Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 Александр Михайлович Дроздов Алексей Михайлович Ремизов Иван Федорович Наживин Иван Созонтович Лукаш Михаил Андреевич Осоргин Василий Акимович Никифоров-Волгин Первое в России издание, посвящённое «московской теме» в прозе русских эмигрантов. Разнообразные сочинения — романы, повести, рассказы и т. д. — воссоздают неповторимый литературный «образ» Москвы, который возник в Зарубежной России. В первом томе сборника помещены произведения видных прозаиков — Ремизова, Наживина, Лукаша, Осоргина и др. Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 Москва — икона, издалека нам светишь.      А. М. Дроздов Красота Московии и, может быть, вся красота, сила и свет русского духа, какой ещё дышит в нас, — всё от тех дней удивительной благости Москвы, больше трёх веков тому назад.      И. С. Лукаш ОТ СОСТАВИТЕЛЯ Как в Москве — сто лет тому назад — сто лет? — меньше и много более, — как в Москве, что была на иной планете нашей жизни, когда Слово не было ещё растоптано, а честность и доброта были совсем неудивительной повседневностью…      К. Д. Бальмонт Совсем недавно, в 2003 году, издательство «Русскій міръ» выпустило в свет фундаментальный двухтомник «Первопрестольная: далёкая и близкая», посвящённый московской проблематике в трудах представителей русской послереволюционной эмиграции. В книге были помещены избранные историософские этюды мыслителей, исторические очерки о Москве и москвичах, а также мемуарные сочинения о столице и столичной жизни XIX — начала XX в. Конечно, лишь самая малая толика созданного изгнанниками вместилась в этот запоздалый сборник, а точнее говоря — малая часть малой части: ибо за пределами книги осталась «московская» художественная литература, возникшая и расцветшая в Зарубежной России. Понятно, что и без образчиков изящной словесности двухтомник получился хоть и объёмистым, но довольно-таки фрагментарным, с ними же — двумя-тремя случайными, вставленными для «разнообразия», рассказами или повестями — он и подавно напоминал бы поверхностный самоуверенный «дайджест». Поэтому-то составитель и сосредоточился целиком на вышеозначенных философско-историко-мемуарных материях и, подчеркнув ограниченность собственной эдиционной задачи, выказал во вступительной статье осторожную надежду, что книга «Первопрестольная: далёкая и близкая» может (а подспудно подразумевалось — должна) иметь собственно литературное продолжение. Что ж, надежды его, кажется, оправдались — и теперь к читателю пришёл двухтомник эмигрантской прозы о Москве и ее обитателях. Правда, вновь составителю (по сопри-родному совместительству «цензору») суждено — поверьте, без тени кокетства — сокрушаться: его созидательная археографическая работа опять шла бок о бок с работой «разрушительной», и последняя едва ли не преобладала, так как слишком часто приходилось накладывать вето на публикацию весьма достойных произведений. О причинах отказов догадаться нетрудно, они не имеют никакого отношения к литературе. Вот какая это тема, сложная, благодатная и на поверку поистине необъятная, незакрываемая самым амбициозным проектом — Москва в литературно-художественном наследии Зарубежной России. Двухтомник эмигрантской прозы о нашем родном городе — первый в России издательский опыт такого рода и масштаба, однако опыт, как говорится, с уже определённой претензией. Мы старались собрать на тысячестраничном пространстве книги всё самое лучшее и характерное из сотворённого литераторами «первой волны», представить наиболее впечатляющий «образ» первопрестольной, созданный коллективными усилиями ряда прозаиков. Более того, по мысли составителя, ему следовало выстроить и вынести на суд читателей совокупную художественную версию многовековой истории Москвы, разработанную на чужбине. И ещё одна проблема: в процессе подготовки данного издания нам приходилось перманентно оглядываться на уже напечатанный двухтомник, заполнять его содержательные лакуны, избегать по возможности тематических и прочих повторов, трактовать вышедшую и зреющую книги как некое целое, органичное и монументальное полотно. Вполне естественно, что при подобных изначально сформулированных постулатах и целях в двухтомник вошли многие хорошо известные просвещенной публике произведения. А если обойтись без эвфемизмов, то можно прямо сказать, что кое-что публикуется все-таки впервые, но именно не раз издававшиеся и полюбившиеся сочинения составили ядро настоящего издания. Иначе, видимо, и быть не могло: без таких шедевров, без Шмелёва со товарищи, с некоторых пор настоящий «московский сборник» попросту нереален… Они стали самой что ни на есть классикой Московианы, игнорировать которую можно только в ущерб здравому смыслу и уровню издания. Думается, однако, что читатели, вполне обоснованно ждущие от книги сенсационных «открытий чудных», сиречь заповедных текстов, не будут полностью разочарованы. Частных литературоведческих открытий тут и впрямь немного, зато есть открытие более важное и впечатляющее, душевно-духовное — открытие самой Москвы. Такой столицы — созданной совокупным гением эмигрантских мастеров слова, образа и сюжета — мы доныне не ведали. Знали дореволюционную, советскую, даже запечатленную иностранцами («имагологическую») — но не увековеченную в беженском ностальгическом слове (вернее, Слове). И если читатель, ознакомившись с книгой, согласится-таки с этим нескромным тезисом, значит, наш труд был не только и не столько компилятивным, сколько… Впрочем, последнее и решающее слово за читателем. Мы же позволим себе слово предпоследнее, не самое радужное. «…Как в Москве, что была на иной планете нашей жизни, когда Слово не было еще растоптано, а честность и доброта были совсем неудивительной повседневностью…» Да, Константину Бальмонту снились в Париже «московские» сны. И это не художественная фигура, не заманчивая для психоаналитиков причуда поэта — десятилетиями (читайте письма и мемуары) снились схожие сны в разных странах и другим эмигрантам. Любезные соотечественники, обожающие постмодернизм, «сны разума» и сонники, спросите как-нибудь себя втихомолку и честно: знакомы ли вам такие ночи и такие видения? Наверное, этими бальмонтовскими, и не только бальмонтовскими, грезами — или их отсутствием — многое — увы, даже слишком многое — в значительной мере объясняется, причём вовсе не по Фрейду. Объясняется не только существование выдающегося феномена культуры — Московианы изгнания, но и вчерашняя наша история, и сегодняшняя наша явь. М. Д. Филин Александр Дроздов Московское Небо ровное, цвета осенней конопли — потому, что скоро встанет солнце, московское зимнее солнце, блестящее, как утренний самовар, что часом-двумя позже раздуют купецкие кухарки в парных купецких кузнях. Ещё светло и не светло, а фонари теряют силу; серебряным светом, будто стеклянная, горит раскидистая шапка Христа Спасителя; на кремлёвских стенах, на скелетах деревьев висит иней, как сеть. На Предтеченском бульваре, где примят и вдавлен в снег песок, пригоршнями раскиданный вчера бородатыми дворниками, вяло ходят уличные девы, в бабьих обжимках, в красных бабьих платках, и толкают в бока задремавших на скамьях пообмёрзших бездомников. Скоро солнце зажжёт ослепшие окна; уже тенькает на Арбате трамвай, заспанный вагоновожатый в кожаных рукавицах тупо глядит на промёрзшие рельсы и в тоске по тёплой всклокоченной постели бранит занявшийся день. У Иверской чисто, как глаза детские, светятся свечи болеющих духом, обиженных, мятущихся, страшащихся страха Господня. Тоненькая барышня в полушубке, отороченной барашком, скрестив у пояса ручки в варежках, стоит и синеет от холода: вчера ей вышло место в Окружном суде, она дала обет — простоять у Иверской три ночи кряду. Утро занялось, вылезло жёлтое солнце, скованное лёгким морозцем, бодрое — будто замоскворецкий купчик после богатырского сна вышел в лабаз — и пальнуло в глаза, завеселило, зажгло радостью лица и окна, начищенные кирпичом ручки дверей и кольца дуг. На жужжащем моторе мчится до дому загулявшая компания: что за ночь!.. были в «Стрельне»[1 - «Стрельни» — модный загородный ресторан. Как писал В. А. Гиляровский, «„Стрельна“, созданная И. Ф. Натрускиным, представляла собой одну из достопримечательностей тогдашней Москвы — она имела огромный зимний сад. Столетние тропические деревья, гроты, скалы, фонтаны, беседки и — как полагается — кругом кабинеты, где всевозможные хоры» (Гиляровский В. А. Москва и москвичи. М., 1968. С. 331). Прим. сост.], среди тропических пальм, под гнусавы цыганского хора, под смех венгерского, под разливанную грусть русского! Что за утро!.. в «Молдавии»[2 - «Молдавия» — ресторан «в Грузинах, где днём и вечером была обыкновенная публика, пившая водку, а с пяти часов утра к грязному крыльцу деревянного голубовато-серого дома подъезжали лихачи-одиночки, пары и линейки с цыганами. Это был цыганский трактир. После „Яра“, „Стрельны“ и „Эльдорадо“ цыгане, жившие в Грузинах, приезжали сюда „пить чай“, а с ними и их поклонники» (Гиляровский В. А. Указ. соч. С. 333–334). Прим. сост.], где цыганки, осоловевшие после шампанского и привычного ночного разгула, с полинявшими смуглыми лицами похваляются одна перед другой новенькими хрустящими сотенными! А на запорошенной набережной, за Христом Спасителем, где не слышно хруста полицейского сапога, гимназисты, «синяя говядина», сходятся на кулачки с реалистами, скидывают ранцы и засучивают рукава. На Трубе[3 - На Трубе — т. е. на Трубной площади. Прим. сост.], среди утоптанной площади, на ларьках по-расставлены клетки с птицами. Какой-нибудь трактирщик Потапыч, что держит заведение у Никитских ворот, идёт сюда приглядеть курского соловья, щелкуна, певуна — цена ему, пташке, три тысячи рублёв! То-то слава пойдёт о трактире Потапыча! Повар с круглым животом, с безразличной осанкою, ищет вдоль рядов для капризной барыни своей долгошеего лебедя. А на Сухаревке в этот час антиквары, букинисты, торговцы редкостями уже провизжали ключами в тяжёлых замках и распахнули узкие дверцы: может, студент забежит в шинелишке, подбитой ветром, может, на собственной машине подкатит с предтеченского особняка его степенство, мокрогубый эстет, искать саксонский фарфор или иконы староверские. Тут же краденое платье продают, щупают бобровые, котиковые шубы и поджигают на спичке английское сукно — не бумага ли? Москва златоглавая, сердце родины моей, так ли в нынешнюю зиму начинаешь своё утро, гомоня рынками, Охотным рядом, скрипя полозьями, блистая куполами сорока сороков[4 - Сорок сороков — традиционное, вошедшее в литературный обиход, обозначение совокупности московских храмов. В обыденном сознании «сорок сороков» зачастую автоматически отождествляется с цифрой 1600 (40x40), однако на самом деле под «сороком» должно подразумевать староство или благочиние, и в столице, по некоторым данным, в конце XIX столетия было около тысячи церквей. Прим. сост.]? Сберёг ли Кремль, седой сединою последней, голоса веков, над тобою пролетевших орлиною стаей? Толпятся ли у Филиппова[5 - Толпятся ли у Филиппова — подразумевается знаменитая булочная Филиппова на Тверской. Прим. сост.], национального тестовика, румянощёкие горничные, а у двери, что справа, всякий нищий люд? — справа продают вчерашние калачи. И едет ли Великотворная[6 - Великотворная — икона Иверской Божией Матери, величайшая столичная святыня. Прим. сост.], бок о бок с заиндевевшим попом, в православные дома, и сидит ли на облучке богомольный кучер, скинув шапку и обмотав платком уши, будто его мучит зубная хворь? Так же, подо льдом, текут православные воды Москвы-реки? Так же с Воробьёвых гор видать шатёр Москвы пестроцветный, так же каждая тумба, каждый булыжник пропитан сдобным духом московским? Люди пройдут и уйдут. Отживут быстротечные жизни. Что Москва? Все пожары ей — пожары неопалимые, все ядра ей — в стенах ее стынут. Москва — икона, издалека нам светишь. Алексей Ремизов Московские любимые легенды На Святой земле Слава среди людей — это тягчайшее бремя и великое искушение. После случая с Урсом, когда везде, и в газетах, и в разговорах, только и трубили о «тайной милостыне», и при этом полностью называлось имя: «младший священник Николай», оставаться в Патарах стало невозможно. Из Тристомы с первым египетским пароходом Николай поехал в Аскалон. А молва, от которой, думал он, что скрылся, настигла его в дороге. Поднялась буря, от порывов ветра оторвался крестец мачты и висел в дереве; какой-то матрос, совсем мальчик, взобрался на мачту и, не удержавшись, упал. А такое было, такая страсть на море, ни до кого, только б самому-то ухорониться. «Молодой священник, — рассказывали, — вышел к несчастному и, помолившись над ним, взял его за руку, и Аммоний, так звали матроса, встал здрав и невредим». И когда высадились в Александрии, только об этом и говорили — и-со всех сторон повалил народ, прося помощи и ожидая чуда. В Диолко, куда ездили осматривать храм св. Фёдора, принесли одного тяжелобольного, и ещё был там слепой. Чтобы их успокоить, он помазал их маслом — и недужный, который корчился и ничего не мог есть, легко вздохнул и поднялся, а слепой, не видевший три года, прозрел. — Чудотворец! До самого Иерусалима его провожал шёпот и мольба: его выделяли, о нём говорили громко, пальцами показывали: — Чудотворец! Но что такое он сделал? И разве это какая заслуга: «помочь человеку?» Ведь он только пожалел этого юношу Аммония, и там, в Диолко, он только помолился о погибающих — да и как же иначе? Или в мире так очерствело сердце? А на него смотрят, точно он и в самом деле какой-то особенный — «чудотворец!» и уж не просят молитвы, а требуют чуда. И вот без бури — ясно, попутный ветер — а как в самую злую погоду стал для него путь из Александрии в Иерусалим. * * * На Святой земле в толпе паломников легко затеряться: каждый камушек освящён, каждый кусок всеми согрет и насыщен — тайна и память! Каждое слово не из-пуста — смотри, слушай и касайся. В те времена пустыни Фиваиды, Сирии и Палестины населяются отшельниками: уйти в пустыню — жить вне житейских дел и суеты — всегда главами к Богу; молитвой очистить помыслы и сердце, чтобы ухо открылось к голосу Бога, и уж поступать не по своей воле, а исполняя волю Божию — делать дело Божье. Какая завидная доля! Жизнь пустынников светилась горящими столпами поверх мглы грешной жизни со страстями, раздражением и злобой, спутницей всяких достижений в мире вещей и благ жизни. За восемь дней Николай обошёл все святые места и монастыри, расспрашивал о подвижниках, о дорогах, по которым ходили к ним: одни несли свой грех, другие — желание научиться праведной жизни — жить с людьми наперекор воле и закону жизни: не в борьбе, а в кроткой любви. С каждым словом бывалых людей о подвигах труда и молитвы решение его становилось твёрже: уйти из мира и жить в пустыне. В пасмурный летний день, когда тихо и особенно отчётливо собираются мысли, шёл он по пустынной улице к Голгофе. Проходя мимо полуразрушенной стены, он взглянул на башню и почувствовал необыкновенное счастье — это было ощущение всей жизни, всего живого, и это ощущение сказалось словом: «счастье». Какое это счастье жить на земле, и как ему всё близко — до ползучих слепых подземных корней! И пустыня, пустыня, куда завтра он скроется, белая, гудела перед ним, опорошённая весенним цветом. Окутанный светящимся облаком чистейшего счастья, вдруг он увидел: сквозь тающий свет жизней идёт навстречу с лицом того юноши Аммония, над которым он молился на корабле. И он стоял зачарованный. А тот, плывя в воздухе, быстро приблизился: бездонные глаза его, как тысяча глаз, в глазах, и над бровями синие тороки — проводники небесных сфер — искря, волнятся. И вот совсем близко — коснувшись руки, блеснул мечом: «Поспеши, иди в Ликию: твой путь не пустыня — путь тебе в мир. Обратись к людям, ты победишь народы и прославится в тебе имя Христа!» И архангел погас, как свеча. А Николай стоял — в руках зелёная пальмовая ветка — и свет чистейшего счастья и чувство наполненности жизнью подымали его над землёй: «Не пустыня, мир! В мир!» В мире Безвестность — ходи среди чужих чужим, и ты можешь смотреть, не жди: на тебя не взглянут. В «общем порядке» ты войдёшь, куда всех пускают, и в толчее тебе не уступят место — «никаких исключений»! Ты со всеми и как все — всё это безымянное — толпа. Никто при встрече с тобой не будет пыжиться умником и стараться говорить по-умному, чтобы ты не открыл, что перед тобою дурак, да и сам ты ничего из себя не будешь корчить. С тобой заговорят, как со всеми, а скорее не заговорят: «с чего?» На тебя не будут глядеть ни с похвалой, ни с завистью, ни со злобой, и не заискивая. Ни в ком ты не пробудишь злого чувства, разве что под сердитую руку, а если вызовешь доброе — это ничего: может, пожалеют, как бездомного, как странника. Но какая свобода: ходи, как все, смотри, и — слушай! И никакого соблазна для других. Безмолвие — что может быть выше слова, и как легки и пусты слова! При встречах слово закрывает душу — набор лживых «вежливых» слов плотнее всякой пробки. И отрава — обольщающее «постараюсь», и яд — безответственное «обещаю». А мигающий свет поверхностного слова — сорная трава — осадок. И как же быть слову, как пробиться через все загородки и сквозь эту муть? Слово есть выражение мысли, но самая мысль во власти слова — кос и серпов, этих трамбующих колёс и плющащих прессов. Сказать «в голоде» — так и только так в посте безмолвия рождается слово. Бедность — вот что раскрывает душу — вот кто ведёт по всем ступеням креста! Бедность — это дар, как и богатство, — крестный дар со жгучим отчаянием, покинутостью, унижением и взлётом мечты. Нет, мечта о «счастье всего человечества» не от пустого брюха, не от оборванных штанов, не от зависти, не от жадности, а от пригвождённого «распятого» сердца. Когда вся утроба выворачивается и кулак над тобой (жизнь — это стукотня!), ты всё увидишь: все закоулки, все поддонное человеческих измыслей. Молитва — от молитвы мытаря до молитвы молитвенника, от нечаянных вскриков радости и горестных причитаний до лестовочных, положенных по Потребнику, слов, от пятерни — «щепоти» и наспех «счёта пуговиц» до уставных поклонов и метаний, от ангельского аллилуйя, человеческой песни и звериного рыка до благоуханного безмолвия трав и цветов — этих звёзд на земле! — одни и те же единственные нити с тем, что над и во всём; и слабые человеческие руки, как стебли, подымаются звёздами в небеса, и человеческий немощный дух становится громовой волей и могучим сердцем — Pater noster[7 - Отче наш.]. Посвящение Николай не вернулся в Патары, а поселился в Мирах. Третий год кончался его безвестной жизни. И в эти годы, никем не узнанный, он прошёл всю страду жизни простого человека. Те чувства, какие раньше постигал он своим избранным сердцем, теперь почувствовал кровно: живя среди людей в самой толчее борьбы, беды и радостей жизни, встречаясь с людьми на самой чёрной работе и в чёрную безработицу. Какие высокие побуждения теплятся в человеке и такая «живость», какую только и может измыслить человек на человека; и если простым словом сердца человек подымет и умирающего, человек же своей злой мыслью свалит и самое неколебимое; и есть ещё и совсем не от злого, а сколько может сделать зла человек человеку по легкомыслию или слепоте! Чем жив и живёт человек на земле — не про тех, кто хватает с неба звёзды, «цари духа», и не про тех, кто на дне духа и даже ещё не родившиеся духовно, перед которыми «звери» чище, потому что бесхитростней и проще, а вот эти, которые составляют «мир». Дать миру этот хлеб «иносущный» — открыть человеку о человеке — «человек есть храм Божий и дух Божий живёт в нём!» — тогда и там «не от мира сего», кто над — «избранные» — облегчится трудная и странная их жизнь, а у тех, кто под — «убогие» — очеловечится шкурная порода и просветится их хлеб «насущный». Во все безвестные дни одно чувство не покидало его: жалость к человеку. Это чувство было так остро: лучше бы, казалось ему, или распылиться, или окаменеть! И была одна неустанная молитва: имея дар мудрости, скрепить своё сердце и дать мир неумирённой человеческой жизни. * * * В то время умер архиепископ мирликийский Иоанн. В Миры съехались епископы на выборы: надо было решить, кто тот крепкий и мужественный, кому поручить стать во главе митрополии: надвигалась тяжёлая пора — последние гонения. Но сколько ни рассуждали епископы, согласия между ними не было. Старику священнику из клира епископов снится сон, слышит он голос: «Иди, дедушка, в церковь: первый, кто придёт к заутрене, того движет мой дух!» — и явственно называет: «Имя ему Николай». В страхе проснулся старик: светает — а ещё не звонят — помолился и тихонько пошёл к Собору. В то утро Николай поднялся, пробуждённый необыкновенным сном. Ему приснилось: опять, как тогда на Святой земле в решительный час судьбы, он увидел сквозь тающий свет жизней — навстречу идёт с лицом того юноши Аммония: бездонные глаза его, как тысяча глаз в глазах, и над бровями синие тороки — проводники небесных сфер — искря, волнятся; и вот совсем близко, коснувшись руки, блеснул мечом — и свет рассекся; и в новом свете он увидел: престол и на престоле архиерейские одежды, архангел, показывая на престол, велит ему сесть. Рассветало. И этот рассвет был особенный — особенный день. Как всегда, Николай пошёл в церковь. Три года исполнилось его безвестной жизни, и он не помнит никаких лишений за эти годы: вся горечь, скрытая на сердце, забыта и только одно чувство — благодарность. И когда он вошёл в Собор, эта одна молитва в уме и на сердце: «Благодарю тебя, Господи, что сделал меня свободным!» Голос остановил его: — Кто ты и как твоё имя? Николай обернулся: старик священник — и в лице его не гнев, а жестокое бесповоротно. И все чувства всколыхнулись: тайна раскрыта! Остаётся одно: убежать. И он сделал шаг, но старик, преграждая дорогу, повторил: — Твоё имя? — и в голосе его прозвучал испуг. — Николай, — и почувствовал, что не может сопротивляться: старик крепко держал его за плечо. — Пойдём за мной! — кротко сказал старик. И Николай покорно пошёл, готовый ко всему. Вечером в Мирах стало известно, что избран новый архиепископ, имя ему Николай — Николай, младший патарский священник, три года скрывавшийся в Мирах. — И не человеческим собором, — говорилось, — Божий суд избрал его. * * * Ночью, оставшись один, Николай долго не мог успокоить мысли и скрепить чувства. Молитва его была порывиста: он, как оглушённый, криком сердца взывал к Богу — просил о помощи: как и где найти ему мудрость — живя среди людей судить и решать? Быть всегда близким к человеческой беде — и облегчить и направить? И увидел он, будто стоит он в длинном сарае, низкий потолок, и в том же сарае ещё двое в тёмной одежде, и он узнаёт их мысли: они явились, чтобы убить его. Побежал на другой конец, и они побежали за ним. Дверь — он толкнул ее и вышел: а это церковь — он в церкви. И когда подумал, что вот он свободен, дверь приотворилась — и он понял, что это за ним, и побежал через всю церковь. И очутился в том же самом сарае: и не двое, а их много затаились, чтобы напасть на него и убить. Он опять к той же двери, выскочил и, крепко захлопнув за собой, обессиленный, упал. И лежал во тьме, как без чувств. И вдруг свет открыл дорогу — от царских врат широким снующим лучом до выхода — и из голуби-света, он увидел, шла от царских врат Богородица и с ней апостолы: Андрей и Пётр. И он почувствовал, как руки коснулись его плеча и тепло и свет проникают в него, он поднял глаза и видит: на груди у себя серебряный омофор и из голуби-света Богородица — это от неё тянется скользящий, как свет, омофор. «Матерь Божия!» — протянул он руки. И увидел свои руки, простёртые, как из пропасти. А его чувство непомерной жалости к человеку с болью разорвало ему грудь и тянется из его сердца веткой — в миг запламенела ветка, плывёт в голуби-свете — голубь-свет тёплым веем заполняет ему глаза. Богородица показала на него апостолам: и апостол Андрей подал ему посох, а Пётр — Евангелие. Чудотворец Архиепископ мирликийский Николай сразу же заявил себя, как действительно избранный среди людей. Не злопамятен и всех милующий — и уж где бы он ни появился, с ним всегда мир: обо всем расскажешь и всё попросить можно; и чудеса — чудотворец. Одна женщина — мирская — привела в церковь к обедне своего немого сына двенадцати лет; про неё говорили, что она одержима демоном, оттого её сын немой родился. Когда кончилась обедня, Николай велел привести в алтарь немого, и когда привели его, он поставил мальчика рядом с собой, открыл ему рот и, дунув, сказал: «Узел твоего языка да будет развязан, ты будешь говорить чисто!» И при последних словах мальчик крикнул: «Мама!» — Кузьма, чтец из Каркавы, по прозвищу «полоумный», его привели в церковь два человека: «зачитался» и очень буйствовал и в буйстве обыкновенно возносился, называя себя именами великих людей, и что он всех перещеголяет; Николай поставил его в алтаре и всю службу не отпускал от себя, а после обедни Кузьма вышел из алтаря тихий. — Пастух Павел из Крабы — этот сам пришёл, Кузьма посоветовал — пастух жаловался, что «обтенился демоном» и в голову ему лезут всякие неподходящие мысли, и которая засядет, топором её не вырубишь; Николай, обняв его голову, стал молиться, пастух с криком упал, но Николай продолжал молиться и до тех пор молился, пока Павел не поднялся прояснённый. — Зенон из Кастелля пришёл с провожатым, тихий, его называли «самоубийца»; Николай занимался посадкой винограда, увидя Зенона, он дал ему мотыгу и велел работать; весь день трудился «самоубийца» и вечером пошёл домой, не узнать: говорит: «Свой виноградник заведу, очень это дело интересное!» — Принесли связанного Пирра из Андроник, Николай велел его развязать, но провожатые отказались: «Убежит, говорят, не словим!» — Николай взял масла и ознаменовал его, и буйный вдруг затих, развязали, и он спокойно вышел. — Родители принесли из деревни Дамасей дочь Кириаку: высохла — «семь лет без движения, а ничего не болит!» — и её он тоже помазал маслом, и она зашевелилась. — Из Симбола пришли муж с женой: «Всем, говорят, — довольны, тридцать лет живём мирно, ни разу не побранились, одно горе: детьми не благословил Бог!» — Николай соединил их руки и помолился, и на другой год они опять пришли, и дитё и ними — окрестили мальчика Николаем. И много еще рассказывалось всяких чудесных историй. Вот почему у всех большой интерес был к его жизни — к его прошлому: какой он был, когда был маленький, как он рос, учился и сделался священником. * * * Родился Николай в Трагалоссе — там храм во имя архангела Михаила. «Архангел Михаил, — говорили, — его ангел хранитель, и силою его он творит чудеса!» О его рождении было открыто архимандриту Ивановского монастыря в Акаливосе старцу Савватию, духовным сыном которого и учеником был дядя Николая, тоже Николай. Рождение его совпало с закладкой храма св. Сиона в Фарроа. (Трагалосс, Акализос и Фарроа — нагорные селения к северу от Мир.) Когда он родился, положили его мыть в корыто, и он без всякой помощи встал на ноги и — «держался два часа». А некоторые уверяли, что «не два, а три», и случилось это при крещении. Родители сейчас же послали в Фарроа сказать дяде и старцу Савватию о чудесном ребёнке. И старец Савватий сказал: «Слава тебе, Боже, что родился и нам истинный раб Божий!» Николай был единственный сын — «вымоленный»: Епифаний и Нонна, родители его, были не молодые. Избранность его сказалась с первых же дней: грудным он принимал только правую грудь матери, в постные же дни — по середам и пятницам — один раз вечером в часы, положенные по уставу. Когда ему было три года, с ним самим совершилось чудо: был он с матерью на стройке храма в Фарроа, и, когда бегал среди лесов, стена обрушилась и его завалило камнем; мать в отчаянии звала на помощь — сбежались рабочие, но всем было ясно, что ничего не поправишь: завалило насмерть! «И вот, — рассказывали, — на глазах у всех камни сами начали расступаться, и ребёнок вышел невредим». По смерти старца Савватия архимандритом Акаливосского монастыря и строителем св. Сиона в Фарроа сделался дядя Николай. Не раз ездил он в Палестину: ему хотелось по образцу «матери церквей» воздвигнуть и здесь, на горах Ликии, «лучистое солнце мира» — св. Сион. Постройка храма была делом его жизни. И однажды во сне представилось ему, будто архангел Михаил ведёт его на гору, чтобы показать храм, какой он будет; и видит он, на горе засиял свет и в свете выступила церковь, и архангел сказал, что этот храм прославит «мирликийский» Николай — «Я его ангел-хранитель!» Николаю исполнилось семь лет. Дядя поручил священнику Конону учить его грамоте. С первых же уроков Конон был поражён необыкновенным даром своего ученика. И стали говорить, что «Дух Божий» сошёл на него. Конон повёл его в Миры к архиепископу, и архиепископ, поговорив с Николаем, поражён был не меньше Конона и посвятил Николая в чтецы. К этому времени относятся два чуда, о которых долго будут вспоминать в горах Ликии: «чудо о исцелении сухорукой» и «чудо о слуге, потерявшем золото». * * * Николай шёл поутру заниматься к Конону, около церкви сидит сухорукая нищенка, просит милостыню. И он положил ей в её сухую руку яблоко, и нищенка подняла эту руку и, сложив пальцы, перекрестилась. Также утром, проходя по базару, Николай заметил человека: сидел на самом припёке, и все прохожие смотрели на него с любопытством, а он, как слепой, глаза открыты, а ничего не видит. «Что с вами случилось, чего вы так?» — спросил его Николай. Взглянув на мальчика, этот странный человек только покачал головой: что, мол, рассказывать, все равно от тебя не будет проку. «Я вам помогу!» — не отходил Николай. И тот даже рассмеялся: «Помогу! Мне — помочь?» И рассказал, что он простой человек, послал его хозяин волов купить, дал денег, и сам он не знает, как это случилось, нагнали его молодцы, заговорили, обещали волов показать и за сходную цену, а пришёл на базар, хвать, денег-то и нет: либо потерял, либо вытащили. «Подождите, — сказал Николай, — к вечеру я вам всё достану!» — и пошёл не к Конону, а в церковь. До вечера ждал несчастный — прохожие трунили и подсмеивались: поверил мальчишке! — а уж ему всё равно: с пустыми руками куда ему? А на воров валить, сам в воры попадёшь! — как одеревенел. И вот в сумерки видит: бежит и в руках что-то прячет. А подошёл совсем близко, и тот, как очнулся, слышит: «Нате, — слышит, — деньги! Сосчитайте, сколько: нашёл на дороге: не то подкинул кто, не то обронил! Это вам — дар». Тот из рук деньги выхватил, и руки затряслись: тридцать три фунта золотом — точка в точку! * * * В девятнадцать лет Николай был рукоположен в священники. Постройка храма настолько была закончена, что можно было совершать службу. И на освящении храма служили дядя Николай, учитель Конон и в первый раз Николай. Вскоре дядя помер, похоронили его в алтаре в приделе св. Иоанна, и после похорон новый акаливосский архимандрит Лев назначил Николая главным строителем св. Сиона. У Николая было два помощника — духовные братья: Артемий и Гермий. Они были исполнителями его указаний, руководил же постройкой он один. Когда обсекали скалу перед алтарным выступом храма, Николай временно должен был покинуть Фарроа: надо было проехать во Фригию за материалами для украшения храма. Перед отъездом он наказал братьям до своего возвращения распустить каменотёсов. Братья не послушали и решили на свой страх продолжать работу. Через месяц Николай вернулся и застаёт такое: семьдесят пять человек трудятся над камнем и не могут повернуть. «Без меня ничего не можете?» — сказал он братьям и, набрав двенадцать, с двенадцатью повернул камень. «Сила Господня в нём!» — говорили про него. И пошла молва, что ему повинуются камни. * * * Сидит Николай в своей комнате в сумерки, читал книгу и что-то задумался. В комнату вошёл демон и, преобразившись в ангела, стал перед ним. Николай это сразу почувствовал. «Я ангел Господен, — сказал демон, — послан посмотреть, что ты тут делаешь». «Уходи, — сказал Николай, — я знаю, какой ты ангел!» «Напрасно ты меня гонишь, — сказал демон, — тебе повинуются камни, я пришёл сказать тебе мою волю: если захочешь, ты можешь и больше: камень — ведь это мёртвое, но ты можешь и над живым проделать…» «Говорю тебе: уходи!» — и Николай ознаменовал демона. «Хорошо, — сказал демон, — я уйду, но под твоей кровлей я останусь». Николай зажёг свет и стал на молитву. На кухне брат Гермий, начистив картошки, перебирал лесную землянику: завтра из Трагалосса придут странники, всех надо накормить и угостить. Надоело смертельно. Редкий день, чтобы посидеть спокойно, с утра до вечера в работе. И раздумался Гермий. «Какая твоя жизнь, — услышал он голос, — неужто ты только и годен, чтобы чистить картошку и перебирать землянику, а почему Николай, ведь он куда моложе тебя, а посмотри, у него своя комната, сидит он в тепле, ему есть время и книжку почитать, и подумать. Камни повинуются! Скажите, какая хитрость: повернуть камень умелыми руками! Да если бы Артемий нанял не семьдесят пять, а семьсот пять дураков, разве что камнем задавило бы их на месте. И ют он, всемогущий, сидит и книжку читает, а ты на кухне…» Николаю после демонского визита не по себе, и он вышел, взглянул в кухню. «Что ты тут делаешь?» — спросил он брата. «Не дрова рублю, видишь!» — сказал Гермий и стал выговаривать, жалуясь на судьбу. Не узнать было кротчайшего Гермия: с какой горечью и ожесточением выходили его слова. Николай слушал: все упреки, они относились к нему, принимал терпеливо… только почему ж это? И вдруг понял и, ознаменовав брата, коснулся его руки. И оба увидели, как из кухни в окно планул огонь. Демон ушёл, но дома он не покинул. В доме стало беспокойно, и в особенности ночью в глухой час, когда все спали. И однажды ночью Николай вошёл в комнату Артемия, Артемий тоже не спит. «Ты ничего не слышишь?» «Кто-то всё ходит, — отвечал Артемий, — я смотрел: на лестнице никого нет. Шорох — ты слышишь?» «Это не человек!» — сказал Николай. И оба стали на молитву и молились, пока не успокоилось. * * * Два чудесных случая особенно любили вспоминать на горах, они относятся ко времени окончания работ по постройке храма: «чудо с хлебом» и «чудо с вином». Неожиданно собралось много рабочих. Николай заметил, что братья, готовя столы, смущены. Подозвал Гермия, Гермий, кивнув на ожидавших, тихо сказал: «Орава — восемьдесят три человека, а у нас один хлеб!» «Принеси мне этот хлеб!» — сказал Николай и, обратясь к мастерам, пригласил к столу. Когда все разместились, Гермий принёс хлеб. Николай взял его и, благословив, разломил и стал раздавать по столам. И все ели и насытились, и остались ещё куски: их набрали с девяти столов три лукошка. «Одним хлебом, — говорили, — все насытились, да ещё и осталось!» Братья св. Сиона тоже затеяли отпраздновать окончание и устроили обед. Николай дал Артемию три хлеба и «тришестеричную» кружку вина. А когда Артемий с благословенным полуштофом показался в трапезной, братья возроптали: «Это что ж, — говорят, — этим и усов обмочить не хватит!» Артемий вернулся: «Ропщут, — говорит, — вином, говорят, обидел!» Тогда Николай взял поднос и вышел к братьям: «Надо было мне сегодня, братья, послужить вам». И, обходя столы, стал наливать, кому сколько хочется. И все пили, не отказывались и разошлись навеселе. «Пусть, говорили, — от сего дня не будет никого, неверующего ему!» А эту веру в его чудесную силу подтвердил случай во время засухи. В Фарроа пришли из долины просить помощи: всё поле выжжено, и грозит голод. Николай спустился с горы к церкви мученицы Калиники, отслужил обедню и после обедни, созвав всё село, с крестами обошёл поле, прося о «примирении» и о «послании спасения». А когда с поля возвращались в церковь и весь народ кричал: «Господи, помилуй!» — ударил дождь, да такой, испугались, думали, что все потонут. А завершил чудеса чудеснейший случай с Тигрием из Плиния. Пришёл этот Тигрий со своей Леонилой из Фарроа, кланяются: у всех на селе урожай двадцать пять медиев, а у них пятнадцать, а зерно у всех одинаковое. И подают в горстке: «Нельзя ли как поспособствовать?» Растрогали: уж очень смешные и жалко. Благословил он семена. «Идите, — говорит, — старики, с Богом, засевайте ваше поле и не ропщите: могущий малое умножить и многое умалить!» Тигрий с Леонилой вернулись домой и одно твердя: «могущий умножить», засеяли свое поле. И урожай на глаз, как у всех, как всегда, а как смололи: у всех — двадцать пять медиев, а у стариков — тысяча двадцать пять! И как потом в Патарах Урс трубил о тысяче франков — чек, который в тяжёлую минуту его жизни Николай тайно положил ему на стол, так этот Тигрий с Леонилой звонили по всем горам, что собрали не пятнадцать, как всегда, не двадцать пять, как все, а тысячу двадцать пять! — и прямо указывали, что эту самую тысячу сверх нормы подсыпал им священник св. Сиона в Фарроа Николай. * * * Отчасти по просьбе родителей, у которых была земля и дом в Патарах, отчасти для испытания и стажа — Николаю исполнилось двадцать семь лет — архиепископ Иоанн назначил его в Патары. И вот из глухого захолустья, куда и дорог не было, одни горные тропки, из села Фарроа попадает Николай в самый центр Ликии. В Патарах он прослужил три года. Смерть родителей, наследство, щедрость и наконец случай с Урсом. Как Тигрий — горам, Урс городу объявил имя «Николай». Передавая чудесные случаи из его жизни, о нём говорили по всей Ликии как о избранном среди людей — чудотворец, который просвещает очи слепым, отверзает уши глухим, приводит в голос язык немых, разрешает союз демонов и исправляет расслабленных. «Архангел Михаил, — говорили, — его ангел хранитель и силою его он творит чудеса!» И Миры стали центром, куда потянулись за чудом. Глаза Из всех сербских королей, потомков Симеона Неманя, Стефан Урош Милутин самый мудрый, и только слава его внука царя Душана затмила память о деде. Царём Золотой Орды после смерти Батыя сделался его брат Беркай. Из-за мамлюков — половцев, застрявших в Египте, поссорился Беркай с Византией: от их султана Бей-барса не пропускали послов через Константинополь в Орду. Беркай послал своего «темника» — полководца Ногая войной на императора. Ногай победил греков, и Михаил Палеолог вынужден был заключить союз с Золотой Ордой. У ногайцев руки чесались, и первому, кто ближе! — Сербии — угрожала большая опасность. Сербия Милутина не Сербия его внука царя Душана, Ногаю стоило только пальцем пошевелить, и крышка. Король отправил послов к Ногаю. И сговорились: в самом деле, зачем разорять сербскую землю, когда рожон общий — греки, и мир никогда не мешает. И такая пошла дружба у короля с Ногаем, своего сына королевича послал он ко двору Ногая в татарскую науку. Ну, конечно, дело понятное, дружба дружбой и наука наукой, а жил королевич при Ногае, как пленник. Только королевич этого не замечает: ему было что смотреть и слушать. И много чему научился он — всяким искусствам, а кроме того, хорошее знакомство: сколько русских, тоже и китайцы! Да и гостей не переводится, со всех стран к Ногаю едут. И все старались говорить или по-русски, или по-китайски, а кто не может, ну хоть по-татарски. Рассядутся чай пить и всякие истории рассказывают. Королевич больше всего любил про чудесное — и глаза у него такие, не позабудешь. И все королевича любили. Ногай — это он любил говорить про себя, как когда-то Гуюк: «На небе Бог, на земле Ногай!» — Ногай сам страх, а с королевичем был кроткий, а когда расшалится, один королевич — только взглянет, и отойдёт от сердца: такие даются глаза человеку, их возжигает какой-нибудь очень высокий ангел. И такое стало, что Ногаю с королевичем никогда не расстаться — какой там заложник! — самый первый при дворе и выше его нет. И если Ногаю подарок, королевича не позабудьте! Королевич-то, может, и не заметит, а Ногай ничего не пропустит, от него ничего не скроешь — недаром же Менгу-Темир вроде царём его сделал: от Таврии до Дуная! Первый старейшина у великого хана. И вон Телебуге за одну такую оплошку всю жизнь помнил, ну а Тохта — шаманский глаз — этот сумел втереться: задарил королевича, а за ним все его и синие и жёлтые ламы. Рубрук, посол Людовика Святого, по дороге к великому хану Менке заезжал к Ногаю. Рассказал чудесную историю с королём: от самого короля слышал. Когда возвращались с крестового похода, ночью неподалёку от Кипра поднялась буря. Опасность была так велика, ничего не оставалось, как только готовиться к смерти. Королева была в отчаянии, и сенешаль[8 - Сенешаль (фр. sénéchal) — министр двора. Прим. сост.] Жуанвиль предложил ей — единственное спасение! — дать обет паломничества в Варанжевиль к св. Николаю. Но королева не решилась на такое без согласия короля. Тогда Жуанвиль предложил пообещать чудотворцу серебряный корабль. Королева обещалась. И в ту же минуту ветер затих, и опасность миновала. «Маленький серебряный корабль сделали в Париже и все было серебряное: и паруса, и мачты, и фигурки короля, королевы и всех детей». Королевичу очень понравилось, что всё маленькое. «И маленькие лодочки?» «И маленькие бато, — говорил Рубрук, и, поправляясь, по-русски: — ботики». Юсуп Дубаев, первый мастер при Ногае, смастерил королевичу серебряный караван — везут на верблюдах, и чего только нет, каких только товаров, и всё серебряное, и шатер, а в шатре Ногай с королевичем чай пьют и такой вот крохотный самоварчик — скороходов нарочно на Волгу в Сарай посылали за материалами и инструментом: «Это вам не ботики!» И ещё поразило королевича: рассказывал приезжий из Бретани и русский из Киева. Это когда при перенесении мощей Николая чудотворца везли его по морю, и разлилась благодать по всему миру — два чуда: в Нанте чудесное исцеление бретонского принца Конана, а на Днепре русского мальчонку зацепило. Отец Конана — Алэн Фержан, второй герцог Бретани из дома Корнуалисса, мать Арменгарда, дочь Фулька князя Анжуйского. Идти в аббатство в Анжэ и посвятить себя и детей св. Николаю дали обет родители: только чудо могло спасти маленького принца. «И когда над умирающим было произнесено имя св. Николая, погасшие „трёхтысячелетние“ глаза кельтского мальчика вдруг засветились и он стал рассказывать про море — как он на берегу собирал ракушки и подошёл к нему „эвэк“, взял за руку и повёл по волнам, и в лицо брызнула волна, и он увидел: отец, и мать, и брат…» А про Днепр такое — и в то же самое время. Мать переправлялась на лодке через Днепр, задремала, мальчишка у неё и бултыхнись в воду и пошёл ко дну. С тем и домой вернулась: потонул. «А ночью видит: по воде шёл старик на ту сторону к св. Софии и к ногам его подняло со дна, нагнулся он, выловил мальчонку, взял себе на руки и понёс. И вынес его на берег и к св. Софии, и там на полати (на хорах) под икону — тепло там — и положил: Ваня очнулся и ротиком, как плотвичка, воздух глотает…» А случившийся при разговоре новгородский посол Труфанов говорит: «А у нас тоже, это Николай Мокрый, только у нас по-другому называется: явился он на Ильмень-озере на острове Липно, и водой с него исцелился Мстислав, сын Владимира Мономаха, образ поставили в Новгороде на дедовом Ярославовом дворе и называют его не Мокрый, а Дворищенский, или Липенский». «Николины чудеса» сменились арабскими сказками: от Хулаги из Багдада приезжали послы, по-русски рассказывали. А арабские сказки — китайскими чудесами: от Кубилая из Пекина — китайские лисичьи про лисицу. Королевич из отрока вырос юношей. Неразлучно сопровождал Ногая, где-где не было — и в Польше, и в Венгрии, и под Галичем, и уж такое видел, но глаза его — глаза его всё так же светились, будто жизнь не коснулась, впрочем, в жизни — не то, что мы видим, а что в нас… И вот случилось, что Тохта по наущению Ногая Телебуту прикончил, а потом и самого Ногая, правда, не своими руками — русский убил! — да ведь это всё равно, важно, чей почин. И стал Тохта царём Золотой Орды, а королевич вернулся к отцу в Скоплье. * * * Возвращение королевича отпраздновали свадьбой: женился он на болгарской царевне Феодоре, получил от отца Зетскую землю и стал жить королём. Чары ли его глаз или тут ногайский дух действовал — поднялись бояре, хотят, чтобы не король Милутин, а королевич королём был над всей Сербией. И король испугался: он и Ногая так не пугался. Пишет сыну в Зету: зовёт для объяснения — очень трогательно писал ему, остерегали бояре, предупреждают — «или ты головы своей не жалеешь?» — не поверил. Поверил и приехал в Скоплье. Король плакал при встрече и в глаза — в эти глаза — целовал сына. А когда проходили они по улице, из свиты короля забежал впереди один из его ближних и шилом королевичу выколол глаза. Королевич упал, и в глазах его покатилась волна, а зелёные молоньи — воробьиная ночь — резали мозг. И вдруг волна остановилась, и молнии погасли — или это сердце остановилось? — старик остановился, наклоняется над ним: «Не бойся, — говорит, — твои глаза в моих руках». И поднял руки — и королевич видит — из его ладоней светятся глаза. Королевич лежал без памяти на камне около Никольской церкви. А когда очнулся, на глаза ему надели повязку и повели к отцу: теперь он не страшен. Или и слепой ещё страшен? Море житейское не поддается никакому правописанию — человек одержим страхом, и, чтобы устранить этот страх, ему ничего не страшно! Король присудил королевича к ссылке и с ним жену его и своего внука, будущего царя Душана — и это на верную гибель: король послал его к своему врагу в Константинополь. * * * Андроник заключил сербского гостя в Пантократор. В этом монастыре Вседержителя и началась слепая жизнь королевича. Не было больше на свете таких глаз, но свет, возженный каким-то высоким ангелом, человеку не погасить: этот чудесный свет светился из сердца. И Андроник, не такой человек, привязался к королевичу. И бывало, вечерами придёт в Пантократор и прямо в его келью и сидит — ночь готов просидеть: очень любил слушать, как королевич рассказывает. А порассказать было что и о чём: Ногай, Телебута, Тохта — русские, китайцы, татары — чудеса и сказки! Пять лет прожил королевич в монастыре — пленник тьмы, и свет его сердца разгорался: стал светом чуда, светом творчества, светом жизни. Однажды, стоя на всенощной, он задремал и видит: старик — и тихо ему, точно боится, не напугать бы, или тайна: «Степан, помнишь, что я тебе говорил?» Королевич всмотрелся и не может признать: «Не помню… я, дедушка, всё позабыл». «Я говорил тебе о твоих глазах, — и старик поднял руки, и из ладоней его засветились глаза, — я их возвращаю тебе». И руками так его обнял. И это, как от какого-то внезапного тепла, королевич сразу очнулся — и видит: лампады и много свечей. Он рукой к глазам — повязка сбилась — да он видит! Закрыл глаза и опять: и опять — он видит! Нет ничего прекраснее белого света — только он теперь знает, как это страшно на белом свете! И не снял повязки, так и остался. И когда король незадолго до своей смерти вернул его и простил, и сам у него просил простить: «лишил белого света!» — королевич всё видел, а не снял повязки: «слепой». <1928> И. Ф. Наживин Кремль Роман-хроника XV–XVI веков Земля Русская, да сохранит Её Бог. В этом свете нет такой прекрасной земли. Да устроится Русская земля!      Тферьской купец Афанасий Никитин[9 - Никитин Афанасий (ум. 1474) — тверской купец, путешественник и мемуарист. В последние годы жизни совершил путешествие в Персию и Индию, посетив на обратном пути Африку, Маскат и Турцию. Свои впечатления он зафиксировал в ценных путевых записках — «Хождении за три моря», которые доныне сохранили немалую историко-литературную значимость. Прим. сост.] I. ДЕРЖАВЦЫ ЗЕМЛИ РУССКОЙ Было весёлое летнее утро. Из великокняжеских хором вышло вдруг блещущее парчой, яркими красками аксамита[10 - Аксамит (гексамит) — византийская драгоценная шёлковая материя. Прим. сост.] и золотом шествие. Впереди всех, величаво опираясь на посох, шёл великий государь всея Руси Иван III Васильевич. Это был высокий, суховатый мужчина лет под сорок, с тёмной бородой, с большим, красивым, сухим, с горбинкой, носом и огневыми глазами, которые улыбались очень редко, не смеялись никогда, но легко наливались чёрным огнём гнева, когда взгляда их не выносили даже мужественные сердцем. Одет великий государь был в драгоценный парчовый кафтан, на голове был соболий колпак, а на ногах расшитые жемчугом сапоги. Справа от него, несколько отступя, шёл его сын и наследник, Иван Молодой, простоватый на вид парень с наивными веснушками и белёсыми ресницами. Он любил говорить о своих немощах. Москвичи не любили его и звали его промеж себя то «бабой рязанской», то «ни с чем пирог». Слева от государя, слегка согнувшись от годов и почтения, шёл бывший окольничий его отца, Василия Тёмного, Иван Васильевич Ощера и, шамкая, что-то рассказывал государю. За ними медлительно и важно в высоких горлатных шапках[11 - В высоких горлатных шапках — т. е. в шапках, сделанных из горлышек, «душек» меха. Прим. сост.], опираясь на подоги, шла блестящая свита из князей и бояр. Впереди всех красовался сам князь Иван Юрьевич Патрикеев, потомок великого князя литовского Гедимина, небольшого роста старик с сабельной зарубкой на сухом надменном лице и узкой, уже белой бородой. Рядом с ним величественно выступал зять его, могучий красавец с большой и умной головой и с пышной русой бородой во всю грудь, князь Семён Ряполовский-Стародубский. Беклемишев, человек роду невысокого, но умница, прозванный за свой задор Берсенем — по-тогдашнему крыжовник, колючий куст, — рассказывал что-то князю Даниле Холмскому. Князь Шуйский и Курбский и боярин Кошка, из рода Кобылиных, внимательно слушали. Несколько в стороне от них, стараясь сдержать смех, шёл княжич Андрей Холмский с дружком своим Василием Патрикеевым, молодым красавцем с нервным хмурым лицом, украшенным небольшой русой бородкой. Он чуть косил, и эта лёгкая косина почему-то придавала ему в глазах женщин особое обаяние. Его не любили за его высокомерие и сухость, и только с Андреем Холмским был он мягок и открыт: они были дружны с детских лет… За боярами виднелись плоские, раскосые, с оттопыренными ушами лица татар. После битвы на Куликовом поле золотой век для них на Руси кончился, и теперь баскаки держали себя на Москве умненько, скромно, в сторонке… Тут же виднелось и несколько дьяков, которые в жизни государской и непосредственном окружении великого государя играли большую роль: уповательно, неприлежность наших предков в довольном изучении грамоты была тому причиной. Не только многие бояре, но даже иногда и великие князья писать не умели, а когда нужна была подпись их, ставили свою печать, а другие, вымарав руку чернилами, делали отпечаток ладони на бумаге: «руку приложил», значит… За дьяками пестроцветной толпой, в платьях чужеземного покроя шли строители и художники, фрязи — итальянцы, которые производили теперь на Москве по поручению правительства большие постройки: Аристотель Фиоравенти, уроженец Болоньи, ведал постройкой Успенского собора, а Антон да Марко стояли на постройке кремлевских стен. Хитрецы заморские вызывали в Москве всеобщее удивление: они умели и соборы ставить, и пушки лить, и кирпич обжигать, а когда требовалось, то по их же рисункам отливали из сахару разных зверей, птиц и башни для столового кушания великого государя. Фиоравенти — среднего роста, сухощавый, с бородкой клинышком и застланными глазами — получал за свои труды целых десять рублей в месяц, деньги по тем временам огромные. — А ну, Аристотель, покажи-ка нам, как твои дела в соборе подвигаются, — останавливаясь, проговорил Иван. — Давно я что-то на постройке у тебя не был. Фиоравенти, ещё плохо владевший русским языком, посмотрел на толмача. Тот перевел ему слова государя. Фиоравенти почтительно склонился пред великим князем и повёл всех на постройку. Успенский собор был поставлен ещё Иваном Калитой, но уже так обветшал, что москвичи опасались посещать его. Сперва поручили было починку его русским строителям, но как только стали они выводить своды, всё завалилось. Фиоравенти первым делом поставил таран, чтобы разрушить всё сделанное москвитянами. Собор стоял ещё в лесах. Москвитяне целыми часами зевали на работы и по привычке своей всё находили не так. Не успело сверкающее на солнце шествие свернуть к собору, как нищий со страшными красными глазами — он за дерзкий язык был известен всей Москве под кличкой Митьки Красные Очи — быстро подкатился к великому государю и пал на колени: — Батюшка, милостыньку Христа ради… Иван чуть дрогнул бровью, — он не любил нищих и вообще бездельных людей, но перекрестился и подал тому медную монетку: — Прими Христа ради. — Вот спасибо тебе, солнышко ты наше, кормилец. Дай тебе Господи… Старый Василий Ощера, славившийся своею книжною хитростию, откашлялся и сказал: — Вот, сказывают, великий государь, один человек усердно творил милостыню и наконец того скончался. И приведён он был к огненной реке, по другую сторону которой простиралось место злачно и светло зело и различным садовием украшено. Но нельзя было никак перейти реку ту. И вот вдруг появилось великое множество нищих и перед ногами его начаша кластися по ряду и сотвориша мост чрез страшную оную реку, он же пройде по них в чудное то место. Вот как милостынька-то считается, великий государь! — Так, так, — неопределённо отвечал Иван, не любивший таких божественных побасок. — Бывает. Шествие остановилось у собора. Повсюду копошились рабочие. Пахло сырым камнем, известью, пылью. Внутри собора была поставлена маленькая деревянная церковка, дабы служба не прерывалась ни на один день. Это очень мешало работам, но было угодно Господу. — Ну, спасибо тебе, Аристотель, — сказал Иван. — Вижу, что умелый ты мастер. Старайся, а за наградой дело у меня не постоит. А теперь пойдёмте твердыню нашу смотреть. И мимо церквей, монастырей, боярских хором, блистая празднично на солнце, шествие медлительно направилось к вновь возводимым стенам Кремля. Узкие улочки были полны челядью с конями, поджидавшей своих господ. Они от скуки дрались, ругались, приставали к прохожим, давали зевакам подножку и всячески безобразили. Гвалт над этим табором всегда стоял ужасный. Впервые городок был поставлен тут в 1156 году. «Князь великий Юрий Володимирович, — говорится в тверской летописи под этим годом, — заложи град Москву на устни же Неглинны, выше реки Аузы». Потом крепость была перестроена Иваном Калитой из чудовищных дубов. До аршина в отрубе! Но стены эти были уничтожены страшным пожаром 1365 года. На их месте Дмитрий Донской возвёл новые, каменные стены, но они уже не отвечали времени: появились первые пушки. Иван III повелел воздвигнуть новые стены. Начата работа была от Тайницкой стрельницы — башня слово татарское, а москвитяне звали их стрельницами, — с Ордынской стороны, от реки, откуда шли все нападения татар. Стрельница эта раньше называлась Чешковой: рядом с ней был двор боярина Чешека, галичанина родом. Теперь стрельницу назвали Тайницкой потому, что фрязи сделали тут тайный ход к реке на случай осады. И куда глазом ни кинешь, теперь в это весёлое утро, вокруг всего Боровицкого холма, как муравьи, копошились у стен тысячи работного люда. Надсмотрщики немцы — в Москве немцев было уже не мало — и фрязи покрикивали на них, смешно ругались по-русски и отвешивали низкие поклоны великому государю. Откуда взялось слово кремль — никто не знает. Одни утверждают, что происходит оно от слова кремь — так в старину назывался особенно хороший бор, который иногда растёт «гривой» среди леса обыкновенного. Самое название Боровицкого холма показывает, что тут в старину бор был особенно хорош, был кремью. Другие, опираясь на то, что в старые годы кремль звался также и кремником, производят слово это от кремня. Но есть и такие, которые думают, что слово это произошло от корня «кром»: в стороне стоящий, у-кром-ный. Псковский кремль Кромом и назывался. Нищие так и липли к великому государю, что мухи осенние. — Батюшка, кормилец, ради Христа… Он терпеливо раздавал медяки: так требовал хороший тон. На холме, над Тайницкой башней блестящее шествие остановилось: отсюда тоже был виден и строящийся Кремль, и сама Москва. Это была огромная деревня. Среди запутанных улиц её виднелись кулижки[12 - Кулижки — ровные, очищенные от леса места. Прим. сост.], болотца, старые могильники, в которых находили старинные арабские монеты, взгорья, всполья, вражки, крутицы[13 - Крутицы — небольшие холмы. Прим. сост.], кочкарник[14 - Кочкарник — болото с кочками. Прим. сост.]. По холмам виднелись ветряки, а по речкам Неглинной да Аузе шумели водяные мельнички. В заречье много садов было — так то место Садовниками и звалось… Подводы с великим криком и проклинательством — подъём от реки был крутенек — возили на стройку песок, глину, воду кирпич. В этом растущем из земли городе Иван видел символ своей растущей мощи: Русь болела о ту пору порабощением извне, от татар, литовцев и поляков, и от внутреннего раздробления. И тем не менее все чувствовали, что силы её нарастают с каждым днём. Умный хозяин-вотчинник, Иван понимал, что богат, силён и славен он может быть только на челе богатой, сильной и славной Руси, и теперь, когда на его глазах из недр Боровицкого холма кирпич за кирпичом поднималась новая твердыня, укрепа всему царству Московскому, он чувствовал, как горделиво бьется его властное сердце и как выше поднимается его сухая, красивая голова. Он пришёл в благодушное настроение — с ним это случалось не часто — и, идя вдоль поднимающихся силушкой народною стен, он милостиво беседовал с боярами. — А что же это ты нам, княже, не расскажешь, как ты со своими псковитянами воевал? — обратился он к князю Ярославу Оболенскому, которого он недавно отозвал из Пскова. Тот смутился, он надеялся, что государь уже забыл об этой дурацкой истории. — Да что, великий государь, всё дело с моего барана началось, — сказал дородный князь, вытирая пот с лица цветною ширинкой[15 - Ширинка — небольшое полотенце, носовой платок. Прим. сост.]. — Ехал, вишь, мимо моих хором какой-то изорник с возом капусты, а мои шестники у ворот языки от нечего делать чесали. Один из них взял с воза кочан, да и бросил моему барану. Смерд завопил, сбежался народ, и началась, как водится, драка. И весь город против моих шестников поднялся. Они схватились за мечи и сабли и… — Да и ты, сказывают, не отставал, — улыбнулся Иван. — Такой, сказывают, отпор псковичам дал, что они не знали куды и кинуться. Князь смущённо усмехнулся в свою большую сивую бороду. В тот день он был крепко навеселе и, когда треклятые псковичи подняли этот гвалт, он надел кое-как броню и вместе с шестниками стрелял в бунтующую толпу. Иван, несмотря на жалобу псковитян, умышленно оставил его там ещё полгода — чтобы не больно зазнавались — и только теперь вызвал его в Москву, а на его место послал князя Василия Васильевича Шуйского. Блистающее шествие медлительно шло вдоль стен к Фроловским воротам. Местами стояла такая вонь, что все только шапками горлатными покачивали: работный народ, поневоле, все свои нужды отправлял тут же, под стенами. Стрельницу над Фроловскими воротами — их звали также и бойницами, а в Новгороде костром — начали уже ломать. — А на этой стрельнице часозвоню надо будет поставить, — сказал государь. — Чтобы на всю Москву играла и всем на торгу время бы указывала. — Фрязи, они хитрые, — отозвались голоса. Они тебе что хошь придумают. — И на всех стрельницах потом орлов золотых поставим, — продолжал, радуясь, государь. — Переведи им слова мои. Фрязи, выслушав, почтительно склонились перед владыкой. Впервые двуглавый орел в качестве герба своей державы был принят знаменитым князем Даниилом Романовичем Галицко-Волынским, который повелел на высотах вокруг Холма воздвигнуть каменный столп, а на нём утвердить орла. Москва приняла двуглавого вскоре после женитьбы Ивана на византийской царевне Софье, которая как бы принесла его с собой в приданое, в дар от погибшей Византии молодой Москве. — Батюшка, милостыньку-то Христа ради, кормилец. Убогеньким-то. И опять, перекрестившись, государь раздал несколько медяков. Медленно прошло шествие мимо кипящего справа на площади торга, и, повернув влево, берегом Неглинной, все снова вышли к Тайницкой стрельнице и опять залюбовались широким видом на пёстрое, в зелёных садах, Замоскворечье. Иван Молодой вытирал пот и жаловался Василию Патрикееву на стеснение в грудях, и в глазах его была истома. Князь Василий едва делал вид, что слушает его. А вокруг весело играли на солнышке золотые и пёстрые купола церквей, в сияющем небе бежали белые караваны облаков, а на реке стояла суета и работный шум: чёрный народ разгружал тяжёлые барки, подводы с криком подымались в гору, сердито и смешно ругались немцы и фрязи. И в последний раз Иван окинул своими тёмными огневыми глазами и столицу свою, неудержимо растущую, и встающий из земли, точно по волшебству, Кремль, твердыню её, и снова почувствовал он у души своей крылья орлиные, и горделивая радость залила его сердце. II. МРЕЖИ[16 - Мрежи — рыбацкие сети. Прим. сост.] В Неревском конце Новгорода, неподалёку от богатой усадьбы Марфы Борецкой, вдовы и матери посадника, на берегу мутного Волхова, в небольшом, чистеньком домике отца Григория Неплюя, собрались его дружки потолковать о вере. Тут были и отцы духовные, и миряне, и простые житьи люди, и сын посадника боярин Григорий Тучин. Всего искателей этих собралось в сенях человек десять. Всех их объединяло одно: сомнение в истинности веры православной. Но в переднем углу, для отвода глаз, висели образа и среди них новгородский Деисус, то есть Спаситель на престоле, по бокам которого стояли Божья Матерь и Иван Креститель. Новгородско-псковской край исстари был очагом свободной религиозной мысли. Уже в 1311 году на переяславском соборе была осуждена отцами ересь какого-то новгородского протопопа, который порицал монашество и считал земной рай погибшим навеки. Протопоп нашёл единомышленников не только среди мирян, но даже среди епископов, но тем не менее его лжеумствования были осуждены. Не успели отцы разделаться с протопопом, как в Пскове вспыхнула новая ересь, стригольников. Они отрицали иерархию, обряды и такие важные догматы, как воскресение, и верили в непосредственное общение с Богом каждого человека. Главный грех их был, конечно, отрицание иерархии. Отрицали же они её, главным образом, потому, что все духовные чины ставились на мзде, на святокупстве и что они, в свою очередь, вымогали всё, что могли, с живых и с мёртвых и вели жизнь недостойную. Отвергали стригольники даже храмы: «Молитися Христос втайне повеле, не молитися на распутиях и на ширинах градных». Прежде всего руководителей движения — во главе их был Карп, «художеством стригольник», диакон Никита и один неизвестный — отцы утопили в Волхове, а утопив, стали опровергать их лжеучение. Больше всего их оскорбляло, что еретики отвергали их, отцов и учителей: «Что ся твориши главою, нога сый? — восклицали они с негодованием. — Не сказал ли Григорий Богослов: овцы, не пасите пастухов». И святители советовали не только еретиков не слушати, но и от града их отогнати, по Писанию: «Изверзите злое[17 - «Изверзите злое…» — 1 Кор., 5, 6 («Разве не знаете, что малая закваска квасит всё тесто?»). Прим. сост.] от себя сами — мал квас всё вмешение квасит». Послания святителей против лжеумствующих не преставали, но псковичи извещали владык: «Еретики тверды — на небо взирающе, там себе Отца нарицают», то есть, другими словами, никак не хотят признать пастухов стада бессловесного. Всё же усилиями отцов ересь была загнана на долгое время в подполье. Но тут в Новгород прибыло по торговым делам из Киева несколько жидов, несмотря на все стеснения, в Киеве они порасплодились-таки. Среди них был большой законник Схария. По всем видимостям, он был последователем арабского философа и астролога Аверроэса — или Ибн Рашида — и его современника, арабского еврея Моисея Маймонида, которые оба были ревностными учениками Аристотеля. В беседах о вере с отцами духовными Схария так поразил их, что они не только сами заколебались в вере, но увлекли за собою и многих других. Вскоре на помощь Схарии приехали еще два жидовина: Шмойла Скарявый да Моисей Хапуша. Новые вольнодумцы в великих усилиях устанавливали основы своей новой, совсем еще неясной веры, раскалывались на партии, снова сливались в одно и снова раскалывались. Постепенно стали все же намечаться общие положения нового вероучения. Еретики не признавали Христа за сына Божия, но лишь за пророка, вроде Моисея: «Прост человек есть: истле в гробе, яко человек, а не воскресе, не взънесеся, не имать прийти судити человеком». Они отрицали Троицу, утверждая, что Бога не три, а один. Они отвергали будущую жизнь, таинства, святых, мощи, посты, монашество, все обряды. Их скоро прозвали жидовствующими: их сношения с евреями были замечены и использованы для восстановления против них народа, который евреев ненавидел, ибо они, как известно, распяли Христа. Впрочем, некоторые из нововеров, наиболее горячие, хотели даже обрезаться, поп Алексей переименовал себя в Авраама, а попадью свою в Сарру, иные будто праздновали вместо воскресения субботу. Но в общем обвинения их противников, что они «жидовская праздноваху и жидовская жряху», вызывают некоторое недоумение, ибо в основе вероучения самих церковников ничего, кроме «жидовская», и не было. Во всяком случае, если бы Аристотель вернулся на некоторое время из царства теней на берега Волхова, он, вероятно, был бы немало изумлен при виде того, какие странные плоды дала его мысль века спустя на болотах новгородских! Косо смотрели православные и на «законозвездие» еретиков, которым они заразились от Схарии, жившего в Киеве «с астрологы». Тогда это законозвездие было весьма распространено и по всей Европе, и даже многие попы прилежали чародейству сему и над всеми этими волховниками, сонниками, зеленниками, громовниками, звездочётцами потели не меньше других. — Путаница во всём… — проговорил боярин Григорий Тучин, маленький человек с тихим, смуглым лицом, украшенным тёмной бородкой, скромно, почти бедно одетый. — Православные вот именуют собрание верующих церковью, а у жидов собрание верующих зовётся кагалом, а церковью, по-эллински экклезиа, зовётся у эллинов просто народное собрание — вроде как вот у нас на вече, на дворе Ярославле. Григорий Тучин часто и подолгу ходил с товарами за море, но там не столько торговал, сколько всему жадно поучался. Из «гостьбы» своей он привозил немало всяких книг, и о нём начали уже поговаривать, что он «зашёлся еси в книгах». — Это нам разбирать не к чему, — сказал Овдоким Люлиш, художеством ливец, то есть золотых и серебряных дел мастер. — Пущай они зовут себя как хотят. Беда не в этом, а в том, что людей они запутали. Раз Христос меня, по-ихнему, искупил начисто, значит, я могу грешить, как хочу. Ни с чем это не сообразно. А потом: сперва Господь дал диаволу человеком по пустякам завладеть, а потом, погубивши, послал за него Сына своего на муку лютую! По-моему Христос был такой же человек, как и все, а не полюбился он державцам да попам, вот они его, как стригольников, и убили… Всё это плетение словес пустое — к чему надобны мрежи эти?.. — Как был я на Москве, — вступил в беседу Некрас Рукавов, своеземец, хуторянин-собственник, седой и крепкий, как дуб, — довелось мне слышать среди чернецов прение о вере. Они говорили, что в вочеловечении Христа явлено нам-де смотрение Божие, яко Бог премудростию прехитри диавола да всех верующих в он спасёт. Бог к хитрости-де прибегал и ране: жидами прехитри Он фараона и поругася ему и изведе люди своя из работы египетской и якоже воплотився, прехитри диавола, поругася ему и изведе вся верующая в Он из ада. — Может, такие прехищрения и пригожи торговому человеку, ну, а Богу… — развел чёрными руками Люлиш, и в глазах его проступили скорбь и гнев. Нет, запутались люди в мрежах, которые сами же на свою погибель языка, ми непутными наплели! — А другие твердят, что у Христа и плоти-то никакой не было, — вставил дьяк Самоха, жирный, с сонным умным лицом и черной окладистой бородой. — А был Он вишь, как видение сонное. — Этому и манихеи[18 - Манихеи — сторонники учения, имевшего широкое распространение с III в. по P. X., особенно в Персии, Индии и Средней Азии. В основе манихейства лежало дуалистическое понимание бытия как борьбы добра и зла, света и тьмы, которые рассматривались в качестве изначальных и равноправных. Прим. сост.] учили, — сказал боярин Тучин. — А Василид Египтянин учил, что Христос был бесплотен, что страдать Он не мог, а что распят был вместо Него Симон. Киренеянин Валентин же признавал плоть Христову божественной и снесённой с небес: «Христос прошёл, — говорил он, — чрез Марию Деву, якоже сквозь трубу вода» Нетленномнители учили, что тело Христово нетленно и по тому, кто в лес, кто по дрова! — безнадёжно махнул рукой Люлиш. — Всё это в огонь бросить надо. Надобно к правде навострять сердце своё. Тучин задумчиво рассматривал образа в переднем углу в хороших кузнь-окладах, а особенно образ Богоматери с Младенцем на руках. И ему вспомнилось древнее изображение женщины с ребёнком, которое было у римлян символом рождающегося солнца. И в тихую, углублённую душу боярина повеяло тайной. — Да, да… — рассеянно вздохнул хозяин, поп Григорий, плотный, с буйною растительностью на лице и на голове и с маленькими, умными, медвежьими глазками. Вчерась задумался я что-то над Евангелием, над Тайной вечерей. Там сказано, что Христос омочи хлеб в вине и подал его Иуде, и с той-де минуты вошел в того сатана. Как это понимать надо? Почему с той минуты? Неужели же от хлеба, Христом поданного, может в человека вселиться сатана? Зачем же нужно было Христу губить так несчастного? Ох, темно, темно! Может, Люлиш и прав — лучше собрать все эти писания жидовские да в огонь и бросить. Может, кто нарочно всё это напутал, чтобы над людьми посмеяться, а мы вот мучимся. — Да разве это только? — усмехнулся Тучин, не любивший Библии. — А грязи всякой сколько… Ведь иной раз без стыда чести не можно. На мосту послышались вдруг быстрые шаги, и в сени вошёл Самсонко, сын отца Григория: он стоял у ворот на страже, чтобы кто чужой не захватил беседы врасплох. — Батюшка, там к воротам подвернул духовной какой-то, — сказал он. — Словно сам отец Евфросин скопской. — Негоже дело, — вставая, сказал отец Григорий. — Да ничего не поделаешь. Евфросин-игумен, худенький, весь прозрачный старичок, кряхтя, вылез из возка, оглядел халат свой, весь забрызганный грязью осенней, и покачал головой: эка, угваздался как! И, забрав немудрящий узелок свой с пожитками непыратыми[19 - С пожитками непыратыми — т. е. с немудрёными, скудными и неаккуратно уложенными. Прим. сост.], всё кряхтя, полез на мост. — Отец Евфросин, сколько лет, сколько зим! — радушно приветствовал его отец Григорий. — Ну, и порадовал! Здорово, родимый. Они облобызались троекратно. Пока отец Григорий не ушёл в ересь, он очень дружил с суровым Евфросином, уважая строго подвижническую жизнь его и великое рвение к вере. — Ну, как ты тут здравствуешь, отче Григорие? — прошамкал отец игумен. — Да живем, хлеб жуём, — отвечал тот, — ползи давай, ползи… А ты, милой, — обратился он к забрызганному до бровей глиной вознице, — давай заворачивай во двор: коням овса дашь позобать, а сам в избу иди, подкрепишься. У меня тут кое-кто из дружков моих собрались, — предупредил он старого игумена, — о делах наших новгородских потолковать. Ползи, отче святый. Евфросин невольно на пороге остановился: сени были полны гостей. Кроме Тучина, Евфросин не знал никого. — Ничего, ничего, отче, то все свои, — сказал отец Григорий. — Давай разболокайся. А потом попадья поснедать тебе, что Бог послал, соберёт. — Нет, нет, того, отче, не надобно, — сняв свой халат поднял Евфросин свои сухие ручки. — Ты моё положение знаешь, просвирочку да маненько водицы утром — и конец. Ну, здравствуйте, новгородцы. Все по очереди подошли под благословение. И снова расселись. — Слышали, слышали мы тут о псковских смутах-то ваших, — проговорил отец Григорий. — И у нас не спокойнее. — Сего ради и приехал я к владыке нашему, — сказал Евфросин. — Сладу со смутотворцами нету. Вы, чай, слыхали все про Столпа: был попом, овдовел, а чтобы опять жениться, сложил сан, и опять овдовел, и опять женился… А теперь привязался ко мне: зачем ты аллилугию не двугубишь? Как, говорю, зачем? Я к самому патриарху в Царьград за этим ездил, и он повелел мне сугубить. И в такой гнев вошёл сей троежёнец, сей распоп окаянный, что весь Псков против меня поднял. Едут которые псковитяне мимо монастыря моего и шапок не снимают: здесь еретик-де, живет, который святую аллилугию сугубит! А я так прямо ему и сказал: не просто Столп ты теперь, а столп мотылей[20 - Навозный. (Здесь и далее примеч. И. Ф. Наживина.)], и вся твоя свинская божественная мудрость — путь к погибели. Пущай владыка разберёт дело наше, пусть даст людям устроение. Вы только подумайте: на самого константинопольскаго патриарха глаголят уже хульная, и разгневася, и воскрехта зубы, аки дивий зверь или лютый волк скомляти начат. — Ну, пожалуй, теперь владыке не до твоего аллилугия, отче, — усмехнулся отец Григорий. — Тут Москва такого аллилугия задать Новгороду хочет, что… Все переглянулись с усмешкой. Евфросина поразил неуважительный тон попа к святому аллилугию: нешто попу пригоже говорить так о святых вещах? И вообще во всём тут старому игумену чудилось что-то неладное. Недаром Самсонко у ворот чего-то караулил. Он пожевал бескровными губами. — А зря вы тут с Москвой все задираетесь, — сказал он скучливо. — Москва бьет с носка, как говорится. — Это всё большие бояре крутят, — сказал дьяк Само-ха. — Одни с Марфой Борецкой под Казимира литовского тянут, а другие за Москву. Вот и идёт волынка. Те, которые за Москву да за старую веру тянут, послали по какому-то делу посольство к великому князю, и послы, не будь дураки, стали Ивана государем величать, хотя по пошлине новгородцы его всегда только господином величали. А москвичи рады, сичас же ухватились: какого-де вы государства хотите? А тут литовская сторона подняла на дыбы всё вече: никакого государства мы у себя не хотим, а хотим жить по старине. И такая-то буча поднялась, беда! Которых в Волхов побросали… А великий князь, известно, опалился: и Софья его премудрая, и советники его, рядцы, развратницы придворные, поддержали, что обидеться-де самое время. — Ну, он и сам не лыком шит! Не клади пальца в рот, а то откусит. — Это что говорить! — Зря, зря… — покачал высохшей головой Евфросин, хотя постоянные наскоки Москвы на Псков и ему надокучили. — С сильным не борись, как говорится. Забыли, знать, что недавно-то было. Лет шесть тому назад Иван III, видя, что новгородцы всё больше склоняются на сторону его недруга Казимира, вдруг вборзе[21 - Вборзе — спешно. Прим. сост.] двинул полки свои на Новгород, и князь Данила Холмский на берегах Шелони вдребезги разнёс силу новгородскую, хотя москвичей было всего четыре тысячи — то был только головной полк, — а новгородцев под начальством посадника Дмитрия Борецкого сорок тысяч. Правда, новгородский владыка, играя на обе стороны, приказал своему полку — у владык был и свой полк, и свой стяг, — в поле-то выйти, а в битву не встревать. Литовская партия тщетно ждала подхода Казимира. В Новгороде стало голодно: подвоз хлеба с Волги, «с Низу», был Иваном прекращён. Новгородцы запросили мира. Иван повелел всем четверым полководцам новгородским отрубить головы, взял с новгородцев пятнадцать тысяч откупу, вече и посадника оставил им по старине, но взял себе право верховного суда. И люди с нюхом потоньше поняли, что это начало конца. — А ты толкуешь: аллилугиа!.. — повторил отец Григорий. — Не пришлось бы скорее со святыми упокой петь… Над вольностью новгородской, над Господином Великим Новгородом… — дрогнул голосом отец Григорий. — Иван этих наших шуток новгородских не понимает. Гости между тем под разными предлогами расходились. Сразу было заметно, что незваный гость помешал. — Ну, вы тут как хотите с Москвой разделывайтесь, — сдержав зевок, проговорил Евфросин. — Моё дело тут сторона: не о земном мы, пастыри, пещись должны, но о небесном. Собрание расходилось. За дверями все что-то с хозяином низкими голосами уговаривались: должно, опять что-то замышляли. Евфросин уже сожалел немного, что старые кости свои с места стронул, ты гляди, как наблошнились тут все языком-то вертеть. Понятное дело, что им до аллилугия!.. — Охо-хо-хо… — вздохнул он сокрушённо. — Суетимся вот, терзаемся, то да сё, а жить-то всего с овечий хвост осталось: пасхалия-то на исходе. А там и свету вольному конец… — Не всё так, отче, полагают… — мягко возразил отец Григорий. — На том, что с концом седьмой тысячи лет от сотворения мира и свету конец, согласны все, да вот откуда считать-то начинать? — Как откуда? — сердито воззрился на него старый игумен. — Окстись, отец!.. Что ты? Знамо, от сотворения мира. — А сотворение-то мира когда было? — сказал отец Григорий, уже сожалея, что начал этот разговор. — Эллины считают, что сотворение мира было за 5508 лет до Рождества Христова, а по «Шестокрылу» выходит всего 3761. Стало быть, в 1492 году миру-то будет не 7000 лет, а только 5253. А боярин Григорий Тучин, выйдя, задумался тем временем на берегу Волхова. «Вера… — думал он, глядя в мутные волны реки. — А вера эта только собрание глупых сказок жидовских, грецких да болгарских. Это ими закрыли попы на века от народов учение Христово. Чёрная туча поповская страшнее тучи татарской, что вот уже двести лет над Русью висит. И все множатся больше и больше: поп или монах всюду, куда ни пойди. И бестолочью своей отравляют всю жизнь. Они не виновны, что слепые сами? Так, не виновны. Никто себе не злодей. Да ведь вот червь, что в этом году на зелёную вершь пал и все пожёг, тоже ведь не виновен, а кабы было средствие какое, разве не уничтожили бы его земледельцы?..» III. МАРФА БОРЕЦКАЯ Уже с середины XV века Великий Новгород стал заметно хиреть. Вся его внутренняя жизнь превратилась, по выражению летописца, в «междоусобные спирания»: «Крич и рыдания и вопль, и клятва всими людми на старейшина наша и на град наш, зане не бе в нас милости и суда права». Партии грызлись одна с другой без конца. Но народ устал от обманов вожаков, во всём изверился, ибо и слепым стало видно, что кто бы из вящих власть ни захватил, мизинным людям остается одно: вези. Мало того: когда Мамай прислал численников, чтобы и новгородцев обложить данью, мизинные люди воспротивились, а вящие убежали все на Городище — местопребывание князя, — и оттуда вместе с татарами собирались брать город приступом. Ясно было, что для вящих отечество только до тех пор отечество, пока им в нём тепло. После многих таких наглядных уроков патриотизма меньшие люди поняли их наконец, и потому, когда их высылали против врага, они бежали даже тогда, когда их выходило десятеро против одного; драться было просто не за что. Соседушки старой республики, конечно, не дремали. С юга теснили и опустошали землю литовцы, а с моря — шведы, немцы и датчане. Всякий предлог был хорош. Шведский король Магнус Эриксон, отличавшийся чрезвычайным распутством, желая понравиться своим любезным верноподданным, вдруг обнаружил чрезвычайную ревность к подвигам апостольским. Он послал в Новгород посольство: «Пришлите на съезд ваших философов, а я пришлю своих и пусть говорят о вере. Если ваша вера окажется лучше, то я иду в неё, а если наша, то вы идите в неё. А не хотите быть в единении, буду воевать с вами всеми силами». Новгородцы своих философов к его величеству не послали, но вполне основательно посоветовали ему обратиться в Царьград. Он доброго совета не послушал, и — началась война… Москва стояла у дверей старой республики. Правда, то не немцы были, не литваки, не шведы, а свои же православные русские люди, но больно уж не любо было вольным новгородцам московское насилование! Москва потихоньку уже захватывала одну новгородскую область за другой. Новгород потерял уже Вятку, Приуралье, обширное Заволочье — области по Северной Двине — Волок Ламский, Торжок, Вологду, Бежецкий Верх, а новгородцы по-прежнему «безлепотно волнующеся и крамоляху…» В крамолах этих Новгород быстро слабел. Отцы — они любили-таки постращать овец своих бессловесных — пустили в ход всякие «знамения» и чудеса. Но и знамения уже не помогали. Соседей против угасающей республики двигал уже не только волчий аппетит, но и простая забота о личной безопасности. Если раньше из Новгорода то и дело отраивались дружины удалых повольников, чтобы добыть себе богатства, а Великому Новгороду славы, если они раздвинули пределы его до Ледовитого океана и стояли уже на самом пороге необъятной Сибири, то теперь повольники — бедняки, которым деваться было некуда, да беглые холопы — превратились в простых разбойников, и пьяные шайки их без всякого зазрения совести нападали уже на русские города, как Ярославль, Кострома, Нижний, грабили их, в полон продавали неверным, а города пускали дымом. Защищаясь, Москва должна была вести с этим постоянным разбоем неустанную борьбу, истощая русские силы без конца. Едва ли не первую скрипку в смуте играла неугомонная Марфа, вдова посадника Исаака Борецкого. Её богатая и многолюдная усадьба на берегу Волхова кипела всякими заговорами и кознями. Небольшого роста, плотная, крепкая старуха, богатая чрезвычайно, могла бы жить в полном спокойствии, окружённая детьми и внуками, но точно вот чёрт вселился в бабу, и она забросила все личные дела свои на тиунов[22 - Тиуны — княжеские судьи и управители. Прим. сост.] и с утра до ночи кипела в беспрерывном водовороте интриг. Ещё более обозлилась она, когда при последнем нападении Ивана III на Новгород, её сын Дмитрий был Иваном казнён, а Фёдор, прозванный в Новгороде Дурнем, был увезён в Муром. И вот теперь москвичи придумали эту дурацкую историю с титулом государевым. Все объяснения, представленные Новгородом, остались без всякого результата, и в Новгород московский — подьячий даже не дьяк!.. — только что привёз «складную грамоту», то есть объявление войны. В просторных и богатых сенях Марфы сидели, думая думу, её сторонники. Старый Пимен, ключник при владыке Ионе, который крал деньги из казны святой Софии Премудрости Божией для подкупа худых мужиков-вечников в пользу литовской партии, — свои денежки ловкая посадница поберегала про чёрный день — хмуро нахохлился у окна. Он потерял всякую веру в успех борьбы с Москвой. — Не пойдёт теперь Москва на нас, — сказал один из бояр с рыжей бородищей по пояс. — Погляди, снега-то какие: ни проходу, ни проезду… Марфа быстро встала и по своей привычке прежде всего поправила кику[23 - Кика — головной убор, род повойника. Прим. сост.] и рукава засучила — точно она в драку собиралась — и маленькие хитрые глазки её загорелись. — Ежели Иван не придёт, бояре, то плакать о нём мы не будем… — бойко сказала она; в таких выступлениях она понаторела-таки. — А вот ежели он придёт, а мы, рукава до полу спустимши, дремать по тёплым сеням будем, тогда, пожалуй, большой беды нам не миновать… Скольких из новгородцев Иван вывез уже на Низ? Мой Фёдор, сказывают, помирает в Муроме — значит, сладко пришлось. А на этого дурака, Казимира… Господи, прости ты моё согрешение! Надежду, видно, надо оставить, на ногах стоя спит и сны, сказывают, видит. Ежели пограбить земли новгородские, это он может, а общее дело вместе делать, этого с него не спрашивай. Тут наши новгородцы на меня набросились было: то измена-де делу русскому. Никакой измены тут, бояре, нету. Погляди на их литовскую Вильну-то: половина жителей в ней наши, русские. А ежели всю их землю взять, то наших и того больше. Ежели нам довелось бы соединиться с ними, то мы ещё больше собой русскую сторону на Литве усилили бы и — сломали бы литовцам рога, а одновременно и московское насилование окоротили бы. И стала бы Русская земля от излива Волхова до городов червенских свободна, по старине. А они: измена… То-то недотёпы! Ни один дальше своего носа не видит, а тоже суются. А что до веры касаемо, то, по моему бабьему разуму, кажный как хошь, так и верь: всех несогласных в Волхове не перетопишь. Дурье это дело, эти свары из-за веры. — Вся беда, духу прежнего в новгородцах не стало, — упрямо сказал рыжий боярин. — Анамнясь[24 - Анамнясь — недавно. Прим. сост.] слышу, спорят, что-то около моего двора грузчики с Волхова. И один поджигает: «Небось посадником в Новгороде ни разу не ходил не то что смерд, а даже и купец какой — всё бояре да бояре. Дак что-де нам больно против Москвы-то шуметь? Иван боярам враз рога-то обломает…» — Это что говорить… — дружно поддержали его со всех сторон. — Помните, чай, как раз рать на Москву собирали, когда она наши земли за Волоком захватила? На вече крест целовали, чтобы всем за един брат быть, а чуть дошло до дела, все в кусты. Обездушел наш народ, вот в чём беда! — Так… Это так. — Ты что? — строго обратилась Марфа к старому дворецкому, который робко остановился у порога. — Там пришёл к тебе, боярыня, игумен скопской Евфросин, — тихо сказал он: Марфы все чада и домочадцы боялись, как огня… — Прикажешь пустить его или, может, велеть до другого раза? — Чего ему надобно? — сердито крикнула Марфа, поправляя кичку, и сердито же прибавила: — Таскаются тоже! — Не могу знать, — сказал старик. — Чай, за плодоношением. — Он тут которую неделю по городу ходит, всё насчёт аллилугиа хлопочет, — засмеялся рыжий боярин. — Очень, бают, его распоп Столп изобидел. — Насчет аллилугиа? — нахмурилась Марфа. — Так скажи ему, что он… дурак!.. Бояре переглянулись украдкой. Эта горячность много бабе в делах вредила, но ничего она с своим бешеным сердцем поделать не могла. Также вот явился было к ней недавно Зосима, игумен Соловецкого монастыря — он приезжал в Новгород, чтобы выхлопотать грамоту на владение островами, на которые все наскакивали бояре да житьи люди Двинской земли, стараясь отнять их у батюшек, — а Марфа выгнала его со двора: она не терпела иноков-прошаков. И на ушко передавали, что старец предрёк будто большие беды дому её… — Ну, постой, постой, — остановила она дворецкого, поймав взгляды бояр. — Ты там покорми его как следует, а боярыне, мол, сичас выйти никак недосуг, большое, мол, дело у неё. Погодь: что это? За окном послышался нарядный перезвон хорошо подобранных бубенцов. Все бросились к окнам. К воротам подъехал сам владыка новгородский Феофил. У ворот засуетилась челядь. Из крытого коврового возка тяжело выбирался владыка. Всякий старался хоть издали, хоть кончиками пальцев поддержать святого отца, а он, раздавая благословения направо и налево, медлительно колыхался к крыльцу, на котором уже ждала его Марфа и все её гости. — А вот и я к тебе, мать Марфа. После благословений и обмена всякими любезностями владыка уселся в красном углу, под святыми иконами. Белый клобук его напоминал не только о величии сана его, но и о значении Господина Великого Новгорода. История этого клобука такова: к константинопольскому патриарху получившему, как известно, этот белый клобук от Рима, явился в ночи светлый юноша и повелел ему отправить клобук в Новгород, архиепископу Василью. Патриарх не послушался. Видение повторилось. Тогда патриарх, восстав, положил клобук в один ковчежец и многие чудные дары в другой и послал всё с епископом на далекий север. Владыка Василий, получив во сне предупреждение, что к нему едет белый клобук, вышел навстречу патриаршему посланцу и благочинно принял и клобук и дары. История сия местными философами была истолкована так: ни папа римский, ни патриарх константинопольский не оказались достойными белого клобука — только владыка новгородский оказался достоин сего. Следовательно, Новгород — это третий Рим, а четвёртому, конечно, не быть. Что велик он не только перед Константинополем, но и перед Москвой: получи и распишись, что называется! — Всё толкуете, всё шумите… — добродушно проговорил владыка. — Всё мятётесь. Ишь ты, как раскраснелась, мать Марфа! Должно, крепко билась… А вы лучше бы на благостыню Божию уповали, маловеры. — Да, хорошо тебе говорить-то, владыка святый, — поправив кику, не без раздражения сказала Марфа, знавшая, что владыка играет и вашим и нашим. — Тебе что? Ты везде свое поплешное[25 - Кроме кормов натурой, духовенство должно было вносить владыке и «поплешную пошлину», деньгами, с каждой головы, украшенной тогда гуменцем, т. е. плешью.] сберёшь. А помнишь, что москвитяне с пленными новгородцами-то наделали? Всем, разбойники, носы, губы да уши обрезали, да так и пустили. — Как не помнить? — отозвался владыка, тоже видевший хитрую бабу насквозь. — Да ведь и новгородцы с москвичами иной раз не лучше поступали. А что касаемо меня, — набожно поднял он заплывшие глазки к потолку, — так на всё буди воля Господня. У порога опять тихо встал дворецкий. — Ну? — сердито крикнула Марфа. — Да отец Евфросин никак не отстаёт, матушка боярыня, — сказал старик. — Пущай, говорит, хошь на малое время боярыня выйдет. — Это он всё насчёт аллилугиа хлопочет, — улыбнулся владыка в бороду. — Такой настырный старичонка, не дай Бог!.. — Да ты рассудил бы их со Столпом как-нито и успокоил бы душу его! — сказал кто-то из бояр. — Да я и успокоил, — отвечал владыка. — Хошь, — говорю, — двои, хошь трои — твоё дело. Раз тебе сам патриарх константинопольский велел, мол, двоить, так чего ж тебе, мол, ещё? Ему теперь больше всего Столпа доехать охота. — Беда, какая смута в Церкви Божией идёт! — степенно сказал старый, белый как лунь, боярин. — Намедни у меня попы о перстосложении схватились: один кричит, что надо двое персты креститися, а другие — трои. Сколько годов крещена Русь, а всё никак не столкуемся. Марфа сурово взглянула на дворецкого и, поправив кику и решительно засучив рукава, широкими шагами пошла из сеней: — Ну, покажу я ему сичас аллилугию! IV. МОСКВА НА ПОХОДЕ Было близко Рождеству. Морозы стояли лютые. Иван, не глядя на это, — он притворялся страшно разобиженным новгородцами, — приказал немедленно строить полки к походу. Он повелел, чтобы с полками шёл и наряд пушкарский с Фиоравенти, и дьяк Бородатый, который был весьма начитан в летописях и который в стязании о правах и вольностях новгородских мог оказать великому государю немалую услугу, и конные татарские отряды с дружком государевым касимовским царевичем Даньяром, к которому Иван иногда езжал потешить своё сердце тешью царскою, охотою соколиною. И вот по узким, заваленным снегом улочкам Москвы пошли кличеи-бирючи, которые, надев на посох шапку, кричали во всю головушку, что великий государь на отступников от веры православной, на новгородцев непутных войною идёт и чтобы все, кому то ведать надлежит, явились бы к своему месту. И сразу закипела Москва приготовлениями бранными, и чрез несколько дней — суровый нрав великого государя был известен, — полки московские уже были готовы к выступлению. Подвигались полки и с других городов. Сперва москвичи думали, что государь сам на Новгород не пойдёт — очень уж студёно было, — но Иван знал, что без него непременно начнутся эти окаянные свары местничества, которые уже не раз губили дело государское. В Разрядном приказе уже хранились разрядные книги, в которых записывались род и служба каждого боярского и дворянского рода, но это не помогало, распри и ненавидение между служилыми людьми были чрезвычайные, которые вспыхивали иногда даже пред очами грозного государя, не стеснявшегося сносить слишком задорные головы. И Иван пошёл с полками сам. Было солнечное, морозное утро. Вся Москва курилась золотистыми кудрявыми столбками дымков. Торг у кремлёвских стен кипел. Какой-то володимирец ехал с возом на пегой кобыле и звонко выкликал: «По клюкву, по клюкву, по владимирску клюкву!» И хозяйки спешили к нему со всех сторон: владимирская клюква славилась. В Кремле и вокруг него стояли уже наготове полки московские. Батюшки служили молебны и в проповедях уверенно обещали воям, ежели падут они на поле брани, венец мученический. И вот, наконец, чрез Фроловские ворота с великим трубением полилась лавина головного полка… — Ты гляди, как бы кобыла твоя не напугалась, — говорили москвичи володимирцу. — Иной раз так в трубы ударят, земля дрожит. — Моя кобыла ничего не боится, — отвечал он, отвешивая седой, твёрдой, замёрзшей клюквы желающим. — Моя кобыла на этот счёт, можно сказать, совсем бесстрашная. За головным полком выступил на Тверскую дорогу и большой полк, при котором ехал с ближними боярами сам великий государь и на особом возу везли свернутое знамя государское. За большим полком следовали полки правой и левой руки, а позадь всех — сторожевой, полк, охранявший силу московскую с тыла. При полках везли огромные бубны, в которые били во время боя для возбуждения в воинах храбрости. Они были так велики, что каждый везла четвёрка коней, а било в него по наряду по восьми человек. Ещё немногочисленные пушки возбуждали всеобщее любопытство. Небольшой отряд воинов, вооружённых пищалями — тоже дело в Москве ещё не виданное — с подсошками и фитилями тоже вызывал удивление, но знатоки дела презрительно фыркали: «Ну, чего там… Вот сулицей[26 - Сулица — холодное оружие, род копья или рогатины. Прим. сост.] двинуть, а ещё лучше бердышем, это так!..» Конные отряды косоглазых татар, галдя, шли заодно с русскими полками, как совсем недавно, бывало, шли они на русские полки… Русские конники были куда хуже татар. Сидели они на высоких безобразных сёдлах — лёгкий удар копьем, и воин летит вверх тормашками наземь. И сзади всего — москвитяне, глядя на полки свои, назяблись до дрожи — заскрипел по снегу непыратый обоз. Лошадёнки от мороза были кудрявые, и возчики, похлопывая рукавицами и притопывая валенками, тешили один другого прибаутками ядрёными… Идти по морозцу было гоже. Но за осень все уже обсиделись по запечьям, скоро притомились, и бранный порядок порасстроился. Все были рады-радёшеньки, когда на закате солнца великий государь повелел стать станом на опушке старого бора. Никаких палаток московская рать не знала даже в непогодь, ели и спали под открытым небом, как Господь укажет. Только воеводы ставили от ветра войлоки. Но погода к ночи, слава Богу, переменилась, стало замолаживать и потеплело. Разожгли костры из сушняку, поужинали сухарями да толокном и вокруг весёлых огней стали пристраиваться спать, шептали молитвы, крестились на затянутый мглою восток и громко зевали. — Эх, ребята, а гоже бы дома теперь, — вздохнул кто-то. — Забрался бы, мать честная, на печь и валяй до свету. — Да баба бы твоя под бочок подобралась к тебе. А, Ванька? Гоже бы, чай… — Ничё, с молитовкой… чай, не дома, в лесу. А ты заместо того про баб споминаешь… — назидательно отвечал Ванька. — Господи, прости согрешения наши. И он громко зевнул и перекрестил рот, чтобы как грехом не заскочил ему в душу окаяшка какой. Для великого государя был разбит большой шатёр. Но Иван знал, что он спать не будет — дума мешала и потому он сидел с воеводами и ближними боярами около огромного костра. Начал падать снежок. И тиха была чёрная ночь над белою, тихою землёй. Где-то в отдалении завыли волки. Сверху всё реяли и исчезали в жарких золотых отсветах костров белые хлопья. — А где же Бородатый? — спросил государь. — Здесь, великий государь, — отвечал из золотистого сумрака, сзади, услужливый голос. — Ты хотел рассказать мне про хождения какого-то купца тверского за три моря, — сказал Иван. — Вот и расскажи теперь всем, чтобы веселее было ночь коротать. — Слушаю, государь, — сказал полный, крупитчатый дьяк Бородатый, выходя к огню и запахивая свою дорогую песцовую шубу. — Мне довелось самому читать рукописание его. Любопытно он всё описывает. Вот всё толкуют тверяки-де народ некнижный, бестолковый, а погляди-ка, как этот всё гоже обсказывает. — Да чего ж тверяков хулить так? — сказал князь Иван Патрикеев, воевода. — Народ как народ… — Да они и сами смекают, что они поотстали маненько, — сказал Бородатый. — Изволишь помнить, великий государь, приносил я как-то тебе на погляденье список тверской летописи. Сам описатель его о себе так там пишет: «Не бех киянин родом, ни Новаграда, ни Владимира не имам бо многые памяти, ни научихся дохторскому наказанию[27 - Науке.], еже сочиняти повести и украшати премудрыми словесы, якоже обычай имут ритори». Как же можно? Он тверяк и есть. — Летописцы тоже иной раз такое согнут, что уши вянут, — заметил князь Семён Ряполовский, летописное дело любивший и знавший в нём толк. — Погляди летопись новгородскую: своих, новгородцев, он выхваляет как людей благочестивых и добродетельных, а суздальцев — завистниками показывает, несправедливыми, проклятым и иконоборцами. А Андрея Боголюбского[28 - Андрей Боголюбский (ок. 1111–1174) — сын князя Юрия Долгорукого, с 1157 г. князь Владимиро-Суздальский, один из крупнейших деятелей Древней Руси, покоритель Киева (1169). Был убит боярами в собственной резиденции — с. Боголюбове. Прим. сост.] иначе и не величает, как ум ненаказанный[29 - Необразованный.], лютый фараон. По бородатым лицам пробежала усмешка. — А как твоего купца-то звали? — спросил Иван. — Звали его Афанасьем Никитиным, великий государь. — Так рассказывай, а мы послушаем, — повторил государь. — Да ты присядь, а то, говорят, в ногах правды нету. — Слушаю, великий государь, — сказал дьяк и, присев к огню и уютно поправив свой меховой малахай с ушами, спорым московским говорком начал: — Было это дело, великий государь, лет поболе десяти тому назад, когда, изволишь помнить, приехал к нам на Москву Асанбег, посол от владетеля шемахинского с поминками. Ты отдарил ширваншаха кречетами — целых девяносто птиц повёз он тогда с собой. И сичас же следом за ним и наше посольство в Шемаху поехало, а за ним увязались несколько гостей тверских, хотевших пробраться в Персию. С ним был и Никитин. По дороге одно судно купецкое потерпело с товарами крушение, а другое захватили татары под Астраханью, которую татары по своему Хозторохани величают. Много всякой нужи да горя натерпелись они, пока не попали к ширваншаху в Шемаху. Потерявши все товары, чуть не голые, они били ширваншаху челом, чтобы он отправил их как-нито на Русь, но тот никакой управы им не дал. Заплакали они и пошли кто куда: одни на Русь потянулись, другие остались в Шемахе, третьи пошли наниматься на работы в Баку, где горит из земли огонь неугасимый и тому огню, сказывают, люди тамошние поклоняются аки Богу… — Чего только не придумают!.. — с усмешкой покачал головой государь. — Стало быть, вера такая. — Да, — сказал Бородатый уютно. — И так потихоньку да полегоньку — скоро сказ сказывается, да не скоро дело делается — добрался наш Никитин и до царства Индейского. Люди там, пишет, ходят наги все, голова не покрыта, груди голы, волосы в одну косу плетены, а мужи и жёны все черны. И куды бы он там ни пошёл, везде они за им, словно привязанные, таскаются: дивно уж им очень, что он из себя белый!.. А молятся, вишь, они каменным болванам, великий государь, а Христа и не знают совсем. И вер будто у них, у индеев, поболе восьмидесяти, и ни одна с другой не пиёт, не ест, не женится. Один из их ханов отобрал у Никитина жеребца его, которого тот ухитрился как-то к индеям провезти — там у них лошадей, сказывают, совсем нету, а всё быки, — и обещал ему воротить и жеребца, и поверх того ещё тысячу золотых дать, ежели Никитин примет веру их поганую. Но тот на злое дело не пошёл, и хан все же жеребца ему воротил. Войны с нами, что ли, боялся, уж не ведаю, но только отдал. А индеи эти самые, говорит Никитин, народ ничего себе, покладистый, хоша и поганые. — И середь поганых люди хорошие бывают, — сказал князь Семён Ряполовский. — Мне сказывали, что во время мора — лет пятьдесят тому назад — померла в Новегороде инокиня одна: не то что померла, а обомлела, должно, потому вскоре после того она встала опять живой и стала рассказывать всем, кого видела она в раю и в аду. Маненько не доходя до ада, сказывала она, увидала она будто одр, а на одре пса лежаща, одеяна шубою собольею. И спросила она: «Почему-де тут пёс находится?» И сказали ей, что то агарянин поганый, который при жизни, вишь, добер больно был. Особенно любил он выкупать невольников и даже птиц пойманных. В рай, знамо дело, попасть он не мог, потому не потщился принять веру истинную вовремя, но за хорошую жизнь от мук будто был избавлен. И вот, зловерия его ради, оставил ему Господь образ пёсий, а шубою многоцветною объяви всем о добродетели его, которая, как видится, и неверным помогает. Ну, сказывай, Бородатый — это я только так, к слову. — Ну, потом попал наш Никитин в Ерусалим ихний, — уютно продолжал дьяк. — Тамо находится у их храм бога ихнего, Буты, величиной, пишет, в пол-Твери. А болван Буты из камени вырезан вельми велик, да хвост у его висит, а руку правую поднял высоко да простёр, аки Устьян[30 - Юстиниан.], царь цареградский, а в левой руке копьё. Из одёжи на нём ничего нету, пишет, а виденье[31 - Наружность.] его обезьянье. Жёнки его, Бутовы, наги вырезаны, тут же округ стоят. А перед Бутом вол поставлен, вырезан из камени чёрного и весь позолочен, а целуют его в копыто и сыплют на него, как и на самого Бута, цветы. Индеяне вола зовут отцом, а корову матерью. — Ахххх! — негодующе всплеснули руками великий государь и бояре. — Ну, неча сказать: додумались! — Потом есть ещё Аланд-город у них, и в том Аланде-городе птица гукук летает, — продолжал уютно дьяк. — И всё кличет: гукук! А на которой хоромине сядет, то тут человек умрёт, а кто её отогнать хочет али убить, ино у неё изо рта огнь выйдет. А мамоны[32 - Обезьяны.] ходят по ночам да имают кур, а живут в горе или каменье. И есть у них свой князь обезьянский да ходит ратию своею, да кто мамону обижает, то она ся жалует князю своему, и он посылает на того рать, и она пришед на град, дворы разваливает, а людей побьёт. — Ахххх! — всплеснули опять длинные рукава вокруг костра. — Ну, скажи, пожалуй… — Да, — подтвердил Бородатый. — А рати их мамоновой, сказывают, вельми много, и языки у них свои, а детей родят вельми много обезьянских. Да который родится не в отца и не в мать, тех гиндустанцы эти самые, индеи, имают да учат их всякому рукоделию, а иных продают в ночи, чтобы взад, в камение своё, не знали побежати. А иных учат плясати. — Батюшки мои! — ахнуло всё вокруг костра. — Ну, и Никитин-тверяк, а гляди чего навидался! Тут со страхования одного ума решиться можно. Ну? — Да всего и не перескажешь, великий государь, — сказал дьяк. — А вот, Бог даст, вернёмся на Москву, я скажу дьяку Василью Мамырову — рукописание-то купцы тверские ему передали, — чтобы он тебе его доставил. И пишет Никитин, что скоро он там в счёте дней совсем запутался и не знал, ни говейно когда, ни Рожество, ни среда, ни пяток, ни праздники. И стал эдак парень задумываться, нись наша вера правая, нись иха… — Аххх! — дохнуло всё ужасом в ночи. — Это не иначе как нечистый смущал. Ну, и что ж он, устоял? — Устоял, — успокоил всех уютный дьяк. — Как можно не устоять? Ну только, пишет, не любо там мне всё стало и устремился я-де умом на Русь. И вот после всяких приключений добрался он до града Трапезунда и, переплыв море, вернулся-таки, наконец, всего наглядевшись, на Русь. Да не сподобил его Господь Тверь свою увидать: в Смоленском захворал да и отдал душу Богу… А в конце рукописания своего, великий государь, Никитин, царство ему небесное, вечный покой, приписал гоже так: «Земля Русская, да сохранит её Бог, — пишет. — В этом свете нет такой прекрасной земли больше нигде. Да устроится, — пишет, — Русская земля!» И голос уютного дьяка Бородатого тепло дрогнул. Глаза Ивана просияли. — Да, да, — тепло проговорил и он. — Да устроится Русская земля! Ну, царство ему небесное, вечный покой, — перекрестился он. — Таких бы вот хитрецов мне поболе. V. НОЧНЫЕ ДУМЫ Скоро бояре позёвывать стали. И Ивану полежать захотелось. Он милостиво отпустил бояр, ушёл в шатёр, помолился маленько и улёгся. Под медвежьим одеялом было тепло, как на печи. Вокруг стояла мертвая тишина — только караульные, скрипя снегом, похаживали вокруг шатра государева да иногда зевали тихонько. Но сон не шёл к Ивану. Он опять и опять ушёл в те думы, которые передумывал он не раз над шахматной доскою жизни. Игра шла у него как будто слава Богу, но надо было всегда быть начеку. Первым браком Иван был женат на Марье Борисовне, дочери великого князя тверского. От неё у него был сын, Иван Молодой. Но великая княгиня вскоре померла — ходили глухие слухи, что недруги отравили её. Не прошло и двух лет, как Иван задумал снова женить-ся. В 1469 году был прислан в Москву от известного философа-гардинала Виссариона, одного из греческих митрополитов, подписавших флорентийскую унию[33 - Флорентийская уния — попытка воссоединения Западной и Восточной церквей, завершившаяся подписанием некоторыми греческими епископами компромиссного соглашения во Флоренции в 1439 г. По этому соглашению объявлялось главенство «латинян» как в вопросах догматики, так и в церковно-иерархических. Однако ряд восточных отцов (во главе с Марком Ефесским) отверг унию, отлучил всех вновь объявившихся сторонников папы от Церкви — и сохранил таким образом чистоту веры. Движение же униатов, активно поддерживаемое Римом, существует и в наши дни, проводя активную (а зачастую и агрессивную) прозелитскую политику. Прим. сост.], гречин Юрий. В своем письме к Ивану гардинал-философ предлагал ему руку царевны византийской Софьи, которая после гибели Царьграда от руки агарян жила в Риме и славилась на всю Европу своей неимоверной толщиной. Гардинал уверял великого государя, что Софья из преданности вере своей греческой уже отказала в руке королю французскому и дуксусу медиоланскому. Иван сразу учёл выгодность для себя такой партии — в лице Софьи к Москве как бы переходила вся былая слава Византии — и отправил в Рим итальянца-выходца, монетного мастера Ивана. Иван на Москве от буйства латынского отстал и, к делам веры вообще довольно равнодушный, нагородил и наобещал всего в Риме горы. Папа Павел, надеявшийся чрез Софью привлечь Московию если не к латынству, так хоть к унии, послал с ним Ивану портрет царевны и опасные грамоты для проезда московского посольства по царевну чрез католические земли. В 1472 году необъятная Софья была вывезена в Московию. Её самолюбию не очень льстило, что она идёт за какого-то татарского данника. Но по дороге ей повсюду в Русской земле были устроены чудесные встречи. Псковичи, всё сильнее чувствовавшие тяжёлую длань государя московского, отвалили ей в дар целых пятьдесят рублей да фрязину Ивану за хлопоты десять рублей дали. За Софьей шёл на Москву легатос папский со своим латынским крыжом[34 - Крыж — католический крест. Прим. сост.]. Прознав о том, Иван скорее запросил синклит свой боярский, как с этим легатосом и крыжом быть. И бояре порешили: как он идёт, так пусть себе и идёт — кака беда? Но митрополит Филипп, со свойственной святителям мудростию, заявил великому государю: — Не можно тому быть никак! Не только в святый град не может латынщик поганый войти, но даже и приблизиться к нему ему не подобает. А ежели позволишь ему так учинить, то он в одни ворота — а я в другие. Недостойно нам того и слышать, не только видеть, потому что возлюбивший и похваливший чужую веру, тот своей вере поругался. И народ московский возроптал. Поэтому у легатоса крыж его отняли и положили в сани, а когда он после бракосочетания захотел было иметь прю о вере, то против него Москва выставила начётчика Никиту-поповича. Никита сразу вогнал, понятно, гардинала в мыло, и тот, ссылаясь на то, что с ним нет нужных для при книг, от при отказался и с позором возвратился вспять. Ликованию отцов не было пределов: — Вот как мы их! Но когда гардинал рассказал в Риме утончённым тамошним князьям Церкви о том, как спорили с ним московские попы о вере, там на весь вечный город поднялся хохот. Хотя единодержавие уже и раньше пустило цепкие корешки в Боровицкий холм над рекой Смородиной — так Москву-реку в старину звали — теперь оно укрепилось ещё более: великий князь становился чрез Софью как бы преемником императоров византийских. Он сразу так поднял голову, что всё пред ним пало ниц. Князья Рюриковой крови служили ему наравне с простыми смертными и славились полученным от него титулом бояр, дворецких или окольничих. Великий государь ввёл обряд целования руки в знак особой монаршей милости. Двор его становился всё пышнее. Это был уже владыка, законодавец, браздодер-жатель. Малейшее противоречие — и голова летела с плеч, какая горлатная шапка ни украшала бы её. Правда, новый тон этот великий князь иногда не выдерживал и в случае пожара, например, — его на Руси звали «Божьим батогом», — «гонял со многими боярскими детьми гасяще и размётывающе», но Софья удерживала его теперь от таких выступлений'. Но всё это было только разбегом, началом великих дел. Первое дело, которое надо было теперь Руси управить, были татары. Больше двухсот лет терзали и грабили они Русь, и вот она незаметно подошла к какому-то великому, смутному ещё кануну. Правда, татары сами из всех сил помогали ей: в Орде началось то же самое, что сгубило молодую Русь, борьба за власть державцев. От Золотой Орды уже отделился, с одной стороны, Крым, а с другой — Казань, а в Орде шла кровавая игра головами. Сперва татары жили в Кремле, чтобы наблюдать за великокняжеским двором, но не успела Софья прибыть на Русь, как сразу же — грекиня была не промах — явилась ей во сне Пречистая Богородица и повелела ей на месте ордынского подворья поставить святую церковь. Татары всяких небесных сил боялись, из Кремля выехали и вообще держали теперь себя на Москве тише воды, ниже травы. Вторым делом Ивана было уничтожение последних уделов. И тут косвенно помогли ему татары. В старину воевали только княжеские дружины, но так как татары вступали в бой огромными ратями, то они принудили и Русь выставлять большие народные ополчения. А так как самую большую силу могла выставить Москва, то другие княжества потихоньку и сходили на нет. Но не без борьбы. В них, несмотря на «проклятые» — то есть клятвенные — грамоты, которые не уставали выдавать один другому князья, замечалось всегда опасное шатание: куда преклониться, к Москве или к Литве? Но Москва всё же с каждым годом крепла, и теперь уже ни один боярин, ни один князь не осмелился бы сказать великому князю, как встарь: «О себе, княже, замыслил еси, мы того не ведали, не едем по тебе» — теперь достаточно было одного слова государева — и всякий боярин обязан был садиться на коня и выезжать цветно и конно без всяких разговоров. Третье дело было ударить покрепче по Литве и Польше, которые захватили старые русские области: Русь Малую, Русь Червонную, Русь Угорскую[35 - Прикарпатье.] и Русь Чёрную[36 - По Верхнему Неману.]. Не вернуть их было бы просто грешно. Стыдно сказать: мать городов русских, старый Киев, был во вражьих руках, враги владели старым Смоленском, который сделали они оплотом против Руси! Справиться с Литвой казалось тем легче, что на стороне Москвы было серьёзное преимущество: Северная Русь, собиравшаяся вокруг Москвы, сливалась в одно национальное, единокровное целое, а там шёл великий разлад между православною Русью и католическими Литвой и Польшей, а соединение Литвы с Польшей, где колобродил сейм, ослабляло Литву. Отношения Москвы с Литвой были враждебны, и порубежные столкновения случались то и дело. Казимир возбуждал против Москвы Золотую Орду, а великий князь московский подымал на Литву крымских татар, которые не раз уже вносили жестокие опустошения в пределы Литвы и выжигали старый Киев. Много заботы, много трудов предстояло Ивану, и он не боялся их. Он чувствовал, что само время как-то таинственно работает на него и выравнивает перед ним пути к богатству, силе и славе. Но — и вот этого не знал ни един человек в мире — в личной жизни ему не везло. Он был одинок. Сердце просило ласки и радости, а судьба послала ему только необъятную, волосатую, чёрную Софью, которая была больше похожа на медведицу, чем на женщину. А годы уходили… И сердце великого государя московского сосала тоска. VI. УЯЗВЛЕНИЕ Когда великий государь, громко зевая, ушёл наконец в свою палатку, князь Василий Патрикеев, заложив назад руки, пошёл. станом вдоль потухающих костров: он знал, что ему не спать. Он никогда не умел светло веселиться в жизни. Несмотря на знатное происхождение, на огромные богатства, на исключительную близость к великому государю, жизнь была ему в тягость. Он был уже женат, но с первых же дней жена — до брака он её, по обычаю, и не видал — опостылела ему хуже горькой редьки. И вдруг, только на днях, перед самым походом, жизнь, точно назло, едко посмеялась над ним. По поручению великого государя он зашел к старому князю Даниле Холмскому[37 - Обращаем особое внимание читателя, что ещё в начале XVI века в государственном строении России принимали самое близкое участие князья Юго-Западной Руси.]. У князя бывал чуть не ежедневно: с молодым княжичем Андреем они дружили с малых лет. В доме шла великая суета: князь Андрей уходил в поход, и надо было всё для него изготовить. Князь Василий, никого не спрашивая, как всегда, отворил двери в сени и застыл на пороге: в сенях была ему неведомая красавица, при одном взгляде на которую сердце его опалила жаркая молния. Она в испуге закрылась фатой, но не могла отвести от него глаз. Прошла минута ли, две ли, три ли, оба не знали: они были огромлены, и глаза в эти короткие мгновения сказали одни другим столько, что и сердце не вмещало. Оба поняли, что они созданы друг для друга, оба чувствовали, что вся их жизнь до этого момента была только приготовлением этой восхитительной и страшной встречи, и оба сейчас же почувствовали, что между ними неприступная стена: князь Василий догадался, что это молодая жена его сердечного дружка, князя Андрея, сыгравшего свадьбу недавно, когда князь Василий с посольским делом в Ревель к Божьим риторам ходил, а она догадалась, что это князь Василий, о котором молодой муж не уставал говорить ей. На мгновение приоткрылся какой-то сияющий рай, и, точно издеваясь, судьба сейчас же запечатала вход в него тяжкой каменной плитой. Князь Василий ничего больше из этой встречи не помнил. Не помнил он ничего и из тех дней, которые предшествовали выступлению московской рати. Он был оглушён. И вот теперь, на стоянке рати, он шёл потупившись вдоль линии потухающих костров и слушал тоскливые песни своего сердца. Местами от огней слышался уже храп. Разговоры утихали. Лошади сочно зобали овёс, сухо шуршали сеном и, чуя в темноте волков, чутко пряли ушами и беспокойно переступали ногами. Снежок всё падал и нежным прикосновением своим ласкал лицо. У одного из костров какой-то старый вояка, доплетая лапоть, рассказывал что-то сидевшим вокруг костра воям. — А как же можно? Каждая трясовица своё имя имеет… — степенно говорил он. — Одну так просто трясовицей[38 - Трясовица — лихорадка. Прим. сост.] и зовут, другую — Огнея, третью — Гнетея… Всех их числом двенадцать, и все они дочери Иродовы. И когда ты против их заговор читаешь, то отсылаешь их туда, откедова оне пришли: под пень, под колоду, в озера да в омута тёмные. И заговоры тоже всякие бывают: ежели от зубной боли, то надо на священномученика Антония заговаривать, от воспы — на мученика Конона, от пожара — на Микиту-епископа, а от трясовиц этих самых — на святого Сисиния. Как же можно? Всякому делу порядок должен быть. — На кого молить от трясовицы-то надо? — сонно спросил из-за его спины молодой голос. — Говорят тебе, на святого Сисиния. — Чудной чтой-то какой, — засмеялся молодой. — Ровно не из наших, а? Святой Сисиний, а сам весь синий. — Э-э, дурак!.. — недовольно отозвался рассказчик. — Нешто на святых зубы-то скалят?.. Князь снова пошёл вдоль линии догоравших огней. Снег сухо хрустел под ногами. И думал он, полный тоски, над судьбой своей. Родись он, к примеру, среди фря-зей, он мог бы видеть Стешу сколько хотел, мог бы говорить с ней, а здесь она рядом вот — и всё же между ними стена неприступная. Чудное дело: у всех были матери, у всех были сёстры, а на женщину Москва смотрела — по указке монахов — как на какую-то дьяволицу в образе человеческом, и, чтобы она как не напрокудила, запирали её накрепко в терему высоком. Без позволения мужа жена не могла выйти даже в церковь. Все очень хорошо знали, что ни высокие заборы, гвоздьём утыканные, ни злые собаки, гремящие цепью во дворах день и ночь, ни надзор семьи не мешали прелестнику-дьяволу делать в конце концов своё дело — чрез торговок, чрез гадалок, чрез богомолок. И часто потворённые бабы эти работали в высоком терему для боярынь и боярышен, а внизу — для боярина: убеждённый, что его собственный терем недоступен, он сам был не прочь позабавиться в терему чужом. А не только фрязи, но и новгородцы ничего этого не знают. Но — вздохнул он тяжело — если бы даже встретились они не в Москве, а там, где люди поскладнее устроились, и там между ними была бы стена: ведь она жена его лучшего друга, единственного человека, которому открывается душа его… Так зачем же они так поздно встретились? Кому это нужна мука их? Он ясно, остро чувствовал — её милые голубые глаза враз сказали ему всё, — что и она, может, не спит теперь, в эту глухую зимнюю ночь, и — тянется к нему. Неподалёку послышались голоса. Он поднял голову. Навстречу ему медленно двигались по линии угасающих костров двое. Сперва он подумал, что это дозор, но потом, присмотревшись, узнал Фиоравенти в тяжёлой волчьей шубе и — Андрея. Сердце его тяжело забилось. Теперь он всячески старался избегать старого друга. Но избегнуть встречи было уже невозможно: князь Андрей заметил его. — Что, и ты не спишь? — весело крикнул он. — Я лёг было да что-то прозяб. Привычку, говорят, надо. А ты что полунощничаешь? Князь Василий подошёл к ним, поздоровался с фрязином и неловко улыбнулся другу. — Не спится что-то… — сказал он. — Давайте пройдёмся маленько, может, тогда лучше сон возьмёт. — А мне вот Аристотель про свою сторону рассказывает, — проговорил князь Андрей. — И у них, говорит, монахи здорово силу забрали. И также много во всём… зряшного. В одном, говорит, месте гвоздь Господень показывают, в другом волос Богородицын, которого никто не видит, а в третьем пёрышки из крыльев архангела Михаила продают… А? — улыбнулся он. — А я думал, у вас всё маленько поскладнее нашего налажено… — усмехнулся князь Василий, обращаясь к Фиоравенти. — Как наш митрополит Сидор в Фирензу вашу на собор ездил, описывали, не нахвалятся! А человек-то, выходит, и там дурак. — Конечно, дурак, — равнодушно согласился фрязин, старательно выговаривая слова этого варварского языка, с которым он всё никак справиться не мог. Нельзя было подобрать людей более несхожих, чем князь Василий и Фиоравенти. Князь был весь во власти того дьявола, который соблазнил праматерь Еву вкусить от древа познания добра и зла, обещая ей, что она со своим Адамом будут, «как боги». От древа она вкусила, но никакого познания не получилось, но, наоборот, узнали прародители лишь неутолимую тоску по знанию, которую и передали своим неуютным, беспокойным потомкам. Фрязин же смотрел на огромный мир, как на арену, где можно при известной ловкости ухватить немало доброго. К добру и злу он относился с полным равнодушием. Если ему приказывали за деньги разрушить старый собор, он разрушал, приказывали ставить новый — он ставил, стараясь только о том, чтобы ему от всех этих дел было побольше выгоды. — А тебе так и не довелось шкуру моего последнего медведя видеть, — сказал князь Андрей. — Перевидал я их довольно, а того чудушки видеть еще не приходилось! Поверишь ли, как встал он на задние лапы да пошел на меня — ну, думаю, князь Андрей, молись скорей Богу да с вольным светом прощайся! Но всё же не сплошал и так-то ловко поддел на рогатину, что любо-дорого. Стеша всё ужахалась, как я перед ней шкуру-то расстелить велел. Фрязин, плохо понимая живую речь молодого князя, думал о своих пушках, которые он впервые попробует на стенах новгородских, а в душе князя Василия вдруг буйной вьюгой заиграла грусть-тоска, нет, ничто ему теперь не мило на свете, ничего ему в жизни не нужно! Нет её — нет и жизни И он стиснул зубы, чтобы не застонать. И молчала ночь, и снежинки всё гуще покрывали эти тысячи спящих по белой земле людей, и крупы лошадей у коновязей, и лапы старого бора. Где-то вдали опять завыли волки. — Да что ты голову-то повесил? — вдруг с улыбкой посмотрел на князя Василия его друг. — Или на Москве зазнобу какую покинул? Ну, ничего, не горюй, скоро назад вернёмся! VII. КОНЕЦ СКАЗКИ СТАРОЙ Чуть засерело за тёмными лесами, как над спящим станом запел рог и по опушке бора встала из-под снега московская рать. Под снегом было куда теплее, чем теперь на морозе. Вой стряхивали с себя белые, пахучие пласты свежего снега, притопывали лаптями, размахивали руками и переговаривались хриплыми со сна голосами. — Гоже, баять нечего! А дома на печи с бабой куды лутче… А, Васьк? — А лошади-то, лошади-то, гляди, ребята! Кони, понурившись, стояли у коновязей, и на спинах их лежали богатые белобархатные попоны. И зашумел стан. Помылись маленько снегом, для прилику, покрестились на восток, поели толокна с сухарями и завоеводчики поскакали по своим местам строить полки на поход. Ещё немного — и по занесённой снегом дороге полки медлительно двинулись вперёд. Идти было неспособно, бродно. Особенно тяжело доставалось головному полку, который проминал дорогу для всех. Но снег перестал, тучи расчистились, засияло солнце, и радостно стало на душе у всех при взгляде на этот белый, чистый, сияющий мир. Упоительно пахло свежим снегом. Ни единого следа зверя или птицы не было: всё живое, боясь показать след, отсиживалось в крепях. На языке звероловов это называется мёртвой порошей. Шли с охоткой. Прошли Волок Ламский, прошли Старицу, подошли к Твери. Ещё недавно, казалось, видела Москва под стенами своими полки Твери и Литвы, а теперь в Твери без разрешения великого князя московского и дохнуть не смели. Из всех попутных городов выходили полки, чтобы подстроиться к московской рати и идти — хотя бы и без большой охоты — на дело московское, которое всё больше и больше становилось делом всей Руси. Прошли бойкий Торжок и вошли, наконец, в Дере векую пятину Господина Великого Новгорода. Чёрный народ, ютившийся по непыратым деревенькам, затерявшимся среди необозримых лесов и снегов, старался при подходе полков схорониться в крепи: грабили и жгли мужика все, свои и чужие, одинаково. А которым схорониться было некуда или некогда, те выражали знаки подданничества. Чёрный народ новгородский совсем не огорчался походом москвитян: свои бояре надоели досыта поборами беспощадными — крич от них стоял по всей земле новогородской. — И годно им!.. — говорили, поёживаясь от морозца, мужики. — А то, ишь, волю-то забрали… Но всё же, когда можно было, они старались показать москвитянам, что и они тоже не лыком шиты. — А ты што думаешь? — говорил какой-нибудь республиканец на привале москвитянам: — У нас хлеба нету, а благодати — слава Тебе Господи! Вот недавно отец Савва, что на Вишере обитель себе ставит, выпустил свою лошадку попастись. Бес напустил на её ведмедя, и тот съел её. Купил старец, делать нечего, другую. И ту съел зверь. Тогда Савва, осерчавши, связал ведмедя молитвой и повёл его в Новгород к судьям. «Вот, — говорит, — судьи праведные, зверь сей обидел меня дважды, и я требую суда на него». И обсказал всё, как и что. Судьи подумали, подумали, да и говорят: «Поступи с ним, отче, как знаешь». И старец решил: так пусть-де он поработает на мою обитель за лошадей, которых он у меня съел. И ведмедь так до самого окончания постройки и возил для старца брёвна из лесу. Тогда каждая земля только свою святыню блажила. Поэтому москвитяне и тверяки слушали республиканца недоверчиво. — Охо-хо-хо-хо… — вздохнула какая-то борода. — Мели, Емеля, твоя неделя!.. Все засмеялись. Но чесать языки было уже неколи: трубы играли поход. И, запалив для острастки деревню, полки потянулись по снежной дороге в хмурые зимние дали, а новгородец долго смотрел им вслед и чесал штаны, что там ни говори, а охальник народ москвичи эти самые!.. И вот вдали над белой гладью мёртвого теперь Ильменя засияли наконец главы Софии Премудрости Божией. Над белыми равнинами загудели «могучие бубны и воины, закричали одушевленно: керлешь, керлешь…» — что по-московски значило: «Кириэ елеисон…»[39 - Господи, помилуй.] Но весь этот бранный шум был уже совсем не нужен: новгородцы и без того были уже напуганы приближением силы московской. Правда, город, как всегда, баламутился: если в одном конце «целовали Богородицю, как стати всем, любо живот, любо смерть за правду новгороцькую, за свою отчину», то в другом целовали другую Богородицу, как верой и правдой служить и прямить великому государю московскому. Но все чувствовали, что дело идет к развязке. Головной полк в бранном шуме надвинулся на посольство Великого Новгорода к великому государю. То был весь совет боярский: старые посадники, старые тысяцкие, всего человек поболе полусотни, во главе с самим владыкой. Воевода, князь Иван Юрьевич Патрикеев, приказал рати стать станом, и спустя малое время послы предстали пред грозные очи великого государя. Красивое и энергичное лицо Ивана выражало обиду, но и торжество: он понимал, что это начало конца. Он благочинно принял благословение от владыки — на жирном лице того было великое смирение и покорность воле Божией — и едва кивнул на низкий поклон бояр новгородских. — С чем пожаловали, новгородцы? — Помилуй вотчину свою, великий государь, — проговорил владыка. — Великий Новгород челом тебе, великому государю, бьет. — Негоже, новгородцы! — сказал Иван, и сухие ноздри его затрепетали. — Я ли не был к вам милостив? Я ли не прощал вашим людям обиды, которые они чинили городам моим? Но всякому терпению бывает конец. Вы отпираетесь от своих слов. Ваши послы, придя на Москву, сами безо всякого понуждения, меня своим государем величали, а вы тут кричите, что этого и не бывало николи, что я словно уж и не государь вам… Эдак перед всеми людьми выходит, что великий князь московский ныне лжецом учинился. — Смилуйся, великий государь! — стал вдруг на колени владыка. — Мало ли что худые мужики-вечники у нас кричат? Народ наш, сам знаешь, какой… Положи гнев на милость, великий государь. Ты государь наш и великий князь всея Руси — кто может, безумец, стати противу величества твоего?! Иван сам поднял владыку. — Ежели новгородцы приносят мне вины свои, я готов сменить гнев на милость, — с раздувающимися ноздрями сказал он. — Я государь ваш — кому, как не мне, пожалеть вас?.. Повинной головы, говорят, и меч не сечёт. Завтра я назначу своих бояр для говорки с вами — все вместе вы и обсудите, как нашему делу теперь быть. Как только великий государь удалился в свой шатёр, послы, чтобы подмаслить дело, — не подмажешь, не поедешь, как говорится, — тут же раздали его приближённым богатые дары сорока соболей драгоценных, сукон дорогих из Фландрии, из города Ипра, а кому и золотых кораблеников, которые в Европе нобелями звались. Между боярами затёрся было спор. — Да никто нашим послам и не думал поручать государем великого князя на Москве именовать, просто вы заплатили им, чертям, побольше, чтобы они так его назвали и чтоб вам было к чему придраться! Владыка Феофил едва утихомирил спорщиков. — Да будет уж вам! — говорил он. — Лучше по-милому по-хорошему, по завету христианскому… Московский стан шумел радостным шумом: победа, и без драки. Но Новгород яростно спорил: одни настаивали, чтобы не гневать больше великого государя и сдаться на его милость, а другие кричали, но уже без всякой веры, что надо биться до последнего за вольность новгородскую. За Москвой потянуло большинство: свары осточертели, всем хотелось покоя под сильной рукой великого государя. Великий Новгород, чтобы хоть что-нибудь выторговать, начал сноситься со станом московским посольствами, но Иван продолжал разыгрывать обиженного и не шёл ни на какие уступки. И вдруг среди переговоров он повелел воеводе придвинуть войска поближе к городу, занять все подгородные монастыри по Волхову и Городище, где всегда жили князья новгородские. Новгородцы упорствовали — Иван повелел занять полками болонье[40 - Пустое пространство между стенами города и посадками.]