – завтра так скажут обо всех Ярославичах. Мстислав встретился взглядом с глазами отца. Ему показалось, он видит в них поощрение. Не ожидая подтверждения своему домыслу, он вскочил в седло. 

Изяслав Ярославич все еще раздумывал… 




5


Из-за домов появляются двое:Верникрай и Гром. Они спешат к кучке воинов, жгущих чей-то дом. Отрок Изяслав машет им рукой, зовет, торопит. В его зеленых глазах – искры гнева и мести. Он мстит за своего друга Турволода. За доброго и бесстрашного – другого такого не будет. Кто посмеет обвинить его в неправоте? 

Но Верникрай хватает отрока за плечи, крепко встряхивает и в самое ухо своему хозяину кричит:

– Что делаешь?! 

Он снова и снова встряхивает отрока. Голова Изяслава мотается из стороны в сторону, в глазах гаснут огоньки безумия. Он трезвеет. Отрок закрывает голову руками и бросается прочь, подальше от этого места, где только что собирался совершить еще одно злодейство. Ох, хоть бы забыть все, что было в этом городе! Он ведь не хотел ни убивать, ни жечь. Как это все случилось? Если бы только они не убили Турволода… 

А Верникрай и Гром уже врезались в толпу. Они расшвыривают воинов. Гром молча молотит длинными руками направо и налево. Верникрай кричит:

– Скоты! То ж братья ваши! Над своими надругаетесь! Ироды! Тати! 

И люди:одни – от слов, другие – от ударов, приходят в себя. Понимают, что натворили. Ужасаются самих себя, останавливают других своих товарищей, что в разных концах города творят то же самое. 

Лишь к ночи стих в городе крик. Усталые от бесчинств, воины заснули где попало. Многие не проснулись, замерзли. Снег валил всю ночь и заносил раненых, умирающих и замерзших. 

Утро наступило морозное, ясное. Блестел под солнцем снег, синел вдали лес. Город был молчалив и суров. 

Воины не глядели в глаза друг другу. Бывалые дружинники, поседевшие в битвах и зачерствевшие сердцами, и те бродили с опущенными головами. И князь, проезжая по улицам Минска, не слышал приветственных возгласов. Воины провожали его угрюмыми, полными укоризны взглядами:он толкнул нас на лиходейство. А кто чужих не помиловал, не помилует и своих. 

И ученик Славяты Гром сказал Верникраю так зычно, чтобы все вокруг слышали:

– Не ищи врага в бору – ищи в своем дому. Земля нынче принимает муку не от чужинца, а от своего князя! 




6


Сразу же после взятия Минска дружина черниговского князя и несколько сот киевлян под водительством Святослава отправились отвоевывать Новгород. Остановились в одном перестреле от города, в лесу. Черниговский князь созвал малую думу. Он сказал:

– В Новгороде много полоцких воинов. Они заставят и новгородцев биться с нами. Как войдем во град? 

Первым откликнулся княжич Мстислав:

– Они нас не ожидают. Дай две сотни конных, я выберу миг, проскочу с ними в ворота. А там и вы все нагрянете. 

– Река крови прольется напрасно, – возразил ему старый воевода Гарлов. – Надо по-иному деять. Подадим новгородцам знак, что мы подошли, пусть сами на полочан поднимутся, освободят из поруба посадников и ближних его. А мы поможем. 

– Разумно! – похвалил его Святослав. – Зверя бьют – поры ждут. Вначале надобно из поруба посадника выпустить. А там уж он со своими боярами люд поднимет, ворота нам откроет. Лазутчиков пошлем во град… Допроси бояр и гридней, воеводо, кто из них был в Новгороде, кто знает град. Умелый лазутчик – успеху попутчик. 

И вот уже Изяслав-отрок с двумя десятками дружинников собрался в опасный путь. Переодетые в купцов, они должны были проникнуть в город, перебить стражу у поруба и выпустить оттуда Остромира, Вышату, боярина Чудина и других знатных мужей, а затем под их началом поднимать люд. 

Стража у ворот ничего подозрительного не заметила, не услышала бряцания кольчуг и мечей под плащами новоявленных купцов, пристроившихся к немецкому обозу. Дождавшись темноты, Изяслав повел воинов к порубу, находившемуся у посадничьего дворца. Они неслышно убрали сторожей, выпустили из поруба пленников. Остромир узнал отрока. Даже он, рассудительный, хладнокровный, слегка расчувствовался:

– Яко сын мне будешь, заместо брата Вышате. 

И русоволосый Вышата обнял отрока:

– Здрав будь, брате! 

Вновь уголек давней, покрывшейся пеплом надежды вспыхнул в сердце отрока. Он вспомнил печальные глаза и покорное нежное тело Селии. Теперь-то Вышата не откажет ему, отдаст рабыню. Хорошо тому добро делать, кто помнит… 

Той же ночью Святославовы посланцы постучали в дома, указанные Остромиром. А на рассвете, как только войско черниговского князя показалось у городских стен, несколько сот новгородцев изрубили полоцких дозорцев и открыли ворота. Конники Мстислава беспрепятственно проскакали ко дворцу, пленили нового посадника и его ближних. 

Князь Святослав торжественно въехал в город под восторженно приветственные крики новгородцев, вышедших его встречать. Умельцы звонари показывали свое умение:громом бухали и гудели била, рассыпали малиновый звон колокола. 

Радость вызванивала в сердце Изяслава-отрока. Он узнал, что Селия при новом посаднике была плясуньей и по сей день живет во дворце. Отрок вошел в покои терема, разыскал Вышату. Тот обрадовался, увидев его:

– Сегодня у нас пир, брате. Красное место – для князя и для тебя. 

– У меня есть просьба к тебе, брате, – поклонившись, молвил отрок. 

– Говори. Все сделаю, – ответил Вышата. – Кто мне резан, тому я гривну. 

– Отдай мне рабыню твою, Селию… 

Отрок увидел, как вспыхнуло, налилось румянцем лицо боярина. Вышата быстро наклонил голову, его голос дрогнул:

– Проси все, что хочешь, но иное. Селию сейчас отдать не могу. Измаялся я без нее, истосковался… Оторвать ее от себя – все одно, что свою десницу отрезать или око выколоть. Не могу… 

Изяслав резко повернулся, не слушая дальнейших слов Вышаты, побежал из светлицы. Значит, вот чего стоят уверения в братской любви, благодарность за спасение из поруба! Ну, ладно… Просьбами ничего не добьешься, надо действовать иначе. Все равно Селия будет с ним! 

Гнев и отчаяние совсем опьянили отрока. Слишком велика была его. надежда, слишком горьким явилось разочарование. Неудачи следовали одна за другой, сколько же можно? Не много ли для одного? Он слышал за спиной шаги Вышаты, его голос, но не оборачивался. 

Внезапно Изяслав остановился, оперся о стену. Навстречу ему по узкому коридору шла Селия. Он уже издали узнал ее. Такая же, как когда-то, робкая и быстрая, словно вспугнутая птица. 

Отрок медлил недолго. Бросился к ней, схватил за руку:

– Селия! 

Она не прильнула к нему, а наоборот – слегка отстранилась. 

– Это я, Изяслав! Не помнишь? 

Она кивнула головой:помню, ее взгляд на миг коснулся его глаз и вильнул в сторону, туда, откуда спешил к ним Вышата. Отрок тоже услышал его шаги. 

– Не бойся, – сказал он, и его рука легла на рукоять меча. – Пойдем отсюда! 

Наконец он услышал ее голос – милый голос, который так часто звучал в его памяти, не давая уснуть. А когда отрок засыпал, голос звучал опять, произносил самые заветные слова, которые говорят любимым. 

– Нет, – сказала Селия. – Не пойду с тобой. Вот идет мой господин. С ним останусь. 

Она указала на Вышату. 

Отрок оцепенел. Смотрел то на нее, то на боярина. Он не понимал, что случилось. Неужели она так боится Вышаты? Или полюбила боярина? А его, Изяслава, разлюбила? Значит, он напрасно так стремился к ней, так тосковал. Все напрасно… 

И никто, даже Селия, не мог бы ему рассказать, что с ней случилось. Ибо и она сама не понимала, почему предпочитает боярина Вышату отроку Изяславу. Нет, она не любила боярина. Просто он стал ее господином. Сильным господином. А она, дочь Хорезм-шаха, успела за это время стать настоящей рабыней, и в ее душе покорность и преклонение заняли место любви. Она преклонялась перед тем, кто богаче и сильнее, – это и была любовь рабыни… 

Отрок отпустил ее руку, отстранил Селию и пошел к выходу. Ему казалось, что потолок дворца навис совсем низко, и он нагнул голову, чтобы не ушибиться. 

Через три дня Святослав повел свое войско к берегам Немана на соединение с головными силами. На правом крыле дружины скакал Изяслав-отрок. Он ни разу не оглянулся на Новгород, думал свою горькую думу. Вот и еще один человек ушел вслед за Турволодом из его жизни. Ему казалось, что Селия умерла, исчезла навсегда, и, конечно, он не мог знать, что им еще суждено встретиться. 




7


На берегах Немана зажглись костры, заржали кони, забряцало оружие. На холмах раскинулись шатры. На одном берегу – три шатра Ярославичей, на противоположном – один, Всеславов. Еще совсем недавно все четыре шатра стояли рядом в битвах, и торки, только услышав о приближении соединенного русского воинства, бежали. А нынче степнякам нечего бояться – русичи заняты распрей, сражаются между собой. 

Невеселые мысли иссушают Всеслава. Битва будет тяжкой. У него сил вдвое меньше, чем у Ярославичей. И отступить нельзя – некуда. Расплата ожидает полоцкого князя. Думая о ней, он вбирает голову в плечи. 

Если бы победил он, Всеслав, тогда вся вина за распрю пала бы на голову Ярославича. Люд бы вспомнил, как князь Изяслав тайно благословил сыновца на взятие Тмутаракани, как обещал присоединить к Полоцку Псков, да обманул князя Всеслава, как жег Минск. А если победят Ярославичи, люди вспомнят, как он, Всеслав, грабил караваны, как взял на щит Новгород. 

И ведь так удачно полоцкий князь начал поход. Оповестил о коварстве Изяслава Ярославича всех, кого только мог. Через своих лазутчиков и приспешников распустил слух, что хочет править вместе с боярами, что как только сядет на киевский престол, каждый боярин получит такие права, о которых и не мечтал при Ярославиче. Тайно откликнулись на этот призыв многие киевские бояре, затаили в душе измену. 

Все так удачно складывалось. Казалось, уже близок великокняжеский стол, незаконно отнятый у его деда, старшего сына Владимира Красно Солнышко. Сядет Всеслав в киевском теремном дворце, начнет править, и все убедятся, что он – мудрый правитель, и забудут о злодеяниях. Быть может, забудут и о страшней язве на его челе, и о легенде, связанной с этим уродством. Может быть, сияние власти прикроет язву лучше и надежнее, чем неснимаемая повязка? 

Всеславу казалось, что характеры людей во многом зависят от состояния их тела, от их здоровья и недугов. И сами люди не властны ни над своей злобностью, ни над своей добротой. Может быть, он, Всеслав, был бы добрей и доверчивей, если бы не эта язва. 

Он изучил труды греческих и арабских историков и мудрецов. Он знает шесть языков. Он мудро управлял Полоцком, сумеет так же управлять и Киевом. Но для этого нужно в первую очередь победить Ярославичей. Да и слишком далеко зашел полоцкий князь, чтобы теперь остановиться. 

Исполненный мрачной и отчаянной решимости, Всеслав зовет воеводу:

– Зачинай рать! 

…А лучше бы не начинать Брячиславичу битвы. Легли полочане на лед, в снег, окрашивая белое алым. По их телам проскакали кони Ярославичей. 

Только чудом удалось спастись самому Всеславу. Уже окружили его киевские дружинники, уже воевода Коснячко указал на него пальцем верным воинам своим, как примчался с десятком всадников боярин Стефан на вороном коне, разомкнул мечом смертельное кольцо и увел Всеслава. 

Новгородец Верникрай, преградивший дорогу всаднику, упал на снег с разрубленным шеломом. 




8


Войско полоцкого князя было разбито. Но сам Всеслав Брячиславич еще представлял угрозу для киевского князя. Приходилось опасаться, что он отсидится в Полоцке, соберет новые дружины и двинет их на Киев. Изяслав узнал также о шептании нескольких недовольных киевских бояр:князь Всеслав обещал-де нам милости, когда овладеет столом. 

Важно было обезвредить Всеслава. 

Князь Изяслав собрал боярскую думу. Мужи думающие высказывались по-разному. Одни предлагали идти на Полоцк, другие – снарядить к Всеславу послов, теперь-то он согласится на любые условия, не надо и битвы начинать. 

Брат Святослав советовал киевскому князю пригласить отступника к себе, пожалеть, отдать обещанный Псков. Тогда Всеслав, убедившись на горьком опыте в силе Ярославичей, смирится навсегда и станет верным союзником киевского князя. Не все ж таской, иной раз и лаской. А господин гневу своему – господин всему. 

Изяслав уловил во взгляде брата насмешку, а в его словах заподозрил тайный умысел. Отчего это черниговский князь усердствует ради злодея, что замышляет? Изяслав обычно держался с братом смиренно, а тут, задетый за живое, вспылил. Отдать Псков? Усилить Всеслава и ослабить свое княжество? Как бы не так! Да ведь Брячиславичу это и нужно. Он крикнул Святославу:

– Отчего ты не отдашь ему кус своей земли? 

Черниговский князь обиделся, пожал плечами, вышел из шатра. А за ним – и Всеволод… 

Изяслав Ярославич остался один. Неужели придется вступить в переговоры с Всеславом? Изяслав догадывается, чем это кончилось бы. Те бояре, которые предлагают идти на Полоцк, стали бы насмехаться над киевским князем:побоялся, дескать. Святослав был бы доволен:раз Всеслав остался полоцким князем, Изяславу придется его опасаться, теснее дружить с братьями и быть по отношению к ним более уступчивым. 

Но пойти на Полоцк – значит затянуть междоусобицу надолго. Полоцк хорошо укреплен, его в одночасье не возьмешь… А степняки только и ждут удобного времени… 

В эти иссушающие ум часы раздумий кто же придет на помощь киевскому князю, как не родной сын? Святополк появился в шатре как обычно – тихо, кошачьей походкой, смиренно потупя глаза. Изяслав обрадовался приходу сына. Ведь дело идет о наследстве, что достанется сыновьям после смерти князя, о киевском столе. Большим будет наследство – большой будет и доля каждого из сыновей. Тут задеты кровные интересы Святополка. Он должен дать дельный совет. 

Княжич долго не отвечал на слова отца. Потом придвинулся ближе и произнес полушепотом:

– Господь говорит:"И беру его к себе, и оставлю ему грехи и прегрешения". Хорошо, если бы Господь прибрал Всеслава. А лучше всего, чтобы Брячиславич добровольно отдался в твои руки. Тогда надо его посадить в поруб. "И лев станет котом, и враг твой станет забавой в доме твоем…" 

Князь удивленно посмотрел на сына. Что он говорит? Это же все несбыточно! 

А Святополк, догадываясь о мыслях отца, продолжал:

– Святослав и Всеволод говорят:"Зови Всеслава". Ты и зови. Требуют:"Клянись". Ты поклянись – не подниму руку на Брячиславича, если сам придет. "Да не ослушаешься братьев своих". А Всеслава тихонько да ласково посади в темный поруб. И пусть там сгинет! 

Ярославич даже приподнялся в кресле. Сын предлагает преступить клятву. Это ужасно! Он, Изяслав, всегда предпочитал благо, честность и христианское прощение. И если он выступил, чтобы покарать злодея, то заботится не только о себе, но обо всем люде, которому несет благоденствие. Изяславу вспомнилась его молодость, благородные мечты, благие порывы. Немало кровавого пота он утер за Русскую землю. И не он ли дописал отцову "Правду" "Правдой Ярославичей"? Он заботился о народе, о том, чтоб не отнимали напрасно жизнь у боярина и челядина. Чем-то пьянящим, как аромат весенних цветов, пахнуло из прошедшей юности на Ярославича, что-то светлое встало в памяти, но его заслонила тень полоцкого князя, грозящего отобрать власть. 

Слова сына вызвали у князя возмущение. Не кроется ли в них предательство, на которое Святополк горазд? 

Княжич глядел на отца широко раскрытыми ясными глазами и мысленно молился:"Преступи клятву, преступи клятву. Тогда Всеслав, враг твой и мой, сядет в поруб. А вина за клятвопреступление падет только на тебя. Бояре, монахи, да и весь люд ополчатся на князя. И прогонят. А Всеслава уже нет. И кто же взамен тебя в князи киевские? Я, грешный". А вслух:

– Клятва глупому страшна, умному – смешна. 

Глядя в чистые глаза сына, Изяслав смягчился. Что ни говори, а слова его разумные. Ведь он предлагает действовать на пользу родимой земле одержать полную победу малой кровью. Если сначала люди и осудят князя, то затем все же поймут, что он прав, вспомнят, что Всеслав первый нарушил свое слово. Только как это осуществить? Где взять верных людей для выполнения такого поручения? Князь обратился к сыну:

– Какие же воины полонят Всеслава после моей клятвы? Кто осмелится? 

Святополк приободрился. Ответил отцу уверенно:

– Есть такие воины. Прикажешь – сделают. А и ты после не забудешь их. 

Ярославич понимал:сын имеет в виду Жариславичей. Но он не возразил Святополку. Ибо кто возьмет на себя такое черное дело, как не Жариславичи? Кто поддержит князя-клятвопреступника, как не они? 

Князь опять нахмурился и спросил:

– Знаешь ли, как тяжко осудят меня люди? 

Святополк глянул на отца ясными глазами:

– Мудрые говорят:"Победителя не судят!" 




9


Изяслав-отрок возвращался вместе с дружиной из полоцкой земли. Он ехал рядом с колымагой, на которой метался в бреду раненый Верникрай. Коснячко хотел оставить новгородского древосечца умирать на поле, но Изяслав выпросил разрешение везти Верникрая в Киев. 

Как не помочь в беде, которая и тебя может ожидать за первым поворотом дороги? 

Отрок огляделся. Леса на окоеме[76 - Окоем: Горизонт. ]… Снега… Воины с обветренными лицами. Верникрай мечется на колымаге. 




10


Всеслав Брячиславич с небольшой дружиной переправлялся через Днепр вблизи Смоленска. Он сидел на корме лодьи и глядел затуманенными глазами на воду. Кто знает, доведется ли вернуться живым от дяди? Он вспомнил, как по спине прошел холодок, когда посол сказал:"Великий князь киевский Изяслав Ярославич кличе в гости сыновца, князя полоцкого Всеслава Брячиславича, призывае на думу родовичей, на яденье веселое, на пир. Великий князь киевский отпустил тебе все обиды и поношения и с тобой мира желает. И просит, дабы и ты оставил обиды свои и злые умыслы. С раскрытой душой к нему, княже, прииди". 

Всеслав ничего не ответил послам Ярославича, созвал думу из немногих верных своих. На думе говорилось разное. Спор решил боярин Стефан:

– Истребуй с Ярославича крестное целование и клятву на мече, что не причинит тебе зла, – говорил Стефан. – А там и поезжай. 

Если бы знал Всеслав, что, говоря это, Стефан думал:"Хорошо бы князю Изяславу сломать клятву. Тогда даже печерские монахи отвернутся от него, и папа сможет сказать:потому и не принял он католичества, что погряз в безбожии, клятвопреступник! А Всеслав, обезглавленный или заключенный в поруб, стал бы мучеником. Его имя освятилось бы. И взяв это священное имя на хоругвь, по костям павших папа пришел бы на Русь". 

Но Всеслав не разгадал замысла Стефана, хоть и настораживал его этот боярин. Стефан явился в Полоцк из земли ляхов, но Брячиславич мог присягнуть, что боярин не поляк. Стефан говорил, что служил лишь франкскому и польскому королям, но Всеслав подозревал, что у боярина совсем другой повелитель. Стефан утверждал, что связан с Римом лишь как ревностный католик, но все говорило о том, что он выполняет важные поручения папы. Это последнее обстоятельство и заставляло Всеслава относиться к боярину с особым уважением, чутко прислушиваться к его словам и всегда быть настороже. 

Не поостерегся на этот раз. Лодья несет Всеслава все ближе к человеку, который его боится и ненавидит. 

Бояре Ярославича встретили полоцкого князя с почетом. Прямо под его ноги на берег бросили и вмиг разостлали длинный ковер. По нему навстречу гостю пошел Ярославич. Они обнялись на виду у бояр и троекратно облобызались. Бояре грянули:"Слава!" Звенели гусли, пели свирели. 

А Изяслав-отрок, глядя на целующихся князей, думал, что не увидят этого целования воины, сложившие головы под Минском и на берегах Немана… 

Облобызавшись, князья направились к шатру. У самого входа Всеслав остановился в нерешительности. Увидя это, Ярославич выхватил меч и осенил им себя, словно крестом:

– Да оборотит Господь сей меч против меня, если содею тебе лихо! сказал он. 

Произнося эти слова, Ярославич дрожал от страха. Что он говорит? Что делает? Вот решающий миг, черта, которую надо преступить! Сейчас он для всех окружающих – правдивый, богобоязненный, а перешагнет черту – станет клятвопреступником. 

Муки нерешительности были нестерпимыми. Чтобы они поскорее закончились, князь Изяслав, опережая своего дружинника, сам отдернул золоченый полог, закрывавший вход в шатер. И как только Всеслав туда вошел, чьи-то руки сдавили ему шею, закрыли рот. Его глаза налились кровью. Он отыскивал взглядом Ярославича. Но тот, не в силах вынести зрелища, выбежал из шатра, сел на коня и ускакал. 

Связав князя по рукам и ногам, Жариславичи отошли от него и о чем-то заговорили между собой. 

Всеслав попытался двинуть руками, но веревки крепко держали его, врезаясь в тело. К полоцкому князю подошел младший из Жариславичей, Ярволод, ослабил путы, заговорщицки подмигнул. Всеслав ответил ему благодарным взглядом. 

Жариславичи ликовали. Теперь-то князь Изяслав будет вынужден приблизить их к себе. Но на всякий случай надо ладить и с побежденным. Неизвестно, что будет завтра. Но что бы ни было, кто бы ни победил, Жариславичи разделят с победителями добычу и останутся в выигрыше. 




11


Красный праздничный звон плывет над Киевом. Огромными ступенями возносится к небу гранитно-мраморная церковь Пречистой Богородицы, прозванная Десятинной. Слышится нежное протяжное пение. Христиане празднуют победу князя Изяслава над полоцким злодеем. 

Церковь набита битком. Каждому хочется посмотреть богослужение, совершаемое самим архиереем. Архиерей одет в раззолоченный саккос[77 - Саккос: Облачение высшего духовенства особого назначения. ] с короткими рукавами. Поверх саккоса через плечо перекинут длинный широкий плат, украшенный крестами, сложенными из крупных яхонтов. На груди, пониже креста, висит золотая панагия – круглый образок Божьей матери. Главное украшение архиерея – митра. Она сверкает драгоценными камнями, и мирянам кажется, будто служителя окружает ореол святости. 

Роскошное облачение гармонирует с великолепием церкви. Пол сложен из разноцветного мрамора и муравленых[78 - Т. е. покрытых глазурью. ] плит. Стены украшены мозаикой, фресками. А стены алтаря испещрены мусией – мозаикой из четырехугольных разноцветных стеклянных камешков. Искуснейшие мастера выкладывали мусию четыре года. 

Посредине церкви стоят мраморные гробы Владимира Святого и его супруги Анны, а вокруг них навалены сосуды, одежды, шкатулки, чаши, свезенные из разных концов земли. 

Недалеко от Десятинной церкви, в храме Софии, также полно людей. И здесь истово крестятся, бьются лбами об пол, жарко шепчут молитвы. И здесь молятся за здоровье Ярославича, благодарят Бога за дарованную победу. И здесь блестит золото и драгоценные камни. 

Нет великолепия лишь в тесной деревянной недостроенной церквушке печерских монахов, Феодосий смиренно стоит вместе с другими монахами в такой же, как у них, простой черной рясе и молится. 

Блестят его огромные глаза на иссушенном желтом лице, шевелятся бледные тонкие губы. Феодосий опьянен радостью:зачинатель распри разбит! Это послужит уроком другим князьям. Да будет Русская земля великой и единой, недоступной диким ордам кочевников, несокрушимой! И на той великой Руси да будет единый князь Изяслав Ярославич и единый духовный пастырь! 

В это время в церквушку вошел монах в изорванной рясе, с клюкой в руке. Он протиснулся к Феодосию. 

– Новые вести, брате, – заговорил он. – Всеслава полонили. 

На худых щеках игумена появился слабый румянец. То, что сообщил странствующий черноризец, – великое благо и для земли, и для веры православной. Теперь Феодосий сможет сказать верующим:Бог внял нашим молитвам и покарал начинателя распри. 

Игумен приосанился и громко сказал:

– С Божьей помощью полонили князя. 

– Не с Божьей, а дьявольским умыслом, – возразил странник. 

Феодосил отступил от него:

– Неподобное глаголешь! 

– Услышь недостойного, труба Господня, – быстро и подобострастно проговорил монах. – Преславный князь Изяслав Ярославич вначале поклялся Божьим именем на мече не тронуть и волоса с главы Брячиславича, звал его в гости. Всеслав доверился и приехал. А князь Изяслав Ярославич свою клятву преступил. 

– Поклялся именем Божьим? – переспросил грозным голосом игумен. 

Странник подтвердил свои слова. 

Феодосий словно стал меньше ростом. Его худые плечи еще больше ссутулились. И раньше не верил он властолюбцам. Много разных клятв они давали, но преступали их неизменно, когда это было им выгодно. И лишь одна-единственная клятва – на мече – была пока нерушимой. В ней соединялись святость имени сына Божьего и сила оружия. Не хлеб – его можно забрать у пахаря, не Бог – вместо него можно позвать на помощь дьявола были главной святыней. Но что стоит князь без оружия? 

А теперь и этот предел перейден. Не осталось больше клятвы, на которую можно положиться. 

"Господи, всесильный и всеблагий, зачем сие допускаешь? – спрашивал Феодосий мысленно. – Если князь преступил клятву, освященную Твоим именем, кто же соблюдет клятву отныне и кто будет почитать Тебя? Кому верить? Кто будет славословить имя Твое и веру? Кто не усомнится в силе и святости Бога и Божьих слуг?" 




12


Князь Изяслав въезжал в Киев под колокольный звон. Но был угрюм. Во взглядах бояр, обращенных на него, он читал осуждение и страх. Князь знал:кого боятся, того и ненавидят. Чтобы заглушить укоры совести, он раздувал в себе обиду, думал:"Разве для себя совершил я лиходейство? Неужели лучше было бы затянуть войну, а тем временем степняки с другой стороны ударили бы? Нет, пусть уж лучше я прослыву клятвопреступником, но землю свою не отдам на поругание!" 

И уже видел он себя безымянным героем, мучеником за землю свою, жертвы которого никто не понял. Не он был виноват – другие были пред ним виноваты – от этой мысли горько и сладостно становилось на душе. 

А бояре думали по-своему:князь преступил священную клятву, ему теперь верить нельзя ни в чем. И уж если он так поступил со своим сыновцом, то с любым из нас разделается еще проще. Кто зря поклялся мечом, все тому нипочем. 

Князь Святослав не доехал до Киева. Он отговорился болезнью и свернул в сторону Чернигова. И Всеволоду советовал поостеречься:"Не знал я раньше за братом коварства и пронырства византийского. А в последнее время приметил в нем и властолюбство чрезмерное. Как бы это не обернулось против нас. Опасайся, брате, за свой удел". 

Гордо переступал тонкими ногами белый конь под князем Изяславом. Позванивали украшения и оружие, Ярославича окружали Жариславичи. Они улыбались, глядели на князя с благоговением. Но Изяслав не доверял им, как, впрочем, не доверял теперь никому. 

И Феодосий, игумен печерский, вглядывающийся из-за спин встречающих в хмурое лицо князя, думал:"Воистину устами людей говорит Бог:властителя-лиходея люд боится, да и лиходей всех страшится". 




13


Темный горячий туман висел над огромной бугорчатой поляной. Голосил ветер, как на кладбище, – ему раздолье. Кое-где из-под снега чернели развалины, дотлевали балки. На этом месте стоял город Минск, блестели кровли теремов, жарко пылал огонь в кузницах, девушки пели песни. Теперь по ночам тут страшно ухает и хохочет филин, словно высмеивая людскую глупость. Загораются угольки волчьих глаз. 