. И тот же час стал Фиоравенти по болонью свои пушки устанавливать, направляя их жуткими дулами на город. Иван видел, что новгородцы укрепились хорошо, и тратить силу зря он не хотел: зачем, когда можно взять город измором? Город, в агонии, раздирался. Но голод — не тётка. И опять выслали новгородцы владыку с боярами, и Иван сообщил им чрез бояр свой приговор: — Если ты, владыко, и вся наша отчина Великий Новгород сказались перед нами виноватыми и спрашиваете, как нашему государству быть у вас, в нашей отчине, то объявляем вам, что хотим у вас такого же государства нашего, как и в Москве. Ошеломлённые послы просили, чтобы великий государь отпустил их в город посоветоваться с народом ещё. — Идите, но чрез два дня будьте назад, с ответом. Опять вернулись послы в баламутящийся в муке смертной город, опять вернулись в стан московский, но… — Государство наше в Великом Новгороде будет таково: вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство своё нам держать, как в нашей Низовой земле… Шесть ден думали новгородцы над московским орешком. Пушки Фиоравенти молча говорили им, что размышления их не приведут решительно ни к чему. И вот наконец, — было 14 декабря, — владыка во главе большого посольства снова явился в ставку великого государя. — От посадника степенного Великого Новгорода, — заговорил он торжественно, дрожащим голосом, сдерживая слёзы, — и от всех старых посадников, и от тысяцкого Великого Новгорода степенного и от всех старых тысяцких, и от бояр, и от житьих людей, и от купцов, и от чёрных людей, от всего Великого Новгорода, от всех пяти концов на вече, на Ярославле дворе положили: вечевой колокол и посадника великому государю — отдать. По толстому лицу старика покатились слёзы: что ты там ни толкуй, в эту минуту он опускал в могилу многовековую жизнь Господина Великого Новгорода. Всё вокруг взволнованно молчало. По стенам города сумрачно стояли новгородцы. — Но, — продолжал владыка: тут уже вступала в дело забота дневи сего, — но только бы государь бояр в Москву не посылал, в вотчины их не вступался бы и в службу их в Низовую землю не наряжал… Иван — он сиял торжеством — всемилостивейше всем этим боярство новгородское пожаловал. И снова ударили послы Великого Новгорода челом. — И чтобы великий государь укрепил всё это крестным целованием… — Нет. Нашему целованию не быть. — Так пусть хоть твои бояре крест целуют… — Нет. И на то не соизволяем. — Так хоть будущий наместник твой пусть крепость даст… — Нет. И того не будет. Послы растерянно переглянулись: знать, Господину Великому Новгороду и вправду конец. — Разреши, великий государь, нам в город воротиться и совет с нашими людьми держать. — Нет. И тому не быть. Опустились вольные головы новгородские. Из очей у многих слёзы текли. От туги великой белый свет померк. И, приняв все условия великого государя, точно оплёванные, пошли они обратно в город, и сейчас же на дворе Ярославле дьяк владычный присяжную грамоту стал составлять. Первым подписал её владыка Феофил и печать свою приложил, а за ним приложили печати и всех пяти концов когда-то, совсем как будто недавно, Господина Великого Новгорода. Наутро после обедни владыка со многими боярами, купцами, своеземцами и житьими людьми принёс харатью[41 - Харатья — хартия, в данном случае — грамота на пергаменте. Прим. сост.] в ставку и вручил её великому государю московскому и всея Руси. Москвитяне летали как на крыльях: всё обошлось без кровопролития, бояре были завалены дарами, а Москва выросла за эти дни до облаков. И в тот же день на записи этой целовали крест[42 - Договоры клались на стол, а на них полагали крест, который присягающие целовали. Договоры эти звались «проклятыми» грамотами.] бояре новгородские и гости перед боярами великокняжескими. Иван сейчас же заместил степенного посадника своими наместниками: князем Иваном Стригой-Оболенским да братом его Ярославом, который со своим бараном поднял не так давно в Пскове целое восстание. А дети боярские приводили по всем концам Новгорода людей новгородских к крестному целованию. И клялись буйные новгородцы доносить великому государю на всякого новгородца, ежели они услышат от него что-нибудь о великом государе дурного или — прибавлено было для красоты слога — хорошего. В Новгороде во время осады вспыхнул, как почти всегда в таких случаях, мор. Великий государь, опасаясь заразы, в город не въезжал — только две обедни у святой Софии отстоял, благодаря Господа за Его великие к нему милости. А когда присяга новгородцев была кончена — многие сумели отвертеться, — ратные люди московские подошли к вечевой башне. С торга и с Великого моста новгородцы хмуро следили, что будет. И затуманились: москвитяне взялись за вечевой колокол… Сладить со старым колоколом было нелегко: крепко был он прилажен к своей башне. Москвитяне пыхтели над ним, а он тихонько позванивал, точно жаловался, точно плакал — совсем как живой. Стоявший во дворе Ярославле боярин Григорий Тучин прослезился. Он знал уже, что есть на свете правды, которые велики и без всякого колокола и над которыми владыки мира не имеют никакой власти, и тем не менее из мягких глаз его, неудержимо накипая в сердце встревоженном, текли по смуглому лицу слёзы. Стоявшие поодаль мужики новгородские косились на него. — Ишь, жалко, знать, воли-то своей боярской! — проговорил один из них с сивой бородой, в гречневике. — Будя, поиграли… — Ты мотри, дядя Митрей, как бы москвитяне теперь на нашей спине не взыграли. — усмехнулся Ших, молодой древолаз[43 - Охотник за бортями, за дикими пчелами.]. — Погляди-ка, как землю-то Новгородскую они пожгли. Виноваты бояре, а отдувайся мужик… Эхма! — Эхма, кабы денег тьма! — в тон ему вздохнул Блоха, опрятный старичок с курчавой бородой. — Не так москвитяне за дело-то берутся, мать их за ногу! — вдруг воскликнул он. — То-то тетери. — покачал он головой и вдруг, не выдержав, бросился к вечевой башне. — Да вы в пролёт-то, в пролёт-то его выводите! — крикнул он ратным людям. — Ни хрена, можно кирпичик, другой и выбить… Эй, ребята, помогай давай, — крикнул он своим. И новгородцы мужики, от нечего делать, бросились на помощь москвитянам. Колокол вышел в пролёт и по канату, издавая тихий, жалобный звук, поехал вниз, на снежную землю, где его, под охраной вооруженных москвитян, уже поджидали розвальни. Еще немного, и общими усилиями колокол был установлен на санях. — Ну, с Богом! Дай Бог час… И старый вечевой колокол поехал в стан московский по толпам новгородцев, смотревших со всех сторон на действо московское, точно вздох гнева пробежал. Казалось, вот ещё миг один, кто-то скажет решающее, зажигающее слово, сразу, как один человек, встанет, как встарь, Господин Великий Новгород против насилования московского, ненавистного — и… Но такого человека в Новгороде уже не было, и слова такого сказать было уже некому. Одни плакали потихоньку, а другие зад чесали: «Ну, чего там…» А ратные люди ломами и топорами уже весело ломали старую деревянную «степень», с которой еще недавно говорили к народу новгородскому его посадники, излюбленные люди и князья. На 17 февраля было назначено выступление московской рати в обратный путь. Перед самым отходом ее великий государь распорядился вдруг схватить Марфу Борецкую с её внуком да нескольких других коноводов литовской партии. Под усиленной охраной всех пленников привели к шатру великокняжескому. Долго заставил их великий государь ожидать себя. Марфа Борецкая по привычке своей всё кику свою поправляла да то и дело рукава подымала. И мрачным огнём горели глаза старухи неуёмной. Наконец в сопровождении блестящей свиты великий государь вышел к недругам своим. Марфа стояла поперед всех. Увидав великого государя во всем сиянии величества его, бешеная старуха гордо закинула назад седую, теперь трясущуюся голову. Кика её съехала набок, но она не замечала этого и с ненавистью смотрела на победителя. Она играла жизнью — все знали, как суров и беспощаден умел быть Иван, — но не склонилась гордая, сумасшедшая голова перед новым владыкой Великого Новгорода. На радостях изрядно подпивший, князь Ярослав Оболенский мигнул рослому молодцу из детей боярских. — А ну-ка, Ванюша, поди нагни ей, старой ведьме, голову! Да пониже, мотри. — Брось! — строго повёл на него бровью Иван. — Подождём, пока сама поклонится: не к спеху. Он презрительно усмехнулся и дал знак увести пленников. Снежными, уже притаявшими дорогами потянулись новгородцы в далёкую Москву. За ними вышла рать московская. Звонкие песни молодецкие весело лились по снежным просторам, ухали бубны, звенели треугольники. Радостен был и Иван: за ним в обозе его государевом везли богатые дары Великого Новгорода: бочки вин заморских, огромные запасы ипрских сукон, корабленики[44 - Корабленики золотые — английские или французские монеты с изображением розы и корабля. Прим. сост.] золотые, рыбий зуб, дорогих кречетов для теши царской, соболей сибирских, коней дорогих под попонами богатыми, золотые ковши, жемчуга, окованные золотом и серебром рога турьи старинные, мисы серебряные и — дар, для него самый дорогой — старый вечевой колокол, душу вольности новгородской. VIII. БЕГЛЕЦЫ Был конец марта, то прелестное на Руси время, когда зима уже окончательно побеждена, но весна все ещё не верит, что она победила, и радостные улыбки её то и дело сменяются проливными дождями пополам со снегом, а то и буйной метелью. На посиневших реках уже образовались закрайки. По лесам журчали тетерева, в глухих дебрях щелкали могучие глухари, а днём над солнечными полями заливались и никак не могли достаточно нарадоваться жаворонки. С юга валом валила всякая птица, и трубные звуки журавлиных косяков из-под облаков радостно возвещали всем: весна, весна! И всё напряженно и радостно ждало решительного перелома, когда дрогнут на реках ледяные поля, откроется весёлый ледоход, морями разольются реки, зазеленеет радостная земля и зазвенит миллионами голосов о счастье жить, и дышать, и любить. По раскисшей дороге, по которой лежал ещё местами почерневший снег, среди пегих полей, над которыми кувыркались хохлатые луговки и заливисто свистели длинноносые кулики, шли двое прохожих с холщовыми сумочками за плечами и с подожками в руках. Это были боярин Григорий Тучин и дружок его, новгородский поп отец Григорий Неплюй. Новгородский погром потряс обоих больше, чем они ожидали, и в поисках душевного успокоения они шли теперь в глухой монастырь Кирилла Белозерского. Оба они ушли от церкви совсем, но о заволжских старцах ходило по Руси столько чудесных слухов, что они в поисках правды решили побывать у них. Если оба они уже знали, чего не нужно, то никак не могли они накрепко утверждать того, что нужно, и искали света верного повсюду. Да и тяжко стало в Новгороде. Хотя песня старого города и была спета как будто до конца, но в народе бурлило и можно было ожидать всяких кровавых неожиданностей. А души искали покоя и радости: ведь вот радуется же вокруг солнышку вся тварь земная, которую гордый человек неразумной зовёт. — А тяжеленько брести-то, — сказал маленький боярин, останавливаясь и вытирая платом тихое, смуглое лицо, которое за последнее время заметно осунулось и постарело. — Гоже бы и отдохнуть маленько. — Да уж теперь недалёко, мужики сказывали, — отозвался отец Григорий. — Надо поторапливаться, а то Шексна[45 - Шексна — река на севере Руси, вытекающая из озера Белое. Прим. сост.] не пустит. Ишь, какая теплынь-то. И воды, воды! Он радостными глазами осмотрелся. Всюду играли, звенели и сверкали ручейки, и разливались по лугам озерками, и снова бежали, играя и веселясь, как живые. — Ну, коли так, пойдём, — согласился боярин, движением плеч поправляя котомку. — В монастыре отдохнём. И снова зашлёпали они лаптями по раскисшей дороге и сияющим лужам. Тучин был одет по-мужицки. Его давно уже тяготила мишура жизни боярской, и в этой сермяге[46 - Сермяга — грубый суконный крестьянский кафтан. Прим. сост.] и лаптях он вдруг обрёл не испытанную прежде радость. Он шёл и радовался на то, что происходило в его душе: в ней точно шёл уже какой-то весёлый весенний ледоход, уносивший старые оковы. Они миновали напоённую солнцем и нежным запахом талого снега рощу и вдруг неожиданно вывернулись на берег Шексны. Тут стояла пустая ещё хибарка перевозчиков, около которой блаженно дремали на солнце свежеосмолённые, пахучие лодки. На бурой проталине, над вздувшейся рекой сидел седенький странник с мягкими голубыми глазами и непыратой бородкой. — Мир дорогой, — приветствовал его отец Григорий. — Мир дорогой, — отвечал тот певуче и ласково. — Садитесь-ка вот рядышком да отдыхайте. В обитель пробираетесь? — В обитель. На том берегу среди тёмного леса виднелись главки Кирилло-Белозерского монастыря. О переходе и думать было нечего: закрайки были широки и лёд местами уже взбучило. Весёлый низовой ветер нетерпеливо метался над рекой, точно торопя её. — Того и гляди, тронется, — сказал старик. — Придётся переждать. Вот пожуём сухариков, водички напьёмся — да в землянку к перевозчикам спать. — А ты чей будешь? — спросил отец Григорий. — Да теперь, почитай что, ничей, — отвечал странник охотно. — А раньше рязанский был. Да случился у нас мор великий, семья моя вся померла, Господь прибрал, а мне, старику, что одному дома-то делать? Вот бросил всё от греха да и хожу так по монастырям. — Грех везде один, — сказал тихонько Тучин. — Может, оно и так, да дюже у нас боярин-вотчинник сердит, — сказал старик. — Так поедом и ест народ. Сколько по приказам этим мужики таскались, что денег приказным переносили, чтобы управу на него найти. Да нешто с их что высудишь? — Так взяли бы да к другому помещику ушли… — сказал отец Григорий. — Ах, чудак-человек! — добродушно засмеялся старик. — Это сказать легко: переходи… Подняться с места тоже силу иметь надо. А тут могилки родительские, родня по деревням, привычка. То да сё — вот и терпят… А я бросил всё да и ушёл: живите, как хотите. Вот переправимся в обитель, помолимся, поглядим, а придёт пашенная пора, поработаю на старцев да и дальше, коли что, пойду. — А звать-то тебя как? — Терентием звали. Отец Григорий, усевшись на проталинке поспособнее, развязал свою сумочку и достал сухарей, серой соли, две луковицы да нож ржавый. И ему была люба эта бедность добровольная, и его душа радовалась, что хоть на время сбросила она с себя цепи обыденщины. — Ну-ка, боярин, бословясь, — протянул он на ладони Тучину разрезанную пополам луковицу. Терентий при слове «боярин» поглядел исподтишка на Тучина, но тут же решил, что, должно, в шутку так величает поп дружка своего: очень уж тот прост был да тих. — А вы беспременно у преподобного добивайтесь, чтобы старца Нила повидать, — сказал он. — Хоша по годам-то он ещё и не старец совсем, а по мудрости да подвигам любому старцу не уступит. Только вот не любит он досаждения, удаляется ото всех и трудно добиться, сказывают, к нему. Ласковыми глазками он смотрел на вздувшуюся реку, на кружившихся над полыньями чаек, на ясное небо, и видно было, что всему он радуется. Отец Григорий с Тучиным макали сухари в жестяной ржавой кружке, в которую поп талой воды набрал — как слеза чиста и светла была вода — и, пососав, с удовольствием жевали пахучий хлеб. — А какую я, братцы, сказанию дорогой слышал, — сказал старик. — Стих калики перехожие[47 - Калики перехожие — странники, паломники. Прим. сост.] пели. Ну, только память-то у меня дырявая, по-ихнему, складом-то, я пересказать не могу, ну, а самую сказанию-то запомнил. Насчёт Аллилуевой жены называется. — Какой жены? — удивлённо посмотрел на него Тучин. — Аллилуевой, родимый, — ласково пояснил Терентий. — Вот что в церкви батюшки поют, так про неё. Когда, вишь, Христос родился, касатики вы мои, антихристы-жиды захотели предать Его злой смерти. Кинулась это Богородица со Христом в келью к Аллилуевой жене, а та печь топит, а на руках младенца своего держит. А Христос и говорит ей: «Ох ты, гой еси, Аллилуева жена милосердна, кидай ты своё детище в печь, примай Меня, Царя Небесного, на белые руки!» Аллилуева жена сичас же свою дитю в печь бросила, а на руки взяла Царя Небесного. Прибежали жидове-анхереи, антихристы, злые фарисеи и спрашивают, куды она Христа схоронила. Она и говорит, что кинула-де Его в печку. Заглянули жидове в печь, увидели в огне младенца и заскакали, заплясали, печку заслонами затворили. Тут петухи запели, дружки вы мои разлюбезные, а антихристы-жиды пропали, словно их и не было. Отворяла тогда Аллилуева жена заслон, слёзно плакала, громко причитала: «Уж как же я, грешница, согрешила, чадо своё в огне погубила!» А Христос и велит ей в печку поглядеть. Заглянула она в печь и видит там вертоград[48 - Вертоград — сад. Прим. сост.] прекрасный, а в вертограде том травонька муравая, во травоньке чадо её гуляет, с анделами песни воспевает, золоту Еуангельску книгу читает, за отца с матерью Бога молит — аллилугиа, аллилугиа, аллилугиа, Слава Тебе, Боже! И Терентий умилённо перекрестился на главки-луковки. Тучин затуманился: не любил он побасок этих несмыслённых! — Вот и разбери тут, какое горе для Руси тягчайшее: то ли татары эти окаянные, то ли вот аллилугии эти… — вздохнул он. — Те грабят, кровь народа сосут, а эти души погубляют. Терентий не понял его. — Всё может быть, родимый, — кротко сказал он. — Всё может быть. Он стал рассказывать опять что-то отцу Григорию, а Тучин, глядя на главки, думал свою думу. Что найдут они там, за рекой? Не новый ли блуждающий огонёк? Что нашёл тут в лесах старец Кирилл, что основал эту обитель? Кирилл Белозерский происходил из очень знатного рода бояр Вельяминовых. С ранних лет, когда был он, сирота, на попечении родича своего, окольничего великого князя Дмитрия Ивановича Донского, вперил он мысль свою к Богу, прилежал к церкви, предавался посту и молитве. Наконец он тайно принял монашество в подмосковном Симонове монастыре. Он подвизался неутомимо: носил воду, рубил дрова, работал на пекарне. Сергий Радонежский часто навещал его и подолгу с ним беседовал. Когда архимандрита перевели от Симонова в Ростов, братия выбрала Кирилла игуменом. К нему стали стекаться для беседы князья и вельможи, но он, чтобы избавиться от этого, оставил игуменство. Новый игумен возненавидел его — и в монастыре страсти человеческие так же сильны, как и за стенами, — и Кирилл ушёл в другой монастырь. Раз, когда он пел акафист Богородице, раздался вдруг голос, звавший его на Белоозеро, где ему уготовано место для спасения. Он открыл оконце своей келии и увидел это место, как бы перстом ему указуе-мое. Некоторое время спустя пришёл к нему с Белозерья дружок его ещё по Симонову монастырю, Ферапонт, и стал расхваливать те дикие места для отшельничества. Они пошли вместе. И после долгих скитаний Кирилл увидел вдруг место, которое ему было указано в видении. Они тут же поставили крест и стати ладить себе землянки. Некоторое время спустя Ферапонт, уязвленный любовию к безмолвию, отошёл от Кирилла вёрст на двадцать пять и там, при озере, поставил себе отдельный монастырёк… Монастырь Кирилла стал расти, Кирилл держал строгий устав и первый подавал пример исполнения его. Монахи расчищали лес, разводили огороды, пахали и косили, как крестьяне. «А питалися они лыками и сено по болоту косили». Кирилл избегал сношения с великими мира сего, не принимал от них ни земель, ни даров. Частная собственность была запрещена настолько строго, что иноки даже воды испить ходили в трапезную. Когда князья извещали Кирилла, что они приедут побеседовать с ним, он умолял их не делать этого, грозя в противном случае скрыться из обители. Но издали он следил за ними и иногда посылал им увещания: «унимать люди своя от лихого обычая», и чтобы были они внимательны к нуждам простого народа, и не позволяли бы в вотчинах своих корчмы: «Крестьяне ся, господине, пропивают, а души гибнут». Он учил их, что добрая жизнь выше поста и молитвы: «Понеже вы, господине, поститися не можете, а молитися ленитеся». В свободное время он «с великою дрожью» занимался списыванием тех книг, в которых Тучин находил столько тяжкого. И вот лет пятьдесят тому назад старец преставился, а обитель его, «искажая пустынь», стала процветать. На другие обители она не была похожа тем, что устав её был очень суров, и тем, что тут иноки имели известную свободу «мнения», которое исстари почиталось православным духовенством «вторым падением», «всем страстем матерью». Что тут правда? Что «плетение словес»? Неведомо. Ведомо только то, что житие преподобного составлял тот самый Пахомий Логофет, который долго болтался в Новгороде, а потом гіеребрался в Москву и был известен как мастер в изготовлении таких житий. В Новгороде он писал в духе, угодном новгородцам, а в Москве потрафлял москвитянам. Тучин не раз встречал его: великий пройдоха был этот сербин! И Тучин вдруг подвёл итог своим думам. — А зря, пожалуй, пошли мы с тобой, отче, в такую даль… — сказал он пригревшемуся на солнышке отцу Григорию. Тот сразу уловил ход мысли своего дружка. — Зачем зря? — сказал он. — От людей всегда чему-нибудь да научишься. А это, — обвёл он вокруг восхищенными глазами, — разве плохо? Утешение! Тихий вечер уже догорал. По земле легли сиренево-пепельные тени. Морозец лёгкий ударил. Терентий развёл в лачужке огонёк и скоро, помолившись каждый по-своему, все стали примащиваться на жёстких нарах. — А вы, по говору-то слыхать, новгородские будете? — спросил Терентий, разматывая лапотки. — Новгородские, — отвечал отец Григорий. — Слыхал, слыхал про дела-то ваши!.. — покачал головой старик. — Здорово вас Иван-то скрутил. С им, знать, не шути. — Лутче ли будет? — затуманился попик. — Ну, откуда лутчего взять? — усмехнулся старик, разматывая духовитые онучи для просушки. — Эту самую игру их смертную я ни во что полагаю. Ты заметил, когда стадо домой идёт, кто в голове его первым домой чешет? — А кто? — заинтересовался отец Григорий. — Это ты заметь: первыми всегда дуют свиньи, — улыбнулся Терентий. — Так и у людей: в Москве ли, в Новгороде ли, впереди всегда свиньи. Отца Григория поразила меткость наблюдения, и он тихонько толкнул Тучина локтем. — А ежели хочешь ты пройти жизнью почище, — продолжал, управляясь с онучами, бродяжка, — то в сторонку норови, в сторонку, вон как батюшка Кирилл преподобный. Так-то вот. А теперь спать давайте. Может, Бог даст, к утру-то река двинется. Он улёгся, глубоко вздохнул и с глубокой печалью вдруг проговорил: — Кому повем печаль мою, кого призову к рыданию? Токмо Тебе, Владыка мой. Создателю, и всех благих Подателю… На реке шла в звёздном мраке глухая возня, тонкий звон стекла, шлепанье, плески. И около полуночи вдруг вся тихая чёрная земля исполнилась ровным, торжественным шумом: то пошла Шексна. IX. В ЛЕСАХ Радость безмерная затопляла глухой лесной край. Шексна, раскинувшись серебряными полоями, гуляла в красе несказанной. Птица точно голову от радости потеряла совсем: шумела на все лады, носилась туда и сюда, нигде от радости себе места не находила. Последний снег таял на глазах. Ручьи гомонили, звенели, сверкали. Стрежнем реки[49 - Стрежнем реки — т. е. местом, где воды реки имеют наиболее быстрое течение. Прим. сост.], самой быстриной, безудержным потоком неслись льдины, громоздились одна на другую, с плесканием рушились в холодную мутную воду, тяжко ворочались и иногда выносились в поемные места и там, среди густого тальника, застревали и, плача по зиме, точили в согревающуюся землю холодные, чистые слёзы. Вся земля казалась живой, молодой, переполненной детской радостью. И только на третьи сутки, когда по вздувшейся реке неслись одинокие уже льдины и неудержимо ширились вокруг светлые полой, странники перебрались с рыбаками на лодке на другой берег и по солнечной, раскисшей дороге направились к скромному монастырьку. На припёке, на солнышке стояла деревянная церковка, срубленная самими иноками, а вокруг неё были разбросаны убогие лачужки-келейки. Путники остановились, не зная, куда им направить стопы. Вдруг из лесу, по просохшей уже на припёке тропке, тихонько напевая что-то, вышел молодой монах в оборванном и порыжевшем подряснике и старенькой скуфеечке. И как только поднял он на гостей глаза, так сам весь точно сразу исчез: до того прекрасны были эти глаза! Огромные, бледно-голубые, они целыми снопами струили в мир тёплый, ласковый свет. Всё остальное в нём точно не нужно было, точно только рамой служило этим чудным, не от мира сего, глазам: и бледное, прозрачное, тихое лицо, опушённое белокурой бородкой, и это слабое, чуть сутулое тело, и жалкая одежонка, и лапотки липовые. И ещё издали он поторопился первым поклониться гостям. — Помолиться пришли? — со светлой улыбкой спросил он грудным голосом. — Милости просим, милости просим. Обедня только что отошла — пойдёмте пока ко мне в келию, отдохнёте… А зовут меня Павлом, — улыбнулся он всем своим существом. Павел был боярского рода. С молодых лет любил он подавать милостыню и часто, раздав не только все деньги, но и всю одежду, возвращался домой совсем раздетым. В начале XV века в уделе можайского князя, в селении Колоча, жил мужик Лука. Однажды он нашёл в глухом месте на дереве икону Богородицы. Лука взял её и принёс домой. Сразу же поднялась молва о чудесных исцелениях от явленной иконы. Народ повалил к Луке со всех сторон. И вошёл Лука в великую честь и славу. Он отправился с иконой в Можайск. Князь с боярами и все граждане вышли к ней навстречу. Отсюда Лука направился в Москву. Там икону встретил митрополит со кресты и со всем освящённым собором, князья, княгини, бояре и множество народа. Потом Лука стал ходить со своей иконой из города в город. Все его честили, как некоего апостола или пророка, и щедро оделяли всякими дарами. Таким путём собрал он себе великое богатство. Воротясь на родину, Лука построил монастырь для своей иконы, а для себя воздвиг светлые хоромы. Он стал жить по-княжески, окружил себя всякой роскошью и многочисленными слугами и отроками. Трапеза его изобиловала тучными брашнами и благовонными питиями. Плясуны и песенники взапуски увеселяли его. Начал он забавляться и охотою, выезжая с ястребами, соколами и кречетами, держал большую псарню и ручных медведей. Павел поступил было в этот монастырь послушником, но ему стало противно в этом вертепе, и он, наслышавшись о заволжских старцах, ушёл в северные леса и поселился неподалёку от Кириллова монастыря в дупле старой липы. Так прожил он три года молясь, воспевая псалмы и беседуя с птицами и зверями лесными: «Радуйся, течаше без преткновения и в вышних ум свой вперяя и сердце очищая от всех страстных мятеж». Впрочем, мятежей благодатная душа эта почти и не знала и сумрак их скоро рассеивался без следа: так весной только на короткое время набежит на солнце лёгкая тучка, а там снова всё загорится и запоёт. В противоположность другим белозерцам Павел беседу грехом не считал: «И молча можно грешить, — говорил он, — и в беседе можно делать дело Божие». — Ну, вот мы и пришли, — сказал он, останавливаясь у входа крошечной избёнки с подслеповатым оконцем. — Ничего, входите: как-нибудь уж поместимся. Дупло своё он оставил: очень уж посетители там донимали его. Здесь он обращал на себя меньше внимания. Но всё же и тут было слишком суетно, и он уже обдумывал, куда бы ему податься подальше в леса… Жалко было только покинуть старца Нила, к которому он был очень привязан. В чёрной от дыма и тёмной избенке были только нары из тонких жёрдочек, непыратый столик да столец о трёх ножках. Отец Григорий тихонько толкнул Тучина локтем: под нарами валялась какая-то пёстрая икона. В переднем же углу висел только лик Христов один большеокий. Земляной, сырой пол был весь усеян стружками: все иноки занимались рукоделием — кто мрежи плёл, кто иконы писал, кто посуду деревянную делал. И работали тут по совести: да не токмо от трудов своих хлеб снедают, но да и о нищих любовь показуют. Павел усадил своих гостей. — Не проголодались ли, рабы Божии? — осиял он их своими дивными глазами. — А то можно сухариков расстараться. — Нет, нет, — отозвались гости. — Мы ещё на том берегу закусили. Ничего, не утруждайся. — А ты вот лучше скажи нам, как это ты икону-то так под одр[50 - Одр — кровать, постель. Прим. сост.] свой забросил, — сказал отец Григорий. — Да какая же это икона? — улыбнулся Павел. — Икона вот, — указал он на лик Христов. — А это так только, одно пустое воображение мысли. Он достал икону из-под нар и сдул с неё пыль. На ней было изображено что-то вроде Страшного суда. Внизу в красном огне даже чёрные черти с рогами виднелись. — Какая же это икона? — повторил Павел. — Икона — это радость, свет невечерний, в небеса оконце светлое. Вот будете, может, у старца Нила в скиту, так поглядите там на икону «Прекрасная Заря, держащая Пресветлую Луну» — вот это икона!.. Иконы писать тоже понимать надо, и не всякий за это дело браться должен. Иконописцу подобает чистым быти, житием духовным жити и благими нравы, смирением же и кротостию украшатися и во всём благое творити: есть у тебя свет в душе, будет он и в иконе твоей, а нету его в душе, не будет и в иконе… А то вон в Ферапонтове монастыре видел я тоже икону «Бурю внутрь имеяй». Изображены на ней Богородица и старый Иосиф, которого искушает диавол, указуя ему на кривую суковатую палку: как от неё-де не может быть плода, так и от тебя, старика. И Иосиф задумался, мучится. Совсем это на иконе ни к чему… Нет, — поправился он, — может, и оно свой смысл имеет, ну только не люблю я этого. Я люблю радости излучение и красы небесной. Горе тому, кто возлюбил мрак!.. И необыкновенные глаза его, и слова милые были полны несказанной теплоты. Отец Григорий покосился на Тучина: ну что, недаром проходили? На лицах Тучина и Терентия была теплота умиления. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздалось за дверью. — Аминь. Ты что, брат Данила? Пришедший инок был во всём прямой противоположностью Павлу: румяный крепыш, с буйными тёмными волосами в кольцах, с бойкими глазами, развертистый, он производил скорее впечатление торгового человека, княжого отрока, чего угодно, но только не инока. — Не дашь ли мне долотца, отец Павел? — сказал он. — Я своё, грешным делом, сломал. А хотца мне мисы, что поделал, торговым скорее сдать. — Так что. Возьми вон на полке. — Спасибо. Я скоро назад принесу. — И не скоро, так ладно, — улыбнулся Павел. Данила взял долото и с любопытством оглядел своими бойкими глазами посетителей. — Ну, счастливо оставаться, — тряхнул он своими тёмными кудрями и форсисто пошёл тропкой в лес. — Москвич? — спросил отец Григорий с улыбкой. — Рязанец, — улыбнулся и Павел. — Они выходкой-то и москвитянам не уступят. — Что говорить: и наши народ оборотистый, — усмехнулся и Терентий. — А в Писании как начитан, удивлению подобно, — сказал Павел. — И до того обык он от Писания говорить, что попросту редко что и скажет. За обхождение его Рязанцем зовут, а другие за язык цветистый Агнечем Ходилом прозвали. — Почему же Агнечем Ходилом? — спросил Тучин. — А потому, что ты, к примеру, скажешь «баранья нога», а он обязательно «агнече ходило» скажет. Ничего, добрый паренёк, усердный, заботник. Только думаю, не высидит он, здесь долго: больно в нём силы этой мирской много, а для неё у нас тесновато. Помолчали. — А что, старца Нила повидать нам можно будет? — спросил Тучин. — Вот уж не знаю, — отвечал Павел. — Теперь к нему и пройти очень благо[51 - Тяжело, опасно.]: он середь болот, на берегу Сорки живёт, со своим учеником Иннокентием. Да и не любит наш старец многоглаголания: лутче, бает, с какой высоты пасть, чем от своего языка. Господь его знает, может, оно и так: вот сказал я вам про Агнече Ходило-то, а теперь совесть и зазрит — может, лутче бы того не говорить. Он вздохнул тихонько. — Иннокентия-то я раньше знавал, — сказал Тучин. — Он из роду бояр Охлебининых ведь. Может, по старой дружбе он и захочет со мной повидаться. — Да я поговорю и ему, и старцу, — поторопился прибавить Павел. — У Нила сердце доброе. Раз вы столько прошли, как же можно отказать вам? Ничего, я поговорю… Вот к вечеру, Бог даст, подморозит, я и провожу вас в скит. Ничего, как-нибудь с Божией помощью уладим. Я всегда жалею, когда человек за добром пришёл, а пред ним дверь закрывают. Конечно, много так, зря, из любопытства ходят, то другое дело, а тем, кто ищет правды Божией, как заградить им путь? Благословен, грядый во имя Господне, сказано. Да что мы, гости милые, в избе-то дябим? — вдруг спохватился он. — Пойдёмте-ка над рекой лучше посидим, полюбуемся, порадуемся. Они проходили уже мимо церковки, когда из лесу на прекрасном, до ушей мокром коне выехал вдруг молодой боярин. За ним спели двое вершников, а сбоку поспешал, тоже весь мокрый, весь в болотной тине, монах с сивой бородой. Красивое лицо боярина было угрюмо, и тёмным огнём горели красивые, слегка косящие глаза. — Ну, спасибо тебе, отче, — останавливая коня, проговорил он. — Замаял я тебя. — Не беда, княже, — отвечал монах, вытирая платом грубоватое, умное крестьянское лицо. — Для Бога потрудиться не грех. Ты уж нас, простецов, прости, что не могли принять тебя как подобает. — Я не пировать к вам, отче, приехал, — сказал всадник. — У вас ищут того, чего у нас на Москве уж не водится. Умные глазки монаха осторожно блеснули. — Что это ты баешь, княже? — усмехнулся он. — Там у вас сам митрополит всея Руси, и епископы, и вся сила церковная. — Митрополиты да епископы… — насмешливо повторил князь, и ноздри его раздулись. — Им надобе только пиры, да селы, да скакати и смеяти с воры. Богомольцы переглянулись. — Кто это? — тихонько спросил отец Григорий. — Князь Василий Патрикеев, — тихонько отвечал Тучин. — Я с ним, бывало, в Москве встречался. Жадное к добру, но омрачённое страстями сердце. Нет, я не хочу, чтобы он меня узнал тут — ты стой, а я за тобой спрячусь. — Отец Пахомий, а как дорога в скит-то? — слабым голосом своим крикнул Павел. — Благо, чай? — И не говори! — махнул рукой монах. — Насилу вот с князем добрались. Жизни решиться можно. Отец Павел повёл своих гостей на обсохший берег над серебряной гладью радостно гуляющей реки, а князь Василий, простившись с монахом, поехал по-над рекой прочь. Много нового, много светлого, много глубокого поведал ему старец Нил, но не излечил мудрый отшельник до конца отравленной души его. Она болела не только страстью неугасимой к Стеше, но и всем тем нестроением и ложью, которыми была переполнена жизнь человеческая. Он шёл жизнью точно по раскалённым углям. X. НИЛ Прийми меня, пустыня, яко мати чадо свое, в тихое и безмолвное недро свое, отбегшаго от лукавыя блудницы, мира сего. О, прекрасная пустыня! Возлюбих бо тя паче царских чертогов и позлащенных палат…      Из стиха об Иоасафии-царевиче На светку ударил морозец. Лужи все затянуло тонким и звонким ледком. Мхи просохли и хрустели под ногами, как стекло. Звонки были едва видные тропки лесные. В радостном золоте восхода нарядно играли по мелколесью тетерева, по трущобам щёлкали и точили тяжёлые глухари, а потом вскоре зазвенела и вся тварь живая. С лица Павла не сходила светлая улыбка: всем милым сердцем своим он пил радость лесного мира… Все мокрые, они вышли на берег гуляющей Сорки. Там на поляне, среди тёмного леса, грелись на солнышке две хижинки крошечные да часовенка, игрушке подобная. Гости заглянули в неё в оконце: две-три иконки немудрящих в самодельном иконостасе, еловый аналой с какою-то старой книгой, вместо паникадила лампада бедная — вот и всё. Но всё было срублено из свежего леса и выглядело весело и нарядно. На деревянном кресте часовни сидел зяблик и, надувая горлышко, разливался серебристыми трелями. — Неужели они так тут вдвоём и живут? — тихо спросил отец Григорий Павла. — Нет. Другие ученики по лесу живут, каждый в своей келии, — отвечал тот. — Их немного. Нилова пустынь, первая пустынь на Руси, не была общежитием, но не было это и полное отшельничество, ибо его может выдержать только человек исключительно сильный. Мудрый же должен избрать себе путь средний, «царский путь» жизни скитской, когда отшельники селятся неподалёку один от другого, чтобы иметь и радость общения и не давать себе повода слишком грешить языком. Инок сам выбирал себе наставника и жил с ним на братских началах, но мог обходиться и совсем без наставника, руководясь только Святым Писанием. Настоятель был только опытный руководитель и никакой власти не имел. Собирание милостыни не допускалось — разве только в случае тяжкой болезни. В келиях иноков не было даже необходимого. Павел тихонько постучал у келейки Иннокентия: во имя Отца и Сына… — Аминь, — глухо отвечал оттуда голос. Павел приотворил маленькую дверку. У елового столика сидел над творениями Исаака Сирина средних лет монах с истомлённым лицом. В переднем углу чуть теплилась лампада пред иконой, которая так восхищала Павла — «Прекрасная Заря, держащая Пресветлую Луну». — Прости, отче, что, не спросившись, я привёл гостей, — сказал Павел. — Они стучат во имя Господне. Может, отворишь им? Тут и дружок твой прежний, боярин Григорий Тучин. Монах обежал усталыми глазами лица посетителей и остановил их на смуглом, одухотворенном лике маленького боярина. Глаза его чуть улыбнулись. Тучин был предупрежден Павлом, что лишнего в скиту говорить не полагается. И вот прежние друзья смотрели один на другого, и в немой беседе глаз их было много грусти и тепла. И Иннокентий сказал: — Ведь вы не ко мне, а к старцу Нилу пришли. Пойдёмте, я спрошу его. Может, он и пожалеет вас за труды ваши. Ишь, как измокли вы все. Они подошли к келейке Нила, Иннокентий легонько постучал, но ответа не было. Приотворили дверь — бедная келейка была пуста. — Значит, в лес молиться ушёл, — сказал тихо Иннокентий. — Ну, ничего, присядьте вот тут, на брёвнышках, отдохните. Он скоро подойдёт. А меня, убогого, уж простите ради Христа: знаю немощь мою и скудость и говорить опасаюсь. Пользы от меня вы не получите, а голые слова, как называет их отец наш Исаак Сирин, скорее вред принесут вам. И снова усталые глаза его с немой лаской остановились на лице Тучина. И опять без слов сказали одни другим глаза если не всё, то главное: жизнь проходит, мы оба страдаем на путях её, но надеемся всё же, что спасение есть… И, низко поклонившись, Иннокентий скрылся в своей келейке и плотно притворил за собой дверь. Старец Нил между тем сидел, прислонившись спиной к могучему стволу старой ели и закрыв глаза, на своём любимом местечке, на краю глубокого оврага, по дну которого бежал гремячий ключ, тут же падавший в широко разлившуюся Сорку. Вокруг, по солнечным опушкам, гремели весенние хоралы, тёплый и душистый ветер ласкал истомлённое лицо Нила, но он точно не чувствовал ничего, и на простом, мужиковатом лице его с толстым носом и уже начавшей седеть бородой — ему было под пятьдесят — был великий покой. Нил предавался тому «умному деланию», которое он познал на Афоне и которое было занесено туда какими-то таинственными путями из далёкой Индии. Собрав всего себя в себе, затаив дыхание, Нил истово повторял про себя молитву Иисусову: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…» И по мере того, как он призывал так в глубине дремучего леса имя Иисусово, жизнь повседневная замирала в нём, душу заливал всё шире и радостнее неизъяснимый и сладчайший свет, а когда, после такого делания возвращался он в мир, всё вокруг исполнялось неземной радости, всё, как ему казалось, «усладительно кипело». Нил происходил из боярского рода Майковых. В юности он жил в Москве и занимался перепиской книг, потом ушёл в Кириллов монастырь и имел руководителем своим в духовной жизни знаменитого старца Паисия Ярославова из Спасо-Каменского, что на Кубенском озере, монастыря. Нил не удовлетворился даже суровой жизнью Кириллова монастыря и вместе с другом своим и учеником Иннокентием отправился в Царьград и на Афон. Там ему особенно полюбилась скитская жизнь, и он стал изучать всё, что о ней было написано отшельниками прошлых веков. Семена эти и у Нила, и у многих других русских людей пали на подготовленную почву: набеги кочевников, междоусобия князей, ужасы татарщины, частые моровые поветрия, опустошительные пожары — всё это поддерживало в русском человеке взгляд на мир как на юдоль вечной скорби: «Вся в мире погибает, аки прах и пепел, яко цвет травный увядает вся света сего прелестна…» Вернувшись на Русь уже под сорок, Нил сперва поселился около Кириллова монастыря, а затем отошёл в лесные дебри, которые для мирской чади были маловходны. К нему скоро стала проситься братия, но он принимал только тех, которых не пугал его суровый устав. К писанию Нил относился совершенно свободно: «Писаниа многа, — говаривал он, — но не вся божественна суть. Ты же, истинная известие[52 - Тщательно.] испытав, сих держися». Он с недоверием относился ко всему чудесному в этих писаниях и не ставил на первое место, как другие монахи, посты, молитвы и усиленные моления: «Кто молится только устами, а об уме небрежет, — говорил он, — тот воздуху молится. Бог уму внимает». Самым главным в духовном самосовершенствовании было, по его мнению, то, чтобы «умом блюсти сердце». Только этим путём достигается то высшее духовное состояние, та неизречённая радость, когда умолкает язык, когда даже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть, направляемый «силой иною», и затихает сердце, этот хранитель помыслов, и мысль, эта быстро парящая и бесстыдная птица, и прекращается всякое их ухищрение. «Здесь да остановятся ищущие, — говорит Исаак Сирин, — потому что пришёл Домовладыка». Так молятся на небесах святые — не молитвою молятся, но с изумлением водворяются в веселящей их славе. Павел был одним из любимых учеников Нила, который чуял в этой зачарованной душе целые россыпи духовных сокровищ. Но в то время, как Павел искал и находил в мире только солнечную радость — в ней для него был весь сок жизни, — Нил, более углубленный, более сложный, познал и не отворачивался от тех страшных глубин жизни, о которых с такою силой, с такой беспощадностью говорили его любимые писатели, отцы церкви. Путь Павла был каким-то райским путём, по которому шёл, может быть, человек до грехопадения, путь Нила был иногда тяжким путём Голгофы, на котором впереди, в небе, виднеется страшный, но и спасительный крест, символ мирового страдания и победы над ним. От очень многого в своих верованиях отрешился в зелёной глуши своей Нил, но всё же, если бы его спросили, православный ли он, он, вероятно, удивился бы: у него могли возникнуть сомнения в том, православна ли православная Церковь с её пышными и тупыми иерархами, но о себе таких сомнений у него не было. Здесь, в скиту, он первым делом поставил церковку себе. Но в последнее время он чувствовал всё чаще, всё яснее, что он, независимо от своей воли, уходит к каким-то далёким и светлым берегам… Нил встал. В душе его был великий и светлый покой. Ему было не нужно ничего. И в этом-то вот и была высшая свобода и радость, которых не знают смертные, извечные слепыши. Он чувствовал, что эти рати старых елей, эта светлая река, эти синие дали, эти медведи, эти облака — всё это Он, не он, Нил, который родился и скоро умрёт, а тот Он, который живёт в нём, Ниле, и из которого нельзя выйти: Единородный Сын, сущий в недре Отчем… Тихо, едва заметной тропкой, Нил побрёл к своему скиту. На брёвнах, оставшихся от постройки, сидели трое. Первым движением при виде людей у Нила было всегда: куда и как скрыться? Но, как всегда, доброта победила: сколько шли, мучились, стало быть, есть в нём нужда. Он не торопясь подошёл к гостям и из-за кустистых бровей поглядел на них своими мягкими, но читающими в душе глазами и, заложив руки за лычко, которым был подпоясан его худенький подрясник, устало, но мягко проговорил: — Ну, здравствуйте, люди милые. Не ко мне ли побеседовать пришли? Павел, встав, совершил обычное метание. Нил сделал движение, чтобы остановить его, но не успел и укоризненно покачал головой. — Не тебе, отче, не тебе! — проникновенно проговорил Павел. — Но Тому, Кто избрал тебя сосудом мудрости Своея. Не препятствуй любви и радости. Нил, сделав усилие удержать слёзы умиления, любовно потрепал Павла по щеке. — Ну, садитесь, гости милые. Тут на солнышке нам гоже будет. Откуда пришли? Поговорили сперва о повседневном. Нил точно нащупывал легонько души. И сразу выделил Тучина. — Слышал я, слышал о делах ваших новгородских, — сказал он. — Великая гордыня одолевает князей московских. Дошло уже до того, что Церковью повелевать хотят, Митрополитов попы московские выбирают только тех, которые государю угодны, а великий князь Василий покойного митрополита Иону, дружка своего, взял да и святым сделал — точно вот в окольничьи или в стольники произвёл. А Иону многие ведь помнят. Пафнутий Боровской никогда его пастырских наставлений не слушал, а тот вызвал его к себе, отдул собственноручно жезлом своим и заключил в оковы. А помер, святым сделался. Много, много воли взяли князья московские — не знаю уж, к добру ли… — сказал он и вдруг оборвал: — Ни к чему всё это. Ну, с чем же вы, люди добрые, пришли ко мне? — Кто с чем… — мягко улыбнулся Тучин. — Всякий своего ищет, отче. А тихая пристань всем нужна. — Она в тебе, — обласкав его глазами, сказал Нил. — Не ищи в селе, а ищи в себе. Вот ваши новгородцы, слышал я, всё какую-то новую веру придумывают — ты попробуй исполни до конца то, что старая от тебя требует, тогда, может, и придумывать ничего не надо будет… — К старой много грязи земной пристало, — сказал Тучин. — Вот и хочется людям до источника светлого пробиться. — Грязь, верно, очистить надо, — потупившись, сказал Нил. — Только источника задевать не надо, чтобы воды живой не замутить. И, егда копаешь, смотри, для себя копай, а не для славы людской: «Или о истине пещися и умрети её ради, да жив будешь во веки, или яже суть на сласть человеком творити и любимым ими быти, Богом же ненавидимым…» — Как же дорыться до источника, воды живой? — спросил отец Григорий. — Прежде всего душу очистить надо от суеты земной и всякого греха, — сказал Нил тепло: это была любимая область его. — Почитай об этом Иоанна Лествичника или Филофея Синайского — много у них бисера драгоценного обрящеши… Есть учителя, которые долгие богослужения предписывают, пост жёсткий, изнурение плоти чрезмерное, но это слепые, которые ведут слепых в яму. Лучше немного помолиться, но от души. Пост тоже хорош, но и его с умом применять надо: лучше с разумом пити вино, чем без разума воду. Лучше помогать бедным, чем умерщвлять себя или храмы украшать украшениями, Богу ненужными… Вы же, если хотите спастися, прежде всего на очищение души устремляйтесь. Ум человеческий присноподвижен, стояти и безмолвствовати не может и не хощет, но ежели он производит и пшеницу, то он же засоряет душу и плевелами злыми. Вот за плевелами-то сими и блюди неусыпно: за помыслами чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева, печали, уныния, тщеславия, гордости. Каждый помысл проходит в душе пять ступеней. Первая ступень — это прилог. Прилог — это мысль или образ какой, являющийся к нам без нашего зова. Вторая ступень — это сочетание, ответ ума на появление прилога. Затем идёт ступень третья, сложение или благосклонное души нашей расположение к помыслу, её согласие поступить так, как внушает ей помысл. Дальше идёт ступень четвёртая, пленение, когда ум и сердце наши, против нашей воли уже устремляются к появившемуся помыслу, хотят его провести в жизнь. А затем ступень пятая, страсть, склонность, уже обратившаяся в привычку, ведущую душу к погибели. Начинать борьбу надо с помыслом, пока он является только прилогом, когда злое семя не дало ещё ростка. — А как же бороться с прилогами? — спросил отец Григорий. — Помыслы лукавые отсекаются прежде всего призыванием имени Господа Иисуса… — отвечал Нил и подумал: говорить ли им сразу о духовном делании или, как он это всегда с неподготовленными делал, оставить на потом? Хотя Нил разговоров и опасался, но часто сам он находил в беседе не только усладу душевную, но и новые откровения для самого себя. В беседе истина часто показывала ему новый лик свой или открывалась вдруг в ней глубина, которой он сам в ней до того не подозревал. Иногда в беседе испытывал он окрыляющее чувство своего собственного роста. Он никогда не торопился открывать неподготовленным то, что ему с этих новозавоёванных незримых высот открывалось. Часто подъём этот рушил какое-нибудь старое верование, но Нил не смущался этим: слишком ясно чувствовал он Руку, которая вела его, и готов был подниматься с усилием всё выше и выше, что бы там его, наверху, горе, ни ожидало бы. — Так-то вот, други мои… — продолжал он и вдруг добродушно рассмеялся: Терентий, пригревшись на солнышке, мирно спал. — Притомился, знать, милая душа. Не замайте его, пущай поспит! И снова понизив голос, чтобы не тревожить сна Терентия, повёл гостей отшельник чудный по самому краю чёрных бездн души человеческой туда, где в ярко сияющем небе терялась гордая вершина. — Не ищи в селе, а ищи в себе, это верно, — повторил он. — Но точно так же верно: не ищи в пустыне, а ищи в себе. Аспид, ядовитый и лютый зверь, укрывшись в пещере, остаётся все-таки лютым и вредным. Он никому не вредит, потому что. некого кусать ему, но от этого добронравным он не делается: как только представится случай, он сейчас же выльет сокровенный яд свой. Так и живущий в пустыне не гневается на людей, когда их нет, но злобу свою изливает над бездушными вещами, над тростию, зачем она толста, на кремень, не скоро дающий искру… Уединение требует ангельского жития, а неискусных в нём убивает. Кого Бог возлюбил, того изъял он из мира в иночество, но не легче в иночестве жить, а часто труднее. И, уже прощаясь, отец Григорий, играя пальцами в кучерявой бородке своей, вдруг спросил старца: — Так… Но вот, отче, Иван много бед у нас наделал, татаре грабят Русь, а в груди каждого из нас есть сердце живое, которое мучится и просит, чтобы так на земле не было, а был бы во всём мир да любовь, — как же тут быть? Нюжли же оставить гордым да злым попирать людей Божиих безвозбранно? Нил опустил глаза. И его иногда смущало искушение сие. Но он овладел собой. — Прежде всего в себе самом ты Ивана-то или татар одолей, — сказал он тихо, но твёрдо. — А там видно будет, что дальше. Ты в себе-то татарину воли не давай. Что до Ивана-то, у вас в Новгороде рай был? И когда к вечеру по морозцу все трое возвращались лесами в монастырь, отец Григорий опять обратился к Тучину: — Ну, что скажешь, боярин: зря мы сюда приходили или нет? Тучин ничего не ответил. В душе его было торжественно и умилённо. Он чувствовал, что старец не только словами своими, но всем своим существом поставил его на грани какой-то новой, ему еще неведомой страны, в которой среди цветов душ человеческих бродит, радуясь, сам Господь… Нил, проводив гостей, удалился в келию свою, чтобы поработать над своим уставом о жительстве скитском. Но сегодня ему не работалось: одолевали сомнения. «Для кого ты всё сие пишешь? — вопрошал себя старец. — Для всех или же для избранных? Ежели сказать — для всех, смущается разум: не вместят сего все, а сказать — для избранных, не принимает сердце: ежели спастися, то только всем». И кто-то третий, строгий, говорил властно, что не нужны эти заботы ни для всех, ни для избранных, что нужно заботиться только о душе своей: в ней — всё. XI. СТЕНЫ КРЕМЛЁВСКИЕ Пышно сияла погожая осень над землёй Московской. Москва шумела торгами своими бойкими, звоном колоколов церковных, постройками многочисленными: росла она, матушка, не по дням, а по часам, всё такая же деревянная, всё такая же деревенская, всё такая же нелепая. В особенности шумно, и суетливо, и пёстро было в Кремле. Толпы работного люда усердно трудились с восхода солнышка до захода его над разборкой старых стен и над возведением новых, которые медленно росли из песков Боровицкого холма. Гомонили, бесчинствовали и дрались, как всегда, холопы, дожидавшиеся с конями своих бояр, приехавших в Кремль к великому государю или в приказы. Снизу, от реки, на которой среди солнечного играния теснились барки тяжёлые, длинными вереницами вверх и вниз по взвозу тянулись подводы со всем, что для работы надобно было. Получал рабочий человек о ту пору в день за шестнадцать часов труда три копейки — и цена эта считалась ещё высокой. Хотя баран о ту пору стоил на Руси всего семь копеек, курица — две, ведро сметаны — пятачок, а фунт масла коровьего — полторы копейки и хотя для мужика всю одёжу изготовляли зимой бабы из своего добра, и она, таким образом, как будто ничего не стоила ему, — всё же, несмотря на всю эту дешёвку, всё это добро было для мужика недоступно и он должен был довольствоваться капустой кислой, чёрными сухарями да водой. Москвичи, от самого знатного боярина до последнего нищего, все ходили в Кремль поглядеть на постройку и подолгу стояли там, словно заколдованные. Пусть хорохорится Литва с Польшей, пусть недобрым шумом шумит ещё народ новгородский, пусть иногда проскачет Москвой баскак татарский в Сопровождении конников с длинными пиками, на которых конские хвосты мотаются, но — сила растёт. И на ушко передавали бояре, к великому государю вхожие, что задумал Иван думу большую и что день освобождения, может быть, уже и недалёк. Вышел поглядеть на постройку твердыни и боярин именитый, князь Семён Ряполовский, хоромы которого тут же, у Фроловских ворот, стояли. В дорогом кафтане, в шапке горлатной — облака задевает, — степенно опираясь на посох, шёл князь вдоль строящихся стен, и свежий речной ветер играл его величественной, во всю грудь, русой бородой. Бороды были на Руси тогда в чести. Борода имела религиозный смысл, служа явным доказательством отчуждения от ненавистного бритого латинства. «Те, кто бороду бреет, — говорили отцы, — и усы рвут, те образу Божию поругаются», и они распорядились соответственно: «Аще кто браду бреет и преставится, тако не подобает над ним служити». И чтобы ещё больше произвести на легкомысленных впечатление, рассказывали они о некоем козле, которому шутники какие-то обрезали бороду и который, не стерпев «досады сицевы, самого себе убил до смерти, бия главу свою без милости к земли. Уразумеем, коль честно и любезно есть бородное украшение и бессловесну животину!» Князю Семёну не было надобности подражать отчаявшемуся козлу: борода его была красой и гордостью Москвы, как и славный род, и богачество его. И чёрный народ широко расступался перед боярином именитым и отвешивал ему низкие поклоны. Не менее низко кланялись москвитяне и двум дьякам, которые тоже стенами растущими любовались: дьяку Бородатому, великому знатоку летописей, и дружку его, дьяку государеву Фёдору Курицыну. Переводчик апокрифического «Лаодикийского послания» с его стремлениями освободить «самовластную» человеческую душу от тех «заград», какие ставила ей вера, дьяк Фёдор был известен всей Москве как великий вольнодумец, что не мешало ему, однако, быть в большой чести у великого государя. Дальше, вызывая насмешки одних и жгучую зависть других, красовались несколько московских «блудных юношей». Поверх исподнего, до колен, платья на плечах их была накинута «мятель», по-старинному — корзно, синяя, красная, зелёная, багряная, золотистая. Подол исподнею платья был обшит золотой каймой, а на рукавах были золотые поручи. Атласный откидной воротник был большею частью золотистый. На груди сияли золотые петлицы. Пояса украшены были золотыми и серебряными бляхами, бисером, дорогими каменьями. Мятель была из дорогого аксамита, расшитая шелками многоцветными. На голове красовалась шапочка из цветного бархата с собольей опушкой. А сапоги, сапоги!.. Шли они, «повесимши космы», — старый обычай брить голову выводился, — истасканные, нарумяненные, с намазанными губами, с подведёнными ресницами и бровями. Отцы гремели обличениями против щапов сих[53 - Отцы гремели обличениями против щапов сих… — т. е. против щеголей. Прим. сост.], которые «велемудрствовали о красоте телесней, украшали ся паче жён, умывании различными и натираниями хитрыми, и ум которых плакал о ризах, ожерельях, о пугвицах, которыми засыпали они одёжу свою и шапку и даже сапоги, о намизании ока, о кивании главы, о уставлении перстов…» Даже в церкви Божией блудные юноши сии, которые, по мнению отцов, «соблазнительнее жён человекам бывают», вели себя непозволительно: «Егда срама ради внидеши в божественную церковь и не веси, почто пришёл еси, позевая, и протязаяся, и нога на ногу поставляешь, и бедру выставляеши и потрясаеши, и кривляешися, яко похабный…» Но священные вопли сии оставались бесплодными: щапы продолжали блистать. Да и немудрено, что они батюшек не слушались: тут же, в толпе кремлёвской, разгуливались эти самые батюшки в самых ярких рясах, упестрённые и в богато «измечтанных сапозех». А вот целой семьёй идёт какой-то купец московский — все упитанные, все потные от одёжи тяжёлой, все довольные, что и им завидуют люди. Сынок глаз не сводит со щапов знатных, но о подражании им и думать не смеет: ох, крепок, ох, жесток батог у родителя! И не потерпит ндравный старик посрамления обычаев дедовских даже и в малом. А вот точно крадётся всей Москве известный мних[54 - Мних — монах. Прим. сост.], сербин Пахомий Логофет, высохший старик с вострень-ким носиком, который всё к чему-то словно принюхивается, и хитрыми и подобострастными глазками. Своими писаниями духовными зарабатывал ловкий старец немало серебра, кун и соболей. Составлял он, главным образом, жития святых, но занимался и историей. Русскую историю ловкач начинал с разделения земли Ноем между его сыновьями. Далее следовал перечень властителей и царей, среди которых были названы Сеостр и Филикс, цари египетские Александр Македонский и Юлий Цезарь. У Цезаря был брат Август. Когда Цезарь был убит, Август был в Египте. Его облекли в одежду Сеостра, а на голову ему возложили митру Пора, царя индейского. Учинившись таким образом владыкой вселенной, Август стал распределять земли между своими братьями и родственниками. Одному из них, Прусу, он отдал земли по Висле — так и зовётся та земля Пруссией. Некий воевода новгородский Гостомысл перед смертью созвал новгородских «владельцев» и посоветовал им послать в Прусскую землю послов, чтобы пригласить к себе владельца оттуда. Послы нашли там некоего князя по имени Рюрика, суща от рода римска Августа-царя. Ну, а дальше всё пошло как по маслу. Как же можно было отказать в злате, серебре и соболях искусному историку?.. И шли, шли медлительно и важно вдоль строящихся стен кремлёвских бояре, купцы, иноземцы, на которых все с испугом таращили глаза; ремесленники, мужики подгородние, попы, мнихи чёрные, бабы останавливались и, как околдованные, не могли оторваться. — A-а, и ты здесь, Вася? — проговорил князь Семён, завидев задумчиво стоявшего в стороне Василия Патрикеева. — Как дело-то подвигается! Ровно в сказке! Он немножко побаивался этого беспокойного «мятежелюбца», но Патрикеев — всегда Патрикеев. А кроме того, оба принадлежали к старобоярской партии, которая хмуро смотрела на возвышение князей московских и на их крутое владение. В борьбе, которая велась за старые вольности боярства, именно такие мятежелюбцы и были особенно нужны. Великий князь, кроме того, весьма благоволил к молодому Патрикееву и часто, несмотря на его молодость, поручал ему ответственные дела — в особенности в сношениях с иноземцами. — Да, и я поглядеть пришёл, зятюшка, — рассеянно отвечал князь Василий. — По кирпичику кладут, а дело делается. Это сказал он больше для себя; он по кирпичику класть не умел: ему хотелось, чтобы всё ему нужное по щучьему велению делалось, как в сказке… А в последнее время был он сумрачен более обыкновенного. Дума о Стеше жгла и мучила его, как на дыбе, днём, а в особенности ночью. А постылая жена — глазоньки не глядели бы на фефёлу![55 - Фефёла — толстая, некрасивая баба. Прим. сост.] — вздумала, чтобы привязать его к себе, прибегнуть к старому бабьему средству: она омыла водой всё свое тело и дала ему ту воду пить. За такие приворотные художества отцы налагали епитимью на год, но он, когда дурость эта открылась, бабе непутёвой сказал только: «Дура!» — и, хлопнув в сердцах дверью, ушёл вон из дому. — А ты послушай-ка, что наш Митька Красные Очи поёт! — усмехнулся вдруг князь Семён, показывая глазами на нищего, который сидел, ножки калачиком, в пыли и тянул известный стих о вознесении. — А-а-а-а… — гнусаво тянул красноглазый урод. — Да а-а-а-а… А да а-а-а-а… Содержание стиха было, однако, таково, что многие каменщики бросили кладку и, потупившись, слушали нытьё нищего о том, как накануне Вознесения расплакалась нищая братия: «Ох ты, гой еси, Христос-царь небесный, на кого ты нас оставляешь? Кто нас поить-кормить станет, обувати, в тёмные ночи охраняти? Христос обещает дать нищим гору крутую, золотую, но Иван Златоустый просит Его не давать нищим золотой горы. Зазнают гору князья и бояре, зазнают гору пастыри и власти, зазнают гору торговые гости, отоймут они у нищих гору золотую, по себе они гору разделят, по князьям золотую разверстают, а нищую братию не допустят. Много у них будет убивства, много у них будет кроволитства, да нечем будет нищим питатися, да нечем им приодетися и от тёмные ночи укрытися». И советует Иван Златоустый Христу дать лучше нищим имя своё святое: будут нищие по миру ходить, каждый час будут Христа прославлять, и тем будут сыты и довольны. За этот совет и дал Христос Ивану золотые уста. Князь Семён покачал своей большой, тяжёлой головой в шапке горлатной. — Подайте ради Христа убогенькому… — заговорил унывным голосом Митька, протягивая к проходящим свою дырявую шапчонку. — Убогенькому-то, родимые… И все бросали ему медяки. — Да я и забыл было! — спохватился вдруг князь Василий. — Мой родитель собирался к тебе сёдни перед вечернями, княже. Хоромы Патрикеевых были тут же, в Кремле, против старинной церковки Спаса на Бору. — О? — вопросительно уронил князь Семён. — Так надо поспешать будя. Пойдём и ты гостить, коли делов больших нету. Только давай на торг зайдём: мне один торговый книгу старого письма достать обещался, да что-то тянет всё… — Пойдём, пожалуй. Только толкотня там теперь, не пролезешь. Никольскими воротами они вышли на шумное торговище. По широкой, пыльной и нестерпимо вонючей Красной площади тянулись длинные ряды серых ларьков. И чего-чего тут только не было!.. И Божие благословение многоцветное[56 - Божие благословение многоцветное — иконы. Прим. сост.], и рыба сушёная, и пряники всякие, и сукна домашние, и сукна привозные, и ленты, и лапти, и оружие, и одежда, и сапоги, и притирания для женского полу, и венчики из моха крашеного для угодников, и дорогая харатья, и дешёвая бумага, и ладанки, и железный товар, — чего хочешь, того просишь! Иногда на торг в Москву навозили столько товаров, что продавцы вынуждены были продавать его за гроши, так что те, которые продали свои товары первыми, ещё по хорошей цене, часто скупали свои же товары за гроши и с большой прибылью вывозили их из государства Московского. Гвалт на площади стоял, как на пожаре. Всё было круто присолено материной лаею. Женщины и девицы в такой лае не отставали. Отцы духовные увещевали не лаяться, но тут же начинали крыть и сами — часто даже в самой церкви. Купцы клялись, хлопали по рукам и снова кричали, убеждая покупателей на сделку. «Не обманешь — не продашь» — было общим правилом. Православные поражали иноземцев и дерзостью запроса, который в карман не лезет, и неимоверным плутовством. Любимым средством для надувания было «заговорить», оглушить покупателя криком и божбою, отуманить его, а когда он обессилевал, сдавался, купец, чудесно оттопырив палец, начинал бойко щёлкать на счётах, стараясь и тут объегорить его. Счёты были введены при Дмитрии Донском именитым гостем Строгановым, который родом был татарин и заимствовал счёты от татар. От татар же взят был и аршин. По-татарски слово это значит прут, годовая поросль[57 - В этом, татарском, смысле слово «аршин» употребляется во Владимирской губернии до сих пор. «Вот погоди, озорник, — грозит мать парнишке. — Вот я тебя сейчас аршином!..»]. Разнообразие ходившей по рукам монеты поражает. Самая крупная была гривна. Упоминался уже рубль, четвёртая часть гривны, но рублёвой монеты ещё не было. Были московские, и тверские монетки, у которых на одной стороне надпись была сделана по-русски, а на другой по-татарски. В изобилии ходило «пуло», медная мелочь Великого Новгорода. Были английские нобели, были монеты немецкие, арабские, веденецкие. Попадались старинные римские и греческие монеты с головой какого-нибудь императора — их народ звал «Ивановыми головками». Были какие-то таинственные деньги с непонятными изображениями и надписями, вроде: «Шелих якочин ксош спмхок конхи…» Записи торговый народ по безграмотности вёл редко. Вместо записок в приёме денег выдавались бирки. Это была палочка в перст толщиной и с одной стороны затёсанная. На ней, по затёсанному, делались резы прямые, косые и накрест, которые обозначали единицы, десятки и сотни. Когда цифра была таким образом на палочке вырезана, то она раскалывалась пополам, и одна половинка оставалась у приёмщика, а другая — у отдатчика. При расчётах счёт считался верен, если резы при сложении палочки сходились. Пергамент для записей был дорог, а бумага непрочна. Бирками же пользовались и метальщики, то есть сборщики налогов. И все эти бирки и монеты туго заполняли зепь, карман в исподнем платье, ибо в верхнем платье карманов не было совсем: жулье московское славилось… Князья вышли на обочину торга и остановились: духота и давка смутили обоих. В одном месте свалка затерлась: били жулика. В другом травили для потехи собак. Там, горланя, дрались перепившиеся работники со стен кремлёвских. Там кривлялся, потешая толпу, какой-то глумотворец. Стража вывела для прошения милостыни военнопленных, истощённых, замученных, кожа да кости. Держали их в деревянных загонах и в цепях. От стужи они укрывались в землянках, вырытых ногтями, и часто голодали так, что поедали дохлых собак, кошек и лошадей. Большое число пленных считалось доказательством могущества государя. Пьяных было многонько, несмотря даже на то, что татары, приняв ислам в 1389 году, запретили на Руси продажу спиртных напитков. Напивались больше самодельщиной всякой, но начало уже понемногу входить в моду и «горячее вино», то есть водка. — И кто это только вино это придумал? — сказал князь Семён, издали глядя на мордобой. — Мне Аристотель сказывал, будто придумали его аравитяне какие-то, — морщась на толпу, отвечал князь Василий. — И долгие годы будто соблюдали изготовление его в тайности. Но потом дознались до дела и другие. Генуэзцы бойко торговали живой водой этой, а от них, из Крыма, пошло оно лет сотню назад и на Русь. — Нет, пойдём лутче домой, — сказал князь Семён. — Индо голова кругом идёт от крика этого. Да и духота какая! В самом деле, москвитяне выбрасывали под стены Кремля всякую нечистоту. Тут же все и до ветру ходили. И кошки, и собаки дохлые валялись. Но к этому все привыкли: побранятся, побранятся на «духоту», да и ладно. А стены твердыни московской кирпичик за кирпичиком росли… XII. У КНЯЗЯ СЕМЁНА Идти было совсем близко, до Фроловских ворот только. Хоромы князя Семёна, богатые и поместительные, в смысле постройки ничем не отличались от других хором. Внизу подклети всякие, кладовочки, погреба, медуши, в которых хранились несметные запасы всякого добра. В среднем этаже помещалось зимнее жильё, изба, истопка с одной стороны, а с другой собственно клеть, светлица без печи, которая зимой кладовой служила. Между ними была просторная и светлая комната, сени, или сенница, к которой снаружи подстраивалось крыльцо. А над сенями помещались горница, терем, повалуша, где жил затворнической жизнью женский пол и молодь со своими нянюшками и мамушками. Только в клети были красные, большие окна, а в остальных помещениях были они маленькие, задвигавшиеся дощечкой, «волоковые». По обширной, застроенной всякими хозяйственными постройками усадьбе сновало множество холопов. При виде князя они подтягивались и отвешивали ему низкие поклоны. Князь Семён был известен на Москве своей «людкостью», человечностью, наказания у него были редки, люди были хорошо одеты и накормлены и глядели весело. Умный вельможа не стремился идти против века, но не любил следовать за ним и вслепую. — Голова-то, чай, нам не на то только дана, чтобы шапку горлатную было надевать на что, — говаривал он. И если другие знатные люди содержали женскую половину, а в особенности дочерей, в почти неисходном заключении терема, куда не имели доступа даже ближайшие родственники, князь Семён и тут вёл свою линию, давал своим затворницам некоторую послабу и не подымал в от чаянии рук к небу, если кто-нибудь через забор видел, как его красавицы дочери качались в саду на качелях. — Коли у девки стыдение есть, она и сама себя побережёт, — говорил он, — а коли его нету, так ты хошь за семью замками её держи, она всё напрокудит… Чай, и сами холосты были, знаем! Порядок, знамо дело, блюсти надо, ну а по пустякам всё же на стену лезть нечего. Не успел князь с гостем подойти к крыльцу, как к нему с радостным лепетом бросилась его любимица, трёхлетняя Маша, вся в золоте кудрей, вся в милых ямочках. Князь широко открыл ей навстречу руки. — Машенька! Золотцо моё… И, подхватив девчурку, он поднял её высоко над землёй. Девочка, вся сияя, гладила горлатную шапку его обеими ручонками, и на личике её было восхищение. — Ишь, какая! — очаровательно картавила она. — Ты и мне такую на торгу, батя, купи. — Да зачем же покупать? — засмеялся князь. — Тогда лутче мою возьми. Стой на ножках, я на тебя её надену. Он опустил Машу на землю и, сняв с себя шапку, тихонько стал надевать её на золотистую головку. Девочка растерянно расставила ручонки и ждала, как это всё будет, но и головка её, и плечики скрылись в шапке, и, возбуждая смех отца, и дяди Василия, и пожилой няни с добродушной бородавкой у носа, она стояла под шапкой неподвижно — только ножки маленькие виднелись внизу. И дворня, бросив работу, стояла в отдалении и улыбалась: Машу любили все. — Ну, гоже ли? — смеясь, спросил отец. — Го-о-оже, — нерешительно и немножко испуганно отвечал из шапки тоненький голосок. — Только ты лутче, батя, сними. Князь, смеясь, снял с девчурки шапку, и снова взял её на руки. — Нет, верно, тебе надо на торгу купить другую, — сказал он. — А эта великонька. Ну, беги с няней в сад. И в отношении к детям князь вёл свою линию. «Аше биеши младенца жезлом, — учили отцы духовные, — не умрёт, но паче здравье будет. Любя сына своего, жезла на него не щади, наказуй его в юности, да в старости покоит тя». Князь Семён на хребте детей своих жезла, однако, никогда не преломлял и краснел от досады, когда княгиня-мать иногда давала ребёнку затрещину. — Ну, что ты дерёшься? — говорил он сердито. — К чему это пристало? Коли ума нет, от этого его не прибудет, а коли есть, так ты словом бери, а не кулаком. Ох, уж эти мне бабы! Но со всем тем, конечно, большая семья его была всё же семьёй своего времени и своего положения. Женщины всё время проводили в рукоделиях лёгких, в примеривании всё новых нарядов, в изготовлении всё новых притираний. Всякая работа считалась для них позором. Даже кормить своих детей грудью было неприлично боярыне. Кормили женщин точно на убой и заставляли долго лежать, ибо женщина, чтобы нравиться, должна быть в теле. На которых лежание не действовало, те пили, чтобы растолстеть, какие-то особые водки. Тучность была в моде и у мужчин. И они должны были поражать обилием крови, и блеском червления ланит, и многоплотием. Мужчины подкладывали под одежду и в сапоги всякие штуки, чтобы казаться дороднее и сановитее. Отцы духовные обличали эти «сиятельные лица и — светлость тела», но так как часто проповедник от многопищного и мягкого жития был сам поперёк себя толще, то паства подталкивала один другого локтем в бок и посмеивалась в бороды. Отцы указывали на близкое нетление, но и об нетлении никто не думал, и все вместе с отцами весьма охотно предавали бессмертные души свои во власть бесу чревоугодия. День для богатых и знатных людей проходил в обязательной праздности. Философы, в оправдание её, ссылались даже на Геродота[58 - Геродот (между 490 и 480 — ок. 425 до P. X.) — древнегреческий историк, автор множества трудов по военной истории, истории скифов и др. и получивший почетный титул «отца истории». Прим. сост.], который указует, что германцы праздность тоже почитали за честнейшее, а земледелие за самое низкое упражнение. Ничем не занятые богатеи, зевая, блуждали по покоям и по двору, шли к знакомцам и коротали с ними невыносимо долгий день в разговорах, пересудах, глумах и пианстве. И пьяницей считался не тот, кто, упився, ляжет спати, но «то есть пьяница, иже упився, толчёт, бьётся, сварится». Ежели богатеи и знать хотели убить время на охоте, отцы и тут восставали. «Кая ти нужа есть псов множество имети? Кой ти прибыток есть над птицами дни изнуряти?» Стоило заняться музыкой, и это оказывалось сетями диавола. Диавол же был в зерни[59 - Зернь — игра в кости. Прим. сост.], в тавлеях-шашках, и в шахматах. Единственно, что допускали отцы в качестве прохлаждения, была природа и заботы хозяйственные. «Аше хощеши прохладитися, изыди в преддверие храмины твоея и виждь небо, солнце, луну, звёзды, облака овы высоци, овиже нижайше и в сих прохлажайся, смотря их доброту и прослави Творца тех Христа Бога. Аше хочеши ещё прохладитися, изыди на двор твой и обойди кругом храмины твоея, сице же и другую, и прочая, такоже и двор твой, и аще что рассыпася, или пастися хощет, созидай, ветхая поновляй, неутверждённая укрепи, прах и гной сгребай в место да та к плодоносию вещь угодна будет. И аще хочеши вяще прохладится, изыди во оград твой и рассмотри сюду и сюду, яже к плодоносию и яже к утверждению створи. Или аще не достало та есть, изыде на поле сёл твоих и виждь нивы твоя, умножающа плоды ово пшеницею, ово ячмень и прочая, и траву зеленеющуся, и цветы красные, горы же и холми, и удолия, и езера, и источники, и рекы и сим прохлажайся, и прославляй Бога, иже тебе ради вся сия сотворшего». У князя Семёна было, однако, своё любимое развлечение: он любил Божие благословение хорошего письма и добрые списки Божественного Писания, заставками доброзрачными украшенные. Он больно был бы рад иметь книги и иного содержания — он не монашил, как многие из его звания, — но о ту пору вся светская литература на Руси состояла из «Слова о полку Игореве» — отцам не удалось истребить его до конца, как они ни старались, — и «Слова Даниила Заточника», — которое неизвестный автор «писах в заточении на Беле-озере и запечатах в воску и пустих во езеро, и всем рыба пожре, и ята бысть рыба рыбарём, и принесена бысть ко князю, и чача её пороти, и узре князь сие написание, и повеле Данила освободити от горького заточения». — Пойдём-ка в клеть, я покажу тебе кое-что, — сказал князь Семён, никогда не упускавший случая похвастать своими художественными приобретениями. Они шагнули в светлую и весёлую клеть. — Погляди-ка вот на эту икону Святой Троицы, — проговорил князь Семён, показывая небольшой образ. — Из Новгорода привезли. Письмо новгородское сразу узнаётся по тому, что в золото отдаёт, а суздальцы — те пишут эдак в синь, мертвенно — я их не больно жалую. А эта вот работа Андрея Рублёва — у него письмо эдак словно в дым, в облака ударяет. Говорят, это оттого, что много он вохры брал. Да это что!.. — с увлечением воскликнул князь. — Ты вот чего погляди… Князь Василий невольно широко раскрыл глаза: на полотне была изображена женщина, и в лице её было такое сходство со Стешей, что у него сердце загорелось. На руках она держала младенца, а долговолосые, кудрявые юноши казали младенцу рукописание какое-то. — Что это? — спросил он. — Это Богородица фряжская, — сказал тот. — У фрязей я её и купил. И писал будто её какой-то ихний хитрец именитый, вроде нашего Рублёва Андрея. Ты погляди, только что не говорит! Эта-то не его письма, сказывали, а только с его Богородицы списано. Что, каково? Князь Василий не мог глаз от Богородицы фряжской отвести. И хотелось ему выпросить её у князя Семёна и было совестно: а вдруг как догадается? — А эту знаешь? — продолжал князь Семён и развернул на рытом зелёном бархате стола большую книгу. — Это вот птица Строуфокамил. Она кладёт яйца пред собою и сидит и смотрит на них сорок дён, вот как тут показано. А это вот Алконост — другие его Алкионом величают, который вьёт гнездо на берегу моря, а сам садится на воду. Семь суток сидит Алкион, пока не выведутся птенцы, и на это время стоит на море великая тишь. А это вот Кур, ему же голова до небеси, а море по колена. Егда солнце омывается в Окияне, тогда Окиян восколеблется и начнут волны Кура по перью бити. Он же, очутив волны, и речёт: кокореку. И протолкуется сие философами так: светодавче, Господи, дай свет мирови! Егда же то воспоёт и тогда вси куры воспоют в один год[60 - Час.] по всей вселенной. — А эта? На красивой пёстрой заставке была изображена дева, которая, купаясь в синем море, плескала лебедиными крыльями. — Это Обида, — сказал князь Семён, любуясь прекрасным, чётким и тонким рисунком. — Почему же обида? — Не ведаю почему, но Обиду всегда так пишут. Гожа? — Гожа. Князь Василий повесил голову: и в его сердце живёт обида горькая, но его обида не так красносмотрительна. — Князь Иван Юрьич Патрикеев, — распахнув дверь, проговорил от порога отрок. — Милости просим, батюшка! Давно ожидаем. Добро пожаловать. XIII. НЕЗРИМЫЕ СТАВКИ — Ну, как тебя Бог милует, батюшка? — обратился князь Семён к тестю. — Живём, хлеб жуём, зятюшка… — сняв горлатную шапку и вытирая пот, отвечал князь Иван Юрьевич. — Как твои здравствуют? — Всё слава Богу, батюшка. — Ну, слава Богу лутче всего. А к тебе кое-кто из наших ещё собирается. Надо бы нам совет держать… — Садись пока, отдыхай, — собирая свои сокровища, сказал князь Семён. — Кто да кто быть хотел? — Да все хотели бы, опасаются только, — садясь, отвечал князь Иван Юрьевич. — Курбский, сватушка твой, стал вон даже об отъезде к великому князю литовскому поговаривать. Да что, старый Кобыла и тот вчерась грозился: отъеду, мол. Я ещё посмеялся ему: куда нам с тобой отъезжать? Разве на погост. Вишь, сына его, Петьку-щапа, не пожаловал государь рындой[61 - Рында — телохранитель, оруженосец. Прим. сост.] правой руки… Не дают места холопа, так он и о вольности боярской вспомнил. Отрок снова распахнул дверь и впустил в горницу ещё троих гостей. То были Беклемишев-Берсень, великий задира, Иван Токмаков, рыженький, щуплый, с востренькими глазками, и дьяк Жареный, сухой, чёрный и волосатый, с большими сердитыми глазами. Обменялись поклонами, о здоровье осведомились, всё как полагается, по чину, не торопясь, и расселись по лавкам. — Ну, что новенького слышно? — спросил, смеясь глазами, князь Семён. — Вота! — засмеялся Берсень всеми своими чудесными зубами. — Ты, поди, первый человек теперь около великого государя — не тебе у нас, а нам у тебя спрашивать! — смеялся он, оглядывая всех весёлыми карими глазами. — Ну, что ж… — погладил свою бороду-диво князь Семён. — Я к ответу готов. Но хорошего ничего не слыхать, гости дорогие, ни с которой стороны, а плохого хоть отбавляй. Вам ведомо, что хан золотоордынский готовится идти на Москву, а великий государь и в ус не дует. С Литвой всё размирье идёт. А кроме того, нелады у него и с братьями. Не будь старой матушки его, инокини Марфы, он враз съел бы и Бориса Волоцкого, и Андрея Углицкого, да старушка всё за них заступается. А те пользуются, под её рукой баламутят. Новгородцы, прослышав про все нелады наши, а в особенности про размирье с татарами, снова стали с Казимиром литовским ссылаться, и, по-моему, не сегодня, так завтра, а бунт учинят они беспременно. Нужды нет, что колокол их в Москве — они и без колокола так назвонят, что тошно будет… — Ну, пошумят, пошумят да и отойдут, — усмехнулся Жареный. — Кто новгородцев не знает? — А заметили вы, бояре, — спросил живо Берсень, — что колокол их совсем не так звонит, как наши московские колокола? Сколько бы их враз ни звонило, его всегда слышно. — Да, — сказал князь Семён. — Его сразу отличишь. И чистый такой голос — словно он песню поёт какую. — Ох, не до песен нам, братцы! — вздохнул князь Иван. — Загорится под Новгородом, а там пойдёт и с других углов забирать. — Я и говорю, что дела не хвали, — сказал князь Семён. — Великий государь вызывал к себе Аристотеля и повелел ему поспешать пушки новые лить. Ежели пойдёт он теперь ратью против Новгорода, — а он крепко против них опалился, — пожалуй, на этот раз от Новгорода-то и мокрого места не останется. А на татар словно и внимания не обращает: татарщина-то[62 - Дань татарам.] нами ведь девять лет, кажись, не плочена. Знамо дело, татары против прежнего ослабели, ну, а всё же глядеть с кондачка[63 - Глядеть с кондачка — т. е. несерьёзно, легкомысленно. Прим. сост.] на Орду, по-моему, не следовало бы. И Кремля достроить не дадут, опять из-за Москвы-реки высыплют… A-а, жалуйте, гости дорогие! — ласково обратился он к новым гостям, которые вошли в клеть. — Милости просим! То был князь Данила Холмский, высокий, тучный старик с сивой бородой на два посада, и любимец государев дьяк Фёдор Курицын. Опять степенно раскланялись все, осведомились о здоровье неторопливо и уселись. — Так… — сказал князь Иван Патрикеев. — Так что же, по-твоему, нам делать надобно? Это мы о делах наших толкуем, — пояснил он вновь прибывшим. — Что-то словно у нас они маленько позапутались. Ты сам знаешь, не больно нас много, однодумов-то, да и то есть промежду нас и такие, что, пожалуй его государь окольничим или сына его рындой, он враз от дела отшатнётся и против нас станет. Все ходили вокруг да около. Вся суть забот их была в том, что великий государь с каждым днем забирал всё больше да больше силы и оттирал их на задний план. Но говорить напрямки опасались: с Иваном шутки были плохи. Князь Семён заглянул за дверь. — Ну, что же там? — спросил он старого дворецкого. — Всё готово, княже, — поклонился тот в пояс. — Жалуйте, гости дорогие, хлеба-соли наших откушать! — обратился приветливо князь Семён к гостям. — Батюшка, князь Данила, князь Василий, жалуйте. Он знал, что за чарками языки развяжутся скорее. Все направились в сени. Князь Василий едва оторвался от фряжской Богородицы, с которой он глаз не сводил, и подавил тяжёлый вздох. Все, помолившись, чинно расселись за отягчённый всякими брашнами и питиями стол. Посуда была вся деревянная с позолоченными краями, изготовленная монахами по монастырям. Оловянные торели и блюда были ещё большой редкостью. Тарелок, вилок, ножей не полагалось совсем: ели перстами. Хрусталь был такой редкостью, что его упоминали даже в завещаниях. У князя Семёна всё было богаче других, но всё же простота большая была во всём обиходе. Роскошью были разве только серебряные кубки, которые стояли перед каждым гостем: они были обязательны, чтобы пить здравицы. — Ну, во здравие великого государя. Все выпили до дна, но без большого воодушевления. Расчёты князя Семёна оправдались: языки стали мало-помалу развязываться. В молчанку играть было невозможно, дело не терпело. Если большие князья отстаивали свои права и преимущества, то люди середние, как Берсень или дьяки, те стремились дать Руси во всём порядок. — Так вот, гости дорогие, быка надо нам брать за рога, — сказал князь Семён, — ходить вокруг да около времени нету. Жизнь пошла у нас не по старине, не по обычаю. — Верно, княже! — согласился бойкий Берсень. — С тех пор, как Софья у нас появилась, и началось это нестроение наше. Которая земля переставляет свои обычаи, та недолго стоит. Теперь государь, запершись, все дела государские у постели решает. На людях он показывает, что встречь слово любит, что не гневается даже, когда к делу, и на поносные и укоризненные слова, а потом всё на свой салтык[64 - На свой салтык — на свой лад, по-своему. Прим. сост.] повернёт. В старину так не водилось. В старину бояр и советников слушали. С этим высокоумием и несоветием великого государя трудно земле управу дать. — Вон Курбский всё об отъезде толкует, — сказал князь Данила Холмский. — Может, он и отъедет, а может, и голову тут оставит. С великим государем жди всего: Софья-то, сказывают, беременна. Ежели она родит государю сына, положение её станет ещё крепче: Ивана Молодого великий государь не больно жалует. — Да чего там и жаловать: ни с чем пирог… — сказал сурово дьяк Жареный. — Ох, как бы не ошибиться тут!.. — покачал тяжёлой головой своей князь Семён. — Думается всё мне, что Иван рохлей только прикидывается, а коготки есть и у него. Может, потому он всё и охает, что при ндравном родителе-то эдак жить покойнее? Ну, во здравие дорогих гостей! Князь Данила, что же ты? Зазвенели кубки. — Рохля он или не рохля, это дело второстепенное, — поглаживая свою соболью бороду, проговорил обстоятельный дьяк Фёдор. — Надо дело поставить на Руси так, чтобы во всём закон был, а не то что — куда хочу, туда и ворочу. Надо по правилу жить. — Вот «Судебник» скоро составят, и будет всем закон, — притворился непонимающим хитренький Токмаков. — Я не о том говорю, — с некоторой досадой отозвался Курицын, — «Судебник»-то — закон для народа, а закон нужен для всех. Иной раз поглядишь, и не поймёшь, не то Русь — вотчина великого государя, не то государство, не то помещик он, не то верховная власть. — Да ты это к чему? — А к тому, что и для великого государя не усмотрение надо, а закон, — сказал дьяк. — Ему же так лучше будет, — поторопился он смягчить. — Вот, скажем, наследником у нас теперь Иван Молодой. А о Софье толкуют, что она беременна. Так вот: ежели она родит сына, кто же будет наследником? Неизвестно. Вот тебе смута и готова. А надо, чтобы закон это предусмотрел. — Да и трудно такую державу, как Русь, одному управить, — сказал князь Семён. — И с законом трудно, а без закона и того труднее. Негоже, что великий государь бояр стал от совета удалять. — Да и то сказать: зачем будем мы отказываться от прав наших? — вставил князь Данила. — Всё это так, да как вот к делу-то подойти? — сказал Токмаков. — Умный подход — это уже полдела. Помолчали: говорить или не говорить? Но дело не терпело. — Ежели у Софьи родится сын, то, пожалуй, Ивана Молодого великий государь от дел отставит, — сказал князь Иван Патрикеев. — А за новым наследником-то Софья стоять будет. А это такой бабец, что… Ну, да чего там толковать-то, сами знаете. Точек над і бояре не ставили, но все понимали, что в предстоящей игре опираться надо будет на Ивана Молодого, провести его, в случае удачи, на престол, а предварительно заставить целовать крест на том, чтобы при государе совет боярский был. А что он телёнок-то, так это, пожалуй, и лучше. Все отдавали себе отчёт, что игра такая при Иване III и тяжела, и опасна, но не хотелось старым державцам в простых слуг государевых превратиться, а второе — в этом дьяк Курицын был вполне прав, — надо же, в самом деле, и о Руси подумать, надо ей закон и порядок дать. И долго шумели просторные сени именитого князя речами застольными. Несмотря на выпитое вино и меда, все были начеку, но и недоговаривая, всё же общую линию наметили, а те, что похитрее и в делах человеческих поопытнее, те наметили уже потихонечку и линию поведения личного: как и когда, в случае чего, отойти в сторону, как и когда обскакать сегодняшних союзников, а буде понадобится — и свалить их и по ним подняться повыше: иначе дела человеческие не строятся. В Москве отошли уже вечерни. Широко раскинувшийся по своим холмам — их было совсем не семь, как, в подражание Риму и Византии, утверждали некоторые славолюбцы, — город в лучах заката был весь золотой. Благодаря хозяина тороватого за угощение, гости встали из-за стола и один за другим, не сразу, выходили из сеней на ярко сияющий двор. Слуги с конями поджидали их у крыльца. И в то время как князь Василий, уже сев на коня, сговаривался о чём-то с Берсенем, из соседних хором князя Холмского, из высокого терема, на него с восторгом смотрели из окна косящатого чьи-то горячие голубые глаза. И когда князь Василий с отцом в сопровождении холопов скрылись за углом тесной и духовитой улицы, молоденькая — ей только что минуло восемнадцать лет — Стеша, жена князя Андрея, бросилась перед божницей своей на колени: ни днём, ни ночью не давал ей покою образ князя-мятежелюбца! Наваждение это тем более пугало Стешу, что по характеру своему она была скорее черничка[65 - Черничка — монахиня. Прим. сост.], чем боярыня московская. Она многие часы проводила на молитве, строго блюла посты, усердно помогала нищей братии и жила не столько на трудной земле этой, сколько в мире потустороннем. Если бы воля, она и замуж не пошла бы, но крутой отец её, князь Курбский, согласия и не спрашивал. Со слезами на прекрасных голубых глазах Стеша стояла на коленях перед божницей, но не чувствовала она теперь той помощи, которую раньше всегда подавала ей Пречистая в трудные минуты её молодой жизни. Вспомнилось ей опять и опять, что женат князь Василий, что другую ласкает он, что никогда, никогда не будет он её. И со стоном глухим повалилась бедная Стеша на ковёр перед образами, и лежала, и сжимала руки белые, и трепетала вся, словно насмерть раненная белая лебёдушка. А за дверью тихонько плакала Ненила старая, мамушка, которая выходила её: она видела, что тяжко скорбит ее касаточка сизокрылая, но не знала она, что за горе точит сердце. XIV. НОЧНЫЕ ШЁПОТЫ Летний вечер догорел в красе несказанной. Потухло небо в облаках, пёстро пылающих, потухла река, многоцветными огнями игравшая, потухла сияющая земля. Утих рабочий шум на стенах кремлёвских, утихла вся Москва — москвитяне ложились спать рано, — и только заливистый лай многочисленных собак по дворам да колотушки сторожей тревожили иногда ясную тишину ночи. — Главное, не робей, — на своём смешном, жёстком языке, лежа рядом с Иваном на лебяжьих перинах и сама, как перина, чёрными волосами вся поросшая, тихо говорила Софья. — Ежели есть у тебя силы на гривну, а ты не робеешь, ты сильнее того, у кого силы на сто гривен, а дерзания нет. Что ты столько над Новгородом раздумываешь? Ждёшь, когда Казимир очухается да подойдёт к ним на подмогу? Или с боярами чего нежничаешь? Ты или не ты великий князь на Москве? Ты! Так пусть все и раз навсегда запомнят это. Подбери всю Русь под свою руку от Ледяного моря до Карпат. Давно ли было время, что Русь своей гранью туда простиралась? А теперь куда вас загнали? Да кто! Литва, ляхи! И на татар смотреть нечего. Они друг дружку там, в Орде, жрут — помоги им в этом, а там по очереди и передави всех. Какая сласть из-под рук смотреть?.. Силён не тот, кто силён, а тот, кто не боится дерзать. Иван смотрел перед собой в золотистый сумрак, такой тёплый от лампады, и слушал. — Надо будет попов да монахов на свою сторону перетянуть, — после долгого молчания проговорил он тихо. — Без них ничего не сделаешь. Грекиня засмеялась своим квохчущим смехом, в котором было много яда. — Попы? — повторила она. — Они всегда за победителем побегут и руки его целовать будут. Давно ли они с поминками в Орду-то бегали? Благодати от одного Бога им мало — им нужна была благодать и от поганых, от хана. Попы! — презрительно заключила она и опять заквохтала. — Да и княжье много ещё о себе понимает… — продолжал он думать вслух. — Которые головы подымаются слишком высоко, их и укоротить можно, — сказала Софья. — Это дело нехитрое. Главное, дремать нечего. Какие высокие стены ты в Кремле твоём ни воздвигай, ежели внутри стен духа не будет, ни на что они… …На крыльце своих хором, против древней церковки Спаса на Бору, сидел князь Василий. Не было в мятежной душе его мира, а была тоска жгучая, как отрава. Старец Нил вспомнился в глуши лесной: нешто всё бросить да к ним уйти? Вспомнилась Обида, крыльями лебедиными на дальнем море плещущая, и фряжская Богородица, в лике которой было что-то Стешино. Да, с первой же встречи с ней была она для него словно и не женщина совсем, а какая-то богиня надзвёздная, перед которой пасть в землю хотелось и, прижавшись лицом к ножкам её маленьким, молиться до изнеможения сердечного. Но уже глухая ночь, и она, вероятно, теперь с Андреем, мужем своим. Он мучительно застонал и завозился. Что делать? Что же делать?! А Стеша в это время у окна опочивальни, точно надломленная, сидела, а над ней, в некотором отдалении, тревожный и грустный — он точно потух весь за последние дни, — стоял князь Андрей. — Хорошо… — тихо проговорил он. — Ты только одно скажи мне: что с тобой? Куда делось с руки твоей кольцо обручальное? Ты скажи — и тогда видно будет, как и что. Князь Андрей, несмотря на то, что он был много моложе, был сердечным другом князю Василью, но между ними была огромная разница: насколько князь Василий был сердцем горд, нетерпелив, легко и грозно опалялся, настолько князь Андрей был мягок и добр. Он крепко любил Стешу свою, и мука её, которую он только недавно подметил, терзала его. Она всячески отдалялась от него, она потухала, она точно чужая ему сделалась. Стеша глубоко вздохнула, подняла на него свои теперь большие, тёмные глаза и встала. В кротком и мягком свете лампады прелестное лицо её казалось без кровинки. Оно было и прекрасно, и ново, и жутко. — Андрей, ми… Нет! — вдруг заметалась она в тоске неизбывной. — Андрей, правда твоя, лутче сказать всё сразу. Я… я любила тебя… Я ни в чём пред тобой не грешна. Но вот точно околдовал он меня, и… я день и ночь вся во власти его. И когда думаю я, что это ты стоишь между нами… знаю, знаю, что люба я ему!.. То я видеть тебя не могу… хоть ты тут и не виноват ни в чём. Вот! И кольцо твоё я сняла, потому что теперь стало оно для меня тяжелее всякой цепи… Хочешь казнить меня, казни, хочешь в монастырь запереть, запри, но ничего я с собой поделать не могу. Я говорю вот с тобой, тебя убиваю… знаю, что любишь ты меня, а дума моя ласточкой около хором его вьётся: думает ли он обо мне? Жалеет ли меня? Слышит ли муку мою о нём? И когда вспоминаю я, что женат он, что около него другая, я… Она застонала и тяжело опять упала на столец, резной, около окна. — Кто он? — едва выговорил князь Андрей. Она молчала. Ему вспомнилось вдруг резко изменившееся обращение с ним дружка его князя Василия. В глазах его стал страх. — Князь Василий? — ещё тише уронил он. И после долгого молчания Стеша едва слышно прошептала: — Да… А теперь… уй… ди… И, повесив голову, князь Андрей, ничего не видя, вышел из опочивальни своей… …Один из ночных сторожей с удовольствием постучал в звонкую колотушку, громко зевнул и огляделся. Неподалёку, на крыльце покосившейся избёнки, среди густого смрада всяких отбросов, сидела, понурившись, какая-то тень. — Никак ты, Митька? — спросил сторож. — Он самый. — Чего не спишь? — Я завсегда мало сплю, — зевнул Митька. — Глаза замаяли. — Да ты рязанский, что ли? — Нет, я из-за реки Пьяны, из Запьянья, — отвечал неохотно нищий. — С мордовской украины. — Что ж дома-то не сиделось? — спросил сторож, довольный, что есть с кем почесать язык. — Да как тебе сказать? — нехотя отвечал Митька. — Не жилось, потому что от волостелей всяких никому житья нету. Я захребетником был, по чужим людям работал. И вот раз боярин наш князь Иван Лапин, пьяница не дай бог, собрал нас, челядь свою, да и ударь на соседний монастырь. Добра у монахов рублей на пятьдесят пограбили, монастырских коней угнали, а в свалке служку одного убили. Монахи, не будь дураки, в набат Ударили и вместе с суседскими мужиками в погоню бросились. Другие-то ушли, а я попался. И вот притащили меня в монастырь и привязали к ноге убитого нами служки, а потом вместе с мертвецом и к наместнику в Нижний отправили. А князь наш опять по пути на нас напал с конными людьми в саадаках[66 - Саадак — вооружение конного воина: лук с налучником и колчан со стрелами. Прим. сост.], и опять свалка началась. Меня кто-то бердышом по руке саданул, сукин кот, и долго она у меня не владала. Так вот и припёрся в Москву побираться, да и зажился… — А князю-то вашему нюжли же за разбойное дело ничего не было? — спросил сторож. — Как же! Сам государь судил его и присудил отдать монахам за служку убитого — гривну! Только всех и де-лов. Ворон ворону глаз не выклюет, — зло уронил он. — Нам сдаётся, что и мы словно люди, а они смотрят на нас, как на скотину. Правду старики говаривали: была бы шея, а хомут наденут. Собаки заливались по дворам надрывно, упорно, словно и невесть какую беду они чуяли. Под звёздами с писком носились летучие мыши. Колотушки сторожей слышались всё реже и реже: знать, сон одолевал их. — Вот лежишь эдак ночью да и раздумаешься, — вздохнул Митька. — Не то мы делаем! — А что бы нам делать? — А подобрать бы вот ватагу удалых добрых молодцев, да и залечь где в лесах по дороге проезжей, — ещё тише уронил Митька. — И как едет шапка какая горлатная, так и на осину. Всё под себя забрали и величаются, я ли, не я ли. А мы, дураки, верим: батюшка, боярин, ясные твои очи… А почему я мучиться должен, а он с жиру не знает уж, как и беситься? Кто это указал? Нет, дурак народ, дурак! …На зорьке прилетел в Москву гонец-скорошественник из Новгорода: не только уж с Казимиром ссылаются новгородцы, а и с Божьими риторями[67 - С Божьими риторями — т. е. с «латинянами». Прим. сост.], а Казимир, сказывают, у попа римского денег на войну с Москвой просит и с Золотой Ордой сговаривается, чтобы выступить против Москвы заодно. Точно молнией опалился великий государь и бешено стукнул посохом в пол: — Строить полки! И не спать у меня. XV. РАСПРАВА По всем дорогам в сторону Новгорода были выставлены крепкие заставы, чтобы новгородцы не пронюхали о ратных приготовлениях Москвы. Великий государь так опалился, что грекиня должна была даже сдерживать его. Но он не слушал ничего и, взяв с собой только тысячу конников, понёсся к Новгороду. Осень стояла погожая, красная, морозец прохватил уже дороги, и любо было скакать так на дело государское в безмолвных и раздольных полях. Но уже в Бронницах Иван получил весть, что, несмотря на заставы, новгородцы обо всем уже пронюхали — и у них дружков в Москве было довольно — и затворились. Сгорая от нетерпения, Иван остановился подождать свои полки. И когда те подтянулись, московская рать двинулась к Новгороду. И вот туманным и морозным утром, когда с низкого неба сеялся первый снежок, москвитяне обложили вдруг старый Новгород. Фиоравенти выставил против стен свои пушки. — А ну, Аристотель, покажи-ка им! И вздрогнуло вдруг всё от первого раската первой в земле Новгородской пушки, из белого облака пахучего вынеслось тяжёлое ядро и ударило в стену старую, посыпались кирпичи, и на белой стене вдруг словно рана кровавая зазияла… — Молодец! — раздувая ноздри, сказал государь, с любопытством наблюдавший за действием нового орудия. — А ну, подсыпь-ка им ещё!.. Попыхивая белыми дымками, пушки заговорили. Новгородцы, толкая один другого, в ужасе бросились со стен вниз. Вскоре отворились городские ворота, и к великому государю явились посланцы от владыки Феофила: они просили об «опасной» грамоте для владыки, который хочет говорить с великим государем. Иван гордо отказал: — Я сам опас для невинных. Отворите ворота. Когда войду в город, невинных я ничем не оскорблю. И он послал князя Василия Патрикеева к Фиоравенти: понажать. Фиоравенти сам заправлял всем делом у пушек, и глаза его были, как всегда, спокойны: строить так строить, разрушать так разрушать. И князь Василий, стоя в отдалении, с удивлением смотрел на болонца. Он видел необходимость средоточия русских земель вкруг Москвы, но старого Новгорода ему было всё же жаль. В городе смятение усиливалось. В стан московский то и дело перебегали дружки великого государя и такие, которые вдруг себя дружками почувствовали. Фиоравенти бросил несколько ядер через стены. Круша всё, они скакали в тесных улочках. Поднялись вопли. И вот ворота опять отворились и из города вышло новое посольство: владыка, новый посадник, новый тысяцкий — новгородцы успели уже восстановить у себя старые порядки, — бояре, купцы, своеземцы и даже «общий», то есть простой народ. Вящие люди старались выступать с достоинством, но среди зловещего аханья пушек, зелёно-бледные, они походили скорее на перепуганное стадо, чем на представителей недавно ещё славной республики. И, приблизившись к великому государю, — глаза его горели огнём, — все вдруг пали ниц: — Прости и помилуй, великий государь: грех попутал! Иван прежде всего подошёл под благословение к владыке, а затем, гордо подняв голову, обратился к поверженной в прах толпе новгородцев: — Я, государь ваш, даю мир всем невинным. Не бойтесь ничего. Князь Василий, пошли кого-нито к Аристотелю, чтобы он пока что остановил действо своё. Пушки затихли… Великий государь, сын его Иван Молодой — он стал входить во вкус власти и подбочениваться, — все военачальники, дьяки-советники, на конях, в сопровождении полков московских потянулись в городские ворота: владыка Феофил счёл за благо отслужить у святой Софии благодарственный молебен. Язык владыки во время молебна путался, и сам он выглядел далеко не празднично. И сейчас же после молебна город закипел кровью: пятьдесят человек из главных врагов Москвы были схвачены, и палачи приступили к пыткам. — Великий государь, на дыбе все в один голос показывают на владыку Феофила… — сказал Ивану уютный дьяк Бородатый. — Что повелеть соизволишь? — Сейчас же взять его и отправить в Москву, — сказал Иван. — Там пусть посадят его в Чудов монастырь и содержат с великим бережением до нашего возвращения. А дьяку Жареному прикажи моим именем при боярах запечатать казну владычную. Я потом посмотрю её сам. — Слушаю, великий государь… А ещё… — замялся дьяк. — Уж не знаю, как тебе и молыть, великий государь. — Говори прямо! — нахмурился Иван. — Ты знаешь, что лисьих ухваток я не жалую. — Все показывают также, что братья твои, оба, тоже с новгородцами сносились. Иван прожёг дьяка взглядом. — Верно ли, смотри?.. — Верно, великий государь, — повторил тот, однако побледнев. Боярина Кобылу спроси, он был при допросе. Иван торжествовал: тут же, под стенами Великого Новгорода, он покончит и с остатками уделов. Софья права: у него силы больше, чем он сам думал, и события точно удесятеряют её. И в том права грекиня, что некоторые головы укоротить надо. Он вышел к боярам, обежал горящими глазами их лица и не без умысла остановился на князе Василии. — Приведи под крепким караулом князей, братьев моих, ко мне. Бояре незаметно переглянулись: он хочет бить их их же руками. Не успели братья государевы, Андрей Горяй, Углицкий, и Борис Волоцкой, бледные, вступить в шатёр государев, как враз пали перед братом на колени. Они уже знали, что новгородцы под пыткой оговорили их. — Ежели бы не старая мать наша, — дрожащим от гнева голосом проговорил Иван, — ваши головы сейчас же слетели бы на плахе под топором ката[68 - Кат — палач. Прим. сост.]. Не вас милую, а её седую голову: недолго уж жить ей… Идите к себе, но помните: если кто из вас ещё дыхнёт без моего позволения, плачьтесь на себя!.. Точно оплёванные, оба поднялись с ковра и, не смея глаз поднять на теснившихся вокруг великокняжеского шатра бояр, пошли в свои полки и скрылись в шатрах. Ряполовский, князь Иван Патрикеев и единомышленники их опять переглянулись. Лица у всех были сумны. Они начинали понимать, что их игра уже проиграна. И повесили головы: старое уходит неудержимо, но что же придёт на место его? В стороне окружили Фиоравенти бояре, которые расточали похвалы его знатной премудрости пушкарской. Итальянец с любезной улыбкой раскланивался. В сопровождении ближних бояр великий государь выехал к святой Софии, Премудрости Божией, взглянуть на сокровища, собранные святителями. В тёмных подвалах, за стенами, которых не пробили бы, пожалуй, и пушки Фиоравенти, за чугунными решётками, среди седых косм паутины появилась, вся в парче и аксамитах, кучка державцев. Все они были достаточно наслышаны о богатствах владычных, но того, что они тут нашли, и они не ожидали. Всех размеров ларцы, сундуки, бочонки были полны золотых кораблеников, древних «Ивановых головок», жемчуга седого, алмазов, цветно играющих, зелёных изумрудов, синих сапфиров, красных, как кровь, рубинов, золотых топазов, слитков золота и серебра. Крупные янтари сияли золотыми гранями своими. — Ну и намолили! — не без удивления покачал головой довольный Иван. — Диво дивное и чудо чудное, как им Господь посылает! Прошли в следующую кладовую. Там висели соболя сибирские драгоценные, седые бобры, куницы светлые, лисицы голубые, лисицы черно-бурые и целые сундуки были набиты наволоками греческими, тяжёлой парчой, рытым бархатом заморским. И закачались опять шапки горлатные: — Ну и намолили! Говорить нечего. Пытки скоро кончились: новгородцы, потеряв последнюю веру в своё дело, мало того что сразу всё открыли, но даже зря оговаривали одни других, часто людей совершенно невинных; в упавших душах этих была надежда, что этим они купят себе жизнь. Но они ошиблись: Иван, раздувая ноздри, повелел отрубить головы целой сотне крикунов и коноводов. На замёрзшем уже Волхове заработали палачи: подымались и опускались красные топоры, катились, недоуменно моргая, волосатые головы, сипела кровь, и с берега на берег перелетали взволнованно вороны, рассаживались по конькам домов, по крестам святой Софии и снова нетерпеливо взмывали вверх, в низкое, угрюмое небо. А по Московской дороге уже тянулись нагруженные всяким скарбом сани: то шли в далёкую ссылку, в низовые города, новгородцы. Причитания женщин и плач детей долго слышались со стен в белых полях. В обозе, среди осуждённых на вывоз, ехал и боярин Григорий Тучин с семьёй и привязавшийся к нему и всюду его сопровождавший теперь добродушный Терентий, бродяжка… Покончив дело, великий государь «со многою корыстию» — с великою добычей — во главе оживлённых и довольных полков своих двинулся в обратный путь. Все чувствовали, что Москва выросла опять неимоверно. Иван уже обдумывал, когда и как лучше двинуть полки на Вятку и Югру и на другие отдалённые области новгородские для окончательного замирения их и покорения под высокую руку великого государя московского. «Только полумер не надо, — опустив красивую голову в шапке собольей, думал Иван, — а сразу надо послать большую рать, чтобы о сопротивлении и думать никто не посмел. Так и крови льётся меньше И так выйдет Москва на самую грань богатой Сибири». — А из Москвы доносят, великий государь, что народ всюду сам поднимается и толпами идёт в пределы новгородские, — доложил Ивану дьяк Курицын. — Жгут, грабят, бесчинствуют… — Ну, что же? — засмеялся, довольный, Иван. — Мужичишкам всё одно зимой делать нечего, пущай маленько позабавятся. — Гоже ли будет, великий государь? — осторожно молвил умный дьяк. — С народа, что с коня, узды не снимай. — Верно, — сказал Иван, — пошли моим именем приказ построже, что усердием вашим мы, мол, довольны, но повелеваем безо всякого идти по домам. — Слушаю, великий государь. И из почтения дьяк придержал своего коня. — Ну, как? — с улыбкой спросил Иван своего дружка, татарского царевича Даньяра, который ехал за ним с другом своим князем Каракучуем. — Что теперь ты о делах московских скажешь, Даньяр? Царевич — малорослый, но складно скроенный татарин с весёлым скуластым лицом — осклабился: — Ай-ай, шибко хороша твои дела, гасударь, шибко хороша! И хан ордынский, и Казимир шибко теперь морда морщить будет: ай, кажит хан, пропадал наша голова! — Думаешь, напужается? — с улыбкой сказал Иван. — Обязательна, — уверенно сказал татарин. — Правда, Каракучуй? Они там, дураки, один другой кусай, как собака, а ты тут никому кусай не давай: чтобы один галава была! Многа галава — балшой беда. Что, ежели бы у человек на плеча было три, четыре, двасать галава и каждый сам себе думай-подумывай, что бы мы тагда делал? Одна галава лучи всех. А, Каракучуй? — Верна гаваришь, — кивнул тот круглой, ушастой головой. — Лишний галава далой нада. — А как же вон новгородцы-то думали, что много голов лутче всего? — улыбнулся Иван. — А, дурак! — сморщился Даньяр. — В баранта барашка многа, но что может баранта делать? Барашка нужна, — весело осклабился он, — немножка кушай, давай, немножка стричь для его же польза, а рассуждай она не может. Один галава полный лучи девяноста галава пустой. Что толковать многа: новгородцев была многа, а ты одна, и ты их кушил, а не они тебя! Иван весело засмеялся. — Я тебе за эти слова твои моего Печенега жалую, — сказал он. — У тебя такого кречета нет. Москва встретила великого государя и победоносное воинство его звоном всех своих колоколов. В медном хоре их серебристо пел у Ивана под Колоколы и старый вечевой колокол новгородский. Опушённые снегом, стены кремлёвские были теперь пусты, но по-прежнему слышалась в них упорная, каменная, неудержимо нараставшая сила. И как ни сумны были старые князья и бояре при виде растущей силы государя московского, всё же и их пьянила нараставшая сила Руси. — Ну, что? — гордо бросила навстречу торжествующему супругу на своем жёстком языке Софья, жирное, волосатое лицо её горело победными огнями. — А вы, москвитяне, всё баб браните: волос долог, а ум короток. Что теперь скажешь? — Ну, ну, ну… — немножко строго, чтобы не зазнавалась, проговорил Иван, целуя её сжатыми губами, чуть-чуть. — Умница. Погодь вот, поразберусь — там я у владыки таких жемчугов для тебя отобрал, не насмотришься. Князь Василий, проезжая мимо хором князя Холмского, затуманился ещё крепче: эх, хоть бы голову, что ли, где сложить! Опостылела ему эта жизнь дурацкая, неприютная. Но, когда он узнал в тот же день, что князь Андрей вот уже многие месяцы сидит где-то в своей дальней вотчине, один, в его ожесточённом сердце зашептала робкая надежда на какую-то сказку золотую, колдовскую… XVI. ТАТАРЫ В начале XIII века на молодую Русь налетел первый шквал кровавого татарского нашествия. Всюду, где прошли татары, всё было разграблено и сожжено, население большею частью погибло, а те, что уцелели, дичали в трущобах лесных. Зверь всякий умножился чрезвычайно. Всюду по дорогам, подальше от татар, появились разбойничьи шайки: русские люди добивали самих себя. И едва свалила туча татарская чрез западную грань в Европию, как тотчас начали терзать разорённую Русь с украин литовцы, — ещё совсем недавно они платили Руси дань по чрезвычайной бедности своей лыком да банными вениками, — поляки и венгры. Немцы завладели всей страной ливов и летгов, принадлежавшей княжеству Полоцкому, и настойчиво пробивались дальше. Севернее, к Новгороду подбирались датчане, уже поставившие Ревель. Ещё дальше, в устьях Невы, хозяйничали шведы. Энергичный Александр нанёс врагам Руси два поражения: шведам на Неве, за что и получил прозвище Невского, а Божьим риторям на льду озера Чудского. Русь немножко приободрилась. Одновременно с кровавыми кулаками соседей в её разбитые татарами двери стучал и наместник Христов, папа. Вскоре после побед Александра к нему явились из Рима послы. — Слышали мы, что ты князь дивный, — сказали будто бы они, — и что велика земля твоя. Поэтому мы послали тебе из двенадцати гардиналов наших двух самых умных, Галда и ремонта, дабы ты послушал нашего учения. Невский поручил своим батюшкам дать гардиналам ответ, и те, сдумав, отвечали: — От Адама и до потопа, а от потопа до разделения язык, а от разделения язык до начала Авраамля, а от Авраама до проития израильтян сквозь Чёрмное море, а от исхода сынов израилевых до смерти Давида-царя, а от начала царства Соломонова до Августа-царя, а от начала Августа до Рождества Христова и до страдания и воскресения Его, а от воскресения Его и на небеса вознесения до царства великого Константина и до Первого собора и до Седьмого собора — всё это мы знаем хорошо, а от вас учения не принимаем. Отцы были чрезвычайно довольны, что дали папе такой победоносно учёный ответ, а умнейшие гардиналы должны были, конечно, с великим срамом возвратиться в землю свою. Между тем Батый, разграбив Европу до Владиславы, повернул вдруг в свои улусы, на Волгу: в Каракоруме умер великий хан Удегей, и надо было быть к делу поближе. Но с Волги Батый вдруг прислал на Русь повеление, чтобы все русские князья явились к нему в ставку. И более чем на двести лет повисла над разгромленной Русью тяжкая туча татарская. Этот период русской истории освещён русскими историками не достаточно беспристрастно. Как ни велики были злодейства и поборы татар, всё же нельзя замалчивать страниц, ещё более ужасных, о том, как жили в эти годы наши предки, о шатаниях Руси, о её изменах тяжких, которые для неё были в тысячу раз больнее «поганьского насилия». Татары не тронули русской жизни: только плати дань, а там живи и верь, как тебе хочется. Когда в 1246 году Батый впервые произвёл перепись населения на Руси, то все попы из числа данщиков были исключены. Они весьма гордились таким вниманием великого завоевателя, высоко носили голову, и когда митрополиту было предписано молиться за хана, его семью и благоденствие Золотой Орды, то нужно ли говорить, что это повеление его поганьского величества было выполнено с полным усердием? И мало того, что попы не несли никакой дани, особый ханский ярлык оберегал и веру: «А кто из наших всяких чиновников, — говорилось в ярлыке, — веру русских похулит или ей поругается, тот ничем не извинится и умрёт злою смертию». Татарам скоро надоело самим возиться со сбором дани, и они стали отдавать её на откуп. Откупщиками являлись купцы хивинские и бухарские — тогда их звали бесерменами, — а также и евреи. Последние при сборе дани отличались особой жестокостью. Хотя Володимир II и очистил государство своё «от сих тягостных пришельцев», но ненадолго: как мыши, они появились снова, расплодились всюду и повели свою линию. Так как денег на Руси было мало, то народ платил дань шкурами медведей, бобров, соболей, чёрно-бурой лисицы… От каждого отца, имевшего трёх сыновей, брали одного, забирали девок, не было пощады нищим. Весь этот полон продавался венгерским и генуэзским купцам и перепродавался ими на невольничьих рынках Азии и Африки. Многие знатные фамилии итальянских республик разбогатели на этой торговле, а на нажитые таким образом богатства стали разводить у себя на родине «возрождение». Мудрено ли, что все свидетели тогдашнего «возрождения» единогласно утверждают, что вся Италия в те времена была одним сплошным лупанарием[69 - Лупанарий — от слова «лупить», т. е. сдирать кожу, разбойничать, требовать непомерную мзду. Прим. сост.] и разбойничьим вертепом?.. И до того обездушела в то время Русь, что часто можно было видеть, как один татарин длинным кнутом гнал пред собой человек сорок, пятьдесят полона, и ни одному из пленников и в голову не приходило восстать. Всякий знатный татарин вёл себя на Руси как бог и царь. Правда, победы татар росли, росла их сила и слава. Византийские императоры из дома Палеологов заискивали перед ханами, и нисколько не затруднялись посылать в их гаремы своих дочерей. Русские великие князья должны были по первому требованию являться не только в ханскую ставку на Волге, но даже в далёкий Каракорум, который они переделали, конечно, в Харахорин и произвели от него глагол «харахориться». Когда князья отправлялись в ставку, отцы духовные тревожились главным образом о том, как бы они не поддались там прелести бесерменской, и всё уговаривали их стоять там доблестно за веру православную и с полной уверенностью обещали им за это самые первые места в Царстве Небесном, а ежели князья сквернились там кумысом, попы давали им отпустительные молитвы, как после величайшего осквернения. Но когда какой-нибудь из князей попадал у татар в немилость и они шли на него ратью, то в полках их всегда, неизменно были и русские дружины. Русь чёрная, работная, сельская изнемогала под бременем татарщины — поборов — и в то же время видела, как её князья и вельможи светло веселятся вместе с знатными татарами охотой в необозримых лугах. Примечательно, что в первые времена татарского ига, по словам летописи, роскошь среди русских князей и их дружинников чрезвычайно усилилась, а следовательно, усилились и их поборы. В своих дьявольских распрях князья не останавливались ни перед чем и скоро привыкли смотреть на Золотую Орду как на верховного судию в этих распрях и часто водили татар на своих недругов. Великий князь владимирский Андрей Ярославич, зять Данилы Романовича Галицкого, вероятно, заодно с тестем, мечтал уже в XIII веке о свержении ига, но нашлись свои же изменники, которые донесли об этом в Орду, и Андрей, после проигранной битвы с татарами, должен был бежать сперва в Новгород, а потом к шведскому королю. Посылку на Володимир татарских полчищ современники приписывали проискам Александра Невского, который в это время был в Орде. И действительно: он воротился оттуда с ярлыком на владимирское княжение, и духовенство встретило его у Золотых ворот с великим торжеством… Непонятно вёл себя и прославленный Калита. Когда в 1327-м тверичи со своим князем Александром напали на ордынского посла Чолхана и сожгли его в доме вместе со всей свитой его, Калита поскакал скорее в Орду с докладом об этом событии. Хан пришёл в ярость, дал ему пятьдесят тысяч войска, и Иван страшно опустошил Тверское княжество. В следующем году Иван получил за труды великое княжение и право собирать по всей Руси дань для татар. Это имело несколько неожиданные последствия: великие князья скоро навострились из собранной дани часть откладывать в свою казну, и таким образом постепенно собрались средства на борьбу с татарами. Боярство иногда совсем отказывалось выезжать на службу к великому князю, на брань, а то хоть и выезжали, но «крепко за веру христианскую не стоят и люто против недруга смертною игрою не играют, тем Богу лжут и великому государю». Святители тоже чрезвычайно охотно бегали от поганых и приговаривали: «Несть бо греха еже бегати бед и напастей», — и старательно подбирали из Святого Писания примеры спасительности такого бегства. Простой народ тоже большею частью предпочитал возить на себе баскаков, чем сбросить их. При татарских нашествиях народ большею частью бунтовал и требовал, чтобы вящие не бегали, а запирались вместе с ним, а ежели они всё-таки бежали, то он грабил их и, разбив их погреба, упивался винами заморскими, а по пути забирал на память кубки серебряные и стеклянные — стекло ценилось тогда весьма дорого. Правда, бывали иногда одиночные восстания. В 1262-м сразу, по звону вечевых колоколов, поднялись Володимир, Ростов Великий, Суздаль, Ярославль, Переяславль Залесский и выгнали от себя татарских сборщиков, а многих и перебили. В числе погибших был и отец Зосима: сперва был он монахом, потом изволением Божиим перешёл в магометанство, сделался сборщиком дани и мучил людей не хуже татар. Его тело выбросили псам. Разложение души народной было налицо. Только этим и объясняется страшная продолжительность ига татарского. «Посмотри на поганых, — говорит обличитель-современник, — они не знают истинного закона Божия, но они не убивают и не грабят своих, не клевещут на них, не крадут у них, поганый не продаст брата своего. А если кого постигнет такая беда, то выкупят его и ещё дадут ему на первое обзаведение. Если они найдут потерянную вещь, они объявляют об этом на торговой площади. Мы же, православные, преисполнены неправды, зависти, немилосердия: братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаём. Обидами, завистью, аще бы можно, снели бы друг друга, да Бог боронит». Весьма характерно, что в обличениях этих нет ни единого слова о причинах такого морального упадка народа… Но Бог всё же не покидал совсем Своего христоименитого царства Московского. В Орде началась и шла, всё усиливаясь, «великая замятия». Точно насмотревшись на деяния русские княжьи, владыки Орды, упоённые властью и богатствами, очень скоро променяли шум опасных битв на удобства роскошного дворца и гарема и в борьбе за эти маленькие удобства начали у себя кровавую игру головами. Ханы свергали один другого с трона, резали, как баранов, своих ближайших родственников и заливали безбрежные татарские владения татарской кровью. Поэтому Русь скоро почувствовала некоторую «ослабу от насилья бесерменского», подняла голову и увидала, что на свете, несмотря ни на что, жить ещё как будто можно… И вот великий князь московский Дмитрий, «наострив сердце своё мужеством», вдруг поднялся на решительный бой. Хотя он всюду разослал гонцов с грамотами, призывающими на общее дело, удельные князья не торопились принять участие в его предприятии. Не менее татар князья боялись усиления Москвы. Напрасно митрополит московский Алексий грозил князьям-отступникам своим святительским проклятием, те сидели по запечьям: они по опыту знали, что если один святитель предаст их проклятию, то другой святитель в подходящий момент проклятие это снимет и предаст проклятию проклинающего. Несмотря на отступничество, московская рать — такой по количеству Русь ещё не видала — двинулась на Дон, встретилась там с врагом, и грянул кровопролитнейший бой на Куликовом поле. Со стороны Москвы легло около ста тысяч. Но казённая история охотно об этом умалчивает — было в рядах русской рати немало и изменников, которые покинули поле битвы, когда рать изнемогала, и только неожиданный удар из засады волынца Дмитрия Боброка — он был «воевода нарочит и полководец изящен и удал зело» — спас русское дело. Татары были разбиты наголову. Великий князь получил прозвище Донского. Русь радостно вздохнула. Но татары вскоре оправились и снова поднялись на Русь. Напрасно призывал опять великий князь московский всех на общее дело: князья и бояре отказались сесть на конь, и Тохтамыш осадил Москву. Силой взять её было трудно, да, увы, и не нужно: два суздальских князя, ближайшие родственники Дмитрия Донского, помогли татарам взять Кремль обманом. В резне погибло до двадцати тысяч москвитян, да столько же угнали татары в полон. Москву сожгли, а за ней сожгли Володимир, Звенигород, Можайск, Юрьев, Дмитров, Боровск, Рузу и Переяславль. Русь снова оказалась под пятой завоевателя — и даннические отношения возобновились. Но на победителя Тохтамыша поднялся в Орде Тимур — Тамерлан, — сверг его, и сыновья Тамерлана, поздравляя родителя с победой, осыпали его, по татарскому обычаю, горстями драгоценных камней. В поисках славы и добычи Тамерлан пошёл опять на Москву. Москвитяне, как и полагается, послали во Владимир за чудотворной иконой Богородицы. И в тот самый день, как прибыла икона в Москву, се случилось великое чудо: Тамерлан, уже вторгшийся в Рязанскую землю, вдруг увидел во сне огромную гору, с которой шли святители с золотыми жезлами, угрожая ему, а над святителями стояла в воздухе жена в багряных ризах со множеством воинства, которая люто останавливала Тамерлана. Он в ужасе проснулся, закричал, затрясся и сейчас же повелел своим полкам повернуть назад. Так рассказывают отцы духовные в летописях. На самом деле, видимо, всё было гораздо проще. Тамерлан уже не чувствовал за собой прежней силы, — Орда разлагалась, — а Москва потихоньку силы набирала. Багряная же жена была тут пущена только для красоты слога: едва ли грозный Тамерлан спешил сообщать свои сны батюшкам на Москву. Конечно, Русь и совсем о ту пору сломала бы рога поганым, если бы уже не было разрушено её единство: юго-западная половина её страдала под польско-литовским игом. Отступление Тамерлана без боя сказало Руси, что день освобождения у порога. Об этом настойчиво шептала в тиши ночей своему грозному, но слишком уж как будто осторожному супругу необъятная Софья, об этом открыто говорили на торгах, все с удовольствием видели, как крестились в веру православную именитые татары, как иногда татарские отряды шли уже в рядах русской рати при походе Москвы на её недругов. И если раньше великий князь должен был стоя приветствовать ханского посла, сидевшего на коне, подавать ему кубок с кумысом, кланяться басме и на коленях выслушивать чтение очередного ярлыка, то теперь обо всём этом и речи уже не было. Иван запаздывал с данью, произвольно уменьшал её, а потом и совсем перестал посылать её и с послами татарскими обходился презрительно. XVII. РАСКАТ ГРОМА И вдруг — был год 1480-й — над Русью пронесся страшный и в то же время веселящий раскат грома: разгневанный непочтительным поведением своего данника, а в особенности тем, что сама дань не высылалась ему вот уже девять лет, хан отправил в Москву посольство с повелением призвать Ивана к порядку. Когда послы в сопровождении большого отряда конников с их длинными, украшенными конскими хвостами пиками, на бойких, злых коньках въехали в Москву, то не только никто, как бывало раньше, не бросился прятаться, но, наоборот, всё высыпало на улицы и провожало послов злыми глазами, пренебрежительно в их сторону поплёвывало и, по московскому обычаю, отпускало ядовитые словечки: — Ну, видали тожа… Не, брат, ныне времена тебе уж не те: харахориться тебе уж больше не дадут, будя!.. Ежели Дмитрий Иваныч, Царство ему Небесное, сумел вам ижицу на Куликовом поле прописать, так уж Ивану-то Васильевичу не трудно будет вам в штаны крапивы накласть, только клич кликни… Ишь, г…ы, величаются! Пёстрая стая худых собак, подняв загривки, так и лезла с рёвом под ноги татарских коньков и прыгала, стараясь ухватить их за морды. — Вали их, Шарик, косоглазых чертей! — со смехом подцыкивали москвитяне своих псов. — Рви их в клочки, так их и расперетак! Татары ясно чувствовали перелом в настроениях московских, и, хотя и подбоченивались, но дух у них всё же упал: кто знает, выйдешь ли живьём из этого осиного гнезда? Много уже татарских голов слетело по городам на Руси в последнее время. Народ становился всё нетерпеливее и нетерпеливее, и как будто сам уже толкал великого государя на решительные действия. Князь Василий Патрикеев явился на Ордынское подворье всего чрез несколько дней — раньше послов торжественно встречали за Москвой — с обычным приветствием. Он пренебрежительно — это умел он как никто — поздравил послов с благополучным прибытием и стал говорить о совершенно посторонних вещах. — Но… — широко открыл на него глаза глава посольства, старый, жирный татарин с висячими усами. — Но мы не для этих разговоров приехали сюда. Нам надо скорее видеть великого князя: великий хан очень на него гневается. — Теперь никак нельзя, — небрежно сказал князь Василий. — У великого государя как раз пируют послы от хана Менгли-Гирея. Татар перекосило: если у них в борьбе с Москвой был естественным союзником литовский Казимир, то Москва дружила крепко с крымским ханом Менгли-Гиреем. — Великий хан разгневается на такие ваши слова, — побледнев от злости, сказал посол. — Твоя голова молода, и лучше бы тебе поберечь её про старые годы. — Ну, хан далеко, авось не достанет, — отвечал князь Василий, глядя чрез окно на пёстрые толпы работного люда, воздвигавшего стены Кремля. — Мы дадим тебе знать, когда великий государь соизволит принять тебя. А пока прощенья просим. Татары просто ушам своим не верили. И началась московская посольская волокита, обычная для всех послов, но совершенно непривычная для татар. В тот же день они проведали, что никакого посольства от Менгли-Гирея в Москве не было, и вот тем не менее день шёл за днем, а великому государю всё было недосуг выслушать их: то то, то другое. Татары скрежетали зубами, но сделать ничего не могли. И наконец пришло из Кремля слово: — Великий государь жалует послов ордынских, велит им предстать пред свои светлые очи. Послы, заряженные гневом, поехали в Кремль. Снова пёстрые стаи собак, под смех жителей, дружно напали на них в тучах золотой весенней пыли. Снова ухмылялись и показывали им с кремлёвских стен свиное ухо работные люди. И, когда посольство скрылось в хоромах государевых, всё затаило дыхание: все чувствовали, что вот сейчас произойдёт что-то решительное и страшное. Каменщики бросили кладку, сходились кучками, смотрели в сторону палат государевых, и надсмотрщики не подгоняли их. Иван, весь в тяжёлой парче и золоте, неподвижно сидел на троне. Глаза его горели. По бокам его не дышали рынды. Всё, что было в Москве сановитого, в пышных тяжёлых нарядах недвижно стояло и сидело в блещущем покое. С медлительной важностью вошли послы и склонились пред прекрасно-грозным в неподвижности своей великим государем московским. В воздухе была гроза. Нечем было дышать. Лица были бледны, и горели глаза. И, пренебрегая всеми издавна выработанными правилами обхождения, Иван поднял на послов свои страшные очи. — Мы слышали, — сказал он, — что вы, приехавши от великого хана на Москву, допустили не подобающие послам речи, указывать нам вздумали, как и когда нам принять вас. Мы хотели было даже и совсем не допускать тебя за это пред очи наши и послать в Орду наше посольство, дабы хан прислал к нам людей, знающих вежество, да отдумали: ты своё дело изложи пред нами, а потом мы всё же с хана потребуем, чтобы он за своих послов пред нами, великим государем, повинился бы. Татары переглядывались: никогда ещё ничего подобного не слыхали уши татарские на Москве! Иван, весь белый, палил их своими страшными глазами. — Великий хан прогневался на тебя, государь! — дрожащим голосом проговорил старший из послов, вручая великому государю басму, символ ханского повеления, и грамоту. — Ты в Орду и глаз не кажешь, дани не высылаешь, а когда мы от имени великого хана явились к тебе, ты вот нам ещё словно и выговор ещё делаешь… Ты данник и слуга великого хана, и ежели ты забыл старые порядки, которые установлены Ордой на Москве, так великий хан пришлёт свою рать, чтобы тебе их напомнить… Твой… Он оборвал себя и отшатнулся: весь белый, с бешеными глазами, Иван быстро встал во весь рост, исковеркал в ярости басму, швырнул её на пол, наступил на неё ногой и, изорвав в клочья ханскую грамоту, бросил и её на ступени трона и плюнул на обрывки. — Видели, собаки? — прогремел он над помертвевшими татарами. — Так поезжайте домой и передайте хану, что вы здесь видели, и скажите, что если он посмеет явиться в Русскую землю, то и ему, свинье дикой, будет то же… Всё окаменело. По рядам золотых вельмож пробежал ветер ужаса и восторга. А над поражённой толпой с поднятой вверх рукой, с белым, искажённым страстью, красивым, как никогда, ликом, точно изваяние стоял великий государь московский и всея Руси… — Вон! — прогремел он. — И чтобы Ахмат твой не смел больше посылать ко мне никого. Татары не помнили, как они и к коням своим выкатились. Широкими шагами, никого и ничего не видя, великий государь ушёл в свои покои. Бояре, точно от сна пробудившись, обменивались молчаливыми взглядами, в которых стояли и ужас, и восторг. И понемногу зашумели их золотые ряды. — Ну и дела! Господи, помилуй! — Да ты подумай: ведь осторожнее великого государя в делах государских на Руси никого ещё не было! И вдруг… — Ну, слава Тебе, Боже наш: спасена матушка Русь! — всхлипнул голос. То плакал Берсень. Теперь ему было совершенно всё равно, как обернётся дело со старым боярством, теперь он думал только о Руси. Уютный дьяк Бородатый боялся только одного: как бы не забыть чего из того, что он только что тут видел и слышал. Вместе с дружком своим дьяком Васильем Мамыровым они вели летопись, и не сохранить великого дня сего для потомства во всех его подробностях было бы грехом великим. — Ох, как-то ещё оно всё обернётся! — вздохнул кто-то. — Как бы не выпала нам неволя ещё грузчая той, которую пока несли. Но сомневающимся не давали говорить: — Брось! Помни деда его! — кричали со всех сторон с горящими глазами. — Никто за ним не пошёл, а что он на поле-то Куликовом наделал? Только потому и сильны они, что мы боимся их. Хвала великому государю — за такого и голову сложить хоть сейчас можно! — Вот это так! — кивнул тяжёлой головой своей князь Семён, в глазах которого стояли слёзы. — Вот когда сказать можно: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему». Точно чудом каким из палат великого князя весть о приёме послов татарских мигом разнеслась сперва по Кремлю, по стенам, по торгу на площади, а потом и по всем посадам московским. Какой-то попишка похабный с дрянной бородёнкой и редкими зубами, стоявший около Фроловских ворот, насмешливо поглядел вслед скачущим татарам. — Тщима руками отхождаху[70 - Ухожу с пустыми руками.], — ернически подминул он и плюнул вслед поганым. И как ни велик был страх перед вековыми угнетателями, над Москвой точно вдруг великий праздник засиял. К вечеру большая толпа москвитян ринулась было громить Ордынское подворье, но отряд конных загородил ей путь. Но всё же некоторых татар изловили и прикончили. — Пёс с ними! — сказал Иван, когда ему донесли об этом. — Пусть только одного оставят, чтобы было кому весть в Орду подать. Иван втайне сам на себя дивился: хитрый, осторожный, он так дела вести не любил. Но иначе теперь он поступить не мог: в нём вдруг во весь рост встала вся Русь. Он неимоверно вырос, супротивники его опустили головы, и долго в душах бояр, и ему преданных, и ковавших против него крамолы, стояло страшное и восхитительное видение: золотой трон, на ступенях его поруганная басма и белые клочья порванной грамоты, вкруг смятенные послы ханские и золотая толпа державцев государства Московского, а над всем этим в тяжёлой золотой одежде, в шапке Мономаха, в бармах страшная фигура великого государя с белым, вдохновенным лицом и палящими глазами… Долго не спала Москва в эту ночь. Точно громы весенние над ней перекатывались: и страшно, и весело. Это был день исключительной красоты, когда даже в грубых сердцах зажигаются праздничные огни, один из тех дней, которые народами помнятся века. Горячее и моложе забились на Руси сердца, и стало слышнее, дороже то, что раньше иногда забывалось, иногда пренебрегалось: Русь, Родина, Мать… Даже Софья, нелюбимая, хитрая, надменная, неприятно огромная, и та теперь стала представляться иной: «Ай да грекиня! Ну и голова!..» На Ивана же и глаз поднять не смели: от него точно сияние величества исходило. И никогда не работали так на стенах кремлёвских работные люди, Русь. Вскоре прилетел на Русь слух: взбешенный хан Ахмат поднял на Москву огромные силы. У всех точно крылья выросли: авось на этот раз развяжет Господь народ Свой окончательно. И тотчас же прилетела и другая весть: дружок великого государя, хан крымский Менгли-Гирей, в бешеном топоте своих конников, в лязге кривых сабель, в огне и дыму пожаров буйной лавиной вторгся в пределы Литвы, и союзник Золотой Орды, Казимир, был вторжением этим скован по рукам и по ногам. Мало того: ногай, враги Золотой Орды, кочевавшие в предгорьях Кавказа, бросились на улусы Ахмата с юга, а с севера, Волгой, туда же поспешал другой враг Ахмата, брат Менгли-Гирея и союзник Москвы, казанский хан Нордулат, к полкам которого присоединился и воевода звенигородский Ноздреватый со своей ратью… Москва горячо шумела приготовлениями бранными. Мелкие князья со всех сторон спешили к ней со своими полками. Вся рознь затихла, и на кровавый пир вся северная Русь готовилась, как на Светлый праздник. И никогда не было так остро обидно, что юго-западная Русь в чужих руках. Но у всех крепла надежда: будет вместе и она! Настал и торжественный день выступления в поход на Оку, или, как тогда говорили, «на берег». Ко всеобщему изумлению, Иван Молодой не только не стонал и не охал, но, наоборот, показал большую расторопность. — Я говорил, что он личину носит, — сказал князь Семён. — Он хитростью-то, может, и саму Софью за пояс заткнет. У него какая-то своя думка есть. Азият! Во главе рати, которая пошла на Серпухов, стал Иван Молодой. Другие полки, которые должны были занять все переправы через Оку вплоть до Угры, повели именитые бояре. А 23 июля, оставив «ведать Москву» князей Можайского и Ивана Юрьевича Патрикеева, во главе блестящей свиты направился к Коломне и сам великий государь. С ним ехал и князь Патрикеев-младший. И, когда проезжали все мимо хором Данилы Холмского, к Фроловским воротам, князь Василий поднял глаза на высокий терем и вдруг вздрогнул: из окна светлицы, сжав не то в испуге, не то в восторге белые руки на груди, смотрела на него Стеша… Его ослепило и потрясло восторженное выражение милого лица, и голубые глаза в одно мгновение сказали ему такую правду, от которой испуганно и блаженно закружилась голова. XVIII. ИОАНН III Затаив дыхание, Москва, а с нею и вся Русь каждый день ждали с берегов Оки известий о победе: других известий быть не могло. Кроме того, о поражении нельзя было думать и потому, что слишком страшна была эта мысль. Но если не думали о такой возможности москвитяне, то думал Иван. Объезжая со своими воеводами русские полки берега Оки вдоль, он смотрел на стан татарский, занявший другой берег, и взвешивал его силы. Ставка в игре была огромна. В случае беды Русь могла потерять всё, чего она достигла за последние годы, и превратиться в простой да еще и разорённый улус хана Ахмата. Умный Иван видел слишком много, слишком далеко, слишком сложно и потому колебался: наверное, знают, что делать, только очень ограниченные люди. Хотя в полках своих он явно чувствовал нетерпение ударить на врага, ясно слышал ропот воевод и даже отцов духовных, призывавших его скорее «постоять за дом Пресвятыя Богородицы», он медлил, откладывал, выжидал: то, что татары не решаются нападать на него, было для него весьма знаменательно… Но страшила необъятность татарского стана. И неотступно гудели ему в уши трутни придворные, «богатые сребролюбцы, брюхатые предатели», как называет их летопись, которые твердили ему одно: «Не становись на бой, великий государь, лучше беги…» Они, конечно, не отстали бы… — Тц! — цокнул языком дружок его Даньяр с неудовольствием. — Шибка многа думашь. Надо сабля тащил и айда. Вели мне с моим конником плавь речку ходить. Я ударил первый, а вы спешил за мной. А? — Погоди, погоди, Даньяр, — успокаивал его Иван. — Всему своё время. Каракучуй только презрительно сопел: он не любил думать ни много, ни мало, а любил налететь, опрокинуть, погнать, завладеть… И вдруг Москва, к великому ужасу своему, увидала Ивана с его боярами в своих стенах! Народ — он уже перебирался в Кремль, за стены — прямо взорвало. Нисколько не стесняясь, смельчаки кричали Ивану со всех сторон: — Когда, государь, ты княжишь над нами в мирное время, много нас в безлепице продаёшь[71 - За малые проступки налагаешь тяжёлые пени.], а сам теперь, разгневавши хана, выдаёшь нас его татарам… Иван молчал. Прежде всего он отправил свою Софью с детьми и свою казну государеву в Белозерск. Народ нахмурился, как грозовая туча. И не только в Москве, но и по всему пути Софьи народ шумел, вооружённая свита её, «кровопийцы христианские», разоряла попутные места пуще татар. Старица Марфа, мать великого государя, — она была дочерью князя Владимира Андреевича Серпуховского, героя Куликова поля, — осталась с народом в Москве. Её превозносили до небес. — Сразу русскую-то кровушку видно! — кричали москвитяне. — Та, римлянка-то, чуть гарью запахло, бежать, а матушка с нами вот пострадать хочет. Ишь, грецкое отродье: знать, своя-то шкура ближе! Как громом поразило москвичей новое повеление Ивана: сжечь все московские посады. Было ясно, что великий государь татар боится и готовится к их нашествию на Москву. Посады запылали, но запылали и сердца москвитян: тяжко было от недавних надежд сразу перейти к такому позору. — A-а, себя да своих ребят спасает, а нас врагам выдаёт! — кричал народ повсюду. — Так нечего было и гневить хана… Душа Ивана замутилась: словно дымы московского пожара заволокли её. Настроение Руси звало его на страшный подвиг, но воспоминание о том, что пережил народ за эти два века, тяготило его, как кошмар. Он звал и бояр, и высшее духовенство на совет, но ему в ответ смело кричали: — Не о чем теперь совещаться! Биться надо. Старенький епископ ростовский Вассиан, по прозванию Рыло, лютовал пуще всех. — Ты не великий князь, ты — бегун! — весь трясясь, кричал старик. — Чего ты боишься? Смерти? Так разве ты бессмертен? Я дряхл, но дай мне полки твои, я пойду против поганых и паду, но не отвращу лица своего от супостатов… Стань крепко на брань противу окаянному оному мысленному волку поганому и бесермену Ахмату. Вся кровь, которую прольют тут, в Москве, татары, на твою голову падёт, ты дашь в ней ответ Богу. Вызванный на совет из стана на Оке, князь Данила Холмский прислал с своим сыном Андреем ответ: — Волей от войска не иду. Москва так вся и затрепетала от гордого отпора славного воеводы малодушному владыке. Но ещё более запылала она, когда отозвался Иван Молодой с Оки: — Лучше умру здесь, а отсюда не пойду! — Ай да Молодой! — зло кричали москвичи. — А говорили: телепень[72 - Телепень — вялый, ленивый юноша. Прим. сост.], ни с чем пирог! Да он орёл! Вот кого бы теперь на челе-то Руси иметь. Иван в полном одиночестве, сгорая на костре своих страшных дум, молчал. Старица Марфа всячески настаивала, чтобы он хоть теперь примирился с братьями, которых он не пускал на глаза с самого разорения новгородского. Иван простил их, и они сейчас же подняли голову и зашушукались, не лучшее ли теперь время скинуть тяжкую опеку Москвы? Было 3 октября. Иван снова поехал на берег Уфы, за которой стояли главные силы татарские и которую отцы духовные уже прозвали «поясом Богородицы». У Ивана в голове стояло одно: раз Ахмат, придя с грозой, нападать не решается, значит, силы большой он за собой не чувствует. Это было самое главное. Ахмат, не смея нападать на московскую рать, двигался со своей ордой на запад, к грани литовской. Надежда на помощь Казимира, однако, совершенно пропала: Менгли-Гирей громил русские окраины Литвы. Наступила уже суровая осень. Татары на походе обносились, часто, благодаря распутице, голодали, болели и не знали, что предпринять. В день приезда Ивана к войску, 8 октября, Ахмат приказал начать битву, стреляя чрез Угру из луков. Русские ответили пальбой из пищалей, а затем Фиоравенти выехал на берег со своими пушками, и грохот их заставил татар отступить. И вдруг Иван послал к хану послов — просить о мире. Вокруг всё затряслось от негодования. Но он молчал: перебежчики с того берега говорили, что положение татар тяжкое. Князь Василий Патрикеев — он участвовал в унизительном посольстве к Ахмату — осторожно заметил Ивану, что полки ропщут, Иван сверкнул своими огневыми глазами. — Баранье! — пробормотал он. — Положить на переправах половину рати всякий дурак может. Надо действовать не кулаком, а умом. Мне нужно татар-то изничтожить, а силу русскую сберечь: она еще понадобится… Князь Василий посмотрел на великого государя и не сказал ничего: он понял, что есть дело улицы и есть дело, которое можно и должно делать вопреки улице. Он видел, как побелел Иван, когда посольство передало ему дерзкий ответ Ахмата: — Пусть Иван придёт сам, станет у моего стремени и молит о милости. И всё-таки молчал. Морозы нажимали. И вдруг — в стан московский явилось посольство Ахмата: пусть Москва отдаст только дань за последние девять лет, пусть вместо Ивана придёт на поклон хотя сын его или даже кто-нибудь из воевод, и всё. Иван не дал послам никакого ответа: он понял, что это значит, и — ждал. Ахмат в бешенстве приказал своим полкам начать переправу чрез Оку, но татары наткнулись на огонь русских и отошли. Москва, известившись о мирных переговорах, забурлила пламенным негодованием. Отцы духовные с неистовым Вассианом Рыло во главе, совершенно забыв, на этот раз, что задача Церкви есть устроение царства не земного, но небесного, говорили по церквам зажигательные проповеди, а Вассиан сочинил даже к великому государю послание, переполненное ссылками не только на Писание, но даже и на философа Демокрита[73 - Демокрит (ок. 470 или 460— ок. 400 до P. X.) — древнегреческий философ-материалист, один из основателей античной атомистики. Прим. сост.], который, по словам владыки, весьма мудро учил, что князю надо иметь в делах ум, против неприятелей храбрость, а к своей дружине привет и любовь. Угра покрылась льдом. По льду Ахмату наступать было много легче, но он не наступал. Иван, всё более и более укрепляясь в правильности взятой им линии, но по-прежнему одинокий, повелел своим полкам стянуться к Боровску, чтобы, в случае переправы Ахмата, дать ему там, на равнине, решительный, всеми силами бой. Ахмат перепугался. Ему показалось, что русская рать предприняла какое-то обходное движение, и вдруг — бросился со всей своей ордой на Литву. Назад, в свои улусы, идти он не смел: там свирепствовал, с одной стороны, Нордулат с Ноздреватым, а с другой — ногай. С истомлёнными и голодными полками своими Ахмат в отчаянии грабил и жёг Литву, страну своего союзника и друга, а затем повернул к Дону. Но там его ждали ногай: они разбили его расстроенную рать, убили его самого и забрали в полон его жён, детей и весь обоз. С великим торжеством пошла русская рать к Москве, уничтожив страшного врага и не потеряв в битве ни единого воина. — Ну, что? — горделиво спросил Иван князя Василия, ехавшего рядом с ним. — Да, знамо дело, куда пригляднее: положить десятки тысяч, стать на костях, трубить в трубы… Шуму сколько хочешь. А у меня вот ничего такого не было, да зато все полки мои целёхоньки и на Литву да на ляхов хоть завтра готовы. Как теперь скажешь, княже? Князь не мог не восхищаться этой чистой работой большого ума, но в то же время в глубине души в нём было словно сожаление, что не было бранного поля, усеянного тысячами своих и врагов, не реяло над павшими чёрное знамя великокняжеское, не трубили, став на костях, сбор оставшимся в живых… Дьяк же Бородатый смотрел на Ивана влюблёнными глазами и стал к нему особенно почтителен. И когда среди ликующих толп москвитян Иван во главе блестящей свиты проезжал мимо хором Данилы Холмского, князь Василий поднял глаза на окна светлицы: ах, как он ждал этой минуты! Но её не было. И больно укусила змея за сердце. У ворот княжеских стояла нищая братия — у князя щедро подавали, — а среди них Митька Красные Очи. «Так вот и в жизни всегда. — горько подумал князь Василий. — Сердце ждёт Бог знает какой радости, а находит нищего урода». И пока были видны хоромы Холмского, он всё назад в седле оборачивался. Но её не было: Стеша боялась себя и пряталась от тяжкого искушения, против которого она была уже бессильна… Духовенство славословило великого князя. Вассиан Рыло притих и никуда глаз не казал. Но были всё же и недовольные. «Воздай Бог каждому по делам его, — писал летописец, — а видно, лучше мы любим жен своих, нежели защиту Церкви Православной. Кто спас нас от погибели? Бог да Пречистая Богоматерь Его да угодники Божии». Философам же сразу открылся смысл… Флорентийской унии и гибели Византии: оказывалось, что у греков испортилась вера, и за это Господь и предал их в руки нечестивых агарян, русские же на унию не согласились — то есть они, собственно, в лице митрополита Исидора согласились, но это в счёт не шло, — и вот в награду за это Москва избавилась от татарского ига. Следовательно, — мудро заключали они, — истинное благочестие, находившееся сначала в Риме, а потом перешедшее в Царьград, второй Рим, ныне сияет паче солнца в Москве, Риме третьем, и последнем. — Что за голова! — восторженно говорил о великом государе инок Белозерского монастыря Данила Агнече Ходило дружку своему, иноку Иосифу, который уже положил основание собственному монастырю под Волоком Ламским. — Ну, чисто вот ведун какой! Но стоявший рядом с ним инок Вассиан, тоже из Заволжья, маленький, иссохший, с колючими, злыми глазёнками, прозванный иноками Рогатой Вошью, только презрительно поджал сухие губы. — Ну, тожа! — проговорил он. — Вон стены да стрельницы чуть не до облаков возводит, а скоро свету конец! — Да… — покачал головой Данила. — Поглядишь в пасхалию-то[74 - Пасхалия — таблица, содержащая сведения о времени Пасхи и других переходящих церковных праздников. Прим. сост.], поджилки трясутся. — Так для чего же и вся суета сия со стенами? — сказал Вассиан. — Всуе мятётся земнородный, как говорится. Но Данила Агнече Ходило уже обиделся. — А ты что, учить великого государя будешь? Строит — значит, надобно. Что ся главою мниши, нога сый? Ты мниши словами мудрости всех удивити, а то только телчне вещание…[75 - Мычание телёнка.] Москва шумела. Но в стороне от ликующих стоял Василий Патрикеев. Образ Стеши, фряжской Богородицы, не покидал его сердца ни днем ни ночью. И горько дивился он на себя: почему другим выпадают и радости, а для него жизнь горька, как полынь? И только внезапный отъезд князя Андрея — они с ним почти не встречались теперь — говорил ему, что, может, судьба втайне готовит и ему какую-то радость. А Москва, снегами уже чуть не до коньков занесённая, вся звенела ребячьими голосами. Коляда, Коляда, Пришла Коляда Накануне Рождества! Мы ходили, мы искали Коляду святую По всем дворам и проулочкам, Нашли Коляду У Петрова-то двора. И вдруг, среди всего этого праздничного шума весёлой Москвы, в душе князя Василия всё осветилось мыслью: «Подлинного в жизни только счастье…» И слишком он уж много раздумывает тогда, когда нужно действовать. Может быть, и она мучается… И снова вспомнилась она ему так, как он видел её у окна светлицы, и буйное сердце его запело сразу радостную песнь победы и счастья. XIX. «С ЗАГЛАВНОЙ, ДУРАК!..» Дьяк Фёдор Курицын, блестя бойкими глазами и красивой собольей бородой, стоял над своим подьячим Васькой Хлюстом, румяным, круглолицым парнем, с уже вспотевшим от трудов чистописания лбом, и размеренно диктовал ему чин царского величания. Васька склонял намасленную голову — он был великий франт — то направо, то налево и старательно писал. В стороне, у окна, сидел за чтением какого-то рукописания дружок Фёдора, Григорий Тучин. В числе немногих новгородцев он получил разрешение остаться в Москве. Остались в столице даже некоторые еретики, а некоторых великий государь даже и возвысил: попа Алексея сделал протопопом Успенского собора, а Дионисия — Архангельского собора. Но еретики на единодержавие смотрели косо и тянули, большею частью, руку старобоярской партии. Дьяк Фёдор Курицын был весьма близок к ним и ими весьма почитаем. — Ну, написал? — спросил дьяк. — Дальше: «И поставити столы и скатерть настлати и калачи положити…» Написал? «А тысяцкова жене, и свахам, и боярыням…» — продолжал он, и вдруг зашипел и звонко хлопнул себя по ляжке. — Да сколько раз тебе, дураку, говорить ещё, что боярин и боярыня с заглавной писать надо! Ну? Васька ещё более вспотел и стал выправлять свой огрех. — Нечего поправлять, всё одно перебелять придётся, — с досадой проговорил дьяк. — Пёс тебя знает: то бывают дни, хошь дьяком к великому государю ставь, а то дурак дураком. Ну, пиши уж… «И боярыням всем готовым быти у неё и свечам обоим, и караваем туго ж готовым быть…» — Да на что ты это переписываешь? — спросил от окна Тучин. — Велел великий государь изготовить, а зачем, не ведаю, — отвечал дьяк. — У него повадка такая: никогда ничего не говорить, что и зачем. Придёт время, может, скажет и сам, а выпытывать — сохрани Бог. Думаю так, время женить Ивана Молодого пришло. — Кого же присмотрели? — Как будто на Елене, дочери господаря молдавского, остановиться решили. — Эта честь не велика после Византии-то! — улыбнулся Тучин. — Я думал, теперь куда выше метить будете… — Сказывают, девка-то очень уж гожа… Ну, разинул рот-то! — цыкнул он на Ваську. — Пиши… «А как великий князь пришлёт к — смотри, с заглавной! — к боярыням и велит княжне идти на место, и княжне пойти из своих хором в середнюю палату, направо в сенные двери, а с нею тысяцкова жене и свахам обеим и боярыням…» Да с заглавной опять, дурак! Нет, упарил ты меня сёдни, Васька! Индо круги в глазах ходят… И он, зорко следя, чтобы подьячий не делал огрехов, усердно диктовал, как опахивать соболями жениха и невесту, как, кому и где сидеть, как осыпало на мисе золотой должен хмелю насыпать в три углы, да тридевять соболей положить, да тридевять платков бархатных и камчатных и атласных с золотом и без золота, и какая у платков тех должна быть длина и ширина, и как поедет царский поезд в собор, и кто с кем сядет, и где все в соборе стать должны. — «…И венчав, митрополит — тоже с заглавной, так… — даст вино пить великому князю и княжне, а великий князь, выпив вино, ударит тут же скляницею о землю да и ногою потопчет сам великий князь, иному же никому не велети топтати». — Это и у жидов водится, — сказал Тучин. — Этим у них напоминают молодым о бренности земного счастья. — И как ты только всё знаешь, посмотрю я! — удивился дьяк. — Дошлый ты человек, боярин. Ну, пиши, Васька. Васька был весь до ушей мокрый от волнения и ужаса. Ничего уже не понимая, он писал, как один из бояр с саблей наголо будет всю ночь ездить вкруг подклети новобрачных, как будут у постели кормить курём великого князя, как на постелю положат две шубы собольих, одну мехом вверх, другую мехом вниз, а наутро как вести великого князя в мыльню, а великую княгиню как и кому вскрывать. — И это вот тоже у жидов есть, — сказал Тучин. — У них сорочку новобрачной отдают родителям на сохранение на случай клеветы какой. — Вишь ты! — сказал дьяк. — Ну, развесил уши-то! Совсем это не твоего ума дело! — прикрикнул он на Ваську. — Пиши давай, уж немного. «А нести перед постелею свечу водокщёную[76 - Свеча водокщёная — свеча, изготовленная ко дню Богоявления (Крещения Господня). Прим. сост.], у ключника взявши, да перед постелею поставити два рожества, Рожество Христово да Рожество Пречистой, да крест воздвизальной поставити в головах у постели…» За дверью послышались вдруг шаги, и в сени вошли князь Василий Патрикеев да отец Зосима, архимандрит от Симонова, толстый, налитой жиром старик с тёмно-багровым лицом и белой бородой. Нездоровая толщина его была бы неприятна, если бы не глазки его умненькие, полные сдержанного, насмешливо-ласкового смеха. — Милости просим, гости дорогие, — ласково приветствовал их дьяк. — Милости прошу к нашему шалашу. Раскланявшись с гостями и усадив их, он в нерешительности посмотрел на Ваську. — Ну, вот что… — сказал он. — Ты поди перебели то, что мы написали, а конец допишем потом. Да смотри у меня, ежели опять напрокудишь чего! И лапы свои вымой, а то ещё весь пергамен изгваздаешь. Весь мокрый, изнемогая, Васька выкатился вон, а хозяин, распорядившись об угощении, присел к гостям, которые уже вступили в оживлённую беседу. — Да какие же они чудотворцы? — зло бросил князь Василий. — Я их всех смутотворцами зову. — Ах, ах, ах! — в притворном ужасе ахал Зосима, и глазки его смеялись. — Да разве ты не читал в житии-то его, как он на освящение церкви Богородицы на облаке из Ростова в Киев летал? А Левонтий опять? Когда его ростовцы изгнали, он поселился подле города, кутьёй заманивал к себе ребят и крестил, а когда ростовцы за то хотели убить его, он вышел к ним в полном облачении, и одни из них ослепли, а другие пали мёртвыми. — А!.. — нетерпеливо тряхнул головой князь Василий. — Будет тебе глумы-то творить. — А теперь вон Макара Калязинского в святые произвели, и, говорят, чудеса творит, — усмехнулся дьяк. — А мужик был сельской. — А ты что думашь, одни бояре только чудеса-то творить умеют? — заколыхался в смехе всем телом Зосима. — Поосторожнее только быть надо, — сказал дьяк. — Среди наших есть такие, которые стали уж на улице открыто над православием смеяться. Пущай православие и не православие, а кривославие, а всё надо держать себя поумнее. Великий государь мирволит нововерам, а другие косятся. — Я как-то с Иосифом Волоколамским встрелся, — захрипел Зосима натужно. — И всё он меня по голове Писанием-то, Писанием-то… А я и смеюсь ему: да что ты-де больно лихуешься-то? Ведь сами же вы говорите, что пасхалия на исходе, Страшный Суд на носу и всему конец. Вот тогда-де Господь всех и рассудит, кто православный, а кто кривославный. А на Москве-де говорят, что ты много земель по случаю кончины мира нахватал — вот, мол, к Страшному-то Суду оно и гоже. Беседа оборвалась: слуги вошли собирать угощение. Дьяк, человек на Москве видный, угостить и умел, и любил. Глазки отца Зосимы разгорелись: старый греховодник высоко ценил наслаждения гортаннобесия и чревоугодия. И когда слуги удалились и все по усиленным приглашениям хозяина — так требовал хороший тон — приступили к брашнам и питиям, Зосима, трясясь в беззвучном смехе, с замаслившимися глазками проговорил: — Вот это гоже, дьяк! А то говорят: второе происшествие… Вот винца доброго или медку выпьем — и воскреснем, а того ничего несть: умер кто ин, по та места и был. Ну-ка, подсунь мне рыбки-то, хозяин. Ах, и гожа у тебя сёмужка, дьяк! Ну, телу во здравие, душе во спасение. — А я тут лекаря Антония повстречал, звездочётца, — сказал князь Василий. — Вот тоже плетёт, вот плетёт! — А что? — поднял на него заплывшие глазки Зосима. — Ежели вот налижемся мы до риз положения, то, по-ихнему, не ответственны мы про то ни перед кем же: все от звёзд и планид схождения. По-моему, это они гоже придумали. Он заколыхался в смехе и стал еще багровее. Князь Василий был сумён. Не весел был и маленький Тучин. По мере того как всё больше и больше приставало к новой вере людей, она становилась ему все подозрительнее, и его уже тянуло прочь, идти в одиночку, своим путём… Дьяк Фёдор смеялись с Зосимой. И вдруг в дверь высунулась намасленная голова Васьки-подьячего. — Прости, хозяин, — робко сказал он. — Вот тут слово одно не разберу. Сделай милость. — Которое, покажи!.. Это? Да ты угорел, парень?.. Это «простыня» — только всех и делов. На! — вдруг вспыхнул дьяк. — А это что?! — яростно закричал он, тыкая пальцем в пергамен. — А это?! Васька оторопел и ничего не понимал. — Да опять у тебя боярин с малой буквы, дурак ты стоеросовый! Не сотни ли раз повторял я тебе это?.. Брось этот пергамен и начинай сызнова. И ежели ты мне к вечеру всего путём не перепишешь, вот истинный Господь, велю наказать тебя! Да что это такое?! Словно кто его сглазил! Поди, пиши. И на глаза мне не кажись, ежели хошь раз один не в путь напишешь. Васька, взопрев опять, как ломовая лошадь, скрылся. Гости снова взялись за брашна. Но князь Василий встал: пора — отец ждёт. — Ну, что делать… — сказал дьяк, вставая, чтобы проводить почётного гостя. — Напредки жалуй, не забывай. Они простились. Князь сел на коня, которого держал в поводу его стремянный, и поехал к дому, в Кремль. Как всегда, москвитяне ходили вдоль медленно подымающихся стен туда и сюда, любуясь работой, но больше всего толпились около Успенского собора, который был совсем уже кончен. «И была та церковь чудна вельми величеством, и высотою, и светлостию, и звонкостию, и пространством», — говорит летописец, а придворные ловкачи, чтобы подольститься к великому государю, всё повторяли, что, когда впервые пришли они в собор, они не знали, где они и стоят, на земле или на небе. Вкруг весело кипела жизнь. И князь Василий, глядя на медленно рождающуюся твердыню, смутно и грустно думал: «Как каждому человеку значительны кажутся его собственные страдания, и радости, и успехи, и поражения, а вот в сравнении с этими толстыми каменными стенами, которые встают тут из земли на века, как все это кажется мизерно и ненужно. Да, но как ни мал комарик, а всё же жить и он хочет…» Проехав мостом башни Кутафьей и Боровицкими воротами, он остановился у своих палат и бросил поводья стремянному. — Княже, милостыньку-то убогенькому Христа ради… Пред князем на земле сидел без шапки Митька Красные Очи. Князь Василий равнодушно бросил ему подаяние. — Вот спаси тя, Господи, кормилец, — приторно-сладким голосом затянул тот. — Вот тоже княгинюшка, княжича Андрея супруга, жалеет также нас, людей убогиих: уж так-то над нищей братией она убивается, лебёдушка белая, так-то убивается. Ведь я у них во дворе кажный, почитай, день за милостынькой бываю. Ежели бы таких людей, как ты да она, на свете не было бы, что бы мы, бедные да убогие, делали?.. В страшных, красных глазах нищего было что-то недосказанное. Князь строго остановил на нём свой слегка косящий глаз, пред которым робели многие. — А вот не посылает Господь ей счастья-то тоже, голубушке сизокрылой, — продолжал Митька. — С мужем разладье, и всё-то он в разъездах, а она и-и убивается, и-и тоскует. Я ведь видел, княже, как ты с великим государем, из похода-то возвращаючись, мимо их хором проезжал да на терем их высокий всё поглядывал… Ежели тебе туда, княже, весточку какую подать надо, ты мне только словечко кинь: вмиг всё для тебя исполню. Князь потупился. И вмиг решил: своё он у жизни вырвет! «Сперва спрошу её… — думал он. — Может, она согласится. А нет, силой возьму и умчу в далёкие края. За что, за что мы оба мучаемся?» — Сегодня к ночи зайди ко мне, — сказал он нищему и шагнул в калитку. XX. НЕНИЛА Сиренево-пепельные сумерки спускались на затихающую Москву. Небо и река догорали. В долине Неглинки и за рекой, в Садовниках, по садам боярским соловьи голос подали. Раздвигая душистые заросли черёмухи, князь Василий осторожно вошел в небольшой сад Холмского, который для утехи ребячьей был посажен за службами. Василий знал тут каждое дерево, каждый уголок. Вот, как и раньше, стоит и шалаш, который воздвигла детвора, играя «в татаре»: тут они стояли сторожей, чтобы беречи землю Русскую, и, когда те — в воображении — появлялись из-за сонной Москвы-реки, сколько было тут шуму, сколько подвигов знатных, сколько доблестных смертей! И, как и тогда, пахло из шалаша горьковатым запахом соломы. И вот сейчас она выйдет к нему. Казалось бы, какое счастье… Но счастья не было, а была мука мученская. И совесть тревожила: как же можно было так против Андрея идти? Но что же делать? Мучаются все трое ведь… Может, если кончится всё это, и Андрей счастлив будет. Ах, да что бы там ни вышло, только бы кончилась эта мука! И опять отдалённо, точно во сне, вспомнилась зелёная и дикая глушь Заволжья; туда, что ли, убежать от всех этих терзаний мирских?.. В кустах послышался шорох. Сердце его забилось с такой силой, что даже дыханье пресеклось. И вдруг из кустов вышла к нему старая мамка её, Ненила. — Знаю, княже, что не меня ты, старую, ждёшь… — проговорила старуха тихо. — Велела она мне передать тебе, чтобы ничего ты не ждал: не перешагнёт она к тебе через грех. Уж так она мучится, княже, так мучится, что и обсказать тебе не сумею… И чего-чего только я не придумывала: и молебны всем, почитай, святителям служила, и зелий всяких ей против тоски любовной приносила — нет, ничего не помогает! Недавно одну старуху я из Зарядья к ней приводила, Апалитиху, — слыхал, чай? — которая заговорами да травкой пользует. И та, давши в руки ей замок, долго над ней шептала, а потом заперла замок тот, а ключ велела мне в Москву-реку бросить, чтобы поглотила его щука золотая, божественная. И веришь ли, сколько разов к тебе я бросалась: возьми ты её хошь силой, только душеньку её от муки ослобони. И назад ворочалась: нет, эту силой не возьмёшь… И вот хошь голову с плеч руби, не ведаю, что с ней делать. Себя умучила, мужа умучила, — а и он ведь человек такой, какого другого на Москве, может, и не сыщешь, — и тебе свет Божий не мил… — А где князь Андрей теперь? — тихо спросил князь. — Опять за охотой уехал, — сказала Ненила. — И кто это вам всем так жизнь изгадил? Все молодые, все пригожие, все богатые — жить бы да радоваться, а вы все равно в аду кипите!.. И князь думал то же. Но точно вот нетопыри какие впились в сердца их и сосут кровь, и сосут, а зачем — никому не известно! — Так попроси её хоть проститься со мной выйти, — сказал князь. — Великий государь посылает меня с посольским делом на Литву. Кто знает, вернусь ли я оттуда. — Не пойдёт! — отвечала Ненила. — Забоится, что уговоришь ты её… Ни за что не пойдёт. Вот, может, куда мы с ней опять на богомолье соберёмся — так дала бы я тебе знать, а ты там сам гляди, как и что. Только как сделать-то это? У тебя на дворе мне показываться негоже, а этот Митька твой что-то не люб мне. — Ничего. За золото он всё сделает и будет молчать, а не смолчит, так и подвесить можно, — сурово сказал князь, которому и самому противно было путать во всё чужих людей. — Так вот так пока и порешим. Он подумал было дать Нениле что, но тут же почувствовал, что этого нельзя. — Ну, прощай, баушка, — мягко сказал он. — Прощай, княже. Ну только смотри ничего без её согласу не делай. Успокой меня, старуху глупую. — Не бойся!.. — дрогнул он голосом. И он исчез среди пахучих зарослей черёмухи. Он чувствовал, что какое-то решение судьбы близко. Да, взять её хоть бы против воли, умчать в далёкие края, а там, под поцелуями, отойдёт душа её. И вдруг в узкой улочке его остановил хриплый, пьяный голос: Эх, уж я улицею, Серой улицею, Через чёрную грязь Перепелицею… Митька сделал было молодецкую выходку, чтобы показать удаль свою, но его вдруг шатнуло, и он бессильно прилип к забору. Нахмурившись, князь решительно подошёл к нему. Тот сразу узнал его и подтянулся. — Княже, благодетель ты наш… — забормотал он. — Слушай, — сурово проговорил князь. — Ты мне ещё понадобишься. За службу я отплатить сумею. Но если ты, собака, хоть словом одним кому обмолвишься, так и знай: будешь собою раков москворецких кормить. Понял?.. — Благодетель, кормилец, да нешто я… — Ты понял? — Понял, благодетель, понял. Да я за тебя в огонь и в воду, а не то што… Но князь, не слушая, уже ушёл. И Митька подмигнул себе: — Не робей, Митрий Иваныч: теперь будет тебе жизнь боярская! На радостях можно и ещё хлебнуть винчишка на сон грядущий!.. И он неверными шагами направился в ближайший кабак. Как только татары из Москвы ушли, так сейчас же снова повсюду открылись кабаки и зашумела снова Русь пьяным шумом. Ту дань, что раньше она неволею несла татарам, теперь с полной охотой отдавала она кабаку. Заботники мирские не раз уже делали великому государю представления, что надо пьянство остановить, не пьют же поганые. — Так ли, эдак ли, а жрать винище они всё равно будут, — сказал он. — Так уж пусть лучше от того государству прибыток будет. Нельзя всякого пьяницу за руки держать: «Не пей, соколик…» А который, напимшись, дурака валять будет, на тех стража есть. Всю ночь шумно кутил Митька с другими забубёнными головушками в царевом кабаке. В отуманенной голове его вдруг встала мысль о Стеше: а по кой пёс будет он добывать её для того же князь Василия, когда он может взять её и себе. Сперва он даже испугался сам этой мысли, но постепенно она все более и более завладевала дымной душой урода. Кабацким шумом он старался заглушить её в себе, но чем больше он старался, тем крепче захватывала она его… XXI. НОЧИ МОСКОВСКИЕ Вскоре после бескровной победы над погаными великий государь со всем пышным двором своим встречал невесту сына своего Ивана. Вся Москва вышла на встречу красавицы Елены, но увидала только возок её да вершников вокруг: невеста, чтобы не сглазил её какой лихой человек, была до глаз укутана фатой. Но ахнул и великий государь и все ближние бояре его, когда они впервые увидели её без фаты: высокая, стройная, с горящими, как звёзды, глазами и тяжёлыми чёрными косами, она слепила. Улыбка её была колдовство. Во всём существе её было что-то до такой степени раздражающее, что даже самые хладнокровные люди чувствовали, что у них кружится голова. Ивана она огромила. То, чем он до сих пор рядом со своей необъятной волосатой грекиней страдал втайне, теперь вдруг воплотилось в этой девушке, которая весело, точно в пляске какой, вошла в его палаты. К свадьбе он подарил ей ожерелье из голубых алмазов цены неимоверной — из сокровищницы владыки новгородского, смиренного Феофила, — и Елена, принимая подарок свёкра, подняла на него восхищённые глаза и чуть вздрогнула: в его страшных глазах она увидала восторг бескрайний. И много дней ходила она после того в задумчивости. Хитренький Иван Молодой сразу подметил впечатление, которое произвела на его родителя Елена, и снова стал охать: он хорошо понимал, что девок-то на Москве всегда найдёшь сколько хочешь, а голова на плечах одна… Иван был точно околдован. Новые жуткие мысли мутили его теперь по ночам, когда рядом с ним среди жарких перин храпела грекиня ненавистная. Вот он великий государь всея Руси, перед которым склоняется в прах всё, и всё же он не только не может взять черноокой колдуньи, но даже слова ей о том дохнуть не смеет. «И кому досталась! — с презрением думал он. — Ну, можно убрать с дороги и сопляка этого, убрать эту перину, которая храпит рядом с ним, а дальше опять хода нет и нет! Не может же он, великий князь московский и всея Руси, жениться или так овладеть вдовою сына». Тайная тоска его о счастье личном, счастье жарком и ярком, стала теперь ещё острее. Он стал раздражителен. Ещё во время свадьбы сына с Еленой дружок его, татарин князь Каракучуй, что-то расхворался: должно быть, на русские меда приналёг. При дворе был тогда доктор-иноземец мессир Антон. Его позвали к больному. А Каракучуй возьми да и помри! Москва зашепталась: «Уморил князя ни за что, немчура!» Иван выдал немчина головой Каракучуеву сыну. Тот, изрядно его помучив, хотел взять с него только хороший за родителя окуп и отпустить. Но великий государь крепко опалился и приказал немчина казнить. Татары свели его на Москву-реку под мост и там зарезали как овцу. Иван гремел, и никто не знал, почему так гневлив стал великий государь, — никто, кроме Елены, может быть. Она в положенное время родила мальчонку, которого нарекли Дмитрием, резко отдалилась от мужа, легко и смело стала выше этих постоянных испугов московских, и Москва зашепталась: «Балует валашка!» Она смеялась. Еще во время свадебного пира увидал её впервые князь Василий Патрикеев и тоже был ею ослеплен. Стеша царила в его душе по-прежнему, но между ним и Стешей была пропасть её испуга пред жизнью. И была Стеша в самом деле словно и не женщина совсем, а именно какая-то богородица фряжская, а Елена была женщина прежде всего и после всего. И она, впервые заметив его, надолго остановила на нём огневые звёзды свои и опустила ресницы длинные, и они затрепетали, и в груди князя Василия забушевал пожар… …В мыльне при хоромах государевых осторожно вспыхнул слабый огонёк. Две тёмные женские фигуры пошептались о чём-то, и одна из них с поклоном скрылась. Пахло баней, вениками, мылом. Вдоль стен лавки широкие, ковром покрытые, тянулись для отдыха упарившихся. На столе слабо мерцала свеча восковая. В банях, как известно, особенно любит водиться всякая нежить, но не такова была Елена, чтобы испугаться её: это-то и любо! И едва князь Василий переступил порог предбанника, как навстречу ему поднялась знакомая стройная фигура и в слабом свете свечи заиграла эта улыбка её окаянная. Он остановился всякий раз она поражала его опять и опять этой ядовитой красотой своей так, как будто он видел её впервые. И стоял он, и смотрел на неё исподлобья своими слегка косящими глазами, и в душе его, как всегда, боролась бешеная страсть с бешеной злобой, почти ненавистью к ней… — Ну, что же? — улыбаясь, проговорила она своим певучим голосом, и на щеках её проступили две ямочки, от которых у него в глазах потемнело. — Так у порога стоять и будешь? Она жарко прильнула к нему, и полные губы её уже искали его губ. Он вдруг резко отшатнулся и, точно сломанный, опустился на лавку. — Елена, сил моих больше нет! — с мукой едва выговорил он. — Или ты меня вправду жалеешь, или ты мной играешь, незнамо зачем. Я не могу больше! Бывают дни, когда я убить тебя готов. Да что, убить мало: я готов привязать тебя к хвосту коня и размыкать по полю. — Да чего же ты, дурной, ещё хочешь? — усмехнулась она страсти его бешеной. — Что, не всё я отдала тебе? — Мне одному? — бешено скрипнул он зубами. — А ты слушай ещё всех баб на Москве! — сказала она. — Ты видел когда что за мной? — Ежели бы я что видел, так тебя давно и на свете бы не было, — сказал он, дрожа. — А ежели ты меня взаправду любишь, так бросим всё и бежим. — Куды? — засмеялась она своим отравляющим смехом. — Куды хочешь. На Литву, к немцам, к шведам. Мало, что ли, места на свете? Она покачала своей красивой головой. — Великий князь всё не нахвалится сметкой твоей, — сказала она. — А ты, словно ребёночек несмыслёный, лопочешь неведомо что. Бежим! Куды бежать великой княгине московской — пусть завтрашней, всё равно. И счастье не ногами, а умом искать надо, лапушка моя. Иди сюда. — Нет, постой! Тогда прямо говорю тебе, — вот тебе крест святой! — перекрестился он истово. — Ежели я что за верное узнаю, не жить тебе… Пусть тут же с меня и голову снимут, но я зарежу тебя, проклятая!.. — опять скрипнул он в белом бешенстве зубами. — У-у, какой сердитый! — засмеялась она ласково. А покажи-ка, что это у тебя за поясом. — То кинжал, — недовольно отвечал он. — Фрязи мне из страны италийской привезли. — А ну, покажи, покажи, — сказала она, и, когда князь хмуро отстегнул ей кинжал, она воскликнула: — У-у, да золотой! И как сработан! Подари его мне: может, пригодится когда. — Сделай милость, возьми. — Спасибо, сокол мой, — сказала она. — А что ты шумишь всё, так сердцем пня не сшибёшь, Вася. А мы вот лучше давай подумаем, как нам судьбу нашу тут же, на Москве, без беготни устроить, да так, чтобы оба мы радостны были, чтобы не мешал нам никто. Мне ведь ведомо, что вы там — князь Семён, отец твой, да другие… — налаживаете. И вот ежели бы был ты посмелее да дело это повернул как следует, так тогда… нам и гоже было бы. На моего сопляка смотреть нечего — опостылел он мне хуже редьки горькой, и убрать его с дороги ничего не стоит. Нешто это великий князь? А вот ежели бы нам так с тобой ослободиться… Да ежели бы тебе на… его место стать… — не сводя с него сияющих глаз, вкрадчиво Сворила она. — Тогда и бегать никуда не надо было бы. Всё-таки, чай, шапка-то Мономахова стоит, чтобы из-за неё потрудиться маленько! — А откуда тебе известно про разговоры бояр? — спросил Василий, глядя в её побледневшее и возбуждённое лицо. — А сорока на хвосте принесла! — засмеялась Елена. — Вот ежели бы такое дельце удалось, так и был бы ты со мной по вся дни. И не было бы этой твоей муки чудной. Подумай-ка… А теперь иди ко мне. Долго мне быть с тобой нельзя: хватится великий князь-то мой. Иди, сокол! Ежели бы ты вправду любил меня, по-настоящему, чего бы мы с тобой не наделали бы. Она не то что вправду к власти стремилась, а все эти затеи её, вся игра людьми забавой для неё были. Что из этого выйдет, то и выйдет, только бы дух захватывало. — Я не люблю тебя?! Да для меня ты… — страстно бросил он и покраснел: а Стеша? И тотчас же ответило сердце: с ней всё кончилось, не начинаясь. А он хочет жить. — Елена, радость моя, уедем! Ну, на что тебе вся эта пустяковина? Чего тебе не хватает? Он жарко сжимал её в объятиях и покрывал бешеными поцелуями. И она, шепча огневые слова, жгла его огнём ответным. Она, правда, хотела поиграть с ним, но обожглась и теперь любила его накрепко. В тёмной вышине играли и переливались звёзды. По дворам собаки заливались. Чётко стучали колотушки сторожей. И когда некоторое время спустя князь Василий осторожно вышел из мыльни, в душе его уже была, как всегда, осенняя мгла: нет, не то! И образ Стеши, фряжской богородицы, ещё победнее сиял в его ненасытной душе. XXII. ЗАКАТНЫЙ ЧАС Неподалёку от Волока Ламского по лесам и полям шумела боярская охота. Устроена была она больше для того, чтобы бояре могли на свободе потолковать о делах государских. Но ничего из этого не вышло: в последнюю минуту с боярами собрался царевич татарский Даньяр, дружок государев. Бояре думали, что великий государь не без умысла им татарина подсылал. Но золотое бабье лето так радостно сияло над затянутой парчовыми коврами землёй, так весело было скакать в звонких лесах и широких лугах, затканных серебряной паутиной, так возбуждающе ревела стая псов и пели рога, что бояре очень скоро забыли о всех делах и заботах своих и, всё забыв, носились на диких конях в золотых просторах… Отдельно от всех ехал со своим стремянным Василий Патрикеев. Боярская тешь мало тешила его. Елена больше мучила его, чем давала ему радостей, и ненасытное сердце его уже тянулось назад, к Стеше. Но она была не Елена, и то, что она была не Елена, и было в ней ему дороже всего: сердце искало, пред кем бы преклониться. Но нечего о ней и думать. Слушая дикий рёв стаи в звонком острове, князь Василий ехал солнечными опушками неподалёку от Московской дороги и, повесив голову, смотрел на уже привядшую траву. Будь они не на Москве, они могли бы хоть встречаться свободно. Вон новгородцы, в Москве поселённые, и те смеются над московскими обычаями. Недавно он пировал у боярина Григория Тучина, который выдавал дочь за своего же брата новгородца. И странно было москвитянам смотреть на вольные обычаи вечевиков. Когда жених с тысяцким и поезжанами приехали по невесту, родители, отдавая дань строгой Москве, вывели её было под фатой. Новгородцы загрохотали: — Мы не фату приехали смотреть, а невесту! Кажи давай нам её. Фату с невесты сняли. — Ну, люба ли тебе невеста? — по обычаю Новгорода спросили жениха. — Люба, — бойко ответил он. — А тебе жених люб ли? — Люб… — зарумянилась красавица. Они поклонились один другому, и им поднесли на подносе две чарки вина. Все жадно следили за обычаем стародавним: жених с невестой должны были чокнуться так, чтобы вино из одной чарки переплеснулось бы в другую — кто пересилит, за тем будет и первенство в доме. И как все закричали, как захохотали, когда боярышня переплеснула своё вино в чарку жениха, как сконфужен был жених, как зарделась невеста! В Москве всё это было делом неслыханным. Он принял жену под фатой, даже не видавши её никогда, а теперь только и отрады находит, только и дышит, когда от неё подале. И благодаря всем этим вольностям новгородским, уже многие на Москве поговаривать стали, что в самом деле лучше, пожалуй, смотреть не фату, а человека, с которым связываешься на всю жизнь. Князь поднял вдруг голову: где-то неподалёку, за кустами, на дороге Московской, послышались вдруг испуганные крики, звук колёс и опять крики: — Держи, держи их! «Что такое? — нахмурился князь, придержав коня. — Лихие люди? Немыслимое дело: никогда не посмеют они напасть, когда рядом большая боярская охота. Что такое?» — Держи… держи… Кивнув стремянному следовать за собой, князь вынесся на дорогу и сразу понял всё: по дороге, тяжко и опасно переваливаясь по колеям с боку на бок, неслась тяжёлая колымага. Несколько вершников старались заскочить вперед, чтобы остановить чем-то напуганных лошадей. И вдруг колымага накренилась, рухнула, кони оторвались и, прижав уши и храпя, понеслись дальше. Часть вершников бросилась в погоню за ними, а другие, быстро слетев с коней, испуганно бросились к колымаге. — Что у вас тут такое? — подлетев, спросил князь. — Чьи вы? — Лица вершников показались ему знакомы. — Беда, княже, — снимая шапку, сказал старый слуга. — Везли мы молодую княгинюшку нашу с богомолья, из Волоколамского монастыря, и вдруг — должно, ваша охота потревожила его, — из кустов выкатил волк. Здоровенный, лобан! Кони и понесли… Да тише вы! — строго прикрикнул он на вершников, подымавших колымагу. Князь сразу узнал старика и затрепетал. И радость, и страх охватили его. Он бросился к колымаге. Вершники, переговариваясь встревоженными голосами, уже поднимали княгиню. Стеша была без чувств. За ней вытащили Ненилу. И осторожно положили княгиню на обочине дороги под молодыми берёзками, которые млели в солнечном блеске. Приличие не позволяло князю быть близко, но нельзя было оставить её и одну. Повесив голову, он стоял над ней. У разбитой колымаги стонала Ненила: у неё была не то вывихнута, не то сломана рука. Князь не знал, что делать. Старый князь Холмский был на охоте, но она разбросалась на вёрсты, и неизвестно было, где искать его… Стеша открыла глаза. В них было недоумение: где она? И вдруг она увидела князя, присмотрелась, и по лицу её — она точно от глубокого сна пробуждалась и не знала, явь пред ней или сон — и в глубокой глубине глаз затеплилась радостная и стыдливая улыбка. Не отрываясь, она смотрела на того, кому давно она отдала душу свою. Она боролась с ним, но не могла его победить. И вот вдруг судьба свела их среди пустынных осенних просторов, когда в звонком лесу трубили рога и рыдали собаки, — в первый и, вероятно, в последний раз. — Ты останься при княгине, — сказал князь старому вершнику, — а вы все, — обратился он повелительно к молодым, — ходом за конями. Живо! Вершники вскочили на коней и понеслись по залитой вечерним золотом дороге. — Ох! — мучаясь, качалась Ненила. — Господи! Батюшка, да что это такое будет?! Силушки моей нету! Ох! — Ну, чего ты, бабка, так разохалась? — суровым басом бросил ей старый вершник. — Чай, не до смерти тебя убили. Потерпи! Где у тебя болит-то? — В плече… Вот… Ох, силушки моей нету! — А ну, покажь. Стеша смотрела на князя глазами, полными бездонной ласки, и радости сияющей, и грусти бесконечной. — Стеша… — едва выговорил он. — Я… Он не мог говорить. Она тоже не могла вымолвить ни слова. А может быть, и не хотела: так небесно-сладок был для неё этот закатный час среди пустых полей. И глубоко-глубоко она вздохнула, приподнялась и села на привядшей траве. — Вася… — слабым голосом едва вымолвила она. — Великий грех беру я на свою душу, но, Вася, столько времени таилась я и мучилась и молчала! И… изнемогла. Золотая земля кружилась в его глазах. — Стеша… радость моя… — Погоди, постой… Может, я выскажу всё тебе, так легче станет. Ведь и твои глаза давно сказали мне, что носишь ты меня в сердце своём. И неужели всё это от лукавого?! Так зачем же вложил тогда Господь в грудь нам сердце живое? Милый, солнце, радость моя, помоги: мне так тяжко!.. Закрыв глаза, она вся побелела, и по милому лицу покатились тяжёлые слёзы. — И ты для меня на всей земле одна… — горячо дохнул он. — И почему, почему не хотела ты уйти со мной?! Ах, уже ведут… — почти простонал он, увидев вдали на дороге гомонящих вершников, которые вели в поводу взмыленных коней. — И слушай, слушай меня, Стеша! Ежели ты решишься, то дай мне только знак один. Нет, идут! Прощай, солнышко мое!.. Вдруг крик вершников прервал его. Одна из лошадей колымаги снова вырвалась у них и, разметав хвост и гриву, пронеслась мимо Стеши и князя. Старик, бросив Ненилу, вскочил на коня и помчался вслед ей. Ненила, рыдая от боли, упала лицом вниз. Княгиня пошарила что-то у шеи и, вынув ладанку из потемневшей кожи, протянула её князю. — Возьми её, милый… — тихо проговорила она. — Это от матери моей. Она обережёт тебя от всякого урока[77 - Урок — здесь: порча, сглаз. Прим. сост.], от колдовства, от всего. Он взял ладанку, украдкой поцеловал её — она носила ведь её на груди! — и набожно надел на себя. Стеша неотрывно следила за ним любящими глазами. — Теперь мне в терему моём нечем уж и дышать будет… — прошептала она и снова заплакала. — И ты… хошь изредка дай о себе весточку мне. А теперь… прощай… уходи… Стиснув зубы, он подошёл к подъехавшим вершникам. Старик тоже привёл пойманного коня. Лошади тряслись и дико поводили красными глазами. Князь осмотрел колымагу. Кое-как наладить её до монастыря можно будет, а там монахи дадут что-нибудь. — Ох, нет, нет! — всполошилась Стеша. — Нет, не хочу я назад в монастырь. Может, доедем как до кормёжки? Старик опять обошёл колымагу. Беспокойство внушало только левое заднее колесо. — Ничего, доедем потихоньку, — сказал он. — Тут неподалёку есть село Язвищи, вотчина отца игумена. Там и кузня есть. Ничего, доедем… Князь дождался, пока при нём усадили Стешу в колымагу, подняли и усадили Ненилу, которая всё плакала от боли. Возницы сели на коней — тогда кучера ездили не на козлах, а верхом, — и колымага, скрипя, тронулась. Точно прикованный, смотрел он на Стешу. И она неотрывно, не смущаясь людей, прощалась с ним глазами, и в голубой глубине их была мука смертная. И долго смотрел вслед ей князь Василий, пока в вечерней дали не исчезло совсем счастье его… XXIII. КНЯГИНЯ ГОЛЕНИНА — Скажи отцу игумену, что княгиня Голенина приехала, — сказала кудрявому служке уже пожилая, энергичная боярыня с полным лицом и бойкими глазами. — И скажи, чтобы не медлил, а то недосуг мне. В живых глазах её мелькнул недобрый огонёк: видимо, она предвкушала не совсем христианское удовольствие наговорить игумену немало остренького, что наготовила она про него по пути в обитель. — Да ты поворачивайся у меня поживее! — сердито крикнула она вслед служке. — Ишь, прохлажается. Тот сразу перешёл на рысь. Через несколько минут княгиня, сверкая глазами, уже входила в сени отца игумена. В другие двери, навстречу ей, шёл уже и игумен отец Иосиф, представительный монах лет сорока пяти, с красивым румяным лицом, холёной бородой и тёмно-золотистыми кудрями, выбивавшимися из-под чёрного клобука по обеим сторонам лица. В миру Иосиф звался Иваном Саниным. Дед его, Сань, был выходцем из литовской Руси и получил от великого князя вотчины около Волока Дамского. Семи лет Иван был отдан в науку в монастырь и так пристрастился там к хитрости книжной, что и сам возжелал принять чин ангельский. Он отправился в Тверскую землю, в монастырь святого Саввы, где подвизался тогда знаменитый старец Варсонофий Неумой. Войдя с великим трепетом в святую обитель, Иосиф первым делом услыхал, как монахи садят один другого непотребными словами. Поражённый, он бросился вон. Старец Варсонофий, поняв его, пустился за ним вдогонку и, нагнав, посоветовал ему идти лучше в Боровской монастырь, к Пафнутию. Пафнутий был родом татарин. Дед его, баскак, принял на Руси святое крещение и занял высокое положение. Сам Пафнутий был одним из основоположников того внешнего аскетизма, который причинил Руси и Церкви столько зла. Великим грехом в Боровском монастыре считалось, если кто из иноков говорил хотя немного «кроме божественного», нарушение поста. Чуть что, и Пафнутий гнал инока в шею. Вообще он ходил по обители своей «с яростным оком». Пришед в Боровской монастырь, Иосиф застал игумена за колкой дров. Пафнутий принял его в свою обитель и сперва поставил на кухню, а затем перевёл на ещё более тяжёлый труд, в пекарню. Потом, приглядевшись к ловкому парню, Пафнутий стал поручать ему разные хозяйственные дела. Иосиф занимался много писанием и так в этом деле навострился, что держал всё писание «памятью на край языка». Привлекательная внешность, ясный и простой, не знающий сомнений ум, практичность, начитанность, замечательное умение петь псалмы и читать в церкви нараспев и красноречие скоро выдвинули Иосифа. О нём заговорили даже в Москве, где он произвёл самое приятное впечатление на Ивана III и на весь двор. Когда Пафнутий преставился, сам Иван III убеждал Иосифа принять игуменство в Боровском монастыре. Он повиновался. Прежде всего он ввёл общежитие и более строгую дисциплину. Но сразу же он наткнулся на крутое сопротивление братии. На его стороне оказалось только несколько старцев-подвижников. Он решил покинуть непокорный монастырь и основать свой. Он выпросил у князя волоколамского земли и построил монастырь. Первыми иноками в нём были старцы-подвижники из Боровского монастыря, которые поддерживали его там в борьбе с непокорными иноками. Монастырь его сразу прославился. В нём стали постригаться добрые люди от князей, бояр и от богатых торговых людей, и вклады потекли обильным потоком. Дарили не только деньгами, но и хлебом, конями, оружием, мехами, сёдлами, сосудами, землями — всё принималось с благодарностию во славу Божию. Князь Андрей Голенин, потомок князей ростовских, часто приезжал в обитель послушать поучений Иосифа. Картина Страшного Суда приводила князя в трепет. Однажды князь выехал из своей вотчины как будто на охоту в сопровождении множества слуг в дорогих одеждах и на великолепных конях. Поравнявшись с монастырём, князь въехал в ворота, вошёл в церковь и обратился к Иосифу с просьбой немедленно постричь его и принять в дар Богородице всё имение князя: золото, серебро, одежды, скот, сосуды и сёла. Иосиф тут же постриг его. Отроки[78 - Отроки — здесь: слуги. Прим. сост.] князя, ожидая, болтали и смеялись у ворот. И вдруг к ним выходит в монашеской мантии их князь. Он тут же отпустил всех их на волю. Одни огорчились — на княжеских харчах жилось неплохо, — но удалились, а другие тут же приняли чин ангельский… — Матушка княгиня! — расплылся в приятнейшей улыбке Иосиф. — Благодетельница наша. Вот привёл Господь. — Ну, ну, ну… — подходя под благословение, сердито проговорила княгиня. — На словах-то «благодетельница», а на деле только и думаете, как своей «благодетельнице» какую пакость учинить. Слегка придерживая рукав рясы, Иосиф благословил княгиню и тотчас же ловко подкатил ей стуло. — Садись, садись, княгинюшка. Так-то вот. А я вот насупротив тебя сяду. Нет, нет, это ты нас забижаешь: мы твои верные молитвенники и слуги и ничего так не желаем, как только во всём тебе угодными быть. — Ну, уж я знаю тебя, отец игумен: как начнёшь ты языком мёд точить… — сердито воскликнула княгиня. — А я баба твёрдая и в деле порядок люблю. — Чего же лучше, княгинюшка-матушка? Чего лучше? — Опять говорю: не подсмаливайся! Я тобой и твоими монахами недовольна, и ежели что, так мне ведь и разругаться с вами недолго. В другой монастырь ездить буду… Чего-чего, а монахов-то на Руси хоть отбавляй! — Да в чём же мы тебе, матушка княгинюшка, так не угодили-то? Чего ты на нас так разгневалась? — Не юли, отец! — отмахнулась нетерпеливо княгиня. — А разгневалась я на вас вот за что. Сколько я на ваш монастырь на помин души моих упокойничков-то пожертвовала? — А сколько, матушка княгинюшка? — Не знаешь? А ещё игуменом зовешься! Я внесла вам в разное время семьдесят рублей[79 - По тем временам очень большие деньги. Псков поднёс Софье в качестве свадебного подарка всего пятьдесят рублей со всей земли Псковской.]. — А поминаете вы их только на общих панафидах наряду с другими. Так неужто ж за такие деньги князья Голенины в уровень с другими поминаться должны?! Я хочу, чтобы вы творили им поминовение отдельно и внесли бы их в синодик[80 - Синодик — имеющийся в храме или монастыре список людей, живых или умерших, для молитвенного поминовения их за литургией. Прим. сост.]. На холёном лице Иосифа выразилась глубокая грусть. — Но, княгинюшка матушка, тогда ведь по положению надо сделать большой вклад… — А я тогда тебе без обиняков скажу, отче: это — грабёж. — Ах, Господи! Да ты, княгинюшка матушка, послушай только. Упокойничков твоих, Царство им Небесное, мы поминаем на общих панихидах, литиях[81 - Лития — служба, совершаемая при церковном поминовении умершего. Прим. сост.] и обеднях не меньше шести раз в день — в день, в день, княгинюшка матушка! — а иной раз и до десяти поминовений в сутки бывает. Ведь поп даром обедню служить не будет, ему надо платить. Это надо в соображение взять. В синодик тоже можно записать только при большом вкладе деньгами, но можно, — хозяйственно пояснил он, — и хлебом, и землёй. — А того, что покойный князь тебе при пострижении внёс, ты уже не считаешь? — сверля его сердитыми глазами, говорила княгиня. — Ух, и завидущие же у вас, у монахов, глаза! Говорите, от мира отрекаетесь, а на деле, напротив того, только и думушки, как бы поболее всего нахватать. Ты на меня, отче, не серчай, — вдруг немножко спохватилась она. — Я не лисичка, я человек прямой и правду кому хошь в глаза скажу. — Ах, княгинюшка, благодетельница, — развёл Иосиф белыми руками. — Как же можем мы забыть князя, благодетеля нашего? Правда, он внёс при пострижении деньги немалые, так ведь у нас и положение такое: вносить должны все. Есть такие, которые и пятнадцать — двадцать рублей вносят, а есть и такие, с которых по двести и по триста берём. — Дак что же, значит, душу-то свою спасти только князья да бояре могут? — зло улыбнулась княгиня. — А общий народ погибай? Неча сказать, гоже удумали! — Зачем погибать? А мы-то на что? Мы за них Господа Бога молим, — улыбнулся отец игумен. — На то мы и монахи… — А земель набираете? — не сдавалась княгиня. — Чай, скоро по всей округе и повернуться уж негде будет: все угодья под твоим монастырём будут. — Опять же мы тут не причинны… — сказал игумен, которому всё это стало, однако, уже надоедать. — Ежели милостивцы на помин души нам угодья отписывают, как же можем мы отказать? И опять же в монастыре нашем все вящие люди стригутся; ежели бы таких людей в монашестве не было, откуда бы Церковь брала епископов да архиереев и прочих духовных властей? Нешто мысленно какого неуча на такое место поставить? А раз такие люди нужны, значит, надо им упокой дать, чтобы они не о рукоделии каком заботились, а более того книгам прилежали бы. — Так, так… — безнадёжно вздохнула княгиня. — Борз ты на язык-то!.. За тобой не угоняешься. Одно только вижу: подавай ещё!.. Ну, ладно, подумаю… А раз уж я браниться к тебе приехала, так ты уж кстати недоумения мои разреши. — Сказывай, княгинюшка матушка: с Божией помощью попытаюсь помочь тебе скудным умом своим и малым знанием. — Первое дело вот: как правильнее молиться, двуперстным крестом или троеперстным? Одни твердят одно, а другие другое — индо голова кругом идёт! — Наша святая обитель двуперстия придерживается, княгинюшка-благодетельница… — сказал игумен важно. — Не глаголет ли Пётр Дамаскин: «Два перста и едина рука являют распятого Господа нашего Иисуса Христа, в двою естества и едином составе познаваема?» — Дак почему же другие-то иначе глаголют? Чай, могли бы вы промежду себя и столковаться. Игумен развёл руками. — Что же, скрывать нечего, матушка княгинюшка, — сказал он. — Много еще в церкви нашей нестроения. Надо бы почаще соборы созывать для суждения, постановления и наказания[82 - Научения.]. Но мы, сказываю, двуперстия придерживаемся. Ну, а ещё что у тебя, матушка благодетельница? — А ещё… Молиться всегда на восток надо, — продолжала княгиня. — А у меня моленная на заход солнца. Дак как же тут быть? — Нет, молиться можно и на запад, и куда угодно, — поглаживая свою шелковистую бороду, отвечал игумен положительно. — На восток же действительно лутче, ибо Христос был распят ликом на Запад, и потому поклоняющиеся на восток как бы предстоят пред ликом Его… На востоке же был и рай, и потому поклоняющиеся на восток как бы снова в рай устремляются. И второе пришествие, по Писанию, последует с востока же. — Так тогда я велю лутче моленную переставить, — решительно сказала княгиня. — Что же я зря не знай куды молиться буду, коли на восток всего лутче? Иосиф незаметно вытер проступивший на красивом белом лбу пот. Загоняла-таки его княгинюшка-благодетельница. — Ну, спасибо тебе, отец, на добром совете, — помягчела княгиня. — Сколько раз принималась я серчать на тебя, а приедешь к тебе, ты умаслишь, умаслишь, сердце-то и отходит. Иной раз, право слово, боюсь, с тобой поговоривши, в монастырь уйти. — А что же? И доброе бы дело, княгинюшка-матушка!.. — Ну, ну, ну. Ты не в путь-то не говори! — отмахнулась княгиня. — У меня внуков-то сколько. За всеми приглядеть надо, всех на ноги поставить… А вот насчёт синодика и отдельного поминовения я подумаю. Тут у меня добрая пустошь есть, Дубовые Гривы — вот, может, её вам и отдать… Игумен, смиренно опустив глаза, гладил только свою чудесную бороду. — Да. Ещё про одно дело забыла! — вдруг всполошилась княгиня. — Пособи-ка и тут мне твоим советом, отец. — Сказывай, княгинюшка матушка, — опять вытер пот игумен. — На то мы и поставлены. — Вот внук у меня один помер, отец, — озабоченно начала княгиня. — И мальчонка-то был так, кволый. А мать — вот уж сорочины[83 - Сорочины — поминовение усопшего в сороковой день по его кончине. Прим. сост.] прошли — всё никак утешиться не может. Она и завсегда эдакая… пискля была, а теперь и совсем глаз не осушает. Пощунял бы ты, что ли, её[84 - Пощунял бы ты, что ли, её — т. е. пожурил бы, побранил. Прим. сост.] — прямо я не знаю, что мне с бабой и делать! Игумен укоризненно покачал умащенной главой. — Это грех, — решительно сказал он. — Так и скажи ей от меня, княгинюшка-матушка. Мир сей — погибель. И потому, — скажи, — ежели бы отшедшего она любила, радовала бы ся оси и веселилася о нём, яко настоящих свободися волн и тленными суетными прелестного сего жития не усладишася, ниже лукавству и злобы изучишася. Особенно же, княгинюшка, грешно плакать о детях кщёных: ведь они идут в Царствие Небесное. — А некщёные?.. — с испугом посмотрела на него княгиня. — Нюжли ж их в ад сажают? — Нет, — твёрдо сказал игумен. — Ни в рай, ни в ад, а так, посерединке. Не написано ли: некрещении убо младенцы царствия Божия не сподобляются, в муку же не отходят? А о крещёных и горевать нечего, — ещё раз повторил он. — Некая мать весьма плакала о детях своих, и вот Бог таинственно послал ей одного из святых своих в образе некоего инока и настрого запретил ей плакать. И не глаголет ли Афанасий Александрийский, что чада чистии там спасения получат? Иногда и так бывает, что Господь чрез смерть уничтожает будущий сосуд сатанинский: не удавил ли ангел одно дитя потому, что оно орудие сатанино хотяше быти? Что ты, княгинюшка-благодетельница?.. — вдруг оборвал он, увидев, что княгиня смотрит на него вытаращенными глазами. — Да чтой-то чудно говоришь ты, отец! — сказала она. — Как же это ангел мог наперёд узнать, что дитя орудием сатаниным быть хочет? Нешто это загодя указано, кто будет сатане угодником, а кто Богу? Потому, ежели всё предуказано, так чего же нам стараться тогда быть праведными? Чудно чтой-то, отец! Игумен смутился. — Ах, матушка княгинюшка! — сдерживая досаду, воскликнул он. — А Божья-то милость? Помолится человек поусерднее, Господь и помилует, — уверенно сказал он. — Ну, и родителям назидание: яко да се видевше родители абие в страх придут и тако умилившеся оцеломудрятся. И, сдерживая зевок, он ласково погладил свою чудесную бороду. — Ну вот, спасибо тебе, отец, за наставление, — проговорила княгиня, решившая, что бабьего ума её на эти дела не хватает. — А теперь пора и к дому. — А не прикажешь ли собрать тебе закусить на дорожку, княгинюшка матушка? — сказал отец игумен. — Щи со снетками у нас больно гожи сегодня. Можно для тебя и карасиков в сметане обжарить, а? — Нет, нет, спасибо, отец. Я в Язвищах поела. Думала, разругаюсь с тобой, так и кормить меня не будешь. — Ну, полно-ка! А тогда постой, я велю тебе грибков сушёных, охотницких, с собой дать да медку!.. — сказал игумен и постучал белой рукой своей по столу. — Эй, кто там есть? В сени вошёл тот же доброзрачный послушник. — Нет, нет, отец, грибов у меня у самой сколько хошь, спасибо, — сказала княгиня. — Хоть воз и тебе пришлю. Девки натаскали. А теперь вот лениться стали, непутные. То всё ревели: светопреставление скоро, а теперь точно с цепи сорвались, кобылы: «Напоследышки, — говорят, — хошь душу маненько отвести…» А я вот не верую в светопреставление! По книгам у вас, знаю, выходит, что свету вольному скоро конец, а я вот не верю. — Вот что, Вася, — с улыбкой обратился игумен к послушнику. — Сходи-ка ты к брату Даниле, кладовщику, и скажи, чтобы он княгинюшке нашей медку какого поскладнее выбрал. Поди-ка, поспешай, — сказал он и совсем уже другим, светским тоном спросил княгиню: — Ну, как здоровье великого государя нашего? Что на Москве новенького? — Да сказывают, что как старица-то Марфа преставилась, стал, вишь, государь на братьев своих опять коситься, — отвечала княгиня, хотя ей и хотелось выяснить до конца вопрос о светопреставлении. — Будто, сказывают, хочет уделы их прибрать… — И гоже бы, княгинюшка матушка! — сказал игумен. — И больно бы гоже! Так всю Русь потихоньку под одно и подвёл бы. Что же это было бы, ежели бы вот хошь в нашем монастыре десять игуменов посадили, бы? Тут порядку уж не жди. А одна голова — самое разлюбезное дело. Конечно, отчего не посоветоваться, когда нужно, с бояры, но только вожжи всё же надо в одних руках держать. Да и опять, что же лучше — в избёнке двухоконной жить али в палатах распространённых? А князьям место всегда на службе великого государя найдётся, он не покинет. A-а, Данила. Ну что, выбрал княгинюшке нашей медку-то? — Расстарался, — улыбнулся Данила Агнече Ходило. — Липовый… Дух такой, на пять вёрст слышно! Изволь, княгинюшка-матушка. Только недавно удостоился я поднести такого же великому государю, когда он приезжал сюда утешения ради смотрити зверского уловления зайцев. Данила пораздобрел, расцвёл ещё больше, и обхождение его стало ещё изысканнее. Игумен давал ему теперь самые ответственные дела: покупку угодий, выдачу денег в рост мужикам, продажу сельскохозяйственных продуктов и прочее. И Данила превосходно справлялся со всем. Его уверенность в себе росла, а цветистый язык его становился всё пышнее. Княгиня милостиво — она совершенно успокоилась — побеседовала с Агнечем Ходилом, а когда пошла она потом к своей колымаге, вся братия вышла проводить благодетельницу. Игумен на прощание ещё раз благословил ее, и колымага, провожаемая ласковыми пожеланиями монахов, заколыхалась по колеистой дороге. Княгиня вспомнила было опять о светопреставлении, но тут же и успокоилась: первое дело, не скоро ещё, а кроме того, нет вот в ней веры в конец света! «Нет, это они общий народ стращают все, — подумала она, — чтобы он слушался их больше». Игумен же в самом весёлом расположении духа направился в свои покои: ему надо было закончить послание к вновь назначенному в Новгород владыке Геннадию. Геннадий приобрел самую широкую известность, ещё будучи архимандритом Чудова монастыря, своим участием в обсуждении вопроса о том, как надо ходить крестным ходом при освящении церквей, посолонь[85 - Посолонь — по солнцу, с востока на запад. Прим. сост.] ли или против солнца. Митрополит московский Геронтий стоял за хождение против солнца, а Геннадий мужественно отстаивал хождение посолонь. Иосиф в послании своём присоединялся к владыке Геннадию: ходить надо, конечно, посолонь, так, как указал Господь солнцу. XXIV. СОПЕРНИЦА Великий государь нарядил особое посольство на Литву: на рубежах то и дело шли столкновения — а граница литовская подходила о ту пору, легко сказать, под самую Калугу! — и надо было дело это так или иначе порешить. В числе уполномоченных великого государя шёл на Литву и князь Василий Патрикеев. Елена — она души в мятежлюбце не чаяла — никак не хотела отпускать его от себя, но ему на Москве было тошно, и он надеялся, что вдали от всего он яснее увидит, куда ему идти жизнью бездорожной. Да беспокойная любовь Елены и утомляла его. Может, без него она тут лучше одумается и перестанет строить свои затеи, которые нисколько князя не прельщали. Уехать бы вот от всего куда, да так, чтобы и следа твоего никто не нашёл! Но куда?! И пока что он пошёл посольством на Литву. В первое же после его отъезда воскресенье, когда Елена выходила со своими боярынями после обедни из собора и остановилась около нищей братии, чтобы, по старому обычаю, оделить всех этих оборванцев и уродов медяками, она натолкнулась на пробравшегося на паперть Митьку Красные Очи и невольно содрогнулась перед его страшной образиной. — Матушка княгинюшка… — привычно-жалобно заныл он. — Дай тебе Господи… Убогенькому-то. Вот спасибо тебе, родимка, что не оставляешь нас, убогиих. Что бы мы на земле делали, если бы не было таких благодетелев, как ты, родимка, да князь Василий Иваныч Патрикеев, да княгинюшка Холмская молодая? Дай-то вам всем, Господи… Елена, чуть нахмурившись, пристально посмотрела в эти красные, слезящиеся, бесстыдные очи: ох, что-то неспроста плетёт всё это разбойник!.. Она не питала к нищей братии никаких нежных чувств, как это было принято на Москве, и эта раздача медяков была для неё только неприятным долгом, от которого не отделаешься. Митька не опустил глаз. — Может, обносочков каких велишь дать мне, матушка княгинюшка? — ныл он. — А я бы, может, тебе словечушко какое доброе молыл, касатушке сизокрылой. Вели, родимка, мне на двор государев прийти — вечно молить я за тебя буду… Смотри, как обносился. Она поняла: разбойник чего-то добивается. — Ну, так что, приходи, — сказала она. Боярыни её всё оделяли облепивших их нищих. Она пошла. Митька, канюча, следовал за ней. — Я, матушка княгинюшка, упредить тебя только хотел: потому мы, люди бедные, везде бываем, всё видим, всё слышим. А ты, лебедушка белая, может, ничего и не ведашь. Она строго вполоборота посмотрела на него. — Ну, разгуливать с тобой по Кремлю мне не пристало, — сказала она. — Говори, что нужно, и чтобы единым духом. — О князе Василье, родимка, словечко я сказать тебе хотел… — зашептал урод. — Уж очень он тоскует о зазнобе своей, молодой княгинюшке Холмской. Давно уж любятся они, да какая в том сласть, ежели княгинюшка-то из терема ни ногой? Подсылал он меня к ней не раз, да что я, убогий, тут сделать могу?.. Елена бросила ему медяков. — Приходи на княжий двор, — сказала она. — А теперь поди прочь… Она пошла с боярынями к своим хоромам. Лицо её было хмуро. Неужели в самом деле вся Москва про дела её тайные ведает? И гордо подняла красивую голову: и пёс с ними! В тот же вечер она от Митьки узнала всё. Митька был раздосадован, что у князя Василия со Стешей ничего не клеилось и что там источник дохода для него поэтому иссяк, — может, тут что теперь выйдет… А кроме того, пущай милостивцы грызутся так, чтобы шерсть клочьями летела, а он, убогий, в сторонке посмеиваться будет, а может, придёт случай, овладеет он и боярыней пригожей. Стеша точно заколдовала урода, и он думал о ней день и ночь и напивался чаще прежнего. В пламенной душе валашки сразу запылал пожар. Она и в мысли не допускала отдать кому бы то ни было Василия. Она щедро одарила Митьку и прогнала. И мысль урода продолжала кружиться вкруг этого дела: тут пожива есть! Елена прежде всего захотела увидеть соперницу свою. Почти всех московских боярынь она знала уже, но Стеша жила такой затворницей, что Елена ни разу ещё не встречалась с ней. Узнав, что Стеша чаще всего ходит молиться в Вознесенский монастырь, Елена в следующее же воскресенье отправилась туда. — Которая? Вот эта, из лица белая? — Она самая, княгинюшка… — зашептались боярыни. — Из себя словно бы и ничего, а вот муж-то, князь Андрей, и глаз домой не кажет. Стало быть, есть чего-то. Духовная красота Стеши произвела на Елену сильное впечатление, а Стеша точно и не заметила её: она вся ушла в молитву. Стеша во всём была прямой противоположностью Елене, но та поняла, что Стеша соперницей ей быть может, и соперницей опасной. И тут же, в церкви, среди гробниц великих княгинь московских, под стройное пение женского хора, в голове Елены сразу началась обычная для неё игра мысли. Первое, что пришло в голову, это яд. Но если верно, что он так любит эту бледную красавицу, то как ещё это подействует на него? Игра опасна. Он слишком горяч… Или князю Андрею открыть глаза на то, что у него под носом делается?.. Обедня кончилась. Богомольцы широкой улицей расступились перед невесткой государевой, и она, прекрасная и величественная, прошла мимо скромной Стеши. Жившая в стороне от всего, Стеша не знала того, что знал даже Митька Красные Очи, а и узнала бы, так не поверила бы и подумала бы, что это навет лиходеев. Елена сразу разгадала её: Стеша боится жизни — она испугалась её раз и навсегда, ещё на пороге её, и не сумеет взять от неё то, что можно. И вот, слабая и робкая, она всё же побеждала её в сердце любимого. Елена не находила себе места. От князя Василия не было да и не могло быть никакой весточки. Старый князь Патрикеев при редких встречах с ней говорил, что посольство в Вильну прибыло, слава Богу, что переговоры идут, но разве это нужно было красавице?.. Она так рвалась к Василию, что теперь ей часто казалось, что прав был он, когда звал её с собой в эти синие дали, что надобно бросить все эти затеи её, умчаться с ним на край света и там целовать и миловать его и владеть им безраздельно. Но как же он звал её за собой, а у самого тут зазноба? Или Митька, подлая душа, так только наврал ей всё, чтобы денег выманить? И вдруг осенило: так это прежде всего от Стеши, недоступной, жестокой, хочет он бежать!.. Ярость ослепила её: а-а, нет, тогда поищи себе другую утешительницу!.. Но опять вспомнилась страсть его бешеная, его подозрения, его муки, и снова ясно говорило ей сердце, что нет, и её любит бешеный… Задача её была проста: делиться она не желает, покинуть его она не может, но не может и терпеть рядом этой соперницы с её небесными глазами. Мешал и муж ненавистный. Вообще, если порасчистить немножко вокруг себя, виднее будет, что делать и куда идти. Тогда, может, и Вася будет порешительнее… И каких дел она с ним наделала бы — на всю вселенную шум пошёл бы да слава! И опять ясно встало в душе: нет, будь от него шапка Мономахова только руку протянуть, и то едва ли бы потрудился он принять её. Ну, будь там что будет, а тех, кто мешает, надо убрать! XXV. ТРЕВОГИ ВЛАДЫКИ — Что?! И светло-серые глаза владыки новгородского Геннадия выкатились, и рот раскрылся. — Верно говорю, владыко, — сказал его владычный дьяк, Михайло Алексеев, по прозвищу Пелгуй, тощий, сухой, с рыжей бородой длинным клином. — Пьяные были, оттого всё и открылось… Дьяка Самсонку я уж пытал, и он сознался, что они с попом Наумом расщепляли святые иконы на лучину и жгли их в печи, а поп Наум, проходя мимо Богородицы, кукиш ей казал. — Да ты в уме? — во все глаза, всё ещё не веря, смотрел на него владыка. — Господи, помилуй… — В уме, владыко святый, — гладя бороду, повторил дьяк. — Иконы и кресты некоторые из них перед народом болванами нарицали, а другие привязывали к воронам деревянные крестики и отпускали: вороны садятся на стерво[86 - Стерео — падаль, мертвечина. Прим. сост.] и на кал и крестом по нём волочат, а тем любо. Слухи-то давно по Новгороду ходят, что ересь тут крепко гнездо себе свила. — Так чего же вы все раньше-то молчали? — весь вдруг налившись кровью, стукнул подогом владыка. — Что это за народ! — Да что ж было говорить-то, владыко, коли ничего верного в руках не было? — рассудительно сказал дьяк. — А вот на месте пымали и доносим: так, мол, и так, владыко святый, у нас в Новгороде не слава Богу… Владыка повесил кудлатую, сивую голову в белом клобуке. Это был тяжкий удар и для Церкви, и для него самого. Главное, попы, стервецы, первые в ересь полезли, вот что всего обиднее было!.. Это был тот самый Геннадий, который так мужественно выступил против митрополита в вопросе о хождении посолонь. Всю эту кашу он заварил тогда вместе с епископом ростовским Вассианом Рыло, а заварил он её потому, что у него с митрополитом счётец небольшой был. Раз как-то навечерие святого Крещения случилось в воскресенье, и Геннадий, тогда архимандрит Чудова монастыря, разрешил монахам кщёную богоявленскую воду пить поевши, в церковном уставе о том ничего писано не было. Митрополит Геронтий, ненавидевший Геннадия, сейчас же повелел изымать его. Тот, спасаясь, убежал к великому государю. Митрополит сам потёк к государю, обличил преступника, много на него глаголаша, и государь выдал ему беглеца. Митрополит велел сковать его и посадить под палатою в ледник. Тогда великий князь с боярами стал молить владыку простить Геннадия, и тот простил. Но Геннадий ему не простил и — выдвинул посолонь. Много и премного спорили, но, несмотря на то, что du choc des opinions jaillit la vérite[87 - В споре рождается истина (фр.).], истины не обретоша, и каждый остался при своём. Великий государь в ожидании великих решений приостановил, однако, освящение новых церквей. Он думал, что митрополит уступит ему — он тянул сторону Геннадия, — но тот в ответ на настояния великого государя оставил свой посох в соборе и съехал в Симонов монастырь, взявши, однако, с собой ризницу про чёрный день. Он заявил, что если великий государь, приехав к нему, не добьёт челом и роптания своего, чтобы посолонь ходити, не оставит, тогда он и совсем покинет митрополичий стол. Так как на его стороне был весь клир и все миряне, то государь поневоле уступил и послал сына просить святителя, чтобы тот возвратился на стол свой. Митрополит не послушался Ивана Молодого. Тогда великий государь сам поехал к нему, «во всём виноват сотворися», и в хождении ему волю дал, как велит. Святитель победоносно возвратился в монастырь свой «у Чуда», и таким образом Геннадий, вместо того, чтобы насолить ему за кщёную воду, только сам содействовал к его вящему возвышению. Повесив голову, Геннадий думал над неприятными известиями дьяка. Дело выглядело решительно негоже, Новгород продолжал колобродить. Семена, посеянные стригольниками и другими вольнодумцами, прорастали. Еретики пёстрообразно разбились на многие толки; новгородцы в укромных уголках — они помнили, как спихнули с моста Карпа с дружками его — кипели спорами о божественном. Наружно еретики-попы показывали себя великими ревнителями веры, громко требовали бичей и скорпионов для всех в вере шатающихся, а потихоньку совращали народ. — И что же, много по городу таких злодеев? — тяжело вздыхая, спросил владыка. Он был угрюм. Чего доброго, митрополит теперь поставит ему в вину прежнее разладие и потянет его к Иисусу[88 - Потянет его к Иисусу — т. е. привлечёт к ответу, к судебному разбирательству. Прим. сост.]… И донести Москве обо всём было опасно, но было опасно теперь и бездействие. — Да как тебе сказать, владыко? — развёл дьяк корявыми руками. — Ежели бы они оказывали веру свою, то… — А, дурак!.. — сердито бросил владыка. — Ежели бы они оказывали зловерие своё, так тогда мне тебя и спрашивать было бы нечего. Вот доверь дело таким олухам Царя Небесного, а потом и скреби в затылке-то! Что в народе о них говорят? — А говорят так, владыко, — несколько обиженно сказал дьяк, — что из попов многие их прелести поддались и в городе, и даже будто и по сёлам, и множицею глаголют и словопрение творят, пытая неизречённые судьбы Божии. Но очень уж все они тонки… Так можно сказать: который поп с простинкой, так на это дело пойти побоится по невежеству своему, а те, которые книжному учению хитры, те, почитай, все с разбойниками заодно тянут… — Ах ты, Боже мой, Боже мой! — сокрушённо качал головой владыка. — Ну, что ты с такими олухами делать будешь? И главное, никак я не пойму, чего попишки-то тут добиваются: ежели попов не надо, так сам-то ты, дурак, чем жить будешь? — Да что, владыко святый, — приблизившись и понижая голос до шёпота, продолжал дьяк, делая страшное лицо, — сказывают, что попы-то наши, которых государь с собой на Москву взял и там протопопами в своих соборах поделал, будто они давно уж в ересь совратились и будто уж многих в Москве на свою руку перетянули. — Ну, ты тоже наговоришь! — с неудовольствием отмахнулся от него владыка. — Ещё маленько, ты и самого митрополита в еретики запишешь… — Так болтают, владыко… Митрополит не митрополит, а архимандрит Зосима будто с ними, да дьяки крестовые Истома и Сверчок, да дьяк государев Фёдор Курицын, да будто, — он опять сделал страшное лицо, — и невестка государева Елена. Владыка опустил голову: дожили, неча сказать! — Что же мы теперь делать-то будем? — задумчиво проговорил он наконец. — То ли сперва нам самим тут всё дело испытать, а потом послать в Москву о том грамоту, то ли скорее нарядить в Москву гонца, и пусть они там сами разбирают? Да! — вдруг вспомнил он. — А ты говорил, волхвов каких-то, что ли, на Белоозере изловили? Где они? — В подклети пока заперты, святый владыко, твоего суда ждут. — Ну, это ладно. Пущай вечор приведут их ко мне. И в то время как владыка — он просто упрел от напряжения — с дьяком Пелгуем раскидывали умом, как им лучше взять под жабры воинство сатанино, слух об измене дьяка Самсонки и попа Наума уже распространился по городу, и вольнодумцы засуетились. Боярин Григорий Тучин — он с разрешения государя прибыл на некоторое время по делам в Новгород — в последнее время всё больше задумывался над чернью, которая, примазавшись к вольнодумцам, топила святое для него дело уже одним только присутствием своим, тупостью и всё растущею распущенностью. Освободившись от узды церковной, они считали себя вправе утверждать, что все — «значит, всё вранье», пьянствовали, развратничали и в то же время смотрели на себя как на апостолов какой-то свободы, новых, и им совершенно неясных, порядков. — «Можно отвергать иконы, — думал тихий боярин скорбно, — но нельзя показывать им кукиш». Движение, которое он думал со своими дружками вести на высоты божественные чистыми и углубленными путями, вырвалось у них из рук и пошло путями неожиданными и загаженными. И потому всё реже появлялся он на собраниях нововеров. Он читал и перечитывал творения святых отцов, на которых ему указал старец Нил, и часто поражался бездонной глубине мысли их, знанию души человеческой, святости их устремлений. И усмехался: ему, ушедшему из церкви, отцы церкви были много ближе, чем единомышленник его дьяк Самсонко да поп Наум с их кукишами. Было ясно: то, что было в вере церковной ценно, для большинства оставалось запечатанным печатями нерушимыми, а доходит до толпы только то, что примешалось к чистой Божией пшенице — плевелы, сор, копоть веков… Звук воротной щеколды в тишине знойного летнего полдня оборвал вдруг ход его мысли. Он заглянул в окно светлицы. То был прижившийся у него Терентий да дружок его, поп Григорий Неплюй. Они вошли. Среди нововеров сам собой установился обычай избегать тех утомительных правил приличия, которые так прочно сидели в нравах Руси: всех этих бесчисленных вопросов о здоровье чад и домочадцев и прочем. Отец Григорий просто поздоровался с маленьким боярином, и все сели к столу. Отец Григорий был заметно встревожен. — Еньку схватили сегодня, сына отца Семёна, — сказал он. — Сказывают, розыск повели теперь с пристрастием. Многие из наших уже покинули город, а которые и на Москву бросились. Там словно поопаснее. Ты как о том деле полагаешь, боярин? — Я полагаю так, как и старец Нил, — отвечал Тучин. — Ежели человек пошёл за правдой, то с миром столкнуться он должен неизбежно. Помолчали. — Главное не то меня смущает, что за правду пострадать придётся, — задумчиво проговорил с сияющими глазами отец Григорий, — а то, что уж очень много пакостей чинят наши. Сказывают, что Наумка этот самый, непутный, нарочно спал на иконах да в мовницу[89 - Мовница — баня. Прим. сост.] их с собой брал и там, на них сидя, мылся, а Макар-дьяк из просвирок кресты вырезывал да бросал их собакам… — Тут наша вина, — грустно сказал маленький боярин. — Надо было строже выбирать людей. Не говорил ли Спаситель, что нельзя зря земчуга бросать?.. — Дак неужто же только одни избранники какие-то спасутся? — недоуменно посмотрел на него поп. — Не знаю, а мне как-то это… того… обидно… Ежели малых сих соблазнили, как же не сделать их зрячими? — Вот мы и сделали: на иконах моются, а собакам на посмех просвирки кидают… — тихо уронил Тучин. — Прав был старец Нил: ты сперва в себе-то татарина убей. Может, и в самом деле лучше всего в леса уйти… Вот сейчас на владычнем дворе терзают глупых людей за кукиш их, а стань они на место владыки, они его терзали бы за Троицу… На лице его смуглом было страдание. — Духом ты словно маленько упал, боярин, — ласково проговорил отец Григорий. — Нет, я считаю так, что я духом вознесся, — отвечал тот, и в самом деле его лицо вдруг просияло внутренним огнём. — Редко правда радостна бывает, но принять её всё же надо только потому, что она правда. Терентий поглядывал ласковыми глазами своими то на одного, то на другого. Он не очень схватывал то, о чём дружки говорили, но он был сердечно расположен к обоим: уж очень они душевные люди! Поговорили. Решения никакого принять не могли прежде всего потому, что Тучин и не искал никаких решений. — Решения все у Бога… — тепло сказал он. И во всём его тоне было что-то, что трогало и умиляло. И, когда отец Григорий, успокоенный, ушёл, маленький боярин вышел в сад. Над яблонями с весёлым, подмывающим визгом носились в вечереющем небе чёрненькие стрижи. Над ними, за ними, глубоко в синеве нежной таяли белые облачка и всё более и более золотились закатными огнями. За садом заливные луга расстилались, в которых скоро покосы весёлые зашумят… В смущённой душе светлой волной поднялось умиление. Тучин, посмотрев округ, нет ли кого, припал вдруг, по обычаю нововеров, в чаще вишенника для исповеди к груди Матери Земли. — Прости, Родимая, — закрыв глаза и чувствуя, как жгут их слёзы умиления, истово прошептал он, — меня, недостойного сына Твоего, за то, что часто я оскорбляю Тебя волею и неволею, помышлением нечистым или неразумным, словом скоропоспешным, делом малосмысленным, которое первому же мне ни на что не нужно. Тяжко, Родимая, Тебе носить нас с суетою нашей кровавой, едки Тебе слёзы наши грешные, тяжки грехи наши смрадные — прости меня… Прости медлительность мою в отказе от благ мирских — они давно уже только тяжкая обуза для меня, но не найду я вот, неразумный, как лучше отказаться от них, так, чтобы не повредили они другим, как повредили они душе моей бременем непосильным и ненужным. Много, много грехов за мной, Родимая, — всех и не вспомнишь! Но Ты все их разом отпусти мне, ибо мне первому противны они, скорбны, и ничего я так не хочу, как сделать себя достойным Тебя, Мать моя, Чистая Дева… Человек есть со змеем пресмыкающимся персть[90 - Персть — пыль, прах, нечто противоположное духу. Прим. сост.], но мы — храм Божий. Очистим, освятим, украсим его, облагоухаем его благоуханием покоя воли Божией!.. Благослови же, Мать, сердце неутолимое на взыскание града небесного… И среди трав шелковых и душистых он нежно поцеловал теплую грудь Матери Земли и встал. Сквозь завесу слёз он любовался землёй, которая сияла вся в свете вечернем, свете точно нездешнем, Девой Пречистой, Матерью всего живого… …А в покоях владычних шёл допрос двух колдунов, привезённых в цепях с Белаозера. Допрашивал их сам владыка. Дьяк Пелгуй со строгим выражением на лице записывал. — Да сами-то вы кто такие? — брезгливо спрашивал владыка. — Сами мы будем мордва, — на исковерканном русском языке отвечал старый мордвин с плоским лицом и звериными глазками. — Из-за Нижний приходила. Неурожай у нас, ашать нету, вот и пошли куды знаит. — Поклоняетесь ли вы Богу истинному? — в безнадёжном тоне спрашивал владыка, как бы заранее не веря, что от таких людей можно услышать что душеполезное. — Сказывай по совести. — А как же не веровать? — улыбнулся старый мордвин. — Аа-ай. Мордва веруит два бог, — сказал он, и глазки его засветились тёплыми огоньками. — Один добрый, Чампас, а другой нехороший, Шайтан. Человека сдумал творить перва Шайтан. И вот взял он глина, песка, земли, стал человек делать, а у него выходил то свинья, то собак. На задумчивом лице владыки была полная безнадёжность: о чём же тут ещё с невегласами[91 - Невегласы — невежественные люди; здесь: безбожники, нехристи. Прим. сост.] разговаривать? — А на чём они пойманы? — скучливо перебил он мордвина. — А они у баб из спин вырезывали у которой хлеб, у которой рыбу, у которой ещё что… — сказал дьяк строго. — И, сказывают, много они народишку так перепортили. — Зачем? — поднял владыка сивые брови. — А там тоже голод. Вот эти и придумали, что бабы всё нарочно задерживают от народа, по ведовству, — пояснил дьяк. — Известно, глупость одна… А впротчем, кто их там, поганых, разберёт? — Вели пытать, а пытав, предать убиению, — решил владыка. — Слушаю… — вставая, сказал дьяк и обратился к колдунам: — Ну, вы, поганые, пойдёмте. — Пайтём, пайтём, — добродушно сказал старик. — Ничего, можна. По двору слуги владычные тащили какого-то истерзанного, вопящего истошным голосом человеченка в подвалы, где у владыки были собственная тюрьма и застенок для наведения заблудшихся на путь Христовой истины. XXVI. СТЕША Посольское лето в Литве кончилось ничем. Послы московские хотели заговорить, обмануть великого князя литовского, а великий князь литовский хотел заговорить и обмануть послов московских. Обе стороны очень хорошо знали, что они только для того и сошлись, что они водят друг друга за нос, и тем не менее все с увлечением вели эту игру. Даже желчный и всегда хмурый теперь князь Василий увлёкся ею и на время забыл свои обиды. Но из дела так ничего и не вышло, и снова посольский поезд с поминками от Казимира к великому государю и со всякими уверениями в вечной дружбе и любви, которым не верил никто, и в первую голову он сам, дремучими лесами отправился в обратный путь. И по мере приближения к Москве всё нетерпеливее билось сердце князя Василья: в одиночестве он опять вернулся к мысли, что достоверно и ценно в жизни только личное счастье, которого жаждало его сердце, как елень[92 - Елень — олень. Прим. сост.] воды источника лесного, и что счастье это надо взять, по-видимому, с бою. Да, он вырвет Стешу из злой паутины, в которой запуталось её сердце, и насильно даст ей свободу любить и быть любимой!.. Первое, что он, подъезжая к дубовым воротам богатой отцовской усадьбы, увидел, был безобразный, точно окровавленный лик Митьки. — Батюшка боярин, князь ты наш хороший… — сразу заныл тот. — А мы, рабы твои, уж и не чаяли видеть светлые очи твои, кормилец! Милостыньку-то убогому… Князь Василий соскочил с коня, бросил поводья отрокам и подошёл к нищему. — А я который день караулю уж тебя, княже… — таинственно заговорил тот. — На этой неделе княгинюшка наша к Троице помолиться надумала. Она уж и уехала бы, да мамушка её, Ненила, старица преподобная, нарочно всё задерживала, тебя поджидаючи. Я, как вызнаю день, прибегу упредить тебя. Князь, нахмурившись, бросил денег уроду и поднялся на резное крыльцо, на котором уже поджидал его старый отец. Он обнял сына, расспросил его о здоровье, о поездке и небрежно уронил: — А что этот Митька подлый всё к тебе лезет, сынок? Последние дни он ровно вот пришит к усадьбе. Чего ему тут надобно? — Чего всем, батюшка, денег, — улыбнулся князь. — Ну, ну. Это я так только, к слову, — сказал князь и другим тоном прибавил: — Я так и думал, что ничего у вас с Казимиром не выйдет. Ведь это только званье одно, что он государь. Какое уж тут государство, коли он над тремя народами-ворогами сидит? Да и веры опять двои. Тут только того и гляди, как бы престол-то из-под ж… не выскочил… Вот Гедимин, прадед наш, тот владыка был!.. Ну, иди, иди, приберись с дороги да и хлеба-соли домашней откушать. А я тебя подожду: поедим вместе, а потом и к великому государю. Заждался он вас. Когда посольство представило Ивану отчёт о своём деле, он одобрительно кивнул головой: то, что посольство никаких результатов не дало, и было ему более всего на руку. Он чувствовал, что пора от слов переходить к делу, и всё раскидывал умом, как лучше за дело взяться. Ведь если пока «всея Руси» на словах, то надо добиваться, чтобы «всея Руси» было и на деле. Когда вечером князь Василий возвращался от великого государя, Митька осторожно поманил его из-за угла церкви Спаса на Бору. — Старый князь, родитель твой, уж грозился собаками меня затравить, — ощерился он всеми зубами. — Что ты, говорит, всё вокруг моих хором липнешь? Вот истинный Бог! И подогом во как по плечам огрел. Так вот здесь, за Божьим храмом, и скрываюсь. Ненилушка, Божья старушка, велела передать тебе, княже, что в четверг поутру княгинюшку повезут к Троице на богомолье. А там-де наш князь как знает… Князь, думая, опустил голову. Что-то противилось в нём всей затее этой, но нельзя было и так в воздухе без конца висеть. — Можешь ли ты мне к четвергу ватагу людей подходящих на Троицкую дорогу вывести? — усилием побеждая внутреннее противление, сказал он. — Чтобы все в саадаках были? — Ох, батюшка князь, да чего в Москве за деньги нельзя? — ощерился Митька. — Были бы деньги, а то враз всё будет. И князь, бледнея от волнения, коротко передал ему давно обдуманный план похищения. — Понял, милостивец. Всё понял. Как приказываешь, так всё и будет. — Вот тебе на дело, — сказал князь, подавая ему тяжёлый кошель свой. — А сделаешь дело, будет ещё. Но помни: ежели хошь один воробей на крыше узнает, ходить тебе по Москве без головы! Иди. — Княже, милостивец, батюшка… Да Господи помилуй… понимаем… — И понимать ничего не смей! Иди. Митька впритрусочку пыльной, духовитой улицей поплёлся к Фроловским воротам. «Горячку пороть нечего, — думал он. — Но и волосянку тянуть не приходится. С этими деньгами можно просто тигаля из Москвы задать: князь Василию, милостивцу, нож в бок, княгинюшку поперёк седла — и ходу… С деньгами жить везде можно». Он ощупал за пазухой тяжёлый кошель. «Ай, Митька, ну и голова!» Он представлялся теперь себе очень умным человеком. — Ты! — строго окрикнул его молодой голос. — Чего под коня лезешь? Он испуганно отскочил в сторону: то был молодой князь Холмский. Богатый наряд его резко подчёркивал его бледное, потухшее лицо. За ним спешили его охотники. По всему видно было, что они сделали не близкий путь. Митьку точно осенило. — Батюшка князь, милостивец… — закланялся и заскулил он. — А я сколько время уж тебя выглядаю. Кормилец ты мой. — Чего тебе ещё? — нахмурился князь Андрей. — Нужно милостыни, так на двор иди. — Нет, нет, дельце к тебе есть, княже, — таинственно и страшно подмигнул Митька своими кровавыми глазами. — Словечко тебе сказать надо. — Что ещё там у тебя? — недоверчиво спросил князь. Он сделал знак своим охотникам, чтобы они ехали домой — хоромы его были рядом, — а Митька, опять подмигнув, ближе подошёл к коню, который грыз в белой пене удила и косил на урода горячим глазом. И с первых же слов урода князь побелел. — Вот, княже, батюшка, кормилец ты наш, дела-то какие завязываются! — говорил Митька, и весь вид его был таков, словно он каждый миг ждал плети. — Как же, думаю, не скажу я князю, когда я его княгинюшкой только и на белом свете жив? Ну, слюбились там, пущай, дело молодое, но как же мне благодетеля-то моего не остеречи? Только ты уж мотри, княже, не выдай как меня. Мы люди маленькие, и нас всякий враз слопать может. А я уж буду служить тебе всей душой. Князь Андрей швырнул ему кису[93 - Киса — мошна, деньги; здесь: кошель. Прим. сост.] с деньгами. — Пошёл прочь! — сказал он. — И чтобы я тебя больше не видел! — Ах, батюшка… Княже, родимый!.. — будто бы страшно перепугался Митька. — Да не тревожь ты так сердца своего ретивого! Ведь я сам там буду, я поберегу княгинюшку-то. Я ветру дохнуть на неё не дам, а не то что… Митька понял, что он увлёкся и переиграл: золота, знамо дело, прибавилось здорово, но княгинюшку-то теперь, пожалуй, и не ухватишь. Погано дело! И он, ничего не видя, поплёлся в кабак. Князь Андрей уже не слышал его. В душе его была боль смертная. Он ждал всё, надеялся, что наваждение пройдёт и Стеша вернётся к нему. И она сказывала тогда, что ничего между ней и князем Василием не было, а этот бродяга говорит, что князь Василий с ней в саду у них видается. И опять это богомолье — с её это ведома или нет? А ведь он чистоте ее милой верил. На дворе залились собаки, загремели цепи их, и отроки, выбежав, приняли коня. Он сказался больным и, велев никого не пускать к себе, лёг. «И как князь Василий, с которым он жил душа в душу с детских лет, мог всё же решиться на такое дело? И как помешать им? Ну, вмешается он, расстроит у них всё, а дальше что? По-прежнему все трое несчастными останутся. И теперь Стеша хоть жалеет его, а тогда, может, и возненавидит навсегда. Но — страшной усмешкой усмехнулся он — не передать же, в самом деле, князю Василью свою венчанную жену: на, мол, бери. А почему бы и нет? — встала мысль. — Пусть хоть она будет счастлива…» Но сердце дымилось, точно дымами пожарными, ревностью, и он чувствовал, что на это его не хватит. Узнав, что мужу неможется, Стеша приказала отложить богомолье, но князь Андрей воспротивился. — Нет, нет, поезжай, — сказал он. — Это я так, заморился маленько, а может, и продуло. Ничего, поезжай. Лучше хоть какой-нибудь конец, чем эта мука неизбывная. И когда поутру колымага со Стешей и Ненилой, окружённая вершниками и сенными девушками верхом, выкатилась с широкого двора и тяжело заколыхалась по колеям и выбоинам дороги, он, ничего не видя, поднялся к себе, бросился ничком на постель и, закусив руку зубами, застыл в смертельной боли. Выхода нет: пусть будет что будет. Но с каждой минутой в нём нарастало нетерпение узнать, как именно всё решится. И, может быть, он там ей нужен будет. Как мог он отпустить её одну? Он заметался по горнице, лёг опять, опять впился зубами в руку и опять вскочил и с тихим стоном стал качаться из стороны в сторону… И вдруг взорвался и бросился во двор. — Коня! — крикнул он. — Филатка, ты поедешь со мной… И подбери ещё человек пять вершников поудалее. Живо!.. И запылила осенняя, солнечная дорога под бешеным скоком коней. Не миновали они и Лосиного острова, как вдали, среди полей завидели они пёстрый поезд княгини, медлительно тянувшийся в золотые дали. Придержали уже покрывшихся потом коней и медленно поехали следом. Князь Андрей был весь глаза. И в глазах этих не было ничего, кроме тяжёлой колымаги, катившейся вдали по солнечной дороге. Около полден поезд княгини остановился отдохнуть на опушке золотого леса. Остановился и князь Андрей со своими вершниками. А поехала опять колымага, поехали следом и они. Страшная минута приближалась. Андрей, покорно свесив голову и покусывая черешок золотого липового листа, который поймал он на лету, всё гадал, что сейчас будет. — Княже, — услыхал он вдруг голос Филатки, лихого псаря. — Что-то у наших там словно не так. Князь Андрей вздрогнул. Из золотого леса на колымагу бросились толпой какие-то люди, и началась свалка. — За мной! — коротко бросил князь Андрей. Кони полетели. Подскакав к пёстрой толпе, князь Андрей увидел: Стеша, бледная, с горящими глазами, стояла перед другом его, Васильем, а тот, повесив голову, слушал её. Князь Андрей разом слетел с седла и повелительным жестом приказал всем отойти прочь. Оборванцы с Митькой во главе сразу исчезли в золотом лесу. Ненила, вся серая, творила дрожащими губами молитву. Вершники сгрудились за колымагой. — Князь Василий… — хриплым голосом с усилием выговорил, наконец, князь Андрей. — Ты был мне не другом… а братом… Я и теперь хотел бы говорить с тобой по-старому… Понимаю: не вольны мы… в сердце своём… Говори… — О чём же говорить?.. — повесив голову, отвечал уныло князь Василий. — Княгиня уже порешила всё. — Тогда ты говори, Стеша, — сказал князь Андрей. — Что же лишние-то слова терять, когда и так… сил нету?.. — едва выговорила Стеша и низко опустила свою прелестную голову в нарядной кике. — Я не скрывала от тебя, Андрей, никогда и ничего… Я не переступила закон. Князь вздумал силой разбить те цепи, в которых мы… мучаемся, но я вот только что сказала ему, что нет на земле силы, которая могла бы развязать то, что связано Богом. — При чём тут Бог? Выдумки людские всё это! — в отчаянии воскликнул князь Василий. Стеша посмотрела на него взглядом, полным испуга, нежности и тоски: ах, как чуяла она боль его! — Не знаю… — сказала она. — Знаю только одно: чрез грех я не переступлю. Только одно средство есть развязать всех… — трясущимися губами прибавила она, — и своей душеньке покой дать. Андрей, родимый… — бросилась она вдруг в ноги мужу. — Отпусти ты меня в монастырь! Нет моих сил томиться так дольше. Всё одно не жена я тебе, а мучительница. Отпусти!.. И ты будешь опять свободен, найдёшь пару себе и… Андрей, Христом Богом молю: отпусти душу на покаяние! И расшитой кикой своей она коснулась его пыльного сафьянного сапога. Князь Василий с тёмным как туча лицом стоял тут же и не подымал глаз: жар-птица счастья опять вырвалась из рук и готовилась улететь навсегда. Да уж и улетела… — Ну, коли так… — вздохнул он и вдруг, сделав усилие, низко поклонился обоим: — Простите меня оба Христа ради… Сдерживая слёзы, он решительными шагами подошёл к своему коню и вскочил в седло. Ещё несколько мгновений — и вдали тихо рассеялось облачко золотой пыли. Поезд Стеши медлительно пополз к обители святого Сергия: она хотела помолиться там перед последним шагом из жизни за стены монастырские. Страшная рожа Митьки осторожно выглядывала из кустов… XXVII. МИСТР ЛЕОН, ЗВЕЗДОЧЁТЕЦ Москва взволновалась: великий князь Иван Молодой захворал. В ногах у него была такая ломота, что больной просто места себе не находил. Болезнь эта у москвитян называлась камчугом. В палаты великого князя то и дело приходили всякие бабки и ведуны с травами, зелиями и заговорами, но больному лучше не было. И вдруг кто-то надоумил позвать лекаря мистра Леона, жидовина, который недавно прибыл в Москву из страны италийской. Мистр Леон быстро завоевал в Москве если не симпатии — это для жида некрещёного, который, собака, Христа распял, было совершенно невозможно, — то некоторое любопытство москвитян. Говорил он на какой-то дьявольской смеси всех языков вместе, не исключая и русского: сказывал, что родом он был будто из Галичины. Тарабарщина эта была, однако, всем понятна потому, что сопровождалась она такой игрой выразительного лица и всего этого худого и нескладного тела, что никакого языка жидовину, в сущности, было и не нужно. Мистр Леон был, по-видимому, голоден и потому с величайшим одушевлением брался за всякое дело: «Ну, оборвут в крайнем случае пейсы — важное дело, пхэ! Не в первый раз». Его чрезвычайно уверенные рассказы о схождении звёзд и планид заставляли москвитян развешивать уши: значит, вот превзошёл человек! — Великий князь? Боль в ногах? — воскликнул мистр Леон. — Так чего же вы себе молчите? Да чрез три дня он у меня плясать будет! Пхэ… — Смотри, Леон, — предостерёг его дьяк Фёдор Курицын. — Великий государь у нас в этих делах строгонек: чуть не потрафишь — он тебе Италию твою отсюда, из Кремля, покажет… — Ай, и что это только за народ смешной! — подымал к небу длинные руки мистр Леон. — Так я же ж толком говорю вам: не вылечу — голова долой. Довольно с вас того? — Пожалуй, хватит, — усмехнулся в бороду дьяк. — Погодь, я доложу вот великому государю. И в тот же день он обсказал всё Ивану. — Жидовин, говоришь? — поморщился тот. — Жидовин, великий государь. — Погано дело… — сказал Иван. — Ну, да тут разбирать уж не будешь: великий князь котору ночь уж не спит. Ты только Леону этому твоему скажи: чуть что не так, сичас же вслед за Антоном к чертям отправлю[94 - Вслед за Антоном к чертям отправлю — история жизни и трагической смерти «Антона-дохтура», «врача-немчина», казнённого по наговору в годы правления Ивана III, красочно описана в романе И. И. Лажечникова «Басурман» (1838). Прим. сост.]. — Я уж упреждал его. Говорит: голову в заклад даю. — Ну, ладно, коли так… Вот ужо с сыном поговорю. Иван Молодой очень лиховался: как ноги ни положи, нет вот и нет им спокою. Елена холодно держалась в стороне. Князь Василий после попытки похитить Стешу — об этом на Москве уже заговорили — уехал в свои вотчины, и Елена мучилась нестерпимо и его отсутствием, и тем, что он ту, другую, больше любит. Но Елена была не из тех, кто опускает крылья: в вынужденном безделье палат великокняжеских она неустанно ткала пёструю паутину своих горячих фантазий. Во всяком случае, Стеша с её дороги уже устранена совсем. Нет, своего она добьется! Приближённые, чтобы развлечь великого князя, пускали к нему всяких бахарей[95 - Бахари — рассказчики, сказочники. Прим. сост.]