Один снежный бугорок зашевелился. Сытый ворон, лениво взмахивая крыльями, отлетел в сторону. Из-под снега показалась рука человека. Медленно, отряхивая снег, человек встал на четвереньки. Огляделся по сторонам. Белая муть. Холмы. В глазах человека – безумие. Из потрескавшихся губ вырвался хриплый крик:

– Люди-и-и! 

Из лесу появились какие-то причудливые тени. Они двигались боязливо, останавливались, прислушивались. Многократное эхо повторяло одинокий крик. 

Люди вышли на поляну. Их шестеро. Одежда висит клочьями, в прорехах видно окровавленное тело. Они идут к тому, кто кричал. 

Прошло немного времени, и на поляне запылал костер. Завидя пламя, из лесу подошли новые беглецы. Отогревшись, они начали раскапывать снежные холмы, доставать балки, щепки, подбрасывать в костер. Кто-то обнаружил трупы родных… Люди старались не смотреть на плачущего. Каждый потерял близких. Их трупы – рядом, под снегом. Только копни. 

Копать нужно. Нужно доставать все, что может пригодиться для постройки жилищ. 

А вот люди наткнулись на раненого киевского воина. Рядом с ним лежали два мертвых минчанина. Раненый застонал и распрямил согнутую ногу. К нему бросились погорельцы с искаженными лицами:

– Ворог! Убить! 

Им преградил путь длиннобородый старик:

– Погодите! 

Старика поддержало еще несколько человек. Провожаемые недовольными взглядами, они подняли раненого и перенесли под дерево. 

– Кто будешь? 

– Дубонос я, градодел, – прошептал раненый. 

Старик громко сказал:

– Не боярин он. Градник. Пособит нам город подымать. – Он обвел взглядом земляков и укоризненно добавил:– А вы убить хотели. Убить легко, да душе каково? Пускай градник живет с нами. 

Все сильнее задувал ветер. Казалось, колючие снежинки не падают на землю, а носятся в воздухе. 

Старик задумчиво проговорил:

– Земля наша… Кому ее хитить, а нам – подымать… 

Минуло несколько дней, и удивленный ворон услышал, как на мертвом поле застучали молотки. Недовольно каркнув, он улетел прочь. 

Откопаны и очищены колодцы. Поднимаются крыши землянок. Хлопочет киевский градодел Дубонос. На него все еще косятся, но общая работа сближает всех. И вот – за две недели сложена часть городской стены. Через полтора месяца возвышается небольшой детинец. Но кто украсит дома нового Минска? Кто вырежет из дерева петуха или медведя? Где они – минские древосечцы, известные своим умением на весь свет? Где богатырь Величко? Все помнят, как низко кланялись ему немецкие послы, приглашая в свою землю отделывать суровые храмы. А где умелец Дятел? За петухов, вырезанных им из дуба, варяжские купцы давали неслыханную плату. И Величко, и Дятел, и десятки других умельцев лежат под снегом. Их руки никогда уже не возьмут струга. 

Новоселы стоят молча. Снежинки тают на строгих лицах. 

И тогда к старшему из новоселов подходит тоненький, бледный, как свечечка, большеглазый мальчик. 

– Я вырежу кочета. 

Люди с сомнением смотрят на него. Но пусть попробует. Все-таки этот малец – младший сын Дятла. 

Мальчик принимается за работу. За ним некоторое время наблюдают, потом расходятся, чтоб не мешать. Тонко поет дерево под пальцами. Оно бывает неподатливым, а бывает мягким как воск – смотря кто к нему притрагивается. Мальчик всматривается в наслоения, постукивая, прислушивается. Отец говорил:"Каждое дерево имеет свой голос и свою душу. Узнаешь ее – и дерево покорится тебе". Отец все знал… 

Мальчик закусывает губу и опять строгает. Он вспоминает отцовские руки, шероховатые, с набухшими жилами. Эти руки мертвы. А вещи, сделанные ими, живы и служат людям в разных землях – и в полоцкой Софии, и в варяжских городах… Он не посрамит отцова имени. 

И когда взошло солнце, люди увидели на крыше детинца деревянного петуха. Он был похож на птиц, которых делал старый Дятел, только у этого кочета клюв был длиннее и острее и крылья распростерты в воздухе. 

Новоселы глядели на петуха, и хмурые лица прояснялись. На Руси издавна любили эту голосистую птицу. Ведь она возвещала людям о восходе солнца. 




Глава XIII

ПОЕДИНОК





1


Верникрай метался на постели под кожухом, и пустые рукава взмахивали в воздухе, словно пытались за что-то ухватиться. Рядом на обрубке колоды сидел Славята и наблюдал за больным. Он дружил с новгородцем и теперь делал все, чтобы спасти ему жизнь. 

Здоровье Верникрая все ухудшалось. Рана на голове не заживала. Правый глаз не видел. Большую часть времени раненый был в беспамятстве, выкрикивал проклятия, бессвязные слова. Его лицо, когда-то бело-розовое, ставшее при ранении бело-желтым, приняло синеватую окраску. Синевы становилось все больше, она уже затрагивала и губы. 

Жена Славяты решила, что раненый умирает, поспешно накинула платок и выбежала из дому. Она собралась звать священника, чтобы причастил умирающего. Женщина очень боялась, что Верникрай умрет без отпущения грехов. Но ей неожиданно повезло. Неподалеку от Оружейного конца, на большой дороге, ведущей из града, она заметила возок, запряженный двумя лошадьми. Возком правил какой-то челядин, а на подушках сидел монах. 

Увидев женщину, черноризец благословил ее, и она решилась высказать свою просьбу. Пошла рядом с возком, плача, рассказала о беде. 

Монах приказал челядину остановить возок, кряхтя, слез и пошел вслед за женщиной. Он был еще не очень старый, но иссушенный, какой-то бесплотный, с большими ясными глазами. 

Скрипнула дверь, и Славята увидел перед собой монаха. Он его сразу узнал, хотя видел всего один раз. Да это же сам игумен Феодосий! Староста поклонился. Игумен подошел к больному. Тот открыл здоровый глаз, в его лице игумену почудилось что-то знакомое. Неужто это тот дерзкий возница, который когда-то его отвозил из княжьего теремного дворца к печерам и заставил трястись верхом на коне? Он тогда сказал:"Черноризче, ты вечно нероба…" 

И Верникрай узнал Феодосия. Он испугался, слабо шевельнул бескровными губами:

– И ты пришел? Выходит, бойся не бойся, а смерть за порогом… 

Феодосий притронулся рукой ко лбу раненого. Игумен почувствовал под пальцами неестественную мягкость и рыхлость кожи. Вмятины долго оставались, словно бы ткнул в подушку. Феодосий подумал:жизнь его уже ничем нельзя спасти – и молвил:

– Умирает раб Божий. Не долго ему осталось мучиться. Время о душе позаботиться. 

Тут дверь опять заскрипела, и в доме появился еще один человек, очень похожий на Феодосия – такой же иссушенный, слабый телом и с такими же блестящими умными глазами. Только лицо его было смуглым, а не бледным, как у игумена. Увидев Феодосия, он отступил к двери, но помедлил, набрался решимости и подошел к раненому. 

Когда-то Верникрай оказал лекарю Маку услугу – помог принести из лесу набитый травой и кореньями мешок. Мак дал ему за это две ногаты. С той поры новгородец не раз помогал лекарю за небольшую плату. И вот, услышав о ранении Верникрая, Мак поспешил к нему. 

Лекарь взял больного за руку. Пульс был неровный, прерывистый. Опытный глаз сразу же отметил угрожающую окраску раны. Но Мак надеялся на крепкий организм древосечца. Он обернулся к Славяте и сказал:

– Излечу его. 

Жена кожемяки шагнула к лекарю, чтобы оттолкнуть пособника дьявола от больного. Славята схватил ее за плечо и остановил. 

Феодосий указал пальцем на больного и, глядя на Мака, раздельно повторил:

– Господь призывает грешника! Не о животе его, но о душе думать надобно. 

Эти слова поколебали решимость лекаря. Нельзя упорствовать. Но воспоминание о вынужденной присяге и перемене имени до сих пор жгло сердце Мака. 

– Новгородец пострадал в бою за дело, которое ты назвал святым и богоугодным. Господь не должен бросать его в беде, – возразил он Феодосию. 

Игумен строго взглянул на Славяту, потом на его жену. 

Он ожидал, что они прогонят лекаря. 

Славята подошел к Маку и сказал:

– Лечи! Бог души не вынет – сама душа не выйдет. 

"Если пособник дьявола излечит Верникрая, – думал он, – то в этом не будет ничего дурного. Ведь дьяволом монахи называют и Перуна". 




2


Мак хлопотал целый день у постели Верникрая. Он выстукивал и выслушивал новгородца, прощупывал рану, следуя учению князя врачей:"Тебе должно знать, что каждый отдельный человек обладает особой натурой, присущей ему лично. Редко бывает или совсем невозможно, чтобы кто-нибудь имел одинаковую с ним натуру". "Узнай больного – узнаешь и болезнь", говорил отец. 

Мак решил применить "вторичное очищение", при котором с помощью кровопускания и сокоизгоняющих мазей очищается голова. Лекарь был убежден:поскольку одного из основных четырех соков – крови – в теле недостаточно, другие соки – черная желчь из селезенки и желтая желчь из печени – хлынули на ее место, превращаясь в испорченные, дурные соки. 

Мак варил травы, с помощью Славяты растирал в ступе промытый шлак меди, замешивая его с жиром наподобие теста, смачивал соком незрелого винограда и сушил лепешки на солнце. Затем опять смачивал, сушил и растирал в порошок. 

Славяту разбирало любопытство. Отчего этот странный лекарь не пришептывает, не делает колдовских знаков, не молится антихристу? Словно бы и связан с дьяволом, а готовит свое варево. И кожемяка был очень доволен, когда как-то заметил, что Мак все-таки что-то шепчет про себя. 

"Молится своему господину – дьяволу, – подумал Славята. – Ну, ладно. Пускай молится, только бы Верникрай выздоровел". 

Мак действительно шевелил губами. Прикладывая мазь к ране, натирая порошком из медного шлака больной глаз, он шептал поучения Ибн Сины:"Когда ты желаешь оттянуть дурной сок в противоположную сторону, утоли сначала боль того органа, откуда притягивается дурной сок". И еще он шептал:"Перед тем, как готовить снадобье, десять раз примерься:какую траву и сколько щепоток ее класть. Помни:возьмешь больше, чем надо, лекарство станет ядом, возьмешь меньше – снадобье будет подобно простой воде, никакого проку. Мера всякому делу вера". Эту мудрость Мак почерпнул не у Ибн Сины и не у греческих мудрецов. Эти слова говорил когда-то отец, простой травник. 

Однажды любопытство пересилило выдержку Славяты. Кожемяка одобрительно сказал Маку:

– Видать, твой Бог не требует долгой молитвы, а учит готовить приправы. 

Лекарь заулыбался. Он рассказал, что бороться с болезнями его научил не Бог, а люди – отец, травник Белодед, и лекарь Ибн Сина. 

Славята не поверил. Он решил, что лекарь скрытничает, боится доноса. Кожемяка заверил его, что почитает любую веру, если она не приносит несчастья. 

– Я не кривлю душой, – ответил Мак. – Ибн Сина и мой отец учили меня распознавать травы. 

Он что-то вспомнил, взмахнул рукой и с таинственным видом спросил:

– Вот на Подолии живет престарелый Бражник. Знаешь его? Он тоже собирает травы и лечит людей. И часто мы с ним собираем одинаковые травы, лишь по-разному их именуем. Так ведь этот старец добрый христианин. И ты, и все другие уверены, что ему не помогает никакой бес. Просто его научил распознавать травы отец, а отца – дед. Люди уже давно убеждались в целебности трав и употребляли их себе на пользу. 

Долго говорил Мак. Наконец кожемяка сдался:

– Что ж, пускай человек, а не Бог. Была бы польза. Только… чего Бог не даст, того никто не возьмет. 




3


Не усидеть на месте игумену Феодосию. Ходит-бегает быстрыми шажками из одной кельи в другую, а то затворится в своей печере и молится. Но и молитва не отвращает его от навязчивых мыслей. Виной всему тот проклятый лекарь. Он подрывает основы здания, возводимого игуменом всю жизнь неукоснительно. Хуже того – он как бы задает игумену вопросы, размышлять над которыми – грех, а не размышлять невозможно. Какие поступки угодны Богу, а какие неугодны, и почему допускает Господь неугодные? Вправе ли человек удлинять самовольный срок своей жизни? В чем он идет против Бога, а в чем выполняет его тайную волю? 

"Господи, покарай святотатца! Покажи свою силу и правоту слуги твоего Феодосия! Яви знак, чтобы уразумел я Твою волю!" 

В конце концов игумен не выдержал. И как-то, направляясь к Ярославичу во град, приказал вознице ехать через Подолие, хоть имелась другая дорога, покороче. У Кожемяк Феодосий вылез из возка и, взяв в руку узловатую палку, направился к дому Славяты. Тревожное, острое любопытство не давало ему покоя. Излечил ли Мак новгородца, который по всем признакам должен был умереть? 

Игумен толкнул дверь в дом кожемяки и увидел беседующих Славяту и Верникрая. Новгородец лежал на постели, его лицо было еще бледным, но без угрожающей синеватой окраски. Он заметил гостя и толкнул своего друга. Славята обернулся, поднялся навстречу вошедшему и указал на Верникрая:

– Видишь? Маков учитель Анисина силен. 

Кожемяка говорил это без злобы и без насмешки. Он просто сообщал о своем выводе. Феодосий удивленно и гневно спросил:

– Анисина? Маков учитель – дьявол! 

– Нет, Анисина. Он сам имя молвил. Говорит – то и не Бог вовсе, а лечец. Я ж думаю – Бог. И надо ему поклоняться, ибо силен. Гляди, и того покарает, кто поклялся Господним именем, да клятву преступил. 

"Вот они – семена клятвопреступления, взошли плодами в умах простой чади", – подумал Феодосий. И от того, что не проклятый лекарь, но и превозносимый монахами князь подрывает основы веры, тоскливая злоба наполнила игумена. Вне себя он крикнул:

– Не Бог у Мака – дьявол! 

И снова спокойно ответил игумену Славята:

– Кто спасает, тот и Бог. Без воли Господа и волос с головы не упадет. 

Феодосий больше не слушал. Он выбежал из дома и поспешно направился к возку. Ныли натруженные ноги, болела спина. Но пуще всего игумена мучили сомнения. Почему Бог не защищает свое дело? Почему князь рассыпает семена неверия?. . 




4


Когда Мак навестил больного, Славята рассказал ему о беседе с Феодосием. Лекарь посмеялся. Посерьезнев, спросил:

– Отчего даже ты, Славята, думаешь, будто я связан с антихристом? Ведь я говорю тебе – Ибн Сина только лекарь, великий, непревзойденный лекарь, мудрейший из мудрых, философ, но не Бог. Все, что делаю я, может совершить и другой человек, если наполнит кладезь своего познания. Целебные травы и в его руках не потеряют целебности, этот острый ножик также будет вскрывать опухоли и резать жилы. Ответь – разве ты не прикладываешь подорожник к нарыву, чтобы вытянуть загнивший испорченный сок? Говорю тебе, Славята, совершаемое мной – лишь плоды моего знания и умения. 

В голове кожемяки шла напряженная работа. Ведь он сам видел излечение Верникрая, наблюдал своими глазами за действиями Мака, больше того – сам помогал лекарю и ни разу не заметил, чтобы тот общался с дьяволом. Все же ему было трудно поверить, что можно без помощи высшей силы бороться со смертью. Он сказал об этом Маку. Тот заинтересовался:

– А ты страшишься смерти? 

– Умереть сегодня – страшно, а когда-нибудь – ничего. Придет моя година – помру. А прежде времени не сдамся! 

– Как же ты узнаешь о пришествии смертного часа? 

– Как помру, так и узнаю. Промеж жизни и смерти и блошка не проскочит, – спокойно ответил кожемяка. 

Лекарь поразился спокойствию, с которым Славята говорил о смерти. Он, Мак, ученик Ибн Сины, теперь тоже думал о ней хладнокровно, как воин о более сильном воине. Но спокойствие далось ему нелегко. Он вспомнил, как в юности боялся смерти. 

Потом он начал изучать медицину, прочел десятки книг. Он убедился, что смерть везде, во всем, с самого начала; что все рождается для смерти. Но, умирая, все распадается и оживает снова. Смерть – для жизни. Мак понял, что смерть – самый сильный враг человека, потому что она заключена в нем самом, потому что она растет и мужает вместе с ним, наполняется силами вместе с ним. Смерть показалась ему уже не такой загадочной и страшной, но еще более неотвратимой. 

А затем он приступил к врачеванию, он спасал людей из ее жестоких объятий, он заставлял десятки раз отступать неотвратимую. И тогда-то к нему пришло спокойствие старого бойца. 

И вот оказывается, что таким же спокойствием обладает другой человек, не читавший мудрых книг. Как оно пришло к нему? Где взял он эту мудрость и эту силу? 

От раздумья Мака отвлек стук. Это Верникрай захотел напиться и выронил крынку из еще не окрепших рук. Лекарь нагнулся, поднял черепок. Что-то вспомнив, спросил у Славяты:

– Выполняешь ли ты, что я наказывал? Кипятишь ли воду? 

Славяте стало неловко. Он совершенно забыл об указаниях лекаря кипятить воду, которую дает пить больному, так как не понимал, зачем это нужно. 

Мак догадался об этом по его растерянному виду. 

– Тот самый Ибн Сина, с помощью которого я спас твоего друга, сказал он, – учит и предостерегает против невидимых существ, обитающих в воздухе и воде и вызывающих некоторые заболевания. Прославленный Ибн Сина их никогда не видел. Но он наблюдал, что болезни иногда передаются от одного человека другому не только через прикосновение, а и на расстоянии либо через питьевую воду. Он говорил мне:"Путем долгих наблюдений и догадок я пришел к выводу, что невидимые существа, наподобие мельчайших злых духов, населяют воздух и воду". 

– Духов? – перебил его Славята. – Так и ты веришь в Бога? 

– О да! – откликнулся Мак. – Я верю в богов. Но мои боги – не Аллах и не Христос… 

Он долго рассказывал кожемяке и древосечцу о своих богах, давших человеку разум. Мак видел, как внимательно и с возбуждением слушают его слова эти люди. Да как им не запоминать каждое его слово, когда только что он вернул одному из них жизнь и одолел святого игумена. Значит, могущественны и благодатны его боги. Вера в своих богов и торжество победы над игуменом опьяняли лекаря, он вырастал в собственных глазах, он поднимался все выше и выше, головой достигая туч, охватывая руками землю. Есть ли наслаждение большее, чем это? Славята, исподтишка наблюдавший за взволнованным лицом лекаря, пересел поближе и положил руку на плечо Маку:

– Ежели что не так сказал, не возымей обиды. Богов много разных. Твои, видать, благодатны. 




5


Верникрай выздоравливал. Помощь лекаря уже не требовалась. И все же Мак часто навещал новгородца. Ученику Ибн Сины полюбились беседы с киевским кожемякой и дерзким древосечцем. И сами эти люди пришлись ему по душе. Было в них что-то родственное ему, мощное, мудрое, великодушное. И вместе с тем было то, чего недоставало Маку, – простота. 

Славята и Верникрай также с удовольствием слушали витиеватые рассказы лекаря. От него они узнали о многом:о заморских диковинках, о разных обычаях и законах. 

Всех троих сближала общность характеров и еще больше – разность. 

На дворе стоял березол – март, было холодно и сыро. Мак любил сидеть у печи, привороженный игрой огня. Он смотрел, как вытягиваются длинные языки, загибаются, свиваются в красные кольца, опять взвиваются, трепещут и устало меркнут, оставляя после себя лишь серый пепел. Маку вспоминались горячие слова Верникрая:"Ты мне брата родней". Он не сомневался в искренности новгородца. Вот у него и появился брат… 

Лишь восемь лет прошло по возвращении Мака на родину. Разбойники захватили его на пути из Хамадана в Бухару. Мака продавали за бесценок на торжище. Покупатели подходили, ощупывали его мускулы, с сомнением причмокивали языками и отходили. Никто не подозревал, что в тщедушном теле таится могучий дух. 

И вдруг на торжище появились новые купцы. У Мака гулко – до тошноты забилось сердце при виде высоких русских шапок с собольей опушкой. И впервые за всю долгую жизнь в рабстве из глаз лекаря потекли слезы. Он не мог говорить, порывисто шагнув, он обхватил своими слабыми руками широкие плечи купца, прижался к его груди. С удивлением глядели купцы на худого смуглого человека, а он бормотал:

– Меня… Меня… Возьмите на родину… 

Купцы сжалились над Маком. Они купили лекаря, привезли в Киев и здесь продали князю. 

Он снова увидел русские леса, о которых мечтал в Бухаре, – осенние леса с их разноцветным увяданием, грустным и чистым, с шелестом сухих листьев, с гомоном птиц, улетающих в теплые края. Он снова напился воды из Днепра – пригоршнями – так, как мечтал под знойным солнцем у ласковых бухарских водоемов. Почувствовал вкус речной воды, похожий на вкус рыбы и свежих овощей, – и она ему показалась сладкой. 

Он слышал вокруг звонкий родной говор, и все лица людей казались ему добрыми и милыми. Он получил все, о чем мечтал вдали, и все же старые сомнения не покидали ученика Ибн Сины. Маку казалось, что страшнее всякого горя – бессмыслие жизни. Ведь горе, пусть самое тяжкое, можно развеять, с бедой, самой страшной, можно бороться. Но бессмыслие жизни пока неодолимо. Сколько бы человек ни наполняли шкатулку жизни, она все равно окажется пустой. Как сказал Гиппократ:"Начало всего едино, и конец всего един, и конец, и начало – одно и то же". 

Мак теперь знал:мысли человека не умирают, душа не умирает… А тело? Может быть, и тело не умирает, лишь обретает иную оболочку? Ибо откуда у этого корня очертания человеческой ноги, а у той березы – девичий стан? Он вспомнил Славяту, его слова о смерти и его спокойное бесстрашие. И внезапно лекарь понял ясно, как никогда прежде:кожемяке нечего страшиться смерти, растворения. Ведь он всегда чувствует себя крупицей чего-то, чьей-то каплей, частицей. 

Капля не исчезнет, пока не исчезнет море. Крупица земли не умрет, пока не умрет земля. 

А он, Мак, – тоже капля – смеет вопрошать море:зачем я? Он – крупица – вопрошает землю:зачем ты? И даже само свое сомнение он спрашивает:откуда и куда ведешь? 

В доме Славяты шел оживленный разговор. Хлебник Окунь рассказал о слухах, распускаемых тайными слугами Всеслава:

– Говорят, князь Всеслав хочет блага люду. Если освободим из поруба да поставим княжить в Киеве, он многие выгоды даст. Думаю – правду молвят. 

– Пока в порубе – благо обещает, княжить начнет – всех к рукам приберет, – ответил Славята. 

Михаил Молот не согласился с соседом:

– Приберет к рукам после, а сначала людей задобрит, чтобы за ним шли. 

– Задобрит бояр, а нас придавит, – твердил кожемякский выборный. Кому мед, а кому и плеть. 

– Разве человек не может прежним остаться? – удивился Окунь. – Разве благодей в порубе не может за княжьим столом благодеем остаться? 

– Не может. Иная жизнь – иной и муж. 

Михаил Молот поддел Славяту:

– Выходит, если бы ты, друже, стал тысяцким или сотским, забыл бы о своих сподвижниках? 

Славята задумался, медленно проговорил:

– Все может статься… И правда тонет, когда золото выплывает. 

И, раздраженный непонятливостью Окуня, сказал грубо и резко:

– Говорят – праведный, честный муж. А и за честью глаз нужен. И праведность без понуканья не живет. Все – люди. И у праведника имеется пасть! 

Михаил Молот не унимался. Он подмигнул Верникраю и опять спросил у кожемяки:

– Что ж, и ты спелся бы с боярами в тепле да в сытости? 

– Не только для себя старайся, но и про людей не забывай, – сурово ответил Славята. 

– Люди и напомнить могут. В Новгороде у нас память властителям прочищают частенько, – вставил свое слово Верникрай. 

Все засмеялись. Древосечец, как большинство новгородцев, вместо "ч" говорил "ц", и его последние слова прозвучали так:"процисцаем цастенько". Славята словно невзначай прикоснулся к заушному шраму-памятке, заметил лукавую улыбку Молота и, насупясь, согласился с новгородцем:

– Напоминать о себе надо. Память у людей коротка. 




6


Изяслав-дружинник вернулся с княжьей охоты. Только поставил Сиверка в конюшню, как подбежал один из воинов:

– Брат твой приезжал, сказывал – мать помирает. 

Изяслав оседлал коня, помчался во весь опор. Слышалась брань прохожих, предостерегающие, а то и злобные выкрики. Всадник ничего не слышал. "Только бы поспеть к ней, только бы поспеть, и спасу ее, от хворости прикрою", – думал отрок. В эти минуты ему казалось, что главное застать мать в живых, и все будет хорошо. Да, он был плохим сыном. Но не настолько, чтобы милосердный Господь не внял его молитве. "Господи, помилуй, – беззвучно молился Изяслав. – Господи, Ты знаешь, роднее матери у меня никого нет…" 

Воин мчался мимо горы Киселевки. Впереди блеснул изгиб речушки. Всадник, выигрывая время, направил коня прямо в воду. Сиверко захрапел, но подчинился. Брызги полетели в лицо Изяславу, немного освежили. Конь пересек неглубокую речушку и выкарабкался на берег. 

Вот и Копырев конец. А вот и родимый дом, вросший в землю. Изяслав соскочил с коня, открыл дверь. Первое, что он увидел, – ибо лица каких-то людей и брата Луки просто мелькнули перед ним, – была желтая рука матери с набухшими синими венами. Эта восковая рука странно неподвижна. Изяслав привык видеть ее всегда в движении, в работе, и теперь у него дрогнуло сердце. 

"Не успел", – подумал он. 

Но веки матери медленно раскрылись, и усталые глаза посмотрели на него. 

– Поспел… Вот и ладно, – прошептала мать. 

Изяслав кинулся к ней, опустился на колени около деревянной лавки, на которой лежала умирающая, и припал щекой к грубой одежде. 

– Мать, – только и мог вымолвить воин. 

Она шевельнула рукой, хотела, как, бывало, в детстве, погладить его по голове, но не хватило сил. 

– Чай, устал, сынок? Скакал ведь… Сядь возле… Уже недолго… 

– Нынче привезу лекаря! – прошептал Изяслав. 

Мать посмотрела на него:

– Вырос, сыночек. За то хвала Господу. А мне недолго уж… 

Изяслав вскочил с места. Растолкал людей, бросился к коню. 

Сиверко почуял настроение хозяина и понесся, вытянув шею, роняя пену. Снова отовсюду неслась ругань. Снова Изяслав ничего не слышал. Он вспоминал, как мать поила его отваром, когда он прибегал разгоряченный после гулянья, как пестовала, когда хворал. Ему казалось, что он помнит ее склонившейся над его скрипучей колыбелью. 

"В горести – помощница, в бедах – заступница", – пришло на ум. Каким бы он к ней ни вернулся – изрубленным калекой, убогим нищим, отвергнутым людьми разбойником – мать примет. Не лада и не брат – только мать. 

На полном скаку дружинник влетел на подворье княжьего дворца. 

– Где лекарь Мак? – спрашивал Изяслав у слуг. Никто не знал точно. Один видел его в гриднице, другой – по дороге в Вышеград, третий утверждал, что лекарь собирает целебное зелье в лесу. Как разъяренный тур, метался Изяслав по двору. Единственный, кто мог сейчас ему помочь, – Мак. Воин забыл о своих размолвках с лекарем, о том, как когда-то смеялся над ним. Только Мак остромыслый мог спасти мать. И вот опять, как всегда, Изяславу не везет. Страшным невезением наградила его судьба. Теперь оно обрушивается на его мать. 

Воин пошел к палатам князя. Навстречу попался боярин Моисей. Он знал, куда поехал лекарь Мак, – к Жариславу. 

У ворот Жариславова двора Изяслава встретил сын боярина, Склир. С ним сейчас отроку меньше всего хотелось встретиться. Склир Жариславич, увидев недавнего недруга, разворотил рот ухмылкой. 

Изяслав, не обращая на него внимания, бросил поводья и хотел пройти в ворота. Но Склир преградил путь. 

– В гости, отроче? 

Изяслав, доведенный бедой до отчаяния, рассказал, зачем приехал. О возможности отказа в своей просьбе он и не помышлял. В эту минуту, как всякому человеку, ему казалось, что горше, понятнее и важнее его горя нет ничего на свете. 

Но на Склира его невнятная и горячая речь мало подействовала. Жариславич предложил отроку подождать у ворот, пока он справится, не уехал ли и свободен ли лекарь. Склир скоро вернулся и сказал, что Мак будет занят еще долго, хлопочет около захворавшего Жарислава. 

– Сорок ногат берет лечец, – похвалился Склир. – У тебя хватит? 

У Изяслава с собой не было таких денег. Но он был готов отдать Маку свое единственное богатство – серебряный амулет, подарок князя. 

– Не могу ждать, Жариславич, – взмолился воин. – Пусти, слово молвлю Маку. 

– Не можно, – непреклонно ответил Склир. 

Старые обиды встали в памяти, отчаяние зажгло душу воина. 

Изяслав вскочил на коня. Он направил Сиверка во двор, сбив с ног ошарашенного Склира. 

Отрок вбежал в дом Жарислава и бросился к Маку:

– Поспеши, остромыслый, моя мать кончается! 

Седые брови на смуглом лице лекаря недоуменно изогнулись, и вдруг Изяслав вспомнил, что этому человеку он в свое время причинил немало зла. А что, как Мак откажется? Но старый лекарь торопливо взял свой мешочек и молча пошел к двери мимо обиженного и разгневанного Жарислава. 

Он уселся на Сиверка сзади Изяслава, обхватил воина руками. Конь помчал их к воротам. На пути стоял Склир и размахивал мечом. Изяслав поднял плеть. Гирька ударила по мечу, и вместо того, чтобы попасть отроку в грудь, лезвие скользнуло по колену. Острая боль на мгновенье затмила сознание. Но добрый конь уже вынес их за ворота, на дорогу к Подолию. 

Мак хотел перевязать ногу Изяславу, но воин только махнул рукой – это сейчас не важно, главное – мать. Все в нем ликовало:Мак едет к ним, всемогущий лекарь спасет его мать. И он, Изяслав-дружинник, блудный сын, будет знать, что на свете живет человек, для которого он – самый родной. 

Комки грязи летели из-под копыт коня. На дороге оставались, словно разбросанные ягодки, капли крови. 

…Матери Изяслава лекарь не понадобился. Изяслав почему-то заметил, что на невысоком лбу, у глаз, у рта разгладились морщины. С особенной горькой ясностью он понял, сколько должен был сделать для нее в жизни. Отрок тяжело опустился на земляной пол, поводя вокруг блуждающим взглядом. 

Сквозь дверь был виден клочок фиолетово-сизого неба. Надвигалась гроза, первая гроза в этом году. Наполненный влагой ветер влетал в землянку и ворошил седые волосы Мака. Прокатился удар грома. 

Изяслав вздрогнул. Ему вспомнились слова матери о громе:"Господь едет карать нечестивых". 

"А Склир праведник? А Жарислав угоден Господу? – мысленно спрашивал себя отрок. – Только один я нечестивец, только меня карает Бог?" 

Он опять вспомнил всю свою жизнь. Как она похожа на сегодняшний день. Кровью, потом и мукой пробивал он себе дорогу к счастью, а когда до него рукой оставалось подать – оказывалось, что счастье – обман. Он был похож на гончара, который каждый раз, снимая с круга новую корчагу, замечает в днище трещину. 

Сверкнула молния, снова прокатился гром. Тяжелые капли дождя зашуршали в траве. "Господь едет карать нечестивых. А мне уже ничего не страшно. Меня Господь сроду не миловал", – подумал Изяслав и выскочил из дому под ливень. Он не сознавал, что делает. Ненависть, огромная, как отчаяние, затопила душу. Он выхватил из кожаных ножен меч и высоко поднял его над головой:

– Услышь, Господи! Зачем дал людям столько горестей, милосердный? 

Отсвет новой молнии отразился на лезвии его меча. Воину показалось, что Бог скрестил с ним свое оружие. Изяслав взмахнул мечом, пытаясь отразить небесное копье. Он стоял под ливнем и размахивал мечом. 

Гроза утихала. Молнии полыхали все реже, гром гремел все отдаленней. Изяслав-отрок медленно опустил свой меч и подумал:"Господь не милует рабов. Господь и господин – одно слово". 

Кто-то схватил его за локоть. Воин оглянулся. На обычно невозмутимом лице Мака было выражение сострадания. Он видел поединок. 

А Изяслав снова почувствовал тяжесть потери. Меч выпал из его рук, губы прошептали:

– Господь меня покарал… – И отрок пошел в дом. 

Мак остановился у ворот, глядя вслед Изяславу. Этот молодой неразумный богоборец был по душе старому лекарю. С мечом против Бога! 

"О молодость, молодость! – думал Мак. – Ты была бы вечным раем, если бы тебя не ждали годы раздумий, опыта, разочарований. К чему тебе познавать тайны, если в своих порывах ты мудрее мудрых? Я променял молодость – наивное радостное незнание, счастье и сладость порывов на холодное познание. Мудрость нужна людям, но она так редко приносит счастье и удовлетворение самой себе". 

Но, жалея об ушедшей юности, старый лекарь знал:если бы начинал жизнь сначала, то опять избрал бы именно этот тернистый путь. 




Глава XIV

СТЕПЬ ШИРОКАЯ





1


Если острием сабли начертить на земле круг, провести в нем четыре черты:рот, нос, брови, если положить в круг два камушка вместо глаз и присоединить обрывки черного войлока вместо косичек и особенно если долго смотреть на все это, думая о любимой, то может показаться, что видишь лицо девушки. 

Елак провел саблей последнюю черту и, присев на корточки, вглядывался в свое произведение. Постепенно перед ним на земле проступали очертания девушки-козочки, пугливой Оголех. Ему даже показалось, что он слышит ее тоненький голос, и пастух завертел головой в разные стороны. Елак никак не мог дождаться вечера. Вечером, когда палящее солнце уходит в темный шатер, Оголех вместе со своей матерью и рабынями выйдет погулять. Можно будет вблизи, спрятавшись в густой высокой траве, любоваться ею. 

Юноша несколько раз проезжает мимо семнадцати веж ханского богатыря и полководца Огуса. В первой, наименьшей юрте-веже живут два десятка рабынь, помогающих женам Огуса в хозяйстве, во второй юрте – телохранители богатыря, в четырнадцати других – четырнадцать жен Огуса, и среди них старшая – Кутара с дочерью Оголех. В самой большой юрте, над входом в которую развевается знамя богатыря, отдыхает сам прославленный Огус, соперник кмета Сатмоза на ниве смерти и на пиру у хана. 

Елак не доезжает до этой юрты. Его интересует другая, поменьше, из которой, может быть, смотрят на него робкие глаза. Он расправляет полушубок и небрежно играет ножнами меча так, чтобы они сверкали узорами на солнце. Он старается поглядывать в разные стороны, словно от безделья любуется ясным днем. Но у него это плохо получается. Взгляд ирци устремляется в одну точку. И если Елак усилием воли переводит взгляд на небо, то тут же, испугавшись, что милое личико выглянет на один лишь миг и скроется, опять взглядывает на вежу. И вот, когда он, уже отчаявшись, поворачивает коня и бросает последний укоризненный взгляд на юрту, полог, закрывающий вход, колеблется, и показывается нежное девичье лицо. Это длится одно мгновение. Но разве недостаточно человеку мгновения, чтобы стать счастливым на годы? 

Елак нахлестывает коня и скачет, улыбаясь небу, солнцу, буйному половодью трав, анемонов и незабудок. Он смеется во все горло, и ему кажется, что степь подхватывает его смех, вызванивая каждой травинкой. Он кричит что-то дикое и бессмысленное, чтобы ветер разделил его радость:

– О-го-го-го-го! 

О любовное безумие! Ты пьянишь сильнее кумыса, но ты и оберегаешь опьяненного заботливей матери. Ты кружишь голову бедному юноше, но ты выбираешь для него верную тропу. Ты захлестываешь все его чувства, ты отбираешь ценность у всех его богатств, но ты даришь ему улыбки, сверкающие ярче драгоценных камней, ты даришь ему синеву неба и журчание ручья, ты даришь ему второе рождение – красоту мира, познанную заново. О мудрость любовного безумия! 

– О-го-го-го-го! Здравствуй, аина – день любви! 

Оглушенный ветром, бешеной скачкой, ударами крылатого сердца, Елак поет новую свою песню:
		Я девичьих глаз не видел



		я видел лишь незабудки,



		они светло улыбнулись



		и стали высоким небом,



		и небо вдруг заслонили,



		и стали солнцем горячим…



		Я девичьих глаз не видел



		я видел лишь незабудки…










2


У любящих для встречи больше тропинок, чем у лисы, пробирающейся на охоту. И хоть за Оголех следят десятки глаз, она ночью выскальзывает из юрты и бледной тоненькой тенью устремляется в бескрайнюю дремлющую степь, наполненную таинственными звуками. Высокие травы сплелись, Оголех трудно идти. 

Елак уже давно ждет ее. Много разноречивых мыслей у него в голове. Надежда сменяется отчаянием. То ему кажется, что Оголех должна прийти, и он улыбается. Но мгновение спустя юноша мрачнеет и спрашивает себя:разве она сказала мне, что придет? Я жду ее напрасно. Она – дочь богатыря, а я всего лишь раб, певец. 

Он решает:уйду! Но ноги становятся непослушными, и опять он противоречит своему решению:а вдруг она придет и меня не будет? Снова появляется надежда:она ведь выглянула из юрты. 

Ирци вглядывается в степь, прислушивается к стрекотанию кузнечиков, к тихому шелесту змей. Он говорит себе:глупый, она выглянула из вежи случайно. Он оправдывает Оголех:она просто побоялась выйти в степь одна. И в это же мгновение он видит тоненькую фигурку, направляющуюся к нему. Он еще не верит, что это любимая, и уже замирает от предчувствия радости. Он бросается навстречу, восхищенный ее смелостью. 

И чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить ее за счастье, Елак прижимает девушку к себе и, сдерживая свою радость, говорит:

– Я сложил для тебя самую лучшую песню. Послушай:

Я девичьих глаз не видел 

я видел лишь незабудки… 

Грудь девушки порывисто вздымается. Оголех улыбается ему как-то слабо, вымученно. Ее трясет от страха и еще от чего-то неизвестного. Ей не до песен. И Елак подхватывает ее на сильные руки, подсаживает в седло и увозит в степь до рассвета… 

В юрте богатыря Огуса сидит знатный гость, кмет Сатмоз. Рабыни, ступая на носки, изгибаясь, чтобы не задеть ненароком гостя, вносят кожаные мешки с кумысом. Перед хозяином ставят замшелый бочонок с вином, захваченный в набегах. Вино будет пить только Огус. Кмет же мусульманин, Аллах запретил ему бешеный напиток. 

Богатырь Огус сидит напротив гостя на кошме. На его широком круглом лице разлита доброжелательная улыбка. Но за низким лбом угрюмо шевелятся медленные мысли:зачем он приехал? Говорит:"Хочу купить в жены твою дочь Оголех". Но все твердят:"Остерегайся Сатмоза, прозванного Справедливым. Его справедливость только щит его коварства". Может быть, злые языки лгут? Вот он сидит напротив, прославленный кмет, и прижимает руку к груди. Этот жест означает:все мои слова от чистого сердца. 

Сатмоз говорит:

– О несравненный силач! О трижды и четырежды прославленный богатырь! О попирающий врагов! О великий конь, несущий славу! Верь мне, щит друзей и надежда племени! Желание породниться с тобой и удовольствие обнимать Оголех привели меня в твою вежу. Назначь твою цену, и я уплачу тебе сполна лошадьми и красивыми вещами за обладание благоуханным цветком, частицей плоти твоей. Ты, вместилище хитрости, прозреваешь ложь насквозь. Ты видишь, что я говорю правду, ибо ты мудр. 

Улыбка богатыря становится маслянее. О да, он хитер, он мудр, его не обманешь! Кмет видит это и потому не кривит душой. Ну что ж, Огус назначит за дочь сходную цену, всего лишь пятьдесят лошадей, серебряные украшения для каждой из жен и столько мешков кумыса, сколько пальцев на руках и ногах у старшей жены богатыря. (У самого богатыря не хватает двух пальцев на левой руке. ) 

Кмет соглашается, не торгуясь. Они выпивают:один – кумыс, другой вино. Богатырь хлопает в ладоши, и рабыни приводят дочь. Оголех жалобно смотрит на отца и на гостя, она догадывается, зачем ее позвали. Огус встает, нетвердой походкой приближается к дочери и жестом подзывает гостя к себе. Кмет обходит девушку со всех сторон, дергает ее за косички – не вплетены ли фальшивые? Огус срывает с дочери платье, стягивает кожаные шаровары. 

– Смотри, у моей дочери нет никаких изъянов! – бахвалится он. Погладь, ущипни – ее кожа не отходит от тела. 

Кмет ощупывает девушку, причмокивает языком. 

Богатырь поднимает обнаженную девушку на руки и обращается к гостю:

– Может быть, ты хочешь проверить, не пил ли кто из этого источника? 

– Я верю тебе, – отвечает кмет. – Уста воина не лгут. Твои руки не предложат подпорченной вещи. 

Огус ставит плачущую Оголех на пол, бросает ей одежду. Девушка быстро натягивает платье и убегает. 

– Тце-тце! – громко зовет рабынь богатырь. – Еще вина, еще кумыса! 

Он прижимается щекой к щеке гостя и кричит рабыням:

– Пляшите! 

Налитые кровью глаза кмета с вожделением глядят на пляшущую русую девочку-рабыню. Богатырь перехватывает взгляд гостя, шепчет:

– Эта девочка бела телом, как снег в земле Рус. Я захватил ее под Переяславлем. Знаешь что? Я дарю ее тебе. Пользуйся до следующего полнолуния. Знай:богатырь Огус – самый добрый из людей племени гуун! 

Кмет кивает головой и восхищается:

– Ты разгадал все мои желания. 

Но в это же время он думает:"Ты свирепый глупец. Твой ум слабее ума ребенка. Где уж тебе прозреть мои замыслы?" 




3


Рабыня Узаг помнит свое настоящее имя – Марийка. Помнит она и родное село, хату, измученное лицо матери, натруженные руки отца. Но крепче всего врезалось в ее память, как словно из-под земли появились в селении косматые всадники. Над каждым из них сверкала короткая кривая сабля. От надсадного крика, рычания, визга заложило уши. Всадники вырезали всех мужчин и мальчиков, доросших до живота лошади. Женщин и детей связали арканами и поволокли за собой. Тех, кто не поспевал бежать за конем, убивали. 

Связанная Марийка лежала поперек седла богатыря Огуса. Мать девочки из последних сил старалась не отставать от коня, заглядывала умоляющими глазами в лицо Огуса, протягивала к нему руки. Богатырь забавлялся:то приподнимал дюжей лапищей Марийку, словно собирался вернуть ее матери, то вынимал нож и подносил к горлу девочки, показывая, что сейчас ее зарежет. Тогда у измученной женщины, бегущей рядом с конем, вырывался стон. Несколько раз она не выдерживала бега и в изнеможении падала на землю. Но через мгновение, опираясь на подламывающиеся руки, вставала и заплетающейся походкой брела дальше, отыскивая взглядом дочь. Богатырь, видя, что женщина тащится за ним, придерживал коня, поджидая ее. Огусу было скучно, а в степи не находилось иных развлечений. 

Богатырь побился об заклад на жеребую кобылу, что женщина не пройдет и двух перестрелов. Он ошибся. И в тот момент, когда матери Марийки осталось сделать несколько шагов, чтобы преодолеть это расстояние, Огус будто невзначай полоснул ее плетью. Женщина упала навзничь. Богатырь не любил проигрывать. 

Но воин, с которым бился об заклад Огус, недаром носил имя Каал дикое животное. Он набросился на богатыря. Завязалась битва. Вскоре рядом с трупом женщины шлепнулось с седла тело воина с разрубленной головой. 

Восемь дней ехали по степи. Не хватало воды. Поэтому пленникам ее доставалось совсем мало. Половина умерли по дороге. 

В кочевье племени отряд приветствовали гудением флейт и кимвалов, восторженными криками. Мальчики развлекались тем, что забрасывали пленных сухим пометом. Старики ощупывали рабынь. 

Огус отдал Марийку в услужение своей старшей жене Кутаре. Девочку назвали здесь Узаг – крошка. Она научилась разводить огонь под большим котлом, готовить любимое лакомство половцев – рис, сваренный в молоке, выполняла самую тяжелую и грязную работу. 

С отвращением наблюдала девочка, как половцы готовят мясо – положат кусок сырой конины под седло и гоняют лошадь до тех пор, пока она не вспотеет и мясо под седлом не станет горячим. Тогда вынимают конину и едят. Со временем девочка привыкла и к этому и перестала удивляться. 

Марийка часто думала о том, что ее ожидает в будущем. То ей грезилось, будто нагрянули русские воины и выручили из рабства, то мечталось, будто отец остался жив и приезжает за ней. Иногда Марийке казалось, что богатырь смилостивится над ней и она будет вволю спать и не делать тяжелой работы. 

Поэтому, когда кмет Сатмоз забрал ее в свою юрту, она огорчилась и заплакала, а когда он начал щипать ее, испугалась. В юрте Сатмоза ее со всех сторон подстерегали опасности и неприятности. Жены кмета истязали ее, заставляли часами выстаивать голой на солнце, чтобы исчезла белизна ее кожи, привлекающая Сатмоза. Дети кмета обижали ее. 

Однажды Сатмоз позвал ее к себе. Он лежал на подушках и улыбался. Кмет велел девочке раздеться. И тут его лицо вытянулось, и он сплюнул с досады. Кожа девочки из белой и гладкой стала красно-коричневой, обожженной на плечах, грязной. 

– Зачем ты это сделала, дочь нечестивых?! – закричал он и ударил Марийку по голове. – Разве я не велел тебе хранить белизну твоей кожи бережней, чем хранят в сердце слово Магомета?! 

– Твои жены заставили меня стоять на солнце, – заплакала девочка. 

– А, потомок суслика, ты смеешь лгать мне?! Я спущу с тебя шкуру! – И схватил Марийку за волосы. От боли девочка изогнулась, но вдруг кмет отскочил от нее, завопив. Марийка прокусила ему палец. 

Кмет потянулся к сабле. Девочка закрыла глаза – сейчас ее убьют. Но прошла минута, и она услышала смех Сатмоза. 

– О, таких я люблю. Цветок должен быть с шипами, а женщина – с норовом. Я подожду. Глупо разбивать преждевременно источник наслаждений. 

Он хлопнул в ладоши. Вбежали рабыни. Кмет указал им на Марийку:

– Содержите Узаг, как мою дочь. Вы отвечаете за ее красоту. Пусть кожа Узаг побелеет, как молоко, и станет нежной и гладкой. Тогда приведите Узаг ко мне! 




4


Хан Кемельнеш умирал. Перед его огромной, крытой коврами юртой были выставлены в ряд идолы, дымились очистительные костры. Прыгали и вертелись увешанные погремушками, лоскутками, зубами зверей шаманы. 

Ничто не помогало больному. 

Хан приказал казнить главного шамана и позвать муллу. 

Тот склонился до земли перед повелителем. 

Хан Кемельнеш раскрыл один глаз, посмотрел на муллу и спросил:

– Я казнил шамана, ибо его бог-тягри не принес мне выздоровления. Я готов принять мусульманство, если твой тягри дарует мне исцеление. Можешь ли ты об этом попросить его? 

Мулла поднял глаза к небу, словно совещался с богом. У него от страха дрожали колени. Он ничего не мог придумать. Мулла робко сказал:

– О наивеличайший из величайших и величайший среди великих! О немеркнущее солнце, оплот победы и славы! Всемогущий Аллах, возможно, согласится внять моей просьбе, но ему уж очень хочется поскорее увидеть тебя вблизи и насладиться беседой с морем твоей мудрости. Да осияет тебя свет Аллаха! 

– Не юли, сын змеи, отвечай прямо! – хотел крикнуть хан, но у него хватило сил лишь на шепот. 

У муллы подкосились ноги. 

– Упрошу Аллаха! – обещал он. – Дождь здоровья и благоденствия да прольется на твою голову! 

– Я сомневаюсь в твоем умении, – ответил Кемельнеш. – Но согласен подождать до следующего дня. Если завтра я не почувствую облегчения, тебя удавят тетивой лука. 

На следующий день хану стало хуже, и воины удавили муллу. Жажда жизни крепко держалась в теле хана. Он решил испытать все средства. Кемельнеш приказал привести христианского муллу из земли Рус. 

Явившийся монах внушил хану надежду одной своей внешностью. Он был высок, могуч телом, басовит. Звали монаха Фома. 

– И отдал сын Божий Христос тело свое в жертву за людей, – стал излагать Фома основы православия. – И рек святой:"Блажени милостивые:яко тии помиловани будут". Присовокуплю от себя:спаси, Господи, и помилуй раба твоего Кемельнеша, его сродников, и поплечников, и всех православных христиан. Приди и очисти их от всякой скверны и спаси, Боже, души наши! 

Хан нетерпеливо оборвал речь монаха:

– Не говори длинно, меня не интересует, что делал Христос и зачем он отдал жизнь за других. Может быть, он был глуп. Острие моего желания направлено в одну сторону – если я перейду в твою веру, пошлет ли твой тягри мне исцеление? 

Монах побледнел. Он думал:"Бог наделяет своими милостями праведников. А сей властитель превеликий грешник и грешит даже на смертном ложе". 

Нелегкая доля выпала Фоме в земле половцев:людей, которые живут грабежом, убеждать "не укради", воинам проповедовать "не убий". И все же Фоме есть чем похвалиться перед игуменом Феодосием. Шесть десятков и еще два воина племени гуун ведет он путем православия. 

Фоме вспомнился преподобный Феодосий, маленький, иссушенный ночными бдениями, с большими добрыми глазами, всегда глядящими задумчиво и печально. Всмомнились его напутственные слова:"Иди, брате, сей зерна веры Христовой, неси утешение слабым и исцеление болящим душой. Господь с тобой". 

Что он делает сейчас, блаженный игумен, обильно начитанный в слове Божьем и святых отцах? Сидит ли рядом с летописцем и смиренно прядет нитки, нужные для переплетения книг, утешает ли умкнутых в порубе или увещевает самого князя? Что бы он ответил половецкому властителю? Наверное, возглаголил бы так:не мысли о грешном теле, спасай душу, нечестивец! Если возречь так, хан велит казнить, и приобщится Фома к сонму святых мучеников. 

На лбу монаха выступил холодный пот. Ворочая одеревеневшим языком, он вымолвил:

– Спасай душу свою, нечестивец. Вверяйся милости Божьей! 

Хан подал знак своим воинам, и они бросились на Фому. Монах долго бился в цепких руках, пока не захрипел в последний раз, когда тетива захлестнула его горло… 

У хана Кемельнеша не осталось больше надежд, и он приготовился встретить смерть спокойно и мужественно, как подобает воину. От его юрты в разные стороны неслись всадники, передавая последние распоряжения. 

Кемельнеш лежал худой, вытянувшийся, спокойный и смотрел на воинов и богатырей только одним глазом (левое веко он уже не мог поднять). В ногах хана покоились сабля, плеть и лук с колчаном стрел. 

При появлении кмета Сатмоза хан попробовал приподняться. Он уважал кмета как равного по хитрости и опасался как коварного соперника. Теперь у кмета будет иной соперник – дальний родственник хана Альпар. Еще совсем недавно он был бедным пастухом. Да и теперь воин Альпар не богат. Но он умен, отважен и благороден. За ним пойдет большая часть племени. Кмет Сатмоз знает его силу, оттого и навязывается в родственники Огусу, за которого стоит также немало воинов. 

Кемельнешу хотелось, чтобы племя избрало новым ханом Альпара. Но помочь воину Кемельнеш бессилен. Все наиболее важные дела решает собрание – коментон. 

Сатмоз смотрел на осунувшееся лицо хана с плохо скрытым торжеством. Раньше ни хитрость, ни коварство не помогли Сатмозу сбросить хана и воссесть на его место. И вот сослужил службу бескорыстный союзник, на которого он никогда не рассчитывал, – болезнь. Наконец-то старый Кемельнеш уступает ему дорогу. Правда, появился новый соперник – Альпар. Он бедный воин, в прошлом пастух, но племя с этим не посчитается так же, как не посчиталось оно, выбирая бедняка Кемельнеша вместо богача Сатмоза. Племени все равно, кто правит – кмет или пастух, – было бы вдоволь добычи. Впрочем, кмет надеется одержать победу над Альпаром. У молодого сокола есть одно слабое место – благородство. И в это самое место кмет пустит отравленную стрелу. 

Хан Кемельнеш поманил пальцем Сатмоза. Тот склонился над умирающим. 

– Обещай мне, – прошептал хан, – после моей смерти не разжигать братоубийства среди племени. Не мсти моей семье. 

– Разве ты не знаешь меня? – вознегодовал Сатмоз. 

– Слишком хорошо знаю… 

Губы Кемельнеша еле двигались. Когда-то хан произносил слова громко и резко, а теперь его речь походила на шелест листьев. И в железном сердце Сатмоза не осталось ни злорадства, ни торжества. Глядя на это измученное лицо, кмет Сатмоз невольно подумал о том, что придет время – и он будет лежать так же, постепенно уходя в Долину Вечного Молчания, и его соперник будет стоять над холодеющим телом, злорадно думая:вот ты и уступил мне дорогу. 

Он наклонился и поцеловал полу халата умирающего. Хан с удивлением устремил на него потухающий взгляд. 

– Исполни мою просьбу, Сатмоз, – сказал он. 

– Последняя воля да будет священна. Засыпай спокойно, – ответил кмет. 

Хан собрал последние силы, вскинул руки и привлек к себе голову Сатмоза. Испытующе поглядел ему в глаза и – успокоенный – прошептал:

– Очень скоро я уйду к предкам… Прощай… 

Сатмоз повернулся и неслышно вышел из юрты. 

Вечерело. Степь начинала остывать. Распрямлялись травы, уставшие от дневного зноя, над ними воронками завивались комары. Красные лучи солнца выглядывали из-за небокрая, словно кровавые копья. 

За кметом тащилась тень – большая, изуродованная, Сатмоз думал, что скоро опустится тьма и тень исчезнет. Так и человек – лишь чья-то тень, отражение великого. Он исчезает с приходом тьмы. А степь остается, и травы остаются, и где-то воют шакалы, словно человека никогда и не было. 

Впереди послышался топот коня. Сатмоз приподнялся в седле, насторожился. Он узнал сухощавую фигуру всадника. Когда тот подъехал ближе, кмет крикнул:

– Да будет твой путь отмечен удачами, смелый Альпар! 

Альпар взглянул на него прищуренными зоркими глазами и, не останавливая коня, ответил:

– Все, чего желаешь мне, да сбудется и у тебя! 

Сатмоз долго глядел ему вслед. Альпар поехал к хану. Интересно, о чем они будут говорить? Кмету хотелось повернуть своего коня к юрте хана, но он остановил себя:верный человек завтра же передаст ему разговор Кемельнеша с Альпаром. 

Кмет хлестнул коня и помчался дальше. От печальных раздумий о жизни и смерти ничего не осталось. Он стал опять прежним Сатмозом – ловким и сильным хищником. 




5


В этот же вечер Елак снова встретился с Оголех и узнал от нее о намерениях кмета. Обида, горе, злоба, любовь переплелись в его душе так тесно, что он совсем потерял голову. 

– Я убью его! – закричал Елак, а внутренний голос сказал ему:глупый, чего другого ты мог ожидать? Разве ты надеялся принести выкуп за дочь богатыря Огуса? 

Оголех прильнула к нему, он чувствовал ее теплые руки на своей шее, и это наполняло его силами. Взгляд Елака упал на каменного идола, и он вспомнил о втором полузабытом способе женитьбы, разрешенном законами его племени. Так когда-то добыл жену дедушка Аазам. 

Закон племени гласил:если любовь вселена в сердца двоих самим божеством и стала для них дороже жизни, пусть они придут после заката солнца к изваянию божества. Пусть смешают в чаше свою кровь. Пусть отрежут по клоку волос со своих голов и также смешают их и пустят по ветру. Пусть скажет громко мужчина:это моя женщина! Пусть скажет громко женщина:это мой мужчина! И если всемогущий тягри не поразит их своим гневом следовательно, он признал их союз. Пусть живут вместе. Пусть никто не посмеет расторгнуть их союз! 

Был еще и третий способ женитьбы, не признанный законом, но применяемый всеми племенами, – кража невесты. Это – когда нет ничьего благословения, когда в сердце отчаянная решимость, когда шальной ветер бьет в грудь, а разгоряченные звезды мчатся вслед за конем, когда нет других союзников и защитников, кроме быстрых ног верного коня да смелой руки, сжимающей саблю. 