. Особенно часто бывал теперь у больного старец Пахомий Логофет, монах-сербин, который так насобачился в составлении всяких житий. Он продолжал неутомимо печь их, стараясь, чтобы было всё поелейнее, побожественнее, со слезой, с воздыханиями. Елена презрительно смотрела на старика с высоты своей царственной красоты: ей вся эта елейность внушала только презрение. Больной, глядя в окно, как тысячи работных людей неутомимо воздвигают стены и стрельницы московской твердыни, внимательно слушал рассказы Пахомия о далёком Царьграде, теперь погаными полонённом, и казался он ему какою-то страною чудес. — Я ведь весь исходил его, — шамкал мних дряхлый. — Всё видел, всему поклонялся, всё лобызал. Господи, и чего-чего там только нету! Вот у той же святой Софеи показывали тогда дверь от Ноева ковчега, чепь железную, юже ношаше Павел Апостол, слёзы Богородицы, сседошася аки земчюг. А на берегу моря видел я песок, идеже больнии нози погребают и збирают черви из них и из всего телеси и здрави бывают; вот бы тебя, княже, туда свозить! И есть еще мовница Константинова. Царь ихний, Лев, воды возвёл и корыто учини каменно велико, хитро и мудро, у того же корыта нищии приходящии мыяхутся, а во угле мовни тоя полож бочку древяну велику, у нея ж семь гвоздь, да какову воду хощет, такову и точит. А мзды не имает ни у кого же мыющихся — на то поставлен страж, болван, аки человек камен, и лук медян в руце его и стрела медяна ж. Да аще кто у кого захощет взяти мзду, то он устрелит бочку и не будет воды от неё… — тянул старик, борясь с дремотой. — А по Великой улице можно дойти до Правосудов, яже сотворил Леон, царь премудрый: как людие створены и порты на них латинские, оба красного мрамору. И один право судит о поклёпе, а другий о займу и торговлях и об иних вещах. Да аще кто кого поклеплет и он, пришед, всыплет в руки болвану, и колько будет правых кун, только то тот и примет, а лишнего никако же не примет, но летят куны мимо… А фрязи попортили болванов: един перебит наполы, а другому руки и ноги перебиты и носа сражено. А перед одним монастырём видел я, княже, жабу каменну, которая при Льве Мудром ходила по улицам и пожирала сор, а люди вставали поутру и видели, что улицы чисты… Дремота одолевала старика, и он шамкал, сам уже не зная что. И вдруг на пороге встал отрок: — Великий государь. В покой шагнула величавая, точно опалённая грозой фигура уже стареющего Ивана. Логофет низко склонился пред повелителем и незаметно, комочком выкатился. И, поговорив для прилику с сыном о том и о сем, великий государь сказал небрежно: — А тут жидовин один, которого наши послы из Венеции вывезли, берётся вылечить тебя. Голову, говорит, в заклад даю. — Дак что? — согласился измученный Иван Молодой. — Пущай попробует. — Уж не знаю как… — раздумчиво сказал Иван. — Больно веры-то у меня в их хитрость нету. Вспомни Каркучуя… А ежели поглядеть за ним, может, попробовать и можно. Всего он не договаривал, и сын понимал это. Иван Молодой был наследником престола, и у него был уже сын, Дмитрий. Но и у Софьи уже родился сын, которого крестили Гаврилой, а звали все Васильем. Ежели за Молодым стояло первородство и то, что он уже был объявлен наследным государем, то Гаврила-Василий был потомком императоров византийских, и за ним стояла вся хитрость и жесточь Софьи. По Москве уже ходили слухи о возможности борьбы за стол московский… И всё это было скрыто за осторожными словами Ивана, который уже начал колебаться, кому передать власть. — Только в нутро надо остерегаться зелия их принимать, — сказал он. — А ежели больно настаивать жидовин будет, так пущай сам первый от всего прикушивает. — Ну, чай, не о двух головах… — усмехнулся Молодой и вдруг весь сморщился и застонал: — Господи, батюшка, ну терпения вот нет никакого! — Так я велю позвать, коли так, жидовина. — Прикажи, батюшка, — авось и поспособствует. И вдруг Ивана точно осияло, и в груди его стало вдруг нестерпимо тесно: в горницу вошла Елена. — Здорово, батюшка, — низко склонилась она перед ним. — Здорово, Олёнушка, — стараясь удержать дрожь в голосе, отвечал Иван… Они всегда избегали смотреть один на другого: глаза говорили слишком много страшного… Иван, чтобы ничего не замечать, начал морщиться и стонать. — А ты, Олёнушка, приглядывай за мужем-то, — сказал Иван. — Никак не вели жидовину к нему одному входить. — Слушаю, батюшка, — сказала она и обожгла его взглядом. Она иначе не могла: свою силу она должна была чувствовать всегда. В тот же вечер, низко, до полу, сгибаясь, со сладчайшей улыбкой на худом, в грязных пейсах лице в опочивальню вошёл в сопровождении отрока мистр Леон. Все стали сразу осторожно принюхиваться почему-то, и всем казалось, что от поганого идёт какой-то тяжкий дух. А он уже нежно приподнимал покрывало на больных ногах Ивана Молодого и рассматривал их. — Чрез неделю будешь ходить, пресветлый князь! — решительно объявил мистр Леон. — Да что я там говорю: ходить! С терема, с колокольни прыгать будешь! Только уж слушай меня во всём… И до того был уверен в себе жидовин, что Молодой сразу воспрянул духом. А мистр Леон, обращаясь то к одному, то к другому, то к третьему, уже понёс свою тарабарщину: — Ах, да мало ли каких снадобий бывает!.. Есть и киноварный месяц, и медный ахиллес, и волчье молоко, и львиная кровь, которая стариков молодыми делает, и зелёное масло Венеры, и мандрагора… Но нам всего того не треба. Вот сейчас побегу я до дому и принесу всего, что треба. Первым делом возьмёмся мы пить травку — такая хорошая травка, такая хорошая, ай-ва-вай! И бутыли горячие к ногам прикладывать будем. Молодой омрачился: пить травку ему не улыбалось. — А может, травку-то твою можно и оставить? — сказал он. — Ой, да как же её оставить, когда в ней вся сила? — широко расставив пальцы, поднял мистр Леон обе грязные руки свои. — А ежели пресветлый государь опасается чего, я первый вот тут при всех буду пить её. Ай, да что там разговаривать: бегу! Он убежал, вернулся с травкой, сделал отвар, отважно пил его сам, и поил великого князя, и прикладывал к его ногам горячие бутылки. И так пошло изо дня в день. Раз, когда он готовился вылить отвар в заготовленную посудину, которую подала ему Елена, он увидел на дне ее сизо-зелёный порошок. Он якнул, как испуганный баран, присел и поднял глаза: над ним недвижно стояла Елена и жгла его своими огромными чёрными глазами. Губы ее были плотно сжаты и на побледневшем лице была суровая решимость. Она медленно вынула из складок платья тяжелую кису и показала её жидовину, а затем спокойно взяла отвар, вылила в посудину и подала больному. — Ох, что-то сегодня как негоже! — скривил губы Молодой. — Я говорил, лучше бы чего другого. — Ну, умел нагуливать, умей и терпеть, — холодно сказала Елена. — Не маленький. Жидовин растерялся. Золота в кисе много было, но как выкрутиться? Во всяком случае, времени терять нельзя и минуты: скорей на Литву! Но не успел он дома собрать лопотьишка своего, как к нему явились пристава: великий князь Иван Иванович всея Руси тихо в Бозе опочил — к ответу! У изголовья гроба было, по старинному обычаю, поставлено копьё. В ногах старая нянька усопшего причитала что-то унывное. Елена стояла выпрямившись, и тёмным огнём горели её прекрасные глаза. И Москва сразу зашепталась: — Грекиня сработала. Дорогу своему Гаврику к престолу расчистить охота… Народец тожа! Может, она и жидовина-то тайком выписала: сама сколько времени так околачивалась. До Ивана дошли глухие говоры Москвы. Он крепко нахмурился. Но сделанного не поправишь и грекиню свою надо прикрыть. И втайне он всё раскидывал умом: чья это работа — Софьи или Елены?.. И как только прошли сорочины, белого как смерть мистра Леона людными улицами повезли на Болвановку и там всенародно отрубили ему отчаянную голову. — Вот тебе и звездочётцы! — сиплым смехом своим колыхался сизо-багровый Зосима, выпивая с дружками. — Глядел, глядел на звёзды-то, а земные-то дела и проглядел. Эх-махмахмахма! Ну, во славу Божию! XXVIII. ПРОЩАНИЕ — Хорошо… — трясущимися губами проговорила Елена. — Разойдёмся совсем. Я так больше и не хочу, и не могу: я знаю, что ты любишь меня, но я чую, что душой-то ты не то около… другой, — вся содрогнулась она, — не то где-то за тридевять земель. И я измучилась. И на прощанье, — она едва удержала рыдание, — одно тебя молю сказать: о чём ты тоскуешь всё, чего тебе не хватает?.. Князь Василий поднял голову. На бледном лице его было глубокое страдание. — Ничего ты в том не поймёшь, Елена, — глухо сказал он. — Но… у меня в сердце словно червь какой живёт и точит. Вот такие яблоки бывают: снаружи не налюбуешься, а внутри червяк и горечь горькая. И люблю я жизнь, и нет у меня к ней охоты-то. И почему, скажи, я — князь Василий Патрикеев, которому открыты все пути, все дороженьки, а Митьке оставлена только рожа прелая, да кусок чёрствого хлеба? Кто это указал? И почему я должен целовать руку пьяному Зосиме? Для чего всё это напутано? Почему одни величаются, а другие слезами умываются? И где вера правая, раз вер всяких столько навыдумывали? Куда ни кинь, везде клин… — горько усмехнулся он и про себя подумал: «И никому не дал я счастья: ни тебе, ни княгине своей, которая ни в чём ведь не виновата, что она такая, а не эдакая, ни Стеше, которая сохнет теперь за оградою монастырской. Никому не дал радости, а всех замучил». — Да что тебе до всего этого? — подняла на него глаза помертвевшая Елена. — Всякий сам своё дело смотри. — Ну вот, я и говорю, что ничего ты в этом не поймёшь… как и сам я не понимаю… — проговорил он. — И вот ты спишь и видишь, как бы что-то там наладить, что-то ухватить, а для меня и престол московский, и богатства мои, и слава человеческая — это пепел горький. И что ни говорили они в тиши избы мовной, ни к чему они не пришли, кроме того, к чему приходили уже не раз: к ощущению полной безвыходности. — Ты верно говоришь: люблю я тебя, — продолжал князь. — Но и в любви моей к тебе только горечь. Да, могу я иной раз и забыть, что другой целовал тебя… а, может, и другие… — чуть выговорил он сквозь зубы и побледнел. — Вася!.. — потянулась она к нему. — Нет, оставь! Так все говорят, чтобы мёдом горечь покрыть, но я никому не верю… — продолжал он. — Не поверю и тебе. Муж-то во всяком случае у тебя был… Как только вспомню я всё это, так зальётся сердце желчью и тошно мне на тебя и смотреть… Брось, не говори! Ничему ты тут словами не поможешь. Знаю, что и я не без греха, но и это не утешает, а напротив того… Все мы точно прокляты, и не дано нам быть счастливыми… Веришь ли, сколько раз готов был я бросить всё и в монахи уйти, а как поглядишь на косматых, только тошно делается: словно они гаже всех ещё, потому другие хоть открыто свиньи, а эти всё словом Божиим прикрываются. И дураки верят… И какая нужда мне обман ихний на свои плечи брать да людей вместе с ними морочить? Да что: бесполезны тут слова! И на тебя я часто словно на робёночка несмыслёного смотрю: куда ты тянешься, зачем? Что, счастливее тебя грекиня Софья или меня — Иван? Ведь всё это их величество — видимость одна. Так же, как объедятся, живот у них болит, так же не спят ночей от забот ненужных, так же, придёт время, положат их на стол носом кверху, и всему конец. А ты ко всему этому праху рвёшься!.. Вон про мужа твоего говорят на Москве, что грекиня его на тот свет отправила, а другие на тебя думают… Нюжли же пошла ты, в самом деле, на такое? Зачем? — Тебе одному скажу зачем, — засияла на него глазами Елена. — Затем, чтобы на его место стал — ты. — А я всё отдам, только бы на его место не становиться! — Вижу теперь… — едва вымолвила Елена, и по щекам её покатились крупные слёзы. — Вижу, вижу… И вижу, что ни ты со мной счастлив не будешь, ни мне с тобой глаз не осушать… Ну, хорошо, послушала бы я тебя, уехали бы мы с тобой тогда на Литву — так разве там не то же было бы? — И там было бы то же самое. — Ну, вот… Значит… — Значит, надо нам с тобой… Проститься… Одной рукой Елена прижала ширинку к лицу, чтобы заглушить рыдания, а другой на князя замахала: молчи, молчи… Она слышать не могла этого слова: проститься. Он опустился к её ногам, положил, точно ища защиты у неё, голову ей на колени, и она нежно ласкала его волосы. И в душе его сиял и не мерк образ Стеши, фряжской богородицы. Он понимал, что Елена в самом деле любит его, что он как бы ей в эти тяжёлые минуты прощания изменяет, но он не мог иначе. И думалось ему горько, что если бы на месте Елены была Стеша, то, может быть, он так же грезил бы и рвался к Елене… — Ну, Вася… — едва выговорила Елена, поднимаясь. — А теперь мне пора идти. Она положила ему обе руки на плечи, неотрывно смотрела в его страдальческое лицо, и по лицу её катились крупные жемчуга слёз. А он стоял повесив голову, точно к смерти приговорённый. В тёмном углу уютно запел сверчок. XXIX. КРУПНАЯ СТАВКА Долго тяжко страдала Елена в тишине терема своего, но пришло время, поборола она себя и снова подняла голову. В ней была бездна жизни. Жить для неё — значило прежде всего творить мечту. И чем богаче и ярче была эта мечта, тем более она её пленяла. Князь Василий точно в могилу для неё лёг, и она только редко, в минуты тоски, возвращалась сердцем к мятежелюбцу. И невольно обратилась мысль её к тому, что влекло её иногда даже и при князе Василии: на пути её встал теперь сам Божией милостию Иоанн III всея Руси. Трезвый рассудок — он уживался в ней рядом с самой необузданной фантазией — говорил ей, что для игр любовных Иван теперь уже просто стар. Но он был ещё красив той зрелой, мужественной красотой, которою цветут после пятидесяти только редкие счастливцы. Высокий, худой, величественный, с красивой, в крупных завитках бородой, серебро с чернью, с полными огня глазами, пред которыми трепетало всё, он иногда бывал просто обаятелен. Она от него не пьянела, как пьянела от князя Василия, и осторожно издали, чуть-чуть, играя с ним, готовилась к бешеной ставке, которая её влекла всё больше своей дерзостью, а его — пугала. Они ни разу ещё об этом не говорили, но то, о чём упрямо молчали уста, говорили изредка отай[96 - Отай — скрытно, по секрету. Прим. сост.] взгляды. И как ни смелы были оба, всё же у обоих иногда сотрясались души. В стареющем сердце Ивана страсть грозно нарастала. Мысль, что он так и уйдёт, не узнав того рая, в который издали, чуть-чуть, лукаво манила его эта колдунья, мутила его до дна души. Он терзался: как это он, по-видимому, всемогущий повелитель, не может взять такой простой, всем доступной вещи, как женская любовь… Изредка, при случае, он делал отдалённые попытки к сближению с красавицей невесткой, — она играла, но не давалась. Он всё более и более отдалялся от Софьи. Та бесилась. Елена затаилась и, испытывая головокружение, ждала того, что, она чувствовала, уже шло. В терему Елены, за тяжёлым дубовым столом, под образами, сидел сын её Дмитрий с наставником своим дьяком Ивашкой Максимовым. Елена вышивала что-то на пяльцах у окна. Дьяку было под шестьдесят, но никто его иначе как Ивашкой не звал: старый ерник — он был из школы архимандрита Зосимы, но поперчистее — не внушал уважения никому и нисколько к этому и не стремился. Он был небольшого роста, худой, с дрянной бородёнкой и плутоватыми глазами. Дмитрий был больше похож на отца, чем на мать, от которой у него были только глаза: большие, дерзкие, полные бесенят. Он всё ещё пыхтел над хитрым искусством грамоты. Уроки эти, впрочем, часто прерывались долгими рассуждениями дьяка с красавицей княгиней, которой этот московский Макиавелли[97 - Макиавелли Никколо (1469–1527) — итальянский политический деятель, мыслитель и писатель, создатель трактата «Государь» (1513), в котором изложил — глубоко и цинично — свой взгляд на принципы и приёмы государственного правления как занятия несовместимого с обыденной человеческой моралью. Сочинение Н. Макиавелли стало настольной книгой для политиков многих стран и поколений. Прим. сост.] преподавал мудрость жизни с большой пользой для толковой ученицы и для себя: она любила старого похабника и щедро дарила его. Он слыл в Москве нововером, но был только невер и своё неверие часто преподносил ей под очень весёлым соусом. — Ну, чти! — склоняясь с указкой к старому, толстому Псалтирю, сказал он. — Вот отсюда валяй… — «Бла-жен… муж… — затянул Дмитрий скучливо, — иже… не иде… на совет… нечестивых…» — Правильно… — одобрил дьяк. — Но, — поднял он кверху корявый палец с грязным ногтем. — Но ещё надобно разобрать, кого именно разумеет тут псалмопевец дивный под советом нечестивых, ибо сие одни понимают так, а другие — инако… Многие безумцы дерзают, например, относить к совету нечестивых преблаженного пастыря нашего архимандрита Зосиму и иже с ним, но поелику на нём почиет благодать Божия, то… Дверь вдруг распахнулась, и в горницу выглянуло миловидное, розовое, как наливное яблочко, лицо сенной девушки, в глазах которой стоял священный ужас. — Великий государь! — чуть дохнула она и сейчас же исчезла. По лестнице уже слышалась знакомая медлительная поступь. Дьяк, испуганно сжавшись в комочек, крестился мелкими крестиками. Дмитрий тоже оробел. И на пороге встала величественная фигура Ивана. Он был бледен, и больше обычного горели его страшные глаза. — Здорово, батюшка, — низко склонилась пред ним от пяльцев Елена. Дмитрий и дьяк молча отвесили владыке глубокий поклон. Иван, почти не глядя, погладил внука по голове и строго погрозил пальцем сжавшемуся дьяку, о художествах которого он был достаточно наслышан. — Мне с тобой, Олёнушка, поговорить надо… — сказал он и чрез плечо бросил коротко: — А вы пока идите… И чтобы у дверей не торчал никто! — строго повысил он голос. Они остались вдвоём. Елена поняла, что пришла решительная минута. Это так и было: Иван протерзался о ней всю ночь без сна и решил так ли, эдак ли с наваждением этим покончить. Они молча стояли один перед другим, высокие, величавые, красивые и готовые к схватке. Он невольно отметил, что на шее у неё его новгородский гостинец, владычное ожерелье из голубых алмазов. — Я думаю, нам нечего тратить зряшных слов, Олёнушка, — сдерживая дрожь страсти, проговорил, наконец, Иван. — Ты не дура у меня, да и я кое-что смекаю. — Понимаю, батюшка… — своим певучим голосом начала было она, но оборвала: «батюшка» вышло тут не совсем у места. — Можно и без лишних слов: мы не робята. Я знаю, чего ты хочешь… — смело подняла она на него свои сияющие, чёрные глаза. — И я не прочь. Ну только так… баловать… я не согласна… Ежели ты от меня многого требуешь, то много и дай мне… — Говори, чего ты хочешь… — Изволь… — выпрямилась она и зарумянилась, и ещё ярче просияли ее несравненные глаза. — Перво-наперво ты отправишь свою грекиню хошь к грекам её, хошь в монастырь куда, хошь в Москву-реку, мне всё едино… — Бешеная! — покачал головой Иван, невольно любуясь ею. — Ну? — И я стану на её место законной супругой твоей… Он засмеялся. — Ты в уме? — В уме… Я сказала тебе, что цена моя не малая, а ты и до половины дойти не успел, а уж испугался! — А закон? — Я не дьяк законы-то разбирать… — насмешливо проговорила она. — Закон… А попы на что? Повели митрополиту, чтобы было ему видение какое поскладнее, что вот, мол, Владычица повелела так и эдак, а то пущай икона какая объявится с рукописанием древним, что отныне будут, мол, в этом деле новые порядки. Они там придумают… — Ты просто рехнулась, Олёнушка! Ну, Софью я удалю, ладно, но… — Не на торгу мы, торговаться-то… — играя его ожерельем, сказала она. — Нельзя? Почему? У нас даже и кровного родства нет. Вон фрязин твой Аристотель сказывал, что их вышний латинский поп Лександр, что ли, так тот открыто со своей родной дочерью живёт да к ней же, вишь, присмолились и два родных братца её, сыновья поповы, а все верные за великую благодать почитают сапог его поцеловать. А ты только на словах дерз. Тому и видения никакого не надобно: смел — и съел, а мелочь-то пущай стоит да облизывается… А потом… — Ну, ну… — не сводя с неё глаз, говорил он. — Ну? — А потом… — чуть задохнулась она. — А потом ты снимешь золотой кафтан этот, в котором и повернуться нельзя, сядешь на коня боевого и, поднявши Русь, пойдёшь. И я с тобой. — Куды? — Всюду… Я знаю, что и сидя в палатах твоих, ты умеешь раздвигать рубежи Руси, как никто, но это дело долгое, а зачем время золотое терять? Мы сметём с тобой Литву, сметём ляхов, риторей, и пусть будет вся Русь под твоей рукой, от Карпат до студёного моря. А потом, когда силушки у тебя будет вдосталь, мы Менгли-Гирею, дружку твоему, шею свернём. А потом повернём, может, на восход солнца, а может, и на запад, как Александр-царь ходил, — недавно дьяк мой гоже мне про него сказывал, — или как великие ханы ходили… Я хочу, — она опять чуть задохнулась, ослеплённая огневыми видениями своими, — чтобы ты от края и до края земли один владыкой был, а я чтобы была — владычицей твоей… Вот! В сумасшествии своём она была нестерпимо прекрасна… Но годы брали своё. — Одно скажу: рехнулась ты, Олёнушка! — Какое диво в теремах ваших рехнуться! — усмехнулась она. — Перепел в клетке живёт и пощёлкивает, и чиж живёт, и соловей, а соколу тесно. — Ну, и соколов сидит у меня в клетках не мало. — И пущай их сидят… А я сидеть не хочу… Хочешь меня — я твоя, но дай мне то, чего ни одна до меня не имела. А сорвётся — не беда: лучше сгореть в бою, чем гнить по-вашему. Вот тебе весь и сказ мой… И, гордо закинув голову, она глядела на него сияющими глазами. Высокая грудь её волновалась, и голубые алмазы, как звёзды, искрились на ней… — Я не мальчишка голоусый… — проговорил Иван. — И мне… — А я не хочу рассуждать ни о чём… — дерзко оборвала она. — Повторяю тебе: я — твоя, но, первое дело, убери грекиню с отродьем её, второе — посади меня рядом с собой на трон золотой, а третье — на коня и вперёд. Она была ослепительна. Но он в самом деле не был уже мальчишкой голоусым. И он, волнуясь, долго молчал. — А если я так тебя, бешеную, возьму?.. — проговорил он. Быстрым движением из-под тёмно-малиновой душегреи, горностаем опушённой, она вынула небольшой золотой кинжал. — А попробуй! Он впился глазами в кинжал. — То кинжал князя Василья Патрикеева!.. — дрожа от бешенства, проговорил он. — Откуда он у тебя? Значит, правда, что про вас с ним болтали? — Что было, то быльем поросло, — зло рассмеялась она. — Я с тебя про жён твоих не спрашиваю. — Отчего же ты с него не требовала трона золотого да вселенной? — насмешливо проговорил Иван. — А это уж с кого что, — усмехнулась она. — Князь Василий не раскусил меня. Если бы он слушал меня, то… — То? — …То, может, ты тут и не стоял бы, батюшка… — рассмеялась она. — Князь Василий себе ни в чём не верит. Иной раз словно и тому не верит, что он, Василий Патрикеев, правнук Гедимина… Ивана жгло как на костре, но и с костра он не мог не любоваться ею. — А если я скажу, что ты… мужа отравила, и тебя, по нашему обычаю, живьём в землю зароют? — Я мужа отравила? — весело рассмеялась Елена. — Ты лучше грекиню свою спроси, кто моего мужа отравил: может, она лучше тебя это знает. Москву спроси. А зароешь — всё одно тебе ничего не достанется. Да нет: на такую игру ты не пойдёшь! Вон поп римский, от него можно бы ждать и такого, а ты… рассчитывать больно любишь… Он опустил голову. — То всё бредни бабьи, — сказал он. — Бирюльки. Русь собрать надо, это верно, но это головой делают, а не скаканием. А вот хочешь: Софью с Васильем я удалю, твоего Дмитрия на стол всея Руси посажу, а тебя… А тебя, — загорелся он, — я осыплю такими сокровищами, какие тебе и во сне не снились! Пусть там говорят, что хотят, но вслух пикнуть никто ничего у меня не посмеет! — стукнул он подогом о пол. — Вот тебе… — Да какая же мне радость будет в том, что после твоей смерти, когда я сама уже старухой буду, мой сын над Русью великим государем учинится? — засмеялась она опять своим серебристым, отравляющим смехом. — Нашёл чем прельстить! Я сейчас хочу жить, понял? И так хочу жить, чтобы у меня самой и у всех вокруг дух бы захватывало. Иди пораскинь умом, может, и осмелеешь… Только первый шаг, говорят, труден, а потом… — Олёнушка… — Не подходи!.. — играя золотым кинжалом, быстро отстранилась она. — Мое слово — олово, а пока прощай… И, не дожидаясь ответа, она повернулась и, точно играя, вышла из покоя. Он скрипнул зубами, бешено ударил опять подогом в пол и, ничего не видя, вышел. XXX. ЧУЖЕЗЕМЦЫ Убиение — тогда не говорили казнь — мистра Леона произвело на иноземцев, живших на Москве по вызову великого государя, очень сильное впечатление. Они не забыли ещё убиения за ту же вину и Антона-дохтура. «Ежели великий государь начнёт так снимать головы за всякую провинность, — немножко наивно думали они, — то, пожалуй, служить Московии охотников найдётся немного». У мессера Пьетро Антонио Солари, который только что прибыл из страны италийской на службу к великому государю, собрались все иноземцы, чтобы обсудить положение, а кстати и послушать Солари о делах Италии и Европии вообще. Солари — круглый, румяный, с лукаво смеющимися, маслеными глазками и с чудесными каштановыми усами — радушно встречал земляков у порога. Итальянец Трифон, уроженец Катарро, работавший для государя прекрасные сосуды — их очень ценил дружок Ивана хан Менгли-Гирей, — сидел на скамье у окна. Пришёл уже и бывший капеллан белых чернецов Августинова закона Иван Спаситель, «органный игрец». Не успел он пробыть в Москве и двух лет, как, парень ловкий, бросил своё монашество, принял православие и женился. Государь был очень доволен этим и пожаловал его селом. Было два-три немца. Хитрецы собирались в Москву со всех сторон, и их было бы ещё больше, если бы смежные с Русью государства не чинили им всяких спон: усиление Руси было не в их расчётах. Раз как-то направилась в Москву целая компания таких хитрецов. Поляки не пропустили их. Они свернули к валахам, к тестю Ивана Молодого. Он держал их у себя целых четыре года, так что Иван вынужден был просить своего дружка Менгли-Гирея выручить у сватушки. Менгли-Гирей выручил, но задержал их у себя в Перекопе. Едва-едва вырвались они в Москву. Четырёх лучших господарь валашский так у себя и оставил да ещё насчитал Москве целых сто пятьдесят тысяч расходов, которые он будто бы понёс, пока хитрецы у него жили… В Москве иноземцы держались особым табунком, в сторонке: москвитяне поглядывали на них косо. — A-а, мессер Фиоравенти, милости прошу! — любезно осклабился Солари навстречу болонцу. — Пожалуйте, сейчас выпьем винца из Италии. Но вы совсем напрасно так хмуритесь, достопочтенный. Что за беда, что на свете одним жидом стало меньше? Что касается меня, то я готов, porca Madonna[98 - Святая Мадонна (лат.).], хоть всех их перевешать. И конечно, у великого государя были же в руках доказательства его виновности: не стал бы он отправлять так ad patres[99 - К праотцам (лат.).] нужного ему человека. Во всяком случае, пока мы для него его цитадель не закончим, мы совершенно спокойно можем выпить винца. Ваше здоровье, господа! Фиоравенти был удручён не столько кончиной мистра Леона, сколько прибытием Солари, в котором он боялся встретить серьёзного соперника. И он дулся на государя, что тот выписал строителя без всякого совета с ним. — Нет, я всё же хочу проситься домой, — сказал он. — Так нельзя. Но, впрочем, оставим всё это… Ты расскажи лучше, мессер Солари, как идут дела в нашей благословенной Италии. — Да более или менее так же, как и в неблагословенной Московии, — засмеялся своим заразительным смехом Солари. — Те, которым звёздами указано работать и голодать, работают и голодают, а те, кому полагается веселиться, те веселятся и режут один другого за право продолжать своё веселье беспрепятственно. Ха-ха-ха… — опять, довольный, раскатился он. — Вся Италия, сверху донизу, кипит вином, кровью и — ядом. Да, да, это прекрасный способ устраивать свои дела! Но никто в этом искусстве не превзойдёт, друзья мои, святейшего отца нашего, наместника Христова. Какие у него яды!.. Ах, какие у него яды! Я думаю, — раскатился он опять, — если бы захватить их сюда, блестящие дела можно бы тут с ними делать… И скольких кардиналов, — которые побогаче, конечно, — убрал бы святой отец, раб рабов Господних, таким способом… А на груди у старичка ковчежец с частицами тела и кррви Христовых — не знаю, снимает ли он его, когда идёт в спальню к прекрасной дочери своей, Лукреции… Ну, ваше здоровье, дорогие гости. Все чокнулись и выпили. — Да, живём весело… — продолжал Солари. — Аристократия наша, и светская, и духовная, и богачи вообще собирают рукописания древних, раскапывают развалины, чтобы найти хоть кусок статуи какой-нибудь, и избегают читать Святое Писание[100 - Избегают читать Святое Писание, а в особенности Павла — подразумевается библейская книга «Послание к Римлянам святого апостола Павла». Прим. сост.], а в особенности Павла, чтобы не испортить свой стиль. В этом вот я с ними совершенно согласен, — опять раскатился он. — Я тоже избегаю этого. Словом, если не искать отборных выражений, наша Италия представляет собой теперь один сплошной лупанарий, в котором яд, кинжал и золото решают всё. Но в последнее время против всех этих… ну, скажем, увлечений стали раздаваться возражения. Во Флоренции, например, поднялся какой-то бешеный монах, Савонарола[101 - Савонарола Джироламо (1452–1498) — настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции, религиозный мыслитель, проповедник аскетизма светского и духовного, критик папства и секулярной культуры. В конце жизни был отлучён от Церкви и казнён по приговору приората. Прим. сост.], который не только рушит громы небесные… или, точнее, словесные… на легкомысленные головы наши, но и сжигает торжественно картины знаменитых мастеров, статуи, мандолины, женские наряды, духи и прочее. Конечно, долго головы ему не сносить: святой отец бдит над своими овцами. Жгут, как всегда, в изобилии ведьм, колдунов… — А кто из художников выделяется теперь у нас? — спросил Трифон. — Много говорят по-прежнему о Сандро Боттичелли, — сказал Солари. — Его картины действительно замечательны уже тем одним, что с них не лезет так назойливо в глаза всё это мясо. Говорят о Леонардо да Винчи, но не знаю: мне он что-то не по душе. Его Тайная Вечеря, над которой он столько лет пыхтел в монастыре делла Грацие у нас, под Миланом, вся растрескалась и вот-вот осыплется… Чего-чего, а художников теперь хоть отбавляй!.. И все из кожи вон лезут, чтобы угодить сильным мира сего: пишут с своих и чужих девок мадонн, а святые отцы ставят их в часовни для поклонения верующим. Многие из пречистых дев этих уже поймали французскую болезнь. У девочек пошла новая мода: удаляться от времени до времени в монастырь — для ртутных втираний, может быть, — а выйдет из святой обители и, сподобившись благодати, сразу же поднимает цену себе вдвое. Да, наши художники расписывают теперь с одинаковым удовольствием как нужник для прекрасной дамы, так и часовню, а тех, кто бросает им золото, они сейчас же в стихах и в прозе производят в боги… И все твердят, что Италия теперь свет миру. — А как собор у вас в Милане, кончили? — спросил Фиоравенти. — Конечно, нет… — засмеялся Солари. — Скоро кончать его невыгодно: погреть руки всем надо. И чёрт его знает, — стукнул он ладонью по столу, — никак я не пойму: в душе мы все теперь разъязычники, а воздвигаем соборы. Нет, — спохватился он, — душа Италии теперь это смесь Боккаччио с молитвенником или чёрта с монахом И всё-таки за Италию, друзья мои! — одушевлённо поднял он стакан. — За Италию, за солнце, за искусство. В головах зашумело. Солари пустился в рассказы в стиле «Декамерона», и все хохотали. Фиоравенти повесил голову. Надоела ему сумрачная Московия и захотелось глотнуть солнечного, пусть даже хоть отравленного, воздуха родной страны. Можно было бы попытаться примазаться к постройке миланского собора или в Рим поехать: папы, если потрафить, платят не считая. А потом — он в Московии заработал недурно — можно было бы поставить себе дом в Болонье да и жить в своё удовольствие… Пирушка весело шумела. Бутылки сменяли одна другую. Иван Спаситель, раньше органный игрец, а теперь русский помещик, высмеивал православную обедню. — Главное чудно, что у них дьякон читает Евангелие лицом к Господу Богу, — точно Он никогда не слыхал его!.. — а к народу ж… ой… — кричал он. — И как орёт! И, выйдя на середину комнаты, он загнул голову и, подражая манере русских дьяконов читать Евангелие, басом заревел: — Ала-ла-ла-ла… Ала-ла-ла-ла-ла… И весь от натуги трясся. Это было так похоже, что иноземцы со смеху покатывались. Москвитяне останавливались под окнами и неодобрительно качали головами: — Завтра воскресенье, а они, ишь дьяволы, ржут! Нет того, чтобы в церкву пойти. — Да то фрязи… — сказал кто-то. — К ним, сказывают, ещё какой-то прощелыга заявился, вот и ржут. — А-а… — равнодушно протянула какая-то борода лопатой. — А я думал, люди. И, презрительно плюнув, борода пошла ко всенощной. Через несколько дней князь Василий, выбрав удобную минуту, передал Ивану просьбу Аристотеля отпустить его домой. — Это ещё зачем? — воздвиг брови государь. — Чего ещё ему тут не хватает? — Может, по своим соскучился, великий государь, — сказал князь Василий. — Да, говорят, и убиение жидовина больно им не полюбилось: ведь и он с ихней стороны был. — Вона что… — зло усмехнулся Иван. — В чужие дела соваться гостям не приходится. Прикажи-ка там моим именем дьяку Фёдору взять Аристотеля, чтобы не очень храндучел, под стражу. XXXI. ВОИНСТВО САТАНИНО Для князя Василия один день тяжко переливался в другой, неделя в неделю и месяц в месяц. Стеша была уже инокиней в Володимире, в Княгинином монастыре, а дружок его прежний, Андрей, безвыходно заперся в вотчине своей, неподалёку от Володимира. Елена всё томилась и играла. Софья считала себя слишком высокой и сильной, чтобы унизиться до боязни перед какой-то там валашкой. Она о ту пору вышивала для Троицкой лавры пелену, на которой и величала себя не великой княгиней московской, а царевной цареградской. Москвитяне просто зубами скрипели: — Ишь ты, фря какая выискалась! Сколько волка ни корми, а он знай в лес глядит… Но грекиня преуменьшала значение Елены: вокруг той сбирались старые бояре, противники великого государя. Иван был хмур и жесток, но продолжал осторожно и хитро вести свою линию. Он своими приобретениями уже увеличил Московскую Русь в четыре раза. Псков был уже едва жив и из воли великого государя не выходил. Иван властно распоряжался в ещё татарской Казани, а царь иверский — грузинский — называл себя холопом его и молил о покровительстве. До XV века Московское княжество защищено было от нападений иноземцев русскими же областями со всех сторон — теперь Москва выходила на большую дорогу и заводила прямые сношения с Польшей, Литвой, с орденами Ливонским и Тевтонским, с императором германским, со странами италийскими. Москвитяне, однако, трусили: приближалась предсказанная отцами кончина мира. Многие торопились поэтому отдать свои вотчины и деньги монастырям и церквам, и чернецы всё принимали с великим смирением. Особенно к вере усердные заказывали им сорокоусты[102 - Сорокоусты — сорокадневные церковные молитвы по умершем. Прим. сост.] по себе, с тем чтобы их, будущих покойников, начинали, ввиду скончания века сего, поминать сейчас же… Владыка новгородский Геннадий бешено трудился над искоренением вольнодумства. Он уже отправил всё следственное дело о еретиках на Москву, но усердие его встретило весьма прохладный приём как у великого государя, так и — следовательно — у митрополита Геронтия. Ему было только небрежно приказано «того беречи, чтоб то лихо в земли не распростёрлося». Над еретиками — выхвачено было наудачу всего трое — состоялся суд церковного собора. Собору было ведомо о несочувствии делу со стороны великого государя, и потому виновные были приговорены только к торговой казни, то есть к публичному наказанию кнутом… Как раз об эту пору, к великой радости Геннадия, преставился его старый недруг — по кщёной воде и по посолонь — митрополит Геронтий, и на его место, ко всеобщему удивлению, был выбран старый бесстыдник Зосима. Снаружи всё было вполне благолепно: собрались святители, подумали, уставя брады своя, погадали, но так как всем им было доподлинно известно, что великий государь хочет иметь Зосиму, то, вполне понятно, Зосима был и выбран. — Э-э, чего там… — шутили острословы. — Не всё ли одно? По пасхалии выходит, что ещё год какой и миру-то стоять — стоит ли тут из-за митрополитов спорить? А Зосима мужик покладистый… И с первых же дней Зосима потребовал от новгородского владыки ни много ни мало как… исповедания веры: не еретик ли уж сам Геннадий? Тот обиделся: он совершил исповедание веры, по обычаю, при поставлении его в архиерейский сан. И, с своей стороны, он требовал преследования еретиков по примеру шпанского короля, инквизицией очистившего свою землю, и имел даже дерзость в послании своём к митрополиту всея Руси указывать на дьяка Фёдора Курицына как на корень всего зла. Зосима прочитал дурость эту, заколыхался всем своим жирным брюхом: — Воистину дубина стоеросовая!.. И оставил священные вопли новгородского владыки без всякого внимания. Тогда владыка Геннадий взялся за владыку Зосиму. Ему помогал дружок его Иосиф Волоколамский. «В великой церкви Пречистой Богородицы, — писал он епископам, — на престоле святых Петра и Алексия, сидит скверный, злобесный волк в пастырской одежде, Иуда-предатель, бесам причастник, злодей, какого не было между древними еретиками и отступниками». Зосима хохотал. Владычний двор в Новгороде кипел. Приспешники владыки хватали людей направо и налево. Всякий оговор вёл за собой заключение оговорённого под стражу. Ежели вольнодумец запирался, владыка подвергал его, во имя Божие, пыткам. Доносы усиливались. Это было понятно: доносчик получал вознаграждение из имущества грешника… Дьяки и подьячие владычные были завалены работой, которая давала всем им изрядные доходы. Владыка продолжал рассылать свои послания о гибели Святой Божьей Церкви, и когда же?! Накануне светопреставления! Надо было немедленно подымать рать против воинства сатанинского. Те, которые раскаивались пред ним, оставлялись на свободе. Он запрещал им только ходить в… церковь, в которую они и без того не ходили. А нераскаянных, продолжавших хвалить «веру жидовскую», он отсылал к наместнику великого государя для «градской» казни, а они бежали в Москву и там, под защитой сильных единомышленников, жили на покое припеваючи и распространяли своё «мнение» всё шире. Под неустанным напором неистового Геннадия мирно дремавшие на Москве епископы стали просыпаться: нельзя же в самом деле давать вратам адовым потрясать так Божию Церковь! Еретики всенародно ругались святыне, а москвитяне уже закатывали рукава, чтобы своротить им скулы во имя Господне. И потому Зосима вынужден был созвать новый собор. Собор, опасаясь неудовольствия великого государя, опять отнесся к вольнодумцам довольно милостиво: он лишил виновных священников сана, предал их проклятию и положил заключить их в темницу. В то время как в Москве заседал освящённый собор, князь Василий был по поручению великого государя с посольством в Ревеле для переговоров с Божьими риторями. Они казнили двух русских купцов: одного за грех содомский они сварили живьём в котле, а другого за подделку денег сожгли на костре. В ответ на это Иван приказал схватить в Новгороде сорок девять немецких купцов и забрать все их товары, что, по его счёту, составляло триста тысяч гульденов, а по счёту немцев — миллион. Это сильно ударило по торговле Ганзы и по новгородской. Но спуску гордым соседям давать было нельзя, да и ущемить Новгород было недурно. Посольство возвращалось уже обратно и прибыло в Новгород, когда туда были отправлены из Москвы еретики. Как ни обескровливал Иван вольный Новгород постоянными выселениями новгородцев на Низ, старый город-бунтарь, когда пришёл слух, что еретиков везут, зашумел. Геннадий выслал навстречу воинству сатанину своих людей за сорок вёрст от города. И вот вдали среди снегов показалась длинная вереница саней, в которых хмуро зябли осуждённые. Софияне встретили их издёвками: — Что, звездочётцы окаянные, достукались? Вылезайте-ка из саней — покатались, будя!.. Осуждённых переодели в дрянную одежду, которую к тому же выворотили наизнанку, на головы им надели берестяные колпаки с мочальными кистями и соломенными венками вокруг. А по колпакам была в назидание всем пущена надпись: «Се есть воинство сатанино». Потом подвели им софияне дрянных одров, связали им назад руки и усадили на кляч лицом к хвосту. Шествие двинулось к городу. Первыми ехали те священники, Денис и Захар, которых великий государь сделал протопопами в кремлёвских соборах. Отец Денис за время суда страшно исхудал, поседел, и глаза его недвижно смотрели в одну точку. Отец Захар, тоже исхудавший, держался бодро. Весь Новгород высыпал встречать их к Московским воротам. Этого и хотел владыка, дабы, глядя на наказанных вольнодумцев, народ «уцеломудрился». Владычные люди, поджигая толпу, кричали: — Се врази Божии, христианстии хульницы… Но новгородцы хмурились, а некоторые и плакали. Князь Василий, тоже нахмурившись, глядел на всё это издевательство. Он не разделял взглядов вольнодумцев, но теперь ему хотелось бы разделять их. — Ну что, княже, скажешь? — раздался рядом с ним тихий голос. Он оглянулся. То был боярин Григорий Тучин, исхудавший, потемневший, со скорбью в тёмных глазах. Он тайно последовал за еретиками из Москвы: кто знает, может, удастся как и помочь несчастным? — А что же тут можно сказать? — сухо отвечал князь Василий, всё более и более замыкавшийся от людей. — Не ты меня — так я тебя, должно быть, из этого человек не выйдет… — Человек должен из этого выйти, ежели он человек, — тихо сказал маленький боярин. — Не знаю, — отвечал князь Василий. — Не верится мне что-то. Что это ты? Смуглое лицо Тучина вдруг исказилось, и из глаз побежали слёзы: мимо них, нелепо качаясь в седле, проезжал в шутовском наряде своём какой-то попик с добрым, печальным лицом. — Отец Григорий это, здешний священник, давний дружок мой, — сказал Тучин сквозь слёзы. — Добрейшей души человек. А это, — опять содрогнулся он, увидев на следующей кляче Терентия, — тоже мой дружок; вступился по доброте душевной за нововеров, и сгребли заодно. Боже мой, Боже мой!.. Кивнув головой князю, Тучин вместе с толпой устремился вслед за сатаниным воинством в город. И когда вытянулся весь поезд на старое Славно, на вечевую площадь с онемевшей башней, к отцу Денису, который ехал во главе, приблизился князь Пелгуй и, прикрывая от ветра восковую свечу, поднес её к соломенному венку. Огонь сразу весело охватил солому и бересту. Отец Денис очнулся от своего столбняка и с криком рухнул головой в снег. Запылали колпаки и на других осуждённых. Толпы народа, стиснув зубы, смотрели на это торжество Церкви Православной. Еретиков с обгоревшими чёрными головами и сумасшедшими от боли глазами провезли мостом чрез замёрзший Волхов, и всё шествие скрылось на владычнем дворе: там, в сырых подвалах, уже было приготовлено для воинства сатанина место. Владыка торжествовал победу. Но не долго. Софияне каждый день доносили ему, что в Новгороде продолжается великая пря о верах, что не унимаются новгородцы. В Москве же злые еретики по-прежнему продолжали пользоваться благорасположением великого государя. Владыка пришёл в отчаяние. Одно только утешало старика: скоро конец мира — и все эти козни сатанинские падут сами собой, еретики с их высокими покровителями пойдут в огонь вечный, где будет плач и скрежет зубовный, а ему, владыке, за его рвение в деле Божием, будет уготовано место прохладное, место злачное, иде же и другие праведники упокояются… — Гм… — кашлянул в руку дьяк Пелгуй. — А с отцом Денисом что-то словно неладно, владыко. — Ну? — воззрился на него тот заплывшими глазками. — Заговариваться стал, — сказал дьяк. — Словно бы умом зашёлся. — Так какое же тут диво? — усмехнулся владыка. — От Бога-то, брат, не уйдешь: Он тебе не Зосима. И, взглянув в передний угол, на свои охотницкие, тёплого, золотистого новгородского письма иконы, владыка истово перекрестился: он ясно видел, что Господь сражается на его стороне. Вскоре отец Денис скончался в безумии, а за ним чрез короткое время последовал и отец Захар. Владыка испытывал глубокое удовлетворение. — Вот он, вот он, перст-ат Божий! — назидательно-восторженно говорил он. — На, кажи Матушке Пречистой кукиша!.. Ты Ей, Владычице, кукиш, а Господь Батюшка тебя по загривку. И годно! И, явно ободряемый силою вышней, он взялся за очередное послание к Иосифу Волоколамскому, который в борьбе с воинством сатаниным проявлял тоже великое одушевление и смелость… XXXII. ОБЩИЙ НАРОД От Новгорода по Московской уже почерневшей под оттепелями дороге шло четверо, все в сермягах домашней работы, в лапотках, с подожками. У троих за спиной были холщовые сумы, а у четвёртого, со страшными красными глазами, потёртая кожаная: видно, парень поболтаться любил-таки. Это был Митька. После нападения на поезд Стеши он, боясь, что проделки его раскроются, бежал из Москвы, составил себе небольшую шайку удалых добрых молодцев, пограбил малую толику по дорогам, а потом пришёл в Новгород отдохнуть: человек столичный, он в лесах очень скучал. Потом он осмелел и решил податься на Москву, тем более что у него наклёвывалось как будто новое дельце вкруг князя Василия да Стеши. Это, что она монахиня теперь, дело пустое… Митька всё тосковал о княгине и в уме держал прежнее: князю Василию, благодетелю, при случае нож в бок, а княгинюшку поперёк седла — и ходу в леса… Остальные трое были новгородские каменщики, которые, так как в разорённом Новгороде с делами стало тихо, шли впервые в Москву на кремлёвские работы. Старший из них, костлявый мужик с чёрной бородой и большими сердитыми глазами, звался Василей Облом. Он был бобыль[103 - Бобыль — одинокий, бессемейный человек. Прим. сост.], работавший на земле знаменитого Хутынского монастыря, а теперь решивший попытать счастья в далёкой Москве. Другой, маленький, широкий, с кудрявой седеющей бородой, был Игнат Блоха, тот самый, что помогал москвитянам вечевой колокол снимать, теперь беглый. У прежнего помещика жить было тяжко, сварлив и скуп был боярин, и Блоха хотел перейти к другому. По правилу нужно было сперва произвести с боярином расчёт в пожилых и оброчных деньгах при свидетелях и при том помещике, к которому он переходил. Но скряга наделал на него такие начёты, что он рассчитаться не смог, а так как сквалыга осточертел ему, то он в минуту отчаяния бросил бабу с ребятами, скотину, всё убогое хозяйство своё и ушёл кормиться на чужу дальню сторонушку: ежели дело пойдёт, и бабу с ребятами можно будет забрать. Третий был Никешка Ших, древолаз и охотник, сын большой и сильной крестьянской семьи, не поладивший с мачехой. Она внесла в дом всякие свары, а Никешка больше всего ценил на свете благодушество и любил песни, сказки, жития… Митька пристал к ним уже на пути, но все они опасались его: бахвал мужичонка да и на язык больно зол. Но так как, по его словам, он Москву знал как свою ладонь, то попутчиком он был желательным: Москва, сказывают, хуже лесов новгородских — враз человек заплутаться может… Смеркалось. Все притомились. Дорога была пустынна. С обеих сторон её стояли тёмные стены старого леса. Митька крепко выругался: — Мать честная, и что же это будет? Не под кустом же ночевать-то. Уж не завёл ли нас нечистый не в путь куды? Все испуганно огляделись. Нет, под ногами была торная Московская дорога. Но над чёрными лесами уже затеплилась в сумерках лампада большой вечерней звезды. В потемневшей чаще ельника чуть попискивали синички. Чрез дорогу свалил в овраг совсем свежий след матёрого волка. Путники шли, наддавая всё больше и больше. И вдруг справа мелькнул среди деревьев мутный огонёк и послышался звонкий по лесу собачий лай. То был какой-то крошечный, в три избёнки, починок[104 - Починок — расчищенное место в лесу для пашни или заселения. Прим. сост.]. — Ну, вот и слава Тебе, Господи! — сказал добродушно Блоха. — Вот и с ночлегом… — Пустят ли ещё? — недоверчиво возразил Митька, любивший противоречить и во всём видеть что-нибудь плохое. — Что ты, парень? — удивился Блоха. — Окстись! Где это видано, чтобы странного человека ночевать не пустили? И он уверенно постучал у оконца: — Эй, хозяин! Из оконца высунулась голова старухи в повойнике. — Здорово, баушка, — ласково обратился к ней Блоха. — Не пустишь ли переночевать? — Ох, уж и не знаю как, кормилец… — жалостливо ответила та. — Родильница лежит у меня, дочка, только что опросталась. А мужик-то за попом погнал, за молитвой. Беспокойно вам, пожалуй, будет. — Ну, что там разбирать! Невелики бояре, — сказал добродушно Блоха. — Мы как-нито в уголке пристроимся. А чуть светок, опять ходом на Москву. — Ну, так идите, родимый. Ничего. Как-нито проспим. Все гуськом пошли во двор, поднялись мостом в тёмные сени и перешагнули чрез высокий порог. В маленькой избёнке было так дымно и духовито, что у них со свежего воздуха дух перехватило. В углу, справа, родильница лежала. Около неё на конце шеста задремала зыбка под жалким положком. За печкой копошились недавно появившиеся на свет Божий ягнята и удовлетворенно хрюкал поросёнок. От этого зверья и шёл тяжкий дух, настолько густой, что казалось, его можно резать ножом. Из-за стола в переднем углу, на котором лежало несколько сморщившихся жалких репок — лакомство деревенское, — недоверчиво смотрел на чужих дядей хорошенький чумазый мальчугашка с кудрявыми, нежно-золотистыми волосёнками. От огромной печки шло тепло. — Здорово, хозяюшки! — поздоровались прохожие с бабами. — Уж не взыщите, что потревожили. Будь потеплее, можно бы и под кустом ночевать, да ночи-то всё ещё студёны. — Ничего, ничего, разболокайтесь, — слабым голосом сказала родильница, приятная бабочка, с пылающим в жару лицом и блестящими, как звёзды, глазами. — Да разуйтесь, посушитесь… — Аль неможется? — ласково спросил Блоха, снимая сумку. — Ишь, как разгасилась вся… — И то, прихворнула после родов, родимый, — подперев подбородок рукой, жалостно сказала мать. — Трясавица, что ли, привязалась. Вот, может, поп молитву каку даст. — А погодь, может, я и без попа вам пособлю, — сказал Блоха и стал рыться в своём мешочке. — У меня есть с собой на всякий случай… а, вот она… Он вытащил из мешка какое-то тоненькое, почерневшее от старости и грязи рукописание. — А чего это? — звенящим голосом спросила больная. — А это «Сон Богородицы», касатка, — отвечал Блоха. — От всех напастей помогает. — А чего ж ето в нём написано? — заинтересовались все. — Прочитать-то я вам его не могу, неграмотный я. — сказал Блоха, садясь к столу, около которого дымила в светце смолистая лучина. — Ну, да я по памяти его, почитай, весь знаю. Это дело умственное, родимка, святое. Мне один благодетель в Пскове его пожертвовал, как я при починке Домонтовой стены с лесов упал. А вот поносил я его на себе сколько-то время и поправился… — Что ж в нём прописано-то? По бородатому добродушному лицу Блохи разлилось умиление. — А это, родимка, как раз Христос Батюшка с Божьей Матерью разговор держал… — сказал Блоха и особенным, напевным голосом начал: — «Ай Ты, Мати, Мати, Мария, — говорит, — Пречудная Дева, Пресвятая, где Ты ночесь ночевала, где ночь опочивала?» А Она Ему и отвечает: «Ночевала Я во граде Ерусалиме, на той горе, на Ертерпе, под святым под древом кипарисным. Мне немного спалось, много во сне виделось. Родила Я Себе, — говорит, — Сына, Сына Себе да Христе Боже. Я в реке Его да омывала, во святой Ердани восплескала; садилась Я, — говорит, — на крутой на бережок, во пелены Его да пеленала, в поясы Его да увивала, в пелены Его да камчатные, в поясы Его да шелковые. На той ли на святой на Ердани чуден крест да соружали, на кресте да главы прибивали». А Христос Батюшка и говорит Ей: «Сон-де Твой, Матерь Божия, не ложен — буду Я на кресте распят». И вот жиды Христа распинали, святую кровь Господню проливали, святую одежду Его раздирали, святое тело Его копьём протыкали. И вот спрашивает Его Божья Матерь: «На кого-де Ты Меня покидаешь?» А Он со креста Ей отвечает: «Покидаю Я Тебя на Ивана Богослова, на друга да на Христова — имей Ты Его вместо Сына, Сына Себе да Христе Боже…» И долго напевно передавал Блоха чудеса из рукописания засаленного, и все слушали, не прерывая божественного и словом. — Так-то вот, родимые, — заключил Блоха мокрым и дрожащим голосом. — И вот сказано: аще кто сей Богородичен сон спишет да в доме своём в чистоте содержать будет, то дом тот будет сохранён и помилован от лукавого и духа нечистого и диавольской силы. Хорошо иметь его при себе в пути и в то время, как баба чижолая ходит. Больному, прочитавши, тоже на голову его положити, а ежели ребёночек мочит — под подушку. Ежели же упокойнику во гроб положити, то душу ту ад не примет, а встретят её ангелы, серафимы, херувимы и вся сила небесная и понесут её одесную[105 - Одесную — по правую сторону. Прим. сост.] престола Божия… Старуха расплакалась и рассморкалась от умиления, а молодая смотрела в чёрный потолок, и в сияющих глазах её было ожидание чуда. — Воистину чудеса Господни!.. — сказала мать. — Так дал бы ты нам его хошь на ночку, родимый, — умильно обратилась она к Блохе. — А мы в изголовье ей положим: может, Господь и пошлёт ей избавленье. — На что лучше! — одобрил Блоха. — На-ка вот, родимка. Только гляди поберегай, чтобы вреды грамотке-то не было: истлела уж она, почитай, вся. — Эхма! — презрительно усмехнулся Митька, подвешивая к печи вонючие портянки. — Мы вот собрались, бредём неведомо куды, мужик ваш за молитовкой погнал, а люди книжные на той неделе светопреставления ждут да со страху трясутся. А другие смеются: дураки вы, бают, и всё тут… Сообщение о светопреставлении не произвело в избе никакого впечатления: все эти хитрости-мудрости книжные были далеки от занесённого снегами починка. Тут и понятия никакого не имели ни о пасхалии этой самой вредной, ни о том, как и из-за чего ссорится великий государь московский с великим государем литовским, ни даже как достоверно зовут великого государя, ни что думают бояре его. Это всё было так же далеко, как луна или звёзды, и так же непонятно и чуждо. Здесь главная дума была одна: как бы не помереть с голоду, как бы отвертеться от тиунов[106 - Тиуны — боярские или княжеские управители в имениях, выполнявшие также функции судей и сборщиков податей. Прим. сост.] с их поборами жестокими, куда бы подальше податься, чтобы никто над хрещёным человеком не вис да не грабил бы его… — Может, поужинать вам чего собрать? — сказала старуха, довольная, что дочери её так неожиданно пришла на помощь сила небесная. — Али, может, хозяина погодите маленько? — Ну, чего его там годить? — сказала родильница звенящим голосом. — Собери, матушка, там капустки, что ли, с маслицем да хлебца свеженького отрежь. Гоже бы и кваску, да, поди, кисель уж стал. Так ели страдники всегда. Даже простые щи были роскошью, а ржавую, никуда не годную свинину подавали разве только о Святой или на престол[107 - Подавали разве только о Святой или на престол — т. е. на Святой (Светлой, пасхальной) неделе или в дни престольных праздников. Прим. сост.], когда попы с молитвой приходили. Старуха стала хлопотать с угощением, а Ванятка, белокурый паренёк, присмолился к Никешке и расспрашивал его, откуда он и куда собрался. Но из ответов его он ничего не понял: ни о каком Новгороде, ни о какой Москве он и не слыхивал. И вскоре стали они с Никешкой один другому загадки загадывать. — Ну, криво-лукаво, куды побежало? Зелено-кудряво, тебя стеречи! Отгадывай. — А чего это? — А ты вот и отгадывай!.. Какая же это загадка, коли я сам отгану её тебе? Не знаешь? А ещё хозяин! Это — прясла вкруг верши, которые её от скотины берегут. А это вот что: рассыпалась грамотка по синему бархату? Это было совсем уже непонятно: Ванятка отродясь не видал ни бархата, ни грамотки… Мать смотрела с жалкого логовища своего, и в синих глазах её наливались слёзы. Она стала уж было опасаться, что помрёт, и Ванятка её сиротой останется, но вот чудом Божиим вдруг появились в глухом лесу прохожие и принесли ей спасение, которое у неё теперь под подушкой засаленной в головах лежит. И она сияла умилёнными глазами своими из дымной, вонючей темноты на сынишку, и на ласкового Никешку, и на угрюмого Облома, и на благодетеля Блоху, и на страшного Митьку. Они с сочным хрустом уписывали из деревянной чашки пластовую капусту, в которую старуха для скусу пустила несколько капель чёрного конопляного масла. — А что же, сон-то этот твой от всякой болезни помогает? — спросил задорно Блоху Митька. — А как же не помогать? — отвечал Блоха со спокойной уверенностью. — Известно, помогает. — А я вот сколько годов глазами маюсь, — продолжал Митька. — Что, по-твоему, и мне поможет? — А это уж как Господь укажет. — А-а, то-то вот и есть! — засмеялся Митька. — Господь… Я сколько по всей святыне ходил, чем ни мазал, и водой кщёной, и маслом от угодников, и камни святые в Елизаровом монастыре прикладывал. — Камни те только от головной боли помогают, — сурово вставил Облом. — Что же наобум Лазаря прикладывать чего не следует? — Обман всё это, и больше ничего! — решительно сказал Митька. — Если бы так — на земле и больных бы совсем не было. — А это от веры зависит, — мягко сказал Блоха, которому был неприятен этот задирающий тон урода. — Коли веры нету, так как же оно подействует? Всё милость Господня. — А коли всё от милости, так Господь и без воды, и без масла, и без грамотки твоей исцелить может. — Известно, может, на то Он, батюшка, и Господь, — примирительно сказал Блоха, вытирая рот обратной стороной рабочей руки. — А со святыней всё понадёжнее. Что ж, глупее нас отцы да деды были, а веровали же… Погодь, никак, кто-то подъехал. Старуха высунулась из оконца. — Это ты, что ли, Микита? — Он самый, — отвечал от ворот назябший голос. Заскрипели ворота, по тёмному мосту послышались шаги, дверь отлипла, и чрез порог шагнул белокурый, статный мужик. — Хлеб да соль! — помолившись на образа, сказал он гостям. — Милости просим хлеба-соли кушать… — ласково ответила застолица. — А мы уж заждались тебя. — А вот сичас, погодьте, — улыбнулся он и обратился к своим: — Ну, как я говорил, так и вышло: «Ни за што, бает, в такую темь по теперешней дороге не поеду…» Я было настаивать: «Да ведь вот проехал же я, батюшка… Как же, мол, не окстить робёнка: мальчонка кволый, того гляди, помрёт. Да и сама баба, мол, хворает». А он меня, вот истинный Господь, матерно: «Покою-де от вас, лесных чертей, нету — куды ко псу под хвост я к тебе за двадцать верст на ночь глядя поеду?» Ну, всё же потом смиловался и молитву в шапку наговорил. Погодьте… Он снова истово помолился на закоптелые иконы и, подойдя мягкими, спорыми шагами к больной, опрокинул над ней рваную шапку свою и как бы вытряс на неё из шапки ту молитву, которую наговорил туда поп. — Ну, вот, — сказал он удовлетворённо. — Теперь, может, Господь даст, полегчает. Из зыбки послышалось тихое кряхтенье, чмоканье и жалкий, скрипучий плач. Баушка склонилась к младенцу, переменила лопотьё и подала ребёнка матери. — Покорми его маненько, — сказала она. — Может, пососёт титьки-то, так уснёт покрепче и тебе спокой даст. Мать устроила ребёночка у пылающей груди. Муж, повесив кудрявую голову, смотрел на неё сверху мягкими, любящими глазами. И, когда дело у неё пошло, обернулся к столу. — Ну, вот… — проговорил он. — Дай и мне, матушка, чего-нито. Что-то прозяб, мать честная! Оттепель, оттепель, а знай, студёно. Завязался разговор. Жалобы начались: трудна стала жизнь. Лесной починок этот принадлежал княгине Голениной, которая, строя душу, отписала его Волоколамскому монастырю, и хотя отец игумен и не больно теснил в сравнении с другими помещиками народ, а всё и у него иной раз крутенько приходилось. — Известно дело, — бросил насмешливо Митька. — Погодь маненько — и вовсе сожрут волостели работных людей. Али волостелей работные люди, — быстро прибавил он. На него опасливо поглядели, но не сказали ничего. — Давайте-ка лучше отдыхать, — примирительно сказал Блоха, вставая и молясь на чёрных богов. — А завтра, Бог даст, на зорьке и ходу… Улеглись на чёрном, затоптанном полу. Ванятка захотел непременно лечь с Никешкой, чтобы тот сказки ему новгородские сказывал. Но не успел он и прикрыться рваным полушубком отца, как сейчас же и заснул. Из щелей дуло холодом, нещадно жгли блохи, от капусты изжога внутри огнём палила, а от духоты спирало в грудях. Новорождённый всё скрипел в зыбке своей духовитой, а мать, без сознания, вся в огне, о чём-то жалобно бредила. Сонно хрюкал поросёнок. Кто-то начинал всё храпеть, но сейчас же обрывал, точно прислушиваясь, и опять храпел. Тяжко было даже во сне. Чуть забрезжило, встали. Молодуха, вся в огне, и в себя не приходила. Блоха маленько расстроился: с одной стороны, жалко было оставлять тут сон Богородичен, а с другой — Господи, помилуй, как же можно у больного человека отнять единственное, может, спасение? Чай, мать ведь… — Ну, ладно, Бог с вами, — вдруг решил он. — Ну только коли по осени обратно пойду, чтобы беспременно мне мою грамотку отдать. — Да знамо дело, Господь с тобой. И хозяин, и старуха всё кланялись ему, всё благодарили: уж такой-то человек душевный, редко другого и найти! Ванятка непременно хотел с Никешкой в Москву идти царю палаты строить, но бабка уговорила его: вот погоди, мамка встанет, тогда все и пойдём. И Никешка должен был непременно обещать ему принести из Москвы наливное яблочко на золотом блюдечке… — А ты… того… баушка… — перед самым отходом, уже помолившись, проговорил вдруг Митька. — Дай-ка мне грамотку-то Блохину на час: может, и всамделе поможет… Уж такая резь в глазах, такая слеза, просто силушки моей нету. — Вот и гоже, соколик, — одобрил Блоха, надевая свою сумочку. — На что лутче? Только ты с верой, сынок, с молитовкой… Бабка осторожно вытянула из-под засаленной подушки почерневшую грамотку, и Митька, перекрестившись на богов и шепча всякие божественные слова, какие он мог только вспомнить, истово приложил грамотку сперва к одному глазу, потом к другому и снова передал её бабке. — Ну, вот и гоже, — одобрил Блоха. — Быть может, Господь милости и пошлёт. Ну, с Богом, ребятушки. Прощевайте, хозяева, спасибо вам за хлеб, за соль… Они пошли путём-дорогой к Москве-матушке, а к полдням хозяйка преставилась. XXXIII. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ В весёлом гомоне птицы перелётной, в перезвоне капелей жемчужных, в радостно-слепящем блеске солнечном надвигалась на Русь страшная ночь с 24 на 25 марта, ночь светопреставления. Люди, книгам хитрые, замирали сердцем. Но — диво дивное — готовясь к вселенской катастрофе этой, и они как-то не могли удержать старого разбега жизни: варили обед, покупали, продавали, строили, женились. Великий государь продолжал крепить молодую Русь. Софья не давала ему ни отдыху, ни сроку, хотя он и не больно жаловал её. Теперь, не глядя на то, что кончина мира на носу, он готовил поход на Литву: старый недруг его Казимир помер, Литва с Польшей разделились, и Иван считал время подходящим, чтобы отобрать у соседушек земли искони русские… Точно так же, не глядя на светопреставление, вызвал он на Москву брата своего, Андрея Горяя, и велел князю Семёну Холмскому — не без умысла выбрал он могутного князя на дело такое — взять Горяя под стражу. Зосима, по долгу сана, стал было просить за Андрея. — Нет, владыко, — отрезал Иван. — Он не раз уже злоумышлял на меня. И как помру я, они непременно опять заведут смуту, а татары Русскую землю бить опять будут — и все труды мои останутся напрасны… Зосима не настаивал: старик жизнь знал. Горяя посадили в тюрьму при хоромах государевых, а двоих детей его, заковав, в Вологду отправили. Дело это поручено было — опять-таки не без умысла — старому князю Ивану Патрикееву. А страшная ночь надвигалась. Иногда посасывало в сердце и у Неверов: ведь не зря же в самом деле в святых книгах про это написано! Может быть, поэтому, когда по вызову великого государя явился в Москву трепещущий последний брат его, Борис, великий князь, обласкав его, с миром отпустил в свой удел. Страшная ночь была совсем близко. И если одни упивались, читая стихи Германа Константинопольского, «добрейши к вине слезней хотящим непрестанно плакатися», если другие спешили сдать все свои богатства монахам, если третьи воздвигали скорее церкви, то были и немногие, которые, дерзко уповая на ум человеческий, всё проверяли, нет ли тут какой ошибки. Но, увы, ошибки не было: светопреставление было на носу! Так предсказано было мужами мудрыми и боговдохновенными. Андрей Юродивый, например, объяснял кончину века с научной точки зрения так: ангелов, отпавших от Бога, было сто тем, то есть миллион. Из них двенадцать тем было восполнено праведниками из иудеев, а оставшиеся восемьдесят восемь тем должны были быть восполнены праведными христианами. Восполнение это совершится в течение 7000 лет, а потом, по полном восстановлении божественных воинских сил, конец всему. Знаком же близкого конца мира будет падение Царьграда. А почему именно 7000, это видно из «Толковой Палеи», где по поводу изгнания Адама и Евы из рая говорится: «И постави Бог против седми дней седмь тысящ лет, а осмой тысящи нет конца, еже есть осмый день, сиречь век не мерцая бесконечный в един день той есть». То же подтверждал и Ириней, который ещё в конце II века писал, что во сколько дней создан мир был, чрез столько тысяч лет он и скончается. А Иоанн Дамаскин опять?! Никакие сомнения невозможны! Эти византийские расчёты были укреплены и русскими иерархами, как знаменитым своим «красноречием» Кириллом Туровским, митрополитом Киприаном, митрополитом Фотием и прочими. Заволжские старцы и всякие вольнодумцы смеялись над всеми этими пророчествами, но безумцы ведь всегда были и везде. Владыка новгородский Геннадий, архимандрит волоколамский Иосиф, те, наоборот, веровали в неизбежную катастрофу, по-видимому, накрепко. И вот страшная ночь настала… В палатах князей Патрикеевых по всем горницам горели лампады и стояла торжественная тишина. Княгиня — упитанная женщина с носиком пипочкой и накрашенными щеками, лежавшая целыми днями, чтобы раздобреть ещё больше и тем завоевать, наконец, бешеное сердце своего супруга, — от времени до времени принималась выть и причитать: вот ещё немного, и начнутся великие гласы, и потрясётся земля, и всё будет кончено. Старый князь затих у себя — он не больно верил в скончание века, но всё же потихонечку немножко и опасался: а вдруг?! Князь Василий от отвращения просто места себе не находил. Но ему было любопытно, как это: ничего не будет… Он лежал без сна у себя в опочивальне, следил за боем часов у Ивана под Колоколы, прислушивался к вою и причитаниям жены и думал свои то печальные, то злые думы. Он становился всё более желчен и горд. Этим он, как высоким тыном, отгораживался от людей. Он уже понял, что люди рабы своей собственной глупости, что не стоит с ними связываться ни в чём, а если он, по поручению государя, и делал иногда дело государское, так надо же было что-нибудь делать. «Провалитесь вы все хоть сейчас в тартарары!» — стояло в его опустошённой душе постоянно, и только воспоминание о Стеше горело там, среди развалин и туманов тоски, тёплой и печальной лампадой. В соседней горнице послышались тяжёлые шаги княгини и звук отодвигаемого волокового оконца: княгиня слушала подход страшного часа в ночи. Но всё было тихо. Даже колотушки сторожей зловеще замолчали. И вдруг… — Миаоу-у-у-у-у-у… — страстно вывел на кровле кот. — Аоу-у-у-у-у… — хрипло и зловеще отвечал ему другой. — Пшшш… Фшшш… Фррррр… Миаоу-у-у-у-у… Князь Василий зло улыбнулся: гласы архангельские начинали забавно. И вдруг ночь вздрогнула: у Ивана под Колоколы медлительно и важно колокол пробил пятый час ночи. До полуночи, конца всего, оставался только час один. И в небе ясном, над кремлёвскими стрельницами, было светлое торжество звёзд. Изредка слышно было, как в вышине, под звёздами, с гоготаньем проносились с юга гусиные стаи. — Ох, Господи Батюшка милостивый, — надрывно вздохнула княгиня. — И скоро ли мука эта кончится?! Мамушка, девки, да молитесь же, ободрало бы вас! Где вы опять там все забились? По всему дому слышались мягкие, ночные шаги, вздохи тяжкого томления, молитвенный шёпот. Княгиня снова отомкнула волоковое оконце и стала слушать. — Миаоу-у-у-у-у… — завёл глас от трубы. — Аоу-у-у-у-у.-.. — остервенело отозвался другой, побасистее, совсем близко от окна. — Да брысь вы, проклятые! — гневно бросила в темноту княгиня, и по кровле послышался мягкий поскок бархатных лап. И сейчас же от трубы басовито и раздражённо подал голос потревоженный: — Миауо-у-у-у-у-у… Фрррр! Пшшшш!.. Началась бешеная драка. А вверху, над стрельницами, неслись с гоготаньем гуси, чертили небо золотые метеоры и звёзды пели гимны весне… — Господи Батюшка, силушки моей больше нету! — простонала княгиня. — Мамка, приготовила ли ты саван-то мне? И сказали бы князю: ну как можно теперь дрыхнуть? Господи Батюшка. — Матушка княгинюшка, излиховалась ты вся у нас, родимка, — слышался сопливый шёпот плачущей мамки. — Господь милостивый, чай, порадеет тебе: сколько ты милостоньки-то подавала, сколько денег монахам этим раздала, попам завидущим, черницам-потаскушкам. Вам, богатым, и душеньку-то свою спасти легче — сколько у вас молитвенников-то! Нет, а нам-то вот каково будет?.. — Ишь, сравняла! — гневно усмехнулась княгинюшка. — Деньги-то они, бесстыжие, брать берут, а молиться-то небось лень. Господи, прости нам согрешения наши великие. Мамк, а мамк, не побудить ли нам князя-то? Скоро полночь уж. У-у-у-у… — Разгневается, княгинюшка матушка, — шептала старуха. — Ты знаешь ндрав-то его. Не замай, пущай почивает. А мы за его помолимся… И снова послышались истовый шёпот молитв, глухое стуканье лбов о пёстрые подручники и слёзные воздыхания. Князя и злой смех душил, и гнев на всё это тупоумие. Он вынул ладанку и нежно поцеловал. Стеша! Ах, эти думы о ней неотвязные! Может быть, сейчас тоже вот сокрушается да о нём Богу молится. Стеша, Стеша, где ты, радость моя… И вот снова страшно дрогнула вешняя звёздная ночь: у Ивана под Колоколы ударили полночь! Княгиня с воплем повалилась пред образами, а за нею, голося, все мамки и девки сенные, конец всему! Они бились в рыданиях, а над тёмной Москвой властно и строго отмерял колокол последние страшные мгновения уже умирающей жизни земной. Старая мамка, забыв в опасности о княгинюшке, бросилась к оконцу, чтобы видеть, как разверзнутся сейчас небеса и, трубя, полетят на землю полки небесные. — М-м-м-мяу-у-у-у-у… — яростно возгласил глас. — Аоу-у-у-у-у… — гнусаво пробасил другой от трубы. И слышен был прыжок мягких лап, и под самым оконцем в хищном урчании снова закипел бешеный бой. Князь Василий не выдержал и зло расхохотался. — Да ложитесь вы, дуры, спать! — крикнул он. — Долго ли ещё вы хороводиться-то будете? Ну, живо у меня по местам. Споро затупали босые ноги разбегавшихся по хоромам девок и старух. Сердца их радостно бились: ничего, знать, на этот раз не будет! Но всех, может быть, довольнее несостоявшимся светопреставлением на Москве была дотошная княгиня Голенина. Она довольно-таки помучилась в эту ночь, но когда из пророчеств богоносных отцов ничего не вышло, она сразу радостно ожила. — Ну, что?! — подбоченивалась она. — Я всегда говорила, что ничего не будет. Это батюшки нарочно придумали, чтобы общий народ попугать, чтобы он их лутче слушался. Я уж знаю! И на радостях отписала Волоколамскому монастырю добрый лесок. XXXIV. МНЕНИЕ Весна пылала радостными пожарами. Всюду играли, пенились и журчали потоки мутной воды. С крыш звенели последние уже капели. В солнечной вышине разливались жаворонки. Грачи разгуливали по бурым луговинам и оглушительно кричали вкруг косматых гнёзд своих. А Москва и вся Русь кипела спорами. Еретики и всякие вольнодумцы со смеху покатывались: — Ну что, недотёпы? Как теперь с преданиями-то святоотческими будет? Где же ваши учителя и наставники? Или все попрятались? Когда вы бараньём-то быть перестанете? Ну, будут гласы, вострубят ангелы, ну, конец миру — так по кой же пёс монахи-то столько земель да золота за это время набрали? Вот они теперь на вашей земельке царствовать будут, а вы ходите округ да облизывайтесь… И годно! Вам, чертям толстомясым, говорили. А вы: собор сбирай, засудим, сожгём! Ну, а теперь кого жечь-то надо? Православные были смущены. Но положение спас Данила Агнече Ходило. — И дива никакого нету! — победоносно бросил он вольнодумцам-брехунцам. — Отмолили святители у Господа землю Русскую и нас всех, грешных, только всех и делов. Ишь, тожа умники выискались! Православные ожили. По-прежнему церкви были полны, по-прежнему исправно служились панихиды, сорокоусты, молебны и всё, что полагается, и рука дающего не оскудевала. Данила Агнече Ходило неистовствовал: — Вся эта пря и мнение только Бога бесчестят! — грозно блистая очами, разрумянившись, шумел он. — Нечего велеречествовать и опытовать не своё, яже тебе не дана суть. Что убо привлачаешь вещь, от неё же пострадать имаше? — зловеще намекал он на что-то тайное. — Не играй таковым, человече! Иосиф, чрезвычайно раздобревший за последнее время, одобрял рвение своего любимого инока, всячески отличал его и думал, куда бы его получше определить. Нет, этому не овчину скупать, не тивунить по необозримым вотчинам монастырским, не деньги мужикам в рост раздавать — ему, большому кораблю, Господь, видимо, сулит и большое плавание. Игуменом надо бы его куды-нито поставить, да жаль отпускать такого ловкого парня от себя. И Иосиф, как пророк во Израиле, вставал пред людьми и громил: — Всему шатанию нашему мати — мнение. Ежели бы три года назад на соборе еретиков предали бы сожжению, так небось поджали бы сии волки словесные поганый хвост свой. А у нас все высокоумничают: как можно казнити человека за мнение? А за что же его и казнити, как не за мнение? Не говорится ли в толковании святого Евсевия, епископа Эмесского, на деяния апостольские, что убийство ради Бога не есть убийство? Не убил ли Моисей нарушителя субботы? Не убил ли Иисус Навин Ахара, Финеес — Замвия, Самуил — Агага, царя Амаликова, апостол Петр — Ананию и Сапфиру? А сам Христос торжников не просто из храма изгна, но бесчестным биением плетёным бия и опрокидывая пенязников доски. А у нас людкостью своей все величались и, погляди, до чего достукались: ты уж пред ними и слова молыть не смей в защиту Святой Православной Церкви! Но ничто не выводило так его и других ратоборцев за Церковь Божию из себя, как дерзкие голоса, которые утверждали, что, по случаю кончины мира, слишком уж разбогатели монастыри, что не приличествует инокам вла-дети «сёлы и рабы». И добро бы общий народ болтал неподобное! Нет, и князь Василий Патрикеев, бахвал, везде открыто о том говорит, и Алёнка, вдова Ивана Молодого, тоже в дело путается; шла бы к своему отцу-молдаванину да там и поучала бы, сорока бесхвостая!.. И многие старые бояре туда же гнут. Да и старцы из-за Волги подъелдыкивают: должны-де монахи кормитися рукоделием. А великий государь помалкивает: любо ему земельку-то у святых обителей оттягать… Сейчас бы своим шепотникам да наушникам всю роздал бы: так и стоят вокруг него, бесстудные, так в очи и глядят, так и ждут, как бы ещё чего урвать, утробы ненасытные! Но беззаботно среди всего мнения жил, трудился и пьянствовал глава Церкви Православной, добродушный митрополит Зосима с дружками своими. Погреба владыки были обильно снабжены медами охотницкими, пивом всяким и винами, а столовое кушание его тоже надо бы было лучше, да некуды. — А ну, братие, по случаю спасения от Страшного Суда Господня изопьём Божией милостию медку! — уже охмелев, говорил старый греховодник. — Так-то вот. А тут, братие, иконку я себе какую добыл — воистину заглядение!.. Эй, ты там, Ванюха, заверни нос за ухо, — крикнул он своему служке, — подай-ка нам иконку, что вчерась мне принесли… ну, безголовую-то… Да и рукописание иже во святых преподобного отца нашего Пахомия Логофета новое подай. Его собрание всяких православных диковинок славилось среди вольнодумцев. Были у него Троеручицы замечательные, и иконы с чертями, и святые с пёсьей головой, и голые Адам с Евой, над которыми долго качал он своим белым клобуком. Служка подал новое приобретение владыки. На ярко размалёванной доске был изображён всадник в латах, но без головы, которую он держал в правой руке, а левой вёл в поводу коня. — Это раб Божий святой Меркурий, — весело засипел владыка. — Дело сие было в Смоленске во времена Батыевы. Божья Матерь явилась Меркурию в сновидении и повелела ему разделаться с татарами. Тот сперва поупёрся: да нюжли у Тебя, мол, Матушка, не хватает сил небесных? Но потом одумался, один разбил полчища татарские, а затем явился к нему юнош некий светлый и по повелению Богородицы отсёк ему главу. Святой взял — видите? — главу своя в одну руку, коня в другую и так пошёл в Смоленск, и все люди, глядя на него, дивились смотрению Божию. В Смоленске он лёг, честно предал душу Богу, а конь его стал невидим. Явился было к телу епископ со попы, чтобы совершить погребение, но святой не давался им. И вот через три дня из собора в великой светлости, подобная заре солнечной, вышла Богородица с архистратигами Михаилом и Гавриилом, взяла тело его в полу и положила его в соборе, где оно и ныне, всеми видимое, творит чудеса во славу Божию. И, защурив свои масленые глазки, Зосима заколыхался всем тучным телом своим. — Ну, во здравие! — крикнул он. — Княже, а что же пирожка-то с грибами? Ах, и хорош! Ну-ка, бословясь… А это вот житие Стефана Пермского. Много тут всего наш хитрец Пахомий нагородил, и сейчас нам всей премудрости его не одолеть. А вот хошь кончик поглядите, индо слеза прошибает. «Что ти нареку? — начал он чтение. — Вожа заблудшим, обретателя погибшим, наставника прельщённым, руководителя умом ослеплённым, чистителя осквернённым, взыскателя расточенным, страха ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим, наказателя несмысленным, помощника обидимым, молитвенника тепла, ходатая верна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумиром потребителя, идолом попирателя, Богу служителя, мудрости рачителя, книгам сказателя, грамоте пермстей списателя». А? — осмотрел он гостей смеющимися глазками. — А вы, чай, неверы, и не ведаете, что это Стефан для земли Пермской грамоту составил. А послушайте-ка, как его за это восхваляют! Греческая азбука составлялась, вишь, многими философы в течение долгого времени, а пермскую грамоту — слушайте: «Един чернец сложил, един составил, един счинил, един кало-герь, един мних, един инок, Стефан, глаголю присно, един в едино время, а не по многа времена и лета, якоже они, но един инок, един во единении уединился, един уединенный, един Единого Бога на помощь призывая, един Единому Богу моляся». — А вы заметили ли, отцы и братие, кто да кто за последние годы в святые у нас произведён был? — крикнул пьяный голос. — Я нарочно подсчитал: шестнадцать князей да княгинь, один боярин, четырнадцать митрополитов и епископов да двадцать три мниха, которые монастыри свои основали, — а попросту говоря, батюшки только самих себя в святые возводят да своих благодетелей. — Свет инокам — агнели, свет мирянам — иноки, — пустил другой. — Кому же, как не им, перед Господом-то предстательствовать? — Ну, во здравие ваше, гости дорогие! — поднял владыка кубок. — Эх, пошла душа в рай, хвостиком завиляла! И весь фиолетовый лик его, опушённый белой бородой, и сизая слива носа, и жирный большой рот сияли благодушием, и многие невольно думали, что этот вечно пьяный, ни во что не верующий, но добродушный поп, пожалуй, из всех них самый лучший. XXXV. ПОЖАР Стояли, пылали, палили знойные летние дни. Работные люди, не глядя на жару, как мураши, копошились над грозно растущим из земли Кремлём. Тайницкая стрельница и вся стена от реки, от степи, была уже готова и нарядно отражалась в сонной воде. Между работным народом болезнь какая-то проявилась: все крепко животом маялись, и многие помирали. Вокруг стен кремлёвских стоял тяжкий дух. Каменщикам и самим несладко было это, да ведь за нуждой не в деревню же бегать! А вящие люди, проезжая в Кремль к великому государю или из Кремля, удерживали дыхание и бормотали в бороду ругательства. Митька Красные Очи то исчезал из Москвы по своим лесным делам, то, не в силах расстаться с очарованиями столицы, вновь в неё возвращался и, выжидая случаю, всё слонялся между чёрным народом и речи неподобные вёл о шапках горлатных, о великих сокровищах, что святители принакопили себе на чёрный день, о тяжкой нужде общего народа. Сон Богородицы ему в болезни глаз не помог, и он очень озлобился на всё божественное, а в особенности на попов. Княгинюшка, лебёдушка белая, пропадала неведомо где, и Митька, обижаясь на судьбу, долго по этому случаю и злобно пьянствовал. Угрюмый Василей Облом сошёлся с ним и не раз пропадал даже с ним из Москвы; уютный Блоха в свободное время добродушно бродил по святыне московской, а весёлый Никешка предпочитал после работы петь хором песни деревенские. Что вокруг люди работные мёрли, их самих не особенно тревожило: все помирать будем. На что вон высоки у бояр шапки, а и тем смертушки не миновать: она всех, матушка, равняет… Жара стояла невыносимая. Хворь не унималась. Всё изнемогало. Но душными ночами кабаки шумели. Слава некоторых из них была настолько велика, что часто по кабаку целая местность прозванье получала: Веселуха, Щипок, Палиха, Заверняйка, Скачок и прочие. Особенно шумно было в кабачке Каток, что на Подоле, под самой стеной кремлёвской притулился. Митька держал себя атаманом. — А какого хрена спину-то на них гнуть? — дерзко говорил он. — Что там ее ни гни, всё в одном кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи… А вот чертям запустить бы теперь петуха красного — сушь-то какая стоит! А как тревога подымется, и пощупать, где что лежит… А стены класть да стрельницы высокие нам ни к чему: нам прятать за ними нечего — яко благ, яко наг, яко нет ничего… Эй, ты там, хозяин! — крикнул он, бахвалясь. — Не видишь, что у добрых молодцев в чарках высохло? — Да ведь на Радунице[108 - На Радунице — т. е. на Фоминой неделе, первой по Пасхе. Прим. сост.] только Москва горела, — молвил кто-то в жаркой и вонючей полутьме. — Три месяца не прошло. — Ну, коли жалостлив больно, за печью сиди, — зло оборвал Митька. — Нас не больно милуют, ну, и нам глядеть нечего. В жаркой ночи, полной трепетания далёких зарниц, всё более разгуливался ветер-суховей. Он гнал вдоль сонных улиц косматые тучи пыли, яростно стучал ставнями, кружил, как нечистая сила, по пустым площадям и снова свистел в пролётах недостроенных стрельниц кремлёвских, пугал воем в трубе старух, а на Остоженке, где вдоль реки шли луга государевы, он яростно раскидал несколько стогов. — Расходись под ветер, — шептал в воющем, пахнущем пылью мраке Митька. — И как только полночь у Ивана под Колоколы ударит, так и запаливай. Главное, чтобы смятенья больше было: тут тушить начнут, в другом месте зажигай. Ну, не зевайте Ты, Облом, со мной пойдёшь. С последним ударом полночного колокола спящие в пыльной тьме деревянные домики вкруг Кучкова поля[109 - Потом — Лубянская площадь.] вдруг осветились розовым светом. Две тёмные тени торопливо убежали в воющий мрак. И вдруг ночь вздрогнула от истошного крика: — Горим! Ратуйте, православные. И без того бешеный, ветер точно обрадовался этому сумасшедшему крику, закрутил, забился над землёй, и сразу чьи-то богатые хоромы занялись красно-золотыми полотнищами пламени. Ветром нагнуло огненный столп на соседние дворы, они сразу запылали, и раздуваемое ураганом пламя понеслось из улицы в улицу. Раздетые люди с безумными глазами там, вопя, тащили своё добро из пылающих домов, там плескали в бешеные костры воду из смешных шаек, там старались заградить огню путь святыми иконами. Волосы их трещали, глаза покрывались слезой, одежда дымилась и загоралась, но они, совсем потеряв рассудок, вместо того чтобы просто спасаться, тщились остановить бушующий пожар. Плач, крики, рёв испуганной скотины в уже горящих стойлах, вой, визг и свист пламени, грохот раскатывающихся стен и падающих стропил, злой, рвущий душу набат с розовых колоколен, страшный огненный дождь галок с зловеще-багрового неба, вой собак и — новый истошный крик: — Родимые, смотрите-ка, и у Ильи Пророка занялось! С каждой минутой грозный ужас нарастал. Ветер, раньше дувший с востока, теперь крутил так и эдак, пригибал пламя к земле вдоль испуганных красных улиц, вновь вздымал его к небу, рвал на части и красно-золотыми полотнищами этими выстилал часто целые улицы сразу. Из красного Кремля, пригнувшись к сёдлам, вылетели конники: то навстречу огню спел сам великий государь со своими боярами. С невероятной быстротой среди страшного воя звонниц и огненной метели галок в пламенеющем небе широкий разлив бушующего пламени обошёл по Неглинке рдеющий Кремль, разом, без усилия, перебросился через реку в Замоскворечье, и вдруг ветер, переменив направление, опять погнал огненное море из-за реки на Кремль. Вихрь оторвал необъятной величины красно-золотую ткань, перенёс её в бешеных корчах на другую сторону реки и покрыл ею Кремль. Попы выступили было с великим пением, во всеоружии своих святынь, но нестерпимый жар огненной бури заставил их побросать всё и с безумными лицами бежать вниз, к воде. Но и там спасения не было: Подол уже пылал, и на огненной реке загорелись барки. Люди задыхались в едком дыму и зное, падали на землю лицом вниз, загорались, бросались в точно пылающую воду… Вспыхнул и Вознесенский монастырь. На крики испуганных монахинь бросились все, кто был поблизости, а среди них — князь Василий. И вдруг он остолбенел: во дворе пылающего монастыря, прижавшись спиной к стене, вся сияющая в знойных отблесках пожара, пред ним стояла в чёрном одеянии монахини — Стеша! Он никак не ждал встретить её тут. Он был уверен, что она по-прежнему спасается в Княгинином монастыре во Владимире. И, может быть, не скоро очнулись бы оба от столбняка, если бы не страшный крик неподалёку: то вспыхнул священник, бежавший из уже пылающей монастырской церкви с антиминсом[110 - Антиминс — плат из ткани, предназначенный для богослужения и заменяющий престол. Прим. сост.]. Он покатился на землю, а монахини в ужасе, как стадо испуганных овец под грозой, разбежались во все стороны. — Стеша, скорее!.. — едва выговорил князь Василий. — Бежим… И, схватив её за ледяную руку, он потащил её уже дымившейся улицей к реке. — Скорей, скорей! Большая галка, пылая, упала на чёрную рясу, ряса затлелась, задымилась, и князь, потушив огонь руками, среди густого огненного дождя, в жару и дыму, тащил Стешу прочь. Они и не заметили, как очутились на горящем Подоле, на берегу реки, густо усыпанном тысячами перепуганных людей. Кто-то догадался обрубить чалки пылающих барок, и они, все в огне, крутясь и сея ужас, пошли по огненной реке… Стеша едва держалась на ногах. Князь неотрывно смотрел на неё, и в душе его полыхал свой пожар, огромный, страшный, полный дикой радости… — Стеша!.. Она уже справилась с собой. Отказаться от счастья, от жизни раз — тяжело, отказаться ещё раз — невыносимо. Но она нашла в себе силы. Она закрыла белое, исхудавшее лицо обеими руками. Она молилась. — Стеша… Она в глубокой истоме вздохнула и подняла на него свои новые, тихие глаза. — Стеши давно нет, — едва выговорила она. — Есть только мать Серафима… Кончено всё и навсегда… И страшны были эти слова в чёрной женщине в полном расцвете её тридцатилетней красоты. Князь в бешенстве топнул ногой. — Нет для меня никакой матери Серафимы! — рванул он. — Для меня была и осталась только Стеша, сгубившая себя и меня… Стеша, радость моя, одно слово твоё — и мы унесемся с тобой на край земли, где нас никто не найдёт. Всё шире разливалось по Москве море огненное. Всё тише становился жуткий набат: звонницы загорались, и колокола рушились в огонь и замолкали. В стенах кремлёвских не было уже почти ничего, кроме груд рдеющих углей, по которым бегали синие огоньки, и чёрных трупов вдоль уже не существующих улиц. Пламя с воем, свистом и треском неслось посадами к окраинам. Тучи рдеющих галок носились над погибающим городом, и река шипела и съедала их, но снова под ударами бури бешеными тучами они налетали на неё со всех сторон. — От Бога спрятаться нельзя нигде, княже… — чуть слышно выговорила Стеша, изнемогая. — Оставь меня… — Стеша… — простонал он, сжимая её руки. — Опомнись… По красно-чёрным берегам реки пронёсся стон: в Садовниках, среди разливов огня, с глухим грохотом рухнула вдруг пылавшая, как свеча, колокольня Кузьмы-Демьяна… Дети, голодные, испуганные, плакали. Уже заспорили из-за беспорядочно сваленного на берегу скарба. Какой-то подьячий с вострым носом озабоченно выражал опасения о судьбе великого государя. Толстая, как перина, попадья, неутешно рыдала над погибшим сытым и тёплым гнездом своим. Неподалёку истерически' выкрикивала что-то простоволосая женщина, растерявшая своих детей. А дальше смертным боем били татя пожарного: это был хмурый Облом, который, растерявшись от того, что они наделали, украл напоследок старую беличью шубку у проскурницы[111 - Проскурница — или просвирня, женщина-прихожанка, занимающаяся изготовлением просвир (в старой России — обычно вдова духовного звания). Прим. сост.] от Николы Мокрого и теперь отдавал под кулаками Богу свою угрюмую душу. А Митька — он от испуга украсть и не мог ничего — от Тайницкой стрельницы отай смотрел страшными очами своими на князя Василия и Стешу и укрепился в своей мысли: тут деньги ещё есть, а потом ему нож в бок, а её в леса… Как колокольни, пылавшие над огненным морем, рушились в пожаре души князя Василия его последние, только что было родившиеся надежды. Стеша стояла, закрыв лицо руками, и он слышал едва уловимый шёпот молитв о спасении души её от пожара его души, который тянул её в себя, в котором ей так хотелось блаженно сгореть, погибнуть навсегда… Он с усилием отнял её руки от лица, он жадно пил глазами красоту его и знал уже, что вот ещё немного — и она снова уйдёт от него. Она плакала горько, неудержимо, но не было и следа колебания на её милом, исхудавшем, нездешнем лице, ставшем ещё более похожим на лик фряжской богородицы. — Проводи меня до обители, — тихо сказала она. — До какой обители? — злорадно усмехнулся он. — От неё и головешек-то не осталось!.. — Всё равно. Там мать игуменья и сёстры. А то я пойду одна. Как зачарованная, она долго глядела в лицо его. Над ними в багровом сумраке, вся розовая, стояла Тайницкая башня. Пожар уходил к окраинам. — Пойдём… — тихо сказала она. Медленно, повесив головы, они шли среди рдеющих груд жара, по которым бегали синие огоньки. Временами зной был так силен, что они должны были полами прикрывать лица. Часто приходилось перешагивать чрез обугленные, смрадные трупы людей, собак, кошек, голубей. И когда вдали, в отсветах пожара у Фроловской стрельницы, увидали они сбившихся в кучку полных отчаяния, в прогоревших рясах и клобуках монахинь, Стеша вдруг решительно остановилась перед князем. Из глубины прекрасных глаз её смотрел открыто и нежно тот рай, в который так рвалась его озлобленная душа. — Вася… — чуть дохнула она и вдруг вся точно загорелась. — Милый, радость моя… солнышко моё светлое… слушай… Того, чего ты хочешь, не будет никогда… Нельзя за минутную радость отдать жизнь вечную… Но… но ежели это хоть чуточку утешит тебя в горе твоём, знай: ни единого дня, ни единой ночи не было эти годы, когда я не думала бы о тебе, не звала бы тебя… Но против судьбы не пойдёшь… Помни одно: куды бы ты ни пошёл, что с тобой ни случилось бы, всегда душа моя будет около тебя, как касатка вкруг своего гнезда, виться… Вот… И это грех, и великий, слова эти мои, но авось Господь за муку мою простит меня… А теперь прощай… Не ходи за мной… И не ищи меня… Низко, по-монашески, поклонившись ему, она быстро пошла к монахиням, горевавшим над сгоревшим гнездом своим. Он, повесив голову, пошёл сам не зная куда в багровую ночь. Над огненно-красной землей, в тучах удушливого дыма, страшно пел набат с уже немногих, последних, колоколенок… — Батюшка… князь… Он поднял глаза: где это видал он эту страшную образину? — Диво дивное и чудо чудное, княже… — продолжал Митька, следовавший за ним всё время издали. — Сёдни ночью перед пожаром мне — вот истинный Господь! — словно видение было: будто, вишь ты, князя Андрея лихие люди на большой дороге убили… Вот истинный Господь! Князь Василий не понял ничего и, нетерпеливо тряхнув головой, пошёл от урода прочь. Митька понял, что можно действовать… XXXVI. НАД СВЕТЛОЙ РЕКОЙ Жуткое зрелище представляла собой на другой день Москва. Москвы собственно почти уже не было, а были только чудом уцелевшие небольшие островки её и огромные чёрные дымящиеся пустыри между ними. А среди всего этого разрушения и острого смрада на высоком Боровицком холме возвышались закопчённые стены и стрельницы недостроенного Кремля. В дыму виднелась чудовищная царь-пушка, только недавно отлитая фрязями и ни на что не нужная — стрелять из неё было невозможно, — а около неё тяжело чернели четыре громадных ядра. Сверху сыпался мелкий дождик, а по чёрной, раскисшей земле уныло бродили голодные люди. Огромное зарево, стоявшее всю ночь над городом, без слов сказало всем соседним городкам и деревням, что Москва приказала долго жить, и в помощь пострадавшему населению её и в надежде на хорошие барыши уже тянулись со всех сторон обозы торговых людей и крестьян со всяким добром. Великий государь — семья его спаслась тем, что её на большой завозне[112 - Завозня — грузовое торговое судно. Прим. сост.] вывезли на серёдку реки и там под огненным дождём стояли, пока огонь не ушел на посады, — сам распоряжался восстановлением жизни разрушенного города. Все работы на стенах и башнях были приостановлены, и работным людям было прежде всего повелено собрать по пожарищам погибших москвитян и рыть скудельницы[113 - Скудельницы — здесь: братские могилы. Прим. сост.] для тысяч чёрных трупов, похожих на грубо сделанные куклы. Попы пели и кадили над несчастными, и их наспех зарывали. Потом стали наспех разбирать пожарище, чтобы скорее, до холодов поставить дома. О том, что следовало бы строить город из камня, и думушки ни у кого не было: во-первых, лес был очень дёшев, во-вторых, поставить даже самые большие хоромы из лесу можно было в месяц, а в-третьих, каменных дел мастера на Руси были наперечёт. Уцелевшие среди огня Успенский собор, царские палаты да каменный двор купца Таракана у Фроловских ворот не особенно убеждали москвитян, что каменные постройки лучше: всё одно, внутри всё так выгорело, что всё надо начинать сызнова. Но Зосима, погоревав над сгоревшими грибками своими, рыбами жирными и прочей доброю снедью, всё же велел ставить себе хоромы каменные. Приказные, скорбно помавая главами над сгоревшими бумагами своими, уже вострили перья, чтобы возобновить труды свои на пользу государства Московского и получить скорее от просителей соответственное плодоношение на погорелое место… И затюкали по чёрному пожарищу плотницкие топорики… Митька Красные Очи тёрся среди озабоченных москвитян и жалобно тянул: — Батюшка боярин, светлые твои очи, милостыньку-то убогому Христа ради… А ежели кто не давал или давал мало, Митька лаялся. Великий государь в сопровождении бояр ходил по чёрным развалинам Кремля и отдавал распоряжения, как ставить новые постройки: Софья права — теперь надо строиться пошире. В некотором отдалении за ним следовали фрязи. К ним только что прибыл новый хитрец, Алевиз, который привёз из страны италийской немало новостей. — Много разговоров идёт теперь об этом самом Христофоре Колумбе, который новые земли за морем открыл, — тихонько рассказывал Алевиз, высокий, худой, с длинной бородой римлянин. — Он поплыл от наших берегов прямо на запад, а вышел, как сказывают, в Индии, повыше реки их Ганга. И народ там будто кожей красный, а в голове перья воткнуты, и ничего по-нашему не понимает. И говорит Христофор, что земля совсем не шар, как раньше думали, а скорее вроде груши, и на соске ее, где стебель-то выходит, и расположен будто рай… — Ну, а в Риме как дела? — спросил весёлый Солари. — А в Риме столпотворение вавилонское, — отвечал Алевиз. — Пьют и бесятся с утра до ночи. И во главе всего святой отец стоит. Теперь он придумал новую игру: назовёт к себе куртизанок голых да своих гвардейцев и устраивает состязания в любви, причем победители получают из рук святого отца награду. — Вот всё о соединении-то церквей толковали, — тихонько засмеялся Солари. — В самом деле, если бы его святейшество Александра Шестого да здешнего Зосиму соединить, толк был бы! — Ну, что там Зосима! — пренебрежительно усмехнулся Трифон, органный игрец, ставший настоящим москвитянином. — Зосиме только бы пожрать пожирнее да напиться, у него выдумки совсем нет. Это мужик простой, безобидный. Нет, а вот его святейшество-то со своими затеями, этот потешил бы православных! Все тихонько рассмеялись. — Аристотель, поди-ка сюда, — позвал дьяк Фёдор Курицын Фиоравенти, уже выпущенного из тюрьмы. — Великий государь насчёт кирпича спрашивает. Почтительно согнувшись, Фиоравенти поспешил на зов. А тем временем на Тайницкой стрельнице, закоптевшей над светлой рекой, сидело двое. Тихо беседуя, они точно не замечали ни страшного разрушения вокруг, ни нудного запаха гари и испражнений, ни пёстрого и шумного табора погорельцев по берегам реки. Один из собеседников был маленький боярин Тучин, постаревший и точно изнутри лампадочкой освещённый, а другой — старец Нил в бедном монашеском одеянии своём, такой же чёрный, как башня, на которой они сидели. Нил тоже заметно похудел, постарел, но силой напряжения чрезвычайного теплились его спрятавшиеся за мохнатыми бровями глаза. Он усердно трудился в глуши своей над «Преданием своим ученикам о жительстве скитском». Недавно один из иноков-соседей взял у него творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина да нечаянно и сожёг свою келию и все книги, что в ней были. И вот Нил сплыл до Ярославля Шексной с мужиками на плотах, а затем пешечком притащился и в Москву, чтобы добыть тут нужную ему книгу. Нил очень сдружился с маленьким боярином и любил беседовать с ним: тот был дерз душою, и глубок, и светел, и мягок сердцем, как голубица. Сомнений Нила он не знал: его мысль нащупывала в безбрежных полях жизни всё новые и новые пути, дерзала, окрыляясь, всё более и без колебания рушила то, что по исследовании оказывалось негодным. Маленький боярин совсем не заботился о том, что будут о его откровениях думать люди: он ощущал душу свою как источник света, в котором, радуясь, может купаться всякий. Об этом говорили они и теперь, над светлой рекой, сонно текущей среди чёрных холмов вдаль. А вокруг, по развалинам, уже хлопотали люди, заботились, терзались, бранились. — А разойтись розно да подумать над собой да над жизнью для них было бы во сто раз спасительнее, чем вся эта суета, — сказал Тучин. — Поди вот! Нил, потупившись белой головой в старой, местами прожжённой скуфеечке, не торопился с ответом. Оба говорить не спешили. Среди безбрежного кладбища душ, в пустыне жизни, они грелись один о другого. — У нас обоих головы уже побелели… — тихо проговорил Нил, любовно следя глазами за ласточками, которые растерянно летали над тихой рекой туда и сюда. — И не должны мы давать сбивать себя с пути нашим же мыслям, а в особенности беспокойному сердцу нашему. Большинство людей не чует сердцем пустоты мира сего. Они радуются преходящими радостями его. Оно и понятно: вот, беседуя с тобой и наслаждаясь мёдом душевным, я в то же время болею душой за касаток сих, птичек Божиих, которые вокруг нас носятся, бедные, и тоскуют: в огне погибли ведь птенцы их… А когда у них всё слава Богу, какая радость, какое умиление в щебетании их милом! Что же за диво, что от касатки и на другую радость земную душа наша устремляется, да так, что ничем ты её от радости этой не оторвёшь? Что ты ни говори ему, что всё пустота и тлен, он и слушать не хочет, не может слушать: он касатке, очам своим, сердцу своему больше верит. И вот дальше — больше, запутался он в сетях мира и глух стал для слова спасения, как вот эта стрельница каменная. Иной раз душой и смутишься: да уж нужно ли отнимать у них эти их радости детские? А второе: достоит ли обнажать пред ними то, чего очи их слепые всё одно увидеть не могут? Помню я одного такого: открыл я ему многое о пустоте жизни земной — и плакал он так, что дивиться надо было, как не упали зеницы его со слезами вниз, как не урвалось сердце его от корени своего. Но вместо мира и радости царства Божия обрёл он лишь великое страдание… И с тех пор стал я беречися и не тороплюсь, из милосердия, рушить то, к чему люди душой накрепко приросли… — Да как же его не рушить, когда оно человека задавило? — проговорил Тучин. — Человек весь в путах, весь в плену и иногда и сам путём не знает, что делает. И ежели перед ними отступать, так они в такое болото тебя заведут, что и выходу не будет, — ни тебе, ни им самим. И нельзя им уступать и йоты. Иди вперёд, как указует тебе Господь, и ни на кого не оглядывайся. Долго молчали. — И как опять скроешь, — продолжал маленький боярин, глядя на реку светлую, — и зачем скрывать, что вы вот, старцы скитские, живую душу в дитя мертворождённое, в Церковь эту самую, всё вложить тщитесь, а иосифляне, благодаря Церкви этой, стригут с невежд руно обильное? Посмотри, сколько богатств всяких, этой грязи земной, они по случаю кончины мира нахватали… И то же и в Европии было разыграно со светопреставлением, которое там в тысячном годе ждали. И все дарственные монастырям там так и начинались: adventante mundi vespera, что по-нашему значит: егда приближается вечер мирови. Одни, как Франциск ихний[114 - Одни, как Франциск ихний — речь идет о св. Франциске Ассизском (1181 или 1182–1226), итальянском религиозном деятеле, мыслителе, проповеднике и духовном поэте, основателе ордена францисканцев, первого сообщества нищенствующих монахов. Прим. сост.], когда нечего было подать нищему, последнее Евангелие отдавал ему, а другие, как папы, сокровища собрали невообразимые… Вы их воскресить хотите, а они пожирают вас. Вы победить не можете, потому что не пойдёт за вами человек, а они победить до конца не могут вас потому, что как только они вас сожрут, они и сами сейчас пропадут, ибо вы-то и есть тот дух, который закрывает собою утробы эти. И опять замолчали. — А против вольнодумцев волна злобы опять подымается, — сказал Тучин. — Геннадий наш Новгородский да Иосиф Волоколамский требуют от государя жестоких кар за всякое шатание в вере. И Геннадия попики на Москве всё похваливают: подобен-де он льву, который пущен бысть на злодейственные еретики, их когтьми своими растерзай и о камень разбивая. И Иосиф не отстаёт: дай ему только волю, он всех своими руками передушил бы… И только старый греховодник Зосима отпор им даёт! «Достоит я проклятию предати и сослати на покаяние под стражу, зане мы от Бога не поставлены на смерть осуждати, но грешные обращати к покаянию». Да, пришло время, что даже Зосима может понадобиться обращати людей к покаянию. И, подумав, тихо уронил Нил: — Человек, который, как Зосима, ни во что не верит, много для людей легче тех, которые слишком уж крепко веруют в правоту свою. — Это верно, — согласился маленький боярин. — Но спился он совсем. Князь Василий Патрикеев сказывал мне, что государь думает, как бы отстранить его от дел совсем без обиды для старика и без порухи для великого сана его. — Ну, сан! Сан у всякого человека один: человек, — уронил Нил, но оборвал: — А что князь Василья-то опять не видно? — Он мало теперь на людях бывает, а сегодня поутру и вовсе в свои вотчины выбыл. Мятётся он душой, словно отравленный, и ни в чем не находит он тихой пристани сердцу своему. Над мёртвым городом, носились молчаливые, печальные ласточки в поисках за навеки утраченным, а в чёрных развалинах копошились, кричали и ссорились из-за всякой дряни люди. XXXVII. МЕСТО СЧАСТЛИВОГО Князь Семён Ряполовский опозднился у великого государя: в Литву наряжалось опять важное посольство, и великий государь сам наставлял послов, что им там говорить. Послы обязаны говорить только то, что им было приказано, а что их сверх того спрашивали, они отвечать отказывались и отзывались незнанием. Князь Семён был сумрачен. Великий государь точно по рукам и по ногам всех советников своих связать хочет: на Руси должна только его воля твориться. Но умное, энергичное и красивое лицо князя сразу посветлело: в сенях увидал он свою любимицу Машеньку. Из очаровательной девчурки, которая была радостью всего дома, незаметно выросла девушка-невеста. Отец в ней души не чаял и рядил её словно царевну из сказки. И теперь он невольно остановился, любуясь этой стройной девичьей фигурой и прелестным личиком, красоту которого оттеняла лента из позумента с жемчужными поднизями. Длинная русая коса была перекинута чрез плечо наперёд, и ясная улыбка, как вешняя зорька, грела и нежила отцовское сердце. — Что ты так запоздал, батюшка? — спросила она. Я уж и думать что не знала… — Да всё с посольством этим!.. — махнул рукой князь. — Ну, да ладно. А вот управлюсь я в Литве надо будет и кашу чинить[115 - Свадебный пир налаживать.]. Пора, пора, Машенька! Такая ты у меня красавица, а засиделась дольше других. — И не говори! — серебристо рассмеялась она. — Я сказала тебе, что ни за кого не пойду, и всем разговорам конец. Мне и дома больно гоже. И она обняла отца и прижалась к широкой груди его, но сейчас же, засмеявшись, отстранилась: — Ой, как твоя борода лицо щекотит! Князь поцеловал её в лоб и проговорил: — Ну, хозяюшка, иди и распорядись, чтобы стол собирали: сейчас ко мне кое-кто из бояр соберутся. И скажи там, что пока у меня свои люди сидят, бездельных бы людей никого не пускали. Ласковыми, тёплыми глазами он проводил свою любимицу. Но как только дверь сеней закрылась, лицо его снова обложили тёмные тучи. Скоро стали съезжаться дружки князя, избранные: многолюдное собрание бросилось бы в глаза. И когда гости уселись за богато убранный стол и князь Семён провозгласил обычную здравицу за великого государя, она была принята без всякого одушевления. Это все заметили, и все хотели, чтобы заметно это и было. — Ну, а теперь, бояре, нужно держать нам речь о деле государском… — сказал князь Семён. — Я скоро ухожу посольствовать в Литву, и времени терять нам нельзя. — Да, ходить вокруг да около нам времени нету… — поддержал его и Иван Патрикеев. — Боюсь, что и так мы его много зря потратили. — Так вот, — подняв свою тяжёлую голову в ермолке вышитой, продолжал князь Семён. — Дело обстоит так: государство Московское крепнет. Последние удельные князья исчезают. Это, пожалуй, и лутче: одна голова, над землёй крепче. Но вот мы, наследники и потомки великих и удельных князей русских, собравшиеся теперь на Москве, кто мы? Только ли мы подручные великого государя, которых он может казнить и миловать, или же и мы хозяева земли Русской, а он только старший между нами? Давно ли было время, когда мы державцами были, а теперь вон великий государь приказал князя Ухтомского плетьми всенародно отстегать, и его отстегали. Правда, князь попался на деле грязном — составлять подложные грамоты не княжеское дело. Но ведь теперь и те, которые прямят великому государю, всё больше и больше простыми слугами его становятся. Он хочет править один. Но нам словно и не больно пригоже из-под рук великой княгини Софьи во всяком деле глядеть. Говорят, что у них в Царьграде положение такое было, чтобы все только в рот императорам их глядели — может, оно и так, но хвалиться-то тут словно нечем: благодаря таким распорядкам, от всего их величества не осталось и следа, и великая княгиня привезла нам в приданое только дородность свою да гордость византийскую… Берсень одобрительно кивнул кудрявой головой. — Правильно, княже! — сказал он. — Жизнь становится всё хитрее, и, какова голова ни была бы, одной ей управиться с домком немыслимо: нужен совет. — Верно! — кивнул белой пушистой головой князь Иван Патрикеев. — Великая княгиня только во сне и видит, как бы всех нас в слуги свои обратить. — Да многие такими слугами и поделались, — усмехнулся дородный красавец Тучков, не боявшийся перечить самому великому государю. — И с охоткой. — Многие не все… — Так… — кивнул тяжёлой головой своей князь Семён. — Но дело в том, что у государя два наследника: Дмитрия, сына Елены, грекиня помрёт, а на престол не пустит, да и великий государь стал как будто больше склоняться к Василью, в котором течёт кровь императоров византийских, чтобы окружить блеском Византии престол московский и тем ещё больше укрепить Москву. Нам же, может, лучше за Дмитрия больше держаться: Елена пойдёт на все уступки, только бы сын её стал на место деднее… Попы потянут руку грекини, знамо дело, но против них нововеров можно выставить: это народ всё мозговитый и смелый. — Попы, как всегда, пойдут за тем, кто верха возьмёт, — пренебрежительно сказал Тучков. — Это народец известный… Жаль, что Зосима наш совсем спился, а то он мужик покладистый и кого хошь миром бы помазал. — Великий… государь уже посылал меня к Зосиме, — сказал дьяк Фёдор Курицын. — Оставаться ему митрополитом дело немыслимое: иной раз прямо лыка не вяжет. Да он и сам говорит: «Понимаю, мол, и сам, что никуды уж я не годен. Сложу с себя сан по немощам моим, и вся недолга. Чай, в куске хлеба-то мне великий государь не откажет. Да и подыхать скоро, говорит, не из чего больно хлопотать-то». — Жаль старика… — сказал князь Семён. — Возьми вон новгородского Геннадия или Иосифа Волоколамского, стоеросовые такие, не дай Бог, и в рот великому государю так и глядят. — Когда Александр Невский помер, владыка у его гроба, как полагается, речь держал: «Отца человек оставити может, а добра господина не мощно оставити: аще бы и в гроб лезл бы с ним», — засмеялся Берсень. — Счастье, что в гроб-то лезти было нельзя, а то он бы с полным удовольствием. Прав Тучков: они побегут за победителем. — Кого-то на место Зосимы теперь выберут? — А кого государь укажет, — усмехнулся князь Василий. — Нет, попов опасаться нечего, — взглянув на сына, сказал Патрикеев-старший. — Полки же по большей части в наших руках, а в которых наших людей нету, в те можно будет загодя своих посадить. А полки в руках — разговор будет уж не хитёр. Всё дело в силе. — И в правде, — вставил князь Семён. — Мы державцы земли Русской, и так, здорово живёшь, отставить нас от дела нельзя. Великий государь пока в полной ещё силе и головой светел, а что будет, если на месте его какой несмышлёныш окажется или баба? Вот тут-то и нужен бессменный совет государев: государи преходят, а совет земли остаётся. — Да в совет-то кого посадить? — сказал Берсень. — Ежели князей одних, земля обижена будет. Ведь среди тех же торговых есть теперь головы, да какие! Спросить и их делу не повредит. Я мыслю так, что чем больше от земли советников будет, тем лучше… — Ну, это что-то уж вроде веча будет… — сразу возбуждённо заговорило несколько голосов. — Совет нужен, а многолюдство опасно. Кому же и править землёй, как не тем, кто к этому делу привычны? Застолица зашумела. Князь Василий, ещё более желчный, гордый и нетерпимый, поднял побледневшее лицо. — Чем больше умных голов, тем лучше, — сказал он, — но чем больше голов вообще, тем хуже. — А как ты её разберёшь, умна она или нет? — засмеялся кто-то. — О себе всяк так понимает, что умнее его в целом свете нет. — Покажи это на деле, — сухо возразил князь Василий. — За кем есть только слова — отойди, за кем дела — делай дело. Но сейчас же он и потух: он возражал больше для возражения и часто противоречил самому себе. Если большинство тянуло в одну сторону, он невольно тянул в другую, но стоило большинству перекачнуться на его сторону, он сейчас же опять поднимался против большинства — точно в этих вспышках душа его находила какое-то облегчение. О резкости его стали поговаривать, над ним качали головами, но ему было всё безразлично. Ему стало ясно одно: жизнь его кто-то сломал в самом корне, она пуста и холодна и держаться за неё не стоит. Стеша опять ушла, а вместе с ней ушло и всё. Точно дьявол нарочно запутал все пути, все дороженьки по жизни, как степь привольной, и нет человеку хода никуда. А они умничают, величаются… — Да… — усмехнулся Тучков. — За кубком вина, бояре, всё это гоже, что вы толкуете, а как до дела дойдёт, вот помяните моё слово, всё к тому сведётся, что бояре с боярами бороться будут. Не любы мне порядки теперешние, ну только едва ли и мы лучше что наладим. То баламутились князья, по княжествам своим сидя, а теперь в Москве баламутиться будут. Вот разве Аристотелю велеть каких новых бояр из меди отлить, тогда, может, что выйдет. Застолица возбуждённо шумела. Но чаще оглядывались по сторонам, точно боясь за стенами лишних ушей. — Смерти Ивана Молодого никто ведь ещё не забыл, — осторожно проговорил кто-то. — Вот и следовало бы великому государю подсказать легонько, что на грекиню-то ему полагаться не больно следует. — Да что, бояре, к ней и так, сказывают, какие-то бабы с зелиями всё норовят. Что-нито налаживает опять, чудо заморское! — Да что ты толкуешь?! — Сам не видел. А говорят… — Эта знает, что ей делать! Князь Василий из-под приспущенных ресниц каким-то далёким взглядом смотрел на взволнованные лица недавних властителей Руси. «И чего им нужно? — думал он. — Как будто не всё равно». И вдруг яро взорвалось несколько голосов. — Врёшь!.. Никогда Одоевский рядом с Бутурлиным не станет… Да, постой: ты разбери прежде толком, чем орать-то… Первое место принадлежит первому воеводе большого полка, — так? — Знамо, так. Это всякий ребёнок знает. — Второе — первому воеводе правой руки, третье — первому воеводе передового полка и первому воеводе сторожевого полка, которые всегда ровней были, четвёртое — воеводе левой руки, а пятое — второму воеводе большого полка. — Ну? Это всем известно. — Так ежели Одоевский служит первым воеводой большого полка, а Бутурлин первым же воеводой левой руки, значит, по фамильной чести Одоевский отделяется от Бутурлина двумя местами, как и старший сын от отца. Стало быть, потомок Одоевского отстоит от своего предка на шесть мест, а потомок Бутурлина всего на пять, — так как же может Бутурлин служить первым воеводой левой руки, ежели Одоевский будет назначен первым воеводой большого полка? Эх ты, а еще берёшься спорить!.. — Постой, погоди! Бутурлин всегда ходил своим набатом, а за чужим набатом ходить ему невместно. То всему роду его бесчестье. Закипел бешеный спор о местах. Ничто не возбуждало так страсти, как местничество. — Да бросьте вы! — взывал к крикунам князь Семён. — Давайте о деле-то говорить. Но никто его не слушал. Тучков рассмеялся. — Что я говорил? — сказал он князю Семёну. — Вот и тогда то же будет… Князь Василий откровенно зевнул и решительно встал. Он желал в жизни только одного места: места счастливого. А такого места для него не было. За ним поднялись и другие. Но все были так возбуждены, что и поднявшись долго ещё лезли один на другого с разгорячёнными лицами. Большинство склонялось к тому мнению, что Бутурлину под Одоевским принять место первого воеводы левой руки невместно. Князь Василий, не слушая, вышел и у ворот столкнулся с взволнованным чем-то дьяком Жареным. — Что такое? — спросил он, поздоровавшись. — Князя Андрея Холмского лихие люди неподалёку от Симонова убили, — уронил тот, и сердитые глаза его блестели. — Сейчас старый князь поскакал туда… Князь Василий, потрясённый, стал было расспрашивать дьяка о преступлении, но тот ничего и сам не знал. Он долго тёр лоб, вспоминая страшную ночь московского пожара и нелепые слова Митьки Красные Очи, на которые он тогда не обратил внимания, но которые теперь говорили ему о страшной правде: ведь если это дело рук Митьки, то друг его детства погиб — из-за него… И погиб бесполезно: Стеша и теперь своих обетов не нарушит. XXXVIII. ЕЩЕ ТРИ ГОДА Прошло ещё три года. Судьбы человеческие свершались незаметно, потихоньку; пока они свершались, из песчаного холма Боровицкого всё выше, всё краше подымались зубчатые стены и высокие стрельницы Кремля: корявыми руками работной Руси неудержимо воплощался нарядный италийский сон в земле варварской. И точно так же незаметно, но неудержимо вставала среди безбрежных пустынь своих Великая Русь. Пусть часто среди строителей её были пустые и дрянные людишки, пусть путеводной звездой для них были только деньги да тщеславие, но точно чудом каким дело их превращалось в дело большое, государское. Окрыляюще радостно было это раздвигание русских рубежей всё шире и шире, а на самом деле — объединение вкруг белых стен Кремля русских земель, разбитых сперва Володимиром, — Русь должна бы за проклятый дар этот не святым его делать, а предать анафеме, — а потом удельным княженьем. Русь росла. Это чувствовали все. Головы кружились. Силы крепли. Под влиянием своей грекини, хотя Иван только-только и терпел её близко, он всё больше и больше заботился о пышности своего двора. Его окружали уже — и всё из больших, первостатейных бояр — и дворецкие, и постельничие, и ловчие, и крайчие, и оружейничие, и ясельничие, и сокольничие, и шатерничие и много всяких других чинов придворных. Знатнейшие бояре уже спорили и ссорились теперь за честь быть холопами великого государя и из всех сил старались заслужить милость его, которая была источником всех благ: не вышел ли Михайла Лихачёв из простого сытника в окольничие? Дворня государева — дворяне — кишела теперь при палатах его уже сотнями в качестве стольников, стряпчих, жильцов и прочих, которые обували великого государя, одевали, причёсывали и даже на запятках при выезде его стояли: этикет уже не позволял, чтобы должности эти занимались людьми происхождения подлого. И даже они, люди происхождения благородного, нося за государем «стряпню» его — то есть шапку, рукавицы, платок и посох, — не смели принимать её от него голыми руками, но каждый имел для этого дела аршин красного сукна. Особого доверия к ним не было: все они при вступлении в должность должны были приносить самые страшные присяги в том, чтобы они великого государя не испортили, чтобы не положили зелья и коренья лихого в платье его, и в полотенца, и в сёдла, и во всякую стряпню не положили ничего. Великий государь за услуги жаловал их поместьями, и так становились они помещиками. За ними шли уже целые полки людей маленьких для услуг государевых: шатерничие, садовники, плотники, ливцы, охотники, бортники, сокольники, поддатни и прочие, всех и не переберёшь! Их было так много, что в Москве они занимали целые посады и слободы, которые так по ним и назывались: Конюшенная, Кречетники, Поварская с переулками Столовым, Хлебным, Скатертным. У Николы на Щепах был дровяной двор государев, в Садовниках, за рекой, — сады его, а на Пресненских прудах — его садок живорыбный… В великом множестве жили при дворе его всякие приживальщики. Ежели, например, великий государь тешил себя травлей медвежьей и ежели зверь тяжко ранил молодца, который выходил с ним один на один, то раненый получал от казны государевой награду, а если зверь терзал его до смерти, то вся семья его переходила сразу на царское иждивение. Диво ли, что среди всего этого растущего богачества и могущества всё выше, всё грознее, всё ослепительнее становилась фигура самого владыки, который теперь уже именовался Иоанном III, Божией милостью государем всея Руси, великим князем — Владимирским, Московским, Новгородским, Псковским, Югорским, Болгарским и иных, подразумевай, земель, обладателем. И горе было не только подьячему, но и всей семье его, если он в написании титула сего пропускал или переставлял хотя бы одну только букву! Прибирал к рукам великий государь и батюшек полегоньку. Когда старый озорник Зосима спился окончательно, преемником ему был, по приказанию великого государя, избран игумен Троицкой лавры Симон. Иоанн, тот самый Иоанн, который ходил, было время, в Симонов монастырь добивать митрополиту Геронтию челом по поводу хождения посолонь, теперь повелел митрополиту принять жезл пастырства и взойти на седалище старейшинства, ясно давая таким образом понять, что постановление исходит от воли государевой и что митрополит — это только слуга и беспрекословный исполнитель воли государевой. Но были, конечно, и маленькие, московские «но»… Когда, например, из-за двух казненных в Ревеле купцов русских вспыхнула с Орденом война, то немцы ритори побили московскую рать и принудили Ивана заключить с ними мир на пятьдесят лет. Зато в борьбе с Литвой дело шло успешнее. Иван выдал замуж за великого князя литовского Александра дочь свою Олёну и дал за ней в приданое — жест гениально-московский! — всю Русь, которая… находилась под властью Литвы и Польши. Но раз он, Иван, назывался великим государем всея Руси, то, стало быть, он располагал всею Русью и мог потому, дав эти земли за Олёной в приданое, он всё же оставил за собой право наблюдать за управлением этой Руси. Естественно, что управлялась она, по его мнению, плохо. Поэтому он начал постепенно, по кусочкам, приданое дочери отнимать обратно, а потом вспыхнула и настоящая война и воевода Данила Щеня разнёс литовцев. Положение бедной Олёны на Литве было самое горькое, письма её оттуда к отцу — один сплошной стон, а подписывала их она всегда так: «Служебница и девка твоя, королева польская и великая княгиня литовская Олёна со слезами тебе, государю, отцу своему, низко челом бьёт». Трудности были, трудностей было немало, но растущая сила Москвы уравнивала их. Труднее была жизнь личная, которая у него так перепутывалась с жизнью государственной. Мощь его государская росла, а личная жизнь точно на корню сохла. Елена так и не сдалась ему и упрямо выжидала своего, как будто не понимая, что с каждым днём возможности добиться исполнения своих сумасшедших желаний становятся всё меньше и меньше: Иван просто старел. Он колебался, кого назначить преемником себе: за Дмитрием стояла немалая сила старого боярства и — Елена, а за Васильем — двуглавый орёл Византии и титул — хотя бы только для упражнений в красноречии — «третьего Рима». Весы склонялись в сторону Елены, и казалось стареющему государю, что этого и требует государственная мудрость. Елена сгорала, томилась, шепталась, ждала. Раз поутру будто ненароком она встретилась с Иваном III в светлице. Он молча жёг её своими огневыми глазами, а она, закинув назад голову, с улыбкой смотрела на него. — Самодержец!.. — вдруг тихонько уронила она и, смеясь ядовитым смехом своим, вышла. Жизнь засыхала… Сидя у окна и рассеянно глядя на занесённые снегом стены и стрельницы уже почти оконченного Кремля, Иван снова и снова передумывал скучливо свои думы и не видел решения ясного и бесспорного. Василий, сын ненавистной Софьи, уже помогал ему в делах и, как это ясно видел Иван, старался, по наущению матери, влиять на него, а Димитрий… За дубовой дверью раздалось знакомое осторожное покашливание. — Это ты, что ли, Фёдор? — повысил голос Иван. — Так иди. В покой шагнул дьяк Фёдор Курицын. Взглянув на его лицо, полное, белое, с холёной собольей бородой и покатым лбом, Иван сразу увидел, что дьяк принёс ему какие-то важные вести. — Ну, что хорошего скажешь? — спросил он. — Да что, великий государь, уж не знаю, как тебе и молвить! — растерянно развёл тот руками. — Такие дела у нас на Москве заваривают, что и себе не веришь… — Ну, ну, говори! — слегка нахмурил брови Иван, не любивший обходов. — Говори прямо. — Крамола великая затирается, великий государь… — сказал дьяк. — Молодшие люди, которые словно только твоей милостью и дышат, сбираются вкруг великого князя Василия, чтобы не дать внуку твоему Димитрию подняться на стол московский после тебя. — А им-то что? — А вот поди ты! А впрочем, оно и понятно: сейчас они дети боярские, а удастся их дело, Василий, знамо, подымет их выше облака ходячего. — Кто верховодит всем? Начал, так сказывай всё. — Всем крутят Афанасий Яропкин да дьяк Фёдор Стромилов. Они советуют Василью выехать из Москвы, захватить в Вологде и на Белоозере казну[116 - Часть казны государевой из боязни набегов вражеских и народных волнений хранилась на Белоозере и в Вологде.], а потом погубить Димитрия. И все заговорщики крест уже целовали на том. — И то дело! — вздохнул Иван. — А затем… — споткнулся немного языком дьяк. — Затем, великий государь, надо бы маленько приглядывать за теми бабами-ворожеями, что к великой княгине всё с заднего крыльца полозят. Одна из них, как мои люди проведали, всей Москве известная Апалитиха, из Зарядья, и будто она всё травы какие-то носит… Может, обыскать их велишь? Иван уставил на него свои невыносимые глаза. Как ни привычен был к этому взгляду дьяк, а и он смутился. Он понимал, что великий государь понимает, к чему он клонит, и боялся, и надеялся. Ставка была крупная и в случае проигрыша могла стоить дьяку головы. Иван опустил своё поблекшее, в морщинах лицо. И долго думал. И вдруг решительно поднял сухую голову свою. — Поди и распорядись: великого князя Василья взять под стражу. — Слушаю, великий государь. — Всех иже с ним обыскать, а баб, что с зельями на наш двор таскаются, забрать и пытать накрепко, почему они на наш двор ходят. — Слушаю, великий государь. — И обо всём докладывать мне без всякого промедления. Понял? — Понял, великий государь. — Иди. И скажи, чтобы ко мне никого не пускали. Дьяк низко поклонился и, стараясь ступать на цыпочках, вышел из комнаты. Ставка была взята, и какая! Он никак не ожидал, что государь поведёт дело сразу так решительно. Надо и дальше продолжать своё, но с осторожностью: великий государь, старея, стал в своих решениях переменчив. XXXIX. ПОРАЖЕНИЕ ГРЕКИНИ Иван повёл сам всё дело розыска, точно он хотел показать всем, что рано задумали люди преемника ему искать. Сам же готовил он новое посольство к зятю своему Александру, великому князю литовскому, сам распоряжался, чтобы послать гонца в Вязьму дознать, не приезжал ли кто туда из Смоленска с тою болезнью, что болячки мечутся, а слывёт французкою, сам указывал, как содержать послов, прибывших от Литвы. — Кроме кур и хлебов, как положено, — приказывал он строго, — отпускать им ещё по два барана. Но овчина назад! — Слушаю, великий государь. От Софьи он окончательно отдалился — «нача жити с нею в бережении». Властная грекиня дух затаила. Лихие бабы, что к ней с заднего крыльца полозили, были взяты. Они признались, что действительно трав они великой княгине-матушке носили не раз, но то были всё травки добрые, пользительные. — Вот это, соколик, трава папарать бессердешная прозывается, — словоохотливо показывала обходительная, грузная, но грязноватая Апалитиха дьякам государевым. — Растёт она лицом на восток и сердца не имеет. Человеку она очень пользительна: носи её с собою, куда пойдёшь или поедешь, и никто на тебя сердит не будет. Хошь и великий недруг твой, и тот зла мыслить не будет. Выкапывают ее, кормильцы, на Иванов день скрозь серебро и заговор приговаривают: «Господи, благослови сею доброю травою, еже не имеет сердца своего в себе, и так бы не имели недруги мои на меня, раба Божия, сердца. И как люди радостны бывают о серебре, и так бы радостны были все обо мне сердцем… Сердце чисто созижди в них, Боже, и дух прав во мне». Божья травка, родимые… — А это что? — ткнул белым пальцем дьяк Бородатый в другой пучок взятых у ворожеи трав. — А этот цвет петров крест, прозывается, — продолжала Апалитиха, довольная, что говорит с такими высокими людьми. — Этот цвет кому кажется, а кому и нет. Растёт он по буграм, по горам, на новых местах. Цвет у него жёлт, а отцветёт, будут стручки, а в них семя. Лист, что гороховой, крестом. Корень его долог, а на самом конце подобен просвире, а то кресту. Трава сия премудрая, кормильцы. Ежели набредёшь на неё нечаянно, то верхушку заломи, а её очерти и оставь, а потом, в уречённое время, на Иванов день или на Петров день, вырой. Ежели не заломишь её, она перейдёт на другое место, на полверсты, а старое место покинет. — А это? — ещё более недоверчиво продолжал Бородатый. — А это трава лев, растёт невелика, а видом как лев кажется, — расточала свою премудрость Апалитиха. — В день её не увидишь, а сияет она по ночам. На ей два цвета, кормилец: один жёлт, а другой, как свеча, горит. Около её поблизу никакой травы не бывает, а которая и есть, и та приложилась к ней… Всё это было доложено великому государю. Он решением не замедлил: — Всех утопить. Великая княгиня, окружённая перепуганными близкими боярынями и сенными девушками, из окна своего высокого терема видела, как повели старух на лёд Москвы-реки, к проруби портомойной, как началась у проруби возня и как вернулись оттуда пристава одни, без баб. Грекиня — она поняла, что на её глазах это было сделано неспроста — злобно затаилась, выжидая своего времени: она была из тех, которые побеждёнными себя не считают никогда… А Москва шумела весёлой, ядрёной зимой. Под Рождество в налитых морозом и занесённых снегом улочках колядки слышны были, а в канун Васильева вечера[117 - С 13 на 14 января по новому стилю. (Примеч. ред.)] молодёжь пела песни старые: Ай, во боре, боре Стояла там сосна Зелена-кудрява,                  Ой, авсень… Ой, авсень… Ехали бояре, Сосну срубили, Дощечки пилили, Мосточек мостили, Сукном устилали, Гвоздьми убивали.                 Ой, авсень… Ой, авсень… Кому ж, кому ехать По тому мосточку? Ехать там авсеню…                Ой, авсень… Ой, авсень!.. На Крещение на Москве-реке было, как полагается, водокрестие на Ердани, а потом начались гулянья народные, торги, бега конские, бои кулачные и другие игрища. А по Москве свадьбы шумные зашумели и под окнами народ подолгу мёрз, глядя, как светло веселятся москвичи, и слушая песни старинные: Идёт кузнец из кузницы — слава… Несёт кузнец три молота — слава… Кузнец, кузнец, ты скуй мне венец — слава… Ты скуй мне венец и золот, и нов, Из остаточков золот перстень, Из обрезочков булавочку. Мне в том венце венчатися, Мне тем перстнем обручатися, Мне тою булавочкой убрус притыкати — слава!.. И вдруг из палат государевых страшный раскат грома: главным крамольникам, дерзнувшим в дела государские вмешаться, объявили именем великого государя смертный приговор, а немного сгодя бирючи[118 - Бирючи — глашатаи. Прим. сост.], подняв на подоге шапку, пошли по всей Москве, по торгам и подторжьям, возвещая всем, что 4 числа месяца февраля в Успенском соборе состоится торжественное венчание на царство внука великого государя великого князя Дмитрия Иоанновича. — Это которого же? — любопытно спросил мужик-владимирец, торговавший с воза клюквой мороженой. — A-а, от Ивана, что ногами помер? Так, так! Н-но, Богова, пошевеливайся! — тронул он свою задремавшую было кобылку и снова звонко запел: — По клюкву, п-по клюкву, п-по владимирску клюкву! В назначенный день в блистающем свежей стенописью соборе митрополитом было совершено торжественное богослужение, а после него великий князь Дмитрий — это был белокурый паренек лет пятнадцати с круглым лицом и лукавыми глазками — был венчан чрез возложение на него великим государем шапки Мономаха и барм[119 - Бармы — оплечья из драгоценных камней, символ верховной власти. Прим. сост.] на царство. Среди золотных кафтанов и высоких горлатных шапок произошло лёгкое движение: победа была за боярами. Практических последствий победа эта иметь для них не могла: великое княжение Дмитрий получил не чрез них, а прямо от своего венценосного деда, но и то уже было хорошо, что ненавистной грекине насолили и от дел её оттёрли. На полатях стояла Елена. Она уже начала немного увядать, но все ещё рослая, сильная, с красивой гордой головой, она была прекрасна. Она понимала, что шаг этот сделан в угоду ей, но решила этого не замечать. Они почти никогда уже не говорили один с другим и держались как на всё готовые враги. Иногда в тиши ночей она немножко раскаивалась, что в своих требованиях пошла слишком уж далеко, но гордость не позволяла ей сказать этого вслух. Она видела, как стареет Иван, как рушатся её мечтания теремные, но теперь седой волос в пышной косе огорчал её больше, чем эти крушения: сказка жизни скоро кончится и для неё! И в нужную минуту огромный дьякон, с буйной гривой на голове, понатужился и грянул: — Многая лета! Фрязи осторожно поглядывали один на другого смеющимися глазами: им вспоминалась пирушка у Солари, когда органный игрец бывший, Иван, так ловко передразнивал русских дьяконов. И победно возликовал хор митрополичий: — Многая лета, многая лета, многая лета… Многолетие отгремело, и митрополит сладко обратился к великому государю: — Божией милостью радуйся и здравствуй, православный царь Иван, великий князь всея Руси, самодержец, и с внуком своим, великим князем Дмитрием Ивановичем всея Руси, на многая лета… И ты, господин, сын мой, князь великий Дмитрий Иванович всея Руси, радуйся с государем, твоим дедом, великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, на многая лета… И, когда бояре принесли свои поздравления и великому государю и наследнику его, Дмитрий, в шапке Мономаха и бармах, вышел из собора. В дверях его трижды осыпали золотыми и серебряными монетами, и пышно-золотое шествие обошло все соборы. Торжественно гудели колокола кремлёвские, радостно ликовали толпы москвитян, — и Софья в своих покоях всё это слышала. Чёрные дерзкие глаза её горели, крепко сжимались в бешеные кулаки руки, но ни на минуту не сдавалась её душа. — Ну, погодите! — шептала она трясущимися губами, — придёт и мой день… XL. НИКЕШКА ШИХ Над новенькой, с иголочки, после пожара Москвой пела всеми колоколами вешние, победные песни солнечная Троица, день, когда земля-матушка празднует именины свои. Сады цвели. Луговины были затканы золотыми одуванчиками и лютиками. Маленькие мельнички, рассевшиеся по цветущим берегам Неглинки и Аузы, шумели весёлым шумом: вода была в этом году «сочная»[120 - Сбывавшая медленно и ровно. На Волге выражение это сохранилось до сей поры.]. По садам молодёжь на качелях качалась, в горелки весёлые играла и в задорную лапту. Но играть в свинку — для этого, как известно, нужно делать в земле ямки — старухи строго-настрого запрещали: нельзя в этот день тревожить солнечную, всю в цветах именинницу. На окраинах паслись необозримые табуны коней, пригнанных на продажу недавними повелителями Москвы, татарами. Кремль весело достраивался: те, кто задумал его и кто начал, уже смотрели в могилу, но на их место становились новые, молодые рати работные. Клали уже последнее звено, вдоль Неглинки, между угловой Собакиной стрельницей и Куретными воротами[121 - Куретные ворота — т. е. каретные ворота Кремля (возле них находился царский каретный амбар). Прим. сост.]. Алевиз по повелению великого государя уже делал промеры и вычисления для того, чтобы обвести весь Кремль глубоким рвом, напустить в него воды и таким образом сделать твердыню московскую островом, совершенно врагу недоступным. Внутри Кремля, как всегда, безобразили челядинцы боярские, ожидавшие с конями своих господ. У Фроловских ворот толпились отцы духовные в ожидании места и хлеба, от безделья всячески дурили и дрались на кулачки. От великого государя были назначены особые пристава смотреть за попами, но и пристава с батьками поделать ничего не могли. Неподалёку от ворот притулилась митрополичья тиунская изба, ведавшая их, поповскими, делами — оттого-то и тёрлись тут они целые дни. Некоторые продавали из-под полы произведения своего или чужого пера: Фроловский крестец исстари был местом, где можно было купить и продать всякую книгу, лубочную картинку и даже фряжские листы — картины иноземные. Больше всего шло, конечно, божественное, но часто со всякими «домыслами», то есть отсебятиной, «а простолюдины, не ведая истинного Писания, приемлют себе за истину и в том согрешают, паче же вырастает из того на Святую Церковь противление». Продавались тут и светские произведения, часто смехотворные, а иногда и кощунственные: москвитяне исстари были великими зубоскалами и охальниками. Особенным успехом пользовалось у них «Хождение попа Саввы большой славы»: Аще живёт он за рекою, А в церкву ни ногою, Люди встающе молятся, А он по приказам волочится, Ищет, с кем бы потягаться… Хождение Саввы кончается тем, что он попадает в митрополичью хлебню на цепь: так в те времена смиряли провинившихся попов. Много смеху вызывала и «Служба кабаку», сложенная в подражание церковной службе большим, видимо, знатоком ее. Заглавие этого произведения было таково: «Месяца Китовраса в нелепный день иже в неподобных кабака шального, нареченного в иноческом чину Курехи и иже с ним страдавших». И весело зачиналось: «На малой вечерне поблаговестим в малые чарки, так позвоним в вполведришна ковшика: спаси борже наготою с пропою люди своя». Владыки всячески боролись с кознями Фроловского крестца, но бесплодно: громы их имели следствием только то, что бесчинные листы эти стали продаваться из-под полы — подороже. В этот яркий, весенний день у Фроловских ворот, и на торгу, и по всему Кремлю было особенно оживлённо и весело: фрязи собирались подымать на стрельницы золотых орлов, и всем было лестно поглядеть, как это будет… Неподалёку от поповской тиунской избы, в тени высокой зубчатой стены, в толпе стояли Митька Красные Очи, постаревший, но всё такой же ласковый Блоха и Никешка Ших, древолаз новгородский, которого старик успел уже оженить, но который каждую весну ходил подработать в Москву. Митька совсем завял. Вскоре после убийства князя Андрея лихими людьми он встретился в Кремле с Василием Патрикеевым и только было заныл, как тот остановился, посмотрел на него, и Митька сразу понял, что лучше на глаза князю никогда больше не попадаться. С тех пор часто в пьяном виде жаловался Митька на неблагодарность людскую. Он вообще привык канючить. И действительно, ему не везло: на лесной промысел свой выходить часто было опасно из-за образины его страшной — враз узнают, дьяволы, — а в Кремле показываться он из-за князя не смел. Одно время он подумывал было со страху и совсем покинуть Москву, но уж слишком привык к столичной жизни и везде скучал. В довершение всего недавно кто-то украл зарытое им золото, а краденые на одном пожаре соболя драгоценные съела все моль. И он озлился на судьбу и людей… — Гляди, гляди, ребята! — вдруг взволнованно загудел весь торг. — Эх, паря, вот так гоже! Ну и фрязи, в рот им пирога с горохом… Из Кремля, из-за зубчатой стены, медленно, растопырив большие, острые крылья, выплыл по верёвкам к верхушке Фроловской стрельницы, в солнечную вышину, большой золотой орёл. Все, загнув головы и затаив дыхание, следили за делом: это было уже как бы венчание Кремля. В напряжённой тишине слышалось только повизгиванье блоков да распоряжение фрязей на их непонятном, певучем языке. Орёл был уже почти у самой верхушки стрельницы, как вдруг остановился, закачался на натянувшихся верёвках туда и сюда — ни с места! Толпы возбуждённо загудели. Знатоки дела — самая нестерпимая порода людей — взялись за объяснения, о которых их никто не просил. За стеной слышались возбуждённые крики фрязей и спор. Верёвки подёргивались, надувались, опускались, но у верхушки стрельницы что-то заело — и всё дело стало. Что ни бились хитрецы иноземные, а толку не получалось. Пытались они снизить орла, но птица не шла и вниз. Фрязи были очень смущены и, вытирая обильный пот на лицах, снова и снова брались за верёвки, спорили, ссорились, поглядывали смущённо вверх, но орел качался на одном месте. Леса вкруг стрельницы из опасений пожара были давно сняты, и фрязи ломали головы, как доступиться им к золотой птице, которая точно на смех распустила вверху, над толпами москвитян, свои длинные, острые крылья. — Вот те и фрязи! — насмешливо говорили москвитяне. — А то величаются: я ли, не я ли, Кузьма Сидор Иваныч! А птицу-то вот и не подымете, сопливые черти. — Ну, ты, тожа! — возражали другие, посправедливее. — Всё же стрельницы-то они подняли, а не ты… Дай срок, и птицу поставят. — А ты что, больно за чужих-то встряешь? — озлобленно накидывались на них патриоты. — Коли взялся довести дело до конца, так и доводи. А то что же это будет: стрельница готова, а орла нетути? Порядки тожа! Чай, сколько им великий государь денег-то переплатил. — Они, фрязи-то, все в кружало[122 - Циркуль.] да в правило[123 - Линейка.] норовят, по порядку чтобы, а наши и на глазок смикитят. Верёвки продолжали дёргаться, но ничего не выходило. Народ из себя просто выходил: так каждый вот словно и полез бы, чтобы всё дело наладить! И вдруг Никешка решительно сбросил с себя полукафтанье и шапку. — Пригляди маненько за одёжиной, — бросил он Блохе и побежал в ворота. — А ну, пустите-ка, я к птиче слажу, — сказал он Фиоравенти, которого он много раз уже видал на работе. — Я к этим делам привышнай… Те забормотали что-то про себя: не годится дело. — Да чего там! — засмеялся Никешка. — Древолаз я, говорю. Ни хрена не будет. Пусти-кась… — Да пустите его… — крикнул фрязям с коня какой-то боярин, очень раздосадованный неудачей с орлом. — Не замай его, Ристотель. Никешка сбросил лапти, наспех перекрестился, поплевал для пущей важности на руки и, схватившись за верёвки, медлительно, неуклюже, как медведь, полез вверх, к закачавшемуся, точно испуганному орлу. Белую рубаху Никешки весело надувал речной ветер, она пузырилась, и ярко краснели на солнце её ластовицы[124 - Ластовицы — разноцветные вставки в районе подмышек у русских мужских рубах. Прим. сост.]