Но этот способ неприемлем для раба. Раб не найдет спасения и защиты среди людей других племен, все будут гнать и преследовать его. Ведь он совершил двойное преступление:украл невесту и похитил самого себя из-под власти господина. Что будет с половцами, если все их рабы начнут разбегаться? Нет ужаснее этого преступления, и горе рабу, совершившему его! 

Елак подвел Оголех к каменному идолу. Он мысленно молился изваянию:о божество, признай нашу любовь, ты видишь – без нее нет у нас жизни. Не карай нас, всемогущий! Что тебе до маленького счастья двух букашек, ползающих у твоих ног? 

Юноша вынул кинжал и надрезал себе руку. Кровь закапала в кожаный мешочек. С ней смешалась кровь Оголех. Елак взобрался на колени идола и вымазал кровью каменный рот. В свете луны юноше показалось, что идол довольно улыбается. Ирци осмелел. Пустил по ветру клочки волос. Крикнул, указывая на Оголех:

– Это моя женщина! 

Теперь надлежало произнести заветные слова Оголех. Девушка стояла ни жива ни мертва и расширенными глазами смотрела на каменного идола. Елак дернул ее за рукав, улыбнулся, сдерживая страх. Оголех зажмурилась и жалобно пропищала:

– Это мой мужчина! 

Елак пристально следил за лицом идола. Оно все так же улыбалось ему блестящей лунной улыбкой. 

Юноша проводил Оголех до юрты ее отца. Предстояло нелегкое дело известить о свершившемся богатыря Огуса. Но Елак надеялся, что с благословения идола все сойдет благополучно. 

Оголех тихонько подошла к отцу. Огус дремал, сидя на кошме. Перед ним стоял высокий кувшин с вином. В глиняной чаше, наполненной жиром, догорал фитилек. 

– Ата![79 - Ата: Отец. ] – позвала девушка. 

Огус раскрыл осоловелые глаза, удивленно спросил:

– Чего тебе? 

– Ата, мы с Елаком соединили пути. Мы смешали кровь. Ата, прости нас. 

Богатырь вскочил, схватил дочь и вскинул ее на вытянутых руках, словно намереваясь разбить об пол юрты. 

Девушка заплакала:

– Божество защитит меня. 

Эти слова отрезвили Огуса. Тягри не покарал их, значит, дал им свое благословение. Об этом могут узнать люди племени, и тогда никто не захочет купить Оголех в жены. 

Богатырь отпустил дочь и сказал:

– Я скорей убью тебя, чем отдам какому-то рабу без выкупа. Ты принадлежишь кмету Сатмозу. Запомни это и не противься. Он дарит тебе украшения. Посмотри. 

Огус раскрыл шкатулку. При бледном свете сальника засверкало золото и белые, зеленые, красные драгоценные камни. Богатырь надел ожерелье на шею девушки. 

– Сатмоз будет ханом, и ты станешь его женой. Кто не позавидует такой доле? 

Он вытолкнул ее из юрты:

– Иди. Через несколько дней Сатмоз заберет тебя. 

Оголех подбежала к встревоженному Елаку. Он увидел ожерелье на ее шее. 

– Это ата подарил? 

– Нет! Это прислал Сатмоз. Ата продал меня ему. Он сказал, что убьет меня, но не отдаст тебе. 

– Огус восстал против тягри? – с ужасом спросил юноша. – А что сказала ты? 

Оголех не отвечала, она плакала. С детства ее воспитали в покорности мужчине. Она была всего-навсего забитой половецкой женщиной. Пусть мужчины решают сами ее судьбу. Как решат – так и будет. А сама она – что она может? 

Елак посмотрел на вздрагивающие плечи девушки, поднял ее заплаканное лицо. 

– Тебя прельстили эти камни и это золото. Хорошо же. Помни – тягри отдал тебя мне. Пусть кара тягри падет на голову твоего отца. Пусть тягри покарает тебя, если станешь женой Сатмоза! 

Он круто повернулся, вскочил на коня. Ни в чем не повинный верный Ит получил удар плетью и понесся во весь опор, сбивая копытами головки цветов. Елак с презрением думал об Оголех. Как она смотрела на эти камушки! А какая она красивая в блеске ожерелья! Он мчался, и, подобно черному коню, мчалась ночь, усеяв небо тысячами ожерелий. И Елак запел, ведь он все-таки был ирци – певец, и боль его сердца переходила в слова и мелодию:
		Черный конь несется по степи,



		в его гриве звездочки горят,



		в его гриве золото блестит,



		выбивает бурю он копытами,



		Я поймаю черного коня,



		золото и звезды я рассыплю по траве…



		Что захочешь, девушка, возьми!



		…Отчего ж ты золото берешь?








Хан Кемельнеш ушел в Долину Вечного Молчания. Но его дух все еще кружил над родным становьем, прощаясь с людьми племени. Надлежало в строгом соответствии с обычаями племени отправить на небо тело хана. Тогда дух Кемельнеша, соединившись с телом, уйдет к предкам и там будет молить тягри о даровании милостей людям гуун. 

Весь день трудились воины, расчищая от травы круг, очерченный в степи шаманом. Посредине круга сложили огромные кучи хвороста. Мужчины молились и пели старые священные песни, женщины плакали и посыпали головы пеплом. Особенно неистовствовали жены и рабы Кемельнеша. Их рыдания раздавались всю ночь. Жены рвали ногтями свое тело, бились в припадке на земле. Их горе было искренним. Ведь и они, и рабы должны были последовать за ханом в Долину Вечного Молчания, чтобы и там прислуживать ему. 

На рассвете к погребальному кругу сошлись все люди племени. У кучи хвороста прыгали и квохтали шаманы. 

Воины снесли и сложили в круг одеяния хана, ковры и подушки. Затем шаманы привели рабов. Главный шаман, назначенный вместо казненного, взял в руки отточенный нож, попробовал пальцем острие. К нему подводили по одному рабов. Шаман перерезал им шеи, и кровь стекала в большую бронзовую чашу. Один из рабов заупрямился. Он упирался, пытался оттолкнуть воинов, кусался. В толпе половцев послышались негодующие крики. Какой разбойник этот раб! Какой глупец! Ведь для него почетно сопровождать хана. 

К упрямцу подскочил богатырь Огус, запрокинул ему голову… 

Настала очередь ханских жен. Они умирали без крови, удушенные тетивой лука. Женщины не сопротивлялись, знали:ничего не поможет. Лишь их выпученные глаза безмолвно молили о пощаде. 

Шаманы запели и заквохтали громче. От юрты хана, подскакивая, приближался главный шаман. На его плечах восседал мертвый Кемельнеш. Он ехал верхом на божьем служителе в ханство тягри. Хана осторожно сняли со спины главного шамана и положили на подушки. Вокруг, головами к нему, лежали жены, у самой линии круга – рабы. Кемельнеш ни в чем не испытает недостатка в Долине Вечного Молчания. 

Главный шаман воздел руки к небу и закричал:

– О славные предки, грозный Чаркань и светлый Бус! Примите в свою Долину хана Кемельнеша. Он был храбрым воином. Он был справедливым к своим друзьям. Он никому ничего не прощал и жестоко мстил за обиды. Он держал твердой рукой своих жен и рабов. Он был ханом, ибо так решило собрание народа. Он вел племя дорогой процветания, и пальцы людей не успевали очищаться от жира. Он был силен и потрясал землю своей силой. Он прославил свое имя и прибавил сияния к вашей славе, предки! 

Главный шаман долго перечислял достоинства умершего. Время от времени он поглядывал на небо, ожидая, когда солнце поднимется выше. Наконец он решил, что минута настала, и поднес к хворосту горящий факел. 

Высоко взвилось пламя. Все присутствующие увидели, как распрямились согнутые руки Кемельнеша, как вздрогнуло его тело. Хан собирался взлететь на небо. 

Костер горел долго. Когда пламя потухло, на месте костра остались лишь кучи пепла. Зазвучала радостная песня – дух хана воссоединился с его телом на небе. 

Воины, пастухи, женщины – все люди племени выстроились в длинную цепочку. Каждый бросал в круг горсть земли. На месте сожжения хана вырос курган. На его вершине жрецы установили каменную фигуру лицом к востоку. У пояса изваяния прикрепили бронзовую чашу с кровью рабов. Это был дар божеству от умершего хана, плата за вступление в небесную степь. 

…Люди расходились медленно, оживленно переговариваясь. Беседовали не о Кемельнеше – хан ушел навеки. Воинов опять волновали земные дела. Они посматривали на две группы, державшиеся особняком. В центре одной из них был Альпар, в другой главенствовал кмет Сатмоз. Иногда кто-нибудь из сторонников кмета пускал острое словцо, и тогда в ответ слышался звон сабли в группе Альпара. До поры до времени оба главаря делали вид, что сдерживают своих нетерпеливых воинов. А страсти все разгорались. Несправедливые обвинения с одной и с другой стороны озлобили воинов. Они забыли, что сами только что поносили противников, они помнили лишь об оскорблениях, нанесенных им. Кмет ловко пользовался их злобой и частенько пускал двусмысленное словечко, науськивая своих воинов. И они, словно стая псов, понукаемых хозяином, рвались с привязи, не задумываясь над тем, что удары и укусы достанутся им, а победа – хозяину. 

И вот Альпар, выведенный из себя издевками, громко крикнул, обращаясь к Сатмозу:

– Огри![80 - Огри: Вор. ]

Воины, окружавшие кмета, все как один устремили взгляды на своего предводителя. 

Сатмоз растерялся. Ответить надо было саблей и, значит, предстояло сражаться с Альпаром один на один. А это было опасно. Кмету вовсе не хотелось рисковать жизнью. Но он не хотел потерять и влияния на своих приспешников. Ведь тогда ему не стать ханом. 

Альпар молча ждал, наполовину вынув саблю из ножен. Он был доволен собой. Ага, этот бурдюк с жиром испугался! Он знает, рука бедняка Альпара умеет срезать головы богачей. Уж на этот раз Сатмоз не вывернется. Ведь промолчать – значит признать себя побежденным. 

Сабля Альпара зловеще поблескивала. Воины, окружавшие его, ухмылялись. Сторонники Сатмоза смотрели на своего предводителя, и в их глазах загорались насмешливые искры. 

Кмет обвел взглядом своих воинов, на мгновение задержался на лице красавца Тюртюля. Мгновения кмету было достаточно, чтобы вспомнить о девушке из соседнего племени, похищенной молодым воином. Сатмоз изобразил на своем лице благородное негодование. Он выскочил вперед, заслоняя собой Тюртюля, и закричал:

– Как ты смеешь поносить этого неопытного юношу и называть его вором лишь за то, что любовь отуманила ему голову. Ты выбрал себе жертву послабее! Ты надеешься, что он не посмеет сразиться с таким воином, как ты! Но я защищу Тюртюля. Я отвечу тебе за него! 

Кмет придерживал левой рукой юношу, словно не хотел выпускать его из-за своей спины, а правой рукой медленно вытаскивал из ножен саблю. Тюртюль рванулся вперед. Его красивое лицо исказилось, в углах рта показалась пена. 

– Я не боюсь тебя, Альпар. Я принимаю вызов! 

Альпар с жалостью посмотрел на него и опустил руку. 

– Я не ищу твоей смерти, смелый Тюртюль, – сказал он. 

Но было уже поздно. Юноша первый напал на Альпара. Он взмахнул саблей и, если бы противник не уклонился, рассек бы ему голову. Бывший пастух ловким движением выбил саблю из рук Тюртюля. Тот не удержался на ногах и упал. Альпар подскочил к юноше и приставил саблю к его груди. 

– Дай слово, что больше не нападешь на меня, и я сохраню тебе жизнь, – быстро проговорил он. 

В ответ Тюртюль изогнулся и, выхватив из-за пояса кривой нож, всадил его в ногу противника. 

Слышно было, как Альпар заскрипел зубами. Но все еще сдерживаясь, он прохрипел:

– Проси пощады! Или!. . 

– Я не боюсь тебя, презренный! – крикнул юноша, окончательно потеряв голову. – Твой отец – шакал, твоя мать… Твои дети рождены не от тебя! Твоя жена… 

Он прокричал бы еще немало оскорблений, если бы сабля Альпара не прошла через его сердце. 

Из глоток воинов Сатмоза вырвалось свирепое рычание. Они были готовы отомстить за убитого. Кмет шепнул что-то воину, стоявшему поближе к нему. Тот достал из колчана стрелу. Сам же Сатмоз поспешил схорониться за спины своих сторонников. Он не был трусливым. Если бы не нашлось иного выхода, сабля кмета сшиблась бы с саблей врага. Однако зачем рисковать жизнью, когда можно добыть победу руками и кровью других? 

Его воины уже готовы были схватиться с противоположной стороной. Но тут в суживающийся коридор между двумя группами бросился высокий белобородый старик и поднял руки над головой. 

– Ахель![81 - Ахель: Благоразумие. ] Ахель! – кричал он. – Остановитесь! Безумие опьяняет вас. Завтра – совет. Он все решит! 

Старик говорил быстро, боясь, что его не послушают:

– Раздоры раздирают тело нашего племени и отнимают у нас мужчин. Или вы хотите, чтобы племя стало слабее стада и враги обратили нас в рабство? Или недостаточно наших людей погибло в битвах и вы убиваете вскормленных молоком матери? 

Голос старика крепнул, становился властным и требовательным:

– Пусть будет проклят до семнадцатого колена тот из вас, кто первый поднимет оружие! 

Если бы это было возможно, кмет Сатмоз сам вцепился бы зубами в горло белобородому. Подумать только! Этот проклятый старик помешал ему в такой момент! Подвернется ли опять подобная возможность разделаться с соперником Альпаром? 

Но кмет ничего не мог сделать белобородому. Старик Аазам (мудрый человек), или, как его называли люди племени, – Душа совета, был неприкосновенен. В его услугах нуждалось все племя. Он врачевал, давал советы на охоте, предсказывал погоду, умел слагать песни. Сатмоз готов был лопнуть от злости, но не смел поднять руку на мудреца. А тот указал на кмета пальцем и гневно заговорил:

– Ты мне годишься в сыновья, и я скажу тебе правду. Ты нехороший человек. Ты неумный кмет. Разве можем мы вверять наших воинов человеку, который без надобности прольет их кровь? Ты забыл убитых во время раздоров. Ты не смотришь далеко, как орел. Ты уподобляешься овце и глядишь себе под ноги! 

Кмет вышел из-за спин воинов и воскликнул:

– О мудрый человек! Сама справедливость говорит твоими устами. То же самое и я сказал воинам. Разве они забыли о горе из-за распрей? Разве не понимают, куда их несут кони пагубных страстей? Ты тысячу раз прав, белобородый. Стыдно нам, не умеющим удержать узды своего гнева! Расходитесь, воины. Завтра соберется на совет народ. Там вы выскажете свои обиды! 

…Совет. Рокот и рев человеческих голосов. Бушуют страсти. Иногда мелькнет истина, словно золотая песчинка на дне отбурлившего и успокоившегося ручья. Но конец почти всегда один:половина племени поднимает оружие против другой половины. Совет! Он выбирает ханов и делит добычу. Он решает вопросы войны и мира. Кто посмеет воспротивиться его решению, если оно – воля сильнейших воинов племени? 

Кмет Сатмоз вглядывается в тесное кольцо собравшихся. Вон в центре белобородый Аазам, около него собрались старики. 

Вон выглядывает из-за спин своих сторонников Ольдамур-Давид. Когда-то он был просто Ольдамуром. Но с тех пор, как русский мулла Фома побрызгал его водой и надел ему на шею маленький крестик, он стал называться Давидом. Тогда же перешло в чужую веру еще несколько десятков мужчин, прельстившихся блестящими крестиками. Однако были среди них такие, что поверили в Христа. 

Если бы Ольдамуру удалось стать ханом, русичи могли бы быть спокойны за свои южные земли. Новый хан молился бы, а не воевал. Нет, недаром русские шаманы послали Фому и других монахов в землю половцев. 

Сатмоз вспоминает проповеди Фомы. Что бы стало с племенем гуун, если бы все его люди проповедовали "не убий"? Нет, такой соперник, как Ольдамур-Давид, не страшен. 

Но рядом со старейшими стоит молодой Альпар. Его хотят видеть ханом белобородые пастухи и юные воины. Сатмоз подозревает, что и Ольдамур-Давид со своими христианами может присоединиться к Альпару, если убедится, что его самого не выберут. И старик Аазам готов сказать слово в пользу бывшего пастуха. 

Перед законом племени Альпар равен кмету Сатмозу. Алкоран требует одного:новый хан должен быть сыном брата, или сыном сестры, или сыном сына брата, или каким-либо другим родственником умершего. В законе предков сказано, что не следует отдавать предпочтения богатому перед бедным. А так как почти все воины племени находятся друг с другом в каком-нибудь родстве, то ханом может стать любой. 

Все надежды Сатмоза основаны лишь на хитроумном замысле, на "отравленной стреле"… 

Совет начался. Торжественно выступил старейший из людей племени, старик Аазам. Он говорил долго. Рассказывал о памятных событиях, вспоминал ханов, которые при его жизни правили племенем, перечислял их достоинства и недостатки. 

Воины терпеливо слушали. И только по тому, как они переминались с ноги на ногу, да по взглядам, которые они переводили с рассказчика на своих врагов и союзников, было заметно, что они ждут не дождутся, когда же наступит решающий момент. 

Медленно, словно уставший пловец, старик Аазам переходил от прошлого к настоящему. Он снова и снова вспоминал поучительные события и перечислял добродетели, которыми должен обладать новый правитель. 

– …И да возьмете вы хана быстрого в решениях и непреклонного на тропе выполнения их. И да будет он осторожен, да вынашивает все свои замыслы, подобно оплодотворенной верблюдице, оберегающей плод. И да почитает свято все обычаи племени… 

Старик посмотрел в сторону кмета Сатмоза и возвысил голос:

– Бойтесь, дети мои, человека коварного и лживого, опьяненного гордостью, почитающего безделушки превыше всего. Бойтесь опьяненного властолюбием. Ибо хоть мы и возносим хана на белом войлоке, власть всегда черна, подобно черному войлоку смерти. Нужно обладать холодной головой и острым зрением, чтобы разглядеть и отличить в этой черноте правду от лжи и зло от добродетели. 

Старик опустил голову, показывая, что он окончил свое напутствие. Потом медленно поднял ее, взял у одного из шаманов свернутый кусок белого войлока и, разворачивая его, сказал:

– Да не запятнает этот войлок возносимый на нем! 

И сразу же словно раскололась стена молчания и ударил гром голосов:
		– Хотим смелого Альпара!



		– Да будет ханом мудрый Давид!



		– Слава Сатмозу Справедливому!








Воины рвали друг у друга из рук белый войлок, на котором надлежало вознести хана. Кое-кто уже пустил в ход ножи. Ольдамур-Давид, увидев, что у него мало сторонников, что-то сказал своим людям и сам первый закричал:

– Пусть станет ханом Альпар! 

Теперь народное собрание разделилось на две группы:одна – за Альпара, другая – за Сатмоза. Сторонники кмета были в меньшинстве. Как умело ни подогревал их Сатмоз, белый войлок оказался в руках Альпара. Сатмоз понял:пришел решающий момент, надо выпускать стрелу. Он юркнул за спины своих сторонников, и через секунду в узкий проход, который за ним еще не успел сомкнуться, вошел богатырь Огус. Он подскочил к Альпару, рванул белый войлок из его рук. 

Тяжело дыша, смотрели на Альпара его воины. А он разжал пальцы, и войлок остался у богатыря. Отравленная стрела попала в цель. 

Когда-то Огус спас в битве жизнь Альпару, и они стали побратимами. Теперь благородный Альпар отдал свой долг. Сторонники Альпара увидели, что их предводитель сам отдал белый войлок, и растерялись. Это решило выбор людей. 

Сатмоз был вознесен на белом войлоке. Он возвышался над головами собрания и говорил громко и торжественно, рисуя заманчивые картины:

– Я поведу вас в землю Рус, и жаждущий еды наестся, и жаждущий вина напьется, и жаждущий женщин возьмет их сколько пожелает. И бедняк станет богатым, и племя прославится. И в нашу землю придет процветание! А если не выполню свои обещания, пусть от всех моих богатств останется только этот войлок, а из всех моих друзей и рабов – только собственная тень! 




6


Весь день раздавались песни в юртах хана Сатмоза. Хан купил себе новую жену, молоденькую Оголех. Он решил как следует отпраздновать аина день любви. 

Утром начались игры. Юноши-воины стреляли из лука в птицу, подброшенную в небо рукой хана, потом на расстоянии тридцати локтей пробивали стрелой верхушки остроконечных колпаков на головах друг у друга. Так проверялась меткость одних и бесстрашие других. 

Вслед за стрельбой из лука начались конные состязания и укрощение диких лошадей. В круг вошел пастух Арбуц. Он был худ и гибок, как тонкий зеленый прут. 

В том месте, где у сытых людей бывает живот, у пастуха была впадина. 

Четверо дюжих воинов отпустили поводья необъезженного жеребца, на его спину вскочил Арбуц. Гордый конь, впервые почувствовавший всадника, вздыбился. Пастух вцепился в гриву, ударил коня пятками. Этого жеребец никак не мог перенести. Он изогнул шею, пытаясь укусить наглеца, потом стал лягаться. Ощутив, что седока не доймешь и этим, конь бросился на землю, несколько раз перекатился через спину, чтобы раздавить его. Но в то мгновение, когда жеребец переворачивался на спину, Арбуц уже прижимался к животу, а когда дикий конь касался земли животом и согнутыми ногами, пастух, держась за гриву, перебрасывал свое гибкое тело на его спину. 

Между тем в юрты Сатмоза рабы вносили кожаные мешки с кумысом, уставляли кошмы различными блюдами:просом и рисом, сваренными в молоке, кусками баранины и конины, заплывшими жиром. Звуками флейт созывали в юрты гостей. Начался пир. Когда глаза мужчин осоловели, а лица заблестели от жира, раздались крики:

– Покажи жену! Покажи хатунь! 

Хан Сатмоз хлопнул в ладоши. 

Рабы ввели Оголех. Девушка была одета в расшитые разноцветными блестящими нитками кожаные штаны, сходящиеся на щиколотках, и пестрый халат. На ее шее переливались драгоценные камни, а на голове возвышалась кожаная шапка с двумя разветвлениями наподобие рогов оленя. Хан кивнул Елаку:

– Мой ирци, спой нам о красоте этой женщины! 

И Елак, прикусив губу, чтоб было не так больно сердцу, запел:
		Она подобна козочке пугливой,



		ее глаза – глаза любви прекрасной…








Елак видит, как загораются глаза хана от его песни. Ирци хорошо знает, что поет правду. Ему хочется крикнуть:будь проклято чрево матери, выносившее тебя, Сатмоз! Будь проклят день, в который ты родился! Но вместо этого он поет:
		Она достойна стать твоей женой, мудрый хан,



		ты, что шевелишь дыханием далекие реки,



		я славлю твои руки, Сатмоз, что будут обнимать



		нежный стан, сильные руки и могучее тело!








Кое-как ирци допел свою песню и незаметно пробрался к выходу из юрты. Ночь была теплой, легкий ветерок шевелил его волосы. В сухих глазах не было слез, и теперь, когда можно было застонать, он молчал… 

В юрте что-то кричали, пели хриплыми голосами, Елак побрел куда глаза глядят. На холме остановился, прислушался. Где-то плакали шакалы. Звезды блестели холодным безразличным светом, как блестят льдинки. И Елак впервые ощутил, как он мал и как ничтожен под этим высоким небом и бескрайней степью. Он впервые понял, что его жизнь и судьба кажутся важными и нужными лишь ему одному… А этим мерцающим звездам, и густым травам, и даже тем орущим людям он так же безразличен, как кузнечик или капля воды… 




7


Хан не спешил с выполнением своих обещаний. Прежде чем совершить набег на землю Рус, он снарядил послов к соседним племенам – договориться о союзе против русичей. 

Послы должны были сказать половецким ханам:

"Время для большого похода в землю Рус созрело. Русичи, словно волки, грызутся между собой. Киевский князь разбил князя полоцкого и сжег его города. Русичи устали от убийства своих сородичей, им будет не до нас. Чьи руки жаждут добычи, пусть идут с могучим ханом Сатмозом. Да будет славен Аллах! Да будет доволен обилием жертв грозный тягри!" 

Послы привезли радостные вести. Соседние ханы ответили:"Да продлит тягри твою жизнь, многомудрый хан! Мы идем с тобой, и наши лучшие воины идут с нами". 

В середине мая орда Сатмоза двинулась в землю Рус, обрастая по пути новыми тысячами воинов. Орда растянулась настолько, что задние не видели передних, а ведь половцы различали предметы, если позволяла местность, на расстоянии дня пути, за десятки верст. 

В центре колонны ехал сам Сатмоз с сотней телохранителей. Среди них был и певец хана Елак. Ему хотелось забыться в бою. Он мечтал захватить богатую добычу и стать равным Сатмозу. Пусть Оголех услышит о его славе, пусть ее сердце замрет от гордости за него и заболит от терзаний. 

Чтобы хан ни в чем не испытывал недостатка в пути, за ним везли юрты, жен и рабынь. На одной из колымаг с кожаным покрытием ехала девочка-рабыня Узаг. 

По мере продвижения половцев степь постепенно менялась. Словно одинокие часовые появлялись деревья. Узаг казалось, что уже запахло Русью. Она верила:свои, русичи, разобьют поганых и освободят ее. И однажды она выпрыгнула из колымаги, стремительно подбежала к белокорой березке, обняла ее, зашептала:

– Я не Узаг, я – Марийка… 

Половцы двигались все дальше и дальше. За ними оставалась пустыня. Кони съедали и вытаптывали всю траву. 

Уже загорелись первые русские села. Уже по земле Русской разнеслась вонь от нечесаных голов, от грязных тел, запах конского пота, гортанные крики на чужом языке. И уже покатилось в плаче женщин и визге детей страшное известие:

– Поганые идут! Половцы! Степь на Русь течет! 




Глава XV

ТАМ, ГДЕ ЯРОСЛАВ РАЗБИЛ ПЕЧЕНЕГОВ…





1


– Поганые! Половцы идут силой неисчислимой! 

Измученный гонец едва держался на ногах. Казалось, не усталость, а тяжесть привезенного известия согнула его плечи. 

Воевода Коснячко расспросил его о направлении, по которому движутся половцы, о приблизительной численности врагов. Князь Изяслав велел позвать прибывшего в Киев Вышату Остромирыча, тысяцких Жарислава и Склира Жариславича и ближних бояр на думу. 

Князь был бледен, его пальцы дрожали, и, чтобы скрыть эту дрожь, он все время вертел что-то в руках. Бояре притворялись, будто не замечают растерянности повелителя. 

– Думайте, бояре мои, что делать, – сказал князь. 

Наступила гнетущая тишина. 

Первым заговорил Жарислав:

– Мыслю, княже-господине, выждать нужно. Говорили святые мудрецы:"Не поспешностью, а осторожностью". Поганые на переяславльской земле душегубство творят. Может, до наших краев и не докатятся. Всеволод, брат твой меченосный, их остановит. "И да вступится брат за брата…" А если поганые испугают Всеволода, ты, светоносный, ударишь на них. Поганых усталость одолеет. Они и ратиться с нами не захотят. И отгонишь ты их, яко в Писании молвлено:не мечом, а миром. 

Гневно заговорил тысяцкий Гарлав:

– Ты, боярине, мягко стелешь, да жестко спать. Лисой вьешься, волчьи клыки прячешь? Чего хочешь? Тайный умысел имеешь. Чтобы Всеволода разбили. А ты с детьми своими еще больше нужен князю станешь. Ибо на кого же господину надеяться? Да только не будет так. Слышишь, волче, не будет! 

Склир Жариславич внимательно смотрел на шею тысяцкого Гарлава. Там краснел давний рубец от сабли печенега. Склир очень жалел, что удар печенега оказался слаб. 

"Проклятый, узнал про замысел отца, – думал Склир. – Надобно загладить неосторожное слово". 

Он низко поклонился князю:

– Надумал так:надо послов выряжать до князя Святослава и до Всеволода Ярославича. Не ожидать, пока потекут поганые на Киев, а силы соединить, самим ударить! 

Склир хорошо понимал, что так думают все бояре и что если первым это скажет не он, заговорят другие. Жариславичам было неплохо теперь при князе Изяславе. Всякий раз, совершив подлость или проявив слабость, князь вынужден был приближать их к себе. А они в свою очередь заставляли Ярославича совершать новые ошибки. 

После того как Склир умолк, князю поклонился Вышата, сын новгородского посадника Остромира:

– Не разгневайся за смелое слово, княже-господине! Ведаешь – если в Новгороде у нас что приключится, созываем вече. Буйное оно, и решение его может быть неверно. Да только уж если вече решило – оно и в ответе. Его желание для люда свято. Кто отважится против выступить – нигде не сыщет помощи, ни в ком опоры не найдет. Кто осмелится восстать против Бога и люда? Если на половцев выступать оружно, надо и в Киеве вече созвать. Люд даст больше воинов, и воины лучше биться будут, помня людской наказ. Будут знать, что не только за бояр да за тебя, княже, животы положат, а и за свои дома, за своих родовичей, за весь люд! 

Дума загудела. Бояре перебранивались. Вознесся голос Склира:

– Не услышь неразумных слов, княже. Вече созвать – власть с ним разделить. Дать люду волю – княжий стол потерять!. . 

Когда бояре и тысяцкие разошлись, Ярославич дал выход своему горю. Он ходил по светлице, сжимая руками голову, пытаясь придумать выход из черного угла, куда его загнали враги, союзники, льстецы, ненавистники, сыновья и сыновцы, братья и бояре, свои и чужие… Что содеять надлежит? Созвать вече – новые силы поднять против степи. Но только ли против степи? И как отважиться на вече? Это, значит, пойти против Коснячко, Жариславичей и многих других бояр. А ведь эти люди – единственные, кто еще поддерживает князя. Других он сам отвратил от себя. Даже брат Святослав не тот, что прежде. Даже игумен Феодосий и его монахи, даже митрополит отвернулись от него, от князя-клятвопреступника. И еще приходится не спускать глаз со Святополка, который безустанно подкапывается… "Вече созвать – власть свою разделить", – сказал Склир. Это правда. А сейчас, когда столько ненавистников вокруг, разделить власть, отдать хоть крупицу ее – значит вовсе лишиться власти. 

– О пауки, – простонал Ярославич. 

Ночью, как только Изяслав забылся в тяжком душном сне, ему приснилось, что он попал в паутину. Он барахтался, но все больше запутывался. И откуда-то появились Святополк и Жариславичи в личине пауков. Князь хотел закричать, но у него не было голоса. Он хотел ударить их – не поднимались руки. К нему прикоснулись липкие паучьи лапы, страшные рты-клювы впились в его тело, в шею, в голову. И по мере того, как пауки-вампиры иссушали княжье тело, руки Изяслава вытягивались, становились длинными и цепкими, голова сплющивалась и весь он постепенно превращался в паука… 




2


В месяце травном[82 - Т. е. в мае. ], 28 дня, объединенное войско Ярославичей двинулось на половцев. Во главе одного из разведывательных десятков, высланных далеко вперед дружин, ехал Изяслав-отрок. По дороге встречались лесные поселения смердов, в которых правили, подобно самозваным князькам, бояре да тиуны. Изяслав передавал им повеление Ярославича отобрать самых сильных мужей и спешить к Днепру для пополнения княжьего войска. Но большинство бояр и тиунов, выслушав отрока, и ухом не повели, и пальцем о палец не ударили. Поганые им не были опасны, ведь они не заберутся сюда, в глухие леса. Половцы устремятся на Переяславль, на Киев, на Чернигов. Вот пусть киевляне да черниговцы и дерутся с ними. А для лесных бояр чем слабее станет великий киевский князь, тем лучше – тем сильнее станут они, самозваные князьки. 

Изяслав-отрок, глядя на них, раскормленных и спесивых, невольно вспомнил поговорку Славяты:"Умеешь работать – работай, не умеешь – воюй, а непригоден ни к чему – будь тиуном". 

И еще думал молодой воин:"Этих тиунов да бояр уже и князь не может сместить по своему усмотрению. Залезли в леса, в дебри, куда ни князь, ни его ближние не заглядывают. Укрепились, подобно самому стольному, окружили себя верными приспешниками. Не только о люде не заботятся, но и про князя забыли. О себе, о власти да о богатстве своем пекутся. Самоуправцы! Землю Русскую предают!" Отрок не мог заставить их подчиниться княжьему повелению и, чтобы не терять напрасно времени, ехал дальше. 

Пополнение русскому войску так и не прибыло… 

В начале изока – июня – один из воинов Изяславовых заметил половцев. Изяслав отрядил двух отроков к тысяцкому Гарлаву с известием о появлении врагов, остальным воинам приказал скрытно наблюдать за ними. 

Половцев было несколько сот. Многие уже успели отяготиться добычей. К седлам были привязаны толстые сумы, грудь увешана побрякушками. Некоторые тащили на арканах рабынь. Изяслав с нетерпением ждал прибытия сотен Гарлава, чтобы ударить на поганцев. 

Степняки давно заметили русских всадников, сопровождавших на почтительном расстоянии их отряд, но не рисковали напасть. Лишь время от времени пускали стрелу в того или иного смельчака, подъезжавшего ближе. Они, так же как и русичи, ожидали подхода основных сил и замедлили продвижение. 

Но прежде чем подошли новые отряды половцев, подоспели сотни Гарлава. Старый воевода оглядел с холма стан врагов и подозвал одного из сотских:

– Замани в лес. Дорогу за собой присыпь якирцами[83 - Якирцы: Небольшие металлические колючки. ]. 

Сотня русичей с гиком устремилась на врагов. Половцы помчались навстречу. Не доезжая до поганых несколько десятков локтей, русичи повернули коней. Половцы поскакали за ними, охваченные азартом погони. 

Вот уже и опушка. Преследователи приготовили арканы. И вдруг их кони споткнулись. Всадники полетели на землю, разбивая головы, сворачивая шеи. Русичи усеяли за собой всю опушку острыми якирцами. 

Предводитель степняков приказал объехать опасное место и догнать русичей. Половцы вступили в лес. Тут им приготовили встречу. Еще анты излюбленным местом боя считали лес. Они устраивали засады, внезапно нападали на врага со всех сторон. И теперь в половцев полетели с деревьев стрелы и сулицы-дротики. Самым страшным для степняков было то, что они не видели русичей. Казалось, чужой лес превратил ветви своих деревьев в копья, послал в непрошеных гостей кучу стрел. Половцы повернули коней. Но земля за ними оказалась также усыпанной якирцами. Отовсюду – с деревьев, из-за деревьев – их встречали боевые топоры, дубины и копья. 

Русские всадники вылетели из леса и напали на воинов, стерегших рабынь. Женщины бросались навстречу всадникам, рискуя попасть под копыта лошадей. Из их глаз текли слезы, сухие губы повторяли одно лишь слово:

– Свои! 

Изяслав-отрок прискакал к князю с радостным известием о первой победе. Он смотрел на красивое зарумянившееся лицо старшего Ярославича и с сожалением думал, что в последнее время сердцем отдалился от князя. "Кто виноват в этом? – думал отрок. – Ведь князь не волен сделать бояр добрыми и честными, он не отвечает за их подлые дела. Но кто же тогда отвечает?" 

Рядом с Изяславом Ярославичем находился черниговский князь Святослав. И он привел меньше войска, чем ожидалось. Лучшую, отборную часть дружины оставил Святослав в Чернигове. Он больше не доверял брату, не надеялся на его помощь в трудную минуту. 

Позади князей безмолвно стояли Жариславичи. 

Изяслав-отрок встретился взглядом со Склиром, поспешно отвел глаза. Из-за него, из-за этих хищников-резоимцев он отдалялся от любимого князя. Это они подбили благородного на лиходейства… 

Старший Ярославич привлек гонца к груди, облобызал его в обе щеки. 

– Вот тебе, тезка мой, за доброе известие, – проговорил киевский князь, отстегивая харалужный меч. – Поднимай его против врагов моих. 

Отрок бережно принял меч и вторично встретился взглядом со Склиром. Вот на кого он бы поднял меч! 




3


Тысяцкий Гарлав и несколько воинов ввели в шатер киевского князя боярина Жарислава и Склира. 

Гарлав, зло сверкая глазами, сказал громче обычного:

– Княже, приструни боярина и его чад. Что хотят, то и делают. Склир снял свою сотню да пограбил селение черных клобуков. А Жарислав, думаешь, разгневался на сына? Как бы не так! Начал с ним добычу делить… 

Кровь бросилась в лицо Всеволоду Ярославичу, стоявшему рядом с братом. Он даже в сердцах замахнулся на Склира, но Изяслав перехватил его руку. 

Жарислав поспешно заговорил:

– И вовсе не пограбить клобуков хотел Склир, а только наказать. Узнали мы:они ждут половцев, с ними вместе на нас пойдут. 

"Врет пес!" – хотел крикнуть Гарлав, но остановился – разве князь сам этого не поймет? Глянул на князя и остолбенел:лицо у того такое, будто услышал важное известие от боярина. 

– Доподлинно узнал? – спросил Изяслав. 

– Да поклеп это! – закричал Всеволод, но старший брат положил ему руку на плечо, требуя замолчать. Изяслав повернулся к тысяцкому, твердо молвил:

– Ты ошибся, Гарлав. Сам ведь слышал:боярин не грабил. Он хотел наказать предателей. 

Старый воевода чуть не сгорел со стыда. Он поклонился князю и вышел из шатра вместе со своими воинами, а вслед за ними вышли и Жарислав со Склиром. 

Наконец-то Всеволод мог высказать брату все, что думал:

– Боярин Жарислав солгал. Разве ты не видел того? Зачем напрасно оскорбил Гарлава? Лжа – что ржа:тлит. 

– Нельзя перед боем давать волю раздорам среди бояр, – примирительно сказал Изяслав. – Потом правый суд учиним. 

Всеволод упрямо покачал головой:

– Нельзя потакать татям и лжецам, а правый суд откладывать. Нельзя в бой идти, имея их за собой. Дьявольское семя дает дьявольский плод. 

В июне, в лето 1068-е, русское войско расположилось на берегах реки, на Летском поле. Здесь некогда Ярослав разгромил своего коварного брата Святополка, убийцу Бориса и Глеба. Мудрый князь разбил орды печенегов, которые Святополк вел на Русь, чтобы захватить киевский стол. 

Изяслав Ярославич вспоминал о победе своего отца с радостной надеждой. Не суждено ли ему на этом самом месте повторить славное деяние родителя? Не следует ли видеть в подобном совпадении перст Божий? 

Ночь выдалась безлунной, беззвездной. Ветер тихо шелестел травами. Дозорным было жутко. От напряжения болели глаза, ныло тело. Постепенно охрана привыкла к тревожным шорохам, и, когда засерел рассвет, некоторые из дозорцев задремали. 

Жариславу пришлось тормошить воинов своей сотни. 

– Вставайте, лентяи, сучьи дети! – рычал он вполголоса. – Счастье свое проспите! 

Ему не давала покоя сыновья добыча. Он задумал тоже пограбить селение черных клобуков, тем более что начинался рассвет, и если половцы не напали ночью, то вряд ли, как считал Жарислав, нападут теперь. А если что непредвиденное случится, он услышит шум боя и вернется… Его сотня, поставленная воеводой Коснячко на правом крыле, тихонько снялась и растаяла во мгле… 

А именно напротив этого места, будто в оправдание пословицы "Где тонко, там и рвется", половцы начали переправу через реку, обходя русский стан справа. Тихо плыли кони. К их хвостам были привязаны набитые соломой кожаные мешки. За мешки уцепились воины. 

К русским дозорцам поползли враги, держа кривые ножи в зубах, поползли с той стороны, где должна была находиться надежная застава сотня Жарислава, опытного воина. Один из русичей заметил какие-то тени, но подумал:"Почудилось. Не могли же степняки всю сотню без звука вырезать…" 

Застонала земля от тяжкого конского топота. Содрогнулась от хриплого крика. И только тогда русичи проснулись, не понимая еще, что случилось. Они метались по лагерю, и отовсюду из серой рассветной мути на них лезли разгоряченные конские морды. Свистели арканы, падали на шлемы сабли степняков. 

Тысяцкому Гарлаву удалось кое-как собрать свои сотни. Он поднял двумя руками длинный тяжелый меч, и русичи ударили на врагов. Они рубились молча, исступленно. И их молчание было страшнее крика. 

Хан Сатмоз предусмотрел все случайности. Если неожиданное нападение сорвется или кому-нибудь из русских воевод удастся собрать своих воинов, отряд Карама должен выманить боеспособного неприятеля из лагеря туда, где были спрятаны в засаде четыре отряда, насчитывающие четыре тысячи сабель. 

Одного не мог предусмотреть хан – отчаянной храбрости людей, попавших в ловушку. Русичи бились до конца, насмерть. Они кололи врагов копьями, разили мечами и булавами, били окованными сталью дубинами. Раненые, падая с коней, стаскивали за собой на землю противников и тут пускали в ход острые засапожные ножи. Несмотря на то что врагов было в несколько раз больше, тысяцкий Гарлав с двумя сотнями смельчаков прорвал кольцо. 

Русичи спустились с холма и прямо перед собой в трех сотнях локтей увидели смутные очертания юрт. Воевода Гарлав смекнул, что это должны быть ханские вежи, и устремился к юртам. 

Хан Сатмоз так надеялся на успех внезапного нападения, что для своей личной охраны оставил лишь сотню телохранителей. Увидев неизвестно откуда взявшихся русичей, хан приказал телохранителям сойтись с противником, а сам вскочил на коня и помчался за подкреплением. 

Даже перед лицом смерти степняки не посмели ослушаться хана. Они знали:труса ждет неумолимый суд всего племени, позор, лютая казнь. Сотня половцев, визжа от страха, понеслась навстречу двум сотням стальных воинов Гарлава. 

Ханский певец Елак мчался на правом фланге. Наконец-то он покажет себя в битве. Ирци убьет много врагов и прославится. 

Словно не конь, а ветер нес на своих могучих крыльях Елака. Все вокруг казалось слабым и призрачным:и враги, и телохранители. И только он один, несущийся на крыльях ветра, был великаном и богатырем. 

Елак был упоен сознанием своей силы. Он приподнялся в седле, вскинул меч, подаренный отроком, ставший как бы продолжением руки. Вот блестит впереди железная шапка русича. Елак опустил меч. Он ударил мимо шелома в плечо противника, и тот свалился с коня. Это было так легко, так молниеносно. Вот еще русич. Вот он! 

Елак занес меч вторично. Яростные ненавидящие глаза Елака и глаза Изяслава-отрока на миг встретились. Приятели не узнали друг друга. "Сейчас убью врага, сейчас!" – стучит мысль в голове Елака. Но что это? Почему… 

Елак не успел удивиться. Харалужный меч Изяслава-отрока переломил его меч и обрушился на голову… 

А хан Сатмоз был уже далеко от того места, где, защищая его жизнь, погибли ирци Елак и сотня телохранителей. Хан нахлестывал коня. Сзади раздавались крики преследователей. 

Конь Сатмоза споткнулся. Хан полетел через его голову на землю. Тысяцкий Гарлав направил своего коня к хану. Но из-за бугра вынырнули половецкие всадники. Передний напал на Гарлава, успевшего крикнуть своим:

– Заворачивайте коней! 

Гарлав взмахнул мечом. Половец легко уклонился от удара, метнул аркан. Волосяная петля захлестнула шею старого воеводы, выдернула его из седла, словно морковь из грядки. 

Около хана, лежавшего без памяти на земле, половец соскочил с коня. Нагнулся над Сатмозом и отпрянул с возгласом досады. 

Так случилось в этой ночной битве, что Изяслав-отрок убил Елака, что Елак защищал Сатмоза и что не кто иной, как смелый Альпар, спас жизнь хану. 




4


Вместо Гарлава во главе тысячи встал его младший брат, боярин Матвей, длинный, худой, жилистый. Синие глаза сверкали из-под рыжих бровей, и сверкала синим и красным булатная сталь его меча. Двух коней убили под Матвеем, и вскочил он на третьего, половецкого. Его хозяина сбросил боярин навесным страшным ударом меча, убил еще троих. Пот густыми струями стекал по его лицу на рыжую бороду. 

Матвей со своими людьми стремился прикрыть брешь на правом крыле, но у него оставалась едва ли сотня воинов, а половцы все прибывали и прибывали. 

– Скачи к Дубу, пусть на подмогу спешит, – приказал он Изяславу-отроку в короткое мгновение между двумя взмахами меча. 

Боярин Дуб со своими тремя сотнями дружинников располагался на ночь рядом на холме. Когда Изяслав-отрок вынесся на холм, Дуб впереди своих воинов уже спешил в противоположную сторону. 

– Стой! – во всю мочь закричал отрок, замахал руками. 

Боярин заметил его, остановился. 

– Матвей зовет на подмогу! Он теперь тысяцкий. Наказывал тебе – не медлить! 

Изяслав задыхался. Ему казалось, сейчас дыхание кончится и он упадет замертво. 

– Матвей зовет меня? – удивился боярин. 

Матвей был не только соседом, оттягавшим у него кусок подворья, но и давним врагом. 

Боярин повел широченными плечами, на которых плащ казался невесомым. Он раздумывал насупившись. Его конь, большой и сильный, под стать хозяину, нетерпеливо приплясывал. Изяслава-отрока била нервная дрожь. Он не понимал, чего этот Дуб тянет. 

– А где Гарлав? 

– Убит. Не медли! 

Боярин указал рукой вперед:

– Там – великий князь наш. Куда он пошлет меня, туда и пойду. А Матвей не Гарлав и мне не указ. Может, князь поставит тысяцким меня. 

Он махнул рукой, торопя дружину, а сам задержался, оставаясь наедине с отроком. 

– Но Матвей и его люди погибнут! – умолял Изяслав. 

– На все воля Божья, – ответил Дуб. 

Отроку показалось, что он ослышался. И вдруг вспомнил:Дуб и Матвей враги. Князь пытался мирить их. Так вот оно что! Вот истинная причина! Он закричал:

– Да как ты можешь в такую годину распрю продолжать? Да князь тебе за это!. . 

Боярин только усмехнулся:

– О распре князю не поминай, если жить хочешь. А то он подумает, что о нем молвишь! 

Он с места пустил коня в галоп. Комья земли полетели в отрока. Но тот и не заметил этого. На него навалилась, оглушила, обожгла горькая мысль:"А ведь правду говорят:один торил тропу, а все ходят. Дурной пример чертово семя. Князь посеял его – и вот взошло:да не для одного князя, а для всей земли Русской…" 




5


Изяслав Ярославич проснулся от надсадного вопля такой силы, что, показалось, сейчас оглохнет. 

– Поганые! – закричал, вбегая в шатер брата, Святослав. 

Следом за черниговским князем в шатер вскочил Коснячко. 

– Спасайся, княже! 

Святослав удивленно обернулся:

– Воеводо, ты забыл о своем деле. Выступай с воинами. Ударьте на поганых. 

– С кем выступать? Кто ударит? – еще громче запричитал Коснячко. Боярин Жарислав со своей сотней удрал. Дружинники Пересвета побиты. А Пантелеймон еще рубится, да где ему сдержать поганых – пятеро на одного. Всеволода, брата твоего, степняки окружили. Он помощи у нас просит. А от воев проку не много. Пешие они, да и сраженью против конных не обучены. 

В шатер великого князя вошел боярин Дуб. 

– Привел своих в целости. Что накажешь? 

– Брате! – сказал Святослав. – Соедини всех, кто остался. Стань во главе, и ударим на половцев. Не медли! 

В другое время Изяслав Ярославич тотчас выполнил бы совет брата. В другое время – до того, как он послал Ростислава на Тмутаракань. А сейчас он относился к Святославу с подозрением:не забыл брат об унижении сына своего. Уж не хочет ли отомстить? 

– Княже, дозволь на подмогу Всеволоду Дуба послать, – молвил Коснячко. 

Изяслав Ярославич согласно кивнул головой, и Дуб выбежал из шатра. Вместо него появился Изяслав-отрок. 

– Матвею надобна подмога! Он поганых у реки удерживает! 

– Нет подмоги, – зло сказал Коснячко. – У князя четыре сотни воинов осталось. Тут впору о своей голове думать. 

Отрок заметил, как побледнело лицо князя, задрожали губы. "Неужто испугался?" – мелькнула мысль, обдала ознобом. Невольно вспомнилось:"Князь задрожит – войско побежит". 

В шатер вскочил боярин Жарислав. И сразу же, не давая никому слова молвить, заговорил:

– К тебе, княже, пробивался. Половцев – что песку морского. Надо тебя, главу, спасать. Будет глава земли – и земле стоять. Стянем дружины к Киеву, там степняков встретим. Уходи, княже. А мы тебя прикроем, задержим поганых! 

– Ступай к Матвею, – приказал Изяславу-отроку Коснячко. – Пусть сюда пробивается! 

Еще оставались на Летском поле островки воинов-русичей, отбивавшихся от врагов, которые затопили поле мутными разноцветными волнами. И некому было собрать островки воедино, образовать из них плотину, а затем выпятить ее железным тараном в сторону врагов, как это сделал когда-то Ярослав, прозванный Мудрым. Тогда степняков было не меньше, а русичей не больше, но они держались воедино, за одно сердце, – и один побеждал двоих, двое пятерых. 

А сейчас несколько сот дружинников прорубали дорогу Ярославичам, удирающим с поля битвы. Непрерывно трубила боевая труба, созывая к этому отряду уцелевших воинов-русичей. И они пробивались к своим. К княжьему отряду пристал и Матвей с десятком воинов, среди которых был и Изяслав-отрок. 

Рабыня Узаг не спала всю ночь. Услышав топот коней и родную речь, она выбежала из вежи и увидела скачущих всадников. Она всхлипывала от страха и радости:свои, русичи! Она бросилась к ним из последних сил, крича:

– Я не Узаг, я – Марийка! 

Всадники ураганом пронеслись перед девочкой. Один из них на миг оглянулся, но не придержал коня. 

Это были Ярославичи, покидавшие поле брани. Они спешили уйти подальше от страшного места, им было не до какой-то рабыни. 

– Я не Узаг, я – Марийка!. . – последнее, что донеслось до киевского князя с Летского поля, жалобный детский крик. 




6


Только в одном месте еще продолжалось сражение. Там с победным гиком накатывались лавины воинов богатыря Огуса – и откатывались со звериными воплями ужаса и ярости. Мертвые воины падали с коней. Кони без всадников разбегались по полю. 

Богатырь Огус кусал губы и выл тихо, отчаянно и яростно, как шакал, попавший в западню. Ему в начале битвы хан Сатмоз поручил самое легкое и выгодное дело – напасть на отряды ремесленников, которые князь поставил на краю стана. Огусу уже виделись сотни выносливых работящих рабов, которых он продаст на Царьградском рынке. Богатырь приказал своим воинам убивать только вначале – для устрашения. Он не сомневался, что ремесленники сразу же обратятся в бегство, и поэтому расставил всюду небольшие заградительные отряды. 

И вот лавина всадников ворвалась в русский стан. Кривые сабли опускались на русые головы. Испуганные крики, стоны, проклятия… Богатырь Огус довольно улыбался и раздувал ноздри – это было сладостней, чем увеселительные песни рабынь. Но внезапно в мелодии стонов и проклятий что-то нарушилось. Еще не успев сообразить, что случилось, Огус почуял неожиданную опасность. Со своими телохранителями он поскакал в ту сторону, где вместо испуганных криков русичей слышались вопли людей племени гуун. Горе охотнику, видящему, как лебедь терзает сокола… 

Первыми дали отпор врагам градоделы. Они давно привыкли трудиться плечо к плечу, помогая друг другу в своей сложной, тяжелой работе. И теперь вместо того, чтобы разбежаться в разные стороны, как ожидали половцы, они сбились в кучу, ощетинившись копьями. На этот островок наткнулась река всадников и забурлила, окрашиваясь кровью. 

А уже с другого конца, перекрывая шум сражения, прогремел бас кожемякского поводыря Славяты:

– Э-гей! Кто не хочет помереть, как собака? Сюда! Сгрудиться! 

И сам Славята поднялся грозным великаном на сером фоне рассветного неба, взмахнул боевым цепом – и всадник вместе с конем рухнул на землю. Второго половца постигла та же участь. Поднимался и опускался держак цепа, кружа вокруг себя окованный железом бич, словно молотил невиданную рожь. К нему присоединились другие цепы и дубины. 

И началась кровавая молотьба… 

Хрустели кости, истошно ржали кони, вопили люди. Лавины половцев налетали на быстро растущую кучку защитников и попадали под цепы и дубины. 

– Сгрудиться! – грохотал голос Славяты. 

Около него уже собралось несколько сот воинов. Воспользовавшись тем, что половцы в смятении отхлынули, он созвал к себе самых крепких и вместе с ними, устремившись вперед, придал толпе защитников форму журавлиного клина. Огромный, залитый кровью врагов, с беспрестанно кружащимся цепом, Славята медленно шел во главе подолян. Справа и слева от него свистели цепы товарищей, словно все вместе они вышли в поле на привычную работу. Могучий клин двигался в сторону далекого Киева, расчищая себе дорогу, и не было силы, которая могла бы его остановить. 

Хан Сатмоз, еще бледный от пережитого, подозвал через телохранителей богатыря Огуса и приказал ему:

– Отведи своих воинов. Пусть русичи уходят. 

Он взглянул в выпученные жадные глаза богатыря и закричал:

– Не понимаешь, жирный пес?! Эти люди не годятся в рабы! Они не знают страха!. . 




7


Елак лежал на земле в луже крови. Его конь Ит не отходил от хозяина. Ит не мог ничего понять – никогда раньше не бывало, чтобы хозяин свалился с седла и сразу заснул. 

Конь осторожно толкнул воина мордой, нетерпеливо забил копытом, заржал. Хозяин шевельнул рукой, застонал. Что же с ним случилось? Может, виной всему то красное, что течет по его лицу и груди? А может, он хочет поиграть и притворяется спящим? Конь отбежал на несколько шагов и скосил карий глаз. Его уши задвигались. Он ожидал, что Елак вскочит и крикнет, как бывало:"Э-гей, куда тебя несет?" 

Хозяин лежал безмолвно. Над ним парил, медленно снижаясь, степной орел-стервятник. 

Ит поспешно вернулся к хозяину. Стервятник приземлился на соседнем кургане в ожидании добычи. 

Конем овладела тревога. С тех пор как помнит себя, всегда чувствовал рядом присутствие этого человека. Эти руки давали ему пищу, иногда дарили что-нибудь вкусное или скупую ласку. 

Вдыхая знакомый запах хозяина, Ит всегда был уверен в себе, в своей лошадиной доле. 

Он знал привычки юноши, и, когда тот только выходил из юрты и оглядывался по сторонам, Ит уже был тут как тут. Стоило Елаку похлопать его по холке, и конь послушно ложился, загораживая пастуха от сильного ветра. 

Ит мог отличить среди сотен других свист хозяина и мчался к Елаку, радостно подняв голову. 

Конь опять ткнулся мордой в плечо Елака, заржал тихонько и жалобно, как скулит раненая собака. Юноша захрипел, в уголках рта показалась пена. Ит отступил. Что ж, если хозяин спит, конь будет ждать сколько угодно и дождется его пробуждения. Пусть люди покинули Елака, а он будет сторожить юношу. Он – конь, за преданность прозванный Ит – собака. 




8


Изяслав-отрок спешил в Киев. Он выполнял княжий приказ – предупредить о поражении русичей княжича Святополка. Невесело было на душе воина. Теперь половцы рассеются по Руси, будут убивать, грабить, превращать людей в рабов. 

Изяслав думал:"Поганым помогло то, что они напали внезапно. Но если бы каждый тысяцкий и сотский сделал по равной доле со старым Гарлавом и Матвеем, мы бы погнали половцев. Отчего же Дуб и теперь помнит о своей вражде к Матвею? Отчего не мог даже на время забыть о ней?" 

И невольно пришли на ум слова боярина Дуба:"О распре князю не поминай, если жить хочешь. А то он подумает, что о нем молвишь…" 

День был жаркий, легкий ветерок гнал по небу растрепанные облака. По обе стороны шляха расстилались поля. На них, низко согнувшись, трудились смерды с женами и детьми. Изяслав представил себе, как молодая зелень примет желтый цвет солнца, какими благодатными станут эти клочки полей, политые потом смердов. И тут же вспомнил о половцах, которым теперь открыты пути на Русь. Нет, жито не вызреет! Люди не восхвалят Бога за плоды. Не запоют жены смердов. Не засмеются дети. Плоды, добытые натруженными руками, половецкие кони втопчут снова в землю. Женщин поволокут на арканах, мужей убьют. 