. Вот древолаз поднялся уж в уровень со стеной зубчатой, и рёв всего торга восторженно приветствовал его удаль. — Ай да ластовицы! Молодчага… — кричали ему со всех сторон весёлые голоса. — Ишь, орел-то, как затрепыхался: наших завсегда опасайся! Только бы верёвки выдержали… — Хошь тебя повесь, и то выдержат. Заржали весело… Никешка медленно подбирался к птице. Рубаха его всё пузырилась — и весело смеялись всей Москве красные ластовицы. Орёл опять испуганно закрутился. — A-а, не любишь?! — ржали по стене, по кровлям, на торгу. — То-то, брат! С нами валять дурака не моги никак. Никешка схватился за птицу, всё оглядел и, миновав орла, полез на самую маковку стрельницы. У москвитян дух захватило. — Ах, штоп тебе! Ну, и отчаянный народ бывает тожа. Ты гляди, что делат… Никешка был уже у самой верхушки стрельницы. Глянул ненароком вниз, и сердце у него покатилось. Но он знал средствие: гляди вверх. Он передохнул и стал что-то налаживать с верёвками вкруг верхушки, укрепился в верёвках ногами сам и потянул птицу. Та не шла: тяжела. Он махнул вниз фрязям: — Тяни! Фрязи не столько поняли — крик Никешки был на земле едва слышен, — сколько догадались, потянули верёвки, и орёл, дрыгая, пошёл к маковке и остановился около Никешки. Он что-то покрутил над ним и опять махнул вниз: — Давай! Легше, легше… Орёл заколебался. Никешка вошел в азарт и забыл о всякой опасности: точно сама земля Русская корявыми руками искала закрепить в небе свою силу и славу. Весенний ветер играл его русыми волосами. — Давай! — крикнул он в пустоту. — Легше, мать вашу. По сердитому взмаху руки угадали, в чём дело. Орёл колебался, подымался чуть, опускался, опять подымался и вдруг, четко дрогнув, разом стал на своё место и широко распластал в сияющем небе свои острые золотые крылья. Земля восторженно взревела. Москвитяне все смотрели именинниками. То, что стрельница была поднята фрязями, что орёл изготовлен был их хитростью, об этом теперь никто и не думал — теперь важно было одно: красные ластовицы утёрли-таки нос чертям заморским! — Ай да парень! Молодца!.. — весело летали голоса. — А я, вот истинный Господь, думал, оборвётся… Нет, шельма парень, мать его за ногу… Никешка быстро поехал по веревке вниз, стал на землю, крепко перед фрязями высморкался, молодцевато шлёпнул сопли о сухую землю и среди восторженного крика и смеха москвитян исчез в толпе. А от великого государя — он смотрел издали, как орла подымали, — уже бежали в толпу дети боярские: — Где парень, что птицу на место поставил? Государь требует. Да не жмитесь вы, остолопы: от государя награда ему будет… Но Никешку так и не нашли… Весь день любовались москвитяне на золотую птицу, парившую в небе, и, всячески прикрашивая, рассказывали один другому о молодечестве какого-то мужичонки с красными ластовицами. Они чувствовали себя решительно именинниками. Попы у Фроловских ворот тоже ликовали и то и дело молодецки бились на кулачки по этому случаю. Пристава царские прямо из сил выбивались, унимая безобразников, но всё было напрасно. Молодая сила Русской земли так и пёрла из всех щелей. XLI. КРУШЕНИЕ Софья неустанно работала вокруг стареющего Ивана и потихоньку сумела не только повернуть его сердце в свою сторону, но и оговорить тех, кто работал против неё. В этом ей помогла больше всего Елена: Иван не нашёл ничего у неё, кроме прежней гордости, а то и издёвки. А Софья бубнила: зря казнили сторонников сына её, Василия, — мало ли что молодёжь иной раз под пьяную руку сгородит, зря утопили в реке баб-ворожей, — они только травок ей святых носили от всяких женских немощей. И всё это работа дьяка Фёдора Курицына, князей Патрикеевых, князя Семёна Ряполовского да других высокоумцев. И понемногу Ивану стало в самом деле, казаться, что он поступил опрометчиво, что Василий на троне московском будет куда лучше: не говоря, что на нём лежит как бы отсвет величества императоров византийских, он является и представителем на Москве веры православной, вселенской, от Византии полученной. И верно, что много ещё бояре высокоумничают. Ударить по их головам будет только полезно для дальнейшего закрепления единодержавия на Руси. Ежели для этого не постеснялся он уморить в заключении тяжком обоих братьев своих, так неужели же остановится он перед княжьем? И бояре, которые за Еленой да Дмитрием стоят, всё новшеств каких-то хотят и в вере, и во всём строе государском, а к чему все эти перемены? Василий же, воспитанный матерью, поведёт дело твёрдой рукой… А главное, ударить, да побольнее, по проклятой бабе этой, которая отравила ему всю жизнь и так обманула его. Он был теперь убеждён, что Елена как-то там его обманула. И вдруг Москва ахнула: великий князь Василий был из-под стражи освобождён! Был осенний вечер. Совсем уже старенькая Ненила, сгорбившись, брела домой от вечерен. Сзади неё раздалось вдруг чёткое цоканье копыт. Пропуская всадника, она прижалась к стене, а он, вглядевшись в неё, вдруг натянул поводья. — Никак, это ты, баушка? — проговорил он. — Ах, батюшка князь!.. — низко поклонилась Ненила. — Признал старуху, соколик. Ну, как тебя Господь, княже, милует? — Плохо, старая, милует, — усмехнулся князь Василий и, помолчав, решительно проговорил: — Сослужи мне, старая, последнюю службу, скажи: где княгиня твоя? — Батюшка княже, да как же могу я ослушаться приказу её? — подпёрла жалостно старуха кулачком своё морщинистое лицо. — Ведь перед богами божилась я ей, что… — Бабка, смертный час мой близок… — немножко торжественно сказал князь. — Проститься с ней я хотел бы. Где она? Ненилу пошатнуло. — Господи, батюшка, да что ты это только молул? — сложила на груди руки Ненила. — Посмотри, какой ещё сокол ты… Что ты, княже! — Старуха, времени терять неколи, — нетерпеливо сказал князь. — Великий государь опалился на многих из бояр, и не сегодня-завтра снимут с нас на Москве-реке головы. И вот теперь, перед смертным часом, я и хочу её увидеть в последний раз. Проститься. Говори: где она? Ненила тихо заплакала. — Для неё, касатки моей, я хоть в ад пойду, — проговорила она. — Здесь она, княже, по-прежнему в Вознесенском монастыре. Все к своим поближе быть ей хотелось… А может, и… к тебе… — А как она? — Всё такая же, княже, — сморкалась старуха. — На той недельке ей тридцать семь уж минуло, а погляди, — ни в жисть не скажешь: всё такая же из себя пригожая да умильная… И словно лучше даже — ровно вот святая, каких на стене в церквах пишут. И николи, николи не улыбнётся, скорбная моя!.. — Так пойди к ней и скажи, что князь Василий-де перед смертным часом проститься с тобой хочет. Чтобы ничего она не опасалась. Другим ничего не говори — только ей одной. И скорее: нельзя терять мне и часа единого. Крестясь и ахая, старая Ненила изо всех своих маленьких сил потрусила к недалёкому Вознесенскому монастырю. Она всё опасалась, что не дойдёт. Ей казалось, что она видит страшный сон и сейчас вот она проснётся и ничего этого не будет. Князь Василий, повесив голову, ехал шагом к дому. Он только что встретил в палатах государевых дьяка Фёдора Курицына, растерянного и бледного, который успел шепнуть ему, что гроза над головой. А когда выходил он, на крыльце встретил Елену. Она была бледна, и как звёзды горели её чудные глаза. Ни слова не говоря, она вынула из-за душегрейки давний подарок его, золотой кинжал веденецкий, и протянула ему. Он понял: она хотела борьбы до последнего. Но он только криво усмехнулся и кинжала не принял: он в борьбу не верил. На прекрасные глаза её набежали слёзы, и, давясь слезами, гордая красавица скрылась к себе. Ничего не подозревая о том, что наделали люди за стенами монастыря, мать Серафима, отдыхая, сидела у окна своей келейки. Над землёй тяжело повисли угрюмые осенние сумерки. В уголке кротко теплилась лампада. И точно такая же лампада горела у неё и в душе. У неё до сих пор бывали иногда приступы такой тоски, что она места себе не находила, но сегодня на душе было как раз редкое затишье. Она сидела, подпёрши белой рукой прекрасное, одухотворённое лицо, и думала. — Матушка, там к тебе Ненила твоя пришла, — низко поклонившись, сказала от порога её послушница. — Бает, дело большое… И поскорее, мол, надобно. Прикажешь пустить ее сюда? Когда жизнь стучалась так иногда в дверь, первой её мыслью всегда неизменно была мысль о князе Василье. Она побелела и встала. Ещё немного, и в келью вползла Ненила, притворила за собой дверь и сразу заплакала. — Матушка… княгинюшка… — Что там? Не томи, говори скорее… — Матушка, горе-то, горе какое! Родимая ты моя… — Говори скорее! — Сейчас повстречался со мной князь Василий и велел скорее поспешать к тебе, упредить. Великий государь опалился, вишь, на бояр своих и, может, велит казнить которых. И князь Василий… Схватившись за сердце, мать Серафима окаменела: вся жизнь её была теперь в этих голубых, огромных, ожидающих последнего удара глазах… — Ну… ну… — И наказывал князь Василий Иванович сказать тебе, что… хотел бы он проститься с тобой. Ох, не могу, касатка! Сама говорю, а себе не верю, думаю, что пригрезилось. Всё, что было в душе Стеши задавлено за все эти долгие годы, сразу проснулось и встало в грозе и молниях, во всей силе своей. Она знала великого государя, она знала Москву, она понимала, что тут в белых стенах кремлёвских, всё возможно. Она уже верила. И вдруг, удивляя её самое, в ней проснулась такая решимость, такая сила, что словно она снова родилась в жизнь совсем другой женщиной. — Беги домой, — сказала она. — Не пожалей старых ног своих для меня. И принеси мне весь наряд мирской — нет, лучше пришли с Дашей. А сама поспешай к князю Василию и скажи ему, что как только совсем стемнеет, чтобы приходил в сад наш. Беги, мамушка, сослужи мне службу последнюю! Старуха смотрела на свою княгинюшку и не узнавала её. — Княгинюшка… матушка… — вдруг уронила она жалостно. — Что ты над собой да и над им-то наделала! — Не терзай моего сердца, мамушка! Беги скорее. И пусть из наряда возьмут что первое под руку попадётся… Скорее… Не успел князь Василий и в сени войти, как княгиня его, вся в злых слезах, набросилась: — Ну, что? Довертелся?.. Жил бы как все, стоял бы посторонь всего, чего тебе ещё не хватало? Так и остался бы до конца живота князем Васильем Патрикеевым, пред которым вся Русь за версту шапку ломает, а теперь что… — Поди прочь! — резко отвечал князь. — Чтобы и глаза мои тебя не видели… Я… Дверь в сени отворилась, и вошёл старый князь Иван. Он был бледен. И задыхался. — Ну, сынок, надо нам с тобой ко всему готовыми быть… — сказал он. — Только что взяли под стражу великую княгиню Елену и великого князя Дмитрия… Что скажешь, а? — Теперь наш черёд, — отвечал князь Василий. Княгиня с плачем ушла к себе. Старый князь ушёл в моленную. Василий шагал в сумерках по сеням и думал. Только бы проститься с нею. А жизнь слишком горька, чтобы стоило хвататься за неё. Всё обман. Это думал он последнее время всегда, точно готовясь к каким-то решениям. И всё сильнее шёл от него отпор людям, всё ядовитее были его укусы, когда укусить, как ему казалось, было нужно. Иногда он понимал, что не стоит гнид этих кусать, но они теснили его, и он хотел от них только одного: простора. Ну, теперь всё равно: скоро конец… В больших палатах всё затаилось в ожидании свершения судьбы. Он взглянул в окно. Осенние сумерки быстро надвигались. Тёмные тучи тяжело валились с запада, угрожая снегом. Вся земля была налита тяжёлой тоской. И плакали над мокрым, насупившимся Кремлём колокола — должно быть, ко всенощной звонили… Князь надел свой высокий колпак соболий, накинул на плечи шубу и попробовал, гоже ли выходит из ножен кинжал. Никому ничего не сказав, он вышел из хором в холодную и сырую тьму. Он прошёл мимо слабо освещённых палат государевых и чуть белевших во тьме соборов и, не доходя до Фроловских ворот, узким переулочком, вдоль забора, прошёл спуском вниз и, раздвинув постаревший плетень, шагнул в уже опустевший, пахнувший осенью сад. Слева среди уже обнажённых яблонь чуть виднелся всё на том же месте шалаш, из которого детвора, играя, по-прежнему оберегала землю Русскую. Именно тут выслушал он тогда от Ненилы решение её. И, как тогда, пахло мокрой соломой… И вдруг около шалаша он уловил лёгкое движение. — Стеша? — чуть слышно шепнул он. И сразу тёплые, полные руки обвились вкруг его шеи и Стеша, борясь с рыданиями, забилась у него на груди. — Что я наделала!.. — чуть слышно горько шептала она. — Простишь ли ты когда, солнышко моё, мучительницу твою, ворога твоего кровного, змею запазушную?! — Стеша, радость моя… — жарко лаская её, говорил он. — За эту вот минуту я всё отпущу тебе: и ночи бессонные, и муки горькие, и тоску жизни безрадостной, всё… И, может быть, ещё не поздно, Стеша. Бросим всё и умчимся на Литву: нам с тобой и там место найдётся. Одно слово твоё — и на свету нас в Москве уже не будет. — Куда хочешь… хоть сейчас, — лепетала она, отыскивая в темноте горячими губами уста его. — Раз ты сердца на меня не имеешь, мне всё теперь нипочём. Мучения вечные — пусть… Ты для меня всё… — А может, никаких мучений и нет совсем… — горько усмехнулся он. — Послушай, что нововеры-то говорят… Может, ты зря замучила себя. — Ах, что ты говоришь?! — ужаснулась она, но тотчас же снова, прижимаясь к нему, залепетала: — Мне всё равно теперь, есть или нет, — теперь ты мой, я твоя, бери меня и уйдём хоть на край света… Голова его закружилась. Он впился в горячие губы её. Она, блаженно ослабевая, так вся и прижалась к нему. И в шалаше, на чуть пахнувшей дымком соломе свершилось, наконец, то страшное и желанное, чего они оба ждали — он среди мутных водоворотов жизни московской, она — в тихой пахучей келии монастыря… И она, вся поющая нежностью, ластилась к нему, а он — он с ужасом прислушивался к тому, как в отравленной душе его словно всё умирает… — Не теряй, сокровище мое, и минуты! — шептала она, прижимаясь к нему. — Сейчас же иди — и на коней. Я выйду к тебе, и, пока все опомнятся, мы будем далеко. И ты только подумай: ещё немного дней — и мы будем вдвоём, одни, навсегда. И я поцелуями своими залечу раны твои, которые я сама же, безумная, нанесла тебе… Он слушал её, но ещё больше слушал себя. То, что раньше казалось ему верхом человеческого счастья, теперь, достигнутое, вдруг явно отдало горечью полыни и — тлена. Делая усилия над собой, он жарко прижимал любимую к себе: он точно защиты у неё искал — от самого себя. И снова она пламенно отдалась ему, счастливая, что может хоть на миг один забаюкать горькую душу эту… — А теперь пойдём, милый, — шептала она, не отпуская его. — И скорее, скорее: болит что-то сердце мое!.. И смотри: до свету уехать надо. И людей лишних с собой не бери. Тёмным, мокрым, пахучим садом он проводил её до первых надворных построек, где ждала её старая Ненила и метались, гремя цепями, собаки, и вышел на тёмную улицу, на которую лишь местами падал из окон робкий свет. Ой быстро миновал тёмные соборы и палаты государевы, шагнул за ворота, и вдруг с обеих сторон его схватили сильные руки. В чёрной мокрой тьме закачался и поднялся в уровень с его лицом тусклый фонарь. — Мы от великого государя, княже, — сказал ему незнакомый голос. — Иди пока в хоромы. В сенях, уже одетый, хмурый, бледный, под охраной приставов ждал его отец. Вокруг стон стоял от плача домашних. Его толстая княгиня с разметавшимися волосами из-под сбившейся набок кики ломала руки. Он с презрением посмотрел на неё: чего ломается? И вдруг с удивлением понял, что горе её настоящее, и впервые в опалённом сердце его шевельнулась жалость к ней и что-то вроде укора совести. Почему был он так жесток к ней? В чем вина её? В том, что не люба она ему? А он сделал её счастливой? Ведь и её жизнь с ним не была радостью… И впервые посмотрел он на неё тёплыми глазами, но, верный себе, не сказал ни слова… В свете восковых свечей и тусклых фонарей стражи началось последнее прощание. Княгиня — она вся распухла от слёз — всё целовала руки мужа и все их измочила слезами. Он украдкой, чтобы не видал никто, чуть погладил её по голове. Она перехватила сердцем эту робкую ласку его и, точно насмерть в сердце раненная, повалилась на затоптанный стражами пол… — Идём, батюшка, — сказал бледный князь Василий. — Идём, сынок, идём, — вздохнув, сказал старик. — Правы мы были, что хотели связать маленько руки владыкам-то нашим, да теперь уже поздно, знать. Ну, идём, ребята, на последнюю службу великому государю… И он решительно шагнул чрез порог во мрак осенней ночи. XLII. НА МОСКВЕ-РЕКЕ Не успели князья и оглядеться в тюрьме при палатах государевых — в ней погибли оба брата великого государя, последние удельные князья, — как тяжкая, окованная железом дверь отворилась, на пороге её встал бледный дьяк Бородатый и пропустил мимо себя могутного князя Семёна Ряполовского. Увидев Патрикеевых, князь Семён кивнул своей тяжёлой головой: — Так… Все тут али и ещё будут? — А это уж как великому государю заблагорассудится, — отвечал князь Иван. — Садись давай поближе к печке, теплее будет. Дверь тяжело затворилась, и трое арестованных остались одни. Не говорилось: надо было привыкнуть. Князь Иван, пылкий, горько сожалел, что слишком много и долго они разговаривали, когда надо было действовать. Князь Семён повесил тяжёлую красивую голову свою, с болью переживал ещё раз страшное прощание с любимицей своей Машей, которую едва оторвали от него. Больно было ему, что он не только не торопился отдать её замуж, а всё нарочно оттягивал «кашу»: так не хотелось ему с ней расстаться! Князь Василий сидел закрыв глаза, и на сухом лице его было брезгливое выражение. Если бы он пришёл домой на час какой раньше, он, может быть, и спасся бы с милой. Но то, что он почувствовал вдруг в саду, в шалаше, около неё, этот точно жгучий укус змеи в сердце, теперь говорило ему, что никакого особого счастья с ней и не было бы, что и это только один из миражей, за которыми бегают люди. И то, что она раньше принадлежала другому, было непереносно ему и обрекало его жадное сердце на одиночество, холодное и жестокое даже рядом с ней. Ах, и зачем так горька жизнь?! Низкая тяжёлая дверь опять отворилась, и, опираясь на посох, в темницу шагнул сам великий государь, а за ним сухой, с недобрым лицом и колючими глазами матери-грекини великий князь Василий, наследник. Он едва сдерживал своё торжество. Иван медленно обвёл страшными глазами лица своих недругов, бывших друзей, и в особенности долго, как бы с радостью тайной — он не мог простить мятежелюбцу Елены — остановился он на презрительно-спокойном лице князя Василия. — Ну, что? Добаламутились, высокоумцы?.. — сказал Иван. — Чем бы верой и правдой прямить своему государю, они баб лихих к нему на двор подсылают, а потом на других вину сваливают. Заключённые князья усмехнулись. Семён Ряполовский выпрямился во весь свой величавый рост. — Брось, великий государь, глумы-то творить: мы не на торгу, — сказал он. — И не робята мы, в кулючку-то с тобой играть. Тебе понадобилось сшибить несколько голов, которые повыше, — сшибай, но не клади на нас бесчестья. Умные люди всё равно не поверят тебе, а на дураках да на крови ничего ты не построишь. Не кровью, а советом держится земля. А Патрикеевых да Ряполовских и тебе обесчестить не удастся. Великий князь Василий насмешливо улыбнулся своими тонкими губами. — Рано ещё тебе смеяться, княже! — продолжал Семён. — В игру, которую вы с отцом затеяли, долго играть нельзя. Венчали в соборе на глазах у всех Дмитрия, потом, развенчав его, другого венчают. Ежели попы холопами вашими поделались, это их дело, а другим такие бирюльки в деле государском не больно любы… Вы уж и помазанием баловать стали. — Ничего, попы отмолят… — презрительно бросил князь Василий Патрикеев. И снова сухое лицо его приняло вид надменности, и опять проступило на нём свойственное ему выражение не то горечи, не то брезгливости. Иван обернулся вполоборота к двери, где в сумраке прятался перепуганный дьяк Бородатый. — Ну, вот что, дьяк, — сказал Иван не торопясь. — Присматривать за князьями будешь ты и головой мне за них отвечаешь… Понял?.. А я пока подумаю, что пожаловать им за верную службу. Он огневыми глазами своими снова обежал лица заключённых и снова дольше задержал их на сухом лице князя Василия. Тот тоже не спускал своих стальных глаз с уже увядшего лица Ивана. И так долго стояли они, пока государь первым не отвёл глаз от дерзкого пленника своего. — Добро! — тряхнул он головой. — Идём, Василий. И, опираясь на посох, он в сопровождении сына вышел из темницы. Потянулись страшные дни: Иван умышленно мучил высокоумцев неизвестностью. Да и колебался: ему хотелось отрубить головы всем, но шаг был рискованный. Патрикеевы и Ряполовские — в самом деле Патрикеевы и Ряполовские. И после долгих колебаний решил: князя Семёна казнить убиением, — он считал его тайной пружиной всему, — а Патрикеевых постричь в монахи: пущай князь Василий мучится, как его сударушка-то, Елена, в заточении погибает. И Москва ахнула, когда услышала новый раскат грома из Кремля, а потом стала судить, рядить и с нетерпением ждать дня казни. И день этот пришёл. Чуть забрезжило непогожее, тяжёлое осеннее утро, вся Москва высыпала на берега Москвы-реки. Ребятишки накатывали молодой лёд. Знатоки объясняли всем, как и что. Толпа зябла, ужахалась, но, точно прикованная к снежным берегам, не уходила. И вот из опушённого снегом Кремля направилось на лёд мрачное шествие. Князь Семён, исхудавший, бледный, со смертной свечой в руке высоко нёс свою могутную, красивую голову в поседевших кудрях и кланялся народу на обе стороны: «Простите, православные, ежели я кого из вас обидел…» Москвитяне были потрясены: они князя Семёна уважали. И не в одном сердце тучей встала мысль: «Ах, негоже дело! Ежели таких людей она изводить будет, язва заморская, так на чём же земля стоять будет?» Страшное шествие медлительно спустилось на гладкий, чуть припорошённый снегом лед. Дюжий кат в красной рубахе поверх дырявого полушубка, по московскому обычаю, ломался, бахвалился, выставлял своё молодечество. Дьяки и стража окружили страшное место покоем. Князь Семён, остановившись, широко крестился на чуть видные в тумане главы кремлёвских соборов. И хоромы свои, замирая сердцем, нашёл. Ему помстилось, что в теремном оконце мелькнуло что-то белое, и страшная боль точно разодрала сердце наполы. В последний раз широко перекрестился он и низко поклонился опять народу по обеим берегам реки: — Ну, простите, православные… Он тяжело опустился на колени и вытянул вперед могучую, уже голую шею — богатое ожерелье было сорвано палачом ещё в темнице — и, творя путаную молитву, затаил дух. Острый, широкий топор взмыл вверх, резко опустился, и тяжёлая, в седых кудрях голова покатилась по припорошённому снегом льду. И словно огонь опалил сердце москвитян. — Стерьва, и больше никаких! — дрожащим голосом вымолвил какой-то старик торговый от Николы Мокрого. — Привезли ведьму на свою голову. Все сделали вид, что не слыхали дерзкого, и, крестясь испуганно, разбредались по домам. — Батюшки, родимые, кормильцы… — назойливо ныл Митька. — Убогенькому-то Христа ради… Его давняя мечта — благодетелю нож в бок, а лебёдушку белую в леса тёмные — давно рухнула, и потому пьяный он всегда теперь плакал, что нет и нет вот ему в жизни талану[125 - Талан — счастье, удача. Прим. сост.]. Он с злобной радостью узнал об опале князя Василия, снова появился в Кремле и не давал никому проходу, чуть что не по его, злой, как чёрт, крыл прохожих самою неподобною лаею, но так как, будучи нищим, он находился под особым покровительством Христа, то его не трогали. А в высоком терему осиротевших палат князя Семёна, от всех запершись, без кровинки в лице сидела красавица Маша. В ней сразу рушилось всё. Если такое на земле может быть, так всё в ней ложь: и соборы эти златоглавые, и сказки небылые про Иисуса милосердного и про Мать Его, будто бы всем Заступницу, ложь и попы в одежде золотой, ложь и государь будто бы милостивый, ложь всё… Дьяк Бородатый даже слёг. Да, конечно, прекрасна Русская земля, как хорошо сказывал тферьской купец Афанасий Никитин, да, надо строить её для благоденствия и славы, не покладая рук, но это… неужели же в самом деле всё это нужно для устроения её?! И он прохворал до самой весны. XLIII. ПРОЩАНИЕ Мать Серафима лежала на полу у себя в келии пред образами. Это была не молитва. Это была неподвижная бездна боли. С того вечера, страшного и восхитительного, когда она впервые узнала счастье любить и чёрное горе в один миг это счастье потерять, она ни одной минуты не раскаивалась в том, что нарушила свои обеты, — она раскаивалась в том только, что не нарушила их раньше. Она и на мгновение не могла теперь признать, что, приласкав и пригрев душой ею же измученного любимого человека, она совершила какой-то грех. Ей непонятно и чуждо было то её прежнее состояние, когда она, в ужасе перед грешной любовью, забилась в крепь монастыря, а его оставила одного мучиться в мире. Точно кто-то сорвал вдруг с глаз её и с души какие-то проклятые покровы, она вздохнула душистым, вольным ветром жизни, раскрыла крылья, чтобы лететь, но — лететь было уже некуда, не к кому, незачем… Москвитяне думали сперва, что князья Патрикеевы тоже будут казнены, но казнь была заменена им пострижением в монашество. По Москве был пущен слух, что то митрополит Симон отмолил им жизнь у грозного государя, и москвитяне умилялись и над добрым митрополитом, и над милостивым государем. То, что на князя Василия силой надели чёрную мантию, Стешу не страшило: она знала теперь, что её легко сбросить даже тогда, когда она надета добровольно. Правда, теперь задача соединить их жизни много труднее: за ним, по крайней мере первое время, будут зорко следить. Но если она заставила его прождать чуть ли не полжизни, почему же теперь она, виноватая во всём, не может искупить свою страшную ошибку тоже ожиданием? Она знала, что все препятствия можно победить, но то, что случилось в саду, этот жуткий холодок, который она в нём вдруг почувствовала едва уловимо, надломил ей крылья, и вот она лежит перед Пречистой без молитвы, скорее по привычке, как лежала, бывало, она раньше, в минуты огневых искушений, когда он, любимый, единственный, звал её во тьме ночей за собой. И она всё старалась уверить себя, что этот холодок жуткий ей помстился, что этого совсем не было и что впереди пред ней всё же радость и свет. В дверь легонько постучали. Она торопливо встала, наскоро привела себя в порядок и, подойдя к двери, отворила. В коридоре стояла одна из сенных девушек Холмских, Даша. — Я за тобой, матушка, — поклонилась она. — Иди домой поскорее: Ненилушка наша помирает и проститься тебя зовёт. — Господи, помилуй, — перекрестилась Стеша. — Что с ней? — Не знаю… Только совсем плоха… — Погоди минутку — я только матушке игуменье скажусь. Она исчезла в пахнущем ладаном коридоре и скоро вернулась. — Пойдём. Привратница с поклоном выпустила их за калитку, и сразу мать Серафима замерла: в нескольких шагах, навстречу им, шли по улице два высоких монаха. То были князь Василий с отцом. Одно мгновение, и короткое, и бездонное, Стеша и Василий смотрели один другому в глаза, в самую глубь души. Они молчали, но глаза говорили так, как могут говорить только глаза: включая в секунду вечность. И её милые, голубые глаза сказали ему, что он для неё по-прежнему всё, что она вся его, что, глядя на него нового в этой чёрной одежде, она обмирает в ужасе, но знает, что стоит ему захотеть, и они будут вместе; а его полные горечи, слегка косящие глаза, точно похоронными звонами какими, говорили ей, что хоть и люба она ему, как никто, но скорбная сказка долгой любви их оборвалась, умерла в отравленной душе его, что впереди только холодная пустыня, что чёрный куколь и мантия — это, может быть, лучшее для души его, что он для жизни живой и тёплой — мёртв. И не то что князь Василий не верил счастью с ней, нет, он вдруг узнал, что веру в счастье для человека вообще он потерял уже давно, а может, по-настоящему и никогда не имел её, что свидание в саду только раскрыло ему окончательно, что на дне кубка жизни — горечь полыни и ничего больше. Ему вдруг почудилось, что он жив только злобой к жизни, жив назло жизни, только для того точно, чтобы отравить её ещё больше и себе, и другим. И она поняла, что тот холодок, который она с ужасом почуяла в саду, не приснился ей, а что это только и есть, это только и осталось… Князь Иван удивлённо взглянул на сына и слегка тронул его за рукав: — Что ты? Пойдём… Князь Василий низко, по-монашески, склонился перед Стешей, а она, вся побелев, — перед ним, и оба, ничего не видя, пошли каждый своим путём, не оглядываясь. Баушка Ненила была уже при последнем издыхании. Она всё же узнала свою любимицу скорбную и имела ещё силы тихой улыбкой проститься с ней навеки. Стеша горько плакала над угасающей старухой и над всей страшной, угасающей жизнью своей. XLIV. ГЛУШЬ ВЕСЕННЯЯ Неподалёку от Кирилло-Белозерского монастыря, на берегу Шексны, светлой и пустынной, только недавно вошедшей в берега, сидело четверо: очень постаревший и побелевший старец Нил; новый инок Белозерского монастыря Вассиан, ещё недавно в миру славный князь Василий Патрикеев; маленький боярин Григорий Тучин, тихий, в бедной одежонке, с холщовой сумочкой за плечами, и постоянный спутник его, добродушный бродяжка Терентий с совершенно голой головой: то были следы огня, уготованного вольнодумцам новгородским владыкой Геннадием. — А как же ты из узилища-то владычного освободился? — спросил Терентия старец Вассиан. — Вот боярин наш постарался… — добродушно сказал Терентий. — Отец Григорий, тот на Литву подался, а я как-то оробел. Да чего я там, на Литве, искать буду? — Деньги взяли? — зло спросил Вассиан маленького боярина. — Знамо дело, — проговорил Тучин. — Дьяк Пелгуй на этих самых еретиках немало заработал. Помолчали, любуясь Шексной, её светлым простором, её ясной тишиной. Исхудавший Вассиан, как всегда, был угрюм и желчен. Его влекла к себе та правда, которою жили тут, в пустыне, лучшие из иноков, но в то же время он как-то не верил и им и раздражался, что и они не дают ему той полной правды, которая избавила бы его от всяких сомнений раз навсегда, за которую можно было бы без сожаления отдать душу. В суждениях своих он был всегда нетерпим и резок. И Нил часто качал на него своей белой головой и улыбался, как ребёнку: — Да нельзя же так рвать и метать во имя Его! Правда, Он говаривал, что не мир Он принёс на землю, но меч, а всё-таки благо тому, кто этого Им оставленного меча — не поднимет… В последнее время Нил всё более и более смелел мыслью и часто сам в тишине дивился тем просторам, в которые она его заводила, но он оставался верен своему старому обычаю передавать откровения Господни только людям «своего нрава», как говорил он, только могущим вместит. Когда такие вот слова, как о мече, срывались у него нечаянно с языка, он каялся в своей келейке и снова клал себе зарок не метать божественного бисера на ветер. К писаниям он относился всё свободнее. Он понимал, что свет, изливаемый великими творениями времён уже сгоревших, может светить путникам по пустыням жизни, но что откровения Господни людям всё продолжаются и что прежде всего не нужно угашать духа своего. «Человека почте Бог премудростию и разумом и самовластна сотвори его», — говорил он. Слова эти, к удивлению своему, услыхал он от Данилы Агнеча Ходила, который с неистовым собирателем праха земного, Иосифом Волоколамским, прибыл по делам в Москву, и в устах Данилы слова эти поразили его чрезвычайно. Он видел, что тот говорит их, не понимая, что он говорит, и из этого видел он, как легковесны слова человеческие вообще и как в то же время опасны. И всё чаще и чаще приходил он к заключению, что никакие — ни древние, ни его личные — писания ни на что не нужны… — Куда же ты теперь, боярин, путь держишь? — спросил Вассиан Тучина. — А куда Бог приведёт, отец, — сказал тот тихо-покорно. — Устал я, отче! Может, и малодушие это, да что с сердцем поделаешь? Да и нужно ли стеснять его? Не лежит оно у меня к смятениям человеческим. Вот и хотим мы с Терентием подальше в леса податься, чтобы никому не мешать. — Да, да… — вздохнул тихонько Нил. — Но хорошо глаголет великий учитель наш авва Исаак Сириянин: «Преследуй сам себя — и враг твой прогнан будет приближением твоим. Умирись сам с собою — и умирится с тобою небо и земля. Потщись войти во внутреннюю клеть твою — и узришь клеть небесную, потому что и та, и другая — одно и то же, и, входя в одну, видишь обе. Лестница оного царствия внутри тебя, сокровенна в душе твоей. В себе самом погрузись от греха и найдёшь восхождения, по которым в состоянии будешь восходить». Долго молчали, слушая нарядные трели зябликов, пересвистывание куличков по песчаным отмелям, пение скворчиков над келейками. — А как, нововеров на Москве теперь не очень тревожат? — спросил Тучин Вассиана. — Пока нет, — отвечал тот. — Но великий государь слабеет, верха всё более в делах берут Василий с матерью да Иосиф Волоколамский, а у него первое дело — смирять жезлом: брат ли какой в церкви задремлет, или кто не по его думает. Эти своего добьются. — В испытаниях и отсеется чистое золото от грязи мирской… — проговорил задумчиво Тучин. — И будет золота немного — от того и цена его так высока, что его немного. A-а, отец Павел!.. — вдруг светло улыбнулся он. — Сколько времени не видал я тебя… К ним подошёл Павел. Ещё светлее был этот оборванный, в рубище инок, и чудны были его удивительные очи, не только видевшие свет небесный, но и излучавшие его. С ласково-детской улыбкой он обежал всех глазами и задержался на мгновение на разбитых лапотках Терентия. Он быстро сел на пригорок, разулся — у него лапти были совсем новые — и с низким поклоном протянул их Терентию. — Прими Христа ради, братик, — ласково проговорил он. — Ишь, твои-то совсем расстроились. — Да что ты, отец? — смутился Терентий. — Земля, погляди-ка, какая ещё холодная! Как можно? — Земля — мать наша: как же я буду матери бояться? — улыбнулся Павел. — Бери, бери, сотвори мне радость!.. Поколебавшись, Терентий принял лапти и, качая головой, подвесил к своей котомке. — Ну, спасибо. Завтра с утра, на здоровье тебе, надену. Павел быстро склонился пред ним в земном поклоне. Терентий, ещё более смутившись, сделал было движение удержать его. — Не замай, не замай, братик! — ласково проговорил Павел. — Я за то тебя благодарю, что я радости вечной чрез тебя причаститься сподобился. Князь Василий смотрел на светлый лик инока: да ведь вот, вот есть же оно!.. На слегка косящих глазах его выступили слёзы, и он, чтобы их скрыть, отвернулся к реке. — Не скрывай, не скрывай, отец, благодати! — подметив его волнение, мягко сказал ему Павел. — То — дар Божий. Плачь и слезам твоим веселися: не всем даны оне… Маленький колокол убогой колоколенки тоненьким голоском позвал всех к поздней обедне. К монастырю со всех сторон тянулись уже богомольцы, и дальние с котомочками и подожками, и окрестные крестьяне, серые, бедные люди в домашних сермягах и чистых, по случаю воскресенья, лапотках. Было известно, что сегодня служить будет сам старец Нил, и потому народ шёл в церковь охотнее обыкновенного. — Не пойдёте ли помолиться с нами? — ласково спросил Нил Тучина и Терентия. — Спасибо, отче, — так же ласково ответил маленький боярин. — Мы уж в свой нерукодельный храм пойдём. — А я сегодня постоял бы, — сказал Терентий. — Давно уж не бывал я у обедни. — Такты иди, — сказал Тучин. — А я тут подожду тебя. В маленькой бедной церковке из сосновых брёвен, обвешанных местами янтарём душистой смолы, началась служба. Нил в своем уединении временами шагал точно по вершинам веков, продумывая те думы, которые до него сотни и сотни лет думали люди и в африканских пустынях, и в солнечной Элладе, и в скитах Сирии, и на берегах Геннисаретского озера, намечая пути тем людям, которые будут жить после него века. В душе его торжественно звучали голоса веков и народов. В его душе была безбрежность мира. Но теперь, в эти умилённые минуты, он легко снизился до этой бедной церковки, до этой тёмной деревенской толпы, которая внимала ему, и, вкладывая всю душу в каждое слово своё, он искал и находил пути к этим лесным сердцам, затеплившимся вкруг него, подобно чистым лампадам: никто не умел так брать эти сердца в светлый полон, никто не поднимал их так просто, без всякого усилия горе, туда, откуда лился свет невечерний, свет незримый, свет тихой радости всему, что есть в жизни. Строго и торжественно отвечал тихому старцу монастырский хор. В других монастырях держались пения демественного, то есть басами и тенорами, но у Кирилла Белозерского придерживались старинного, столпового — одними басами, пения, и глубокие, суровые голоса эти, подобные колоколам, как нельзя более шли ко всей этой бедной северной природе, к этой бедной церковке, к этой бедной крестьянской толпе, ищущей тихого пристанища в земных скорбях своих. Терентий чувствовал, как при умилённых возгласах тихого старца слёзы выступают у него на глазах, — тут слёз никто не стыдился, — текут по ввалившимся, обожжённым в Новгороде щекам и теряются в клокатой бородёнке. Не нужны были бродяжке ни образа, ни дым кадильный, ни малопонятные воздыхания хора, ни даже слова старца священника, но они ничему в нём не мешали, и много пострадавшая от людей душа его легко подымалась над землёй и умилённо припадала к подножию светлого престола Того, Который только Один в мире и бесспорен. Замешавшись в толпу, повесив голову, не молясь, стоял в церковке новый инок Вассиан и слушал мрачные напевы своей взбаламученной души. В обстановке храма, под молитвенное пение хора суровых голосов всё в ней окрашивалось особенно ярко — и то, что раньше было смутно, теперь делалось понятно и углублённо. Самое тяжкое в жизни для него было то, что он ничего не знал наверное, что ни на чём не мог он успокоиться окончательно. Всё, что знал он наверное, это только то, что тесно ему в мире невыносимо, что люди точно душат его. Ну, есть среди них такие, как Нил, как Тучин, как Павел, как бродяжка простодушный Терентий, но они словно для того только и существуют, чтобы ещё гаже виделись остальные. И единственная подлинная радость гадов этих давить, не давать им покоя, отравлять им всю жизнь. Раз своим присутствием смердящим отравили они всю вселенную, так чего же и жалеть их? «А Стеша?» — нежно пропело в душе. Он тихонько потрогал ладанку её, и вспомнился ему чёрный, сырой вечер, и запах соломы, и жаркий шёпот её. Кто знает, может быть, он всё же нашёл бы с ней счастье. Но не принимает сердце, что она была женой Андрея. Ему надо всё, всё, всё, до последнего уголка души, а так, чужое, захватанное, нет!.. И он думал отравленные думы свои, а вокруг него, вздыхая, плача, тихо молились мужики в лапотках, бабы сморщенные, и, хотя не понимали они ничего из того, что свершалось у алтаря, были они все умилены и согреты тихим старцем и чувствовали себя хоть на время в надёжном пристанище. А тем временем пока в бедной церковке, в убогой ризе, над бедной толпой торжественно совершал богослужение тихий старец — старец великан, старец ребёнок, — на опушке звенящего вешними песнями леса, на берегу тихо-светлой Шексны, припав к пахучей земле, лежал маленький боярин и, всё забыв, привычно, доверчиво, сладостно исповедовал ей, Матери-Деве, грехи свои вольные и невольные, словом, делом и помышлением. И он ясно слышал ответы её, благословляющие и ласковые. XLV. НЕИЗБЕЖНОЕ В беседе со старцем Нилом Вассиан не ошибся: Иосиф Волоколамский, поджигаемый Данилой Агнечем Ходилом — он брал в монастыре всё большую и большую силу, — крепко нажимал на великого князя Василия, а тот вместе со стареющей, но такой же неуёмной матерью наседал на усталого от жизни Ивана. Старику всё более и более казалось, что в самом деле нечего искать каких-то там новых путей по жизни, что старые будут понадёжнее. Ну, хорошо, воспользуется он, например, вольнодумцами, чтобы скрутить попов, а потом те же вольнодумцы, справившись с попами, за него возьмутся. Владыка митрополит намедни сказывал, что лет сто назад такие же еретики в Болгарии были, богумилами прозывались, и они учили не повиноватися властителям своим, хулить богатых, отец духовных ненавидеть, мерзкими Богу мнить работающих царю, и всякому рабу не ведя работати господину своему. Раскачать всё ничего не стоит, а потом?.. — Ну, что же, сынок? — сказал как-то он сыну-наследнику. — Надо дерзким окорот дать, которые больше других голову подымают. — Да кто же больше вреда делает, как не княгиня Елена да дьяк твой Фёдор Курицын? — сказал Василий. Иван сурово нахмурился. — Напролом идут только дураки! — сказал он сердито. — Елена мне всё же сноха, и, пока я жив, я не дам тебе сводить с ней счёты. И дьяка Курицына не дам: он в делах государских понимает куды больше тебя, и таких советников отцовских тебе первому беречи бы надо. Что он за нововеров тянул, так это, может, потому, что это мне на руку было, а увидит поворот у меня, и сам повернёт. Ты должен о деле государском думать, как лутче Руси порядок дать, а ты думаешь только, как бы нагадить тем, кто тебе не люб… Пошёл! И он сердито стукнул подогом в пол. Глаза его метали чёрные молнии. Он жалел, что связался с этими мелкими дураками. И — впервые почувствовал он, что под ногами его твёрдой почвы нет, что, закрой он глаза, от всех его трудов, может, ничего не останется. В груди стало тесно, сердце забилось, как птица в тенётах, и не хватало воздуху. Он отдал приказание забрать несколько вольнодумцев, но сейчас же и отменил его: ударить всегда время будет. Напор на него со всех сторон усилился. Смерть Софьи подорвала его силы: «Вот всю жизнь хитрила да чего-то добивалась, а от смерти не отвертелась…» — и сделала его ещё больше ко всему равнодушным — делайте, как хотите. И он дал согласие собрать освящённый Собор. Отцы точно на крыльях летали. Митрополичьи покои в Кремле зашумели, как встревоженный улей. Но сразу в лоне самой Церкви обнаружился непримиримый раскол: с одной стороны, стала немногочисленная кучка истинных иноков, во главе которых был всеми чтимый Нил со своим учителем, беленьким, кротким старцем Паисием, а с другой — огромное большинство их противников, которых самоуверенно вёл Иосиф Волоколамский. Данила Агнече Ходило усердствовал из всех сил. В победе «иосифлян» никаких сомнений не было — и они уже теперь ходили победителями. Геннадий новгородский пламенел. И после молебствия, в котором Господь приглашался благословить «иосифлян» на предстоящее действо, началась «пря». Бой открыл Иосиф. Всем было известно, что он трудится над рукописанием великим: «Некие главизны божественного писания Ветхаго же Завета и Новаго на криво сказующе и к своей ереси прехыщряюще и баснословия некая и звездозакония учаху, и по звездам смотрити и строити рожение и житие человеческое». И потому отцы смотрели ему в рот. Митрополит держался осторожно в тени. Помалкивал и великий государь. — Отцы и братие, — очень уверенно начал Иосиф. — То, чего с трепетом сердечным ожидала Святая Русь столько времени, соизволением Господа нашего Иисуса Христа и Пречистой Матери Его, Приснодевы Марии, и великого государя нашего Ивана Васильевича всея Руси и с благословения владыки, митрополита Симона всея Руси, наконец, свершилось: мы здесь, в самом сердце Руси православной!.. Приступим же благопоспешно к тому великому и святому делу, на которое благословил нас Господь. Он знал, что армия его к бою готова и что не стоит тратить время на подбадриванье своих воинов. Только поголовное истребление еретиков положит конец опасным шатаниям. Даже раскаивающихся не следует миловати, ибо — заверял он — «раскаяние еретика Господу скорее неприятно». И молитвою его убити, волка хищного, или руками — едино есть: Моисей скрижали руками разбил, Илья-пророк четыреста жрец языческих закла, и Финеос брата, с мадиамлянынею блудяща, прободе, и апостол Пётр Симона-волхва молитвою ослепи, и Лев, епископ катанский, Леодора-волхва петрахилью[126 - Петрахиль — т. е. епитрахиль, одно из облачений священника, одеваемое на шею. Прим. сост.] связа и сожже, дондеже[127 - Дондеже — пока, покуда. Прим. сост.] Леодор сгоре, а епископ из огня не изыде, а другого волхва Сидора той же епископ молитвою сожже… — Будь ревнитель ко Господу Богу, — воскликнул он в сторону Ивана, — не попусти еретикам хулити имени Христа Бога, помяни Владыки своего Христа человеколюбие, колико ради тебя сотвори: небо, солнце, луну и звёзды, землю, море, источники и реки, и вся движущаяся в них, и яже по воздуху летающая, всё тебе даде и надо всеми царём тебя постави. Бог вольную и бесчестную страсть претерпе тебе ради и будущая благая тебе обеща, и царство небесное, и с ангелы житие, а ты не хощеши злодейственным еретикам воспретите, восстати, устрашити! Отцы со всех сторон с христианскою укоризною смотрели на великого государя: неужели и сие красноречие не подвигнет его на брань с воинством сатаниным? Но Иван был хмур: весь этот шум только утомлял его. Данила Агнече Ходило наддал: — Все меры кротости и любви исчерпаны, приспело время брани! — возгласил он, пламенея. — Восставим падших, взыщем заблудших, обратим прельщённых: овех сладостными словесы и сладостнейшими беседами и тихими и мягкими врачевании пользовати, овех же свирепо и страшно и жестоко противу недугу врачевания приносити, точно милостивно, человеколюбно, душеполезно, спасительно. Языком страшно и свирепо глаголя, душою же и сердцем милостию разливался. Да, отцы и братие, ревность и ярость о Господе должны мы имети, любомудрствовати свободно над страстьми… Тихие, сочувственные возгласы с мест, скорбное помавание глазами, вздохи смиренные — всё ясно говорило, что огромное большинство собора на стороне Иосифа. Но недаром крепили душу свою в тиши лесов заволжские старцы: не убоялись они встать против этой бури сладчайшего человеконенавистничества. — Не подобает нам судити никого, ни верна, ни неверна, — едва слышно прошелестел весь от старости прозрачный старец Паисий с бородой впрозелень, в жалкой ряске и клобуке порыжевшем. — Нам подобает только одно: молитися о всех. А в заточение или, пуще того, казни смертной никак нельзя предавати никого же. Чёрная рать негодующе зашумела: а поруха Святой Церкви?.. Га! О том старец не думает… Им в лесах-то гоже, не дует, а ты погляди-ка вот тут, до чего осмелели, дерзкие: в лицо уж ведь смеются православным! — Вот ты поминал Моисея, — когда злой галдёж немного стих, обратился старец Нил к Иосифу. — Моисей скрижали руками разбил, то тако есть, но егда Бог хоте погубити Израиля, поклонявшегося тельцу, тогда Моисей стал вопреки Господеви и рече: «Господи, аще сих погубите — то мене преже сих». И Бог не погуби Израиля Моисея ради. Видеши, господине, яко любовь к согрешающим и злым превозможе утолити гнев Божий! «Иосифляне» гневно зашумели. — Миловали, довольно миловали! — весь красный, кричал пламенно Геннадий новгородский. — А что, они смирились, принесли плод, достойный покаяния? Их помиловали, а они ничто же иное смышляли, но точию свести и погубити, якоже волк, якоже змия: лукавствуют и прельщают и в ереси погибные отводят живущих в простоте. Поднялся инок Вассиан, в миру князь Василий Патрикеев, величественный и строгий в чёрной, широкой мантии своей, с горящими ненавистью и отвращением глазами, бледный. — Господь не велел осуждать брата, и одному Богу надлежит судити согрешения человеческие, — сказал он надменно. — Не судите и не осуждены будете, сказал Господь. И когда привели к Нему жену, взятую в прелюбодеянии, тогда премилостивый Судия сказал: кто не имеет греха, тот пусть первый бросит в неё камень. Если ты, Иосиф, повелеваешь брату убивать согрешившего брата, то значит, что ты держишься субботства и Ветхого Завета. Ты говоришь, что Пётр-апостол Симона-волхва поразил молитвою — сотвори же сам, господин Иосиф, молитву, чтобы земля пожрала недостойных еретиков! Ты говоришь, что катанский епископ Лев связал епитрахилью волхва Лиодора и сжёг при греческом царе — зачем же, господин Иосиф, не испытаешь своей святости: свяжи архимандрита юрьевского Кассиана своею мантиею, чтобы он сгорел, а ты бы его в пламени держал, а мы тебя из пламени извлечём, как единого от трёх отроков! Все переглядывались: какова дерзость! Собор бурно зашумел. «Заволжцы» с печальными улыбками смотрели на неистовствующих отцов. — Есть и такие, которые явно на сторону еретиков не преклоняются, — кричал какой-то высохший и бледный монашек, — а в носу тоже, поди, какие черви завелись! Разве мы не ведаем, сколько теперь таких, которые и Святых Даров не емлют? А что вещевал о них святой митрополит Пётр? «Тех, которые Святых Даров не емлют, — глаголет владыка, — попы не должны и благословлять, а если на пиру окажется или на братчину явится недароимец, и вы, попове, шлите их вон, а с ними не пейте, ни яжьте, ни хлебца Богородицына им дайте, потому что недароимец не христианин и лутче бы такому не родиться. На что ся надеет? Творится человек Божий, и тела Христова не принимает. Но вы, попове, не благословляйте их и в церкву их не пущайте: то ходят пси». — А святой митрополит Алексей, — поверх взволнованных клобуков кричал другой, — не говорил ли, что причащаться должны все, ибо овца знаменная неудобь украдома есть? — Эх!.. — волновался какой-то монашек с похабной бородёнкой и жёлтыми зубами. — Они хитры, и мы будем хитры. Патриарх антаохийский своим богопремудрым художеством и благонаученным коварством еретики посрами — чего же мы в простоте живём с ними, волками, по-овечьи? Собор разбился на яростно спорившие кучки. Спорили уже «иосифляне» с «иосифлянами», сами уже не понимая, о чём они, собственно, кричат: так распалились сердца ревностию о Господе. И кто-то из крикунов бросил вдруг в сторону поникших «заволжцев»: — Вы рушите мир Христов в Святой Церкви. Из-за вотчин теперь свару ещё заводите. К чему это пристало? — Не подобает монастырям сёлами владети, — сверкая глазами, проговорил Вассиан. — Великий то грех и перед Господом и перед людьми. От сёл — богатство, а от богатства — великие соблазны. — Да, не божественное то дело… — тихонько проговорил старец Паисий. — Это грех на Церкви. — Аще у монастырей сёл не будет, — с жаром полез на «заволжцев» Иосиф со своим любимым и, как ему казалось, несокрушимым аргументом, — како честному и благородному человеку постричися? И аще не будет честных старцев, отколе взяти на митрополию или архиепископа или епископа и на всякие честные власти? А коли не будет честных старцев и благородных, ино вере будет поколебание. Вы вон там, за Волгой, в лжеумствованиях своих договорились уж до того, что с проповедию может выступить всяк, хотя бы мужик сельский, а нам здесь, на Москве, такого посрамления Святой Божией Церкви допустить немыслимо, нам нужны учителя Святому Писанию хитрые. Но его перекрикивал какой-то толстый, сильно пахнущий потом монах, который давно уже рвался выкрикнуть то, что у него на конце языка висело: — У нас в Новгороде в чин православия на первой седмице Великого поста давно уже введена анафема всем начальствующим и обидящим святые Божие церкви и монастыри, отнимающие у них данные тем сёла и винограды, аще не престанут от такового начинания. — Среди нас самих симонию[128 - Симония — занятие духовными лицами должностей не по достоинству, а из корыстолюбивых побуждений, что квалифицируется как святотатство. Прим. сост.] надо бы вывести преже всего! — крикнул какой-то неловкий. — Да разве симонией одной только болеет Святая Церковь? — крикнул другой. — Может, оттого и шатания в ней всякого столько, что сама она больна. Не сказано ли нам: «Учителю, очистися сам…» Иноки уже поседелые шатаются по мирским судилищам и ведут тяжбы с убогими людьми за долги, даваемые в лихву, или с соседями за межи. — А вы поглядите, что попы в Псковской да Новгородской земле разделывают?! Стыдобушка! — поддал жару третий, точно хвалясь. — Многие, овдовев, берут себе наложниц и продолжают священнодействовать! — Надо подтвердить накрепко постановление святого Петра: пущай те, которые, овдовевши, хотят священнодействовать, в монахи стригутся. — Осуждайте без лицеприятия! — бурно крикнул толстый дьяк с бурым лицом. — Ежели у попа есть жена, он достоин служити, а нет — не достоин, разве он женой освящается? Кто не подивится, кто не посмеётся вашему собору и в других землях?! — Отцы и братие, — возгласил, встав, митрополит. — Вы взялись за все дела сразу. Торопиться нам некуды: с Божией помощью благопоспешно обсудим мы все дела. Но нужен порядок. Начали мы с еретиков, а съехали на попов вдовых. Давайте сперва с еретиками покончим. — Да чего ж тут кончать? — раздались голоса. — Дурная трава из поля вон… Как сказал сам Иисус Христос: пшеницу в житницы, а плевелы в огонь. Но скоро опять разбились кто куда. Боролся с «иосифлянами» по-настоящему только старец Вассиан один, дерзко бросая им в лицо самые жёсткие обвинения, так, что старцы Паисий да Нил не раз переглядывались и головами неодобрительно качали. Сами они по преклонности лет и по кротости характера жесточью брать не могли. И после великого крика во славу Божию было постановлено судить еретиков освященным Собором настрого. Вскоре открылся и суд. Запуганные люди запирались в своих убеждениях. Свидетели — видоки и послухи — старались подвести их под казнь. Отцы торжествовали. После всяческого издевательства они вынесли, наконец, приговор: одних сжечь во славу Божию, другим отрезать языки, третьих загнать в гиблые места, четвёртых отдать волоколамским инокам для вразумления. В Новгороде, как оказывалось, нужно было сжечь юрьевского архимандрита Кассиана с братом его, — Юрьевский, на Волхове, монастырь был известен как притон всяких вольнодумцев: Некраса Рукавова, ливца Люлиша и некоторых других, а в Москве к сожжению были приговорены брат Фёдора Курицына, Волк, Митя Коноплёв да Ивашка Максимов, который учил, бывало, грамоте великого князя Дмитрия и давал уроки московского макиавеллизма прекрасной Елене. Многие перед судом всё же успели разбежаться, унося в душе ненависть к насильникам и ещё более заострённые ереси. Выслушав приговор, старец Паисий заплакал. — Ни Бога ся боят, ни человека ся стыдят, — тихонько сказал, выходя из душной мироваренной палаты, старцу Нилу. — Как будем мы звать к правде Божией людей, когда в нас самих её нет?.. «Заволжцы» печально поплелись на своё подворье. В тёмных лесах своих они за год не видали столько злобы, сколько видели её здесь только во время суда. И ещё страшнее были глупость и невежество тех самых людей, которые призваны почему-то учить других. Не выступить в защиту правды Божией — странно было, что Бог и Его дело на земле нуждаются в какой-то защите — было негоже, а из защиты этой ничего не выходило: вольнодумцев будут жечь и всячески терзать, не перестанут володети сёлами с рабы и ни в чём не уменьшится нестроение церковное. Вассиан, потупившись, шёл сзади. Они проходили как раз мимо Вознесенского монастыря. Где она теперь, сиротинка горькая? Зачем тогда всё оборвалось так вдруг? Может быть, всё же вдали от всей этой мерзопакости они были бы счастливы. На груди, под чёрной рясой он ощупал ладанку её — он никогда не снимал её — и вдруг почувствовал, как в сердце его загорелась ярко и остро жаркая искорка и печаль безысходная залила всю его измученную душу. Как раз в эти угрюмые сумеречные часы, всего в нескольких шагах от него, сгорев на костре жизни, Стеша, исхудалая, опалённая, бессильная, из последних уже сил боролась в своей келейке со смертью. Вокруг неё, потупившись, стояли старицы в чёрных одеяниях с белыми черепами и костями. Пред иконами горела лампада, а в исхудавших, пожелтевших руках умирающей тихо, как звёздочка, теплилась восковая свеча. И унывный, точно могильный голос читал строгую молитву. Но Стеша ничего этого уже не видала. В душе её светло, как вешнее солнце, царил единственный миг счастья, который пережила она тогда в тёмном осеннем саду. Она чувствовала даже запах соломы. И он с ней был, горький, одинокий, охладевший, бог всей женской жизни её. На прозрачном, измученном лице её проступила нежная улыбка, и, уронив горящую свечу, Стеша радостно простёрла руки навстречу незримому: он идет! Руки упали, остановились устремлённые в потолок голубые, чистые глаза, и тихо-тихо застыла на лице милом светлая улыбка. Одна из монахинь подняла с полу тихо, с чуть слышным треском потухшую восковую свечечку. Старицы истово крестились иссохшими руками. — Видели? — сказала игуменья шёпотом значительно. — Его, Батюшку, должно, видеть сподобилась праведница наша. И, склонившись к Стеше, она сухими, жёсткими руками закрыла ей голубые глаза, а потом сложила на высохшей груди тонкие, жёлтые руки. XLVI. ОГНИ Над белой московской землёй стояли палящие рождественские морозы. По занесённым снегами улицам шли, подняв высоко шапки на пологах, бирючи и всем громко возвещали решение освящённого Собора: завтра поутру на Москве-реке будут сожжены еретики. Как всегда, москвитяне высыпали на берега. По толпам шёл возбуждённый говор. Торжеству отцов радовались далеко не все, но все держали теперь язык за зубами: три огромных костра, возведённых на льду перед Кремлём, сдерживали даже самых словоохотливых. На Тайницкой башне ждали казни фрязи. Им было зябко. Сколько лет жили они в Москве, а всё никак к холодам её привыкнуть не могли. Кутаясь в московские шубы, они глядели на взъерошенные костры, вкруг которых копошились сожигатели, и говорили на певучем языке своём о делах италийских. Недавно на Москву приехал, выписанный чрез дуксуса фаррарийского, ещё один хитрец, Микель Пикколо, и привёз оттуда самые свежие новости. — Большие дела задумал Цезарь Борджиа, — рассказывал Микель, низенький, толстенький, с пухлыми губками сердечком. — Он, видимо, хочет уничтожить одного за другим всех этих мелких правителей Италии и стать её единственным главой. В жизни я не видал такого бесстрашного человека: ни перед чем не отступит! — А Савонарола ваш? Самому папе вызов бросил. — Да, и тот был смел… — А ты видал, как его жгли? — А как же? На площади Синьории жгли, как раз на том месте, где он, бывало, со своими ребятишками всякую языческую погань, как он говорил, жёг. И я думаю, не так огонь его мучил, как то, что, сгорая, он видел перед собой, под аркой Орканьи, «Давида», которого Микеланджело Буонарроти из обломка старого «идола» иссёк. — Какой Буонарроти? — Молодой скульптор один. Похож на чёрта, завистлив хуже чёрта, но талантище неимоверный. Этот всех заклюёт. Он да Рафаэль Санцио теперь впереди всех стоят. — Доволен, вероятно, был святой отец, как пепел его врага по ветру развеяли? — Ну, он большого внимания на этих обличителей не обращал: они — своё, а он — своё… И до чего они дошли, уму помраченье! Один богач банкир для пира, которым он чествовал папу, приказал Рафаэлю расписать золотые блюда для этого пира, а когда поели, блюда побросали в Тибр, чтобы после святого отца никто с них больше не ел! — А верил он хоть в Бога-то? — Вероятно. Отчего же? Но вся Италия после его смерти говорила, что папа Александр Шестой — антихрист, что он скоро воскреснет и тогда конец миру. — Везут, везут! — зашумел народ, и фрязи с высоты стены увидели трое саней, запряжённых для смеху самыми погаными клячонками, которые везли клетки с осуждёнными. Толпа толкалась, чтобы лучше видеть. Отцы святые злорадно смотрели на осуждённых, и ноздри их раздувались. Среди возбуждённо-тревожного говора народа лошадёнки свернули на лед и подтянули жуткие клетки к кострам. Никешка Ших и добродушный Блоха, вместе с другими чёрными людьми наладившие костры, подошли к первой клетке, в которой, сгорбившись, сидел и от ужаса мочил под себя Волк Курицын, брат любимого дьяка государева, уже пожилой человек с блестящей лысиной и широкой бородой. В остановившихся глазах его мерцало безумие. — Ну, берись! Наконец, клетки были втащены на костры. Какой-то поп что-то читал нараспев и крестился. Толпы по берегам замерли в жутком ожидании. Кремль затягивало сырым, тяжёлым туманом, и всё вокруг было так холодно, так неприютно, что казалось, расстаться с такой негостеприимной, такой неуютной землёй будет только приятно, но вдруг Ивашка Максимов, учитель Елены, завыл хрипло, жутко, так, что у работных людей вкруг костра мороз пошёл по телу, и они словно теперь только стали немного понимать, что они тут делают. — Эй, там! Запаливай… Блоха, сотворив истово молитву, запалил волглую солому под клеткой Ивашки. Солома задымила бело и густо. Ивашка бросился на дубовые колья, которыми были забраны стенки клетки, с диким воплем и с вытаращенными глазами стал их трясти. Но колья не поддавались. Вонючий дым стлался в морозном воздухе, точно нехотя цепляясь за лёд, за берега, за занесённые снегом крыши. И также за всё цеплялись нечеловеческие крики, которые вместе с дымом ползли во все стороны, тревожа души людей соприкосновением с чем-то непонятным, потрясающим, таким, чего никак не должно быть. Вассиан стоял на выступе Тайницкой башни, неподалёку от фрязей. Иноземцы примолкли и тупо, исподлобья смотрели на бледные, косматые огни, точащие удушливый дым. Запахло чем-то отвратительным и страшным. Вассиан содрогнулся, и его бледное под чёрным клобуком лицо подёрнулось в гримасе ненависти и отвращения. Его, как всегда, злые думы сливались теперь все в одну: чего же стоит в дыму таких костров жизнь? Почти до седых волос прожил он в каком-то странном ожидании, что вот-вот должно произойти что-то и изменить всё. Но ничто не приходит и ничто не меняется. Смысл всего в том, что нет ни в чём смысла, а только глупость беспредельная да злоба. «Иосифляне» торжествуют теперь, конечно, но если бы он сам, Вассиан, имел возможность, он посадил бы их в такие же вот клетки и с радостью запалил бы на глазах у всех. «И как это никто не разглядит, что жизнь это только вековечный обман? — думал он. — А все верят в неё, орут вон в дыму, как звери, рвутся из пылающих клеток. Куда?» И мнилось ему, что весь мир — это такая вот глупая клетка, что так же бесплодно рвутся из неё куда-то заключённые в ней сердца и что вонь от этого костра жизни так же омерзительна, как и эта. И, дивясь, он знал, что если бы его посадили так там, на реке, в клетку и зажгли бы, и он так же бы выл и рвался бы вон. A-а, затихли уже? Ну, тем лучше! Но какая вонь, какая вонь!.. Да и всегда всё, что от человека на земле остаётся, это вонь. Он зябко передёрнул плечами. Фрязи, переговариваясь низкими голосами, пошли домой. Но народ, точно околдованный, мёрз, топтался с ноги на ногу, но не уходил. Никешка и Блоха, вместе с другими, усердно подгребали головешки, чтобы чище догорало. Какой-то дьяк сердито ругался на них, что они что-то не так сделали. Против Тайницкой башни стояла со своими внуками княгиня Голенина, сильно постаревшая, но все такая же дотошная. — Какое такое мнение? — говорила она. — А сами-то они нешто во всём согласны? Чего ни спроси, всякий по-разному говорит. Я уж и спрашивать их перестала. Помните светопреставление-то? Это всё для того, чтобы общий народ припугнуть, чтобы он во всём их слушался. В Кремле, останавливая богатых торговых и бояр, ныл и причитал Митька Красные Очи. Большинство подавало — одни из жалости, другие потому, что так указано для обеспечения себе хорошего места за гробом, третьи из боязни, что урод облает неподобною лаею. Вассиан издали заметил Митьку и свернул в сторону: больно ему было, что эта образина была в его памяти неразрывно связана с милым образом Стеши и — Андрея, друга детства. Где-то она теперь, горемычная? В тумане уныло звонил колокол Вознесенского монастыря. — Хоронят, что ли, кого? — рассеянно спросил Вассиан какую-то пожилую монахиню у входа. — Инокиню одну нашу хоронят, отец. Мать Серафиму. Вассиан вздрогнул и, низко опустив голову, пошёл дальше. ЭПИЛОГ Радуется купец, прикуп створив, и кормчий — в отишье пристав, и странник — в отечество свое пришед, — тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам. Такоже и аз, худый, недостойный и многогрешный раб…      Лаврентьевская летопись Прошли года… Вскоре после сожжения еретиков умерла в государевой тюрьме Елена: огневая пляска жизни её кончилась, к её удивлению, чёрной могилой. Сын её, ни в чём не повинный Дмитрий, так и застрял на долгие годы в тюрьме. Соперник его, Василий, вскоре отпраздновал пышную свадьбу, а чрез месяц покончил все свои земные дела Иоанн III, один из основателей Великой России. Со времени Собора 1503 года в судьбах Православной Церкви наступил перелом: наружно православие победило, но внутренне, отравленное властью и золотом, вступило в долгую и мучительную агонию. Знаменитый защитник его против воинства сатанина, владыка новгородский Геннадий, вскоре после Собора, настрого запретившего симонию, поставление на мзде, попался в симонии, был смещён и заключён в Чудовом монастыре, месте упокоения всех проштрафившихся владык. Величайший враг веры православной и христианства вообще, Иосиф в своё время благонадёжно успел на вечное житие, и его место в славной обители заступил Данила Агнече Ходило, который вскоре стал митрополитом всея Руси. Тогда все сразу забыли, что ловкого мниха звали некогда Агнечем Ходилом, и стали величать его самыми пышными титулами. А он по-прежнему не оставлял изысканности выражений и с большим успехом обличал свою паству в грехах: «…доколе питание, доколе играние и щапление, доколе дрочение и тунеядение и от сего заимование, и поруки, и ума исступление?! Что убо предпосылаешь на небеса? Гордыни ли величество? Объядение ли и пианство?..» Но так как сам он был весьма пузаст и краснолик, то паства его тихонько подталкивала один другого локтем в бок, хитро подмигивала и смеялась в рукав: — Знаем тоже вас, соловьев волоколамских!.. Заволжские старцы потихоньку вымирали. Тихий Нил, умирая — это было в 1508-м — завещал своим ученикам бросить его тело в ров со всяким бесчестием: он не искал никакой славы при жизни, не хотел искать её и после смерти. Православная Церковь исполнила его завет добросовестно, не оставив ни жития его, ни церковной ему службы, а только нехотя причислила его к лику преподобных. Постепенно дух, оживлявший тёмные леса Заволжья, рассеялся, и на Руси более чем прежде возобладала в религии сухая обрядность над живою жизнью сердца. Последних еретиков отцы домучивали по монастырям, но «ереси», увы нам, не только не умирали, но продолжали незримо жить по градам и весям, и лесам, и даже монастырям Руси, выжидая исполнения времён. Инок Вассиан по повелению великого государя Василия Иоанновича перебрался из-за Волги в Москву, в Симонов монастырь, жил привольно и богато и пользовался великим уважением великого государя, который звал его подпорою своей державы, умягчением сердца своего, утолением гнева, обогащением души, наставником нелицемерной любви и братолюбия. Конечно, всё это было только красноречием: Вассиан нужен был Василью, как его отцу заволжские старцы и еретики, только как орудие борьбы с наседавшими на него со всех сторон и всеми способами батюшками. Вассиан по-прежнему ненавидел всё и всех, ядовито язвил туполобых попиков, но в глубине души, что делать, не знал. И никак не мог он оторваться от отравленного кубка жизни. …Была ранняя весна, Страстная суббота. Над Москвой зарумянился ясный, с морозцем вечер. И, когда город затих и в чистом небе проступили звёзды, со всех концов Москвы в слабо белевшийся в сумраке Кремль потянулся люд православный. И шли, переговариваясь низкими голосами, тысячи шли, и всё теснее и теснее становилось внутри белых стен кремлёвских, но они всё шли, торопились, и хрустел у них под ногами ледок, которым затянулись с вечера весенние лужи. Большая Медведица уже загнула хвост свой к востоку: приближалась полночь. Подход народа постепенно затихал. Но весь Кремль был полон сдержанного гудения, точно сильный, богатый мёдом и пчёлами улей. По мере того как близилась полночь, гудение это ослабевало: Кремль, царь-город всей Земли, всё более и более наливался какою-то тёплой и торжественной тишиной. На высоких стрельницах распластали среди звёзд свои острые крылья золотые орлы, а над ними, под звёздами, слышался говор гусиных стай. И тихо разгорались души ожидавших торжественной минуты людей. Вассиан — он гордо пренебрегал церковными обычаями, — томимый привычной тоской, один поднялся на зубчатую стену и стоял там среди звёзд, над чёрным морем всё более и более затихающей толпы, и внимал своим думам-нетопырям. Прекрасные стены эти с стрельницами красносмотрительными заложены были тогда, когда он был ещё молод, а теперь вот он уже почти старик. И он скоро уйдёт — он потрогал ладанку и тихо вздохнул, — а красный Кремль останется. Что он увидит ещё в стенах своих?.. А внизу всё не только затихло, но словно и дышать перестало: вот, вот, сейчас… Но как ни ждали все заветной минуты, когда она пришла, когда над тёмной землёй раздался вдруг низкий, глубокий звук большого колокола от Ивана под Колоколы, всё от радостной неожиданности вздрогнуло, у душ разом выросли крылья, и сразу колоколу-великану отозвались во мраке колокола всей Москвы. Властными медными голосами запела, мнилось, Русь какой-то гимн победы. Внизу, у Тайницкой башни, вдруг, сотрясая всё, грянул выстрел: то Аристотель Фиоравенти из новоотлитых пушек приветствовал великий праздник. Вся земля, окутанная гудом колоколов, радостно дрогнула в ответ. По всей Москве запылали пред храмами смоляные бочки, по колоколенкам затеплились плошки, а по площадям, улицам тёмным, в руках у людей зароились маленькие огоньки свечечек восковых, тоненьких, умильных. И так же, как свечечки, теплились у людей и сердца… Фиоравенти гремел в темноту своими пушками: «Раз… раз… раз…» И всё взволнованней, всё радостнее становилась ночь. Вот широко раскинулись двери Успенского собора, целый поток света вырвался оттуда в вешний мрак, полный мигания робких свечечек, и под стройное, торжественное пение блистающей рекой выплыл в ночь крестный ход. «Христос воскресе из мертвых, — одушевлённо пели голоса, точно по лествице какой незримой в небо подымаясь. — Смертью на смерть наступи и гробным живот дарова… Христос воскресе из мертвых…» С высокой зубчатой стены Вассиан видел, как такие же огневые, торжествующие реки выплыли и из других церквей Москвы и залили светом и песнопениями вешнюю ночь, и точно всё выше поднимались души над чёрной, в огнях, землёй. «Раз… — сотрясал всё Фиоравенти с Тайницкой стрельницы. — Раз… Раз…» И люди обращались одни к другим с немножко неловкой, растроганной улыбкой: — Христос воскресе… — Воистину воскресе… «Христос воскресе из мертвых… — под потрясающий гуд колоколов и грохот пушек, поднимаясь по лествице незримой, гремели голоса. — Смертью насмерть наступи и гробным живот дарова…» — Ну, вот и Светлого праздничка дождались. Да никак это ты, Матвеевна? Христос воскресе. — Воистину воскресе, касатик. — Христос воскресе, боярышня, — обратился Митька Красные Очи к Маше Ряполовской, постаревшей, исхудавшей, похожей на черничку. — Воистину воскресе… — мягко отвечала Маша и, поцеловавшись с Митькой, дала ему красное яичко и монету. «Раз… Раз… — гремел Аристотелев гуд колоколов. — Раз… Раз… Раз…» И вдруг Вассиан, злой, желчный Вассиан с удивлением почувствовал, как по постаревшему лицу его, теряясь в уже седеющей бороде, текут невольные слёзы ясного и глубокого восторга! Он был умилен до дна, сам не зная чем. «Жизнь зла, жизнь нелепа, не нужна — так, но почему же, Господи, иногда она так во всей нелепости своей волшебно-прекрасна и тепла?!» «Христос воскресе из мертвых… — всё нарастая, всё поднимаясь ввысь, гремели среди белокаменных стен и прекрасных стрельниц ночные хоры. — Смертью на смерть наступи и гробным живот дарова…» По чёрной, в тёплых отблесках огней земле стоял уже радостный, праздничный говор и смех. Москвичи с удовольствием, с гордостью слушали и грохот пушек над рекой, и мощный гуд колоколов, и то удаляющееся, то опять нарастающее пение светлых, блистающих хоров. — Ах, и гожи колокола на Москве! — говорили москвитяне, задирая головы в звёздное небо. — Слышь, вон энтот-то, у Ивана под Колоколы, слышь, как чисто поёт? Точно вот серебряный, право. — Это наш, новгородский, — тихо сказал кто-то из темноты. — Вечевик. — A-а. Так это, может, серебра в него много положено — вы ведь раньше-то богатеи были… — Не ведаю. Он старый: сколько веков, может, в Новгороде-то у нас на вече висел. И в голосе ссыльного новгородца что-то дрогнуло. Уже смешавшийся с толпой, Вассиан потупился: ему стало жаль старого колокола. В судьбе его он веще почувствовал свою тяжёлую судьбину: он в своё время был осуждён как еретик, заключён в Волоколамский монастырь и там страшно мучим монахами. А ссыльный новгородец так задумался, что словно забыл, где он и находится. Он знал, что старая сказка о Господине Великом Новгороде уже кончена навеки, но он чувствовал — и это захватывало его русское сердце, — что вот тут, среди этих белых стен и красносмотрительных стрельниц, начинается сказка новая, прекрасная сказка о Руси Великой, Единой и Неделимой… Ив. Лукаш Моя Россия Князь Пожарский I В Смутных временах московских и в его фигурах часто ищем мы соответствия с нашими временами. Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, освободитель Москвы, — одна из основных фигур победы над Смутой. Но фигура недостаточно ясная. Мы знаем, как он с Мининым, с нижегородским ополчением освободил Москву. Но мы мало знаем, как создавалась, складывалась натура князя Дмитрия Михайловича в самом мареве Смуты. А именно в том, как складывались русские души в Смуте, можно, пожалуй, искать соответствия с нашими временами. Забелин[129 - Забелин Иван Егорович (1820–1909) — историк, археолог, писатель, коллекционер, товарищ председателя (и фактический руководитель) Исторического музея, почётный член Академии наук. Автор множества трактатов, в том числе книг «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетии», «История русской жизни с древнейших времен», «История города Москвы» и др. И. С. Лукаш имеет в виду исследование И. Е. Забелина «Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время», опубликованное в «Русском Архиве» (1872, № 2–5). Прим. сост.] определяет людей в Смуте кратко: прямые и кривые. Как мы все, почти поголовно вся Россия, повинны в духовном попустительстве и в увлечении «мартовской прелестью», переворотом 1917 года, так поголовно повинна вся Московская Русь в «прелести Дмитриевой», в признании царём Лжедмитрия. Тогда не прельстился один только не любимый современниками и оболганный историками князь Василий Шуйский. Именно князь Василий начал выпрямлять русские души в Смуте, кривых превращать в прямых, и, можно сказать, не будь Шуйского, не создалось бы и Пожарского. Вся жизнь князя Пожарского прошла в Смутные времена. Ко времени второго московского ополчения князю Дмитрию было уже под сорок. Он был, по дельному исследованию Корсаковой, сыном князя Михайлы Пожарского, по прозвищу Глухого, и Марии Беклемишевой, позже инокини Евдокии. Опала Ивана Грозного подсекла его род. Деда Пожарского за то сослали в Казань вскоре же после её взятия. Князья Пожарские так и остались там «нанизу». Захудали. Князь Дмитрий родился в лесной вотчине Пожарских, в деревеньке Три Дворища, на реке Лухе. Ещё отроком, в 1587 году, князь отказал родовую деревеньку в Суздальский Ефимов монастырь. В 1598 году, через десять лет, молодой князь Дмитрий — князюшко захудалый, ветром подбитый — пришёл искать доли и счастья к Московскому Двору. У Двора он стал стряпчим. Тогда-то он был и на Соборе всея Русской земли, избравшем на царство Московское царя Бориса Фёдоровича. Князь Пожарский стал ближним боярином Бориса. Правда, в первый же год, не из-за князя, как кажется, а из каких-то теремных, бабьих дел его матери, царь Борис отдалил было от себя молодого князя, но с 1602 года князь Дмитрий и его мать приближены к Борисову верху снова. Мать князя Пожарского стала верховой боярыней несчастнейшей из царевен, царевны Ксении Борисовны. А князь Дмитрий пожалован в стольники. Деревенский захудалый князь, отчасти напоминающий сельских английских джентльменов времён Кромвеля, начал свою скромную службу при царе Борисе. Князь сам вспоминает о Борисовых временах, что тогда к нему «милость царская воссияла…» Но вот блеснула, вот пала на Русскую землю ослепительная молния — царевич Дмитрий. Сияющее видение, от которого Русь исступилась в светлом сумасшествии. Внезапный, чудесный царевич явился как грозный ангел Божий, карающий злодея Бориса. И поголовно вся Московская земля, кроме Василия Шуйского, знающего о смерти царевича Дмитрия всё, поверила, что на Москву идёт истинный, законный государь. Поверил и молодой князь Пожарский. Больше того, весной 1606 года он был на Москве, при дворе Лжедмитрия, наверху, дворецким. Князь Пожарский стал одним из ближних молодых бояр Лжедмитрия. Князь Пожарский был у его стола за обедом в честь Марины Мнишек. Князь Пожарский был на свадьбе Лжедмитрия с Мариной, а «за ествой» сидел на почётном месте у польских послов… Непростительная вина Карамзина, исказившего всю эту русскую эпоху в сентиментально-дешёвую мелодраму, исказившего и фигуру Василия Шуйского, — непростительная хотя бы потому, что Карамзину поверил Пушкин. Но именно несчастный царь Василий Шуйский, не овладевший пожаром Смуты, когда все кругом измалодушествовались, покривились, не остановивший шатания царства и оболганный позже русской историей и русским художеством, был, тем не менее, первым из всех московских людей, кто открыл Москве, что Лжедмитрий не царевич. Шуйский первый поднял восстание против Лжедмитрия и поляков. Шуйский первый бросил Лжедмитрию: «Ты не царь, ты вор». И за то пошёл на плаху, пошёл твёрдо и гордо, как истинный потомок благоверного князя Владимира. Лжедмитрий помиловал его с плахи, милостью думал купить княжеское молчание. Но Шуйский, возвращенный из ссылки, снова поднял заговор на Москве против Лжедмитрия. Шуйский сорвал с польского свистуна царские одежды, в которые тот обрядился. Может быть, именно за то московские люди и не любили Шуйского, что холодным ударом он рассёк мороку, замысел сказки о спасённом царевиче: людям хотелось верить сказке. Шуйский сверг Лжедмитрия. Именно Василий Шуйский начал отстаивать, собирать в Смуте русские души от воровства к царю и закону, всем открыл глаза: или прямить за истинного, законного московского царя, или кривить за ворами и прелестными воровскими вымыслами. Царю Шуйскому не удалось выпрямить Русскую землю. И разве это не символ, не героическая фигура, царь-пленник Василий, умерший в плену у поляков… Одно удалось царю Шуйскому: начать прямить русские души. И среди других душу князя Пожарского. Шуйский выпрямил его и создал, так сказать, для русского будущего. После Лжедмитрия против царя Василия Шуйского поднялись десятки лжедмитриев. А сильнее всех Тушинский вор. Князь Пожарский, целовавший крест царю Василию Шуйскому, отрицает Тушинского вора. Князь уже не верит больше «прелести Дмитриевой». Для Пожарского явление всех царевичей Дмитриев стало одним воровством царства. Духовный склад князя Пожарского с той поры можно определить верностью службы законному государю и тоской по законному государе, противостоятеле воровской смуты. Но ещё шатались все. Если молодой и ловкий царь Борис не устоял, слабому, старому, всеми нелюбимому царю Василию, нечего было и думать совладать с воровским призраком царевича Дмитрия. Он был как былинка на русском пожаре. Князь Дмитрий Пожарский упорно и верно стоял и за царя-былинку. Натура Пожарского вполне сложилась в 1609 году. Это была пора московского осадного сидения от Тушинского вора. Москва голодала. Русские тушинцы, поляки, Литва, разбойные казаки грабили по всем дорогам кругом Москвы обозы с хлебом. Уже никто не верил, что Шуйский уцелеет. Вся малодушная Москва стала перелётом. Шуйскому изменяли все, кто мог. От Шуйского на поклон к вору и за милостями валила в Тушино разнузданная за эти годы чернь, ошалевшие служилые люди, боярство, княжеские роды: Трубецкие, Сицкие, Юрьевы, Черкасские, Долгорукие. Но захудалый князёк, Дмитрий Пожарский, который был тогда от царя Василия воеводой в Зарайске, отказался целовать крест вору: — На Московском государстве есть царь, ему и повинуюсь, — твёрдо ответил он на все посулы. С небольшим отрядом ратных людей он заперся от вора в Зарайском крепостном кремле. Упорство воеводы перегнуло зарайских людей. Здесь снова можно заметить, какой сокрушительный удар нанёс по всей Смуте Василий Шуйский. Уже до всех дошло его: «Ты не царь, ты вор». Люди уже перестали слепо, по-детски верить, что ни Дмитрий, то и царь. И в Зарайске люди поцеловали крест на верность царю Василию. Василий Шуйский утверждал Московскую землю в прямоте. Но царя не любили, он не привлекал ни сердца, ни воображение. А внезапная смерть молодого московского сокола князя Михаилы Скопина-Шуйского окончательно подсекла царство Василия. Его обвинили, что он отравил молодого Скопина по зависти. Действительно, князь Михайло занемог после пира у царского брата, князя-завистника Дмитрия. Тогда неистовый рязанский воевода Прокопий Ляпунов стал звать князя Пожарского на восстание против царя Василия. Прокопий Ляпунов шатался. Он уже начал сноситься с Тушинским вором. Но Пожарский Ляпунову отказал. Пожарский остался до конца верен царю-былинке. Одного из немногих своих верных воевод царь Василий наградил в Суздальском уезде деревеньками с пустошами и жалованной грамотой, в которой прекрасно очерчен облик Пожарского: «Многую службу и дородство показал, голод и во всём оскудение, и всякую осадную нужду терпел многое время, а на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покусился, стоял в твёрдости разума своего крепко и непоколебимо, безо всякия шатости». Пожарский тогда уже вышел из всякой шаткости Смуты, отыскал свой упор, твёрдость разума, в общем шатании. Упор простой: быть верным законному государю. В этом весь склад духа Пожарского: служба Василию — царю законному, ему крест целовали, ему и не отвергаться клятвы, ему и служить до смерти. А других царей на Москве нет… Но уже через год, в 1610 году, изворовавшиеся московские люди с тем же неистовым Прокопием Ляпуновым свергли царя Василия и насильно постригли. В Москве стало царевать боярство, и московская Боярская дума избрала на царствие польского королевича Владислава. Что же князь Пожарский? Князь Пожарский дал присягу королевичу Владиславу. В этом вся глубина тоски московского служилого человека по законным временам царства и по законному государю. В захудалом волжском князе как бы сочетался образ всех служилых прямых московских людей, застигнутых Смутой. Он не судит, не рядит, не мутит, не свергает, не перелетает, не шатается и не ворует. Он служит царю по кресту и по совести. Он как будто только и ждёт того, кому отдать по всей совести свою присягу и верную службу. По кресту и совести он служил царю Борису. По кресту и совести он служил и Лжедмитрию, покуда не узнал, не понял, что все Дмитрии — обман и воровство. По совести он служил царю Василию. По совести он стал служить и новому государю, природному королевичу Владиславу, а не вору, избранному Москвой по закону. Ни крупинки бунтовщика или мятежника не было в князе Пожарском. II С королевича Владислава начался новый поворот московской Смуты — московская разруха. Низкопоклонники поляков на Москве стали требовать на царский престол уже не Владислава, а его отца, короля Сигизмунда III. Сам Сигизмунд охотно помогал таким проискам. Что же делает Пожарский? Князь Пожарский, до того наотрез отказавший рязанскому воеводе Прокопию Ляпунову подымать с ним восстание против царя Василия, теперь немедленно соглашается идти на выручку Москвы от нового воровства, тем более, что надменные поляки бесчинствовали на Москве. В январе 1611 года князь Пожарский пошёл на помощь Ляпунову — самой мятежной душе среди мятежных душ Смуты, — осаждённому тогда воровскими казаками в Пронске. Пожарский освобождает Ляпунова от осады, идёт с ним на Переяславль, возвращается в Зарайск. Зарайский кремль осадили тогда воровские казаки Сунбулова. Пожарский отбивает их, гонит. Сунбулов бежит. Это была такая яркая победа, что люди в Зарайске благодарили самого Миколу, чудотворца Зарайского, за помощь прямому их воеводе. Вся Рязанская земля скоро отбилась, очистилась от воровства. Тогда воеводы многих городов с Ляпуновым и Пожарским во главе пошли ополчением очищать от Сигизмундова воровства Москву. Первое ополчение поднялось не против королевича Владислава, а за Владислава против Сигизмунда. В Москве тогда кипело восстание. Московское восстание 1611 года — перелом всей Смуты. В нём именно утвердилась московская нация. Восстание поднялось уже не за царевича Владислава против Сигизмундовой измены, а против самого чужеземного ига, против всей этой блестящей и рваной, вонючей, пьяной, бряцающей оружием и хвастовством толпы чванных завоевателей, презирающих московитов, даже не почитающих их за людей, а за бородатый скот, с которым позволено всё… Удивительно, как ничему не научились минутные захватчики: презрение и ненависть к Москве, какие они принесли с Лжедмитрием, уже однажды кончились для них самой ярой расправой, когда Москва растерзала в клочья и их, и Лжедмитрия. Теперь повторилось то же. Но польские и литовские люди решили на Москве восстание раздавить. 19 марта 1611 года поляки вышли из Кремля сильной вылазкой. Они внезапно кинулись на московские улицы. Началось повальное избиение в Китай-городе, в Торговых рядах — до Тверских ворот. Поляки вырывали мятеж с корнем. От Тверских ворот поляков отбили стрельцы. Поляки повернули на Сретенку. Князь Пожарский отбивался с пушкарями на Лубянке, у церкви Введения Богородицы, где был его дом и где спешно насыпали острожек-крепостцу. Поляков стали теснить назад, в Китай-город. Поляки бросились на Кулишки, за Москву-реку. Они подожгли Белый город. Тогда всем могло открыться, что засела в Кремле, прикрываясь царскими именами Владислава и Сигизмунда, как прикрывалась раньше царским именем Дмитрия, не царёва власть, а поработители царства, истязатели, ненавистники Москвы и московского народа. Москва день и ночь кипела от боёв, ходила пожарами. Ночью к Ляпунову подошёл на помощь воевода Плещеев. И к полякам подошёл сильный отряд полковника Струся. Ободрённые поляки первые кинулись на московских людей, погнали Плещеева, раздули пожары, сожгли церковь Ильи-Пророка, Зачатьевский монастырь, Деревянный город, снова кинулись на Сретенку, на Кулишки. Рассвет застал Москву в гуле огня, воплях, стрельбе. Но где Пожарский? День, ночь, почерневший от пороха, обгоревший, он отбивается со своими пушкарями на Лубянке. Он ранен, лицо и кафтан в крови, он изнемогает, он видит, что верх берут поляки. Москва в огне. Раненый, он плачет совершенно по-детски. — Лучше бы мне умереть, нежели видеть такое бедствие… Он видит последнее крушение Московского царства. Пушкари подняли его на руки, понесли к телеге. Без дорог, в потоке телег, его гонят из Москвы к Троице-Сергиеву. Князь теряет память, снова приходит в себя. Как будто видит он чёрный сон. Москва уходит, бежит: сметёнными толпами идут бородатые стрельцы с пищалями, пушкари, женщины, стрельцы. Москву смело. И не закон, и не царь в его сгоревшей Москве, где пепел сеется по пожарищу, а ярмо поработителей. В разгромленном восстании за королевича Владислава против короля Сигизмунда служилый и никак не мятежный князь Пожарский впервые стал мятежником. Теперь он и не за Сигизмунда, а за освобождение Русской земли и от них, и от всей Смуты. Раненый князь скрывается. Он лесует где-то в своей вотчине, в Трёх Дворищах, на реке Лухе. Сигизмундовы люди, поляки и русские, московские рвачи и прихвостни, уже теснят мятежного князя, чуют расправу над ним и свою поживу. Григорий Орлов — зловещее имя, цепкое, жадное — один из предков екатерининских Орловых, подаёт 17 августа 1611 года на князя челобитную-донос королю Сигизмунду и королевичу Владиславу, выпрашивает за свою службу Сигизмунду деревеньку князя Дмитрия Пожарского, Нижний Ландех: «за его, князь-Дмитрия измену, что отъехал в воровские полки и ранен, сражаясь с королевскими войсками, когда мужики изменили на Москве». Орлов получил от Гонсевского Нижний Ландех, оттягал себе княжескую деревеньку. Так князь Пожарский был объявлен изменником и королю и королевичу. Но осенью 1611 года на освобождение Москвы, Дома Пресвятой Богородицы, поднялся Нижний Новгород. Нижегородцы искали вождя. В лесную глушь к князю Пожарскому и пошли их послы — многожды, как рассказывает сам князь Дмитрий: — Присылали по меня, князя Дмитрия, из Нижнего многажды, чтобы мне ехать в Нижний для земского совета, и я, по их прошению, приехал к ним в Нижний. Князь позже скажет даже, что его к такому делу бояре и вся земля «сильно приневолили». Он отказывается, он опасается нового разгрома, измены, «поворота вспять». Этот средний провинциальный служилый человек, можно сказать, без рассуждений служивший каждому государю, который объявлялся законным Москвою, теперь самим ходом событий превращался в вождя национальной революции, поднятой нижегородским ополчением. Для того прежде всего нужны были средства, казна, жалованье ратным людям. Князь сам указывает, кому быть «у такого великого дела»: — У вас есть в городе человек бывалый, Козьма Минин Сухорук, ему такое дело в обычай. Нижегородский выборный земский староста, говядарь[130 - Говядарь — скотопромышленник. Прим. сост.] Козьма Захарыч был душой нижегородского народного подъёма. Это он вдохновлял толпу у собора призывами совершить великое дело, помочь Московскому государству: — Какая хвала будет всем нам от Русской земли, что от такого малого города, как наш, произойдёт такое великое дело… Козьму Захарыча выбрали к великому делу. Он, как и князь, тоже опасается «поворота вспять». Он требует письменного приговора: — Чтобы слушаться меня и князя Дмитрия Михайловича во всём, ни в чём не противиться, давать деньги на жалованье ратным людям, а если денег не станет, то я силою буду брать у вас животы, жён и детей отдавать в кабалу, чтобы ратным людям скудности не было. Нижегородцев обычно изображают в розовых красках, как доброхотных щедрых жертвователей и только. На деле же в те времена первого русского Апокалипсиса они дали Минину круговую поруку за себя и за свои семьи, самую жестокую и самую крутую поруку в русской истории: отдавать свои достатки, а у кого их не было, — самим идти в кабалу ради освобождения Москвы, Дома Пресвятой Богородицы. С вдохновенной суровостью наши предки нашли в себе силы больше, чем на самопожертвование, больше, чем на самоограничение. Они шли ради великого дела даже на личную кабалу на всю жизнь. По мирскому приговору земский староста Козьма Захарыч обложил всех пятою деньгою. Это значило, что в казну стали отбирать для земского дела пятую часть достатка каждого. Никаких послаблений не давалось никому. Кто упорствовал, у того отбирали силою. Брали у всех: у мирских, священства, монастырей. Всё было обложено. Многие несли больше, чем требовалось. Одна вдова принесла оценщикам и сборщикам Минина двенадцать тысяч тогдашних могучих московских рублей — громадное состояние: — Десять берите себе, а две оставьте мне на дожиток… И мало, что отнимали силой от тех, кто упорствовал или скаредничал. Кто не мог дать пятой деньги, тот закабалялся у тех, кто за них платил. Люди закабалялись на всю жизнь, ради освобождения царства Московского. Даже и тени такого величественного грозного национального самоограничения, самопожертвования не повторилось во времена нашей несчастной белой войны с большевиками… Под знамёна Пожарского и Минина стали стекаться все, кто желал выпрямления Русской земли, освобождения её от Смуты. Грамоты Пожарского и Минина подымали Волгу. В Нижний пришли дети боярские из Арзамаса, пришло рязанское ополчение, пришли дорогобужане, вязьмичи. К Пожарскому стала стекаться вся живая московская нация. В Нижнем началась национальная революция, и ее вождём стал служилый князь Пожарский. Для него вся Смута и воровство на Москве — от Литвы и Польши: они обманули Москву Лжедмитрием, они обманули её и королевичем Владиславом. Всё воровство от них. — Будем же над польскими и литовскими людьми помышлять все за один, сколько милосердный Бог помощи даёт, — зовёт мятежная грамота Пожарского. — О всяком земском деле учиним крепкий совет, а на государство не похотим ни литовского короля, ни Маринки с сыном, ни того вора Сидорки, что стоит под Псковом. Все минутные владыки Московской земли уже стали для Пожарского одним ненавистным вором Сидоркой. А из Москвы при первых же вестях о нижегородском мятеже, Заруцкий, за ним Просоветский послали литовских и польских казаков занять Ярославль и поморские города, чтобы отрезать их от мятежного Нижнего. Но намерение занять Ярославль было и у Пожарского. Он мог бы, так сказать, накоротке, по прямой — на Владимир — двинуться из Нижнего к Москве. Но он решил идти обходом — дугой — по Волге. Передовым на Ярославль князь посылает своего правнучатого брата, удалого воеводу, молодого князя-тёзку Дмитрия Пожарского, прозвищем Лопата. Князь Лопата — это, можно сказать, боевая грудь всего освобождения Руси от Смуты. Он всегда передовой в боях, удалой князь, с таким добродушным и сильным прозвищем, о ком, к нашему стыду, мы, русские, не знаем почти ничего. Под Ярославлем князь Лопата переловил воровских казаков Заруцкого, а Просоветский, узнавший о движении Лопаты, на Ярославль не пошёл. Зато туда с ополчением двинулся князь Пожарский, через Балахну, Юрьевец, Решму, Кинешму и Кострому, где ему был выдан воевода Иван Шереметев. Князь же Лопата с нижегородскими и балахнинскими стрельцами подался на Суздаль. И в первые дни апреля 1612 года князь Пожарский вступил в освобождённый Ярославль. III В Ярославле Пожарский точно бы замирает. Его зовут на спасение Москвы, можно сказать, вопят о помощи. Но он не торопится. Четыре месяца он не трогается из Ярославля. Спокойный, неторопливый, упорный, он прежде всего создаёт в Ярославле русское земское правительство, вызывает туда грамотами «из всяких чинов людей человека по два», учреждает Земский собор из служилых, духовных, посадских и тягловых людей для обсуждения, «как быть прибыльнее земскому делу». Главой ярославского правительства становится Троицкий митрополит Кирилл. В Новгород князь Пожарский посылает Степана Татищева, с ним «из всех городов по человеку от разного чина», чтобы разузнать о договорах новгородцев с Делагарди[131 - Делагарди Яков (1583–1652) — авторитетный военный деятель, служивший в армиях ряда европейских стран. В годы русской Смуты находился на шведской службе, откуда был направлен на помощь войскам московитов и нанёс полякам ряд чувствительных поражений. Позднее был возведён в графское достоинство и стал президентом военной коллегии в Швеции. Прим. сост.] и о призыве ими на царский престол шведского королевича. Пожарский как будто соглашается, чтобы шведский королевич Карл-Филипп стал царём Московским. Но как бы и не соглашается. Может быть, только задабривает шведов, чтобы те пошли с Тихвина на поморские города, когда сам с ополчением двинется на Москву. Князь затевает волокиту переговоров со шведами, ещё не зная, кого и где искать государем на Москву. Но Земский собор он уже возит в своём обозе наготове, чтобы «выбрать государя по совету всего государства». В Ярославле иссякли собранные деньги. Грамоты назначают новые и жестокие поборы. И трогательно, что князь не раз расписывается на грамотах за неписьменного Козьму Захарыча, прикладывая руку «в выборного человека всею землёй, в Козьмино место Минино». В Углич, Пошехонье, к Антониеву монастырю гнать воров Пожарский посылает всё того же удалого князя Лопату. Пожарский очищает землю кругом себя. Прямит её. А сам всё не трогается. Этим он отчасти напоминает медлительного Кутузова. По-видимому, он опасался противников и ещё больше — союзников, звавших его к Москве. Его звали туда дикая и ярая разбойничья голытьба Заруцкого, стоявшего под Москвой, и воровские казаки изворовавшегося, надменного и кичливого князя Трубецкого. Оба сначала были против Пожарского. Оба целовали крест псковскому вору Сидорке. Потом оба отложились от Сидорки, почуяли силу Пожарского, и его стали звать на помощь к Москве. Но Пожарский не верил им. Он знал, что Заруцкий, прикончивший Ляпунова, подсылал убийц и к нему. Он им до самого конца не будет верить. Эта непрочная, шатучая Русь, обернувшаяся буйством и разбоем, кидающаяся всюду, где только чует свою безнаказанность и власть своего буйства. Такие московские союзники были Пожарскому страшнее противника. Надо было стать сильнее их, чтобы идти с ними на соединение. Пожарский силу и набирал. Он опасался спеха. Смысл ярославской медлительности в том, чтобы сначала осилить Смуту вокруг себя. — Прежде всего надо было осадить, взять приступом свою собственную Смуту, — замечает Забелин. — И эта осада была несравненно мудрёнее осады Китай-города или Кремля… Осада собственной Смуты. Пожарский хорошо понял, что Смута есть прежде всего смута душ, что надо начать с перестраивания душ, тогда рассеется и сама Смута. Есть и ещё одно, почему-то не замечаемое многими историками: восстание Нижнего Новгорода против польского королевича и короля на Москве было в своей основе религиозным восстанием, религиозной войной. Нельзя забывать, что на Волге восстал тот самый московский народ, который ещё недавно с гордым чувством почитал свою Русскую землю державным Третьим Римом — единственным, другому не быть, православной наместницей Божией в мире или, как называли наши праотичи отечество, Домом Пресвятой Богородицы. Дом Богородицы теперь потоптан, опаскужен, попсован и кем? — папежниками, Литвой, ляхами, крыж-никами, самыми ненавистниками православной земли, и заодно с ними изворовавшимся русским бунтом. Нижний восстал за Русь именно как за веру, за старую веру, так же, как позже пойдет за неё на костёр железный протопоп Аввакум. Восставшая Русь Козьмы Минина, нельзя забывать, была та же, что и Аввакумова Русь, — упорная до ожесточения и суровая до самозакабаления. И вот такая Русь уже в Ярославле. Русское правительство, утвердившееся там, именовало себя в грамотах величаво: — Великих государств и Российского царствия бояре и воеводы и по избранию Московского государства всяких чинов людей, многочисленного войска ратных и земских дел стольник и воевода князь Дмитрий Пожарский со товарищи… Но живого знамени, но объединяющего, победного образа у ярославского правительства не было. У Московской боярской думы было своё живое знамя — польский королевич Владислав. У Новгорода тоже было — королевич Карлус Шведский. А у Ярославля нет во главе ни царевича, ни королевича. Государя нет. Какое-то громоздкое, довольно смутное и, если хотите, по-теперешнему республиканское правительство учредилось в Ярославле — «всяких чинов люди и князь Пожарский со товарищи». Не помышлял ли этот скромный, служилый человек из захудалых и опальных князей поставить самого себя во главе Руси, стать чем-то вроде московского Кромвеля? Нет, не помышлял никогда. А вся его тоска и все его поиски — законный государь, которому присягнула бы Русь и подчинилась, кому отдали бы всю веру и службу, без остатка. Но из своих таких уже не видно ни одного, изворованы, погублены или попсованы Смутой. На Руси все поедом едят друг друга, нет никому веры, никто никого не уважает. Нет на Руси такого, кому бы все подчинились. Боярская дума на Москве поняла это и первая потянула к чужеземному корню. То же понял и Новгород. А как Ярославль? В первую пору Ярославль, несомненно, был за шведского королевича Карла-Филиппа. В июне 1612 года до Ярославля добралось из Новгорода посольство — игумены, торговые люди, дворяне с пятин, с ними князь Фёдор Чёрный-Оболенский. Князь Оболенский сказал прямо, что новгородцы желают иметь государем шведского королевича, что королевич уже прибывает вскоре в Новгород, и добавил: — Чтобы и вы все, меж собой договор учиня, похотели бы быти с Великим Новгородом в общей любви и добром совете, и похотели бы вам на государство Московское и на все государства Российского царства государя нашего, пресветлейшего и благородного, великого князя Карлуса-Филиппа Карлусовича… Заметьте, Новгород говорит с Ярославлем как отдельное государство, уже имеющее своего пресветлого государя Карлуса. И Пожарский как будто соглашается, чтобы шведский королевич занял Московский престол, лишь бы принял православие и дал запись на управление землёй Земским собором. Но князь подчёркивает в ответе: «Искони Великий Новгород от Российского государства отлучён не бывал. И ныне то видеть по-прежнему…» Князь опасается также, как бы не вышло со шведским королевичем «тоя же статьи», какая учинилась с польским королевичем Владиславом, вместо которого пожелал царствовать никем не званный король-отец. — А тоя статьи, — отвечает ему Оболенский, — как учинил на Московском государстве литовский король, от Свейского королевства мы не чаем… Но всё что-то мучает, тревожит князя Пожарского. Не хочет он Карлуса. У него есть свои, ещё неясные мысли о государстве. Он жалеет, что в Ярославле нет Василия Голицына, с которым он породнился через свою жену, что Голицын, бывший послом в Польше, задержан там Сигизмундом. — Только бы такой столп, как князь Василий Голицын, был здесь, — говорит Пожарский на прощанье Оболенскому. — И об нём бы все держались, и я к такому великому делу мимо него не принялся бы, а то ныне к такому великому делу бояре и вся земля сильно приневолили. Пожарский колеблется, не находит твёрдого решения. По отъезде Оболенского он посылает своих послов в Новгород, Секерина и Шишкина, сказать: — Буде, господа, королевич по вашему прошению вас не пожалует и по договору в Великий Новгород нынешнего года по летнему пути не будет, и во всех городах о том всякие люди будут в сумнении, а нам без государя быти невозможно, сами ведаете, что такому великому государству без государя стояти нельзя… Пожарский этим указывает, что окончательно не договорился о королевиче и что сам ищет государя. Так оно и было. У ярославского правительства был свой претендент на Московский престол. В те дни, когда Ярославль вёл переговоры с Новгородом, в Ярославле начались переговоры и с послом германского императора Матвия. Проездом из Персии, посол германского императора Иосиф Грегори не случаем завернул в Ярославль. Грегори и предложил Пожарскому на царство Московское Максимилиана, брата германского императора. В трёх ставленниках на Московский престол — Владиславе, Карле, Максимилиане — как бы скрестилась вся будущая история России в Европе, три великих силы тогдашней Европы — Польша, Швеция и Германия — стали оспаривать между собою московское наследство. Первая начала Польша, верная служанка Рима. Она первая учла слабость Борисова царствования и как будто решила захватить Москву одним сокрушительным ударом: царевич Дмитрий. Лжедмитрия можно отчасти сравнить со знаменитым пломбированным вагоном наших времён[132 - Знаменитый пломбированный вагон наших времен — имеется в виду вагон (а точнее — вагоны: таких поездов было несколько) с российскими революционерами-эмигрантами, пропущенный Германией (противницей России в Первой мировой войне) через свою территорию в начале 1917 г. Благодаря операции германского Генштаба в Империи оказались и развернули свою деятельность наиболее видные представители разрушительных течений во главе с В. И. Лениным. Подробнее об этой акции и о германском влиянии на события в России см., напр., в кн.: Катков Г. М. Февральская революция. Париж, YMCA-Press, 1984. С. 82–131 (глава «Революция и германское вмешательство»). Прим. сост.]. Этот удар был тонко рассчитан и превосходно задуман, вероятнее всего, в Риме. Если это так, то это был план сокрушения самой схизмы[133 - Схизма — от греч. schisma, расщепление. В западном мире схизмой (или «московской схизмой») называлась Православная Церковь, якобы отделившаяся от Церкви Вселенской, т. е. от католического Рима. Прим. сост.] московской, еретической Руси, при посредстве своего ставленника — царя. Это был гениальный план торжества Рима над Москвою. И Лжедмитрия в таком случае можно рассматривать только как средство для всеоправдывающей цели: завоевания московских еретиков. А Риму ли было не знать, что в таких страшных войнах с еретиками хороши все средства. И удивительно — в том именно и сказался живой гений нашего народа в Смуту, — что московский народ почуял какой-то обман в Лжедмитрии, какую-то заднюю мысль в нём, какую-то иную тень за ним. Возможно, что из беглых холопов — почему беглый холоп Болотников мог жить в Турции и в Италии — был выбран какой-нибудь другой московский беглец для ослепительной воли воскресшего царевича, тот — рыжий, с бородавкой, с живыми карими глазами, порывистый и великодушный, непутёвый и хвастливый Дмитрий Первый Московский. Во всяком случае в Лжедмитрии, с его беглым знанием латыни, с его подписью «Imperato», во всём чувствуется сладковатое и, вероятнее всего, иезуитское воспитание тогдашней Италии, тогдашней Флоренции… Но царевичу Дмитрию не удалось завладеть еретичкой Русью. Тогда литовский король Сигизмунд, заслонясь королевичем Владиславом, как будто решил овладеть ею силой. Но против Польши вмешалась Швеция, а за нею против Польши и против Швеции вмешалась Германия. Вмешательство трёх могущественных сил тогдашней Европы — Польши, Швеции, Германии — основное событие русской Смуты XVII века. Польша проникла глубже всех: она уже давно дошла до самой Москвы. Швеция в противовес ей надвигалась с севера и у неё был Новгород. Германия, когда Ярославль выбрал своим ставленником на Московский престол брата германского императора, оказалась против Польши и Швеции в самом сердце взволнованной, мятущейся страны на Волге. Какие видения ходили перед московским служилым человеком Пожарским, какие пророчества слышались ему? Может быть, те же видения, какие будут позже у царя Петра о преображении царёва народа в нацию европейскую, пророчества о величественном восстановлении Московской державы под скипетром германского кесаря? Или князь только хитрил, выбирая третьего претендента и желая тем освободиться от двух других? Как бы то ни было, ярославское правительство князя Пожарского решило вести в московские государи брата германского императора. Пожарский посылает из Ярославля германскому императору посла Еремея Еремеева, и повезённая им грамота о помощи в войне с литовским королём подписана двадцатью четырьмя членами нижегородского земского ополчения. В Ярославле ополчение и князь Пожарский свой выбор сделали: Германия… Потомок заметит, разумеется, что все тогдашние русские люди, одинаково желавшие освобождения своей земли от Смуты, уже не надеялись на собственные силы и все были за иностранное вмешательство. Самое освобождение Москвы в некотором смысле — только спор между тремя разными русскими направлениями такого вмешательства: одни были за польское вмешательство, другие — за шведское и, наконец, третьи — нижегородское ополчение — за германское. Стоит ли говорить, что сторонники разных направлений смертельно ненавидели друг друга. Известно, как Михайло Салтыков, особенно горячий поборник королевича Владислава и в этом смысле совершенно честный и совершенно верный московский патриот, дерзнул замахнуться ножом на самого патриарха Гермогена, не признавшего вначале латинника-королевича. — Я не боюсь твоего ножа, — ответил Гермоген. — Я вооружусь против ножа силой Креста честнаго… Будь ты проклят от нашего смирения в сём веке и в будущем… Но и Гермоген, проклявший в горячке спора Салтыкова, позже, как Салтыков, дал согласие на избрание в московские государи королевича Владислава… А третье направление, третья сила — Германская империя, пришла в движение по призыву Ярославля. Кесарь отозвался вполне. Он стал готовить посольства в Москву и Польшу и после отказа Максимилиана избрал для занятия Московского престола своего двоюродного брата. Казалось, начинается нечаянное приобщение Московии к Германии, соединение их под одним скипетром в одну величайшую германо-русскую державу… Предчувствовал ли Пожарский московского кесаря Петра, или предчувствовал он те времена, какие ещё могут быть после всех нас? Но громадная тень поднялась внезапно на Волге за нижегородским ополчением, за мужицкими войсками князя Пожарского — тень германского императора. К Москве на помощь и на защиту прав польского претендента спешил между тем коронный гетман Ходкевич. Троицкая лавра, Трубецкой, Заруцкий, все непрочные союзники Пожарского звали его к Москве. Ходкевич мог в 1612 году так же смести Пожарского, как в 1611 году его и Ляпунова разбил Гонсевский. Дальше медлить было нельзя. Пожарский посылает вперёд к Москве всё того же князя Лопату, боевую грудь русских освободительных войск, с воеводами Левашёвым и Дмитриевым, и сам 28 июля 1612 года ведёт за ними всё ополчение. 14 августа победные войска Пожарского вошли в Троице-Сергиевскую лавру. Силы ополчения стали огромными. Они разрастались от победного движения. Победа радостным светом вдохновляла всех. И уже была близка Москва… К Троице пришла к Пожарскому любопытная грамота из Гамбурга: английские и голландские офицеры, с ними — известный по своим запискам и по упоминанию его имени Пушкиным — французский капитан Жак Маржерет, просились на службу в ополчение. Иностранные бродячие капитаны так же, как Трубецкой и Заруцкий, почуяли силу нижегородского ополчения, новую передрягу и боевые опасности, к которым привыкли, и наживу. Война была для них ремеслом. Честные военные авантюристы честно торговали своей шпагой и кровью. Но Пожарский со товарищи грамотой в августе 1612 года любезно отклоняет их наём. Так он уверен в своих силах. Любезностей не нашлось у Пожарского только для капитана Маржерета. Жак Маржерет был самым рьяным распространителем слухов о спасении царевича Дмитрия. Этот французский капитан Жак может быть образцом чужеземных перелётов в русской Смуте. От царя Бориса он перелетает к Лжедмитрию, потом к Тушинскому вору, от вора к полякам против русских, теперь просится против поляков к Пожарскому. Пожарский удивляется в ответной грамоте, как так Маржерет очутился в Гамбурге, и предлагает свои услуги против поляков. — А мы чаяли, что за его неправду ни в которой земле ему, опричь Польши, места не будет… «За его неправду ни в которой земле ему места не будет» — такая оценка не теряет своей свежести и теперь для многих прихлебателей советчины… От Троицы 18 августа ополчение двинулось на Москву. Коронный гетман Ходкевич с Наливайко, поляками, венгерцами, литовцами были уже на Поклонной горе. 21 августа Ходкевич перебрался через Москву-реку у Ново-Девичьего. Подошедший Пожарский послал на подмогу Трубецкому, стоявшему с казаками за Кремлёвским Бродом, пять конных сотен, лучших бойцов ополчения, а сам двинулся навстречу Ходкевичу. Громадные конные толпы сшиблись. Блистательная польская конница была, несомненно, лучше мужицкой, земской конницы Поволжья. Но русские с поразительной стойкостью вынесли удар. В духоте и пыли, в лязге, храпе и ржании коней мчался бой в тот душный день. Бились, не уступая, семь часов. От Трубецкого помощи не приходило. Больше того, воровские казаки Трубецкого встречали нижегородские полки улюлюканием, криками: — Богаты пришли из Ярославля… Одни можете отбиться от гетмана… И Трубецкой не тронулся. У него могло быть намерение обессилить нижегородское ополчение, союзника на час, предать его и передаться более сильному Ходкевичу. Пернатая польская конница уже теснит русскую. Русские всадники спешиваются, дерутся врукопашную. Неужели снова, как в 1611 году, поляки сломят, погонят русских? Именно тогда в казачьих таборах Трубецкого, обдаваемых пылью сражения, случилось мгновенное чудо, какое не учитывают никакие намерения и расчёты. В таборах поднялся жадный вопль из пересохших глоток, горячий, гневный. Головы конных сотен, присланных Пожарским, и казацкие атаманы стали бранить, «лаять», Трубецкого. — Отчего не помогаешь погибающим? — кричали атаманы. — Из-за нашей вражды творится пагуба Московскому государству… В этом вопле пересохших глоток внезапно заговорила, можно сказать, сама русская совесть. И Трубецкой был увлечён общей жаждой удара. Его свежая конница хлынула на помощь Пожарскому. Поляки дрогнули. Поляки стали отступать на Поклонную гору. Стрельцы тогда же отбили польскую вылазку из Кремля. Ходкевич в Кремль не пробился. Он отошёл к Донскому монастырю. День Москва молчала. Ходкевич перестраивался для нового прорыва в осаждённый Кремль. Трубецкой увёл своих казаков в таборы, и 23 августа Ходкевич стал теснить московские войска. Тогда Авраамий Палицын поехал к Трубецкому просить помощи Пожарскому. Упросил, пообещавши разбойному князю всю монастырскую казну Троице-Сергиева. 24 августа на рассвете Ходкевич всеми силами пошёл в переправу на Замоскворечье. Между развалин, по ямам и рвам пожжённой Москвы спешенная польская конница тащила тяжёлые возы с припасами для Кремля. На Пятницкой улице завязался нечаянный бой. Козьма Захарыч Минин, говядарь и земский староста, ополченский воевода, с тремястами ратников ударил здесь в тыл Ходкевичу, на литовцев. В бою на глазах Козьмы Захарыча был смертельно ранен его юный племянник. Внезапный удар Минина вызвал замешательство у наступающих, тогда же московские стрельцы ударили по польским обозам у церкви Святого Климента папы римского, захватили с налёта четыреста возов, отрезали толпы войск. Это было в самый полдень. Безветренный, душный полдень 24 августа 1612 года и можно считать началом конца страшной московской Смуты. После двух ударов Ходкевич повернул от Москвы, вышел к Воробьёвым горам. Всю ночь, обессиленный потерями, коронный гетман стоял у Донского монастыря, а на рассвете потянулся из Москвы. Осаждённым в Кремле он подал весть, что уходит за запасами, и обещал вернуться. Ходкевич ушёл. Пожарскому теперь осталось сломить самый Кремль. Трубецкой величался перед Пожарским, требовал себе чести, обижался, что князь Дмитрий не ездит к нему на совет. Трубецкой, может быть, ещё думал, что это полупобеда, а не победа. Ходкевич ещё может вернуться, сдует мужиков Пожарского, и он, Трубецкой, снова будет царевать в Смуте. Разбойный князь, можно сказать, «кочевряжился» перед Пожарским. Пожарский хорошо понял его павлинью спесь и пошёл с ним на искренний сговор. Они договорились, что все грамоты должны отныне подписываться обоими князьями вместе, «а которые учнут приходить от одного, тем не верить». Они порешили сообща вести осаду Кремля и съезжаться для совещаний на Неглинной, на самой Трубе. Замечательно, как оразбойнившийся князь Трубецкой, пустившийся по всем ветрам и пожарам Смуты, самый воровской князь, князь-Смута, целовавший крест в потеху любому вору Сидорке, с дней осады Кремля становится одной из опорных сил освобождения Руси от Смуты. Трубецкой как будто не принял обещанный ему монастырской казны, стал чуждаться буйных пиров. Он точно очнулся от беспробудного пьянства, всё страшно болит, а сам озирается: «Господи, да что же я наделал», и уже крестится дрожащей рукою… Искренность, прямота и сила Пожарского переменили Трубецкого: как Пожарского выпрямил Шуйский, так Трубецкого выпрямил Пожарский. И с дней осады Кремля их имена становятся рядом… 15 сентября, когда Москва немного отдышалась после Ходкевича, Пожарский послал письмо полякам, засевшим в Кремле с полковниками Стравинским и Будзило. Достойное письмо, полное уважения к ратному противнику, к этому презрительному, буйному, но благородному польскому рыцарству. Пожарский предлагает им почётную сдачу. Помощи не будет. Не вернётся Ходкевич. Наливайко с казаками ушёл от него из-под Смоленска. Жолкевский в Валахии терпит от турок. Сапега и Зборовский заняты на Литве. Никто не придёт на Москву. И уже нет больше розни среди московских людей. Пусть поляки выходят из Кремля. Их отпустят в Польшу. Изнемогшим вышлют подводы. А кто пожелает служить в Москве, тех пожалуют по достоинству. — Ваши головы и жизни будут охранены, — пишет Пожарский. — Я возьму это на свою душу и упрошу согласиться на то всех ратных людей… Но на достойное письмо от поляков пришёл недостойный ответ, хвастливый, надменный, смешанный с презрительной бранью: и московский-де народ самый подлый на свете, и всех-де ждёт жестокая расправа Владислава. — Мы не закрываем от вас стен Кремля, добывайте их, если они вам нужны, — отвечают полякам. — А напрасно царской земли шпынями[134 - Шпыни — шуты, балагуры. Прим. сост.] и блинниками[135 - Блинники — торговцы, промышляющие изготовлением и продажей блинов.] не пустошите. Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам твоих людей. Пусть холоп по-прежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь. Козьмы пусть занимаются своей торговлей — в царстве тогда лучше будет, нежели теперь, при твоём правлении… Нельзя, впрочем, забывать, что для поляков, служивших королевичу Владиславу и королю Сигизмунду, как и для тех московских людей, кто отсиживался с ними в Кремле, ополчение Минина и Пожарского, взятие Москвы и осада Кремля — всё это было только холопским мужицким бунтом против королевичей и короля. Через месяц после упорной и неторопливой подготовки Пожарский назначил, наконец, штурм Кремля. 22 октября общим приступом был взят Китай-город. Осаждённые поляки голодали, ели кошек, мышей, грызли ремни. В Китай-городе нашли чаны, наполненные человеческим мясом. Но поляки не сдавались, они заперлись в Кремле. Они только выпустили голодавших вместе с ними жён и детей московских бояр, стоявших за Владислава и Сигизмунда. Казаки думали взять сигизмундовых боярынь в потеху. Пожарский и Минин их защитили. Поляки в Кремле изнемогли, теперь они просили только оставить жизнь им и бывшим с ними московским боярам и чтобы в плен их принял не Трубецкой, а Пожарский. Пожарский слово дал. Кремль сдаётся. Ополчение встретило сдающихся на Каменном мосту у Троицких ворот, что выходят на Неглинную. Казаки Трубецкого прискакали из таборов с барабанами и распущенными знамёнами. В князе-Смуте как будто снова проснулся буйный разбойник. Трубецкой хотел переловить и переграбить всех поляков и Владиславовых бояр. Пожарский развернул против него своё земское ополчение ратным строем. Ещё мгновение — и между войсками Трубецкого и Пожарского началось бы побоище. Но Пожарский заставил казаков разойтись по таборам. Здесь Пожарский окончательно перегнул Трубецкого. Он с почётом принимает сдавшихся поляков, среди них и полковника Будзилу, который издевался над ним в грубом письме. Пожарский исполнил всё, что обещал. В Нижнем, куда согнали пленных поляков, с ними и полковника Будзилу, нижегородцы порешили ночью перетопить их всех в Волге. Мать Пожарского вышла к буйствующей толпе: — Лучше меня затопчите, меня топите в Волге, а к ним не допущу… За них дано слово моего сына, князя Димитрия. Уважайте и вы все слою, присягу и службу моего сына. Старая княгиня Пожарская остановила толпу. Все поляки, сдавшиеся князю Дмитрию, остались живы… От Смуты Москва, казалось, должна была освободиться еще в 1610 году с призванием на царство королевича Владислава. Польше выпало великое историческое избрание умиротворения и устроения громадного Русского царства. Коронный гетман Жолкевский подписал с Москвой договор о правлении королевича Владислава. Королевская власть ограничивалась в управлении боярскими и думными людьми, в законодательстве — Собором всея земли. Королевич присягал не нарушать народных обычаев, не отнимать достатков, не казнить и не ссылать без боярского приговора. Он присягал, что служилыми людьми будут только русские, что он не станет раздавать старосте полякам или литовцам, не построит на Русской земле ни одного костёла, никого не совратит в латинство и не пустит в Московское царство ни одного еврея… Жолкевский, храбрый, великодушный, честный, искренне желал союза-сочетания с Польшей в одно новое русско-польско-литовское королевство. У Жолкевского было много друзей на Москве. Ему крепко верили недоверчивые московские люди. Достаточно сказать, что Прокопий Ляпунов, поднявший позже восстание против Сигизмунда, доверил Жолкевскому судьбу своего сына. И сам суровый патриарх Гермоген, грозно и мученически отрицавшийся всех папежников, был другом Жолкевского. Гермоген поверил Жолкевскому и согласился на призвание королевича Владислава на Московский престол. Гетман с подлинным благородством отнесся к несчастному московскому царю Василию Шуйскому. Когда на Москве свергли царя Василия, насильно постригли и когда порешили перебить скопом всех Шуйских, их отстоял тот же Жолкевский, повёзший царя Василия к литовскому королю. Царь Василий отвечал гетману честной и благородной дружбой до самого конца… Так с присягой королевичу Владиславу могло казаться, что кончается Смута. Но всё опрокинуло грубое вмешательство короля Сигизмунда. Сигизмунд отзывает из Москвы Жолкевского. Сигизмунд с презрением бросает под ноги привезённый им договор: — Никогда не допущу своего сына быть московским царём… Не союз, не сочетание с Москвой, не мирный договор надобен Сигизмунду, а беспощадное завоевание московских еретиков. Вместо согласия с Москвою — война Москве. Может быть, это Рим желал, чтобы Сигизмунд действовал против Москвы. В то время, когда сына-королевича приглашают на Московский престол, отец-король начинает осаду московского города Смоленска, громит его ядрами, льёт русскую кровь… Русская земля присягала Владиславу, но не Сигизмунду. И против незваного и непрошеного Сигизмунда, против беспощадного завоевателя, ослабленная Русская земля нашла силы подняться. Тот же Прокопий Ляпунов, отдавший своего сына на службу королевичу Владиславу, тот же князь Пожарский, присягавший королевичу, восстают теперь против его отца. В ходе борьбы с Сигизмундом оба они были объявлены изменниками одинаково и Сигизмунду, и Владиславу. Но всё было бы иначе, и не поднялся бы Нижний, Волга, и не взялся бы за оружие князь Пожарский, если бы хотя бы только раз подал свой голос отдельный от отца королевич Владислав, если бы он и чем-нибудь отделил свою личность от королевского величества Сигизмунда. Вся Русь, уже выходившая из Смуты, несомненно, стала бы за избранного ею королевича Владислава, если бы он остановил грубое завоевательство отца. Но никогда, но ни разу не подал своего отдельного голоса этот королевич-тень, королевич-привидение. Владислав так и остался в русских событиях какой-то глухонемой пустотой. Он весь растворился, исчез в личности отца. За Владислава во всём действовал Сигизмунд, и потому сам Владислав стал во всём для московских людей Сигизмундовым обманом. И Москва поднялась против Сигизмунда-Владислава. Основная ошибка польского вмешательства в русские дела — отказ от честного исполнения договора, заключённого о королевиче Владиславе, замена его открытым завоеванием Москвы. Другая ошибка поляков — ещё со времен Лжедмитрия — постоянная их опора на русский бунт, на русскую Смуту. Любого русского вора Польша принимала в свои союзники. Ещё слабый, Пожарский со своим «волжским мужичьём», и тот долго взвешивал в Ярославле — принимать или не принимать ему в союз воровских казаков Заруцкого и Трубецкого, а могущественная Польша поддерживала на Руси всех лжедмитриев, любое воровство, любую смуту, как бы рассчитывая Смутой вконец развалить Русь, взять её, ослабевшую, голыми руками… И третья ошибка поляков XVII века — их совершенное презрение ко всему русскому, презрение дурацкое, надменное и отвратительное, обнаруживающее, прежде всего, неглубину духа самих поляков. Они легкомысленно рассчитывали, что этот московский народ-раб расшатан своим бунтом, и презирали его, как презирают только завоёванного раба. Они жесточайше ошиблись во всём. Вконец расшатанный, вконец изворовавшийся, вконец подавленный Смутой, вконец всеми презренный, народ ответил и польской замашке, и всем другим не только Мининым и Пожарским, не только освобождением Москвы и восстановлением царства, а ответил он восхождением к небывалому величию молодого Петра… И теперь сколько людей и целых народов, вернее политиков этих народов, повторяют отчасти ошибку польской самоуверенности XVII века, что с русским народом раз и навсегда покончила его революция… Но тогда гений русского народа выбрался из обманов, не менее ослепительных и всеобещающих, чем теперешние, из всех лжедмитриев и болотниковых и вместе с тем из всей игры открытого вмешательства тогдашних основных сил Европы. В те времена сама Польша по своей вине не поняла, пропустила своё историческое мгновение искреннего, гармонического сочетания будущего с будущим русским. Поражение поляков в 1612 году в Москве было началом заката Польши, и в победе Пожарского уже была заря победы Петра… Торжественный вход русских ополчений в освобождённый Кремль начался 25 октября. От Покровских ворот, от Казанской церкви шёл со своими казацкими сотнями князь Трубецкой. Гремели литавры и бубны. От церкви Иоанна Милостивого на Арбате под шумным лесом знамён двинулось в Кремль ополчение Минина и Пожарского. Радостный вопль победы и гул тысячи колоколов сотрясали Москву… На Лобном месте Троицкий архимандрит Дионисий отслужил молебствие об освобождении Русской земли, Дома Пресвятой Богородицы, и победители под хоругвями и крестами потекли в Кремль, ворота которого были настежь. Радость победы — высшую из радостей, даруемых человеку на земле, светлое упоение свершённым до конца делом судил Господь Бог простому служилому московскому человеку, захудалому князю Дмитрию Пожарскому. На Лубянке, где год назад он упал, изнемогая от ран, князь Дмитрий внёс во вновь отстроенную, погоревшую до того церковь Введения, что у островка, образ Божией Матери, Владычицы Казанской, шедший с ополчением от самой Волги на Москву. Обирание — собирание царства, венчание государя на осиротелое Московское царство было последним делом князя Пожарского. После освобождения Кремля по всем городам, слободам и посадам от Пожарского и Трубецкого со товарищи пошли нарочные гонцы, призывая всякого чина людей в Москву, на Великий Земский собор. Тогда же, в ноябре 1612 года, Пожарский ответил и в Новгород на грамоту митрополита Исидора: — А что ты, великий господин, писал к нам, боярам и воеводам, и ко всей земле, чтобы Московскому государству быть с вами под единым кровом государя королевича Карлуса-Филиппа Карлусовича, и нам ныне такого великого государственного и земского дела одним учинити нельзя… Пожарский указывает, что необходим совет со всеми людьми Российского царствия «от мала до велика». Но из Новгорода, от Делагарди, вместо ответа на эту грамоту добрался до Москвы гонец Богдан Дубровский со срочными вестями. Шведский королевич Карлус уже идёт в Новгород. Как быть: присягать королевичу или не присягать? Присягнет Карлусу Москва, присягнет и Новгород, и вся Русь станет Карлусовой. Пожарский с Трубецким — этот князь теперь всегда с ним рядом, как бы второй его голос, тень, — должны были ответить без увёрток. Вспомним, что из Ярославля Пожарский писал Новгороду, что не даст присягать королевичу шведскому, если он «по летнему пути» в Новгород не пожалует. Королевич тогда не пожаловал. И Пожарский ему присяги не дал, но, вероятно, если бы королевские шведские войска пришли немедленно на помощь, Пожарский, как и Михайло Скопин-Шуйский, принял бы их помощь и присягнул бы Карлусу. Шведское вмешательство в русские дела было осторожным, неуверенным, только пограничным, и Пожарский одними своими русскими силами добыл Москву. Теперь из освобождённой Москвы он даёт в Новгород через гонца ответ иной, чем делал бы из Ярославля: — Того у нас и на уме нет, чтобы взяти иноземца на Московское государство. А что мы с вами ссылалися из Ярославля, и мы ссылались для того, чтобы нам в те поры не помешали, бояся того, чтобы не пошли на московские города, а ныне Бог Московское государство очистил, и мы рады с вами за помощию Божией биться и идти на очищение Новгородского государства… Как бы и не Пожарский пишет. Прямой князь явно кривит. Стало быть, все его любезные переговоры с Новгородом были хитростью и обманом. Даже и язык не его, а чудится в нём казацкая косточка: «И мы рады с вами биться…» По-видимому, Пожарский отвечал Новгороду под давлением Трубецкого, теперешней своей второй души. Ещё в Ярославле и всюду на московском походе Пожарский обычно отыскивал, выбирал, так сказать, равнодействующую, среднюю всех влияний, давлений и обстоятельств. И из Ярославля, когда был слаб, он не так говорил с Новгородом. Если тогда он и не присягал Карлусу, то обнадёживал новгородцев присягой шведскому королевичу. А теперь пишет: «Того у нас и на уме нет». Не в Смуте, а в победе над Смутой, под давлением обстоятельств, впервые как бы начинает кривить прямой князь. Он скрывает, что в Ярославле у него было на уме «взяти иноземца на Московское государство», — и кого взяти — самого кесаря германского, кому посылалась и грамота от ополчения и ходил послом Еремей Еремеев. Победа, восторг победы, а может быть, и маложданная лёгкость победы овладения Москвой — всё это, по-видимому, заставляло теперь Пожарского искать новую равнодействующую. Московская победа была взрывом московской племенной гордыни и религиозного исключительства. Теперь нельзя было и заикнуться об иноземце или иноверце на царском престоле. Надо думать, что и Пожарский именно потому пишет теперь, что у него и в уме не было «взяти иноземца», хотя сам же ссылался о том и с германским императором, и со шведским королевичем, и — нельзя того забывать — присягал королевичу польскому. А теперь тем самым новгородцам, с которыми был в самом тесном союзе, грозит «биться»… Именно после московской победы образ Пожарского если и не двоится, то начинает мутнеть. Может быть, виновата усталость князя Дмитрия. А может, и его тяжкий недуг. Князь Пожарский был болен душевным, иногда находившим на него недугом — чёрным недугом, как он звался в старину. Теперь его называют тяжёлой формой меланхолии. Тень, тусклая дымка, иногда как бы находит на князя Дмитрия и на победном движении к Москве, и в том же Ярославле, когда жаловался новгородскому послу князю Фёдору Чёрному-Оболенскому, что его к ополчению «бояре и вся земля сильно приневолили», как и теперь, на самой вершине победы. Неясной, тусклой, какой-то незаметной становится фигура Пожарского именно на вершине победы, когда кишел и шумел, сходился и расходился, то додирался до сабель, то разъезжался, когда стал исходить ярой прей многоголовый и многошумный Великий Земский собор об избрании царя на Московский престол. Дни его совещаний, его споров и тупиков, его страшной растерянности и нерешительности были, собственно, днями глубокой слабости Московского государства. И Сигизмунд — будь он подлинно сильным, и Владислав, если бы не был он только пустой тенью для русской истории, — мощными ударами, быстрым движением на Москву могли бы ещё заставить этот народ и эту страну принять царём Владислава. Сигизмунд и двинулся было от Вязьмы к Волоколамску, на Москву. Но его передовой отряд был наголову разбит русскими, которых несла крылатая московская победа. От пленного Сигизмунд узнал, что на Москве русская победа, что русские не примут больше Владислава, что они будут биться до последнего. И от таких вестей Сигизмунд малодушно повернул назад, в Польшу. Именно тогда польский прилив сошёл, сбежал по-настоящему с Русской земли. И московские люди недаром по всем церквам стали петь радостные, благодарственные молебны… А после трёвдневного очистительного поста начались совещания Великого Земского собора. Замечателен такой подъём духа в измученном, расшатавшемся было народе. — Пусть народ положит подвиг страдания, — призывали его ещё недавно Дионисий и Авраамий из Троицкой лавры. — Нам всем за одно положити свой подвиг и пострадати для избавления христианской веры… И вот подвиг страдания свершён, закончен очистительным постом и молитвой всей земли. А теперь уже шумит Земский собор. Пожарский не на первом месте на Соборе. На первом месте там старый князь Иван Мстиславский, а Пожарский — в тени, хотя и ведёт за старого князя Ивана соборные прения. Русские на Соборе точно все любуются своей победой, ослеплены её сиянием. Бурно и гордо они вновь поверили в свои племенные народные силы, в своих людей и себя. И Пожарский как будто плывёт по всем этим волнам Собора. Он как будто отказывается от своей затаённой мысли времён Ярославля о сочетании Московского государства с Германской империей в одну мировую державу, вообще от всякой мысли о выборе в цари иностранного королевича. Никто бы, вероятно, и не посмел подумать о том в светлом опьянении победой, когда воспрянули все охранительные, суровые, исступленные силы Москвы. Дух избранного Израиля Православного, дух замученного Гермогена, носится над Собором… И те самые донские казаки, кто на Москве с налёта, в потеху рубили головы каждому, кто заикался против Лжедмитрия, воровские казаки князя-Смуты, князя-Бунта, целовавшие крест любому вору и среди них вору Тушинскому, который звался жидом, — именно они жесточее, непримиримее, неукротимее других стали теперь на русский прирождённый корень, на искони православного государя. История знает немало примеров, когда силы беспорядка при перемене равновесия особенно свирепо, впереди других желают засвидетельствовать, что они силы порядка. А Пожарский всё ещё искал равнодействующую, на этот раз уже в смуте Собора. Кому же быть царём на Москве? На Соборе творилось великое дело, но там же кипели старые распри, счёты местничества, зависти, жадные властолюбия и прямые подкупы. Собор стал каким-то чудовищным торжищем подкупов и заманиваний. Воспрянули все рухнувшие было княжата и родовые бояре, желавшие теперь ставить себя на царство. Именно от соборных времён сохранился печальный оборот московской речи «подкупаться на царство»… Охрипшие, отчаявшиеся соборяне разъезжались из Москвы, и, казалось, снова обрушится в кровавую распрю замученное вконец царство. Но Собор съезжался снова. Кому же быть царём? Были голоса о возвращении венца царю-пленнику Василию Шуйскому, несчастнейшему царю московскому, оболганному и нелюбому. Но его все побаивались. Дурной глаз был у Василия, невезучего царя. Прочили в цари старого князя Мстиславского и князя Василия Голицына, по жене родственника Пожарского. И о самом Пожарском толковали. Но единодушия не было. А что же сам Пожарский? Только к февралю 1613 года он нашёл, наконец, равнодействующую, среднюю, примиряющий выход. Именно тогда Пожарский вернулся к своей исходной мысли, которая заставляла его, одного из немногих, оставаться до конца верным царю Василию Шуйскому. Пожарский стал направлять Собор к отысканию законного государя, если не иностранного, то русского, но восходящего до Смуты по законным своим правам на Московский престол. Утверждением ненарушимого преемства царской власти должен восстановить Собор царство. Такова мысль Пожарского. Два дня, 20 и 21 февраля, 1613 года были решающими для всего русского будущего. 