С горечью вспоминал отрок слова князя о силе русичей, о любви к родной земле, сказанные воинству перед выступлением на половцев, и позорное бегство князя с поля брани. 

"Нет, княже-господине, – вздыхал Изяслав, ибо все еще не разлюбил Ярославича, – не словами укрепляют землю, но деяниями. Может, и желал ты добра, да зло содеял. Может, и правду молвил, да кривда за тобой стояла. А ты, великий, не разглядел ее. И разве сильный бахвалится своей силой? И зачем красивому хвастаться своей красотой? И умный станет ли умней оттого, что об остромыслии своем заговорит?" 

Со всей ясностью встала перед Изяславом горькая и смешная правда украшающие землю не хвастаются ни ее красотой, ни своей силой. Но обильно изливают хвалебные словеса неробы – те, кто никогда не притрагивался к земле. 

Невольно у отрока вырвалось из самого сердца:

– Как много нероб на земле родимой! 

Он испуганно оглянулся – не слышал ли кто? 

Шлях был пустынен, уходил вдаль, сужаясь, превращаясь в темную линию. Изяслав потрепал Сиверка по шее, и подбодренный конь понесся быстрей… 

На восьмой день пути показалась поросшая лесом гора, на ее вершине вздымались купола пятиверхого Борисоглебского храма, построенного знаменитым киевским градоделом Миронегом. Рядом поблескивали золоченые верхи Вышеградского теремного дворца. 

Изяслав поднялся крутой дорогой на гору, и вскоре ему открылся великолепный простор. С востока катил свои быстрые воды Днепр-Славутич. Он делился на рукава, огибал ярко-зеленые островки, образовывал заливы. Золотились и серебрились чистые песчаные косы, окаймленные кустами, блестели многочисленные озера. Глянешь на юг – и там Днепр, выгибается до окоема, а высокое небо над ним поддерживают киевские горы. Полого вздымаются Киселевка и Вздыхальница, у подножия которых раскинулись Кожемяки и Гончары. Берега щедро поросли лесами, а за деревьями золотятся главы церквей. 

Вот и высокая стена Вышеградского дворца. Дозорец пропустил Изяслава-отрока на подворье. Отрок оставил Сиверка у коновязи и, слегка пошатываясь после долгого пути, подошел к тяжелым резным дверям дворца. Навстречу вышли двое – Святополк и боярин Чекан. 

Красив был Чекан грозной красой ратника, да за ликом льва с густыми черными бровями и пышной гривой волос скрывалась душа завистника, льстеца, прелюбодея. Недалеко ушел боярин от княжича. Каков господин, таков и ближний его. 

В большом почете был теперь Чекан у Святополка. Княжич тайно занимался резоимством и через боярина ссужал гривны купцам, воинам, ремесленникам под большие резы. А иноземные гости знали:хочешь добиться успеха в Киеве – надо готовить подарки боярину Чекану и княжичу Святополку. 

Только что Чекан привез князю радостную весть о дорогих, подарках от царьградских купцов. А одного из них, наиболее доверчивого, Чекан, желая угодить Святополку, завлек в глухое место и обобрал до нитки. Самого же купца отправил туда, откуда не возвращаются. В доме Чекана во граде сейчас собралось столько паволок, оружия, украшений, что нужен был большой обоз, чтобы все это вывезти в Вышеград. А уже отсюда можно было потихоньку распродавать добро заезжим купцам так, чтобы князь Изяслав не дознался о делах сыночка. 

Изяслав-отрок бросился к Святополку:

– Княжиче светлый, беда, плохие вести! 

Он увидел, как перекосился рот княжича и забегали глаза. Боярин Чекан тотчас понял своего господина. 

– Тихо! – прикрикнул он на отрока, оглядываясь на дозорных:не слышат ли? 

Изяслав не понял его крика и продолжал в полный голос:

– Дружина разбита! Половцы на Киев текут! 

– Сказано же тебе:тихо! – с раздражением и злобой прошипел Святополк и бросил Чекану:

– Уйми его! 

Боярин с размаху ударил отрока, и тот упал. Не чувствуя боли, Изяслав недоуменно смотрел на два лица, склонившиеся над ним. Он так спешил, так устал, а они… Почему? 

– Вставай! – приказал Чекан. – Пошли в терем. И в рот воды набери. Не то худо будет. 

По дороге объяснил:

– Княжич должен перво-наперво обоз снарядить, добро из Киева вывезти. Затем к обороне готовиться. А если люд узнает о поражении, ведаешь, что поднимется?. . 

Может, Чекан говорил бы еще, но в эту минуту встретился взглядом с отроком. И сразу понял:на этого положиться нельзя. А раз так, то на всякий случай, чтобы не болтал… 

Его рука уже сжимала рукоять ножа. 

Но он не рассчитал, зацепился ногой за порог. Нож вылетел из его руки, зазвенел на полу. Отрок обернулся, увидел нож, понял. Метнулся к двери изо всех сил, сбив боярина. Он был уже у коновязи, когда услышал крик:

– Стой! 

Сиверко помчал во весь опор. Меч в руке отрока заставил отскочить дозорца. 

Лес надежно укрыл Изяслава от погони. Он сидел в седле, опустив руку с мечом, а в памяти звенели слова:"Перво-наперво добро вывезти…" 




9


У подворья градодела Дубоноса спешилось больше десятка всадников. Кайма на плащах горела радугой шелковых ниток, с поясов свисала золотая тесьма. Старший из всадников, чернобровый, широкоплечий красавец, сняв высокую шапку, первым поздоровался с хозяином и домочадцами. Дубонос узнал его. Это был боярин Чекан, ближний княжича Святополка. 

Чекан покрутил ус, обратился к Дубоносу:

– Пресветлый княжич Святополк повелевает тебе с твоими людьми оглядеть киевские стены. Где прохудились, укрепи. Чтобы ни варяжские камнеломы, ни русские тараны не могли взять стены. Княжич пытал про то византийских градоделов. Они просят на страду полгода. А мы ждать не можем. Сколько дней просишь ты? 

– Про дни нет речи, – медленно ответил Дубонос. – Если дадите в подмогу людей сколько понадобится, за два месяца управимся. 

Чекан насупил густые брови:

– Оглох? Князь спрашивает – сколько дней! 

Дубонос молчал. Ему вспомнился сожженный Минск. Разорить можно быстро, а построить… 

Чекан знал:в это самое время, когда он разговаривает с градоделом, Святополк мечется по гридницам и палатам. Половцы близко! Если дойдут до Киева, придется платить дань. Как не одарить строптивого градодела и всех его сотоварищей, все равно это не составит и тысячной доли того, что потребуют половцы. Чекан представил себе, что будет, если он не привезет княжичу обещания Дубоноса, и неприятный холодок пополз по спине. На Дубоноса была последняя надежда. Ведь старый византийский строитель Антоний ранее ответил княжичу:

– Ты просишь невозможного. За две недели нельзя даже осмотреть стены. – И, растерянно взглянув на княжича, проговорил:– Дам тебе добрый совет… 

Святополк обрадовался:

– Укажешь умельца – отсыплю три шелома золота. 

Византиец согласно кивнул головой:

– Не ищи, светлый княжич, строителя ни в земле варяжской, ни в немецкой. Он у тебя под боком. Когда наш император возводил валы, он звал в свою землю строителя Дубоноса. 

И вот Святополк послал боярина к Дубоносу. А умелец молчит, будто каменная стена. Боярин волен его засечь плетью. Но княжичу нужно сейчас не тело умельца, а неприступный вал. 

И Чекан решился. Привлек к себе Дубоноса, шепнул ему на ухо:

– Ждать не можем. Половцы на Киев текут. 

Дубонос на миг полузакрыл глаза, такая страшная картина привиделась. Он знал, что значит "половцы текут". Пепел людских тел смешается с пеплом домов. Стон раненых и вой волков. Пустыня… 

Он твердо сказал:

– Десять дней. 

Все домочадцы Дубоноса увидели, как Чекан поклонился умельцу в пояс. Он расчувствовался. Он думал о золоте, которое можно будет выманить у княжича, словно бы для задатка градоделу. 

– Неслыханно одарит тебя княжич! – вскричал он. – Расшитые кожухи со своего плеча, старинные амфоры, яхонты в резных ларчиках – ничего не пожалеет! И нашейные золотые гривны… 

Градодед перебил его:

– Пусть княжич накажет камни свозить. 

Дубонос похудел, пожелтел, ввалившиеся глаза лихорадочно блестели. Он носился по городу, и за ним везли крытые площадки, поставленные на колеса. Там на канатах, свитых из сухожилий и кишок, чуть покачивались окованные железом многопудовые стволы деревьев. Это были страшные русские тараны, разрушившие стены Царьграда. 

Особенно внимательно Дубонос осмотрел участок киевской стены, куда были уложены огромные тесаные камни, пересыпанные слоями песка и глины. Раньше в этом месте, как и повсюду, возвышалась преграда из мощных, заостренных кверху стволов. Но участок этот был особенный. 

Сразу же за стеной вставал город. Он тянулся ввысь своими башнями, башенками и куполами, розоватый и радостно-белый, осыпанный золотистой пылью, словно чашечка диковинного цветка, и темно-древесный, сложенный из вековых бревен. 

К Дубоносу подъехал княжич Святополк с большой свитой. Он тоже интересовался укреплением этого места, ибо оно называлось Дорогожичи, или Дорожичи. Отсюда расходились важнейшие дороги:в Польшу, в Литву, в землю половцев. И если с других сторон Киев был окружен еще и горами, издали похожими на заросшие мхом шлемы витязей-великанов, глубокими оврагами и лесами, непроходимыми болотами и реками, то тут его заслоняла только стена. Она стояла перед открытой равниной, удобной для сбора вражьих войск. Отсюда не раз грозили Киеву недруги, пуская огненные стрелы и потрясая мечами. 

Святополк долго наблюдал за Дубоносом, а тот, казалось, не обращал на княжича никакого внимания. Он подал знак, и строители раскачали многопудовые тараны, ударяя ими в только что уложенные камни. Не выдержав грохота, княжич закрыл уши руками. Стена не поддавалась. В перерыве между ударами таранов восторженный княжич тихо сказал:

– Слава Дубоносу! 

Услышав слова Святополка и поняв их как желание повелителя, боярин Чекан крикнул:

– Слава умельцу! 

Заглушая грохот таранов, строители подхватили:

– Слава Дубоносу и Долгоруку! Слава! 

Княжич недовольно покосился на ближнего, и тот заорал во всю мочь:

– Слава пресветлому княжичу Святополку! 

Вторично откликнулись строители, но уже не так охотно:

– Слава княжичу! 

Святополк подъехал к градоделу и, нагнувшись с коня, слегка дотронулся рукавицей до его плеча:

– За такую работу получишь вдвое против обещанного. 

Дубонос на мгновение повернул голову, коротко молвил:

– Погоди. 

Он махнул рукой, и к стене подкатили самый большой таран. Опять загремела и застонала стена. Дубонос посылал все новых и новых людей раскачивать окованный железом ствол. Княжич недоуменно пожал плечами и уехал. Прошло немало времени. 

И один камень подался. Дубонос увидел щель. Она была пока небольшой, но умелец знал:чуть отстанет бляшка-умбон на щите, и сквозь прореху проходит стрела. Он укоризненно глянул на сына Долгорука, который руководил здесь работами, и приказал ломать стену. 

Боярин Чекан, оставленный княжичем при градоделах, попытался было воспротивиться. Но все строители стояли за Дубоноса. Они понимали его. Ведь так невыносимо тяжело и так невероятно быстро они работали не ради почестей и богатства, а укрепляли свой дом от врага. 

По окончании работ княжич собрал градоделов на площади перед теремным дворцом. Милостиво улыбался, обнимал Дубоноса. С княжьего подворья выехали колымаги, и люди ахнули, изумились щедрости сребролюбца Святополка. Тут были жбаны с медами и амфоры с хиосскими винами, лопаты, топоры и молотки, бычьи туши, шубы, золотая утварь. Княжич знал, что все это скоро вернется к нему, он смотрел на хрупкие амфоры, и его губы тряслись:"Как бы не побили по дороге". 

Тяжело нагруженные колымаги ехали медленно. Их сопровождали шесть градоделов. Остальных княжич задержал. 

У самого леса обоз встретила ватага воинов. Вожак в железной маске, какие носят богатые половецкие воины, напал на Дубоноса и ранил его в руку. Умелец соскочил с воза и бросился в лес. Всаднику было трудно его настичь среди деревьев. Дубонос спрятался за сосну и, когда преследователь приблизился, метнул короткую дубинку. Всадник выронил меч и свалился с коня. Дубонос подскочил к нему, откинул половецкую маску и замер от удивления. Он увидел лицо боярина Чекана… 




10


Несколько дней Изяслав-отрок скрывался на Подолии. Он осмелился показаться во граде только тогда, когда узнал, что князь Изяслав вернулся в Киев. Мельком увидел Ярославича и сразу понял:князю сейчас не до него. Лицо властителя посерело, глаза ввалились и потускнели, нос заострился. Взгляд князя скользнул мимо отрока. 

Вспоминал Ярославич снова и снова, будто соль сыпал на рану, то странное состояние оцепенения, которое охватило его в шатре. Навалился страх, не ведомый раньше, подлый рабский страх, заставивший бежать с поля битвы. Страх не за жизнь, а за власть, которую он может потерять. А зачем ему жизнь без власти? 

Бежал с поля битвы – сколько позора в этих словах! Почему не устоял перед опасностью, не послушался Святослава? Он, князь Изяслав, никогда не был трусливым. С детства отец, дядья, бояре внушали ему, что позор горше смерти. Смерть – миг, а позор длится тем дольше, чем больше лет жизни тебе суждено. Каждый миг наказывает тебя Господь за трусость. И на потомков твоих переносит позор, который им приходится смывать своей и чужой кровью. 

Он так боялся потерять власть, что подозревал всех в предательстве, в том числе и брата Святослава. Он боялся, что тот не простил ему изгнания Глеба. Если бы можно было вернуть злополучный день, когда он послал сыновцу меч, не зная, что волею судьбы он обратится против него! 

Воевода Коснячко старался в эти дни поменьше попадаться на глаза властителю. Увидев Изяслава-отрока, он сразу же дал ему поручение:разыскать немецкого купца Фредерика, плывущего из Новгорода в Царьград, и передать ему охранную грамоту. 

Изяслав-отрок протискивался сквозь толпу на пристани. Иноземные купцы, неведомо какими путями узнавшие о поражении, спешили покинуть Киев. С неприязнью смотрел он на суетливых, мечущихся людей. "А мы не потонем. Выправим лодью. И снова вы приедете к нам, станете расхваливать свои товары. Ибо не ласку цените, но силу". 

Вдобавок, будто не хватало толчеи, неожиданно пришел новый большой караван судов – из Полоцка, привез дань киевскому князю. Купцов сопровождала немалая дружина во главе с боярином Стефаном. И некому сейчас было присмотреть за ними пристальным оком. А присмотреть надо бы, ведь не зря и не для добрых дел прибыл в Киев боярин Стефан. И для чего столько воинов в охранной дружине? А сами купцы на диво рослые и дюжие, под их плащами позванивают кольчуги. 

Непросто было разыскать в такой толчее суда немца. Хитрый купец поставил их на Почайне перед самым выходом из гавани. Маленькими юркими глазками он быстро глянул на княжьего отрока, спрятал грамоту за ворот, нехотя вытащил из кошеля ногаты. 

Изяслав в это время смотрел на старую рабыню-служанку, несшую корыто на корму. Она нетвердо ступала по мокрым доскам распухшими ногами, и в такт шагам в ее ушах покачивались и сверкали длинные серьги. На мгновение она повернула голову к отроку, и он увидел любопытные глаза. Они были знакомы, очень знакомы… Но еще прежде, чем он узнал ее, она узнала его. Выражение глаз изменилось, в них промелькнули, быстро сменяясь, удивление, надежда, радость… Губы шевельнулись, неслышно прошептали его имя. 

У Изяслава вырвалось:

– Селия? 

Он шагнул к ней. Купец встревоженно смотрел на него. Кто знает, как и почему познакомились когда-то княжий отрок и рабыня Вышаты, проданная Фредерику почти насильно в придачу к отличному дубовому тесу? Может, она тайная лазутчица князя при посаднике? Фредерик успел пожалеть, что сразу не перепродал ее какому-нибудь другому неосторожному купцу. 

Изяслав с болью смотрел на Селпю. Как она изменилась! Морщины у губ, резко заострившийся подбородок, болезненное лицо. Не зря он вначале принял ее за старуху. Видно, наигрался с ней боярин да бросил. Надоела она ему. А без боярской ласки плохо жить в боярском доме, выполнять черную работу… 

– Селия, – повторил отрок, протянув руку к ее плечу, и умолк, не решаясь коснуться ее и не находя слов утешения. Жалость скреблась в его сердце, как мышь, а никаких иных чувств эта женщина больше не вызывала. 

– Знакомы? – спросил купец и вдруг, что-то придумав, быстро заговорил:– Если ее полечить, она еще поправится. Будет молодой, красивой. Купи ее, молодец. Доволен будешь. Продам недорого. Купишь? 

– Да, – сказал Изяслав и кинул в руки купца свой кошелек. 

Он не смотрел, как жадно схватил купец кошелек, как начал считать деньги. 

– О, доволен будешь, – приговаривал Фредерик. – Хорошая рабыня, послушная… Сейчас позову писца, грамоту составим. 

Не веря своему счастью, Селия наскоро связала узелок с нехитрым скарбом. Изяслав пошел с судна, понурив голову, а за ним – она. Решилась наконец – тронула его за плечо. Отрок остановился, глянул в ее благодарные глаза, отвел взгляд. 

– Возьми, – протянул ей купчую грамоту. 

Селия даже руками замахала:

– Зачем мне? 

– Возьми, – повторил угрюмо. – Отпускаю тебя на волю. Отныне ты не раба. Вольная… 

Она не хотела верить. Опустилась на колени, схватила его руку, лепетала:

– Я раба твоя. Ты мой господин. Мой любимый господин. Тот был злой, нехороший… Я раба твоя, раба. 

Селия говорила правду. Она всегда была рабыней:и в роскошных дворцах своего отца, Хорезм-шаха, окруженная толпой служанок, холивших ее тело для будущего мужа-господина, как холят и пестуют скаковых лошадей или овец, предназначенных на убой. По сути последняя из ее служанок была меньшей рабыней, чем она, скованная тысячами правил и условностей. Но тогда душа Селии была гордой – в ней жила тоска по свободе, – и даже этого оказывалось достаточно, чтобы оставаться человеком. 

Изяславу стало тоскливо, тошно. Заметались мысли:"Зачем рабу рабыня? А я разве раб? Но и не вольный. Вольный сам дорогу выбирает…" 

Он почти забыл о Селии. Но она напомнила о себе. Отрок выдернул руку. 

– Прощай. Дарую волю. 

Бросил купчую грамоту у самых ее колен и быстро пошел, почти побежал, чтобы не слышать ее зова. 

Селия так и осталась стоять на коленях, пока наконец не поняла, что он не вернется. С трудом встала, побрела по дороге. В рабстве с ней случилось самое страшное – тоска по свободе угасла. Теперь свобода в чужом краю страшила Селию больше, чем рабство. Она шла назад к пристани. А за ней в клубах пыли бродяга ветер гнал купчую грамоту. 




Глава XVI

ВОССТАНИЕ





1


В то лето Киев напоминал вулкан, который уже начал выбрасывать из своих недр камни. Бояре, отроки, тиуны, опасаясь дубин и камней, ходили по городу в стальных шлемах и кольчугах. 

Особенно бурлило Подолие. То тут, то там собирались кучки людей, кричали, гневно жестикулировали, потрясали тяжелыми палками-хлудами. 

Каждый день на Житнем торжище распространялись слухи о бесчинствах половцев, гуляющих по Русской земле. Славята сказал своим кожемякам:

– Пора творить вече! 

И только сказал, как услышал грозный набат. То, опередив кожемяк, ударили в било градоделы. Не для того они возводили прекрасные храмы и строили города, чтобы их разрушали дикие половцы. 

Звон разнесся по всему Подолию, созывая на Житнее торжище оружейников, усмошвецов, кричников, гончаров, кожемяк, седельников и прочих многочисленных умельцев. И Михаил Молот, глядя на тысячи людей, спешащих туда же, куда и он, опьянел от сознания силы и, растянув в улыбке рот до ушей, сказал Верникраю:

– Слезем с печи да покажем себя на вече! 

Многотысячная толпа собралась на Житнем торжище. Чей-то въедливый голос спрашивал:

– Если князь не может землю охранить, на што он надобен? 

Ему отвечал Гром, взобравшись на сооруженный помост:

– Князю и боярам мы платили дань исправно, кормили, поили, чтобы они охороняли нас, чтобы исполняли свою ратную работу. А они с Летского поля сами убегли, нас бросили. Теперь степнякам привольно гулять по нашей земле. Жен и детей угоняют в полон, жгут селения. Того и гляди – сюда нагрянут. А кто в ответе? Князь Изяслав Ярославич, ибо он – голова людям. А коли рукам да ногам плохо, пусть голова и отвечает! 

– Гнать его! Сменить! – слышались крики. 

– Святослава над собой поставить! Святослава Черниговского! Он поведет на половцев! 

– Всеслав Полоцкий обещал выгоды нам дать! 

Все голоса перекрыл бас Славяты:

– Не главное то – добрый князь или худой. Где люди разумны, там и властитель хорош. А где люди шеи под хомут нагнули, и добрый князь иродом станет! 

Но снова в толпе послышались крики:

– Битый князь нам не надобен! А Святослав был с Изяславом на Летском поле! Всеслава на княжий стол посадить! Он мудр и смел, степняков прогонит! 

Это кричали полоцкие воины и наученные своими господами челядины боярские. Им начал вторить кое-кто из ремесленников. 

На помост вскочил маленький сухонький человечек в монашеской ризе и замахал руками, требуя, чтобы толпа его выслушала. Это был книголюб, списчик Иннокентий:

– Летопись говорит:не от поганых зло на землю идет, но от властителей, которых обуял диавол. Слушайте слова недостойного раба Божия грешника Иннокентия. Люди! Испокон веков диавол вселяется во властителей, и тогда они распрями страны рушат. Когда прославленный Цезарь захотел власти в Риме, взял он в свое войско не только римлян, но и галлов, которых перед тем покорил. Это войско повел он на другого римского воеводу, Помпея. Римлян убивали тысячами на одной и другой стороне, а добыча досталась Цезарю. Затем снова римляне убивали римлян, добывая победу императору Октавиану. И так пошло без конца, пока к границам Рима не придвинулись варвары. Но и тогда властители не одумались. Один римский властитель звал варваров против другого римского властителя. Римлян убивали теперь и римляне и варвары, пока наконец варвары не разрушили Рим. А и наши властители не умеют совладать с диаволом. В лето шесть тысяч четыреста пятьдесят третье[84 - 945 год. ] жена князя Игоря, Ольга, мстила за мужа своего, древлянами убиенного, ибо не по правде дани захотел. Ольга обманом опоила древлян и приказала дружине рубить их, как рубили римляне братьев своих, чтобы добыть власть царевой наложнице. Иссекли древлян пять тысяч. А древляне разве не русичи, не братья кровные? 

Толпа ответила глухим гулом. Иннокентий продолжал:

– Сказано мудрыми:"Нет тяжче Божьей кары, чем жена-властительница". Ну да баба и бес – один у них вес. Но ведь и мужи не лучше. В лето шесть тысяч четыреста восемьдесят пятое пошел Ярополк походом на брата своего Олега в деревскую землю и наполнил трупами ров у града Вручий[85 - Вручий: Город Овруч. ]. А еще через три года пошел Владимир на Ярополка и сотворил сечу между новгородцами и киевлянами. И сотворил голод во граде Родня. 

Каждое новое напоминание о распрях из-за власти, от которых напрасно гибли тысячи людей, толпа сопровождала словно бы тяжким эхом. 

Толпа была накалена до предела. Люди били себя кулаками в грудь, размахивали хлудами и дубинами. Некоторые привязывали к палкам ножи, еще не зная, что надо делать, но уже чувствуя, что так дальше не может продолжаться. В толпе шныряли полоцкие лазутчики. Для них сейчас было подходящее время. Один из воинов Стефана завопил, что половцы находятся в тридцати – сорока перестрелах от Киева. Это было последней каплей. 

– Идем к князю! Пусть дает коней и оружие! 

– Сами побьем поганых, битый князь нам не надобен! 

– Святослав Черниговский поведет нас! 

– Покличем в князья Всеслава Полоцкого! Был бы он с Изяславом, такого бы не случилось! 

– Воеводу Коснячко – на расправу! 

Толпа, вбирая в себя новые ручьи людей, хлынула в гору, ко двору воеводы Коснячко. 

– На Коснячке вина за поражение. Он нам ответит. Он поганых на Русь пустил! 

Но старший воевода, предупрежденный о вече, скрылся. Толпа в щепки разнесла ограду его двора и направилась на подворье умершего Брячеслава Изяславича. 

Тут начали советоваться, что делать дальше. Одни хотели сначала идти к князю, требовать оружия и конец для битвы с половцами. Они называли своим воеводой Славяту. Другие кричали, что надо снаряжать гонцов в Чернигов к Святославу. Полочане же старались кричать громче всех, что в первую очередь надо освободить из поруба Всеслава и провозгласить его киевским князем. 

Толпа разделилась. Один ее рукав, к которому присоединились некоторые бояре и отроки, понесся к порубу, где был заключен полоцкий князь. Большая часть устремилась к княжьему дворцу. Впереди быстро шагал Славята… 




2


Сквозь толпу к Славяте пробрался Изяслав. Ему казалось, что староста увидит его в кожемякской одежде, обрадуется и воскликнет:"А я ли не говорил – Пустодвор от нас ушел, к нам вернется!" И все наперебой начнут сочувственно расспрашивать бывшего воина. 

Взгляд Славяты остановился на отроке и помрачнел. Кожемяка схватил его за руку, заставил идти между собой и Верникраем, спросил:

– Зачем прибег? Князь подослал? 

Изяслав вздрогнул, повернул бледное лицо к Верникраю, словно ища поддержки. Тот отвел взгляд:

– Тяжко тебе. Знаю. А только довериться такому, как ты, не можем. Кривое веретено не надежа. 

– От своих ушел, а бояре не приняли, – проговорил Славята. – В дебрях среди зверей и то один ряд установлен:волк среди волков живет, лиса среди лисиц, заяц среди зайцев. А каково зайцу среди волков, а волку среди лисиц? Понял? Вот откуда мука твоя. У каждого среди людей – одно место, под каждого одно заветное седло подогнано. Найди его – с коня не свалишься… 

Изяслав смотрел на него, ожидал:может, "кожемякский князь" смягчится. Но Славята отвечал за успех дела перед кожемяками, а в Изяславе не был уверен. 

– Прощай, – не взглянув на отрока, сказал Славята. – Приходи после, когда буря утихнет. 

Изяслав поспешно выбрался из толпы, быстро зашагал по кривым улицам. Одно чувство сжимало сердце – обида. Как же это получилось, что он изгнан, что никому не нужен? Почему остался одиноким, без друзей, родных, подруги, без места среди людей? Одни погибли в битвах, других он сам оттолкнул от себя, третьи, как Верникрай, отреклись от него. Будь проклято солнце, и небо, и жизнь – жизнь бездомного пса! Он зашагал еще быстрее, он почти бежал. Почему одни имеют все, а у других – только мука одиночества? О милосердный Боже! Мы родимся для могилы – из земли и для земли. Мы живем в непотребстве, болезнях и горестях. Так почему это медленное умирание называют жизнью? 

В нем закипал протест против судьбы, против Бога, как и тогда, после смерти матери. Он стиснул пальцы, словно бросался в битву против неодолимого врага. Неотвязная мысль грызла мозг – почему? Почему так случилось? 

Невольно вспомнились слова Славяты:"От своих ушел, а бояре не приняли…" Значит, тот день, когда он спас жизнь Ярославичу, и был началом его мучений? День, в который будто бы начали сбываться его мечты. Во всяком случае, так ему тогда казалось. Но когда он достиг того, о чем мечтал в детстве, к чему стремился, то увидел, что за яркими одеждами скрываются подлые души, за блеском прячется коварство, золотом прикрывают предательство. Нет, не туда он пошел, и не с теми. "Заяц среди волков". Да и не просто волков. Теперь он знал, что поверх своей у них чужие шкуры надеты. У одного – овечья, у другого – львиная… Один слабым прикидывается, другой – слабый – хочет казаться сильным. Пока разберешься, кто во что рядится, тебя или загрызут, или оседлают. "Подлее и коварнее властолюбцев нет никого на свете, – думает отрок. – Волк и тот, когда насытится, не нападает, а эти насытиться не могут. Они нападают всегда на всех и друг на друга. Если бы можно было вернуть минувшее! Перво-наперво пожелал бы я, чтобы того дня не было вовсе!" 

– День добрый! – послышалось приветствие. 

Оно прозвучало внезапно, и смысл его был таким странным, что Изяслав остановился, глядя на встречного. 

Это был лекарь Мак. Он вышел из своего дома, мимо которого как раз проходил Изяслав. Мак быстро взглянул на холщовую рубаху бывшего воина и мягко спросил:

– Куда идешь? 

Изяслав не мог противиться желанию хоть кому-нибудь рассказать о своем горе:

– Один я остался, один! Понимаешь, лечец? 

– И я один… Один – сам себе господин… 

И вдруг Изяслава осенило. Дьявол неспроста поставил на его дороге этого человека. Ну что ж, если Бог не дает радости, ее можно получить у дьявола! Изяслав ближе подошел к Маку и, глядя на него с надеждой и страхом, попросил:

– Возьми меня в уноки, лечец… 

Он ожидал ответа. Если Мак откажет, то, может, он попался на пути случайно. А если согласится, значит, дьявол зовет к себе бывшего воина. "Кто знает, – думал Изяслав, – может, сие самое большое испытание? Если бы человек мог узнать, что судилось ему на веку, то знал бы и как поступать. А так он делает каждый свой шаг вслепую". 

Мак улыбнулся. Он знал о суеверных слухах и понимал тревогу Изяслава. Лекарь сказал "да". 

Изяслав пошел за ним. В это время по шляху проскакал небольшой отряд боярина Пестослава. Боярин не узнал отрока. Он был не в духе и ударил плетью по спине замешкавшегося подолянина. 

Рука Изяслава потянулась к поясу, но меча там не было. 

Бывший княжий отрок стоял на обочине дороги, кусая губы. О, каким одиноким и беспомощным он себя почувствовал в этот миг! Каждый мог его обидеть, оскорбить. Он вспомнил Славяту, кожемяк. Они никогда не бывали одиноки. В памяти встал железный "журавлиный клин", пробивший себе дорогу к Киеву, грозная толпа на вече… Если бы и он мог быть с ними! Если бы вернуться туда, где вырос, где люди говорят то, что думают, и если поднимают против тебя хлуд, то делают это открыто, не прячут его за спину, не надевают на себя другую шкуру. Там можно найти друга, чтобы он оставался другом в беде, побратима – до последней капли крови. 

– Идем, Изяславе! – позвал Мак. 

"Что даст мне лечец, такой же одинокий, как я? Видно, невелика власть дьявола, если отпустил так мало силы своему слуге…" 

Яснее ясного стало Изяславу:не видать ему счастья, если не сумеет вернуться к тем, от кого когда-то ушел и кто теперь не принял, если не сумеет опять стать среди них с в о и м, занять свое место в журавлином клине. Кто поможет ему сделать это? 

– Поспешим! – снова позвал Мак. 

Изяслав-Пустодвор покорно и безнадежно последовал за ним. Откуда он мог знать, что именно бедный лекарь поможет ему вернуться к своим, что именно Мак, непонятный человек в странной одежде, связан с ними крепкими узами, которые может дать только закаленная в страданиях любовь к земле родимой, большое знание и большое ремесло. 




3


Вездесущие монахи принесли в Печерский монастырь весть о подольском вече. Черноризцы напряженно ждали, что скажет игумен. Ведь это он был любимцем князя, принимал от него подарки, приглашал на трапезу, вел душеспасительные беседы. 

Феодосий молчал. Он вспомнил, как князь Изяслав заподозрил смиренного старца Антония, основателя монастыря, в дружбе с Всеславом Полоцким, как, не посчитавшись с безгрешной жизнью и преклонным возрастом Антония, приказал своим воинам ночью схватить его и изгнать из княжества Киевского. Вспомнил, как семь лет назад великий Никон-летописец бежал от княжьего гнева в Тмутаракань. А не уготована ли подобная доля и ему, игумену? 

Может, то и не князь приказал схватить Антония, а Коснячко или Жарислав, но все равно голова в ответе за то, что делают руки. А коли голова боится деяний рук или не в силах руководить ими, то какая же она голова? 

И еще вспомнилось Феодосию, как задумал властитель строить монастырь во славу святого Димитрия, именем которого князь был наречен при крещении, как звал Варлаама на игуменство, обещая поставить тот монастырь выше Печерского. Тогда сказал Феодосий своей братии:"Многие монастыри царями, и боярами, и богачами поставлены, но не таковы они, как те, что поставлены слезами, постами, молитвами". 

Это все были старые зарубцевавшиеся раны памяти. Но была одна и сейчас сочившаяся кровью – клятвопреступление князя. Ярославич опозорил крест. Не от силы своей сотворил зло, но от бессилия. Боясь упустить хоть частицу власти, он теперь теряет ее всю. Соломон рек:"Берут участие в пролитии крови и навлекают на себя зло. Таковы пути совершающих беззаконие". Что ж, пусть люди изгоняют князя. Изяслав сам повинен в своей гибели. Всеслав Полоцкий, прослывший мучеником, обещает прислушиваться к речам Феодосия и хоть в ближайшее время вынужден будет это исполнять. А потом… Потом игумен печерский сумеет удержать его в узде повиновения, пугая возвращением Изяслава. Хуже не будет… 

Монахи уставились на Феодосия. Что он сделает? Его пример, словно безмолвное приказание, повторят все они. Пойдет ли он увещевать людей, начнет проклинать полоцкого князя? Каким путем он поможет Ярославичу удержаться у власти? 

Игумен обвел взглядом Христово воинство. 

– В Евангелии записано, – молвил он, и монахи задержали дыхание:вот сейчас, сейчас… – В Евангелии от Матфея записано, – повторил Феодосий тихим и смиренным голосом:– "Бог дает власть, кому хочет, поставляет бо всевышний цесаря и князя, кому захочет дать. Если какая земля угодна Богу, поставляет ей Бог цесаря или князя праведного, любящего суд и правду, и властителя, и судию. Ибо если князья справедливы в стране, то много согрешений прощается земле той, если же злы и лукавы бывают, то большее зло наводит Бог на страну ту, понеже князь есть глава земли". 

Игумен сложил руки на впалой груди и умолк. Монахи поняли:Феодосий приказывает не вмешиваться. 

А Феодосий, ссутулившись больше обычного, пошел в свою келью. Решение было принято. Но перед глазами игумена возник молодой князь Изяслав. Ярославич тогда ласково спросил:"Феодосие милый, где в теле тщедушном столько силы берется?" И почему-то игумену захотелось вернуться к монахам, крикнуть, что надо идти к люду, спасать князя. Только послушаются ли люди? 

Вспоминает Феодосий, что молодой Ярославич был совсем другим честным и горячим, умеющим ненавидеть и любить не по расчету. Не заметно было в нем злобного и трусливого коварства – коварства от бессилия. "Что же заставляло его трусить и таить злобу, лгать и изворачиваться, аки змей, и опускаться все ниже и ниже, ведь сказавши "аз", приходится говорить "буки"?. . " – с тоской спрашивает себя Феодосий. И хочет он того или не хочет, ему приходится для ответа вспомнить то, о чем предупреждали пророки, то, что было и понукателем, и удержателем, что толкало на войну и разбой, ради чего предавали отца и мать, друзей и любимых, что называлось сладким и ядовитым словом – в л а с т ь. И один ли Изяслав не смог удержать узду этого норовистого коня, его ли одного конь понес со светлой на черную тропу? А много ли было таких, кто не выпустил узды из рук? Да и было ли это на самом деле, или им лишь казалось? Ведь не зря пророк Екклезиаст говорил, что все предрешает Бог. Человек предполагает, а Бог располагает. Властитель не волен распоряжаться властью по собственному разумению. Он может лишь усугублять зло своей гордыней, неразумностью или бессилием, но полностью уничтожить зло он не может. 

Феодосий прервал свои воспоминания. Он понял, что ищет оправдание князю Изяславу, и с досадой на себя подумал:"Привык я, видать, к недостойнику сему". 

Он начал молиться. Но и молитва не принесла успокоения. И Феодосий спросил у Бога:

– Зачем даешь человеку непотребные чувства, а приказываешь ему поступать праведно? 




4


Сквозь разноцветные стекла княжьей палаты солнце бросало красные, синие, зеленые блики на пол и стены. Блики перебегали с места на место, отвлекали, мешали сосредоточиться. Они раздражали князя Изяслава. 

Ярославич был подавлен всем происходящим. Ему не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Он беседовал в эти дни лишь с воеводой Коснячко и боярином Жариславом. Святополку стоило большого труда прорваться к князю. Он заметил прореху на платье отца, обычно аккуратного, и понял его состояние. Святополк прижался головой к груди князя, заговорил жалобно:

– Люди хотят освободить Всеслава. Если выполнят – то всем нам погибель. Князь полоцкий отомстит. Надобно, отче, упредить людей. 

– Самим освободить князя? – Ярославич привстал от неожиданности. 

Минуту спустя понял, как ему казалось, мысль сына:выпустить Брячиславича из поруба, вернуть ему Полоцк. И за это взять с него клятву, что он уедет в свое княжество и не начнет новой распри. Но можно ли поверить чьей-либо клятве после того, как преступили самую священную? 

– Нельзя освободить Всеслава, сыне, – необычайно мягко сказал князь Святополку. – Верить ему опасно. 

Святополк пожал плечами. Нет, отец до сих пор никак не научится понимать его с первого слова. Святополк снисходительно усмехнулся:

– Освободим его, яко Бог освобождает грешников – душу от земных оков освободим, покуда он ее до конца не погубил. Довольно ей мучиться в юдоли скорби, в бренном теле. 

Князь резко оттолкнул Святополка. Неужели же это его сын, внук Ярослава? Он хуже Жариславичей, ибо не только коварен и жаден, но и труслив. Послушавшись в первый раз его совета, князь стал клятвопреступником. А теперь Святополк хочет, чтобы он стал еще и убийцей, подобным Святополку Окаянному, убившему Бориса и Глеба. Князя поразило совпадение:того звали Святополком, и этот носит то же имя. 

– Изыди, окаянный! – дико закричал князь. – Ты явился с того света! 

Святополк взглянул в расширенные мутные глаза отца и поспешил уйти. На вершок от его головы пролетел тяжелый медный кувшин. Княжич слышал, как отец что-то кричал и топал ногами. Очутившись на подворье, он быстро зашагал к Жариславичам. Если отец не в своем уме – это его дело. Но и безумному можно доказать, что если полоцкий князь останется в живых – он будет киевским князем. А доказав это отцу, можно одной стрелой убить двух зайцев. Одним из них станет Всеслав Полоцкий, а вторым… Вторым, если люд узнает, что Всеслава убили по наказу князя, будет сам Изяслав Ярославич. Киевский престол окажется свободным… 




5


Над головой полоцкого князя меж тяжелых сколоченных обаполоков[86 - Обаполок: Крайняя доска от бревна – чорбыль. ], закрывающих вход в поруб, серело узкое оконце. Сквозь него солнце иногда опускало в сырую яму тонкий белый луч. Всеслав радовался каждому лучу, как подарку. Уподобившись ребенку, он старался поймать его в руки. И по мере того как оставалось все меньше надежд на освобождение, князю начинало казаться, что однажды он ухватится за такой луч, как за канат, и взберется по нему на землю, к солнцу, к свободе. 

Свобода! Тут, в порубе, Всеслав узнал ей цену. Она дороже власти. Да и что такое власть, как не приманка для человеческой жадности. С ее помощью Бог вылавливает наибольших грешников. Мгновение они повисят выше всех, возгордятся собой, и им покажется, что это они сами взлетели так высоко и отсюда управляют судьбами тысяч людей. Насмешливый Бог даст им потешиться гордыней, как тешился и он, Всеслав, а потом отрежет нить, и упадут они в бездну, чтобы осознать свое ничтожество и терзаться вечно. В бездне они поймут, как понял и он, Всеслав, что им только казалось с высоты, будто они видят далеко вокруг и властвуют над жизнью и смертью своих подданных. А на самом деле они – попавшиеся на крючок рыбешки, глядящие с высоты на реку, из которой их только что выловили. 

Всеслав спрашивал себя:зачем человек хочет иметь больше, чем ему нужно? Все равно, будешь ли ты последним смердом или первым князем, тебе не избежать горя. Станешь ли богачом или останешься нищим, будут и минуты радости. Бог уравнивает на своих весах горе и радость человека, и человек все равно останется лишь осью между чашами весов. Что нужно ему? Теперь Всеславу казалось, что он знает:нужно немного – хлеб, свежая вода, женщина и свобода. Свобода дороже жизни. 

В темном порубе, отгороженный от людей и деревьев, травы и неба, полоцкий князь обогатился еще одним чувством. Тысячи раз на воле он проходил мимо раскидистых деревьев и ярких цветов, не замечая их красоты и силы. А тут, во тьме, он восхищался крошечным белым ростком, чудом выросшим из стены и потянувшимся к одинокому солнечному лучу. 

О если бы удалось выйти на волю! Он начал бы совсем иную жизнь. К чему власть, когда можно любоваться зеленой травинкой. Можно подставлять лицо ласковым солнечным лучам. Зачем вражда и распри, когда хлеба и воды хватит для всех? О если бы князь Изяслав мог заглянуть в его мысли. Если бы Ярославич отпустил его на свободу! Всеслав удалился бы в лег и жил там. 

Узник подошел к ростку, торчащему из стены, осторожно погладил его… Раздумья утомили Всеслава. Он опустился на лохмотья, кишащие насекомыми. Ныли суставы, болела поясница. Сырость постепенно высасывала здоровье. Он повернулся лицом к стене. Его глаза за несколько месяцев так привыкли к темноте, что он различал комочки ноздреватой земли. Он долго смотрел прямо перед собой, пока его веки не отяжелели… 

Князь проспал несколько часов. Он не слышал, как на рассвете наверху раздались голоса, как отрывали массивные обаполоки. Когда Брячиславич открыл глаза, то увидел нечто удивительное:неподвижно висящий белый солнечный луч. Всеслав улыбнулся, протянул руку. Но что это? Луч оказался твердым, шершавым. За него можно было ухватиться. Князь подумал, что это ему приснилось. Он закрыл и открыл глаза. Луч был на прежнем месте, словно приглашал узника осуществить мечту и выбраться на свободу. Всеслав испугался. Неужели у него помутился рассудок? И тут послышался голос:

– Княже! 

Всеслав поднял голову. Над ним был квадратный кусок неба. Никогда раньше на воле Всеслав не замечал, что небо может быть таким синим. Но вот в нем появилось незнакомое лицо. 

– Княже, друзья твои пришли. 

Всеслав схватился за веревку, с ее помощью попробовал взобраться по узким ступенькам. Вдруг наверху прозвучали громкие голоса, звон мечей. Один из голосов показался Брячиславичу знакомым. Кто-то застонал. Веревка с шуршанием сползла в яму и свилась в кольцо, подобно змее. 

В оконце показалось новое лицо, изуродованное шрамом. Это был боярин Стефан. Он тихо проговорил:

– Святополк замыслил тебя извести. Воинов своих послал. Я убил их. Потерпи, княже, сегодня на Подолии вече. Люд Изяслава прогонит. А без князя оставаться нельзя. Мои воины все сделают. Люд освободит тебя из поруба, наречет киевским князем. 

Всеслав закричал:

– Не желаю княжьего стола! Возьми меня наверх! 

– Не вой, как неразумное дитя. Потерпи! 

Стефан бросил в поруб сверток, кое-как скрепил обаполоки и скрылся. 

Всеслав опять остался один. Он грыз пальцы от отчаяния. Ему ничего не нужно, только свобода. Он поднял сверток, брошенный Стефаном. В нем оказались еда, меч и княжий плащ-корзно. Всеслав набросился на еду. Потом обвязался поясом, накинул плащ. Он сразу стал увереннее в себе, сильнее. Выбраться бы на свободу! Он уехал бы в Полоцк, княжил там и не затевал ссор с Ярославичами. 

Теперь, когда появилась надежда на скорое избавление, стало особенно трудно томиться в сыром порубе. Всеслава терзали сомнения:а вдруг люд не пойдет освобождать его? Может быть, Стефан изменил, обманул? 

Всеслав напрасно тревожился. Боярин Стефан сейчас был, как никогда, верен ему. 

В полдень Всеслав услышал приближающийся гул толпы. Он положил руку на грудь, чтобы сдержать колотящееся сердце. 

Два незнакомых молодых воина спустились в поруб, помогли ему выбраться наверх. Он стоял перед толпой, заросший густой всклокоченной бородой, в роскошном плаще, и жмурился от яркого солнца. Его подхватили сильные руки, вознесли над толпой. Всеслав увидел обращенные к нему восторженные лица и забыл о раздумьях в сыром погребе. 

О да! Он будет киевским князем, он соединит в своей мощной руке все русские земли! Это будет по справедливости. К Всеславу вернулись прежние заботы, и он не заметил, как ласково греет солнце, и не залюбовался зеленой травой. Лишь где-то в дальних уголках памяти остались мысли, выношенные в порубе. Осталась печаль, смягчившая резкие черты его лица. 

Один из воинов Стефана крикнул:

– Правь Киевом, светлый княже! 

Верникрай схватил воина за ворот, рывком повернул к себе:

– Хрен редьки не слаще. Твой Всеслав не лучше Изяслава. Кто зачинал распрю, кто Новгород на щит взял? 

Товарищи воина ринулись было на Верникрая, но вокруг древосечца встало несколько подолян. 

Стефан выкрикнул:

– Всем ведомо:люд без князя аки стадо без пастуха! Может, ты в князья метишь? 

Верникрай растерялся, не зная, что ответить. Вмешался градодел Дубонос:

– Пусть Изяслав князем остается, даст нам оружие и коней, чтобы поганых отбить. Пусть поведет нас! 

– Оружие и коней! – разом выдохнула толпа. 

А Стефан дал знак своим воинам, и они закричали:

– Мученик, за твою кровь Ярославичу живот пресечем! 

– За твою муку Изяслав муку примет! 

Всеслав прислушивался к этим яростным крикам, и его охватывал озноб. Он не различал тех, кто кричал, и ему казалось, что это голос всей толпы. Если эти люди могут так поносить своего властителя, то кто сохранит его, Всеслава, от их гнева? Он встретился взглядом со Стефаном. Тот кивал:все, мол, идет, как надо. Но на этот раз Брячиславич поступил наперекор боярину Стефану. Нет, он не разрешит им пролить княжьей крови. Ведь, пролив ее один раз, они смогут сделать это и вторично. Всеслав возвысил голос:

– Не прольем княжьей крови, освященной Богом! 

С этого дня его называли Всеславом Милостивым. 




6


Дождался своего посла князь Изяслав. Боярин стоял перед ним, тяжело дыша. Пыль и грязь покрывали его плащ – скакал посол в Чернигов к Святославу без передышки, а оттуда – еще быстрей, загоняя коней, не жалея ни своих слуг, ни себя. 

Князь Изяслав, завидя его, поспешил навстречу. Сердце колотилось, будто взбесившись, руки дрожали. От того, какую весть привез боярин Пестослав, зависело многое. Если Святослав со своей дружиной поспешит на помощь старшему брату в Киев, можно будет запросто обуздать люд. А уж он, князь Изяслав, никогда больше даже не помыслит о таком деянии, которое может нанести ущерб Святославу, или детям его, или детям его детей. "Отныне за одно сердце буду навеки с братьями своими! Пусть отсохнет моя десница, если нарушу свое слово! – мысленно клянется Изяслав и взывает к Богу:– Господи, разве не искупил я свой грех страданием? Доколе карать меня будешь? Господи, если услышу сейчас благую весть, церковь воздвигну, храм Прощения! Услышь, милостивый. Смилуйся надо мной!" 

Лицо князя напряжено так, что обозначены все мышцы. Изяслав уже подошел вплотную к боярину, но его невидящие глаза устремлены в потолок. А если бы он взглянул на боярина, то все бы понял без слов и не приказал бы прерывающимся голосом:

– Говори! 

– Прости меня, светлый княже-господине, за недобрую весть. Святослав, брат твой, не пойдет с дружиной в Киев. Не может он Чернигов без присмотра оставить в такой час, когда половцы близко. Наказывал передать тебе:"Мой щит – единый щит для Черниговской земли. Уберу его – кто землю мою защитит?" 

Князь Изяслав понимает то недосказанное, что скрыто за этими словами. Ничего не забыл Святослав или не смог забыть. Не надеется он на старшего брата, на щит и меч Киева. Никакой помощи не ждет он от брата и ему на помощь не придет. Вызрела-таки обида, нашла время и проклюнулась в самую тяжкую годину. 

Бессильно падают руки князя. "Куда мы, Ярославичи, идем? – с тоской думает он. – Неужто мы такие же, как все остальные, как простые смертные? Говорим о благе земли, а заботимся лишь о себе. Мыслим одно, а делаем другое. Знаем, что это ведет к несчастью, но остановиться не можем, ибо не властны изменить свою душу! Стоит сделать первый шаг, а второй и третий уже выходят сами собой. О Всемогущий, кто же поможет мне, если брат отступился от меня, а Ты, Господи, не прощаешь грехов?" 




7


Князь Изяслав собрал оставшихся бояр и дружинников. Бояре и отроки стояли молча, иногда кто-нибудь кланялся князю и ронял несколько нерешительных слов. 

Издали доносился могучий гул. То надвигалась с Подолия толпа восставших. Надо принимать решение. 

В пояс князю поклонился невзрачный с виду, слегка косоглазый боярин. Это был Тукы, брат боярина Чудина, бывалый воин. На него и его брата князь мог положиться во всем. В те времена, когда Изяслав был молод и горяч и не всегда помышлял о выгоде, он возвысил этих незнатных воинов из племени чудь. И никогда об этом Ярославич не жалел. Чудины служили ему верой и правдой. 

Тукы сказал:

– Видишь, княже, люди взвыли. Пошли воинов постеречь Всеслава. 

– Пошли воинов ко Всеславу, – повторил другой голос. – Пусть, вызвав обманом, пронзят его мечом! 

Князь быстро повернул голову в сторону говорившего, смерил его гневным взглядом. 

О, Святополк всюду имеет свои уши и рты! Он не может дождаться смерти отца. Он хочет впиться ему в горло еще при жизни, вырвать из ослабевших рук власть. 

Что делать? "Люди взвыли", – молвит Тукы. Нет, люда князь не боится. Он помнит науку властителей:не нашел виноватого – поищи несчастливого. Гнев людей можно направить в другое русло. Разъяренная толпа получит жертву и уймется. Они хотят пролить кровь? Так и быть, князь предоставит им такую возможность. Он скажет:"Вина за все, за поражение, за горе и обиды – на чужеземцах". Но кого выбрать – греков или чудинов? За греками стоит могучая Византия. Выходит – чудинов. 

Князь не может решиться и на это. А вдруг толпа так разойдется, что чудинов ей покажется мало? Появилась новая мысль:язычники! Кудесники напророчили беду от поганых. Кудесники наволхвовали поражение в битве с половцами. Вот на кого надо натравить толпу. Пусть одна половина люда пойдет на другую и пусть на время забудут о князе. А там он сам напомнит о себе. 

Ярославич решил:язычники за все в ответе. Да низвергнется на них гнев люда! 

Но не только простонародье вышло против Изяслава. Многие бояре, игумен Феодосий, черноризцы хотят другого князя. Ярославич лихорадочно соображает:язычников не трогать. Надо найти среди ближних бояр ответчика. 

Толпа уже близко. Уже можно разобрать отдельные крики. Среди них чаще всего слышался один:

– Коснячко проклятого давай! Через Коснячко от поганых едва утекли! 

Взгляд князя остановился на посиневшем от страха лице старшего воеводы. Вот она – жертва! Князь бросит его, словно пастух козленка, в набежавшую стаю волков и тем спасет свою жизнь. 

"Надо свалить всю вину на князя", – думал в это же время насмерть перепуганный Коснячко. 

А толпа уже бурлила у дворца. Медленно переступая нетвердыми ногами, князь подошел к оконцу, распахнул его и спросил:

– Чего хотите? 

Вперед выступил градодел Дубонос. 

– Половцы растеклись по нашей земле. Дай, княже, оружие и коней. Сами с погаными будем биться! 

Словно эхо, подхватил эти слова разноголосый хор:

– Коней и оружие! 

Князь отступил от оконца. Коней и оружие? Да, их давали люду русские князья, давали оружие дед Владимир и отец Ярослав, поднимали силу, против которой никакой ворог не мог устоять. Но и они, и он, Изяслав, всегда помнили, как опасна эта сила и для тех, кто ее вызвал. "Я бы дал им то, чего они просят, – думает Ярославич. – Дал бы, но в другую годину. А сейчас такое деяние смерти подобно. Это все равно что от власти отступиться. От стола киевского…" 

Он знает, что опасность этой силы для него возросла во сто крат после поражения от степняков и его бегства с поля битвы. Знает о песнях, которые поют скоморохи на Подолии о киевском властителе, – о том, как предал он своих воинов, оставив погибать. А еще – о клятве, которую преступил. Да ведь не в скоморохах дело. Но даже монахи заклеймили его, даже Феодосий предал. И к тому же, среди этих людей, что бушуют внизу, немало наемных убийц – воинов Всеслава. Они только и ждут, чтобы посадить на киевский стол своего властителя, они распускают слухи и мутят люд. "Нет, сейчас нельзя давать люду оружие, – думает князь. – Сейчас эти неразумные страшнее половцев. Степняки придут и уйдут…" 

Он, конечно, понимает, что кочевники растекутся по небольшим селениям, будут убивать и жечь, возьмут в рабы много простой чади, но ему, князю, от них можно всегда откупиться. Если уплатить ханам дань, они не станут рисковать, не поведут своих воинов на штурм киевских стен, не отнимут у Изяслава Ярославича власть. "Господи, воистину пути Твои неисповедимы, – с отчаянной тоской думает князь. – Старался для земли родной, для своих людей, а свои для меня оказались опаснее чужинцев. Чужие уходят, а свои остаются. И откупиться от них нечем, и нельзя откупиться. Я ли хотел этого? Ты все видишь, Господи! Ты ведаешь, что блага я для родной земли желал, блага и могущества. Ибо в том и мое могущество. Отчего же пропасть бездонная передо мной открылась и свои в ту пропасть меня толкают?. . " 

Тошнота подкатилась к горлу князя, и он пошатнулся, оперся на плечо близстоящего боярина. А боярин Иоанн встал на его место и крикнул зычным басом:

– Слушайте, неразумные! Земля наша могуча и щедра. Многомудрыми князьями она прославлена и вознесена до небес. Владимир Святой зажег над ней свет истинной веры. Ярослав совокупил ее воедино и мечом отгонял поганцев. Разве забыли о том? Разве забыли, что у князя можно просить, а не требовать, и его решение подобно закону божественному? Без Бога свет не стоит, без князя земля не правится. Или своим непослухом хотите лишиться земли благодатной? Русской земли, знаемой во всех странах! 

И снова заговорил Дубонос:

– Не вали, боярине, с больной головы на здоровую. Не мы распрю в родной земле затеяли. Мы оборонить хотим землю, которую князь оборонить не смог. Дай оружие и коней! 

– Оружие и коней дай! – подхватила толпа. 

Камень, пущенный меткой рукой, ударил в лоб боярину. Иоанн упал. Дружинники заметались по светлицам, занимая места для обороны. Чудин схватил за руку растерянного Изяслава и увлек за собой к тайному ходу из дворца. За ним последовали княжичи. Изяслав не сопротивлялся. Он с ужасом прислушивался к шуму толпы:

– Оружие и коней! 

– Коснячко на расправу! 

– Изяславе, иди от нас! 

"Неужели это кричат те самые люди, что покорно подставляли спины под плети тиунов? Кто же их научил? Не иначе как воины Всеславовы. Да еще подольские неслухи. Но ведь подольские неслухи – простая чадь, стадо, а стадо разума не имеет. Оно идет туда, куда гонит пастух, пастырь. Простую чадь легко обмануть. Но почему же сейчас ее нельзя утихомирить?" 

Щека князя дергается, он не может сдержать дрожь. Кто поможет? Сыновья? Но княжич Святополк не дождется дня его смерти, чтоб самому сесть на престол. Княжич Мстислав считает его слабовольным и боязливым. Бояре? Они прикидывают, на чью сторону выгодно стать. 