20 февраля, открывая Собор, Пожарский поклонился всем и попросил принять на себя «искус» раздумия прежде, чем дать ему ответ. — Теперь у нас на Москве, — сказал князь Дмитрий, — благодать Божия воссияла, мир и тишина… Станем же у Всещедрого просить, чтобы даровал нам Само-держателя всея Руси… Подайте нам совет. Есть ли у нас царское прирождение? В этой, так сказать, формулировке — «царское прирождение» — Пожарский впервые высказывает мысль о необходимости искать выхода в законной преемственности царской власти. Мысль для большинства, по-видимому, нечаянная. Во всяком случае все молчали, как отмечает современник. И потому, разумеется, молчали, что страшная Смута сорвала с Руси все «царские прирождения». Наконец, после долгого молчания, соборные владыки, архимандриты, игумены, а они были самыми первыми мудрецами на Соборе, подали свой голос: — Государь Димитрий Михайлович, мы станем Собором милости у Бога просить. Дай нам срок до утра… И в ночь с 20 на 21 февраля 1613 года русская судьба решилась. 20 февраля 1613 года князь Пожарский спрашивает Собор: — Есть ли у нас царское прирождение? А на другой день, 21 февраля, для большинства Собора, по-видимому, нечаянно, мало кому ведомый выборный дворянин от Галича Костромского подал собору выпись о родстве последнего царя из корени Иоаннова, Фёдора Ивановича, с боярином Фёдором Романовым, которому де царь Фёдор и желал завещать царство. Но как боярин Фёдор Романов при своём гонителе Борисе Годунове был пострижен под именем Филарета и уже давно стал митрополитом Ростовским, а нынче в польском плену, то да будет царём на Москве сын его, Михаил, двоюродный племянник царя Фёдора Ивановича. — Кто это писание принёс? — Кто, откуда? С точностью записывает современник недоуменные крики Собора. Никто ничего не понимал — откуда Михаил, — когда самые большие княжатые роды хотели государиться и воцариться, докупались на царство. Но такую же выпись о Михаиле подал Собору и казацкий атаман с Дону. Собор волновался, гудел тревожно. — Атамане, — поднялся князь Пожарский. — Какое вы писание положили? — О природном государе Михаиле Фёдоровиче, — твёрдо повторил атаман. Заветное слово найдено: «природный». Собор начал смолкать, он становится «согласным, единомысленным» — и потому, что найдено заветное слово, и потому, что казацкие сабли сильно перегнули в сторону нечаянного-негаданного Михаила Романова. А в неделю Православия на Красной площади вплотную в духоте стоял московский народ. Архиепископ и архимандриты с келарием Авраамием вышли на Лобное место просить у выборных людей последнего приговора об избрании царя. Но ещё до опросных речей вся Красная площадь подняла крик: — Михаилу Фёдоровичу быть царём, Михаилу быть государем московским… Ударили колокола. Москва загудела крылатой медью. В Успенском запели благодарственный молебен. По всей Москве в могучем звоне запели многолетия новому государю, и толпами пошли к присяге стрельцы… Юный Михаил стал государем. Несомненно, на Великом Земском соборе всех искуснее, тоньше, книжнее были чёрные и белые клобуки, соборное духовенство и монашество. Именно они направляли Собор, владели его душами, его мнением. И несомненно, что духовенством и был подвинут к престолу костромской мальчик — боярин Михаил Романов, он — избранник духовенства. Искусники Собора в клобуках и рясах хорошо знали, что делать в ночь на 21 февраля. Только они одни и знали. В ту ночь они договорились с силой — с казацкими саблями, и внезапно открыли Собору своего избранника, никак не тронутого, уж по самой юности своей, Смутой. Они одни понимали, что государством будет на деле управлять не этот мальчик, а его отец, мудрый митрополит Филарет, которого, конечно, вызволят из польского плена. Церковь будет управлять державой. В этом была мысль духовенства, выдвинувшего Михаила. Все боярские роды изворовались, обвалились в Смуте. На них уже опасно ставить государство. На новой силе надо ставить. Сама церковь будет властительницей. Костромской мальчик только её ставленник, а будет править митрополит Филарет, его изберут патриархом, и патриарх станет великим государем в новом патриаршем государстве Московском. Так всё и свершилось. С избрания Михаила начинаются времена патриаршего государства. И патриарх Филарет, отец Михаила, действительно стал Великим государем. Гений Московской Руси именно в эту эпоху достиг своей полноты: он утвердил нацию как религиозное воплощение народа. Но уже при царе Алексии патриаршее государство дало страшную трещину: распря Никона с Алексием и раскол обвалили его духовное единство. А царь Пётр, во всей силе своей грозы, его беспощадно сдёрнул и прикончил. Пётр начался в борьбе против церковного государства — нельзя забывать, что он начал со всепьянейших и всешутейших соборов… Бурный гений Петра промчался мимо московского понимания нации и государства как религиозного преображения всей жизни. Нация для Петра была победой, гражданством, просвещением, а не религиозным подвигом и преображением. Пётр, несмотря на весь блеск и лавры, как бы снизил или сдавил дыхание нации: московская нация, победившая Смуту, что, может быть, не менее значительно, чем Полтавская победа, как будто чаяла религиозного преображения всей жизни, вселенского преображения, а Пётр в ответ на это как будто дал только московскому телу заёмную европейскую душу. Так это или не так, но во всяком случае несомненно одно, что только в школьных учебниках Смута кончается 1613 годом, избранием на царство Романова. Уже в 1615 году снова подымается на Русь Сигизмунд, в 1617 году — королевич Владислав, всё еще требующий царства Московского, которое, как в сказке, у него по усам текло, а в рот не попало… Сигизмунд и Владислав в каком-то хвастливом малодушии только бряцают оружием. Поляки сошли, как и шведы. Но неуёмная Смута выкинулась в страшной судороге разиновщины. До самого Петра Смута. И Пётр поднялся из Смуты стрелецкой. Пётр, блистающая и беспощадная молния, — как бы последний разряд всех сил, какие были всколыхнуты и приведены в движение Смутой. Русская тряска, чудовищный взрыв вытрясли, так сказать, Петра. А может быть, и весь наш теперешний духовный строй, и весь ход наших исторических сил, обвалы и победы, и вечная наша подземная тряска — неутихаемое русское землетрясение, может быть, всё это «детонации» всё того же ужасающего взрыва, который начался на Руси с чудесного явления воскресшего царевича Дмитрия… А историческая роль Пожарского кончилась избранием в государи, хотя и не очень прочного, но всё восходящего до Смуты царского прирождения, костромского мальчика Михаила. Пожарский никогда не создавал и не вёл событий. Он только, когда мог, направлял их ход. Так он примкнул к нижегородскому ополчению и счастливо направил его через Ярославль на Москву. Так он примкнул и к московскому опьянению победой, к взрыву племенной и религиозной исключительности — природности — и счастливо направил Собор до избрания царя Михаила, пойдя, так сказать, на поводу церкви, за её избранником. Но как бы ни писал сам Пожарский в дни Собора, что у него на уме не было «взяти на Московское царство иноземца», потомок точно знает, что Пожарский из Ярославля вёл в цари брата германского императора. Именно такое прозрение кесаря — видение императора в обвале Смуты — самое замечательное, гениальное, что есть в образе Пожарского. Захолустный худородный служилый князь в захолустном Ярославле в тлении и мгле Смуты решает вести на престол московских царей брата германского императора. Точно бы видения державы — империи — проносились перед князем Дмитрием. Пророческие видения. Меньше чем через сто лет они сбылись в явлении царя Петра… Пожарский, не создавший событий, не пытался бороться против всех сил, счётов, тончайших замыслов и хитросплетений Земского собора. На Соборе он, разумеется, молчал о своих ярославских переговорах и о своих видениях кесаря на Москве, о сочетании Москвы с Европой, Руси с Германией в одну священную империю. Да он и не знал бы, как о том сказать. Он всё только предчувствовал. Он никогда больше своих ярославских мыслей не подтверждал, но и никогда от них не отказывался. За князя Пожарского отказывался от ярославских переговоров вновь избранный государь Московский Михаил Фёдорович. В 1613 году были разосланы известительные грамоты об его воцарении. Такую грамоту к германскому императору Матвию повезли Ушаков и дьяк Заборовский. Но, кроме грамоты, им был дан и подробнейший письменный наказ, что отвечать ближним кесаревым людям, когда те будут спрашивать о князе Пожарском. Послам настрого велено отвечать, что «они и не слыхали», будто князь Пожарский желал видеть на Московском престоле германского королевича Максимилиана, что «у великого Российского царствия и мысли не было выбирать государя негреческой веры из иных государств». О самих переговорах наказ учит отвечать, что с германским послом Юсуфом Грегори «приказывал князь Пожарский без совету всей земли» и что цесарский посол Грегори и посол Пожарского Еремеев всё «сами собой затеяли, хотячи у Цесарского Величества жалование какое выманить». Подтверждаемая наказом подробность о том, как Пожарский «приказывал» о призыве германского императора на Русь и как о том же «затеивали» его посол и посол императора — показалась мне одной из любопытнейших подробностей Смуты… Князь Пожарский скончался 20 апреля 1642 года… У него были сыновья Пётр, Фёдор, Иван. Был ещё род князя Пожарского-Лопаты, князя Пожарского-Щепы и князя Пожарского-Перелыги. Но все княжеские роды Пожарские иссякли… Верный боевой товарищ князя говядарь Козьма Захарыч Минин едва дождался избрания на царство Михаила: он скончался ещё в разгар Смуты, в 1616 году. Его сын Нефет умер бездетным, и мининский род на Руси иссяк, а двор Козьмы Захарыча стоял брошенным, запустелым, заросшим крапивой — вымороченным — уже при царе Михаиле… Минин и Пожарский, два больших московских человека, страшно близки нашим временам, каждому из нас своей душевной трагедией, страданием своим за Русскую землю и своей жаждой видеть ее восставшей и воссиявшей. И лучше всего рассказ о них закончить такими прекрасными словами их современника: «Бысть во всей Руси радость и веселие, яко очисти Господь Бог Московское царство совершением и конечным радением и прилежанием боярина князя Димитрия Михайловича Пожарского и нижегородца Козьмы Минина, и иных бояр, и воевод, стольников, и дворян, и всяких людей. И за это им зде слава, а от Бога мзда и вечная память, а душам их в оном веце неизреченная светлость, яко пострадали за православную христианскую веру и кровь свою проливали мученически. И на память нынешним родом вовеки. Аминь». Москва Царей I Меня, о солнце, воскреси И дай мне на Святой Руси Увидеть хоть одну денницу.      Кн. Одоевский На Сыропустной неделе[136 - На Сыропустной неделе — т. е. на первой неделе Великого Поста. Так как далее говорится о «последнем воскресенье перед масленицей», то очевидно, что И. С. Лукаш имел в виду мясопустную неделю, канун масленицы. Прим. сост.] в последнее воскресенье перед масленицей на Москве свершилось действо Страшного Суда. Действом открывались дни московского великого покаяния и милосердия, благостыни, добра. Красота Московии и, может быть, вся красота, сила и свет русского духа, какой ещё дышит в нас, — всё от тех дней удивительной благости Москвы, больше трёх веков тому назад… В воскресенье перед масленицей патриарх Московский с сонмом священства под пение стихир свершал таинственное действо Страшного Суда. На площади за алтарём Успенского собора ставился образ Страшного Суда. Смолкало пение, все опускались на колени. Один патриарх подходил к образу в своей тёмно-лиловой мантии и белом клобуке. Полотенцем патриарх утирал образ. Для нас, потомков, уже невнятно и странно то, что было понятно предкам, как патриарх на деннице[137 - На деннице — на утренней заре, на рассвете. Прим. сост.] в молчании всея Москвы утирал образ Страшного Суда, чтобы перед каждой душой яснее проступил, открылся грядущий Суд Божий. И до того как патриарх утирал полотенцем образ, московский царь уже начинал дни покаяния и милости. Часа за три до света государь по спящей, тёмной Москве тихо обходил, пеший, московские темницы, остроги, богадельни, где лежали раненые, и сиротские дома. Там государь из своих рук раздавал милостыню и даровал освобождение. Так было почти четыреста лет назад в той Московии, которую кто только не ленился называть варварской, заушать и поносить. Но если сравнить ту древнюю страну отцов с тем, что творится в теперешнем трупном царстве, — та Москва четырёхсотлетняя, давняя, где сам государь странствовал по нищим, старым и страждущим, покажется потомку Царством Небесным… В день действа Страшного Суда в государевом дворце, в Золотой и Столовой палатах, накрывали ещё громадные столы… Государь звал к себе в гости всю московскую нищую братию. Совершенно удивительна высота человеческого христианского образа Московии в тех трапезах нищих с самим государем. Такой милосердный обиход установился на Москве после Смутных времен. Страна отцов как будто уже находила тогда чудесное и необыкновенное разрешение всех общественных противоречий, устанавливала удивительное царство мира и справедливости со своим государем и патриархом, Земским собором и с обиходом добродеяния. Нельзя забывать, что каждое деяние государя повторял по мере своих сил каждый московский человек… И как передать этот удивительный образ Московии, когда в тумане, нанесённом с улиц, в тряпье и в гноище, рваная, нищая, лапотная Москва, в кафтанишках на ветру дрожащая, со слезящимися глазами, гремящая костями на тележках, с пением стихов, вся шла в царские палаты, озираясь на роспись стен, на золотые и синие многочтимые ангельские силы и воинства, и рассаживалась за убранные столы… А к нищей братии всея Руси выходил государь в золотой шапке с играющими алмазами, в сафьяновых сапогах, унизанных жемчугами, — как небесное видение — и садился с нищими за один стол. Так было. Так из года в год свершалось в Москве. Именно так создавался дух Святой Руси. И был в том залог; свет преображения необыкновенного, какое несла в себе Московия, и, может быть, донесла бы и довершила, если бы её нетерпеливый и бурный сын, гигант с трясущейся головой, в жажде могущества не погнался бы за немецким барабанным боем, лаврами, громом пушек и фейерверками с горящими вензелями… Обход царём темниц и острогов и царские трапезы с нищими были не «буквой», это было самое глубокое, таинственное дыхание Московии — Царства Милосердного, — и свидетельство тому хотя бы, что в Золотой палате с царём делили хлеб не какие-нибудь десятки принаряженных попрошаек, а к царю в гости приходила воистину вся нищая Москва. Так начинались прощёные дни Великого поста. Государь просил прощения у патриарха, у царицы. Прощались с царицей её верховные боярыни, мамы, казначеи, постельницы, мастерицы. Государь в Архангельском и Благовещенском соборах просил прощения у гробов своих родителей. В те дни, когда Москва просила прощения друг у друга и у отцов своих, государь прощал и освобождал колодников, «которые, в каких делах сидят многие лета». В прощёные дни царём прощались и старые вины. Тянулись дни Великого поста. Наша деревенская, наша истовая страна отцов со всех краёв посылала к государеву двору из монастырей ржаной хлеб, капусту, монастырский квас. При царе Алексее Михайловиче особенно славился печением ржаного хлеба и пенными квасами монастырь Антония Синайского под Холмогорами. Со всей простодушной наивностью посылали своим государям на Москву квашеную капусту, ржаной хлебушко да пенничек[138 - Пенничек — т. е. пенник, крепкое и очищенное хлебное вино. Прим. сост.] Коломна и Можайск, Устье Борисоглебское и Никола Угрешский, и Звенигород… А на Благовещение[139 - На Благовещение — т. е. в день одного из великих богородичных праздников, 25 марта (ст. ст). Прим. сост.] патриархом совершался чин преломления хлебов. За всенощной в Благовещенском соборе патриарх благословлял и преломлял благодарные хлеба, а с ними разливал по кубкам вино. Укруги хлеба, ломти калачей и кубки вина раздавались за всенощной всему народу. Первый же укруг хлеба, первый ломоть калача и первый кубок получал из рук патриарха краса-государь. На Благовещение государь во второй раз созывал к себе за стол московскую нищую братию, сирот и калек. Это была благовещенская трапеза. От 1664 года сохранилась запись столового счёта. Какую же, действительно, сказочную великолепную уху варили царёвы повара и поварихи для его нищих гостей в громадных царских котлах! Для ухи было куплено двадцать три щуки, каждая «в три чети длиной», а три чети — это аршин с лишним. Язей же, карасей и окуней рассольных было просто «бессчётно»… Так начиналась благостыня московская — посещением темниц и острогов, освобождением колодников в прощеные дни и двумя великими царскими трапезами для нищей братии — сыропустной и благовещенской. И свершалось так из года в год. На том и стояло царство Московское. Подходило между тем Вербное воскресенье. В неделю ваий[140 - В неделю ваий — или вай, т. е. ветвей; так называлось в старину Вербное воскресенье. Прим. сост.] свершалось шествие на осляти. Это было всенародное зрелище смирения царя. Патриарх олицетворял образ Христа, Москва, как новый Иерусалим, встречала Его «осанной», а московский царь, пеший, вёл под уздцы белого Христова коня. Русская жажда преображения всего земного в небесное и воплощения небесного в земном была в таком сочетании патриарха на белом коне и пешего царя перед ним. Иностранцы Маржерет, Вер, Гаклюйт, Олеарий с одинаковым изумлением описывают величие этого шествия. Из Успенского собора выносили высокую украшенную вербу. Под нею с пением стихир шло пять отроков в белых одеждах. За вербой начиналось шествие больше чем тысячи отроков, в белых одеждах, с горящими свечами. Это было белое шествие. Потом несли хоругви и образа. Это было золотое шествие: золотые хоругви, священство в золотых и цветных парчовых ризах. За священством в золотой парче, в алмазах и жемчугах шло пешим боярство. Белое и золотое шествие внезапно прорывалось красным: снова шли отроки, но уже в красных одеждах. Они замечательно назывались на Москве — пламенниками. Пламенники сбрасывали с себя красные одеяния, расстилали их перед белым конём. Перед конём шёл государь. Он вёл за уздцы белого коня. Конь был весь покрыт ослепительно белым сукном, и его голова была в московском белом капуре. Царь вёл коня под уздцы. На коне — патриарх. В его левой руке окованное золотом Евангелие, правой он благословлял московский народ. Шествие двигалось за Спасские ворота до Покрова, к Василию Блаженному. Хрустальные кресты и рапиды несли московские протопопы. За протопопами шли московские соборные ключари. За ключарями, в цветных ризах, — духовенство всея Москвы. На Лобном месте патриарх сходил с белого коня и подавал государю палестинскую пальмовую ветвь и русскую вербу. II О Боже мой, кто будет нами править? О горе нам![141 - Эпиграф — из пушкинского «Бориса Годунова» (1825). Прим. сост.]      Пушкин Сколько бы веков ни прошло и как бы ни был отдалён потомок, навсегда затаилась в нём память о милосердном свете древнего Московского царства. Милостыня нищей братии, посещение острогов, темниц, освобождение заключёнников, прощение вин перед лицом всепрощающего Господа — так каждый год, от века в век, покуда стояло Московское царство, волнами света поднималось, разливалось его милосердие. Немеркнущий свет Московии — милостивый свет — одна из самых таинственных и прекрасных частиц русской души. Мы гордо любим гром Полтавы, но за громом империи мы всегда чувствуем свет тишайший, необыкновенный, незаходимый свет царства Московского, чудесного, невнятного и умолкшего, как молитва. Царь на Страстной опять посещал заключёнников и освобождал колодников. Страстное освобождение было вторым по счёту после прощёных дней поста. «Ежегодно в Великую пятницу, — записывает англичанин Коллинс, — царь посещает ночью все тюрьмы, разговаривает с колодниками, прощает преступников…» Страстная ночь. На высоком Кремле перекликаются стрельцы, ночная сторожевая стрела: «Славен город Москва, славен город Ростов, Суздаль, Архангельск…» Ночная стрела помянет все города Московской державы, Дома Пресвятой Богородицы. На улицах тишина. Москва курится ночным паром. Едва светится кафтан государя. Он едет с боярами от заставы к заставе. Он идёт в тюрьмы. В Страстную ночь в острогах теплились свечи. Всё было прибрано. Там и злодей на цепи, вклёпанной в стену, надевал заветную чистую рубаху, и под недужным вором постилали солому. В темницах, куда и свет не западал никогда, горели свечи, как в церкви. Колодники ждали красу-государя. Каким ужасающим обманом, каким иудиным предательством покажутся все эти демократии, революции, коммунизмы, чем загнали христианский русский народ на пытки без вины и страдания без милости, если вспомнить только, как четыреста лет назад в Московии сам царь сходил в тюрьмы и разговаривал с колодниками, и прощал, и освобождал… Государь был как бы воплощением самого Милостивого Спаса. Гремя цепями, к нему тянули руки, на него смотрели глаза, отвыкшие от света, и, может быть, горячо молился разбойник: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое…» В Страстную ночь, самую таинственную и прекрасную ночь Москвы, когда Спаситель испускал на кресте дух, московский царь как бы принимал на себя Его земное служение, творил Его дело: сам царь среди колодников в темнице. На Страстной неделе 1655 года дворцовый писец бесхитростно записывает: «В первом часу пополночи изволил великий государь идти на Земской двор и в больницу, и в Аглицкой и Тюремной дворы, и у Спасских ворот, в застенки, жаловал своим государевым жалованием и милостынею иже из своих государевых рук. А жаловал бессчетно». Теперь, в Страстную пятницу, в глухонемой Москве, где человек замучен беспощадно, только могущественные видения милосердия московских царей прошли по душам, только провеяла снова немая память о Руси, Руси человеческой… Милость и освобождение в прощёные дни. Милость и освобождение в страстные дни. А третья великая милость и освобождение совершались на самое Воскресение Христово, в Святую ночь. Три раза в год, в три Божьих дня, даровал государь людям милость Божьей свободы. Заутреня. Сохранилась совершенно живая запись шествия к заутрене царицы в весеннем сумраке московских древних улиц. Золочёную карету царицы везли десять белых лошадей. За каретой верхами скакали царицыны боярышни. Они были в белоснежных круглых шляпах, подбитых розовой фатой, со шляп спускались на плечи желтые ленты с кистями. Лица верховых боярышень были прикрыты сквозящими фатами. Все они были в сафьяновых жёлтых сапожках. Впереди поезда стрельцы несли тяжёлые ослопные свечи[142 - Ослопные свечи — огромные и тяжёлые свечи, величиной с ослоп — дубину или жердь. Прим. сост.], а за царицыной золотой каретой шли старики-бояре, по трое в ряд, все в золотой парче. На заутрене, в огне свечей обрачатых, витых такими мастерами живописного дела, как Леонтий Чулков, свечей зелёных и красных, переливались блеском парча и золото тяжкой чеканки. В этом горячем и живом шевелении, когда так неузнаваемы, светлы и нежны все лица, заутреня была, как само золотое небо, сошедшее на землю. И от заутрени царь снова шёл к заключённым. В Святую ночь в Москве, затихшей в последние мгновения перед воскресенским перезвоном, царское шествие, смирное, пешее, было как бы шествием самого воскресшего Христа. Весь год в милосердном круге совершалось одно мистическое действо царского служения, и вершиной его было шествие в Пасхальную ночь ко всем труждающимся и обременённым. Царь первый приносил им весть: — Христос воскресе… И может ли представить потомок, в каком тихом восторге, каким светлым гулом — ликованием человеческим — отвечали царю московские темницы: — Воистину… В такие мгновения и утверждалась навеки Святая Русь. И всё, что есть в нас прекрасного, истинного, живого, — всё свет тех московских времен, Москвы Христовой победы, Москвы Воскресшего Господа. А в первый день Пасхи государь дарил освобождённых и помилованных, жаловал нищих у Спасских ворот и обходил по всей Москве раненых и пленных. При царе Алексее Михайловиче пленных на Москве держали в Аглицком дворе. Теперь, когда коммунисты вырезают лампасы из кожи захваченных ими людей, добивают и жгут на кострах раненых, нечеловеческими мучительствами мучают всех, кто в их власти, — какой свет, святой, человеческий, разлит в каждом слове простой и точной записи о посещении государем московских пленных в 1664 году, больше трёх веков назад: «Изволил великий государь жаловать пленных поляков, немцев и черкас, и колодников на Аглицком дворе, чекменями, шубами, рубашками, портами, и угощать их, а еств изволил жаловать лучших: баранины, ветчины, каш, круп грешневых, пироги с яйцы и мясом, калачей двуденежных, вина и медов». Другая запись дополняет: «В 1664 году великий государь, царь и великий князь Алексий Михайлович всея Великия и Малыя и Белыя Русии самодержец, изволил ходить на Большой тюремной и на Аглицкой дворы и жаловал своим государевым жалованием — милостынею, из своих государевых рук, на Тюремном дворе тюремных сидельцев, а на Аглицком дворе полоняников, поляков, немец и черкас. А роздано в избах: в Опальной — 98 человек по рублю, в Барышкине — 98, Заводной — 17, Холопьей — 68, Сибирке — 79, Разбойной — 160, Татарке — 87, Женской — 27…» Всюду сам государь, всюду его милость, свет, прощение, и в самых тайных застенках — в Опальной, в Разбойной, и в Сибирке, и в Татарке… А на Аглицком дворе, где сам государь разговлялся с пленниками, их содержалось тогда больше четырёхсот душ. После заутрени царь жаловал ещё Москву великоденским красным яичком. Царь раздавал яйца куриные, гусиные, точёные деревянные, расписные по золоту и в яркие краски, в узор и в цветные травы, а в травах — птицы, звери, люди… Наши праотичи москвичи дарили друг другу целые ящики пасхальных яиц — ящики слюдяные, как отмечает одна запись, в них по сорок яиц, писанных по золоту разными красками, а писал московский живописец Иван Салтанов. Пасхальные яйца точились токарями и расписывались травщиками Оружейной палаты и Троице-Сергиева. Троицкие токари и травщики о посылке пасхальных яиц так бьют челом государю: «Богомольцы из Живоначальной Троицы Сергиева монастыря, архимандрит Феодосий, келарь Леонтий с братией, челом Алексию Михайловичу бьют: прислал к нам, богомольцам твоим, из Оружейные палаты сто яиц деревянных, точёных, да золота листового, сусального, да красок бакану, да яри веницейской, а велено написать яйца по золоту розными цветами и красками троицким травщикам, добрым письмом травы, а в травах писать птицы и звери против прежнего. И мы, богомольцы твои, написав, послали тебе, великому государю в апреле 21 день в Москве». Царь христосовался после заутрени со всеми, подавал пасхальное яйцо и жаловал к руке. Яйца разносили на деревянных блюдах, обитых либо серебром, либо алым бархатом. За одну только заутреню государь жаловал Москве до сорока тысяч великоденских яиц… Празднование Пасхи, радости Воскресения и Оправдания жизни, начиналось с того, что патриарх посылал царице в подарок целый мех мёду. Боярыни большие и малые привозили к царице перепечи-куличи со всея Руси, на возах везли государыне духовитые куличи. За день их привозили по много сотен… Всюду пиры, всюду игрицы, домрачеи[143 - Домрачеи — или доморачители, т. е. хлопочущие по хозяйству. Прим. сост.], бахари, качели. А над Москвою трезвон. Из сытенных, кормовых и хлебенных, из погребов и ледников выносили разговены — фряжские пития, романеи, алканы и ренския. А из пивоварен, квасоварен и браговарен московских выносили меды, красные и белые, малиновые, яблочные, вишнёвые, смородинные, воды гвоздичные и пенное пиво. Весёлыми ногами в трезвоне радовалась Пасхе Москва. И её радость донесена до наших душ и пройдёт от нас во все века, покуда есть на свете русское имя… Теперь на нашей погасшей земле тьма, цепи, смерть. Но не заходит и там в душах свет щемящий, дальний, немеркнущий, тихий свет человеческого Московского царства, царства Воскресшего Христа… У Пушкина в «Борисе Годунове», в толпе, на площади, московский человек точно видит, какою лютой тьмою, каким лютым горем оборвётся Московское царство: О Боже мой, кто будет нами править? О горе нам! Теперь мы узнали, кто нами правит: христопродавец и человекоубийца. Теперь мы изведали всю бездну лютого горя, тьмы, цепей, смерти. Пора бы и свету быть. И прекрасными, святыми, покажутся всем времена, когда только тень наших простых древних времен сойдёт снова на нашу землю — тень царских времен, милосердного царства Московского. Боярыня Морозова Глава из неизданной книги Звёзды небес. Тихая ночь… В глухом Боровске, на городище, у острова лежал камень, поросший мхом, а на камне были высечены забвенной московитской вязью буквы, полустёртые ещё в 60-х годах прошлого века: «Лета 7… погребены на сем месте сентября в 11 день боярина князя Петра Семеновича Урусова жена его, княгиня Евдокия Прокопьевна, да ноября во 2 день боярина Морозова жена, Федосья Прокопьевна, а в иноках схимница Феодора, дщери окольничего Прокопия Федоровича Соковнина. А сее положили на сестрах своих родных боярин Федор Прокопьевич да окольничий Алексей Прокопьевич Соковнины». Огни лампад никогда не горели над суровой могилой Федосьи Морозовой и меньшей её сестры Евдокии, не теплилось никогда церковной свечи. Только звёзды небес. Тихая ночь. * * * Боярыня Морозова и княгиня Урусова — раскольницы. Они приняли все мучительства за одно то, что крестились тем двуперстием, каким крестился до них Филипп Московский, и преподобный Корнилий, игумен Печерский, и Сергий Радонежский, и великая четверица святителей московских. Во времена Никона и Сергий Радонежский, и все сонмы святых, до Никона в Русской земле просиявшие, тоже оказались внезапно той же старой двуперстной «веры невежд», как вера Морозовой и Урусовой. Это надо понять прежде всего, чтобы понять что-нибудь в образе боярыни Морозовой. Надо понять, что, живи во времена Никона Сергий Радонежский, он, может быть, ещё грознее, чем протопоп Аввакум восстал бы на «правление» вековой русской молитвы, векового подвига Руси во Христе, и «правления» — кем? — такими непрочными греками, невеждами и торгашами, как Лигарит[144 - Лигарит — подразумевается Паисий Лигарид (1610–1678), доктор богословия и митрополит Газский, приглашённый патриархом Никоном на Русь для участия в проведении церковных реформ. Здесь, однако, грек принял сторону царя Алексея Михайловича в его споре с Никоном и способствовал падению влияния первоиерарха. В конце концов и Лигарид лишился царского расположения и вынужден был удалиться в Киев. Прим. сост.] и Лихуды[145 - Лихуды — имеются в виду братья Иоанникий (1633–1717) и Софроний (1652–1730) Лихуды, греческие духовные писатели, проповедники и педагоги, которые прибыли на Русь в 1685 г. Их иногда считают родоначальниками общего образования в Московском государстве, однако следует учитывать, что эти «носители греческой культуры» привнесли в русскую жизнь и элементы своего «западного образования» (прот. Г. Флоровский). Именно данное обстоятельство привело к тому, что противники братьев сумели обвинить греков в политических интригах в пользу Рима — и те были сосланы в костромской Ипатьевский монастырь. Прим. сост.]. Надо понять, что не за пресловутую «букву» поднялись стояльцы двоеперстия, а за самый Святой Дух Руси. Они поняли, что с «новинами Никона» искажается призвание Руси, они почуяли ужасающий разрыв единой народной души, единой мысли народной, падение и гибель Русской земли. Всё это надо понять, чтобы осмелиться коснуться самого прекрасного, самого вдохновенного русского образа — образа московитской боярыни Федосьи Морозовой. * * * Свет тихий, всё разгорающийся, исходит от неё, чем ближе о ней узнаёшь. Великомученица раскола. Но никакого раскола, откола в ней нет. В образе боярыни Морозовой дышит самое глубокое, основное, что есть в русских, наше последнее живое дыхание: боярыня Морозова — живая душа всего русского героического христианства. Не те, вероятно, слова, и не мне найти настоящие слова о ней, но кажется боярыня Морозова потомку разгадкой всей Московии, её душой, живым её светом. И потому это так, что боярыня Морозова — одна из тех, в ком сосредоточивается как бы всё вдохновение народа, предельная его правда и святыня, последняя, религиозная тайна его бытия. Эта молодая женщина, боярыня московитская, как бы вобрала в себя свет вдохновения старой Святой Руси и за неё возжелала всех жертв и самой смерти. * * * Боярышне Феодосье Соковниной шёл семнадцатый год, когда за неё посватался стольник и ближний боярин царя Алексея Глеб Иванович Морозов. В семье окольничьего Прокопия Соковнина старше Федосьи были братья Фёдор и Алексей, а её младше — сестра Евдокия. У Соковниных хранилась с Василия Третьего память об иноземных предках: они вышли из немцев и в своих праотичах были сродни ливонским Икскюлям, а имя Соковнины приняли от жалованного села Соковня. Как странно подумать, что в страстотерпице русского раскола, в той, в ком дышит так прекрасно душа всей Московии, шла издалека твёрдая и упорная немецкая кровь. Боярышня была ростом невысока, но статная, лёгкая в походке, усмешливая, живая, с ясными синими глазами. Так светлы были её волосы, точно сияли в Жемчуговых пронизях и гранчатых подвесках. Мы не любопытны знать о предках, ничтожна наша историческая память. И боярыню Морозову мы помним разве только по картине Сурикова. Одинокий Суриков могуче чуял Московию, она, можно сказать, запеклась в нём страшным видением «Утра стрелецкой казни». * * * А было боярышне Федосье Прокопьевне семнадцать, когда сам царь благословил её на венец образом Живоначальныя Троицы, в серебряных окладах и на цветах. Ближний боярин Морозов, ему далеко перевалило за пятьдесят, суровый вдовец, ревнитель Домостроя, спальник царей Михаила и Алексея, спальники же следили за нравами дворцовых теремов и девичьих, крепко тронулся светлой красой синеглазой Федосьюшки и ввёл её в свой дом. С нею вошла в дом Морозова молодость и весёлость. Старшие братья Алексей и Фёдор, без сомнения, любили сестру: только одним глубоким братским чувством могло быть написано «Сказание о жизни», какое написал позже о сестре брат Фёдор. А младшая Евдокия, как то бывает часто, во всём, не думая, подражала старшей, как бы повторяла её жизнь. Брат Фёдор позже напишет о сёстрах, что они были «во двою телесех едина душа». Знаменитый человек Московии, один из самых её мудрых и светлых людей, Борис Морозов, брат мужа юной боярыни, также полюбил её «за радость душевную». Радость душевная — какие хорошие, простые слова… В них сквозит вся юная боярыня Морозова, усмешливая, синеглазая, лёгкая, с её светлой головой, сияющей, как в тёплое солнце, в жемчуговой кике. Вот это надо заметить: подвижницы вышли не от ярых изуверов и изуверок, не от дряхлых начётниц молелен, а из живой, весёлой и простодушной московской молодёжи. Молодой Московией была боярыня Морозова, радость душевная… * * * Правда, за молодёжью морозовского дома подымается вскоре такой могучий, такой огромный, точно само грозное небо Московии, человек, как Аввакум. С 1650 года он стал духовником молодой боярыни, её домашним человеком, другом, учителем. Это были те времена «неукротимого» протопопа, когда он был близок к царёву верху, водил дружбу с царским духовником Стефаном Вонифатьевичем, те времена, о каких Аввакум отзовётся позже с весёлой насмешливостью. — Тогда я при духовнике в тех же полатех шатался, яко в бездне мнозе… А на Москве это были времена Никона. Точно чёрная туча гнетущая налегла и затмила свет: Никон. Смута духа, поднятая Никоном, без сомнения, куда страшнее всех наших Смутных времен. Из Смутных времен Русь вышла победоносная, в светлом единодушии. Она вышла из великого нестроения порывом единодушного вдохновения. Русь, в испытаниях Смуты, впервые за все века вполне обрела, поняла себя. Она была охвачена единодушным желанием устройства, освящения и освежения всей своей жизни. Она уже нашла свою твёрдую основу в двенадцати Земских соборах царя Михаила. Такой она приблизилась и к временам царя Алексея. Тишайший царь как бы только длил тихую весну, какая стала на Руси со светлых дней царя Михаила, и своими Уложениями, в общем движении к устройству Дома Московского, желая всё уладить и в Московской Церкви. Но с крутым самовластием Никона церковное Уложение обернулось духовным разложением, исправление — искажением, перемена — изменой. Никонианство для крепких московских людей обернулось предательством самой Христовой Руси. Именно Никон расколол народное единодушие, вынесенное из Смуты, рассёк душу народа смутой духовной. И те, кого отсекли, откололи «новины», с вещей силой почуяли в «чёрном Никоне» дуновение жесточайшей бури «чёрного бритоусца Петра», конечное потоптание Московии, забвение народом его призвания о преображении Отчего Дома в светлый Дом Богородицы. Они поняли, что так суждено померкнуть самому духу Святой Руси. С какой нестерпимой болью поняли они, что Никон нанёс удар по самому глубокому, последнему, что есть у народа, — по его вере. За русскую веру, как они её понимали, заблуждаясь или не заблуждаясь, за русскую душу, за дух Святой Руси они и пошли на дыбы и в костры. Из Смутных времён Русь вышла единодушной. Но после духовной смуты, поднятой Никоном, не нашла она единодушия и до наших дней. * * * Можно представить, как в доме стольника Морозова молодёжь, родня Федосьи Прокопьевны и она сама, слушали огненные речи Аввакума. Он-то весь — как сверкание последней молнии московской, как один вопль о спасении Руси, об отведении чудом Божиим сокрушительного занесённого над Русью удара. Аввакум уже предвидел за Никоном кнут и дыбы Петра. И вещий клёкот его тревоги передался молодой боярыне. Морозова переняла его святую тревогу. Весь мир весёлой и простодушной молодой женщины, знатной боярыни, большой московитки, был потрясён. Аввакумовы зарницы осветили ей всё: Русь зашаталась в вере, гибнет. И жизнь стала для неё в одном: как спасти Русь, отдавши для того, когда надо, и себя. Последнее допетровское поколение, последняя молодая Московия — такие, как Федосья Морозова, или княгиня Евдокия Урусова, или их брат Алексей Соковнин, — вошли в Никонову смуту, и в ней, как и последнее поколение старой России, погибли в истязаниях и пытках смертельной борьбы за Русь. * * * Что видели кругом глаза молодой боярыни? Над Московией, по слову одного современника, воскурилась великая буря. Духовная гроза потрясла всех. Московия билась, как в чудовищной лихорадке-огневице, захлебнулась в клокочущих спорах, стала исходить бешенством духовной распри. Вся Москва сотряслась от воплей, споров. Всюду — в избах, хоромах, в церквах, на мостах, в Китай-городе, на Пожаре — вопили, исходили яростью, больше не понимая друг друга, спорящие о вере, о Никоне, о перстах, аллилуе, сколько просфор выносить за обедней, сколько концов у креста, как писать Иисус, о жезлах и клобуках, и как стали Троицу четверить, и как звонить церковные звоны[146 - Спорящие о вере, о Никоне, о перстах… и как звонить церковные звоны — И. С. Лукаш перечисляет некоторые (далеко не все) догматические и обрядовые аспекты церковной реформы Никона, который, будучи сторонником греческого влияния, предпринял исправление церковных книг, издавна бытовавших на Руси, в соответствии с греческими православными образцами. Отсюда — распространение в стране греческих амвонов, архиерейских посохов, клобуков и мантий, церковных напевов, церковной архитектуры и, разумеется, троеперстия и прочих «новин», не принятых значительной частью московских жителей.]. Точно всю душу Московии перетряхнуло. Распря шла о словах, о буквах, о клобуках, а желали понять и защитить самую Русь, с её праотеческой верой, старым крестом и старой молитвой. Страшная смута духа перекатывалась тяжёлыми валами от торжищ и корчемниц до дворца, где клекотали много дней о вере, а с Софьей, царь-девицей, когда стал мутить Девичий терем, закачало всё царство, и хлынула наконец, страшным стрелецким бунтом. И рухнула у ног Петра в утро стрелецкой казни, когда Московия с зажжёнными свечами сама пела себе отходную над виселицами и пыточными колёсами. Рухнула и растеклась, как будто исчезла. Нет, не исчезла, но вбилась, глубоко и глухо, как клин, в каждую русскую душу. * * * У боярыни Морозовой родился сын, его нарекли Иваном. Но радость материнства не победила, не утишила нестерпимой тревоги за Русь. Морозова точно ищет, чем спасти Русь от всего, что надвинулось на неё, и, как все люди, ставшие за старую Русь, не знает другого спасения, кроме молитвы. Молодая боярыня, можно сказать, пришла к молитве. Суровым обрядом, истовым чином, она точно желает огородиться от потемневшего мира, так чает вымолить Светлую Русь. — Пора нам, наконец, понять, в чём наши московские отцы полагали силу обряда: молящийся обрядом воплощает дух, как бы оформляет его, как бы преображает обрядом жизнь вокруг себя, отодвигает всю небожественную, нестройную, неистовую стихию мира, заполняя вокруг себя всё божественной стройностью, истовостью обряда, чина, каждочасной молитвы. В доме Морозова шли самые суровые долгие службы, правила, чтения. Боярыня замкнулась в монастырском домашнем обиходе. Особенно заговорили о том на Москве после смерти ее мужа, в 1662 году. * * * Ей ещё не было тридцати, когда она стала домодержицей, матёрой вдовой[147 - Матёрая вдова — т. е. вдова видная, влиятельная, состоятельная. Прим. сост.]. Потомка ослепит невольно пышная византийская мощь, тяжкое великолепие большой и богатой московской боярыни, звенящей от кованого золота и драгоценных камней. «Друг мой милый, Федосия Прокопьевна, — напишет позже о тех её временах Аввакум. — Была ты вдова честная, в верху чина царева, близ царицы. В дому твоему тебе служило человек с триста. Ездила ты по Москве в карете дорогой, украшенной мусией и серебром, на аргамаках многих, по шести и двенадцати запрягали, с гремячими цепями, за тобой слуг, рабов и рабынь шло иногда и триста тридцать, оберегая честь твою и здоровье…» Как иконостас, отягощённый золотом, горящий византийским жаром, была с виду недосягаемая боярыня. А что за этими аргамаками, мусией, гремячими цепями? Во вдовьем доме тихий гул молитв, нощных и дневных, церковное пение, в столовых палатах — нищие, странные, убогие, калеки, юродивые, старцы и старицы. Её дом становится и больницей, и странноприемницей, и монастырём. Морозова точно приняла на себя неслышный подвиг всё отдавать тем, кто обижен миром, где уже дышит сатана. Её жизнь двоится: то выезды ко двору и боярство в золоте, на гремячих цепях, а то в тонком сумраке московском, скрывая лицо под шугуем[148 - Шугуй — вероятно, имеется в виду шугай, суконная или ситцевая короткополая кофта, одежда городских низов; эта кофта, правда, не могла «скрывать лицо» — по крайней мере, в прямом смысле слова. Прим. сост.] вдовьих смирных цветов, обход милостыней темниц и убогих домов. Кругом гонимые, смятенные, охваченные ужасом пред замыслом Никона — смести старую веру, сдунуть Святую Русь. Мир кругом осатанел, зашатался. И в дом Морозовой, как в Божью крепость, спасаются от осатаневшего мира. Она принимает к себе пять изгнанных за старую веру монахинь. Монах Симонова монастыря Трефилий тайно посылает инокиню Меланью в игуменьи этого домашнего Морозовского монастыря. На своём примере, подвиге, жертве хочет отбиться, отмолиться от страшного мира Морозова. * * * Со старицей Анной Амосовой она прядёт рубахи, переодевается с нею в рубища, и «ввечеру ходит по улицам, по темницам, и оделяет рубахами, и раздаёт деньги». Она точно хочет умилостивить добродеяниями надвинувшийся сатанинский мир. Среди больных она принимает к себе нищего Стефана, в гнойных язвах и струпьях. Молодая женщина «сама язвы гнойные ему измывала, своими руками служила, ела с ним из одного блюда». Она точно хочет победить отвращение перед всеми страданиями и сама готовится к ним. В доме у неё таятся от властей юродивые Фёдор и Киприан, стояльцы за старую веру. Теперь мы не понимаем юродства, брезгуем им: для нас юродивый либо слабоумный чудак, либо ломающий комедию попрошайка. А для московита юродивый был народным пророком, и подвиг юродства так, например, разъясняет Кедрин: «Повелел ему Бог ходить нагу и необувену, да не повинующиеся слову возбудятся зрелищем странным и чудным». Юродивые отдавали себя на зрелище, на людскую потеху, за дело Христово. Так и Фёдор и Киприан, неведомые пророки московские. Киприан, из верховых богомольцев царя, босой, в веригах, не раз молил государя о восстановлении древнего благочестия, ходил по торжищам, гремя пудовыми ржавыми цепями, и на толпе обличал Никона. Это было юродство воюющее, бряцающее железом. И кроткое юродство принял на себя Фёдор. Он был потрясён потемнением мира, дыханием сатаны, тронувшим всё. И открылся у него дар слёз. Он плакал о гибели Московии. Босой, в одной рубахе, он днем юродствовал, мёрз на стуже, а по ночам молился, да отвратится гибель Руси. Аввакум с замечательной силой и простотой рассказывает о молитве Фёдора: — Пожил он у меня полгода на Москве, а мне ещё не моглося, в задней комнате двое нас с ним. И много час-другой полежит, да встанет, да тысячу поклонов отбросает, да сядет на полу, а иное, стоя, часа три плачет. А я-таки сплю, иное не можется. Когда же наплачется гораздо, тогда ко мне приступит: — Долго ли тебе, протопоп, лежать, как сорома нет, встань, миленький батюшко. Ну, так вытащит меня как-нибудь, сидя, мне молитвы велит говорить, а он за меня поклоны кладёт, то-то друг мой сердечный был… О чём плакал гораздо ночами беглый молодой монах или мужик, неведомый русский пророк Фёдор? О гибели Руси, уже неотвратимой, о попрании царства Московского, о лютых казнях Петровых. О том же плакала с ним на ночных молитвах и молодая Морозова. В 1662 году в доме Морозовой поселился гость: вернулся на Москву Аввакум, помученный ссылками и острогами, полысевший, согбенный, но полный свежей силы и неукротимой жажды борьбы. Царь Алексей всё шатался. Властью царской шёл на поводу Никона, а человеческая совесть «стонала». Аввакум так и пишет о царе Алексее — «постанывал». В царе Алексее страшный разлад: по власти за Никона, а по совести нет. Чует и царь Алексей, что последнее, основное, раскалывают на Москве никоновские новины, но будто и новины хороши, и раз сделано — сделано, чего невежды упорствуют. В таких безвольных колебаниях, в постанываниях то судит царь всем Собором защитников старого креста и молитвы на отлучение, на анафему и лютые казни, то снова пришатывается к ним и уже судит самого Никона, то опять гонит людей за их старую веру в Сибирь, на костры. В 1662 году царь как будто снова пришатнулся к Аввакуму, протопоп в чести. — Се посулили мне, — рассказывает Аввакум, — Симонова дни сести на печатном дворе книги править, и я рад сильно, мне то надобно лучше и духовничества. Пожаловал царь, царица, дружище наш Фёдор Ртищев, тот и шестьдесят рублёв казначею своему велел в шапку мне сунуть, а о иных нечего и сказывать, всяк тащит да и несёт всячиною. У света моего Федосьи Прокопьевны жил, не выходя, на дворе, понеже дочь мне духовная, и сестра её, княгиня Евдокия Прокопьевна, дочь же моя… Аввакум, как видно, уже не верил ни посулам, ни ласке царя и сколько презрения у него к тем подобострастникам московским, что тащили ему, в угоду царю, «всячину». Аввакум и его духовные дочери ждали другого — страдания. Для них Русь уже шатнулась к сатане и померкла. Может быть, в эти дни и сказал впервые Аввакум боярыне Морозовой удивительные, странные слова: — Выпросил у Бога Светлую Русь сатана, да очервенит кровью мученической. Добро ты, дьяволе, вздумал, и нам то любо: Христа ради, нашего Света, пострадати… Для них вся Русь, царь и патриарх, священство её, и боярство, и людство, выпрошены у Бога сатаной. Один только выкуп остался — кровь мучеников. И они мученичества-выкупа дождались. * * * Царь снова шатнулся от неверной стонущей ласки к жесточи. Над Московией загремел Собор 1666 года, тот тёмный Собор звериного числа, кому суждено было поколебать русскую душу до самого сокровенного, на целые века, и залить Русь кровью, и озарить её кострами мучеников. Царь, в великолепии державы и скипетра, с синклитом боярства, с восточными патриархами, с архиепископом великой Александрии, папой и судией вселенной, архиепископами, архимандритами, игуменами, со всем Священным Собором осудил, как думали сторонники старой молитвы, — все восемьсот лет русского христианства, отринулся старого русского двоеперстия, каким сжаты руки мощей всех святителей Русской земли, и самый символ русской веры прочёл на Соборе искажённым. А митрополиты ответили: «Все принимаем, и на не брегущие о сем употребити крепкия твоя царския десницы». И вот куда, в какие ямы Мезени, Пустозерска, снова согнан с Москвы непоколебленный соборными анафемами Аввакум, и где ближние молитвенники боярыни Морозовой Фёдор и Киприан? Фёдора, рыдальца за Русь, сослали под начало в Рязань к архиепископу Иллариону. Его били плетьми, держали скованного в железа, «принуждали к новому антихристову таинству», не принудили, сослали в Мезень и там повесили. Киприана казнили «за упорство» в Пустозерском остроге. Стала готовиться и Морозова к страданию-выкупу Светлой Руси от сатаны. Под тяжкой боярской одеждой молодая женщина начала носить жёсткую белую власяницу[149 - Власяница — жёсткая волосяная одежда, носимая, в качестве вериг, на голом теле. Прим. сост.], закаляла себя. Наконец, тайно приняла постриг от защитника старой веры, бывшего Тихвинского игумена Досифея. В боярстве, на царёвом верху, по всей Москве знали, что вдова стольника Морозова — приверженка старой веры, верная раскольница, ненавистница Никона, знали, что раскольщики текут через её высокие хоромы, таятся там — хотя бы пятерица её инокинь, — но боярыню не трогали. Больше того, в самый год «тёмного Собора» государь возвратил Морозовой отписанные от неё вотчины «для прощения государыни царицы Марьи Ильиничны и для всемирные радости рождения царевича Ивана Алексеевича». Но боярыня точно отталкивает от себя царскую милость, отказывается от возвращения богатств. Она расточает их в милостынях, она выкупает с правежу[150 - Правеж — взыскание денег с должника, обычно сопровождаемое его истязанием. Прим. сост.] людей. Боярство, круг Морозовой, её ближняя и дальняя родня, кроме сестры и братьев, не понимали её, дивились, чего ей стоять за ярых московских раскольников — мужиков и невежд-попов. Они не понимали терзающего ужаса Морозовой о гибели Руси, её чуяния неминуемого конца Московии. Почти все, и самые умные из людей московских, сами уже поддались на сладкое и привольное житие польской шляхты, и на любопытные затеи иноземцев. Жилистая сухота Московщины, суровое мужичество, уже гнетёт их, жмёт. Сами-то они почти уже не верят в стародавний чин и обряд. Москва для них помертвела, и не у одного из верховных московских людей мелькает мысль: «Вера-де хороша для мужиков, а мы-де поболе видали, мы-де умнее». Зияющая расселина прошла по народной душе: верхи уже отделились от понимания народа, и начался, покуда еще невидимый, раскол единой нации московской на две нации: обритых, окургуженных Петром «бар» и бородатого «мужичья». Такие верхи московские уже не верили в молитву, устали от обряда. Они равнодушно приняли Никона и, может быть, с насмешкой умников смотрели на боярыню, омужичевшую вдруг с попами-раскольниками. Они не понимали вовсе, что так опалило, зажгло её душу. * * * Знатная родня стращала Морозову, что не ей, честной вдове, быть в распре с царём и патриархом. Её дядя, царский окольничий, умный и холодный Михайло Ртищев, отец знаменитого нашего «западника»[151 - Отец знаменитого нашего «западника» — подразумевается Фёдор Михайлович Ртищев (1626–1673), крупный государственный деятель, окольничий, глава ряда приказов, один из наиболее образованных русских людей того времени, просветитель и меценат. Прим. сост.], не раз ездил к Морозовой отвращать её от раскольников. — Вы, дядюшка, похваляете римские ереси и их начальника, — отвечала ему боярыня. — Отец же Аввакум — истинный ученик Христов, потому что страждет за закон Владыки своего. Дочь Ртищева, Анна, пыталась тронуть иное — самые глубокие чувства Морозовой, её материнство: — Ох, сестрица-голубушка, — причитала Ртищева, — съели тебя старицы-белёвки… Ртищева говорила о пятерице инокинь старой веры, таившихся в доме Морозовой: — Проглотили они душу твою… И о сыне твоём не радишь. Одно у тебя чадо, а ты и на того не глядишь… Да ещё какое чадо-то, кто не подивится красе его, подобало бы тебе и на сонного на него любоваться… Сам государь с царицей удивлялись красоте его… Ох, многие скорби подымаешь, и сына твоего сделаешь нищим. Брат Морозовой, Фёдор, записавший в «Сказании» эту беседу, записал и ответ Морозовой. Ответ могучей матери-христианки: — Ивана я люблю, и молю о нём Бога беспрестанно, и радею о полезных ему душевных и телесных… Но если вы думаете, чтобы из любви к Ивану душу свою повредила или, его жалеючи, отступила благочестия и этой руки знаменной… Говоря так, боярыня подняла, вероятно, руку с двуперстием: — …то сохрани меня Сын Божий от такого непотребного милования. Христа люблю более сына… Знайте, если вы умышляете сыном меня отвлекать от Христова пути, вот что прямо вам скажу: если хотите, выводите моего сына по Пожар и отдайте его на растерзание псам, — и не помыслю отступить благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную. Если до конца во Христовой вере пребуду и сподоблюсь вкусить за то смерти, то никто не может отнять у меня сына… Суровость ответа матери, отдающей сына на терзания Пожара, площади казней в Китай-городе, может показаться потомку жестокостью. Это ожесточение души, готовой на все страдания. И, вероятно, так же отвечали о своих сыновьях и первые матери-христианки, — когда сами готовились выходить на арену римского цирка. * * * «Сказание» Фёдора Соковнина о сёстрах-мученицах Федосье и Евдокии, какое я желал бы только пересказать, — такой же замечательный памятник московской письменной речи, как и «Житие» Аввакума. Когда учёный-расколовед Н. И. Субботин издал в свет труды Аввакума[152 - Когда учёный-расколовед Н. И. Субботин издал в свет труды Аввакума — имеется в виду девятитомное издание профессора Московской Духовной академии Николая Ивановича Субботина (1827–1905) «Материалы для истории раскола за первое время его существования», вышедшее в Москве в 1875–1890 гг. Прим. сост.], епископ Виссарион, председатель православного «Миссионерского братства Петра», на собрании его низко поклонился Субботину и сказал: — Я прочитал Аввакума… Какая сила… Это Пушкин семнадцатою века… Если бы русская литература пошла по пути, указанному Аввакумом, она была бы совершенно иной. Так и «Сказание» о боярыне Морозовой. И если бы знали мы жития Морозовой и Аввакума с юности, если бы пережили их, поняли бы вполне, не одна наша литература, а вся духовная жизнь России, может быть, была бы совершенно иной. * * * Никакие уговоры и застращивания не могли, конечно, переменить Морозову. Она уже избрала свою судьбу — страдание за двуперстную Русь, «выпрошенную у Бога сатаной». Но ещё никто не трогал, не тревожил боярыню. Сильная рука была у неё на Москве — сама Марья Ильинична, болезная, тихая… Царица немало пролила слёз о кручине московской — в новинах Никона, и она чуяла гибель Руси. Царица любила Морозову. По царицыной воле раскольницу и не трогали. Но в марте 1669 года тихая государыня Марья Ильинична скончалась, и, едва минул год, государь сыграл свадьбу с Наталией Кирилловной Нарышкиной. * * * Вторая женщина стала рядом со стареющим, огрузневшим царём Алексеем, иной воздух она принесла с собой в царские хоромы, воздух свежий и острый. Эта молодая сильная стрельчиха ещё в Смоленске глотнула польской сладости и привольства, а в доме московского воспитателя приобвыкла к весёлости иноземщины. Царь, может быть, и взял её за себя — белозубую, смелую, свежую, — чтобы забыть тяжёлый церковный чин, молитвы, ладан, свечи и слёзы болезной своей Марьи Ильиничны. Смоленская стрельчиха, вышедшая в царицы, будущая мать Петра, невозлюбила люто боярыни Морозовой. В двух московских женщинах столкнулись два мира: Московия, с её последним, не погасающим светом Святой Руси, и Россия иная, отринувшаяся от Московии, свежая и бурная, как дикий ветер, — Россия Петра. Столкновение миров Наталии Нарышкиной и Федосьи Морозовой началось с самого малого, незаметного, как бывает всегда. * * * На царской свадьбе в январе 1671 года Морозовой, как наибольшей боярыне, надо было стоять в челе других боярынь и говорить приветственную титлу царю. Морозова уже давно сказывалась больной, никуда не выезжала, она отказалась быть и во свадебном чину: «Ногами зело прискорбна, не могу ни ходити, ни стояти». — Знаю, она возгордилась, — сказал царь, услышав об её ответе. — Нечисты для неё благословения архиерейские. Доброхоты Морозовой поехали уговаривать её не гневить государя. Её увещевают боярин Троекуров и князь Пётр Урусов, муж её сестры Евдокии. Тонкую и коварную игру играет князь Пётр. С татарской хитростью он сам толкает жену, маленькую Евдокию, всё глубже в раскол. Он хорошо понимает, чем всё это грозит, но наводит Евдокию на мысли о страдании, о подвиге за старую веру, хотя сам старой веры и не коснётся. Иные мысли, тёмные, потаённые, у князя Петра. Он хочет свалить несчастную Евдокию к раскольщикам и отделаться, избавиться от жены: на примете у князя другая… Троекуров и князь Урусов приехали к Морозовой. Убеждали долго, грозили гневом государя. Боярыня наконец поднялась со скамьи, поклонилась гостям и сказала: — Если хочет меня государь отставить от правой веры, — в том бы он, государь, не покручинился… Да будет ему известно: до сей поры Сын Божий покрывал меня Своей десницей. И больше ни слова. Умолкла. Об упорстве Морозовой донесли царю. Он усмехнулся недобро: — Тяжело ей бороться со мной. Один из нас непременно одолеет… В тот же, может быть, вечер на половине наречённой царицы Наталия Кирилловна отдалась с жадной яростью гневу и слезам: её, царицу, посмела обойти раскольница. Смоленская стрельчиха обернулась к Морозовой со всей нещадной бабьей ненавистью и злобой. * * * И вот точно быстрая гроза, удар за ударом, разражается над боярыней. У царя Алексея, на верху, о Морозовой было назначено думное сидение: строптивую решили взять жесточью. О ходе дела Федосья Прокопьевна знала от сестры Евдокии. Той все новости с верху переносил муж. — Слышь, княгиня, — говорил он маленькой жене. — Сам Христос глаголет: время пришло пострадати… Он толкал княгиню под батоги, на дыбу, он хорошо знал, что так его разведут с Евдокией и он женится на другой… Младшая сестра всей душой прильнула к старшей, хотя, может быть, и догадывалась о коварстве мужа. На простодушной мученице Евдокии, воистину, знаменуется свет лица её старшей сестры. Евдокия во всём как отражённый, тихий свет. Но не будь такой опоры, как свет-Евдокиюшка, не могла бы вынести всех испытаний и Федосья. При первых же толках о решении верха Евдокия Урусова перебралась в дом сестры, чтобы ни в чем и никогда не оставлять её больше. Боярыня Морозова отпустила от себя своих стариц-монахинь. — Матушки мои, время пришло, — поклонилась она им в ноги на прощание. — Благословите страдати без сомнения за имя Христово. Сёстры остались в хоромах одни. С минуты на минуту ждали, что за ними придут. Федосья устала, легла в постельной комнате, на пуховике, близ иконы Богородицы Фёдоровской. Рядом с сестрой прилегла Евдокия. Вечерело. Сёстры ждали многой стражи, стрельцов с бердышами, а пришёл к ним от царя один только дьяк. Государь-де приказал спросить, «како крестишься». Морозова, не поднимаясь с постели, молча сжала пальцы по-древнему, в двуперстие. Так же молча подняла руку с двуперстием Евдокия. Дьяк ушёл. Снова тишина в доме. Затишье перед бурей. На самом закате к царю пришла присылка от Морозовой. Государь выслушал дьяка и сказал: — Люта эта сумасбродка. А к ночи дом Морозовой был полон и стрельцов и дьяков. Участь боярыни и княгини была решена. Архимандрит вошёл к ним уже без поклона, без истового креста на иконы. — Царское повеление постигает тебя, — сказал архимандрит боярыне. — И из дому твоего ты изгоняешься. Полно тебе жить на высоте, сниди долу… Кругом, может быть, засмеялись. Боярыня Морозова сурово молчала, к ней жалась меньшая сестра. — Встань и иди отсюда, — приказал архимандрит. Сёстры не тронулись. Тогда обеих вынесли из дома в креслах. Когда несли их, безмолвных, точно окаменевших, за толпой стрельцов, на крыльцах, послышался тонкий детский крик: — Мамушка, мамушка… От шума в доме проснулся сын Морозовой, отрок Иван, сбежал со среднего крыльца, за матерью. Только тогда шевельнулась она, посмотрела на сына с улыбкой: — Сынок, Ванюша. И отрок поклонился ей вслед. В доме дьяки опрашивали слуг, их согнали толпой в людские хоромы. Кто крестился в двуперстии, тех отделяли ошую[153 - Ошую — по левую сторону. Прим. сост.]. В доме стояли плач, брань и стук стрелецких бердышей. А сестёр уже донесли до подклетей. Кат надел им на ноги грузные конские железа, заковал. У подклети стала стража. Кончился век боярыни Морозовой и княгини Урусовой. Начался нескончаемый век двух страдалиц-сестёр Федосьи и Евдокии. * * * На рассвете, едва только стала громоздиться туманом и дымом Москва, в подклеть к сёстрам, сгибаясь и сплёвывая, пробрался дьяк Ларион Иванов. Дьяк приказал кузнецам сбить железо. Сёстры занемели и от цепей и от холода: две ночи они лежали, скованные в подклети. Дьяк приказал им идти в Чудов. Обе отказались. Тогда стрельцы понесли на плечах носилки с боярыней Морозовой, а за носилками, пешей, пошла её младшая сестра княгиня Урусова. Боярыню стрельцы ввели в Соборную палату. Её поставили перед судом епископов. Долго в молчании смотрели на молодую женщину, бледную, с сияющими синими глазами, Павел, митрополит Крутицкий, и Иоаким, архимандрит Чудовский, и думные дьяки. Иоаким Чудовский, тот, что когда-то смолоду служил в конных рейтарах, начал выговаривать боярыне с горячностью: — Старцы и старицы довели тебя до судилища, пожалей хоть красоту сыновью. Морозова ответила тихо: — О сыне перестаньте мне говорить, ибо Христу живу, а не сыну. Собор переглянулся, пошептался, и вопросы со всех концов палаты начали как бы загонять боярыню в угол: — Причащаешься ли ты по тем служебникам, по которым государь-царь, благоверная царица, царевичи и царевны причащаются? — Нет. И не причащусь, потому что царь по развращённым Никоновым служебникам причащается. — Стало быть, мы все еретики? — Вы все подобны Никону, врагу Божью, который своими ересями как блевотиной наблевал, а вы теперь-то осквернение его подлизываете… Ярый шум поднялся на Соборе. Упорную раскольщицу уже не судят, ее бранят, «лают». Она стоит молча, прижавши руку с двуперстием к груди, только вздрагивают полузакрытые веки. — После того ты не Прокопьева дочь, а бесова дочь, — крикнул кто-то. Она открыла глаза, перекрестилась: — Я проклинаю беса… Я дочь Христа. Уже исступленная, ожесточённая — заблуждающаяся ли в упорстве своём или вдохновенно видящая тайные видения небесные, но сильная и непобедимая в вере своей стоит перед Собором Морозова. И, может быть, видела она все святые видения и знамения, крылья светлой Руси. И странно, боярыня Морозова перед судом московских епископов вызывает образ иной и дальний: светлой Девы Орлеанской, тоже на суде. Но не в кованых латах русская Жанна д’Арк, а в той невидимой кольчуге духовной, о какой сказано у апостола Павла[154 - В той невидимой кольчуге духовной, о какой сказано у апостола Павла — см. Послание к Ефесянам: «Итак, станьте, препоясавши чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности…» (Еф., 6, 14). Прим. сост.]. * * * Её увели назад, в подклеть, снова забили ноги в железа. А наутро думный дьяк снял сёстрам железа с ног, взамен надел обеим острожные цепи на шеи. Морозова перекрестилась, поцеловала огорлие студёной цепи: — Слава Тебе Господи, яко сподобил еси мя Павловы узы возложить на себя… Конюхи вынесли её, закованную, к дровням. На дровнях её повезли через Кремль. На Москве курилась метель. С царских переходов, у Чудова, поёживаясь от стужи, царь смотрел, как везут строптивую раскольницу. Может быть, уже жалел, что не пострашилась она страданий и позора, может быть, уже и «постанывал», глядя на боярыню. На позорный поезд Морозовой смотрела и молодая царица Наталия, чернобровая, крутотелая, разогретая сном. Смотрела без сожаления, с холодным равнодушием. За дровнями, ныряя в метель, молча бежала толпа. Вероятно, эти мгновения и изобразил Суриков в своей «Боярыне Морозовой». Последнюю молодую Московию в лице боярыни Морозовой везли в заточение. Морозова подымала руку, крестясь двуперстно, и звенела цепью. Её отвезли в Печёрский монастырь, под стрелецкую стражу. Евдокию, тоже обложивши железами, отдали под начало в монастырь Алексеевский. Сестёр разлучили. Алексеевским монахиням приказано было силком водить княгиню в церковь. Она сопротивлялась, её волочили на рогожах. Маленькая княгиня билась, рыдала: — О, сестрицы бедные, я не о себе, о вас плачу, погибающих, как пойду в ваш собор, когда там поют не хваля Бога, но хуля… Упорство или заблуждения старшей, Федосьи, ожесточённая её жажда пострадать за старую веру, у Евдокии ещё сильнее: как зеркало, с резкостью, отражает она все черты старшей сестры. * * * На Москве о сёстрах-раскольницах начался жестокий розыск. Одну из морозовских стариц, Марью, жену стрелецкого головы Акинфия Данилова, бежавшую на Дон, схватили на Подонской стороне. Её, окопавши, посадили в яму перед стрелецким приказом. «Бесстыднии воины пакости ей творяху невежеством, попы никонианские, укоряя раскольницей, принуждали креститься в три персты и ломали ей персты, складывающе щепоть». Братья Морозовой тогда же были согнаны с Москвы: старший, Фёдор — в чугуевские степи, а младший, Алексей, — в Рыбное. * * * Дом Морозовой запустел. Имения, вотчины, стада коней были розданы боярам. Распроданы дорогие ткани, золото, серебро, морозовские жемчуга. Разбили окончины. Ворота повисли на петлях. В пустых хоромах гулял ветер. Верный слуга боярыни, Иван, схоронил кое-какие боярские ларцы с драгоценными ожерельями, лалами[155 - Лалы — драгоценные камни, обычно рубины или яхонты. Прим. сост.] от расхищения. Ивана предала его жена, бабёнка гулящая. Слуга Морозовой был пытан, жжён огнём шесть раз и, всё претерпевши, с другими стояльцами за старую веру сожжён на костре в Боровске. В опустевшем, разграбленном доме оставался сын Морозовой, отрок Иван. От тоски по матери, от многой печали Иван заболел, лежал в жару, бредил. О лютой болезни сына Морозовой дошло, наконец, до царя. Алексея Михайловича уже мучила его неспокойная совесть, уже тосковало — «стонало» — его доброе человеческое сердце. Царь послал к отроку своих лекарей, чтобы выходили морозовскую ветвь. Но было поздно: ни немецкие медики, ни московские знахари не помогли. Мальчик умер. Сквозь оконце кельи, где гремела цепью Морозова, прилучившийся монастырский поп сказал боярыне о кончине сына. Только здесь, только однажды, прорвалось всей силой рыданий материнское горе, любовь к Ванюше. Монахини слушали, как убивается в келье, звякает цепью мать. Ночью не раз тревожил монастырь её тягостный крик: — Чадо моё, чадо моё… Погубили тебя отступники. Потом она стихла. Это был последний прорыв горячих человеческих чувств в нечеловеческих страданиях. Из Пустозерска, с Мезени к ней тайно добирались тончайшие мелко писанные лоскутки — послания Аввакума из земляных ям и острогов. Какая ясная мощь и какая ясная печаль в утешениях протопопа, точно и он сам, когда пишет, тихо плачет, как плакала над его утешениями боярыня: — Помнишь ли, как бывало: уже некого чётками стегать, и не на кого поглядеть, как на лошадке поедет. И некого по головке погладить… Миленькой мой государь, в последнее увиделся с ним, егда причастил его. Совершенны по силе чувства человеческого все ясные послания Аввакума из своей темницы в темницы сестёр. — Подумаю да лише руками взмахну, как так, государыни изволили с такие высокие ступени ступити и в бесчестие ринуться. Воистину, подобно Сыну Божию: от небес ступил, в нищету нашу облечеся и волею пострадал. Мучитеся за Христа хорошенько, не оглядывайтесь назад. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство… Аввакум называл сестёр «двумя зорями, освещающими весь мир», и его ласковые слова навсегда останутся вокруг сестёр, как тихий нимб. — Светы мои, мученицы Христовы. Аввакум и утешал, и звал к смарагдовой твёрдости[156 - К смарагдовой твёрдости — т. е. к твёрдости чистейшего и твердейшего камня, изумруда. Прим. сост.] перед всеми испытаниями. К сёстрам доходила поддержка и других стояльцев за веру. Скитальцу Иову Льговскому удалось даже обратиться в Печёрский монастырь и причастить Морозову. Суровый пустынник Епифаний Соловецкий пишет ей с нарочитой грубостью, с резкостью, точно чтобы приохотить её к ожесточению страданий: — О, светы мои, новые исповедницы Христовы, не игрушка душа, чтобы плотским покоем её подавлять… Да переставай ты и медок попивать, нам иногда случается и воды в честь, а живём же, али ты нас тем лучше, что боярыня… Поклоны, егда метание на колену твориши, тогда главу впрямь держи, егда же великий поклон прилучится, тогда главою до земли, а нощию триста метаний на колену твори… Защитники старой веры знали, что Морозова — мученица, и с грубой суровостью в мученичестве её закаляли. * * * Москву затревожил подвиг и цепи сестёр, боярыни и княгини. Множество вельможных жён, повествует «Сказание», и простых людей стекалось смотреть на сестёр. Тихая толпа, без шапок, стояла у Печёрского. Раскольничье диво могло стать московской святыней. Всё это смутило и затревожило царя и патриарха. Патриарх Питирим первый стал просить царя за Морозову: — Батюшко-государь, кабы ты изволил опять дом ей отдать и на потребу ей дворов бы сотницу крестьян дал, а княгиню бы тоже князю отдал, так бы дело-то приличное было, потому что женское дело: много они смыслят… Патриарх чаял земным покоем, боярскими хоромами, сотницами крестьян покорить ту, кто уже дошёл до края испытаний, исступился. Царь догадывался, что сотницами крестьян Морозову не вернуть. — Я бы давно это сделал, — ответил он патриарху. — Но не знаешь ты лютости этой жены, сколько она мне наругалась. Сам испытай, тогда вкусишь ее пресности. А потом я не ослушаюсь твоего слова. Патриарх решил испытать. * * * В два часа ночи Морозову взяли из монастыря и повезли на дровнях в Чудов. Её ввели в палату в цепях. В сыром сумраке горели, трещали восковые свечи. Снова, в глубоком молчании, смотрели из сумрака патриарх, митрополит Павел, дьяки на эту невысокую, исхудавшую боярыню, с сияющими глазами, едва звенящую цепью. Точно сама Московия, светящаяся, замученная, тихо вышла из темени, стала перед патриаршим столом. — Дивлюсь я, — сказал патриарх, — как ты возлюбила эту цепь и не хочешь с нею разлучиться. Бледное лицо боярыни тронулось нечаянной улыбкой: — Воистину возлюбила, — прошептала она. Тихий голос патриарха, тихие ответы Морозовой, потрескивание восковых свечей только и были в судной палате. Казалось, вот будут сказаны самые простые слова, и переменится судьба Морозовой, и патриарх поклонится страдалице, и она — патриарху. — Оставь нелепое начинание, — уговаривал патриарх. — Исповедуйся и причастись с нами. — Не от кого. — Попов на Москве много. — Много, но истинного нет. — Я сам, на старости, потружусь о тебе. — Сам… Чем ты от них отличен, если творишь то же, что они… Когда ты был Крутицким митрополитом, жил заодно с отцами предания нашей Русской земли и носил клобучок старый, тогда ты был нам любезен… А теперь ты восхотел волю земного царя творить, а Небесного Царя презрел и возложил на себя рогатый клобук римского папы… И потому мы отвращаемся от тебя… И не утешай меня тем словом: «Я сам…» Я не требую твоей службы. Тогда поднялся гневный шум. Морозову бранят, «лают», прорвались московитская грубость, презрение, ненависть. Исступилась и Морозова. Тишина сменилась лютым неистовством. Раскольничья боярыня уже не желает стоять перед никонианскими епископами, виснет на руках стрельцов. Патриарх решился насильно помазать её священным маслом. Старец поднялся, стал облачаться в тяжёлую патриаршую мантию. Ещё принесли свечей. В огнях трикириев[157 - В огнях трикириев — т. е. в огнях церковных трисвечников, символизирующих Троицу; архиерей или архимандрит благословляют трикирием народ во время богослужения. Прим. сост.], с духовенством, патриарх, во всём облачении, начал идти с дарохранительницей к боярыне. Морозова смотрела на него, прижавши цепи к груди. Патриарх подошёл со словами: — Да приидет в разум, яко же видим — ум погубила… — с силой ухватился рукой за меховой треух боярыни, желая приподнять его, чтобы помазать лоб. Морозова отринула, оттолкнула патриаршескую старческую руку, в исступлении: — Отойди, зачем дерзаешь неискусно, хочешь коснуться нашему лицу… Она подняла цепи перед собой, звяцая ими с криком: — Или для чего мои оковы… Отступи, удались, не требую вашей святыни… Не губи меня, грешницу, отступным твоим маслом… Гнев охватил и патриарха. Он вкусил «пресности», о какой предупреждал царь, и он понял, что ни уговоры, ни насильничество не переменят ничего. Патриарх стал с другими бранить злобно боярыню: — Исчадье ехиднино, вражья дочь, страдница… Её стращали, что наутро сожгут в срубе, её сбили с ног, поволокли по палате мимо патриарха, стоявшего над нею во всём облачении, среди трикириев. «Железным ошейником, — рассказывает о ночи судилища её брат Фёдор, — едва шею ей надвое не перервут, задохлась, по лестнице все ступеньки головой сочла». Боярыню увезли. Ввели её сестру, маленькую, дрожащую княгиню Урусову. Патриарх думал и её помазать освящённым маслом. Но едва он ступил к княгине, она сама сорвала с себя княжескую шапку и кисейное покрывало, её волосы пали, раскидались по плечам, княгиня перед всем Собором опростоволосилась. А не было большего стыда на Москве для мужчины увидеть простоволосую женщину, а для женщины — открыть голову перед мужчинами. От княгини тоже отступили. * * * На другую ночь сестёр привезли в цепях на Ямской двор. Морозова думала, что на рассвете их выведут на Болото жечь на срубе. Сквозь тесноту стрельцов она сказала Евдокии: — Терпи, мать моя… Сестёр повели на пытку. У дыбы сидели князь Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынской. Первой повели к огню Марью Данилову, морозовскую инокиню, схваченную на Подонской стороне. Марью обнажили до пояса, перекрутили руки назад, «подняли на стряску и с дыбы бросили наземь». Второй повели княгиню Евдокию Урусову. Светало. На дворе падал снег. Кат по талым чёрным лужам подошёл к княгине, рассмеялся дерзко: — Ты в опале царской, а носишь цветное, — кивнул кат на княгинину шапку с парчовым верхом. — Я перед царём не согрешила… Кат зажал ей рот, содрал цветную ткань с её шапки. Маленькую княгиню под руки повели на дыбу. Князь Воротынский между тем допрашивал боярыню Морозову. Она стояла в снегу, придерживая обмёрзшие цепи. — Ты, Федосья, юродивых принимала, Киприана и Фёдора, их учения держалась, тем прогневила царя. Боярыня послушала князя, опустила цепь в снег: — Тленно, мимоходяще всё, о чём ты говорил, князь… Сын Божий распят был народом своим, так и мы все от вас мучимы. На стряску, к дыбе, повели и Морозову. Её подвесили на ремнях, над огнём она не умолкала, стыдила бояр за мучительство. За то с полчаса висела она с ремнём, «и руки до жил ремни ей протерли». Каты сняли боярыню с дыбы, положили рядом с сестрой, нагими спинами в снег, с выкрученными назад руками. В ногах сестёр, в потоптанном снегу, лежала Марья Данилова. Ей клали мёрзлую плаху[158 - Плаха — расколотое надвое полено. Прим. сост.] на перси, её били в пять плетей немилостиво, по хребту и по чреву. Морозова вынесла свою пытку, но чужой не вынесла. Она зарыдала жалобно, видя текущую кровь инокини, вещее видение всех русских мучительств. И сквозь рыдания сказала наклонившемуся думному дьяку: — Это ли христианство, чтобы так людей мучить? Три часа лежали в заслеженном снегу, на Ямском дворе, под рогожами, княгиня с боярыней и в пять плетей забитая инокиня. * * * В глухое утро на самом снегу каты стали ставить на Болоте сруб, сносить поленья и хворост. Москва проснулась с вестью: Морозову будут жечь. На Болото потянулись в сивом тумане хмурые глухонемые толпы. А у царя, с самого света, было на верху думное сидение. Боярство надышало в палате холодным паром, сыростью, на медвежьих шубах и на охабнях оттаивал снег. На верху все «лаяли» Морозову. В подобострастии пытались все разгадать волю царя и думали, что его воля раскольницу сжечь. Один Долгорукий, седой, ещё в неоттаявшем инее на соболях, поднялся и стал перечить боярскому лаю, пресёк. Бояре начали смолкать, с ворчаньем, а сами всё смотрят на лицо царёво, как-де он, что-де он, государь. Алексей Михайлович, грузный, — он уже страдал тогда от тучности, от одышки, от водяной, точно бы налившей ему желтоватой водой крупное лицо, — сидел понурясь и был грустен. Царь поднялся со вздохом, со стонущим вздохом, и вышел молча. * * * Сруб на Болоте приказано было разметить. Царя зашатала снова неумолкаемая распря между совестью человеческой и властью царской. И нет большего свидетельства о полном разладе его с собою, неуверенности во всём, что затеял он с новинами Никона, и доброты его безвольной, и слабости, и усталости, чем краткое посланьице, написанное им в тот день к только что пытанной боярыне: — Мати праведная Федосья Прокопьевна, вторая ты Екатерина-мученица, дай мне, приличия ради людей, чтобы видели, — не крестись тремя персты, но только руку показав, поднеси на три перста… Боярыня Морозова своим стоянием за двуперстие победила царя, он только «приличия ради», чтобы не признать себя побеждённым перед всея Москвой, просит ее всего лишь «показывать», будто крестится «на три перста». — Пришлю возок царский, — обещал он, — с аргамаками, и придут многие бояре, и понесут тебя на головах своих ко мне, в прежнюю твою честь… Но что ей возки, аргамаки, какая ей теперь честь, что понесут её бояре на головах. Никону, и самому царю, не соблазнить её никакой честью земной. Она выбрала честь небесную: стояние за Святую Русь до конца. Боярыня Морозова ответила царю Алексею на словах: — Эта честь мне невелика, было всё и мимо прошло, езживала в каретах, на аргамаках и в бархатах… А вот какой чести никогда ещё не испытывала — если сподоблюсь огнём сожжения в приготовленном вами срубе на Болоте. Спешно перевели Морозову в тот же день в Ново-Девичий монастырь. Повелено было силком волочить её к службе. * * * У Ново-Девичьего день и ночь без шапок стояла толпа. Громоздились возки боярынь, колымаги, вельможные приезды, крики конюхов нарушали монастырскую тишину. Москва следила за неравным поединком боярыни Морозовой, помученной дыбой, с самим царём Руси. Москва чувствовала, что батюшка-государь сам мучается о старой вере. На Москве многие ждали, что простит государь упорствующих за Русь, за старую её молитву, и поклонится им, и они ему, и станет снова одним крылатым духом Русская земля. Но какую силу надобно иметь царю, чтобы отказаться от своего же Соборного уложения, от затей Никона, в каких он чувствовал, к тому же, если не полную правоту, то полуправоту. А вблизи, кругом, одни подобострастные, льстивые, равнодушные: ни на кого опоры. — Нам как прикажешь, — горьким смехом высмеивал такую ползучую Москву Аввакум. — Как прикажешь, так мы и в церкви поём, во всём тебе, государь, не противны, хоть медведя дай нам в алтарь, и мы рады тебя, государя, тешить, лишь нам потребы давай да кормы с дворца… Горький и пророческий смех: если не медведя в алтарь, то всепьянейшего и всешутейшего дождутся вскоре. — Только у них и вытвержено, — с презрением отзывается о Московии, иссякающей духом, Аввакум. — «А-сё, государь, во-сё, государь, добро, государь…» Медведя Никон, смеяся, прислал Ионе Ростовскому на двор, и он медведю: «Митрополище, законоположнище!.. Настала зима, и сердце озябло… Глава от церкви отста… Не тех, глаголю, пастырей слушать, иже и так и сяк готовы на одному часу перевернуться». * * * А кого в эти дни слушал усталый государь, — вероятно, таких поддакивателей: «А-сё, во-сё, государь», и еще холодно-беспощадную к Морозовой царицу Наталью Кирилловну… Царь озабочен только тем, чтобы отвести Морозову с глаз толпы: из Ново-Девичьего ее увозят тайно в Хамовники. Между тем заволновался и царёв верх: за Морозову Терем со старыми, исчахшими царевнами-тётками, с царскими сёстрами-перестарками и юными девушками. Они все за боярыню, кроме новой царицы, смоленской стрельчихи. Старшая девушка, строгая молитвен-ница Ирина Михайлова, стала говорить брату: — Зачем, братец, вдову бедную помыкаешь? Не хорошо, брате… Вмешательство царевны Ирины только усилило бессильное раздражение царя против Морозовой. Он знал «пресность» раскольничьей боярыни. Он понимал, что отмена всех затей Никоновых, возврат Руси к её вековой молитве, осьмиконечному кресту и двоеперстию, только освобождение всех заключенников за старую веру и всенародное царское покаяние перед теми, кто засечён насмерть, кто кончился на дыбах, под плетьми, в земляных тюрьмах за Русь, забвение Собора 1666 года, полное поражение его Морозовой и Аввакумом — вот что могло бы примирить его с «бедной вдовой». — Добро, сестрица, добро, — угрожающе ответил царь. — Готово у меня ей место. И приказал в ту же ночь вывезти боярыню из Москвы, под крепкой стражей, в далёкий, неведомый никому Боровск, в острог, в земляную тюрьму, на жестокое заточение. Царь желал, чтобы Москва забыла Морозову, чтобы и память о ней исчезла, и думал сам, что так забудет о ней. А остался с нею навсегда, точно наедине, с глазу на глаз: царь Алексей остался со своей совестью. В Боровск перевели и княгиню Урусову. Муж давно покинул её, не толкал больше «пострадати за Христа»: князь Урусов женился на другой. В Боровск, в тюрьму к Морозовой, привезли и других острожниц-раскольниц, инокиню Марью Данилову, что лежала с ними под рогожами на Ямском дворе, и другую морозовскую инокиню Иустину. Верные руки донесли до них последнее послание Аввакума из Пустозерска: — Ну, госпожи мои светлы, запечатлеем мы кровью своею нашу православную христианскую веру со Христом Богом нашим. Ему же слава вовеки. Аминь. Один боровитянин, Памфил, в первые же дни был пытан и сослан с женою в Смоленск — за то, что передал острожницам «луку печёного решето». Но к зиме Москва как бы забыла о сосланных. Им стало легче, стрелецкая стража, и та помогала им. Чем могла. В тихий зимний день в Боровск тайно приехал старший брат Федосьи и Евдокии, описатель их жития. Ему удалось свидеться с сёстрами. Фёдора удивил радостный, неземной свет их измождённых лиц и то, что Федосья Прокопьевна с улыбкой назвала свою тюрьму «пресветлой темницей». А к весне пришли из Москвы в Боровск большие обозы с подьячими и дьяками. Среди боровских стрельцов начался розыск: зачем помогали раскольницам. Москва, видимо, приказала покончить с боровскими острожницами. И о Петрове дне дьяк Кузмищев сжёг на срубе инокиню Иустину, Марью Данилову бросили в темницу, к злодеям, а сестёр, Федосью и Евдокию, отвели в цепях в другую земляную тюрьму, выкопавши её глубже первой. От них отобрали брашно[159 - Брашно — пища, еда. Прим. сост.], снедь самую скудную, одежды, малые книжицы, иконы, писанные на малых досках, лестовушки. Отняли всё. Заключение стало лютым. Сёстры «сидели во тьме несветной, страдали от задухи земные, от земного пару», мучила тошнота. Вот когда одни только страшные глаза страдания остались им, рано поседевшие, с горящими глазами, они извяли в темнице… Тысячи тысяч их русских сестёр в теперешних соловецких и архангельских застенках точно бы повторяют страдание Морозовой и Урусовой за Русь. Они, острожницы боровские, — воительницы всех русских, живых, кто по одному голосу своей христианской крови и совести человеческой не принял терзавшей антихристовой и бессовестной советчины. * * * Сорочек сёстрам ни менять, ни мыть не позволяли. В худой одежде, в серых лохмотьях, какие они не скидали от холода, развелось множество вшей. Ни днём покою, ни ночью сна. Окаянную вшу застенков узнали теперь все мы, русские… Лествицы и чётки от сестёр отобрали. Они навязали по пятидесяти узелков из тряпиц и по тем узлам, попеременно, свершали изустные молитвы. Во тьму им подавали только сухари ржаные и воду. Иногда от жалости, сторожевой стрелец, тайно от другого, даст ещё огурчика или яблока. * * * Княгиня Урусова, такая ещё молодая, первая ослабела от тьмы и великого голода, не могла цепи поднять, ни цепного стула сдвинуть, прикованная. Она молилась, распростёршись на земле, иногда сидя, подкорчившись у груды цепей. Ночью — по голосам стрелецкой стражи «Слушай» можно было понять, что стоит глубокая ночь, — Евдокия подозвала сестру. Та подползла к ней, тихо гремя цепью. — Отпой мне отходную, — сказала Евдокия. — Что ты знаешь, то и говори, а что я припомню, то сама проговорю. И сёстры, во тьме, стали петь отходную, одна над другой. Мученица отпевала мученицу. Они как будто пели отходную всей Московии. Евдокия скончалась. Сестра поискала рукой в темноте, коснулась легко её истончавшего лица и закрыла ей веки. * * * Княгиню Евдокию Урусову завернули в худые лохмотья, в рогожу и, не сбивши цепей, вынесли из застенка. Монастырский старец приходил увещевать боярыню Федосью Морозову, к ней перевели обратно из злодейского острога инокиню Марью. — Отложите всю надежду отлучить меня от Христа, — сказала Федосья Прокопьевна старцу. — И не говорите мне об этом… Уже четыре года я ношу эти железа, и радуюсь, и не перестаю лобызать эту цепь, поминая Павловы узы… Я готова умереть о имени Господни. Отлучить от Христа… страшно о том подумать, и нет таких слов, чтобы о том сказать, но как будто провидела Морозова, что Русь в чём-то, в самом последнем и тайном, двинулась к отлучению. Вот, будет Русь блистать, и лететь, и греметь в победах Петровых, будут везде парить её орлы и гореть её молнии, а всё, а всегда в русских душах будет проходить тайная дрожь, не то страх, что всё равно, как ни великолепна Россия, в чём-то она не жива, не дышит она. В чём-то отлучена. И в нестерпимой тоске Пушкина, и в сумасшествии Гоголя, в смуте Толстого и Достоевского, в самосожжении Мусоргского, в кликушествах Лескова: — «Россия-Россия, только во Христа крестилась, а во Христа не облеклась», — тоже страшное чуяние какого-то отлучения и предчувствие за то великих испытаний и наказаний. Изнемогающая в цепях и непобедимая, боярыня Морозова — живое знамение для всех русских, живых: как забыть, что её мощная христианская кровь мощно дышит и во всех нас: она нам знамение Руси о имени Господне. * * * Морозова изнемогала. Однажды на рассвете она поднялась и, волоча цепь, подошла к темничным дверям. Бледное лицо, с горячими глазами, в космах седых волос, выглянуло сквозь узкое оконце. Боярыня подозвала сторожевого стрельца: — Есть у тебя отец, мать, живы они или умерли, если живы — помолимся о них, если умерли — помянем их… Оба перекрестились. — Умилосердись, раб Христов, — тихо сказала боярыня. — Очень изнемогла я от голода и хочу есть, помилуй мя, дай мне калачика. — Боюсь, госпожа. — Ну, хлебца. — Не смею. — Ну, мало сухариков. — Не смею. — Ну, принеси мне яблочко или огурчиков. — Не смею. Пожилой черноволосый стрелец утирал руками кафтана лицо: бежали непрошеные слёзы. — Добро, чадо, — сказала ласково и грустно боярыня. — Благословен Бог наш, изволивый тако… Если не можно тебе это, то прошу тебя, сотвори последнюю любовь: убогое тело моё покройте рогожкой и положите меня подле сестры, неразлучно… Вот хочет Господь взять меня от этой жизни, не подобает, чтобы тело в нечистой одежде легло в недрах своея матери-земли… Вымой мне грязную сорочку. Стрелец огляделся, скрыл малое платно боярыни под красным кафтаном. Он отнёс на реку её малое платно, омыл там водой, а сам плакал. * * * Боярыня Морозова скончалась в темнице, в цепях, в студёную ноябрьскую ночь. В ночь кончины подруженьке её, инокине Меланье, было видение. Стоит Федосья Прокопьевна, зело чудна, юная, сияют её светлые волосы и синие её очи. Стоит она, облеченная в схиму[160 - Облечённая в схиму — т. е. принявшая «великий ангельский образ», монашеский чин, налагающий на черницу самые строгие правила. Прим. сост.] и куколь[161 - Куколь — или апостольник, т. е. плат, которым монахи покрывают грудь и шею. Прим. сост.], страдалица за Святую Русь, светла, радостна, и в весёлости водит руками, как малое дитя, по одеждам, дивясь небесной красе риз своих. * * * Всё умолкло, исчезло, и подземную темницу засыпали в Боровске. Только тихий морозовский гром стал ходить по Русской земле. Ходит и теперь в русских душах… * * * Младший брат боярыни окольничий Алексей Соковнин, последняя молодая Московия, дождался воочию того, что только провидела его сестра: пришёл Пётр и последнее потоптание Московии. Алексей Соковнин — вспомним снова, что в Соковниных текла твёрдая немецкая кровь, а с ним Цыклер, — не странно ли, что тоже из немцев московских, — подымали на царя Петра заговор. В 1697 году оба они были казнены на Красной площади. * * * В Боровске, на городище, у острога, вероятно, теперь и не осталось белого камня, с иссечёнными на нём московскими буквами: — Погребены на сем месте… боярина князя Петра Семёновича Урусова жена его, княгиня Евдокия Прокопьевна, да… боярина Морозова жена, Федосья Прокопьевна, а в иноках схимница Феодора, дщери окольничего Прокопия Фёдоровича Соковнина… Ни церковной свечи никогда не горело над ними, ни лампады. Только звёзды небес. Тихая ночь… 7 ноября 1936 г. Роза и Крест Российские кавалеры Розы и Креста, Орден Златорозового Креста, мартинисты в Москве — теперь это неразгаданная грамота или слова забытого, потерянного языка для потомка. Странный свет разгорался почти два века назад в России, и волна его таинственного зарева прошла по последним городам империи Екатерины Второй. * * * В самом конце июня 1766 года в Москве в Грановитой палате открылись собрание Екатерининской «Комиссии депутатов от всех сословий государства для обсуждения проекта нового уложения». 420 депутатов, по двое в ряд, торжественно проследовали из Чудова монастыря в Успенский собор для присяги «в усердии любезному отечеству и в любви к согражданам». Императрица Екатерина следовала с ними церемониальным поездом, в императорской мантии, украшенная малой короной, в карете осьмериком, под эскортом кавалергардов. За нею в красной карете следовал российский наследник Павел Петрович. В тот же день Григорий Орлов, сидя в депутатских креслах рядом с депутатом Вотской пятины Муравьёвым, живо беседовал с ним об архитектуре Грановитой палаты, а императрица из тайника наблюдала первое собрание, слушала удары жезла генерал-прокурора, чинное голосование и чтение первых речей. В 1767 году между других был отправлен из Петербурга для письмоводства в Комиссию 23-летний поручик Измайловского полка Николай Иванович Новиков. Полтора года длилась первая сессия первой российской палаты депутатов, а 17 декабря 1767 года маршал собрания Бибиков объявил волю государыни о закрытии Комиссии, с тем, чтобы заседания её вновь открылись в Санкт-Петербурге с 18 февраля 1768 года. Но российские депутаты не собрались ни в Петербурге, ни в Москве, и Грановитой палате не довелось больше слышать «ударов жезла генерал-прокурора». А через четыре года в Москве пронеслась чума с бунтом черни, зверскими убийствами «скопом» и картечной пальбой вдоль улиц, а через восемь лет вместо торжественного шествия депутатов «для присяги любезному отечеству» Москва увидела пехотные и конные полки, провожающие на Болото высокую колымагу самозванца и бунтовщика Емельки, яицкого «ампира-тора» Петра III, «маркиза Пугачёва», как звала его с презрительной насмешкой Екатерина. Пугачёва везли в нагольном тулупе и пестрядевой рубахе. Его волосы и борода были всклокочены, а глаза сверкали. Он держал в руках две горящих церковных свечи. Жёлтый воск заливал его смуглые руки. Когда началась казнь, «гул аханья», как записывает её очевидец Иван Дмитриев, прокатился по многотысячной толпе до самого Каменного моста. В эти дни императрица напишет своему неизменному корреспонденту барону Гримму в Париж: «Как и следовало ожидать, комедия кончилась кнутом и виселицей». * * * Палата депутатов, подобная «аглицкой народной каморе», со спикером-маршалом и вольными речами, картечи чумного бунта в вымершей Москве и «гул аханья» в январскую стужу на Болоте — во всём этом трагическая Москва осемнадцатого века в своих трагических противоречиях. И если представить ту Москву, видится тусклый и дымный день оттепели, когда по стенам древних соборов течёт тёмная сырость, когда купола мокрых церквей с лохматыми галками на крестах меркнут в небе грудами меди. Странные люди, обритые и с косицами, в зелёных кафтанах с красными отворотами и в шёлковых чулках, обрызганных грязью, встречаются в кривых улицах с бородатыми мужиками, похожими в своих охабнях на дымных медведей. И те и другие русские, но какое противоречие между буклями одних и бородами других, между багровогрозной стеной Кремля, повисшей в тумане, и той золотой каретой с лепными гирляндами у гранёных стёкол, которая тащится цугом по грязному снегу горбатым переулком к вечерне. Белоглазые слепцы гнусавят на паперти стих о Лазаре. Плосконосый калмычок в архалуке откинет бархатные ступеньки у дверцы кареты, и среди расступившихся рабов и рабынь пройдёт к вечерне пудреная московская госпожа в робронах[162 - Роброн — платье с фижмами колоколообразной формы, изготовлявшееся из плотных и прочных тканей — бархата, атласа, штофа, гроденапля и т. д. Прим. сост.], невероятное видение Версаля. Невероятным сном о Версале, зловещим наваждением кажется вся Санкт-Петербургская империя на Сивцевых Вражках и в Кривоколенных переулках старой Москвы. * * * Но странно сочетаются с дикой и тёмной Москвой, с её полутатарскими Балчугами и грязями два неразгаданных слова: Роза и Крест. В такой Москве кажутся невозможными её розенкрейцеры, ее Рыцари Иерусалима, «верховные предстоятели теоретической степени Соломоновых наук в России». Впрочем, так же невозможен и Санкт-Петербург, восставший из болот, невозможно и преображение грузной Московии в стремительную империю Петра. Нельзя бы было тому и поверить, если бы не было так. Как видно, не только зловещим маскарадом Европы, нагромождением противоречий, толпой ряженых была Петровская Москва. Иначе не разгорелись бы в ней сокровенные Роза и Крест. * * * Есть предание, что сам Пётр Первый был посвящён в вольные каменщики, «франкмасоны», еще в 1697 году в Амстердаме, в английской ложе. Если и неверно предание, то нетрудно заметить, что вскоре же вся молодая империя Петра стала как бы одной громадной «франкмасонской ложей». Её фельдмаршалы, назовём хотя бы имена Репнина, Чернышёва, наконец Суворова, её министры, все её верхи, знать вместе с париками и кафтанами переняли из Европы и «франкмасонство». И в 1787 году в России действовало уже 115 лож вольных каменщиков. Но, может быть, это было только варварским подражанием Европе? Недаром же Иван Перфильевич Елагин, высокий вельможа Екатерины Второй и одновременно «провинциальный всего Российского масонского общества Великий Мастер», вспоминая в своей откровенной записке «о Боголюбии и Богомудрии, или Науке Свободных Каменщиков», начальное российское «франкмасонство», признается, что «токмо та и есть истина, что ни я, ни начальники лож иного таинства не знали, как разве со степенным видом в открытой ложе шутить и при торжественной вечере, за трапезой, несогласным воплем непонятные реветь песни и на счёт ближнего хорошим упиваться вином, да начатое Минерве служение окончится празднеством Бахуса». Уже известный нам Новиков, вступивший в ложу «Астрея» в 1775 году, записывает о «франкмасонах»: «Находясь на распутье между вольтерьянством и религией, не имея точки опоры для душевного спокойства, попал я в общество масонов», и повторяет слово в слово Елагина: «В собраниях почти играли масонством, как игрушкой, ужинали и веселились». Но как Елагин после всех насмешек над каменщиками внезапно признаётся, что ему «открылось неизменного Слова или Первенца Сына Божьего Воплощение, страдание, Живоносного Креста таинства, воскресение, вознесение», так и Новиков говорит, что «первым моим Учителем был Бог». Может быть, сказались века нерушимого московского благочестия, византийской созерцательности, раскольничьей иступленности духа о Боге и об Его правде и чуде в мире, но вольное каменщество как-то сочеталось с православием старинной России и превратилось там в глубочайшее движение даже в откровении тайников русского духа. Недаром митрополит Платон Московский, которому в 1786 году было поручено «испытание в вере» того же Новикова, ответил императрице: «Молю Всещедрого Бога, чтобы не токмо в словесной пастве Богом и Тобой, Всемилостивейшая Государыня, мне вверенной, но и во всём мире были христиане таковы, как Новиков». Не без оснований также известный немецкий мистик Иоанн Христоф фон Вельнер, «посвящённый» в 1776 году «в таинства розенкрейцеров» и через пять лет посвятивший в них московских «франкмасонов», изучал обряды православия, почитая их, по свидетельству Лонгинова[163 - По свидетельству Лонгинова — здесь и далее подразумевается исследование видного историка и библиографа Михаила Николаевича Лонгинова (1823–1875) «Новиков и московские мартинисты» (М., 1867), удостоенное в своё время престижной Уваровской премии и доныне не потерявшее своё источниковедческое значение. Прим. сост.], «сходными с масонством и надеясь найти в них сокрытую истину». Старинные каменщики России, по-видимому, искали «внутренней церкви Бога Живаго», о которой розенкрейцер Ив. Лопухин говорит так в своём «Духовном Рыцаре»: «Непрестанно творится и растёт тело таинственного человечества Христа, коего члены суть люди, одушевлённые новым законом любви. А когда распространится всяческое, будет Бог во всех». Так екатерининские «франкмасоны» были связаны глубочайшими токами с православием и, во всяком случае, они были творящей движущей душой Петровой империи — от фельдмаршалов до пехотных офицеров в далёких провинциальных гарнизонах, от Петербурга и Москвы до самого Иркутска, где тоже тогда была каменщицкая ложа, как в Архангельске и Владимире, Орле и Могилёве, Кременчуге, Казани и Харькове… Но кто же были московские рыцари Розы и Креста? * * * Кроме классического труда Лонгинова, много живых черт о московских мартинистах рассыпано в русских архивах и записях современников. Но заранее можно сказать, что факты внешней их жизни скудны и обычны. Среди них есть профессора Московского университета, врачи, московские иностранцы, купцы, отставные офицеры и капитаны флота, помещики, чиновники и гувернёры барских домов. Вот «Божий человек» Семён Иванович Гамалея, вот московский почт-директор «из мужиков» Ключарёв, университетский профессор Харитон Чеботарёв, Ладыженский, бывший начальник канцелярии фельдмаршала графа Чернышёва Осип Поздеев, «черноватый, рябой и кроткий человек в мундире отставного моряка», вот университетский куратор, европеец по духу и латинист Михайло Матвеевич Херасков, «у которого тряслась голова», князь Николай Трубецкой, попечитель московского университета Кутузов, князь Козловский, французский купец Туссен, помещик Иван Лопухин, внук двоюродного брата первой жены Петра I, отставной бригадир Иван Петрович Тургенев, братья Татищевы, Чулков, князь Энгалычев, князь Черкасский, врач Френкель, бакалавр Ермил Костров из крестьян Вятской губернии, купцы братья Походяшины, отдавшие Ордену Златорозового Креста свое состояние, Щепотьев, Плещеев, фельдмаршал князь Репнин, который, по признанию Новикова, первый открыл ему, что «истинное масонство есть таинство розенкрейцеров», сам отставной поручик Новиков с братом Алексеем и, наконец, бывший гувернёр и учитель немецкого языка Иван Егорович Шварц. Все эти русские розенкрейцеры были франкмасонами, но лишь немногие из русских франкмасонов были розенкрейцерами. По точным свидетельствам, до самого закрытия ордена Розы и Креста, в нём было всего 19 «кавалеров». А между тем в одной Москве считалось тогда свыше 800 вольных каменщиков, и, например, почти все тогдашние профессора Московского университета были в ложах, и даже существовала особая «Университетская ложа», по свидетельству одного старинного документа, названная так «потому, что из университетских, сколько их было, то почти все в ней были». Масонский конвент 1781 года во Франкфурте-на-Майне, где от Москвы был Иван Шварц, признал Россию «8-й независимой московской провинцией», и с 1782 года в её «капитуле» оставалось незанятым место «Провинциального Великого Мастера», которое предназначалось наследнику престола Павлу Петровичу. «Казначеем» был тогда Новиков и «канцлером» — Шварц. Тогда же был учреждён в Москве и орден Розы и Креста: в 1781 году Иван Шварц встретил в Берлине розенкрейцера Иоанна фон Вельнера и 1 октября получил от него формальный акт на право единственного «верховного предстоятеля теоретической степени Соломоновых наук в России» и полномочие передать эту степень Новикову. Шварц получил от Вельнера и «наставление в знаниях розенкрейцерских, и право на основание в Москве ордена Злато-розового Креста». С 1782 года орден и основался в Москве. * * * За три года до того перебрался туда из Петербурга отставной гвардейский поручик Новиков. По словам Новикова, его «отец вступил в службу блаженныя памяти при императоре Петре Великом во флот», а сам Новиков, по бедности, не получил тогдашнего дворянского воспитания, не знал иностранных языков и «начал службу в Измайловском полку рядовым из дворян». В день свержения Петра III в 1762 году, когда Екатерина с восставшими войсками прибыла в Измайловский полк, Новиков находился «на карауле у полковой канцелярии, у моста через ров». А по письмоводству в комиссии депутатов, Новиков вернулся в Петербург и занялся там журналистикой. Он по праву первый журналист России. Его журналы «Живописец» и «Трутень» — классические образцы российской сатиры. С 1773 по 1778 год никто, кроме Новикова, из частных лиц журналов в России не издавал. В петербургские годы Новиков стал известен Екатерине и даже бывал, как говорят, на её эрмитажных собраниях. Огромный деловой талант, новые и обширные издательские планы, вероятно, и вызвали Новикова в Москву. Туда же его звали новые друзья — князь Трубецкой и Херасков. В Москве отставной поручик принимает по договору содержание университетской типографии, открывает свою Вольную типографию, учреждает Типографическую компанию, ставит в её мастерских до 20 печатных станков, дело небывалое по размерам не только в тогдашней России, но и в Европе. Он подымает университетскую газету «Московские ведомости», учреждает огромное издательство, в пять-шесть лет выпустившее несколько десятков тысяч томов по истории, философии и религии, открывает книжные лавки с первыми в России библиотеками, «кабинетами для чтения», открывает аптеку. Он лихорадочно торопится, точно предчувствует свой скорый конец. Трудно и представить напряжение его просветительной деятельности в тёмной, полутатарской Москве, всю его ужасающую стремительность, подобную «Божьей грозе» Петра. Это второй Пётр — московский. В недолгие годы он преобразил духовную обстановку Москвы и вырос в громадную фигуру России. * * * Вольный типографщик из отставных поручиков жил в 1781 году подле Воскресенских ворот, в университетском типографическом доме. В одном старинном описании Москвы прямо указано, что «дом мартиниста, содержателя университетской типографии, отставного поручика Новикова по Мясницкой улице, по выходе из Проломных ворот, налево». В этот дом Новиков ввёл молодую жену, воспитанницу князя Николая Трубецкого, Александру Егоровну Римскую-Корсакову. Там же родились все его дочери и сын. Там его видел и Болотов, сохранивший в записках живой образ и даже простые, обиходные слова Новикова. «В обхождении Новиков весел и приятен», — замечает Болотов. У Новикова есть приговорка: «Прекрасно, братец», при Болотове он позвал казачка: «Эй, малый, кофей скорее». Новиков носил тогда коричневый кафтан с перламутровыми пуговицами и не пудрил волос. Пристальный ум светился в его карих глазах с немного нависшими веками. У него были крупные и сильные руки. Каждый вечер в столовую его дома собиралось на свечи человек двадцать: у него бывали студенты, почт-директор Ключарев, бакалавр Костров, университетский куратор Херасков, князь Трубецкой. Дом Новикова, как и дома Хераскова и князя Трубецкого, были, по-видимому, очагами московского розенкрейцерства. Княгиня Дашкова, которая видела Новикова позже, описывает его «пожилым, с таинственной наружностью, в пасторском чёрном наряде». По-видимому, Дашкова, как и вся московская среда, окружавшая мартинистов, догадывалась, что неспроста все их типографии, аптеки, книги: поэтому она и приметила печать тайны на лице вольного московского типографщика. А тайна, действительно, была. * * * Если Новиков весь в явном и напряжённом действии, в упорной воле к делу и к созданию, то стоит за ним почти неслышная фигура: Иван Егорович Шварц, вдохновитель московского Злато-розового Креста. — Однажды, — рассказывает сам Новиков, — пришёл ко мне немчик, с которым я, поговоря, сделался всю жизнь до самой смерти его неразлучным… Этот «немчик» из Трансильвании был гувернёром у помещика Рахманова в Могилёве, затем перебрался в Москву, где через стихотворца Майкова познакомился с тем же князем Трубецким и вступил в каменщицкую ложу. В год переезда Новикова в Москву Шварц получил место профессора немецкого языка в Московском университете. Но не только могилёвским гувернёром и университетским лектором был этот «немчик». В ранней молодости, по некоторым свидетельствам, он служил в Голландии, был «унтер-офицером Ост-Индийской компании» и несколько лет жил в Индии. «Юноша с сияющими глазами, который никогда не смеялся», — так вспоминают о нём современники. Он был строг, суров, даже сумрачен, и вспыльчив. Печатные станки Новикова разносили розенкрейцерские книги по всей России. «Химическая псалтырь Парацельса», Сен-Мартеновы «О заблуждениях и истине», «Диоптра», «Киропедия», «О древних мистериях» и «Хризомандер» встречались тогда и на ярмарках. А молодой Шварц, в 1781 году ему было не больше тридцати лет, выбирал и воспитывал орденскую молодёжь: при помощи Новикова и его друзей он учредил в мае 1781 года «Собрание университетских питомцев», «Учительскую семинарию», общежитие для студентов. В старинном каменном доме на Кривом Колене неподалёку от Меншиковой башни среди двадцати воспитанников Шварца жил и будущий историограф российский Карамзин, и молодые студенты Невзоров и Колокольников, разделившие судьбу своих учителей. 6 ноября 1782 года усилиями Шварца было создано «Дружеское учёное общество» для поощрения российских наук и художеств. Торжественные публичные собрания Общества открылись в доме розенкрейцера Петра Татищева у Красных Ворот. Несомненно, однако, что вся эта огромная просветительская и воспитательная деятельность была не целью, а средством к цели сокровенной. И как забыть, что «немчик» Шварц, этот скромный студенческий воспитатель, был одновременно и «единственным верховным предстоятелем теоретической степени Соломоновых наук в России»? Как забыть и то, что Шварц, по свидетельству современников, привёз из Берлина в Москву prima und sekunda materia des Goldes[164 - Первичный и вторичный материал для золота (лат.).] для делания золота, и что розенкрейцеры, появившиеся на высших степенях европейского масонства с 20-х годов осемнадцатого века, преимущественно посвящали себя алхимическим работам, отысканию золота и философского камня? Золото и камень алхимиков искали и московские Рыцари Иерусалима. * * * Волшебное золото и камень мудрости… В химической псалтыри Феофраста Парацельса, изданной Новиковым, указано, что «философский камень составлен из Серы и Меркурия. Меркурий суть семя женское всех металлов, имеет знак луны. Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца». В книге Абрагама рецептура философского камня обозначена так: «Зелёный Лев, Змея, Молоко Девы», а самая тайна камня заключена будто бы в магических надписях Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижского Собора Богоматери. Все эти рецепты алхимиков, известные розенкрейцерам, отнюдь не были для них абстракциями или философскими выражениями. Розенкрейцеры искали камень мудрости и золота в буквальном смысле. Они искали раскрытий таинств бытия, как на внутреннем духовном опыте, — личной святости, — так и в алхимических работах, на путях магии. Они верили, что всё бытие есть Божье чудо. Его магия. Они искали путей к магической власти над жизнью, верили, что такую власть найдут, и тогда Россия, и человечество, и вся человеческая жизнь преобразятся в чуде. Они искали той же силы, творящей чудеса, которую Христос открыл апостолам, посылая их на благовествование. Потому-то Шварц и привёз в Москву неведомые нам «материи» для делания золота. Мы знаем, что московские розенкрейцеры почитали вдохновенного юношу высоким учителем, его боготворил Новиков, имя ему в ордене было Гарганус, и называли его магистром. А в мистической таблице высших розенкрейцерских степеней берлинской ложи «Трёх Глобусов», расположенных по алхимической цепи, степень «магистр» указана пред девятой и последней: «магус». Шварц и был, по-видимому, магом московских розенкрейцеров. В одном старинном известии о них мы читаем: «Бич людей суть нищета, старость, болезни. Братья Злато-розового Креста ищут то, что уничтожает их: золото и жизненный эликсир». В одном дипломе Московского орденского капитула сказано, что «цель розенкрейцеров состоит в том, чтобы открыть потерянное слово и восстановить разрушенный и рассеянный камень». Мы найдем также указания, что розенкрейцеры искали путей к восстановлению на земле золотого века. Наконец, мы имеем свидетельство, что с 1783 года «Новикова и его друзей занимали в франкмасонстве только теоретический градус Соломоновых наук и розенкрейцерские работы». Можно предположить поэтому, что именно эти алхимические и магические искания и прикрывались всей внешней просветительной деятельностью. Можно предположить, что и аптека, учреждённая Новиковым в Москве, была только завесой для тайной аптеки, тайной алхимической лаборатории розенкрейцеров. К такому предположению есть все основания, если судить по аналогии: ведь действовала с 1783 года в Вольной, так сказать, гласной типографии Новикова ещё и тайная орденская типография, в которой печатались сокровенные книги розенкрейцеров, например редчайшая «Колыбель Камени мудрости» или «Шестидневных дел сего мира тайное значение», до нас не дошедшие. Так же прикровенно могла действовать и тайная аптека, где искали золото и жизненный эликсир. Но здесь для непосвящённых потомков громоздится загадка на загадке. * * * Что осталось от таинств Розы и Креста в Москве? Обрывки рассказов о старинных обрядах и ритуалах, в которых потомок не понимает ничего, две-три застольные песни. Вот, например, ода Ключарева на открытие Дружеского учёного общества в 1782 году: Объемлет чувства огнь священный, Мой дух стремится воспарить Во храм, от смертных сокровенный, И книгу Промысла открыть. Или такая храмовая песня розенкрейцеров: Как дом телесный В гнилость падёт, Мастер Небесный В гроб наш сойдёт. Взвейтесь сердцами Выше всех звезд, Блещет пред вами Злато-розовый Крест… Как сохранилось розенкрейцерское имя Шварца — брат Гарганус, так и Новикова — брат Сацердос-Коловион и Ивана Лопухина — брат Филус. У Лопухина есть указание, что кавалеры ордена на своих собраниях носили «чёрные мантии, слева сердце, обвитое змеёй», а председатель был в «белой мантии, золотом испещрённой», а на орденском ковре изображался «шар земной с седьмью планетами». Есть наконец свидетельство, что розенкрейцеры будто бы «отдавали свою тень ордену и клялись кровью». * * * Но значительнее всех этих символов и слов, непонятных для нас, записки самого Ивана Егоровича Шварца. Это конспекты его чтений. Кажется, что духовный облик старинного российского розенкрейцерства сохранился в отрывистых записках Шварца. «Что есть человек? — спрашивает он. — Апостол Павел сказал, что есть человек, тленный и нетленный, внутренний и внешний, естественное тело из плоти и крови и духовное, в нём сокровенное». «В человеке три начала: дух, воспринятый от Бога, душа, самостоятельная человеческая стихия, и тело, полученное от натуры». «Натура есть непрестанно движущая сила и страдание, производя рождение, бытие и преобразование». «Совесть наша, в которой изобразил Бог Свою волю, есть в чувствовании самих себя некоторой коренной силы, которою мы, как кажется, к чему-то обязаны. Тело, душа, дух, противоборствуют один другому. Из всегдашнего противоборства их происходит наше нравственное страдание». «Свет тела, Potentia Activa[165 - Сила активная (лат.).], одежда Всемогущего. Он не зло, не добро, он есть жизнь, радость, услаждений преисполненное ощущение. Во всех тварях, где светится сей свет, есть он сладкое ощущение собственного бытия, или, по крайней мере, покой и гармония. Кто видит во всей природе одежду Всемогущего, сияние сего света, тот истинный знаток натуры, маг». «Душевный, ангельский свет исходит от невидимых тварей. Он скоропронзающ, яко мысль. Сей свет — Божественное в нас дуновение. А свет Святого Духа дан богословам». «Истина не может быть доказываема, — замечает дальше Шварц. — Она есть воззрительна, её чувствуют, и поэтому учение сердечное выше учения разума». «Нет в мире никакого случая, а все действия имеют свою причину, но человек, сей узел, который звериное царство связывает с царством духовным, в лености и нерадении выдумывает слова, ничего не значащие, чтобы избавить себя от изысканий или чтобы прикрыть своё невежество». Это светлое и стройное мышление дополняют несколько изречений «Диоптры», одной из новиковских книг, сожжённых в Москве. Одну из «диоптр» я нашёл в Константинополе, куда её занесло Бог весть какой судьбой. Изречения «Диоптры» напоминают высеченные надписи древних гробниц: «Жизнь, как корабль, бежит скоро, не оставляя ни следа, ни знака. Дни человеческие оставляют только запах мнений людских. Сей мир не наша земля, а Вавилонская темница. Только конец даёт бытие вещам…» Такого «бытия вещей» искали розенкрейцеры. Конечно, во многом они повторяют магические и мистические учения Сведенборга, Сен-Мартена и герлицкого странника Якова Бёме, который в тогдашней Москве едва не был сопричислен к лику святых. Во всяком случае, ходила тогда по московским домам молитва «Иже во святех отцу нашему Иакову Бемену». Но есть у московских искателей и своё. Это «своё» не раз выражал розенкрейцер Семён Иванович Гамалея, любивший повторять слова апостола Павла о том, что «Царствие Божие состоит не в слове, а в силе». Познание «бытия вещей» через познание силы Божьей, — магии Его, — и отыскивали розенкрейцеры. В одном архиве я нашёл записку, прямо раскрывающую, как они подготовляли себя к магическому созерцанию, к «Богопознанию», которое, по словам Сен-Мартена, «доступно путём особых духовных упражнений, когда человек может созерцать в себе самом своё божественное происхождение и Творца». Вот, по записке, эти «духовные упражнения». «Поститься 9 дней и ночей непрерывно. Омыться. В 9 часов вечера погасить огонь и лежать с открытыми глазами, не переставая молиться до полуночи, в ожидании видения». Так, по-видимому, не на словах, а на деле искали они внутреннего преображения, наполнения силой Божьей, для того, чтобы всё кругом преобразить в чудо, в магию, а Россию в магическую страну. Не знает потомок, что открылось московским магам. На всём безмолвная тайна. Ничего не знает. Но знает их трагедию. * * * 17 февраля 1787 года 33 лет от роду скончался Иван Шварц. Князь и княгиня Трубецкие были при его последних часах и записали его последние странные слова: — Радуйтесь, я был на суде и оправдан. Умру спокойно… Есть также свидетельство, что «от ложа умершего распространилось благоухание». Шварц похоронен по обычаю православной церкви в храме села Очакова, прямо против алтаря. На его белой плите высечены крест и герб. Неизвестно, что сталось теперь с могилой московского мага. Место покойного занял Новиков. Он стал «единственным предстоятелем теоретической степени Соломоновых наук в России». В доме «Дружеского общества» у Меншиковой башни в одной из горниц на столе, покрытом зелёным сукном, стоял под трауром мраморный бюст покойного магистра. В той же горнице было Распятье под покрывалом чёрного крепа. В те годы члены «Дружеского общества» с общего согласия стали носить одинакового покроя и цвета кафтаны, голубые, с золотыми петлицами. В своих ответах на опросные пункты студент Колокольников пишет об этих кафтанах: «Что касается платья, то я, ей-ей, ни от них, ни от других ничего не знал, какое их было намерение носить такой униформ». И дальше: «Членов компании можно было признать по голубым кафтанам, золотым камзолам и чёрному исподнему платью». О московских мартинистах толковали по всей России и больше всего о том, что «они занимаются чертовщиной и чернокнижием». Екатерина уже давно и с презрительным вниманием следила за таинственными московскими «персонами». Государыню раздражали их «колобродства, нелепые умствования, раскол». Ничего другого она в них не замечала. Мартинисты для неё не лучше ловкого мошенника Калиостро, «лысого чёрта», как она его называла, одурачившего в Петербурге Елагина жизненным эликсиром и отысканием философского камня. Наконец, в 1786 году было приказано испытать в вере отставного поручика Новикова. Ответ митрополита Платона известен, но тем не менее книги новиковской типографии были к распространению запрещены. * * * Новиков почувствовал первые раскаты грозы. С 1787 года он накладывает на орден Злато-розового Креста «молчание и бездействие». Только голод того года вызывает орден к делу, и горячая речь Новикова отдаёт на помощь голодающим состояние Походяшина. В том же году, через архитектора Баженова, мартинисты пытаются сблизиться с наследником престола Павлом Петровичем, который, по некоторым свидетельствам, вступил во франкмасонскую ложу во время своего заграничного путешествия и «был посвящён князем А. Б. Голицыным, последователем Сен-Мартена». Через год были также отправлены в Лейденский университет воспитанники «Дружеского общества» студенты Колокольников и Невзоров. Через два года, в 1791 году, скончалась жена Новикова, и он переселился из Москвы в своё подмосковное сельцо Авдотьино-Тихвино Бронницкого уезда с сыном, двумя дочерьми, с другом Гамалеей и вдовой И. Е. Шварца. Московский орден замирает «в молчании». Но гроза идёт. Это были отголоски грома французской революции. Императрицу, когда-то называвшую себя «республиканкой в душе», когда-то писавшую самый либеральный в Европе «Наказ», собиравшую первую российскую Палату депутатов, застрашил ещё Пугачёв, при котором открылось, что «русские мужики умеют катать головами не хуже французов». Её застрашил Радищев, этот «бунтовщик хуже Пугачёва». С давней неприязнью следила она и за «колобродствами» мартинистов. У состаревшей государыни остался один близкий советник — неумный, злой и вульгарный фаворит Платон Зубов. Императрица говорила ему, что «Новиков — человек коварный и хитро старающийся скрыть свои порочные деяния». Зубов настаивал на жесточайших мерах. Связи Новикова с наследником престола Павлом Петровичем были представлены Екатерине как революционный заговор мартинистов против неё и за её сына. Таинственное московское общество решили раздавить. В 1790 году возвращались из чужих краёв в Москву с докторской степенью воспитанники «Дружеского общества» Невзоров и Колокольников. Обоих медиков арестовали на границе и передали в руки известного «обер-палача и кнутобойцы» Шешковского. Их допрашивали в Петропавловской крепости. Шешковский будто бы сказал Невзорову, что государыня «приказала бить его поленом по голове, доколе не сознается». — Слова, приличные простой бабе, — будто бы ответил Невзоров. — Вы клевещете на государыню… Сохранился один документ: доклад Ив. Ив. Шувалова, 1792 года, августа 18 числа, о допросе Невзорова. О допросе умалишённого. Несчастный Невзоров, по словам Колокольникова, помешался ещё в Геттинге из-за неразделённой любви: «Невзоров был влюблён в девку, в том же доме, где он, жившую, и без её ответного чувства впал в болезнь». Как видно, уже помешанным вернулся он из чужих краёв в Россию. Вот опросные пункты Невзорову: «Были ль вы в народном собрании во Франции или не имели ль какого сообщения или сношения с членами народного собрания?» «Изъясните причину, почему вы называете в Невском монастыре митрополита, монахов и прочих иезуитами?» «Сверх того, говорили вы между прочим, что ваше учёное общество отвратило бунт в России, то и показать вам обстоятельно?» И вот зловещие ответы умалишённого: «Сказано ему, Невзорову, было, что если он ответствовать не будет, то он, яко ослушник власти, по повелению Ее Императорского Величества будет сечён, на что с азартом говорил, я-де теперь в ваших руках, делайте, что хотите, выводите меня на эшафот и публично отрубите голову». «А в Невском монастыре все иезуиты, и меня душили магнизациею, так как и в крепости все иезуиты, и тут также его мучат составами Калиостро, горючими материями». «Меня и в супах кормят ядом, и я уже хотел выскочить в окошко, а в крепости солдаты и сержант разбойники, которые имена себе переменили». «И хотя Невзоров Ив. Ив. Шуваловым довольно был уверяем, что солдаты люди добрые и верные, сказал: „Во Франции-де, где прежде бунт начался, как не в Бастилии, ведь и здесь был Пугачёв, да есть-де ещё какой-то подобный ему Метёлкин“». Несчастный «просил отвести ему другие покои, а в этом покое писать он не может, потому что под покоем, где он сидит, множество горючих материй, да думаю, что тут много и мёртвых». Наконец, он «отказался принять бельё и одежду, ибо всякое бельё и платье намагнетизировано». После таких ответов «Его Высокопревосходительство Ив. Ив. Шувалов заключение сделал таково, что оный Невзоров в уме помешан…» Точно бы провидел несчастный в горячечном бреду будущий русский бунт, когда виделся ему новый Пугачёв в виде бесчисленного «Метёлкина» и «разбойники, которые имена себе переменили», — те, кто мучает теперь Россию. Те же видения были и у розенкрейцера Кутузова, обвиняемого позже в «делании золота», когда писал он в одной из своих берлинских записок, что отечество наше соделается вместилищем казней… Розенкрейцеры как бы провидели будущее России и желали победить самую судьбу её, но «бунта в России» не отвратили… Невзоров был отправлен в сумасшедший дом, а Колокольников после допроса умер в секретном госпитале при Петропавловской крепости, или по другой версии, в Обуховской больнице. 