Столько лет он властвовал над русичами. Он говорил от их имени с иноземными послами. Он повелевал их жизнью и смертью. Он говорил гордо "мой люд", но иногда забывал, что это – люди. Он говорил "моя земля", но не всегда помнил, что это и их земля. Ведь они были для него теми фигурками, которые он передвигал на шахматной доске в игре с византийскими царедворцами. Он заботился о них – "дабы плодились и землю возделывали" его землю. Оказалось, что он не знал их, а может быть, мало мечом работал – "дабы покорны были". 

"Изяславе, иди от нас!" 

Значит, они захотели другого властителя, захотели отдать киевский стол другому? 

На лице князя выражение страха сменяется судорогой злобы. Теперь он знает, что будет делать, где искать помощи. Надо только уйти от озверевшей толпы. Скрыться пока на подворье Чудина. Там искать не будут… 




8


Поздней ночью князь Изяслав с сыновьями бежал из Киева. С ними ехала немногочисленная дружина:Склир Жариславич, Коснячко, братья Чудин и Тукы, боярин Пестослав и еще два десятка воинов. Склир вначале хотел остаться в Киеве, но, посоветовавшись с отцом и братьями, решил сопровождать изгнанного властителя. Жариславичи старались обезопасить себя на тот случай, если Ярославич вернется в Киев с ляхами. 

Изяслав ехал молча, угрюмо опустив голову. Мрачные мысли громоздились в ней. Как случилось, что его изгнали? Его, сына Ярослава Мудрого, внука Владимира Святого! И кто – челядины, кожемяки, смерды… Презренные рабы. За все, что он сделал для них… 

"Разве не я покорил голядов и торков, не давал им нападать на Русскую землю? – думает князь. – Не я ли притрепетал чудь и Литву? Не я соединил мудрость отца со своим остромыслием и дописал "Русскую правду"? 

Да, я преступил клятву. Но не для того ли, чтобы не дать разгореться распре и расколоться державе? В чем же моя вина? Где и когда я ошибся? Половцы разбили мое войско на Летском поле из-за трусости и своеволия бояр… Но разве не терпел поражения Ярослав? И ведь я собрал бы новое войско и грозно обрушился бы на степняков…" 

Обида и злоба подогревают одна другую, сливаются воедино, как два потока реки. Все предали его. Даже игумен Феодосий, даже монахи. Нет с ним сейчас и того отрока, которого он поднял из грязи и даровал свое имя. Сказано мудрыми:"Не возноси раба:умножится не его благородство, а его ненависть". 

"В чем же все-таки моя главная ошибка?" – думает князь и не может ее отыскать. Он уверен, что правил не хуже, чем другие. 

Он заботился о боярах и, как все властители, нередко стравливал их друг с другом. Он привечал мудрецов из иных земель и растил своих. Он, Изяслав, не оставлял своей милостью слуг Господа. Он крестом и мечом управлял простой чадью. Он шел по пути отца и деда. И все-таки их называли Святым и Мудрым, а его прогнали. Почему? Чего он не учел в своих делах? 

Может быть, просто времена изменились, нельзя было слепо идти по пути деда и отца? А найти свой путь в новом времени он не сумел – для этого надо было быть воистину мудрым. 

"Но в чем была моя первая и роковая ошибка? – думает князь. – Неужто в том, что иных бояр привечал не по способностям, а по преданности? Или же в том, что не дал оружие подольским непослухам? Может, напрасно убоялся я, что обратят они мечи против меня? Повел бы их против половцев, добыл победу… Но кто бы решился вложить мечи в руки тех, кто ненавидит и презирает тебя? Отец Ярослав? Тогда пусть бы явился во сне и посоветовал мне, как поступить. А ведь он не приснился ни разу, отступился от меня… Почему?" 

И вдруг будто отравленная стрела ударила в самое сердце властителя. На мгновение словно сполох молнии осветил его память и заставил увидеть тот день, когда он решился послать благословение Ростиславу, толкнуть его против другого своего племянника и таким образом – и против брата Святослава. В тот день он бросил искру в костер семейной распри, уже подернутой пеплом. Хотел одного, а вышло иное. 

Оказалось внезапно, что видимая польза еще не есть польза истинная, что дурной пример на весах судьбы весит больше, нежели укрепление границы, так же как и верность слову значит больше, нежели зримая весомая польза, заключенная в мечах, щитах и даже в гривнах. Ибо хитрость не есть мудрость, и мудрость всегда возвышается над хитростью. 

И выходит, что он, Изяслав Ярославич, проиграл свою главную битву не на Летском поле, не у Минска, а значительно раньше, когда благословил Ростислава на взятие Тмутаракани. Тогда-то и проиграл он все битвы свои, ибо разжег распрю. Распрю. Распрю. Распрю. А мудрость состояла в том, чтобы строго соблюдать завет отца:"Если будете в любви между собой. Бог будет с вами, и покорите вы противников, и будете мирно жить. Если же будете ненавидеть друг друга в распрях, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, собранную трудом великим". 

"Завет нарушен, – с отчаянием думает князь. – Оттого и отец на том свете разгневался… Но ведь он должен был вначале узнать, почему я так содеял. Предупредил бы меня, научил. А может, это испытания, посланные судьбой, уготованные Богом? Богом или дьяволом? Как узнать это и обрести силу?" 

Ночь выдалась теплой, тихой. Луна светила в спину князю, и тень неотступно бежала впереди коня, косматая, причудливая. Изяславу временами казалось, что это он следует за нею. Так он ехал – молчаливый, разбитый, злобный, – тень своей тени. 

Иногда он оборачивался в сторону оставленного города, и рука невольно хваталась за меч. Там, позади, осталось былое великолепие, честолюбивые мечты, родительский дворец, разграбленный чадью, и самое дорогое – власть. Он, ощутивший в своей руке нити тысяч и сотен тысяч человеческих судеб, он, узнавший, что такое полная безнаказанность и удовлетворение прихотей, не мог примириться с потерей власти. Она засосала его всего, словно болотная топь, она отняла у него все порывы юности, выпила из него всю молодую кровь, потушила все благие намерения. 

Теперь он ехал к своему родственнику, польскому королю Болеславу II, просить помощи. Губы князя слегка шевелились, он шептал:

– Я покажу вам, неразумные! Я вернусь… 

И уже виделась властителю отрадная картина:горят поселения, рыдают женщины – те самые, чьи мужья и братья изгнали его. А он, Изяслав Ярославич, въезжает победителем в белостенный Киев впереди дружин Болеслава. 




9


Когда Дубонос поднялся на киевскую стену, которую недавно укреплял, он никого вдали не увидел. Словно серебряная зубчатая стена, застыли леса на окоеме, и пустынная дорога протянулась в неизвестность. 

Изяслав Ярославич со своей свитой был уже за много перестрелов. 

Дубонос знал:изгнанник так просто не угомонится. Как и другие князья, придет с чужеземцами усмирять народ. И стена, которую Дубонос готовил против степи, еще послужит против своего князя. 




10


Вече не утихало. Теперь, когда князь Изяслав бежал, а половцы надвигались, нужно было быстро решать, кого звать на киевский стол. 

– Всеслава-мученика! Недаром прозвали его Милостивым! – надрывался криком воин. 

– Святослава из Чернигова! – кричал другой в толпе. 

– Без князя – земля вдова. Князя надо Киеву поскорей. А Всеслав здесь, во граде! 

– Видно, немало гривен он тебе пожаловал! – прогремел бас Славяты. Всеслав – зачинатель распри. Пускай идет к себе в Полоцк! 

– Не Всеслав, а твой Изяслав начал распрю. Он послал Ростислава на Тмутаракань, – проговорил громкий голос за спиной Славяты. Староста обернулся и увидел боярина. Его лицо пересекал шрам, вздергивающий губу. 

– Изяслав мой, как и твой, – угрюмо проговорил Славята. То, о чем только что сказал боярин, он опровергнуть не мог:слухи о княжьем благословении Ростиславу давно текли из уст в уста и, подобно хмельному, будоражили головы. Правду молвят, что шила в мешке не утаить, а тем паче, если это шило – княжий меч, на рукояти которого выбито имя дарителя. Увидев этот меч, сразу же поняли друзья Ростислава тайный смысл подарка. Да и не только от них слух пошел. Сам князь Изяслав, которого мучили сомнения, однажды не выдержал и поделился ими с сыном Святополком. А Святополк, будто невзначай, сказал о том боярину Чекану. 

"Оттого Святослав и не спешит на помощь своему брату теперь, подумал Славята. – А ведь он мог бы объединить свою дружину с киевской, да и простой люд поднять, большое войско на степняков двинуть". Он загремел:

– Не хотим Всеслава в князья! Надо звать Святослава. Он не раз у себя в Чернигове вече созывал. Святослав такой же могучий князь, как и его отец. 

Голос Славяты звучал уверенно, будто кожемякский староста был провидцем и знал, что именно Святослав всего с тремя тысячами воинов разобьет двенадцать тысяч отборных половецких всадников во главе с самим Сатмозом – войско, наводящее ужас на угров и ляхов. 

Кожемяки поддержали Славяту. К ним присоединились ложкари, кузнецы-оружейники, опонники, древосечцы… Полоцкие воины, купцы и те киевляне, что их поддерживали, остались в меньшинстве. Стефан дал знак своим людям собраться вокруг него и закричал:

– Только три дня может Киев ждать Святослава. А потом поздно будет, половцы придвинутся! 

– Тихо едешь – беда догонит, шибко едешь – беду догонишь. Успеем и за три дня, – ответил Славята и обратился к подолянам:– Кого выберем послом в Чернигов? 

– Кто же лучше тебя это сделает? – послышались голоса. – Будь нашим послом! 




11


Славята, Гром и еще два подолянина:кузнец и усмошвец – во весь опор скакали к Чернигову. Каждый из них имел двух коней и менял их в дороге. Пока всадник сидел на одном коне, другой бежал налегке, отдыхал. 

Однако далеко от Киева им не пришлось уехать. На лесной дороге внезапно напали на них головники. Две стрелы насмерть сразили Грома и усмошвеца, третья достала Славяту, тяжело ранила его. Теряя сознание, староста все же не отпустил поводьев. Испуганный конь вздыбился и повернул обратно. 

Кузнец попробовал обороняться и этим спас Славяту от преследователей. Он убил одного головника, но второй, с лицом, изуродованным шрамом, пластанул его мечом. Уже падая с коня, кузнец успел увлечь своего убийцу и всадить в него нож. Они лежали на земле в луже крови – безвестный кузнец и хитроумный боярин Стефан, не перехитривший смерти. 




12


Очнувшись, Славята увидел над собой знакомое лицо. Не сразу вспомнил:это же его бывший ученик Пустодвор-Изяслав. Послышалось:

– Глотни еще взвару. 

На губы полилась теплая жидкость. 

Он глотнул кислый взвар. Повел глазами и увидел лекаря Мака. Лекарь улыбнулся старосте, молвил:

– Хорошо, что ты пришел в себя. Скоро поправиться. Вот ему говори спасибо, моему уноку. Да еще своему коню, который привез тебя к смердам. Ты был в беспамятстве, кричал, что спешишь в Киев, на вече. Они и привезли тебя на Подолие… 

– Сколько дней провел я у смердов? – с тревогой спросил Славята, через силу приподнимаясь на постели. 

– Четыре дня, – ответил Мак. 

– А у тебя? 

– Второй день. 

Славята уже понял, какие вести его ждут. Но все-таки спросил:

– Кто же князем у нас в Киеве? 

– Всеслав, – ответил Пустодвор. – Прошел слух, что Святослав отказался ехать в Киев. 

Славята застонал, его глаза снова заволок туман… 

Он пришел в себя только на другой день. Сначала ничего не говорил, думал о своем – мрачный, осунувшийся. По мере того как возвращались силы, становился прежним неунывающим Славятой. Однажды сказал:

– Поправиться бы скорее. А то должок за мной числится. Кое с кем рассчитаться надо. 

Мак изумленно развел руками:

– Кожа у тебя мятая, кожемяко, дубленая. Другая бы не выдержала, твоя – заживет. Но крепче кожи упорство твое! 

Бледная улыбка появилась на лице Славяты:

– А как жить мне без упорства? Князь бежал – я же не побегу, куда мне со своей земли? Своя земля и в горсти мила. 

– Здесь и моя земля, – вздохнул Мак. – Выстраданная… Уж тот, кто мыкался по чужбинам, знает, что значит для человека своя земля. Вот только силы твоей и упорства не имею. Откуда у тебя их столько? 

Он смотрел на Славяту с откровенным восхищением. И отроку Пустодвору подумалось, что эти два человека, такие разные, в чем-то очень похожи друг на друга. 

"Разумением ли глубоким? – вопрошал себя отрок. – Силой ума или духа? А схожи они так, будто одна мать их родила, одним молоком вскормила. Потом ветер разбросал по свету, разные люди привечали, разные враги выходили наперерез, разные доли им судились, разные муки за родную землю принимали… И все-таки их дороги сошлись. Случайно ли это?. . " 

Через несколько дней Славята уже мог сидеть и даже ходить, правда, с посторонней помощью. 

– Кто же знал, что станешь не княжьей опорой, а моей, – шутил он, опираясь на плечо Пустодвора. – Ну как, скучаешь по князю Изяславу? А ведь он еще может вернуться… Будет мстить киевлянам. 

– Может, – согласился Мак. – Властитель – как болезнь, которая возвращается к человеку. А Пустодвора не обижай. Вот выздоровеешь – и он вернется с тобой на Подолие. Будет ладным кожемякой. А и моя наука ему сгодится. Рану сможет залечить, взвар приготовить. 

– И медведь костоправ, да самоучка, – пошутил Славята и внимательно посмотрел на Пустодвора. Их взгляды встретились. "Можно ли на него положиться? Похоже – можно, а там – кто знает…" – подумал кожемякский староста. 




13


Однажды, когда Пустодвор возвращался от Славяты домой, навстречу ему из-за угла вышел человек в одежде купца. Пустодвор на всякий случай надвинул на лоб кожемякскую шапку и нащупал за поясом нож. 

– Своих не признал, отроче? 

Пустодвор внимательно посмотрел на старое, обвисшее книзу лицо встречного, с длинными усами и редкой бороденкой, и с трудом узнал боярина Пестослава. Видно, чужбина не матерью обернулась для боярина. 

– Привет тебе от господина и благодетеля, – сказал Пестослав, брезгливо разглядывая одежду бывшего воина. – Знаем, что вернулся ты на Подолие и стал кожемякой. И что дружбу завел с кожемякским старостой… 

Лицо Пустодвора изменилось, и боярин поспешил заверить:

– Ярославич в вину тебе то не ставит. Понимаем, что выбора у тебя не было:каждому своя шкура дорога. А и не худой путь ты выбрал. Видать, не зря тебя князь в отроки возвел. Теперь и князю службу сослужишь, и сам в обиде не будешь. 

Пестослав шагнул еще ближе к отроку, опустил руку ему на плечо, зашептал:

– Скоро Ярославич с ляхами на Киев двинет, каждому вражине воздаст по заслугам. Нужны благодетелю верные и на Подолии. Ты поговори со Славятой, может, на сторону князя Изяслава склонится? В обиде не будет. 

Пустодвор даже улыбнулся, таким смешным показалось ему предложение Пестослава. 

– Плохо знаешь Славяту, боярин. 

– Ну что же, не одна узда на мужа, – загадочно молвил Пестослав. – И ты при нем не задаром… 

Он умолк, старчески пожевал губами, что-то обдумывая, потом сказал:

– Пока же почаще захаживай во град. Узнай, на кого положиться можно, дабы в нужный час ворота отворили. Собери дружину малую. А уж князь вернется – быть тебе боярином! 

– Боярином, говоришь? – переспросил Пустодвор. 

– Не иначе, – заверил его Пестослав. – Князь не обманет. Он тебя из грязи поднял, Изяславе-отроче, он тебя и в бояре возведет. 

"Вот оно! – думал Пустодвор. – Разве не об этом я когда-то мечтал? Не к этому ли пробивался? И казалось оно мне самым светлым и желанным в жизни…" 

Он повел плечом, сбрасывая боярскую руку, и сказал, глядя в слезящиеся, с красными прожилками глаза Пестослава:

– Ты ошибся, боярине. Меня зовут кожемякой Пустодвором и никакого Изяслава-отрока я не знаю. Наверное, погиб он, когда князь к ляхам бежал. Так и передай Ярославичу. 




КОММЕНТАРИИ


РОСОХОВАТСКИЙ ИГОРЬ МАРКОВИЧ (р. 1929) – русский писатель. Родился на Украине в г. Шпола в семье служащего. В 1954 году окончил филологический факультет Киевского педагогического института. Сотрудничал в ряде украинских газет. Получил известность как писатель-фантаст, а также автор повестей и рассказов о работе уголовного розыска. "Повод для оптимизма", "Законы лидерства", "Загадка акулы", "Утраченное звено", "Ураган", "Шляпколовы", "Встреча во времени" – далеко не полный перечень его произведений. Роман "Изгнание Изяслава" впервые увидел свет в 1982 году. Он посвящен истории Киевской Руси после смерти Ярослава Мудрого. Времени, когда Русское государство утрачивает свою былую мощь и единство из-за междоусобных войн Ярославичей – недалеких и алчных потомков и наследников великого пращура. 

Роман "Изгнание Изяслава" печатается по изданию:Р о с о х о в а т с к и й И. М. Законы лидерства. Киев, 1989. 

Гл. I. Я р о с л а в М у д р ы й (ок. 978 – 1054) – великий князь Киевский (с 1019). Сын Владимира I, Изгнал Святополка I. В результате борьбы с братом Мстиславом разделил с ним Русскую землю. Объединил ее в 1036 г. Обезопасил южные и западные границы Руси благодаря ряду побед. Установил династические связи со многими европейскими государствами. При нем была составлена "Русская правда" – свод древнерусского феодального права. К моменту смерти Ярослава у него было пятеро сыновей:Изяслав (старший), Святослав, Всеволод, Вячеслав, Игорь. Еще один сын, Владимир, скончался в 1052 г. 

В л а д и м и р I (Владимир Красное Солнышко, Владимир Святой; ? 1015) – князь новгородский (с 969), киевский (с 980), Младший сын Святослава. Покорил вятичей, родимичей и ятвягов; боролся с печенегами. В 988 – 989 гг. ввел в качестве государственной религии христианство. Разделил государство между сыновьями. 

Гл. II. Многие люди из племени чудь служили русским князьям. Среди них новгородский боярин Ч у д и н, принимавший участие почти во всех важных делах князя Изяслава. 

Гл. IV. П р о ч и т а е ш ь о р а с п р я х в з е м л е п а л е с т и н с к о й… – Имеется в виду Библия. 

…о к у н е ш ь с я в г л у б и н ы А р и с т о т е л е в о й и П и ф а г о р о в о й м у д р о с т и… – А р и с т о т е л ь (384 – 322 гг. до н. э. ) – древнегреческий философ и ученый. Сочинения его охватывают все отрасли тогдашнего знания. П и ф а г о р С а м о с с к и й (VI в. до н. э. ) – древнегреческий мыслитель, религиозный и политический деятель; математик. 

Гл. V. …п о с о л И г у м е н а Ф е о д о с и я… Ф е о д о с и й П е ч е р с к и й (? – 1074) – древнерусский писатель, игумен Киево-Печерского монастыря с 60-х гг. и реформатор его устава. Влиятельный политический деятель, с мнением которого считались сыновья Ярослава Мудрого. Его перу принадлежит ряд поучений и посланий. 

…н а л а г а л е п и т и м ь ю… – церковное наказание (поклоны, пост, длительные молитвы и т. п. ). 

Гл. VIII. В о т е д у т б о я р е Г р е м и с л а в и ч и, к о т о р ы м "Р у с с к а я п р а в д а" Я р о с л а в а у г р о ж а л а с м е р т ь ю… – У Н. М. Карамзина в "Истории государства Российского" сказано:"…древние свободные россияне не терпели никаких телесных наказаний:виновный платил или жизнию, или вольностию, или деньгами…" 

…к р е п к о й р у к о й п о к о р я л я г о л я д о в… Г о л я д ь – балтийское племя в I и нач. II вв. н. э. населяло бассейн реки Протпы, между землями вятичей и кривичей. Ассимилировалось восточными славянами. 

…л и л и с ь р е к о й х и о с с к и е в и н а… – Х и о с остров в Эгейском море в составе Греции. Славился своими виноградниками. 

Гл. X. П л а в т Т и т М а к ц и й (сер. III в. до н. э. – ок. 184) – римский комедиограф. 

Э п и к у р (341 – 270 гг. до н. э. ) – древнегреческий философ-материалист. Признавал бытие блаженно-безразличных богов в пространствах между бесчисленными мирами, но отрицал их вмешательство в жизнь космоса и людей. Целью жизни считал стремление к безмятежности духа, отсутствие страданий. 

…к н я з ь ф и л о с о ф о в и к н я з ь в р а ч е й… – Так на Востоке называли А в и ц е н н у – А б у А л и И б н С и н у (ок. 980 – 1037) – ученого, философа, крупнейшего врача древности. Жил в Средней Азии и Иране. Был врачом и визирем при дворе разных правителей. 

…о т к а з а л с я п о д ч и н и т ь с я с у л т а н у М а х м у д у Г а з н е в и… – М а х м у д Г а з н е в и (998 – 1030) – наиболее могущественный султан, правивший Газневидским государством, в которое входили территории современных Афганистана, Средней Азии, Ирана, Индии. Существовало государство династии Газневидов до 80-х гг. XII в. 

Н е д у г п р а в и т е л я Х а м а д а н а… – Х а м а д а н древняя Экбатана – город на западе Ирана. 

О н, к а к и р у с с к и й м о н а х и л е к а р ь А г а п и т… – Имеется в виду св. А н т о н и й П е ч е р с к и й, живший в выкопанной им пещере (отсюда – Печерский), где позже основали монастырь Св. Богородицы. 

Гл. XV. Т а м, г д е Я р о с л а в р а з б и л п е ч е н е г о в… – Т. е. в Киеве, под его стенами, так как печенеги стояли уже под стенами этого города:

"Узнав о набеге печенегов, он (Ярослав) спешил из Новагорода в южную Россию и сразился с варварами под стенами Киева. Варяги, всегдашние его помощники, стояли в средине; на правом крыле граждане киевские, на левом новогородцы. Битва продолжалась целый день. Ярослав одержал победу, самую счастливейшую для отечества, сокрушив одним ударом силу лютейшего из врагов его. Большая часть печенегов легла на месте; другие, гонимые раздраженным победителем, утонули в реках; немногие спаслись бегством, и Россия навсегда освободилась от их жестоких нападений" (К а р а м з и н Н. М. История государства Российского). 

…р а з г р о м и л с в о е г о к о в а р н о г о б р а т а С в я т о п о л к а… – Речь идет о С в я т о п о л к е I О к а я н н о м (ок. 980 – 1019) – князе туровском (с 988), киевском (1015 – 1019), старшем сыне Владимира I. Убив трех своих братьев, Святополк завладел их уделами. В 1018 г. с помощью поляков и печенегов он захватил Киев, но был разбит и изгнан Ярославом Мудрым. 

Гл. XVI. О л ь г а (? – 969) – княгиня, жена киевского князя Игоря. Правила в малолетство своего сына Святослава и во время его походов. Подавила восстание древлян. Около 957 г. приняла христианство. 

…в е л и к и й Н и к о н- л е т о п и с е ц б е ж а л о т к н я ж ь е г о г н е в а… – Речь идет о Н и к о н е (? – 1088), древнерусском писателе, игумене Киево-Печерского монастыря с 1074 г. 

…е х а л к с в о е м у р о д с т в е н н и к у, п о л ь с к о м у к о р о л ю… – Б о л е с л а в II С м е л ы й был королем польским до 1085 г. (не путать с королем польским Болеславом I Храбрым (967 – 1025). Изяслав Ярославич действительно призвал Болеслава II в Русские земли с целью вернуть себе киевский престол. 




notes



Примечания





1


Перевесище:Место охоты князя. 




2


Фибула:В средние века – металлическая застежка для одежды. 




3


Головники:Убийцы. 




4


Унок:Ученик, помощник, подмастерье. 




5


Дружина князя делилась на старшую (бояр) и младшую (отроков, гридней). Бояре участвовали в советах, отроки использовались для охраны. В сражениях участвовали и те, и другие. 




6


Т. е. престол. 




7


Смальта:Цветное непрозрачное стекло в форме кубиков или пластинок – для мозаичных работ. 




8


В 1055 году. 




9


Касоги:Черкесы, адыгейцы. 




10


Лодья (лодия; ладья):Лодка; вообще небольшое гребное судно. 




11


Вои:На древнерусском языке множественное число от слова "воин". 




12


Тиун:Приказчик. 




13


Сыновец:Племянник. 




14


Харалужный:Стальной. 




15


Т. е. очищай от подкожной клетчатки – мездры. 




16


От слова "ляхи", т. е. "польские". 




17


Резоимец:Ростовщик. 




18


Бус:Большое грузовое судно, ходившее по морю, реже – по реке. 




19


Состязаниях. 




20


Паволока:Шелковая ткань. 




21


Требище:Место, где стояли языческие идолы и приносились требы, – жертвы; жертвоприношения; языческий храм. 




22


Река Полота впадала в Западную Двину недалеко от Полоцка, на реке Волхов стоял Новгород. 




23


Т. е. жизнь. 




24


Стрый:Дядя, брат отца. 




25


Било:Здесь:колокол; вообще то, чем бьют, колотушка. 




26


Резы:Зарубки, метки для счету, т. е. долги. 




27


Рал о:Соха. 




28


Видок:Свидетель. 




29


Смерд:Холоп; позже – крепостной. 




30


Гридень:Воин отборной дружины; княжеский телохранитель. 




31


Вира:Штраф. За убитого холопа платили 5 гривен, столько же, сколько за княжьего коня. 




32


Огнищанин:Хозяин; крестьянин, земледелец. 




33


Вежа:Здесь башня. 




34


Бортник:Пасечник. 




35


Требище Житней Бабы:Храм языческой богини плодородия, известной также под именами Девы, Земли, Рожаницы. 




36


Кумирня:Языческий храм; капище или требище. 




37


Дротик:Здесь небольшое "швырковое" копьецо. 




38


Багно:Грязь, болото. 




39


Оберега, оберег:Талисман, ладанка от сглазу, порчи в прочих бед. 




40


Луда:Здесь головная повязка. 




41


Гридница, гридня:Покои или постройки при княжеском дворе для гридней; приемная. 




42


Хлуд:Дубина, жердь. 




43


Поруб:Здесь яма, тюрьма. 




44


Деместники:Церковные хористы. 




45


Келарь:Инок (монах), ведавший монастырскими припасами и прочими светскими делами монастыря. 




46


Димитрий:Имя, данное при крещении князю Изяславу. 




47


Легат:Посол (лат. ). 




48


Крица:Железо, сталь. 




49


Этот случай, так же как история с Варлаамом, сыном боярина Иоанна, жизнеописание Феодосия и пр. , описаны в "Киево-Печерском патерике". 




50


Умбоны:Металлические пластины. 




51


Локоть:Приблизительная мера длины от 50 до 80 сантиметров. 




52


Тягри:Бог (тюрк. ). 




53


Гнев не владеет собой (лат. ). 




54


Железо железом острится (лат. )




55


От чрезмерной власти властителей происходит гибель властителей (лат. ). 




56


Куманами называли в Европе половцев. 




57


Ведун:Колдун, знахарь. 




58


Кмет:Воинский начальник у половцев. 




59


Вежа:Юрта, кибитка. 




60


Йилки:Конь. 




61


Яге:Война. 




62


Оглян:Юноша-раб, юноша-слуга. 




63


Ирци:Певец. 




64


Каган:Князь, государь, древний тюрко-татарский титул. 




65


Домовина:Гроб. 




66


Дервиш: Мусульманский нищенствующий монах. 




67


Родович: Родственник. 




68


Поплечник: Ровня, товарищ. 




69


Оратай: Пахарь. 




70


Опонник: Ткач или делатель попон. 




71


Усмошвец: Чеботарь, сапожник. 




72


Смарагд: Изумруд. 




73


Охабни (охабень): Старинная долгополая одежда с прорезями под рукавами и прямоугольным откидным воротом. 




74


Крыла: Фланги. 




75


Паворуз: Веревочная петля, с помощью которой оружие привязывалось к руке. 




76


Окоем: Горизонт. 




77


Саккос: Облачение высшего духовенства особого назначения. 




78


Т. е. покрытых глазурью. 




79


Ата: Отец. 




80


Огри: Вор. 




81


Ахель: Благоразумие. 




82


Т. е. в мае. 




83


Якирцы: Небольшие металлические колючки. 




84


945 год. 




85


Вручий: Город Овруч. 




86


Обаполок: Крайняя доска от бревна – чорбыль.