15 ноября 1791 года Безбородко писал московскому губернатору князю Прозоровскому о мартинистах: «Мы употребим все способы к открытию путей, коими переписка сих, не знаю опасных ли, но скучных ханжей, производится. Хорошо бы сделали, если бы послали, кого под рукой, наведаться у Новикова в деревне». Против Новикова была «выдвинута самая старая пушка из арсенала», как назвал Прозоровского Потёмкин. В письме Безбородко прямо указано на какую-то переписку. Есть три правительственные, так сказать, версии об этом неведомом письме. По одной, императрица якобы «перехватила письмо Вейсгаупта, вожака баварских иллюминатов[166 - Иллюминаты — от лат. illuminatus, освещённые; так величали себя члены тайных религиозно-политических обществ в Европе, главным образом в Баварии, оказавшие во второй половине XVIII в. немалое (хотя и неафишируемое) влияние на политические процессы в ряде стран. Прим. сост.], крайнего революционера, бывшего в связи с вожаками французской революции. Письмо было на имя Новикова и заключало несколько таинственных выражений». Известный Ростопчин также уверяет, что «у Новикова перехватили письмо баварского иллюмината, написанное мистическим слогом, а на ясное толкование Новикова не удалось склонить». Ростопчин упоминает и о доносе, поданном императрице, будто «на ужине у Новикова, где было человек тридцать, бросали жребий, кому зарезать императрицу, и жребий пал на Лопухина». Одно свидетельство называет даже имя доносчика: это был якобы князь Гавриил Гагарин, «гроссмейстер главной масонской ложи в Москве». Тогда-то и выстрелила «старая пушка»: Прозоровский. * * * 22 апреля 1792 года советник уголовной палаты Дмитрий Олсуфьев выехал из Москвы в Авдотьино-Тихвино для обыска. Есть известие, что при виде уголовного чиновника Новиков упал в обморок. Через два дня в сельцо прискакал ночью майор гусарского эскадрона Жевахов с дюжиной гусар. Новикова захватили за перепиской. Его увезли в кибитке с домашним врачом Багрянским. Дом заняли солдаты. В эти дни сын и дочь Новикова заболели падучей. В архиве Прозоровского сохранилось несколько писем его к Шешковскому. В письме от 4 мая 1792 года он зовёт Шешковского в Москву и признаётся, что ему одному с Новиковым «не сладить»: «Экова плута тонкого мало я видал». В другом письме, от 17 мая 1792 года, есть любопытное указание на то, что среди розенкрейцеров были и священники: «Из духовного чину священник Малиновский, многих, особливо женщин, духовник». — А Новиков вить во всём сознался, — скажет в эти дни князь Прозоровский Лопухину, предъявляя ему 180 опросных пунктов «на бумаге с золотыми обрезами». — Он не дурак и боится Бога, — ответил Лопухин, невозмутимо заполняя опросные листы. Скоро был дан указ о содержании Новикова в Шлиссельбургской крепости в течение 15 лет. «Арестанту без означения имени» отвели тот самый каземат, где был убит несчастный царевич Иоанн Антонович. На пороге Новиков «поклонился в землю, объявил о своей невинности и благодарил Спасителя за неспосланное испытание». С Новиковым добровольно согласились отбывать заключение доктор Багрянский и слуга. С 3 июня 1792 года начались допросы заключённого «тайным советником и кавалером Степаном Ивановичем Шешковским». 18 октября 1792 года дневник Храповицкого отметит, что императрица «слушала рапорты Симбирского губернатора о бригадире Иване Петровиче Тургеневе и сказывать мне изволила, что мартинисты до того доходили, что призывали чертей. Всё найдено в бумагах Новикова». Самого Новикова тем временем допрашивали о значении слов «неограниченный» и «ограниченный» и об «ужасной бумаге», неведомой записке наследника престола Павла Петровича, переданной им розенкрейцерам через посредство Баженова ещё в конце 1775 года. В 1787 году Баженов снова доставил розенкрейцерам записку от Павла Петровича, а те вторично послали ему свои книги и среди них — о таинстве Креста. Связи розенкрейцеров с Павлом Петровичем, несомненно, были, и связи многолетние, но ни допросы, ни ответы Новикова не приоткрывают завесы над этой тайной. В «Возражениях на ответы Новикова по опросным пунктам» есть также указание на то, что Новиков будто бы написал «Особое повеление для розенкрейцеров его рукой, которое точно говорит, чтобы иллюминатов терпеть и не обличать, а посему можно ли уже поверить, чтобы у них в сборищах иллюминатов не было, буде они и сами не те ж». На 30-й вопрос опросных пунктов «о делании камня филозофического и прочих химических практических работах» и на 36-й вопрос, «делано ли золото, буде делано, то сколько всего и куда употребляли, или же сыскан ли химиками вашими филозофический камень, и кто также о сём заботился» Новиков ответил: — Хотя и находится во взятых бумагах, но как из нас не было никого ещё, кто бы практическое откровение сих работ знал, то посему все предписания и оставлены без всякого исполнения. Этот ответ несколько противоречит откровенному ответу Трубецкого о том, что «орден Злато-розового Креста — высшая химия, школа высших таинств натуры». Противоречит он и ответу самого Новикова о том, что розенкрейцер Кутузов писал Трубецкому «о своих упражнениях в практических работах». Кажется, что мартинисты не были бы «кавалерами Розы и Креста» и «предстоятелями теоретической степени Соломоновых наук в России», если бы не искали «Бога в силе», о котором говорил розенкрейцер Гамалея. Но то, что нашли, унесли с собою в могилу… * * * Московские маги, чаявшие силы чуда Божьего и преображения жизни, непонятны потомкам. Вовсе не понимала их и императрица. Громадная духовная подпора, некий магический фундамент как бы подводился тогда под всю империю. Если дело Петрово было внешним преображением России, то Роза и Крест пытались создать внутреннее её преображение. Императрица страшилась тайн и ещё больше страшилась революций. В борьбе с розенкрейцерами она пошла за Зубовыми. Ни следа, ни тропы, ни памяти не осталось о тех дорогах духа и дела, по которым шли предки наши полтора века до нас. Всё уничтожено, всё сожжено… 11 февраля 1793 года князю Прозоровскому было предписано «предать огню все без изъятия» книги издания Новикова. На Воробьёвы горы свезли на подводах «всю чертовщину» Новикова и, под командой князя Жевахова, предали огню. Было сожжено 18 856 экземпляров книг новиковского издания, не считая тех, которые были найдены и уничтожены позже. Всё летело в огонь: молитвенники и четьи-минеи вместе с Парацельсом, Фомой Кемпийским и древними мистериями. Есть свидетельство, что один архимандрит, которому сказали, что на Воробьёвых горах жгут творения отцов церкви, тоже изданные Новиковым, ответил: — Кидай их туда же, в огонь; вместе были, так и они дьявольщины наблошились… Великое аутодафе[167 - Аутодафе — публичное сожжение на костре по приговору инквизиции (от португ. auto-de-fe, акт веры).] догорело. Опечатаны все книжные лавки Новикова, типографии, аптека. Выставлены караулы. В те дни наборщик типографии Новикова, мастер Ильинский, который тоже «был принят в сообщество», «заперся на допросе и ножом перерезал себе горло». * * * В 1796 году скончалась императрица Екатерина Вторая. Император Павел немедля освобождает Новикова, за четыре года заключения успевшего «выучить наизусть всё Священное писание» и прослыть у казематных караулов «колдуном». 5 декабря 1796 года Новиков был принят императором. За день до того у государя был розенкрейцер Лопухин, который получил должность статс-секретаря по гражданским делам. К государю был приближён и розенкрейцер Плещеев. Как будто стали сбываться старые мечтания московских мартинистов «зреть» великим мастером 8-й провинции франкмасонской России самого императора всероссийского. Но смертельный удар нанёс им Ростопчин. Сам Ростопчин так рассказывает об этом: «Я воспользовался случаем, который предоставила мне поездка с государем наедине в Таврический дворец, и распространился о письме из Мюнхена, об ужине тридцати, на котором бросался жребий, об их таинствах…» Заметьте, снова письмо, теперь уже с обозначениями места отправки, и снова донос об ужине, которому вряд ли верил и сам Ростопчин. Удар нанесён. Ростопчин отлично рассчитал на больную впечатлительность государя, на его подозрительное недоверие ко всем окружающим, на его страх пред французской революцией. Новиков, «старичишка в заячьей шубке, скорченный геморроидами», немедленно был выслан из Петербурга под полицейский надзор. * * * Престарелый кавалер Розы и Креста поселился в Авдотьине-Тихвине с детьми, больными падучей, и с верным Гамалеей. Долгие прогулки, церковные службы и работа за полночь при свечах заполняли его тягостный день. Все последние годы его жизни тянулось нескончаемое и путаное дело об его деловых долгах, которые за московское время возросли у него до огромной цифры «753 537 рублей и 42 ¼ копейки»… Ещё в 1812 году Ростопчин не оставлял своим вниманием старого рыцаря Иерусалима. Новиков принимал в своём сельце больных французов. Ростопчин обвинил его в государственной измене. Ростопчин донёс из Москвы, что мартинисты «забылись до того, что возбудили мысли о необходимости изменения образа правления и о праве нации избрать себе нового государя». Но старика оставили в покое. 31 июля 1818 года, на 75-м году жизни, Новиков скончался. Влево от алтаря, в церкви сельца Авдотьино-Тихвино, близ клироса, против Спасителя должна быть медная доска, а на ней надпись: «Здесь покоится тело раба Божьего Николая Ивановича Новикова». Там же могила и Гамалеи, «Божьего человека». Что осталось теперь в России от могил двух рыцарей Розы и Креста? Но крестьяне Авдотьина-Тихвина и через полвека после смерти Новикова находили в земле у покинутого и полуразрушенного барского дома золотые монеты, а по окрестным сёлам долго ходила молва, что жил когда-то в Авдотьине добрый барин-колдун, который «знал, как делать серебро из редьки и золото из моркови»… На этом и кончается история московских магов, их волшебного золота и философского камня, неразгаданная история Розы и Креста в России. Дурной арапчонок Пушкин родился 26 мая 1799 года, в Москве Туча стояла над Москвой. Точно б всеми четырьмя лапами раскинулась по небу шкура громадного медведя над самым Кремлём. С вечера яблони побило крупным редким дождём. К ночи дождь перестал. Москва, тёмная, пустынная, спящая, свинцово поблескивая шарами куполов, дышала влажной свежестью, чистотой дождя, сырым березняком… Спала Москва, когда, бесшумно проблистав зелёным заревом в стёклах, пронеслась молния, озарив пустоту улиц, тени чугунных фонарей, заборы, колоннады, и резкой пальбой раскатился звонкий гром. Будошник, запахнув полы овчинного тулупа, залез в будку свою, и, когда снова мгновенно блеснуло и зеленоватым сиянием облило стёкла, только алебарда его, сверкая, торчала из будки… Молнии вырывались из тьмы клубками ярых змей, разили, чётко выхватывали тени труб, сквозные пролёты колоколен. По заставам, у Камер-Коллежского вала, кругом Москвы, толкались, разбегались чугунными кеглями громовые откаты. Гремела, сверкала весенняя гроза без дождя. От бесшумных молний высох воздух, и стала ночь душной и чёрной. Москва, громада спруженных куполов, чудовищные тени дворцов и строений, словно вымерла, опустела навеки. Пустой и тёмной лежала Москва, будто отданная на потоки молний, на бег сухого грохота… В приходе Богоявления, в приземистом доме о шести колоннах, что на Немецкой улице у Покровки, противу самого немецкого рынка, в тёмных окнах пробегает огонь свечи. В доме о шести колоннах, в чулане прихожей, в зальце, где шарахаются молнии в круглое зеркало, в сенцах, на скрипучих лесенках в антресоли, — стонет прищемлённый визг… Босая, простоволосая девка, с ошалелыми глазами, коса закорюкой, в холщовой исподнице, мягко топоча, пробегает наверх с тазом и полотенцами. У иконницы, в столовой зале, сухонькая старушка, стоя на креслах, теплит у тёмного Спаса тонкую витую свечу… Тугой вопль срывается с антресолей. Старушка семенит маленькой тенью вдоль окон, то голубых от молний, то гаснущих в громе. — Гаша, Гаша… Простоволосая девка даже присела: — Чего тебе, нянюшка? — Святые образа выставила? — В спальню барыне понесла, да дохтур не приказал… Тамо, нянюшка, в уголку на припечке, рядом их уставила. — Комоды мне помоги отпирать, и чтобы все двери были отворены. — Да отворены все… Ударил внезапный близкий гром, точно в саду лопнули пушечные ядра, дрогнули, затряслись стёкла, на люстре пронзительно зазвенели хрусталики. Гаша с нянюшкой пали на корточки у комода. Обе скоро шептали, скоро крестились. Прыгала у Гаши жидкая косица, мышиный хвостик. — Никола Чудотворец, Спасы угодники, спаси и помилуй, — шепчет няня, сама трясущейся рукой тянет неподатливый ящик. Ящики скрипят. Обдаёт домашним духом пересыпанных мехов, скатанных скатертей, мятными приправами, настоями, вишнёвками, сушёными о запрошлый год яблоками… — Никак сверху кличут, — вспрянула Гаша. — Барыня воет… Стрелой метнулась девка на антресоли. А нянюшка всё шепчет, всё крестится, кряхтя над тяжёлыми комодами. — А куда барин сокрылся? Туточки в креслах сидел, а и нет. Куды побег… Серёженька… Батюшка, Сергей Львович[168 - Батюшка, Сергей Львович… — подразумевается отец поэта, Сергей Львович Пушкин (1770–1848). Прим. сост.]… По чуланцам, переходам шныряет старушка, ищет барина Сергея Львовича. В круглой зальце, у самого зеркала выхватила её из тьмы молния. Морщинистая, бледная, в белой пелеринке, круглые глаза без ресниц, как у птицы, а сухонькие пальцы согнуты на груди для креста… Гаша стремглав пронеслась мимо. — Нянюшка, уже, уже. Дохтур младенчика вынес, живого. И не то Гаша смеётся, не то в стёкла дождь плещет. — Слава Те, Господи. А барин наш где, батюшка Сергей Львович? А барин Сергей Львович стоит на дворе, на ступеньках, без шляпы. Стучит по перилам крупный дождь. За полночь прошумел внезапный ветер в сиренях, закачало тени дерев на бульварах, и редкие капли застучали по заборам, по крышам, всё шумней, всё шумней. Точно отсырев, мигала молния, и приглох, откатился гром, жидко дребезжа где-то далече в дружном шуме свежего ливня. За тёмным садом пробегают ещё голубые зарева, и тогда страшно светится лицо Сергея Львовича и зыбится его тень на стеклянных дверях. Помято, сбито кружевное жабо, расстегнут серый фрак. По лысому лбу постукивают холодные капли. Он, не понимая, слизывает их с губ. — Батюшка-барин, да куда вы убёгли, ножки промочите, чай, дождь полетел… — Няня, ты, — озирается барин, — а Надежда Осиповна[169 - Надежда Осиповна — Надежда Осиповна Пушкина, мать поэта, урождённая Ганнибал (1775–1836). Прим. сост.], Надя как… Она кричит? — А и нет, вот и не столички. Вовсе оправилась… Родила. — Родила, — не думая, слизнув каплю с носа, ступил к дверям и вдруг, закрыв руками лицо, зарыдал, всхлипывая шумно, по-детски. И точно ребёнка, легонько подталкивая в спину, уводила его в комнаты няня. — Ишь, без шапки убёг… Почивать ступай, не беспокой ты себя. Зазвенела стеклянная дверь. Дождь смутным шумом ворвался в сенцы, брызнул прохладой… Будошник, тот самый, что спрятался от грозы, сдвинув на затылок треуголку, высунул голову, подставив воде и ветру морщинистое лицо. Ночь посерела, стала водянистой, мутной. Кругом шепталось, шумело. Капли шлёпали о мостовую, как лёгкие, мокрые шажки бесчисленных прохожих… А наутро умытая Москва играла, горела на солнце, в тумане тёплых рос, громадной горкой влажных самоцветов, вспыхивая рубинами, изумрудами… Золотыми полыми шарами плавал звон к ранней[170 - К ранней — т. е. к заутрене. Прим. сост.]. Над самым Кремлём, в нежном, чуть зеленоватом небе, над блистающими куполами, кудрявыми белыми птахами стоят крошечные утренние облака. У гауптвахты, мимо полосатых столбов, гремя барабанами, прошагали солдаты. Все высоко подымают ногу, как цапли, у всех гамаши[171 - Гамаши — накладки из толстой ткани или кожи, которые надевались на туфли или низкие ботинки. Прим. сост.] до колен. Сияют белые ремни на синих кафтанах, лица красные, как из бани, букли белые, медные каски широко плещут солнцем. Пронесли медный блеск, барабанный гул… Чиркая мокрыми колёсами, кренясь в грязи, проплыла у Иверской карета. Гайдук[172 - Гайдук — выездной лакей. Прим. сост.] верхом на пристяжной, треуголка поперёк лба, размахивает бичом, а долгие ноги, как жерди, волочатся с коня, и жижей, лепёхами обрызганы чулки… В зеркальных стёклах кареты дрожь солнца, отражение луж, вывесок, бородатых мужиков, картузов, красных платков, гречевиков. Над сияющими лужами дымит розоватыми столбами пар. От Иверской карета доплыла на Немецкую улицу. Барин в коричневом фраке, полный и круглый, проворно выпрыгнул на мокрые мостки. Зальца залита солнцем. Дрожит свет на золотых рамах, косыми дорогами сечёт воздух, горит на красных спинках диванов. Девка Гаша визгнула, всплеснула руками, дико шарахнулась от круглого барина: — Василий Львович[173 - «Василий Львович приехали!» — имеется в виду Василий Львович Пушкин (1766–1830), дядюшка поэта, отставной поручик и стихотворец. Прим. сост.] приехали! Тот махнул на неё треуголкой. — Шш-шш… Что с девой сталось? А ему кланяется няня в белой пелеринке, светлая, чинная. — Радость у нас. Бог мальчика принёс. — Вот такой махонький младенчик, — визжит Гаша, попрыгивает, косица трясётся, показывает на пальцах младенца не больше вершка. Вышел в зало Сергей Львович, бледный, лицо помятое, светлый кок на лбу спутан. — Здравствуй, Василий. — Ну, поздравляю, брат… Сказывал тебе, всё будет благополучно. — Ах, я намучился. Ночь без сна. — И я не спал. Сочинял, брат… К Наде дозволено? — Прошу. Братья идут мимо окон, под руку. — Славный день, весёлый день, — говорит коричневый барин. У него подмигивают чуть выпуклые глаза. — По ночи сочинял, а утром «Ведомости» пришли… Старик-то наш, Суворов[174 - Старик-то наш, Суворов… — речь идет о знаменитом полководце генералиссимусе Александре Васильевиче Суворове (1730–1800), графе Рымникском (1789) и князе Италийском (1799). В год рождения Пушкина Суворов руководил итальянским и швейцарским походами русской армии, разбил французов в нескольких сражениях, а затем вывел армию из окружения через швейцарские Альпы. Прим. сост.]… Италию освободил от мерзостного якобицкого колпака… Смотри, милый друг, вчерашние «Ведомости» пишут: российскими войсками Милан взят… Да где они у меня?.. — Порылся в заднем кармане, коричневый фрак наморщился на спине. — Фельдмаршал сам пишет в реляции своей: при вступлении моём в столицу Пьемонта[175 - Пьемонт — Сардинское королевство; ныне северо-западная часть Италии. Прим. сост.] я с радостью увидел общий восторг жителей, освободившихся от бремени тяготевшего над ними притеснения. Ныне спокойствие, согласие и порядок в целом Пьемонте… — Да, да, слава Богу, — улыбнулся Сергей Львович. — А какое имя мальчишке моему дать? — Я про Италию, ты про святцы. Назови его Александром во славу побед Российских[176 - Назови его Александром во славу побед Российских… — судя по контексту, Василий Львович имеет в виду суворовские виктории. Однако почти несомненно, что ангелом-хранителем и небесным покровителем Пушкина был св. Александр Невский. См., напр., работы последних лет: Грановская Н. И. Небесный покровитель рода Пушкиных; Лебедева Э. С. «Святому Невскому служил» (К вопросу об обстоятельствах крещения и о небесном покровителе А. С. Пушкина). — В сб.: Пушкинская эпоха и Христианская культура. Вып. IV. СПб., Центр Православной культуры, 1994. С. 68–81.Прим. сост.]… В спальне, в полусвете опущенных штор, сквозит солнце и зелёный туман берез. В шёлковом белом чепце лежит на высоких перинах барыня Надежда Осиповна. Чуть залегли щеки, горят румянцем. Без сил пали по одеялу желтоватые руки. — Устала, мой ангел?.. Брат поздравить пришёл. Надежда Осиповна повела бровью, пожевала горячими губами: — Благодарю… Мне бы его посмотреть, мальчика… Мальчика принесите. На жёлтой подушке, в кружевах, несла его в барскую спальню нянюшка, а за нянюшкой шли Гаша, Дарья, кучер Антроп в плисовом камзоле, дворецкий Кир, старец белоголовый, ветхий и строгий, в гродетуровом кафтане[177 - В гродетуровом кафтане — т. е. в кафтане из плотной шёлковой ткани. Такая одежда пользовалась популярностью у духовенства и купечества и была в какой-то степени символом степенного, трезвого взгляда на жизнь. Прим. сост.] старинного покроя, казачок Петька, повар Андрон, тучный и всегда грустный, да ещё девка Фенька, кволая[178 - Кволая — здесь: хилая, болезненная. Прим. сост.] Нюша, да ещё старушки, Бог весть их имена, что с позадворья, — весь дом… Шли они по залу, по самой солнечной дорожке, чинные и суровые, и все жмурились от солнца. Петька подсмаркивал носом, покуда Кир не дал ему щелчка. Петька от внезапности открыл рот, да так с открытым ртом и остался… Нянюшка вошла в спальню, а все другие, точно их качнуло волной, кинули руки до полу в низком поклоне и загудели недружно: — Здравствуйте, матушка-барыня… — Подите, подите, — едва помахала на них рукой Надежда Осиповна. — Мальчик где? Нянюшка, поджав запалые губы, поднесла к постели жёлтую подушку. Там шевелилось, выказывало ручки и ножки что-то тёмное, сморщенное. Надежду Осиповну под локотки приподняли с перин, и увидела она на жёлтом шёлке маленькое тёмное тельце, тёмную крошечную головку со старческой гримаской, нос приплюснут, волос курчавый и тусклый, с рыжинкой, как войлок. — Боже мой, арапчонок! — вскрикнула Надежда Осиповна. — Унесите его, фу, какой дурной арапчонок. И отвернулась к стене, закусила было губу, но заплакала обиженно. — Арапчонка родила — на всю Москву стыд… Арапчонок… Сергей Львович смеялся, Василий Львович утешал: — Хотя бы и арапчонок. В деда пошёл, в Аннибала[179 - В деда пошёл, в Аннибала — имеется в виду Осип Абрамович Ганнибал (1744–1806), сын «арапа Петра Великого». Прим. сост.]. А в детском покое, где теснится у окон нежная зелень берёз, за тафтяным пологом, сквозящим солнцем, что-то поскрипывает, шевелится. И нянюшка ворчит: — Арапчонок… Кровинку свою таким словом обозвать… Не арапчонок он, а дворянский сын Пушкин. И чуть скрипнет, чуть пошевелится за пологом, толкнёт нянюшка зыбку[180 - Зыбка — колыбель, люлька. Прим. сост.] тощей рукой и уже поёт тоненько и привычно, как будто пела «дворянскому сыну Пушкину» всегда: Жил-был кот воркотун, Жил без лиха коток… Кровельщик Когда Наполеон возвращался после кавалерийского смотра в Кремле, копыта чавкали в лужах, а московские пустыри дымились оттепелью. Таял нечаянный и ранний московский снег. У Благовещенского собора стояла толпа солдат, все смотрели вверх, на золочёный купол. Зеленоватое вечернее небо в тусклом дыме оттепели огромно светилось над площадью. Инженерный офицер доложил императору, что с собора снимают крест, который, по слухам, из литого золота, что вокруг собора думали ставить леса, но квартальный комиссар привёл одного обывателя, русского кровельщика. Русский кровельщик брался снять крест без лесов, из слухового окна колокольни, опоясав себя канатом. Кровельщик, приведённый комиссаром, был молодой мещанин в синем кафтане, стриженный в скобку и с русой бородкой. Его тонкое лицо испуганно подёргивалось. Он мял в руках картуз, кланялся и озирался на офицеров и сапёр. — Хреста отчего, — говорил мещанин, — Хреста снять можно… Лемонтра или надобность, починка ежели, можно снять… Когда император придержал у толпы коня, кровельщик уже принялся за свою работу: высоко в зеленоватом небе к золочёному куполу Благовещения как бы по чёрной нитке взбирался чёрный мураш, крошечный человечек. Было видно, как человечек подрыгивает ногами, вот сползает вниз, вот лезет снова. Он закинул верёвку из слухового окна на светящийся крест Благовещения, повис, и верёвка выгнулась под тяжестью его тела. Человек раскачивался и бил ногами по воздуху, его тело толкалось о бок купола, он обхватил его рукой, припал и стал обходить купол, сметая на площадь снег. В толпе прошёл одобрительный гул. Инженерный офицер сказал императору, что смелость русского мастера достойна награды. Император взглянул на офицера с насмешливым раздражением: — Вы сказали, он русский? — Русский, Ваше Величество. — Он согласился снять крест? Таким лучшая награда — расстрел… Расстрелять его! Император сильно дал шпоры, поскакал. Инженерный офицер, оробев, поднял руку к киверу и, моргая, долго смотрел на колыхавшуюся кавалькаду свиты… Кровельщик подошёл к толпе сапёр, тяжело дыша, сам потный, картуз за поясом, дымятся стриженные в скобку волосы, с впалой щеки содрана кожа, и сочится кровь в русой бородке. Солдаты его же кушаком связали ему за спину руки. Тонкий нос кровельщика был орошён капельками пота, плечи синего кафтана дымились. Кровельщик не понимал, зачем ему вяжут руки, но давался, переступал с ноги на ногу и скашливал. Солдаты толкнули его в спину, чтобы шёл. Он ступил шаг, что-то понял, стал, озираясь: — А теперя куда ж меня повядут? А пошто мне руки вязать, колодник[181 - Колодник — арестант, заключённый. Прим. сост.] я, али што? Ему никто не ответил, да никто и не понимал мычаний русского. Солдат, шедший сзади, ткнул его в спину ножнами тесака, чтобы поторопился. — Пошто руки мне? Кровельщик дрогнул от удара. Тонкое лицо посерело, и заметнее стали на русой бородке тёмные бляхи крови. — Пошто, ваш-благородие, руки-то? Он уперся, вывёртывая запястья из кушака. Солдат ударил его железными ножнами по пальцам. — Руки пошто, руки пошто, — вскрикивал кровельщик. Его гнали всё быстрее, солдаты бежали с ним, было слышно их сопящее дыхание. Скоро крики кровельщика смешались в смутный вой «о-о-ш-ш-о»… К ночи поднялся студёный ветер, над Москвой понесло колючий снег. Побелели колерные лошади[182 - Колерые лошади — т. е. лошади, с которыми приключился колер, конская болезнь, род краткосрочного бешенства, причиной чему может быть и переохлаждение. Прим. сост.]. В потёмках на пустыре оборванная толпа солдат и пленных копалась у общей ямы для расстрелянных, умерших от цинги, от ран и в горячке. В поленнице голых трупов, французов, поляков, русских, итальянцев и немцев вперемешку, лежал и русский кровельщик. Разве что по задранной бородке можно было узнать его разбитую пулями чёрную голову. Он поджимал к голой, очень белой груди сложенные для креста пальцы… Mux. Осоргин Старинные рассказы Выбор невесты В черевичках на босу ногу Наташенька, Наталья Кирилловна[183 - Наташенька, Наталья Кирилловна — подразумевается Наталья Кирилловна Нарышкина (1651–1694), будущая вторая жена (с 22 января 1671 г.) царя Алексея Михайловича, принёсшая ему троих детей — Наталью, Феодору и Петра, впоследствии знаменитого императора и реформатора России. Прим. сост.], спускалась утром на погребицу. Шла туда с тремя девками, но сама и замок отпирала, и слезала по холодной и скользкой лесенке на лёд, где рядами стояли молочные крынки, деревянные чашки с простоквашей, чаны браги и пива, кадушки с соленьями и недельный запас свежей убоины[184 - Убоина — свежее мясо. Прим. сост.]. Охватывало боярышню запахом плесени и пронзительным холодком, который, пожалуй, был даже приятен после сна в душных дядюшкиных горницах. Руками прекрасными и белоснежными подавала снизу девкам разные припасы, сколько было надобно к столу и на дворню, а себе за труды прихватывала мочёное яблочко, которое очень любила есть по утрам раньше всего прочего. Отсюда две девки уходили в поварскую, а боярышня с третьей навещала ещё подполье, где хранились вина и наливки, — тоже выдать дневной запас. И когда шли по двору, — со всех концов сбегались и слетались к ним куры, гуси, кривобокие утки и провожали до крыльца. Приодевшись со скромностью, но как полагается боярышне, Наталья Кирилловна спешила в приходскую церковь соседнего с Алёшней села Желчина. Здесь у неё было своё место — у стенки под правым крылосом, не на виду. Молилась усердно, а о чём молилась — её дело. Называли её желчинской черничкой и дивились, что она неохотна до игрищ и хороводов и столь прилежна к молитве. Молодые соседи, дворяне Коробьины, Худековы, Ляпуновы, Остросаблины, Казначеевы, заманивали её в общее веселье редко и с трудом, а когда удавалось, то все девушки вкруг неё как бы линяли и выцветали, и больше смотреть было не на кого, — смотрели на неё. Её такое внимание смущало: посидит немного и уходит домой, где дела по хозяйству всегда много, потому что дядюшка, отцов братец, боярин богатейший, только на неё во всём и полагался и любовно называл ее «племянинкой Кирилловной». Была весна её жизни, преддверие будущего. И это будущее рисовалось простым: богатые родичи пристроят в замужество за равного человека, хоть незнатного, но с достоинством. И тогда будет своё хозяйство и своя семья. Была Наташенька очень красива: с юности рост большой, статна, бела, над чёрными глазами — коромысла бровей, волосы длинны и густы. Характер покладистый, вид смирненький, ласкова, — а что на душе у девушки, про то ни родители, ни подружки не знают. * * * Областным и другим городам от царя Алексея Михайловича приказ: через людей доверенных из окольничьих или дворян с дьяками, под зорким глазом наместников и воевод, осмотреть всех девиц округа, из бояр и простых, званием не стесняясь, и которые девки особо хороши и по всем статям здоровы, про тех дать знать на Москву. Наилучших отобравши, привозить их для осмотра, помещая на Москве у родичей с почтенными женщинами, а дальше указано будет. Овдовел царь[185 - Овдовел царь — первая супруга царя (с 16 января 1648 г.), Мария Ильинична, урождённая Милославская, скончалась 3 марта 1669 г. Прим. сост.]: не можно царю оставаться вдовым. Выбор невесты — дело нелёгкое: не просто царская радость, а мать будущих детей царских. Раньше сгоняли на Москву отборных девиц полторы тысячи и боле, ныне примут только отборнейших, одобренных усердием местной власти. Которые окажутся отменно хороши, тех возьмут в верх для царского смотра, а не подошедшим под царский вкус всё равно награда. Какая лучше всех — той быть царицей. С ноября месяца по апрель — полна Москва красавиц. Из них идут первыми Ивлева дочь Голохвастова Оксинья, да Смирнова дочь Демского Марфа, да Васильева дочь Викентьева Марфа, да Анна Кобылина, да Львова дочь Ляпунова Овдотья, да Ивана Беляева дочь черница, может быть, прекраснее её девки и не найти, кабы не было ещё Кирилловой дочери Нарышкина Натальи, которую прислали из деревни, а проживает у боярина Артамона Сергеевича Матвеева, царского первого министра. Царь Алексей Михайлович смотром не спешит, наверх подымается в месяц три раза, в шести покоях смотреть по девке. Сразу не угадаешь. Ему в помощь боярин Богдан Хитрово, знаток женских статей, и у которой руки худоваты, плечо не ладно скатывается, на лице рябинка, нога в коленке не совершенна, волос не блестит — всё это боярин понимает тонко. Доктор Стефан, учёный немец, тот судит по своей части: довольно ли в тазу широка, в груди обильна, да хороша ли кровь, — всё в рассуждении будущих детей. По части нужных подробностей — повивальные бабки. Чтобы не было никакой ошибки. У царя не об одной жене забота: надобно заново украшать кремлёвский дворец. Раньше работали русские мастеры, упражнялись в простой резьбе. Ныне царь завёл немцев и поляков, пошли по стенам золотые кожи, резьба стала фигурной, в Столовой палате на потолке звездотечное небесное движение, в будущих царицыных хоромах у подволоки[186 - У подволоки — т. е. у потолка. Прим. сост.] и от стен атлас зелёный отнят и вместо его обито полотнами и выгрунтовано мелом, а в сенях по углам и стенам обито флемованными дорожники и насыпано стеклярусом по зелёной земле; за письмом стенным и травным наблюдает славный иконописец Симон Ушаков. Готовится и царская опочивальня: выводят серным цветом обильного клопа, до царской крови жадного. Кровать поставлена новая, ореховая, резная немецкая, на четырёх деревянных пуклях[187 - Пукли — точнее: пуколи, т. е. валики. Прим. сост.], а пукли в птичьих ногтях; кругом кровати верхние и исподние подзоры резные позолочены, резь сквозная, личины человеческие, и птицы, и травы, а со сторон обито камкою[188 - Камка — шёлковая китайская ткань с разводами. Прим. сост.] цветною, кругом по камке галун серебряной прикреплён гвоздми медными. Поверх кровати жена нага резная золочёна, у ней в правой руке шпага, а в левой одежда; по углам на четырёх яблоках четыре птицы крылаты золочёные. Сама постеля пуховая, наволока — камка кармазин[189 - Кармазин — ярко-красное тонкое сукно. Прим. сост.] червчата бела-жёлта-зелена, подушка — наволока атлас червчат. Полог сарапатный полосат большой. Одеяло на соболях, атлас — по серебряной земле репьи и травы шелковые, грива — атлас золотой по червчатой земле с шелки с белым, с лазоревым, с зелёным. Завес кизылбашской — по дымчатой земле птицы и травы разных шелков, подложен тафтою зеленою. И та кровать не самая парадная, и то одеяло не самое ценное. Для будущей царицы заготовлено одеяло — оксамит золотной, по нём полосы на горностаях, грива — по атласу червчатому низано жемчугом, в гриве двадцать два изумруда, и в том числе два камня зеленых гранёных. Спать под таким одеялом не можно — задавит тяжестью; взор же радует самый прихотливый. С домашними заботами справившись, к ночи назначил Тишайший царь осмотр девушек в верхних хоромах, шестерых зараз, среди них Кириллова дочь Нарышкина Наталья. * * * Прошла Наташенька через все муки и всякий девичий стыд: третий месяц тайно смотрят её сенаторы, и боярин Хитрово, и дохтуры, и бабки. Взяли, наконец, к государю вверх, и с ней две тётки и мамка, живут в небольшой комнате, обитой сукнами, постеля велика и содержится бережно, тётки с мамкой спят на боковых скамьях по стенам. Живут неделю, другую, царь на смотрины не удосужился. Девушка даже привыкла, ночью спит сладко в натопленной комнате под лёгким полотном. Но в день назначенный не дали ни простыни, ни сорочки, комнату истопив ещё жарче. Уложили рано, тётки с мамкой с вечера стоят на ногах возле постели, ведут беседу тихую, а Наташеньке велено спать, как положили, — и сохрани Боже шевелиться при смотринах! Так она и лежит как бы в огне, в стыду и почти что в бесчувствии от страха. Тишайший царь на парадах любил надевать немецкое платье, но в обычный день одевался просто: на сорочку и на становой кафтан[190 - Становой кафтан — исподний обтяжной кафтан, с перехватом по стану. Прим. сост.] — обычный лёгкий зипун, в руках инроговой посох. Так подымался и на смотрины, с дохтуром и старым духовником, да с двумя девками, которые несли каждая по толстой свече. Перед осмотром усердно молился, и чтобы Бог вразумил его, и чтобы мысль не отвлекалась случайной женской прелестью, а всех бы посмотреть со здравым вниманием, избирая не любовницу, а супругу на долгие годы. Но, конечно, по человечеству, не всегда убегал радостного волненья, обходя покои наипрекраснейших девушек, отобранных знатоками, и случалось, что каждая новая казалась ему лучше всех прежде виденных, и уж краше, пожалуй, и быть не может, не к чему и тянуть дальше томительное вдовство. Однако сдерживался и продолжал смотрины, иных отчётливо и надолго запоминая. В покоях, обитых и устланных сукнами, царских шагов почти что и не слышно. Когда входили в комнату, приставленные женщины молча кланялись в пояс, девки со свечами становились по обе стороны постели, доктор с попом задерживались у двери, пока царь при надобности не позовёт. Сам Тишайший подходил с лицом спокойным и ласковым, не позволяя себе неприличной спешки и торопливости чувств, без смущения, как бы выполняя царский долг или выбирая драгоценный камень для своей короны. Не наклоняясь и не трогая, почтенно поглаживая бороду, оглядывал будто бы спящую девицу во всех статях взглядом не наглым, не оскорбительным, но мужским и опытным, без лишнего ханжества. Оглядевши, молча повёртывался и выходил, а девки со свечами забегали вперёд. Если уж очень приглянулась ему виденная картина — тихим голосом приказывал дохтуру Стефану ту девицу в подробностях проверить и на случай записать и запомнить. Февраля в первый день дошло и до Натальи Нарышкиной. Под вечер плакала и охала, трижды мыли ей лицо холодной водой, к ночи хоть и успокоилась, но распылалась, совсем замучила тёток и мамку, и едва к нужному времени могли её уложить и раскидать ровненько и красиво, лучшего не скрывая, ничего слишком не выставляя на вид, а прекрасным лицом прямо на смотрящего, чтобы видел и дуги бровей, и рисунок губ. И уж если эта картина не хороша, — тогда придётся царю искать не дома, а где-нибудь за морем; может быть, там и найдётся лучше. Царь вошёл, как входил к другим, и девки со свечами осветили красавицу. И неизвестно, что было бы, если бы не случилось, что Наташенька нарушила запрет открывать глаза. Она и не открыла, а только в одном глазке сделала малую щёлочку, едва дрогнувши веком. Когда же сквозь эту щёлочку увидела перед собой царскую бороду и два мужских глаза, прямо на неё смотрящие, то так застыдилась, что уже не могла сдержать девичьей застенчивости и, как рассказывают, легонько вскрикнула и закрылась, как могла, «обема рукама». Дело неслыханное, явная царю обида! Тётки с мамкой бросились, чтобы те руки отнять, а как она не давалась, то царь, увидав даже сверх обычного, сам стыдливо засмеялся и поспешил уйти, крепко ударяя в пол инроговым посохом. И было горе в оставленном им покое, потому что женщины решили: всем надеждам отныне конец! Могла девка стать царицей, а теперь прогонят её с позором. Ещё рассказывают, что в ту же ночь царь досмотрел и ещё двух девиц, одна из них — черничка Иванова дочь Беляева Овдотья, которую оберегали и готовили Ивановская посестрия Егакова да старица Ираида. Та черничка была поистине прекрасна и лежала, как положили, не шелохнувшись и вся замерев, будто в настоящем сне. Но чего-то царь на неё, как и на другую, смотрел рассеянно, словно бы думая о постороннем или что вспоминая, так что настоящей её красоты почти и не заметил. Смотрел царь невест и ещё не раз, до самого месяца апреля, в середине которого все собранные девицы были распущены по домам с подарками, боярину же Аргамону Матвееву сказано было его девицу маленько позадержать — царь её ещё на дому у него посмотрит. И когда смотрел, то теперь Наташенька была не как там, а в телогрее атлас зелен полосат с волочёным золотом на пупках собольих, кружило делано в кружки червчат шёлк с золотом и серебром. И была, сказывают, ничуть не хуже, чем там, и от царского взгляда не убегала, только пылала заревом молодого пожара. Царь же смотрел на неё неотрывно, и не как царь, а как неразумный жених, не по обычаю торопливый, не по возрасту молодой. Дальше известно: стала Наталья Нарышкина русской царицей и тем над всеми возвысилась и осталась памятной в истории, что родила царю сына, а царству — Петра Великого. И выходит, что в выборе супруги Тишайший царь Алексей Михайлович не ошибся. В подмосковном Над барским домом в подмосковном селе Новоспасском ночь — как говорится — распростёрла свои крылья. Ничего она не распростёрла, а одна мученическая мука с сумасшедшим барином Головиным Василием Васильевичем! Дворни у него в доме и пристройках ни много ни мало — триста человек; спят по комнатам, по клетям, по сеням, кухням, каморкам, на лестницах, на лавках, на сеновале, на голой земле под окнами. Дома спать — духота и вонь, все окна и двери не только затворены, а и заболтаны затычками, чеками и закладками, заставлены и припёрты широкими досками, железными коваными крючками, висячим замком; а и наруже спать нет сладости, потому что кругом дома всю ночь ходит неусыпный дозор, гремит в доску, бьёт в колотушку, трубит в рожок, перекликается по баринову приказу безостановочно — какой уж тут сон! Хуже всего в комнате, смежной с бариновой спальней: семь кошек и семь девок. Посередине стоит семиногий стол, к каждой ноге на разноцветных лентах привязано по кошке, к каждой кошке приставлено по девке. Утром просто: кошки бродят на свободе, девки каждая бродят за своей кошкой, чтобы и угодить ей вовремя, и доставить на баринов зов, и прибрать тряпочкой кошкин грех. И чтобы ничего без бариного ведома промежду кошками не вышло, не то быть девкам битыми. Работа лёгкая и среди другой дворни почётная, только смотри в оба. Ночью хуже — и дух от кошек нехорош, и недовольны они привязью, скулят и мяучат и на ласку не поддаются, а как девка заснёт и во сне захрапит, — норовит кошка царапнуть её за горло, думая, что это мышь. Лежат девки на полу вповалку, семиконечной звездой, ногами к окружности, головами внутрь. Блоха их одолевает без всякой жалости, и бёдра и грудь расцарапаны в кровь. Всё же хуже двум девкам, Дашке с Палашкой, у которых кошки даже и не кошки, а коты, и хотя по баринову строгому приказу одеты в штаны за выключением хвоста, однако те штаны грызут зубами и пластают ногтями ежечасно, желая от них быть навсегда свободными и поступать, как указывает природа, каковое настрого — без баринового ведома и личного присутствия и участия — воспрещено. Догадались было девки, видя отчаянную лютость тех котов, приносить под подолом в комнату кошек свободных и гулящих, которым это всё равно, коты же знакомству рады, — но барин, о том проведав, приказал расписать Дашке с Палашкой несказуемые места солёной розгой, чтобы впредь неповадно было. Нет, барин Василий Васильевич не самодур, барин — сам великий мученик. Днём легче, ночью беда. Сон его посещает редко и только к утру, в последнем утомлении. В бариновой спальне кровать, ростом в гору, под расписным навесом с гербом, занавесь тяжёлая, сверху — парча, с подбою — струящийся шёлк. Одних подушек до двадцати, большие — перьевые, малые — лебяжьего пуху. И всё напрасно — сна в той постели нет. Василий Васильевич с вечера до зари сидит в креслах, в мягком неподвижном либо в особом кресле, механическом, в котором можно без усилий качаться, как малому ребёнку. Чтобы призвать сон, он читает всегда одну и ту же книгу — Квинта Курция «Жизнь Александра Македонского» на иностранном языке, иногда про себя, а чаще вслух, и, чтобы усилие зря не пропало, велит дворовому человеку Яшке стоять против кресла на виду, и слушать, и не моргать, и стоя не спать, а следить, не пролетит ли мимо барского носа чёрт под видом мухи, и того чёрта тотчас же поймать и казнить. У помещика Головина сон плохой с молодых лет, примерно с той поры, как свёл с ним счёт проклятый временщик Бирон, вздёрнув его на дыбу в застенке. Тогда были у Головина выворочены руки и растянуты ножные сухие жилы, а может быть, повредилось что и в голове. Сейчас он уже стар, но к смерти по-прежнему не готов, смерти страшится и не хочет, а пуще всего боится нечистой силы, которая всюду сторожит его по ночам. Оставив книгу, он качается в кресле, сжав руками седые височки и оттопырив уши, чтобы услышать каждый нежданный шорох и чтобы успеть вовремя заклясть приближающегося духа. Только одного духа закрестит, как подбирается к креслу другой, никому не видим, и почнёт колоть барина в бок, под сердце или же щекотать пятку, а то мурашкой бегать по спине. И тогда нужно не медля качаться с ровными причитаниями, то понижая, то повышая голос и не останавливаясь, пока всё причитание не скажешь до конца: «Заговариваю я себе, рабу Василью сыну Васильеву, колотья и болести и вражий подступ сим моим крепким заговором: и заповедаю вам, колотьё и болести, таскаться по миру от востока до запада, от озера до болота, от горы до дола, от моря до моря, от избы до терема, от леса до перелесья, от стара до мала человека, от зверя до гада, от города до пригородов, от села до погоста, от деревни до стана, от звезды до месяца; а к востоку до запада не доходить, а в озере со болотом утонуть, а с дола на гору не влезть, от моря до моря не перебродить и в лесу с перелесьем зацепиться…» — и еще много всяческих крепких заклинаний, и все наизусть, без ошибки, без пропуска, ровной скороговоркой, пока хитрый чёрт с колотья-ми и болестями не устанет ждать и не провалится в щель. Иногда удаётся старику сразу справиться с нечистиком и даже, перейдя с кресел на постель, заснуть мирно. Но чаще бывает, что нечистик перехитрит старика, отойти-то отойдёт, а сам обратится в пыль и притаится. Тогда барин, созвав в помощь себе и лакею Яшке ещё пяток дворовых поразумнее, делает обход спальни и соседних комнат. Сам идёт впереди с колотушкой и с гусиным крылом: чего не спугнёт колотушка, то обнаружит гусиное крыло, которым он обметает на пути столы, лавки, стулья, половицы. И если где заметит подозрительную пыль, — а пыли и грязи во всём доме довольно, — то эту пыль самолично подбирает крылом на подставленный скребочек и сыплет на лёгкую жаровню, которую позади всех несёт дежурная девка. Другие же в этом месте курят ладаном и кропят святой водой. Обойдя комнаты, вернутся к спальной, в которую сам барин и Яшка войдут скоренько и бочком, дверь за собой прихлопнув, а люди пущай теперь идут досыпать недоспанное. Так, великим мучеником, проводил свои ночи богатейший помещик Головин Василий Васильевич. * * * Обедал барин с трёх часов до семи. При всех болестях покушать любил и для каждого любимого блюда имел особого повара. Блюд же обычно подавалось семь, а в торжественные дни до сорока. Начинался обед почти сейчас же после завтрака, так что не всегда барин и из-за стола выходил. Чтобы хорошо закусить, ему было достаточно усердной работы двух-трех десятков дворовых людей, не считая занятых на дворах скотьём и птичьем, охотников, мясников, хлебников и мальчиков-поварят. Один докладывал, двое слуг подводили барина под руки к столу, двое стояли за стулом с зелёными ветками, двое у дверей для бариновых распоряжений. Каждое блюдо приносил особый повар, который за него нёс и ответственность: ставил на стол, уносил крышку. Когда выходил повар, являлись двенадцать официантов в кармазинного сукна красных кафтанах с напудренными париками и длинными белыми косынками на шее. Один резал, другой держал тарелку, третий накладывал, четвёртый поливал, пятый подавал, шестой повязывал барину салфетку, седьмой по хлебной, восьмой по винной части, девятый при соли, десятому барин плескал в морду горячими щами, ещё один бежал за провинившимся поваром, ещё другой того повара тут же бил по шее, чтобы барским ручкам не утруждаться, — всех дел не пересчитаешь, у каждого своя обязанность. Сам барин только жевал, глотал и переваривал — и то утомлялся. Слуг по именам не помня и не зная, приказанья отдавал старшему мажордому[191 - Мажордом — дворецкий (фр. majordome). Прим. сост.]. После обеда пил чай или шоколад, но в другой комнате, для чего и штат прислуги был другой: вперёд всех входил слуга с большим медным чайником горячей воды, за ним другой нёс железную жаровню с горячими угольями, за ним третий — с веником, насаженным на длинной палке, чтобы обмахивать золу и пыль. В чашку наливали, барину подавали, сахар клали, сахар мешали, зуботычину получали — вместе с тремя прежними всего только десять душ, да двое за стулом, да двое у двери, да тот же самый для всех приказаний дворецкий человек. Но несравненно больше рабов требовалось, когда барин с барыней, а то и с дочками, отправлялся зимой на Москву в двадцати экипажах на семидесяти лошадях. Впереди везли в особой золочёной карете на полозьях чудотворную икону Владимирской Божьей матери с фонарём, крестами и попом. За нею барин и барыня в шестиместных фаэтонах[192 - Фаэтон — лёгкая коляска.], запряжённых цугом в восемь лошадей каждый. Дочки всякая в особой четырёхместной карете о шесть лошадей. Дальше в бричках и кибитках барские барыни и сенные девушки да разная челядь, раньше вперёд не отправленная. При барыне безотлучно два карлика, особо уродливых, да красивый кавказский настоящий черкес. Само собой, гайдуки и скороходы, а для охраны барского поезда — двадцать верховых егерей в одеждах богатых и затейливых. И всё это — не столько для роскоши, сколь по необходимости, для удобства. Вдруг понадобятся барину или барыне в дороге дурак или дура, а то арап, калмычка, башкир, — где их взять, если не возить с собой? Были в те времена у порядочных людей потребности широкие и разнообразные, не то что в наше время: в кармане — газета, в чемодане — зубная щетка, а дома в лучшем случае фам-де-менаж[193 - Фам-де-менаж — приходящая прислуга (фр. femme de menage). Прим. сост.], а то и сам себе башмаки чистит! От села Новоспасского до Москвы, по-нашему — рукой подать, а прежде считалось не близко. Едва отъехали версты три — всему поезду остановка, верховой скачет от кибитки к кибитке, босая девка лупит прямо по снегу, другая поспешает за ней: случилось барыне чихнуть, а носа утереть нечем. Чистые платки у Машки, держанный у Акульки, обе бегут барыне на помощь и, пока барыня утирается и снова чихает, стоят голыми ногами в снегу по колено, потому что валенок на короткую дорогу выдавать не приказано, а ноги греют в сене и в тряпках. Отъехали дальше полверсты — новая тревога — середней дочери нужно до ветру, а чтобы из кареты в сугроб не вылезать, требуется помощь трех сенных девушек с прибором. Так и едут с задержками и заминками, почти от утренней зари до вечера, а зимой в поле не заночуешь. С господами сложно, которые же люди, те могут делать всё на ходу, а полудничать и ужинать завтра. В московском господском доме всё готово к приёму: комнаты натоплены до угару, конюшни очищены, сараи для карет отворены, погреба набиты задолго. Здесь нет деревенского раздолья, жить потеснее, и даже дворовых будет при господах всего-навсего пятьдесят душ с кучерами. Семиногий стол привезён, прибыли и бариновы кошки благополучно, но теперь не на каждую кошку по девке, а на все семь — всего три. Как углядеть за всеми, как уследить за котовыми штанами — ума не приложишь! Сколько забот, сколько хлопот, сколько впереди провинностей и розог! * * * Какая жизнь далёкая, кошмарная сказочка, забытый быт! И действительно: нынешний раб не так заметен, под ногами не путается, не всегда и хозяина видит. По этому прошлому никто уже слёз не льёт: льют по барству недавнему. Но и недавнее — не покажется ли нашим внукам кошмаром, а правнукам — оскорбительной сказкой? Настинькина маета Для молодой барыни со щипаной бровью и красными поганочками на ногтях — всякого романа занятнее должен быть модный журнал. Ну, а мы, козлиная порода, смотрим — не понимаем, в чём интерес: облизанные полудевы в изгибе, точно если стекольщик скатал промежду ладоней замазку, на головах шляпки-бляшки, на дощатом животе пуговица, прочие принадлежности срезаны перочинным ножиком, и материи на копейку. Смотреть нечего: то ли бальное, то ли постельная рубашка! Ах, не так рядились в старину! Погасла радуга и увял сад цветущий! Было раздолье для выдумки, и праздничная толпа, что на бале, что на улице, играла огнями красок и радовала прихотливый глаз. Даже и на нашей памяти были, например, шляпки, подобные осеннему возу зрелых овощей и фруктов или заморскому попуганному курятнику. А плечи с буфами-фуфырами, а истово подбитый подушками круп, столь прекрасно тончивший талию, а стовёрстый шлейф, собиратель блох и окурков, а высокий корсет, стальная чаша для живого мрамора! Какие мамы и какие девушки, и сколько было на них шкурок и таинственной шелухи: не нынешний вылущенный боб, а подлинный артишок, отрада гастронома! Но если по-серьёзному говорить об искусстве наряда, то нужно отдалиться ко временам мудрой императрицы Екатерины Великой, матери отечества, когда и мужчина недалеко отставал от женщины, соперничая яркостью камзола с дамской робой. От тех времён остались нам в поучение и модные журналы, и записи благодарных воспоминаний. * * * Графинюшка Настинька вышла в невесты. Лет ей шестнадцать, глаза лучисты, личико худовато от частых балов да от Клуба и Воксала, костяк хрупкой, но юность говорит за себя, а приданое — две тысячи душ и столько сундуков, сколько наберётся добра до свадьбы. Этим делом она сейчас и занята, под руководством тётеньки Параскевы Михайловны, женщины и основательной, и бывалой, видавшей и Париж, и Версаль, сподобившейся причёсываться у великого придворного версальского волосочёса Леонара. Граф-батюшка отвалил достойной сестре на расходы по покупке дочери приданого такую кучу денег, что только Параскева Михайловна и способна глазом не моргнув истратить всё и ещё попросить. Теперь все московские модистки завалены работой, и жизнь Настиньки стала трудовой и беспокойной: с утра до вечера покупки, примерки, заботы, огорчения, некогда и с женихом повидаться. Вставать приходится рано, в десятом часу, и с утра одеваться хоть и просто, а по-модному, потому что у больших модисток встречается целое общество щеголих, бывают и мужчины, а в Гостином ряду настоящее гулянье. Дома причёсывает простая босая девка Глашка, и перечёсываться приходится в заведении у Бергуана, который по утрам на дом не приходит, а торгует помадой для плешивых, нитяными париками, салом и пудрой, накладками для дамских головок, гулявной водой, амбровыми яблоками, лоделаваном, лодеколоном и всякими притираньями и румянами: кошенилью, огуречным молоком, отваром усопа, зорной и мятной водой. Есть у него и пудермантели, и щипцы, и ложные букли, и расписные веера и презабавные мушки, от мелкой в соринку — до большой, в монету, а вырезные — лисичкой, петушком, жучком, даже каретой цугом и с гайдуками, чтобы налеплять их на щечку (согласна!), под носом (разлука!), у правого глаза (тиран!), на подбородок (люблю, да не вижу!). Много всяких значений — и все их знает модный волосочёс. Чтобы ехать к нему, Настинька, в сопровождении пожилой мамки, сначала заезжает за тётенькой, а дальше уже в её карете. Приходится думать о том, чтобы не замарать в великой московской грязи красный каблучок башмаков; для этого с крыльца на дощатый тротуар и до самой каретной подножки девка Глашка настилает половик, а Дунька смотрит, подобрана ли роба, не волочится ли хвост. Батюшкина карета проста, без золота и без форейторов; у тётеньки выезд расписной, на дверцах изображены пасторали, стёкла гранёные, ободки с золотом, позади гайдук на высоком сиденье, впереди едет выносной с ременным кнутом. Когда едешь с тётенькой Параскевой Михайловной, особенно на бал, люди смотрят с удивлением и завистью. Тётенька сидит неподвижно, нагнувшись, чтобы на смять о крышу свою высокую причёску в виде висячего сада а ля Семирамид. Тётенька любит вышитые робы с глазетовой юбкой и русскими рукавчиками позади, а фижмы так велики, что и Настиньку прикрывают, и высовываются в отверстное каретное окно. С фижмами в карете вдвоём, конечно, не уместиться, но Настинькино девичье платье всегда проще: летом — сюртучок из тарлатана[194 - Тарлатан — мягкая хлопчатобумажная ткань, разновидность кисеи. В среде купцов и помещиков считалась тканью недорогой и, следовательно, не слишком престижной. Прим. сост.], зимой к нему — бархатная шуба с золотыми петлицами и ангорской муфтой длинной шерсти. Причёсываться в последнее время ей как молодой тётенька указала с пострижкой шейного волоса, как для гильотины, — очень модно и заведено французскими беглыми аристократами. Лошади месят грязь через пол-Москвы, и только к полудню удаётся добраться до знаменитой модистки мамзель Виль, которая, как завидит богатых заказчиц, — бросает всех и пренесносно лебезит. И вот тут поистине разбегаются глаза и разум темнеет. Время такое, что от тяжёлых роб стали переходить к платьям лёгким и воздушным. Конечно, женщина в годах, как тётенька, хоть и великая модница, не оденется Дианой, Галатеей или весталкой, но всё же и ей наскучили польские и немецкие фалбалы[195 - Фалбала — широкая сборка (волан), которой отделывались женские платья или чепцы. Прим. сост.] и палатины, и она завела себе, на случаи менее парадные, де-буффант[196 - Де-буффант — платье с пышными складками, сборками (от фр. bouffant, пышный, с напуском). Прим. сост.] волосяной материи вместо обычных фижм. Однако при парадном приёме Параскева Михайловна выплывает всегда в круглом молдаване с хвостом из бархата, штофа, атласа либо люстрина, гродетура, гроденапля. На малый выезд, в Клуб и Воксал, — сюртучок с фраком, воротничок узенький и высокий, вроде туркеза, рукавички расшнурованы цветными ленточками, лацканы на пуговках, юпка из линобатиста, а шляпа непременно колоколом. Все эти наряды шьёт себе теперь и Настинька, потому что не во всяком доме появишься, как смелые щеголихи, Авророй и Омфалой[197 - Омфала — в греческой мифологии царица Лидии, к которой был отдан в рабство Геракл. По воле царицы невольника облачали в женские одежды и заставляли выполнять домашние работы, сама же Омфала наряжалась в львиную шкуру и носила палицу Геракла.], в тонкой шёлковой рубашке хитоном, с сандальями на ногах и причёской а ля Титюс[198 - А ля Титюс — имеется в виду модная французская причёска «а la Titus» («волосы, завитые и поднятые наперед, назади очень короткие»), придуманная в подражание бюстам римского императора Тита и широко распространённая в самом начале XIX века (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1983. С. 124). Следует, однако, учитывать, что это была мужская прическа. Прим. сост.]! Да этого и папенька не позволят, пока не стала мужней женой и от семьи отрезанным ломтем. В мастерской мамзель Виль глаза разбегаются ещё больше, чем в самых лучших модных лавках «О тампль де гу[199 - «О тамплъ де гу» — «В храме вкуса» (фр. «Аи temple de gout»). Прим. сост.]» и «Мюзе де нувоте[200 - «Мюзе де нувоте» — «Музей новинок» (фр. «Musee de nouveaute»). Прим. сост.]». Самое замечательное у неё — готовые на все вкусы шельмовки, шубки без рукавов, из всякого цвета и всякой добротности материй, и глазетовая, и аглинского сукна, и стриженого меха, и с вышивкой, и с кружевом, и с лентами, и с красной оторочкой. На шельмовках вся Москва помешалась! А как начнёт мамзель Виль показывать распашные кур-форме, да фурро-форме, да подкольные кафтанчики, да чепцы всех сортов, величин и форм, всех цветов и материй, да рожки, да сороки, да а ля греки, да «королевино вставанье», да башмачки-стерлядки или же улиточкой, — нет сил оторвать глаза, и хочется забрать всё и целый день примеривать дома. В платье, ей заказанное, мамзель Виль советует непременно вставить для пышности проклеенное полотно, прозванное лякриард, потому что оно не только держит материю несмятой, а и само шумит и привлекает всеобщее внимание. Сейчас без этого лякриарда хоть и в общество не показывайся, никто замечать не станет; а вот на балах — не годится, очень размокает, если вспотеешь в модном танце — вальсоне. От мамзель Виль приходится ехать к другой знаменитой модистке, к мадам Кампиони, которой заказано платье самое поразительное, последний парижский крик, хотя по виду простенькое неглиже[201 - Неглиже — здесь: нарочито небрежная, как бы неофициальная, полудомашняя модная одежда. Прим. сост.]. Вы представьте себе белый с пунцовым карако а ля пейзан: коротенький пиеро из белого лино а жур, без подкладки, с маленькими клиньями и белыми флёровыми рукавами, и всё сие обшито пунцовою лентою; юпка такая же, как пиеро, конечно, без фижм, но на бёдрах с пышностью; на шее белый флёровый, пышный, однако полуоткрытой платок, как бы говорящий: «Скрываю прелесть, но не жесток»; чепец белого лино гоффре с маленькими круглыми складками, убранный пунцовою ж лентою, к платью подобранный в полном совершенстве; всенепременно носить при этом большие круглые золотые подвески. Говорят, что в Париже стало недостаточно золота, потому что все щеголихи носят его на себе в виде блонд, ожерелий с большими сердцами, серёг, бахромы, колец и обручей, даже и на ногах. Но приятнейшее в сём модном неглиже — это пунцовые башмачки, при ходьбе и в танце мелькающие огоньками и обжигающие и глаз, и чувствительное сердце. Помилуй, сколь желаннее цвет пунцовый, нежели жёлтый с черным а ля контрреволюция, который тщились ввести французы, однако у нас не понравился! Нужно прибавить, что неглиже а ля пейзан требует особой причёски а ля кавальер, с весьма толстым шиньоном и мужескими локонами. От модисток Настинька с тётенькой спешат домой, где ждут купцы с бельевыми тканями: всё бельё шьётся дома, но из холстов покупных, а свои, деревенские, идут только на дворовых. Опытные девки с утра до ночи кроят и шьют для Настенькиного приданого епанчи, исподницы, камзолы спальные, юпки и юпочки, платки на покрыванье, наволочки на одну и на две особы, на оконишные подушки, на стулья и канапеи, да занавесы постельные и подъёмные. Тётенька сама выдаёт нитки и иголки, кричит на девок, наказывает за плохой шов. И не только о белье думает, а во всё входит самолично: аптекарю приказала доставить всяких трав и снадобий, необходимых для домашних притираний: и травы нюфаровой, и воды бобовой, и лимонного соку, и дикой цикории, и уксусу, и козьего сала, и лаудану, и росного ладана, мужжавельных ягод, фиольного корню, гумми бенжуанской и даже тёртого хрусталю. А назавтра с утра ехать смотреть мебели, иногда даже с папенькой, который по этой части сам большой любитель и знаток: сразу отличит, которая мебель по модели Давида, которая работы Жакобовой, а которая русских мастеров — Воронихина, Шибанова, Тропинина. Всего же приятнее бывать с папенькой на гулянье, где все ему кланяются, он же первым кланяется только большим вельможам и старым госпожам. И сколь парадна и пышна московская знать! Сколь ненаглядно одета бывает приезжая из Санкт-Петербурга графиня Разумовская, та самая, которая прославилась убранством головы: ей великий Леонар, из Версаля бежавший, сделал причёску из красных бархатных штанов, случайно на глаза попавших, — и все щеголихи на придворном бале позеленели от зависти! Из мужчин первый щёголь — старик Нарышкин, знаменитый своим кафтаном: весь кафтан шит серебром, а на спине вышито целое дерево, и ветки, сучки, листья весёлым блеском разбегаются по плечам и рукавам. Пожилые мужчины во французских кафтанах, в белом жабо, в чулках и башмаках, в париках пудреных. Князь Лобанов-Ростовский каждый день с новой тростью — у него их не меньше сотни, иные с драгоценными камнями, и, в отличие от других, князь носит бархатные сапоги. Молодежь одета по-модному и в своих волосах[202 - В своих волосах — т. е. без париков. Прим. сост.], иные выходят на гулянье во фраках с узкими фалдами, в жилетах розового атласа, в огромных галстуках, закрывающих подбородок, четырежды обмотанных вокруг шеи, в широких сапогах с кистями. Но на молодых людей девушке заглядываться не пристало. День за днём — суета и маета, отдохнуть некогда. До свадьбы ещё далеко, девичье личико бледнеет, и рада Настинька, когда вечером, ежели тётенька не везёт на бал, с облегчением снимает с худенького тела ужасного тирана корпа, железными тисками сковывающего ей бока и грудь; зато талия у неё совсем в рюмочку — зависть подруг. И кажется: вот проходи ещё час-два в мучительном корсете — сердечко станет, дыханье прекратится, и случится, как бывает с тётенькой, столь модный ныне обморок коловратности… По Москве 1. НЕЗНАКОМКА В КРАСНОМ Мы полюбили её с первого знакомства и с первого взгляда. Нам представил её приятель, сам не знавший, с кем он нас знакомит. Она была в красном с золотой расшивкой — таких нарядов давно не делают. Она говорила на языке, который нам очень люб и к которому другие равнодушны. Когда она нас покинула, мы твёрдо знали, что эта встреча не может остаться единственной и что наши судьбы связаны. Так и случилось. Недели через две она вернулась и осталась с нами на несколько дней. Суетливо и увлечённо мы занялись тайной её происхождения. Мы рылись в архивах и книгах родословий, пока совершенно случайно её замечание не натолкнуло нас на догадку. Речь зашла о томике стихов, давно всеми позабытом, название которого не было даже упомянуто. Мы бросились к многотомным справочникам и, руководясь только годом издания, напали на очень любопытное и заманчивое предположение. Оставалось проверить, не знакомы ли ей имена ближайших родичей автора книжки стихов. Да, она знала некую Катиньку и назвала имя Никиты. Именно этих имён мы и ждали. Прошу простить меня за некоторую искусственность и таинственность рассказа и за недомолвки; именно в таинственности и была главная прелесть маленького события в жизни людей, живущих несколько обособленными интересами и страстно увлекающихся тем, что для других — пустяк или ничто. Мы переживали трепетно каждый шаг нашего сближения с поистине «прекрасной незнакомкой». Когда наконец она произнесла имя Никиты, трёхлетнего ребёнка (она назвала его нежно Никитинькой), мы бросились её обнимать: тайна её происхождения была разгадана. Сразу стал понятен и весь круг её знакомств — свыше сотни имен, в большинстве очень известных и весьма аристократических: император, его два сына, блестящая вереница сановников; прославленный поэт; начинающий историк, впоследствии — виднейший; целый ряд образованнейших людей своего времени. Короче говоря — избраннейшие имена её эпохи, любопытнейшей исторической эпохи. Дальше было бы трудно продолжать рассказ в том же таинственном стиле, раз тайна раскрыта. Но и расстаться с этим стилем трудно и обидно. Она для нас была действительно живым существом; я даже готов настаивать на том, что она и есть живое существо, или, точнее, то живое, совсем живое, что остаётся от ушедших в историю и вечность. Исчезает плоть, в небытии растворяется личность, — но живёт мысль, слово, живут буквы, одни — выписанные усердно, другие — с милой поспешностью, лёгкой небрежностью человека, утомлённого забавной для нас, а для него важной и полной интереса беготнёй по городу, которого уже нет, мельканьем встреч и болтавнёй с людьми, давно умершими. Но сам человек тут, перед нами, так что даже дыханье его слышно и видна его улыбка. И главное — человек, давно нам знакомый, но кто же знал, что это его рука? И вот, взяв в руки недавнюю незнакомку, ставшую приятельницей, мы с особой тщательностью рассмотрели узор ее сафьяна, особенно на корешке: восьмиконечная звезда с внутренним крестом, глобус, циркуль, линейка, треугольник, ветки акации — всё в самом изящном сочетании. Внизу — кафинский узел; превосходный золотой обрез переплетённых листков почтовой бумаги с бледными водяными знаками, кажется — голландской фирмы; потом всё это проверится. Теперь, когда известно имя, понятна и символика украшений. Дальше начинается наша трагедия: пришёл человек, её хозяин, положил её в карман и унёс. Мы старались быть или хотя бы казаться равнодушными — это нелегко. Он спросил, открыли ли мы имя автора этой прелести. Мы сказали: да. Но назвать его мы могли бы только в том случае, если бы эта маленькая рукопись в красном сафьяне стала нашей. Вероятно, это нехорошо, эгоистично, но что делать: такова любовь! * * * Вы разочарованы: дело идёт только о бездушной рукописной книжке пока ещё неизвестной эпохи и неизвестного автора. Стоило из-за этого нанизывать столько лишних слов на ниточку таинственности! Затем окажется, что имя автора вам лишь смутно ведомо, и ваше любезное «Ах, вон кто!» прозвучит удивлённо и не очень уверенно. В библиофильстве есть оттенок снобизма. Люди любуются порыжевшим чернилом (из того же снобизма это слово — в единственном числе), они вдыхают аромат тлеющей бумаги, смотрят на свет, гладят мизинцем сафьян, исследуют обрез и будто бы испытывают ряд вам, профанам, неведомых тонких наслаждений. Не интереснее ли альбом почтовых марок? Или — голубой бриллиант? Взглянуть на бриллиант сбежится толпа, напор которой придётся сдерживать протянутыми канатами: никчёмный камушек, пригодный только для резки стёкол, пошлый и бездушный! А тут — листки, писанные рукой превосходного человека, культурнейшего, жизнерадостного, обладавшего редкой способностью чаровать людей и завоёвывать их доверие и искреннюю преданность. Душа, открывающаяся в каждой строчке пустого и немного болтливого перечня дневных дел. Книжечка, которая не соберёт толпы, — и только два-три заговорщика, неисправимых чудака, поахают над ней и, может быть, будут видеть её во сне. Нет, это, конечно, необъяснимо! И вот потекли дни и месяцы ужасной муки, — если я преувеличиваю, то лишь немного; скажем, не муки, но постоянного беспокойства и тревожной досады. Она продавалась, как ценная внешностью безделушка. Всякий мог её купить, не зная, не ценя, только по прихоти, походя. Мог всякий, кому вообще доступно иногда доставлять себе удовольствие, не лишая себя и обеда. Но мы были слишком бедны — именно мы, так тесно связавшие себя с нею днями совместных переживаний, открывшие её внутреннюю сущность, её историю, её родословие. Знать, что вот кто-то случайно, ничего толком не понимая, швыряет деньги и будет владеть ею с небрежностью невежды, — это очень тяжело, это — непереносимо! И ещё — ревнивая боязнь: кто-нибудь другой, проведя с нею день, нападёт на след и откроет то, что до сих пор известно только нам, затратившим столько труда и испытавшим столько волнений! Год был исключительно тяжёлый, вычеркнувший все даже самые маленькие прихоти из обихода. Было бы неприятно рассказывать, ценой каких лишений мы решили «позволить себе роскошь». Это произошло в последний момент, когда — по нашим сведениям — ждать дальше было нельзя: на нашу невесту засматривался жених с пониманием. Но он не успел сделать предложение нашей безвольной приятельнице. В нашей жизни это было самым неблагоразумным поступком — и самым радостным событием. * * * «Марта 13 числа прискакал я или притащился к вратам Москвы, утром, в десятом часу в половине. Я не удерживаю тебя, милой друг мой, описанием прекрасного виду, в котором представляется Москва приезжающему, чтоб описанием моим не уронить природы и не смешать некстати стихотворства с Историею. Довольно я приехал: не точно в таком приятном расположении духа, как бывало ездил из Твери за славою писателя. Мечты сии уступили времени. Другие привязанности отнимали у окрестностей московских волшебные их прелести. Я думал, как теперь, о милой и оставленной семье моей. Я просил Бога, чтобы Он наставил Катиньку перенести с благоразумием краткую разлуку. Я просил Его, чтоб Он сохранил жизнь и здравие нежнейшего из родителей». В эти дни Москва была переполнена приехавшими на коронацию Павла[203 - В эти дни Москва была переполнена приехавшими на коронацию Павла — коронационные торжества в столице, связанные с восшествием на престол императора Павла I, проходили в марте — апреле 1797 г. Сама коронация имела место в Успенском соборе 5 апреля, в Светлое Христово Воскресение. Прим. сост.]. Из Петербурга и из всех губерний «прискакали» и «притащились» дворяне с семействами по ужаснейшей весенней распутице. Москвичи теснились в своих особняках и уступали комнаты родственникам и знакомым с прославленным гостеприимством. Михаил Никитич Муравьёв[204 - Муравьев Михаил Никитич (1757–1807) — поэт, прозаик, товарищ министра народного просвещения и попечитель Московского университета (с 1803 г.), один из педагогов великого князя Александра Павловича (впоследствии императора Александра I), приятель и сотрудник Н. М. Карамзина, отец Никиты и Александра Муравьёвых, видных декабристов; масон. Как сообщают комментаторы собрания сочинений М. Осоргина О. Ю. Авдеева и А. И. Серков, «рукопись М. Н. Муравьёва, хранившаяся в архиве М. А. Осоргина, бесследно исчезла вместе с другими бумагами во время Второй мировой войны» (Осоргин Михаил. Указ. соч. С. 541).] приехал из Петербурга и по любопытству и по обязанности: он был воспитателем великих князей Александра и Константина Павловичей. Москва была ему хорошо знакома: здесь он окончил гимназию и университет, здесь впервые посетила его муза: в 1771 году, от роду четырнадцати лет, он написал «Эклогу» в подражание Вергилию. Двумя годами позже появились его «Басни в стихах» и «переводные стихотворения». Двадцатилетним он был избран сотрудником Вольного собрания любителей российской словесности, в трудах которого появились его первые опыты. По своему времени он был очень известным поэтом, создателем лёгкого и приятного стиля: В спокойствии природы Луны приятен свет, Когда молчат погоды И туч на небе нет. Теперь утихли страсти, Движение людей: Душа одной лишь власти Покорствует своей! Это неплохо для семидесятых годов позапрошлого столетия. Он был очень образован, знал несколько языков, и его проза по своей простоте и по богатству языка может считаться образцовой. Его считают последователем Карамзина в сентиментализме; но нужно прибавить, что это он выдвинул Карамзина на путь славы, доставив ему возможность стать историографом. Большинство сочинений М. Н. Муравьёва увидало печать уже после его смерти в полном собрании, вышедшем в двадцатых годах двумя томиками в издании Смирдина. Перелистывать его стихи, прозу и статьи — истинное удовольствие: стиль, ум и художественное целомудрие. Михаил Никитич был другом и соратником замечательных людей эпохи — Хераскова, Карамзина, достойного Ивана Петровича Тургенева[205 - Тургенев Иван Петрович (1752–1807) — отставной бригадир, директор Московского университета (с 1796 г.), один из наиболее видных российских масонов. Прим. сост.], был сподвижником созидателей русской культуры, вышедших из рядов екатерининского масонства. В конце жизни, при Александре, своём воспитаннике, он был одновременно попечителем Московского университета и товарищем министра народного просвещения; университет обязан ему рядом добрых реформ. Им основан журнал «Московские учёные ведомости». Он был сыном просвещённого сенатора Никиты Артамоновича и отцом знаменитого декабриста Никиты Михайловича Муравьёва. О Никитиньке, ещё ребёнке, часто упоминается в лежащей передо мной книжечке, рукописном собрании писем к жене, Катиньке, Екатерине Фёдоровне, урожденной Колокольцовой, также замечательной женщине своей эпохи, о которой современники вспоминают с почтительным восхищением как о женщине не просто очаровательной, но и умной и образованной. Про самого Михаила Никитича можно сказать, что не было никого, кто в своих воспоминаниях не называл бы его человеком «великого ума, редких познаний и самой лучшей души» (слова поэта Батюшкова, его родственника по матери) и не отмечал бы его «страсти к учению, которая равнялась в нём со страстью к добродетели» (слова Карамзина). Таким умницей и в то же время жизнерадостным, любознательным, увлекающимся и влюблённым в Москву, в друзей и в жену Катиньку, в сына Никитиньку, в книжную лавку, в поэзию и вообще в жизнь, а на досуге и немножко болтуном и душой общества рисуется Михаил Никитич в своём путевом дневнике, написанном в форме писем к жене, листочки которого собраны её или его рукой, переплетены в красный сафьян с золотым тиснением на корешке и озаглавлены «Московский журнал». Я приведу несколько выдержек из этой рукописи, посвященной блужданиям по ушедшей в историю Москве. Она никогда не была напечатана и историкам неизвестна. Мне не удалось узнать, как она попала в Париж и в чьём архиве сохранялась раньше. Старому книголюбу простят сентиментальное предисловие к этому сентиментальному путешествию. 2. «МОСКОВСКИЙ ЖУРНАЛ» Поскольку почерк выдаёт человека, Михаил Никитич не отличался постоянным характером. Каждая новая главка его «Московского журнала» начинается старательно выведенными строчками, в которых он любуется всякой буквой. Но так выдерживается только первая страница: дальше буквы наклоняются и начинают бежать по бумаге с тою же поспешностью и суетой, с какой сам он рыскает по Москве, навещая родных и знакомых. В его четырнадцати письмах названо свыше ста имен; всех нужно навестить, всем передать поклоны и письма. И редкий день можно не побывать в Петровском дворце, где до дня коронации остановился государь с сыновьями, и у батюшки, старого сенатора Никиты Артамоновича, который живёт у Михаила Михайловича Рахманова. Приехав в «городовых санях», он спешит обменять их на карету. «Таковы сильны старинные привычки. Нанял я карету с четвернёю, потому что грязное состояние улиц московских обижало самолюбие моё. Нанял немножко дорого: но Катинька позволила мне мотать». В первый же день, не зная дорожной усталости, успел устроиться на квартире в доме Протасьевых, на Мясницкой, побывал у Рахмановых и у батюшки, заехал к княгине Урусовой, слетал и на Старую Конюшенную к Ивану Предтече, где проживала княгиня Голицына, имел неожиданную приятную встречу со своим учителем танцевания Бубликовым и закончил день визитом к тётушке Федосье Алексеевне на Остоженке. И не столько желание видеть людей, сколько жажда любоваться Москвой: «Моя резвость не в состоянии была просидеть в одном доме целый вечер. Жадность зевать на кривые улицы, на бесчисленные здания и хижины Москвы имела в том также участие». Следующий день — официальные визиты, но утро непременно посвящается писанию «Московского журнала», листки которого отправляются с первой почтой Ка-тиньке. Утренний завтрак готовит Еремей из припасов, привезённых с собою. «Завтракал по обыкновению на своём дорожном приборе. Прекрасный ларчик Катинькин стоит всегда передо мною на разогнутом ломберном столе. Он составляет всё моё хозяйство». Одевшись парадно, заехал к обоим градодержателям, князю Долгорукову и Архарову, но ни того, ни другого дома не застал; придётся побывать завтра. Пока же побывал на Арбате у Миколы Явленного, где живёт Алексей Минич. И как не навестить Михаилы Матвеевича Хераскова, старого знакомого и преотменного российского поэта? Михайла Матвеевич купил себе новый дом на Вшивой горке[206 - Вшивая горка — местность при подъёме от Яузского моста на Таганский холм; своё название получила от находившегося там в XVIII — начале XIX в. Вшивого рынка, т. е. барахолки. В конце XIX столетия, когда память о некогда существовавшем рынке исчезла, шокирующее название постепенно заменилось на Швивую горку (ономастическое ухищрение народа выглядело довольно правдоподобно, ибо неподалёку компактно жили швеи).]: «Прозвище, недостойное для жилища великого стихотворца!» И уж кстати было слетать за Москву-реку под Донской монастырь к Петру Алексеевичу Ижорину и к Семёну Саввичу, жена которого Аграфена Петровна приносит Катиньке своё почтение. «15 число, воскресенье. У меня был Алексей Минич, которому я рассказал, где живёт Елисавет Карловна. К ней поскакал он от меня. А я по тщетном визите у Куракина был на Почтовом дворе, где мне сказали, что почта пришла, письма не разобраны. Оттуда поехал к Ехалову мосту отыскивать Елисавет Карловну. Был у Чонжина, их соседа, и потом двор обо двор у Фритингофши и у Елисавет Карловны. Они унимали меня чрезвычайно обедать, но я положил быть в Петровском Дворце. Была повестка в два часа сбираться для встречи Государя. Ог них возвратился я на Почтовый двор, где имел несравненное щастье получить радостное письмо моей милой и обожаемой Катиньки. Ездил домой читать его и плакать от радости. Потом был у Льва Васильевича Толстова и, наконец, в Петровском». Заезды на Почтовый двор — целое событие. Письма получаются по воскресеньям и средам, и нетерпеливому получателю приходится ждать, пока происходит разборка. Сдавать письма можно только до восьми часов вечера — позже не принимают. На почте Михаила Никитича сразу признали и отметили: человек известный, приятного характера, получает и отправляет с каждой почтой, не гневается, если приходится долго ждать. Иной раз при разборке писем удаётся Михаилу Никитичу усмотреть в куче своё, надписанное знакомым почерком Катиньки, — большая удача! За любезную выдачу не в очередь Михаил Никитич отвечает почте любезностью: он готов прихватить и развезти некоторые письма знакомым. Ему доверяют неограниченно, — а впрочем, у него должно быть немало знакомых в почтовом ведомстве, где чуть не все старшие чиновники — масоны. Писанье писем — страсть Михаила Никитича. «Искусство писания выдумано было отсутственным любовником. Я чувствовал приятности его сие утро. Я разговаривал за семь сот вёрст с моим милым другом. Может быть, теперь разговаривает она со мною». Дни бегут, и непрестанная скачка по улицам Москвы немножко утомляет. «С приезду вставал я очень рано, а теперь час от часу позже. Купленный у волшебника (у книгопродавца) план города Москвы занимал меня. Прежние приезды, помнится мне, я устали не знал колесить по улицам и переулкам Москвы. Теперь что-то я равнодушен к етому удовольствию и желаю очень мая месяца, чтобы свидеться и не расставаться с моею голубушкою». Но это только лирика, а на деле в «Московском журнале» продолжают мелькать имена и названия улиц. Нужно повидаться со всеми и испытать приятность новых знакомств. Как не заехать в университет, с которым соединено столько воспоминаний? Удачно попал на конец философской лекции профессора Шадена, с которым после лекции не мог наговориться. Тут же побывал и у недавнего знакомого профессора Гейма. В дружеском доме наиприятнейшая встреча: Николай Михайлович Карамзин, писатель известнейший; за этой первой встречей — обмен визитами и долгое приятельство, весьма для Карамзина полезное. Как не побывать у старого «учителя закона», знаменитого в духовенстве московском Архангельского собора протопопа Петра Алексеевича? Как не полюбоваться лишний раз московскими церквами и церковками и не посетить церемонию «варения мира»[207 - «Варение мира» — т. е. изготовление міро, деревянного масла с красным вином и благовониями, предназначенного для міропомазания. Обычно освящение міро происходило в Великий четверток перед Пасхой. Прим. сост.] (здесь должна стоять ижица!)? С Пресненских прудов на Берсеневку, с Якиманской в Сыромятники, с Пречистенки на Яузу. По пути неизбежно на Почтовый двор. И ещё увлечение: книжные лавки. Их немного, и самая знакомая — на Ильинской, старого Редигера. «Худая привычка!» И хотя Катинька позволила мотать, но очень уж разорительны эти визиты к волшебникам-книгопродавцам! Учтивство и тщеславие заставляют всегда что-нибудь купить! «Сия неисцелимая привязанность к книжным лавкам не подаёт выгодного мнения о благоразумии моём. Но я радуюсь, что Судия мой наперёд под куплен и простит мне мои ребячества». В первый визит подхватил роман Фелдингов «Том Жонес»[208 - Подхватил роман Фелдингов «Том Жонес» — подразумевается книга «История Тома Джонса, найдёныша» (1749) английского писателя Генри Филдинга (1707–1754). Прим. сост.], во второй визит не удержался, потратился на «Жизнь Карла Великого». Зато сколько удовольствия — даже не хочется скакать по Москве. «Любезный мой Том Жонес не пустил меня из дому весь вечер. Чтение его столь привлекательно, что я с трудом могу с ним расстаться». А на Петровке оказался новый книжный магазин. Кстати — чтение «Тома Жонеса» кончилось — необходимо надобно иметь аглинский роман. «Жребий пал на „Сесилию“. Но глаза мои было расступились — увидел великолепное издание аглинских стихотворцев. Благоразумие стояло возле и щуняло[209 - Щуняло — журило, усовещевало. Прим. сост.] сорокалетнего мальчика. Ему надобно было поспешить домой, чтобы дописать письма свои». Да разве удержишься! 22 апреля. Середа. Надобно признаться, что чтение «Сесилии» служит мне иногда вместо упражнений, и всегда новая глава заманивает дальше, между тем как время, не останавливаясь, продолжает своё путешествие. Кроме того, напало на меня дурачество не сочинять стихи, а переписывать их с памяти, потому что я оставил портфель свой в Петербурге, а взял с собою Музу. Итак, Муза неотменно требует, чтоб я старое враньё клал на новую бумагу. А когда в университетской лавке увидал случайно на полке книжку собственных стихов, изданную двадцать три года назад, — «можно ли было удержаться и не сделать приятное себе и книгопродавцу?» Торжества коронации идут своим порядком — о них Михаил Никитич после лично расскажет Катиньке, а пока лишь вскользь отмечает их в «Московском журнале». Он и правда несколько утомлён московским сидением, — но уехать нельзя. По плохим от распутицы дорогам почта приходит неаккуратно. «Мало охоты знакомиться и рыскать: очень много возвратиться домой, на свою родимую сторонушку, где столько привязанностей, столько истинного щастья. Однако время идёт, и мой извощик напоминает мне, что месяц прошёл. Надобно развёртывать пакетец Катинькин и платить наличными деньгами мои бесполезные странствия. Надобно ещё за собой оставить коня и колесницу, покуда приятное позволение окончит здешнее мое пребывание». Меньше по гостям, чаще в книжных лавках, где удаётся иногда, не покупая, прочитать немецкую или английскую небольшую книжечку, или в университетскую типографскую контору, единственное место, где можно почитать газеты. Заново прочитаны «Том Жонес» и «Сесилия». Был у Спаса на Бору. Посетил Ризничью патриархов. Осмотрел собрание греческих и русских манускриптов. Есть и обязательные посещения: «В понедельник бал, во вторник опера, в середу в клобе, в четверг опять опера, в пятницу гулянье в саду и будто в субботу прощальный куртаг[210 - Куртаг — здесь: высочайший приём при Дворе. Прим. сост.], а в воскресенье отъезд. Бог знает, правда ли». В опере давали «Молинару», а пятничное гулянье пришлось на 1 мая. «Чтобы описать ясность погоды, красоту местоположения, свежесть зелени, надобно быть живописцем. Вот для чего я не предпринимаю етого трудного дела. Людей видимо и невидимо. Великий порядок в етом следствии карет одна за другой, которые въезжают в остров и проезжают далеко в прелестную рощу, оборачиваются и в близком расстоянии возвращаются другой дорогой, так что из карет видят друг друга. Я только однажды проехал и не ослепил моим екипажем московских жителей». Уже кое-кто достал себе подорожную. Но Михаилу Никитичу торопиться нельзя: надобно подождать отъезда государева и великих князей — его воспитанников. Катинька может быть уверена, что, ежели б он имел крылья, он бы к ней полетел. Тем временем — прощальные визиты: и к Николе Явленному, и под Донской монастырь, и в Сыромятники к Хераскову, и к Карамзину, и к Ехалову мосту к Фритингофше, и к тетеньке Федосье Алексеевне, и к Голицыной на Старую Конюшенную, в университет, и к Редигеру, и ко всем старым приятелям и новым знакомым: к Вульфу, к Небольсину, к Урусовой, к Рахмановым, к зятю Христины Матвеевны, к Львову, и к Алексею Минину, и к Василию Васильевичу — совсем замоталась карета четвернёй. «Московский журнал», продолжение последнее, или заключение. «Я желаю, чтобы ету часть моей жизни прочли мы вместе с Катинькой, или, ежели етого не можно за умедлением подорожной, чтобы Герой замешкался очень недолго за Романом и вместо удивления подвигам его нашёл любовь, щастье, дружбу и прощение несияющей судьбе его». День последний. «Маия 4. Сегодня желаемый понедельник. Мне надобно проскакать всю Москву, чтоб проститься с теми, к которым я ездил. Семёна пошлю дожидаться подорожной, обедаю у хозяина, и ежели столько щастлив буду, что получу подорожную, тотчас в кибитку и скачу без памяти в Петербург, пересказывать сам бесполезное моё путешествие в первопрестольный град Москву». Очень спешным почерком эти слова уписаны в конце листка почтовой бумаги. Несомненно — подорожная наконец получена, и последнее письмо Катинька читала вместе с писавшим. А потом, вероятно, они не раз перечитывали и весь «Московский журнал». Потом листочки были собраны, позван переплётчик, и обстоятельно обсудили, какой поставить сафьян, какие вытиснить украшения на корешке, да чтобы обрез сделать со всей аккуратностью, не зарезавши букв, подбежавших к самому краю, а за позолоту переплётчик поручился: в этом деле он привычный мастер. Михаил Никитич Муравьёв умер молодым: спустя десять лет после коронации Павла, пятидесяти лет от роду. Книжечку берегла Катерина Фёдоровна, может быть, читала её сыновьям, Никите и Александру, будущим декабристам. Прошло сто тридцать семь лет — бумага едва пожелтела, переплёт стал старинным, но не старым. В чьих руках побывал «Московский журнал»? Как могла затеряться память о писавшем? Как могла семейная реликвия стать безымянной книжкой? Мне хотелось бы обещать, что этот исторический памятник московского быта недолго останется за границей. Озорной колокол В ту самую минуту, как священник повёл жениха и невесту вкруг налоя, случилось то, чего никогда не бывало дотоле и, думать надо, впредь никогда не случится: брачные венцы, серебряные, подбитые розовой тафтой, слетев с голов врачующихся, поднялись, как две пташки, на воздух, улетели под самый купол, выпорхнули в боковые окошки и уселись на колокольне под наружными крестами. Все в церкви ахнули, священник прекратил венчание, жених с невестой пали на пол бездыханными, и случившемуся нужно радоваться, потому что мог свершиться величайший грех: были жених и невеста родными братом и сестрой! Слух о таком чудесном происшествии разнёсся по всей Москве, и не было человека, не только вздорной бабы, а и степенного мужчины, который не побежал бы на другой день посмотреть на колокольню, а дальние люди приезжали на своих лошадях целыми семействами. Однако венцов не было видно, а церковь была заперта. Тут на площади людишки бойко торговали квасом, кислыми щами и печатными пряниками, и была также пожива ловким карманникам. И будто бы приходский священник, то венчание справлявший, отрицал всякое событие: и венчания не было, и не было таких жениха с невестой, и венцы не летали и под колокола не садились, а всё это не иначе как выдумка литейщиков Маторинского завода, обычный «колокольный рассказ». И действительно, был такой веками освящённый обычай, что ко дню отливки нового колокола пускался самый чудесный и нелепый слух. И если с той выдумкой будет удача — удача будет и с колоколом. Дело это было сложно, и приступали к нему с соблюдением строгого чина. День и ночь в плавильной печи поддерживали рабочие огонь берёзовыми и сосновыми поленьями: на 100 пудов меди — три сажени дров, на 1000 — не менее десяти сажен. Когда вся медь расплавится, перед самой отливкой прибавляли на 100 фунтов меди 22 фунта олова, а голых мастеров, которые размешивали клокочущий и адом пышущий сплав, другие окатывали из вёдер холодной водой. Допускались к присутствию люди набожные и богатые, любители колокольного дела, которые бросали в сплав серебро, а иные и золотые монеты — для чистого звона и для спасения души. А к часу литья хозяин сам приносил в заводскую мастерскую освящённую икону, собирал всех рабочих и читал соответственную случаю молитву, а все хором её повторяли. По окончании молитвы давал хозяин знак начинать. Несколько опытных рабочих брали наперевес особый чугунный рычаг, раскачивали его мерно, точно и по команде и пробивали у плавильной печи отверстие пода. Из отверстия выливался пылающий и слепящий глаза жидкий огонь, и теперь всё дело было в том, чтобы не дать ему безумствовать, а пустить его ровным потоком по жёлобу в заготовленную форму. Если жёлоб перельется через край, — всё дело пропало, медь выльется зря, и может не хватить её для наполнения формы, хотя бы только на колокольные уши; тогда плавь и переливай всё заново. По отливке колокол несколько дней — смотря по величине — стынет в земле. А когда остыл, отрывают его со всей осторожностью, разбивают кожух, и колокол переносят в точильню. Всё это легко рассказать, а труд и искусство требовались неимоверные. И великая требовалась сила — не как теперь, когда подъёмным краном один рабочий может поднять пушинкой многопудовую тяжесть и направить её куда угодно. И вот колокол готов, и зовут попа свершить чин освящения кампана[211 - Кампан — колокол, колокольня (фр. campane). Прим. сост.]: «Яко услышавше вернии раби глас звука его, в благочестии и вере укрепятся и мужественно всем дьявольским наветам сопротиво станут… да утолятся же и утишатся и пристанут нападающие бури ветряные, грады же и вихри и громы страшные и молнии злорастворения и вредные воздухи гласом его». Стоит колокол нов и светел, ждёт, когда вздымут его на предназначенную ему высь и раскачают ему язык: «Выйду я на гой-гой-гой, и ударю я гой-гой-гой!» Первый звон главный, самый слышный, густой и ровный; второй звон — гул, остающийся надолго; третьего звона, острого, не должно быть слышно отдельно, он должен сливаться с двумя первыми, чтобы был колокольный голос чистым и певучим; иначе будет колокол не звонить, а звенеть, не гудеть, а напрасно беспокоить ухо. Колокола — что соловьи. Для простого уха — все одинаковы, для знатока и любителя — у каждого своя неповторимая песня. Как у каждого соловьиного колена и перевода есть своё имя, так имели имена и многие колокольные звоны: Ионин, Георгиевский, Иоакимовский, что в Ростовском соборе; всех колоколов там тринадцать, различного веса, от двух пудов до двадцати, повешены в линию, и звонари бьют в них согласно и концертно. И у самых колоколов ростовских свои имена, из них знаменитые: Сысой, Полиелейный, Лебедь (будто бы прозван так за сходство его звона с «лебединой песней»), Голодарь (который благовестил в Великий пост), Баран, Козёл (не в насмешку так прозваны, а за отличие, и тоже любимцы), Ясак, Красный. Красные колокола были и в Москве. Красный — значит прекрасный, весёлый, напевный, усладительный. Красным звоном была знаменита в Юшковом переулке церковь святителя Николая, так и называвшаяся — «У красных колоколов». Ещё лучшее название носил храм за Неглинной, на Никитской улице: «Вознесенья хорошая колокольница». Всех колоколов краснее и певучее были Симоновский в Москве и Саввино-Сторожевский в Звенигороде, и это потому, что дно у них много потоньше краёв и сплав чудно хорош. Симоновский колокол лил великий художник — мастер Харитонка Иванов сын Попов с товарищем Петром Харитоновым сыном Дурасовым в лето от создания мира 7186-е[212 - В лето от создания мира 7186-е — т. е. в 1678 г. Прим. сост.], при царе Фёдоре Алексеевиче. Саввино-Сторожевский колокол лит мастером Григорьевым на десять лет раньше и знаменит ещё своей надписью тайного письма, которую с большим трудом разобрали учёные-историки. Когда звонишь в колокол — клади в уши ягоды калины, рябины или клюквы, а то скоро оглохнешь. Иные привыкают звонить с открытым ртом. Были у нас искусные звонари — на шесть, на семь и на девять переборов, хотя нет на свете звонарей лучше английских. Зато мы брали весом, и в этом перегнали даже старую страну колоколов — Китай: в царь-колоколе весу 12 372 пуда 19 фунтов. А разбит он при пожаре от копеечной свечки. Были колокола, как люди: и степенные, законопослушные, в житии своём мирные, и озорные, мятежные, великие бунтари. Благовестные висели мирно веками, а буйственные попадали в плен и уходили в ссылку. Иным было дано многолетнее житие, другие кончали свою жизнь инвалидами, в трещинах, обвязанные лыком. А иным колоколам за их проказы урезывали, как и людям, язык. Было такое неспокойное место в Москве — полубашенка Спасских ворот. По преданию, там висел всполошный, набатный колокол, привезённый в Москву из Великого Новгорода Иваном Третьим; возможно, что он был перелит из новгородского. Но переливка не помогла, и колокол однажды в полночь напугал царя Фёдора Алексеевича, за что был сослан в Карельский монастырь. Его сменил другой набатный колокол, после попавший сначала в Арсенал, а затем в Оружейную палату. Из всех московских колоколов этот был, кажется, самым озорным, что и понятно, потому что били в него всполохом в тревожных случаях — при пожарах и мятежах. Весу в нём было всего 108 пудов, немного, по московскому счёту; но язык его был зол и тревожен. Был страшен его звон в дни стрелецких возмущений и мрачно гудел при стрелецких же казнях. Этого колокола боялись все цари. Когда не было ещё ни газет, ни «общественного мнения», ни иных способов и путей народного волеизъявления, набатный колокол был единственным прибежищем и последней надеждой. У него был свой расчёт и свои ожидания. В дни Екатерины Второй он поджидал великих событий, когда уже ползли из отдаления слухи о народных возмущениях, но Москва была еще покойна. В 1771 году колокол сделал первую пробу. Пришла чума и принесла общую растерянность московского начальства. На улицах валялись трупы, кто мог и был побогаче, тот успел выбраться из города, развозя с собой и чуму по соседним губерниям. Забрав свои пожитки, удрал из Москвы в свою подмосковную главнокомандующий Салтыков. И когда был пущен слух, что доктора отравляют колодцы, а начальство валит в одну могилу и больных и здоровых, тогда Спасский набатный колокол забил тревогу. Был день ужаса и жестокой расправы не с виновными, — если они и были, то унесли ноги, — а со всеми, кто намозолил глаза московскому люду, а главное, кто попался под руку. За народной расправой последовала расправа полицейская, и колокол умолк до нового случая. Этим случаем должен был явиться Пугачёв, и кто знает, сколько глаз поглядывало на всполошный колокол, сколько ушей прислушивалось, не раздастся ли его призывный гул! Но Пугачёв не пришёл на Москву — его привезли связанным и четвертовали. С ним вместе был казнён и колокол: у него отняли язык за чумной бунт. Такова была судьба набатного колокола, отлитого мастером Иваном Материным. И когда в жизни этого колокола кончилось трагическое, тогда у трупа его началась чиновничья комедия. В 1803 году из-за него поссорились два чиновника, главноуправляющий и главнокомандующий. Главноуправляющий Кремлёвской экспедицией Валуев давно точил зубы на озорной колокол; это он был тайным хранителем преступного колокольного языка. Теперь, ввиду непрочности Спасской башенки, он приказал снять колокол совсем и отправить его в кладовые. Колокол сняли, но на площади он был арестован комендантом, который приставил к нему двоих солдат. Коменданта Валуев обвинил в самоуправстве, — за коменданта заступился московский главнокомандующий граф Салтыков, сын убежавшего во время чумы. И пока стоял на площади безъязычный колокол, почтенные вельможи чесали языками и устно и письменно, черня друг друга и строча доносы. Валуев писал министру Трощинскому, что, лишь руководясь понятием своим о пользе казны и славе государей, приказал он убрать колокол, служащий возвестителем всех возмущений и бунта во время чумы в царствование Екатерины Премудрой. По сей причине он ещё раньше припрятал язык оного колокола как памятника зол российских, который должен быть забыт всеми благомыслящими сынами отечества. Сверх того это — памятник бесславия покойного отца нынешнего главнокомандующего, о чём напрасно сей главнокомандующий забывает. Что до коменданта, то комендант — известный пьяница и стяжатель, украшает свой дом дворцовыми мебелями, велит набивать на казённый счёт льдом свои погреба и не может того сообразить, что не подлежат колокола военной дисциплине. Он же, Валуев, давно оправдал и покровительство начальства, и монаршее благоволение и снискал всех московских жителей эстиму[213 - Снискал… эстиму — т. е. снискал почет, уважение (от фр. estime — уважение). Прим. сост.]. Со своей стороны соответствующее отписывал в Петербург и главнокомандующий. В ожидании конца чиновничьей перепалки колокол стоял на кремлёвской площади, люди ходили мимо и посмеивались над арестантом. После вышел высочайший приказ: колокол оставить на башенке; если же нужно башенку чинить, колокол хранить в надежном месте, а по починке — вешать обратно. Но возвращать вешать его, по-видимому, не пришлось. Он скончал свои дни в Оружейной палате. На Спасской башне вместо колокола заиграли куранты масонский гимн «Коль славен наш Господь в Сионе»[214 - «Коль славен наш Господь в Сионе» — масонская песня (переложение Псалма 64), написанная поэтом М. М. Херасковым. В эпоху Временного правительства рассматривался вопрос о принятии этого текста в качестве официального российского гимна. Прим. сост.]. С непокрытой головой проходили москвичи через Спасские ворота. Потом пришли иные люди, и куранты заиграли «Интернационал». Что ещё им суждено заиграть и суждено ли — никто того не ведает. Борода На заводи Москвы-реки, где ныне Каменный мост, брала рыба почём зря, чуть не на пустой крючок, и рыба не малая: язь, сазан, крупная плотва, окунь и на живца — зубастая щука. Для царского стола её ловили сетью, а мальчишки и взрослые таскали её на уду ради простого удовольствия. Самым главным любителем этого дела был нарышкинский кучер Левонтий, мужик здоровенный, бородатый, душою же — чистый ребёнок. Леску для удочек Левонтий сучил сам, как предками заповедано, из конского волоса, а волос драл из хвоста коней, к которым был приставлен, на что кони нисколько не обижались, только при каждом подёргивании пригибали уши, а если сразу три волоса — пристукивали копытом. Когда же пала серая кобыла, отслужившая свой лошадиный срок, Левонтий, чтобы добро не пропадало, догадался отрезать ей хвост начисто про запас. Отрезав, перевязал сыромятным ремешком и повесил на деревянном колышке тут же, в конюшне, чтобы пока чистить о хвост расчёску, когда же понадобится — тянуть и на леску. Хвост повисел-повисел да и пропал. Всего вернее — играли им ребята и куда-нибудь затащили. А то не раз брала его жена Левонтия, дворовая уборщица, чтобы сбивать паутину в покоях боярыни, где тряпкой не достанешь. Одним словом — пропал хвост, и особого горя в том не было, потому что запас волос в живых лошадиных хвостах не переводился, и не было тогда такой моды, чтобы оставлять упряжным коням только кисточки. * * * О Петре Великом написаны книги, а о Тимофее Архипыче, его современнике, едва сыщешь историческое упоминание. А между тем это были равные силы: Пётр Русь ломал и перекраивал — Тимофей Архипыч залечивал и выправлял. В молодости Тимофей Архипыч был художником-иконописцем. Бродил по монастырям, сам делал кисти, сам тёр-варил краски и наводил красоту на церковные стены. Был склонен к шалостям и браге, не уклонялся и от кулачного боя и оставил по себе память во многих женских сердцах. А когда царь Пётр принялся стричь именитым людям полы кафтанов и бороды, Тимофей Архипыч стал во главе Руси юродствовавшей и пристроился в покоях царицы Прасковьи Фёдоровны, жены царя Иоанна Алексеевича. И всё, что Пётр заводил, всё это натыкалось на упорство людей старой веры и старых обычаев, на неколебимую твердыню ханжей, уродов, святош и хитрых дурачков. Умер великий Пётр, а за ним вскоре преставился и блаженный старец Тимофей Архипыч. Был плач по нём при дворе императрицы, особенно же горевала Настасья Александровна Нарышкина, царицы Прасковьи верный друг и почившего старца усердная почитательница. Поминали старца кутьёй, милостыней и панихидами. Схоронили его в тридцатый день мая в Чудовом монастыре, где в покоях настоятельских имеется его живописный портрет. Отдыхают старые кости в могиле. Не слышно больше в горницах любимого припева Тимофея Архипыча: дон-дон-дон. Осиротела семья дур, шутих и юродивых: лишилась главы и начальника. В остальном без особых перемен: прежним руслом течёт Москва-река, и кучер Левонтий по глиняному скату сползает к заводи, где у него приспособлены мостки в самом добычливом месте. Старой женщине, Настасье Александровне, не спится. Жизнь бесшумная и покойная прожита, сын вышел в большие люди и уже внучек входит в возраст; но ими только и держится род Нарышкиных, не благословленный плодородием. Про внука писали, что здоровьем слаб, по весне болел краснухой, едва оправился. Но главное горе не в том, а в падении в людях веры, в непочтении к старине; и сим духом кощунства и гордыни заражены и потомки рода Нарышкиных. Сын бороды не носит и ходит в куцем камзоле, а про старца Тимофея Архипыча осмелился отписать: «Одним дурнем меньше». Куда идут люди — к какой пропасти, к какому огню неугасимому! С верой православной что будет? В бессонные ночи старая боярыня, оставив тёплую постель, уходила в свою моленную и часами била поклоны, не жалея ни коленок, ни лба, простираясь на холодном деревянном полу, шепча молитвы и заклинания. Знала на память со слов старца лучший заговор из сказания преподобного отца нашего Сисиния о двунадесяти трясовицах; об окаянных Тресее, Гнетее, Ледее, Гнедее, Глухее, Грудице, Проклятой Корноше и злющей Вевее, сестре страшной Плесовице, «коя усекнула главу Иоанну Предтечу». Кто те имена слышит — тому лучше бежать от них за тридесять поприщ! А кто творит против них молитву — тому не будет погибели до скончания века его. И была такая ночь, что молилась Настасья Александровна даже до полного забвения чувствований, дрожа в холоде и не согреваясь слезами до самой зари, прося Всевышнего, чтобы род её остался навеки верен истинному православию и за то бы не прекращался никогда. И вот тут-то было ей достопамятное видение. Свет восковой свечи вспыхнул ярко, оторвался, поплыл и остановился посередь моленной, превратившись в лучезарное облако, а на том облаке, как бы на воздусех, явился покойный Тимофей Архипыч с длинной седой бородой, каковая борода вместе с его, блаженного, ножками спускалась с облака почти до самого полу. Видя то, Настасья Александровна обомлела и потряслась страхом, но Тимофей Архипыч успокоил её знакомым голосом, торжественно произнёсши: — Не бойся, Настасья! По прошению твоему беседовал я нынче с Богом, и Он мне сказал, что полностью просьбы твоей удовольствовать не может; однако обещает, что род твой пребудет в православии и не прекратится, пока будешь ты, твои дети, внуки и правнуки свято хранить сию мою бороду из рода в род, каковую тебе и вручаю. При этих словах Тимофей Архипыч махнул ручкой, и борода его пала к ногам боярыни, сам же он остался как бы начисто бритым. Прежде чем видение исчезло, Настасья Александровна, страх преодолевши, успела спросить: — А как же сам ты, старец блаженный, останешься без бороды? На что слабый голос из растаявшего облака ей ответил: — Выращу новую, Настасьюшка, знаю такое верное снадобье. Очнулась старая боярыня лежащей на холодном полу в забытьи, в руке же сжимала изрядную прядь предлинных седых волос, перевязанную сыромятным ремешком. От слабости на ногах шатаясь, добрела до своей почивальни и, бороды не выпустив, проспала до позднего часу. * * * Сей талисман хранился долго в семье Нарышкиных. По приказу Настасьи Александровны был сделан ящик ценного дерева, на дно которого была положена шелковая подушка, набитая лебяжьим пухом, и на ту подушку возложена борода Тимофея Архипыча. При возложении её созваны были родные, и вся дворня, и все шуты и шутихи, и много бедного призреваемого люда. Кучер Левонтий, ту бороду увидя, обомлел от ужаса и на час потерял способность речи, но и позже про то дело не проронил слова, приказав молчать и жене. Когда же священный талисман увидал сын Настасьи Александровны, наехав погостить из Санкт-Петербурга, то кощунственно заметил: — Сдаётся, что это не борода, а лошадиный хвост! Однако талисман охраняли и берегли свято в память Настасьи Александровны, которая скоро вслед за тем преставилась. Цари сменялись царями, и катилась история крылатым колесом. В 1812 году пришёл на Москву чудовищный Бонапарт, посидел в Кремле и едва унёс ноги домой. Внук Настасьи Александровны, вернувшись в Москву, опустошённую пожарами, купил новый дом на Пречистенке. Переезд был долог и хлопотен, перевозили скарб и из старого дома, и из деревни, и была немалая возня с любимыми Ивана Александровича коллекциями, так как человек он был современный и науке не чуждый. Особенно была хороша коллекция белых мышей, которых Иван Александрович разводил любовно за их редкость, а также приручал, так что они ползали у него под фраком, залезали в рукава и выползали через ворот, вызывая не только всеобщее удивление, но и ужас и отвращение женщин, зато и радость малых детей. Те белые мыши содержались в больших клетках в особой комнате. А как перевозить их в клетках было невозможно, то Иван Александрович придумал для них иное временное помещение, где им пришлось просидеть дольше намеченного. Всё же перевезли их благополучно и опять рассадили по клеткам в новом доме, а ящик, служивший для перевозки, Иван Александрович приказал отправить на чердак, где он и простоял ещё два-три человеческих поколения, до конца прошлого века. Казалось бы, что ни мыши, ни ящик в нашем рассказе ни при чём. А между тем Иван Александрович, не желая огорчить жену, скрыл от неё странное происшествие. Дело в том, что ящик был тот самый, в котором хранилась борода Тимофея Архипыча; белые же мыши, наголодавшись в ящике, съели не только сыромятный ремешок, но и самую бороду, хотя вкуса в ней не могло быть никакого. Съели не целиком, но всё же настолько, что всё её велелепие исчезло, а к тому же сильно попортилась и загрязнилась и подушка. Всё это Иван Александрович скрыл, не придав случаю никакого значения, но боясь неприятностей от своей жены Екатерины Александровны, урожденной Строгановой, женщины серьёзной и почтительной к заветам старины. А уж дальше — суеверные могут охать, а маловерные над ними смеяться, но только в тот самый год тяжко заболел за границей внук Ивана Александровича и впоследствии от этого недуга сошёл в могилу бездетным, хоть и был женат на девице Кноринг. А так как у второго сына Ивана Александровича детей мужского пола не было, то тем самым эта ветвь дома Нарышкиных вскоре пресеклась, как и было то предсказано явившимся на воздусех в моленной Тимофеем Архипычем. * * * Старинные предания поучительны, и не следует относиться к ним с легкомысленным смешком. И неплохо в вечной тревоге мира сего поступит тот, кто, современности не смущаясь, насмешек не боясь, даст своей бороде произрастать свободно, охранив и её и себя от напастей заклинаниями отца нашего Сисиния: «Ты еси окаянная Тресея! Ты еси окаянная Глухея! Ты еси окаянная Грудица! Ты еси окаянная Корноша проклятая! Ты еси окаянная Вевея — сестра страшной Плесовицы, усекнула главу Иоанну Предтечу!» Любитель смерти Аполлон Андреевич, бывший сановник, а теперь просто человек на покое, вставал рано, в седьмом, и пил чай с булочками и разговором. Его собеседницей была старушка Манефа, из крепостных, не то нянька, не то домоправительница, а вернее — утренняя газета. — Не слыхала чего? — Как не слыхать, кончается. — Вторую неделю он кончается! — Ему не к спеху, а только нынче соборуют. — А который в Полуэктовом[215 - А который в Полуэктовом? — т. е. в Полуэктовом переулке (с 1955 г. переименован в Сеченовский переулок). Прим. сост.]? — Тот тянет; доктора ездют. Одевшись с тщательностью, Аполлон Андреевич выходил на прогулку и, если денёк ясный, бодро напевал «Житейское море» и «Бога человекам невозможно видети». Выйдя из своего Николо-Песковского, шёл по Арбату, потом Воздвиженкой, потом Остоженкой и возвращался бульварами на Арбат. По пути разглядывал знакомые вывески. Над пивной лавкой шипящая бутылка и надпись: «Эко пиво!!» Над музыкальной просто: «Фортепьянист и роялист». А над лавкой гробовщика под обычным красным сундуком (в те времена гробов не рисовали) изображено по-французски: «Krapu», — чтобы и иностранцы знали, куда им при нужде обращаться. В эту лавку Аполлон Андреевич всегда заходил по пути за справками: кто, да где, да в котором часу вынос? Так — в свободные дни; но свободных утр у него было немного, потому что хоронили главным образом по утрам, и ладно, если освободишься к обеденному часу. Когда выпадала удача провожать знакомого — Аполлон Андреевич отдавал этому занятию весь день, всё рвение и все таланты, говорил, утешал, хлопотал, подпевал, бросал первый комок земли, обсуждал будущий памятник, иногда сам платил и всегда при выносе поддерживал гроб ещё сильной рукой. Ел кутью на поминальном обеде, вечером подробно рассказывал обо всём старой Манефе. Но знакомые радовали не так часто, и потому приходилось разузнавать, кто при последнем дыхании, кого отсоборовали, с кого уже сняли мерку. Сам столбовой дворянин, он не брезгал ни купеческим сословием, ни даже простым мастеровым. Узнав, что есть покойник по соседству, притом из простых людей, на расходы не способных, он просто забирал свою походную подушечку и являлся в дом. Если мужчина — помогал омыть тело, нарядить в приличный кафтан, уложить руки по уставу, бегал за свечами, нанимал попика и сам читал над покойным, только на часок позволял себе ночью вздремнуть тут же, около гроба. Таких неустроенных в жизни и в смерти любил особенно потому что им мог оказать помощь самую существенную, вплоть до надписи на кресте или недорогой каменной плите. И в этих надписях он был настоящим мастером, даже поэтом. Если родные на надпись соглашались, то не только следил за тщательным выполнением заказа, а сам и платил за работу — доброхотно и от чистого сердца, с большой деликатностью и скрытно, о том не разглашая. Были надписи простые: «Оставил горестных сирот, стремящихся продолжить род»; «Жил для семьи — и о себе подумал»; «Любя, вздохнул в останный раз!» И были посложнее, якобы перекличка ушедшего с живыми: «Паша, где ты? — Я здеся, Ваня! — А Катя? — Осталась в суетах!» Были опыты проникновения в тайну потустороннего, но с непременной сдержанностью, как, например, в сочинённой им эпитафии булочнику с Арбата: «Скажи, что есть там? — О, не могу, запрещено!» А на плитке младенца он велел высечь: «Не грусти, мамаша, цельный день летаю в качестве серафима». Дома Аполлон Андреевич записывал очередного покойника в книжечку в чёрном переплете с изображением мёртвой головы, от которой во все стороны шло неистовое серебряное сияние; вписывал имя, а если знал — и все звания, затем день похорон, название кладбища, состояние погоды и текст эпитафии. Записав, ставил свою фамильную печать и расписывался всегда с одним и тем же, довольно замысловатым росчерком. В конце же листочка, для каждого отдельного, писал мелко-мелко буквы «Н. И. Ч. В. Т.», что должно было означать: «Надеюсь иметь честь встретиться там». Встретиться он желал со всеми равно — независимо от того, встречался ли с ними здесь при их жизни или познакомился только после их смерти. Занеся имя в эту книжку, переписывал его и в обычный маленький поминальник и дважды в год заказывал в церкви Николы на Песках панихиду по всем умершим, которых он имел случай провожать на кладбище и с которыми будет иметь честь встретиться в лучшем мире. Могут подумать: вот мрачная личность, вот мизантроп! Совсем напрасно: человек добрейший, вполне уравновешенный и приятный в обращении! И поесть любил Аполлон Андреевич, и мог выпить, не слишком от других отставая, конечно, соответственно возрасту. И знал наизусть некоторые задорные и вольные стишки входившего тогда в моду поэта-арапчонка Александра Пушкина. Но больше всего любил заупокойную службу, её прекрасные слова и волнующие душу мотивы. Имея средние музыкальные способности, подсаживался дома к клавесинам, брал аккорды и хрипловатым баском напевал: «Со святыми упокой» — и на словах «надгробное рыда-а-ние» растягивал «а» с дрожью в голосе, как бы прокатывая заоблачный гром по юдоли слёз. Красота! При большой общительности знакомых имел немного; возможно, конечно, что сам их отчасти отпугивал преувеличенным интересом к их здоровью. — Чтой-то вы похудели, дорогой! Под ложечкой боли не чувствуете? — Нет, ничего. — У иных не заметишь. Так, ни с чего, начнёт худеть, в лице бледность, лёгкое недомоганье, а через недельку волокут на Дорогомилово[216 - Волокут на Дорогомилово — т. е. на Дорогомиловское кладбище, располагавшееся за Дорогомиловской заставой. Там, в частности, были похоронены русские воины, умершие от ран после Бородинского сражения. Прим. сост.]. Дома говорил Манефе: — Статского советника Пузырёва встретил. Идёт бодренький, а в лице что-то нездешнее. Человеку шестой десяток на второй половине, невелики года, а и моложе его, случается, помирают совсем неожиданно. Коробочку приготовила ли? Одной из обязанностей Манефы было делать из старой бумаги коробочки с крышкой, и делала она это очень искусно, подмазывая где надо клейстером. В такие коробочки Аполлон Андреевич собирал и рядком укладывал на ватке дохлых мух, а потом хоронил их в саду, всегда в одном и том же месте, ряд за рядом, втыкая в могилку прутик, так как креста мухам, конечно, не полагалось. Близ мушиного кладбища была скамейка, и на ней Аполлон Андреевич любил сиживать на закате в хороший день, думая о грустном. И вот случилось, что Аполлон Андреевич, при почтенном возрасте человек крепкий и здоровый, заболел серьёзно. Была поздняя осень, дождливая, холодная, и надо думать, что он простудился, провожая к вечному упокоению незнакомого, но очень хорошего человека, соседа по улице. Вечером лёгкий жарок, не прошедший от малинового чаю, а к утру озноб и слабость необычные. Была принята касторка, пятки намазаны горчицей и ноги обуты в шерстяные чулки — и всё-таки не легче. Был доктор, велел потеть, но как болезнь не проходила, то на третий день Аполлон Андреевич послал за знакомым гробовщиком, тем самым, у которого на вывеске было написано: «Krapu». С приходом его очень оживился: выпростал руки из-под одеял, потребовал бумаги и карандаш и занялся делом с привычной обстоятельностью: — В длину пусти на четверть подоле, чтобы не стеснять, а главное, Прохор Петрович, вымеряй ты мне плечики. Я в плечах довольно широк, да присчитай подушку, чтобы плечи лежали на ней, дерева прямо не касаясь. — Будьте покойны. — Дерево поставь — лучший дуб, полированный, и чтобы без сучков, особенно на крышке. Лаком покроешь белым, ручки и ножки серебряные, под один штиль, а не как бывает, что ручки гладкие, а ножки с львиной лапой. — Это когда по дешёвке… — Вот то-то. Потом сделай ты замок с ключом и пригони получше. Это уж моя прихоть, сам знаю зачем. Как запрёте, ключик просуньте мне через малый прорез, поближе к рукам. Обязательно и ключ и весь замок серебряные, чтобы не ржавели. Деньги тебе вперёд платятся, будь покоен. — Это что же, мы знаем! — Вот. И ещё, Прохор Петрович, в головах на крышке одно оконце, да по бокам два других, и застекли со всей тщательностью; размер четыре вершка на три. И опять же стекла в серебряных рамочках без переплёта. Понял ли? — Будьте покойны. — Буду покоен, если сделаешь всё точно, как и говорю. Насчёт покрова сказал: синей парчи с бахромой и кистями. Кисть ставь среднюю, большая зря тянет. Ладан, масло, всё чтобы первого сорта, от меня так и попу скажи: они иной раз такое принесут, что даже неприятно. Насчёт свечей Манефа знает. А венчик, милый мой, имеется, ранее особо заказан. Теперь насчёт панихид… Часа два наставлял, а отпустив гробовщика — закаялся, потому что в болезненном состоянии забыл многое: на лестнице половичок чёрный с позументом, и чтобы полотнища чистоты белоснежной и самые крепкие, и в могилу опускать осторожно, не качая, бортов не задевая. И чтобы заказанную надпись золотом по мрамору выбивали сейчас же и представили рисунок самый точный: — Великая будет обида, коли не успею посмотреть! Ошибку допустят либо поставят букву вкривь! Никогда ещё так не волновался Аполлон Андреевич, заказывая гроб и давая подробные указания; да и понятно: в первый раз хлопотал о себе! Взволновавшись — основательно пропотел. Пропотевши — выздоровел. — Видно, придётся погодить, Манефа. А заказ не пропадёт, заказ пригодится. Оно даже и лучше: всё сам проверю основательно. С тех пор появился у Аполлона Андреевича новый интерес: осматривать заготовленный для себя гроб, вводить некоторые изменения и поправки, дополнять упущенное из виду по болезни и спешке. Раза два в неделю заходил к гробовщику на склад, поглаживал лаковую поверхность крышки, щёлкал ключом, приказывал смазать замок маслом да протереть тряпочкой все три оконца. К двум боковым придумал сделать занавесочки из лёгкого синего шёлка, откидные, безо всяких складок; но верхнее оконце оставить свободным. — А ручки, Прохор Петрович, как будто тускнеют? — Того быть не может, Аполлон Андреевич, чистое серебро. — Бывает, и серебро тускнеет. Ты в случае чего прикажи почистить тщательно. И ручки, и ножки. И если где на лаке трещина — заново покрыть. По-прежнему бывая на похоронах — частенько самодовольно сравнивал… вот что значит спешка и малая заботливость! Неопытному глазу незаметно, а знающий не ошибётся: и работа не так солидна, и в отделке небрежность, и нет настоящего штиля; гроб почтенный, дубовый, тяжёлый, а ножки куриные — дольше месяца не выдержат. * * * Торопиться, конечно, некуда, и жизнь Аполлон Андреевич любил. Единственно — хотелось ему блеснуть на собственных похоронах предусмотрительностью и настоящим вкусом. Подмечая у других разные промахи, либо записывал для памяти на календаре, либо строго внушал Манефе, чтобы в случае чего понаблюдала, посторонним не очень доверяя. Года три-четыре готовый гроб простоял без пользы. Но как все люди смертны, то наконец пригодилось и Аполлону Андреевичу с такой любовью отстроенное и украшенное новое жилище. На этот раз ошибки не вышло: подкатила болезнь тяжкая и для старика роковая. Это он понял сразу и радовался, что ещё в здоровом состоянии успел подготовить всё до мелочей, так что и заботиться больше не о чем. Обмоет Манефа, отпевать будет отец Гавриил от Николы на Песках, место давно куплено, памятник готов — и в надписи ни единой ошибки, а буквы стоят прямо. За два дня до смерти послал напоминание гробовщику держать гроб в чистоте и готовности, чтобы в углах не было пыли и стёкла протёрты. В последний раз заметил: как будто левая передняя ножка не то чтобы покривилась, а у гвоздика шляпка непрочна — так чтобы подправили. И заснул навеки, с улыбкой и уверенностью, что всё будет в порядке; в последнюю минуту по его лицу пробежала тень озабоченности: вот только бы дождя не случилось. Покосился потухающим взором на окно, — за окном сияло солнце, — и испустил дух спокойно. И действительно, погода не подгадила Аполлону Андреевичу. Утром ещё был лёгкий туман, но к точно указанному часу солнце засияло полностью, ручки и ножки гроба ярко заблестели; опустили его на чистых ярко-белых полотнищах, бортов ямы не задевши, — а уж что увидал он в своё окошечко и когда увидал, сейчас ли или много позже, — про то мы не знаем и допытываться не решаемся. Стойкий дворянин Расчётов Однажды мы беседовали о проживавшем некогда в Москве «любителе смерти», состоятельном барине, являвшемся на все похороны, а бедняков хоронившем на свой счёт. Для себя он заказал поистине образцовый гроб с материалом и отделкой, на всякий случай даже с окошечком, и любовно его хранил и холил до дня своей смерти. Был в Москве и ещё любитель похорон, по фамилии Доможиров, фигура историческая. Впрочем, он не ограничивался присутствием на похоронах, а вообще проявлял себя во всех случаях многолюдных церковных церемоний. Он был настолько неизбежен и настолько полезен, так умел всем распоряжаться, что его слушались и духовенство и полиция. Был ли то крестный ход, или водосвятие, или парадная свадьба, или проводы известного в городе лица в последнее жилище — первым являлся на место Доможиров, высокий пожилой человек в синем казакине[217 - Казакин — мужской приталенный кафтан (или полукафтан), на сборках, со стоячим воротником и застегивающийся на крючки. Прим. сост.], с саблей в металлических ножнах, с волосами, зачёсанными назад и завязанными в пучок. Он становился на видном месте, или в самом храме, или перед ним, кратко и деловито отдавал приказания, указывал места и публике, и полицейским чинам, и родственникам покойников или брачующихся, давал знак для начала шествия, внимательно следил, чтобы не нарушался порядок и всё было бы торжественно и благопристойно. Никакого официального поста он никогда не занимал, был рядовым московским обывателем, и никто не был обязан его слушаться, — но все слушались и безропотно подчинялись его распоряжениям, всегда очень толковым. Он был, так сказать, некоронованным обер-полицеймейстером и держал власть с радостного дня ухода французов из опустошённой Москвы — до того печального дня, когда уже другое лицо распоряжалось на его собственных похоронах, очень скромных, в 1827 году. И нет сомнения, что на этих похоронах уже не было того образцового порядка и благочиния, которыми отличались религиозные ритуалы при его участии и руководстве. Ни в чьей памяти не осталось биографии Доможирова; только в одном историческом журнале нам попалась заметка — чьё-то воспоминание, приведённое историком, высказавшим, по-видимому, правильную мысль, что Доможиров проявил свой талант раньше, чем в Москве организовалась новая полиция, да так и остался в качестве признанной общественной необходимости. Подумать только: какой блестящий исторический материал для добросовестного юриста, занятого вопросами об источниках субъективного права! Любопытно, что оба упомянутые нами добровольца ограничивали свои общественные склонности религиозно-обрядовой строгой жизнью, были людьми верующими и убеждёнными церковниками, при полнейшем личном бескорыстии. При некоторой доле фанатизма они были оба поэтами, один — красоты исчезновения, другой — прелести земного порядка. Но те же обывательские легенды, отмеченные архивами и устными преданиями, дают нам и образ корыстного боголюбца, заключавшего с предметом своего культа довольно оригинальные договоры. Таков был, например, дворянин Пал Палыч Расчётов, которого полнозвучно, Павлом Павловичем, никто не звал, а уж фамилия ему, ясное дело, была ниспослана свыше по его качествам. Он был тоже москвич, но эпохи несколько более поздней. Первые известия о нём мы имеем в связи со знаменитой холерной эпидемией 1831 года, когда страшная болезнь яростью нападения напомнила столице о Наполеоновом вторжении. Кто мог — бежал, кто не мог — умирал на улице; был народный бунт, были жертвы человеческого озлобленного отчаяния, сверкали пятки убежавшей от греха власти, заваливались кладбища трупами, была Москва при смерти, пособоровалась — и выжила. В частности, то же самое случилось и с Пал Палычем Расчётовым, заболевшим в числе первых. А и поел-то он всего-навсего кислой капусты, которую, как человек истинно русский, любил до страсти покушать и в пост, и в скоромный день. Уж, кажется, от такого простого кушанья не должно бы ничего случиться с человеком, не забывшим перед обедом перекреститься! Капусту Пал Палыч любил поесть в качестве как бы особого блюда, и притом «с холодком», с ледяными иголочками, как приносят её из хорошо льдом набитого погреба. Имевшим счастье пробовать её в этом виде тщетно рассказывать об её преимуществах, потому что они, конечно, знают, какой особый, несравнимый и неизъяснимый вкус придают ледяные иголочки её натуральной прелести. И хотя на этот раз Пал Палыч ограничился одной глубокой тарелкой, якобы в преддверии жареной курицы, — но через два часа уже лежал пластом с таким ощущением, будто ноги его, от самых бёдер до кончиков пальцев, были набиты мороженой капустой. По тем временам медицина была, если это возможно, слабее нынешней, но ещё не было, к счастью, все-обещающих патентованных лекарств, а рядовые обыватели старались в случаях особо опасных обходиться своими средствами. Сам Пал Палыч, почувствовав приступ ужасной болезни, успел отдать распоряжение, чтобы во всех комнатах затеплили перед иконами лампадки, у него же в спальне сверх того зажгли свечу перед ликом святого Николы Мирликийского, коему и дал обет, в случае счастливого выздоровления, спутешествовать пешком на богомолье. Это ли помогло или горячие бутылки, но в то время как несколько соседей Пал Палыча умерло в страшных мучениях, ему суждено было выжить, выполнить данный обет и много раз впоследствии убедиться в чрезвычайной выгодности добросовестно выполнять обязательства, принимаемые на себя при подобного рода соглашениях. Итак, оправившись от болезни и выждав лета, Пал Палыч предпринял далёкое путешествие в Николорадовицкий монастырь, что на Оке: кстати, там у него было поблизости небольшое имение, куда он наведывался весьма редко, так как дохода оно не приносило. Использовав поездку, он это имение продал, чем окупил расходы по поездке и по покупке полупудовой свечи Николе Мирликийскому, так сказать — сверх договора, в чаянии благ будущих. Затеплив перед иконою эту свечу, он рядом с ней положил написанное им на всякий случай на гербовой бумаге нижеследующее обещание: «Святитель Никола, накажи, порази меня чем тебе будет угодно, если я в продолжение всей своей жизни стану когда-нибудь лечиться у докторов от каких бы то ни было приключившихся недугов, в чём и подписуюсь: дворянин Павел Павлов сын Расчётов». Этот обет Пал Палыч действительно выполнил; умер же он, как известно, подавившись бараньей косточкой, которая сама не выскочила, докторам же он вынимать ее не позволил. Впрочем, к тому времени он был уже достаточно старым. При всей своей богобоязненности Пал Палыч был известен как страстный картёжник. Как все игроки, он то выигрывал, то проигрывал, пока и в этом деле не прибёг к испытанному средству. Рассказывала его экономка (он не был женат), что однажды, отправляясь в клуб, он целый час провёл в молитве, кладя земные поклоны; по женскому любопытству, экономка подслушивала у двери и услыхала, как он со всем жаром убеждал своего покровителя Николу, спасшего его от холеры, помочь ему выиграть в карты. Он указывал ему, что в то время как другим людям хочется выиграть для того, чтобы потом эти деньги прокутить, он, Пал Палыч, обратит выигрыш на дела нужнейшие. Прежде всего, он заплатит проценты по закладной, если, конечно, нельзя сразу устроить так, чтобы вообще целиком уплатить долг и выкупить подмосковную деревушку начисто. В последнем случае он готов весь возможный остаток выигранной суммы пожертвовать на воспитательный дом. Однако, вовремя спохватившись, он изменил предложение и, как мы после увидим, сделал это весьма предусмотрительно. Он торжественно и в самых убедительных выражениях принёс обещание, что лучше всего он даст на благотворительные дела ровнёхонько десять процентов суммы, выигранной сверх насущно ему необходимой для приведения своих дел в полнейший порядок, причём, как добросовестный человек и делец, тут же эту сумму приблизительно вычислил и назвал. Сверх десяти процентов он обещал разного рода не очень ценные, но всё же соблазнительные подарки, как неугасимую лампаду в одной из церквей на Арбате, кисейный покров на паникадило, столько-то и таких-то свечей и ещё разные мелочи. Всё это — при выигрыше не менее указанной суммы. В случае выигрышей менее значительных он предложил пока процентов от трёх до пяти, так как деньги ему могут понадобиться на продолжение игры в тех же целях последней и окончательной победы, главным образом над купцом Бандаулиным, который будет сегодня в клубе и который вообще склонен в игре зарываться. Слушая его громкие причитания, экономка сначала думала, что он разговаривает с каким-то подлинным собеседником, так как уж очень обстоятельно он всё это излагал; и только тогда поняла, в чём дело, когда донеслись до её слуха весьма звучные удары лбом о крашеный пол, а порою и жалобные всхлипывания. Молитва такого обстоятельного и аккуратного в делах человека не могла быть недоходчивой куда следует. В тот же вечер, или, точнее, в ту же ночь Пал Палыч, очевидно, рискнувший на игру крупную, выиграл очень большую сумму, превысившую все его ожидания и надежды. У каждого записного игрока бывает в жизни его день — нужно только этот день угадать. Пал Палыч его угадал, — если, конечно, в этом деле не было действительно помощи соблазнённой обещаниями высшей силы, что экономка склонна была признать, но люди просвещённые сочли бы кощунством. Одним словом, в скором времени Пал Палыч Расчётов не только выкупил свою подмосковную, но округлил владения приобретением соседней рощицы и довольно обширного покоса и даже устроил конский завод. Об этом его выигрыше говорили в Москве и жертвой его называли именно купца Бандаулина, впрочем, настолько богатого, что у него осталось достаточно и на дальнейшие карточные подвиги. О том, как в те времена играли, досужий человек может прочитать хотя бы в превосходных бытовых очерках Пыляева[218 - В превосходных бытовых очерках Пыляева — подразумеваются сочинения известного бытописателя и краеведа М. И. Пыляева, прежде всего его книги «Старая Москва» и «Замечательные чудаки и оригиналы» (СПб., изд. А. С. Суворина, 1898). Прим. сост.]. Случай Пал Палыча был сравнительно не таким уж выдающимся событием. Нужно ли говорить, что все свои тайно, без наличных свидетелей (про экономку он не знал) данные обязательства Пал Палыч выполнил неукоснительно и безо всяких фокусов — строго всё высчитал на бумажке и отчислил причитавшийся с него куртаж[219 - Куртаж — вознаграждение маклеру при совершении сделки (фр. curtage). Прим. сост.], добавив и сверх того обещанное. В этом отношении на него можно было вполне положиться. Но всего замечательнее (есть же такие люди!), что с той поры Пал Палыча больше в клубе не видали, и общая судьба более легкомысленных игроков его не постигла. Жизнь свою он окончил человеком не только вполне обеспеченным, но и уважаемым за добродетельные его дела. И всякий знал, что ни одного дела Пал Палыч не начинает, не перекрестившись трижды, а в важных случаях не положив и земной поклон. Конечно, не он один так поступал, но далеко не всем это помогало без промаха, должно быть, потому, что не все имели его кредит исполнительного в договорах контрагента. И все-таки через ту же болтливую экономку стало москвичам известно, что были случаи, когда Пал Палычу сделки не удавались. Такой случай был будто бы с приплодом от какой-то породистой кобылы, каковой приплод был им исходатайствован обычным способом. Дело было, по-видимому, верным, и если жеребёнок оказался непредусмотренной масти и породы неблагородной, то это могло быть объяснено либо недосмотром, либо чистым жульничеством конюха. Однако Пал Палыч, как рассказывают, был настолько огорчён и оскорблён в лучших чувствах, что лично загасил и приказал три дня не возжигать лампадки, обычно горевшей в его спальне. Суеверно, конечно, но по-человечеству понятно: сам в делах аккуратный, он имел право требовать того же и от тех, с кем имел постоянные коммерческие отношения. Во всяком случае, в таком деле, как конский завод, чудеса недопустимы. Как выше сказано, дворянин Расчётов помер от бараньей косточки, случайно проглоченной и неудачно застрявшей в пищеводе. Нам не удалось установить подробностей этого рокового события, тем более что его экономка ушла в тот мир на несколько лет раньше его. Но самый отказ от врачебной помощи, даже в таком критическом случае, лишь ещё ярче подчёркивает чисто деловую стойкость человека, не способного изменить раз данному слову. Если мы позволили себе занять внимание читателя изложением этой краткой биографии московского обывателя прошлого века, то именно имея в виду полное исчезновение в наши дни людей, на слово которых можно положиться без всякого раздумья действительно как на каменную гору. Камер-юнкер Рококо Про чудачества камер-юнкера Рококо[220 - «Стиль рококо» — от фр. rococo; возникший в начале XVIII столетия во Франции и господствовавший при Людовике XV причудливый стиль архитектуры и декоративного искусства, для которого были характерны изящество форм и демонстративная асимметричность орнаментации. Прим. сост.], жившего в Москве сто лет тому назад, кое-что написано в старых книжках, но очень мало, всё больше — ходячие анекдоты. Нам посчастливилось раздобыть документы, относящиеся к его биографии и нигде не опубликованные, а именно подлинную запись воспоминаний его современника об «апартаментах и празднествах камер-юнкера Рококо» с приложением «описания грибов-самоплясов», которых поевши, камер-юнкер Рококо, как известно, и помер. Эта счастливая находка позволяет нам добавить многое к прежде известному. Как вы знаете, камер-юнкер был очень богатым помещиком, любителем редкостей, стильной мебели и хлебосолом. Анфилады комнат его барского дома были заставлены статуями, бронзой, пузатыми комодами, вазами, стены увешаны картинами, потолки люстрами, и всё в таком беспорядке и разнообразии, что рядом с Рембрандтом висела домашняя мазня, на елизаветинском рабочем столике стоял тульский чугунок, а у камина бронзовые щипцы удивительной работы были свалены в кучу с ухватами, случайно занесёнными из кухни. Эту безалаберщину хозяин называл «стилем рококо», почему и получил свою кличку. Из добытых нами документов узнаём, что у Рококо была изумительная трехспальная кровать, сделанная по его указаниям. Её твердый тюфяк был почти скульптурным произведением. Посередине было место для лежания на спине, для чего были выстеганы на тюфяке с большой точностью углубления соответственно изгибам тела хозяина, как бы форма для отливки его собственного горельефа. По обе стороны тюфяка были формы для лежания на правом и на левом боку, столь же точно воспроизводившие индивидуальные особенности телосложения камер-юнкера. Подобная кровать была бы идеальной в смысле покойного лежания, но обладала тем недостатком, что, при необходимости во сне перевернуться, приходилось искать нужные ямки и выбоины: иначе положение спящего делалось весьма мучительным. Никогда решительно камер-юнкер Рококо на этой кровати не спал, а спал на простой перине, притом в своеобразной позе утробного младенца: лежал на спине, коленки подогнув к подбородку и, таким образом, ноги оставляя на весу, к чему легко привыкнуть. Согнутые руки он прижимал по бокам груди и на сжатых кулачках делал кукишки, по-тогдашнему — дули, и не из оригинальности, а по религиозным побуждениям: на случай внезапной кончины кукишками отгонялся дьявол, если он явится по грешную душу. Хотя сон в такой позе достаточно чуток, но Рококо просыпался только по будильнику, честь изобретения которого также принадлежала ему. На стене его спальной, близ самой кровати, была прикреплена полочка на шарнирах, а в соседней комнате была пуговка, при нажиме на которую полочка, путём сложной махинации, опрокидывалась. С вечера на полочку сам хозяин ставил — по своему вкусу — дорогие фарфоровые и стеклянные безделушки работы итальянской и китайской, а в предписанный им час слуга нажимал снаружи пуговку — и хозяин просыпался и вскакивал от треска и звона разбитых предметов. Устройство само по себе простое, но требовался умелый подбор безделушек, чтобы звон был музыкальным и соответствовал стилю рококо. Если накануне было сильно выпито, то на полку ставился также каменный бюст Венеры или Людовика Шестнадцатого, падавший с большим громом и обычно не разбивавшийся, не считая носа. Хлебосольство камер-юнкера Рококо было известно всей Москве. Были знаменитые его лебеди, павлины и журавли с такой жгучей начинкой, что непривычные гости гибли от несварения желудков. Из блюд более обычных, подававшихся в одном обеде непрерывно, разрешите упомянуть для возбуждения читательского аппетита: папошники, пироги долгие, косые и круглые из щучьей телесы, пирожки маленькие с рыбьим телом, каша молочная с пшеном сорочинским, присол из живых щук, щука колодка, огнива белужья в ухе, звено лосося, звено сёмги, полголовы осетра и белуги просольной, лещи паровые, стерляди, сазаны, окунь, начинённый снетками, таковой же, намятый налимьей печёнкой, судак в испарине с яйцом и кашей. Ещё разные мелочи в том же роде, после чего, наконец, начинался настоящий обед из блюд основательных и отлично приготовленных. А в заключение подавались цукатные пироги, марципаны, желе и кремы на больших досках; на блюдах они не умещались. Но это, конечно, пустяки, — так ли ели в старину! Вот пишут, что в советской Москве хотят выращивать ананасы. Но их сто двадцать лет тому назад выращивал в Москве купец Гусятников, а у графа Завадовского подавали их свежими, вареными, квашеными, а также рубили в кадушках, как простую капусту, и делали из них щи и борщи. И камер-юнкер Рококо славен был не столько обедами, сколько сюрпризами, которые он готовил для дорогих гостей; в этом он был изобретателен до чрезвычайности! Так, например, он с большими затратами устроил у себя в доме особый подъёмный обеденный стол. Посредине зала внезапно проваливался пол, и из провала появлялся прекрасно сервированный стол с яствами и питиями — пожалуйте, дорогие гости! А для ради полной неожиданности хозяин предлагал гостям потанцевать для возбуждения аппетита. И в первый же раз случилось, что пол опустился несколько преждевременно, и часть танцевавших гостей провалилась в кухню, впрочем, без серьёзных повреждений. Разумеется, неудача была поправлена дальнейшими увеселениями. Весьма остроумно был там показан также фокус со свечами — тонкая работа одного немецкого пиротехника! Был обычными восковыми свечами, в прекрасных подсвечниках и канделябрах, уставлен обеденный стол. Были гости веселы и кушали сладко. И вдруг все свечи одновременно стали меркнуть, а затем из их фитилей полетели фонтаны чудеснейших фальшфейеров и римских звёзд. Картина божественная, ещё более украшенная неожиданностью. А так как дамы были декольтированы и в платьях легчайших материй, то эффект удался ещё больше: дамы визжали, мужчины их тушили. Несколько испортил впечатление удушливый запах пороха. Московское владение камер-юнкера Рококо занимал обширнейший участок земли, с десятком строений, тенистыми садами и прудами. По этим садам и прудам гуляла необузданная фантазия хозяина, который для забавы гостей не жалел ничего. Известно, как русский человек любит грибной спорт. Ни в одном лесу не было такого количества белых грибов, как в садах камер-юнкера Рококо: под каждым деревом, на каждой полянке, по краям всех дорожек, даже на самых непоказанных местах. И грибы были послушны: они вырастали по слову хозяина в день приёма гостей. Закупались они возами на базарах, и на рассвете вся челядь помещика была занята делом: втыкала белые грибы в землю по всему саду. Зато — сколько удовольствия гостям, набиравшим без труда и в короткое время целые корзины! Столь же рационально был поставлен на прудах Рококо спорт рыбный, ловля на удочку. Девицы и дамы получали от хозяина билеты на право рыбной ловли; билеты нумерованные, и каждому билету соответствовала заготовленная и уже заброшенная в воду удочка, причём удилище было перевито резедой или голубой лентой с бантиком на конце. Когда же девица или дама вытягивала леску из воды, то на крючке непременно была рыба: у одной — плотичка, у другой — окунёк, у этой — подлещик, у той — крупный карась. С возгласами радости рыбы вытаскивались на бережок. Случались и затруднения, когда на крючке оказывалась живая щука фунтов на семь, справиться с которой неопытному рыболову трудновато. Но чаще всего рыба была снулая, не выдержавшая ожидания, а кому-то из гостей — по рассказам недоброжелателей — попалась даже малосольная севрюжка. А знаменитая земляника камер-юнкера Рококо! Ранняя весна, снег только что сошел, земля не успела обсохнуть. Гости хорошо пообедали, и на десерт хозяин приглашает в сад, где чудодейственно выросли кустики со спелой лесной земляникой: собирайте и кушайте на здоровье! Тянешь за ягоду — и вместе с ягодой вытаскиваешь кустик. Но что земляника! Стоило гостям заранее высказать пожелание — и на ещё безлистных деревьях хозяйского сада вырастали яблоки, апельсины, абрикосы и персики, для сбора которых приглашались любители. И нужды нет, что сочная груша оттягивала ветку березы, — от этого она не становилась хуже. Лучше же всего были в доме камер-юнкера Рококо уборные комнаты. Правда, в те времена дело обстояло неважно с водопроводом и канализацией; зато в дамской уборной столики ломились от коробок с пудрой, скляночек с духами, пакетиков лаванды и других душистых трав. На тарелочках лежали мушки всех величин, шпильки любой формы, булавочки, застёжечки, ещё не совсем вышедшие из моды блошиные ловушки на цепочках, искусственные локоны всех мастей — и всё это дамы могли забирать с собой в желаемом количестве на память о гостеприимном хозяине. В мужской уборной были к услугам два крепостных брадобрея и было можно раздобыться не только шейным платочком, но и хорошим исподним бельём и брызжами[221 - Брызжи — или брыжжи, брыжики, т. е. манжеты или воротнички. Прим. сост.]. Очаровательная жизнь! И если хозяину это влетало в копеечку, — то для чего-нибудь существовали хамы[222 - Хамы — здесь: лица непривилегированных сословий, простонародье. Прим. сост.], пахавшие и сеявшие в его деревнях. О странной кончине камер-юнкера Рококо подробных сведений до сих пор не было, и мы рады этот пробел в исторической литературе посильно восполнить. Грибы делятся на собственно грибы и на губы. Грибы — белые, губы — все остальные. Белый гриб ни с каким другим не спутаешь, в губах разбираться труднее. Очень любил грибы камер-юнкер. Любил белый гриб в сметане, ценил солёный груздь, уважал и подгруздь, обожал бутылочный рыжик, смаковал опёнка, отдавал должное подосиновику и подберёзовику, особенно если суп из них приправить луком и перцем до крайности, да не пожалеть и лаврового листа. Хорош, хоть и неказист, сморчок — гриб ранний. Трюфель дорог, но ароматен, и ищут его при помощи опытной свиньи. Первым в России стал есть шампиньоны именно камер-юнкер Рококо; до него этот гриб почитался поганым. А то вдруг набрасывался на лисичку в масле, хорошо прожаренную, на зубе хрустящую. Умелый повар сделает чудесное блюдо не только из валуя-кульбика, но даже из будто бы презренной акулининой губы. На любителя — сыроежка в сыром виде, с перчиком и тёртым хреном. Моховик, поддубник, зайчонок — всем хорошо известны. В наши дни один профессор доказал, что можно есть и мухоморы, если их выварить в уксусе, и съел целый фунт во время лекции о грибах, — но скончался, бедняга, в судорогах. Все эти сорта грибов камер-юнкер знал отлично, потребляя неумеренно, — и был здоров. Знал эти и открывал новые во славу грибной науки, пока не докопался до гриба-самопляса, известного в народе своим чудесным свойством — пробуждать в людях отчаянную весёлость, особенно если пустить такой грибок под стаканчик водки. Камер-юнкер решил попробовать. Попробовал — и ничего, только левая нога стала слегка дёргаться, тошноту же он убил перцовкой. И вот тогда он заказал повару поджарить сковородочку грибов-самоплясов с имбирем да прибавить капельку гвоздичного масла. Был гриб слегка горьковат, но потребляем. Перекрестившись, камер-юнкер, человек решительный и готовый страдать для науки, ту сковородочку грибов-самоплясов одним духом изничтожил. И тут — началось. Весёлость пришла не сразу, а только через четверть часа. Моргнула одна нога, подмигнула ей другая — и пустился камер-юнкер в пляс безо всякой музыки. Плясал стоя, плясал сидя и плясал лёжа — не мог остановиться. Приплясывая, стонал и выкрикивал не вполне понятное. То бился о стенку, то бросался на пол и быстро вертелся на животе, который от природы имел круглым и выдающимся. При такой комплекции внезапно извивался змейкой, загибался дугой, подпрыгивал — и начинал бегать на четвереньках из комнаты в комнату, так что угнаться за ним было невозможно. Наскучивши же бегать по полу, устремился в сад, кубарем скатившись с лестницы, пробежал, подплясывая, до искусственного грота, над входом в который была высечена надпись русскими буквами «Мон Репо»[223 - «Мон Репо» — «Мое отдохновение» (фр. «Mon repos»). Прим. сост.], и, в тот грот не проникая, успокоился на его пороге не на час, не на день, а на вечные времена. Рассказывают, что последними словами камер-юнкера Рококо были: «Я сделал, что мог, пусть кто может сделает лучше»[224 - «Я сделал, что мог, пусть кто может сделает лучше» — вариация известного изречения Цицерона («Послания», XI, 14). Прим. сост.]. Но слишком часто знаменитостям приписывают исторические возгласы, которые им и в голову не приходили; притом Рококо не знал латыни. Пользуясь в нашем исследовании исключительно проверенными данными, можем удостоверить, что, испуская дух и в последний раз проплясав в воздухе ногами, камер-юнкер Рококо уже слабеющим голосом воскликнул: — Вот это — гриб! Московский подвижник «…Согласно приказа Вашего превосходительства, негласным дознанием обнаружено: означенный Иван, Яковлев сын, прозванием Корейша, однако, подлинного пачпорта не имеет, из смоленских священнических детей, ныне местопребывание в московском Преображенском призрения безумных доме, будучи выслан за расстройство семейных дел необузданным пророчеством. В названном безумном доме проживая на казённом иждивении, почитается как бы святым, объявляя заранее о морозах, холере и предсказывая загодя войны, за что приносят ему в изобилии калачи, яблоки и нюхательный табак, причём либо сторожами, либо его сподручной бабой поставлены при входе три кружки для денег, дающие весьма обильный сбор. По расспросам, особо вредным не оказался, а напротив, исцеляет также от зубной боли и выдаёт записки для дальнейшего поведения нуждающих. В ихней палате премножество икон со свечами, где и принимает посетителей, преобладающе от купчих, которым пророчествует будто на латынском языке для меньшего понимания, тем действуя исцеляюще, как, например, одну особу ударил яблоками в область живота, доведя до обморока, после чего вставши отбыла домой в полном здоровье…» Вся Москва знает о великом чудотворце Иване Яковлевиче, живущем в доме умалишённых. Лет ему то ли сорок, то ли все восемьдесят, угадать трудно, голова лыса, на лице скудные волосья бриты, а то и просто не растут, само лицо сально и грязно, глаза полусонны, нос сплюснут. Иван Яковлевич не моется и всё, что потребно, делает в постели. Ест всё, вплоть до щей, руками, а руки вытирает о рубашку и простыню. Случается, что встаёт и сидит в кресле, и тогда делается говорливым. Что он говорит — разобрать легко, а понять дано не всякому. Скажет, например: «Более гораздо квадратных лет ради Бога с его народами тружусь у печки на двух квадратных саженях», — что это значит и к чему сказано? Слова мудры, а постигнет далеко не всяк! Слава Ивана Яковлевича прочна и неколебима. Чудеса его доказаны, предсказанья безошибочны, а если бывает ошибка, то не его вина: неправильно поняли предсказательское слово. Над каждым словом надо подумать и голову поломать. Барыня вдовая, заскучавши, вопросила Ивана Яковлевича: «Выйду ли опять замуж?» — а он в ответ: «Это хитрая штука в своей силе, что в рот носили». Полгода думала вдова над этими словами и не решалась, однако вышла замуж за коллежского советника и живёт счастливо, хотя муж и заика; всё надо понимать! * * * Машеньку Невзорову, среднего достатка дворянскую дочь, повезла маменька показать святому человеку Ивану Яковлевичу в безумный дом. Машеньке осьмнадцатый год, невеста в полном расцвете, из себя приятна, слегка курноса, щёчки пухлы, глазки отлично голубые и нигде никаких пороков, кроме того что в последние месяцы напала на Машеньку задумчивость: побегает, поболтает, да вдруг и задумается. «Что с тобой, о чём?» — «Да нет, маменька, ничего, я так просто!» И, однако, с лица сделалась бледнее и словно бы спала с тела. Между тем Машеньке заготовлен жених, солидный помещик и отставной майор, лет за сорок, мужчина в полном соку и блеске сил, партия счастливая и выгодная. Надо бы девушке цвести и радоваться, а вместо того бледнеет и впадает в думу. Приехали в час полуденный и застали Ивана Яковлевича вставши и в кресле. По тёплому весеннему времени в комнате не продохнуть, но окна на задвижках. Правый угол и от него обе стены в образах, перед многими коптят лампадки, среди полу большой подсвечник накладного серебра с местной свечой, кругом гнёзда для малых свечек. У стены кровать, и от неё ли, от него ли самого дух тяжёлый, с воздуха прямо невыносимый. Впустили беспрепятственно; прислуживающей бабе сунуто в руку, да положено в кружку, сколько прилично по состоянию. И едва увидал Иван Яковлевич барыню с дочкой, как, громко икнувши, воскликнул канареечным голосом: — Тёлка с телушкой, аргентовы ушки, подай сюда молодшую! Прислуживающая баба, вроде черницы, разъяснила, что требует угодник девицу для леченья и что это — большая благодать, не всяким сразу оглашается. Перепуганную Машеньку подвели с поклоном, и святой, забравши её на колени, почал вертеть и мять с большой натугой, покряхтывая. Когда же стал перекидывать ножки, старый да сильный, Машенька, не вытерпев страха, закричала и вырвалась. Очень был грязен и пахуч Иван Яковлевич, не всем под силу такое, а баба объяснила: — Это из девушки нечистый выходит ротом, оттого и кричит. Машеньку вывели на воздух отдышаться, а маменьке Иван Яковлевич намешал своим пальцем в стакане невесть что и велел выпить. Ради здоровья дочернего выпила, а последние капли Машеньке вылиты на макушку. Были и ещё посетители, странницы и из мещанок, поздравляли с благодатью. А на поданной записке с вопросом: «Выходить ли девушке за назначенного человека?» — Иван Яковлевич обточенным пёрышком собственноручно начертать соизволил: «Колумбе Господь радуется, аз разрешаю студент холодных вод Иоаннус Иаковлев». Так приводили многих, и всем было настоящее указание, отчего и слава Ивана Яковлевича гремела на всю Москву. Когда же приспел час, всем скорбям скорбь — курносой с косой на выгоду, то Иван Яковлевич приказал купить восемь окуней на восемь дён и сварить ушку, которую ушку хлебал в ночь и в день восемь дён, а на девятый преставился[225 - А на девятый преставился, замкнув уста навеки — знаменитый московский юродивый Иван Яковлевич Корейша скончался в 1861 г. Прим. сост.], замкнув уста навеки. * * * И было на Москве великое горе, а толпа валила из-за Яузы, и от Таганки, и из Замоскворечья, и была у ворот и дверей даже драка. Два дня держали покойника в той же комнате, впуская и выпуская народ один по одному для поклона и лобызания. Шёл спор мирян за то, где хоронить; одни требовали везти в Смоленск, на родину, другие рыли могилу в Покровском монастыре, третьи испрашивали святой прах для женского Алексеевского, но племянница подвижника, черкизовская дьяконица, сумела впереди всех отхлопотать на местное кладбище в уготованный склеп. И были великие чудеса в часовне, куда вынесли гроб на третий день. Прислан был от богатых купцов художник списать оный Иоаннов лик, и как оказался тот художник католиком-иноверцем, то едва начал списывать, как тотчас у покойного вспухли глаза и губы и решил он испортиться, чтобы не поддаваться неверному. И сколько ни кадили ладаном и ни лили душистых масел, но преодолеть не могли. Просили многие воды, которой омыто было тело праведника, но вся та вода была ранее выпита женщинами, оное тело омывавшими. В те дни отслужено было у гроба более двухсот панихид, да после на могиле, в день похорон, ещё семьдесят панихид ускоренных. Одни причетники заработали 400 рублей серебром, а о священнослужителях и говорить не приходится: щедра Москва и до похоронного пения охоча. В день восьмой не стало больше возможности держать тело не преданным земле по тяжести духа, наполнившего не только часовню, но и ближайшие окрестности. Ранним утром тысячи народа вышли за гробом в сторону села Черкизова. Хоронили за счёт господина Заливского, покровителя старцев и убогих, а до кладбища тащили гроб мужчины и женщины из самых почтенных. Впереди с великими воплями, и криками, и хохотами, и визгом, и причитаньями бежали уроды, юроды, ханжи, странники, кликуши, святые дураки, иной с колотушкой и трещоткой, тот — вертясь на ножке с гиком, этот — грызя морковку, а кто воя собакою — каждый по заведённому и на свой лад. И всех чудней и выносливее был большеголовый паренек босиком и в чёрной рубашке, лицом соплив и приветлив, который всю дорогу без передышки бежал скачками: трижды скакнет, повернется, гробу поклонится — и снова скачет дальше трижды до нового поклона, и так до места упокоения Ивана Яковлевича. Того дурачка подвиг был всеми замечен и прославлен. В тот день от дождя размесилась чёрная грязь по щиколотку, и в ту грязь ложились старые и молодые на брюхи и на спину, чтобы пронесли над ними гроб и была им от того значительная в жизни польза. А когда нёсшие гроб по нечаянности задевали их по мордам грузными от липкой грязи сапожищами, то считалось это особой радостью и лишней привеской полученной благодати. Писаного учения Иван Яковлевич по себе не оставил. Из великих же его изречений памятным и непрестанно повторяемым осталось одно, в котором и выражена вся высота его мудрости: — Без працы не бенды кололаци! Княгиня и послушник Каким образом в монастырского послушника, убивавшего собственное тело постом на хлебе и воде, могла вселиться африканская страсть, — непонятно и из обстоятельств дела не видно. И что так увлекало его в княгине Голицыной, которая была лет на двадцать его старше и решительно ничем не замечательна? Говорили, что она была довольно красива в ранней молодости, замуж вышла поздно, двадцати девяти лет, с мужем жила хорошо, занималась благотворительными делами. Драма произошла, когда Вере Дмитриевне было уже пятьдесят лет и она только что потеряла мужа. Вообще много неясного в этой страшной драме, надолго взволновавшей Москву в начале пятидесятых годов прошлого столетия. О ней много писали и говорили, И я не уверен, что этот сюжет не использован каким-нибудь тогдашним драматургом или романистом. Роман княгини и монастырского послушника — грешно упустить такую тему! Советские авторы и по сию пору усердно сводят коммунистов с дочерьми бывших генералов и помещиков, выводя отсюда блестящие, хотя и скучноватые умозаключения. Герою московской драмы, Николаю Семёновичу Зыкову, было двадцать лет, когда, окончив курс института Корпуса путей сообщения, он поступил чиновником в канцелярию московского гражданского губернатора. Об отличных его способностях свидетельствует то, что одновременно он занимался науками и преуспевал в них настолько, что годом позже был членом-соревнователем императорского общества истории и древностей российских, членом Статистического кабинета, Московского художественного класса и Российского общества любителей садоводства, ещё через год — членом Московского благотворительного общества и Попечительного комитета Императорского человеколюбивого общества. Ряд званий разнообразнейших, указывающих, что молодой человек быстро выдвинулся и делал настоящую общественную карьеру. Одновременно из канцелярии гражданского ведомства он перешёл в ведомство военного генерал-губернатора, при котором стал чиновником особых поручений. В одном из благотворительных обществ он познакомился с Верой Дмитриевной; ей было тогда за сорок лет — самое время заниматься добрыми делами. Вероятно, они разговаривали о тщете богатства, о трудности верблюду проходить сквозь игольные уши, о важности смирения, о тихих радостях жизни в шалаше; может быть, вместе навещали бедняков и раздавали им белые булочки и просфоры. Достоверно известно, что именно в это время родилась в сердце послушника к княгине «чисто христианская любовь», как позже он признавал это в своих показаниях. Совершенно неизвестно, отвечала ли ему княгиня такой же любовью или менее возвышенной, или она его просто водила за нос. Впоследствии она утверждала, что любила его «как духовную особу», но, во-первых, духовной особой он стал несколько позже, а во-вторых, и духовных особ можно любить по-разному. Приблизительно на пятом году их знакомства что-то такое стряслось с Николаем Семёновичем. Знакомство с княгиней продолжалось, они постоянно видались, часто переписывались, но Николай Семёнович загрустил. Загрустив, он стал чудить и даже задумал уйти в монастырь. Как могло случиться такое с молодым человеком, хоть и не светского происхождения, но делавшим отличную карьеру?.. В позднейших документах по этому делу имеются его признания; он ссылается на крайне болезненное состояние, которое убедило его в полной неспособности к брачной жизни. Странно, потому что до тех пор он был юношей здоровым и очень работоспособным. Случается, однако, что мечтания выводят человека из строя; может быть, он был слишком робок и не уверен в себе. Вопрос чисто медицинский. Николай Семёнович утверждал, что «мирская пища, умножая и волнуя кровь, производит в нём кровотечение, рыба, умножая мокроты, производит удушье». Таковы симптомы болезни. И наилучшее лечение — монастырь. Он был принят послушником на трёхлетний искус. Спал не на постели, а в кресле, чтобы не возбуждать себя теплом. Пищей для него была просфора да хлеб с водой, печёный картофель, яблочко. Нет лучшего способа убивать напрасные страсти. И молитва, конечно. Из монастыря его отпускали помолиться в Успенский собор, а также для занятия благотворительными делами. Отлучался и к своей матушке, жившей на Арбате, и не всегда возвращался в монастырь на ночь, хотя вообще послушникам было запрещено проводить ночи вне монастыря. Молодой послушник — духовная особа, а не какой-нибудь светский хлыщ; с ним общенье непредосудительно, он вхож во всякий дом для духовной беседы, и женщины с ним могут общаться просто и откровенно, даже наедине. Он и совет даст, и в горести утешит, и научит добру, особенно если он при этом ещё и просвещённый человек. Надо полагать, что послушник Зыков был в моде в московском обществе, бывал в аристократических домах — у Голубкова, у графини Шереметевой, у княгини Щербатовой и прежде всего и чаще всего — у княгини Веры Дмитриевны Голицыной. Дружба с нею стала прочнее и интимнее, так что он живал у неё даже в деревне, и к тому же они едва ли не каждый день посылали друг другу письма. Бывала и она у него в монастыре, и по целым часам они читали в его келье проповеди митрополита Филарета на французском языке. Обо всём этом стало известно подробно после драмы, о которой речь впереди. Не нужно думать, что Николай Семёнович был ханжой и аскетом. Напротив, он хорошо одевался, так что мог считаться среди послушников светским франтом. С особой тщательностью он заботился о своих красивых руках, отделывая ногти, и причёсывался по моде, не жалея втираний и духов. Но, по правде сказать, — какое же это монастырское послушание! Очевидно — силён бес! Просфоры плохо помогали, и никак не мог послушник Зыков справиться со своей страстью и выбросить из головы греховные мечтания. Мы, конечно, не знаем, каковы были его отношения с княгиней, старый муж которой часто хворал от раны, полученной им в 1831 году. Молва не щадила княгини при жизни, но последующая трагедия окружила её память ореолом мученичества. Впрочем, у княгини был уже женатый сын — вряд ли она могла быть особой легкомысленной или хитрой обольстительницей. В письмах она была осторожна. «Я Вас чту, — писала она Зыкову, — но сильно никого не люблю». Но и он, вероятно, имел какие-нибудь основания упрекать её в письмах: «Почему Вы меня любили и разлюбили?» Он был очень настойчив, послушник Зыков. Он стал ещё более настойчивым, когда в 1850 году умер муж Веры Дмитриевны. Он проявил себя жестоким ревнивцем, когда прошёл слух, что княгиня собирается вторично выйти замуж, — хотя вряд ли это было правдой. Очевидно, не раз происходили между ними тяжёлые сцены. «Вы не хотели пропустить меня в дверь, — писал он ей. — Вы сами не помните, что делаете!» Несомненно одно: монастырский послушник смертельно надоел княгине или уж слишком стал её компрометировать. Проповеди Филарета по-французски, просвирки бедным, рассуждения о лучшем способе войти в Царство Небесное — это всё хорошо, но с годами прискучивает. Не замуж же идти княгине за ровесника её сына, за больного и безрассудного мальчишку, который, по собственному признанию, пошёл в монастырь по неспособности к браку, — если только это не было поклёпом на себя, придуманным на судебном следствии. Во всяком случае, было необходимо пресечь канитель и избавиться от страстного поклонника, начавшего терять голову. Тут — вводное событие, которое одни объясняли чистой случайностью, другие — махинациями если не самой княгини, то ее родственников, желавших помочь ей развязаться с Зыковым. Вечером в марте месяце Зыков возвращался домой по Волхонке, близ которой жила княгиня. И случилось, что к нему пристал пьяный человек, так что дело кончилось дракой, причём оба они попали в участок. Хотя пострадавшим лицом явно был Зыков, но генерал-губернатор Закревский не только сообщил о его поведении митрополиту, но и велел у Зыкова на квартире произвести обыск. Не видно из дела, чтобы этот обыск дал полиции какую-нибудь поживу, например — удалось отобрать у Зыкова письма княгини. Но синодальная контора постановила уволить послушника Зыкова из монастыря за ночные отлучки и дурное поведение. Теперь ему как человеку опороченному не было более входа в знатные семейства и вообще в порядочные дома. Попутно друзья ему нашептали, что ко всей этой истории причастна столь почитаемая им княгиня Голицына. Но разве мог он поверить? И разве мог он отказаться от каких-то своих сумасшедших надежд? Не решаясь явиться сам — его уже раз не приняли, — он шлёт своему кумиру письмо за письмом: с упрёками, требованиями, намёками на поэзию жизни в лесной хижине вдвоём, жалобами на ужас одинокого существования забытого и обманутого человека. Он называет себя убогим и несчастным, её — ангелом-спасителем. И ангел не смеет оставлять все его письма без ответа, но на этот раз отвечает сухо и даже не всегда вежливо. Княгиня просит бывшего послушника оставить её в покое, так как помочь ему она ничем не может. Но не откажет же она прийти к нему, если он будет умирать? Он пишет ей новое письмо, приглашая навестить умирающего. Вместо себя она посылает свою компаньонку, старушку Кауфман. Значит, она уже не верит ему? Но может быть, она поверит его матери? Он действительно болен, и мать знает о причине его болезни, об убивающей его страсти, которая может свести его в могилу. И по письму матери, княгиня, с тою же компаньонкой, была вынуждена приехать проститься с умирающим. По его просьбе они остались вдвоём. Он был одет — и под одеждой скрыл кинжал. Было бурное объяснение, но немка из соседней комнаты не поняла, о чем они говорили. Он что-то требовал; княгиня резко отвечала: «Нет, нет, нет!» Потом раздался крик — и в комнату вбежали. Кинжал вонзился княгине в правую сторону шеи, перерезал горло и поранил позвоночник. Она была залита кровью, а он то целовал её, то на коленях громко читал «Отче наш». Он не казался сумасшедшим; напротив, он очень спокойно и обстоятельно объяснил полиции, что потому убил княгиню, что для этого мира она слишком хороша и совершенна: он помог ей отворить райские двери в другой мир. * * * Зыкова судили и обвинили в предумышленном убийстве — двадцать лет каторги и вечное поселение в Сибири. Его процесс был громким, и в последний раз Зыков сделался модным в великосветских салонах. Если бы он был оправдан, его мог бы ожидать огромный успех у женщин. Но теперь, во исполнение приговора, его ждала публичная казнь: выставление у позорного столба перед ссылкой в каторжные работы. Может быть, он был умалишённым, но менее всего ему хотелось быть обыкновенным преступником. Он попросил мать принести ему в тюрьму лучший из его нарядов. Утром в день позора он оделся с особой тщательностью в сорочку тонкого голландского полотна, в отлично сшитый сюртук и из-под галстука выпустил брызжи. Он знал, что на его публичную казнь явится московский свет, мужчины в колясках, дамы в закрытых каретах. Он был несчастным, но хотел быть интересным. Это не понравилось генерал-губернатору графу Закревскому, который приказал нарядить убийцу в арестантский халат при грубой холщовой рубашке. У губернатора оказалось гораздо больше вкуса: в этом костюме Зыков был ещё интереснее, и дамы это оценили. На Красной площади толпа стояла и ждала с раннего утра. В девятом часу показалась тюремная открытая колесница; в ней Зыков стоял привязанным к столбу. Вероятно, он страдал, что так плохо одет. Он смотрел не на толпу, а в небо, как и полагалось герою и подвижнику. Он был бледен и красив. Простой народ жалел его, как он жалел в России каждого осуждённого преступника, каждого «несчастненького»; этого жалел особенно, потому что его погубила женщина, знатная барыня. Публика избранная любовалась редким зрелищем, последним актом эффектнейшей драмы, в которой было предусмотрено всё: разница в социальном положении героев, коварство жертвы, безрассудная любовь юноши, кинжал, молитва над холодеющим телом и страстные поцелуи, которыми убийца осыпал труп убитой… Медленно проследовала колесница в сторону Пятницкой улицы. На повороте её догнало несколько карет, а дамы, не боясь запачкать башмаки уличной грязью, вышли из карет и, подбежав к колеснице, просили героя драмы дать им на память хотя бы кусок одежды. Конвойный отдал им носовой платок привязанного к столбу, и они, разорвав платок на части, спрятали лоскутки на груди. В то время не было кинематографа, обидно и невосстановимо! Свечка В старые годы все в Москве знали знаменитых богачей и скупердяев, супругов Дениса Васильевича и Василису Денисовну, про которых сочинено было много забавных историй, и совершенно напрасно: жизнь их была не забавна, а полна трагизма и ужаса, да пожалеть их было некому. Мы первые их пожалеем и постараемся понять. Прежде чем стать старыми, они были молоды; прежде чем стать баснословно богатыми, они были бедны. И нужно вспомнить, что в те времена бедность ни в какую поэзию не облекалась, никто не писал о ней сентиментальных рассказов, не считая её «важным социальным фактором», не возлагал на нищих обязательства быть «авангардом борьбы за лучшее будущее» и не кокетничал прорехами в бороду богачам. Говорили, конечно, что добродетель может быть почтенной и в рубище, — но всегда предполагалось, что подобная одежда для добродетели случайна и гораздо легче и проще войти в Царство Небесное через дверь просторную, по лестнице, устланной мягкими коврами, уплатив за предстоящее блаженство вперёд наличными деньгами. Бедность в те времена была несчастием и пороком. Наше время пыталось изменить эти понятия, но без особой удачи. Скажем попросту и откровенно: больших богатств нам не надо, но да будет проклята нищета, труд подневольный, вечное унижение, плесневелые корочки маленьких запоздалых удач, любовь в шалаше, добродетель в лохмотьях и робость протеста, заглушённого подачкой. Денис Васильевич и Василиса Денисовна поженились против родительской воли, были месяц глупо счастливы и много лет несчастны. Что было, то проели, он не сделал служебной карьеры, она, к счастью, не народила детей, и жизнь прошла мимо них с быстротой курьерского поезда, хотя в те времена, за отсутствием поездов, передвигались в собственных бричках. К сорока годам спина Дениса Васильевича накланялась вдосталь, голосок стал ласково-приторным, глазки завистливо-искательными; Василиса Денисовна, когда-то бойкая барышня с поднятым носиком, всю свою жизнь проштопала и прочинила, накладывая новые заплаточки на старые вставочки, предпочитая тёмные материи светлым, подсчитывая кусочки сахару, стараясь больше есть в гостях, меньше дома. Между собой жили мирно, потому что поодиночке совсем пропали бы среди людского равнодушия; жили как бы в заговоре против людей благополучных и достаточных, даже не пылая завистью, а только теплясь нехорошим чувством ко всякому, кому ворожила бабушка и кто мог не думать о завтрашнем дне. Имели всё-таки на окраинной Москве свой домишко, — потому что тех дней нищета была отличной от нынешней, когда люди живут в чужих квартирах и платой за них стягивают себе петлю на шее. Имели и прислугу — дворника с женой; дворник был стар, жена его глуха и болезненна, едва способна к работе, но зато и ела мало. Коровы не держали, а по двору бродили злые и голодные куры, которым приходилось, хочешь не хочешь, нести яйца за собственный счет. И затем случилось, что почти разом и Денис Васильевич, и Василиса Денисовна получили по огромному наследству: несколько деревень в разных губерниях, тысячи крепостных, три доходных дома в Москве, сколько-то барских особняков по уездным городам с неисчислимым имуществом и от долгов чистыми капиталами. Как бы обрушилась на прохожих людей золотая гора, золотой ливень застал в поле случайных путников! И, как всегда бывает, таким же дождём, целым ливнем, хлынули на них друзья, помощники, дельцы, заботливые дальние родственники, управляющие, приказчики, доброжелатели, — так что года два не было отбою от их усердия, пока, наконец, все дела не были приведены в порядок, а помощников и благожелателей супруги не отвадили недоверием и внезапно обнаруженной разбогатевшими вчерашними бедняками крайней скаредностью, превышающей всякое вероятие. Ни в какие имения супруги не поехали, — чтобы не тратиться зря на дорогу. Часть продали заочно, может, и с потерей, часть оставили для доходов, с редкой находчивостью подтянув и приказчиков, и крестьян. Жить остались в своём московском жалком обиталище, но только теперь, чувствуя большую ответственность за свои владения и свои капиталы, они и сами подтянулись до последней степени в смысле хозяйственной экономии, потому что растратить деньги легко, а уж другой раз получить будет неоткуда. Разорялись единственно на запоры и замки, зная человеческую жадность и склонность к преступной наживе. Вор и грабитель, он чувствует, где что плохо лежит; ему нипочём лишить достояния человека, всю жизнь прожившего в бедности и лишь на старость приобретшего сокровище; он кружит ночами поблизости от дома, он нацеливается, ждёт случая, заглядывает в щёлочку, точит свой воровской инструмент, а то и ножик. Недогляди — и его цепкая рука утянет хранимое в сундуках, в матрасе, за пазухой, и тогда опять придёт костлявая нищета, ужас молодых годов, напрасно загубленных! И как в те дни не было в ходу банков, чековых книжек, сейфов и несгораемых шкафов, то наличные деньги приходилось хранить дома под вечной опаской нападения. Прощайте, мирные ночи! Завели на дворе злую собаку, старому дворнику приказано проводить ночи на улице с колотушкой. Спали теперь тревожно, а в особо подозрительные дни — по очереди: один спит, другой сторожит, слушая дворникову колотушку, замирая страхом, когда её больше не слышно, вздрагивая, когда под полом завозятся крысы или залает на дворе собака. В такие ночи Денис Васильевич клал рядом на ночной столик большой пистолет, купленный на толкучке, хоть и испорченный, хоть и не заряженный, а всё-таки с ним покойнее; дверь в спальню заставляли комодом, на край комода клали битую посуду, чтобы если кто попытается комод отодвинуть, падали бы тарелки и стаканы на пол с грохотом. Случалось, что замученные бессонными ночами супруги прибегали к хитрости: с вечера, отослав куда-нибудь дворника, чтобы не мог подсмотреть, они тайно переносили шкатулку с деньгами в сарай или погреб и зарывали её в землю или под лёд, а сверху наваливали всякого лома и мусора. Успокоенные, с лёгким сердцем возвращались в горницы, хитро друг другу подмигивали, заглядывали, спит ли глухая дворникова жена, закусывали, если осталось что от обеда, и ложились спать с расчётом провести покойную ночку. Но расчёт не всегда был правильным: тут, рядом, шкатулка всегда на виду и можно проверить, всё ли в ней цело; а кто поручится, что в погреб не забрались жулики, может быть, даже ради меньшей поживы, в простом намерении стянуть картошку или кислую капусту, да обратили внимание, что не всё лежит там, как лежало прежде? Пойти проверить невозможно: увидят в погребе свет и догадаются! А собака сегодня беспокойна, лает да лает! И вот то один, то другой сползают они с постели, шаркают старыми туфлями к окну и слушают — не звякнет ли погребной замок, не разгадал ли кто-нибудь их хитрости. Вместо сна — ещё пущее беспокойство! Придумали было держать по ночам в комнате свет — всё-таки людям острастка, видно сквозь щели ставен, что хозяева бодрствуют. Но когда за первую же ночь пожгли три сальных свечи, — закаялись, потому что свечи дороги, этак прожжёшь в короткое время целый капитал! Да и всё равно — спать нельзя, нужно снимать со свечи нагар. Пожалев о трёх сальных свечах, стали впредь ложиться раньше, ещё засветло, чтобы окупить напрасно произведённый расход. Однажды случилось страшное. Как-то днём обоим супругам нужно было уйти из дому одновременно подписывать бумаги в казённом учреждении. Не знали, как быть с пачкой банковых билетов, которых накопилось невесть сколько. Взять с собой — потеряешь, а то нападут и ограбят; оставить дома — где? Хотя комнаты на запоре, — кто поручится, что не придут, не взломают, не утащат? Пошептавшись, решили поступить хитро и мудро: спрятать пачку банковых билетов в кучу золы в давно не топленной печурке под лежанкой, на которой спит глухая дворникова жена. Догадаться невозможно, а больная женщина всё же будет острасткой для воров, как бы невольным сторожем. Сказано — сделано, ловко и незаметно. Уйдя, всё же беспокоились, а как вернулись — первым делом к печурке, которую только что дворнику пришло в голову растопить, пока нет господ дома: погреть старые женины кости. Голосом взвыли, голыми руками повыбрасывали разгоревшиеся дрова, полпачки сгорело, половину удалось спасти… С той поры стали ещё осторожнее и ещё экономнее, — чтобы наверстать потерю. Разузнав хорошо, наведя все справки, поместили наличные капиталы на хранение в казённую кассу, каждую неделю справлялись, целы ли. Но деньги отовсюду притекали неудержимым потоком, так что и счёта им не было. И чем больше было денег, — тем больше рождалось страхов, как бы не утерять копейку; да не украли бы, да не подожгли бы дом. И в другой раз, заподозрив измену старого дворника (с кем-то говорил на улице, и шляются мимо окон странные люди!), не решились держать ночью только что полученную большую сумму денег, а сдать её на хранение можно было только назавтра утром; решили израсходоваться — только бы избежать большого несчастья: наняли лошадь и всю ночь проездили по московским улицам, избегая тёмных переулков, дрожа от холода и страха. От вечной тревоги, от недоедания и недосыпания быстро стали стареть, поддаваться всякой хвори, а лечиться дорого! Когда зимой сильно разболелась Василиса Денисовна, муж её чуть-чуть было не позвал доктора, да всё оттягивал, выжидая, как повернётся болезнь. Повернулась плохо, и с доктором он опоздал: жена умерла, оставив его одного стеречь деньги и управлять напрасным богатством. Случись это в дни бедности — его поразило бы нежданное горе: всё-таки столько лет прожито было вместе, сколько выстрадано и испытано лишений! Но теперь, при вести о смерти, налетели вороны-гробовщики, отдалённая родня, бабы-плакальщицы, дьячок, подосланный приходским попом, толпа нищих! Кое-как отделался от них и справил похороны по дешёвому разряду, а всё же с большим ущербом для капитала. В таких чрезвычайных случаях деньги летят, как пух из прорвавшейся перины, тают, как погребальная свеча! Раскошелься Денис Васильевич — не одобрила бы его покойная! Одному стало ещё труднее и ещё тревожнее. Хотя у покойной наследников не было, а всё-таки стали приходить какие-то письма с просьбами и напоминаниями о старых знакомствах; писем Денис Васильевич не читал, а складывал их стопочкой и прижимал подобранным на улице булыжником — на зиму сгодится для растопки печей. Одинокими днями Денис Васильевич пытался подсчитать, сколько у него подкоплено денег и сколько было бы, если бы не пришлось израсходовать на похороны жены. Но цифры ничего не говорили ему, только пугали то малостью, — как будто часть денег пропала, то огромностью нулей, — с такими деньгами жить страшно и нет для них вполне верного хранилища. Днём считал, рано вечером ложился в постель, пододвинув поближе незаряженный пистолет; иной раз было в темноте страшно, не спалось и чудились всякие ужасы, — но свечку он зажигал только в самых крайних случаях, чтобы и не расходоваться зря, и не привлекать к освещённому дому внимания злодеев. Свою жену Денис Васильевич пережил только двумя годами. Не то чтобы состарился и ослабел, а в студёную зиму, жалея дров, сильно простудился и не преодолел привязавшегося какого-то гнойного кашля, от которого разломило грудь и спину. Ходил за ним дворник, но, сам старый и немощный, ходил неумело и нерадиво, да и не очень подпускал его Денис Васильевич, сомневаясь в чистоте его намерений: больного человека легко обобрать дочиста. И однако, понял, когда пришёл его последний час, даже зажёг свечу и стал шарить под подушкой, цел ли ключ от шкатулки. Ключ оказался на месте, но кашель давил немилосердно, а к холоду комнаты присоединился холод новый, внутренний, ясное дуновение смерти. И когда этот холод начал сковывать все члены Дениса Васильевича, он последним проблеском сознания ощутил, что это пришла смерть; зажав в кулак ключ, с трудом приподнялся на локте, сложил трубочкой занемевшие губы и задул свечу, которая была уже не нужна и только горела бы понапрасну. Великий крысолов Гаврила Дмитрия, дворянин на покое, сорок два года ошибался, думая, что призван быть гвардейцем, потом сельским хозяином, потом женатым человеком. Природная лень оказалась препятствием на всех этих поприщах, и на сорок третьем году он проживал на окраине Москвы в собственном доме праздным холостяком, не зная, чем заполнить день, и катастрофически прибывая в весе за счёт живота. Девятнадцатый век медленно перевалил за середину, доплёлся до Крымской кампании[226 - Доплёлся до Крымской кампании, споткнулся о Севастополь — подразумевается неудачная для России Восточная (Крымская) война 1853–1856 гг. и героическая оборона Севастополя от объединённых франко-англо-турецких войск в ходе этой войны, окончившаяся сдачей города в августе 1855 г. Прим. сост.], спотыкнулся о Севастополь, перепугался герценовского «Колокола» и решил заняться вплотную Великими реформами[227 - Великие реформы — ряд важнейших мероприятий, осуществлённых в царствование императора Александра II: отмена крепостного права, реорганизация судебной системы, цензурные послабления и т. д. Прим. сост.]. Как раз в это время произошло и пробуждение Гаврилы Дмитрича к новой жизни, полной смысла и значения. Он пробудился в подлинном смысле слова, и о том, как именно он пробудился, стоит рассказать. Но прежде — две генеалогические справки, без которых дальнейшее не будет понятно. Род Гаврилы Дмитрича — чистейший русский: по отцу — от шведов, по матушке — от татар. И действительно, лицом Гаврила Дмитрич напоминал шведского эмигранта Рюрика, а животом — евроазийца Чингисхана. Потомки этих замечательных людей, соединившись законным браком в небольшом пятиглавом храме Успения, что в Путинках (бледное золото куполов! чистые линии семнадцатого века!), — в кратчайший срок произвели на свет сына Гавриила. Более путан, но также исследован до истоков род пасюка, рыжей крысы, на которую не всякая кошка пойдёт войной. Пасюк прибыл из Индии или Персии во второй половине осьмнадцатого века. Длина тела 10 дюймов, чешуйчатого хвоста — 8 дюймов. Мех со спины коричневый или серовато-жёлтый, снизу беловатый. Уши голые, на треть длиннее головы. Пасюк — самая плодовитая и самая отчаянная крыса. Как и человек, она ест всякую гадость. Зимой не спит. Рожает по два-три раза в год по восемь — двадцать детёнышей. Приехав из Индии или Персии, пасюк завоевал Европу, почти совершенно вытеснив крысу чёрную и все другие породы крыс, кроме интендантской и канцелярской. В народе за пасюком привились клички: гад, гнус, поганка и плюгава. В наши дни против пасюка выступил Пастеровский институт[228 - Пастеровский институт — международный центр микробиологических исследований, основанный в Париже в 1888 г. По-видимому, автор не без юмора намекает на то, что проблемы борьбы с крысами заняли видное место в деятельности учёных различных стран. Прим. сост.] и ещё до сих пор не признал себя побеждённым, но, конечно, должен будет признать. Возможно, что пасюк завоюет весь мир и создаст в нём свою культуру. С этими кратчайшими сведениями мы можем приступить к рассказу. Во сне Гаврила Дмитрич свистал ноздрёй, обращенной кверху; обращённая книзу в это время отдыхала, чтобы в своё время сменить уставшую. В спальне теплилась лампадка перед коричневым вырезом лика в тёмном серебре; в лампадке плавали отлично промасленные мухи. Воздух в спальню проникал, как мог, через щели и скважины в количестве, достаточном для дыхания одного. Деревянная кровать Гаврилы Дмитрича была величественна и рассчитана на подростка слона или зрелого бегемота; за отсутствием таких крупных зверей во всех скрепах гнездились воспитанные в довольстве и сытой жизни клопы. На прочных досках лежал сенник, на нём — перина, на перине — простыня домотканого холста, на простыне — дворянин в широких фланелевых штанах, такой же тёплой ночной рубахе и вязаном колпаке; поверх дворянина — одеяло летнее бумажное, ещё поверх — одеяло суконное, а последним — стёганое на хлопке мелкими ромбами и треугольниками из разноцветных кусочков с преобладанием жёлтого атласа. С десяти часов вечера до двух утра Гаврила Дмитрич обычно спал крепко и без сновидений. После двух начинался сон рассеянный и несколько беспокойный, так что случалось, что стеганое одеяло сползало с кровати на пол, стягивая к себе и остальные. Приходивший по своим делам чёрный таракан останавливался перед цветным треугольником, шевелил усами и шёл дальше. Всхлипнув во сне, потный дворянин поворачивался на отдохнувший бок и перестраивал носовую флейту. Очень слабо доносилось пение петуха, исполнявшего в курятнике свою нелепую обязанность. И вот однажды из дыры в полу за комодом вышла большая крыса, потомок пасюков, переселившихся в Европу из Индии или Персии. Рассчитывать на какую-нибудь поживу крыса не могла, и руководила ею простая любознательность. Дойдя до сползшего одеяла, крыса понюхала и, по неразборчивости вкуса, заинтересовалась. Со всей осторожностью она вползла по одеялу на кровать, минутку выждала — и огляделась. То, что она увидела, было и неожиданно и прекрасно: из складок одеяла приветливо глянул на неё красивый и, несомненно, съедобный круглый маленький предмет грязновато-розового цвета, с одного бока украшенный блестящей роговой оболочкой. Приблизившись, крыса долгое время не решалась приступить и лишь принюхивалась, не скрывая своего восхищения. Возможно, что она неосторожно пощекотала его усами, и в тот момент, когда это несомненно живое существо хотело ускользнуть под одеяло, крыса, спохватившись, вонзила в него острый зуб. То, что произошло дальше, трудно поддаётся описанию. Сильным рывком втащенная под одеяло, крыса не сразу нашла выход. При свете лампадки по комнате металась фигура в колпаке, потом ещё несколько сбежавшихся на крик странных человеческих фигур со щётками, сапогами, берёзовыми поленьями. Коротко говоря, любознательный пасюк спасся только чудом, а событие это так потрясло Гаврилу Дмитрича, что произвело полный переворот в его дальнейшей жизни, пробудив в нём спавшую раньше исключительную энергию. В нижеследующем описании мы пользуемся, как обычно, не только преданием, но и документами, сохранившимися в московской старине. Один из них рисует в подробностях гениальное изобретение, которое может найти применение и в наши дни, почему мы и не упустим познакомить с ним читателей. Пятью-шестью годами позже описанного события нельзя было узнать прежней квартиры Гаврилы Дмитрича, как неузнаваем был и он сам. Начавший опускаться человек ожил, сбавил ненужный жирок, помолодел, приобрёл вкус к новой сознательной жизни. Его квартира необычным убранством привлекала любопытных и прославилась гостеприимством. Первое, что видел в гостиной посетитель, был золотой щит с дворянским гербом Гаврилы Дмитрича, на котором был изображен Георгий Победоносец, попирающий и мечом поражающий пасюка, причём рыцарь был нарисован, а пасюк настоящий, в виде выделанной шкурки, а в морду вместо глаз вставлены бусинки. По уверению Гаврилы Дмитрича, это был тот самый пасюк, который посягнул на палец дворянской ноги. Шкурками была убрана и вся стена, за исключением мест, украшенных портретами предков, счастливо сочетавших кровь Рюрика и Чингисхана. Карниз был убран прихотливо скрещенными золочёными и серебрёными крысиными хвостами, конечно, настоящими — трофеями удачной и беспощадной охоты хозяина. В другой комнате можно было остолбенеть от количества самых разнообразных, с большим вкусом расставленных и развешенных приборов для ловли и уничтожения крыс. Тут были проволочные ловушки всех величин и сортов, от круглых, похожих на рыболовную вершу с внутренней воронкой, до одно- и двухэтажных домиков с автоматическими затворами. В одних домиках стоял внутри покрытый скатертью столик, на который клалась приманка; в других на полу было написано: «Вход свободный!» — а ещё в одном устроена маленькая постель с фигурой человечка, высунувшего из-под одеяла ногу. Ещё были пружинные гильотинки с крючком и необычайно сложные приспособления с уравновешенными тяжестями, которые обрушивались на сунувшегося под них зверя. Был лук со стрелами, к которым были привязаны лёгкие плетёные верёвки, был подбор обычных рыболовных удочек с якорьками и крепчайшей лесой, было копьё в стиле храмовников, был трезубец в стиле Нептуна, были слитки свинца, удобные для метания. И ещё был шкапчик с ядами, на дверце которого был изображён крысиный череп со скрещенными под ним лапками. Всего не перечислишь! Хозяин, всегда бодрый и оживлённый, встречал гостей в охотничьем наряде серого защитного цвета, не столь заметного для зорких крысиных глаз. Показав убранство квартиры, он вёл гостей в свой рабочий кабинет и, в знак особого доверия, показывал огромную рукопись плотной синей бумаги, ещё не законченную, но уже имевшую на первом листе прекрасно выписанный титул: «Главенствующая задача Российского Дворянства в деле крысоистребления с изображением оных». Этот труд был якобы данью общему увлечению проектами великих реформ, обильных в новое царствование. Труд остался незаконченным. Это понятно и простительно, если принять во внимание, что его автор был не праздным болтуном, писавшим на досуге, а настоящим деятелем, почти не знавшим отдыха и лично истребившим столько грызунов, сколько не всякий садовод истребляет гусениц. И не только лично, но и способом, им изобретённым и обнаруживавшим его необычайную ловкость, смелость и предприимчивость. Этот способ, можно сказать, был и остался единственным в анналах крысоловства. * * * На охоту Гаврила Дмитрич выходил на заре или на закате солнца, как рыболовы. Сопровождал его дворовый оруженосец Лука, нёсший ловушки, мешок с салом и ягдташ[229 - Ягдташ — охотничья сумка для дичи. Прим. сост.]. Думать о том, чтобы охотиться поблизости от дома, было тщетным: здесь не только пасюки, но и чёрные крысы были давно истреблены начисто. Приходилось уходить в новые кварталы города, главным образом туда, где были хлебные амбары. Придя, расставляли ловушки и гильотинки, зарядив их салом и хлебными корками. Говорили шёпотом, ступали тихо. Затем Лука садился поодаль на брёвнышко, а Гаврила Дмитрич обходил кругом строения и осматривал крысиные норы. Наметив опытным глазом удобную и добычливую, он снимал правый сапог и обувал ногу в другой, каблук которого завершался прочным кованым гвоздём. Затем клал у отверстия кусок сала на расстоянии трёх вершков, предварительно помазав им краешек норы. Затем, твёрдо стоя на ноге левой и слабо опираясь на правую, он замирал в ожидании, не производя ни малейшего шороха и даже стараясь не моргать. Если место было выбрано хорошо, то и ждать приходилось недолго. Привлечённая запахом сала, крыса осторожно выставляла усы, потом ноздри, потом мордочку, всё постепенно, с чуткой осторожностью. Иногда, почуяв неладное, скрывалась или очень долго не высовывала всего туловища. Неподвижно стоящего на шаг человека, прижавшегося к стене, крысы не видят; их внимание привлечено куском сала. И вот происходила борьба на выдержку, и в той борьбе всегда побеждал Гаврила Дмитрич. Когда же крыса, решив, что опасности нет, выползала из норы и подтягивалась к приманке, человек у стены делал огромный скачок и без малейшего промаха вонзал каблучный гвоздь в серо-жёлтую спину. Это легко рассказать, но сделать так может только великий и опытнейший охотник, каким и был Гаврила Дмитрич. Если крыса не была исключительным по величине экземпляром, то перочинным ножиком отрезался хвостик, а тело бросалось поодаль, не слишком близко к норе, чтобы не возбуждать подозрений. Затем охотник или пристраивался тут же, или шёл к другой норе. Для кого — просто приятное развлечение, для Гаврилы Дмитрича это было как бы выполнением дворянского долга и служения отечеству. Уменьшением числа вредных грызунов он, во всяком случае, способствовал росту национального богатства, в то время как другие это богатство зря растаскивали по заграницам. Именно это соображение и побудило нас рассказать в подробности о подвигах московского крысолова, пользовавшегося ненапрасной славой и общим уважением на рубеже двух эпох, когда либеральная мысль, разнузданная преждевременным просвещением, часто недооценивала случаи бескорыстного подвижничества представителей родов, происшедших от счастливого соединения потомков Рюрика с потомками Чингисхана. В. Никифоров-Волгин Московский миллионщик По воскресным и праздничным дням стояли на паперти собора в чаянии милости два старика нищих. Один — высокий, бородатый, слепой, в замызганном коротком полушубке, в пыльных исхоженных сапогах. Другой — низкорослый, седой, губастый, с колючими весёлыми усами и всегда в подпитии. Первого величали по-почётному Денисом Петровичем, а второго забавным прозвищем — дедушка Гуляй. Отец, указав как-то на них, горько сказал мне: — Да, жизнь трясёт людьми, как вениками! Истинно сказано в акафисте: «Красота и здравие увядают, друзья искренние смертью отъемлются, богатство мимо течёт…» Вот стоит на паперти и руку Христа ради тянет Денис Петрович Овсянников. Лет тридцать тому назад на всю Москву и окрест страшенным был богачом! Старостой в Успенский собор выбирали, с губернаторами и архиереями чаи пил, на лучших рысаках катался, но… не удержал голубчик волговую[230 - Волговая — точнее: вольговая, т. е. буйная, своевольная. Прим. сост.] свою силу. Все миллионы на дым пустил. Во весь неуёмный лих размытарил их по московским кабакам да притонам… — А кто такой дедушка Гуляй? — Богоносная душа! Главный приказчик Дениса Петровича. Когда разорился и спился господин его, то он не оставил оставленного, а пошёл вместе с ним странствовать, крест его облегчать, слепоту его пестовать. Есть еще, сынок, братолюбцы на земле! Однажды Денис Петрович в ожидании обедни сидел в соборной ограде и незрячими глазами своими тянулся к солнцу, ловя тепло его. Дедушки Гуляя не было. Бывший московский миллионщик был тих и как-то благовиден озарённым лицом своим, разветренными снеговыми волосами, смиренными руками, положенными на колени, и жалостной слепотою своею. Я сказал ему: «Здравствуй, Денис Петрович». И он ответил тихим приветным голосом: «Христос спасёт»… Не знаю, почему, я сразу же спросил его: — А тебе не жалко, что ты всего богатства лишился? Денис Петрович улыбнулся и ответил мне, как большому, мудрыми древними словами: — Всему своё время, и время всякой вещи под небом. Время сберегать и время бросать. Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа! Он не оглянулся даже на звук моего голоса, и мне показалось, что ответил он греющему его солнцу. В это время пришёл дедушка Гуляй. Он принёс старику хлеб и две копчёных рыбки. — Кушай, хозяин! — сказал он весёлым, каким-то гулевым голосом, садясь рядом. — Обедня сегодня долгая. Подкрепись! Только поп да петух не евши поют, а нам невмоготу… Дедушка помог хозяину вычистить рыбу, положил ему на ладонь, сбегал в церковную сторожку за кипятком. — Городской голова сегодня именинник, — докладывал он, поднося чашку к губам Дениса Петровича, — двугривенный нам, раз! Марья Павловна Перчаткина панихиду служит по мужу — четвертак. Два! Заводчица Наталья Ларионовна именинница — пятиалтынный, три! Есть и прочие, которые по копейке… — Слава тебе, Христе, Свете истинный! — восславлял Денис Петрович, разжёвывая хлеб. — Даст Господь день, даст и пищу! Дедушка Гуляй обратил на меня внимание. Он весело подмигнул мне глазом, тоже каким-то гулевым, словно сказать хотел: «Не унывай, братишка!» От него пахнуло яблочно-хлебным духом водки и румяной деревенской образцовостью. — Вот и хорошо! А что хорошо, так и не пояснил, только улыбкой засветился и весёлые усы свои разгладил. — Мальчонка тут один меня вопрошал, — отозвался Денис Петрович, крестясь после еды, — жалко ли мне сгинувшего богатства? Удивил даже… такой выросток быстрословый!.. Голос этакой думчивый… Мужиковатый, со вздохом… Тута ли он? — Тут, Денис Петрович, рядком сидит! — Так, так… тут сидит… Ну, и Господь с ним… пусть сидит… Это хорошо, что отрок к нам подсел… Хороший знак, добрый! Это значит, что души наши не затемнились ещё… А вот ежели дитя ал и животное бежит от человека, тогда — каюк… Беззвёздная, значит, душа у того несчастного! От этих слов дедушка Гуляй весёлым стал и хотел обнять меня, но вместо этого дальше от меня отстранился и руками замахал. — Близко не сиди с нами, сынок! Блошками тебя наградим. Хоть и весёлые эти блошки, но зело ехидные! — У нас тоже блохи водятся! — похвастал я. Так состоялось наше знакомство. В одно из воскресений я встретил на паперти одного лишь Гуляя. Хозяина с ним не было. Я спросил его: — А где же Денис Петрович? — На одре болезни. Отцветает мой хозяин, к земле клонится. На родину просится! — На какую родину? В Москву? — Нет, — вздохом ответил дедушка, — в пренебесное отечество, на пажити[231 - Пажити — луга, поля. Прим. сост.] Господни! Вспомнились мне смиренные руки его и почему-то пыльные разношенные сапоги его, и стало жалко бывшего миллионера. Слова матери вспомнились: кто болящего навестит, тому Матерь Божья улыбнётся! — Можно его навестить? — спросил я Гуляя. Незнамо отчего, на глазах дедушки затеплились слёзы и заулыбался он от неведомой радости разными светами, как драгоценный камень. — Спаси тя Христос! Возрадованная душа у тебя… Навести его, сынок, обрадуй! Ты ведь вроде пасхального канона для него будешь! Очень ему нагрустно! Смертный час к нему приближается! Я дождался, пока Гуляй собрал от богомольцев монетки, и мы пошли. Жили они на окраине города около мусорных ям, в драном, заплатанном доме, около которого никогда не высыхала грязь и всегда бродили свиньи. Жилище помещалось на верхнем чердачном этаже. Оно было тёмным, затхлым, с одним окном, выходящим на широкую толевую крышу. На пороге Гуляй сказал: — Господь милости послал! Денис Петрович лежал на деревянной койке. Он долго держал мою руку в своей. — Сколь велико милосердие Божие! — говорил он. — Молился я ночью и спрашивал Господа: прощены ли беззакония мои? Знать, прощены, если Он отрока ко мне послал! Гуляй! Слышишь ли ты, Гуляй! — пробовал он крикнуть, — это ведь Господь… знак Его… Не пропащие мы с тобою, дедушка Гуляй, коли детская душа к нам потянулась! Что же ты молчишь, Гуляй? — Я плачу!.. — Не плачь! Сходил бы лучше в лавочку и принёс бы отроку гостинцев да за кипятком в чайную сбегал бы… За все тридцать лет шатания нашего первый гость у нас!.. Да ка-а-кой ещё! Ненарадованный! Мне было неловко от их восхищения. Я смотрел «в землю» и теребил поясок от рубашки. Дедушка Гуляй сбегал за гостинцами и кипятком. Стол придвинули к постели болящего. Мне дали жестяную кружку с чаем и наложили стог леденцов и пряников. Я всё время молчал, и дедушка Гуляй почему-то решил, что скучно мне. Он стал развлекать меня; строил скоморошьи рожи, подражал паровозу, лаял по-собачьи, пел частушки. Одна из них мне запомнилась: Потеряла я колечко, Потеряла я любовь, Как по этому колечку Буду плакать день и ночь. Пропел даже целую былину про Соловья Будимировича, и надолго остался в памяти былинный «зачин»: Высота ли — высота поднебесная! Глубота — глубота океан-море! Широко раздолье — по всей земле! Глубоки-темны омуты днепровские! Пел и лицом играл так, что видел я, «как выбегали-выгребали тридцать кораблей и как хорошо корабли изукрашены, хорошо корабли изнаряжены и как на беседочке сидельной сидит купав молодец[232 - Купав молодец — т. е. белый, чистый молодец. Прим. сост.] молодой Соловей сын Будимирович со своей государыней Ульяной Васильевной…» Когда нечего было рассказывать и петь, то дедушка Гуляй вынул из-под койки зелёный солдатский сундучок, многообещающе подмигнул мне гулевым глазом и поднял крышку. Внутренняя сторона её была заклеена ярмарочной картиной: «Эй, ямщик Гаврилка, где моя бутылка». На ней изображен усатый барин в кибитке, а на облучке пьяный Гаврилка, правящий тройкой коней, пышущих огнём и дымом. В сундуке много было всяких вещей. Дедушка показал мне двадцатипятирублевую бумажку с обожжёнными краями. — Это они, — кивнул на мертвенно лежащего Дениса Петровича, — сигару когда-то прикуривали… А это мои манжетки и манишка… Будучи главным приказчиком, я носил их… Щёголем был!.. Пачка счетов хозяина моего… Гляди, какие большие тыщи сжигал он в «Яре» и «Славянском базаре»… А это вот визитная карточка: «Коммерции советник Денис Петрович Овсянников»… Гляди, с золотыми обрезами!.. Долго смотрел на эту карточку и сказал: — Время пролетело, слава прожита! Что-то ещё хотел он показать, но на него прикрикнул Денис Петрович: — Опять за свою переборку? Закрой сундук, старый дурак! Никакого вскреса[233 - Вскрес — здесь: покой, отдых. Прим. сост.] от тебя не вижу. Днём и ночью только и ворошишь своё барахло. — Эх, хозяин, хозяин, — жалостливо прошептал дедушка Гуляй, — вся Москва наша в этом сундучке… Вспомнить хочется… Гуляй поднялся с пола, утёр рукавом слезу, подбоченился, щёлкнул пальцами, по-молодецки ухнул и неожиданно пустился в пляс, запев песню с деревенским завизгом: Ох, пойду я да в зелёный            Тот лесок. Вырву, выломлю кленовый           Там листок. Напишу я на нём грамотку, Пошлю её к отцу старому. И вдруг в середину песни ворвался такой страшный взрыд, которого я никогда ещё не слышал: — Помираю! На койке метался Денис Петрович. Дедушка Гуляй почему-то не бросился к нему на помощь, а продолжал стоять в позе плясуна, только рот его раскрылся и красное лицо словно инеем покрылось… — Священника, — подземным, уходящим в глубину голосом охнул Денис Петрович, разрывая руками рубашку на груди, — показался медный крестьянский крест. Дедушка Гуляй упал на пол. Он ползком задвигался к постели умирающего. Я побежал за священником. Когда мы пришли, то бывший московский миллионер уже отходил, не дождавшись причастия. Дедушка Гуляй вынимал из сундука смертную одежду. Священник запел канон «на исход души» — «Яко по суху пешешествовав Израиль, по бездне стопами…» Читались смертные слова: «Нощь смертная мя постиже неготована…» Я смотрел на глиняную кружку, из которой Денис Петрович прихлёбывал чай. Священник сложил крестом руки умирающего и перекрестил его. По завечеревшей крыше ходили воробьи. Один из них заглянул в окно и чирикнул. * * * …Похоронили Дениса Петровича на кладбище бедняков и бездомников, под еловым крестом. Руками дедушки Гуляя была прибита к кресту оправленная в стекло визитная карточка с золотым обрезом: «Коммерции советник Денис Петрович Овсянников». Иллюстрации Успенский Собор Московского Кремля И. Ф. Наживин Отправка Марфы Посадницы и вечевого колокола в Москву.1478 год. Художник А. Д. Кившенко. 1880 Великий князь Иван III Васильевич. Лицевое изображение из «Титулярника». 1672 Кремль во времена Ивана III. Художник А. М. Васнецов И. С. Лукаш Боярыня Морозова. Художник В. И. Суриков. 1887 Царь Алексей Михайлович. Лицевое изображение из «Титулярника». 1672 В Коломенском.Гравюра XVIII в. И. Л. Осоргин Вербное воскресенье в Москве при царе Алексее Михайловиче. Шествие патриарха на осляти. Художник В. Шварц. 1865 Патриарх Никон. Гравюра. XIX в. Свадебный поезд в Москве (XVII столетие). Художник А. Рябушкин. 1901 Памятник К. Минину и князю Д. Пожарскому в Москве. Скульптор И. Мартос. 1804–1818 Комментарии В книгу включены разноплановые и порою разнящиеся по достоинствам художественные произведения эмигрантов «первой волны», посвящённые Москве и москвичам. Как и в двухтомнике, увидевшем свет в 2003 году, за основу расположения текстов принят, условно выражаясь, «исторический» принцип: повести, рассказы и т. д. выстроены в пределах книжного пространства в соответствии с хронологией описываемых в этих произведениях событий. Иными словами, в настоящем издании «сумма» литературных сюжетов («гипертекст») являет собою некоторую последовательную литературную версию истории первопрестольной и её обитателей — истории, безусловно, фрагментарной и не всегда совпадающей с реальной (антиномия «текста» и «реальности» — вообще одна из наиболее актуальных и спорных проблем нашего времени), но, тем не менее, впечатляющей. Археографические принципы публикации эмигрантского наследия до сих пор не разработаны на теоретическом уровне. Сложностей здесь немало. Например, последняя прижизненная публикация произведения изгнанника вовсе не обязательно была его последней творческой волей: многие сочинения эмигрантов перепечатывались в Зарубежной России без согласия и ведома авторов. Дополнительные проблемы возникают и в связи с тем, что ряд эмигрантских архивов доныне недоступен российским исследователям, которые не в состоянии проследить историю создания того или иного текста. Исходя из сказанного, составитель в данной книге (не претендующей на «академизм») избрал следующий — по-видимому, небесспорный — путь. Большая часть произведений печатается по первым эмигрантским публикациям; в отдельных случаях составитель воспользовался авторитетными российскими переизданиями. В книге сохранены характерные особенности орфографии и стилистики авторов, а явные их описки и типографские опечатки исправлены. Комментарии по необходимости сведены к минимуму и носят, как принято говорить, «реальный» характер. (Argumentum ad misericordiam. Еще В. О. Ключевский саркастически отзывался о русских писателях, которые-де худо знакомы с отечественной историей. К сожалению, эмигрантские прозаики не опровергли афоризмов знаменитого профессора: в их сочинениях немало фактических ошибок и неверных трактовок. Комментировать такие огрехи и педантично исправлять их, а заодно давать обо всех важных персонах, фигурирующих в текстах, биографические справки — значит увеличивать объём и без того внушительного издания по меньшей мере вдвое. Какой издатель, даже самый что ни на есть просвещённый, предоставит в наши дни публикатору режим столь неслыханного благоприятствования?!) Составитель выражает признательность сотрудникам Отдела Русского Зарубежья Российской государственной библиотеки и Библиотеки-фонда «Русское Зарубежье», которые всемерно способствовали созданию этой книги. Александр Дроздов Московское «Жар-Птица», Берлин, 1922, № 6. С. 11–12. Дроздов Александр Михайлович (1895–1963) — прозаик, критик, публицист, переводчик, мемуарист. Участник Белого движения. В эмиграции с 1920 г.; жил в Константинополе, Париже и Берлине. Член берлинского Союза русских писателей и журналистов, редактор журнала «Сполохи». Автор книг: «Счастье в заплатах» (Берлин, изд-во О. Дьяковой, 1921), «Езуитушка» (Берлин, «Русское творчество», 1922), «Девственница» (Берлин, О. Кирхнер и К°, 1922), «Антонов огонь» (Берлин, «Книгоиздательство писателей», 1923) и др. Участвовал в сменовеховском движении, следствием чего стало его возвращение в 1923 г. в Советскую Россию. В 1934 г. А. М. Дроздов был принят в Союз советских писателей; жил и умер в Москве. Его книги выходили в Зарубежье и после отъезда писателя в СССР. Алексей Ремизов Московские любимые легенды «Современные Записки», Париж, 1928, № 37. С. 90–113. Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) — прозаик, драматург, критик, публицист, переводчик, мемуарист. Учился на физико-математическом факультете Московского университета, в 1897 г. за участие в студенческих беспорядках был арестован и провёл 6 лет в тюрьме и ссылке. Впервые выступил в печати в 1902 г.; был членом петроградского Союза деятелей художественной литературы и Всероссийского союза писателей. В эмиграции с августа 1921 г., жил в Берлине, в 1923 г. перебрался в Париж. Соредактор журнала «Бюллетени Дома искусств», сотрудник журналов «Русская Книга» и «Новая Русская Книга», член парижского Союза русских писателей и журналистов и Центрального Пушкинского Комитета в Париже (1935–1937). В 1920-е гг. Ремизов был близок к евразийскому движению; в 1948 г. принял советское гражданство. Умер в Париже, похоронен на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Автор книг: «Пруд» (1908), «Крестовые сёстры» (1910), «Николины притчи и сказания» (1917), «Бесовское действо» (1919), «Огненная Россия» (1921), «Кукха. Розановы письма» (1923), «Зга» (1925), «Оля» (1927), «Взвихрённая Русь» (1927), «Посолонь. Волшебная Россия» (1930), «Мартын Задека» (1954), «Круг счастья» (1957) и др. Московиана — одно из существенных и постоянных направлений творчества Ремизова; значительная часть «московских» произведений писателя собрана в кн.: Москва Алексея Ремизова. Автобиографическая проза. Рассказы. Сны. Исторические были-небыли. Встречи. Московские легенды. Взвихрённая Русь. Сост. Н. и И. Поповых, коммент. И. Попова. М., «Кстати», 1996. Публикация в «Современных Записках» предварила выход книги Ремизова «Три серпа. Московские любимые легенды», которая была подготовлена парижским издательством «ТАИР» и увидела свет в 1929 г. Суть «Московских любимых легенд» лапидарно и тонко обрисовал видный эмигрантский литературовед К. В. Мочульский, который писал, что эти легенды — «пересказ своим голосом старых сказаний о Чудотворце. Автор — последний из народных сказителей. Он продолжает творимую легенду, начало которой в XI веке. И, принимая из рук народа нить рассказа, он знает, какую возлагает на себя ответственность»; далее критик отметил, что сочинение Ремизова наполнено «духом простоты, смирения, домашности и земной веры», а ремизовский «русский Никола — простой и благостный; старик с насупленными бровями и сияющими добротой глазами» («Современные Записки», Париж, 1932, № 48. С. 479–480). И. Ф. Наживин Кремль Роман-хроника XV–XVI веков Печ. по изд.: Наживин И. Ф. Кремль. Хроника XV–XVI вв. Новый Сад, 1931 (Собр. соч. И. Ф. Наживина. Т. XXVII). Наживин Иван Фёдорович (1874–1940) — прозаик, публицист, мемуарист. В эмиграции с 1920 г.; жил в Берлине, в 1924 г. переехал в Брюссель (Бельгия). Член Клуба русских писателей в Бельгии, участник литературного объединения «Единорог». Один из наиболее плодовитых прозаиков Зарубежной России, отмеченный вниманием и европейской критики. Автор книг: «Во мгле грядущего» (1921), «Записки о революции» (1921), «Зеленя» (1922), «Распутин» (1923), «Фатум» (1926), «Глаголят стяги» (1929), «Во дни Пушкина» (1930), «Иудей» (1933), «Неглубокоуважаемые» (1935), «Софисты» (1936) и др. Человек весьма увлекающийся, противоречивый и резкий в суждениях, с причудливым мировоззрением и скандальным характером, И. Ф. Наживин открыл книгу «Кремль» обширным предисловием, в котором обрушился на Русскую Православную Церковь, обвинив её во всех смертных грехах. По убеждению писателя, «Православная Церковь, благодаря невежеству своей иерархии, её нетерпимости и совершенно исключительной жестокости, всегда была в нашей истории силой разъединяющей, разлагающей народную жизнь» (с. 3). Далее автор уверял читателей, что «православной была только Россия официальная, да и то Православие её было больше всего нужно для официальных церемоний» (с. 4); что в «Слове о полку Игореве» «и следа нет новой, византийской веры» (там же); что «православное духовенство, невежественное, бездеятельное, народом не уважаемое, не могло своими силами отбивать вражеские приступы, и правительство отряжало на помощь ему полицию и жандармов» (с. 5); что «Церковь бессмысленно собирала и прятала в своих подвалах сокровища, среди народа часто голодавшего, разутого, раздетого, безграмотного, бездорожного, беспомощного» (с. 7); и т. д. Подытоживая, И. Ф. Наживин выражал удовлетворение, что «Православной Церкви ее господствующего положения в огромной, многоверной стране уже, слава Богу, не возвратить» (с. 8), и предполагал, что «в России восторжествует наконец принцип полного разделения Церкви и государства и будет, как в Соединенных Штатах, великое множество вероисповеданий, мирно уживающихся одно рядом с другим» (там же). Полемизировать с подобными построениями, громко заявленными, но бедно аргументированными, здесь бессмысленно; достаточно, видимо, сказать, что они характеризуют более автора, нежели саму проблему (безусловно, существовавшую — см., к примеру, того же Ф. М. Достоевского — и существующую до сих пор). Таков уж был этот человек, ненавидевший П. Н. Милюкова и К°— и бравший на вооружение либеральные постулаты, клеймивший большевиков — и вплотную думавший о советском подданстве, проникнутый секулярными настроениями — и подчеркнуто веровавший в своего Бога. Должно также отметить, что в яростном отрицании какой бы то ни было благотворной роли Церкви и пастырей в русской истории И. Ф. Наживин довольно близко сходился с известными мнениями Льва Толстого («великана Толстого»), которого боготворил и считал своим главным (и чуть ли не единственным) учителем. Современное российское литературоведение, не слишком благоволящее к И. Ф. Наживину, удостоило-таки «Кремль» некоторым вниманием. Так, С. Г. Полякова, имея в виду и этот, и прочие исторические романы, созданные писателем на чужбине, писала, что автор «развивал идеи „народности и Православия“», однако не избавился «в этих произведениях от недостатка, свойственного ему и в ранние годы творчества»; далее приводилось мнение В. Г. Короленко, который упрекал И. Ф. Наживина в том, что «материал для небольшого очерка» тот растягивает «до размеров целого большого романа» (Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 4. М., 1999. С. 217). Более концептуально суждение Д. Д. Николаева: «Автор обращается… к периоду превращения Московского княжества в великорусское государство. По мнению писателя, это то время, когда в Русской Церкви окончательно умер дух Христов и восторжествовала „отравленная трупным ядом“ Византия… Символом царствования Ивана III становится Московский Кремль — величественный и одновременно слишком земной. Автор показывает, что создаётся не просто „национальное“ государство, создаётся государство светское; и подъём силы сопровождается упадком духа». Любопытно и другое наблюдение рецензента: «Наживин не встаёт на сторону кого-либо из участников событий, принимая право каждого человека быть „самим собой“. Жизнь изначально соткана из противоречий, и правота предстает лишь обратной стороной заблуждения. Раздвоенность, разорванность естества человеческого Наживин считает основополагающим качеством мира земного, а вечное стремление человека к гармонии при невозможности её обретения — ключевым противоречием. Преодоление раздвоенности лишь кажущееся — единое русское государство, утверждающееся, потому что „одна голова лучше“, делает своим символом двуглавого орла» (Литературная энциклопедия Русского Зарубежья (1918–1940). Т. З, ч. II. Гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. М., ИНИОН, 1999. С. 297–299). Ив. Лукаш Моя Россия Лукаш Иван Созонтович (1892–1940) — прозаик, поэт, драматург, критик, публицист, мемуарист. Окончил юридический факультет Петербургского университета; участник Великой войны и Белого движения. В эмиграции с 1920 г.; жил в Турции, Болгарии, Австрии, Чехословакии, в 1922 г. обосновался в Берлине, в 1925 г. переехал в Ригу, а в 1927 г. — в Париж. Член парижского Союза русских писателей и журналистов и Центрального Пушкинского Комитета (1935–1937). Масон, член лож Великий Свет Севера и Астрея, которая принадлежала к мастерским Древнего и Принятого Шотландского Устава; в 1930 г. был, однако, «радиирован» (Серков А. И. История русского масонства. 1845–1945. СПб., изд-во им. Н. И. Новикова, 1996. С. 230), и есть основания предположить, что причиной исключения писателя стали его концептуальные разногласия с вольными каменщиками. Умер от чахотки в госпитале в Медоне, близ Парижа. Автор книг: «Дом усопших» (1922), «Чёрт на гауптвахте» (1922), «Граф Калиостро» (1925), «Дворцовые гренадеры» (1928), «Пожар Москвы» (1930), «Сны Петра» (1931), «Вьюга» (1936), «Бедная любовь Мусоргского» (1940) и др. Публикуемые исторические рассказы объединены заголовком, данным составителем. В то же время «Моя Россия» — подлинные слова И. С. Лукаша; так, во вступлении к сборнику «Сны Петра» (Белград, 1931) он писал: «…Россия, восставшая в величестве и славе от мановения Петра, моя Россия и моих отцов-солдат, была невоплощённым до конца Сном Петра, полуявью и полувидением, сменой снов, движимых к горчайшему пробуждению. Невоплощённым Сном Петра и сошла Россия». Князь Пожарский. Впервые: «Возрождение», Париж, 1939, № 4133–4139, 10 июня — 8 июля. Печ. по: Лукаш Иван. Со старинной полки. Сост. и вступ, ст. А. Н. Богословского. Париж — Москва, YMCA-Press — Христианское изд-во, 1995. С. 13–49. Москва Царей. Впервые: «Возрождение», Париж, 1939, № 4129, 4130, 29 апреля и 6 мая. Печ. по: Лукаш Иван. Со старинной полки. Сост. и вступ, ст. А. Н. Богословского. Париж — Москва, YMCA-Press — Христианское изд-во, 1995. С. 71–81. Боярыня Морозова. Глава из неизданной книги. Печ. по: Лукаш Иван. Со старинной полки. Сост. и вступ, ст. А. Н. Богословского. Париж — Москва, YMCA-Press — Христианское изд-во, 1995. С. 82–116. Роза и Крест. Из кн.: Лукаш Иван. Сны Петра. Трилогия в рассказах. Белград, 1931 («Русская библиотека», книга 31). Печ. по: Лукаш И. Сочинения. В 2-х кн. Кн. 1. Пожар Москвы. Сост. и вступ, ст. М. Д. Филина. М.: Интелвак, 2000. С. 435–460. Дурной арапчонок. Впервые: «Перезвоны», Рига, 1926, № 20. Печ. по: Лукаш Ив. Дворцовые гренадеры. Париж, «Возрождение», 1928. С. 71–78. Кровельщик. Из кн.: Лукаш Иван. Сны Петра. Трилогия в рассказах. Белград, 1931 («Русская библиотека», книга 31). Печ. по: Лукаш И. Сочинения. В 2-х кн. Кн. 1. Пожар Москвы. Сост. и вступ, ст. М. Д. Филина. М.: Интелвак, 2000. С. 461–463. Мих. Осоргин Старинные рассказы Осоргин Михаил (Михаил Андреевич Ильин; 1878–1942) — прозаик, критик, публицист, мемуарист. Член партии эсеров, один из организаторов московской Книжной лавки писателей, член Московского союза писателей. Выслан из Советской России в сентябре 1922 г., жил в Берлине и Париже (до 1937 г. сохраняя советское гражданство). Член берлинского и парижского Союзов русских писателей и журналистов, активист Общества друзей русской книги. Видный масон. Автор книг: «Из маленького домика» (1921), «Там, где был счастлив» (1928), «Сивцев Вражек» (1928), «Чудо на озере» (1931), «Повесть о сестре» (1931), «Вольный каменщик» (1937), «Повесть о некоей девице. Старинные рассказы» (1938) и др. «Старинные рассказы» печатаются по изд.: Осоргин Михаил. Собр. соч. Т. 2. Сост., послесл. О. Ю. Авдеевой, коммент. О. Ю. Авдеевой и А. И. Серкова. М.: Московский рабочий — Интелвак, 1999. С. 14–19, 152–157, 167–172, 182–192, 218–223, 251–255, 333–343, 373–379, 399–403, 428–438, 500–504. В примечаниях к данной публикации учтены разыскания комментаторов указанного издания. Выбор невесты. Впервые: «Сегодня», Рига, 1934, № 360, 30 декабря (с подзаголовком: «По старым документам»). В подмосковном. Впервые: «Последние Новости», Париж, 1935, № 5037, 7 января. Настинькина маета. Впервые: «Последние Новости», Париж, 1934, № 4981, 12 ноября. По Москве. Впервые: «Последние Новости», Париж, 1935, № 5240, 5243, 29 июля и 1 августа. Озорной колокол. Впервые: «Последние Новости», Париж, 1935, № 5226, 15 июля. Борода. Впервые: «Последние Новости», Париж, 1934, № 4768, 13 апреля. Любитель смерти. Впервые: «Сегодня», Рига, 1934, № 219, 10 августа (с подзаголовком: «Рассказ по архивным данным»). Стойкий дворянин Расчётов. Впервые: «Последние Новости», Париж, 1936, № 5443, 17 февраля. Камер-юнкер Рококо. Впервые: «Сегодня», Рига, 1934, № 256, 16 сентября (с подзаголовком: «Рассказ по архивным данным»). Московский подвижник. Впервые: «Последние Новости», Париж, 1935, № 5051, 21 января; «Сегодня», Рига, 1935, № 21, 21 января (с подзаголовком: «По архивным данным»). Княгиня и послушник.Впервые: «Последние Новости», Париж, 1936, № 5422,27 января. Свечка. Впервые: «Сегодня», Рига, 1935, № 138, 19 мая. Великий крысолов. Впервые: «Последние Новости», Париж, 1934, № 4960, 22 октября. В. Никифоров-Волгин Московский миллионщик Из кн.: Никифоров-Волгин В. Дорожный посох. Таллинн, «Русская Книга», <1938>. Печ. по кн.: Никифоров-Волгин В. Дорожный посох. Избранное. Сост., послесл. и коммент. С. Г. Исакова. М.: Русская книга, 1992. С. 236–242. Никифоров-Волгин Василий Акимович (1901–1941) — прозаик, драматург, публицист, общественный деятель. Родился в Калязинском уезде Тверской губернии; после революции жил в Эстонии, был псаломщиком в нарвском Спасо-Преображенском соборе, работал на судостроительном заводе. Соредактор «Нового Нарвского Листка» и журнала «Полевые Цветы» (Нарва), председатель Нарвского литературного кружка им. А. С. Пушкина, член Русского Национального союза. После установления Советской власти в Эстонии (1940) в мае 1941 г. был арестован сотрудниками НКВД и этапирован в г. Киров (Вятку), где расстрелян. Автор сборников рассказов «Земля-именинница» (Таллинн: Русская Книга, <1937>) и «Дорожный посох» (там же, <1938>). Творчество писателя привлекло внимание эмигрантской критики; так, авторитетный литературный обозреватель П. М. Пильский писал о книгах В. А. Никифорова-Волгина: «У Никифорова — ручная, крепкая, узорная работа. Живыми встают пред нашими глазами одушевлённые и неодушевлённые предметы, потревоженные души, героизм и мужество тихих сердец. Никифоров — корневист, совсем не городской». notes Примечания 1 «Стрельни» — модный загородный ресторан. Как писал В. А. Гиляровский, «„Стрельна“, созданная И. Ф. Натрускиным, представляла собой одну из достопримечательностей тогдашней Москвы — она имела огромный зимний сад. Столетние тропические деревья, гроты, скалы, фонтаны, беседки и — как полагается — кругом кабинеты, где всевозможные хоры» (Гиляровский В. А. Москва и москвичи. М., 1968. С. 331). Прим. сост. 2 «Молдавия» — ресторан «в Грузинах, где днём и вечером была обыкновенная публика, пившая водку, а с пяти часов утра к грязному крыльцу деревянного голубовато-серого дома подъезжали лихачи-одиночки, пары и линейки с цыганами. Это был цыганский трактир. После „Яра“, „Стрельны“ и „Эльдорадо“ цыгане, жившие в Грузинах, приезжали сюда „пить чай“, а с ними и их поклонники» (Гиляровский В. А. Указ. соч. С. 333–334). Прим. сост. 3 На Трубе — т. е. на Трубной площади. Прим. сост. 4 Сорок сороков — традиционное, вошедшее в литературный обиход, обозначение совокупности московских храмов. В обыденном сознании «сорок сороков» зачастую автоматически отождествляется с цифрой 1600 (40x40), однако на самом деле под «сороком» должно подразумевать староство или благочиние, и в столице, по некоторым данным, в конце XIX столетия было около тысячи церквей. Прим. сост. 5 Толпятся ли у Филиппова — подразумевается знаменитая булочная Филиппова на Тверской. Прим. сост. 6 Великотворная — икона Иверской Божией Матери, величайшая столичная святыня. Прим. сост. 7 Отче наш. 8 Сенешаль (фр. sénéchal) — министр двора. Прим. сост. 9 Никитин Афанасий (ум. 1474) — тверской купец, путешественник и мемуарист. В последние годы жизни совершил путешествие в Персию и Индию, посетив на обратном пути Африку, Маскат и Турцию. Свои впечатления он зафиксировал в ценных путевых записках — «Хождении за три моря», которые доныне сохранили немалую историко-литературную значимость. Прим. сост. 10 Аксамит (гексамит) — византийская драгоценная шёлковая материя. Прим. сост. 11 В высоких горлатных шапках — т. е. в шапках, сделанных из горлышек, «душек» меха. Прим. сост. 12 Кулижки — ровные, очищенные от леса места. Прим. сост. 13 Крутицы — небольшие холмы. Прим. сост. 14 Кочкарник — болото с кочками. Прим. сост. 15 Ширинка — небольшое полотенце, носовой платок. Прим. сост. 16 Мрежи — рыбацкие сети. Прим. сост. 17 «Изверзите злое…» — 1 Кор., 5, 6 («Разве не знаете, что малая закваска квасит всё тесто?»). Прим. сост. 18 Манихеи — сторонники учения, имевшего широкое распространение с III в. по P. X., особенно в Персии, Индии и Средней Азии. В основе манихейства лежало дуалистическое понимание бытия как борьбы добра и зла, света и тьмы, которые рассматривались в качестве изначальных и равноправных. Прим. сост. 19 С пожитками непыратыми — т. е. с немудрёными, скудными и неаккуратно уложенными. Прим. сост. 20 Навозный. (Здесь и далее примеч. И. Ф. Наживина.) 21 Вборзе — спешно. Прим. сост. 22 Тиуны — княжеские судьи и управители. Прим. сост. 23 Кика — головной убор, род повойника. Прим. сост. 24 Анамнясь — недавно. Прим. сост. 25 Кроме кормов натурой, духовенство должно было вносить владыке и «поплешную пошлину», деньгами, с каждой головы, украшенной тогда гуменцем, т. е. плешью. 26 Сулица — холодное оружие, род копья или рогатины. Прим. сост. 27 Науке. 28 Андрей Боголюбский (ок. 1111–1174) — сын князя Юрия Долгорукого, с 1157 г. князь Владимиро-Суздальский, один из крупнейших деятелей Древней Руси, покоритель Киева (1169). Был убит боярами в собственной резиденции — с. Боголюбове. Прим. сост. 29 Необразованный. 30 Юстиниан. 31 Наружность. 32 Обезьяны. 33 Флорентийская уния — попытка воссоединения Западной и Восточной церквей, завершившаяся подписанием некоторыми греческими епископами компромиссного соглашения во Флоренции в 1439 г. По этому соглашению объявлялось главенство «латинян» как в вопросах догматики, так и в церковно-иерархических. Однако ряд восточных отцов (во главе с Марком Ефесским) отверг унию, отлучил всех вновь объявившихся сторонников папы от Церкви — и сохранил таким образом чистоту веры. Движение же униатов, активно поддерживаемое Римом, существует и в наши дни, проводя активную (а зачастую и агрессивную) прозелитскую политику. Прим. сост. 34 Крыж — католический крест. Прим. сост. 35 Прикарпатье. 36 По Верхнему Неману. 37 Обращаем особое внимание читателя, что ещё в начале XVI века в государственном строении России принимали самое близкое участие князья Юго-Западной Руси. 38 Трясовица — лихорадка. Прим. сост. 39 Господи, помилуй. 40 Пустое пространство между стенами города и посадками. 41 Харатья — хартия, в данном случае — грамота на пергаменте. Прим. сост. 42 Договоры клались на стол, а на них полагали крест, который присягающие целовали. Договоры эти звались «проклятыми» грамотами. 43 Охотник за бортями, за дикими пчелами. 44 Корабленики золотые — английские или французские монеты с изображением розы и корабля. Прим. сост. 45 Шексна — река на севере Руси, вытекающая из озера Белое. Прим. сост. 46 Сермяга — грубый суконный крестьянский кафтан. Прим. сост. 47 Калики перехожие — странники, паломники. Прим. сост. 48 Вертоград — сад. Прим. сост. 49 Стрежнем реки — т. е. местом, где воды реки имеют наиболее быстрое течение. Прим. сост. 50 Одр — кровать, постель. Прим. сост. 51 Тяжело, опасно. 52 Тщательно. 53 Отцы гремели обличениями против щапов сих… — т. е. против щеголей. Прим. сост. 54 Мних — монах. Прим. сост. 55 Фефёла — толстая, некрасивая баба. Прим. сост. 56 Божие благословение многоцветное — иконы. Прим. сост. 57 В этом, татарском, смысле слово «аршин» употребляется во Владимирской губернии до сих пор. «Вот погоди, озорник, — грозит мать парнишке. — Вот я тебя сейчас аршином!..» 58 Геродот (между 490 и 480 — ок. 425 до P. X.) — древнегреческий историк, автор множества трудов по военной истории, истории скифов и др. и получивший почетный титул «отца истории». Прим. сост. 59 Зернь — игра в кости. Прим. сост. 60 Час. 61 Рында — телохранитель, оруженосец. Прим. сост. 62 Дань татарам. 63 Глядеть с кондачка — т. е. несерьёзно, легкомысленно. Прим. сост. 64 На свой салтык — на свой лад, по-своему. Прим. сост. 65 Черничка — монахиня. Прим. сост. 66 Саадак — вооружение конного воина: лук с налучником и колчан со стрелами. Прим. сост. 67 С Божьими риторями — т. е. с «латинянами». Прим. сост. 68 Кат — палач. Прим. сост. 69 Лупанарий — от слова «лупить», т. е. сдирать кожу, разбойничать, требовать непомерную мзду. Прим. сост. 70 Ухожу с пустыми руками. 71 За малые проступки налагаешь тяжёлые пени. 72 Телепень — вялый, ленивый юноша. Прим. сост. 73 Демокрит (ок. 470 или 460— ок. 400 до P. X.) — древнегреческий философ-материалист, один из основателей античной атомистики. Прим. сост. 74 Пасхалия — таблица, содержащая сведения о времени Пасхи и других переходящих церковных праздников. Прим. сост. 75 Мычание телёнка. 76 Свеча водокщёная — свеча, изготовленная ко дню Богоявления (Крещения Господня). Прим. сост. 77 Урок — здесь: порча, сглаз. Прим. сост. 78 Отроки — здесь: слуги. Прим. сост. 79 По тем временам очень большие деньги. Псков поднёс Софье в качестве свадебного подарка всего пятьдесят рублей со всей земли Псковской. 80 Синодик — имеющийся в храме или монастыре список людей, живых или умерших, для молитвенного поминовения их за литургией. Прим. сост. 81 Лития — служба, совершаемая при церковном поминовении умершего. Прим. сост. 82 Научения. 83 Сорочины — поминовение усопшего в сороковой день по его кончине. Прим. сост. 84 Пощунял бы ты, что ли, её — т. е. пожурил бы, побранил. Прим. сост. 85 Посолонь — по солнцу, с востока на запад. Прим. сост. 86 Стерео — падаль, мертвечина. Прим. сост. 87 В споре рождается истина (фр.). 88 Потянет его к Иисусу — т. е. привлечёт к ответу, к судебному разбирательству. Прим. сост. 89 Мовница — баня. Прим. сост. 90 Персть — пыль, прах, нечто противоположное духу. Прим. сост. 91 Невегласы — невежественные люди; здесь: безбожники, нехристи. Прим. сост. 92 Елень — олень. Прим. сост. 93 Киса — мошна, деньги; здесь: кошель. Прим. сост. 94 Вслед за Антоном к чертям отправлю — история жизни и трагической смерти «Антона-дохтура», «врача-немчина», казнённого по наговору в годы правления Ивана III, красочно описана в романе И. И. Лажечникова «Басурман» (1838). Прим. сост. 95 Бахари — рассказчики, сказочники. Прим. сост. 96 Отай — скрытно, по секрету. Прим. сост. 97 Макиавелли Никколо (1469–1527) — итальянский политический деятель, мыслитель и писатель, создатель трактата «Государь» (1513), в котором изложил — глубоко и цинично — свой взгляд на принципы и приёмы государственного правления как занятия несовместимого с обыденной человеческой моралью. Сочинение Н. Макиавелли стало настольной книгой для политиков многих стран и поколений. Прим. сост. 98 Святая Мадонна (лат.). 99 К праотцам (лат.). 100 Избегают читать Святое Писание, а в особенности Павла — подразумевается библейская книга «Послание к Римлянам святого апостола Павла». Прим. сост. 101 Савонарола Джироламо (1452–1498) — настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции, религиозный мыслитель, проповедник аскетизма светского и духовного, критик папства и секулярной культуры. В конце жизни был отлучён от Церкви и казнён по приговору приората. Прим. сост. 102 Сорокоусты — сорокадневные церковные молитвы по умершем. Прим. сост. 103 Бобыль — одинокий, бессемейный человек. Прим. сост. 104 Починок — расчищенное место в лесу для пашни или заселения. Прим. сост. 105 Одесную — по правую сторону. Прим. сост. 106 Тиуны — боярские или княжеские управители в имениях, выполнявшие также функции судей и сборщиков податей. Прим. сост. 107 Подавали разве только о Святой или на престол — т. е. на Святой (Светлой, пасхальной) неделе или в дни престольных праздников. Прим. сост. 108 На Радунице — т. е. на Фоминой неделе, первой по Пасхе. Прим. сост. 109 Потом — Лубянская площадь. 110 Антиминс — плат из ткани, предназначенный для богослужения и заменяющий престол. Прим. сост. 111 Проскурница — или просвирня, женщина-прихожанка, занимающаяся изготовлением просвир (в старой России — обычно вдова духовного звания). Прим. сост. 112 Завозня — грузовое торговое судно. Прим. сост. 113 Скудельницы — здесь: братские могилы. Прим. сост. 114 Одни, как Франциск ихний — речь идет о св. Франциске Ассизском (1181 или 1182–1226), итальянском религиозном деятеле, мыслителе, проповеднике и духовном поэте, основателе ордена францисканцев, первого сообщества нищенствующих монахов. Прим. сост. 115 Свадебный пир налаживать. 116 Часть казны государевой из боязни набегов вражеских и народных волнений хранилась на Белоозере и в Вологде. 117 С 13 на 14 января по новому стилю. (Примеч. ред.) 118 Бирючи — глашатаи. Прим. сост. 119 Бармы — оплечья из драгоценных камней, символ верховной власти. Прим. сост. 120 Сбывавшая медленно и ровно. На Волге выражение это сохранилось до сей поры. 121 Куретные ворота — т. е. каретные ворота Кремля (возле них находился царский каретный амбар). Прим. сост. 122 Циркуль. 123 Линейка. 124 Ластовицы — разноцветные вставки в районе подмышек у русских мужских рубах. Прим. сост. 125 Талан — счастье, удача. Прим. сост. 126 Петрахиль — т. е. епитрахиль, одно из облачений священника, одеваемое на шею. Прим. сост. 127 Дондеже — пока, покуда. Прим. сост. 128 Симония — занятие духовными лицами должностей не по достоинству, а из корыстолюбивых побуждений, что квалифицируется как святотатство. Прим. сост. 129 Забелин Иван Егорович (1820–1909) — историк, археолог, писатель, коллекционер, товарищ председателя (и фактический руководитель) Исторического музея, почётный член Академии наук. Автор множества трактатов, в том числе книг «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетии», «История русской жизни с древнейших времен», «История города Москвы» и др. И. С. Лукаш имеет в виду исследование И. Е. Забелина «Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время», опубликованное в «Русском Архиве» (1872, № 2–5). Прим. сост. 130 Говядарь — скотопромышленник. Прим. сост. 131 Делагарди Яков (1583–1652) — авторитетный военный деятель, служивший в армиях ряда европейских стран. В годы русской Смуты находился на шведской службе, откуда был направлен на помощь войскам московитов и нанёс полякам ряд чувствительных поражений. Позднее был возведён в графское достоинство и стал президентом военной коллегии в Швеции. Прим. сост. 132 Знаменитый пломбированный вагон наших времен — имеется в виду вагон (а точнее — вагоны: таких поездов было несколько) с российскими революционерами-эмигрантами, пропущенный Германией (противницей России в Первой мировой войне) через свою территорию в начале 1917 г. Благодаря операции германского Генштаба в Империи оказались и развернули свою деятельность наиболее видные представители разрушительных течений во главе с В. И. Лениным. Подробнее об этой акции и о германском влиянии на события в России см., напр., в кн.: Катков Г. М. Февральская революция. Париж, YMCA-Press, 1984. С. 82–131 (глава «Революция и германское вмешательство»). Прим. сост. 133 Схизма — от греч. schisma, расщепление. В западном мире схизмой (или «московской схизмой») называлась Православная Церковь, якобы отделившаяся от Церкви Вселенской, т. е. от католического Рима. Прим. сост. 134 Шпыни — шуты, балагуры. Прим. сост. 135 Блинники — торговцы, промышляющие изготовлением и продажей блинов. 136 На Сыропустной неделе — т. е. на первой неделе Великого Поста. Так как далее говорится о «последнем воскресенье перед масленицей», то очевидно, что И. С. Лукаш имел в виду мясопустную неделю, канун масленицы. Прим. сост. 137 На деннице — на утренней заре, на рассвете. Прим. сост. 138 Пенничек — т. е. пенник, крепкое и очищенное хлебное вино. Прим. сост. 139 На Благовещение — т. е. в день одного из великих богородичных праздников, 25 марта (ст. ст). Прим. сост. 140 В неделю ваий — или вай, т. е. ветвей; так называлось в старину Вербное воскресенье. Прим. сост. 141 Эпиграф — из пушкинского «Бориса Годунова» (1825). Прим. сост. 142 Ослопные свечи — огромные и тяжёлые свечи, величиной с ослоп — дубину или жердь. Прим. сост. 143 Домрачеи — или доморачители, т. е. хлопочущие по хозяйству. Прим. сост. 144 Лигарит — подразумевается Паисий Лигарид (1610–1678), доктор богословия и митрополит Газский, приглашённый патриархом Никоном на Русь для участия в проведении церковных реформ. Здесь, однако, грек принял сторону царя Алексея Михайловича в его споре с Никоном и способствовал падению влияния первоиерарха. В конце концов и Лигарид лишился царского расположения и вынужден был удалиться в Киев. Прим. сост. 145 Лихуды — имеются в виду братья Иоанникий (1633–1717) и Софроний (1652–1730) Лихуды, греческие духовные писатели, проповедники и педагоги, которые прибыли на Русь в 1685 г. Их иногда считают родоначальниками общего образования в Московском государстве, однако следует учитывать, что эти «носители греческой культуры» привнесли в русскую жизнь и элементы своего «западного образования» (прот. Г. Флоровский). Именно данное обстоятельство привело к тому, что противники братьев сумели обвинить греков в политических интригах в пользу Рима — и те были сосланы в костромской Ипатьевский монастырь. Прим. сост. 146 Спорящие о вере, о Никоне, о перстах… и как звонить церковные звоны — И. С. Лукаш перечисляет некоторые (далеко не все) догматические и обрядовые аспекты церковной реформы Никона, который, будучи сторонником греческого влияния, предпринял исправление церковных книг, издавна бытовавших на Руси, в соответствии с греческими православными образцами. Отсюда — распространение в стране греческих амвонов, архиерейских посохов, клобуков и мантий, церковных напевов, церковной архитектуры и, разумеется, троеперстия и прочих «новин», не принятых значительной частью московских жителей. 147 Матёрая вдова — т. е. вдова видная, влиятельная, состоятельная. Прим. сост. 148 Шугуй — вероятно, имеется в виду шугай, суконная или ситцевая короткополая кофта, одежда городских низов; эта кофта, правда, не могла «скрывать лицо» — по крайней мере, в прямом смысле слова. Прим. сост. 149 Власяница — жёсткая волосяная одежда, носимая, в качестве вериг, на голом теле. Прим. сост. 150 Правеж — взыскание денег с должника, обычно сопровождаемое его истязанием. Прим. сост. 151 Отец знаменитого нашего «западника» — подразумевается Фёдор Михайлович Ртищев (1626–1673), крупный государственный деятель, окольничий, глава ряда приказов, один из наиболее образованных русских людей того времени, просветитель и меценат. Прим. сост. 152 Когда учёный-расколовед Н. И. Субботин издал в свет труды Аввакума — имеется в виду девятитомное издание профессора Московской Духовной академии Николая Ивановича Субботина (1827–1905) «Материалы для истории раскола за первое время его существования», вышедшее в Москве в 1875–1890 гг. Прим. сост. 153 Ошую — по левую сторону. Прим. сост. 154 В той невидимой кольчуге духовной, о какой сказано у апостола Павла — см. Послание к Ефесянам: «Итак, станьте, препоясавши чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности…» (Еф., 6, 14). Прим. сост. 155 Лалы — драгоценные камни, обычно рубины или яхонты. Прим. сост. 156 К смарагдовой твёрдости — т. е. к твёрдости чистейшего и твердейшего камня, изумруда. Прим. сост. 157 В огнях трикириев — т. е. в огнях церковных трисвечников, символизирующих Троицу; архиерей или архимандрит благословляют трикирием народ во время богослужения. Прим. сост. 158 Плаха — расколотое надвое полено. Прим. сост. 159 Брашно — пища, еда. Прим. сост. 160 Облечённая в схиму — т. е. принявшая «великий ангельский образ», монашеский чин, налагающий на черницу самые строгие правила. Прим. сост. 161 Куколь — или апостольник, т. е. плат, которым монахи покрывают грудь и шею. Прим. сост. 162 Роброн — платье с фижмами колоколообразной формы, изготовлявшееся из плотных и прочных тканей — бархата, атласа, штофа, гроденапля и т. д. Прим. сост. 163 По свидетельству Лонгинова — здесь и далее подразумевается исследование видного историка и библиографа Михаила Николаевича Лонгинова (1823–1875) «Новиков и московские мартинисты» (М., 1867), удостоенное в своё время престижной Уваровской премии и доныне не потерявшее своё источниковедческое значение. Прим. сост. 164 Первичный и вторичный материал для золота (лат.). 165 Сила активная (лат.). 166 Иллюминаты — от лат. illuminatus, освещённые; так величали себя члены тайных религиозно-политических обществ в Европе, главным образом в Баварии, оказавшие во второй половине XVIII в. немалое (хотя и неафишируемое) влияние на политические процессы в ряде стран. Прим. сост. 167 Аутодафе — публичное сожжение на костре по приговору инквизиции (от португ. auto-de-fe, акт веры). 168 Батюшка, Сергей Львович… — подразумевается отец поэта, Сергей Львович Пушкин (1770–1848). Прим. сост. 169 Надежда Осиповна — Надежда Осиповна Пушкина, мать поэта, урождённая Ганнибал (1775–1836). Прим. сост. 170 К ранней — т. е. к заутрене. Прим. сост. 171 Гамаши — накладки из толстой ткани или кожи, которые надевались на туфли или низкие ботинки. Прим. сост. 172 Гайдук — выездной лакей. Прим. сост. 173 «Василий Львович приехали!» — имеется в виду Василий Львович Пушкин (1766–1830), дядюшка поэта, отставной поручик и стихотворец. Прим. сост. 174 Старик-то наш, Суворов… — речь идет о знаменитом полководце генералиссимусе Александре Васильевиче Суворове (1730–1800), графе Рымникском (1789) и князе Италийском (1799). В год рождения Пушкина Суворов руководил итальянским и швейцарским походами русской армии, разбил французов в нескольких сражениях, а затем вывел армию из окружения через швейцарские Альпы. Прим. сост. 175 Пьемонт — Сардинское королевство; ныне северо-западная часть Италии. Прим. сост. 176 Назови его Александром во славу побед Российских… — судя по контексту, Василий Львович имеет в виду суворовские виктории. Однако почти несомненно, что ангелом-хранителем и небесным покровителем Пушкина был св. Александр Невский. См., напр., работы последних лет: Грановская Н. И. Небесный покровитель рода Пушкиных; Лебедева Э. С. «Святому Невскому служил» (К вопросу об обстоятельствах крещения и о небесном покровителе А. С. Пушкина). — В сб.: Пушкинская эпоха и Христианская культура. Вып. IV. СПб., Центр Православной культуры, 1994. С. 68–81.Прим. сост. 177 В гродетуровом кафтане — т. е. в кафтане из плотной шёлковой ткани. Такая одежда пользовалась популярностью у духовенства и купечества и была в какой-то степени символом степенного, трезвого взгляда на жизнь. Прим. сост. 178 Кволая — здесь: хилая, болезненная. Прим. сост. 179 В деда пошёл, в Аннибала — имеется в виду Осип Абрамович Ганнибал (1744–1806), сын «арапа Петра Великого». Прим. сост. 180 Зыбка — колыбель, люлька. Прим. сост. 181 Колодник — арестант, заключённый. Прим. сост. 182 Колерые лошади — т. е. лошади, с которыми приключился колер, конская болезнь, род краткосрочного бешенства, причиной чему может быть и переохлаждение. Прим. сост. 183 Наташенька, Наталья Кирилловна — подразумевается Наталья Кирилловна Нарышкина (1651–1694), будущая вторая жена (с 22 января 1671 г.) царя Алексея Михайловича, принёсшая ему троих детей — Наталью, Феодору и Петра, впоследствии знаменитого императора и реформатора России. Прим. сост. 184 Убоина — свежее мясо. Прим. сост. 185 Овдовел царь — первая супруга царя (с 16 января 1648 г.), Мария Ильинична, урождённая Милославская, скончалась 3 марта 1669 г. Прим. сост. 186 У подволоки — т. е. у потолка. Прим. сост. 187 Пукли — точнее: пуколи, т. е. валики. Прим. сост. 188 Камка — шёлковая китайская ткань с разводами. Прим. сост. 189 Кармазин — ярко-красное тонкое сукно. Прим. сост. 190 Становой кафтан — исподний обтяжной кафтан, с перехватом по стану. Прим. сост. 191 Мажордом — дворецкий (фр. majordome). Прим. сост. 192 Фаэтон — лёгкая коляска. 193 Фам-де-менаж — приходящая прислуга (фр. femme de menage). Прим. сост. 194 Тарлатан — мягкая хлопчатобумажная ткань, разновидность кисеи. В среде купцов и помещиков считалась тканью недорогой и, следовательно, не слишком престижной. Прим. сост. 195 Фалбала — широкая сборка (волан), которой отделывались женские платья или чепцы. Прим. сост. 196 Де-буффант — платье с пышными складками, сборками (от фр. bouffant, пышный, с напуском). Прим. сост. 197 Омфала — в греческой мифологии царица Лидии, к которой был отдан в рабство Геракл. По воле царицы невольника облачали в женские одежды и заставляли выполнять домашние работы, сама же Омфала наряжалась в львиную шкуру и носила палицу Геракла. 198 А ля Титюс — имеется в виду модная французская причёска «а la Titus» («волосы, завитые и поднятые наперед, назади очень короткие»), придуманная в подражание бюстам римского императора Тита и широко распространённая в самом начале XIX века (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1983. С. 124). Следует, однако, учитывать, что это была мужская прическа. Прим. сост. 199 «О тамплъ де гу» — «В храме вкуса» (фр. «Аи temple de gout»). Прим. сост. 200 «Мюзе де нувоте» — «Музей новинок» (фр. «Musee de nouveaute»). Прим. сост. 201 Неглиже — здесь: нарочито небрежная, как бы неофициальная, полудомашняя модная одежда. Прим. сост. 202 В своих волосах — т. е. без париков. Прим. сост. 203 В эти дни Москва была переполнена приехавшими на коронацию Павла — коронационные торжества в столице, связанные с восшествием на престол императора Павла I, проходили в марте — апреле 1797 г. Сама коронация имела место в Успенском соборе 5 апреля, в Светлое Христово Воскресение. Прим. сост. 204 Муравьев Михаил Никитич (1757–1807) — поэт, прозаик, товарищ министра народного просвещения и попечитель Московского университета (с 1803 г.), один из педагогов великого князя Александра Павловича (впоследствии императора Александра I), приятель и сотрудник Н. М. Карамзина, отец Никиты и Александра Муравьёвых, видных декабристов; масон. Как сообщают комментаторы собрания сочинений М. Осоргина О. Ю. Авдеева и А. И. Серков, «рукопись М. Н. Муравьёва, хранившаяся в архиве М. А. Осоргина, бесследно исчезла вместе с другими бумагами во время Второй мировой войны» (Осоргин Михаил. Указ. соч. С. 541). 205 Тургенев Иван Петрович (1752–1807) — отставной бригадир, директор Московского университета (с 1796 г.), один из наиболее видных российских масонов. Прим. сост. 206 Вшивая горка — местность при подъёме от Яузского моста на Таганский холм; своё название получила от находившегося там в XVIII — начале XIX в. Вшивого рынка, т. е. барахолки. В конце XIX столетия, когда память о некогда существовавшем рынке исчезла, шокирующее название постепенно заменилось на Швивую горку (ономастическое ухищрение народа выглядело довольно правдоподобно, ибо неподалёку компактно жили швеи). 207 «Варение мира» — т. е. изготовление міро, деревянного масла с красным вином и благовониями, предназначенного для міропомазания. Обычно освящение міро происходило в Великий четверток перед Пасхой. Прим. сост. 208 Подхватил роман Фелдингов «Том Жонес» — подразумевается книга «История Тома Джонса, найдёныша» (1749) английского писателя Генри Филдинга (1707–1754). Прим. сост. 209 Щуняло — журило, усовещевало. Прим. сост. 210 Куртаг — здесь: высочайший приём при Дворе. Прим. сост. 211 Кампан — колокол, колокольня (фр. campane). Прим. сост. 212 В лето от создания мира 7186-е — т. е. в 1678 г. Прим. сост. 213 Снискал… эстиму — т. е. снискал почет, уважение (от фр. estime — уважение). Прим. сост. 214 «Коль славен наш Господь в Сионе» — масонская песня (переложение Псалма 64), написанная поэтом М. М. Херасковым. В эпоху Временного правительства рассматривался вопрос о принятии этого текста в качестве официального российского гимна. Прим. сост. 215 А который в Полуэктовом? — т. е. в Полуэктовом переулке (с 1955 г. переименован в Сеченовский переулок). Прим. сост. 216 Волокут на Дорогомилово — т. е. на Дорогомиловское кладбище, располагавшееся за Дорогомиловской заставой. Там, в частности, были похоронены русские воины, умершие от ран после Бородинского сражения. Прим. сост. 217 Казакин — мужской приталенный кафтан (или полукафтан), на сборках, со стоячим воротником и застегивающийся на крючки. Прим. сост. 218 В превосходных бытовых очерках Пыляева — подразумеваются сочинения известного бытописателя и краеведа М. И. Пыляева, прежде всего его книги «Старая Москва» и «Замечательные чудаки и оригиналы» (СПб., изд. А. С. Суворина, 1898). Прим. сост. 219 Куртаж — вознаграждение маклеру при совершении сделки (фр. curtage). Прим. сост. 220 «Стиль рококо» — от фр. rococo; возникший в начале XVIII столетия во Франции и господствовавший при Людовике XV причудливый стиль архитектуры и декоративного искусства, для которого были характерны изящество форм и демонстративная асимметричность орнаментации. Прим. сост. 221 Брызжи — или брыжжи, брыжики, т. е. манжеты или воротнички. Прим. сост. 222 Хамы — здесь: лица непривилегированных сословий, простонародье. Прим. сост. 223 «Мон Репо» — «Мое отдохновение» (фр. «Mon repos»). Прим. сост. 224 «Я сделал, что мог, пусть кто может сделает лучше» — вариация известного изречения Цицерона («Послания», XI, 14). Прим. сост. 225 А на девятый преставился, замкнув уста навеки — знаменитый московский юродивый Иван Яковлевич Корейша скончался в 1861 г. Прим. сост. 226 Доплёлся до Крымской кампании, споткнулся о Севастополь — подразумевается неудачная для России Восточная (Крымская) война 1853–1856 гг. и героическая оборона Севастополя от объединённых франко-англо-турецких войск в ходе этой войны, окончившаяся сдачей города в августе 1855 г. Прим. сост. 227 Великие реформы — ряд важнейших мероприятий, осуществлённых в царствование императора Александра II: отмена крепостного права, реорганизация судебной системы, цензурные послабления и т. д. Прим. сост. 228 Пастеровский институт — международный центр микробиологических исследований, основанный в Париже в 1888 г. По-видимому, автор не без юмора намекает на то, что проблемы борьбы с крысами заняли видное место в деятельности учёных различных стран. Прим. сост. 229 Ягдташ — охотничья сумка для дичи. Прим. сост. 230 Волговая — точнее: вольговая, т. е. буйная, своевольная. Прим. сост. 231 Пажити — луга, поля. Прим. сост. 232 Купав молодец — т. е. белый, чистый молодец. Прим. сост. 233 Вскрес — здесь: покой, отдых. Прим. сост.